Тайна квартала Анфан-Руж

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Суббота, 16 апреля

Сон пошел Анне на пользу. Она отдохнула, согрелась, ее накормили сытной гороховой похлебкой, она почистила обувь и даже получила от администрации теплую накидку — пожертвование какой-то богатой дамы. Пора было возвращаться к себе. Однако стоило ей выйти на улицу, как в животе у нее словно лег холодный камень. Страх вернулся отголоском ночного кошмара, в котором Ахилл Менаже с окровавленным ртом гнался за ней, а потом превратился в ворона с острым клювом. Анна проснулась вся в поту на заре холодного серого дня. Соседку по-прежнему бил кашель.

Не зная, как поступить, Анна прислонилась к стене. Она сразу же замерзла. Руки, судорожно сжимающие края накидки, казались двумя белыми пятнами на черной ткани.

Мимо нее быстрым шагом прошел мужчина. Остановился, повернулся, окинул ее оценивающим взглядом.

— Малышка, что-то у тебя усталый вид. Ночка выдалась жаркая, а? Бьюсь об заклад, у тебя еще остались силы! Пойдешь со мной?

Анна, разом очнувшись, бросилась к булочной, гневно крикнув:

— Отвали, скотина!

Буржуа, разозлившись, обратился к прохожим:

— Вы видели, как она приставала ко мне? Бесстыжая!

И он попытался ухватить девушку за рукав. В этот миг из булочной вышел высокий молодой человек.

— Аттила! — воскликнул он с сильным акцентом уроженца юго-востока и, схватив буржуа за воротник, отшвырнул его в сторону. Тот поспешил прочь, а спаситель Анны поглядел на нее и, приподняв шляпу, произнес: — Святая Женевьева!

Анна, окончательно сбитая с толку, не решалась и рта раскрыть. Не хватало еще, чтобы и этот прицепился к ней.

— Не бойтесь, я в здравом уме. Просто вы точь-в-точь — героиня моей пьесы, именно такой я себе ее и представляю!

— Пьесы? — несмело переспросила Анна.

— Драма в пяти актах под названием «Святая из Лютеции»! Еще две сцены — и я завершу мой труд! — гордо объявил незнакомец и откинул назад длинные волосы.

— О, так вы писатель?

— Матюрен Ферран, драматург, — усмехнулся он и поклонился так низко, что Анна не удержалась от улыбки.

— Пресвятые угодники, вы улыбаетесь! Может, мне стоит сменить жанр и вместо трагедии написать комедию?

С этими словами он извлек из кармана булку, разломил пополам и протянул половину Анне.

— Так с кем я имею честь беседовать, о прелестная незнакомка?

— Меня зовут Анна Манчини.

— Ага. Вы землячка Данте и Ариосто! Могу ли я пригласить вас во французское кафе, мадам… или мадемуазель?..

— Мадемуазель.

Они сели за круглый столик в глубине полупустого зала. Хозяйка, пышная блондинка, поставила перед ними две огромные чашки горячего кофе, сливки и две тартинки на блюдце, потому что, объяснила она, ей нравится подкармливать художников и поэтов.

— Благодарю, мадам Нобла! Непременно приглашу вас на премьеру моей пьесы в «Театр Франсе»![90] — Матюрен ущипнул ее за пухлую щеку.

Дождавшись, пока хозяйка вернется за стойку, он шепнул Анне:

— Она уверена, что как только я прославлюсь, немедленно на ней женюсь. Насчет второго она ошибается.

Он рассмеялся и отпил кофе. Анна, сама не зная почему, испытывала доверие к этому длинноволосому чудаку. Поэтому, когда он спросил, чем она занимается, без колебаний ответила:

— Музыкой. Хожу по улицам и исполняю под шарманку итальянские и французские песенки. Кое-какие из них написал мой отец. Когда я пою — пусть даже при этом стою по колено в грязи, — мне так хорошо… Хочется, чтобы все, кто слушают меня, были счастливы. Иногда они принимаются подпевать — о, это такая награда для меня!

— Как я вас понимаю! Со мной творится то же самое, когда я пишу. Я уношусь в мир фантазий. Порой скачу галопом по лесам и степям с криком «Н-н-но!» и сражаюсь с врагами. Порой я — святая Женевьева и уговариваю жителей Лютеции покаянием и молитвой отвести от города полчища варваров. Пожмем друг другу руки, ибо наша встреча неслучайна!

Анна несмело коснулась его твердой, горячей ладони.

— Да вы совсем замерзли, — покачал головой Матюрен. — Это никуда не годится. Мадам Нобла, принесите нам коньяку!

Анна запротестовала, но Матюрен настоял, чтобы она сделала хотя бы глоток. Она поморщилась и закашлялась, а он рассмеялся.

— Я и сам вчера чертовски замерз в своей конуре. Пришлось отправиться к коллеге по лицею Вольтера. Я там наставник.

— Наставник?

— Наставник, воспитатель… Увы, неделю назад меня уволили. Нечего, мол, было читать ученикам аморальный рассказ. Они называют аморальным — Мопассана! Правда, я еще продавал школярам лотерейные билеты. Тому, кто вытянет счастливый номер, должна была достаться моя шляпа… Ба! Жизнь — череда невзгод, к которым нужно относиться философски. Найду другую работу. Черт, я все болтаю, а вам, должно быть, пора возвращаться к шарманке.

Анна помрачнела.

— К сожалению, моя шарманка… осталась дома, а я боюсь туда возвращаться. Сегодня я спала в ночлежке.

— Понимаю… что ж, влюбленные ссорятся, это бывает. — Он задумчиво пощипывал бородку.

— Нет, вы не понимаете… Вчера утром я завтракала, когда…

— Ни слова больше! Это ваша тайна. Итак, как я уже сказал, угля у меня маловато, но какое-никакое жилье есть. Не «Гранд-Отель», конечно, зато с видом на площадь Сент-Андре-дез-Ар. Если пообещаете сидеть тихо, как мышка, пока я сражаюсь с александрийцами, приглашу вас разделить со мной кров. Да, у меня еще есть целый мешок картошки! Вы можете занять кровать, а с меня довольно и кресла. Ну, что скажете?

— Лучшего предложения я еще не получала.

— Тогда вперед, мадемуазель Анна!

Всю дорогу Виктора терзали невеселые мысли. Он старался не думать о цели поездки, но невольно снова и снова возвращался к ней — так пациент изнывает в ожидании диагноза. «Серьезно ли я болен? Я поправлюсь?» — спрашивает он себя.

Внутренний голос шептал Виктору, что ревность придает его отношениям с любимой остроты, она словно приправа к блюду. Таша наслаждалась его ревностью подобно тому, как он — каждым новым расследованием. Без этого жизнь казалась бы скучноватой.

На соседней церквушке перекликались колокола, бледное солнце освещало пригорок, где гуляли парочки. Они пили вино в ожидании танцев и толпились у лотков уличных торговцев, сметая колбаски и пирожки.

На улице Толозе Виктор повернул направо. Толкнув двери бистро «Бибулус», путь к которому указывала табличка с надписью «К поддатой собаке», — дорогого его сердцу заведения, в котором он часто встречался с Таша, пока она не переехала на улицу Фонтен, — Виктор почувствовал, как у него сладко кольнуло в груди. В нос ударил знакомый запах дешевого пива, а вот обстановка тут изменилась. Фирмен, трактирщик, заменил табуреты и бочонки, служившие столами, на круглые столики и плетеные стулья. На стойке красовалась кофеварка. На полках выстроились рядами пузатые и плоские бутылки, стаканы и сияющие чистотой чашки. Помещение освещали не керосиновые лампы, как раньше, а газовые рожки.

— Ave, Фирмен! Помните меня?

Толстый краснолицый мужчина поправил очки.

— Мсье Легри! Amen! Давненько вы к нам не заглядывали!

— Здесь все так изменилось…

— Я женился, мсье Легри, вот и все объяснение. Супруга моя — редкая чистюля. Мне-то по душе старые добрые времена, но нельзя же и масло купить, и деньги сохранить.[91]

— Я ищу Мориса Ломье, он тут? — небрежно спросил Виктор, косясь на узкий коридор, ведущий в мастерские художников.

— «Телемская обитель» осталась в прошлом.

Моя супруга устроила там бильярдный зал. Что ж поделаешь! Кстати, я скоро сделаюсь отцом!

— Мои поздравления, Фирмен. А вы случайно не знаете, где мне найти Ломье?

— Он обосновался в доме пятнадцать по улице Жирардон, это рядом с аллеей де Бруйяр. Его я тоже давненько не видал…

Виктор поблагодарил и вышел. Ему на ум невольно пришло услышанное когда-то от Кэндзи изречение: «Неизменны только перемены».

«Да уж, конец этого суматошного века полон перемен! — думал он. — Не проходит ни дня, чтобы не появилась какая-нибудь техническая новинка. Чувствуется, что новое столетие уже стучится в дверь… Наверное, это естественный процесс: зерно падает в землю, дает росток… Да что это со мной, неужели ностальгия?..»

Окна квартиры Мориса Ломье выходили в сад, полный розовых кустов и кошек. Виктор долго барабанил в дверь, пока тягучий голос не произнес:

— Кто там?

Виктор назвался, дверь медленно приоткрылась, потом замерла, будто не решаясь показать хозяина: растрепанного и полураздетого.

— Вы? Вот так сюрприз! Входите. Старина, вы прервали сатурналию, которая заставила бы покраснеть маковое поле!

Они прошли в комнату, где единственным предметом мебели была старая кровать. Из-под скомканного одеяла свешивались длинные черные кудри. На стенах темнели сырые пятна. Ломье натянул брюки и заляпанную краской блузу.

— Мы тут замерзнем. Давайте пройдем в мастерскую.

Он повернулся к кровати:

— Мими, набери-ка воды. А потом сбегай на улицу Норвен за двумя порциями супа. Или тремя? — обратился он к Виктору, но тот отрицательно покачал головой. — А зря. Во-первых, суп бесплатный, а во-вторых, картофель и сало придают сил дожить вечера.

Соседнюю комнатушку заполняли холсты всевозможных размеров, на большинстве из которых была изображена восхитительная обнаженная брюнетка. Стиль Ломье напоминал Гогена, отличаясь, пожалуй, большей прозрачностью.

«Похоже на передержанные, размытые фотографии», — подумал Виктор.

Ломье приоткрыл заслонку печи, чтобы усилить тягу, а через несколько секунд открыл дверцу и подбросил угля.

— Итак, что привело вас ко мне?

— Желание кое-что прояснить. Таша говорила о какой-то выставке в Барбизоне… Я бы хотел поехать туда и присоединиться к ней, но не уверен, правильно ли запомнил, где это…

— Барбизон? Вполне вероятно. Таша давно перестала со мной откровенничать. В любом случае, вы можете быть довольны: я предложил ей вместе расписывать стены у Поля Фора, а она отказалась!

— Уверяю, я здесь не при чем.

Ломье только пожал плечами.

— Да вам стоит нахмуриться и — оп! — она поступает так, как вы хотите. Я знаю, вы не питаете ко мне симпатии, Легри, но можете быть уверены, я вам не соперник. Конечно, в свое время я пробовал закинуть удочку, но… потерпел фиаско.

Виктор моментально воспрянул духом.

— А что, она вас бросила? — осведомился Ломье.

— С чего вы взяли?

— Если она сбежала от вас, может статься, ей просто не хватает воздуха, вот и все.

— Вы что-то от меня скрываете!

Ломье расхохотался.

— Да нет, дружище, я невинен, как тот ягненок из басни. А вот вы — тиран и собственник. Я всего лишь пытаюсь открыть вам на это глаза. Кстати говоря, подобное бегство для влюбленных бывает полезнее, чем самая пылкая страсть.

Он подбросил в печь угля и продолжил:

— Поверьте, я знаю, о чем говорю. Я много наблюдал за людьми и делал выводы. Совместная жизнь достойна уважения, но это дело нелегкое. Таша в вас по уши влюблена и — как ни печально это признавать! — хранит вам верность. Но вы, как и многие счастливчики, вот-вот профукаете свое счастье…

— Избавьте меня от советов, прошу вас. Вы ушли от ответа.

— На какой вопрос? Ах да, Барбизон-зон-зон! Слушайте, если Таша сказала вам, что она там выставляется, значит, так оно и есть. Вместо того чтобы болтать тут со мной, прыгайте в первый же поезд и — вперед! Раз сомневаетесь, проверьте. И не забудьте фотокамеру. Если уж вам не повезет в любви, хотя бы получите фотографию адюльтера. Это сейчас модная тема. А теперь простите, мой желудок требует обеда.

Виктор распрощался и вышел. Его переполняли ликование и злорадство одновременно. Явное раздражение Ломье грело ему душу.

«Таша по уши в меня влюблена!»

Он прошелся по аллее Бруйяр, ощущая такую радость, что у него даже закружилась голова.

И зачем он пошел к этому старому развратнику? Ведь, по сути, Ломье не сказал ничего такого, чего не знал сам Виктор. Теперь можно вернуться на улицу Фонтен и ожидать возвращения Таша. А по дороге заскочить в «Пасс-парту»: глядишь, и расследование сдвинется с мертвой точки. Что же все-таки случилось с Леонаром Дьелеттом?

Он услышал мяуканье и поднял голову. На низкой стене сидел тощий черный кот и что-то говорил ему на своем кошачьем языке.

…Анна Марчелли разглядывала комнату. На полу громоздились стопки книг, рядом с колченогим столом приткнулось продавленное кресло, в углу была уродливая печь, а полосатое покрывало на кровати напоминало арестантскую робу. Глаз радовало только крошечное слуховое окошко: можно было облокотиться на подоконник и смотреть, как снуют люди по площади Сент-Андре-дез-Ар.

Анне казалось, что она в раю. Усталость и страх бесследно исчезли, растворились в ярком солнце этой апрельской субботы. Она сама удивлялась тому, как благотворно подействовала на нее атмосфера тесной комнатушки.

Матюрен, примостившись за столом, лихорадочно покрывал листы бумаги неровными строчками. Покусывая кончик пера, он замирал на секунду, потом снова принимался писать, бормоча:

— «Очей твоих темное золото…». Нет, не рифмуется. «Твоих очей жемчужное сиянье…». Да, хорошо. «Твоих очей жемчужное сиянье и бледный свет серебряной луны…».

Иногда он откладывал перо и рассказывал Анне о своей юности в Бордо, о мечте поехать в Париж, о ссоре с отцом, который настаивал, чтобы сын изучал право вместо того чтобы тратить время на всякую ерунду. Матюрен подчинился его воле и целый год жил на двести франков в месяц (пятьдесят франков — за комнату, сорок сантимов — бифштекс с бульоном). Каждое утро он шел в колледж, где зубрил законы. Но в конце концов срезался на экзаменах и бросил постылую юриспруденцию ради высокого искусства. Разгневанный отец резко сократил ему содержание, и Матюрену пришлось искать подработку: он побывал и носильщиком на рынке Лe-Аль, и истопником в префектуре, и расклейщиком афиш, и классным надзирателем…

— Быть может, мои пьесы все-таки когда-нибудь будут поставлены, кто знает… Главное — я ни о чем не жалею! Я был узником, точно джинн в бутылке — а теперь пробка вылетела! Мое богатство — свобода! — кричал он во все горло.

Анна подавила вздох. Свобода… А кто позаботится о еде, о керосине, об угле? Сырая картошка — это не еда.

— Эврика! — вдруг воскликнул Матюрен и продекламировал:

Он повернулся к Анне, ожидая одобрения.

— Очень красиво, — согласилась она. — Послушайте, я привыкла сама заботиться о себе. Я не буду мешать вашему вдохновению и вернусь домой за шарманкой. Благодаря вам ко мне вернулись силы. Я пойду петь, и, быть может, мне удастся немного заработать, чтобы купить еды нам на ужин.

— Мне бы не хотелось, чтобы о Матюрене Ферране кто-то мог сказать, будто он позволяет женщине содержать себя!

— Что вы! Я просто люблю свою работу. До вечера.

Дверь за ней закрылась.

— Увижу ли я ее снова? Я никогда не пользовался успехом у женщин. А жаль, такая прелестная крошка… «Твоих очей жемчужное сиянье… твоей груди упругое тепло…» Что у нас рифмуется со словом «тепло»?..

На первом этаже массивного дома на улице Гранж-Бательер в редакции «Пасс-парту» стояла обычная суматоха. Низенький, упитанный человечек с заложенной за ухо сигаретой спокойно втолковывал длинному субъекту в венгерке, сосавшему леденец.

— Любезный инспектор, позвольте вам заметить: читателей не интересует, что Пруссия отмечает семьдесят седьмой день рождения Бисмарка, что на двенадцать французов приходится одна собака, что рост австрийской великанши Розиты составляет двести сорок пять сантиметров… Тиражи нам это не поднимет! То ли дело симпатичное преступленьице… Вы понимаете, о чем я?

— Месье Гувье, я не дурак. Отныне, если вы заведете себе осведомителя в префектуре, его немедленно переведут в провинцию.

Исидор сладко улыбнулся инспектору Лекашеру.

— Мне на это плевать. Дворцовая площадь кишит осведомителями, выбирай любого. Наши читатели будут смаковать заметки о растяпах-полицейских, и все тут. Профессор, сотрудник музея естественной истории, убит выстрелом из револьвера, а его останками полакомились крысы! Отличная выйдет заметка, не хуже чем о взрывах, совершенных анархистами.

Инспектор Аристид Лекашер в ярости потряс коробочкой с леденцами, молча повернулся и пошел к выходу. Он был уже у дверей, когда заметил мужчину в черном пальто.

— Виктор Легри! Да что же это такое: вы ходите за мной по пятам!

— Добрый день, инспектор. Как поживаете? Вы, я вижу, держитесь стойко. Это вызывает уважение.

— Вы о чем?

— О сигаретах, — пояснил Виктор, кивая на коробочку с леденцами.

— А вы, месье Легри? Надеюсь, покончили с криминальными расследованиями? — язвительно поинтересовался инспектор.

— Я занимаюсь исключительно продажей книг.

— Не верю ни единому вашему слову, месье Легри. Вы готовы на все, лишь бы удовлетворить свое любопытство. Прощайте.

Виктор приподнял шляпу и направился в кабинет главного редактора.

Антонен Клюзель, он же Вирус, метался среди журналистов и типографов, раздавая указания.

— Месье Клюзель, куда поместить заметку о краже в музее Клюни? Ну, про охранника, который унес галльские монеты?

— Заткни ею какую-нибудь «дырку». А на первой полосе дайте заголовок крупным шрифтом:

«МЕСЬЕ БЕРТЛО[92] РАСКРЫВАЕТ СВОИ ТАЙНЫ!». Дети мои, мелинит и динамит — сосцы, питающие современность! Это интересует и сенаторов, и депутатов, и уличных торговцев! Пусть они думают об этом перед тем, как идти баиньки, пусть видят это в ночных кошмарах, пусть дрожат от страха днем! Элали, милочка, что это вы считаете ворон? Записывайте! И остальные — тоже! Мне нужно интервью Бертло. Все на штурм института, Сената, его дома! Делайте что хотите и как хотите — но вы обязаны добыть его авторитетное мнение по поводу происходящего в столице. Спросите, что он думает о завтрашнем дне, о послезавтрашнем, вообще о производстве взрывчатых веществ. И как насчет «Пособия для анархиста», которое продается повсюду, словно конфеты? Велика ли грозящая нам опасность? Что общего у наших анархистов с русскими нигилистами? Все на охоту! Вперед!

Антонен Клюзель, отдуваясь, промокнул лоб носовым платком, опрокинул рюмку коньяка и только тогда заметил Виктора:

— О, какие люди! Вы слышали? Мы не сидим без дела, а? Преступление — это именно то, что нужно читателю в мягких домашних тапочках, уютно устроившемуся в кресле. Что привело вас ко мне?

— Хотел уточнить одну деталь…

— Простите, но я ужасно спешу. Вирус должен набросать портрет Равашоля. Его вот-вот осудят, и он отправится на свидание с Шарлоттой.[93] Вжик — и голова долой! Легри, вы можете обратиться к Гувье. — И он выбежал из кабинета, хлопнув дверью.

Виктор, подойдя к Исидору Гувье, хлопнул его по плечу.

— Мсье Легри! — воскликнул тот, оборачиваясь. — Как поживает ваш детективный роман? Изнываю от желания прочитать его.

— Чем слабее огонь, тем нежнее будет мясо. Уверен, вы слышали о том типе, старьевщике из квартала Доре, которого нашли на рельсах у Орлеанского вокзала?

— Ну да. До сих пор неясно, то ли это несчастный случай, то ли самоубийство, то ли убийство. А что?

— Хочу узнать, стреляли ли в него.

— Ну-у, тело в таком состоянии, что работники морга могут до конца дней своих развлекаться, собирая его по кусочкам. Вообще, если хотите выяснить насчет огнестрельного ранения, спросите у мадам Ирмы. А кстати, а зачем вам это? Собираетесь добавить вкусную главу к своему роману?

— Спасибо за помощь, Исидор, я в долгу не останусь.

Жозеф сидел у себя в комнате и любовался вечным пером, которое Айрис привезла ему в подарок из Лондона. Конечно, он был рад, что участвует в расследовании на равных с Виктором и Кэндзи, но ему хотелось увидеться с Айрис, а это никак не получалось. Он задумчиво вертел перо в руках, мечтая о том, как напишет новый детективный роман с лихо закрученным сюжетом. А гонорар пойдет на покупку пишущей машинки — не хуже той, что у месье Мори. Только у Жозефа это будет не «Ламбер», а «Ремингтон». И юноша мысленно произнес текст рекламы, которую прочитал в газете «Иллюстрасьон»: «Невероятно простая в использовании, надежная, быстрая!».

Он решительно начертал на первой странице чистой тетради:

Всю дорогу до улицы Нис Жозеф придумывал, что же такое учуял пес, и в нем крепла уверенность, что это был человеческий скелет. Наконец он подошел к стоящему на краю пустыря дому. На фасаде белой краской было написано:

Чуть ниже висел листок бумаги с объявлением:

В страхе увидеть ту же картину, что и в лачуге Леонара Дьелетта, Жозеф осторожно толкнул дверь. Она оказалась незаперта.

Тут действительно царил беспорядок. А пахло, как в помещении, куда несколько дней никто не заходил.

«Видно, покупатели, если и забредут сюда, то случайно», — решил Жозеф, глядя на покрытые пылью груды хлама: тут были и деревянный манекен, и сундук моряка с откинутой крышкой, и медная плевательница, и изрядно траченная молью лошадка на колесиках, и несколько ночных ваз, и горшочки для горчицы. А еще наковальня, веер для андалузского танца и множество разнообразных тростей и тросточек: из слоновой кости, эбенового дерева, черепахового панциря и бамбука. Чаши с головами кошек тут не было.

Жозеф скрупулезно обыскал каждый угол, прежде чем признать поражение. Потом, поскольку владелец магазина и не думал появляться, вышел во двор, исследовал его и дошел до двухэтажной хибары. Бросив взгляд на навес, под которым печально стояли велосипед и шарманка, юноша поднялся по темной лестнице. Пятая ступенька громко скрипнула у него под ногами.

«Посланник» подскочил. Шаги… Кто-то идет сюда. Напасть первым? Он затаил дыхание.

Дверь была приоткрыта. Жозеф сделал шаг в комнату и застыл на пороге. Здесь все было перерыто, точно так же, как в хижине Дьелетта.

— Месье Менаже?

Юноша прошел во вторую комнату с узким окошком. Там царил полумрак. Из буфета все вывалено на пол, кровать в беспорядке.

— Месье Менаже, вы тут?

«Посланник», который стоял, вжавшись в стену, за открытой дверью, выскользнул из комнаты, поднялся по лестнице, бесшумно открыл чердачный люк. Детская забава для того, кто привык поддерживать себя в отличной физической форме.

Жозеф сделал еще пару шагов и увидел человека. Тот лежал на спине, одна рука закинута за голову. Остекленевший взгляд яснее ясного говорил, что он мертв. Жозефа прошиб холодный пот.

«О нет! — мысленно воскликнул он, — только не это, пожалуйста, нет!».

Стараясь справиться с отвращением и страхом, он осторожно протянул руку и взялся за пальто покойника. Вот оно — темное пятно крови на груди.

И тут Жозеф замер: ему послышался какой-то шум. Нет, все тихо. Он сделал шаг назад и снова услышал какие-то звуки. Юноша бросился к окну.

К лестнице шла темноволосая женщина в темной накидке.

Жозеф попятился, споткнулся, упал на пол, заполз под кровать. Голова у него кружилась, зубы стучали от страха. Мелькнула глупая мысль: «Тут, должно быть, полно клопов». Взгляд снова упал на труп Менаже.

«Успокойся, держи себя в руках», — сказал себе он.

Он услышал на лестнице легкие, явно женские шаги. Ступенька почему-то не скрипнула. «Ага, значит, эта дамочка частенько здесь бывает», — догадался Жозеф.

Вскоре он увидел маленькие ножки в ботинках. Женщина шла прямо на него. Она остановилась в нескольких сантиметрах от тела Менаже. Жозеф затаил дыхание. Ботинки развернулись и направились к двери. На этот раз ступенька протяжно застонала.

Жозеф выбрался из-под кровати и приклеился к окну: женщина уходила, толкая перед собой шарманку. Юноша бросился на улицу. Незнакомка направлялась в сторону улицы Шаронн.

«Посланник», выждав немного, спустился по лестнице, заглянул во двор, под навес: шарманка исчезла.

Скорее к велосипеду.

Так, один за другим, они достигли улицы Шаронн: женщина с шарманкой, служащий из книжной лавки и он, «Посланник».