Темнота (Народные суеверия)

Леший

Когда я был маленький, ходила за мной няня Будара, старая, но добрая ворчунья. И балует, бывало, а сама все ворчит. Часто она мне рассказывала про леших, про домовых, про русалок, про змиев огненных, оборотней и т. п. Бывало уложат рано спать, рано. Спать не хочется, вертишься, возишься в постели, все думаешь, как бы это завтра на лодке покататься, в лес сбегать, галчат достать на чердаке, верхом на Буланке проехаться.

— И что это, батюшки мои, все-то он возится? Люди спят давно, а на него угомону нет, — заворчит, бывало, няня. — Вот, дай срок, леший придет да попугает хорошенько, тогда уснешь ты у меня, озорник. День-денской бегает, а ночью ему покоя нет. Что это такое?

Того только и нужно было. Сейчас из кровати вон, к няне на колени.

— Няня, милая, расскажи про лешего. Сейчас усну и возиться не буду.

Долго не сдается, ворчит, старая; но приласкаешься к ней, надоешь, ну и расскажет, как леший кружил в лесу какого-нибудь мужика.

— Шел раз кум Прохор с кстин[3] домой. Идет он лесом и чудится ему что-то недоброе. Дело было к вечеру. Нет-нет — аукнет кто-то. То сосны начнут ему кивать, то веткой по шапке хлестнет. Сотворит Прохор молитву, ну, ничего — все стихнет, а потом опять, так у кума-то — сам сказывал — ноги и подкосятся. Только видит кум, из лесу человек вышел на дорогу и к нему идет, ближе и ближе. Смотрит, как есть человек, в чапане, в лаптях.

— Здорово, — говорит, — добрый человек, куда путь держишь?

У Прохора на сердце полегчало, и страх куда девался. Ну, думает, хоть живой человек попался.

— Да был, — говорит Прохор-то ему, — я у сват; Еремы на кстинах; конечно, бражки попили, вот и запоздал; а в лесу-то этом впервые. Сват сбил — ты иди, говорит, лесом; много прямее до Прасковьина..

— А я, — отвечает прохожий, — иду в Иваньково; лес этот сквозь знаю; мы тут дрова рубили; пойдем вместе.

Прохор и рад тому случаю. Идут они. Прохожий впереди. Прохор за ним. Идут час, другой; стемнело совсем, хоть глав выколи. Прохожий и думушки не думает, идет тропинкой, как будто днем. Прохор только лаптями шлепает. Шли, шли так они, только Прохор чует, что у него ноги уже заплетаться стали; устал, значит, а прохожий, знай себе, шагает.

Вот и чудится Прохору, что тот все шаг прибавляет Смотрит, и ноги-то у прохожего словно длиннее делаются, и сам он все растет кверху, чуть с соснами не ровняется. Вдруг как обернется прохожий да как загогочет! Даже лес вздрогнул. А образина-то страшная-престрашная; волосы на голове копром стоят, что твоя сосна кудрявая. Глаза косые, врозь глядят и, как уголья, светятся. А рот совсем на сторону скривило. Как увидал это его Прохор-то, так без памяти и упал, упал и лежит недвижимым. Долго так лежал он. Только все стихло. Поднялся кум полегоньку, видит — чаща густая-прегустая кругом, а солнышко уже с обеда свернуло. Ни прохожего, ни тропинки нет, куда итти — и сам не знает. Еле-еле к вечеру выбрался Прохор из лесу и вышел-то как раз к той самой деревне, из которой вышел.

— Вот он каков леший-то, — заключила няня, — с ним шутить нельзя. Ну, ложись, спи теперь; не то леший придет; чу, как он в лесу завывает…

Струсишь бывало: а ну как леший и в самом деле придет? Юркнешь в постель, спрячешься под одеяло и уснешь со страху.

Много таких рассказов слышал я от Будары и благодаря им стал трусишкой на славу. Бывало, темной комнатой страшно пройти. Так и кажется, что вот-вот какой-нибудь домовой сзади схватит.

Время шло своим чередом; расстался я с няней Бударой; вырос, учиться стал; а трусость моя долго не проходила.

Когда я перешел в четвертый класс гимназии[4] и приехал на лето к отцу, он приготовил мне подарок, какого я не ожидал. Это было одноствольное ружье со всеми принадлежностями.

— Вот тебе, — сказал отец, — за то, что хорошо учился. Завтра пойдем на охоту; возьми себе еще Пиратку. Пора тебе охотником стать.

Радости моей не было границ. Надо сказать, что это были мои заветные мечты. Лет с семи я начал ходить с отцом на охоту, но стрелять мне не дозволялось; даже ружья в руки не давали. Рад бывало и тому, что таскал дичь, убитую отцом. Обвешанный тетеревами, куропатками и тому подобной дичью, с торжеством возвращался я с отцом домой, а в счастливые дни за пазухой в моей рубашке приносилась с охоты всякая живность: утята, пойманные собакой, тетеревята, крохотные куропаточки, подстреленные старые птицы.

Как только попалось мне в руки ружье, я просто, как говорится, ошалел от радости. Сначала отец не позволил мне охотиться в одиночку, боясь, что я сам застрелюсь или подстрелю кого-нибудь от неуменья обращаться с ружьем. Но потом боязнь его прошла, и я стал целые дни проводить на охоте. Бывало, соберутся со мной несколько деревенских приятелей-мальчуганов, пойдем гурьбой на болото, и Пиратка с нами; залезем с ним в осоку, в тростник, и начнется у нас такая пальба по утятам, что небу жарко. Дичи тогда было много кругом нашего села, и хотя плохо я стрелял, но всякими правдами и неправдами все же приносил домой то крякву, то чирка, а иной раз, при счастьи, зашибешь и зайца.

Давно я поглядывал на мордовский бор, начинавшийся в нескольких километрах от нашего села. Бор этот тянулся по трем уездам, километров на двести в длину. Много, говорят, там водилось зверья и птицы. Сильно манило меня туда, но все как-то боязно было одному. Наконец собрался я туда со своим неизменным Пираткой.

Около полудня, позавтракав, пустились мы в путь. Вот и опушка заветного бора. Тут мы присели, закусили и отдохнули с моим добрым псом. Затем обдумал я план похода и решил держаться на первый раз опушки, не вдаваясь глубоко в лес, из боязни заплутаться; но случилось иначе, как это сплошь да рядом бывает на охоте. Пройдя немного вдоль опушки нашел Пиратка выводок тетеревов.

Старая тетеря взлетела, я выстрелил и думал, что попал в нее. Плутовка притворилась. Она летела над самой землей потихоньку и, видимо, падала. Пиратка бросился за ней, я также. Тетеря наконец села. Пиратка к ней; не тут-то было — она снова полетела дальше, в глубь леса. Мы за ней. Несколько раз садилась тетеря и, как только Пиратка хотел схватить ее, она улетала дальше. Наконец взлетела выше, и, как ни в чем не бывало, уже настоящим, быстрым полетом исчезла в чаще. Досада была страшная. Пиратка носился как угорелый, отыскивая улетевшую птицу. Но ее и след простыл. Я окончательно выбился из сил; во рту пересохло, ноги подкашивались; итти дальше не было возможности. Раздосадованный неудачей прилег я в тени дуба. Минут через десять явился Пиратка, усталый не хуже меня. Солнце уже спустилось довольно низко. Лес постепенно оживал после жары; на поляне, около которой я сидел, засновали мелкие птички. Застучали по деревьям дятлы. Там и сям раздавалось кукование кукушки. В кустах, по опушке поляны, пели пеночки, сорокопуты, мухоловки. По верхушкам сосен перелетали коньки, зяблики. Веселые мухоловки вытанцовывали в воздухе, гоняясь за мухами. В листве старого дуба, над моей головой, насвистывала иволга. Разнообразие птичьих голосов и движение птиц усиливались на опушке с каждой минутой.

Я несколько засмотрелся на новую картину, как вдруг все смолкло, словно по команде. С дальнего конца полянки из-за развесистой березы показался ястреб-перепелятник. Невысоко над землей тихим, крадущимся полетом, как вор, скрываясь за зеленой листвой дерев, летел он вдоль опушки. Зорко высматривали его большие глаза. Увы. Предупрежденные криком дрозда, птички попрятались уже в густую листву. Глубокая тишина царствовала на поляне. Разбойник, однако, продолжал свои поиски. Вот он приостановился на полете, повернул на поляну, еще раз приостановился, потом быстро, как стрела., кинулся в густую траву и сел там. Через минуту хищник поднялся тяжелым полетом и полетел в лесную чащу; в когтях его билась перепелка.

Только что исчез ястреб за деревьями, только что на опушку появились снова разные птички, как в противоположном конце поляны выпрыгнул из чащи заяц. Сделав два-три прыжка, косой сел, вытянулся и насторожил уши. Потом сделал еще несколько скачков и сел опять, прислушиваясь и обнюхивая воздух. Я взвел курок у ружья и ждал. Пиратка, завидев зайца, едва сидел на месте; зубы его стучали как в лихорадке. Убедившись в кажущейся безопасности, косой мелкими прыжками направился прямо ко мне и сел шагах в пятнадцати; я выстрелил и он свалился как сноп. Пиратка бросился и принес мне его. Довольный удачей, я повесил его себе через плечо, зарядил ружье и тронулся в путь.

В полной уверенности, что опушка леса близко, я пошел напрямик, правее поляны. Пробираясь чащей, переходя полянки, мне казалось, что я иду теми самыми местами, какими вела нас тетеря. Но вскоре явилось и сомнение. Вот уже полчаса иду, опушки нет. Глубокие тени стали ложиться в лесу, а я иду чащей без конца. Нет, не туда зашел. Там не было такого высокого леса; я нигде не проходил этим папоротником, не перелезал через такую толстую валежину. Сомнения росли, и страх заплутаться в лесу встал передо мной. Я остановился в раздумьи: куда повернуть? Мне показалось, что я очень уклонился влево, следовательно, надо взять правее. Иду правее. Иду снова. Опять чащу сменяют полянки, а за ними снова чаща и я ускоряю шаги. Но все напрасно. Солнце село, загорелась вечерняя зорька; вот и сумерки спускаются над лесом, а впереди все та же чаща. Ветки хлещут в лицо, ноги задевают за пни и корни. Смолкли дневные певцы; только издалека слышен голос кукушки. А я все иду. Чувствую, как устают мои ноги. Хоть бы минуту отдохнуть. Нет. Страх и отчаяние гонят вперед, и я иду. Вот что-то мелькнуло впереди. Какая радость охватила меня! Наконец-то желанный край леса. Ноги сами собой ускоряют шаги. Вот я и на опушке… О, ужас, опять поляна! Между тем заря потухает. Как ночные тени, засновали над поляной летучие мыши; мелькнул полуночник и встрикнул над самой головой. Порхнул вальдшнеп вдали и тихо, мерно протянул надо мной. Я до того был расстроен, что даже не выстрелил в него. Силы решительно покинули меня, и я опустился тут же на лужайку.

Что делать? Куда итти? Не ночевать же тут? Пришли на память рассказы о леших, и страх овладел всем моим существом. Я вскочил и пошел ускоренным торопливым шагом. Заяц оттянул все плечо мне, так что я, наконец, сбросил его; бросил и снова пустился в путь, несколько облегченный… Куда шел — и сам не знал. Я сознавал только, что надо итти, и шел, шел. Стемнело совсем, а я все шел. Ноги заплетались, задевали за пеньки, я падал несколько раз, поднимался и опять шел. Вдали раздался глухой неясный гул. Ночные призраки мелькали меж деревьями. Лес оживился какими-то новыми неведомыми звуками. То хохот раздается где-то близко-близко, то аукнет кто-то, то промчится с быстротою птицы какая-то тень, и холодом пахнет в лицо; то вдруг застонет сзади. Беда да и только! Я шел, не слыша земли под собою. Какие-то искры мелькали между деревьями или шопот раздавался в вершинах осин.

Вдруг Пиратка, бежавший впереди, заворчал и бросился ко мне, я чуть не упал через него и остановился в испуге. Я чувствовал, как волосы мои встают дыбом: холодный пот выступил на лбу, по спине забегали мурашки. Собака прижалась ко мне и ворчала вполголоса. Руки тряслись, как в лихорадке, но кое-как я взвел курок и это немного ободрило меня. Что-то зашуршало впереди, потом все смолкло. Я стоял не смея пошевелиться. В это самое время вдали раздался голос — глухой, неясный; сначала я принял его за человеческий, и, обрадовавшись, как сумасшедший. бросился в ту сторону.

Начал накрапывать дождь. Я не шел — бежал, но голос смолк, и снова все тихо в лесу. Ни звука, ни шелеста. Только крупные дождевые капли стучат по листьям. Чу! Снова голос, да не один — два, три, целый десяток. О, какая ужасная музыка! Я встал, как пень, не зная, что делать. Мороз подирал по коже от страшных звуков. Пиратка прижался у моих ног; и его била лихорадка. Ясно было, что это стая волков. Я совсем растерялся. А вот и еще беда: сразу, как из ведра, хлынул дождь; молния осветила окрестность; передо мной было болото; страшный раскат грома раздался в лесу. Не обращая внимания на дождь и грозу, я бросился бегом в болото, увяз было в грязи, наконец добрался до воды и вместе с Пираткой с жадностью стал пить вонючую скверную воду. Волки тем временем смолкли, а дождь все усиливался; молния то и дело освещала лес, а он, этот дремучий лес, охал и стонал от раскатов грома. О, как я рад был этой грозе, этой молнии. Свет ее давал мне возможность осмотреться кругом, и я ловил каждый блеск ее, ловил и всматривался. Ничего страшного не оказывалось. Болото упиралось в склон холма, на котором я высмотрел при блеске молнии большой дуб. Итти дальше — нечего и думать; я добрался до дуба и присел у корня. Пиратка прижался ко мне. Страх мой улегся, но голова горела, кровь стучала в виски, а ноги ныли от усталости. Хотелось поесть, но есть было нечего. У Пиратки тоже бурчало в животе, между тем дождь уменьшился и наконец перестал. Только молния продолжала освещать лесную глушь да гремели раскаты грома. Я продолжил свои наблюдения. Каждый новый блеск молнии дополнял и объяснял мне картину леса. Передо мной было не болото, а лесная речушка, извивавшаяся по болотистой лощинке. За нею стеной стоял опять лес. На опушке его неясно обрисовывалась не то копна сена, не то вершина упавшего дерева. А вправо, на луговине, какие-то странные толстые пни. Но еще раз мелькнула молния — и сердце мое сжалось от ужаса. Показалось, что по лужайке в копне идет какая-то черная фигура. «Человек? Да нет, кому быть в такой трущобе. Леший?» — мелькнуло в уме и сердце заколотило тревогу. И теперь еще помню я эту минуту. Зубы стучали и прыгали; что было мочи, стискивал я рот, а они все барабанили. То меня била лихорадка, то бросало в жар. Голова горела, в ушах звон стоял. Еще мелькнула молния. Нет никого на лужайке. Но я же ясно видел фигуру! Куда она девалась? Уж не крадется ли ко мне? И я тревожно озирался кругом, затаив дыхание. Однако ни звука, ни шелеста. Нет, это только так почудилось мне. Что за вздор, какой тут леший!

Но, что это?.. В том месте, где копна, мелькнула искра. Вот и еще. А минуту спустя и огонек вспыхнул. Ярче, ярче. Вот длинным языком вырвался он из костра и осветил копну. Но это не копна, это шалаш, а около костра высокая фигура — человек, как есть человек. Пиратка давно тоже навострил уши и, как вспыхнул костер, с лаем бросился вперед. Фигура около костра повернулась, а из-за нее мелькнуло что-то белое и залилось громким лаем в ответ моему Пиратке. Теперь ясно, что это человек и собака с ним. Я вскочил и по грязи и болоту побежал к реке.

— Кто там? — раздался голос.

— Я, я! Охотник! — отвечал я.

— Эй, добрый человек, не ходи вброд — глубоко; вот полевее мосточки.

Он взял головню и подошел к берегу.

— Вот тут, тут, — говорил он. Но я уже отыскал мосток и переходил его.

— Кто такой? Кого бог дал? Батюшки светы! Да никак это ты, Николаич! Как ты попал сюда?

— Калиныч, это ты? — вскрикнул я, не помня себя от радости.

— Самый я, Николаич. Вот и берлога моя и пчельник тут. Откуда ты-то? Э! мокрый весь; пойдем скорее к огню; на-ка вот, приоденься, — говорил старик, накидывая на меня кафтан. — Ближе садись, теплее будет. Анка, вставай! Дорогого гостя бог дал. Беги в амшаник, яичек принеси да сковородку захвати.

— Как, и внучка с тобой здесь?!

— Здесь, здесь, — говорил Калиныч, возясь в шалаше; — мне без нее и с пчелками не управиться. Вот, чайку надо тебе скорее запарить, Николаич. Поди, шибко озяб с непривычки? Да ты откуда это?

— Вишь, на охоте был.

— На охоте? Это в нашем-то лесу? Ну, прокурат ты, я вижу!..

— А что?

— Как что? Долго ли до греха? Леса не знаешь, как раз заблудишься и в неделю не выйдешь. Хорошо, что бог тебя сюда понес, а возьми поправее… Ведь совсем рукой подать отселе озеро-то Лебяжье; кругом камыши, да трясина с окошками. И днем-то зря не пройти, а ночью как раз в окошко попадешь и засосет в тину; ни за что не выбиться, так и утонешь. Поди, чай, ничего не убил; проплутал, измаялся только без толку.

— Нет, убил зайца, да бросил, устал очень. Заплутался и бросил.

— Ну ладно; с кем грех да беда не живет. Вот покушай яишеньки, чайку сейчас подам. После спать ляжем, а завтра все наквитаем.

Аннушка уже готовила яичницу, а у старика кипел чайник. Мы с Пираткой сидели у костра и так-то хорошо нас пригрело, что у обоих глаза слипались. Скоро яичница была готова и мы с Калинычем принялись за нее, а потом перешли к чаю с свежим душистым сотовым медом.

Хоть и совестно было, но я признался старику, как я действительно напугался в лесу и как его за лешего принял.

Старик засмеялся:

— Да, да, бывает. Сробеет человек с непривычки, сердце заколышет, сам себя измает. Бегает по лесу, выпуча глаза, обдерется весь, да и свалится потом, как сноп. Уснет… Ну, во сне-то и попритчится. Только я тебе скажу верно, пустое это все. Вот седьмой десяток живу, более полста лет здесь на пчельнике. Весь этот лес по дереву знаю, а никогда не видал ни леших, ни водяных. Все бабы старые это брешут… Не то наш брат-мужик пойдет на базар или в село куда под случай вина выпьет или брагой глаза нальет. Пойдет домой — с пьяных-то глаз ему и начнет казаться нивесть что. А хмель-то и начнет его толкать об деревья. Напугается и еще пуще захмелеет, ткнется где через пенек, да тут и уснет. Проснется — глядь, куда забрел и сам не знает. Ну и пойдет потом рассказывать как его леший водил… Бабы и верят, дуры, да ребят смущают.

Старик притащил в шалаш охапку свежей травы, и я растянулся на ней. Аннушка заботливо прикрыла меня кафтаном. Пиратка тоже поужинал и свернулся около меня.

Улегся и старик, рядом и Аннушка; лишь Бельчик, собака его, сидел задумчиво у костра да по временам прислушивался к чему-то…