Тайна квартала Анфан-Руж

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Хайленд, Шотландия,

5 апреля 1892 года

Затаившись на низкой ветви бука, весь подобравшись перед прыжком, готовый выпустить когти, Тэби не сводил глаз с куста, где шуршала лесная мышь. Северный ветер гнул деревья в парке и гнал по небу низкие грозовые тучи. Оранжевая луна то и дело ныряла в них. Свет ее был таким робким и слабым, что даже Тэби с трудом мог различить свою жертву в кусте вереска. Дальше, за пустошью, шумела буковая роща, а за ней, словно часовой на посту, без устали наблюдающий за дорогой, ведущей в Кресчент Дугалл, высилась на холме усадьба «Бруэм. Грин».

Тэби прикрыл влажной от росы лапкой черную маску на мордочке, характерную для всех сиамских кошек, и распластался на ветке. За ажурным веером папоротника мелькнула тень. Кот прыгнул. Но когда его челюсти уже готовы были сомкнуться на хрупком тельце мыши, земля содрогнулась. Тэби отвлекся на мгновение, и добыча успела скрыться в щели между камней. Разочарованный, Тэби не стал продолжать охоту. Он потянулся, поточил когти о ствол и неторопливой походкой пожилого, господина, совершающего послеобеденный променад, направился к аллее. Внезапно прямо на него вылетела огромная карета. Тэби метнулся на верхушку невысокого каштана и уставился на чудовище о четырех колесах, несущееся в «Бруэм Грин».

Кот прижал уши: в ноздри ему бил запах конского пота, сердце колотилось, и только осознав, что он в безопасности, кот немного успокоился и решился осторожно слезть с дерева. Но, едва спустившись, снова замер на месте: из-за поворота на Кресчент Дугалл выехал всадник. Тэби зашипел, шерсть на спине встала дыбом. Лошадь прянула в сторону, щелкнул хлыст, чуть не выбив глаз коту, который успел нырнуть в кусты.

Дженнингс забыл подбросить в камин полено, и пламя слабело на глазах. Леди Фанни Хоуп Пеббл, сидевшая у окна, потянулась было к звонку, чтобы позвать слугу, но, увидев «викторию»[3] на подъездной аллее, застыла с вытянутой рукой. Кто мог явиться к ней в столь поздний час? После смерти лорда Пеббла ее навещают только доктор Барли и пастор Энтони, да и то исключительно по утрам. Леди Пеббл запахнула шаль на тощей груди и решила сама подбросить в огонь пару поленьев. Ее внимание привлекло тихое мяуканье. Тэби! Прижавшись к стеклу, он был похож на горгулью: глаза горят фосфорическим светом, на мордочке — хищный оскал. Стоило леди Пеббл приоткрыть окно, как сиамский кот прыгнул к ней на колени, но не свернулся калачиком, как обычно, а тут же соскочил на пол и принялся выписывать восьмерки вокруг ее юбки.

— Ах ты, негодник! — пожурила его хозяйка. — А ну, тихо! Дженнингс кого-то ведет.

Дженнингс, в небесно-голубой ливрее и белых чулках, с напудренными волосами, стянутыми в хвост широкой черной лентой, словно сошел с полотна кисти Хогарта.[4] Антуан дю Уссуа, немало удивленный странным видом дворецкого, молча проследовал за ним в гостиную, загроможденную массивными шкафами, полными книг. Дженнингс, не произнеся ни слова, повернулся на каблуках и вышел.

— Радушный прием, ничего не скажешь, — проворчал Антуан дю Уссуа. — Здесь чертовски холодно. А мне еще расхваливали гостеприимство шотландцев! Единственное, в чем им не откажешь, — это в скупости! Такой холод, а камин не растоплен…

В тусклом свете оставленной дворецким свечи он принялся разглядывать корешки книг, выстроившихся на полках. Библия, молитвенники, трактаты по теологии. Антуан дю Уссуа пожал плечами, вынул из кармана записную книжку и нацарапал:

Он вдруг замер, снова пораженный мыслью, посетившей его вчера в отеле «Бэлморал»: куда подевался первый дневник, тот, что он вел на Яве? Сбил ли он с пути его?

«Нет, он должен быть на дне сундука или в саквоя…»

Потайная дверь открылась, и перед ним появилась миниатюрная фигурка в розовом муслиновом платье, причесанная на манер мадам Помпадур. Антуан словно спустился по лестнице времени в эпоху правления короля Георга III, которую, вероятно, застала, хотя бы в младенчестве, эта хрупкая, крошечная старушка. Свистящим шепотом, напоминающим шипение кипящего чайника, она объявила, что леди Пеббл изволит принять его. А потом, подхватив свечу и не обращая более внимания на гостя, торопливо зашаркала по длинному мрачному холлу с портретами на стенах. Изображенные на них лица были на редкость неприветливы. Антуан заметил в дальнем конце холла массивную лестницу, по которой старая служанка взобралась с беличьим проворством. Не спуская глаз с розового пятнышка, терявшегося в полумраке, гость последовал за ней, стараясь не споткнуться на ступеньках, и вскоре оказался перед двойными дверями, которые распахнулись, словно по волшебству.

В комнате среди чиппендейловской мебели и огромных ваз китайского фарфора вполоборота к нему восседала, словно на троне, в кресле на колесиках пожилая женщина, поглаживая сиамского кота, примостившегося у нее на коленях. На круглом столике горела керосиновая лампа, рядом лежал ворох газет и книг. Хозяйка отпустила служанку и развернула кресло. Взглянув в ее мертвенно-бледное, некрасивое лицо, на котором живыми казались только глаза, Антуан дю Уссуа почувствовал замешательство. Создавалось ощущение, что эта женщина видит его насквозь. Она долго и пристально изучала гостя. Веки дрогнули, на сморщенных сухих губах мелькнула улыбка, и она дала ему знак подойти ближе. Ее высохшее тело было закутано в шаль с кистями, прическу покрывала ажурная мантилья, крупная жемчужина на бархатной ленте свешивалась на лоб. Старуха сидела неподвижно, словно будда, и лишь ее ладонь двигалась по спине кота.

Леди Пеббл, в свою очередь, с любопытством рассматривала подтянутого, загорелого мужчину. Короткая бородка и закрученные усы делали его похожим на д’Артаньяна. Она представила себя молодой, красивой и здоровой в объятиях этого пленительного незнакомца, но в сказочное видение тут же вторгся образ ее покойного мужа, толстяка лорда Пеббла.

«Опомнись, Фанни! — мысленно сказала себе она. — Ему лет сорок, а тебе — шестьдесят пять. Он тебе в сыновья годится. Ты просто жалкая развалина с сердцем мидинетки…».

— Я редко принимаю гостей, — произнесла она вслух по-французски. — Вашу просьбу я выполняю в память о моем покойном брате. Какова же цель вашего визита?

Она не предложила ему сесть, и он переступил с ноги на ногу.

— Как вам известно из моего письма, я приехал из…

— Увы, я вынуждена вас разочаровать. Этого предмета у меня больше нет. Как единственная наследница брата, я согласно его воле передала в музеи… Тэби, да что это с тобой?!

Кот внезапно встал у нее на коленях и уставился в окно, учуяв незнакомый, враждебный запах. Потом вспрыгнул на подлокотник кресла и застыл, всматриваясь в сумрак и вслушиваясь в шорохи. И разглядел человека, который цеплялся за выступ кирпичной стены у водостока.

Тэби бросился в глубь комнаты и спрятался у очага. Леди Пеббл решила, что в поместье опять завелись крысы. Нужно сказать Дженнингсу, чтобы избавился от них.

— На чем я остановилась?

— Вы передали в дар музеям…

— Ах да, музеи и научные институты получили немалые денежные суммы и коллекцию гербариев, собранных моим братом. Что до личных вещей, то я передала их его ближайшим друзьям.

— Могу ли я поинтересоваться, кто получил предмет, упомянутый в моем письме? Это чрезвычайно важно, — настаивал Антуан дю Уссуа.

— Разумеется, я располагаю сведениями о бенефициаре. Он живет в Париже, вы можете связаться с ним. Я дам вам его адрес.

Она огляделась, нашла на столике конверт и, протянув его Антуану, позвонила, вызывая служанку.

— А теперь, любезный господин, моя камеристка вас проводит.

Антуан испытывал противоречивые чувства: он был рад, что поиски подходят к концу, и в то же время разочарован — ведь он рассчитывал переночевать в «Бруэм Грин», а теперь придется тащиться обратно в Эдинбург по этим ужасным дорогам!

«Прощай, прекрасный д’Артаньян, — думала леди Пеббл, придвигаясь к огню. — Интересно, зачем тебе понадобился этот отвратительный предмет? Джон, царствие ему небесное, говорил, что, по слухам, эта штука приносит несчастье, хотя сам считал это вздором…».

Пока она задумчиво вглядывалась в горящие поленья и причудливую игру пламени, Тэби, весь взъерошившись, наблюдал, как за оконную раму ухватились чьи-то руки в черных перчатках; затем показались голова, плечи, ноги… Человек бесшумно спрыгнул на ковер и подошел к леди Пеббл, сидевшей к нему спиной. Тэби увидел, как блеснула сталь револьвера. Прогремел выстрел. Хрипло мяукнув, кот бросился под шкаф.

Лондон, 7 апреля, четверг

У Айрис ныли усталые ноги, но она не осмеливалась сказать об этом Кэндзи. Вот уже полчаса они бродили по кладбищу Хайгейт под резким ледяным ветром. Наконец отец и дочь остановились перед камнем с лаконичной надписью, высеченной на розовом мраморе золотыми буквами:

Глаза у Кэндзи наполнились слезами, плечи задрожали. Он поспешно отвернулся и снял цилиндр, купленный на время пребывания в Лондоне. Перед его мысленным взором встал хрупкий образ Дафнэ, какой он увидел ее впервые в библиотеке на Слоан-сквер, — когда был всего лишь приказчиком у ее супруга. Он вспомнил их платоническую влюбленность, мимолетные улыбки, легкое касание рук. Дафнэ решилась на близость с Кэндзи лишь через полгода после смерти мужа. Их тайная связь длилась десять лет и принесла драгоценный плод — Айрис.

Кэндзи украдкой смахнул слезы и оглянулся на дочь. Зябко кутаясь в плащ, Айрис осыпала могилу лепестками роз. Он подумал, что ее необычная красота всегда будет напоминать ему о словах Дафнэ: «В нашей дочери соединились Запад и Восток. Я так хочу, чтобы она была счастлива!..». Знай он, что в эту минуту мысли Айрис заняты неким белокурым молодым человеком, служившим в его, Кэндзи, книжной лавке, был бы не просто разочарован, но пришел в ярость.

— А почему маму не похоронили там, где покоится вся ее семья? — спросила Айрис.

— Нам очень нравился Хайгейт. Здесь чудесный воздух, и до Лондона отсюда рукой подать, мы даже мечтали приобрести виллу неподалеку. Дафнэ преклонялась перед поэтом Кольриджем, который похоронен на этом кладбище. Однажды, когда мы прогуливались здесь, она заставила меня дать слово, что если умрет первой, я положу ее — она так и сказала, «положи» — именно здесь.

Отец и дочь еще постояли немного и двинулись прочь. Склепы в египетском стиле под сенью темных кипарисов напомнили им кладбище Пер-Лашез. Они ненадолго остановились перед последним прибежищем химика Фарадея, потом — перед могилой Мэри Энн Эванс, более известной под именем Джорджа Элиота.

— Вы, должно быть, читали «Мельницу на Флоссе», — произнес Кэндзи.

— Вы, должно быть, знаете, что чтение меня не слишком интересует, — дерзко ответила Айрис. Кроме фельетонов Жозефа, мысленно добавила она.

Кэндзи остановился перед могилой Карла Маркса.

— Сын адвоката, принявшего протестантизм, — задумчиво произнес он. — Не так-то просто быть евреем в Пруссии времен Фридриха Вильгельма Третьего…

— Это один из ваших друзей? — спросила Айрис, подавив смешок.

Кэндзи вздрогнул. Он словно услышал смех Дафнэ.

— Нет, скорее, друг всех пролетариев. Увы, намеченный им путь все еще водит нас кругами. Но мне нравится, как он отвечал на вопросы одной из своих дочерей: «Ваш девиз?» — «Сомневайся во всем». — «Ваше любимое занятие?» — «Чтение».

«Чтение, чтение, чтение! У них у всех только одно на уме!», — раздраженно думала Айрис, всходя на холм, откуда открывался чудесный вид на город. Купол собора Святого Павла напоминал шляпку огромного гриба. Девушка представила, как он превращается в воздушный шар и летит над зелеными и желтыми заплатками полей. Строгий голос Кэндзи вернул ее к реальности:

— Четырнадцать миль с запада на восток, восемь — с севера на юг… В Лондоне больше католиков, чем в Риме, больше ирландцев, чем в Дублине, больше шотландцев, чем в Эдинбурге…

— Вы что, собираетесь переплюнуть Бедекера?[5] — с иронией спросила она и побежала вниз с холма, придерживая шляпу рукой.

— Нет! Айрис, подождите!

Когда Кэндзи догнал ее, она уже махала омнибусу.

— Мне нужно позвонить… Сойдем в Ислингтоне! — бросила она через плечо, ступая на подножку. Это прозвучало как приказ.

Когда они заняли свои места, Кэндзи отвернулся к окну и с неудовольствием подумал о том, что возраст дает о себе знать — он очень устал за это утро.

Оказавшись в вагоне лондонского метро, Айрис едва не захлопала в ладоши от восторга, а Кэндзи отметил, что взгляды всех мужчин прикованы к ней. Это польстило его самолюбию, но он был недоволен тем, что дочь ведет себя, как девчонка.

«Я влюблена, — думала тем временем Айрис. — Он целых четыре раза поцеловал меня на прощание! Интересно, получил ли он письмо, которое я отправила ему с вокзала Виктория? Когда я сказала, что нахожу его привлекательным, он покраснел и ущипнул себя за бакенбарду!»

— На Денман-стрит возьмем кэб до Лондонского моста, — сказала она тоном, не терпящим возражений.

Айрис остановила экипаж, кабина которого была словно подвешена между двумя огромными колесами. Сиденье для кучера располагалось сзади. Кэндзи, злясь на новый каприз дочери, крикнул кэбмену:

— Слоан-сквер!

В нем пробудились болезненные воспоминания. Перед глазами встала массивная фигура месье Легри, которой грозил тростью Виктору, прятавшемуся у матери за спиной. За какую же шалость он тогда собирался наказать сына? Одному лишь Кэндзи под силу было успокоить вспыльчивого книготорговца. Кажется, он припомнил тогда, что после Лондонского пожара не осталось даже золы, и господин Легри тут же опустил трость…

— Как ваш магазинчик, сильно изменился? — спросила Айрис.

— Его перекрасили, а еще… — Кэндзи замолчал, услышав, как разносчик газет выкрикивает заголовки:

— «Скотланд-Ярд продолжает опрашивать слуг леди Фанни… — Кэндзи не расслышал фамилии за грохотом проехавшего мимо фиакра, — …убитой в своем имении „Бруэм Грин“. Личность человека, посетившего ее в день убийства, все еще неизвестна!»

— …Поменяли стекла, — закончил фразу Кэндзи.

— Зайдем туда? — предложила Айрис.

— К чему тревожить призраки прошлого?

— Мне нравится Бромптон. Если бы я выбирала, где поселиться в Лондоне, то остановилась бы именно здесь…

— Мы с вашей матерью, бывало, встречались под кедром в Ботаническом саду, недалеко от богадельни. Читальный зал на Кромвель-роуд тоже был нам по душе. Не прогуляться ли нам туда?

— Лучше пройдусь по магазинам. Я обещала Таша привезти чай от Твайнинга, а его можно купить на Стрэнд. А Виктор просил каталоги книготорговца Куоритча[6] и из магазина фотооборудования Истмена,[7] это на Оксфорд-стрит. Заодно посмотрю себе платья. Отец, мне нужны деньги!

Кэндзи подавил вздох. Кончится тем, что Айрис пустит его по миру! А если не Айрис, то Эдокси Алглар, она же Фифи Ба-Рен, которая вернулась к нему месяц назад, расставшись со своим русским князем. Он вспомнил, что хотел выбрать для любовницы какое-нибудь украшение в одном из ювелирных магазинов на Нью-Бонд-стрит.

Кэндзи ценил Эдокси, ее шарм. Она умела привносить в их отношения свежесть чувств. Но связь эта была лишь физиологической и не отличалась глубиной: Кэндзи хранил в своем сердце образ Дафнэ.

— Хорошо, — вздохнул он и вытащил бумажник. — Но не забудьте, мы ужинаем в ресторане при отеле в половине седьмого. А потом отправимся в Ковент-Гарден, я заказал нам ложу. К ужину я, вероятно, опоздаю, но вы должны прийти вовремя.

Айрис молча кивнула. Она ненавидела оперу и уже предвкушала, что будет помирать там со скуки.

«Я буду думать о Жозефе, — решила она, входя в омнибус. — И куплю ему булавку для галстука».

Париж, 8 апреля, пятница,

5 часов утра

Это уже вошло у него в привычку: тихонько вставать, прислушиваясь к тихому дыханию Габриэль, подхватывать с кресла одежду и идти одеваться в ванную. Потом он зажигал масляную лампу, заходил в буфетную, быстро выпивал стакан воды и съедал кусок хлеба. Сбегая по лестнице, радовался тому, что старая шавка наконец издохла и не выдаст его тявканьем. Спустившись, снимал нагар с фитиля и ставил лампу перед комнатой консьержки.

Он осторожно, чтобы не скрипнула, приоткрыл входную дверь и пересек двор, стараясь, чтобы каблуки не стучали по брусчатке. Четыре шага — и он уже на улице, опьяненный свободой, как всегда, когда удается ускользнуть из дома. Поначалу невозможность уснуть доставляла ему неудобство, со временем он свыкся с этим, потом это стало повторяться все чаще, в конце концов бессонница стала хронической. Ночь — его стихия. Когда не получалось уснуть, он занимался изысканиями для завершения своего великого произведения. А иногда после трех-четырех часов беспокойного сна просыпался на рассвете, как этим утром. Тогда он бродил по пустынным улицам до Севастопольского бульвара или, облокотившись на стойку в кафе, потягивал кофе в компании зеленщиков, поджидавших открытия рынка Ле-Аль.

Обитатели квартала Анфан-Руж еще дремали в своих домах за наглухо закрытыми окнами. А снаружи дул пронизывающий ветер — так что дыхание превращалось в пар. Сумрак, влажная брусчатка узкой улочки Пастурель, туманный провал улицы дю Тампль, затем улица Гравилье. Свет и тьма играли в догонялки. Тихо журчал ручеек на улице Турбиго; портал церкви Сент-Николя-де-Шам нависал, как скала. На площади суетились крестьяне в голубых рубашках и белых хлопчатобумажных шапочках; они возвращались с рынка Бальтар, куда доставили овощи, распрягали лошадей и направлялись к улице Гренета. Мужчина прошел мимо огромного ангара фабрики игрушек, загроможденного повозками, и тут кто-то окликнул его по имени. Он остановился, огляделся по сторонам и шагнул к повозкам, откуда, как ему показалось, его позвали. Прозвучал сухой щелчок. Мужчина поднес руку к груди, на его лице промелькнуло недоумение, ноги подкосились, и он рухнул на упаковки фуража.

Когда его затащили за груду ящиков и чья-то рука ощупала его сюртук в поисках бумажника, он был уже мертв.

Париж, тот же день, 7 утра

Бледный свет просачивался сквозь шторы, издалека доносился привычный шум улицы. Перо летало по бумаге:

Он отложил перо, закрыл тетрадь и убрал ее в потайное местечко в платяном шкафу. На письменном столе в графине с водой плескалось розовое отражение лампы.