Таможня дает добро

Глава 13

Адам Михайлович Самусев, держа в правой руке большой нож, а в левой килограммового леща, вздрогнул, когда услышал за окном шум двигателя. Он опустил леща в таз, тот несколько раз дернул хвостом и затих. Его живот был вспорот, внутренности других рыб лежали в том же тазу. С ножом в окровавленных руках Адам Михайлович подошел к окну, локтем отодвинул маленькую, давным–давно не стиранную шторку. Прямо под окнами стоял уже знакомый черно–синий джип, поблескивая хромированными ступеньками и бамперами.

Передняя дверь открылась первой, на землю легко спрыгнул широкоплечий мужчина, открыл заднюю дверь. Лениво и важно, можно сказать, не выпрыгнул, а сошел на грешную землю Геннадий Павлович Барановский. Он был все в том же светлом плаще, на голове шляпа, поблескивали очки в золотой оправе, во рту дымилась сигарета, совсем недавно зажженная.

Он небрежно посмотрел на окна, а затем так же нехотя взмахнул левой рукой, давая знать своим охранникам, чтобы те оставались в машине.

Адам Михайлович подошел к двери и сбросил щеколду. Затем толкнул дверь коленом. Он предстал перед Барановским с окровавленными руками, вспотевшим лицом, прилипшими ко лбу редкими седыми волосами. Он был небрит, глубоко посаженные глаза бегали.

— Ба, в каком виде, Адам Михайлович, — не произнес, а проворковал Барановский.

— В каком застал, в таком и есть. К твоей встрече, Геннадий, я не готовился, вот рыбу чищу, — поигрывая ножом с тяжелым лезвием, на котором налипла и серебрилась чешуя леща — крупная, с ноготь большого пальца, произнес Самусев.

— Я уж думал, ты коробки готовишь.

— Какие коробки? — спросил Адам Михайлович.

— Деньги складывать.

— Деньги мне, Геннадий Павлович, абсолютно ни к чему, ты уж мне поверь. Я свое отжил, отгулял.

— Не понял, — насторожился Барановский.

— Ты проходи в дом, что ж на крыльце стоять, как часовому!

Барановский вошел. Выбрал стул почище и устроился у окошка так, чтобы видеть свой автомобиль. Шторку он отдернул, сделал это брезгливо, хотя и пытался скрыть свои чувства.

— Я что‑то тебя не понял, Адам Михайлович. По–моему, я выразился яснее ясного.

— Не нужны мне деньги.

— Твои слова следует понимать, что и металл ты мне не отдашь? — с придыханием, волнуясь и уже даже не пытаясь этого скрыть, сцепив пальцы, выдавил из себя Барановский.

— Почему не отдам, отдам. На тот свет я его не заберу. К чему мне металл в гробу, а, Геннадий?

— Это точно, металл тебе в гробу не нужен.

— Я хочу дожить спокойно, — Самусев подошел к ведру с грязной водой и принялся в розовой жиже, в которой перед этим полоскал рыбу, мыть руки.

Он вытер их грязной тряпкой, откатал рукава такой же несвежей рубахи и сел на табурет напротив Барановского. Вымытый нож положил себе на колени, как инвалид кладет палочку, с которой никогда не расстается.

Тихо, не веря в удачу, сказал Барановский:

— Это хорошая новость,

— Кому хорошая, а как мне, так никакая. Пока тебя не было, Геннадий, я пару дней думал, почти не спал. Все рассуждал, какую завернуть цену, а потом, удя у реки и глядя на поплавок, вдруг понял, ни хрена мне уже не надо: ни денег, ни баб, ни машин, ни костюмов — ничего не надо. Мое счастье — сидеть возле речки, ловить рыбку, а раз в неделю пропустить стаканчик водки, поговорить с хорошим человеком да и спокойно уснуть. Не хочется мне никакой головной боли, никаких мне волнений не надо. Да и боюсь я всего этого. Мне иногда кажется, что, ввяжись я в твои дела, и мое старое сердце не выдержит, разорвется, остановится — и капут, в яму.

— Ну ты и песню завел, Адам Михайлович! — благодушно ухмыляясь, заворковал Барановский. — Ты словно пономарь в церкви, склоняешь всех к безгрешной жизни. А сам уже нагрешил выше крыши, и поэтому тебя ни сладенькое, ни кисленькое больше не интересует.

— Может, ты и прав, — глубокомысленно вздохнув, ответил Адам Михайлович Самусев, перекладывая нож на стол.

— Где металл? — твердо взглянув в глаза Самусеву, спросил Барановский.

— Здесь, недалеко. Не волнуйся, никуда он не ушел. Как было семьдесят килограммов ниобия, мать его, так и осталось его ровно семьдесят, если, конечно, он не испарился.

— Испарился? Ты что! Ты это брось!

— Думаю, не испарился, он тугоплавкий, чем и ценен, — немного подтрунивая над разволновавшимся Барановским, произнес Самусев. — И вот что еще скажу тебе, Гена: ты заберешь металл,и больше у меня не появляйся. Мне волнения ни к чему, я человек старый и хочу еще немного покоптить свет, хочу еще хоть немного рыбку половить, на бегущую воду поглядеть. Хочу жить тихо, хочу дожить те дни, а может, и годы, которые отпустил мне Всевышний, в мире и в согласии с собой.

— Совесть тебя не мучит? — вдруг нагло спросил Барановский.

— Ты знаешь, мучит, Гена, мучит. Но я уже к этому привык, это как ампутированная рука: руки нет, а пальцы все болят, суставы крутит. Так и с совестью.

— Где металл? А то ты мне долгие песни поешь, жизни учить взялся.

— Сейчас пойдем заберем. Недалеко, совсем недалеко, метров пятьдесят.

— Он не у тебя? — насторожился Барановский.

— Какая тебе, Гена, уже разница, у меня он или не у меня? Ты его получишь. Сегодня до обеда получишь. Грузи в свою красивую машину и уезжай отсюда. И забудь эту деревню, забудь меня, забудь все, что было. Пусть у тебя все будет хорошо. Пусть ты станешь сказочно богатым, станешь жить так, как желает твоя душа. А меня оставь в покое.

Барановский сидел настороженный. Он ожидал чего угодно, но никак не подобной развязки. Такой удачи, такого счастья он и представить себе не мог. Семьдесят килограммов ниобия — баснословные деньги, стратегическое сырье, редчайший металл. И ему его отдадут даром. Он все еще не мог поверить в удачу, не мог осознать, что все сложится именно так, как говорит старый Адам Михайлович Самусев.

— Так где он спрятан? — с придыханием спросил Барановский.

-— У моего соседа/Хороший человек. Я как сюда переехал, так сразу и перевез металл. Слава Богу, в руках еще сила тогда была, а сейчас что‑то совсем ослаб. Привез, говорю, пусть постоят у тебя два ящика. Он ответил, пусть стоят.

— Ты давно проверял, Адам Михайлович, на месте ли ящики?

— На месте, куда они денутся? Кому в этой деревне, в этой глухомани ниобий нужен? Да и слов здесь таких никто не знает, поверь, никто. Они даже не слышали о таком металле — ни ухом ни рылом. Что в тех ящиках — мыло, динамит, оружие? Если бы там гвозди лежали, может быть, это кого‑нибудь и заинтересовало бы. А так, стержни, пустяк какой‑то…

— Пошли, — вставая, выдавил из себя Барановский.

— Погоди, не спеши, всему свое время. Сейчас Федор домой вернется, он на почту за газетами поехал, и тогда пойдем, — Самусев посмотрел на циферблат старенького будильника, перетянутого черной резинкой. — Еще не время.

— Большая рыба, — заглянув в таз, сказал, расхаживая по веранде, Барановский.

— Хорошая рыба здесь ловится.

— Адам Михайлович, может, все‑таки не за так отдашь? Может, я тебе денег дам или товара какого? Ты скажи, не стесняйся, я человек не жадный.

— Еще бы ты был жадным! — с ехидцей сказал Самусев. — Я тебе миллионы отдаю, это получше золота и платины будет, только покупателя хорошего найди.

— Уже нашел, — выдавил Барановский.

— Тогда совсем хорошо. И еще, Геннадий Павлович, будь поосторожнее, а то и за сто граммов ниобия голову свернут не задумываясь, а за семьдесят килограммов оторвут, как пить дать!

— Ну, ты уж этому меня, Адам Михайлович, не учи. Я калач тертый, жизнью битый, буду осторожен.

Они минут пять сидели молча. Барановский то и дело поглядывал в окно на джип.

И вдруг Самусев поднялся.

— Пошли, — набрасывая на плечи телогрейку, сказал он.

Они вдвоем перешли через улицу и направились к дому под белой шиферной крышей. Самусев вошел первым. Залаяла маленькая грязная собачка, но залаяла она не на Адама Михайловича, а на Барановского.

— Цыц! Цыц, Каштанка! Злая, как кобра, чужих за версту чует! Хозяин‑то твой дома? Ага, дома, — сам себе ответил Самусев, указывая пальцем на велосипед, стоящий у стены. — Приехал Федор.

Хозяин появился тотчас. Мужчина был примерно одного телосложения и одного возраста с Самусевым. Единственное, что выделяло его и делало приметным, так это большие и пышные бакенбарды. Барановский, глядя на них, никак не мог понять, крашеные они или от природы такие рыжие.

— Федор, это мой приятель, он за ящиками приехал. Как они там, стоят, не сгнили?

— Черт их не возьмет, — почти по–военному или по–пожарному отчеканил Федор Потапов, бывший деревенский фельдшер.

— Дай на них взгляну.

— Иди взгляни, в сарае стоят. Рубероид с них сбрось, — Федор даже не пошел сопровождать Самусева и незнакомого ему, шикарно одетого мужчину.

Стянув пыльный и грязный рубероид, Самусев показал на два зеленых ящика. В таких обычно перевозят военное имущество, а иногда боеприпасы. На ящиках не было ни номеров, ни записей.

Абсолютно не боясь, что может испачкаться, Барановский взял верхний ящик, поднял.

— Тяжелый, черт, — хрипя, произнес он, опуская ящик на землю.

— Тяжелый, килограммов сорок будет.

— Тот такой же?

— Наверное, такой же. В них стержней поровну. Барановский порыскал глазами по сторонам,

увидел лопату со сломанным черенком, схватил ее. Его глаза горели, как у золотоискателя, напавшего на жилу. Он подсунул лезвие лопаты под крышку, резко нажал. Штык лопаты немного изогнулся, но крышка не поддалась.

— Что ты, что ты! Кто ж так делает! — сказал Адам Михайлович, беря топор. — Дай‑ка я. Смотрю, ты так ничему и не научился. Вот как надо!

Он ловко подсунул лезвие топора под крышку, резко нажал. Взвизгнули гвозди, вылезая из древесины. Ни один из них не погнулся.

— Смотри.

Барановский присел на корточки и принялся разворачивать сначала промасленную, а затем вощеную бумагу. Ниобиевые стержни были толщиной в мужской указательный палец и длиной сантиметров по сорок. Они тускло поблескивали, можно сказать, даже серебрились.

— Родные, — проведя по ним рукой, прошептал Барановский.

— Ну все, я на это смотреть не могу, слишком трогательное зрелище, — Самусев вышел во двор. Запрокинув голову, посмотрел на небо, его острый кадык на щетинистой небритой шее судорожно дернулся. Адам Михайлович сплюнул под ноги густую вязкую слюну.

Геннадий Барановский вышел из сарая с раскрасневшимся, вспотевшим лицом. Шляпа съехала на затылок, галстук сбился в сторону.

— Подгоняй машину, — спокойным голосом произнес Адам Михайлович.

Барановский буквально выбежал за калитку и замахал рукой. Джип заревел, сорвался с места и подъехал прямо к воротам.

— Багажник откройте, багажник! — с шипением приказал Барановский.

Багажник джипа открыли, и уже через минуту один из ящиков погрузили в машину.

— Забейте! Забейте! — так же тяжело дыша и с трудом переводя дыхание, сказал Барановский.

Абсолютно неумело охранник загнал гвозди, два из которых согнулись, а затем и второй ящик занесли в багажник.

— Поезжайте к дому и ждите меня там. Послушай, Адам Михайлович, может, твоему Федору денег дать?

— Ничего ему не надо. Я ему за это стакан водки налью.

— Ах да, совсем забыл, у меня в машине ящик водки, хорошей, шведской. Я его тебе оставлю.

Брать водку Адаму Михайловичу не хотелось. Но и отказаться силы воли не хватило.

У дома Самусева Барановский приказал своему охраннику:

— Коля, водку в дом, быстро!

Коля схватил картонный ящик, занес в дом и поставил на веранде, прямо у таза с рыбой.

— Выпьешь со мной? — поинтересовался у Барановского Самусев.

— Нет, не буду, некогда. Дела ждут, их невпроворот, выше крыши.

— Ты молодой, у тебя дела. Прощай и помни,о чем мы условились: ты меня не знаешь, ты меня не видел, и где я обитаю, тебе неизвестно. Да, Геннадий?

— Да, да, конечно, так оно все и будет.

— Ну а теперь прощай, — сказал старик Самусев, держа руки в карманах телогрейки.

— Прощай, Адам Михайлович, прощай, родной. Спасибо тебе, что сохранил металл, спасибо, что отдал. А может, тебе денег все‑таки дать? У меня есть с собой, — Барановский запустил руку во внутренний карман плаща и буквально выхватил пухлый бумажник.

— Нет, деньги мне не нужны. Я и пенсию с трудом трачу. Куда мне деньги, к чему они мне? Иди, Геннадий, и забудь сюда дорогу. Я сделал то, о чем ты мечтал в тюрьме. Мы с тобой в расчете.

— Да, в расчете. Ты рассчитался сполна, я не ожидал, — опять произнес Барановский и, пятясь, покинул дом.

Дверь за собой он не затворил, и на этот раз вскочил в джип так, как ковбой вскакивает на лошадь, когда надо куда‑то мчаться, кого‑то спасать.

— Коля, гони в Москву, мать его…

— Все в порядке, Геннадий Павлович?

— В порядке, Коля! Давай!

Джип, сорвавшись с места, сразу же умчался, пугая собак, бродивших по улице, и разгоняя кур, которые всполошенно взлетали на заборы.

Самусев улыбнулся. Так улыбаются мудрецы, которые познали жизнь и точно знают ее смыл. А затем Адам Михайлович неторопливо направился к своему соседу, к Федору Потапову, к человеку, в чьем сарае еще совсем недавно хранилось бесценного металла на несколько миллионов долларов. Естественно, бывший фельдшер представить себе такого не мог.

— Федор! — зайдя во двор, крикнул Самусев. Федор появился с газетой в руках и в очках, висящих на кончике носа.

— Пошли ко мне, по стаканчику водки выпьем. Я тебя угощаю.

— Хорошее дело. Я тут статью читаю о мафии в правительстве. Любопытнейшая статья! Говорят, они денег крадут несчетное количество.

— Может, крадут, а может, нет, — благодушно заметил Самусев.

С газетой в руках, в очках, подрагивающих на кончике носа, Федор двинулся вслед за Адамом Михайловичем.

— Кто это был, Адам Михайлович?

— Один старый знакомый. Работал когда‑то под моим началом.

— Наверное, не бедный мужчина?

— Да уж не бедный, особенно теперь.

— Почему это теперь?

— Я ему помог дела поправить.

— И сильно помог?

— Думаю, что да.

— Денег одолжил ему, что ли?

— Нет.

— Как же ты ему тогда помог?

— Совет один хороший дал. Советы — они же ничего не стоят, и деньги за них брать грешно.

Войдя на веранду, бывший фельдшер покосился на картонный ящик, испещренный надписями.

— Это чего такое?

— А это, Федор, шведская водка, меня за совет отблагодарили.

— О! —воскликнул бывший фельдшер. — Я бы ему тоже советов дал, по–моему, у него с печенью проблемы.

— Нет у него проблем, Федор, поверь мне.

— Мне показалось, с печенью у него непорядок, мешки под глазами темные, и ногти какие‑то не очень здоровые.

— Когда это ты, Федор, успел заметить мешки. под глазами, он же очки не снимал?

— Я врач, Адам Михайлович, это моя профессия.

—- Хватит разглагольствовать, садись к столу, по стаканчику шведской водки выпьем.

Самусев взял нож, на ручке которого серебрилась чешуйка размером в десятикопеечную монету, разрезал коробку, где было восемь литровых бутылок «Абсолюта.» Несколько секунд смотрел на винтовые пробки, словно бы прикидывая, какую из бутылок выбрать. Затем увидел на одной пробке царапину и взял именно ее.

— Ага, — глядя на бутылку, с почтением произнес бывший фельдшер.

— Литр, — поддакнул ему Адам Михайлович, разглядывая бутылку с разных сторон. Он смотрел на нее так, будто это была не бутылка с водкой, а граната, которой предстоит уничтожить вражеский дот.

— Значит, тысяча граммов?

— Конечно, тысяча. Я уверен, грамм в грамм, шведы — люди пунктуальные, обманывать не станут, не в их интересах. Я Федор, решил дать тебе одну с собой.

— Зачем с собой? — удивился столь невиданной щедрости соседа бывший фельдшер.

— Да вот так. У меня их восемь штук, одну тебе, одну сейчас покатим.

— Думаешь, сдюжим? Говорят, шведская водка мягкая, это правда? — поинтересовался Федор Потапов.

— Сейчас мы с тобой это дело, так сказать, проверим. У нас будет возможность убедиться.

— Правда, Адам Михайлович, что после нее голова не болит?

— И это мы с тобой проверим, Иваныч.

— Ну тогда не томи, а то у меня уже слюна под самой гортанью стоит, вот–вот через нос полезет.

— Потерпи, — произнес Самусев, уверенным движением, словно бы он это делал каждый день или даже по несколько раз в день, свернул пробку. Та хрустнула неожиданно легко.

— Видал, пакуют слабо? — вставил свои пять копеек бывший фельдшер.

— Пахнет ничего, — втянув в себя запах из горлышка, сказал Самусев.

— Что за хрензя на ней такая? Из воска, что ли?

— Это называется, брат ты мой, дозатор.

— Дозатор? — изумился фельдшер.

— Да–да.

— На кой ляд он нужен, этот самый дозатор? Кому и что дозировать?

— Нужен он, Иваныч, лишь для того, чтоб в эти бутылки другую водку не наливали.

— А–а, — удивленно вертя в руках бутылку, бурчал фельдшер, — хитрые шведы, на честность они не рассчитывают. Сколько ж такая одна стоит?

— Вот тут я тебе не скажу, но, думаю, рублей двадцать стоит.

— Всего‑то? — изумился фельдшер.

— Двадцать американских рублей.

— А наших, российских, сколько будет?

Когда прозвучала цифра, фельдшер присвистнул и поморщился.

— Что‑то, знаешь, Адам Михайлович, мне и пить расхотелось. Это ж только подумать, столько денег в себя влить!

— Денег, конечно, много, но она нам досталась, так сказать, на ровном месте.

— Кстати, как твое сердце, не шалит в последние дни?

— Не шалит вроде бы, — ответил Самусев.

— А у меня вот что‑то шалит.

— Ну ничего, Иваныч, мы с тобой сейчас здоровье поправим.

На столе появились два стакана, алюминиевая миска с рыбой, выловленной и зажаренной накануне. На дубовой дощечке Адам Михайлович крупно нарезал хлеб. Двухсотграммовые стаканы были налиты до половины. От нетерпения бывший фельдшер даже скреб загрубевшими ногтями ладони рук.

— Поехали, что ли, Адам Михайлович, а?

— Тянуть не стоит.

Мужчины подняли стаканы, посмотрели друг другу в глаза, хитро улыбнулись, словно были заговорщиками, уже не принюхиваясь, не смакуя, залпом проглотили свои дозы.

— Ничего, забористая, — промокая губы кусочком хлеба, произнес бывший фельдшер.

— Рыбу ешь.

— Мы еще ту с женой не съели, что ты в понедельник дал.

— Бери, рыба‑то хорошая.

— Чего ж ей плохой быть? Вот я все время думаю, — занюхивая хлебом, сказал фельдшер, — что это тебе, Адам Михайлович, эта рыба далась? Разводил бы пчел или вообще ничего не делал.

— Люблю я это дело. Сколько тебе ни объяснял, ты никак понять не хочешь, что рыбалка — самое хорошее занятие. И нервы успокаивает, и свежим воздухом дышишь — в общем, полный профит.

— То, что воздухом дышишь, это хорошо. Самусев посмотрел на бутылку, затем на соседа.

Тот тоже смотрел на бутылку.

— Курант… Это что значит?

250

— Смородиной отдает, ты что, не слышишь?

— Я хотел сказать, что смородиновым листом пахнет. Это ж так можно в любую водку настоя смородинового листа намешать, и твой «Курант» получится. Пьется мягко, правду ты говорил, Адам Михайлович.

Самусев налил еще по полстакана. Мужчины, уже повеселев, немного размякнув, выпили. И в этот момент, даже не успев закусить куском рыбы, зажатым в пальцах, Адам Михайлович застыл, лицо его исказила странная судорога, словно изнутри все мышцы вдруг сжались. Фельдшер смотрел на своего соседа и приятеля широко открытыми глазами и жадно втягивал в себя воздух.

— Не так что‑то, Михалыч! Чую, не так! — уже хрипя, захлебываясь слюной, пробормотал фельдшер.

Но Адам Михайлович Самусев его уже не слышал. Глаза у него закатились, он засучил ногами, обутыми в галоши, вцепился руками в край стола. Кусок рыбы упал на пол. Старик быстро задышал, слишком быстро, почти как бегун–спринтер, его глаза уже ничего не видели, зрачки побелели.

— Воды… воды… — судорожно шептал Самусев. Но воды бывший фельдшер уже не мог подать.

Он, с грохотом опрокинув стул, упал на пол и забился в конвульсии. Изо рта повалила пена, глаза закатились, и, несколько раз дернув левой ногой, бывший фельдшер умер.

А Самусев еще корчился, пытаясь вызвать рвоту, причем делал он все это почти бессознательно. Но рвота не вызывалась, внутри организма словно бы все оцепенело. Адам Михайлович задышал еще более судорожно, прерывисто, а затем уткнулся головой в стол, хотя конечности все еще продолжали дрожать. Голова елозила по столу, бутылка с водкой опрокинулась набок, покатилась и упала на пол.

Два пенсионера были мертвы.

А черно–синий джип в это время уже подъезжал к автомагистрали.

—Номера, ребятки, надо поменять.

— Да–да, — джип затормозил, съехал на проселок и остановился в кустах. Два охранника Барановского быстро выскочили из машины с отвертками в руках, и через пять минут номера на джипе уже были сменены на настоящие.

— Вот так‑то лучше.

О том, что одна из бутылок шведского «Абсолюта» отравлена, охранники, естественно, знать не могли, знал лишь их хозяин. Но и Геннадий Барановский не мог знать что именно эту бутылку, именно в этот день, можно сказать, в этот час, вытащила из ящика рука Адама Михайловича Самусева, сейчас уже безжизненная.

— Скорее! — подгонял водителя Барановский. — Только правил не нарушай! Нарушишь — уволю, без куска хлеба оставлю! — радостным и залихватским тоном произнес Барановский.

Охранники переглянулись. В подобном состоянии духа их босс бывал крайне редко, такой радости в глазах Геннадия Барановского охранники не видели уже давненько.

Когда на дороге возник синий указатель — до Москвы тридцать километров, — возбужденно потирая руки и чуть ли не покусывая ногти, Геннадий Павлович Барановский потянулся к телефону. Охранник покосился на своего хозяина, выбросил за окошко недокуренную сигарету.

— Что смотришь? — хмыкнул Барановский.

— Настроение у вас хорошее, Геннадий Павлович.

— У тебя бы, Коля, тоже было хорошее, если бы ты знал, что случилось.

— У меня, глядя на вас, Геннадий Павлович, настроение сразу же поднимается.

— Не настроение, а хер подниматься должен, — Барановский откинулся, сладко потянулся, вытянул немного затекшие ноги, несколько раз сжал на ногах пальцы — так, как это делает огромная обезьяна.

Затем тряхнул головой, закурил сигарету, вторую за этот день. Охранник быстро и расторопно поднес огонек зажигалки.

— Не суетись, Коля, не суетись. Скоро наша жизнь изменится.

— В лучшую сторону, надеюсь, Геннадий Павлович?

— А то в худшую, можно подумать! Посмотрев записную книжку, Барановский набрал номер. Ответили тотчас.

— А, Карпов, здравствуй! Барановский тебя соизволил побеспокоить. Небось еще спишь, дрыхнешь? А жизнь уже мимо проходит.

— Нет, на ногах, — ответил невидимый абонент.

— Если на ногах — хорошо, а если бы и лежал в кровати, тебя напряг бы.

—Может, не надо, Гена?

— Карпов, напрягись. Я хочу, чтобы сегодня ты мне организовал встречу с твоим Конрадом, или как там его… Сведенборгом…

— Конрад Сведенборг, — уточнил Карпов.

— Ну так вот, с ним и сведи меня. Разговор у меня серьезный, так что место для встречи подбери сам, чтобы можно было с глазу на глаз вопрос перетереть.

— А что за вопрос, если не секрет?

— Тебя, Карпов, он не касается, ты свои комиссионные получишь в любом случае.

— Понял, будет сделано. Где тебя найти можно? Из машины звонишь? Наверное, движешься от Латвии в первопрестольную?

— Почти угадал, — хмыкнул Барановский. — В общем, позвонишь.

Машина уже находилась у кольцевой, когда телефон ожил.

— Слушай, Геннадий Павлович, — сразу же перешел к делу Карпов, — можно встретиться прямо сегодня, у него форточка между двумя и четырьмя. Если тебя устроит, то у меня.

— У тебя дома, что ли? — немного недовольно буркнул Барановский.

— У меня.

— Я подъеду, а там глянем.

— Ты один будешь, Геннадий Павлович?

— Как всегда, со своими ребятами.

Барановский небрежно бросил на сиденье трубку и принялся потирать вспотевшие ладони. Даже на трубке остались влажные следы пальцев. Лицо Барановского сияло, глаза блестели, как у алкоголика в предчувствии утренних ста граммов водки.

Джип промчался по кольцевой каких‑нибудь километров пятнадцать, затем свернул. А через час двух ящиков в темно–синем джипе уже не было. На сиденье, завернутый в газету, лежал один из стержней.

Ровно в два часа джип Геннадия Павловича Барановского был уже на Комсомольском проспекте. Барановский легко, молодцевато, выбрался из машины, взглянул на окна квартиры своего знакомого и взмахнул рукой. Хозяин квартиры смотрел на улицу немного заискивающе и в то же время настороженно улыбаясь.

Дверь открылась словно по мановению волшебной палочки, затем захлопнулась. Два охранника остались в джипе. В руках Барановского был маленький кейс с кодовым замком. Он, даже не воспользовавшись лифтом, поднялся на второй этаж. И здесь дверь отворилась, снова словно бы по волшебству. Хозяин квартиры Кирилл Петрович Карпов, мужчина лет пятидесяти, с довольно заурядной внешностью, но при дорогих часах и перстнях, улыбался, протягивая Барановскому руку.

— Здравствуй, здравствуй, Гена! Ты, как всегда, пунктуален.

— Сведенборг здесь? — спросил Барановский, коротко глянув в глаза хозяину квартиры.

— Здесь, а где же ему быть? Если Кирилл Петрович Карпов берется за дело, то знай, все будет выполнено в срок, как условленно.

— Это ты мне, Карпов, не рассказывай, побереги басни для какого‑нибудь лоха. Я‑то тебя давно знаю, и обещаниям твоим цена тоже невелика.

— Ты, Геннадий Павлович, сильно меня не упрекай, не наезжай, как говорится.

— Ты меня не интересуешь, Карпов. Где швед Сведенборг?

— Проходи, в гостиной швед сидит. Геннадий Павлович Барановский даже не снял

плащ. Он был без шляпы, очки в тонкой золотой оправе поблескивали на сытом, хорошо выбритом лице. Барановский распространял вокруг себя запах дорогого одеколона, изысканный и терпкий. Хозяин квартиры открыл дверь в гостиную, вошел первым.

Швед, худой как жердь, в серебристо–сером костюме, поднялся из глубокого кресла. Улыбнулся несколько дежурно и чуть настороженно. У него были очки, такие же, как у Барановского, и, возможно, только этой единственной деталью они походили друг на друга.

— Это господин Конрад Сведенборг, а это Геннадий Павлович Барановский, — вставил хозяин квартиры, приглашая Геннадия Павловича занять кресло напротив шведа.

Барановский уселся в кресло. Тут же на столе появились рюмки для коньяка, стеклянная тарелочка с лимоном, орешки, шоколад и бутылка дорогого коньяка. Рюмок на столе было две, только для гостей. Барановский посмотрел на Карпова, тот понимающе закивал, не замедлил исчезнуть за дверью. На кухне зашумела вода.

— Господин Сведенборг, — спокойно глядя на застывшее в напряжении лицо шведа, произнес Геннадий Павлович, — мне известно, что ваша фирма интересуется редкоземельными металлами.

— Это так, — сказал с легким акцентом швед.

— Я знаю, что у вас довольно сложное производство, огромное.

— Это так.

— Я хочу вам кое‑что предложить.

— Я вас слушаю, господин Барановский.

— Но может быть, мы поговорим не здесь, а в другом месте?

— Почему не здесь? — насторожился швед.

— Понимаете, господин Сведенборг, разговор чрезвычайно серьезный, и я бы хотел провести переговоры с глазу на глаз.

— Кто вам мешает?

Геннадий Павлович посмотрел по сторонам, его лицо исказила гримаса неудовольствия. Затем он положил кейс себе на колени, покрутил колесики кодового замочка, поднял крышку и подал шведу стержень.

Тот взял кусок металла и будто бы с непониманием посмотрел на Барановского.

— Это что? — спросил швед.

— Там все написано.

Швед принялся рассматривать стержень. На краю была маркировка. Он взвесил на руке металл и подал его Барановскому.

— Да, думаю, поговорить стоит.

— Карпов! — крикнул Геннадий Павлович. — Хозяин появился незамедлительно, словно стоял за дверью. — Мы тебя покидаем.

— Чего так? Коньяк не тронут, вы бы хоть для приличия выпили.

— Это всегда успеется.

Они вышли из подъезда, сели в джип.

— Коля, заедь куда‑нибудь, — сказал Барановский, — где нас никто не услышит.

Через пять минут машина стояла уже в другом дворе. Охранники вышли из нее и устроились на детской площадке рядом с маленьким домиком, выкрашенным ярко–зеленой масляной краской, с металлической горкой, выходящей из чердачного окошка.

— Можно еще раз взглянуть?

— Конечно, можно, — Барановский проделал манипуляцию с кейсом, подал ниобиевый стержень представителю шведской компании.

— Сколько у вас этого металла?

— Сколько вам надо? — задал вопрос Барановский.

— Не знаю, надо уточнить. Сколько вы можете предложить?

— Все будет зависеть от цены, — сказал Геннадий Павлович, облизывая мгновенно пересохшие губы.

— Цена будет зависеть от партии.

— Вот мой телефон, — Барановский подал визитку.

— А вот мой телефон, — швед передал визитку Барановскому.

Они сидели вдвоем на заднем сиденье машины, между ними лежал на примятой газете серый металлический стержень с маркировкой на краю.

— Я бы хотел взять его и сделать анализы.

— Это ваше право, зы покупатель. Стержень перекочевал в кейс шведа.

— Вас куда, господин Сведенборг?

— К такси, — сказал швед.

— Я могу вас завезти.

— Нет, не надо, спасибо. Вы очень любезны, господин Барановский.

На стоянке такси швед покинул джип — высокий, неуклюжий, в своем серебристо–сером костюме и шёлковом галстуке.

— Первый этап пройден.

— Куда теперь? — спросил водитель.

— Домой.

Швед не заставил долго себя ждать. Он позвонил в середине следующего дня. Сведенборг хоть и пытался скрыть волнение, но это ему удавалось с трудом. Встреча была недолгой, швед сел в машину, в руках он сжимал кейс. Джип заехал во двор, стал на площадке, охранники покинули машину.

— Да, это именно то, что надо, — открывая кейс, швед извлек стержень. — Сколько ниобия вы можете предложить?

— Семьдесят килограммов, — глядя в стекла очков, сказал Барановский.

—- Сколько–сколько? — словно не поверив в услышанное, переспросил Сведенборг.

— Семьдесят килограммов, — повторил Геннадий Павлович.

— Семьдесят… — прошептал Сведенборг. — Именно так.

—- За этот стержень, — твердо произнося слова, отчеканил швед, — я готов вам, господин Барановский, прямо сейчас заплатить тридцать пять тысяч долларов.

Барановский вздохнул.

— Сорок тысяч за стержень, сорок, господин Сведенборг.

— Хорошо, сорок. Мы, шведы, не торгуемся. Швед поднял крышку своего кейса и передал четыре пачки долларов Барановскому.

— А теперь давайте оговорим условия. Мы согласны, — сказал Сведенборг, — на такую цену. Мы заберем все семьдесят килограммов, но…

— Я слушаю, — произнес Барановский.

— Вы должны будете довезти металл до нашего корабля на Балтике. И сделать это надо в ближайшие десять дней. Вы сможете? — пытливо глядя в глаза Барановскому, спросил Сведенборг.

— Петербург устроит?

— Нет. Не в России.

— Тогда — Латвия.

— Думаю, да. Примерно на такие условия я и рассчитывал. С вами, господин Барановский, приятно иметь дело.

— С вами тоже, господин Сведенборг.