Сюнну, предки гуннов, создатели первой степной империи

Глава 13. Бытописание

История народа сюнну оказалась не слишком долгой — достоверно они известны под этим именем не больше шести-семи веков. За эти годы их язык, хозяйственный уклад, быт, религия, судя по всему, не претерпели существенных изменений.

На каком языке говорили сюнну, доподлинно не установлено, хотя большинство ученых считают их тюркоязычными. По свидетельству Бань Гу, сюнну, как и другие северные варвары, «говорят на непонятном языке»^{378}. В тексте II века до н. э. «Философы из Хуайнани» сказано, что сюнну «говорят вывернутым языком». Правда, толерантные даосские философы из княжества Хуайнань, в отличие от большинства жителей Поднебесной, вовсе не считали это пороком — они подчеркивали, что варвары, несмотря на свой язык, а также на то, что они «одеты кое-как, нечесаны, сидят не по правилам», имеют право на уважение (отметим, кстати, что Хуайнань находилось на юго-востоке Поднебесной и личное общение с северными варварами ее жителям не грозило)^{379}. Но язык сюнну от этого понятнее не становился.

Единственным конкретным сообщением о том, на каком же именно языке говорили сюнну, считается фраза из китайской хроники «Бэй-ши», где о жителях Юэбани сказано: «Обыкновения и язык одинаковы с гаогюйскими, но более опрятности»^{380}. Поскольку, согласно той же хронике, в Юэбани осели «малосильные» северные сюнну, которые не смогли отступить со своим шаньюем на запад, и поскольку язык гао-гюйцев — это язык древних тюркских племен, многие считают, что язык сюнну тоже относился к тюркским^{381}. Впрочем, это — далеко не единственная точка зрения.

Исследование языка сюнну затруднено прежде всего тем, что до нас не дошло ни одного написанного ими текста. Впрочем, скорее всего, у них вообще не было письменности. Сыма Цянь сообщает: «У сюнну не было письма, и все договоры заключались в устной форме»^{382}. Фань Е пишет, что сюннуские сановники правили суд устно, «не составляя письменных документов и книг»^{383}. Правда, демографические и хозяйственные записи у сюнну велись начиная со II века до н. э. — по словам Сыма Цяня, евнух Чжунхан Юэ, прибывший к Маодуню в свите китайской лжепринцессы, «научил приближенных шаньюя вести подробные записи, чтобы оценивать [количество] населения и скота»^{384}. Но заметки эти, вероятно, делались на китайском языке.

Единственное (насколько известно авторам настоящей книги) более или менее конкретное сообщение о сюннуской письменности имеется в «Споре о соли и железе». Там о сюнну говорится: «…Хотя у них нет писаний о нормах поведения и справедливости, они гравируют [знаки] на костях и вырезают [знаки] (?) на дереве, [так что у каждого из] чиновников есть возможность делать записи [для] других, у государя есть возможность приказывать сановникам, у высших есть возможность приказывать низшим»^{385}. Но во-первых, из текста не понятно, на каком языке делались эти записи — скорее всего, на китайском. А во-вторых, ни одна из них, во всяком случае, не сохранилась до наших дней.

Известны петроглифы хуннского времени, высеченные на скалах Монголии. Но одни из них представляют собой «картинки» со сценами погребения, охоты или парадных выездов на конных экипажах — они, во всяком случае, не наводят на мысль о письменности. Другие же являются тамгами, но это опять-таки не письменность — тамги были знаком рода или клана, которым предметы клеймились в знак их принадлежности или в честь каких-то важных событий. Немалое количество таких тамг сюннуского времени найдено, например, в ущелье Цагаан-гол. Но их связывают скорее с юэчжи, чем с сюнну^{386}, а главное, они не проливают свет на язык народа, который их оставил.

Существуют и тамги, которые более определенно относят к сюннуским, — они нанесены на предметы, найденные в сюннуских могилах. В Ноин-Улинских курганах в Монголии археологи обнаружили несколько лаковых чашек, сделанных китайскими мастерами в эпоху Ранней Хань. Такие чашки назывались «бэй» и были популярны в Поднебесной — это были очень дорогие статусные изделия овальной формы, с плоским дном и парой ушек-ручек. Иногда их покрывали росписью, наносили иероглифы: «Вам счастливое вино», «Чашки для счастливой еды». Чашки-бэй, найденные в Но-ин-Уле, принадлежали сюннуским шаньюям или их приближенным. На дно чашек хозяева нанесли свои тамги, процарапав их раскаленным ножом или шилом^{387}. Но эти лаконичные знаки, которыми сюнну метили свою собственность, несут не слишком много информации и не являются письменностью.

Те немногие сюннуские слова, которые дошли до наших дней, сохранились в китайских текстах и написаны китайскими же иероглифами. Собственно, достоверно известны только четыре слова, составляющие двустишие на языке цзесцев (как мы уже писали, цзесцы были одним из сюннуских кочевий):

Двустишие это сохранилось в истории, потому что сказано оно было весьма значимым человеком и к тому же по весьма важному поводу. Автором его был буддийский монах Фоту Дэн, который в 310 году прибыл в Поднебесную для проповеди своего учения. Было ему тогда, по его словам, более ста лет, но, если верить Фан Сюаньлину, возраст не мешал подвижнику командовать духами, питаться воздухом и пользоваться собственной внутренней энергией для освещения (по ночам он вынимал вату из специального отверстия в животе и читал книги, экономя на светильниках). Кроме того, он умел предсказывать будущее по звуку висящих на пагоде колокольчиков^{388}.

Сюннуский император Ши Лэ пригласил Фоту Дэна к своему двору, и, когда в 328 году решался вопрос о том, следует ли посылать войско против другого сюннуского императора, Лю Яо, к монаху обратились за советом. Тогда-то он и произнес знаменитое двустишие на языке своего покровителя. Традиционно считается, что оно означало следующее: «Двинете войска, поймаете Лю Яо»^{389}. В самое ближайшее время войска выдвинулись, злополучный Лю Яо действительно был разбит, и Ши Лэ объединил свои и его земли под властью династии Поздняя Чжао, поэтому нет никаких оснований сомневаться в общем смысле замечательного предсказания^{390}.

Гораздо сложнее обстоит дело с его дословным переводом. Исходя из содержания фразы и из предположения, что язык цзесцев относился к древнетюркским, разные исследователи предлагали отождествить слова двустишия с различными тюркскими словами. В результате получились следующие варианты:

Поскольку все эти варианты основываются на тюркской гипотезе, казалось бы, есть веские основания таковую гипотезу принять. С другой стороны, именно обилие возможных вариантов наводит на мысль о том, что подобные интерпретации можно было бы сделать и на основе других языков. И в пользу этих других языков тоже есть некоторые факты.

Так, в древних китайских текстах встречается довольно много слов, которые предположительно принадлежат сюнну, прежде всего их собственные имена и титулы. Канадский исследователь Э. Дж. Пуллиблэнк насчитал в текстах Сыма Цяня и Бань Гу около 190 таких слов, еще 57 нашлись у Фань Е и Фан Сюаньлина. Пуллиблэнк подозревает сюннуские корни и у некоторых китайских слов. Он считает, что до контактов с сюнну у китайцев не было молочного животноводства и в их языке отсутствовали такие слова, как «кумыс», «творог», «масло»… Значит, в китайский язык они пришли из сюннуского. Проанализировав образовавшийся архив, состоящий из двух с половиной сотен слов, исследователь считает возможным, что сюнну говорили на языке енисейской семьи^{392} (от которой к настоящему времени остался только один живой язык — кетский).

Существуют и другие теории: что язык сюнну был общим, еще не дифференцированным для предков тюрок и монголов; что он был близок к монгольскому; что он вообще не родственен ни одному из ныне существующих языков и относится к вымершим…^{393}

Привлечение информации о языке европейских гуннов никак не помогает решению спорного вопроса, потому что по его поводу идут столь же бурные дебаты и существуют столь же противоречивые мнения (не говоря уже о том, что сам факт родства сюнну и гуннов тоже окончательно не доказан).

Что касается расовой принадлежности, сюнну — по крайней мере через какое-то время после формирования их державы — представляли собой смешение европеоидной и монголоидной рас, хотя монголоидные черты заметно доминировали. В населенных ими землях были районы, где жили в основном монголоиды, но были и контактные зоны (например, в Центральной Монголии), где расы генетически смешивались^{394}. По внешнему облику сюнну отличались от китайцев. Так, по сообщениям китайских авторов, у цзесцев были глубоко посаженные глаза, густые бороды и высокие носы^{395} — два последних признака могут говорить о европеоидной примеси.

Генетики провели ДНК-анализ костных останков из четырех сюннуских могильников Забайкалья: Ильмовая Падь, Енхор, Дырестуйский и Нижнеиволгинский. Результаты сравнили с ДНК современных жителей разных районов Евразии. Выяснилось, что древние сюнну имели очень много общего с коренным населением Южной Сибири (включая Забайкалье) и Центральной Азии. У них прослеживаются генетические связи с жителями более северных районов Сибири. Отмечена и их связь с коренным населением Южного Китая и вообще Юго-Восточной Азии, — вероятно, китайские принцессы и китайские полонянки поступали в степь в достаточном количестве, чтобы оставить свой след в генофонде сюнну. Кроме того, сюнну большими группами поселяли на своих территориях пленных китайцев. Интересно, что генетическое родство сюнну отмечено и с населением Западной Индии, Передней Азии и Ближнего Востока, и это несмотря на то, что исследованные могильники находятся от этих регионов очень далеко. Надо думать, что у сюнну, живших западнее, такое родство выражено еще сильнее, чем у забайкальских. В целом складывается представление, что сюннуское общество времен их развитой империи представляло собой очень пеструю этническую картину^{396}.

По образу жизни сюнну, вероятно, были типичными кочевниками-скотоводами. Сановник II века до н. э. Чао Цо отмечал: «Варвары ху едят мясо, пьют кобылье молоко, одеваются в шкуры и мех, у них нет жилищ с полями в пределах внутренних и внешних городских стен, куда возвращаются жить. [Они] — как летающие птицы и рыскающие звери в широкой степи. Если есть прекрасные травы и вкусная вода, то они останавливаются. Если трава кончилась, вода иссякла, то они перекочевывают»^{397}.

Сыма Цянь пишет, что сюнну — «от правителя до рядового — питаются мясом домашнего скота, одеваются в его шкуры, носят шубы из войлока». Он же сообщает, что в сюннуских стадах «больше всего было лошадей, крупного рогатого скота и овец, а из редких животных — верблюды, ослы и мулы, а также лошаки, низкорослые дикие лошади и куланы»^{398}.

В китайских летописях за 72 год до н. э. сообщается, сколько людей и скота захватили ханьские отряды при набегах на сюннуские кочевья. Соотношение это для разных отрядов колебалось от 1:15 до 1:23; значит, в среднем на одного кочевника-сюнну приходилось 19 голов скота. Характерно, что и в начале XX века кочевники монгольских степей были обеспечены скотом так же, как и их далекие предки двумя тысячами лет ранее^{399}. Но после разного рода катаклизмов — военных поражений, тяжелых засух или суровых зим — поголовье скота сильно падало: в 72 году до н. э. — до девяти голов на человека, в 68 году до н. э. — до пяти и в 46 году н. э. даже до двух^{400}.

У сюнну, как и у других кочевников Центральной Азии, имелись летние и зимние стоянки. Климат здесь континентальный, и зима является самым суровым временем года, поэтому к расположению зимних стоянок предъявляли высокие требования: они должны были обеспечить убежище от ветра, кроме того, здесь не должно было выпадать слишком много снега (в идеале его не было вообще). Это могла быть низкая горная долина, пойма реки, впадина в степи. Найдя такую стоянку, кочевник, как правило, устанавливал юрту и оставался жить до весны. Если снег в степи все-таки лежал, то на пастбище первыми выпускали лошадей: они разбивали копытами наст, а уже потом здесь пасли остальных животных. Сено впрок обычно не заготавливали, поэтому за зиму скот сильно терял в весе.

Весной кочевники рассеивались по степи. Овцы в воде не нуждаются — они получают ее из травы, — но крупный рогатый скот и кони должны пить, поэтому стада не удалялись от озер талой воды, которые образовывались в низинах. В это время ягнились овцы, и у скотоводов появлялось свежее молоко. Скот начинал прибавлять в весе. Но весной сохранялась опасность снежных бурь — степь покрывалась льдом, и случалась массовая гибель скота. От таких бедствий, хотя они и случаются нечасто, кочевники Центральной Азии не застрахованы даже летом, во всяком случае, снегопад в середине мая или в начале сентября здесь считается достаточно обычным явлением.

Когда степь высыхала, начиналась перекочевка на летние пастбища: на север или из предгорий в горы. В это время у скотоводов было много молока: из кобыльего делали кумыс; из молока других животных, прежде всего из овечьего, изготавливали творог, который высушивали до твердого состояния — на зиму. Овец, коз и верблюдов стригли, из их шерсти пряли нити, а потом делали веревки, ткали коврики, переметные сумки, материю… Овечья шерсть в основном шла на изготовление войлока, из которого шили значительную часть одежды и обуви. Из более толстого войлока делали покрытия для юрт.

Юрты сюнну, да и других кочевников, в те времена, вероятно, представляли собой плетенные из ивовых прутьев шалаши, покрытые войлоком. Каркас перевозили на колесном транспорте, не разбирая, а войлоком его покрывали в зависимости от сезона — или полностью, или только сверху. Юртой в современном смысле слова это жилище не являлось — разборная юрта появилась в середине I тысячелетия н. э.^{401}

Когда наступали первые холода, кочевники переходили на зимние стоянки. Но поначалу, до наступления зимы, скот старались пасти подальше от них, чтобы сохранить траву «на черный день». Сено заготавливали редко, если и делали это, то осенью, прямо на зимних стоянках. Тогда же случали овец, чтобы приплод появился весной, — ягнята, родившиеся в другое время, часто погибали. Осенью же резали скот, коптили мясо. Если поблизости были рынки, излишки скота продавали — его оставляли ровно столько, сколько могло прокормиться на зимних пастбищах. И в этот же сезон сюнну делали набеги на земледельцев — лошади были сильны и откормлены, скотоводческие работы завершены, а к зиме не мешало запастись зерном нового урожая^{402}.

Помимо скотоводства, сюнну занимались охотой. Сыма Цянь пишет: «Мальчики у них умеют ездить верхом на козлах, стрелять из лука в птиц и мышей; юноши постарше охотятся на лисиц и зайцев для употребления их в пищу. (…) Согласно их обычаям, в спокойное время они следуют за скотом, обеспечивая свое существование охотой на птиц и зверей…»^{403} Археологи подтверждают информацию Сыма Цяня — в сюннуских курганах находят немало костей диких животных. Жители городищ, находившихся на сюннуской территории, охотились реже, хотя и у них встречаются кости оленя, косули, степной лисицы^{404}.

В «Споре о соли и железе» говорится: «У сюнну нет такой защиты, как внутренние и внешние городские стены, таких укреплений, как рвы и канавы вокруг этих стен; они (…) не имеют запасов казенных житниц и амбаров для зерна. (…) Сплетенные [прутья] ивы служат им домом, войлочные циновки служат им крышей…»^{405}

Сюнну действительно не слишком увлекались градостроительством (по крайней мере до периода «Шестнадцати государств пяти северных племен») и ни земледелие, ни вообще оседлую жизнь, как правило, не признавали. Тем не менее в их державе имелись и города, и земледельческие поселения. Вопрос о том, кто именно их построил и жил в них, до конца не решен.

Если исходить только из информации, которая оставлена нам китайскими хронистами, можно сделать вывод о том, что городов и деревень в сюннуской державе было крайне мало и населены они были в основном военнопленными и перебежчиками. Так, по сообщению Бань Гу, в 10 году н. э. сюнну захватили в Западном крае «свыше двух тысяч мужчин и женщин» и поселили их «отдельно на реке Линушуй для занятия земледелием»^{406}.

Сыма Цянь упоминает город Чжаосинь (Чжаосиньчэн), который находился на сюннуской территории. В 123 году до н. э. ханьский военачальник Чжао Синь, который когда-то был «мелким хуским князьком», а потом перешел на сторону Хань, попал в плен к своим бывшим соотечественникам. Шаньюй Ичжисе сделал его военным советником, и его именем был назван некий населенный пункт, где стояли какие-никакие постройки и хранились запасы продовольствия. Скорее всего, город этот был построен теми самыми китайцами, которые оказались у сюнну вместе со своим сдавшимся предводителем — недаром его называли «лагерь Чжао Синя». Эти же китайцы — их было около 800 человек — стали первыми жителями города и распахали лежащие вокруг земли. В 119 году до н. э. ханьские войска взяли Чжаосинь, «захватили запасы продовольствия у сюнну и накормили [свои] войска», а на следующий день «сожгли постройки и оставшиеся запасы»^{407}.

У Бань Гу упомянут находившийся на сюннуской территории город Фаньфужэнь, но и о нем известно, что он был построен ханьским военачальником Фанем. После смерти Фаня городом управляла его вдова, потому он и получил название Фаньфужэнь — «город супруги Фаня»^{408}.

Что касается самих сюнну, то, если верить китайским хроникам, их градостроительные проекты можно пересчитать по пальцам одной руки, причем они, мягко говоря, не были удачными. Мы уже говорили о том, что в правление шаньюя Хуяньти, по распоряжению его сановника Вэй Люя, сюнну начали строить «окруженные стенами города» для защиты от ханьских войск. В них были запланированы башни для хранения зерна и колодцы. Однако потом кочевники поняли, что у них нет навыка обороны городов и зерно, сосредоточенное в одном месте, попадет в руки врага. Проект был приостановлен^{409}.

Шаньюй Чжичжи, расколовший сюннускую державу в середине I века до н. э. и бежавший с остатками своих сторонников в Канцзюй, «посылал народ на возведение городской стены, каждый день работало по 500 человек, которые закончили постройку в два года»^{410}. Но Канцзюй и до Чжичжи был страной многочисленных городов^{411}, и мятежный Чжичжи всего лишь использовал местные традиции. Впрочем, ему это не помогло — город, построенный им на реке Или в Семиречье, был взят ханьскими войсками в 36 году до н. э., вскоре после его основания^{412}.

В хрониках часто упоминается Лунчэн — культовый центр, где сюнну совершали жертвоприношения. Само слово это наводит на мысль о городе или, во всяком случае, об укрепленном месте: синологи переводят его как «Драконово городище»^{413}, «Драконова крепость»^{414}, «город императора»^{415}. Но в какой мере его тем не менее можно считать городом, не вполне понятно. Постоянное население его, видимо, было невелико: ханьский военачальник Вэй Цин, который в 129 году до н. э. достиг Лунчэна, за всю операцию «убил и взял в плен семьсот хусцев»^{416}.

Где находился Лунчэн, тоже непонятно. Существует мнение, что культовых центров с этим названием в разное время было по крайней мере два^{417}, и даже мнение, что Лунчэн — это вообще не географическое название, а название самих культовых собраний сюнну, где бы они ни проводились^{418}. Правда, позднее, в эпоху «Шестнадцати государств пяти северных племен», город Лунчэн уже безусловно существовал — он находился в провинции Ганьсу. Причем это был именно город, выдерживавший длительную осаду войск императора Лю Яо^{419}. Но в эпоху «Шестнадцати государств» сюнну уже действительно занимались масштабным городским строительством. Впрочем, делалось это хотя и по приказу сюннуских императоров, но уже в рамках китайской традиции, под руководством китайских архитекторов.

Помимо Лунчэна в хрониках упоминается ставка шаньюя под названием Бэйтин. Полностью она называлась «Бэй сюнну шаньюйтин» (ставка шаньюя северных сюнну), или коротко Бэйтин (иногда — Лунтин). Но опять-таки совершенно неизвестно, в какой мере ее можно считать городом, а если можно, то с какого времени^{420}.

Известно только, что в ставке сюннуского шаньюя (еще до разделения сюнну на северных и южных) были огромные ямы для хранения зерна. В начале I века до н. э. ханьский посол Су У не поладил с шаньюем Цзюйди-хоу, и тот «заточил его, посадив в большую яму для хранения зерна, и не давал ни капли воды, ни пищи». Яма была обита войлоком — злополучный посол грыз его от голода. В конце концов Су У извлекли из ямы и отправили в ссылку^{421}, — возможно, яма понадобилась для очередной партии продовольствия. Во всяком случае, сам факт таких хорошо обустроенных хранилищ говорит о том, что ставка шаньюя не была передвижной, — даже если сам шаньюй и его «двор» кочевали по степи, в его ставке оставались люди, которые занимались хозяйством.

Китайские хроники представляют сюнну кочевниками, практически не знающими оседлой жизни, но у археологов на этот счет нет единого мнения. В Центральной Азии было открыто больше двадцати ремесленных и земледельческих сюннуских поселений и больше десяти городов, укрепленных глинобитными стенами, валами и рвами^{422}. Правда, все эти фортификации были довольно скромными и не предполагали длительной осады. Да сюнну и сами признавали, что не умеют оборонять города^{423}. Но эти населенные пункты были прежде всего не военными крепостями, а ремесленными и земледельческими центрами.

По поводу того, кто в них жил, есть диаметрально противоположные точки зрения. Одни специалисты считают, что сюнну селили в них пленников и иммигрантов. Другие — что сюнну были полукочевым этносом и некоторые из них сами занимались земледелием и ремеслами^{424}. Последней точки зрения придерживается, в частности, известный российский археолог Л. Р. Кызласов: он подчеркивает, что сразу же после завоевания новых земель сюнну Маодуня приступали к освоению местных залежей руды, устраивали рудники, металлургические, кузнечные, гончарные мастерские. Он же считает, что некоторые сюнну занимались земледелием и придомным скотоводством — разводили молочный скот и свиней^{425}.

Крупнейшим сюннуским центром (из числа тех, что исследованы археологами) был город на левом берегу современной реки Селенги в Забайкалье, существовавший во 2-й половине II века до н. э. — I веке н. э.^{426} Его древнее название неизвестно, и археологи дали ему имя «Иволгинское городище». Это была крепость в форме неправильного квадрата площадью примерно 340 на 340 метров со стенами, ориентированными по сторонам света. Город окружали ряды укрепленных линий — от них до сегодняшнего дня частично сохранились валы и рвы. Внутрь вели двое въездных ворот, расположенных с юга; не исключено, что ворота имелись и в восточной части крепости (ныне она смыта рекой), но с запада и с севера стена была сплошной — жители предпочитали терпеть неудобства, но не нарушать укреплений.

Укрепления эти были довольно мощными: они состояли из четырех линий валов, между которыми были вырыты три рва; наружный вал был самым высоким; внутренний, самый низкий, был усилен деревянной стеной, кроме того, по верху валов тянулись заборы высотой более полутора метров. Глубина рвов достигала двух метров. Ширина всей конструкции превышала 35 метров. Такая линия обороны была абсолютно непреодолима для конницы.

Эта конструкция крепости была, видимо, типичной для сюнну. Сюннуские города, исследованные в Монголии, тоже имели форму, близкую к квадрату. А оборонительная система Иволгинского городища напоминает ту, которую, судя по описанию Бань Гу, выстраивал для обороны своего города Чжичжи: известно, что крепость мятежного шаньюя состояла из пяти рядов укреплений, в том числе крепостного рва, земляной стены и двойного деревянного частокола.^{427}

Город был разбит на прямоугольные кварталы, по улицам тянулись сточные канавы. Кроме жилых домов, здесь было немало хозяйственных помещений: металлургические и керамические мастерские, зернохранилища, погреба, даже свинарники… Но крупный скот в городе не держали.

Дома были в основном квадратными, площадью от 3 на 3 до 7 на 7 метров. Обычно они были заглублены в землю (на глубину от полуметра до метра), имели глинобитные стены и двускатную крышу. Внутри они были устроены по стандартному образцу: вход представлял собой пристроенный снаружи коридор и располагался с юга, ближе к юго-восточному углу (как и вход в саму крепость), напротив входа располагалась печь, выложенная из каменных плит. Дымоход проходил над полем, вдоль северной и западной стен, над ним размещались нары-лежанки, и, лишь дойдя до юго-западного угла, дымоход переходил в вытяжную трубу (такая система обогрева известна как «кан»). Пол, как и стены, был обмазан глиной, в нем делались небольшие погребки, возле печки в него врыты керамические сосуды. Вдоль восточной стенки, от входа и до печи, в некоторых домах заметны следы некогда стоявших здесь столбиков, — возможно, это были загончики для мелкого скота и птиц, которые зимовали вместе с хозяевами.

В ста метрах к югу от крепостной стены, на краю той же самой речной террасы, находилось еще одно укрепление, раз в пять поменьше площадью, опоясанное валом и рвом. Здесь археологи не нашли ни следов жилищ, ни культурного слоя — только несколько костей домашних животных. Возможно, это был общественный загон для скота.

Люди, жившие на Иволгинском городище, занимались не только скотоводством, но и земледелием: здесь найдены земледельческие орудия (которые очень похожи на китайские). Судя по большому количеству рыбьих костей, рыболовство жителям тоже было не чуждо.

Расположенный неподалеку от городища некрополь был ограблен, по-видимому, еще в древности: из 216 исследованных археологами могил нетронутыми сохранились только 16. Причем грабители вытаскивали из-под земли не только ценности, но и кости — археологи допускают мысль, что это было не банальное ограбление, но намеренное осквернение кладбища^{428}. Так или иначе, несколько черепов все-таки попали в руки антропологов, и те сделали вывод, что на Иволгинском городище обитало смешанное население: собственно сюнну, аборигены (возможно, потомки людей, создавших культуру плиточных могил) и китайцы.^{429}

Сюннуских городов и поселений, как мы уже говорили, известно довольно много. Но в них стояли небольшие однотипные жилища, владельцы которых, во всяком случае, не принадлежали к сливкам общества. На Иволгинском городище были обнаружены остатки одного дома, который по размеру намного превосходил остальные, но он, скорее всего, имел общественное назначение, и признаков роскоши в нем не обнаружено. Строить дворцы сюнну начали лишь после того, как первый сюннуский император взошел на трон Поднебесной. И тем не менее известен дворец, который был возведен на территории их империи, на Енисее (неподалеку от современного города Абакан), задолго до того, как сюнну захватили китайские столицы и приобщились к китайской роскоши. Он был построен в I веке до н. э. или же в начале I века н. э. — о более точной дате, а также о том, для кого был возведен этот дворец, в научном мире не утихают споры.

Здание это было одноэтажным, но трехъярусным, в центре его высота превышала 11 метров. Площадь его составляла примерно 45 на 35 метров. Окантованный декоративными плитками вход вел в вестибюль, за которым располагался большой квадратный зал со сторонами 15,5 метра. Вокруг него шли ряды комнаток поменьше, их было восемнадцать; те их них, что примыкали к парадному залу, имели высокие потолки и освещались окнами второго яруса. Стены были глинобитными, но очень толстыми (до двух метров), очень крепкими и ровными, — вероятно, глину укладывали между дощатой опалубкой, которая потом удалялась. Полы тоже были глинобитными, но с подогревом: под ними проходила система воздуховодов, по которым шел горячий воздух; кроме того, для обогрева использовались жаровни.

У археологов вызвал некоторое недоумение тот факт, что во дворце почти не было найдено ни осколков керамики, ни костей животных — обычно и то и другое встречается в жилых помещениях, причем глинобитный пол способствует сохранению разного рода мелочей — они в него попросту втаптываются. Объяснить это можно тем, что дворец не был рядовым жилищем, он принадлежал высокопоставленному лицу и многочисленные слуги следили за его чистотой.

Крышу дворца покрывала черепица: крупные изогнутые прямоугольники и полуцилиндры, которые на краях крыши закрывались черепичными дисками. На этих дисках многократно повторялась одна и та же надпись, сделанная китайскими иероглифами^{430}. Разночтения в ее переводе привели к тому, что разные ученые приписывали дворцу разное время существования и соответственно разных хозяев. Высказывалось мнение, что он был построен для китайского полководца Ли Лина, который попал в плен к сюнну в 99 году до н. э. Сыма Цянь писал: «Взяв в плен Ли Лина, шаньюй, будучи наслышан о славе рода [Ли], о храбрости и отваге [Ли Лина], отдал ему в жены свою дочь и возвысил в знатности»^{431}.

Но надо отметить, что сюнну неоднократно пленяли выдающихся китайских военачальников, и нет никаких оснований думать, что они возводили для них особо роскошные дворцы. До наших дней дошло письмо, которое Ли Лин написал из плена, и то, как он описывает свою жизнь среди сюнну, не наводит на мысль о дворцах:

«Со времени моего подчинения и до сегодняшнего дня моя жизнь тягостная и трудная. Я остался один, огорченный и страждущий, весь день я не вижу, на чем остановить мой взгляд. Я не вижу ничего, кроме чуждых мне вещей: халаты из кожи, войлочный шатер для предохранения от ветра и дождя. Мясо козла и кислое молоко для утоления голода и жажды. Если я поднимаю мои глаза для того, чтобы разговаривать или смеяться, — что может меня развеселить?

Лед земли варваров плотен настолько, что он темный, пограничная область весьма холодная. Я слышу только шум мрачного ветра, который печально свистит. Уже на девятом месяце холодной осенью гибнут травы окружающих горных проходов. Ночью я не могу спать, я прислушиваюсь к тому, что делается вдали. Только свирели варваров звучат, и им в ответ доносится грустное ржание пасущихся лошадей, которые собираются в табуны. С четырех сторон идет шум из пограничных областей. По утрам я сижу и слушаю их и не чувствую, как падают мои слезы»^{432}.

Другая гипотеза приписывает «Абаканский дворец» жившей на рубеже эр сюннуской принцессе Юнь — дочери шаньюя Хуханье I и китаянки Ван Чжаоцзюнь^{433}. Наконец, третья (наиболее обоснованная, с точки зрения авторов настоящей книги) называет хозяином дворца самозваного китайского императора Лу Фана, которого сюнну довольно долго поддерживали в этом качестве (до 40 года н. э.). Поскольку жизнь в Поднебесной у Лу Фана не задалась и он перебрался к сюнну, то последние, раз уж они признали в нем китайского императора, должны были обеспечить его подобающими Сыну Неба условиями^{434}.

Быт сюнну отличался простотой и аскетизмом. В «Споре о соли и железе» один из спорщиков упрекает сюнну в том, что они не строят городов, не имеют продовольственных запасов, живут в плетеных шатрах, изготовляемые ими изделия просты, «их лошади не питаются зерном», а сами они «не соблюдают норм поведения». Однако его оппонент вступается за кочевников. Он говорит:

«У сюнну повозки и орудия лишены украшений из серебра и золота, из шелка и лака; они сделаны без излишеств, а [при их изготовлении] стремятся [только] к тому, чтобы они были прочны; что касается одежды из шелка, то у них нет установлений о [ношении] шелка с разноцветными узорами, плахт и юбок, круглых воротников; она сделана без изъяна, а [при ее изготовлении] стремятся [только] к тому, чтобы она была в полном комплекте. Мужчины не занимаются такой работой, как резьба по дереву и гравировка по металлу, [изготовление предметов, требующих] особого уменья, таким трудом, как [строительство] зданий дворцов, внутренних и внешних городских стен; женщины не выполняют такого труда, как [создание] прекрасных вышитых узоров и [предметов роскоши, требующих] необыкновенного уменья, такой работой, как [выделка] тонких или узорных шелков, прозрачной белой шелковой ткани. [Таким образом, лишняя] работа сокращена, а [изделия] годны к употреблению; их легко изготовить, но трудно испортить»^{435}.

Надо сказать, что оба спорщика в данном случае были не вполне правы. Конечно, быт кочевников всегда склонен к простоте. Но тем не менее сюнну не были чужды декоративно-прикладного искусства: они изготавливали сами и заказывали в Китае разнообразные украшения из бронзы, серебра, кости и камня, декорировали свою керамику сложными орнаментами. Если рассмотреть находки сюннуского времени, сделанные археологами в некрополях одного только Северного Алтая, мы увидим десятки типов украшений. Женщины нашивали на свои головные уборы металлические бляхи и подвески; они носили серьги и бусы, диадемы, накосники, гривны… Их одежда была расшита бисером и пронизями, украшена разного рода декоративными булавками, бубенчиковиднымм подвесками, крупными бляхами из металла и небольшими — из камня и кости. На поясах могли быть ажурные бронзовые пряжки.

Мужчины украшали себя реже — бижутерией увлекался примерно каждый четвертый, — но делали они это примерно так же, как и женщины. В их могилах тоже встречаются бусы, серьги, гривны (иногда с крупными нагрудными подвесками). Очень популярны были маленькие металлические бляшки, которые нашивались на головной убор. И у большинства воинов-кочевников имелся кожаный пояс с металлической гарнитурой. Причем ранние сюнну чаще носили сравнительно простые пояса с обычной пряжкой и несколькими крепежными кольцами, а позднее вошли в моду пояса, обильно покрытые и функциональной, и чисто декоративной гарнитурой — она отражала социальный уровень своего владельца…^{436}

Коней сюнну тоже украшали: на узду прикрепляли бронзовые круглые умбоновидные бляхи, нащечные бляхи и колокольчики. В одном из Ноин-Улинских курганов было обнаружено 32 серебряных детали конской узды с изображениями фантастических животных, в том числе единорога и дракона, выполненными в традициях древнекитайского искусства. Но эти предметы (как и многие другие предметы роскоши), скорее всего, происходили из Китая и были подарком шаньюю от императора^{437}.

И только маленьким детям, до трех лет, украшения не полагались — из множества изученных археологами детских захоронений только в одном полуторагодовалый ребенок имел шапочку с нашитой на нее золотой бляшкой^{438}.

Сюнну славились своими бронзовыми изделиями: бляхами, пряжками, пластинами, пуговицами… Их находят по всей территории бывшего сюннуского государства, но особенно часто они встречаются в Ордосе. Практически любая такая вещь — это произведение искусства. Очень часто на них изображали животных: лошадей, быков, верблюдов, оленей, зайцев, горных баранов и козлов, змей, тигров… Встречались и мифические звери: грифоны, драконы… Иногда бронзовые животные сражались друг с другом или хищник терзал травоядное… По стилю и сюжету можно судить о том, кто оказывал влияние на сюннуских мастеров: «сцены терзания» пришли с запада, их любили художники скифо-сарматского круга, драконы (в зависимости от стилистики) могли быть и скифскими, и китайскими; лошади, быки, яки, скорее всего, были своими, сюннускими. Собственный художественный стиль сюнну ярко проявлен в костяных пряжках и застежках — на них мастера гравировали фигуры и головы животных^{439}.

Коллекции сюннуской художественной бронзы можно встретить во множестве музеев по всему миру, но, как правило, это собрания разрозненных предметов, которые были найдены случайно или во время грабительских раскопок. Поэтому предназначение многих типов предметов долгое время было не вполне понятно. По одному лишь внешнему виду бронзовой бляхи далеко не всегда можно сказать, использовалась она для женского или мужского костюма, украшали ею конскую сбрую, головной убор или воинский пояс. Эти вопросы в большинстве своем разъяснились после того, как были раскопаны Иволгинский могильник и находящийся южнее него Дырестуйский. Несмотря на то что оба могильника были в основном разграблены, в немногих нетронутых погребениях были найдены великолепные коллекции художественной бронзы, и по расположению предметов археологи смогли определить их назначение^{440}.

Хотя сюнну охотно получали в подарок, грабили, а в крайнем случае и покупали изделия, сделанные в Китае, они не чурались и собственного производства. В Туве археологами найдены остатки железных рудников сюннуского времени. В Горном Алтае на реке Юстыд обнаружены развалины печей для обжига керамики^{441}; следы гончарного производства есть и на Иволгинском городище^{442}.

Керамика сюннуских памятников Забайкалья и соседних районов, хотя и несет на себе следы китайского влияния, другими своими признаками вполне самобытна или уходит корнями в местную культуру плиточных могил^{443}. Подвергнув рентгеновскому анализу многие образцы керамических изделий из сюннуских памятников, ученые установили, что сосуды изготовлены, очевидно, из местных глин Горного Алтая и Забайкалья — тех районов, где были найдены образцы^{444}.

Большую часть бронзовых изделий, в том числе знаменитых художественных бронз, сюнну также, вероятнее всего, изготовляли в пределах своей империи. С. С. Миняев на основе спектрального анализа химического состава сюннуских бронз пришел к выводу, что в Забайкалье в эпоху сюнну было несколько центров медно-бронзовой металлообработки. Каждый из них использовал местное сырье с еще не найденных археологами древних рудников. Отходы бронзолитейного производства обнаружены при раскопках Иволгинско-го городища. Очевидно, что выплавка и обработка металлов в Забайкалье были развиты и до сюнну и завоеватели использовали местные традиции. Название реки Джида (приток Селенги) и с тюркского и с монгольского языков переводится как «медь»^{445}.

Обычаи и нравы сюнну подробнее всего (хотя, возможно, и не вполне беспристрастно) описаны Сыма Цянем. Он, как и другие китайские авторы, упрекает своих северных соседей в корыстолюбии и незнании «правил поведения и приличия»^{446}.

Надо сказать, что китайцы, которые вслед за Конфуцием придавали особое значение соблюдению традиций и ритуалов, очень любили упрекать всех варваров в недостаточной приверженности традициям вообще и конфуцианским в частности. Но именно сюнну «провинились» перед последователями Учителя Куна более, чем кто бы то ни было. Дело в том, что согласно конфуцианским представлениям о нравственности главным долгом любого человека было почитание родителей (а для женщины — свекрови и свекра). При жизни родителей о них надлежало неустанно заботиться (не забывая при этом и об их будущем загробном благополучии — например, заготовив для них загодя высококачественные гробы), а после их смерти следовало переключиться на разного рода заупокойные ритуалы.

Что же касается сюнну, то они, судя по всему, к своим старикам относились без того почтения, которое было основой китайской традиции. Сыма Цянь пишет о сюнну: «Взрослые и сильные мужчины [едят самое] жирное и лучшее, старые едят то, что остается. Они ценят мужество и силу, с пренебрежением относятся к старым и слабым»^{447}.

Кстати, подобные нравы были характерны и для ухуаней — ближайших соседей сюнну. Фань Е пишет о них: «Уважают молодых и с пренебрежением относятся к старым. По характеру смелы и грубы. В гневе убивают отцов и старших братьев, но никогда не причиняют вреда матери, поскольку у матери есть сородичи и они стараются, чтобы между отцами и старшими братьями [разных родов] не было взаимной мести. (…) Убийство своего отца или старшего брата не считается преступлением»^{448}.

Возможно, такое отношение к пожилым соплеменникам было в какой-то мере характерно для северных варваров вообще. Но не исключено, что китайцы, которые этому вопросу придавали особое значение, а у своих исконных врагов хотели видеть только недостатки, несколько утрировали положение дел. Впрочем, нельзя не признать, что Маодунь, если верить китайским историкам, действительно убил своего отца.

Когда ханьские послы упрекали сюнну в том, что они недостаточно заботятся о стариках, сановник Маодуня Чжун-хан Юэ отвечал: «Сюнну открыто считают войну своим важным занятием, а поскольку старые и слабые не в состоянии сражаться, они отдают крепким и здоровым лучшую пищу и питье и этим как бы защищают себя. Таким путем отцы и сыновья получают возможность долгое время оберегать друг друга. Как можно говорить, что сюнну относятся с пренебрежением к старым людям?»^{449}

Если даже сюнну плохо заботились о своих родителях, это в какой-то мере искупалось их заботой о вдовах. Ни одной овдовевшей женщине у них не грозило одиночество — после смерти отца сыновья женились на мачехах, после смерти брата братья забирали к себе невесток. Этот обычай, который так возмущал китайцев, в степи был необходим: женщина, если у нее нет взрослых сыновей, не может одна справиться с кочевым хозяйством. Впрочем, Чжунхан Юэ перед ханьскими послами объяснял обычай левирата «недопустимостью прекращения рода»^{450}.

Интересно, что сюнну, по крайней мере северные, после своего переселения в Юэбань славились особой опрятностью. В «Бэй-ши» рассказывается, что они «ежедневно по три раза моются и потом принимаются за пищу». На этой почве они даже поссорились со своими соседями-жужаньцами, с которыми ранее находились в дружеских отношениях. Однажды правитель Юэбани отправился к жужаньцам с дипломатическим визитом. Но едва он пересек границу, «как увидел, что мужчины не моют платья, не связывают волос, не умывают рук, женщины языком облизывают посуду». Возмущенный сюннусец сказал, что его приближенные смеются над ним и над его путешествием «в это собачье государство», и повернул обратно. Правитель жужаньцев послал за ним конницу, но безуспешно. «С этого времени они сделались врагами и несколько раз ходили друг на друга войною».

В «Бэй-ши» описываются и другие гигиенические привычки жителей Юэбани: сообщалось, что они стригут волосы и подравнивают брови, «намазывая их клейстером, что придает им блестящий лоск»^{451}.