8

С карбюраторными двигателями сама судьба повенчала его, и лишь впоследствии, в силу сложившихся обстоятельств, переключился на дизельные.

Чепель-отец, Степан Макарович, был шофером-профессионалом, имел после войны трофейный «опелек», потом — подержанную «Победу», и обе машинки, набегавшие не одну сотню тысяч километров, требовали к себе постоянного внимания, а у отца — только пара рук да еще шоферская служба, и говорилось в семье, что автомобильный инструмент сынишка освоил раньше, чем букварь, и никого не удивило дальнейшее развитие событий: сын пошел по стопам отца.

К двадцати пяти годам у него уже было стажу шесть лет с хвостиком, талон предупреждений — чистенький, без единой просечки, в личном деле — одни благодарности, возил он большого начальника, и все гаишники козыряли ему, даже если ехал пустой.

Но в шестьдесят восьмом, високосном, несчастливом, он был послан в город Горький за новой «Волгой», а на обратном пути поднялась пурга, замело трассу, движение прекратилось, посливали воду из радиаторов, стали ждать у моря погоды и померзли, конечно, а подогреться — бензину жалко, у всех — на исходе, заправка неблизко. Тогда один, совсем уж замерзший, достал самогону бутыль, сам разогрелся, других разогрел, и все было бы прекрасно, не наскочи ГАИ. Им говорилось русским языком: не едем, стоим, а они посадили четверых, самых разговорчивых, в свой вездеход, повезли на экспертизу, понаписали актов, позабирали права, и Чепель тоже попал в эту капеллу, хотя не столько за разогрев, сколько за разговорчики. Было это в чужой области, и начальник выручить Чепеля не мог, и лишился Чепель на год шоферской работы.

Но год-то был високосный, поганый, и покатилось — не одно, так другое: с Лидой, жинкой.

С Лидой и раньше бывали дела: куда ни пристроится, везде — не слава богу; невезучая; работала в магазине — случился пожар, сочли за поджог, таскали по допросам, был суд, оправдали, но нервов поистрепалось порядочно.

Теперь — со складом. Приняла склад, большой, межобластной; говорил ей: не иди на материальную ответственность, тебя любой жулик, зеленый, начинающий, вокруг пальца обведет. Не послушалась, пошла, приняла, а как она принимала, одному богу известно, и нагрянула ревизия, вскрыла недостачу. Он хотел бы пригласить прокуратуру в дом, чтобы посмотрели, как они живут, поискали те кубышки, где ворованное прячут, потрусили те перины, которых нет у них, нечего трусить. Дом был пуст — ни золота, ни серебра, ни сберкнижек на предъявителя, ни транзисторов, ни магнитофонов, ни горок этих, ни стенок, за которыми гоняются. Телевизор — из вещей — да плохонькая мебель, а «Победу», отцовскую, он продал еще в шестьдесят пятом, когда вторая дочь родилась.

Недостачи той пакостной, по торговым меркам, было всего ничего: три тысячи. Предложили внести, погасить — и кончен бал, но для них, для Чепелей, ради этих трех тысяч нужно было полтора года работать и притом ни крошки не есть, ни грамма не пить.

А в этот период как раз началось у него сплошное питьё.

Расклад был такой: двое детишек, супруга вроде бы под следствием, супруг вроде бы тунеядец, потому что в первые попавшиеся ворота не стучался, искал себе такое местечко, где можно было бы за короткое время поднакопить те три тысячи, от которых все зависело. Но в академики его не брали, а система автосервиса отпугивала своей сезонностью: полгода не разгибай спины, полгода — загорай на зимнем солнышке, да и трех тысяч за короткое время не добудешь, даже если нахально лезть в карман клиента, чего он не умел и что было противно ему.

Не унывая, однако, и Лиде не давая унывать, он с яростной надеждой пустился в поиски добрых душ, которых было немало вокруг, да проку только мало. Повестка дня состояла из двух пунктов: как быть ему и как быть Лиде, то есть требовалось найти выход из трясины, в которую они попали. Там, где повестка дня, там, натурально, заседательская суетня — с утра до ночи, с ночи до утра, — и заседали повсюду: в ресторанах, в кафе, в пельменных, в чайных и даже под открытым небом, если все было закрыто. Лида загрустила: «И без работы, и где-то шляешься». Вот интересно! А это не работа? Устройство! Он и сам устраивался и Лидины дела устраивал, такая работа нравилась ему, он быстро в нее втянулся.

Худо было только то, что денежки текли — не в руки, а из рук, но он про то, что худо, при Лиде умалчивал, был крепкий, здоровый, пил со всеми наравне, а ни в одном глазу, и когда грусть нападала на Лиду и даже до слез доходило, он ей толково, трезво объяснял, что никакого дела сделать без бутылки невозможно. Оно так и было: потолковать? ставь бутылку! посоветоваться? тем паче ставь! свести с тем или этим? ставь! подыскать работу? ставь две, накрывай стол в «Интуристе»! А за бутылкой, за столом, все мировые проблемы решались с такой услаждающей легкостью, что назавтра неудержимо влекло решать их снова.

Одно было худо: и денежки таяли, и ничего не решалось.

Лида пилить его не пилила, перечить ему не перечила, но, видно, пришла к выводу, что дело безнадежное, надо самой думать, и, крепко задумавшись, перебрала всех известных ей, на которых хоть как-то можно было положиться, если не опереться, и остановилась на каком-то, по ее словам, очень порядочном, солидном, чутком, который приходился ей дальней родней — седьмая вода на киселе. Она разыскала его, Должикова этого, Илью Григорьевича, напомнила о себе, обрисовала расклад в своей семье, и тот обещался прийти в выходной, потолковать.

Потолковать — значит, бутылка нужна, и опять же Лида не стала перечить, сходила к соседке, взяла денег в долг и купила две, расщедрилась: коньяк и водку. Учти, Костя: коньяк для гостя. В рифму.

Должикова он представлял себе старичком в пенсне, — вроде того учителя, школьного, попившего когда-то чепелевской крови немало, но Лида сказала, что Должиков — с моторного, и вспомнился — без теплых чувств — начальник бывший, у которого всего-то власти — на одну область, а в чужой — дулю ему показали. Тот был тучен, тяжел, страдал одышкой, и Чепелю точно таким представился Должиков.

За этот период пришлось навидаться многих доброжелателей, но там, где заседали, было проще, бутылка равняла всех мигом, а у себя в квартире, в коммунальной, в своей комнатушке, робость какая-то охватила.

Он уже привык деловые беседы вести под градусом; без градуса — пустые хлопоты. Пока Лида кухарничала, а детей услали гулять, он откупорил водку, налил сто граммов, — глаз у него был уже точный, и время то прошло недавнее, когда от водки мутило.

По теперешним обычаям, графинчики на столе были не в ходу: спешка, спешка, переливать из бутылок — вроде бы темп сбивать, но Чепель перелил, чтобы убыль была незаметна, а то, что убыло, того в нем и прибыло.

Он уже не робел перед гостем, нетерпеливо ожидаемым, и не стыдился своей квартирной бедности, но гостя не было и не было. Либо помешало что-то гостю, либо — трепач, и Лида, покончив с напрасной стряпней, вышла во двор приглядеть за детьми. Только она вышла, гость и появился.

Влетело бы ей от Чепеля, не пропусти он стопочки этой, предварительной: ее родня, Лидина, ее затея, а что ему-то с гостем велите делать? Но стопочка — за него — свое дело сделала. Еще клянут, поносят в печати, а это ж какой стимул! С этим стимулом он и встретил гостя.

Гость был не старик в пенсне и не толстяк, страдающий одышкой, молод, моден, ладен, красив, снял кожушок свой коротенький, снял шапку пыжиковую, одернул пиджак, поправил галстук, расправил складочки на сорочке, — и все синтетика, все выглажено, чистенькое, новенькое, а Лида говорила, что бобылем, отшельником живет.

«Ну, Чепели, Чепели! — покачал он головой, взглянул на стол, накрытый, парадный. — Зовете, а не предупреждаете; может, у вас годовщина, а я без подарка. — На дворе было не очень-то морозно, но он потер руки, будто с мороза, или все-таки при виде накрытого стола. Если так, то парень свой, можно не церемониться. — Меня такси подвело, — сказал он, потирая руки. — Едут мимо, не берут. Прошу, Константин, извинить. И все же, — кивнул он на стол, — в честь чего?» — Учти, Костя: коньяк для гостя! — повеселел Чепель, но Должиков его не поддержал. — Давайте, Илья Григорьевич, за знакомство, — пригласил к столу. — Пока там суд да дело». Свой парень явно, но опять не поддержал: «Ты, вижу, быстрый, Константин, а я первый раз в доме, надо приличие соблюсти. Дождемся уж хозяйки, торопиться некуда».

У Должикова была седина на висках, но это бывает: у молодого — седина; и была она вроде той синтетики на нем — гладенькая, красивенькая, с гладеньким, плавненьким переходом от серебра к помутневшему олову, и от олова — к цвету высохшей травы. Был он русый, а глаза темные, острые, и не бегали, но все как есть, кажется, кругом примечали. Учти, Костя: коньяк для гостя; уселись оба на диванчике.

«Напрасно ты разное хочешь соединить, — сказал Должиков. — У тебя одно, у Лиды другое, — положил он ногу на ногу. — Одно другого не касается. — Покачал ногой в начищенном ботинке. — Мой взгляд, если тебя интересует, заключается в следующем: надо рассматривать в отдельности. Вот и начнем с работы. С твоей, само собой».

Чепель был веселенький, смелый, и особенно бодрило его, что Должиков не замечал этой веселости, не мог заметить: от ста граммов даже запаха нет, — он тогда, в чужой области, если бы не скандалил, заступаясь за случайных попутчиков, то ничего бы и не было, это уж трубочка окаянная потом, на экспертизе, выдала его.

«Мне, Илья Григорьевич, не всякая работа подходит, — сказал он смело. — Мне подходит с калымом. Без навара я в настоящее время не выкручусь». За такую прямоту Должиков ругать его не стал. «В этом я не специалист, — сказал он по-деловому, без нотаций. — Калымить не приходилось. Работаю на слесарном участке, имею дело с дизелями и думаю так, что ты бы, при твоих прежних знаниях, это быстро освоил». — «Дизеля́? Господи! — хмыкнул Чепель. — Делов-то! Вопрос другого порядка: во что оно может вылиться? Разряда-то у меня нет. Когда еще дадут». — «У нас разряд не влияет, — объяснил Должиков. — Расценки для всех одни. Это если по бюллетеню получать или тринадцатую зарплату, тогда учитывается. Но я — к примеру. Только. — Он помахал рукой, будто бы отгораживаясь от Чепеля. — Безотносительно. К себе тебя не зову, а попросишь, не возьму, я строг, Константин, а ты разболтан, вижу, и затруднишь меня из-за Лиды, поблажлив буду к тебе, чувствую, а это не годится. Да и работа — не проблема, — добавил Должиков помягче, с виноватостью в голосе. — Хоть у нас на моторном, хоть где. Возьмут не глядя». Проблемы хорошо решать за рюмкой — всякие, мировые, — а без рюмки стало скучновато Чепелю, и даже стал он понемногу обижаться. «А вы-то, Илья Григорьевич, всегда ль на зеленый ездите? Исключительно? И кем вы, извиняюсь, будете там, на моторном?» Должиков улыбнулся; улыбка у него была, надо признать, приятная. «Да я же говорю. Слесарно-сборочный участок. Мастер я». — «Ах, мастер! — открыто разочаровался Чепель. — В общем, тот же рабочий класс!» Все еще улыбаясь, но суше как-то, бледнее, и постепенно сводя на нет эту приятную улыбку, Должиков спросил: «Что подразумеваешь?» — «Да ничего! — смело ответил Чепель. — Устраиваться надо. А в этом рабочий класс ничего не может». Должиков искоса глянул на него — как две черные дырки просверлил. «Ошибаешься, Константин. Рабочий класс все может». Хозяйку дожидаться, с тоски помрешь. Или с голоду. «Плохо, Илья Григорьевич, когда движок холодный, а шофер голодный. А то бы я вам сказал… Над Лидой три тысячи висят; какой же рабочий класс, даже имея что-то в кубышке, даст вам взаймы эти три тысячи на неопределенный срок?» Должиков помолчал, покачал ногой, нагнулся, стер пальцем пятнышко с ботинка. «Знаю, — сказал он помрачнев. — Лида мне говорила. Играете, играете, доигрались. Как дети. Мое хозяйство — по столовкам, — объяснил он и взялся за лацкан пиджака. — Вот все, что на мне, — И снова помолчал. — Три тысячи есть. На свадьбу берегу, — улыбнулся опять. — Приданое». У Чепеля, ей-богу, сердце застучало; ну вот она, стопочка, ну вот она, милая; без стопочки разве припер бы он Должикова к стенке? Застучало и оборвалось: да где же это писано, что припер? На какой бумаге? На каком соглашении? «Учти, Костя: коньяк для гостя! — повторил он свое сегодняшнее, полюбившееся ему изречение. — Деньги есть, но не дадите ж!» Должиков встал, прошелся по комнате. «Почему не дам? — обернувшись, просверлил Чепеля двумя черными сверлышками. — Дам. Не тебе, конечно, ты лоботряс, я тебя вижу насквозь, а Лиде дам. Лида мне дальняя, но по материнской линии, а мать, знаешь, святое… — И расчувствовался. — Ну, давай по рюмочке за святость!» Учти, Костя, коньяк для гостя!

Он дал-таки эти три тысячи, Должиков, и потом отрабатывали долго их, возвращали по частям, но возвратили. Через год Чепель сел опять за руль, однако не суждено было, видно, ему приумножить шоферский стаж: опять поймали на том же, на пьянке, машина во дворе ночевала, поехал за водкой — рядом, к дружку, и напоролся, — один шанс из тысячи.

А у Должикова слесарей стало не хватать, и пошел к нему; работа все-таки знакомая и хлебная; к тому же завод построил девятиэтажку в новом районе, пообещали квартиру.

Загрузка...