Тайна субургана. И если я умру завтра... Среда обитания

Я искренне рад встрече с дорогими советскими читателями на страницах своей повести, повествующей о событиях недавнего прошлого моей родины — Монгольской Народной Республики.

События, о которых идет речь, действительно имели место и затрагивают сравнительно небольшой отрезок времени начала 30-х годов, когда победившая под влиянием идей Октября народно-революционная власть в нашей стране уже крепко стояла на ногах, а в жизни и сознании монгольского народа происходили значительные качественные перемены. Монгольский народ под руководством Монгольской народно-революционной партии уже уверенно шел вперед по пути прогресса и процветания, указанному великим Лениным.

Но сильны еще были в сознании людей религиозные пережитки и связанные с ними предрассудки, веками насаждавшиеся ламаистским учением, проповедовавшим смирение, непротивление злу, покорность своей участи, содействовавшим подавлению духа протеста трудящихся против феодальной эксплуатации. Ламство было привилегированным сословием, опорой феодалов. Основой ламаистского учения является общебуддийское идеалистическое мировоззрение, имеющее специфическую ритуальную, обрядовую сторону — учение о путях достижения «спасения» — нирваны. По ламаистскому учению каждый верующий для, своего «спасения» должен был иметь своего «учителя-наставника» в лице ламы и беспрекословно следовать всем его советам и наставлениям. Поэтому в каждой монгольской семье один из сыновей, как правило, посвящался в ламы, чем и объясняется огромное число лам в дореволюционной Монголии.

Судьба простого арата часто была игрушкой в руках ламы, который использовал любые средства, чтобы держать в повиновении арата и выкачивать из него все, что возможно. Одним из подобных методов являлось обожествление субурганов — так называемых надгробных пирамид, фанатичное поклонение которым и наиболее щедрые воздаяния «гарантировали» верующим благополучный путь достижения «спасения». Субурганы — надгробные пирамиды — могли иметь различные размеры, начиная от небольших бронзовых или серебряных пирамидок, стоявших на жертвенниках в юртах, и кончая огромных размеров сооружениями из камня, песка и глины, воздвигавшимися вблизи монастырей. Праздник освящения субургана привлекал колоссальное количество верующих, не скупившихся на воздаяния, мечтавших тем самым обеспечить себе счастливое «перевоплощение» или «перерождение» в потустороннем, мире.

Свет Октября отбросил тяжелую завесу многовекового заблуждения, проникнув в самые отдаленные уголки нашей страны, принес свободу, независимость и счастье моему народу и открыл путь к национальному возрождению.

Лишенные после победы народной революции привилегий, озлобленное духовенство и титулованная знать частью бежали на территорию Китая, во Внутреннюю Монголию, частью осели в отдаленных районах. Пытаясь любыми средствами сохранить утраченную власть и возвратить былые порядки, они встали на путь открытой классовой борьбы, не гнушаясь никакими средствами для осуществления своих гнусных замыслов. Убийства, подкуп и шантаж, насилие, диверсии — все, вплоть до прямого предательства интересов родины было пущено ими в ход… А в это время оккупацией Мукдена японские милитаристы начали захват Северо-Восточного Китая (Маньчжурии), стремясь распространить агрессию на весь Китай. После оккупации Маньчжурии Япония в марте 1932 года провозгласила создание марионеточного государства Манчжоу-Го и стала готовить плацдарм для захвата Северного Китая и нападения на СССР. Алчным взглядом взирали японские милитаристы на просторы моей родной Монголии. В Хайларе (Внутренняя Монголия), Харбине и ряде других городов японская разведка усиленно разрабатывала так называемый «монгольский вопрос», исподволь, через Внутреннюю Монголию, засылая па территорию МНР многочисленных агентов для подрывной деятельности против народной власти. Японская разведка пыталась организовывать антигосударственные заговоры, втягивая в них высшее ламство и бывшую знать, обещая им вооруженную поддержку. Верными подручными японских милитаристов в организации диверсионных и террористических актов на территории нашей страны были многочисленные китайские ростовщики, коммерсанты, черные дельцы, до революции высасывавшие кровь из наших аратов.

Наряду с японскими милитаристами китайские реакционеры вынашивали планы уничтожения в МНР народно-революционной власти. Да и теперь, через несколько десятков лет, прошедших после описываемых в книге событий, гегемонистские устремления современных китайских реакционеров, тщетно мечтающих подчинить себе Азиатский континент и установить на нем свое безраздельное господство, не изменились. Игра маоистов с огнем, направленная против стран социализма, их сближение с рядом империалистических государств представляют реальную угрозу миру, человечеству. Последователи «великого кормчего» открыто наращивают гонку вооружений и без зазрения совести вступают в сговор с самыми оголтелыми милитаристскими кругами, препятствуя тем самым распространению разрядки в Азии. Все прогрессивное человечество возмущено открытыми вооруженными провокациями маоистов против ряда соседних государств.

В настоящее время китайская военщина усилила провокационную деятельность и против МНР — первой страны победившего социализма в Азии, клевеща на ее государственный строй, миролюбивую внешнюю политику и продолжая засылать в глубь ее территории шпионов и диверсантов. Но все попытки пекинских шовинистов и ренегатов подорвать единство и сплоченность монгольского народа вокруг МНРП, как и прежде, проваливаются одна за другой. «Затаивший зло да засохнет на корню» — гласит народная монгольская мудрость. Реакционная политика Пекина, не имеющая ни малейшей перспективы, рано или поздно потерпит полный крах, ибо люди всего мира стремятся к миру и процветанию.

1

— Приведите нарушителя границы.

— Есть, товарищ капитан, — четко ответил лейтенант и тотчас вышел.

Арестованный, сделав несколько шагов к середине комнаты, тяжело опустился на поставленный там табурет. Голова низко опущена, заметно, что он очень ослаб. Воспаленными от бессонницы глазами он исподлобья медленно осматривал комнату, но, встретившись со взглядом Пурэвжава, отвел глаза. Это был еще довольно молодой мужчина крепкого сложения, с редкой бородой.

Капитан подвинул стул ближе к нему и начал допрос:

— Кто вы такой? Откуда родом?

— Меня зовут Балдан. Раньше жил в окрестностях Баргутской кумирни[1], но вот уже почти десять лет, как я покинул родное кочевье.

— Где вы находились все это время? С какой целью прибыли в Монголию?

— Я все скажу, — заторопился арестованный. — Мне скрывать от вас нечего, да и вряд ли я что выгадаю от этого.

Он дотронулся до руки, поврежденной во время задержания, и его лицо исказилось гримасой боли. Тогда, на границе, он, не сопротивляясь, дал себя обыскать, но, выбрав момент, неожиданно бросился на пограничника. Пограничник все же сумел с такой силой завернуть ему руку, что нарушитель сразу обмяк, вскрикнув от резкой боли в плече. Сейчас плечо распухло и ныло, не давая покоя.

Подождав, пока утихнет боль, задержанный попросил табаку. Пурэвжав протянул ему пачку и зажег спичку. Тот прикурил, с жадностью затянулся. На лбу у него выступили мелкие капли пота.

— Значит, хотите знать, с какой целью я пришел в Монголию? — переспросил он. И бросил с вызовом: — Смуту сеять — вот с какой! А если говорить откровенно, у меня есть задание от японской разведки в Харбине. Но, прежде чем продолжить разговор, мне нужны гарантии. Если мы договоримся, я готов рассказать вам все.

— О каких гарантиях вы говорите? — удивился следователь. Немного помолчав, Балдан попросил налить ему стакан воды.

Выпив воду, вытер губы тыльной стороной руки.

— Прошу сохранить мне жизнь, — изменившимся тоном произнес он. — Я всего лишь наемный бродяга, у которого нет родины, — и в голосе его послышались слезливые нотки.

— Сохранить вам жизнь или нет — будет зависеть от ваших показаний. Если вы расскажете всю правду и захотите нам помочь, мы, разумеется, учтем это. Итак, с какой целью вы прибыли? Вы прекрасно понимаете, что сейчас для нас дорог каждый час. Отвечайте! — настойчиво потребовал Пурэвжав.

Балдан долго откашливался и прочищал горло, видимо, взвешивая про себя, что говорить, что нет. Наконец начал:

— После перехода границы я должен был поселиться в монастыре Святого Лузана, который находится недалеко от вашей восточной границы, и помогать ламам[2] в их контрреволюционной деятельности. Но сначала мне нужно было получить доверительное письмо и особый знак у Довчина — хубилгана-ламы[3], проживающего в хашане[4] чуть севернее Гандана[5].

— Так. Пароль при встрече с хубилганом Довчином? — потребовал следователь.

— Я должен ему сказать: «Нет ли у вас табакерки для нюхательного табака из нефрита с золотой коронкой?» Отзыв: «Найдется. Сейчас такие табакерки — большая редкость. Но у настоятеля монастыря Святого Лузана Содова есть одна». После этого хубилган должен снабдить меня деньгами, дать отдохнуть несколько дней и отправить с письмом в распоряжение настоятеля монастыря Святого Лузана.

…Арестованного увели. Пурэвжав долго раздумывал, анализируя показания Балдана, взвешивая каждое сказанное им слово. Не кроется ли за всеми этими провокациями подготовка к новому заговору против народной республики?

— Как вы думаете, почему он так быстро раскололся? — спросил он помощника, присутствовавшего на допросе.

— По-моему, он не так глуп и, видимо, быстро смекнул, что к чему. Чтобы сохранить себе жизнь, у него остается единственный шанс — выложить нам всю правду, — ответил лейтенант, подходя к столу.

— Признаться, я тоже так думаю, — сказал Пурэвжав, доставая из пачки новую папиросу. — Но, как говорят, поживем — увидим. Это предположение будет доказано или опровергнуто в процессе нашей работы. Завтра прежде всего нужно будет еще раз допросить секретаря ревсомольской ячейки Самдана. Убийство Чойнхора — послушника хубилгана Довчина, которое, кстати, еще не раскрыто, — дело весьма темное.

Пурэвжав достал из шкафа дело об убийстве послушника Чойнхора и снова обратился к помощнику:

— Не верю, что убийство послушника — дело рук секретаря ревсомольской ячейки. Ведь они были закадычными друзьями. Но если убийца кто-то третий, то смотрите, что получается. Неизвестный, убивший Чойнхора ночью на безлюдной улице, специально оставляет на месте преступления нож, на рукоятке которого вырезано имя Самдана, чтобы направить следствие по ложному пути. На предварительном допросе Самдан показал, что нож действительно принадлежит ему. Не кажется ли вам, что все это выглядит довольно странно? — подводя итоги, задал вопрос Пурэвжав.

— Не исключено, конечно, что человеком, отправившим послушника на тот свет, мог оказаться и сам перерожденец, — добавил лейтенант. — По всей вероятности, Чойнхор чем-то ему не угодил. Но, конечно, необходимо еще раз как следует побеседовать и с Самданом.

Самдан робко переступил порог кабинета следователя и остановился у двери. Посеревшее, осунувшееся лицо его выражало крайнюю подавленность и растерянность. Он заметно нервничал. Пурэвжав молча указал на стул и, чтобы дать Самдану возможность немного успокоиться, начал неторопливую беседу, расспрашивая его об артельных делах, о ламах, порвавших с монастырской жизнью и вступивших в артель. Затем перешел к главному:

— Давно ли вы знакомы с Чойнхором — бывшим послушником хубилгана? Расскажите обо всем, что может иметь отношение к этому делу.

— Чойнхора я знаю с детства, — робко заговорил Самдан прерывающимся от волнения голосом и облизал пересохшие губы. — Ведь мы с ним из одного кочевья. Даже в голове не укладывается, как могло случиться такое страшное… В тот вечер мы вдвоем смотрели представление на ярмарке, — продолжал Самдан. Он говорил сбивчиво, сильно растягивая слова.

«Непохож этот парень на убийцу. Тяжело переживает утрату друга. Похудел, круги под глазами. Наверное, по ночам плохо спит», — думал Пурэвжав, внимательно наблюдая за Самданом.

— В последнее время Чойнхор тяготился монастырской жизнью, ему уже давно наскучили нравоучения хубилгана. Однажды, когда мы были вдвоем, я сказал ему: «Неужели ты думаешь загубить в этой дыре свои лучшие годы? Неужели ты так и будешь всю жизнь подпирать стены Гандана да раболепствовать перед старыми ламами? Ведь ты так молод. Самое время заняться работой, которая тебе по душе, полюбить какую-нибудь красавицу и назвать ее своей женой. А если жить так, как живешь ты, то и жить, я думаю, не стоит». Я помню, как Чойнхор в ответ несколько раз вздохнул. «Вообще-то, я не хотел становиться ламой, но я исполнил волю родителей, чтобы их старость была спокойной. А над тем, что ты мне сейчас говоришь, я и сам не раз задумывался», — ответил мне на это Чойнхор. В другой раз, когда мы опять с ним встретились, он доверительно сказал:

— Послушай, я хочу стать мирянином, как ты. Но я не знаю, как мне вырваться из рук хубилгана. Помоги мне, — попросил он.

— Ты это твердо решил? — поинтересовался я. — Почему ты принял такое решение?

— Знаешь, я уже просто ненавижу хубилгана-ламу. Но не знаю, как от него избавиться, — почти закричал он.

Вообще-то, наставник Чойнхора — почтенный хубилган-лама — такой добренький старичок. Речь его нетороплива, движения мягкие, вкрадчивые. Каждого входящего в юрту он обязательно пригласит к столу, накормит, напоит и обогреет. Поглядеть — так вроде бы добряк добряком. Но лучше было бы, если бы Чойнхор держался от него подальше. Когда я поклялся помочь ему всем, чем смогу, и сделать для него все, что в моих силах, Чойнхор очень обрадовался и даже рассмеялся. Мы условились, что я буду приходить к нему через день или через несколько дней. Таким образом, мы часто встречались и, если хубилган-лама разрешал, отправлялись в город смотреть кино или какое-нибудь представление. Правда, это удавалось очень редко. В тот вечер мы как раз отправились на ярмарку. Представление окончилось поздно… И вот Чойнхора убили… Я хотел проводить его, но он отказался, сославшись на то, что ему обязательно надо зайти в одну юрту с поручением от хубилгана-ламы, а приводить туда посторонних, то есть меня, не велено. Поэтому мы расстались, договорившись встретиться через пару дней. Через день я отправился в хашан хубилгана Довчина, где жил, прислуживая перерожденцу, Чойнхор. Я увидел хубилгана-ламу, сидящим, как обычно, скрестив ноги, на желто-пестром тюфяке. Когда я подошел поближе, он вдруг свирепо уставился на меня, выкатив глаза так, что были видны лишь одни белки, и процедил сквозь зубы:

— Негодяй. Ты заманил моего бедного послушника и лишил его жизни. Может, ты и со мной так же хочешь поступить?

Я еще не знал, в чем дело, испугался его гнева и спросил почтительно, умоляющим голосом:

— Почтенный лама, соизвольте объяснить, о чем вы говорите? Я ничего не могу понять.

— Я не Чойнхор, меня ты не обведешь вокруг пальца. Лишил человека жизни и до сих пор прикидываешься смирной овечкой, — ехидно ответил хубилган.

Он еще долго ругался, называл меня самыми дурными словами. Из его уст я впервые и услышал, что Чойнхора не стало и что меня подозревают в его убийстве, — закончил свой рассказ Самдан.

— Не говорил ли вам Чойнхор еще чего-нибудь? Постарайтесь припомнить, о чем вы вообще говорили? — задал вопрос Пурэвжав.

Большие черные глаза Самдана, казалось, еще больше потемнели. Он долго сидел, уставившись в одну точку, подперев голову руками. Вдруг, вспомнив что-то, видимо, очень важное, резко поднял голову и заговорил:

— Я вспомнил. Однажды Чойнхор сказал мне, что кроткий, смиренный нрав учителя-ламы — это лишь видимость, а его набожность — обман, маска, под которой скрывается что-то непонятное и страшное. Учитель-лама часто уходил куда-то из хашана на ночь глядя и возвращался лишь на рассвете, а потом до полудня почивал в своей юрте.

— Слушай, друг, уходи-ка ты лучше оттуда поскорей да поступай на работу к нам в артель. Я поговорю с кем надо, чтобы тебя взяли на работу, — уговаривал его я, но Чойнхор, как я прежде, не проявил твердости духа и ответил: «Ладно. Но только не теперь. Осенью, хорошо?»

— Зачем же откладывать до осени? — перебил его я.

— На лето я хочу поехать в худон[6] навестить своих родных, а уж потом, вернувшись из худона, не пойду в монастырь, и сразу же поступлю на работу, — заверил меня Чойнхор.

— Ну, хорошо. А что вы можете сказать насчет ножа, которым был убит Чойнхор? — быстро спросил Самдана Пурэвжав.

— Это действительно мой нож, но я совершенно не представляю себе, каким образом и когда именно он пропал у меня. Ведь я постоянно носил его при себе. На следующий день после того, как мы расстались с Чойнхором, я хватился ножа, но нигде не мог его найти.

…Как только Самдан ушел, помощник Пурэвжава с горячностью, свойственной молодым людям, выложил свои догадки и предположения относительно убийства послушника, пытаясь связать этот случай с задержанием перебежчика:

— По-моему, все нити ведут к хубилгану Довчину, и он является здесь главным дирижером! Эту змею надо сейчас же хватать за горло.

Пурэвжав покачал головой.

— Спешка — плохой помощник, — заметил он. — Не надо горячиться. Хубилгана сейчас трогать нельзя. Он ни в коем случае не должен догадываться, что мы в чем-то его подозреваем. Иначе спугнем его. Нужно сделать, как говорится, ход конем, и выигрыш будет за нами.

Помолчав немного, он продолжал:

— У меня есть кое-какие соображения. Не попробовать ли нам сделать так, чтобы кто-то из наших проник в монастырь Святого Лузана под видом агента японской разведки Балдана. Там его никто не знает в лицо… Но дело это опасное и потребует от разведчика огромного напряжения сил. Свою роль разведчик должен сыграть чрезвычайно тонко, помня, что ошибается он только один раз.

Лейтенант одобрительно кивал головой, с восхищением глядя на Пурэвжава, и, когда тот кончил говорить, предложил:

— Давайте немного отдохнем, товарищ капитан, уже за полночь. Надо хоть немного поспать до утра.

— Да-да, конечно, — спохватился Пурэвжав и вышел из-за стола.

…Пурэвжав медленно шел по узенькой улочке, зажатой между высокими хашанами и спускающейся вниз под горку к окраине города, где стояла его юрта, ничем особенным не выделяющаяся среди других юрт. Он глядел себе под ноги, не замечая скопившуюся в неглубоких рытвинках воду. Мысли были заняты монастырем Святого Лузана. «Одобрит ли мое решение полковник? А если одобрит, попрошу, чтобы под видом Балдана направили в монастырь меня. Только не нужно спешить, надо взвесить все „за“ и „против“, чтобы полковник убедился в необходимости проникнуть в логово этих волков».

Погруженный в эти мысли, он незаметно подошел к своей юрте. Все давно спали. Не раздеваясь, прилег на мягкий тюфяк и сразу же погрузился в сон.

Утром жена, увидев спящего мужа, догадалась, что у него опять было трудное дело. Стараясь не греметь посудой, она тихонько начала готовить чай с молоком, мясную лапшу. Но он проснулся сам, едва она кончила заваривать чай.

— Не сердись на меня, — мягко сказал он жене, дотронувшись до ее руки. — Эти дни я совсем не вижу тебя. Вот и сегодня тоже важное дело…

— Будто у тебя бывают дни, когда нет важных дел, — перебила она его, напуская на себя обиженный вид. — Что-то я не припомню такого дня с тех пор, как ты поступил на эту работу, — примирительно сказала она и улыбнулась.

2

По описанию Балдана Пурэвжав легко нашел хашан хубилгана-ламы — просторный двор прямоугольной формы, обнесенный высоким плотным частоколом, через который невозможно было разглядеть, что делается внутри. Вот и заветная дверца, изукрашенная затейливым орнаментом. Пурэвжав тихонько потянул за шнурок, конец которого свисал снаружи. Послышался деревянный звук упавшей щеколды, дверца отворилась, и тут же раздался мелодичный звук колокольчика, возвещая о вошедшем. Узкая дорожка, аккуратно вымощенная кирпичом, вела к большой белоснежной юрте хубилгана, из которой доносился тончайший запах благовоний. Пурэвжав, войдя в юрту, отвесил по обычаю низкий поклон и поприветствовал перерожденца по-баргутски[7] Довчин встретил его весьма дружелюбно, как и всякого входящего в юрту.

Весь передний угол юрты занимал жертвенник, на котором возвышался начищенный до блеска бурхан[8]. Сам хубилган сидел, скрестив ноги, на толстых тюфяках возле низенькой деревянной кровати, покрытой дорогим ковром, на правой, мужской половине юрты. Соблюдая обычай предков, Довчин весьма радушно принял незваного гостя, предложив ему ароматный горячий чай, заправленный по национальному обычаю молоком и кусочками сала, различные восточные сладости. С лица его не сходила улыбка.

— Нет ли у вас табакерки для нюхательного табака из нефрита с золотой коронкой? — тихо спросил Пурэвжав-Балдан у хубилгана и внимательно посмотрел на него. Перерожденец вздрогнул и тут же расплылся в улыбке. Ох, как долго ждал он этих слов!

— Найдется. Сейчас такие табакерки — большая редкость. Но у настоятеля монастыря Святого Лузана Содова есть одна, — вкрадчивым голосом, почти шепотом ответил Довчин и опять заискивающе улыбнулся. — Я сразу догадался, как только увидел вас, что вы важная персона. С какими новостями прибыть изволили? — спросил он.

— Японское разведывательное управление в Харбине, получив ваше письмо, в котором вы обращались за помощью к Стране восходящего солнца, направило меня сюда к вам. Меня зовут Балдан. Имею задание поселиться в монастыре Святого Лузана под видом священнослужителя с целью оказания всяческой помощи в вашем деле.

— Да-да, понимаю, — закивал головой Довчин. — Сегодня отдохни, сын мой, — перешел он на другой тон. — Путь твой был нелегким, а о деле можно поговорить и завтра, — сказал перерожденец, пытливо изучая взглядом Пурэвжава. — Как же мне устроить тебя получше? — спросил он скорее себя, чем его.

— Отдохнуть было бы неплохо. Последние несколько суток я почти не спал, — ответил Пурэвжав, не отводя взгляда.

Перерожденец чинно, как и подобает его сану, вышел из юрты, оставив дверь полуоткрытой, и тихонько окликнул кого-то по имени. К нему подошел монашек лет тридцати пяти, невысокого роста, щуплый, с коротко стриженной головой и сильно загорелым лицом. Сложив руки ладонями вместе и поднеся их ко лбу, он низко, в пояс, поклонился и угодливо спросил: — Чего изволите, учитель-батюшка?

— Проведи, сын мой, этого божьего человека к Шушме, вели хорошенько накормить его и приготовить постель помягче, — повелительным тоном приказал хубилган-лама. — Да возвращайся побыстрее, сын мой, тебя работа ждет.

Шушмой оказался толстый маленький китаец с лысой головой и бледно-серым лицом человека, редко выходящего на свежий воздух. Встретил он Пурэвжава с напускной любезностью, какую могут выказывать только китайцы, приторно улыбаясь и отвешивая многочисленные поклоны. Он указал ему на маленький, очень невзрачный с виду глинобитный домик, крыша которого была покрыта старой, потемневшей и потрескавшейся от времени черепицей, через которую проросла трава. Известь со стен облупилась, весь дом имел неприглядный, неряшливый вид, напоминая чесоточного верблюда. Однако внутреннее убранство облезлого домика поразило Пурэвжава. Обстановка оказалась очень уютной, а в дощатом полу к тому же едва заметным четырехугольным вырезом виднелась дверца, через которую по неглубокому тоннелю можно было выйти из дома. Все здесь было предусмотрено для долгожданного гостя с Востока.

Шушма проворно поставил на низенький столик бутылку черной китайской водки, откупорил ее, затем подал блюдо с острой китайской закуской из свежих овощей с маринадом.

— Прошу вас, почтенный, выпейте пока рюмочку, а я принесу ужин, — кланяясь, говорил китаец.

Пурэвжав велел подать еще одну рюмку, налил в обе водки и, указав китайцу глазами на вторую рюмку, сказал:

— Выпьем за приятное знакомство, за удачу. — Поднося свою рюмку к губам, добавил: — За удачу в нашем деле, — делая ударение на слове нашем.

— Сегодня поистине удивительный день: нам выпало большое счастье принимать у себя столь высокого гостя, прибывшего издалека. Мы все сочтем за большую честь служить дорогому гостю, — льстиво произнес Шушма, поклонившись и обнажив в улыбке крупные зубы.

В это время на пороге появился старый китаец с большим подносом, заставленным всевозможными блюдами китайской кухни. Поставив поднос на столик, он начал отвешивать поклоны, пятясь назад, пока не скрылся за дверью.

— Отведайте наших кушаний, светлейший гость, не церемоньтесь, чувствуйте себя, как дома, — говорил Шушма, беря с подноса еду и подавая ее Пурэвжаву. — Пусть ваша душа и тело отдохнут, драгоценный гость. Здесь вам никто не помешает. Извольте кушать, а я выйду проводить вашего проводника, а потом разделю с вами трапезу, если вы ничего не будете иметь против.

Шушма вышел во двор и подозвал того самого темнолицего монашка:

— Ну как? Не было ли каких указаний от хубилгана-ламы? — спросил он шепотом.

— Наставник велел хорошенько проверить пришельца, наш ли это человек, — так же еле слышно прошептал монашек.

— Ясно. Ступай.

Вернувшись в комнату к Пурэвжаву, он буквально сбивался с ног, стараясь угодить ему, то предлагая какое-нибудь редкое блюдо, то подливая черной китайской водки.

— Я ведь уроженец Харбина, — как бы невзначай заметил Шушма, желая таким образом выведать у Пурэвжава, действительно ли тот прибыл оттуда. — Мне было бы очень приятно услышать из ваших уст хоть несколько слов об этом замечательном городе.

Пурэвжав был готов к подобному вопросу и спокойно ответил:

— Харбин мне тоже понравился. Жаль только, что я пробыл там всего два дня, да и то в кабинете господина Инокузи, до ряби в глазах изучая секретные бумаги. Правда, оба вечера я провел прекрасно. — Пурэвжав откинулся на мягкие подушки, не спеша закурил дорогую японскую сигарету и стал с мечтательным видом выпускать аккуратные колечки дыма. Он назвал несколько улиц, описал два-три наиболее примечательных здания, ресторацию, а затем подробно рассказал о своем посещении некоторых злачных мест и даже назвал по именам их содержателей.

Глаза Шушмы заблестели.

— О, вы действительно все прекрасно разглядели. Сразу чувствуется острый глаз разведчика, — похвалил он.

— Такова наша судьба: сегодня — здесь, а завтра — неизвестно где. Вообще, в последние годы я работал в основном среди баргутов и сунэдов[9], по-китайски они говорят отвратительно, а по-японски едва понимают…

— Не извольте беспокоиться, светлейший гость, — прервал его Шушма, — уж мы-то ничего не пожалеем для нашего дела. А сейчас не угодно ли вам отдохнуть? — спросил он, пытаясь таким образом закончить затянувшийся разговор и, вероятно, считая свою сегодняшнюю миссию оконченной.

— Мне бы сходить в баню. Грязь с себя смыть. В какую-нибудь захолустную баньку, где поменьше народу. Устроите? — спросил Пурэвжав, потирая руки.

— Ай, можно, можно! И как это я сразу не догадался вам предложить, — засуетился Шушма. — Есть здесь одна хорошая банька на Широкой Китайской улице. Там, на окраине города, даже днем почти всегда безлюдно. А банька что надо! — хитро сощурив глаза, заулыбался он. Подождите немного, я велю найти провожатого.

Очень скоро Шушма вернулся.

— Вы один желаете пойти или дать вам человека?

— Благодарствую. Знаете, не нужно никого, — отказался Пурэвжав, — я, пожалуй, один пойду. Говорят, что ходьба на своих двоих — лучшее средство узнать город. Да и спешить мне некуда, а после такой обильной трапезы невредно будет немного проветриться перед банькой. — Пурэвжав тоже широко улыбнулся этому толстому, лоснящемуся от жира китайцу.

— Надеюсь, наш дорогой гость не заблудится в Улан-Баторе? — лебезил Шушма. Он подробно рассказал, как найти баню, подал ключ от дома, пожелав приятно помыться, и чинно поклонился: — Я тоже пойду к себе. Неприлично сидеть в чужом доме, когда хозяина нет, — в приторной улыбке он оскалил желтые лошадиные зубы.

Широкая Китайская улица, зажатая между высоченными хашанами, оказалась на самом деле тихой, безлюдной улочкой. А вот и баня — низкий одноэтажный дом с крыльцом. И очереди никакой. На крыльце высокий худой китаец с очень узкими мутно-желтыми глазами и рябым лицом. «Опять китаец. Наверное, банщик. Понятно, слежка. Все у них подстроено заранее. Посмотрим, что будет дальше», — думал Пурэвжав, подходя к крыльцу.

Сделав вид, что только сейчас заметил пришедшего, банщик встрепенулся и с радостным видом, как старого знакомого, поприветствовал Пурэвжава.

— Рад вас видеть сегодня. Как вы себя чувствуете? Надеюсь, ваши все в добром здравии?

— Здравствуйте, но я вас что-то не припомню. Вы с кем-то меня путаете, служивый, — не смутившись, ответил Пурэвжав, поднимаясь но ступенькам на крыльцо и давая понять, что он пришел сюда отнюдь не ради праздных разговоров.

— Как же так, — развел руками китаец, — ведь мы с вами чуть ли не каждый день встречаемся на этой улице, да и в баню вы часто ходите?!

— Дешевый прием, — вздохнул Пурэвжав и обернулся к китайцу: — А ну-ка, откройте глаза пошире, посмотрите хорошенько, где это мы с вами встречались? — буркнул он. — А впрочем, если вам так хочется, — смягчил он свой тон, — то можно и познакомиться. Говорят, что человек, имеющий много друзей, подобен широкой степи. Так куда пройти, дружище? Мне бы хотелось побыстрее, — уже совсем дружелюбно сказал он.

Китаец часто-часто заморгал и, словно смутившись, позвал:

— Сюда, сюда. Идите за мной. Ваш номер в самом конце коридора. Человек, похожий на вас, всегда моется в том номере. Неужели я в самом деле обознался? Но вы удивительно похожи на одного нашего клиента. Так что извините за беспокойство. Сюда много народу ходит, и многих своих клиентов я хорошо знаю в лицо. А сейчас обознался.

Банщик расстегнул верхние пуговицы халата, почесал впалую, в темных родимых пятнах грудь, сухо откашлялся и опять извинился:

— Простите, уважаемый. Вот видите, старый человек не только сам может заблуждаться, но и других может ввести в заблуждение.

— Вы ведь ничего обидного мне не сказали, зачем же так беспокоиться? С кем не бывает! Забудьте об этом, — успокоил его Пурэвжав. — Я теперь всегда буду ходить только в вашу баню.

Пока Пурэвжав мылся в предоставленном ему отдельном номере, банщик ловко прощупал все его вещи, постучал по подошвам сапог, но, ничего не найдя подозрительного, сел за столик, покрытый чистенькой скатертью с китайскими узорами, не спеша свернул из газетной бумаги папиросу, налил в кружку крутого кипятку, заварил густой, тягучий чай. Потягивая табак и отпивая маленькими глотками из кружки, он размышлял: «Этого человека не так-то легко вывести на чистую воду. Но ведь бывает и так, что, выдержав огромные испытания, спотыкаются на малом и таким образом проваливаются. Надо бы его еще разок проверить чем-нибудь таким, чего он не может ожидать. Ну а если сам оплошаешь да дров наломаешь, унизивши какую-нибудь действительно важную персону, то можешь и головой поплатиться. А я, слава богу, неплохо здесь устроился».

Вечером банщик отправился к хубилгану-ламе. Возле хашана перерожденца его уже ждал Шушма. Когда он доложил Шушме, что ничего особенного ему выведать не удалось, тот, рассвирепев, набросился на банщика с руганью и упреками:

— Старая каналья, вонючий желудок, не мог ничего выведать, рябой козел! Пошел прочь, — шипел он. Однако, когда он переступил порог чертогов перерожденца, злое лицо Шушмы приняло угодливое выражение:

— Почтеннейший лама, пришелец — действительно посланец Страны восходящего солнца. В его отсутствие я перетряхнул все его вещи В дорожной сумке обнаружил коротковолновый радиопередатчик японского производства, наган, новейшей марки фотоаппарат, тоже японский, японские деньги, сигареты.

Довчин сидел, не проронив ни слова, сосредоточенно глядя на Шушму, но, услышав последние слова китайца, внутренне обрадовался и стал предлагать чай и угощение.

— Благодарствую, господин. Я спешу. Я ведь и пришел только затем, чтобы доложить вам это приятное известие, — заулыбался Шушма, ожидая, что скажет перерожденец, и нетерпеливо ерзая на скамейке.

— У змеи пестрые пятна снаружи, а у человека — внутри. У тебя солидный опыт в этом деле, сын мой, и ты хорошо знаешь, что никому нельзя слепо доверять. Что касается Балдана, сын мой, то мне тоже кажется, что это свой человек. Но бдительность нельзя терять ни на минуту, иначе нам всем придется расстаться со своей головой. Приставь к нему человека, чтобы знать каждый его шаг. А завтра пусть придет сюда. Я сам с ним поговорю.

Хубилган-лама достал из-за пазухи шелковый кисет, вытащил из него табакерку для нюхательного табака с крышечкой из красного коралла, тоненькой лопаткой насыпал табак на палец и зарядил им обе ноздри.

— Ну я пойду. — Шушма торопливо поднялся со скамьи, Довчин его не удерживал.

Шушма снова зашел к гостю, спросил, не желает ли он заказать чего-нибудь на ужин. Пурэвжав попросил немного жареного мяса с капустой. Быстро съев ужин, он отправился спать, сославшись на усталость и головную боль.

Как только Шушма ушел, Балдан — Пурэвжав уже почти свыкся со своим новым именем, — соскочил с постели, запер дверь, погасил лампу и, сев сбоку у низкого окошечка, стал наблюдать за воротами хашана. Ждать ему пришлось недолго. Скрипнула едва слышно дверца, прорезанная в больших воротах хашана, и появился высокий худосочный мужчина, в котором Пурэвжав узнал того самого рябого банщика. Крадучись, он прошмыгнул в дом Шушмы, стоящий на другом конце двора. Через четверть часа банщик так же, крадучись, вышел с каким-то небольшим свертком под мышкой. Пурэвжав еще долго наблюдал за двором, но никто больше не входил и не выходил из хашана. «Итак, — рассуждал Пурэвжав, — первый день прошел нормально. Кажется, они клюнули. Вот где мне пригодилось знание китайского языка, и спасибо полковнику за советы. Встречусь с помощником после разговора с перерожденцем, а пока передавать в Центр особенно нечего».

На следующий день, направляясь по заранее условленной улице и в определенный час на прием к хубилгану-ламе, он разминулся с молодым монголом в засаленном дэли[10] попросившим у Пурэвжава огонька, чтобы раскурить потухшую трубку. Не останавливаясь, Пурэвжав ответил, что он не курящий и огня не имеет. Это был условный пароль, означающий, что все в порядке и что встреча с помощником состоится через два дня на окраине города за черными юртами.

3

Хубилган-лама принял гостя с большим почетом. В красном углу пятистенной юрты, на этот раз еще более роскошно убранной дорогими коврами, перед жертвенником был богато накрыт широкий стол на коротеньких изогнутых ножках, инкрустированный перламутром, кораллами и бирюзой. В чашах, оправленных серебром и золотом, горкой возвышались редкие по тем временам восточные сладости. На широком серебряном блюде тончайшей работы были красиво уложены большие куски дымящейся жирной баранины.

Хубилган Довчин из собственных рук подал гостю в серебряной пиале обжигающий губы горячий чай с молоком и не растаявшими еще кусочками топленого масла[11] возвещая о начале трапезы..

Старческое лицо перерожденца с отвислыми щеками, испещренное глубокими морщинами, выражало крайнее самодовольство. От горячей пищи и внутреннего напряжения по лицу его градом катился пот, капая в пиалу. Подернутые синеватой пеленой подслеповатые глаза его с благоговением смотрели на гостя.

«Богатая юрта у хубилгана. Вон сколько серебра и золота. И все это от пожертвований верующих. Сам-то перерожденец нигде не работал всю жизнь, а только дань собирал с верующих да обманывал их. Скоро ламаизму придет конец. Выведем их всех на чистую воду», — думал в это время Пурэвжав.

— Мы, многочисленные послушники бурхана, выражаем безграничную радость по поводу вашего прибытия к нам из Страны восходящего солнца. Какие новости привезли? — спросил перерожденец, нарушая мысли Пурэвжава.

— Если почтенному хубилгану угодно, то я доложу о цели своего приезда. Во-первых, по поручению начальника японской контрразведки в Харбине господина Инокузи имею честь уведомить вас о том, что ваше послание с просьбой о военной помощи получено и передано в верха. При благоприятном моменте помощь вам будет оказана, ибо ваши действия расценены как самые разумные, направленные на решение судеб всех верующих в Монголии. Во-вторых, до момента выступления к вам на помощь военной силы из Страны восходящего солнца я буду чрезвычайно рад служить здесь под вашим непосредственным покровительством. В-третьих, мне приказано передать вам лично, что пора уже от распространения слухов и версий переходить к действиям. Работать надо денно и нощно. Организация и координация действий поручена мне, — здесь Пурэвжав для усиления впечатления от сказанных слов показал хубилгану письмо, написанное по-японски на тончайшей рисовой бумаге.

— Согласно приказу господина Инокузи, — продолжал гость, — поселите меня в монастыре Святого Лузана, где я буду выполнять некоторую посильную для меня работу, чтобы не вызывать ни у кого подозрений, а под этой личиной, светлейший хубилган, я приложу все усилия, чтобы начатое вами дело дало плоды, и как можно скорее. Я также должен буду регулярно докладывать сиятельному господину Инокузи о результатах вашей работы, о ваших просьбах и пожеланиях, а также по мере необходимости передавать некоторые сведения и карты и привозить вам дальнейшие распоряжения и указания. Пока все.

— Хорошие вести, — похвалил хубилган. — Такой человек, как вы — образованный, смелый и деятельный, — нам очень нужен. Для того чтобы дело наше выиграло наверняка, мы должны, главным образом, опираться на военную помощь извне. Иначе все останется пустой затеей. Лам много в монастырях, разбросанных по всей стране, но одним нам не под силу решить такую задачу. Если ламы не будут действовать разумно, с дальним прицелом — дело наше лопнет как мыльный пузырь.

Младшие ламы, прислуживающие хубилгану, удалились из юрты при появлении гостя, и теперь никто не мешал откровенно говорить о деле.

Оба — и гость и хозяин — были возбуждены беседой и вином.

— Много ли в Улан-Баторе надежных людей? — полюбопытствовал Балдан.

Донесения Шушмы и рябого банщика, а более того — личное впечатление, произведенное Балданом на хубилгана во время беседы, устранили последние подозрения перерожденца.

— Люди есть. Но не так много, вернее, пока не так много, как бы этого хотелось, скрывать не стану. Ведь мы начали действовать не так давно. Зато все люди надежные. Один из них — ваш знакомый Шушма. Человек очень преданный. В прошлом — крупный коммерсант, владелец богатой торговой фирмы. Народная власть фирму национализировала, а многотысячные долги его многочисленной клиентуры аннулировала. И теперь он точит зуб на эту власть. Так-то, сын мой. Ну а другой ваш знакомый — рябой банщик — за деньги пойдет на все. Здесь, в городе, есть еще два наших человека, которым можно доверять. Люди, проверенные в деле. Когда будет нужно, я скажу, как их найти, — доверительно сказал Довчин.

Балдан хотел во что бы то ни стало узнать как можно больше о заговоре духовенства против республики, которое готовилось открыть дорогу врагам.

— Да, конечно, — подхватил Балдан, — с этими двумя хорошо бы организовать мне встречу до моего отъезда в монастырь Святого Лузана. Пусть они будут моими связными, тем более что связные мне крайне необходимы.

— Согласен, — кивнул в ответ хубилган. — Один из них, между прочим, лама Дорлиг, который свел вас с Шушмой. Живет в моем хашане. Другой, Пунцаг, — это человек, поступивший по моему совету на работу в ламскую артель[12]. В прошлом — продавец магазина, совершивший растрату. Долго сидел в тюрьме. У него с властью свои счеты. И большие. Но однажды он проговорился об этом бывшему моему послушнику Чойнхору, жившему в моем хашане. Чойнхор был неглупый парень и, судя по всему, кое о чем догадывался. Боясь, как бы он нас не выдал и этим не сорвал нашего дела, Пунцаг убрал его. Сейчас для нас очень опасен Самдан — секретарь ревсомольской ячейки их артели. В последнее время он слишком часто приходил к нам в хашан будто к Чойнхору, а сам все вынюхивал и высматривал. А ну как Чойнхор успел ему что-нибудь ляпнуть?! — забеспокоился вдруг перерожденец.

Балдан строго взглянул на него исподлобья.

— Конечно, убийство, особенно теперь, когда дело идет на лад и нам обещана помощь, может испортить наши карты, но другого выхода не было, и мне пришлось благословить Пунцага на это дело, — начал оправдываться Довчин. — К счастью, к ответственности привлечен, по достоверным слухам, не кто иной, как Самдан. Это тоже важно для нас. Пунцаг выполнил работу чисто.

Боясь потерять свой авторитет у Балдана, хубилган со смиренным видом сложил ладони вместе, поднес их ко лбу, прошептал по-тибетски заклинания и, закатив к небу глаза, произнес глухим голосом:

— Один бурхан ведает, кого покарать, а кого помиловать.

— А чем этот Самдан опасен? — спросил Балдан.

— Видите ли, Чойнхор был кротким, прилежным, исполнительным послушником, очень набожным. Со временем я надеялся сделать из него хорошего ламу, обладающего обширными познаниями в области человеческой психологии и народной медицины. Он ходил за мной по пятам. И нам он мог быть полезен. Но с тех пор, как здесь появился этот Самдан — а они из одного кочевья, — Чойнхора будто подменили. Вместо поклонения духовным лицам он стал насмехаться над ними. Я слышал это своими ушами, и не один раз. Самдан — первейший смутьян. А вообще, люди, приехавшие в столицу из худона, очень быстро меняются. От их смирения часто не остается и следа. Вот уже год, как я переселился из монастыря Святого Лузана в Гандан, и за это короткое время в здешней жизни изменилось очень многое, чего не увидишь вдали, за толстыми стенами монастыря Святого Лузана. Самое скверное — это то, что ламы складывают с себя духовный сан, монашеское одеяние бросают в огонь костра. Да, рушатся, рушатся старые порядки. Но мы будем крепко держать их, пока не придет помощь, мы еще поживем, мы вернем утраченное! — произнес Довчин с пафосом.

Перерожденец думал сейчас только о том, что благодаря бурхану письмо его, посланное японским правителям, благополучно дошло до них, что они с благодарностью его получили и обещают помощь. «Как все хорошо складывается», — снова подумал хубилган и налил себе в кубок немного вина.

Этот молодой мужчина — посланец Страны восходящего солнца — с его умной речью, хорошими манерами и чистым взглядом ему определенно нравился. «Вот и старая опытная хитрая лиса Шушма — а его-то не проведешь на мякине — тоже положительно отозвался о нем. Значит, свой, преданный человек. Посланец!» — снова и снова думал о Балдане хубилган, не отрывая от него глаз. И начал вдруг как на духу выкладывать все свои планы:

— Неправильно было бы думать, что мы только лясы точим насчет новой власти да слухи распускаем. Нет, мы усиленно работаем в трех направлениях: разжигаем недовольство политикой народной власти, стараемся подорвать доверие к красной России и всячески укрепляем религию. Одним словом, не сидим сложа руки. Это упорная борьба за умы и сердца людей. И здесь для нас хороши любые средства: диверсии на предприятиях, физическое уничтожение партийных руководителей, запугивание и шантаж отдельных граждан. Я говорил: людей у нас маловато, но кое-что мы уже сделали.

Балдан и не подозревал, что под монашеской рясой скрывается такой хитрый, жестокий, изворотливый политикан.

— Я уверен, что ваша работа будет высоко оценена господами из японского разведуправления. Она требует от вас не только хорошей организации, но и конспирации. Выиграть время — вот ключ к решению этой задачи. Чего греха таить, ведь ни для кого не секрет, что новая власть крепнет день ото дня. Поэтому выигрыш во времени, повторяю, является вопросом жизни или смерти для нас. Мы не должны терять ни минуты. Я полагаю, что в течение года, максимум — двух-трех лет мы должны создать благоприятные условия для прихода военной помощи из Страны восходящего солнца.

— Да возблагодарит вас бурхан за эти мудрые речи! Да исполнятся по воле бурхана ваши пожелания! — восклицал хубилган. Душа его ликовала. Надежда на скорую помощь японцев и свержение ненавистной новой власти, на возвращение утраченного могущества запылала в нем ярким пламенем. Он еще долго возносил хвалы всемогущему бурхану, услышавшему его молитвы и ниспославшему им большую удачу.

Подливая масла в огонь, Балдан, наклонясь к самому уху хубилгана, с жаром зашептал:

— Это еще не все, высокочтимый перерожденец. Скажу вам по секрету, что у японского императора планы куда грандиозней. Японии предначертано богом стать во главе Великого азиатского единства, в состав которого войдут Китай, Маньчжурия и Монголия, а Монголия должна стать мостом к захвату русской Сибири. Только держите мои слова в строжайшей тайне.

От такого безграничного доверия, которое ему сейчас оказали, у Довчина сперло дыхание, закружилась голова. Наконец-то фортуна ему улыбнулась!

— Мудрейший посланец! — он схватил Балдана за руку. — Твоим словам нет цены! Наши планы совпадают! Япония поможет нам, а мы окажем ей помощь в осуществлении ее планов. Да поможет нам все победивший и все миновавший Будда! Мы ничего не пожалеем для осуществления наших замыслов. — Голос его срывался.

— Не радуйтесь преждевременно, досточтимый хубилган. «Поспешишь — замерзнешь» — гласит монгольская мудрость. Не забывайте об этом. Через десять дней я должен послать первую шифровку господину Инокузи из монастыря Святого Лузана. Кстати, когда вы думаете отправить меня туда? — Балдан стремился перевести разговор в нужное ему русло.

— А вы сами когда собираетесь ехать?

— Не позднее чем через день. Отправлюсь под видом скотовода-кочевника. Приготовьте мне хорошего коня, одежду да не забудьте написать письмо к тамошнему настоятелю.

— Не извольте ни о чем беспокоиться. Все будет в порядке. Настоятелю монастыря хамба-ламе[13] Содову я пошлю через вас особое задание. Вас же назначаю там ответственным лицом, о чем дам знать настоятелю. Отныне без вашего ведома он не должен будет принимать ни одного решения. У настоятеля получите монашью рясу и станете там гэсгуем[14]. Нет-нет, пожалуй, лучше назначу вас казначеем на место прежнего. Сбор пожертвований — а их поступает значительное количество — дело ответственное, и лучше поручить его вам.

— Приказываю вам постоянно держать со мной связь и немедленно докладывать о любых указаниях японских господ, — неожиданно властным голосом добавил хубилган.

«Ого! Вот тебе и старый перерожденец! Коварный шакал», — подумал Балдан. Но хубилган, словно прочитав мысли «японского посланца», вытащил четки и, ловко перебирая их мясистыми пальцами, зашептал молитву, закатив по обыкновению глаза к небу.

В душе каждый из них по-своему радовался своей удаче.

«Надо будет сказать Шушме, пусть велит своим людям прекратить за Балданом слежку, он вне подозрений. Мое чутье никогда не обманывало меня. Возможно, и Балдан в своих донесениях воздаст хвалу разуму мудрого хубилгана, оказавшего большое доверие посланнику Страны восходящего солнца», — кичливо рассуждал Довчин, мня себя уже на ханском престоле.

Доставая тушь и кисточки[15] из ящичка, хубилган прикидывал в уме, как бы получше составить письмо к хамба-ламе Содову, но так, чтобы и волки были сыты, и овцы целы.

Весь следующий день Балдан с утра готовился к отъезду в монастырь. Теперь он должен был действовать вдвойне осторожно: еще неизвестно, что на уме у перерожденца и у этой старой хитрой лисы Шушмы. Неспроста же они постоянно твердят, что «у змеи пестрые пятна снаружи, а у человека — внутри».

После полудня к Шушме пришли какие-то китайцы с узлами, пошушукались с хозяином и ушли, оставив после себя едкий запах смеси чеснока и тухлых яиц. Этих людей Балдан прежде не видел.

Потом появился темнолицый монашек с письмом от перерожденца к настоятелю монастыря Святого Лузана.

Близился вечер, а Шушма все возился возле сарайчика, укладывая в переметные сумы еду для Балдана и подарки для хамба-ламы.

— Послушайте, любезный, бросьте вы все это, — подошел к нему Балдан. — Пойдемте-ка лучше в кино. Скучно сидеть без дела и ждать завтрашнего утра. Там, в глухомани, небось не то что кино, но и бани-то, наверное, нет.

Шушма, как и рассчитывал Балдан, идти в кино отказался, оправдываясь тем, что не любит увеселений, считая их ненужной блажью и пустой тратой времени. Но истинная причина, разумеется, крылась в другом: Шушма всячески избегал людных мест, не желая, чтобы его лишний раз видели в городе.

— Идите один. У меня еще много работы в хашане. А в городе вам бояться нечего, здесь тихо, и в лицо вас никто не знает, — отнекивался Шушма.

Но Балдан решительно отказался идти один в город, сославшись на незнание здешних обычаев. Зевая от скуки, он слонялся по хашану от безделья, потихоньку наблюдая за китайцем. Тот же, боясь вызвать гнев хубилгана тем, что не угодил гостю, продолжал уговаривать Балдана провести вечер без него.

— Ну ладно, — вздохнул Балдан, — пойду поброжу по городу, а если удастся — посмотрю немой фильм. — Он снова зевнул, не спеша переоделся в новый дэли из китайского шелка и ленивой походкой вышел из хашана. Медленно брел он по пыльной улице, ведущей к единственному в городе кинотеатру. Кажется, сегодня его не преследовала чужая тень. Но он все время был начеку. До сеанса оставалось еще немного времени. Балдан потолкался в очереди возле кассы, купил билет и, направляясь к входу в кинотеатр, вдруг заметил рябого банщика, высматривавшего кого-то в толпе. У Балдана бешено заколотилось сердце. «Неужели сорвется встреча с помощником?! Этот банщик, конечно же, пришел сюда не ради забавы», — подумал Балдан, пропуская вперед зрителей и входя в зал одним из последних. Он тщательно обшарил глазами каждый ряд, но китайца в зале не оказалось. «Остался караулить у входа? Или передал „эстафету“ кому-то другому?» — спрашивал себя Балдан, снова и снова обводя глазами зал. Рябого среди зрителей не было.

Как только погас свет и картина началась, он, пригнувшись, тихо вышел на улицу через черный ход и быстро свернул за угол ближайшего хашана. Пробежав немного вдоль забора, снова свернул в узкую улочку, быстрым шагом прошел по ней до конца и вышел к черным юртам.

Прижавшись к столбу для коновязи, Балдан напряг слух и зрение. Но вокруг было тихо и темно. Фонарей тогда не было, и редко кого можно было встретить в эту пору на улицах города. Чуть стемнеет, люди запирались в своих хашанах. Лишь лай собак нарушал тишину вечернего города.

Перед Балданом, словно из-под земли, выросла знакомая фигура. Они молча обнялись и отошли под навес коновязи.

— Здесь имена и адреса. Сплошь ламство, китайцы и уголовники. — Балдан протянул спичечный коробок. — Ждут япошек. Прошу действовать осторожно, чтобы комар носа не подточил.

— Есть, товарищ капитан. Когда едете в монастырь?

— Завтра на рассвете.

— Желаю удачи.

— На вторую ночь надома[16] монахи намечают поджечь и взорвать склад с оружием. Подробности потом. Группу возглавит Пунцаг — рабочий из дамской артели.

— Вас понял.

— Когда возьмете Пунцага с поличным, то якобы по его доносу организуйте арест Шушмы и рябого банщика, они знают много. Хубилгана, его слугу Темнолицего и хамба-ламу пока не трогайте — спугнуть можете. Пока все. Привет нашим.

— Счастливого возвращения.

И Балдан растаял во тьме узкой улочки.

Единственный фонарь, прикрепленный над входом в кинотеатр, тускло освещал пыльную площадь. Рябого не было видно. Балдан осторожно подошел к двери черного хода, дождался окончания сеанса и с толпой зрителей, которые оживленно делились впечатлениями, вышел на площадь и с удовольствием закурил. Под самым фонарем стоял банщик, будто и вовсе никуда не уходил. «Китаец приходил к началу сеанса. Потом ушел. В зале его не было. А к концу опять появился… Очень хорошо. Надо было лучше караулить, гражданин китаец!» — весело подумал Балдан и зашагал домой.

4

По приезде в монастырь Балдан поспешил представиться хамба-ламе Содову. Войдя в его опочивальню, он застал настоятеля величественно восседавшим на горке мягких подушек. Его пухлые пальцы мерным, заученным движением перебирали черные сандаловые четки с изящной коралловой головкой удивительного красного цвета. Не переставая перебирать четки, хамба-лама чуть повернул голову в сторону вошедшего и легким поклоном, исполненным достоинства, поприветствовал Балдана.

— Я уже получил уведомление от почтенного хубилгана, в коем он извещает меня о вашем прибытии. Прошу вас, подойдите ближе и садитесь поудобней. Выражаю огромную радость по поводу вашего благополучного к нам приезда. Отдохните с дороги, снимите с себя усталость, а потом и приступайте к осуществлению священной цели, стоящей перед вами. Мы с честью будем выполнять приказы и поручения высокочтимого посланника великой Страны восходящего солнца. — Хамба-лама говорил глуховатым голосом, сохраняя достоинство и прямо глядя в глаза собеседнику. Он не лебезил и не заискивал перед Балданом, как это делали другие.

Не выпуская из руки четок, настоятель другой рукой поставил на специальный коврик перед Балданом два небольших дешевых кубка и кувшинчик с китайским вином. Налив кубки до половины и пригубив вина, он кивком головы предложил Балдану сделать то же самое и с деловым видом продолжал начатый разговор:

— Прошу не церемониться, дорогой Балдан. Чувствуйте себя свободней… Тяжелые сейчас времена, скажу вам откровенно. Не то, что другим людям, но и себе верить нельзя стало. Будьте очень осторожны и осмотрительны. Здесь, в монастыре, есть соглядатаи и шептуны. Помните об этом. Но всего более опасаться следует партийцев. Эти похуже чертей будут. Для нас, для нашего дела они чрезвычайно опасны.

— Тем не менее мы должны резко активизировать работу. Меня, как вы понимаете, послали сюда не на отдых от мирской суеты и не затем, чтобы проверять желудки у ваших лам. Поэтому я считаю своим долгом приступить к делу незамедлительно. Сегодня же вечером и начну… А для начала хочу познакомиться с тем, что вы уже успели сделать, — твердо сказал Балдан, не отрывая настойчивого взгляда от глаз настоятеля.

Хамба-лама в знак согласия сделал церемонный кивок, с достоинством опустив на грудь большую, остриженную наголо голову и зажмурив глаза.

— Вы правильно изволите говорить. Я тоже считаю, что мы недостаточно активно действуем, но некоторые успехи у нас, безусловно, есть. Об этом вам, наверное, хубилган уже докладывал. Поэтому я зачитаю вам один документ, содержание которого мы усиленно распространяем во всех аймаках[17] и люди нам верят, особенно набожные старики. Многие вообще склоняются на нашу сторону. Вот, послушайте, — и настоятель достал из-под подушки вчетверо сложенный толстый лист бумаги, неторопливым движением холеных рук развернул его и начал читать: — Первое, — произнес он и остановился, взглянув на Балдана, который, почти не мигая, смотрел на хамба-ламу, мысленно восхищаясь его умением с достоинством держаться в присутствии «высокого гостя» и оценивая его приятные манеры. Плавная речь, глуховатый низкий голос, его жесты, не лишенные изящества, умение выслушать собеседника и заговорить с ним в форме доверительной задушевной беседы без кажущейся навязчивости, безусловно, очень располагали к себе людей.

— Первое, — еще раз произнес хамба и начал читать текст речитативом: — Народно-революционная власть — власть не прочная, никогда не сможет утвердиться она на нашей древней земле, ибо она является противной учению победившего и все миновавшего Будды. Поэтому всякий, кто признает новую власть, а также его родственники до третьего колена впадут в тяжкий грех перед всевышним и в своем перерождении, будучи не в состоянии его искупить, обречены будут на страшные муки.

Второе. Послушники Бурхана! Скоро с той стороны, откуда встает солнце, прибудет августейший Банчин-эрдэнэ[18], который сметет и развеет по ветру эту новую власть. Тем из вас, которые устоят против всяких соблазнов и увещеваний нечестивцев и сохранят веру во всемогущего Бурхана, будет ниспослано благословение Банчин-богда[19] и всепрощение грехов до третьего колена. Забывшие же веру и сошедшие с пути истинного не увидят святого лика Банчин-эрдэнэ, на них найдет порча, все тело их покроется гноящимися язвами и струпьями, и род их угаснет. Тысячегрешные послушники бурхана! Священнослужители монастыря Святого Лузана воздвигают священный субурган, открывая вам путь к спасению от неминучей опасности.

Третье. В великий грех впадают и те заблудшие, которые отдают свой скот красным русским, нарушая священное писание Будды и опустошая нашу землю. Их ждет самая страшная голодная смерть.

Хамба-лама кончил читать. Аккуратно складывая лист, он уголками глаз посматривал на Балдана. Ему не терпелось узнать, какое впечатление произвела его речь. Но Балдан молчал.

— Разумеется, листовки мы распространяли тайно и с большими предосторожностями. Сами тоже с верующими беседуем, выявляя таким образом нам сочувствующих. Если нам удастся привлечь на свою сторону население хотя бы нескольких аймаков, то мы сможем выставить десятки сотен вооруженных воинов в придачу мощной армии японцев, которая двинется к нам на помощь. По-моему, это будет немало.

— Малым делом, — усмехнулся Балдан, — новую власть не спихнешь, достойный хамба-лама. Я не сомневаюсь в размахе ваших действий и в вашей дальновидности. Главное — не останавливаться на том, что уже сделано.

Хамба-лама почитался в своем краю как живой бурхан, люди ему верили, открывали перед ним сокровенные мысли и желания. Чтобы получить его благословение, отдавали часто последнее, что у них было.

Прикрыв глаза, настоятель сделал сосредоточенное лицо, как это делают созерцатели, прошептал по-тибетски короткое заклинание и спокойным тоном продолжал:

— Несколько дней назад один наш человек ушел за кордон к японцам. По моим подсчетам, он уже с ними встретился.

— Что за человек? — поинтересовался Балдан.

— Человек проверенный и надежный. В свое время он и в городе жил, и по аймакам поездил. Вообще, это образованный и, я бы сказал, ловкий человек. Прежде состоял в партии, но за преступление был исключен и посажен в тюрьму. Если на этот раз ему повезет, то он вернется с богатым уловом.

— А здесь, в наших краях, есть преданные нам люди?

— Конечно, есть. На днях я познакомлю вас с двумя наиболее влиятельными из них — Дамираном по прозвищу Кургузый тайджи[20] и бывшим головою Халхин-Гольского уезда богатеем Лувсаном. Преданнейшие люди, на них можете полагаться, как на самого себя.

Под жилье Балдану отвели небольшую деревянную пристройку с окном, затянутым тонкой рисовой бумагой вместо стекла, с трудом пропускавшей тусклый свет с улицы, и назначили старшим казначеем, чему он был очень рад, так как работа казначея открывала перед ним широкое поле деятельности, а главное — у него появилась возможность постоянно общаться с низшими ламами и простыми скотоводами. Таким образом он мог узнавать их настроения и интересы, под предлогом сбора пожертвований мог свободно отлучаться из монастыря.

Как особо доверенное лицо самого хубилгана, Балдан стал пользоваться в монастыре не только полным доверием ламства, но большим уважением к своей особе с их стороны. Хамба-лама и его ближайшее окружение почитали за честь попросить у него какого-нибудь совета или просто о чем-либо с ним побеседовать. Так в течение нескольких дней он перезнакомился почти со всеми тамошними ламами.

В один из вечеров Балдан незаметно вышел из своей пристройки, спустился с холма и направился от монастыря в ту сторону, где жили простые скотоводы. Тихонько прокравшись к стоящей на отшибе маленькой черной юрте монастырского водовоза-бобыля Гомпила, Балдан потянул за кошму, служившую дверью, и вошел в юрту.

Гомпил сидел на тонком засаленном тюфяке возле железной печурки при тусклом мерцающем свете жирника и уплетал горячую, только что снятую с печки лапшу, с шумом втягивая ее в себя. При виде незнакомого человека, неожиданно появившегося в столь поздний час, Гомпил вздрогнул, расплескав лапшу, и с растерянным видом робко предложил гостю сесть возле печки. По обычаю монгольского гостеприимства Гомпил налил в пиалу чай с молоком и подал незнакомцу. Принимая пиалу с чаем обеими руками, как того требовали правила хорошего тона, Балдан сказал пароль. Гомпил, услышав долгожданные слова, облегченно вздохнул и с улыбкой проговорил отзыв.

— Ну, Гомпил, какие новости? Только коротко и быстро. Водовоз подсел поближе к Балдану и начал рассказывать:

— Признаться, не думал я так скоро с вами встретиться. Знаете, по всему видно, что здешние ламы затевают что-то недоброе. В последнее время дамские шишки, то бишь высшее духовенство, чуть ли не каждый вечер собираются где-нибудь в укромном месте, подальше от людских глаз и что-то обсуждают, о чем-то спорят, а днем как ни в чем не бывало, вид у них кроткий, как у смирной овечки. Но не только они. И среди местного населения участились всякие разговоры, порочащие политику народно-революционной власти, распространяются клеветнические слухи о Советской России. Вообще, худонские араты[21] кем-то здорово запуганы. Станешь о чем-нибудь спрашивать — или молчат, или отнекиваются, говоря, что ничего не знают. Недавно, например, на собрании жителей окрестного бага[22] председатель Сэд прямо с этого и начал свое выступление. Известное, мол, дело, не ветром надуло вредоносные слухи. Ясно, что скрывается за ними опасный враг нашей народной власти и что рано или поздно мы его уничтожим. Тут начался такой галдеж! К помосту подскочил богач Лувсан и его сиплый подпевала Доной и начали требовать у Сэда, чтобы он назвал вслух имя этого врага, если оно ему известно. В общем, люди реагировали очень бурно. В конце собрания Сэд обратился к аратам с призывом не вносить свои трудовые сбережения и имущество, нажитое трудом, на воздвижение субургана. Он объяснял им, что трудовые деньги идут в сундуки ламам, что ламы обманывают народ. Лувсан с Доноем с пеной у рта начали кричать, что, мол, пожертвования верующих — дело сугубо добровольное, никто, мол, никого не заставляет вносить свою лепту, да и государство разрешает исповедовать религию, и нечего поднимать этот вопрос. Но я уверяю вас, что это был не простой спор людей, выражающих свои мысли. Это здорово пахнет преднамеренной защитой интересов ламства, к сожалению, пока еще многочисленного. У меня есть еще и другие ценные для нас наблюдения, но об этом мы поговорим после. А сейчас вот что. Здесь долгие годы околачивался один китаец, прибывший с Долнура. Работал плотником в монастыре, имел большой хашан с деревянным домом, обширный земельный участок. И вдруг собрался уезжать. Ни в коем случае нельзя его упускать.

— Почему?

— Есть веские улики, доказывающие, что он японский шпион. Его нужно немедленно арестовать. Немедленно! Очень важная птица и хитер. Места эти изучил как свои пять пальцев.

— Арестовать-то — дело несложное. Но доказательства?

— Буду краток. У китайца — зовут его Буянт — есть оружие. Отличная военная подготовка. Попадает в цель, почти не целясь. Имеет подробные карты местности и всех объектов. Физически сильный. Очень осторожен. Что будем делать?

— Сделаем так: ты усилишь наблюдения за китайцем и в случае чего дашь знать. А я попытаюсь разузнать что-нибудь у хамба-ламы об этом человеке. Почему же хамба, назвав мне уже ряд имен, не упомянул о китайце? Трудно объяснить это простой забывчивостью. Что-то здесь не так. Ну, ладно. Смотри не упусти китайца. До встречи.

Благодаря темной летней ночи Балдан так же благополучно возвратился в свою пристройку, разделся и нырнул под одеяло. «Молодец Гомпил. Хорошо несет службу. Но в самом деле, почему хамба ни разу не упомянул мне имени Буянта? Подождать, пока сам заговорит об этом? Или попытаться самому навести разговор на китайца? Ладно, поживем — увидим, а вот с председателем бага товарищем Сэдом надо побеседовать непременно», — думал Балдан, засыпая.

Рано поутру Балдан отправился к настоятелю. Несмотря на ранний час, хамба давно встал и совершал утренний обряд богослужения. Он привык ложиться с вечерней зарей и вставать с первыми петухами. После обмена приветствиями настоятель радушно предложил Балдану разделить с ним утреннюю трапезу.

— Очень рад, что вы пожаловали как раз к чаю. Это хорошая примета. Довольны ли вы жильем? Хорошо ли вас кормят? Если вам чего-нибудь не хватает, прошу говорить откровенно. Наш долг — обеспечить вас всем необходимым.

— Дражайший и высокочтимый хамба-лама, благодаря вашим неустанным заботам я ни в чем не нуждаюсь. Ваше приглашение позавтракать с вами я расцениваю как благословение бурхана. Но я пришел к вам не за этим. Меня очень тревожит один вопрос. Он не дает мне покоя даже ночью.

— Что же это за вопрос такой? Кто, как не вы, творящий на земле благо ради грешной толпы, должен почивать спокойным и крепким сном? Слушаю вас, дорогой Балдан! Я готов помочь вам, если потребуется моя помощь.

— Наставник! Я высоко ценю вашу мудрость. Но как я могу спокойно спать, когда наше дело движется медленнее, чем плот по течению реки. Что же, мы так и будем сидеть у моря, ожидая погоды?

— Ваше нетерпепние похвально. Но великие дела быстро не вершатся. Вы же знаете, что мы не сидим без дела, мы действуем. Между прочим, сегодня вечером ко мне пожалует на ужин один очень интересный человек. Вас я тоже приглашаю. Надеюсь, у вас появится новое представление о нашей работе.

Вечером Балдан пришел к настоятелю чуть раньше назначенного времени. Незнакомого гостя еще не было. Юрта хамбы была убрана, как обычно, и ничто не говорило о том, что он ждал гостей, если не считать со вкусом накрытого стола, хорошего вина на нем. Широким жестом руки настоятель пригласил Балдана на левую, почетную половину юрты.

— Человек, которого я жду, провел в наших краях несколько лет. Он знает здесь каждую песчинку и каждого человека в лицо. На этот раз мы с вами будем лишь слушателями, а рассказчиком будет он.

В знак согласия Балдан кивнул головой.

— Не перебивайте его. Наберитесь терпения слушать долго.

— Не извольте беспокоиться, почтенный хамба-лама. Я не имею привычки перебивать говорящего. Это дурной тон.

— Безусловно. Я верю, что посланцы Страны восходящего солнца хорошо воспитаны. Кстати, имя этого человека Буянт. Это умнейший и опытнейший наш коллега. Надеюсь, что слова, которые мы здесь услышим, будут выше всяких похвал.

— Простите меня, наставник, — улыбнулся Балдан, — человек вообще-то устроен странно. Часто наделенные недюжинным умом люди совершают непростительные ошибки, подобно глупцам. И в результате, казалось бы, ничего не значащей мелочи проваливают великое дело.

— Согласен, и так бывает. А вот, кажется, и Буянт.

Действительно, чуть слышно прозвучал серебряный колокольчик над входной дверью, и в юрту вошел высокий, атлетического сложения китаец, На сильно загоревшем, полном лице выделялись черные брови. После церемонных приветствий настоятель обратился к китайцу, указывая глазами на Балдана:

— Теперь вашу работу в монастыре будет продолжать посланец Инокузи. Сюда его прислал хубилган-лама, — понизив голос, пояснил хамба.

За ужином беседа не клеилась. Балдан чувствовал, что китаец осторожничает и боится говорить при нем о деле. И рискнул начать нужный разговор первым.

— Господин Буянт, надеюсь, вы простите меня, если я доставлю вам некоторое беспокойство, но я имею поручение от господина Инокузи проверить вашу работу от начала до конца, а затем по своему усмотрению решить вашу дальнейшую судьбу. Не кажется ли вам, что десять лет почти без всяких вестей, — Балдан делал ударение на каждом слове, — даже глупцу покажутся более чем подозрительными. Чем оправдаетесь?

Удар попал в цель. Недоверие китайца сменилось замешательством, а затем и явным испугом.

— Я рад приветствовать вас, господин. Если бы я знал о вашем пребывании здесь, то, клянусь, не преминул бы встретиться с вами, — Буянт говорил по-монгольски удивительно чисто и правильно, как ни один другой китаец. — Хубилган и хамба-лама могут быть моими поручителями и удостоверить результаты моей работы. Видите ли, границу переходить стало чрезвычайно опасно. К тому же у меня не было надежного человека, которому я мог бы доверить с таким трудом добытые и столь ценные сведения. Поэтому я никого, кроме ламы Дамдин-Очира, не посылал в Харбин.

— Чем же вы здесь занимались столько лет?

Буянт вспыхнул, в глазах появились злые искорки и тотчас исчезли. Он отлично умел держать себя в руках.

— Поджоги сомонских[23] магазинов, школ, уничтожение революционных агитаторов и партийных руководителей, в том числе Готова, — дело моих рук. Все сработано чисто. Мною же составлены подробнейшие карты почти всей восточной части страны с указанием важных объектов, собраны другие секретные сведения. Все результаты своей работы я должен лично доставить в Харбин.

Балдан, как и следовало ожидать, «высоко оценил» деятельность Буянта и обещал послать шифровку в Харбин господину Инокузи перед его отъездом.

5

За массивной дубовой дверью, через которую не проникали звуки, в большом кабинете с мягкой мебелью восседал в непринужденной позе в низком удобном кресле господин Инокузи — сухощавый японец с узкими злыми глазками и сильно выдающейся вперед нижней челюстью. На носу у него поблескивало пенсне в золотой оправе, от которой спускалась тоненькая золотая цепочка.

Его мысли были всецело заняты недавно прибывшим из Халха-Монголии[24] ламой Дамдин-Очиром. «Бурятский лама Дондог, бежавший от революции, — хоть и большой пройдоха, но для нас не находка, а главное, у него нет и гроша за душой. Я не ошибусь, если сделаю ставку на халха-монгола Дамдин-Очира.

— Со временем благодаря нашим усилиям его влияние на многочисленное ламство Монголии может стать почти неограниченным. А если выйдет что-нибудь такое… такое, — Инокузи щелкнул пальцами, — мы всегда сможем сослаться на письмо Дамдин-Очира с просьбой о помощи. Надо с ним встретиться. Что это за человек? Если он мне понравится, можно будет организовать спектакль возведения его на ханский престол. Конечно, не время еще мечтать о престоле в масштабах всей Халхасии, для начала достаточно будет пожаловать ему титул хана и в вотчину определить восточную область со ставкой в Баргутской кумирне. Через этого новоявленного богд-хана, так сказать, нашего крестника, мы сможем вершить большие дела в Монголии. Интересно, что положит мне на руку этот лама? В зависимости от этого я и решу вопрос, пожаловать титул хана ему или кому-то другому. Но титул богд-хана может пожаловать лишь святой Банчин-богд, иначе Дамдин-Очир на это не пойдет», — вслух размышлял Инокузи, посасывая крепкую сигару и любуясь дорогим перстнем на правой руке.

Инокузи подошел к большому окну, отдернул тяжелый занавес и посмотрел вдаль. «Какой я мудрый! Какой дальновидный!» — превозносил он свои заслуги, восхищаясь своими замыслами и самодовольно потирая руки. Он еще немного походил по кабинету взад-вперед, сел в кожаное кресло за огромный письменный стол и стал ждать. Через несколько минут в точно назначенный час в кабинет господина Инокузи вошел в сопровождении бурята Дондога широколицый, с выдающимися скулами халха-монгол, по великолепию одежды которого можно было догадаться о его принадлежности к очень высокому духовному сану.

— Личный посол хубилгана Довчина — Дамдин-Очир, — представил его бурят и в нижайшем поклоне обеими руками протянул господину Инокузи японский перевод письма от хубилгана.

— Очень хорошо. Сердечно рад видеть здесь посланника халхасского ламства. Эту встречу почту лично для себя за большое счастье. Надеюсь, что наша сегодняшняя встреча откроет новую, удивительную страницу в истории японо-монгольских отношений, — произнося эти слова высокомерным тоном, Инокузи встал из-за стола, чтобы придать своей речи еще больший вес. Но тут он вдруг увидел, как Дамдин-Очир вытащил из-за пазухи небесно-голубой из тончайшего шелка хадаг[25] а на нем — яркого солнечного цвета ембу[26] из чистого золота. Инокузи вдруг замолчал, уставившись на золотой слиток, лихорадочно сглотнул слюну и дрожащими руками зачем-то поправил галстук. Дамдин-Очир при виде замешательства господина Инокузи встал со своего места, широким жестом развернул хадаг, положил на него золотой ембу и двумя руками в величественной позе, преисполненной достоинства, преподнес японцу.

— Великий покровитель из Страны восходящего солнца, защитник нашей религии и спаситель лам Халха-Монголии, вкусивших много горестей и обид! Как знак нашего обоюдного расположения друг к другу и символ удачи в нашем священном деле покорно прошу принять этот скромный подарок!

На лице Инокузи расплылась улыбка, он гораздо быстрее, чем того требовали правила хорошего тона, поспешил принять «скромный» дар. На лице молодого секретаря господина Инокузи, приглашенного для стенографирования беседы, выступили капли пота, глаза выражали откровенную зависть. От высокомерного вида господина Инокузи не осталось и следа. Он поминутно улыбался, пытаясь завести непринужденный разговор, даже голос его изменился, стал мягче и ровнее, что не укрылось от внимания Дамдин-Очира. «Этот человек очень любит дорогие подарки. Это нам на руку. У нас в Халха-Монголии кое-что имеется. Значит, Дондог не наврал. Япошки падки на деньги. Если мы будем почаще показывать им наше золото, а аратов усмирять учением бурхана, то непременно достигнем желаемого», — думал Дамдин-Очир, не спуская глаз с господина Инокузи.

Японец задал несколько вопросов, связанных с внутренним положением Монголии, и внимательно выслушивал ответы, нервно покусывая тонкие губы.

— С кем из наших людей вы были связаны у себя на родине?

— С Буянтом. Это человек действия, от него нам была большая помощь. В ближайшее время сам сюда пожалует. Хотел кое-что послать со мной, но передумал и решил все везти сам.

Инокузи достал из сейфа большую фотокарточку и положил на стол перед Дамдин-Очиром.

— Да, он самый. Только здесь слишком молод. Сейчас он несколько изменился: располнел на нашей жирной баранине и дочерна загорел под монгольским солнцем.

Поскольку познания Дондога в японском языке были весьма скудными, переводил он большей частью только то, что мог кое-как перевести. Дамдин-Очир, помня предупреждение Дондога, говорил мало и только о деле.

— Буянт опытный разведчик. Мы сами ждем его со дня на день. Но нас сейчас беспокоит совсем другое.

— Что же именно?

— Большие перемены в сознании ваших аратов — вот что. Наша разведка работает четко. И на этот факт мы глаза не закрываем.

— Вы правы. Буянт неоднократно напоминал мне, что борьба за умы и сердца людей — дело самое сложное. Но в нашей стране подавляющее большинство населения — верующие, на их религиозном фанатизме мы и строим свою работу. Имеем уже немало приверженцев.

— Это похвально.

— Дондог одинаково старался угодить и монголу и японцу.

— Господин Инокузи, осмелюсь сказать, что Дамдин-Очир — один из самых мудрых и влиятельных сановников у себя на родине, — поспешил вставить словечко бурят и взглянул на монгольского ламу. Тот спокойно сидел, положив руки на стол и поигрывая небольшой табакеркой для нюхательного табака из драгоценного камня.

— Уважаемый господин мой, я хотел, чтобы письмо, мною привезенное, было незамедлительно передано японскому правительству, а о его содержании доложено Банчин-богду. Я должен вернуться в назначенный срок с ответом.

— Ваше желание будет достойнейшим образом выполнено. Можете положиться на меня. Благословенный лама Халхасии, вы сами в скором времени сможете предстать пред светлейшие очи Банчин-богда и лично обсудить с ним вопросы, касающиеся судьбы верующих монголов.

— Благодарю бурхана за ваши речи, — взволнованным голосом промолвил Дамдин-Очир, не смевший и мечтать об этом.

И в самом деле через несколько дней Инокузи послал своего представителя передать Дамдин-Очиру приглашение пожаловать на прием к Банчин-богду. Дамдин-Очир надел тканные золотом одежды, какие надевал в особо торжественных случаях, положил за пазуху длинный голубой хадаг и завернутый в него подарок, которому не было цены. В роскошном лимузине его доставили к зданию разведывательного управления, где в своем кабинете его ждал господин Инокузи.

— Сегодня счастливейший день в вашей жизни, добродетельный лама. И не только в вашей жизни, но и в жизни всех послушников бурхана. Святой Банчин-богд соизволил принять вас, выделив для этого драгоценный час. Не это ли есть высшее проявление светлейшего уважения, оказываемого святым богдом халхасским ламам? Но перед тем как предстать пред светлые очи великого святого, воспользуйтесь моим советом. Знаю, что вы не пожалуете к нему с пустыми руками, однако подумайте хорошенько о подношении, которое вы собираетесь сделать Отцу религии. Нужно, чтобы оно было достойно его святого лика.

— Господин, позвольте называть вас братом и вас премного прошу считать меня старшим братом, готовым исполнить все ваши желания. Ваш совет уместен. Я не замедлю воспользоваться им. До смерти не забуду вашей добродетели, денно и нощно буду молитвами испрашивать у бурхана ниспослать вам доброго здоровья, богатства и всяческого благополучия. Вы предоставили мне счастливую возможность поклониться живому Отцу религии. Господи, да как же можно идти на поклон к нему с пустыми руками?! И в десятом колене рода не замолить будет сей грех тяжкий. Я положу к его стопам этот голубой хадаг — символ чистоты души моей и вот этот большой ембу из чистого золота, а затем, если буду удостоен его божеского благословения, поцелую следы его или хотя бы их тень.

При виде огромного золотого слитка в глазах Инокузи зарябило, а сердце запрыгало от радости.

— Правильно. Банчин-богд не нуждается в подношениях, его богатства неисчислимы. Но за благословение живого бурхана не жаль и такого подарка, — от сильного волнения почти прошептал японец.

«Каким же титулом наградить этого щедрого сановника? Ну, ладно, как решили, так и будет. Думаю, что не переборщим. Вообще, нам он как раз подходит: фанатично религиозен, щедр, доверчив, имеет отсталые взгляды и жажду власти — все, что нужно для хорошей марионетки. А бурят Дондог? Нет, это не то», — думал Инокузи в то время, как Дамдин-Очир томился предвкушением долгожданной встречи с живым богдом здесь, в Харбине.

Наконец торжественный час настал. Инокузи распорядился подать машину и, самолично отворив переднюю дверцу, усадил в мягкое сиденье Дамдин-Очира.

— Во дворец Банчин-богда, — отрывисто бросил японец, и машина понеслась.

Банчин-богд встретил монгольского ламу с величавым достоинством, оказав ему всяческие почести. Эта живая святыня в величественной позе восседала на высоком помосте под куполом желто-пурпурного полога.

— Добродетельный лама из Халха-Монголии! Не выпали ли вам на долю тяжелые испытания в пути и не иссякли ли ваши силы от дальней дороги? — завел Банчин-богд велеречивые речи.

Услышав голос живого бурхана, Дамдин-Очир упал на колени перед богдом, коснувшись щекой угла помоста. Банчин-богд положил свою руку ему на голову, благословляя.

— Всемогущий отче! Силою ваших молитв достиг я этих мест жив и невредим. Получив благословение вашей священной десницей, я чувствую себя очистившимся от всех грехов земных. Только теперь я почувствовал настоящее счастье переродиться по велению бурхана, вновь появившись на свет человеком, — молвил он.

Инокузи молча стоял в отдалении, вслушиваясь в каждое слово, и думал: «Странно устроена эта религия. По-настоящему верят в живых богов, святых, пророков. Главное, верят, что, умирая, человек перерождается снова в младенцев и животных».

Беседа Дамдин-Очира с богдом продолжалась уже около получаса. Банчин-богд поднялся с помоста, сделал несколько шагов до приготовленного на круглом столике угощения и по ламскому обычаю поднес монгольскому ламе питье и еду. Пока Дамдин-Очир жевал, запивая из кубка, Банчин-богд на все лады расхваливал господина Инокузи, представляя его чуть ли не единственным человеком, способным спасти ламаистскую буддийскую религию в Монголии и восстановить там прежние порядки. Ознакомившись с содержанием письма от монгольских лам, привезенного Дамдин-Очиром с просьбой помочь свергнуть новую власть и возвести на престол богда, Банчин-эрдэнэ, прошептав заклинания, сообщил, что священное дело монгольских послушников бурхана увенчается успехом, ибо так угодно бурхану.

— Жалую вас титулом халхасского богд-хана и званием каноника. Повелеваю обосноваться в Баргутской кумирне и препоручаю вам главенствовать над ламами Халха-Монголии. Срок жизни народной власти будет зависеть от ваших благодеяний, — изрек Банчин-богд — Отец желтой религии.

Услышав о такой высокой миссии, выпавшей на его долю по высочайшему велению живого бурхана, Дамдин-Очир на мгновение лишился сознания от неописуемой радости. Придя в себя, он поклялся исполнить повеление Банчин-богда и положить все силы на то, чтобы срок новой власти стал как можно короче. После этого, сложив ладони, начал усердно молиться перед ликом святого Банчина.

6

Дамдин-Очир, которому еще до рождения была предсказана судьба стать ламой, всю свою жизнь провел в монастыре, изучая буддийские каноны, молитвы и заклинания на тибетском языке, строго блюдя обряды, глубоко почитая многочисленных богов буддийской религии, истинно веруя в живых хубилганов-перерожденцев, богдов-святых, бурханов-богов и мечтая, умерев, переродиться, снова став человеком.

До фанатизма набожный, Дамдин-Очир и не подозревал, что господин Инокузи прекрасно разыграл спектакль, посадив на пьедестал подставного «живого богда», что вся программа этого спектакля от начала и до конца была продумана и разработана им с единственной целью завладеть вторым золотым слитком, имевшим баснословную стоимость, а на роль живого бурхана был куплен за деньги бежавший от народной власти из Монголии и осевший в Харбине проходимец-лама, продавшийся японцам. Спектакль удался как нельзя лучше. А окрыленный безумной радостью от полученного высочайшего титула, Дамдин-Очир даже не задумался над тем, каким образом и почему святой оказался в Харбине, а не в святая святых — Лхассе?

Поздним вечером, когда в юртах потухли последние огни, тихо скрипнула дверь деревянной пристройки, и Балдан вышел во двор. Тьма была непроглядная, и через несколько шагов очертания монастыря растаяли в ней.

С трудом отыскивая дорогу, Балдан добрался до хашана Буянта. Взойдя на невысокий пригорок, он услышал негромкий свист, который повторился через несколько секунд. Балдан ответил точно таким же чуть слышным свистом, и Гомпил тотчас вышел к нему.

— Только что в окне Буянта был свет. Не иначе, как манатки собирает, негодяй.

— Ничего, все будет в порядке. Мы пришли вовремя.

— А чего беспокоиться? Раньше утра он все равно не тронется с места. Может, и вовсе днем поедет. Все давно привыкли к тому, что этот китаец разъезжает по сомонам, поэтому он наверняка свой отъезд скрывать не станет.

— Нет, Гомпил, ошибаешься, друг. Одно дело — по сомонам таскаться, а за кордон махнуть с ценным грузом — это совсем другое дело. На этот раз он уедет скрытно. Брать будем сейчас.

— Тогда лучше через погреб проникнуть, я знаю, где лаз находится. Воду возил сюда, приметил. Тут рядом, идемте.

Осторожно ступая, стараясь не задевать ногами камни, чтобы не вызвать лишнего шума, они вплотную подошли к хашану с другой стороны.

— Видите кучу жердей у забора? Здесь.

Балдан снял наган с предохранителя и пересчитал патроны.

— Гомпил, стань у дверей ханшана. Если я через час не вернусь, ты знаешь, что делать, а если все будет нормально, я подам тебе сигнал огоньком. Смотри, Гомпил, нельзя этого мерзавца упускать. Очень опасный враг.

— Давайте вместе полезем. Я много раз бывал в этом доме, хорошо знаю, где что лежит. Вдвоем нам легче будет справиться с этим гадом, а?

— Нельзя, Гомпил. Он может ускользнуть. А ты хорошо знаешь окрестности и степь, понял?

— Понял.

— Ну, начали!

Они бесшумно разобрали сухие жерди, сваленные кучей, и под ними обнаружили старую, грубо выделанную и задубевшую лошадиную шкуру, лежавшую прямо на земле. Гомпил руками разгреб песок и ухватился за ржавую ручку деревянной крышки лаза.

— Спускайтесь, здесь лестница должна быть. Шагов через десять, если прямо идти, — дверца будет низенькая, она без замка. Вот, фонарик возьмите на всякий случай. Эта дверь ведет в погреб. Погреб просторный, в рост человека, слева в потолке тоже лаз. Выходит в сени. Будьте осторожны, — еле слышно шептал Гомпил.

Балдан переложил наган в правую руку и потянул на себя ржавую ручку. Крышка поддалась с трудом.

— Подержи-ка немного, Гомпил, а то хлопнет. Ну я пошел. Балдан посветил фонариком, отыскивая глазами лестницу, быстро спустился, осмотрелся. Подземное помещение, выложенное толстыми жердями, когда-то, видимо, служило складом или хранилищем. Впереди чернела низкая дверь, о которой упоминал Гомпил. Прислушался. За дверью явно кто-то храпел. Сжав наган в руке, Балдан рванул дверь на себя. Луч фонаря выхватил из темноты железную кровать с одеялом и китайца, спящего на ней в старом ватнике. Буянт резко вскочил и одним прыжком очутился в противоположном углу. Правая рука метнулась к карману.

— Руки! Стреляю без предупреждения, — закричал Балдан. — Бросьте оружие. Поднять руки!

Лицо Буянта посерело, трясущиеся руки медленно поползли вверх. Только теперь он разглядел, что это Балдан, и, притворно кривя губы в улыбке, прогнусавил:

— Аа-а, это ты! Понимаю, зачем выследил меня. Говори сразу, чего от меня надо? Желаешь кое-что присвоить себе?

— Немедленно выкладывайте все материалы, подготовленные вами для передачи японцам! Быстро! А сначала зажгите лампу. Да не вздумайте шутки шутить!

Буянт чиркнул спичкой, зажигая керосиновую лампу, подвешенную к потолку погреба, медленно повернулся всем корпусом и внезапно одним прыжком бросился на Балдана, с силой ударив ногой по руке, в которой был зажат наган. Наган отлетел в сторону, а Балдан, потеряв равновесие, упал, увлекая за собой вцепившегося в его горло китайца. Задыхаясь и напрягая последние силы, Балдан лихорадочно шарил руками по земляному полу, не в силах сбросить с себя тяжелую тушу. Рука нащупала небольшой булыжник. Из последних сил, теряя сознание, Балдан ударил китайца по голове и сразу почувствовал, как ослабел железный обруч, сжимавший горло. Китаец обмяк. Балдан сел, прислонясь к стене, с шумом втягивая воздух. «И как это я оплошал? Не подвернись камня, была бы мне верная крышка. Силен, зверюга, даже не предполагал… Не руки, а клещи…» — думал Балдан, поднимая наган. Посидев еще несколько минут, склонился над Буянтом. Крови видно не было. «Значит, жив», — отлегло у него от сердца. Балдан подправил лампу, прибавив света, и сел поодаль на лавку, не выпуская из руки нагана.

Через некоторое время китаец зашевелился и сел, опершись на руки, вперив в Балдана ненавидящий взгляд. «Идиот, он еще надеется так просто завладеть моими материалами, которые я десять лет без сна и отдыха собирал для японцев. Японские хозяева отвалят за них солидный куш. Не-ет, каналья, не получишь, пришью как собаку…» — думал Буянт, прикидывая, как лучше расправиться с Балданом.

— Я не один, Буянт. Если вы попытаетесь меня убить и даже убьете, то уж из рук товарища, который караулит наверху, вам ни за что не уйти. Это я вам гарантирую. Так что бесполезную игру советую бросить.

— Негодяй, я не желаю разговаривать с тобой. Наглый грабитель! Если хочешь остаться живым, убирайся отсюда немедленно! Обещаю перед бурханом никому об этом не докладывать.

— Перестаньте молоть вздор. Я не шпион, подобный вам, готовый за деньги на любую подлость. Я патриот, защищающий свою землю от таких паразитов, как ты. Сдавайся по-хорошему, — потребовал Балдан.

Словно в ответ над ухом у него просвистел топор, и Буянт сделал бросок вперед. Но на этот раз Балдан успел предупредить нападение китайца мощным ударом в челюсть и в скулу. Китаец упал навзничь и лежал неподвижно. Балдан быстро связал его по рукам и по ногам, обыскал. Потом поднялся по лестнице в дом китайца и из окна посветил фонарем Гомпилу.

— А я уже совсем забеспокоился. Что-то очень долго…

— Китаец этот — зверь матерый. Страшной силы человек. У него не руки, а клещи. Чуть не задушил меня.

— Смотрите, скоро рассвет. Летом ночи короткие. Что теперь делать будем?

— Идите за мной.

— Этот тип-то где?

— Где ж ему быть? Здесь.

Балдан с Гомпилом спустились в погреб.

— Смотрите, вот так погреб! Прямо жилая комната! Опытный волк. Ишь где себе логово устроил, всего сюда натаскал. Видать, в тревожное время здесь отсиживался, — не переставал удивляться Гомпил. — Разжирел на нашем мясе, карманы деньгами набил, у-у-у, поганый, сколько лет нашу землю топтал…

В углу на земляном полу возился и дергался Буянт, пытаясь освободиться от пут.

— Послушайте, освободите меня, отпустите! Все сделаю, что пожелаете. Озолочу! — умолял китаец, увидев за спиной Балдана водовоза и только теперь по-настоящему поняв, что Балдан не Балдан.

— Хватит дурака валять, — прервал его Балдан, — выкладывайте все шпионские сведения, которые собрали. Быстро, ну!

— Развяжите веревки сначала.

Буянт поставил на лавку ящик с проявленными фотопленками, несколько фотоаппаратов, достал им же составленную подробную карту местности с указанием важных объектов, колодцев, родников, дорог и пастбищ.

— Послушайте, простите меня. Вы должны понять, что я не желаю зла Монголии. Мне обещали награду, а я хотел спокойно дожить до старости, не думая о куске хлеба. Если хотите, я все это могу уничтожить собственными руками, — заюлил китаец.

— Сообщите, каким образом и где собирались переходить границу? И не вздумайте врать!

— Я скажу правду. Через границу меня должен был переправить старший брат жены богатого Лувсана лама Лодон по приказу хамба-ламы Содова. Ему Лодон присягнул перед образом бурхана. Завтра в полночь Лодон должен прийти с оседланным конем в этот хашан и подать условный знак, позвенев стременами.

Балдан еще раз осмотрел вещи, выложенные китайцем на лавку.

— Это все? — строго спросил он.

— Нет-нет. Я забыл кое-что еще. Сейчас принесу, — и Буянт опрометью бросился в угол.

— Стой! Ни с места! Вы арестованы. Сопротивляться не советую. В случае сопротивления стреляю. — Балдан держал китайца под прицелом. — Гомпил, свяжите ему руки за спиной и обшарьте хорошенько тот угол.

Быстро исполнив приказание Балдана, Гомпил отодрал две доски и извлек тяжелый брезентовый мешок. Осторожно развязав его, вытащил несколько гранат, пару наганов, патроны, приспособление для фотографирования на дальнем расстоянии, оборудование для проявления фотопленки и печатания фотографий, толстую тетрадь в кожаном переплете.

Обыскали и дом. В матраце, на котором спал китаец, обнаружили много японских и китайских денег. Больше обыск ничего не дал.

Балдан просмотрел фотопленку при свете лампы. Почти весь восточный район был сфотографирован, на каждой части стоял номер и индекс. Особенно четко выделялись дороги, ведущие в глубь страны. Балдан перелистал тетрадь. Скорее всего это был дневник шпиона. По-китайски скорописью сюда были занесены поручения хамба-ламы и хубилгана Довчина, сроки их выполнения, записано краткое содержание бесед с ними. В одной из таких записей значилось:

Балдан перевел написанное по-монгольски.

— Ха! — воскликнул Гомпил. — Ишь чего захотели! Кто это япошкам продовольствие и лошадей наготовил? А вот этого не видели? — Он показал увесистый кукиш. — Да араты за народную власть сколько жизней положили! Ну и продажные шкуры эти китайцы.

— Не горячитесь, Гомпил. Их судить будет народ. Ну а вы что скажете, господин японский приспешник? Неужто так быстро надеетесь народно-революционную власть одолеть?

— В лоб, конечно, трудно будет. А в обход можно попробовать. Что у аратов есть? Да ничего, кроме кнутов. А разве кнут устоит против пулеметов? Смешно и говорить. Ламы из монастыря Святого Лузана воздвигают субурган. На днях объявят всенародно. Вся округа — сплошь верующие. И все самое ценное — золото, деньги, снаряжение для лошадей, одежду, а некоторые даже единственную юрточку, — все они отдадут на воздвижение субургана, чтобы удостоиться в трех коленах рода благословения господня. Вы ведь сами знаете. Ну что у них останется? Ха-ха-ха. Даже приличного ножа не останется. Так-то.

— Гомпил, останешься здесь до вечера. Днем этого типа доставить в центр незамеченным нет никакого способа. А я тебя навещу и принесу поесть.

— Хорошо. А как же с водой? Кто вместо меня привезет воду?

— Это я беру на себя.

Балдан запер двери хашана, проверил, хорошо ли завален жердями лаз, и побежал домой, быстро привел себя в порядок. Накинув дэли со стоячим воротником, скрывавшим черные пятна от пальцев китайца, отправился к хамбе. «В это время он как раз читает молитвы, запивая их утренним чаем, и бывает в хорошем расположении духа», — размышлял он.

Просунув голову в дверной проем юрты настоятеля и пожелав ему всех благ, сообщил, что водовоза отправил с поручением и что на сегодняшний день воду привезет другой. Хамба кивнул головой, продолжая шептать молитвы и перебирать четки.

7

В нескольких километрах от монастыря Святого Лузана в пади между отрогами гор, покрытых редколесьем, два всадника поили у родника лошадей. В одном из них, одетом в просторный длиннополый дэли из дешевой ткани — далембы — с длинными рукавами и широкими обшлагами, скрывающими кисти рук, какие обычно носят худонские скотоводы, нетрудно узнать Балдана. Другой — коренастый, крепко сбитый парень по имени Ванчиндорж.

— Как только узнал, что нужен вам, сразу в седло и галопом до самого родника без передышки. Знаю, что просто так не позвали бы.

— Благодарю. Хорошо, что вам сообщили вовремя. Жаль только, что не догадались взять запасного коня. Но это дело поправимое, лошадь достать можно. Как незаметно доставить китайца — вот вопрос.

— Разве что ночью. Среди бела дня никак не выйдет, чтобы незаметно.

— Ночью так ночью. Ничего не поделаешь. Справитесь один? Китаец этот — зверь коварный. Гомпила бы с вами послать, но тут может осечка выйти. Хамба слишком хитер, да и неглуп. Заметить может. Все же пусть Гомпил проводит вас немного. Так будет спокойней. А теперь прощайте.

Балдан снова спешил к монастырю. Во что бы то ни стало, нужно было раздобыть коня и как можно скорее отправить Буянта в центр. К тому же сегодняшний день был как раз тем десятым днем, когда Балдану предстояло связаться с японским разведуправлением и доложить о своих действиях. Балдан решил сделать еще один ход конем: сообщить японцам, что их бывший верноподданный Буянт наплевал на все обязательства и окончательно продался народно-революционным аратам и красным русским, а заодно спросить у япошек, как быть с ним дальше. Таким образом он решил вывести Буянта из игры.

У самого монастыря он дал шпоры коню и почти влетел в ворота. Круто осадив коня возле юрты настоятеля, Балдан вбежал к хамба-ламе и срывающимся голосом, вытирая вспотевшее лицо полою дэли, быстро заговорил:

— Почтенный отец мой! Я только что выходил на связь с господином Инокузи. Получил задание лично переправить Буянта через границу. Велите Лодона послать ко мне и распорядитесь выделить для Буянта доброго коня. Время — деньги. Поспешите, достойный отец.

— Хорошо, сын мой. Сделаем все, как надо. А разве нам господин Инокузи ничего не передал? А про нас, про нас-то он что-нибудь спрашивал? Что вы ему о нас сообщили?

— Об этом поговорим после. Не волнуйтесь, отче, я высоко оценил ваши действия, и господин Инокузи не скрыл своего удовлетворения.

— Ну, хорошо, хорошо. А как насчет военной помощи и оружия? Что они говорят?

— Наставник, простите великодушно, но сейчас не время для беседы. Потом я расскажу все подробно. О вас знают, вас ценят.

Хамба-лама был очень польщен ответом Балдана.

— Ну, ладно, — молвил он, — бурхан услыхал наши молитвы. Лодона я к вам сейчас же пошлю, а конь к вечеру будет. Идите отдыхать. Граница не так-то близка. Два дня пути. Выспитесь хорошенько перед дорогой. Провиант вам приготовят.

— Благодарствую, отец мой.

Балдан вернулся к себе в деревянную пристройку, лег в постель, но сон не шел к нему. Всякие мысли вертелись в голове, нагромождаясь одна на другую. Провалявшись часа два, он услышал за дверью чьи-то шаги и нарочитое покашливание. Балдан сунул наган под подушку, лег на спину и закрыл глаза.

Шаги повторились снова, приоткрылась скрипучая дверь, и пожилой лама осторожно, с опаской переступил порог комнатушки. Он снова кашлянул в кулак и уставился на спящего Балдана.

Балдан чуть приподнял веки, протер глаза и сел на постели, свесив босые ноги. «Это Лодон. Все приметы совпадают: красное, точно кирпичом натертое лицо, злые, глубоко запавшие глаза, сильно приплюснутый нос. Лодон», — догадался он. В ответ на приветствие Балдана Лодон чопорно поклонился.

— Желаю здравствовать. Хамба-лама прислал меня к вам. Осмелюсь спросить, чего изволите желать.

— Вы брат жены богатого Лувсана? Искренне рад вас видеть и с вами беседовать. — Балдан широко улыбнулся, сверкнув двумя рядами крепких белых зубов.

— Да-да, я и есть Лодон.

— Пройдите сюда, садитесь. Я угощу вас чаем. Ужасно жаркий день сегодня. Какие новости в худоне?

— Прижимают нас со всех сторон. Слыхали про такого Сэда? Это председатель одного здешнего бага. Он мутит народ против нас. Против религии пошел, против бурхана. А ламы окрестные — те все, как и мы, уповают на Банчин-богда и ждут не дождутся, когда придут войска из Страны восходящего солнца и освободят нас.

— Нечего уповать на бурхана. Простое созерцание — в государственных делах помощник ненадежный, — заметил Балдан с недовольным видом.

Лодон понял, что сказал не то, и, боясь прогневить посланца Страны восходящего солнца, поспешил исправить свою оплошность:

— Мы ведь не только молимся. Мы действуем, и молитвы нам помогают. Например, когда председатель Сэд выступает в защиту народной власти, мы открываем аратам глаза на ее уязвимые места и оборачиваем дело в свою пользу. Бурхан все видит, все знает. Таким, как председатель Сэд, бурхан никогда не предопределяет долгой жизни. Это я вам говорю совершенно точно. А сколько еще жить осталось председателю Сэду в нашем бренном мире, точнее всех знает наш зять Лувсан. Бурхан не посчитает большим грехом, если Сэд немного раньше перейдет в нирвану. Под покровительством мудрейшего хамба-ламы и всесильного хубилгана мы…

— Об этом я хорошо осведомлен самим настоятелем, — прервал Лодона Балдан. — Сейчас нет времени побеседовать с вами более обстоятельно, дорогой Лодон. Давайте перейдем к делу, ради которого я просил хамба-ламу послать вас ко мне.

— Выполню любое ваше поручение, — с готовностью подхватил Лодон. — Во мне не сомневайтесь. Я перед жертвенником клялся бороться против новой власти и от клятвы не отступлюсь ни на волосок. До самой смерти останусь ее непримиримым врагом. Сначала хамба хотел поручить переброску Буянта через границу этому кургузому недоростку Дамирану-тайджи Но я упросил настоятеля доверить это важное дело мне.

— Молодец, Лодон, вы далеко пойдете.

— Тот, кто в нашем бренном мире переродился, став человеком, должен посвятить себя осуществлению благородных порывов, если он не хочет в последующем перерождении попасть в горящий ад.

— Вполне согласен с вами. — Многословие этого ничтожества начинало выводить Балдана из себя. — На этот раз прошу никуда не отлучаться от дома. Вы получите другое важное задание. Постарайтесь, во-первых, завербовать водовоза Гомпила. Используйте любые средства, не гнушайтесь ничем. Он малый не промах и нам может оказать большую услугу. Он возит воду всем аилам[27] всех знает, ему верят, с его мнением считаются. Поняли? А Буянта господин Инокузи поручил лично мне доставить к границе целым и невредимым. Далее, прямо в Харбин его поведет надежный человек. Кроме хамба-ламы и вас, Лодон, никто этого не знает и знать не должен. Поняли? У степных людей чутье острое, они за тридевять земель чуют, откуда потянуло жареным мясом. Сейчас отправляйтесь к настоятелю, а после полудня доставьте сюда коня и провизию. Идите… Да, за Сэдом наблюдайте получше. Ясно?

— Все будет исполнено. — Лодон, уходя, низко поклонился два раза, оставаясь в каждом поклоне по нескольку минут. Нарочитая чопорность лам всегда раздражала Балдана. И теперь, выпроводив наконец Лодона, он вздохнул с огромным облегчением. С другой стороны, оторванность монгольского ламства от внешнего мира, его отсталость и невежество были сейчас, как никогда, на руку Балдану. Закрыв покрепче дверь и опустив оконную занавеску, Балдан достал ящик с передатчиком, поставил на стол, стер пыль. Вдруг охватило страшное волнение: ему никогда прежде не приходилось передавать шифровки за границу. «А вдруг сорвется? Вдруг японцы не примут этого Балдана? Нет, я должен, должен довести дело до конца. Во имя родины». И Балдан начал выстукивать ключом… Он сумел передать все, что наметил. На запрос, как быть с «изменившим присяге» Буянтом, ответ не заставил себя ждать: «Убрать немедленно». Балдан получил новое задание: докладывать раз в неделю в условленное время о внутреннем положении Монголии, о трудностях, с которыми приходится сталкиваться новой власти, о деятельности заговорщиков. Окончив сеанс связи, Балдан ликовал: «Клюнули, гады! Теперь весь клубок будет распутан до последнего узелка».

8

В одном из низких глинобитных домиков, выстроившихся в ряд в просторном хашане бывшего коммерсанта Шушмы, собралось за столом человек десять китайцев и монголов. Повар Шушмы и его слуга — два пожилых китайца — то и дело появлялись с подносами, уставленными закусками и вином. За столом на почетном месте восседал хубилган Довчин, говорил почти он один. Другие слушали, льстиво улыбались и без устали кивали головами, как игрушечные китайские божки.

— Послушники бурхана! Наше время настало. С прибытием мудрого посланника Страны восходящего солнца мы воспрянули духом и гордо подняли головы. Каждый из нас обязан показать, на что он способен. Нас всех объединяет кровная клятва, принесенная каждым из нас на жертвеннике. Наш час пришел! С Пунцагом пойдет группа к складу с оружием. Как раз в самый надом преподнесем свой подарок новой власти. Пунцаг, бурхан воздаст за вашу доблесть, сын мой. Если склад будет сожжен, это станет каплей нашей помощи японским войскам, которые скоро поспешат к нам на помощь. Послушники бурхана! Не пугайтесь опасности. Ваши дела и поступки заслуживают высокой награды бурхана. Победивший и все миновавший великий и всемогущий Будда пошлет вашему роду счастливую судьбу до третьего колена.

Рябой банщик и темнолицый монашек, сидевшие за столом по левую сторону от Довчина, тоже изъявили желание войти в группу Пунцага; видимо, им не терпелось заполучить из рук бурхана счастливую звезду до третьего колена.

Пунцаг понимал, что ждет его в случае провала. Он сидел, не шевелясь и не притрагиваясь к кубку с вином. Желая воодушевить его, хубилган обратился к сидящим за столом с высокопарной речью:

— Пунцаг — единственный среди нас человек, готовый принести себя в жертву бурхану. Он доказал это делом, повернув бывшего моего послушника Чойнхора лицом к нирване. Именно ему по велению бурхана я и поручаю теперь возглавить опасное, но благородное и святое дело, открывающее нам путь к спасению. — Прошептав заклинание, Довчин отпил из кубка вина, окинул всех сидящих тяжелым взглядом и продолжал: — Если мы теперь будем оказывать милосердие таким, как Самдан, бывший секретарем ревсомольской ячейки в ламской артели, то потом сами же станем рвать волосы на своей голове. Повелеваю каждому из вас перед началом празднования надома повернуть лицом к нирване по одному-два наиболее ярых партийных выскочек. И чтобы все было гладко! Засыпавшийся согласно обету отойдет в страну спокойствия сам, без посторонней помощи. Далее. Вырезать всех поголовно, уличенных в поношении и посрамлении нашей религии и ламства. Эту операцию проводить исключительно от имени революционной власти. Далее. От имени народно-революционной власти и правительства врываться в аилы, хватать у аратов с домашних жертвенников статуэтки бурханов, топтать их на глазах у хозяев и швырять в огонь. Этим вы вызовете гнев и ненависть аратов к новой власти… Что уставились? Ничего страшного. Потом замолите этот грех перед бурханом. Бурхан простит любой грех, принятый во имя осуществления великой цели. — Довчин кончил говорить, сложил ладони и начал читать заклинания, закатив глаза и раскачиваясь взад-вперед.

Шушма, и половины не понявший из того, что говорил хубилган, принялся на все лады расхваливать перерожденца, повернувшись к Пунцагу, но так, чтобы хубилган мог слышать его слова:

— Ай, перерожденец, ай, мудрейший из лам! Его волшебный, необъятный ум может предвидеть события нескольких последующих лет!

Пунцаг ничего не ответил на громкий шепот Шушмы. Он сидел молча, погруженный в свои мысли, и ел глазами Довчина. Темнолицый монашек, забитый и какой-то пришибленный, за весь вечер не вымолвил за столом ни единого слова. В душе он боготворил хубилгана, считая его самым великим человеком, и в то же время страшно боялся даже его взгляда.

Все снова выпили немного вина и поели горячей пищи. Довчин поманил рукой Шушму и посадил его возле себя.

— Вам поручаю в ближайшие дни сжечь ламскую артель — рассадник всякой нечисти. Привлеките в помощники своих людей, вы знаете кого. Пунцага не трогайте. У него задание особое. К тому же он сам работает в этой артели. Пунцаг, а вы будете делать вид, что спасаете имущество артели. Все понятно, я надеюсь? Разработайте план действия и доложите мне.

Когда сумерки сгустились, заговорщики поодиночке вышли из хашана Шушмы.

Ровно в полночь к высокому, из толстых лиственничных бревен частоколу, окружавшему дом и двор Буянта, подъехали два всадника. Один остался снаружи, держа под уздцы лошадей, другой открыл увесистый замок и вошел в хашан. Полсуток прошло с той минуты, как Гомпил один остался караулить Буянта. В домике горела керосиновая лампа, из-за двери доносился терпкий запах китайской пищи. Открыв дверь, Балдан увидел Гомпила с наганом в одной руке и с засохшим манту[28] в другой. Рядом на табурете стояла наполовину опорожненная миска с какой-то едой. Буянт, как ни странно, не только не оказал ни малейшего сопротивления Гомпилу, а будто желая облегчить ему «дежурство», сразу же завалился на лежанку и весь день храпел.

— Я уж совсем вас заждался!

Балдан поманил рукой Гомпила, отвел в угол и шепнул:

— На улице возле ворот нас ждет с лошадьми местный инспектор госбезопасности. Я с ним отправлю китайца. Ванчиндорж доставит его в центр аймака, а оттуда в Улан-Батор. Возвращайся домой, а завтра, как обычно, приступай к работе. Если спросят, где был, скажи, что помогал Балдану собирать пожертвования на возведение субургана. У меня в пристройке как раз лежат еще не учтенные несколько золотых и серебряных слитков, снаряжение для лошадей и оружие. Понял? И еще скажи хамбо, что скотоводы будто очень приветствуют возведение субургана. А Ванчиндоржа я провожу сам.

Балдан подошел к Буянту. По вздрагивающим векам и напряженному выражению лица сразу понял, что тот только притворялся спящим. Он, конечно, следил за каждым движением ненавистных ему людей, напрягая слух, чтобы уловить хоть одно слово из их разговора.

— Разрешите побеспокоить. Поторопитесь встать, — потребовал Балдан.

— Ваша воля, — покорно ответил Буянт и нехотя поднялся. — Куда повезете?

Балдан, не ответив, молча указал на дверь. Правая рука не выпускала в кармане наган.

— Гомпил, развяжите ему руки, пусть оденется теплее. Ночи стоят холодные.

Буянт потер затекшие кисти рук, скинул ватник и надел короткополый дэли на мерлушке. Быстрым шагом вышел из хашана и сел на одну из лошадей. Весь вид его, казалось, говорил о покорности судьбе. «Хорошо, что они везут меня ночью. Если бы это было днем, араты забили бы меня насмерть камнями: я сделал немало, чтобы заслужить их ненависть. Неужели это конец? Нет, господа, точку на мне ставить еще рано. Провожатый — человек зеленый, обмануть его будет нетрудно. В общем, хорошо, что сейчас ночь». — Буянт закрыл глаза и замурлыкал сквозь стиснутые зубы что-то заунывное.

— Послушайте, мое дело кончено. Развяжите мне руки. Даю слово, не убегу. При малейшей попытке к бегству прошу стрелять в меня.

Ванчиндорж подъехал к Балдану.

— Китаец, наверное, совсем закоченел. Давай развяжем. Нас двое, не убежит.

— Развязывай.

Когда Буянту развязали руки, он заметно повеселел, стал разговорчив, начал даже шутить.

— Знаете, я здесь почти десять лет проторчал. Если рассказывать о том, что я успел сделать по заданию японской разведки, то и дня и ночи не хватит. Да здесь и не место, и не время для подобных рассказов. Но посудите сами, разве это не кощунство судьбы, не игра случая?! За все время я так и не передал своим хозяевам ни одного особо ценного материала. Хотел сам их доставить, денег за них мне обещали много. И вот конец…

— Почему вы, китаец, поступили на службу к японцам в разведывательное управление? — поинтересовался Балдан.

— Что я могу сказать? Я был беден. А все бедные прежде всего думают о своем желудке. Я, как и большинство моих соотечественников, — раб желудка своего. На что только не толкает людей голод.

Балдана подобными разговорами не разжалобить…

До рассвета ехали молча тихой рысью. Кони устали, утомились и всадники. Страшно хотелось спать, отяжелевшие веки сами опускались на глаза. Буянт раскачивался в седле, словно пьяный, делая вид, что спит. «Хитрюга. Почти сутки прохрапел на лежанке у себя дома. А теперь ждет удобного момента. Ну, жди». — Балдан изо всех сил старался преодолеть дремоту, то привставая на стременах, то насвистывая какую-нибудь мелодию.

— Друг, сон меня одолевает со страшной силой. Смотри за этим типом в оба, — шепнул он Ванчиндоржу.

Лошади шли шагом. Буянт ехал впереди, все так же мерно покачиваясь в седле. За ним шел следом конь Ванчиндоржа. Балдан замыкал шествие.

Вдруг в предутренней тиши громовым эхом прокатился звук выстрела, и следом за ним по усохшей на солнце дороге застучали копыта. Балдан очнулся. Устремляясь к лесистой пади, галопом скакал Буянт, на земле неподвижно распласталось тело Ванчиндоржа. Все произошло в считанные секунды. Балдан пришпорил коня и помчался наперерез Буянту. Под ним был лучший конь из табуна хамба-ламы. Расстояние между Балданом и китайцем быстро сокращалось. Буянт, размахивая наганом Ванчиндоржа, что-то кричал. До леса было недалеко, китаец рассчитывал скрыться. Казалось, фортуна вновь ему улыбнулась. Но Балдан настигал врага. Буянт выстрелил и первым же выстрелом, почти не целясь, сбил с Балдана шапку, выстрелил еще несколько раз, но промахнулся. Балдан с тяжелым стоном, вырвавшимся из самой глубины сердца, прицелился, выстрелил, и конь под Буянтом, дико всхрапнув, перекувыркнулся через голову, отшвырнув тело седока на несколько метров. Балдан поскакал к китайцу, перевернул его на спину, из угла рта тоненькой струйкой стекала на землю кровь.

— Из-за этого паршивого китайца такого коня застрелил! Встать! Быстро! Хватит притворяться.

Китаец продолжал лежать неподвижно.

— Если сейчас же не встанешь, пристрелю, как последнюю собаку. Ну!

Буянт заворочался, встал на четвереньки, вытер руками рот, исподлобья глядя па Балдана, и вдруг, встав на колени, запричитал, раздирая на груди дэли:

— Убейте меня, я не человек, застрелите меня!

— Хватит играть спектакль, насмотрелись уже!

Балдан на этот раз крепко связал ему руки за спиной, прицепив длинный конец веревки к своему поясу. Посадив китайца на своего коня, он пошел к тому месту, где оставил товарища. Ванчиндорж пришел в себя и лежал на спине, зажимая ладонью рану на голове.

— Жив, друг? — обрадовался Балдан.

— Оплошал я, сон сморил, проклятый, — винил себя Ванчиндорж. Его жег стыд.

— Ничего, друг. Хорошо, что голова цела. А рана пустяковая, как говорится, до свадьбы заживет. На мне рубаха тонкая. Сейчас перевяжу тебя, и двинемся дальше.

Он посадил Ванчиндоржа позади себя, привязал к седлу повод коня, на котором сидел китаец, и они двинулись в путь.

Дорога шла степью, пересеченной грядами высоких холмов, поросших лиственницей, на самом горизонте синели подернутые дымкой отроги гор. Легкий ветерок играл высокой травой, словно кудрями ребенка. Кругом ни души. Простор, тишина и спокойствие под ослепительными лучами солнца на ярко-голубом безоблачном небе.

Через пару часов они доехали до развилки.

— За холмом справа, километров пяток отсюда, в небольшой долинке у родников стоят несколько юрт. Там у меня есть знакомые, я могу взять чего-нибудь поесть и попросить коня. Разрешите на часок отлучиться, — попросил Ванчиндорж.

— Как у тебя с головой? Не болит?

— Нормально.

— Тогда поезжай. Долго не задерживайся. Буду ждать тебя у подножия того холма, в тени. — Балдан указал рукой вперед.

9

К большой белоснежной пятистенной юрте краснолицего богача Лувсана на взмыленном коне подъехал всадник. По тому, как тяжело поднимались и опускались потные бока лошади и как, кряхтя и охая, спешился седок, с трудом переставляя подкашивающиеся ноги, было нетрудно догадаться, что конь и человек проделали немалый путь, прежде чем добрались до этого аила. На конский топот из юрты выбежала жена Лувсана.

— Ой, да никак это Дамиран-гуай[29]. Я сначала вас и не узнала. Смотрю и думаю: какой-то пьяный человек приплелся!

Из юрты потянуло запахом свежевыгнанной теплой молочной водки. От знакомого запаха, который был так мил сердцу кургузого тайджи Дамирана, он сразу приободрился и, стреляя глазами в сторону толстой жены Лувсана, начал шутить:

— От такого благоуханного запаха, голубушка, который исходит из вашего дома, нетрудно осоловеть… Какие новости? Хозяин дома? — уже серьезно спросил Дамиран, стараясь скрыть от нее свою усталость.

— Какие могут быть у нас новости? Разве что вы привезли издалека что-нибудь новенькое, — захихикала женщина. — Да вы входите, входите, Лувсан дома. Он уже налакался. Вам бы только водку горячую хлебать, бездельники.

Завидев Дамирана, Лувсан вскочил с пухлого тюфяка, на котором только что лежал. Его и без того красное лицо еще больше побагровело. По старинному обычаю он протянул обе руки для приветствия и усадил Дамирана в красный почетный угол юрты.

— Благодарю счастливую судьбу, пославшую вас в мой дом, — заплетающимся языком прогнусавил Лувсан. — Я искренне рад, что вы приехали. Сейчас выпьем и закусим, а потом всласть посмеемся над новой властью. Ха-ха-ха-ха…

— Благословенный Лувсан, богатый и счастливый человек, правильно говорит. Плоды благодеяний надо уметь вкушать. Ха-ха! Попьем и поедим сначала. Ха-ха!

— Пока эти революционные голодранцы не отобрали у меня последние стада, возрадуем свои желудки, пожрем жирного мясца и запьем его горячей молочной водочкой. Никогда еще не было в этом мире места, где были бы все равны. Нам с вами предначертано свыше вкусно есть и пить… Ха-ха-ха…

— Рано или поздно эти голодранцы за свои грехи поплатятся. Проклятая новая власть лишила меня всего. Вчерашние мои слуги, целовавшие мои следы за объедки с моего стола, сегодня проходят мимо, не поклонившись, словно они теперь мои хозяева. А некоторые из этих нищих еще и счеты грозятся свести, канальи… Но у этой власти возраст будет невелик!

Хозяин внимательно следил за быстро опорожняющимися пиалами и все подливал и подливал гостю горячей молочной архи[30].

— Достойнейший тайджи, чего соблаговолите откушать? Надеюсь, вы не захотите возвращаться на ночь глядя и заночуете у нас?

Дамиран положил в рот большой кусок ароматной молочной пенки и, обтирая масляные пальцы о дэли, ответил набитым ртом:

— Что приготовите, то и поедим. Конь устал, а то бы я поехал.

— Нет, уважаемый, я вас не отпущу ночью. Утром выберете из моего табуна легкого на ногу свежего скакуна. А жена нам отварит хорошей баранины.

Пока женщина возилась у печки, накладывая в котел с водой большие куски мяса, мужчины тихо беседовали.

— Я давно хотел повидать тебя, Лувсан-гуай. Не с кем мне поделиться сокровенными мыслями. Верить стало никому нельзя.

— Да-да. Ужас, что делается на нашей земле. Наш скот и имущество раздают налево и направо этим неимущим. Бывшие вечно голодными вдруг разбогатели за наш счет и стали сытыми. Ничего, их животы скоро лопнут.

— А мы будем сидеть сложа руки и смиренно смотреть на эти безобразия? Нет, Лувсан. Мы с тобой, преданные бурхану его послушники, должны защищать нашу веру против всех неверных.

— Если бы я знал, как ее защищать, то и живота своего не пожалел бы. Сейчас я похож на горного барса, изъеденного муравьями и обессилевшего.

— Не говори так. Бурхан нас не оставит. Придет время, и он протянет нам свою щедрую длань. А мы, чтобы возблагодарить его, не пожалеем ни золота, ни своей крови.

— Ай, правильно говорите, Дамиран-гуай. Я тоже частенько об этом подумывал.

— А если так, то помоги возвести субурган. Пожертвуй, что можешь. А бурхан, благословляя тебя и очищая прегрешения твои, сторицей тебе воздаст.

— На воздвижение святого субургана ничего не пожалею. Пока мои стада принадлежат мне, я сам распоряжусь ими. Иначе не успеешь оглянуться, как они будут в руках у Сэда.

— Я верил в тебя, потому и приехал, Лувсан-гуай. Но об этом не надо нигде говорить громко. — Дамиран понизил голос. — Вообще, я кое-что скажу тебе по секрету. — Засучив широкие рукава дэли, он выбрал с подноса самый большой и жирный кусок баранины и начал есть, громко чавкая от удовольствия, отрезая куски большим широким ножом возле самых губ и уставившись сальными глазками на жену Лувсана, сидевшую у очага. Время от времени он подмигивал ей и многозначительно улыбался. Этот низкорослый тайджи в молодости был большим ветреником, никто не мог точно сосчитать, скольких девушек он соблазнил и бросил. В преклонные годы характер его остался прежним, поэтому жена Лувсана быстро поняла намеки тайджи, в ответ чуть заметно кивала головой и тихонько хихикала.

Не вставая с подушек, хозяин юрты вытащил из сундука заветный кувшинчик с водкой, припрятанный на особый случай.

— Подогрей-ка водочку, да побыстрей. Мы с тайджи еще немного попьем, — крикнул он жене.

С тех пор как ушла последняя служанка, все заботы о домашнем очаге легли на ее плечи. Чтобы не выслушивать злых окриков и брани не в меру гневливого мужа, она безропотно исполняла любую его прихоть. Молча подав мужу подогретый кувшинчик с водкой, женщина затянула полог и прилегла отдохнуть.

— Дорогой Дамиран, теперь нам никто не будет мешать говорить откровенно. Я ведь тоже ненавижу эту власть. Судьбой свыше нам была предопределена совсем другая жизнь, особая. Мы были поставлены над всеми оборванцами, протягивавшими к нам свои грязные руки за куском. А теперь посмотри-ка, что делается? Теперь, выходит, мы должны есть с ними из одного котла, — вздыхал Лувсан.

— Народная власть долго не продержится. Только одними вздохами тут не поможешь. Слушай, — Дамиран перешел на шепот, — постарайся сделать все возможное, чтобы окрестные араты поголовно приняли участие в воздвижении субургана и чтобы жертвовали ружья, сабли, кинжалы — одним словом, любого рода оружие. Золото — золотом, а главное сейчас — это оружие. Ясно? Скотоводы будут защищать свою власть с пеной у рта, как свой очаг. Вот и надо оставить у них в руках одни кнуты. Понимаешь? Нужно вооружать лам, которые день и ночь возносят молитвы бурхану за наши прегрешения. Отец нашей религии святой и всемогущий Банчин-богд благословляет своей десницей деяния наши, направленные на освобождение послушников бурхана из цепких рук неверных.

Схватив Лувсана за лацкан рубахи и притянув его багрово-сизое лицо к самым своим губам, Дамиран зашептал:

— С той стороны, откуда встает солнце, придет войско, всю нечисть сметет с лица нашей земли, и все повернется по-старому. Все ламство — истинные защитники нашей веры — поднимется с оружием в руках на священную войну за веру. А вместе с ними и мы. Понял теперь, зачем я пришел к тебе?

— Сам бурхан всемогущий прислал вас, почтенный тайджи, в мой дом. Сам святой богд изрекает мудрые речи вашими устами. Ай, как хорошо, если японское войско придет сюда и вернет мне мои табуны…

— Обязательно придет, я это знаю точно. Только ты не болтай лишнего. Смотри осторожней будь. Не то эти революционные оборванцы быстро упекут тебя в каталажку.

— Вы же меня знаете. Конечно, я не так учен, и мой ум не так широк, как ваш, но все же я ваш единомышленник и очень этому рад… Уже за полночь, тайджи. И водка вся кончилась… Ложитесь спать.

— Неужели ты думаешь, что я пришел к тебе за этим? — Дамиран кивнул на опустевшие кувшины. — Этого добра у меня, слава бурхану, всегда с избытком. Открой-ка лучше уши да слушай, что еще скажу. Выспаться успеем. Объявился в ваших краях один революционер. Сэдом звать. Слыхал про такого?

— Слыхать-то Слыхал, а что такое?

— Убрать его надо с нашей дороги — вот что!

— Как это — убрать?

— Очень просто: повернуть лицом к нирване, попросту говоря — убить. Мы решили поручить это ответственное дело тебе. Больше надеяться не на кого. Ты теперь не спорь с Сэдом. Наоборот, постарайся во всем с ним соглашаться и войти к нему в доверие. Я думаю, когда ты таким образом сойдешься с ним поближе, то без труда сможешь лишить его возраста, не вызвав ни у кого подозрений. Выполнишь? Ты должен это сделать!

От такого поручения Лувсан окончательно протрезвел. Все внутри у него похолодело, он сидел, открыв рот, не говоря ни «да», ни «нет».

— Дорогой Лу, ты ведь не ребенок, скрепи сердце, возьми себя в руки, — увещевал кургузый тайджи. — Бурхан не забудет тебя. Каждый, кто понравится бурхану, удостаивается его великих милостей. Так всегда бывает, я знаю.

«Как же я смогу выполнить подобное? Сейчас не те времена, когда можно было за пару коров купить на такое дело любого голодного арата. Нет, сейчас никому нельзя довериться. Почему бурхан послал мне такую тяжелую долю? — Лувсан бросил недобрый взгляд в сторону развалившегося на волосяном тюфяке Дамирана. — Ему-то что? Вон как сладко спит. Со своих плеч свалил тяжелое бремя, взвалив на меня непосильную ношу. Но раз бурхану угодно подобное, пусть свершится…»

10

Едва из-за холма вылетел на дорогу всадник в широкополой шляпе, как вездесущая босоногая детвора загалдела:

— Председатель бага приехал! Председатель Сэд приехал! Дети вперегонки бегали по хотону[31] от юрты к юрте, передавая радостную новость:

— Председатель приехал! Говорить будет!

Сэд, молодой энергичный парень, в окружении целой ватаги ребятишек прошел в большую пятистенную юрту старого скотовода Жамбы.

— А ну-ка, ребятки, зовите всех сюда. Важное сообщение хочу сделать.

Вскоре юрта была битком набита людьми. Окинув взглядом собравшихся, Сэд развязал узелок, вытащил из него небольшую тетрадь и обстоятельно начал говорить:

— Дорогие товарищи, в нашей местности усиленно распространяются клеветнические слухи, направленные на подрыв нашей мирной жизни. Поэтому я получил задание от сомонского начальства подробно ознакомить вас с политикой нашей партии и правительства.

Сразу же прекратились всякие разговоры и шепот, люди затаили дыхание. Даже старики вытащили изо ртов трубки и с открытыми беззубыми ртами ожидали, что скажет Сэд.

— Светские и духовные феодалы, лишенные всех привилегий, а также их приспешники нарочно выдумывают всякие небылицы, чтобы опорочить деятельность нашей народной партии и правительства. По хотонам и аилам враг разбрасывает листовки следующего содержания: «Революционные араты отбирают у верующих и сжигают в огне костров предметы религиозного культа, а верующих аратов заставляют выполнять непосильную работу, после чего ссылают за море». Некоторые из вас тоже, возможно, читали эту ложь. Некоторые, еще отсталые араты услышав подобную фальшивку, принимают ее за чистую монету и падают духом. А это как раз на руку нашим врагам, мечтающим лишить вас всех ваших завоеваний, лишить свободной и счастливой жизни, вернуть себе привилегии и, ничего не делая, опять жить вашим трудом. Товарищи! Будьте бдительны, не поддавайтесь на подобные провокации!

Вы знаете, что наша конституция гарантирует право на свободное вероисповедание. Это, я считаю, является своего рода уважением, проявленным нашей народной властью к верующим и защитой законом их интересов.

Краснолицый Лувсан, помня наставления Дамирана, поспешил вставить словечко:

— Правильно говорит председатель. Только глупцы, которым бурхан зря под носом сделал рот, распространяют всякую ерунду. Чего вздор болтать, если государство на законном основании разрешает свободу вероисповедания? Верно? — обратился он за поддержкой к Сэду. — Такую околесицу только темные невежи нести могут, неграмотные, отсталые кочевники…

— Откуда ты взял, что лживые слухи против народной власти распространяют отсталые араты? Нечего сваливать на отсталых и невежественных! А не кажется ли тебе, что клевета на революционеров — дело рук некоторых «умников»? — с места возмутился согбенный старик, недавний крепостной богатого феодала.

Сэд внимательно выслушал слова старика и в знак солидарности кивнул головой.

— Товарищи! Не стоит сейчас рядить-судить о том, кто распространитель вредоносных слухов. Главное, товарищи, не поддаваться провокациям и панике. Будьте бдительны к проискам врагов нашей с вами народной власти. Это правда, что государство гарантирует свободу религии, но использовать ее во вредных для государства целях запрещено законом. Прошу всех принять это к сведению.

Слова попросил пожилой караванщик с огрубевшим от степного ветра и солнца корявым лицом и вышел на середину юрты.

— Народная власть — это наша власть, она дала нам свободу. Зачем же мы будем против своей же власти сети плести?

— Правильно председатель сказал: клевета на нашу власть и попытки посеять смуту — дело рук бывшей знати.

— Правильно, дед Жамба, — хором поддержали караванщика собравшиеся.

— Конечно, Жамба-гуай прав, — поспешил реабилитировать себя Лувсан, — я ведь ничего плохого не хотел сказать. Я только хотел вставить пару слов в поддержку народной власти.

— Кто еще хочет выступить? Высказывайтесь, товарищи, кто что думает. Не бойтесь. Может, у кого вопросы есть?

С места поднялась бойкая на язык старуха Ульдзий, известная в округе жалобщица.

— Говорят, что в здешнем монастыре будут возводить большой субурган. Правда ли это? И можно ли вносить свои пожертвования на возведение субургана?

Вопрос этот, вероятно, волновал сердца всех жителей хотона, поэтому, ожидая, что скажет Сэд, все сразу замолчали.

— Пока никаких официальных заявлений насчет возведения субургана не поступало. Но слухи о новом субургане, видимо, не лишены основания. Лепту, разумеется, вносить никому не запрещено. Каждый вносит, что хочет. Однако наивно думать, что с воздвижением субургана все сразу станет прекрасным и что ваши желания тотчас сбудутся. Никакой субурган, даже самый огромный, не принесет абсолютно никакой пользы аратам. По-моему, чем отдавать ламам деньги и ценности, лучше купить в магазине вещи, которые пригодятся вам самим в вашем хозяйстве.

— Сколько веков мы безропотно поклонялись и молились бурхану, но жизнь наших дедов и отцов от этого не становилась лучше. Бедные нищали, а богатеи еще больше жирели. Если бурхан действительно посылает свое благословение верующим за их великие пожертвования, то почему он благословляет только богатых? А вот народная власть, которой и десятка лет не наберется, уже изменила нашу жизнь в корне. Мы, бедняки, никогда не евшие досыта, а только пасшие бесчисленные стада феодалов, сейчас имеем скот и хорошие юрты для жилья. И все сыты, обуты, одеты. Зачем же мы будем отдавать на субурган свое имущество и скот, которые дала нам народная власть? Мы должны сами ими пользоваться.

Это выступил член народно-революционной партии Цултэм, отец которого работал табунщиком у краснолицего Лувсана, но упал с необъезженного коня, сильно расшибся, долго болел да так и не встал с постели. Место его с ранних лет занял Цултэм, на которого постоянно сыпались шлепки, подзатыльники и пинки злого и жадного хозяина. Сколько унижений, оскорблений и издевательств он вынес в детстве! Но вот пришла в их край новая жизнь, сделавшая всех граждан равными и свободными. И жизненная дорога показалась Цултэму длинной и широкой. Увидев среди собравшихся надменное лицо своего бывшего хозяина Лувсана, вспомнил Цултэм, как однажды толстая жена Лувсана измывалась над его голодным сынишкой. Она заставляла его сортировать мучную приправу для чая и не давала ребенку ни щепотки, чтобы утолить голод; вспомнил Цултэм, как она обзывала его сына недоноском, ублюдком и дико при этом хохотала. В тот вечер, пригнав табун и с трудом успокоив плачущего сына, Цултэм собрал пожитки, взвалил их на арбу и перекочевал в другой хотон, где скотоводы уже объединились в артель. Артельщики, учитывая бедственное положение Цултэма, выделили ему в безвозмездное пользование двух дойных коров и коня из конфискованного у феодалов скота. С этого дня Цултэм понял, что значит народная власть, и стал ее верным защитником. Из года в год жизнь артельщиков становилась зажиточней, и бедняки давно перестали заглядывать в чужие котлы.

— Я не забыл, как некоторые слали мне проклятья, когда я прошлым летом вступил в партию, — продолжал Цултэм. — Они пугали меня тем, что если я вступлю в ряды нашей партии, то на моих родителей найдет порча, и они умрут, а бурхан накажет меня и моих детей. Некоторые пытались даже повлиять на меня через моих родных и близких. Но я, конечно, поступил по-своему. Всем сердцем чувствую, что способствовать усилению монастырей не следует. Вообще возведение субургана лично мне представляется странным. Разве недостаточно нашим верующим уже готовых субурганов? Обычно на возведение субургана намечаются обильные пожертвования. Думаю, что к этому вопросу каждый верующий должен подойти с умом. Лучше внести свою лепту в организацию школ для наших детей. — Цултэм кончил говорить и сел напротив Лувсана.

«Ну, подожди, дождешься своего часа. Ишь какой разговорчивый стал. Лучше бы я тебя в степи конем раздавил», — говорили глаза бывшего его хозяина.

С мест загалдели хором:

— Так будут или нет возводить субурган?

— Сколько и что жертвовать?

Председатель подождал, пока люди угомонятся, и сказал:

— Товарищи, я вас пригласил сюда не для обсуждения вопроса о субургане, а для того, чтобы призвать вас повысить бдительность, не верить клеветническим слухам затаившихся врагов, давать отпор их нападкам на нашу народную власть.

На этом собрание закончилось. Люди с шумом расходились небольшими группками, в каждой оживленно обсуждали наболевшие вопросы. Возле коновязи Сэд увидел Цултэма.

— Хорошо говорил, доходчиво. Прошу тебя как члена партии понаблюдать, откуда ползут слухи. У нашей молодой власти еще много врагов. Они ни перед чем не остановятся, чтобы отвернуть народ от нее. Эту заразу мы должны вырвать с корнем.

— Ясно, товарищ председатель. Да тот же богатей Лувсан настроен к нам враждебно. Он сидит среди нас с лицом ягненка, а за нашей спиной действует, как шакал. Я бы их всех перестрелял.

— Нельзя всех стричь под одну гребенку, — Сэд положил свою руку на плечо Цултэма. — И среди зажиточных встречаются не последние люди, понял? Почему ты думаешь, что Лувсан — наш первейший враг? У тебя что, улики против него есть?

— Нет. Но он всегда ненавидел бедняков и был бы очень рад, если бы вернулись старые порядки.

— Правильно рассуждаешь, братец, только не горячись. Иначе можно дров наломать.

Они пожали друг другу руки, Сэд вскочил в седло и быстро скрылся за поворотом.

11

Сообщение, полученное из Центра, Балдана очень обрадовало. Во-первых, ему была объявлена благодарность за действия, связанные с поимкой опасного врага народной Монголии, ставленника японской разведки Буянта, во-вторых, ему сообщили, что жена и дети, оставшиеся в Улан-Баторе, здоровы и с нетерпением ждут его возвращения из командировки. Ему и самому страшно хотелось хоть на часок очутиться в столице и хоть одним глазком взглянуть на своих близких. Но его профессия — защищать родину, а впереди была напряженная работа.

Через день Балдан получил еще одно сообщение из Центра: при попытке поджечь склад с оружием арестованы Пунцаг, с ним два монгола и три китайца; их взяли с поличным. Арестован Шушма. Взят на месте преступления при поджоге хранилища с продукцией ламской артели. «Отлично. Теперь перерожденец без Шушмы все равно, что без правой руки. Сейчас мне надобно встретиться с хамба-ламой и упрочить его доверие ко мне. Сделаем завтра утром третий ход конем».

Он принял решение и с сознанием исполненного долга погрузился в сон.

Рано поутру Балдан со свирепым видом и проклятиями ворвался без стука и доклада в юрту настоятеля, громко хлопнув дверью. Хамба, видимо, провел ночь без сна. Глаза его покраснели, веки припухли, весь вид его говорил о смятении. Таким хамбу Балдан еще не видел. Но настоятель как ни в чем не бывало по обычаю приветствовал гостя, спросил о новостях. Не отвечая на приветствия хамбы, что считалось неслыханным святотатством, Балдан без приглашения прошел в красный угол, бесцеремонно уселся на подушки самого настоятеля и высокомерным тоном потребовал у него объяснений:

— Не соизволите ли дать объяснения, высокочтимый отец, почему наши люди, едва оторвав жирные зады от тюфяков и подушек, просиженных до дыр, проваливаются один за другим на первом же деле? Некоторые уже коротают свои дни за железной решеткой в Улан-Баторе. Мы упускаем драгоценное время, мы не выполняем возложенных на нас обязательств, наконец, мы не оправдываем доверия японских господ. — Балдан сорвался на крик. — Я требую ответа, настоятель!

Хамба-лама, сохраняя внешнее спокойствие и достоинство, сделал, однако, крайне удивленный вид, услышав из уст Балдана подобные упреки, и попросил его рассказать подробнее о событиях в Улан-Баторе.

«Ох и хитрый пес! Прикидывается! А сам все знает», — раскусил его Балдан.

— Я и сам удивлен, почему наши люди сразу же попали в руки красным. Это ведь наиболее преданные нам единомышленники, присягавшие на жертвеннике, как вы думаете? — настоятель исподлобья уставился на Балдана.

Выдержав взгляд хамбы, Балдан, нарочно растягивая слова и делая ударение на каждом слове, твердо произнес:

— Хватит валять дурака и успокаивать меня ничего не значащими фразами! Немедленно свяжитесь с хубилганом и наладьте работу. Через неделю буду докладывать господину Инокузи лично!

Взгляд настоятеля потеплел.

— Милостью бурхана почитаемый всеми нами хубилган остался цел и невредим. Не извольте гневаться, дорогой Балдан. Все это прискорбно, но ведь мы почти не имеем опыта подпольной работы. Перерожденец обязательно что-нибудь сделает, чтобы загладить наши упущения и возвысить нас в глазах японцев.

— Это все лишь слова. А действия? Где действия? — заорал Балдан и стукнул кулаком по голенищу сапога.

«Злость его бушует огнем. Несомненно, это свой человек. Ишь как его взбесили провалы в Улан-Баторе!»

— Богатый Лувсан, Дамиран-тайджи и Лодон направили все силы на вовлечение широких аратских масс в дело возведения субургана. Если они сумеют осуществить задуманное, половина успеха нашего дела будет обеспечена.

— Но в Харбине от меня требуют отчета в конкретных действиях, понимаете? Господин Инокузи и благословенный недавно святым Банчин-богдом на ханский престол халхасский хан и каноник Дамдин-Очир повелевают обратить внимание на состояние восточной границы.

— С этим делом у нас как раз все в порядке. Можете сообщить в Харбин, что мы знаем расположение пограничных застав, численность пограничных войск, их вооруженность, командиров частей. Подлинники материалов у Буянта, а копии — у Дамирана-тайджи. Дамиран-гуай сам со дня на день должен пожаловать к нам, и вы сможете с ним побеседовать.

— Хорошо, отец, — примирительно ответил Балдан. — Сейчас нам необходимо как можно скорее встретиться с хубилганом для координации действий. Нужно ехать в Улан-Батор. Кто поедет: я или вы?

— Согласен с вами. С хубилганом встретиться нужно. Я, пожалуй, поеду сам. Вы не возражаете, дорогой Балдан? — хитро прищурил глаза перерожденец.

— Ничуть, высокородный хамба-лама. Но мне искренне будет жаль вас, если вам в вашем возрасте придется двое суток трястись в седле. Может, вам лучше остаться здесь и заняться Сэдом и Цултэмом согласно задуманному?

— Ну хорошо, я займусь ими. Это наши ярые враги, и этих черных грешников мы отправим к праотцам. Между прочим, есть и благотворитель, который лишит их возраста.

От этих спокойных слов хамбы, будто речь идет вовсе не об убийстве людей, а о каком-то весьма заурядном деле, у Балдана все внутри похолодело. Он с трудом сдержался, чтобы не схватить его за горло.

— Кто же этот добродетельный человек, в руки которого вы вложили судьбу двух грешников? Вы уверены, что этот благотворитель оправдает ваше святое доверие?

— Уверен, уверен. В выборе я не ошибся, — ответил настоятель, но, видимо, из осторожности имени не назвал.

В дверь постучали. Хамба с Балданом замолчали и разом обернулись к двери. Вошел Дамиран-тайджи, низко склонился в подобострастном поклоне перед хамба-ламой, потом поздоровался с Балданом. По монгольскому обычаю, прежде чем задавать какие-либо вопросы или говорить о деле, настоятель предложил тайджи пиалу горячего чая с молоком, а когда тот осушил ее, спросил:

— Как поживаешь, тайджи? Я вижу, ты привез новости. Так выкладывай их поскорее!

Дамиран в нерешительности уставился на хамбу маленькими колючими глазками, как бы спрашивая, говорить или нет.

— Говори, не бойся. Посторонних здесь нет. Балдан — свой человек.

Еще несколько дней назад хитрый настоятель велел Дамирану не очень-то доверять Балдану и хорошенько к нему присматриваться. «Чем потерять дорогую вещь и рвать на себе волосы, лучше совсем никогда не иметь этой вещи», — поучал он Дамирана — свою правую руку.

— Председатель Сэд упал с лошади, нога его застряла в стремени, конь сгоряча далеко протащил его, и Сэд погиб. Вот эту печальную новость я и пришел вам сообщить.

На лице хамба-ламы тотчас заиграл румянец и заплясала улыбка. Но как высокое духовное лицо, исповедующее религию, которой противна любая насильственная смерть, он начал читать заклинания и со словами: «Бедняга, пусть его последующее перерождение будет счастливым», — повернулся к Балдану:

— Что вы скажете по этому поводу?

— Все понятно. Прикажите рассказать подробней: кто сделал, когда и как замели следы? Все наши действия получат соответствующий резонанс в разведуправлении в Харбине и в его филиале — в Хайларе. Рассказывайте!

— Говори, тайджи, — подбадривал Дамирана хамба-лама.

Дамиран заметно волновался. Он расстегнул верхние пуговицы на дэли, сглотнул слюну, облизал сухие губы и начал:

— По заданию нашего наставника я должен был убрать Сэда. Он оказывал огромное влияние на аратов. Но я стар, и мне, разумеется, самому трудно было бы справиться с этой нелегкой задачей. Поэтому я нашел подходящего человека, нашего верного единомышленника, тоже, как и мы, пострадавшего от новой власти.

— Кого же вы нашли, уважаемый Дамиран? — Балдан нетерпеливо похлопывал ладонью по голенищу сапога.

— Краснолицего Лувсана. До народной власти он был самым богатым человеком в нашем хошуне[32]. Новая власть раздала его бесчисленные табуны и стада, оставив ему жалкие крохи. В общем, он разделил мою участь.

— Я не одобряю вашего шага, — рассердился Балдан. — Да каждый глупец сразу укажет на него пальцем! Может быть, пока мы здесь лясы точим, его уже схватили. Идиоты! Ни одного задания не могут выполнить профессионально!

Морщинистое лицо тайджи покрылось красными пятнами, руки задрожали, упавшим голосом он попытался оправдаться перед всесильным японским посланником.

— Никто не заподозрит нас, не бойтесь. Подобных случаев в наших краях было немало. Даже опытные наездники, случалось, именно так и погибали в степи. И я не помню случая, чтобы кого-то подозревали при этом… Притом Лувсан не наемный убийца. Он преданный нам человек, сам заинтересован в нашем священном деле.

Балдану хотелось собственноручно расстрелять этих отщепенцев, которые, прикрываясь молитвами, сеяли по земле черное зло и рассуждали об убийстве человека с таким же спокойным равнодушием, как будто говорили о куске жареного мяса. Ему было невыносимо жаль честного, прямого, умного председателя Сэда, чуткого к горю людей, очень доброго человека, все мысли которого всегда были с народом. У Балдана щемило сердце от сознания своей вины, что он не успел предотвратить это гнусное убийство пламенного борца за народное счастье.

А в это время в центр сомона бешеным галопом скакал Цултэм. Подъехав к дому, где находилось сомонное управление, он с ходу прыгнул на крыльцо и вбежал в кабинет председателя сомона.

— Убили товарища Сэда. Вечером, когда он возвращался домой, его убили, свалили с коня, зажав ногу в стремени, и пустили лошадь галопом, дав ей такого кнута, что на крупе осталась темная полоса. Я знаю, чьих рук это дело. Убийца здесь, но у меня нет пока доказательств.

Председатель сомона, ранее работавший писарем в уезде, был по натуре человеком невозмутимым. Но, услышав эту весть, он сразу вскочил.

— Что ты мелешь? Какое может быть убийство в здешних краях, где каждый верует в бурхана, запрещающего насилие над человеком?! Отродясь не слыхивал про убийства!

— Да не мелю я, председатель! Сэд был ненавистен некоторым из бывших! Они давно точили на него зуб и открыто угрожали. Вы лучше меня знаете Сэда; всю душу он отдавал народу, боролся за нашу власть, прижимая к ногтю всякую контру!

— С этим делом разберемся, Цултэм.

— Председатель. Еще одно. Сейчас у нас ни о чем другом не говорят, как только о новом субургане и о пожертвованиях на его возведение. Запретили бы вы его вовсе, этот субурган! Люди, по-моему, даже есть перестали от этих разговоров.

— Нельзя. Сколько веков люди жили в темноте и невежестве подумай! Даже хан для них был живым богом! Люди верят еще в перерождение и в лучшую жизнь после смерти. Одним приказом тут не поможешь. Надо разъяснять на конкретных примерах вред всяких субурганов и показывать наглядно, сколько добра и счастья принесла народу революционная власть, открывшая дорогу из мрака к свету. Понял, сынок?

12

В селении, как и уверял Дамиран, никто не искал злоумышленников, оборвавших жизнь председателя Сэда. Все считали, что несчастный случай повернул лицо этого доброго человека к стране спокойствия, и искренне желали ему счастливого перерождения. Один Цултэм не допускал, чтобы изнуренный частыми дальними разъездами конь, привыкший исполнять любую волю хозяина, мог так запросто, ни с того ни с сего сбросить хорошего, можно сказать, удалого наездника, каким был Сэд. Он был убежден, что гибель председателя — это выплеснутая наружу черная злоба заклятых его врагов, лишившихся богатства, нажитого кровью неграмотных аратов, бывших феодалов и богачей. И Цултэм дал себе слово найти убийц председателя и воздать им по закону.

Сообщив в Центр о печальных событиях минувшей ночи, Балдан решил не трогать до поры до времени Лувсана.

На телеге Гомпила, запряженной парой волов, он ездил по хотонам и аилам, собирал с верующих пожертвования на субурган, строго отмечая, кто что давал. Часто он брал с собой и Гомпила. Тогда Балдан садился на верхового коня, а Гомпил правил подводой. Однажды, объехав несколько аилов, разбросанных по степи и в долинах на значительном расстоянии друг от друга, они направились к хотону, где жил Лувсан. Балдан пришпорил коня и ускакал вперед. Войдя в юрту Лувсана и получив от хозяина пиалу традиционного чая, заправленного сливками, Балдан объяснил причину своего приезда, и напряженное выражение тотчас исчезло с сизого, испитого лица Лувсана.

— Конечно, конечно, — закивал он головой, — в такое святое дело как не вложить своей лепты, достойный Балдан. За наши пожертвования бурхан дарит нас, своих послушников, особыми милостями. Каждый воздает столько, сколько может. — Лувсан выпрямился, выпятил грудь и громко, чтобы услышали соседи, сказал: — Я даю на возведение священного субургана два крупных буйвола, пять рысаков, сто тугриков и тридцать выделанных шкурок мерлушки. Да очистятся мои прегрешения, да пожалует мне благословение всемогущий бурхан!

Балдан церемонно поблагодарил его за такую лепту, повторяя по традиции за хозяином: «Пусть исполнится! Пусть исполнится!»

В ожидании подводы, которую лениво тащила пара волов, Балдан зашел в соседнюю юрту. Все в ней говорило о бедности: две низенькие самодельные кровати без полога, покрытые старой, облупившейся клеенкой, некрашеный узкий столик, несколько протертых до дыр засаленных тюфячков, обломок зеркала на жертвеннике да два-три деревянных чемодана вместо шкафа — вот и вся обстановка. На левой, мужской половине сидел, скрестив ноги, крепко скроенный молодой мужчина и потягивал трубку, у железной печурки возилась худенькая женщина в дешевом далембовом дэли. Они оба без особого энтузиазма выслушали слова пришедшего о новом субургане.

— Давать-то, наверное, добровольное дело? Или нет? — неожиданно грубо спросил молодой хозяин.

— Конечно, добровольное.

— А если мы ничего не дадим, тогда что?

— Можно и не давать. Насильно вас никто не может заставить. Не имеют права.

— Да у нас и нет ничего. А в таком случае бурхан не одарит нас своею милостью. Ну и не надо. Так проживем.

— Сандаг, Сандаг! — послышалось снаружи.

— Идите сюда, — позвал хозяин, и старуха неуверенно переступила порог юрты.

— Помоги мне, сынок, пока жива буду, не забуду твоей добродетели. Кроме тебя, сынок, не к кому обратиться за помощью.

— Что случилось, бабушка? Да вы не волнуйтесь, садитесь сюда, — пригласила молодуха.

— Субурган возводят, сыночек. А мне совсем нечего возложить на длань господню. Стыд падет на мою седую голову, я и без того несчастная грешница с тяжелой судьбой. Дай мне что-нибудь, сынок, век не забуду.

— Мать, ведь никто не заставляет нас давать подаяние на этот субурган, а вы пороги обиваете, милостыню выпрашиваете. Пусть дает, кто хочет, а нас с вами это не касается, мать. Мы только-только на ноги становимся, у нас и самих-то нет ничего.

— Если бы я знала, что ты мне откажешь в этом, я бы не пошла к тебе, — обиделась старуха.

— Не сердись, мать, спроси-ка лучше вот у этого человека, — он указал на Балдана, — он сам говорит, что подаяние на субурган добровольное, а ведь он лучше всех знает, потому что сам собирает пожертвования. Из монастыря он.

— Совершенно верно, бабуля, — вступился Балдан. — Зачем влезать в долги только для того, чтобы внести свои жалкие крохи? За таких, как вы, сполна пожертвовал Лувсан.

— Интересно, что отдал наш богач, сынок? — прошамкала старуха.

А когда Балдан подробно перечислил щедрые воздаяния Лувсана, всплеснула руками.

— Господи! Всю жизнь мы гнули спину на этого жмота и самодура. И если сложить вместе все, что мы получили от него за многолетний тяжкий труд, то не наберется и половины того, что он возложил на субурган. Как странно устроен мир, в котором мы живем. Этот проклятый богач не знает, что такое ходить с протянутой рукой, потому и сам редко оставляет что-нибудь на ладони у других. В прошлом году он до полусмерти избил моего внучонка только за то, что ребенок осмелился взять у него с тарелки кусочек засохшего арула[33] Надо же, такой жадный и вдруг раскошелился, расщедрился. Наверное, стал задумываться над тем, что за все его грехи ему выпадет по судьбе плохое, несчастливое перерождение. Вот и хочет задобрить бурхана. По мне, так пусть переродится после смерти, став собакой!

Еще долго старуха ругала и срамила краснолицего Лувсана, и тем не менее потребуй сейчас у нее Балдан подать воздаяние на субурган, она пошла бы к тому же Лувсану и стала бы лизать ему ноги за кусок голубого хадага. Неодолимо было ее желание высказать своим подаянием глубокую веру в бурхана.

— Если ваша семья много лет работала на Лувсана, то вы, бабушка, с чистым сердцем можете считать, что в его щедром воздаянии есть и ваша доля, — старался успокоить бедную старуху Балдан.

— Вот и хорошо, вот и слава бурхану, если это так. Ну я пойду.

Не успела старуха сделать и десятка шагов, как ее окликнул Лувсан. Она неуверенно подошла к нему, и на нее пахнуло отвратительным запахом винного перегара и дешевого китайского одеколона.

— На тебя сзади посмотришь, будто двадцатипятилетняя молодица! — Лувсан громко захохотал. — Что там так долго делает этот человек? — Он кивнул в сторону юрты, откуда только, что вышла старуха. — Что он говорит, а?

— А что ему говорить? Подаяние на субурган собирает с аилов. Да с нас нечего взять, — она вздохнула и собралась было идти дальше.

— Погоди. Как же ты, так ничего и не подала на священный и всесильный субурган? Разве можно? Это грех великий, и внукам твоим его не искупить. — Лувсан порылся за пазухой, вытащил пухлый кошелек, извлек из него один тугрик и протянул старухе. — На, хоть тугрик возложи. Истинная добродетель счета не любит. Бери! А куда идешь-то?

— К овцам.

— Тогда зайди к нам, у нас лежат две вымоченные ягнячьи шкурки. Возьми их. Все равно делать будет нечего на пастбище. Чем сидеть без дела, разомни-ка их хорошенько, чтобы не задубели.

Старуха привыкла к тому, что за полученные от богатеев крохи приходилось делать тяжелую и нудную работу. Поэтому и теперь, взяв тугрик, она воздала хвалы краснолицему, пожелав ему долгих лет и благополучия, и вернулась в юрту, где все еще сидел Балдан. Но он наотрез отказался принять от нее этот тугрик.

— Купите себе что-нибудь. Ведь мы же с вами договорились. Только не надо было говорить Лувсану.

Старуха забрала ягнячьи шкурки и побрела к холмам, по склонам которых разбрелось овечье стадо.

— Эта женщина одинока? — спросил Балдан у молодого хозяина, когда за старухой закрылась дверь.

— Одинокая. Вот уж несколько лет, как ее старик помер. Он тоже у богатого Лувсана в услужении был. Табуны пас. Зимой в горах его застигла пурга, он и замерз. После его смерти старухе нечем было себя кормить, и ей волей-неволей пришлось идти на поклон к Лувсану. Теперь пасет у него овец.

— Неужели ему не стыдно заставлять пасти скот такого старого человека? Ведь она же еле ноги передвигает.

— Ну, это все отживающий мир…

— Это понятно. А все же почему вы отказываетесь от пожертвований на субурган?

— Почему не вносим пожертвования? Если захотели бы, обязательно внесли. Мы уж не такие нищие, как эта старуха. Но мы, можно сказать, не верующие почти. А что?

— Да так, ничего. Просто интересуюсь. Значит, вы неверующие? Странно мне слышать от вас эти слова. В здешних краях неверующий человек — большая редкость.

— Ну, когда есть время, то и я молюсь другой раз. Если есть время, почему не помолиться бурхану? Не стану от вас скрывать. Однако не верю, что возведение субургана принесет нам пользу. Жизнь наша не стоит на месте, она улучшается. И мы не собираемся возвращаться к старому.

Послышался скрип арбы, сопровождаемый дружным лаем хотонских собак.

— Ну мне пора. — Балдан встал со скамеечки, на которой сидел.

Никто не удерживал непрошеного гостя, хозяин молча посасывал трубку и даже не встал, чтобы проводить Балдана.

Измученные за день волы еле тащились. Рядом, держась рукой за арбу, шел Гомпил. Полы его дэли были заткнуты за пояс, по лицу грязными ручейками стекал пот. Заслышав лай собак, вышел из юрты и Лувсан. Подойдя к Гомпилу почти одновременно с Балданом, помог распрячь волов.

— Зайдите в мой дом, — наклонился он к Балдану, — смотрите, как обессилел на солнцепеке ваш сподвижник. Отдохнете немного, праведники. Куда вам спешить? Хотите — ночуйте у меня, а завтра поутру отправитесь в соседние хотоны, что в долинах, там есть состоятельные люди, с золотишком.

Привязав буйволов в тени под навесом, собиратели подаяний пошли к Лувсану. Он усадил их на почетное место и крикнул жене:

— Эй, есть у тебя там чем освежиться? Неси все сюда. Не видишь, как изнурены эти люди, усердствующие ради нас, грешников? Подавай все самое лучшее!

— Несу, несу, — отозвалась жена. — Что пить будете для начала: горячий чай или холодный хярам[34]?

— Подавай чай со сливками и пенками.

После того как гости пригубили чаю, жена поставила перед ними кувшин с подогретой молочной водкой и три серебряные пиалы редкой чеканки, принесла кое-что закусить. Лувсан никогда не упускал случая опрокинуть пиалушку-другую. Язык его тотчас развязался. Заметив, с каким интересом Балдан разглядывал серебряный узор на пиале, Лувсан не преминул похвастаться:

— Это все из наследства покойных матушки с батюшкой. Я ведь совсем не то, что эти негодные попрошайки, у меня еще много скота, есть и золото, и деньги. Ради бурхана, ради возведения священного субургана я готов еще прибавить к тому, что уже дал, пусть только мои грехи очистятся, пусть мое последующее перерождение будет счастливым, как и это… Новой власти ничего не дам.

— Вы действительно родились под звездой, указанной вам святой десницей бурхана для защиты нашей веры. Такому человеку, как вы, бурхан все простит и ниспошлет много милостей.

— Вообще-то я очень нужный человек для монастырских лам, они мне тоже важную работу поручают…

— Простите, уважаемый хозяин, нам пора двигаться. Почтенный хамба-лама повелел работать не покладая рук, чтобы все сборы закончить как можно скорее. Не смеем его ослушаться.

— Ночуйте у меня! Если запоздаете с ночлегом, нигде поблизости не найдете ни одного приличного аила. А то, не приведи бурхан, застанет вас ночь в хотоне, где живет один сумасшедший нартиец Цултэм. Он вашего брата не уважает, мягко говоря. Цултэм и покойный Сэд сбивали с толку здешних аратов. Но бурхан недавно избавил Сэда от этой хлопотливой работы. Если Цултэм не перестанет смущать народ, бурхан и его не пожалеет, живо повернет лицом к нирване. А то в последнее время он стал что-то слишком активным. Мы с ним вообще никогда не были друзьями. Да и что может быть общего между нами: я послушник бурхана, а он член партии. Ха-ха-ха! Так что лучше ночуйте у меня, а?

— Благодарствуем за добрые слова. Но надо выполнять свою работу. Спасибо за чай и обед, за большую поддержку наших лам.

Балдан и Гомпил неторопливым шагом двинулись в путь. Отъехав на значительное расстояние от этого хотона, они стали делиться впечатлениями.

— Да, Лувсан — наш непримиримый враг, коварный и опасный. Он полон ненависти к народной власти. Людей не называет иначе, как нищие, попрошайки, оборванцы. Вот такие дела, Гомпил.

— Такие люди хуже недобитой змеи. Их надо вырывать с корнем из нашей жизни.

13

Начальник отдела контрразведки управления госбезопасности, ознакомившись с оперативными материалами, вызвал двух сотрудников:

— Что же получается, товарищи? — Он был явно недоволен работой своих подчиненных. — Оставив на свободе хубилгана Довчина, вы обязаны прежде всего смотреть за ним в оба, иначе мы дадим возможность некоторым элементам скрыться и уйти от ответственности. За одну ночь сгорели зимовка аила старейшего революционера, магазин, здание новой школы. Куда вы смотрите? Как могли допустить такое?

Сотрудники — два молодых парня — стояли с опущенными головами, не зная, что сказать в оправдание.

— Вот товарищ Пурэвжав работает прекрасно. Целую банду государственных преступников раскрыл и успешно идет по следу их сообщников. А вы? Как вы ему помогаете? — распекал он молодых ребят.

— Виноваты, товарищ майор, недоглядели. Впредь постараемся работать более оперативно.

— Из худона поступили сведения о том, что антиреволюционные недобитки повсюду поднимают головы и, используя отсталость аратов и их большую приверженность к религии, не останавливаются ни перед чем, чтобы вызвать недовольство народной властью. Уже есть первые жертвы этой грязной кампании, преступниками втянуто в заговор немало простых, наиболее отсталых аратов, которые становятся слепым орудием в руках бандитов. Ваша задача — спасти заблудших. Второе: в Улан-Баторе у хубилгана много соучастников. Усилить наблюдения и ежедневно докладывать лично мне. Третье: разъяснять народу политику нашей партии и правительства, направленную на неуклонное повышение жизненного и культурного уровня населения. В этом опирайтесь на активистов.

— А где же их взять, этих активистов? — недоверчиво спросил один из присутствовавших.

— Как где взять? — Майор рассердился. — Да они повсюду, вы только пошире откройте глаза. Этих активистов не только среди аратов много, но если захотите, то и среди монастырских лам найдете! — Он побарабанил пальцами по столу и уже более спокойным тоном продолжал: — Убийца Сэда обнаружен: бывший богач и торговец лошадьми Лувсан. Все улики налицо. Будем брать.

— Товарищ Пурэвжав просил оставить его на время, а также тайджи Дамирана.

— Наш товарищ Пурэвжав — отличный разведчик, можно сказать, гордость нашего отдела, — и, рассмеявшись, майор добавил: — Японские хозяева тоже хвалят его, высоко оценивая за службу.

Это сравнение майора, сказанное в шутку, вызвало всеобщее оживление и смех.

— Товарищ майор, пошлите меня к нему помощником, — попросил один из молодых сотрудников.

— У него помощников хватает, мы об этом заранее побеспокоились. Вопрос вот в чем: японцы требуют отложить обряд освящения места под закладку субургана до осени будущего года. Как думаете, почему они вдруг изменили свое решение?

— Видимо, им время нужно для чего-то, — предположил одни из сотрудников.

— Возможно, на церемонию закладки субургана ожидают новоиспеченного халхасского хана и каноника, ламу Дамдин-Очира, — предположил другой.

— Может, и так. Посмотрим. А пока вплотную займитесь хубилганом Довчином, выявляйте всех, кто как-либо с ним связан. И сразу же с докладом ко мне. У меня все. Вы свободны. А я свяжусь с Пурэвжавом.

Почти одновременно Балдан получил сообщение от майора госбезопасности и задание от господина Инокузи. Японец торопил Балдана, приказывал немедленно приступить к диверсионно-террористическим актам в воинских частях у восточной границы. Он повелевал отравлять колодцы и питьевые источники, поджигать и взрывать склады с оружием и продовольствием, уничтожать военачальников; для этих актов обещал послать все необходимое. По совету хана Дамдин-Очира к этой работе должен быть привлечен тайджи Дамиран как лицо особо надежное и осведомленное.

Даже для Балдана, привыкшего к непоследовательности лам, подобный приказ был полной неожиданностью. Прежде чем передать приказ Инокузи хамба-ламе, он решил посоветоваться с Гомпилом, тем более что им никто не мешал обстоятельно обсуждать наболевшие вопросы во время поездок по дальним аилам.

Медленно катилась арба, тарахтя деревянными колесами по каменистой дороге. Так же неторопливо шла беседа двух сборщиков подаяний.

— Этот Цултэм просто молодец. Огонь парень! Из их хотона никто ничего не дал, сразу видно, что Цултэм постарался, его работа. Здорово он нас встретил, — рассмеялся Гомпил.

— Да, прямо так и сказал в глаза, мол, нечего грабить, убирайтесь, пока целы. Ох, молодец! Вот если бы в каждом хотоне были такие активисты, как Цултэм, то ламам здесь было бы нечего делать. На таких, как он, нам и надо опираться. Но он так сразу нам не поверит, уж очень ненавидит монастырских лам.

— Послушай, Гомпил, я хочу попытаться убедить настоятеля в необходимости перевода тебя на другую работу.

— На какую?

— Мне нужно, чтобы тебя тоже, как и меня, назначили казначеем. Будешь собирать и учитывать ценности, пожертвованные на субурган.

— А справлюсь я?

— Безусловно. Нам предстоят дальние поездки, а если я буду слишком часто брать с собой водовоза, то это кое-кому может броситься в глаза.

— Ну что же, я не возражаю.

Вечером, когда скрылся за горы раскаленный солнечный шар и ночная прохлада опустилась на землю, Балдан вышел из своей пристройки во двор подышать свежим воздухом. Иногда его вдруг охватывала жгучая тоска по дому, по жене и детям. Вот и сейчас нежной грустью захлестнуло сердце. Он сел на большой камень, еще не отдавший земле дневное тепло, обхватил руками колени и закрыл глаза. И сразу, будто наяву, увидел свой дом. «Милая, добрая, родная, — обращался он в мыслях к жене, — как ты там одна управляешься с малышами? Неужели я не увижу тебя до осени будущего года? Перед отъездом мы даже не простились как следует. Не сердись на меня, дорогая. Я знаю, что тебе трудно, но уверен, что родина, пославшая меня сюда, тебя не оставит, и эта уверенность придает мне силы. — Балдан открыл глаза, и ему показалось, что упала звезда. — Это к счастью», — он встал, походил еще немного по двору и вернулся в пристройку. Пользуясь отсталостью и невежеством монастырских лам, не имевших никакого понятия о передатчиках и сравнительно недавно узнавших радио, он передавал донесения в Центр и сообщения японцам прямо из своей каморки.

Вот и сейчас, дождавшись условленного часа, Балдан поставил на стол передатчик и набрал код. Услышав позывные, передал шифровку: «Задание получил. Приступаю к операции. Прошу господина Инокузи довести это до сведения халхасского хана Дамдин-Очира. Перехожу на прием». В ответ услышал: «Вас поняли. Ждите ответа завтра в это же время». Спрятав передатчик, лег в постель и начал размышлять о том, как бы получше выведать тайные замыслы хамбы, которые этот хитрец тщательно скрывает от всех. Наделенный незаурядным умом и умением в любых ситуациях сохранять хладнокровие, хамба-лама за броней высокомерия отлично умеет скрывать свои чувства и в то же время знает абсолютно все про своих послушников, будто по глазам читает их мысли. Поэтому нет ничего удивительного в том, что невежественные араты, фанатично верующие в бурхана, благоговеют перед хамба-ламой.

Около полудня, окончив свои дела, Балдан пошел с докладом к настоятелю. Хамба сидел, скрестив ноги, на коврике возле юрты и грелся на солнце. Глаза его были прикрыты, он заученным движением открывал крышечку табакерки, маленькой лопаткой насыпал нюхательный табак на указательный палец и смачно заряжал им нос. Через некоторое время эти движения повторялись. «У перерожденца все табакерки из нефрита с золотыми коронками, а у этого — из черного агата, и даже лопатка золотая. Откуда только берут?» Балдан кашлянул в кулак, желая привлечь внимание хамбы. Тот сразу открыл глаза и улыбнулся, как всегда.

— А-а, это вы, дорогой Балдан? Давненько не баловали меня хорошими новостями.

— Приветствую вас, достойный отец наш, — с поклоном отвечал Балдан. Присев на корточки возле хамбы, он изложил вкратце приказ японцев.

— Не кажется ли вам, что японские господа слишком любят требовать? Этот Инокузи, наверное, плохо представляет себе, каково нам исполнять его приказы. Вот хотя бы возьмите, к примеру, хубилгана Довчина. Засадил людей за решетку и теперь трясется, что его самого заметут с часу на час. Если перерожденец, наша путеводная звезда, до сих пор не может наладить связи с другими монастырями, где, я уверен, живет немало наших единомышленников, то что же можем сделать мы, живущие на отшибе? Требование японцев отсрочить более чем на год обряд освящения места для закладки субургана мне, между нами говоря, крайне неприятно. Но приказ нужно выполнять. Кстати, чем они аргументируют эту отсрочку?

— Не могу знать, достойный отец.

— Если зайдет вопрос о военной помощи, передайте, что в отношении продовольствия, оружия, подвод и верховых коней все остается так же, как и было договорено раньше, эту сторону дела мы берем на себя. Передайте, что мы постараемся использовать все доступные нам средства для выполнения действий, направленных на ослабление пограничных частей. Но прежде я должен подумать, кого привлечь к этому делу. Самым надежным я считаю Дамирана, но он уже стар. Лувсан — тот совсем спился, руки трясутся, как таратайка на каменистой дороге. А Доной годен лишь для поджога магазинов. Я подумаю. Есть у меня на примете кое-кто, но об этом поговорим после…

— Отче, советую обратить особое внимание на водовоза Гомпила. Он может нам пригодиться. За веру готов сгореть в огне. К тому же не глуп, хорошо знает здешние места и людей.

— Я тоже приглядываюсь к нему, но пока понять не могу, что за человек. Не обжечься бы.

— Почтенный хамба-лама, нам не хватает молодых, решительных людей. Если бы они были, наша работа, я уверен, завертелась бы совсем по-иному. А?

— Попытайтесь. Но начните с самого малого.

— Не вам меня учить, отче, не в обиду будь сказано. Распорядитесь лучше, высокочтимый настоятель, перевести его из водовозов в младшие казначеи. Будем вместе собирать подаяния, и у меня будет возможность его испытать.

— Я подумаю… Ну, хорошо, я согласен. Только не спешите. Этот Гомпил мне что-то не нравится… Значит, в Харбин и в Хайлар передайте, что в ближайшее время мы с хубилганом Довчином скоординируем наши усилия в решительной борьбе против новой власти и расширим масштабы своих действий в худоне, в кратчайший срок подберем надежных людей и усилим наблюдения за пограничной зоной, о чем будем регулярно докладывать в шифровках. Кроме того, наладим подрывную деятельность внутри войсковых частей с целью увеличения количества дезертиров. А всякого, кто станет нам поперек дороги, будем убирать, — кичливо заявил хамба Содов, любивший производить впечатление на собеседников…

14

…Прошел год с того дня, как Балдан в качестве главного казначея поселился в монастыре Святого Лузана. За это время его авторитет и влияние на лам заметно возросли, появились и новые сподвижники. Однако со стороны настоятеля всегда чувствовалась едва уловимая настороженность и глубоко скрытая неприязнь.

Несколько месяцев назад органы народной милиции привлекли к уголовной ответственности местного богача Лувсана за убийство председателя Сэда. Но дело зашло в тупик отчасти из-за неопытности следователя, отчасти из-за наглого запирательства подсудимого и полного отрицания им своего участия в убийстве. Единственный живой свидетель этого ужасного преступления старик Доной скончался. Но еще не все было потеряно для следствия. Нашлись люди, которые видели, как однажды за несколько дней до своей смерти старый Доной, покачиваясь точно пьяный, без шапки вышел из юрты настоятеля, пришел домой и к вечеру слег. Он совершенно потерял аппетит и пребывал в состоянии тяжелого душевного угнетения; не выходил и никого не принимал у себя. Домашние, ухаживавшие за Доноем, не могли понять, что за странный недуг так неожиданно свалил с ног еще очень крепкого старика, который таял на глазах. Через несколько дней у него поднялась температура, он впал в беспамятство и бредил.

Следователю, который вел дело, с большим трудом удалось расположить родных и близких Доноя и вызвать их на откровенность. Позднее они рассказали, как однажды старик бредил, громко выкрикивая слова и кому-то угрожая: «Нет, нет, только не я. Я не могу его убить. Не для убийства мы родились от своих матерей. Каюсь, ох, каюсь за свои прегрешения, господи! — В бреду он раздирал себе грудь руками, метался на подушках и все кричал: — Проклятые, любите ловить змей чужими руками! Принуждаете земляков убивать друг друга. Если это тебе так нравится, дамба, иди и сам убивай. А-а-а-а… я посмотрю… Проклятый убийца… Обманщик…» Когда он приходил в себя, горько плакал, сетуя на то, что видел страшный сон, и ругал хамба-ламу. «Добродетельный хамба, очисти мои грехи», — твердил он ослабевшим голосом, обливаясь слезами. Доной ни на что не жаловался, его родные не знали, чем ему помочь. Один лама, безуспешно лечивший его травами и притираниями, уверял, что в Доноя вселился шулмас[35], который «испортил» старика. Он пытался убедить аратов в том, что именно шулмас языком старого Доноя слал проклятия бурхану и наставникам-ламам. «Послушники бурхана, отойдите подальше от этого порченого, иначе с вами случится несчастье. Кто из вас будет слушать его бред, на того падут все грехи порченого. Тот, кто осмелится приблизиться к порченому, в которого вселился шулмас, тот навлечет на себя десять черных грехов и попадет в горящий ад», — твердил бритоголовый лама.

Но нашлись среди однохотонцев и смелые люди. Кто-то из молодых мужчин, накинувшись на ламу с кулаками, кричал:

— Это ваша религия отравила разум людей! Из-за вас умирает Доной! Перед смертью ему, видно, открылась правда, вот он и проклинал вас. Погодите, желтохалатники[36] скоро объявим вам войну, тогда узнаете!

Слова эти дошли и до ушей настоятеля Содова. Сначала он не принял их близко к сердцу, но со временем они глубоко запали в душу, часто стало щемить сердце, особенно по ночам, когда он оставался наедине с собой. Вдруг появлялось предчувствие беды, и это наваждение он никогда не мог прогнать до конца, как ни старался. Вернуть спокойствие и былую уверенность в себе не помогали и молитвы. «Все из-за Доноя. Надо немедленно убрать эту балалайку, — лопался от злости Содов, — он может все разболтать!»

Однажды Балдан сочувственно заметил ему, что хамба нехорошо выглядит и что он, вероятно, не совсем здоров.

— Неможется мне, вы, надеюсь, представляете отчего? Все из-за старой погремушки Доноя. Несет всякий вздор. Слыхали небось, что говорят про нас эти красные оборванцы? Выживший из ума старый идиот и умереть-то по-человечески не может. Его никак нельзя оставлять… Балдан, вы слышите? — Хамба повысил голос. — Нужно задушить этого старика!

— Успокойтесь, любезный хамба-лама! Следует ли так казнить себя из-за какого-то нелепого бреда сивой кобылы? Не будем спешить. Доной и так не сегодня-завтра уйдет в страну спокойствия. Стоит ли пачкать руки? Я вот что предлагаю: давайте к Доною подошлем своего человека, может, араты врут, что он про вас дурное говорил. А если это так, можно будет заставить его пораньше навеки затаить дыхание.

— Кого же послать, дорогой Балдан?

— Гомпила. Больше некого. Про всех остальных кругом знают, что они из монастыря, а с вашим братом ламами некоторые араты теперь стараются держать ухо востро. Гомпил не болтун, не пустомеля. Вообще, я сейчас Гомпилу, как никому другому, доверяю. И не было случая, чтобы я в нем усомнился или ошибся.

— Делайте, как знаете, — безучастным голосом ответил Содов. — Рохля ваш Гомпил.

— Не беспокойтесь, достойный отец. Это он только с виду рохля, а внутри имеет крепкий стержень. За это я и ценю его.

— Ну, раз благословенный посланник Японии желает послать непременно Гомпила, то и пошлем его.

На этом и порешили.

Когда Гомпил пришел к Доною, то не сразу узнал его, так сильно изменился за эти дни старик. Щеки запали, нос заострился, вокруг глаз синие круги. В чем только душа теплилась? Гомпил присел на низкий табурет возле постели больного.

— Чей ты будешь, сынок? — еле слышно пролепетал Доной. — Где-то я тебя видел, не припомню.

— Конечно, видели, дедушка. Я из монастыря. Меня послал Балдан, он спрашивает, как ваше здоровье.

— Спасибо, сынок. А я думал, все меня покинули, — на глаза старика навернулись слезы. — Хороший человек этот Балдан, да только не по той дорожке идет… Эх, бедняга, что с ним потом будет?

Он вытащил худую, почти прозрачную руку из-под одеяла и слегка дотронулся до руки Гомпила.

— Но все же Балдан не потерял человеческие чувства. Он меня не забыл. — Доной попробовал растянуть сухие губы в улыбке.

Гомпил наклонился к старику, с сыновней почтительностью погладил его жилистую, немощную руку.

— Дедушка, Балдан беспокоится о вас. Лекарство вам прислал от жара. — И он вытащил из-за пазухи порошки, завязанные узлом в носовой платок.

Доной при нем выпил один порошок, а остальные спрятал под подушку.

— Заночуй у нас, сыночек, одни мы с Доноем остались на старости лет, — слезно просила старуха — жена больного, неотступно стоявшая у его изголовья и накладывавшая ему на лоб смоченную в холодном верблюжьем молоке тряпку.

Гомпил стреножил привязанного возле юрты коня, пустил его в поле и вернулся на свое место. Старик лежал с закрытыми глазами, и ровное дыхание говорило об облегчении, наступившем после принятия лекарства.

— Слава бурхану! Бедняга столько дней метался в жару, бредил, как ребенок. Спасибо тебе, сынок, за лекарство. Сам знаешь, что здешние люди за помощью бегут к ламам. А у них от всех болезней всегда одни и те же травы, которые не имеют никакой силы. Врачей у нас и в помине нет. А если бы и завелся какой-никакой врачишка, так те же ламы мигом бы его со свету сжили. — Старуха повозилась у печки, что-то достала из сундука, из шкафчика, расставила на столе и позвала Гомпила кушать.

— Ешь, ешь, сынок, не стесняйся. Мы всегда рады доброму человеку. Смотри, как старый спит. Бедолага… Видать, лекарство больно хорошее, а то ведь сколько ночей не спавши… — приговаривала она, подкладывая Гомпилу куски пожирнее и подливая горячий чай с молоком.

Доной проспал почти до утра. Обильно пропотев ночью, он почувствовал значительное облегчение, попросил чаю и пиалушку бульона. Заметно повеселев, позвал Гомпила:

— Сынок, ты уже не спишь? А дед-то ничего, а?

— Вы обязательно выздоровеете, дедушка. Сейчас еще один порошок выпейте, а после обеда — другой. И все будет хорошо.

— С твоей легкой руки, сынок, может, бурхан даст, поправлюсь. Ты у нас чувствуй себя как дома. Балдан-то не собирается пока уезжать?

— Да пока не собирается, но если вам что-нибудь нужно передать Балдану, вы скажите мне, дедушка, я ему передам все в точности.

— Мне бы очень хотелось самому с ним встретиться. Жаль мне его, очень жаль. Сердце у него доброе, к людям жалостливое. И зачем он связался с этими…

— Не бойтесь, доверьтесь мне. Я его верный друг.

— Ну-ка, старая, налей мне еще пиалушечку бараньего бульона, авось на поправку пойду, — бодрился Доной.

Старик рассказал Гомпилу много интересного о жизни монастыря, о ламах и всякого другого, о чем Гомпил никогда не слышал.

— Все в этом мире имеет свой срок. А если срок вышел, то и делу конец. Всю жизнь, насколько себя помню, жила в моей душе большая вера в бурхана, в лам. А на старости лет вера моя пошатнулась, сынок. Здорово пошатнулась. Видать, конец… — Доной тяжело вздохнул и прикрыл глаза. — Мне бы Балдана повидать, убедить бы его бросить поганых японцев и забыть этого хамбу. Подними-ка меня повыше, сынок, — попросил он и продолжал: — Зачем такому славному парню заниматься грязными делами? Сам он монгол, а служит японцам. Знаю я их, выжмут из него все, что надо, а потом за ненадобностью сами же и прикончат… Ламы наши тоже не лучше будут… И сам ты, сынок, подумай хорошенько, что ждет тебя завтра? Послушай меня, старика, я вам добра желаю. Обо мне что говорить? Я свою жизнь прожил. И только теперь понял свою ошибку. Господи, прости мне мой грех тяжкий, иссушивший мне душу!

Старик, не выпуская руки Гомпила, снова откинулся на подушки и полежал немного с закрытыми глазами. Старуха обтерла вспотевшее его лицо полотенцем и подала пиалу с пенящимся айрагом[37]. Осушив ее, дед сделал знак Гомпилу, чтобы наклонился поближе, и зашептал:

— Сынок, ламы, денно и нощно молящиеся бурхану, не выпуская из рук четки даже во сне и считающие грехом мирскую суету, способны на большой обман. Их раболепство перед бурханом и отрешенность от нашего бренного мира — одна лишь показуха! А на самом деле все они, и даже высшие из лам, у которых поцеловать руку мы считаем за счастье, — преступники, творящие черное дело. Да-да, сынок. Хамба Содов — один из них. Он страшнее всех. По его приказу, не смея ослушаться, я совершил неискупаемый грех, который будет глодать мою душу и после перерождения. Но, пока я жив, хочу хоть как-нибудь умалить его. Таких, как вы с Балданом, дети мои, хочу спасти от кары господней, открыть вам глаза и вырвать из цепких рук хамбы Содова. Извлеките урок из моих заблуждений. Подумай хорошенько, сынок, и скажи об этом Балдану… А сейчас я подремлю немного, — и старик, укрывшись одеялом, отвернулся к стене.

С этого дня Доной всем на удивление начал поправляться. Через пару недель он уже вставал и выходил из юрты на солнышко. Его выздоровление и слухи о коварстве лам, дошедшие до хамбы, не на шутку встревожили хладнокровного настоятеля. Тайком от Балдана он позвал к себе тайджи Дамирана, закрылся с ним у себя в юрте и долго говорил о большой опасности, которую представляет сейчас Доной. У Дамирана алчно заблестели глазки:

— За награду, повелитель, я готов своими руками заставить досрочно переродиться этого старого барана. Хорошо, наставник? Благословите, — тайджи согнулся в угодливой позе.

Хамба, зыркнув на него злым взглядом, зашипел:

— Дурак! Разве спрашивают у наставника благословения на такие дела? Пошел вон!

На следующий день по хотону разнеслась печальная весть: старый Доной скоропостижно скончался. Освидетельствовавший смерть врачеватель-лама определил, что старик умер от разрыва сердца, поэтому особых толков среди аратов не было.

Через некоторое время Дамиран опять зашел к хамбе. По его хорошему настроению он понял, что хамба уже знает о смерти Доноя и одобряет его действия. Настоятель достал бутылку черной китайской водки, положил на нее сверху пятнадцать тугриков и обеими руками протянул Дамирану.

— Твой поступок, тайджи, был угоден бурхану. Прими награду по велению господню. За последующие подвиги, сын мой, будешь награжден вдвое, втрое свыше этого.

— Лобзаю стопы твои, благословенный наставник, — залебезил тайджи, принимая подарок.

Балдан, встретив Гомпила возле складского помещения, где хранились наиболее ценные из пожертвований, велел зайти к нему в пристройку.

— Сегодня же свяжусь с Центром. По-моему, настала пора брать всех их за глотку. Доноя отравили. Только не знаю кто: сам хамба из святых рук или его вторая тень — Дамиран. Слышал, что каноник Дамдин-Очир прислал сильно действующий яд в виде белого порошка. Этим ядом собираются отравить окрестные колодцы, родники и места водопоя скота. Дело серьезное.

Вероятно, и деда Доноя отравили этим же ядом. Жена его, возвращаясь из загона, где доила корову, видела, как кургузый тайджи выходил из их юрты. А через несколько часов Доноя не стало. Совпадение? Факт!

— Жаль старика. Хороший был дед.

— А знаешь, отчего он занемог? Мне жена его рассказала. Оказывается, хамба приказал ему в одну из ночей поджечь магазин. Получив все необходимое, он отправился к дальним холмам. Сам дед очень боялся нечистой силы, лошадь под ним тоже была пугливая. Только въехал он в лощинку, как рядом что-то ухнуло, лошадь всхрапнула и понесла, закусив удила. Доной расценил это как дурное предзнаменование и вернулся домой, не совершив очередного греха. Хамба не только проклинал его за проявленную трусость, но и морально унижал, а потом прочитал тарип[38] и велел Доною в тот же вечер покончить с собой, как того требовала клятва, данная на жертвеннике. Дома старуха все у него выпытала и заголосила. А у Доноя от нервного перенапряжения, видимо, случилась горячка. Вот такие дела, Гомпил.

— Давно пора всех их арестовать — и к стенке!

— Нет, друг, еще не время. Надо заманить сюда новоявленного халхасского хана Дамдин-Очира, чтобы вся компания была в сборе!

— Пока мы будем заманивать Дамдин-Очира, они пусть отравляют людей, да?

— Нет, этого мы не допустим. Завтра вечером в монастыре будет большая служба, на которой обязан присутствовать и хамба Содов. А часа за два до службы приволоки поближе к юрте хамбы арбу, волов выпряги, а сам делай вид, что чинишь колеса или ось, в общем, придумай что-нибудь, чтобы выглядело все правдоподобно. Когда хамба отправится в монастырь, я как следует пошарю у него в юрте и, если мне посчастливится, заменю смертоносный порошок чем-нибудь безобидным. В случае чего запоешь старинную протяжную песню. Понял?

— Так точно, това… — Гомпил осекся, — господин великий японский посланник.

— То-то же!

Операция с ядом удалась как нельзя лучше. Колодцы были по-прежнему чисты, а люди и скот здоровы. Но после этого между хамбой и Дамираном заметно пробежал холодок недоверия и некоторой отчужденности…

…Через несколько дней ночью сгорел весь хашан Цултэма, юрта со всем имуществом и зимовка для скота. Цултэм едва успел вытащить из огня жену и детей. Народная власть вторично оказала ему безвозмездную помощь. В два дня силами артели, где работали Цултэм и его жена, им поставили новую пятистенную юрту, загон для скота и выделили долгосрочную ссуду на обзаведение имуществом.

Узнав об очередном ночном пожаре, Балдан примчался к хамба-ламе. На этот раз злость его была не притворной, но он направил ее по другому руслу.

— Какого черта вы сожгли юрту Цултэма? Совсем с ума спятили со своим Дамираном? — кричал Балдан, топая ногами. — Сейчас Цултэму поставили новую юрту, вдвое больше сгоревшей, и дали денег. Теперь он заживет лучше прежнего. Нечего сказать, хорош мудрейший настоятель! Это же прямая агитация за народную власть! Хотонцы в ладоши хлопают, восхищаясь поступком артельщиков, не оставивших в беде своего соплеменника! — Балдан вытащил из-за пазухи наган и, поигрывая им в руке, продолжал наступать на хамбу. — А может, вы с этим кургузым тайджи спелись за моей спиной и делаете это нарочно? Господин Инокузи, — Балдан медленно наводил наган, целясь в лоб настоятеля, — мне повелел в случае необходимости угостить вас, достойнейший отец, свинцом.

Насмерть перепуганный и униженный неслыханной грубостью мирянина хамба-лама сидел ни жив ни мертв.

— Ладно, на этот раз я великодушно прощаю вас, — Балдан убрал наган. — Но помните, что со мной шутки плохи.

— Не извольте гневаться, Балдан, в этой оплошности винить некого. Просто Дамиран переусердствовал.

— Тогда и вы простите мне мой гнев. — Балдан подставил голову, ожидая благословения настоятеля.

— Благословляю вас, сын мой, и впредь постараюсь советоваться с вами относительно всех своих действий.

Выходя из юрты, Балдан бросил взгляд на хамбу. Его лицо уже не выражало ни испуга, ни неприязни. Перед жертвенником на невысоком помосте сидел, скрестив ноги, в величественной позе благообразный лама. Его желтые руки с тонкими, изящными пальцами перебирали четки, немигающий взгляд был устремлен куда-то вдаль. В отблеске лучей заходящего солнца, упавших через тоно[39] на желтый шелк одежды, хамба-лама был похож на бронзового бурхана, стоявшего у него на жертвеннике рядом с лампадой.

15

Новый халхасский хан Дамдин-Очир по пути к японскому разведывательному управлению остановился возле рынка, удивленно разглядывая огромную разношерстную толпу спекулянтов, перекупщиков, торговцев наркотиками, бродяг, шныряющих в поисках куска хлеба. И вдруг посреди этой серой массы он увидел открытую карету, на заднем сиденье которой сидела удивительной красоты молодая женщина, приковавшая к себе все взоры.

Когда карета поравнялась с ним, показалось, что женщина улыбнулась и подмигнула ему. Дамдин-Очир на мгновение растерялся, но все же с искренним восхищением проводил взглядом карету. Приставленный к Дамдин-Очиру японской разведкой телохранитель проследил за взглядами монгольского ламы, улыбнулся.

— С такой красоткой не соскучишься. Но есть и получше красавицы. Не желаете ли поразвлечься в ожидании приезда господина Инокузи? Он все равно не сможет принять вас раньше полудня.

— Как это поразвлечься? — с недоумением спросил Дамдин-Очир.

— Не желаете ли зайти в один фешенебельный публичный дом, здесь поблизости? Девочки там — просто прелесть, на любой вкус. Можно выбрать, там и альбом есть… О, этот альбом можно смотреть часами… А если захотите, сможете увидеть кое-что и получше, — японец захохотал.

Дамдин-Очир почувствовал стыд от унизительного предложения и непочтительного обращения молодого японца.

— Разве я за этим приехал сюда?

— Простите великодушно, не хотел вас обидеть. Мне велели развлечь вас и показать увеселительные места. Как-никак, мы с вами связаны с разведкой, и будет нелишним, если узнаем что-нибудь новенькое. — Японец опять захихикал.

— Я всегда предпочитал узнавать что-нибудь дельное, — зло отрезал лама.

— Разведчику до всего должно быть дело — так считают у нас.

— И до публичных домов тоже?

— Конечно!

Дамдин-Очиру этот разговор был крайне неприятен и нежелателен. Японец, приставленный к нему телохранителем, прекрасно обслуживал, исполняя любое желание ламы и стараясь предугадать каждое его движение. Но развязные манеры и нагловатый тон, с ехидцей прищуренные глаза, в фальшивой улыбке растянутые губы страшно унижали гордость Дамдин-Очира.

«Меня возвысил святой Банчин-богд, вознеся на престол халхасского хана. А этот проходимец осмеливается нагло со мной разговаривать и даже предлагает в публичном доме спать с китаянками и японками. Какой срам! Ни один даже самый отсталый и невежественный арат в моей стране никогда не унизит иностранца, кем бы он ни был». Дамдин-Очир отвернулся от японца, заложил руки за спину и зашагал в противоположную сторону. Японец догнал его и, взяв под руку, сказал:

— Прошу вас, не сердитесь. Право же, вы ведете себя как ребенок. К тому же вы слишком высокомерны.

— Оставьте эти слова для вашего господина, который вам платит!

— Не гневайтесь, ваше величество. Вы многого не знаете о здешнем образе жизни. Я от чистого сердца хотел показать вам то, что скрыто от постороннего глаза. Публичные дома, опиумо-курильни и салоны азартных игр — здесь явление совершенно обычное, они имеются на каждой улице, и нет ничего обидного в том, что я предложил вам посетить одно из этих заведений. Досточтимый каноник, у нас в Стране восходящего солнца мужчина, кто бы он ни был, всегда выше неба, а женщина, какой бы красавицей ни была, всегда ниже земли. Как бы поздно ни вернулся домой муж, жена не может лечь спать до его прихода, она снимет с него пыльные ботинки и вымоет его грязные ноги. Вы это знаете?

— Нет. И знать не желаю. В моей стране другие обычаи.

— У нас еще есть время. Давайте заглянем в один уютный китайский ресторанчик. Здесь рядом, через дорогу, — японец указал рукой.

Они вошли в просторную чистую залу, убранную в китайском стиле, и сели за столик у окна.

— А что там, за занавесями? — поинтересовался лама.

— Там отдельные кабинеты, где курят гашиш и обедают с красивыми женщинами. У вас в Халхасии, я понимаю, наверное, и время провести негде, не так ли?

— Да будет вам известно, молодой человек, что у нас в Халха-Монголии почитают старость и благоговеют перед духовными лицами, которые свято блюдут обет, обращая все свои помыслы на благодеяния и защиту ближнего.

В зеркало Дамдин-Очир увидел, как за его спиной зашевелилась портьера, высунулась и тотчас же убралась обратно голова китайца, а через несколько минут из-за нее вышел другой китаец, в очках, и направился к их столику. Отвесив низкий поклон, в высокопарных и замысловатых выражениях он спросил о самочувствии каноника из Монголии и пожелал ему здоровья на долгие лета. Изумленный Дамдин-Очир не успел и рта раскрыть, чтобы воздать благодарение бурхану за благопожелания, которые он не ожидал здесь услышать, как китаец удивил его еще больше.

— Высокородный господин, мне кажется, что я видел вас раньше, но не могу припомнить точно, где именно. Не случалось ли вам бывать когда-либо в монастыре Святого Лузана?

— В монастыре Святого Лузана?! Да я же родился в этих краях!

Китаец сел за столик напротив Дамдин-Очира.

— Как обстоит дело с возведением субургана? — доверительным тоном спросил он, перегнувшись через стол. — Когда конец?

Удивлению монгольского каноника этой осведомленностью незнакомого китайца не было предела.

— Дело в полном разгаре. Я полагаю, осенью при большом скоплении народа мы устроим церемонию обряда освящения места, где будет возведен милостью бурхана всесильный субурган… А вы кто такой будете? Я вас что-то не припомню!

— Несколько лет назад я работал в тех краях и перед отъездом на всякий случай оставил свой портрет у хамбы Содова. Возможно, я еще вернусь туда… Узнает ли меня хамба-лама? Или уже забыл? Столько лет прошло!

— Не думаю, чтобы хамба Содов мог забыть… У него цепкая память. А ваше фото, возможно даже, хранится у меня. Хамба давал мне чей-то портрет, но это было давно.

Китаец вышел из-за стола и с поклоном обратился к Дамдин-Очиру.

— Высокородный и милосердный покровитель послушников бурхана, соизвольте посетить мой бедный приют и откушать со мной за одним столом. От чистого сердца прошу вас, соизвольте…

Дамдин-Очир взглянул на сидевшего рядом японца.

— Решайте сами, ваше величество, у нас еще достаточно времени.

Китаец привел гостей в свой дом и усадил за роскошно накрытый стол. После обильной трапезы он продолжил начатый разговор:

— А где теперь Буянт — мой лучший друг? Вы его еще не отправили к богу в рай?

— Ваш Буянт процветает в Монголии всем на зависть и печется о спасении нашей веры, разбогател, растолстел на нашей жирной баранине. Но не это главное. Он один из самых деятельных наших сподвижников и правая рука хамбы Содова.

— Коли все так, как вы изволите говорить, тогда хорошо…

— Благодарствую за угощение. — Каноник поднялся из-за стола, а следом за ним и японец. — Нам нужно спешить, нас ждет важный господин.

— Прошу вас, достойнейший Дамдин-Очир, пожелайте что-нибудь для себя в подарок, возьмите любую вещь, понравившуюся вам. У меня есть то, чего нет у других…

Монгольский лама поблагодарил хозяина, но ничего не взял.

В резиденции господина Инокузи им сказали, что резидент не может сегодня принять халхасского хана и что его ждет другой господин. В сопровождении японца Дамдин-Очир поднялся на второй этаж и прошел в конец длинного коридора мимо десятка дверей к кабинету, который ему указали. Возле кабинета Дамдин-Очир остановился в нерешительности: за массивной дверью раздался душераздирающий крик, от которого у ламы остановилась в жилах кровь. Через некоторое время крик прекратился, открылась дверь и двое дюжих японцев с засученными рукавами вынесли изуродованное тело с кровавым месивом вместо лица. Пискнул звонок, из соседней с кабинетом двери проворно выбежал старик с чайником и тряпкой в руках смывать пятна крови. Усилием воли Дамдин-Очир заставил себя войти в кабинет. За столом сидел важный господин, видимо следователь, с застывшей, холодной улыбкой на благообразном лице. Поняв, что монгольский лама оказался невольным свидетелем нечеловеческой пытки, следователь спокойным голосом, будто не произошло ничего особенного, сказал:

— Тех, кто пошел против императора, нельзя жалеть. Их нужно крепкой рукой хватать за горло и душить… во имя бурхана.

У халхасского хана подкашивались ноги. «Мне оказали великие почести, вознесли на ханский престол, во всем стараются угодить и вдруг… показывают пытку. К чему бы это?» — терялся в догадках Дамдин-Очир.

— Простите, я зайду в другой раз, — и лама вышел из кабинета.

Спускаясь по лестнице вниз, он нос к носу столкнулся с господином Инокузи, только что приехавшим откуда-то на машине.

— Высокородный великий хан, падаю ниц перед вашим ликом и прошу простить меня за сегодняшнюю занятость. Зайдите ко мне на минуту.

Они вошли в кабинет резидента и сели за стол друг против друга.

— Великий халхасский хан, в двух словах могу сообщить вам, что вопрос о военной помощи находится в стадии обсуждения, а также анализируются все последние материалы. Ответ на послание хубилгана и хамбы будет готов в самое ближайшее время.

Не дав Дамдин-Очиру вымолвить ни слова, Инокузи потянул за шнур и вызвал секретаря.

— Лучшую машину халхасскому хану! Доставьте в апартаменты и спросите о его желаниях. Выполняйте!

Монгольский каноник вышел, чувствуя себя страшно униженным, будто его, халхасского хана, выгнали из кабинета.

Закрыв изнутри дверь у себя в номере, лама, не раздеваясь, повалился лицом вниз на широкую постель и застонал. На этот раз далекая Монголия показалась ему несравненно прекрасной и счастливой. «Очутиться бы поскорей у себя дома и оставить бы старые кости в родной земле», — шептал он, и к горлу невольно подкатывался комок…

«Помилуй меня, бурхан милосердный, укрепи мое сердце. Господи, если увидят мои слезы, засмеют. А с хамбой Содовом, бросившим меня на произвол судьбы, я еще сведу счеты, если удастся государственный переворот и будет моя власть. Узнает, как скитаться на чужбине, где самый распоследний японец смотрит на тебя как на паршивую собаку».

Дамдин-Очир поднялся с постели, отпил несколько глотков холодного чая и, немного успокоившись, начал собираться в обратный путь.

По возвращении нового халхасского хана на родину в его просторной юрте собрались высшие баргутские ламы и бывшая знать. Им не терпелось послушать новости.

Дамдин-Очир не скупился на слова, рассказывая, с каким почетом и уважением он был принят и обласкан японскими господами и более всех самим резидентом. Новым для заговорщиков явилось предложение японцев сколотить наряду с союзом лам еще и союз мирян, в который войдут утратившие большие права и привилегии миряне. Они не хуже лам смогут бороться с народной властью. Это предложение было единодушно принято баргутскими ламами и бывшими господами.

— Да простит мне великий хан мое любопытство, скажите, что изволили вы положить на руку японскому начальнику? — спросил один из них.

— На этот раз я ему ничего не подарил. Где же напасешься подарков, если дарить каждый раз?

Услышав ответ, сидевший рядом с каноником старый князь вытаращил глаза и открыл от удивления рот.

— Без дорогих подарков японцы и смотреть в нашу сторону не станут. Уж я-то хорошо знаю их алчную натуру. Человека с пустыми руками они обходят как незнакомого. А к нам в Монголию приезжают только за золотом, за богатством. Набьют карманы и тут же удерут. И как это они оказали вам такой почет, милостивый хан, без подарка?! Не в их это правилах…

Только теперь понял Дамдин-Очир свою ошибку: слишком поспешно преподнес он на шелковом хадаге дорогие слитки золота. Принимая бесценные дары, японцы обещали выполнить каждый пункт послания хубилгана, а когда подарки были исчерпаны, обошлись с ним слишком холодно. Вот в чем загвоздка.

Оставшись один в юрте, халхасский хан налил себе в большую пиалу горячего чая, устроился поудобней в подушках и, отхлебывая чай маленькими глотками, принялся рассуждать вслух, как это часто бывает с людьми, привыкшими к одиночеству:

«Совершенно очевидно, что работа японцев крутится-вертится вокруг подарков, то поднимаясь вверх, то падая вниз… Бог с ними, с подарками. Нам нельзя терять с японцами связь. А перед Инокузи я в неоплатном долгу: он возвеличил меня. Если будет возможность, я позолочу ему руку при встрече. Но зачем они подстроили мне комнату пыток? Запугать меня? Показать, что с каждым, кто попадет к ним в руки, будет то же, что и с тем замученным? Но между нами огромная разница: он был против японцев. Говорили, что это какой-то кореец, не захотевший выдать своих сообщников. Но мы совсем другое дело, мы их сторонники. Нет, видимо, здесь была какая-то другая цель. Наверное, нам следует так же жестоко поступать со своими грешниками, иначе мы не добьемся желаемого и не вернем утраченного. В этом случае наши грехи обернутся добродетелью…»

Дамдин-Очир достал из ящика тонкую рисовую бумагу в красную линейку, кисточку с тушью и с взволнованным сердцем сел писать письмо хубилгану Довчину и хамба-ламе Содову в монастырь Святого Лузана.

Он написал еще несколько строк в таком же духе и закончил письмо словами:

Через неделю послание Дамдин-Очира читал Балдан, с трудом сдерживая вспыхнувший гнев.

16

Под обжигающими, как языки пламени, полуденными лучами раскаленного солнца необозримый степной простор, подернутый голубым маревом, казался вымершим. На много миль вокруг, насколько способен охватить глаз, простерлась степная гладь, поросшая сочными травами и кое-где пересеченная караванными тропами. По бескрайним монгольским просторам можно ехать часами и не встретить никакого жилья. Иногда в степях стоят одинокие аилы или небольшие хотоны скотоводов, разделенные многими десятками миль. На самом горизонте маячащие, словно истуканы, синие горы, вечно голубое, без единого облачка высокое небо и желтое, как червонное золото, горячее солнце, живительной чистоты воздух, насыщенный ароматом трав, волнуют сердце монгола. Прекрасная обетованная земля!

По едва приметной дороге, кое-где заросшей невысокой травой, на гнедом мерине тихой рысью трусил хубилган. Его голова была повязана не первой свежести платком, концы которого болтались у левого плеча, тэрлэг[40] из коричневой далембы сильно выгорел на спине, а лицо всадника до черноты загорело и обветрилось. Путь хубилгана пролегал от Улан-Батора к монастырю Святого Лузана. Уже неделя, как он не слезал с коня.

Только на восьмой день пути на самом горизонте у подножия гряды невысоких холмов показались смутные очертания монастыря и разбросанных вокруг него аратских кочевий, знакомые с детства. Довчин остановил коня, всматриваясь в даль, и в сердце его разлилась теплая волна нежности, чего давненько с ним не случалось. С этой весны он объехал немало сомонов, где живописная природа радовала глаз, но не волновала кровь.

Последний год Довчин безвыездно жил возле улан-баторского Гандана, и первое время верховая езда его быстро утомляла. Но, привыкнув, он начал совершать многодневные поездки по аймакам и сомонам и часто, когда ночь заставала его в степи, а поблизости не оказывалось ни одного аила, где всегда можно заночевать и попить горячего чая с молоком, Довчин проводил ночь под открытым небом, даже не разводя огня.

Бывали случаи, когда хубилган уставал до изнеможения, не в силах держаться в седле, тогда он начинал убеждать себя, что впереди его ждет большая удача и счастье, ради чего есть смысл изнывать от жары и усталости, голодать, страдать от жажды, выбиваться из последних сил.

На пути хубилгану попался неглубокий колодец, из которого он напоил коня и омыл запылившееся лицо. Немного отдохнув, Довчин, однако, повернул коня не к монастырю, а к двум одиноко стоявшим юртам в часе пути от колодца. Люди, выросшие в степи, видят далеко. Хубилган не ошибся: ровно через час он уже ел вкусные пенки, таящие во рту, запивая их пахучим горячим чаем, и вел неторопливую беседу о том, о сем с гостеприимными хозяевами. В монастырь к хамбе Содову Довчин решил приехать попозже вечером, когда потухнут лампады и жирники в юртах, чтобы никто не увидел здесь редкого гостя.

Возле юрты хамба-ламы хубилган стреножил коня, снял привязанную к седлу переметную суму и потянул за дверную ручку. Дверь еще не была заперта и свободно открылась. Хамба Содов, сидевший перед жертвенником за вечерней молитвой, повернул голову, но не узнал перерожденца и снова отвернулся, продолжая молиться.

— Вы что-то стали слабы глазами, возлюбленный мой хамба. Услышав знакомый голос, Содов встрепенулся и кинулся навстречу.

— Да что же это такое делается! Наш дражайший хубилган собственной персоной! А я при свете свечи сначала вас не узнал… Какая желанная встреча! Что же мы стоим, проходите скорее, садитесь выше[41].

В юрте хамбы перерожденец чувствовал себя как дома, выпил вина, сытно поел и прежде, чем начать обстоятельный разговор с хамбой, предупредил его:

— Кроме вас и Балдана, никто не должен знать о моем приезде. Сейчас это для нас небезопасно. Понимаете? Через пару дней я уеду.

Настоятель и перерожденец были откровенны друг с другом. Они во всех подробностях обсудили худонские и улан-баторские новости, поговорили о внутреннем положении в стране, о возросшей бдительности революционных аратов и их непримиримости к врагам своей власти. Перерожденец доложил хамбе о поездке по худону, в результате которой ему удалось установить тесную связь с рядом монастырей и склонить на свою сторону тамошних настоятелей и лам.

— Как себя показал Балдан?

— Неплохо. Умный и решительный малый, ничего не скажешь. Молодость! Молодость, дорогой перерожденец! Японская разведка тоже им не нахвалится…

— Чем он вообще занимается? Что успел сделать для нашего дела?

— Совершенно неожиданно для меня он оказался прекрасным организатором сбора пожертвований на субурган. У этого малого всегда хорошее начало венчает хороший конец.

— Не стану же я посылать к вам, уважаемый настоятель, какого-нибудь никчемушу, — похвалился хубилган. — Ну а что еще он успел сделать?

— Что успел? Во-первых, он проверяет выполнение заданий и регулярно докладывает об этом резиденту японской разведки, а оттуда получает шифровки с новым руководством к действиям и доводит их до нашего сведения. Во-вторых, человек он образованный и легко сходится с людьми. В здешних местах среди аратов пользуется авторитетом и влиянием. Благодаря его усилиям и способностям подбирать людей в наш союз влилось еще несколько человек, среди которых мне особенно симпатичен наш бывший водовоз Гомпил. Вначале я не очень-то доверял японскому посланнику и старался любыми способами испытать его. Мало ли что бывает… Однажды я так испытал Балдана, что от его гнева сам еле опомнился. Потом как-нибудь расскажу вам об этом случае.

— Хм, японская разведка прислала сюда незряшного человека… Но, как говорится, «у змеи пестрые пятна снаружи, а у человека — внутри». Как узнать, что на уме у этого Балдана? Соблюдайте осторожность. Это не помешает.

— Мой дорогой хубилган, я вижу, вы устали и ваши веки отяжелели. Ложитесь-ка спать. Утро вечера мудренее. Поговорим завтра.

Приготовив постель перерожденцу, хамба Содов велел своему послушнику держать язык за зубами насчет приезда хубилгана и в течение двух-трех дней никого не впускать к нему в юрту.

На следующий день после утренней молитвы и завтрака позвали Балдана. Довчин встретил его весьма радушно и рассказал о трудностях работы в городе и об арестованных соучастниках заговора, о судьбе которых пока ничего не было известно.

— В городе к нам присоединилось еще несколько человек. Но мы не можем действовать и сидим, связанные по рукам и ногам: кругом слежки и проверки красной милиции. Город не худон. Здесь простор, а там все на виду у красных. В худоне и народ другой. А в городе одни болтуны с длинными языками, готовые перегрызть друг другу глотки.

Перерожденец покрутил в руке нефритовую табакерку с коралловой крышкой, насыпал на ладонь немного табаку и с силой втянул его в нос. Поманил пальцем Балдана, чтобы тот сел ближе.

— Смотрите, никому ни слова о моем посещении монастыря. Думаю в последнем месяце осени начать переворот. К тому времени у нас будет достаточно людей и оружия. Нас поддерживают другие монастыри плюс военная помощь из Японии. Как вы думаете, — переспросил он у Балдана, — придет помощь из Страны восходящего солнца?

— Надеюсь, что придет. Японцы затребовали подробные карты дорог с указанием территории, наиболее подходящей для ввода войск. Карты я уже отослал.

— Молодец, сынок. — Хубилган положил руку на плечо Балдана. — Наши карты отослал или другие?

— Копию с ваших карт я отослал сам. Кроме того, со своими картами туда уехал Буянт.

— Слава бурхану. С этим все в порядке. Это же огромное дело!.. За оставшиеся до намеченного переворота несколько месяцев мы должны успеть поднять всех лам окрестных монастырей и объединить свои силы для подавления новой власти. Нужно провести тайный съезд настоятелей монастырей для выработки программы единых действий.

— У меня есть одна идея, достойный перерожденец. — Балдан слегка поклонился хубилгану.

— Слушаю тебя, сынок. Говори.

— На этот съезд желательно пригласить халхасского хана, чей престол находится сейчас в Баргутской кумирне, каноника Дамдин-Очира. Он может снова поехать в резиденцию японской разведки и от имени всех послушников бурхана поторопить японцев с оказанием нам военной помощи.

— Безусловно, присутствие халхасского хана на съезде было бы очень желательно. Но нужно понимать, — вздохнул перерожденец. — что пересечь границу и добраться до монастыря Святого Лузана из Баргутской кумирни чрезвычайно трудно.

— Понимаю вашу мысль, мудрый перерожденец. Но я возьмусь доставить сюда Дамдин-Очира, пригласив его поначалу на обряд освящения места для субургана.

— Хорошо, с этим вопросом решено. — Хубилган откашлялся и отпил из пиалы остывший чай. — Нужно морально подготовить лам к участию, в священной войне за религию, в которой мы должны либо победить, либо погибнуть все до единого. Но надо, чтобы на священную войну за веру они шли не с четками и молитвами в руках, а с оружием. Вас, господин японский посланник, — для важности хубилган перешел на официальный тон, — прошу заняться военной подготовкой здешних лам, которые как один пойдут за хамбой, разработать план похищения огнестрельного оружия и сабель из воинских частей. Как только японцы перешагнут через нашу границу, мы все должны взять в руки оружие и встать на защиту своих интересов и прав.

Довчин отпил еще несколько глотков из пиалы и, обращаясь с многозначительной улыбкой к настоятелю, сказал:

— Мой дорогой хамба-лама, мудрейший и достойнейший из всех настоятелей, каких я когда-либо знал, воспользуйтесь моим советом и поучитесь у этого молодого человека, — он кивком указал на Балдана, — стрелять из нагана, который я желаю вам подарить. — И он вытащил из своей переметной сумы наган с серебряным украшением на рукояти. — Держите. Теперь вы его хозяин. Не пренебрегайте моим советом научиться стрелять.

Хамба, никогда прежде не державший в руках ничего, кроме четок, испугался и обрадовался одновременно. Приняв подарок церемонно, двумя руками, настоятель пожелал перерожденцу быть удостоенным всех милостей бурхана.

— Пусть сей монастырь Святого Лузана станет нашим главным штабом, священным очагом нашей организации!

Задав Балдану несколько вопросов, касающихся японской разведки, и получив приятные, обнадеживающие ответы, Довчин засмеялся и похвалил его действия.

— Да, совсем забыл. Как поживает тайджи Дамиран? Наверное, совсем спился? Смотрите за ним в оба. Пьяный он очень болтлив.

— От него пользы как от козла молока. Недавно поджег зимовье одного здешнего горлопана. Чуть не попался. А все зря. Этому горлопану артельщики новую юрту поставили. Но иногда и Дамирана похвалить можно.

И настоятель рассказал перерожденцу историю с дедом Доноем, чем сильно рассмешил Довчина.

На другой день Балдан, посоветовавшись с Гомпилом, решил и на этот раз удивить перерожденца и заставить его поверить в себя до конца.

— Всемогущий перерожденец, защитник послушников бурхана, передающий нам его святую волю через благословление свое, соизвольте пожелать нам удачи и благословите на опасное дело во имя спасения веры. Мы решили попробовать достать оружие.

— Но справиться с охраной и проникнуть в склад с оружием — дело сложное и опасное.

— Знаем, всесильный наставник. Попытаем счастья и, возможно, вернемся с удачей. Помолитесь за нас, милостивый перерожденец, чтобы ангел-хранитель помог нам.

— Будьте осторожны, сыны мои!

С разрешения начальника особого отдела Н-ской воинской части Балдан и Гомпил получили под расписку со склада десяток винтовок без патронов и несколько сабель с предписанием возвратить их через трое суток…

Ночью Балдан с Гомпилом привезли оружие, сложили его на видном месте в складском помещении монастыря, а остаток ночи провели в пристройке Балдана за обсуждением дальнейших действий.

Утром следующего дня они пригласили обоих сановников осмотреть склад с пожертвованиями и оценить их работу. Увидев боевые винтовки и сабли, хубилган с хамбой ахнули от удивления и, вознеся молитвы бурхану и хвалы расторопности Балдана, пригласили его на ужин по случаю отъезда перерожденца.

За ужином в знак глубокого доверия хубилган посадил Балдана по правую руку от себя, и оба ламы наперебой стали предлагать ему лучшие куски.

Этой же ночью Довчин, никем не замеченный, уехал из монастыря.

17

Кургузый тайджи ввалился в юрту хамба-ламы, с трудом удерживая равновесие, чтобы не упасть. Уставившись пьяными глазами на хамбу, заплетающимся языком приветствовал его, но настоятель не удостоил Дамирана ответом. Сделав неверный шаг вперед, тайджи чуть не упал. Он стоял, балансируя и хватаясь растопыренными руками за воздух.

— Наставник не хочет меня видеть, я уйду.

— Сядь, где стоишь, Дамиран, — брезгливо поморщился хамба-лама. — Где это ты так налакался, негодник? У нас работы невпроворот, мы не спим ночами, а он заливает вином свое нутро.

Дамиран сел возле двери, прислонившись спиной к косяку, и засопел.

— Эй, Дамиран. Ты зачем пришел? Так шляешься? Или дело какое есть?

Тайджи открыл глаза, виноватым осоловелым взглядом обвел юрту и запричитал, подавляя икоту:

— Я стал никому не нужен. Все у меня из рук валится, и божества покинули меня.

— Прекрати распускать нюни. Мужчина не должен падать духом, это дурное предзнаменование. Говори, что произошло?

— Зачем пожаловал?

— С прошлого года удача мне изменила, теперь все в этом мире против меня. Если б я мог, то хоть сейчас бы ушел в страну спокойствия!

Размазывая грязными руками слезы по морщинистому лицу, пьяный тайджи, словно обиженный ребенок, жаловался на свою судьбу. И вдруг, встав перед хамбой на колени и уцепившись за полы его дэли, завопил истошным голосом, переходя на визгливые ноты:

— Наставник! Учитель наш милосердный! Помолись за меня бурхану, скажи ангелам-хранителям, чтобы они меня не покидали. Очисти мои грехи! Воскури фимиам! Жизни не пожалею…

— Закрой рот! — грубо оборвал его хамба, испугавшись, как бы кто не услышал вопли Дамирана. — Что орешь как полоумный? Время неспокойное, не приведи бурхан, услышит кто-нибудь. Расскажи по порядку, зачем пришел? Что тебе нужно?

Грубость, которой Дамиран никогда прежде не слышал из уст светлейшего хамбы, отрезвила его.

— Два года назад, когда я составлял по вашей просьбе послание японцам, вы, кажется, совсем не так обращались со мной. Изо всех сил я усердствовал на поприще возрождения старых обычаев и порядков и надеялся внести свой посильный вклад в дело спасения нашей религии. Конечно, у меня были промашки, не спорю. Но я всегда был до последнего седого волоса предан вам, наставник. А теперь вы приблизили к себе этого Балдана и печетесь только об его удаче, день и ночь читая молитвы и прося всесильных ангелов-хранителей покровительствовать ему. Разве это не правда? Отвечайте, наставник! — В сердце старого Дамирана, отвергнутого хамбой, заговорили ревность и зависть к успехам Балдана, к его влиянию, которое он с некоторых пор начал оказывать на хамбу.

— Успокойся, тайджи! Если уж к тебе в душу закрались мысли о собственной никчемности, то удачи тебе не видать совсем. Я благословлю тебя, воскурю фимиам и очищу от всех грехов. Ты сильный человек и должен подавить в себе эту слабость.

— Освяти меня! Освяти скорее! Я еще докажу, на что способен!

Настоятель усадил Дамирана на тюфяк, подал ему чай и кое-какую еду, сам подсел к жертвеннику и начал вполголоса бормотать тарип, зажмурив глаза и раскачиваясь в такт заклинаниям, из которых тайджи не понимал ни слова.

«О! Милосердный хамба! Он борется со злыми силами, призывая ко мне спасителей небесных. Он возвратит мне удачу». Старый Дамиран продолжал сидеть в неудобной позе, боясь пошевелиться и поглубже вздохнуть, дабы не помешать настоятелю вести разговор с божествами.

— Да освятится чело твое! Сейчас я погадаю и узнаю, в чем причина твоего невезения.

— Наставник наш всемогущий, силою твоих молитв возликовала душа моя. Добродетели твоей нету границы, милосердный! За твое добро отплачу сторицей. Открою душу свою перед наставником, ничего не утаю. Каюсь, грешный, позавидовал Балдану, убить его держал в своих мыслях.

— Это не угодно бурхану, ибо Балдан — его посланец, пекущийся о нашем спасении. Его любить и беречь надобно. Вот за это ты и был наказан бурханом, отвернувшим от тебя удачу!

Хамба-лама положил на ладонь маленькие сандаловые кубики со значением, накрыл их другой ладонью и встряхнул несколько раз, бормоча под нос заклинание, потом открыл потрепанную рукописную книгу в матерчатом переплете, перелистал несколько страниц, поглядывая на кубики, и ладонью провел по лицу.

— Смотри, тайджи, судьба к тебе не благосклонна, и удачливости тебе в скором времени не видать. А все из-за того, что ты обидел людей, забрав у них скот, и для тебя это обернулось несчастьем. Чтобы вернуть благосклонность судьбы, ты должен поскорее отделаться от этого скота, к тому же есть в твоей юрте одна золотая поделка, приобретенная в несчастливую минуту. Если ты не избавишься от нее, на тебя может напасть порча, и выйдет большая помеха твоему здоровью. А кроме всего прочего, в твоем сердце появилась зависть и другие черные мысли. Вот, видишь?

Услышав такое предсказание, Дамиран вздрогнул.

— Ясновидящий наставник, действительно за многолетние долги я забрал у одних черного иноходца и, обыграв одну молодую чету в кости, отнял у них золотые серьги… Наставник! Я принесу их вам и приведу иноходца, а в придачу двух меринов из своего табуна, только, заклинаю вас, помолитесь еще, возвратите мне счастливую судьбу! Я же нужен вам, уберегите меня от несчастий, — слезно умолял кургузый тайджи.

Содов, перебирая четки и беззвучно шевеля губами, будто читая молитвы, обдумывал, как бы половчее прибрать к рукам прекрасного иноходца и тяжелые серьги из чистого золота, о которых как-то проговорился пьяный тайджи. Непристойно сразу соглашаться принять в заклад дорогие вещи, и он продолжал набивать себе цену.

— Пей чай, дорогой Дамиран, откушай хвороста. Мы не бросим тебя на произвол судьбы, почтенный тайджи. Я излечу от порчи твое сердце, освящу твое чело и избавлю от сглазу. Ты видишь, по воле бурхана я очищаю твои грехи, благословляю тебя, достойный тайджи. А твой дар будет угоден бурхану, нашему хранителю и спасителю, который ниспошлет тебе за это счастливую судьбу до третьего колена твоего рода.

— Премного благодарен, наставник. Как бы мне поскорее избавиться от вещей, из-за которых от меня отвернулась судьба?

— Не надо спешить, дорогой Дамиран. Я дам тебе хадаг, привяжи его на гриву или к хвосту иноходца, и он больше не навлечет на тебя беду. А серьги принеси побыстрей. Приходи послезавтра, я приготовлю благовонные травы, освящу их на жертвеннике перед бурханом и воскурю над твоей головой.

Огромная гора свалилась с плеч Дамирана. Теперь он безгрешен, удача будет сопутствовать ему до третьего колена рода! Чего еще надо? Он сел на коня и, чувствуя себя молодым, пустил лошадь полным галопом.

Тем временем Довчин, закрыв на засов дверь, извлек из кованого сундука золото и серебро, разложил драгоценности на тюфяках, прикидывая вес. «Золото всесильно. Если захочу, поеду в Харбин, и медная печать, пожалованная Дамдин-Очиру, будет с таким же успехом пожалована мне. Однако чем с печатью сидеть в Баргутской кумирне, лучше с золотом жить здесь, в монастыре Святого Лузана. Лишь бы власть переменилась… Надо будет, и иноходца променяю на золото…»

Когда счастливый Дамиран, скинувший с плеч бремя грехов, возвратился домой, жена набросилась на него с упреками. От злости она готова была его съесть.

— На старости лет совсем забыл дом! Шляешься каждый день с утра до вечера… Где это тебя сегодня весь день черти носили? Даже воды не принесешь! Хуже бродяги бесприютного… — не унималась жена.

— Придержи язык, старая грешница! Я тебе сейчас покажу, как я шляюсь! — тайджи вытащил из-за голенища кнут и, замахнувшись на жену, заорал: — Я в монастыре был, благословение из святых рук получал, меня фимиамом окуривали… Негодница! Шляюсь?! — задыхался от гнева Дамиран.

— А ну, положи кнут! Тебе кто дал право меня бить? Не очень-то я тебя боюсь…

— Ах, ты еще и о правах заикаешься, старая сковородка! Это какие такие права? Болтуна Цултэма наслушалась? Так я его живо без языка оставлю!

Дамиран поднял с пола чайник — пусто! В другом тоже ничего не оказалось. Он нехорошо посмотрел на жену.

— На чем же я поеду за водой? На пегом ты весь день разъезжал, а другого мне из табуна не поймать. С утра овец пасла, за весь день ни крошки на язык не положила, и от тебя помощи никакой. Когда же это кончится? — В глазах жены заблестели слезы.

«Действительно, я совсем забросил дом. А ей одной не под силу такое большое хозяйство. При новой власти прислугу и за деньги не найдешь, не то что раньше было…»

— Ну ладно, жена, не бранись. Потерпи немного. Я ведь тоже не сижу без дела. Скоро все переменится к лучшему, и тебе не придется чистить сажу с котлов и ездить за водой. Еще несколько месяцев… Только смотри никому не проболтайся о том, что я тебе сейчас говорю. Время такое, что и собственный язык может погубить.

Через пару дней Дамиран по уговору с хамбой Содовом тайком от жены передал ему заклад: вороного иноходца и массивные золотые серьги в национальном стиле. На обратном пути повстречал Балдана.

— Хамба-лама избавил меня от всех прегрешений. Он очистил мою душу, воскурив над моей головой фимиам. Бурхан снова ниспошлет мне завидную судьбу. Простите и вы мне мои прошлые промашки. Отныне я посвящу себя возведению субургана…

«Интересно… Опытный и хитроумный тайджи, один из опаснейших заговорщиков просит у меня прощения. С чего бы это?»

— Вы мне откровенно нравитесь, и ваши заслуги я ценю ничуть не меньше других. Дорогой Дамиран, вы часто ездите по худону, что новенького болтают?

— Причина есть, а способ найдется, — последовал странный ответ, озадачивший Балдана.

Всадники поклонились друг другу и разъехались в разные стороны.

«Наши взгляды во многом совпадают. Он в самом деле очень умен, а я умнее». Тайджи придержал коня и посмотрел вслед быстро удалявшемуся Балдану.

18

Единственной заботой кургузого тайджи стало возведение субургана и привлечение к этому делу как можно большего числа подаятелей. С утра до ночи он разъезжал по ближним и дальним селениям, отыскивал в степи одинокие аилы. Каждому встречному он с воодушевлением объявлял о предстоящем празднике субургана.

— Восьмого числа новой Луны первого осеннего месяца[42] — зычным голосом изрекал Дамиран речитативом, — на центральной усадьбе монастыря Святого Лузана состоится божественное и неповторимое зрелище — праздник освящения субургана. Его святые мощи воздадут каждому, кто придет, счастливую судьбу до третьего колена рода, если согласно предсказанию гороскопов и мудрых лам пришедший возложит на субурган имеющееся у него ружье, саблю или хотя бы охотничий кинжал. Этого человека ожидает безгрешная жизнь в этом мире и счастливое перерождение после смерти. Приходите, верующие! Новый субурган своим великолепием затмит все прежние! Только на позолоту его ганжира[43] выделено более трех тысяч тугриков. Приходите, послушники бурхана! В день освящения верующим будут бесплатно раздавать вещи из монастырских кладовых. Имеющие ноги да придут, не имеющие ног да приползут, чтобы очиститься от грехов и продлить свой возраст в этом мире!

Слова Дамирана волновали аратов. Люди начинали думать о том, где раздобыть хоть какое-нибудь оружие, в худшем случае — возложить на субурган кусочек золота или серебра и таким образом спасти свой род от бед и лишений, от болезней и падежа скота, а также очиститься от грехов и обрести душевное спокойствие.

Призывы кургузого тайджи дошли и до хотона, где жил с семьей Цултэм.

— Не верьте, люди! — убеждал он однохотонцев. — Ламы хотят обманным путем заполучить ваши деньги и ценности и оставить вас без оружия. Возложив на субурган старые ружья и последние кинжалы, чем будете вы отпугивать жадных волков и шакалов от своих овец? Чем будете свежевать бараньи туши, если останетесь без ножей? Пусть старики вспомнят прежние времена, когда бывали случаи добровольной отдачи верующими самих себя в услужение ламам, которые именем тоге же бурхана превращали их в рабочий скот. Народная власть сделала человека хозяином своей судьбы… Не верьте ламам!

Но пламенные слова Цултэма мало трогали односельчан, для которых вера в бурхана из поколения в поколение все еще была неотъемлемой частью жизни.

— Голословная агитация вряд ли поможет, — сказал Цултэму секретарь партячейки сомона. — Нужен наглядный пример, дружище.

— А что, если религиозный праздник субургана превратить в смотр наших худонских талантов, товарищ секретарь? Устроим самодеятельность, разыграем разные сценки, продернем как следует лам, а?

— Это идея! Но работа здесь ох как сложна.

— Захотят ли, вернее, осмелятся ли люди выступать перед обществом? Такого в здешней глухомани еще не видывали. Тем более что в монастыре им обещают обед и подарки в виде тряпья, награбленного у них же.

— Ничего, справимся! Должны справиться!

— Тогда берите в свое распоряжение секретаря ревсомольской ячейки.

— Ну что ж, посостязаемся с Дамираном. Посмотрим, чья возьмет! И вообще, товарищ секретарь, сдается мне, что ламы не просто так затеяли дело с субурганом. Они и Сэда убили. А люди еще верят, что эти проходимцы вознесут их в рай.

— Да, сильна еще у людей вера в бурхана, жизнь представляется им тяжелой и беспокойной, а смерть со счастливым перерождением — желанной и добродетельной. Странная психология, ничего не скажешь! Будь осторожен. Надеюсь, ты не думаешь, что ламы сожгли твой хашан только затем, чтобы тебе поставили еще лучший?! То-то же!

— Я подозреваю одного человека…

— Возможно, твои подозрения и правильны, но учти, что за спиной подозреваемого тобой непременно стоит и его хозяин!

Встреча с секретарем партячейки воодушевила Цултэма. С ревсомольским вожаком, задорным, веселым парнем, они обсудили план действий и решили, что ревсомольский секретарь подготовит основную часть самодеятельности силами ревсомольцев, а Цултэм постарается привлечь к участию в смотре несоюзную молодежь.

Среди жителей бага, в который входил хотон Цултэма, славилась прекрасным голосом молодая девушка по имени Должин. Вот и решил Цултэм попытать счастья уговорить ее принять участие в концерте. Но зайти в юрту, где жила Должин, Цултэм не решался из-за сварливого и склочного характера ее матери, которая и на выстрел не подпускала к девушке никого из мужчин. Дождавшись того дня, когда Должин одна отправилась пасти овец, Цултэм сел в седло и поскакал к склону холма.

— Должин, мне нужно поговорить с тобой об одном важном деле.

— О каком таком деле? — Брови девушки удивленно взлетели вверх.

— Хочу просить тебя участвовать в концерте, песни исполнить, какие знаешь.

— Ой, да что вы! Я и петь-то не умею, — смутилась она. — Нет, нет и не просите.

— Выслушай меня, Должин. Я ведь не шучу. Дело серьезное. Речь идет о защите наших революционных интересов…

— Ха-ха-ха-ха! Так разве их песнями защищать нужно?

— Песнями тоже.

И Цултэм подробно рассказал ей, почему затевается концерт, и еще раз попросил ее принять в нем участие.

— Ну что ж, раз такое дело, я согласна. Только не знаю, как посмотрят на это родители. Не разрешат они мне. Мать напустится с упреками, скажет, нечего, мол, песни петь да грешить перед бурханом, надо у субургана получить благословение и думать о своем будущем перерождении в другой жизни.

— Я все себе представляю, Должин. Но ведь у нас не так много больших талантов. А твои песни придет послушать и стар и млад. Договоримся так: родителей твоих я беру на себя, а ты пока пой, упражняйся. Здесь, со стадом, никто тебе не помешает. Договорились?

— Договорились.

Дамиран спешился возле юрты Должин и завел с ее родителями велеречивые разговоры о волшебной силе субургана.

— Мы обязательно пойдем смотреть священный обряд и на субурган кое-что возложим ради дочери. Пусть бурхан пошлет ей счастье. — Мать Должин прослезилась и утерла глаза полою дэли.

— Мысли матери — о ребенке, а мысли дитяти — в горах. Так-то, голубушка. Слыхала пословицу? — Дамиран прищелкнул языком.

— Как не слыхать, слыхала.

— Вы, наверное, и себя забываете в думах о дочери!

— Какая мать не печется о своих детях?

— А ваша дочь небось уже строит планы на будущее… Слушай, старая, — наклонился тайджи к самому уху женщины, — знаешь Цултэма?

— Знаю, как не знать.

— Так вот, — зашептал Дамиран, — этот Цултэм теперь всячески поносит нашу веру, срамник. Но такие люди не живут долго, их век короток. Помнишь Сэда? Все кричал, что мы обрели свободу. Вот и докричался. А скоро и Цултэм доиграется…

— Зачем вы мне все это говорите?

— А вот затем, что твоя дочь, бесстыдница, сидит с этим смутьяном на холме, соединив шеи. Чего уставилась? Иди взгляни, они и сейчас еще там посиживают, я их только что видел.

— Что ты мелешь, старый мерин! — Женщина подступила к тайджи с кулаками.

— Не сердись, старая, я ведь твоей дочери добра желаю.

Но мать Должин было не унять. Бормоча проклятия Цултэму и грозясь выдрать все волосы на голове у дочери, женщина села верхом на стоявшую у привязи кобылу и потрусила к холму. Подъехав поближе, она увидела мужчину, державшего под уздцы коня и о чем-то миролюбиво разговаривавшего с ее дочерью.

«Ишь, старый козел, о чем это он так долго болтает с ней? Я тебе сейчас покажу, как крутить головы девчонкам», — думала мать, давая кнута лошади.

Цултэм, заметив женщину, одним взмахом вскочил в седло и направился навстречу.

— У нас хоть и бедная халупа, а все же есть, — заорала она. — Мог бы зайти к нам домой, если ты такой разговорчивый. Хоть бы людей посовестился, бесстыдник, девке мозги крутить у всех на глазах. Что люди скажут?

— Пусть говорят, что хотят. На чужой роток не накинешь платок. Только зря вы, мамаша, сердитесь. Разве ваша дочь не имеет права поговорить с человеком? Она сама за себя отвечает!

— Пока что мы с отцом за нее отвечаем!

— Да успокойтесь вы. Скоро в нашем баге будет праздник. Хотим устроить концерт. Пусть каждый покажет свой талант. И Должин тоже пусть споет хорошие песни. У нее же прекрасный голос, все знают. Ее отказ может обидеть односельчан. Понимаете?

— Что тут понимать, — вздохнула мать. — Ты же нас знаешь. Всю жизнь скот пасли, коровьи хвосты крутили. Что мы видели? Что понимаем? Ну ты не сердись, Цултэм, что зря на тебя накричала. Ладно, пусть поет. Но чтоб у меня не дурить! — погрозила пальцем мать.

Возвращаясь домой, она точила зуб на старого сводника Дамирана, лижущего хамбе зад и шатающегося по чужим аилам, забросив свое собственное хозяйство.

Хучир[44] два морин-хура[45] и одна лимбэ[46], несколько певцов и танцоров репетировали свои номера в юрте Цултэма. Когда заиграла музыка, в двери, толкая друг друга, начали просовываться головы соседей. Прищелкивая языками, они подбадривали исполнителей. Некоторые протискивались вперед, спрашивая у Цултэма разрешения участвовать в концерте. Даже всем известный рассказчик, балагур и анекдотист Дамба решил показать свое искусство, изобразить пародии на лам.

19

В юрте хамба-ламы собрались самые приближенные и доверенные лица для обсуждения важного вопроса: кого из них выслать к границе навстречу халхасскому хану Дамдин-Очиру, давшему высочайшее согласие принять участие в церемонии освящения субургана. В назначенный день и час, о котором великий хан и каноник уведомлял в недавно полученном от него послании, он с сопровождающими его лицами должен выехать из Баргутской кумирни, лежащей по другую сторону границы, на территории Южной Монголии. Кто встретит великого хана на восточной границе Монголии и невредимым сопроводит сюда, в монастырь Святого Лузана? Кто поедет? Кто в случае опасности грудью защитит великого хана?

— Высокочтимый наставник, если вам будет угодно, пошлите меня, — от волнения голос Балдана дрогнул. — Здесь тайджи Дамиран управится один.

— Не так это просто, как кажется, — вступил в разговор кургузый тайджи. — Непременно должен ехать человек, хорошо знающий дорогу. Степь широка, и холмов одинаковых много. Разминуться — пара пустяков. А разве Балдан когда-нибудь ездил в ту сторону по этой дороге?

— Отсюда, из монастыря Святого Лузана, к тому месту я не хаживал, но прежде много лет работал среди баргутов и сунэдов по ту сторону границы Монголии, места знаю неплохо. Не подумайте, что я набиваюсь ехать встречать халхасского хана…

Хамба, как желтый истукан, сидел неподвижно, скрестив ноги, не отдавая никому предпочтения. Наконец он открыл рот:

— Пусть поедет Балдан. Пусть посланник Страны восходящего солнца встретит великого хана и сопроводит сюда. Дамиран останется здесь. Праздник субургана, надо полагать, явится своего рода смотром и испытанием наших сил и возможностей… А также и того, что кроется за этим праздником, — вы понимаете, тайджи? С Балданом пусть отправится Гомпил.

Присутствовавшие с возгласами «ухай, ухай» закивали головами, одобряя выбор своего мудрого наставника.

Балдан и Гомпил оба в дэли цвета горячего солнца, какие обычно носят ламы, выехали в открытую степь.

— Приближается развязка, дружище. Постараемся закончить свою работу с таким же успехом, с каким ее начали. А если случится одному из нас погибнуть, пусть другой доведет дело до конца, чего бы это ему ни стоило. — Балдан привстал на стременах, — Какая красотища! Какой необъятный простор! А дышится-то, дышится-то как! — Они помолчали немного, вслушиваясь в тишину осеннего утра.

— Главное, Гомпил, сохранять хладнокровие. Даже лишний взгляд может насторожить тех, кого едем встречать. Это опытные, нюхавшие порох, не раз переходившие границу враги. И наверняка хорошо вооружены.

— Я не подведу, все понимаю, только мне как-то не по себе. От волнения, что ли?

— Ничего, друг, все будет хорошо. А я мечтаю поскорей вернуться домой. Почти три года не видел жену, детей. Как Гэсэр[47] забывший свой дом… — Балдан грустно улыбнулся.

Кругом, куда ни кинешь взгляд, широкая, безлюдная, не обжитая человеком степь, пересеченная грядами холмов с тупыми вершинами, а за холмами опять холмы, и холмы, и снова степь…

— За теми холмами, что справа, — указал рукой Балдан, — я знаю одну пещеру с потайным входом. Раньше, до революции, в ней скрывались так называемые благородные разбойники, объявленные властями вне закона.

— До тех холмов, пожалуй, еще целый уртон[48] будет.

Уже на заходе солнца они подъехали к узкой расщелине на вершине гранитной скалы, заваленной камнями, поросшими сорной травой.

— Здесь. — Балдан отвалил камни, обнажив небольшое отверстие, в которое не без труда мог протиснуться человек. За щелью же открывалась просторная сухая пещера размером с пятистенную юрту и с хорошо утрамбованным полом. Ничто не говорило о присутствии здесь человека. Видимо, последние годы пещеру никто не посещал. Только в углу, в неглубокой ямке валялись чисто обглоданные кости каких-то мелких животных да небольшие клочки грязно-желтой шерсти — прошлой осенью в пещере ощенилась волчица.

— Хороша пещера. Чем не дворец для халхасского хана? Как думаешь, Гомпил? Сюда завтра и пригласим его величество укрыться от солнца и отдохнуть с дороги. А сейчас вскипятим чайку и закусим.

— Вот это дело! — весело отозвался Гомпил. Через несколько часов на рассвете следующего дня к подножию этой скалы подъедет Дамдин-Очир с телохранителями, а отсюда уже в сопровождении Балдана и Гомпила двинется к монастырю Святого Лузана на долгожданную встречу с хамбой Содовом.

— Как думаете, сколько телохранителей возьмет с собой Дамдин-Очир до границы?

— Думаю, не менее двух, а то и больше. А едет сюда новоявленный халхасский хан вовсе не на праздник субургана. Он едет на тайный съезд крупных духовных сановников. Обсудят внутреннее положение Монголии, назначат конкретные сроки начала ламского переворота при поддержке японцев, и он вернется восвояси. Вернее, должен вернуться, но он не вернется!

Японская разведка в очередной шифровке назначила Балдана одним из основных помощников в работе Дамдина-Очира. Связавшись в тот же день с Центром, Балдан получил руководство к действиям и уведомление о том, что пограничная застава в местечке, где намечен переход границы, будет предупреждена и поставлена в ружье.

…Переливчатая, звонкая песня степного жаворонка, возвещая о восходе солнца, заставила Балдана и Гомпила выйти из пещеры.

— Скоро прибудет халхасский хан. Теперь, Гомпил, держи ухо востро!

До рези в глазах всматривались они в даль, пытаясь заметить на горизонте всадников.

— Кажется, едут. Дай-ка бинокль, — обратился Балдан к Гомпилу, с невозмутимым видом сидевшему на камне и чистившему наган.

— Сколько их? Что видите?

— Трое верховых с одним запасным конем. Я же говорил, что с ханом будет не менее двух человек. Один — скорее всего проводник, а второй, несомненно, телохранитель. — Балдан неотрывно наблюдал за всадниками. — Лихо едут, ничего не скажешь. Теперь скоро…

А всадники все приближались и менее чем через час почти достигли подножия холма с расщелиной наверху. Подъезжая к условленному месту, они заметно сбавили ход и насторожились. Посреди в роскошном желто-оранжевом хурэме[49] на прекрасном вороном иноходце, идущем мелкой иноходью, величественно, несмотря на усталость, восседал Дамдин-Очир. По правую руку от него ехал молодой лама с небольшой переметной сумой, притороченной к луке седла, а чуть впереди, понукая покрытого пеной измученного коня, трусил их проводник баргут.

— А теперь трогай! Устроим-ка халхасскому хану достойную встречу! — Балдан одним махом вскочил в седло и помчался наперерез всадникам.

Не отставая от него ни на шаг, летел на горячем степном скакуне верный Гомпил. Когда до них оставалось не более двух десятков метров, Балдан придержал разгоряченного коня и выкрикнул пароль. Услышав отзыв, он спрыгнул с коня и церемонно поклонился халхасскому хану, величая его по имени, а затем по очереди приветствовал каждого из его спутников.

Когда они поднялись на вершину холма и спешились у расщелины в гранитной скале, Балдан сделал знак Гомпилу, и тот в считанные минуты вынес из пещеры оставленный на горячих углях медный чайник.

— Великий и несравненный лама! Соизвольте отведать горячего степного чайку, пахнущего дымком. Усталость как рукой снимет. Прошу вас, великий, соизвольте… — Балдан протянул Дамдин-Очиру пиалу дымящегося черного чая[50], но телохранитель тотчас же выхватил пиалу из его рук, расплескав чай, и поднес к губам Балдана, заставив сделать несколько глотков. После этого, выплеснув остатки на землю, он не спеша отвязал болтающуюся на шнурке и привязанную к поясу серебряную пиалу, собственноручно налил в нее чаю и подал своему повелителю.

Баргут тоже попросил чайку. Осушив большими глотками одну за другой две пиалы, он снял с коня пропитавшуюся потом старую попону и растянулся на ней в углу пещеры.

— Прекрасен степной чай, восстанавливающий силы, — похвалил хан. — Теперь вздремнуть бы часок, чтобы дать отдохнуть глазам, воспаленным от встречного ветра. — Дамдин-Очир протиснулся в пещеру, постоял немного, с наслаждением вдыхая прохладный воздух, и прилег рядом с баргутом.

— Отдыхайте и вы, а мы покараулим у входа, — предложил Гомпил молодому ламе, присевшему, скрестив ноги, подле халхасского хана и исподлобья наблюдавшему за каждым их движением.

— Благодарствую, но я не устал. Я, пожалуй, тоже выйду на ветерок, посижу с вами у входа. Здесь не очень уютно…

Они уселись на горячие камни, нагретые солнцем, и перебросились двумя-тремя ничего не значащими фразами. Постепенно они разговорились, и молодой лама рассказал много интересного о себе. Звали его Шагдар. Оказалось, он тоже был уроженцем Халхасии, сыном некоего Ойдова, проживавшего когда-то в окрестностях монастыря Святого Лузана. После победы революции и установления в Халха-Монголии народной власти он как-то зашел к тамошнему хамба-ламе и за дорогой подарок уговорил погадать на костях и предсказать, какая судьба ожидает его, если он перекочует за границу, в Южную Монголию. Бросив кости и заглянув в священное писание, лама изрек:

— Там тебя ожидает поистине завидная судьба. А в будущем тебе самому или твоему сыну предначертано с великой миссией вернуться в Халхасию. Не забывай только молиться бурхану и почитать святого Банчин-богда.

Услышав эти сладкие речи и поверив хитрому настоятелю, Ойдов в скором времени перекочевал с семьей за границу. Хамба-лама попросил его оказать ему небольшую услугу: отвезти письмо одному важному господину. Письмо это впоследствии сыграло в жизни бедного Ойдова роковую роль, поскольку оно было адресовано японскому разведуправлению. По прошествии некоторого времени японская разведка стала часто вызывать его к себе, заставляя с пристрастием допрашивать южных монголов, схваченных за участие в борьбе против японского засилья. Счастливая судьба, предсказанная настоятелем монастыря, обернулась для Ойдова непоправимой бедой. Не выдержав этой ужасной пытки, он отравился, причем жена и другие члены семьи до сих пор не знают всей правды о причине его смерти. После смерти Ойдова японцы обратили взоры на уже взрослого его сына, многократно вызывая Шагдара в разведуправление и требуя от него исполнения той же работы, которая довела до самоубийства его отца, а потом заставляли каждый раз давать клятву на жертвеннике перед образами о неразглашении тайны… Позже, высоко оценив умение Шагдара хорошо держать язык за зубами, японцы приставили его телохранителем К Дамдин-Очиру и велели доносить им каждое слово великого ламы.

О баргуте Гурсэде Шагдар рассказал, что это очень ловкий человек, который за приличное вознаграждение неоднократно переходил границу туда и обратно, доставляя по назначению различные секретные письма. Великолепно знает здешний край. Является особо доверенным лицом хубилгана Довчина и хамбы Содова.

— Ну а как вообще жизнь за границей?

— Как жизнь? — переспросил Шагдар, вспоминая, как велено отвечать в подобных случаях. — Жизнь очень хорошая. Особенно хорошо живут духовные лица, они всюду пользуются большим уважением.

— Ну это мне давно известно. Перед тем как отправить меня в Халха-Монголию, сам господин Инокузи инструктировал меня…

— Так вы тоже оттуда? — удивился молодой лама.

— Конечно, — усмехнулся Балдан. — Я уже давно, как оттуда… Сейчас мы буквально сбиваемся с ног, готовясь к празднику субургана. Все готово. Только вас не хватает. По милости бурхана вы как раз приехали вовремя. С ханом я, к сожалению, лично незнаком, но знаю абсолютно все, что касается его деятельности…

— Так это вы и есть представитель японской разведки? — Лицо Шагдара вспыхнуло. — Простите, я этого не знал. Меня как раз и направили в ваше распоряжение, но я думал, что вы там… в монастыре…

— А я о вас давно все знаю.

Шагдар сразу переменился. От его подозрительности не осталось и следа, наоборот, он стал вежлив и предупредителен с Балданом.

Часа через два всадники уже продолжали путь к монастырю Святого Лузана.

Самый опасный участок пути до границы Монголии проходил по низкорослому редколесью, далее лежала нейтральная полоса, а за нею по открытой степи тянулась граница. Ехали цепочкой. Впереди размашистой рысью шел конь баргута, знавшего тайный проход через границу как свои пять пальцев, за ним следовал Гомпил, в середине Дамдин-Очир и молодой лама, замыкал цепь Балдан. Конь вынес баргута на пригорок, откуда открывался прекрасный вид на много миль, и остановился, прядая ушами. Проводник привстал на стременах, озираясь вокруг и не двигаясь с места.

— Что случилось? — шепотом спросил подъехавший сзади Балдан.

— Перед нами нейтральная полоса. А за ней — халхасская земля. Смотрю, не видно ли патрулей, они всегда проходят здесь.

Но было тихо и по-прежнему безлюдно. А баргут все медлил, оглядывался, словно почуяв неладное. У Балдана тревожно забилось сердце. Только бы пересечь нейтральную полосу и шагнуть на территорию Монголии, а там уж они с Гомпилом знают, что делать. Но вот проводник дал знак, и кони понеслись. Отъехав на значительное расстояние от границы в глубь монгольской территории, всадники перешли на тихий аллюр. Балдан, указывая глазами на утомленного долгой ездой Дамдин-Очира, предложил немного передохнуть. Предложение это весьма понравилось халхасскому хану, и он велел всем спешиться.

— Граница уже далеко, нам ничего не угрожает…

— Граница-то далеко, а опасность еще близка, — недовольно пробурчал баргут.

— Правильно, — поддержал баргута Балдан. — Поэтому будет лучше, если в случае задержания и обыска при нас не окажется оружия. Скажем, что едем на праздник субургана, и нас запросто пропустят, такие случаи нередки. Если же обнаружат оружие, мы потеряем все шансы на спасение. Давайте закопаем наше оружие до поры до времени в приметном месте. — Совет Балдана всем показался разумным, и они не преминули тотчас же ему последовать,

20

В день освящения субургана задолго до рассвета к монастырю потянулись вереницы людей из окрестных хотонов, дальних селений, и первые лучи выплывшего из-за гор солнца осветили расставленные в поле там и сям палатки и шатры, верховых коней, коновязи, лотки с хушурами[51], аппетитными кусками вареной баранины, всевозможными бовами[52]. Яркий шелк праздничных одежд переливался на солнце всеми цветами радуги, лица людей в ожидании чего-то необычного светились радостной надеждой. Возле большого шатра столпилась внушительная толпа, привлеченная тихими звуками музыки и пения. Это участники самодеятельного концерта настраивали инструменты и пробовали голоса. Но вот Цултэм объявил первый номер, и на помосте под общий безудержный смех появились толстый лама, простерший короткие руки на восток, жирный китайский торговец и тощий японский шпион. Худонские артисты великолепно разыграли сценку «Конец мудрого наставника», в которой высмеяли тщетные попытки врагов народной Монголии свергнуть новую власть. Хохот стоял потрясающий. Зрители заливались смехом, вытирая выступавшие слезы. Привлеченные весельем и аплодисментами, подходили все новые и новые люди.

А возле субургана ламы читали молитвы, да несколько дряхлых стариков и старух простерлось ниц, вымаливая у бурхана счастливое перерождение в другой жизни, что наступит после их смерти. Бледный хамба Содов стоял чуть поодаль и, вытянув шею, смотрел на дорогу.

— Странно, почему их до сих пор нет? Они давно уже должны быть здесь. Эй, Дамиран, объяви верующим, что по велению бурхана праздник освящения откладывается на три дня.

Как раз в то самое время, когда жгучая волна предчувствия неотвратимой беды разрывала сердце хамбы, Дамдин-Очир и двое его приближенных были схвачены пограничниками и сидели в машине, направлявшейся в Центр. Во время схватки погиб верный товарищ Балдана Гомпил, пронзенный насквозь кинжалом баргута. Теряя последние силы, слабеющим голосом он просил Балдана:

— Сохрани баргуту жизнь. Я умираю… Пусть баргут увидит нашу победу, пусть раскается в содеянном им зле… Это Дамдин-Очир его руками… Позаботься о моей семье… Прощай, друг… — И его голова беспомощно опустилась.

…Неподалеку от монастыря Балдана ждали сотрудники органов госбезопасности. Внешне они ничем не выделялись среди послушников бурхана, приехавших издалека на праздник субургана.

— Завтра будем брать хамбу Содова и всю его челядь, причастную к заговору. План операции утвержден Центром.

— Хамба-ламу я возьму собственными руками. — Лицо Балдана запылало гневом. — Его паршивый пес, которому он платит, убил хорошего парня, моего товарища. Хотел бы я услышать, что соизволит ответить этот святоша перед бурханом, стоящим у него на жертвеннике у изголовья постели! — Балдан сжал кулаки и заскрипел зубами.

— Послушайте, товарищ, вы проделали такую большую работу и вдруг рассуждаете, как ребенок. Зачем вам непременно нужен ответ хамба-ламы перед образами? Идите-ка лучше к самодеятельным артистам, а с хамбой встретитесь в Улан-Баторе.

Вокруг небольшой группки лам толпилось десятка два аратов, доставших со дна кованых сундуков допотопные дедовские ружья и отслужившие свой век сабли. Возложением их на субурган они хотели доказать свою непоколебимую веру в бурхана и вымолить у него счастливое перерождение себе и своим близким.

— Почтенный лама, — послышался из толпы старческий голос, — нам говорили, что сегодня будет бесплатный магазин и нас, послушников бурхана, будут одаривать подарками. Когда же он откроется? Ведь уже прошло столько времени… Сам тайджи Дамиран приезжал к нам и говорил…

— Да это все вранье, ламские выдумки, — отозвался молодой задорный голос, и толпа зароптала. — Когда это было видано, чтобы ламы раздавали товары бесплатно? Им нужны ваши ружья, — насмешливо продолжал тот же голос.

Люди разом загалдели.

— Раз такое дело, я свое ружье заберу назад. Еще неизвестно, хорошее ли будет предзнаменование, если в этот день на субурган возложить оружие. А может, это не к добру?

— Да, может быть, это как раз дурная примета?..

— А я, старый дурак, отдал за свое ружье и хорошего мерина, — корил себя седобородый арат с тоненькой косицей[53] за спиной.

В центре монастырской усадьбы одиноко стояла внушительных размеров пирамида возведенного в спешке за две ночи субургана, на вершине которого сиротливо поблескивал золоченый ганжир. Возле субургана так же одиноко стоял хамба Содов, рассеянно взирая на скудные пожертвования, среди которых почти не было оружия. Постепенно его сердце наполнялось бешеной яростью. Сплюнув на землю и растерев плевок ногой, хамба стремительно зашагал к юрте. Не успел он и закрыть за собой дверь, как к нему подлетел Дамиран.

— Это что по-твоему? — зашипел хамба, брызгая слюной и вперив в тайджи убийственный взгляд.

Оторопевший Дамиран повалился в ноги хамбе.

— Великий наставник! Смилуйся!! В людей вселился шулмас, и они забыли бурхана, нечестивцы.

— Каналья непутевая! Кургузый идиот! Только хвалить себя умеешь, старый ублюдок. Это и есть твоя работа? — страшным голосом орал наставник, указывая пальцем на субурган. На дряблых отвисших щеках хамбы играл нехороший румянец, глаза казались налитыми кровью, как у разъяренного быка.

— Все из-за Цултэма, — оправдывался Дамиран, не смея поднять головы. — Я отправлю его туда же, куда ушел Сэд…

— Надо было раньше думать, пустомеля!

— Смилуйся, великий лама! Смилуйся!! — Тайджи ползал на коленях вокруг настоятеля, но хамба, резко ударив Дамирана по рукам, вырвал полы дэли и прошел к жертвеннику. Из-под подушки стоявшей рядом деревянной кровати он вытащил небольшой узелок, сел на тюфяк и прикрыл глаза. Через некоторое время его лицо снова приняло благообразный, отрешенный вид. Развязав узелок и положив на ладонь кости, настоятель трижды встряхнул их и, перебирая другой рукой четки, стал пристально их разглядывать. Дамиран затаив дыхание терпеливо ждал, что скажет хамба-лама, но настоятель не проронил ни звука.

— Великий учитель, что показывают кости? — сгорая от нетерпения, спросил тайджи. — Как там наши? Живы-здоровы? Или как? Почему запоздали?

Бросив на Дамирана презрительный взгляд, хамба-лама поднял подслеповатые глаза к тоно и, глядя на краешек бирюзового неба, тяжело вздохнул.

— Вообще, выпало неплохо. Только перед ногами у них вроде бы какое-то препятствие возникло. Как-то странно легли кости. — Настоятель в растерянности провел рукой по своей большой лысой голове и потер шею. — Хотя в открытой степи с людьми может случиться что угодно. Человек может на полном скаку упасть с лошади, упустить коня… Мало ли что бывает. Но большой беды вроде бы не должно случиться. Не сегодня-завтра непременно прибудут. Иначе они дали бы знать. — Хамба говорил неуверенно, как бы успокаивая самого себя. — Так что ты сказал людям насчет переноса праздника? А они что говорят?

— Я все сделал так, как вы изволили приказывать, то есть объяснил, что праздник откладывается на три дня, ибо в священной книге записано, будто сегодняшний день неугоден бурхану. А через три дня бурхан одарит верующих своими милостями.

— Да-а, если бы не было таких смутьянов, как этот Цултэм, праздник наш удался бы на славу. В сегодняшней неудаче мы должны винить самих себя. Как бы то ни было, а через три дня устроим праздник…

— Клянусь вам, достойный учитель, провести наш священный праздник без Цултэма…

— Грех, совершенный ради бурхана, оборачивается добродетелью…

— Я понял, великий учитель, — и Дамиран, сложив ладони, начал молиться.

21

…В кабинете следователя по особо важным делам шел допрос. Перед следователем сидел пожилой лама с осунувшимся морщинистым лицом и совершенно белыми висками.

— Так как вы думаете, почему вы сейчас сидите в этом кабинете? — строго спросил следователь.

— Не имею никакого представления. Я не только не сделал ничего дурного против своей страны и против новой власти, но даже не знаю людей, которые могли бы совершить зло в такое прекрасное время, в которое мы с вами сейчас живем, — спокойно, без тени малейшего волнения ответил подследственный.

— Перерожденец, вы сознательно боролись против народной власти и распространяли клеветнические слухи среди населения!

— Зачем же я буду клеветать на такую прекрасную власть? — широко улыбался хубилган. — Я родился в семье бедных скотоводов, в жизни терпел большие невзгоды, защищал интересы простых аратов. Наоборот, я очень люблю новую власть. Знаете, я даже и не слыхивал ни о чем подобном… э-э, то есть о слухах. Неужели кто-то занимается такими подлыми делами? — Удивление хубилгана было почти правдоподобным.

— Предупреждаю еще раз: вы обязаны говорить правду и только правду. Почему вы переехали в Улан-Батор из монастыря Святого Лузана? Отвечайте!

— Мне кажется, что это мое личное дело, где мне жить, — высокомерно отвечал хубилган. — Наша народная власть дала нам право жить там, где нам нравится. Поэтому я и переехал в центр. Тем более что в окрестностях монастыря у меня нет ни родных, ни близких. Даже нет такого человека, кто мог бы стать мне поддержкой в трудную минуту, — перерожденец, не выдержав взгляда следователя, отвернулся.

«Что ж, ответ может показаться более или менее убедительным. Но посмотрим, как поведет себя это хитрец дальше».

— Значит, вас ничто не связывает с монастырем Святого Лузана и вы ни с кем из тамошних жителей не поддерживаете связи?

— Конечно. Так оно и есть. Хотя я знаю в лицо многих из них. Я ведь долго жил при монастыре. — Хубилган смотрел прямо в глаза следователю, как человек, не чувствующий за собой никакой вины.

— В таком случае, сейчас вы получите возможность встретиться с одним человеком. Не возражаете? — На лице перерожденца не дрогнул ни один мускул. — Возможно, вы хорошо его знаете. Припомните все обстоятельства, при которых вы встречались. Приведите арестованного, — обратился следователь к сотруднику, ведущему протокол допроса.

Пожилой мужчина в широком, мешковато сидящем дэли сделал несколько уверенных шагов вперед и вдруг, увидев хубилгана Довчина сидящим перед столом следователя, остановился дважды глотнув воздух широко открытым ртом. Грузно опустился на стул, дрожащей рукой провел по большой лысой голове и уставился на следователя.

— Итак, с каких пор и какие именно отношения вас связывали?

— Что касается меня, то мне лишь знакомо имя перерожденца, поскольку мы несколько лет жили при одном монастыре. Однако, уверяю вас, между нами никогда не было и нет никакой личной связи, — ответил большеголовый.

— Я тоже не слишком близко знаком с хамба-ламой. Знаю его только в лицо. Не более. — Хубилган накрыл правой ладонью заметно подрагивавшую левую кисть руки.

Довчин и хамба Содов сидели, отвернувшись друг от друга, словно чужие люди.

— Хамба, понимаете ли вы всю серьезность вашего положения?

— Я не представляю себе, о чем вы говорите. Вообще, почему я арестован? Сынок, отпусти старика. Я ни в чем не виноват. Здесь произошла какая-то ошибка.

— Ошибки быть не может. Объясните причину, побудившую вас как настоятеля монастыря возвести субурган.

— Здесь вовсе нет никакой особой причины. Мы возвели субурган ради спасения от грехопадения всех живых и ушедших в страну спокойствия послушников бурхана, ради шести начал сотворения нашего мира. Денно и нощно мы, ламы и хувараки[54], читаем молитвы, поклоняясь трем сокровищам бурхана, и просим в молитвах все победившего и миновавшего всесильного Будду быть милосердным к верующим, облегчить их судьбу. Идя навстречу пожеланиям верующих, очистить свои грехи и возблагодарить бурхана, мы и решили возвести субурган.

— Назовите имя человека, имеющего высокий духовный сан и находящегося за границей, с которым вы поддерживаете связь.

— Такого человека мы не знаем, — почти хором ответили хубилган и хамба.

— Видно, у вас обоих слишком короткая память. — Следователь нажал кнопку звонка. — Приведите следующего.

Хубилган и хамба с тревогой поглядывали на дверь, но, когда привели Дамдин-Очира, они, как по команде, отвернулись, приняв равнодушный вид, желая показать, что они никогда прежде не видели этого человека.

— Вы знакомы с этими людьми?

Дамдин-Очир не отвечал, будто не слышал вопроса.

— Повторяю: знаете этих людей?

— Я знал их раньше, — еле слышно проговорил арестованный.

Перерожденец и настоятель разом накинулась на него.

— Открой глаза пошире. Первый раз тебя видим!

— Прекратить пререкания. Арестованный ответит сам.

— Нет, я, кажется, и в самом деле ошибся. Нет-нет, я никогда раньше не видел этих лам, — огромным усилием воли Дамдин-Очир заставил себя улыбнуться.

— Так. При каких обстоятельствах вы впервые очутились за границей?

— Рыба ищет, где глубже, а человек ищет, где лучше. Так и я. Но хорошо, как говорится, там, где нас нет. На чужбине я не прижился, на родину потянуло. На старости лет захотелось прижаться к груди родной земли, как к груди матери.

— Неужели вам так плохо жилось за границей?

— Житье мое там было незавидным.

— Неужели? Мы располагаем материалами, доказывающими как раз обратное. С какого времени и какого рода отношения вы поддерживаете с хамба-ламой?

— Да мы вовсе незнакомы, и нет между нами никаких отношений, — сорвался с места хамба Содов.

— Приведите следующего!

В кабинет робко вошел баргут — бывший проводник халхасского хана. За несколько дней, прошедших после ареста, он сильно похудел, постарел и как-то весь сжался. Ненавидящим взглядом уставился на хамбу и Дамдин-Очира.

— С какой целью переходили границу?

— С какой целью? Спросите об этом лучше у него, — баргут указал пальцем на Дамдин-Очира. — Я был его проводником и доверенным лицом и был уверен, что делаю доброе дело во имя бурхана. К тому же мне хорошо платили.

— Сколько раз вы незаконно переходили границу?

— Года два назад, помните, я привез вам письмо, — баргут кивнул в сторону хамбы.

— Никакого письма я от вас не получал, — отрезал настоятель.

— А кто мне на хадаге двадцать тугриков поднес за это? Деньги немалые! — И снова, обратив лицо к следователю, баргут продолжал: — Потом я принес хамбе ответное письмо от японского разведуправления, к которому хамба обращался с просьбой прислать руководство к действию и оказать военную помощь. Хамба-лама должен прекрасно помнить. Этому человеку я трижды привозил письма от японцев, доставлял его ответные послания соответствующим лицам. Пусть подтвердит Дамдин-Очир.

— Кто дал вам титул халхасского хана? — Следователь не мог сдержать улыбки.

— Святой Банчин-богд пожаловал меня ханом…

— И что же вы изволили делать как хан?

— Я ничего особенного не сделал…

— Ну, хорошо. Приведите следующего!

Осунувшегося и сильно заросшего бородой китайца Буянта арестованные узнали не сразу. Китаец не сел на предложенный ему стул, а продолжал стоять.

— Кого из присутствующих знаете?

— Хай, всех знаю! Это же главные зачинщики: лама-перерожденец Довчин из монастыря Святого Лузана, рядом с ним хамба-лама Содов, а это — халхасский хан Дамдин-Очир, посаженный на трон в Баргутской кумирне. Много лет они не останавливаясь ни перед чем, делали все, чтобы свергнуть новую власть и вернуть старые порядки. Они готовы были подчинить свою страну японцам… Я человек конченый и не боюсь говорить правду.

Ламы сидели молча, ерзая на стульях.

— Эти благообразные святоши замутили мозги таким недотепам, как я, ввергли нас в тяжкие грехи, — со злостью выкрикивал баргут.

— Ты, грязный убийца! Замолчи, — визжал халхасский хан.

— Нет, это ты и есть убийца. По твоему приказу я обагрил руки кровью безвинного человека, но я приму кару господню…

— Прекратить пререкания! По-моему, здесь еще кое-кого не хватает.

В сопровождении вооруженной охраны в кабинет привели Шушму, Пунцага, темнолицего монашка, телохранителя Дамдин-Очира и кургузого Дамирана.

— Кажется, теперь общество в полном сборе? Отчего же бывшие друзья расселись по разным углам? По-моему, ваши запирательства теперь бессмысленны. Да, ведь еще не хватает одного человека! — И следователь, оправив китель, нажал кнопку и вышел из-за стола.

На пороге появился всеми почитавшийся великий посланник Страны восходящего солнца. Арестованные, привстав с мест, разинули рты. У одних задрожали колени, у других выступил от страха холодный липкий пот. Третьи истово читали заклинания и молитвы. Балдан, вернее — капитан Пурэвжав, при всех знаках отличия прошел между арестованными и сел за стол рядом со следователем.

— Почтенный перерожденец, — Пурэвжав нахмурил брови, — не пора ли нам закончить эту игру? Затаивший зло да иссохнет!

Побледневший как смерть, хубилган вздрогнул от знакомого, а теперь такого страшного голоса, боясь взглянуть в улыбающееся лицо капитана. Шепча проклятия, он закрыл лицо обеими руками и опустил голову на колени.