Талисман из Ла Виллетт

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Тот же день, вечером

Эфросинья Пиньо и Айрис помирились и теперь проводили время в доме номер 18 по улице Сен-Пер за шитьем приданого для будущего наследника. Решено было не полагаться на предположения касательно пола ребенка и выбрать белый цвет. Эфросинья неукоснительно следовала всем правилам и предусмотрела мельчайшие детали. Крестным отцом первенца станет дед по материнской линии, крестной матерью — бабушка по отцовской. По поводу имени она пришла к компромиссному решению: Дафна, Эфросинья, Жанна для девочки и Габен, Виктор, Кэндзи для мальчика.

Покупателей в лавке не было, и Жозеф ничего не продал. Через час он вместе с матерью должен был идти на выставку Таша. Айрис ввиду своего положения не хотела показываться на публике.

Жозеф понуро сидел у прилавка и предавался печальным мыслям. Задачка оказалась слишком сложной. Будет лучше, если он посвятит все свое время жене и перестанет ломать голову над делом, которое, тем не менее, питает его творческое воображение. Вдруг он понял, что больше не в силах сдерживать возбуждение.

6 марта! Еще две недели ожидания! На второй странице «Пасс-парту» будет опубликован «Кубок Туле» Жозефа Пиньо! Он представлял лица домашних: Айрис возгордится, мама скупит почти весь тираж, а мадам Баллю оповестит квартал. Он точно знал, что подумают Виктор и мсье Мори: «Стиль никуда не годится, воображение бедное, автор велеречив, короче, чтение этого опуса — пустая трата времени». Они ставят его творчество ниже дамских романов. Плевать, ведь Оллендорф поставил на него.

Жозеф не рискнул потребовать большой аванс из страха получить отказ и даже согласился кое-что поправить, лишь бы потрафить вкусу Антонена Клюзеля, второго после Бога человека в газете. «Милейший Пиньо, действие вашего романа разворачивается в Трансильвании, но никто не знает, где она находится. Будьте проще, дайте читателям то, что они любят, — сентиментальность и тайны, а описания и психологию сократите».

Ничего, его время придет, и все увидят, что никакая критика не лишит настоящего художника присутствия духа.

Он перелистал блокнот.

Злосчастный процесс! Ах, если бы он мог добраться до своих бесценных архивов, так некстати оказавшихся в подвале!

— Прошлое мертво, — мрачно пробормотал он, и тут же в его сознании забрезжил слабый лучик света.

«Что-то ты сегодня плохо соображаешь, старина! У тебя нет подшивок за 1891-й. Ты перестал их собирать, когда поступил на работу в магазин, то есть в 1885-м, несчастный кретин!»

Ясности прибавилось, и природный оптимизм Жозефа взял верх над самоуничижением. Для него это расследование — дело чести, и он найдет способ вытащить ответ из глубин своего мозга, даже если придется применить акушерские щипцы. Итак…

Жозеф нахмурился и склонился над своими заметками.

— Будь я неладен! — воскликнул Жозеф.

Он выскочил и кинулся к телефону.

— Алло, мадемуазель, я хочу поговорить с мсье Исидором Гувье, он репортер «Пасс-парту», улица Гранж-Башельер, 40.

После десятиминутного разговора он занялся ставнями и закрыл магазин.

Два смежных выставочных зала в «Ревю бланш» были невелики по размеру, но Таша удалось развесить картины именно так, как она хотела. В первом зале парижские крыши соседствовали с натюрмортами и мужскими ню (не было только портрета Виктора), второй был отдан современным сюжетам, написанным под влиянием Николя Пуссена, и сценам ярмарочных праздников. Рядом висели фотографии Виктора, навеявшие эти сюжеты.

Тема бродячих акробатов позволила Таша обрести яркую индивидуальность, свой неуловимый стиль, в котором смешивались мечта и реальность.

Среди посетителей выставки было много художников — никому не известных и прославленных, снисходительно-спесивых и нарочито-доброжелательных. Эдуар Вюйар и Морис Дени наперебой хвалили чувство ритма и богатый колорит композиций. Лотрек, вернувшийся накануне из Бельгии и Голландии, где они с Анкетеном воздали должное пиву и насладились походами по музеям, был более сдержан.

— Слишком слащаво, — шепнул он карикатуристу Морису Донне, но тот упрекнул его в излишней суровости.

— Ничего не поделаешь, я только что получил блестящие уроки от великих учителей — Рембрандта и Хальса, — прогнусавил Лотрек. Тем не менее, он сказал Таша несколько теплых слов, надеясь если не соблазнить ее, то хотя бы уговорить ему попозировать.

Появился Пьер Боннар и принес печальную весть: три дня назад Гюстав Кайботт простудился в собственном саду, и врачи не оставляют ему надежды на выздоровление.

— Такой сердечный, милый, самоотверженный человек… И такой молодой — ему всего сорок шесть! Воистину, судьба ополчилась на искусство. Папашу Танги мы уже потеряли, — посетовал Лотрек.

— Что будет с коллекциями, если Кайботт не поправится? — спросил из-за спины Боннара Морис Ломье.

— Собрание Танги наверняка продадут.[65] Что до Кайботта, то ходят слухи, что он назначил своим душеприказчиком Ренуара…

Таша поискала глазами Виктора: она была разочарована тем, что его снимки вызвали всего лишь вежливый интерес. Ее муж разговаривал с Жозефом, потом тот исчез в толпе, а ему на смену явились расфуфыренные, в воланах и перьях, Эфросинья Пиньо и Мишлин Баллю. Публика встретила их тихими смешками и еще больше развеселилась при виде Хельги Беккер в шевиотовом костюме, шотландской пелерине и шляпе, украшенной гроздью винограда. Элегантные Матильда де Флавиньоль и Рафаэль де Гувелин щеголяли модными юбками в серебристых пайетках. Они отошли в сторону, чтобы вволю посплетничать.

— Вы слышали, дорогая, какая ужасная история произошла с полковником де Реовилем? Вчера утром он свалился в воду в Кийбёфе, куда они с Адальбертой отправились полюбоваться волнами! — прошелестела Матильда де Флавиньоль.

— Он утонул? — поинтересовалась Рафаэль де Гувелин.

— Нет, только нахлебался воды и заработал насморк.

Взволнованная Хельга Беккер наблюдала за Лотреком.

— Я аккуратненько сняла его рекламный плакат Мулен-Руж с колонны Морриса. Как вы думаете, он согласится дать мне автограф? Я коллекционирую все его афиши, какие удается достать, у меня их уже шестьдесят, — шепотом сообщила она Матильде де Флавиньоль. Та не спускала глаз с Виктора, чья обезоруживающая улыбка пробуждала в ней странное волнение.

Виктор переходил от одной группы посетителей к другой, чтобы послушать разные мнения. Он остановился рядом с картиной, на которой были изображены женщины за столом в кабачке.

— Боже, какая вульгарность! А цвета… Чудовищно!

Виктор заметил графиню де Салиньяк с племянником, Бони де Пон-Жубером. Он предполагал, что их все в этой картине шокирует. Они не чувствовали скрытой мощи произведения и не понимали, что именно вульгарность определяет силу ее воздействия.

— О, снова этот человек. Наглец! Получить развод и красоваться на публике!

— О ком вы говорите? — шепнула Хельга Беккер.

— Об Анатоле Франсе, романисте. В прошлом году[66] он расстался с женой — она устала терпеть его связь с Леонтиной де Кайаве. Суд, естественно, принял ее сторону! Теперь романист живет на Вилле Саид, что на улице Перголезе, но бывает там только по утрам. Во второй половине дня он творит на авеню Ош, у любовницы, она устроила ему кабинет на третьем этаже своего особняка. Потом они вместе обедают.

— А что же ее муж?

— Господин Альбер Арман де Кайаве? Он делит с ними хлеб! Этот гасконец — философ, он так хорошо уживается с соперником, что ему дали прозвище «администратор французского сожительства»!

Виктора возмутил подслушанный разговор — он был почитателем автора «Харчевни королевы Педок»[67] — и счел нужным вмешаться:

— Супруги Кайаве давно подали бы на развод, если бы не боялись испортить карьеру своему сыну Гастону.

Защитив Анатоля Франса, Виктор пошел встречать Кэндзи и Джину.

— Меня не удивляет, что мсье Легри взял на себя роль адвоката дьявола, его образ жизни ни для кого не тайна! А его компаньон-японец установил у себя в квартире ванну, это возмутительно!

— Ну почему же, в ванне всего лишь моются, — не согласилась Рафаэль де Гувелин.

— О да, но при этом снимают всю одежду, — отрезала графиня.

Анатоль Франс придвинул свое ассиметричное лицо с лукавыми глазами поближе к холсту, на котором был изображен эквилибрист на проволоке над оживленной улицей, и подкрутил седой ус.

— Очень тонко подмечено, вы писали с натуры?

— Только фон. Сюжет взят вот с этой фотографии, — доверительным тоном сообщила Таша.

— Великолепно. Я покупаю обе, — объявил писатель и отправился поприветствовать Таде Натансона.

Порозовевшая от удовольствия Таша поспешила сообщить эту новость Виктору, который только что подслушал разговор, из которого узнал, что в январе Лотрек вынужден был переехать с улицы Фонтен на улицу Коленкур.

«Вот и прекрасно! Будешь реже докучать Таша», — подумал он.

— Куда подевался мой сын? — воскликнула Эфросинья.

— Отправился к клиенту. Он просил сказать, чтобы вы возвращались домой с мадам Баллю.

— Мог бы со мной попрощаться! — буркнула мать Жозефа.

Виктор вполне одобрял инициативу зятя и охотно составил бы ему компанию, но не мог оставить Таша. К нему подошел Морис Ломье.

— Блестящая идея, Легри, — повесить фотографии рядом с художественными полотнами, они демонстрируют, как художник творчески преображает реальность.

— Я счастлив помочь Таша, — сухо ответил Виктор.

— Бросьте, Легри, я ценю ваши работы, вы явно растете.

— Рад, что угодил вам.

— А ваше рассле…

К ним подошла Таша, и Ломье не договорил. Он порывисто обнял ее, заслужив в ответ ироническую улыбку.

— Прелестная коллега, я как раз объяснял твоему мужу, что Лотрек и Боннар высоко оценивают твои работы.

— Замолчи, коварный искуситель, пока я не утонула в потоке твоих комплиментов.

Стоявшая неподалеку графиня де Салиньяк чуть не задохнулась от изумления. Матильда де Флавиньоль тоже была потрясена.

— Ее муж? Ее муж? — повторяла она. — Значит, они женаты?

— В церкви эти нечестивцы точно не венчались! — прошипела графиня, нервно обмахиваясь веером.

— И все же, согласитесь, Олимп, они красивая пара.

— Если бы не моя любовь к чтению и не изысканная учтивость мсье Мори, я бы бойкотировала эту книжную лавку. Мы уходим, Бони.

Она так стремительно направилась к выходу, что едва не столкнулась с Таша и Джиной.

— Тебе действительно нравится, мама?

— Очень нравится, детка. Поразительно, как много тебе удалось сделать за эти шесть лет, какие мастерство и зрелость ты обрела…

— Нужно было затянуть стены тканью нейтрального цвета, эти ужасные лиловые драпировки убивают контрасты. И штору с цветочным узором, наверное, нужно снять?

Вопрос Таша был адресован Кэндзи, который стоял перед портретом обнаженной натуры, восхищаясь красотой сильного юного тела. Они с Джиной переглянулись, улыбнулись и едва сумели сдержать смех: объяснить Таша, что их так развеселило, было бы непросто.

«Я заразилась скоротечной штороманией. Хорошо еще, что Кэндзи все-таки не решился показать мне японские эстампы!» — подумала Джина и закашлялась.

— Что тут смешного? — с недоумением спросила Таша и, не получив ответа, отошла. Недовольный женский голос у нее за спиной произнес:

— Хорошо бы твой друг Легри оказался на высоте, я на него рассчитываю, так что пусть пошевеливается, потому что Лулу уже похоронили в общей могиле — и легавым на нее плевать!

— Съешь пирожное, моя козочка, — предложил в ответ на эту тираду мужчина.

Таша обернулась и успела увидеть, как Морис Ломье с такой поспешностью сунул бисквит в рот Мими, что та едва не подавилась. Он попытался увести подругу, но она увернулась и схватила Виктора за руку.

— Когда вы раскроете тайну, мсье Легри?

— Дайте мне время, я ведь обещал, что…

Мими сильнее сжала его руку.

— Вы — лучший, я в вас верю и сделаю все, что вы захотите!

На сей раз Ломье с такой силой потянул Мими прочь, что она едва устояла на ногах.

— Ты совсем рехнулась? — рявкнул он.

— А она хороша! — с видом знатока произнес Лотрек.

— Кто такая Лулу? Что вы с Ломье замышляете? И что ты пообещал этой шлюхе? — накинулась на Виктора разъяренная Таша.

Она говорила так громко, что это привлекло внимание окружающих. Раздосадованный Виктор увлек жену к выходу.

— Ты все неправильно поняла, дорогая. Кузина этой женщины недавно умерла в больнице от туберкулеза, Ломье мой старинный знакомый, и…

— Ты, наверное, забыл, что я сама представила тебе Мориса, и ты терпеть его не можешь!

— Я переменил мнение, он не так уж и плох. Я взялся вернуть вещи бедной Лулу, их, видимо, украла санитарка или кто-то из больных.

— Думаешь, я куплюсь на твои выдумки? Вы с Жозефом наверняка снова ввязались в какое-то расследование. Куда ты его послал?

Таша разозлилась и была твердо намерена уличить мужа во лжи. Он придал лицу кроткое выражение и кивком указал ей на зал.

— Никуда. Я люблю тебя, и это главное. Сегодня твой день, я внес в это свою лепту и совершенно счастлив. Не порти момент своего торжества.

Виктор умел увиливать от прямого ответа. Таша могла бы попытаться вытащить из него признание, но решила на время забыть о Ломье и Мими. Не зря ведь говорят: «Многие знания — многие печали».

Они вернулись в зал и столкнулись с Эфросиньей Пиньо и Мишлин Баллю, которые торопились на омнибус.

Поездка вышла утомительная — они сидели на империале,[68] других свободных мест не оказалось. Ледяной ветер проникал под одежду, пощипывал щеки. Стиснутые новыми ботильонами ноги мадам Баллю молили об отдыхе. Когда омнибус подъехал к углу ее родной улицы, она испытала чувство, сравнимое разве что с восторгом умирающего в пустыне при виде оазиса. Радость ее была бы полной, если бы у тротуара напротив книжной лавки не стояла двуколка с табличкой «Перевозки Ламбера».

— Это подозрительно, — сказала она Эфросинье. — Вон та повозка приезжает сюда уже третий раз за последнюю неделю, останавливается на одном и том же месте, и возница просто сидит, натянув кепку поглубже на уши. Причем в двуколке ничего нет. А еще этот тип в кепке хромает, я заметила, когда он вышел, чтобы выкурить трубку.

Эфросинья подняла глаза к небу.

— А что, хромать — это грех? Мсье Виктор и вас заразил подозрительностью, не только моего Жозефа! Это же надо — мой сын даже не посадил нас в фиакр, забыл, что дома его ждет беременная жена, и куда-то усвистал. У него, видите ли, клиент! И это в такой-то час! Ну, просто эпидемия полицейской лихорадки…

— У меня своя голова на плечах, — проворчала оскорбленная госпожа Баллю. — Один раз этот тип даже шел за мной до самого нашего двора.

— Что-о-о?

— Да, он за мной… он…

Мишлин Баллю не договорила — уж слишком недоверчиво смотрела на нее Эфросинья Пиньо — и пожалела, что вообще коснулась этой темы.

— Что он сделал? Бедняжка Мишлин, у вас, наверно, галлюцинации или вы принимаете желаемое за действительное. Вы уже не в том возрасте! Зачем мужчине преследовать вас? Мне кажется, вы зря волнуетесь!

— Я знаю то, что знаю.

— Нет, вы только посмотрите на эту недотепу! — воскликнула Эфросинья при виде Зульмы Тайру, увидев у той в руках корзинку с осколками фарфора.

— Я не виновата, мадам! Я убиралась в комнате мсье Мори, книга свалилась на пол, я нагнулась, чтоб ее поднять, и споткнулась об ночной горшок, хорошо еще, что он был пустой…

— Да вы просто притягиваете неприятности! Учтите — у вас вычтут за разбитый фарфор из жалованья!

Зульма разрыдалась и побежала к Сене.

— Какая вы злюка! И все из-за жалкой ночной вазы, совершенно, кстати, бесполезной, поскольку ваш хозяин оборудовал личный ватер-клозет!

— Мой хозяин? Вернее будет сказать — отец моей невестки. Хочу напомнить — мы с ним теперь на равных. И, если ему угодно держать под кроватью горшок, это касается только его и уж никак не привратницы, вообразившей, что в нее влюбился незнакомый мужчина!

Мишлин Баллю показалось, что ураганный ветер повалил с пьедестала статую царицы Савской и та рухнула в грязь, разбившись вдребезги. Поверженная Балкис превратилась в обычную простолюдинку. Ее лицо исказилось от злости, и она прошипела:

— Да пошла ты к черту, старая перечница!

— На себя посмотри, мадам Мафусаил! — не растерялась Эфросинья.

Мишлин Баллю забаррикадировалась в привратницкой.

«А я-то повела себя по-христиански и проводила эту мерзавку до дома!», — думала Эфросинья по пути на улицу Висконти. Она забыла, что собиралась поговорить с Айрис про Жозефа. Перебранка с подругой выбила ее из колеи.

— Старая перечница? Да мне всего сорок два, и я отлично выгляжу для своих лет! — бормотала она, закрывая за собой входную дверь.

Шляпка и накидка полетели на кресло, Эфросинья расстегнула платье с воланами и ощупала свою грудь.

«Да, я женщина в теле, но уж никак не хуже толстомясых амазонок из музеев! Я на них нагляделась, когда мадам Таша таскала меня по Лувру. Ляжки, как бараньи окорока, упругие груди и крепкое сложение. Я из той же породы. А у Баллю один жир!»

Она вздохнула и бросила горестный взгляд на висящую над комодом фотографию Габена Пиньо: букинист с набережной Малакэ добродушно улыбался в объектив. Счастливчик, он навсегда остался тридцатилетним.

«Ну почему мужчинам вечно во всем везет? Мсье Мори, дамскому угоднику, уже за пятьдесят, а он продолжает одерживать победы. Кто это придумал, чтобы женщины с возрастом увядали, а мужчины только хорошели?»

Эфросинье не терпелось записать это в свой дневник. В рубрике «Зульма» она зафиксировала:

Внезапно ее мысли приняли иной оборот. Куда исчез Жожо? Неужели пошел к девкам? Боже, Боже, как тяжело ей нести свой крест! Эфросинья подняла голову и повлажневшими от слез глазами взглянула на Габена Пиньо, любовь всей ее жизни, отца Жозефа, которого Господь призвал прежде, чем он успел на ней жениться.

Трамвай, следовавший по маршруту «Насьон — мэрия Монтрёя», катил по рельсам мимо заводов, строек и складов. Сонный возница подстегивал двух лошадок, которые с трудом тащили вагон с полудюжиной пассажиров. Позади осталась мануфактура «Бебе Жюмо» по производству фарфоровых кукол.

«Как сказал Гувье — спуститься по улице Дюпре, между огородами?».

Уже почти совсем стемнело. Желтые газовые фонари отбрасывали на фасады домов длинные зыбкие тени.

Жозеф сдвинул котелок на лоб, сунул кулаки в карманы и углубился в хитросплетенье улиц.

«Четвертый павильон справа. Должно быть, вот эта одноэтажная хибара».

Домик достался Исидору Гувье от родителей, мелких лавочников, которые всю жизнь копили на клочок земли. Тут он родился, рос и старел. Жозеф прошел через крошечный заросший садик со вкопанными в землю столом и скамьями. Летом здесь можно было предаваться блаженному безделью, попивая аперитив.

Гувье осторожно открыл трухлявую дверь, и Жозеф вошел. На вешалках в прихожей висел ворох одежды. Кухня была чисто прибрана. Хозяин провел Жозефа в кабинет: там на полках, на столе, под столом лежали стопки книг.

— Книжные шкафы с дверцами хороши для тех, кто ничего не читает, — заметил журналист, пожевывая сигару.

Повсюду валялись безделушки и фотографии в рамках, сотни папок с подборками документов лежали на полу. Молчащие старинные часы затыкали одно из окон.

— Они отсчитывали время для моих стариков, а теперь отдыхают, — сказал Гувье Жозефу, поймав его взгляд. — Устраивайтесь, мсье Пиньо, я готовлю рагу. Понюхайте, какой аромат.

И он отправился на кухню. Походка у него была нетвердая: в бытность агентом уголовной полиции ему во время одного из задержаний сломали голень. Жозефу невольно вспомнился хромой тип из «Отель де л’Ариве». Он огляделся. На углу буфета, среди груды принадлежавших знаменитым взломщикам фомок и отмычек, а также полицейских наручников с цепочкой и без цепочки стояла керосиновая лампа. Жозеф и мечтать не мог о том, чтобы попасть в подобное местечко: для писателя это была просто золотая жила.

Они поужинали, выпили вина, и пребывающий в радужном настроении Жозеф начал задавать вопросы.

— Вы хотите знать, что означают рожь со спорыньей, свеча, губка, процесс? Я правильно понял, мсье Пиньо? — уточнил Гувье.

— Да.

— Рожь со спорыньей… рожь со спорыньей… Ну как же! Пораженную спорыньей рожь пускают в ход, чтобы избавиться от нежеланного ребенка. Губка и свеча также могут вызвать выкидыш.

— Какой ужас! — воскликнул Жозеф.

— О да. И этот «ужас», как вы изволили выразиться, происходит каждый день. Что до процесса… Мне кажется… Минутку. — Гувье наклонился, чтобы разобрать даты на корешках папок. — Я помню, что это было недавно. Два-три года назад… Сейчас проверим. — Он извлек из стопки несколько пухлых папок. — Я храню всё. Не могу заставить себя выбросить ни одну бумажку… Вспомнил! Это было в год расстрела Фурми! Мой мозг подобен воску мсье Эдисона, запечатлевает малейшую деталь! Вот нужный нам год: 1891-й. Процесс освещал Клюзель. Все газеты об этом писали. Странно, что вы ничего не слышали. Чем вы занимались в ноябре девяносто первого?

Вопрос застал Жозефа врасплох, он попытался вспомнить, но не смог.

— Не помню… Это было давно.

— Развлекайтесь, а я иду в «Пятнадцать-двадцать».[69]

Жозеф отодвинул тарелки, смахнул крошки и водрузил папки на стол. Заметки были подобраны в хронологическом порядке. Первая вырезка была из «Ла Жюстис».

«Фигаро» от 16 ноября писала:

Жозеф быстро пробежал заметку из «Тан» от 18 ноября:

Вырезок было много. Процесс стал лакомым куском для любителей сильных ощущений, из него получился настоящий роман с продолжением в духе Эжена Сю: мрачный и сентиментальный. Жозеф взял наугад «Газетт де Трибюно» за 16-е и 17 ноября:

Жозеф читал полный список обвиняемых, пока не споткнулся на одной фамилии. Он чертыхнулся, подвинул поближе лампу и задумался.

— Куда я задевал мое вечное перо? Мне нужна бумага, ну же, скорее!

Он склонился над столом и начал торопливо записывать…

— Трудитесь?

Жозеф вздрогнул от неожиданности и поставил кляксу. Гувье втиснулся в старое кресло.

— У меня бессонница. Сегодня двенадцать лет с тех пор, как меня бросила жена.

— Мне очень жаль, я не знал, — пролепетал Жозеф.

— О, она ведет себя как ангел с тех пор, как вышла замуж за мясника. Ненавидела беспорядок, ей хотелось иметь чистенький, аккуратный домик. Заставляла меня ходить в тапочках и все время что-то чистила и драила. Мы только и делали, что ругались. Вот, поглядите.

Гувье достал из пиджака бумажник и протянул Жозефу плохой снимок, сделанный на ярмарочном празднике. На фоне задника с заснеженными вершинами замерли по стойке «смирно» перед объективом мужчина и женщина.

— Это вы? — изумился Жозеф, которому и в голову не приходило, что у Исидора Гувье тоже была своя любовная история.

— Да, мой мальчик. Это я, собственной персоной, только на тридцать лет моложе. Удивлены? Время никого не щадит. — И он продекламировал:

— Не знал, что вы философ, мсье Гувье.

— Это сочинил мой приятель, не я. Вы нашли, что искали?

— Еще как нашел! Не знаю теперь, что и думать.

— Не паникуйте, мсье Пиньо, оцените ситуацию спокойно. Поиск информации требует терпения. Лично я провожу в редакции немного времени. Нет ничего скучнее бесконечных летучек, которые проводит Клюзель. Атмосфера там такая же, как на корриде: никогда не знаешь, чьей смерти жаждет публика — быка или тореадора. Скажу вам честно и без малейшего стыда — я болею за победу быка. Только бессердечный человек может наслаждаться страданиями животного. Выпьете кофе?

— Не откажусь.

— Зачем вам утомлять себя переписыванием? Можете взять эту папку, потом вернете. Сейчас одиннадцать, трамваи уже не ходят, так что ложитесь на диванчик и спите. Я встану на рассвете и разбужу вас.

Но Жозеф долго не мог заснуть. Беспрестанно ворочаясь с боку на бок, он вдруг вспомнил надпись в кабинете барона де Лагурне, которую видел Виктор: «В память о брюмере и ночи мертвых»…

Он почувствовал возбуждение. Процесс состоялся в ноябре 1891 года. Лулу и какая-то Софи были на нем обвиняемыми… Как и Мирей Лестокар!

— Брюмер — это ноябрь! А ночь мертвых — День всех святых, ведь его отмечают как раз в ноябре! Да мой драгоценный шурин рот разинет от изумления!

Около полуночи Виктор и Таша съели, не разогревая, рагу, приготовленное для них Андре Боньолем. Выставка прошла более чем успешно, посетители рассыпались в комплиментах, кажется, вполне искренних. Продались три полотна, одно из которых купил Анатоль Франс. Матильда де Флавиньоль пришла в восторг от фотографии с каруселью и изъявила желание приобрести ее в самое ближайшее время.

Таша поставила тарелку мелко порубленного мяса перед Кошкой, лежащей в корзине рядом с кроватью, но та едва удостоила еду взглядом.

Виктор разделся, как всегда аккуратно сложил вещи и нырнул под одеяло во фланелевых кальсонах. Таша расплела косу, бросила одежду на пол и улеглась рядом с мужем. Их любовная игра была недолгой, оба слишком устали. Виктор нежно ласкал грудь Таша, а она прикрыв его руку своей, бессвязно лепетала:

— Три продажи, нет, пять — вместе с твоими фотографиями… только ярмарочные сцены, досадно, что…

Ее рассуждения прервал хриплый стон. Таша так резко села на кровати, что ударилась о спинку.

— Что это?

— Кошка, — буркнул Виктор.

Таша на ощупь добралась до лампы, дважды едва не упала, запутавшись в подоле ночной рубашки, нащупала коробок и поднесла спичку к фитилю.

— О Боже, нет, только не это! Я весь мокрый!

Лампа высветила растянувшуюся на ногах хозяина виновницу преступления: у Кошки отошли воды.

— Она сейчас родит! — воскликнула Таша.

Виктора едва не стошнило. Он выскочил из-под одеяла и скрылся в туалетной. Кошка жалобно мяукала, хозяйка утешала ее, ласково поглаживая.

— Я с тобой, кисонька, ну же, давай, поднатужься, скоро все закончится.

Кошка, прижав уши, прерывисто дышала, зрачки у нее были расширены, бока тяжело вздымались и опадали.

Появился Виктор и, стараясь не смотреть на кошачьи страдания, начал одеваться.

— Сколько их будет?

— Не знаю, два, а может, три…

Виктора посетило ужасное видение: Таша лежит в подушках с обнаженной грудью, а из ее чрева выходят три орущих младенца.

— Отправляйся в мастерскую, — сказала она ему, — я приду, как только все закончится.

— Это надолго?

— Откуда мне знать? Я впервые принимаю роды.

Виктор удалился, радуясь, что ему есть где укрыться. В четыре утра Кошка произвела на свет первого, черно-белого котенка.

— Я была права, ты согрешила с котом сапожника, — прошептала Таша.

Двадцать минут спустя взволнованная хозяйка увидела второй мокрый комочек, на сей раз — полосатый. Через четверть часа третий, черный как смоль детеныш оказался на кровати.

Измученная переживаниями Таша решила умыться, а когда вернулась, Кошка вылизывала котят, жадно припавших к соскам.

— Они как будто нажимают на педаль швейной машинки, того и гляди проткнут тебе брюшко.

Кошка, как будто услышав слова хозяйки, встала на дрожащие от слабости лапы, взяла зубами полосатого сына, спрыгнула на пол и замерла перед гардеробом Виктора.

— Ты уверена, что это курорт твоей мечты? Папа вряд ли одобрит такой выбор, — заметила Таша.

Кошка не двинулась с места. Оставшиеся на кровати котята отчаянно пищали.

— Ладно, выступлю на твоей стороне.

Оставив молодую мать заниматься переездом, Таша поменяла белье на постели, подобрала выпавшую из сюртука Виктора газету, оторвала от нее листок, скомкала его и вдруг остановилась. Ей бросилось в глаза слово «Убит» на сгибе, и она разгладила бумажку.

— Сорок три бис, улица Курсель, — задумчиво пробормотала Таша. — Кто-то называл при мне этот адрес. Но кто? Андре? Эфросинья? Айрис?

И тут она вспомнила: это сказал Жозеф сегодня утром. Он собирался поговорить с Виктором. Ее подозрения превратились в уверенность. Убийство. Или даже два убийства, если принять в расчет Лулу, о которой говорила Мими.