Тиберий

1

— Я приказал себе жить, — закончил Тиберий свой рассказ.

Его повествование о тяжкой царской доле, на взгляд нижестоящих в общественной иерархии, выглядело не совсем искренним, а пафосный финал вызвал подозрения в позерстве. Тем не менее, застольная публика нечеткими, но подчеркнуто одобрительными возгласами выразила весь спектр благих эмоций от сочувствия к трудной судьбе повелителя до восхищения его терпеливостью. Неубедительность мысли они компенсировали многословием.

Тиберий с присущей ему проницательностью, извечно осложнявшей его жизнь, угадал неискренность окружающих и утратил желание продолжать разговор. Но в следующий момент он укорил себя за помпезный тон своей речи и сделал вывод, что сам спровоцировал публику на лицемерие. Однако его неуклюжая напыщенность объяснялась желанием затушевать слишком сентиментальные чувства, а манерность публики, наоборот, скрывала ее равнодушие.

«И это мои ближайшие друзья, последние, кого я еще допускаю к себе», — подумал Тиберий. Впрочем, он уже давно привык к отсутствию взаимопонимания, поэтому вскоре стряхнул с себя пессимизм и попытался снова погрузиться в атмосферу пиршества.

Очередной этап жизни Тиберия начинался с масштабного застолья. Но этот обед отличался от разгула у Цестия Галла, дурно повлиявшего на судьбу принцепса. Там он пытался приобщиться к радостям чуждой ему публики и влиться в ее ряды, а здесь сам формировал окружение и подстраивал его под себя. Тут не было женщин, блюда не поражали изощренностью оформления, вместо золота в свете факелов мерцало серебро, как то предписывалось законами об ограничении роскоши, наконец, дело происходило не в мраморном зале, а в сумрачной пещере. Это был естественный грот в скале, островом вздымавшейся посреди благоухающего сочной зеленью кампанского сада.

Тиберию приглянулось место, столь не похожее на опостылевшие столичные дворцы, и под руководством Сеяна в пещере был оборудован триклиний. Вместо вычурных многоэтажных светильников, пугавших ночной мрак в домах богачей, волнистые своды грота освещались колыхающимся пламенем факелов.

— Неправда ли, создается впечатление, будто мы оказались в чреве гигантского чудовища! — воскликнул Тиберий, когда ввел свою компанию в импровизированный пиршественный зал, и глаза его при этом зажглись озорным огоньком, не знакомым жителям столицы.

Блюда готовились во флигеле неподалеку, у входа в пещеру находился промежуточный пункт, где производилась окончательная сервировка. Прислуживали рабы с ближайшей виллы одного из гостей. Все мероприятие контролировалось бравыми преторианцами Сеяна.

Экзотическая обстановка сыграла свою роль. Тиберий расчувствовался и разоткровенничался. Уехав из Рима, он наконец-то отпустил свою душу на волю, и, воспрянув после тяжкой болезни искаженного общения, она озарилась плодотворной идеей. Тиберий вздумал написать обширные мемуары, чтобы донести до потомков суть своей политики в очищенном виде, без наслоений сплетен и клеветы, порожденных злобой, завистью и клановыми интересами. Он верил, что потомки будут лучше его современников, поскольку цивилизация просто не могла выдержать дальнейшей порчи нравов. Конечно, это произойдет не сразу. В ближайшей перспективе Тиберий предвидел усугубление кризиса, но в итоге человеческое должно было восторжествовать в людях. И вот тогда, как он думал, новые римляне отдадут должное тому, кто в труднейшее время уберег государство от междоусобиц и разорения и в меру человеческих сил ограничил разгул дурных страстей. Человека создало общение, и без живого взаимодействия с себе подобными он существовать не может. Если не получается общение с современниками, остается беседовать с предками и потомками. Однако воздействовать на прошлое нельзя, а вот на будущее влияет все происходящее сегодня. Поэтому люди, не помещающиеся в рамках своей эпохи, устремляют мысль вперед. У предшественников они ищут совета, а созревшую мудрость передают в будущее.

И теперь, в романтически-угрюмой атмосфере черного грота, принцепс поделился новой идеей, четко и толково, в отличие от сенатских дебатов, изложив основные аспекты будущего сочинения. Его старательно выслушали и хором пропели дифирамбы. Тиберий хотел возликовать, но тут же подумал, что, объяви он всеобщую децимацию или военный поход на луну, придворные ответили бы тем же восторгом. Они должны были восхвалять его лишь за то, что он являлся правителем; все остальное не имело значения. Им не было дела до его истинных качеств, планов и мечтаний, если только они не затрагивали их жизнь и имущество. Эти люди не считали его великим человеком, чьи дела были бы достойны памяти потомков, потому что в массах господствовало мнение о нем как о неудачной копии Августа. Сама идея обращения к суду будущих поколений казалась им надуманной, блажью помешавшегося от пресыщенности властью тирана, который, вдоволь поизмывавшись над согражданами, намеревался повелевать еще и потомками. Зачем обращать мысль в далекую пустоту будущего, где уже не будет их самих, если сегодня можно сытно есть, вдоволь потреблять женщин и унижать друг друга богатством! Лишь некоторые из греков рискнули предложить принцепсу стилистические, частные поправки, но только для того, чтобы подтвердить свой ученый статус.

Тиберий с благодарностью принял те второстепенные замечания, которые сумело породить его окружение, и подробно рассмотрел каждое из них. Однако в душе он был разочарован, что, впрочем, стало его обычной реакцией на любые попытки взаимодействия с миром. И все-таки Тиберий был доволен происходящим. Если он не находил в этих людях искренности и заинтересованности, то не встречал и враждебности, неотступно преследовавшей его в Риме.

— Славно здесь! — воскликнул он, в очередной раз восторгаясь гротом. — Мы будто в гостях у Орка. Сумрачный старик заботливо укрыл нас в своем уютном гнездышке от невзгод нечистой жизни, которая беснуется там, наверху.

Ученые мужи Эллады в ответ привели несколько древних изречений о царстве Аида и создали видимость поддержания беседы. А римляне заметили, что жареная свинина не теряет вкусовых качеств под землею.

— Раньше я думал, что лишь крышка гроба защитит меня от злобы Рима, — продолжал разговорившийся принцепс, — но этот нависший над нами свод успокаивает душу не хуже могилы! Ныне жизнь наверху такова, что подземелье сродни сказочному саду! Юпитер запустил свое земное царство, хвала Орку! Давайте же выпьем во славу нашего гостеприимца!

Дружно звякнули сталкивающиеся кубки, но не все успели вкусить вина, некоторые в испуге пролили фалернский аромат на сырой пол, поневоле совершив жертвенное возлияние богу подземной тьмы.

Словно вспугнутые кощунственным тостом принцепса из глубины пещеры выскочили десятки крыс и, шурша, прошмыгнули на выход. В освещении факелов они бросали непропорционально большие тени на неровные камни стен. От этого внезапного зрелища кое у кого из пирующих кровь застыла в жилах, потому они и забыли о горячительном напитке в кубках.

— Орк прислал нам своих гонцов, дабы выразить почтение земному императору от бога подземного, — бесстрастно изрек Сеян.

Кто-то изобразил усмешку, обозначая реакцию на его остроту, но обстановка сделалась еще более гнетущей. Тон начальника преторианцев и особенно его лицо, в меняющемся свете факелов похожее на металлическую маску какого-нибудь потустороннего пунийского божества, заставили поежиться всех присутствующих.

«А ведь у него все под контролем, — подумал Тиберий, — кругом преторианцы. Ему ничего не стоит расправиться со мною».

Он обвел взором угрюмые своды и подумал, что эта пещера действительно может стать его могилой. Воображение живо нарисовало ему картину расправы тренированных головорезов над беззащитным стариком, припертым к холодному камню. Многие годы он страшился позорной смерти от заговора, и вот…

«Нет, я не могу погибнуть столь бесславно на радость римской черни и продажным нобилям, — решил Тиберий, — надо защищаться. Кто он без меня, этот Сеян? Рим его не примет. Одних преторианцев мало, чтобы воцариться в нашем городе. Даже Цезарь, силой захватив Рим, потом был вынужден заискивать перед знатью, чтобы утвердиться у власти… да так и не утвердился. А тут какой-то Сеян! Если он решится на злодейство, я сумею его остановить, я найду доводы».

Прошло какое-то время, и напряжение спало. Прославленные сенаторы, не раз возглавлявшие военные кампании, овладели собою и вернулись к веселому пиру. Но тут грянул гром, и даже в пещере стало светло от яркой молнии. Следом раздалось еще несколько раскатов.

— Юпитер досадует на утрату твоего благоволения, Цезарь, — сказал один из сенаторов, поеживаясь от собственной шутки.

— Должен признаться, друзья, что я испытываю робость всякий раз, когда слышу этот небесный рык, — признался Тиберий. — В Паннонии мой сын… — он запнулся от приступа горечи, — мой Друз усмирил солдатский бунт, используя суеверие невежественных людей. Лунное затмение он трактовал как волю богов, осуждающих действия солдат. Полагаю, что грозу можно объяснить каким-либо природным феноменом, простите за греческий термин. И все же как-то неуютно, согласитесь.

Тут хлынул ливень. Вход в пещеру был присыпан по указанию предусмотрительного Сеяна, и внутрь вода не поступала.

— Хорошо мы устроились в этом укрытии! — воскликнул кто-то.

От пережитого волнения у людей усилился аппетит, и они дружно набросились на угощенья, запасы которых непрерывно пополнялись извне промокшими рабами.

Шуршание и плеск струй еще несколько раз покрывались оглушительными ударами грома. Когда природная симфония начала стихать, размерено приближаясь к финалу, вдруг раздался грохот, сопровождаемый толчком. Пещера будто ожила, свод пошатнулся и треснул. На ложа посыпались камни. Огромная глыба придавила сразу двоих слуг. Все люди: и аристократы, и философы, и рабы — с одинаковым воплем бросились к выходу, но не все успели его достичь. Многих упомянутый здесь Орк навечно накрыл каменным саваном. Пещера рассыпалась на глазах, словно была слеплена из мокрого песка.

Тиберий первым делом привычно подумал о заговоре людей, а не о разгуле природы. Из-за этого он упустил время, да и старческое тело в критической ситуации оказалось недостаточно податливым. Шансов на спасение у него осталось немного. Когда принцепс пробрался к выходу, там уже образовался навал, почти перекрывший доступ на свободу. Тиберий предпринял отчаянное усилие, чтобы пробиться к свету, но кто-то оттолкнул его, стараясь опередить на пути к свободе, и он бессильно рухнул на пол. На него обрушился град камней. Тут Сеян прыгнул сверху на своего любимого императора и закрыл его собою. Встав на четвереньки, он удерживал груду камней, пока преторианцы не откопали эту заживо похороненную пару.

Потом, придя в себя, Тиберий неотрывно смотрел в глаза Сеяну и плакал от счастья, что у него есть друг.

— Ради этого стоило жить, — говорил он срывающимся голосом, — стоило терпеть лишения и обиды, чтобы пусть и в конце жизни встретить настоящего друга, любящего меня, а не исходящие от меня милости, готовый пожертвовать даже жизнью. Только зачем же ты подвергал себя смертельной опасности, ведь я старик, никому не нужный старик, а у тебя малолетние дети?

— Император, я не знатен, меня не обучали красноречию, как нобилей, поэтому я промолчу. Пусть вместо меня говорят мои поступки.

— О Луций, ты благороден душою и возвышен умом, а это важнее высокого рожденья, ты знатнее всех, кого я знал. И не называй меня, мой дорогой Луций, императором, отныне ты мне будешь как сын.

Сеян криво усмехнулся, и в его глазах сверкнул стальной блик, но Тиберий больше не придавал значения таким вещам как неприветливая мимика друга. Он знал, что этот человек не расположен к сантиментам, зато чист в душе.

С этого дня жизнь Тиберия сделалась несколько теплее. Он убедился, что не все люди на свете ненавидят его, не все клевещут и плетут интриги. Есть человек, искренне благорасположенный к нему. Вспоминая свои недавние подозрения в отношении Сеяна, Тиберий испытывал стыд. «До чего я докатился! — восклицал он, нервно ходя по атрию. — Я уподобился тем, кого презираю, я ничуть не лучше их! Хвала богам, они меня попугали, зато дали понять, кто есть кто! Больше я не обманусь».

Доверие принцепса к Сеяну восстановилось и упрочилось. Но чем лучше Тиберий относился к своему другу, тем дальше отстранялся от остальных людей. Сеян стал главным и чуть ли не единственным связующим звеном между правителем и Римом. Тиберий издал эдикт, запрещавший гражданам нарушать его покой. Останавливаясь в том или ином городе или имении, он окружал свой дом преторианцами. Задачей этой стражи было не столько охранять от покушений тело принцепса, сколько душу — от посягательств лицемерия и злобы.

2

Когда Тиберий покинул столицу, римляне вздохнули с облегчением. Они поздравляли друг друга с наступившей свободой, втайне надеясь, что тиран не вернется никогда. Молодой Нерон сиял в лучах народной любви. Толпа повсюду приветствовала его чуть ли не как принцепса, возбуждая честолюбие молодого человека до болезненного жара. Агриппина красовалась на форуме, примеряясь к титулу «матери отечества». Активизировались политики, провокаторы и всяческие деловые люди — все те, кого так или иначе сдерживал Тиберий. Возникло множество предпринимательских компаний, легко получавших подряды на строительство и торговлю. Все вокруг суетились и чему-то радовались.

Громче всех из этих новых римлян прославился вольноотпущенник Атилий. Избавившись в свое время от рабского ошейника, он возжелал разбогатеть, ибо только так мог поработить других. Когда же Атилий и в самом деле разбогател, то стал мечтать лишь об одном — умножить свое богатство. Пользуясь благоприятной ситуацией, он купил у чиновников право на строительство амфитеатра в городе Фиденах, неподалеку от Рима. Счастливая идея состояла в том, чтобы свести вместе две болезни того периода — ослабление государственного контроля над предпринимательской деятельностью и страсть плебса к кровавым забавам — с целью извлечения сверхприбыли.

Мероприятие Атилия было широко разрекламировано, и едва началось строительство, как сразу римская толпа, истомленная воздержанием на театрализованные убийства из-за угрюмого принцепса, принялась торопить Атилия и всю его команду с тем, чтобы поскорее окунуться в мир высокого искусства борьбы жизни со смертью. Тогда римляне и представить не могли, насколько действительность превзойдет их самые кровавые мечты.

Во все эпохи римские аристократы стремились подарить народу какие-либо общественные постройки, чтобы украсить и благоустроить родной город, а также прославить свое имя. Они возводили храмы, базилики, сооружали водопроводы и строили дороги. При этом аристократы шли на большие траты, но, теряя в деньгах, выигрывали в уважении и любви сограждан. Ущерб закромам восполнялся полноценной жизнью, соответствующей запросам человеческой природы. Они пребывали в центре общества и чувствовали себя счастливыми, но теперь у римлян была другая знать.

Атилия интересовала только прибыль, а любовь тогдашнего плебса он мог купить, если бы только она понадобилась ему в бизнесе. Деловой человек понимал, что для привлечения плебса амфитеатр должен быть благоустроен и иметь эффектную отделку. Но вот тратиться на остов сооружения и тем более — на фундамент, казалось ему делом крайне непрактичным. Будучи сам новым человеком, лишенным фундамента образования и культуры, Атилий не понимал, зачем вбухивать средства в основание здания, которое никто не увидит.

Новое мышление Атилия весьма способствовало ускорению строительства. Поэтому уже в следующем году огромный амфитеатр раскрыл зияющие входы навстречу своим жертвам. Из Рима и со всей округи в Фидены хлынули толпы жадного до острых ощущений люда. Они быстро наполнили чашу стадиона до самого верха. Несмотря на то, что силовые конструкции здания были выполнены из дерева, никто не услышал скрипа: столь шумными оказались эмоции ликующего плебса.

Неизвестно, сколько быков, тигров и львов растерзали люди на арене, сколько гладиаторов артистично зарезали друг друга, но когда рухнули трибуны, то, по сообщениям историков, погибли от двадцати до пятидесяти тысяч зрителей. Наверное, уцелевшие звери торжествовали, наблюдая, как тысячами исчезают в руинах их мучители. Несколько дней разбирались завалы. Все это время вокруг гигантского кургана бродили рыдающие люди в надежде откопать своих близких и увидеть их живыми или мертвыми.

Сенат постановил запретить возведение общественных сооружений без предварительного обследования грунта. Новатора Атилия отправили в изгнание, и развитие его бизнеса затормозилось.

Вдоволь погоревав, римляне принялись искать виновника бедствия. Можно ли удивляться, что таковым оказался Тиберий? «Он оставил город в недобрый час, лишил нас покровительства богов, сопутствующего правителям», — говорили простолюдины на форуме, убеждая друг друга в недобросовестности принцепса. «Цезарь пренебрег нами и государством и тем самым навлек на нас беду!» — родился окончательный вывод в муках народного творчества.

Граждане определились как раз вовремя. Разразилось новое бедствие, а они уже знали, кого винить. Пожар выжег большой квартал на Целиевом холме. На огромном пепелище теперь возвышалось лишь одно уцелевшее создание рук человеческих — статуя Тиберия, стоявшая в атрии дома одного из сенаторов. Последнее обстоятельство заставило хулителей принцепса прикусить языки.

Римлян охватил мистический страх. Если «Тиберий» даже в огне не горит, то, значит, ему благоволят боги — решили они, и сенат постановил переименовать Целиев холм в Священный. Однако, помимо эмоционального удара, пожар нанес гигантский материальный ущерб. Это и заставило принцепса вмешаться.

Тиберий организовал своих чиновников на проведение тщательного расследования, чтобы выявить жертв стихии, размеры убытка и отсортировать пострадавших от проходимцев, которые попытаются нажиться на беде. Принцепс умел подбирать людей, поэтому его команда честно исполнила долг, невзирая на лица, звания и богатство. Всем погорельцам были возмещены потери из средств императорской казны. Мероприятие прошло столь четко, без малейших злоупотреблений, что даже плебс восхвалил своего правителя, а сенат вынес принцепсу официальную благодарность.

За тринадцать лет правления Тиберий впервые столкнулся с проявлением народной любви. Здесь, в Кампании, его и прежде донимали любопытные сограждане. Проклиная тирана за глаза, они бежали к нему на поклон, едва завидев его процессию, либо услышав, что он остановился в их муниципии. Даже заслоны преторианцев не всегда могли сдержать этих фанатов громкого титула. Именно титулу они и несли свои хвалы, потому, прорвавшись к Тиберию, не могли сказать ему ничего вразумительного. Зато потом они до конца жизни красочно расписывали соседям аудиенцию у принцепса, на которой ими якобы даже были высказаны критические замечания прямо в глаза страшному тирану. Теперь же поток идолопоклонников многократно возрос, и Тиберий задыхался в удушающих парах безумной народной любви. Эта любовь была так же слепа, как и ненависть, и по сути ничем от нее не отличалась. Народ походил на актера, поочередно надевающего трагическую и комическую маски, только он не сознавал, что на нем маска, так как давно лишился собственного лица. Чувства плебса имели не большую ценность, чем мечтания евнуха о царице в гареме восточного деспота. На свою беду Тиберий был слишком проницателен. Его раздражала ложная слава, он прятался от народа, но безуспешно. Поклонники проникали к нему обманом, атаковали его карету в узких местах дороги, где трудно было развернуться преторианцам, писали крикливые фразы на стенах домов, собирались на крышах близлежащих зданий и оглушали его истошным восторгом.

«Я совершил много гораздо более значимых дел, почему же тогда меня проклинали, а теперь восхваляют?» — задавался вопросом Тиберий. Всякий раз, глядя на беснующуюся в ликовании толпу, он думал, какую реакцию вызовет его следующий шаг. «Чьей прихотью определяются ваши настроения? — мысленно вопрошал он скопления плебса, то там, то здесь перекрывающие ему путь. — Игрою случая, происками моих врагов? Но врагов у меня не стало меньше, почему же грязь вашей злобы теперь сменилась грязью любви?»

Однако Тиберий понимал, что даже иррациональным чувствам плебса есть рациональное объяснение. В итоге мучительных раздумий он пришел к выводу, что разгадка феномена смены полярности симпатий сограждан лежит на пересечении двух событий: жесточайших катастроф, обрушившихся на город с его уходом, и чудесным сохранением статуи при пожаре. «Они решили, будто боги гневаются на них за изгнание правителя, определенного им судьбою государства, и особым знаком велят им просить его о прощении, — решил Тиберий и грустно усмехнулся, — похвалами мне они заискивают перед богами! Я так и знал, что их благие чувства принадлежат не мне».

После этого прозрения принцепс с еще большей неприязнью встречал проявления народной активности по отношению к нему. Он не умел заставить себя размахивать руками, хвататься за сердце и интенсивно, чтобы было видно с галерки, улыбаться. А без этой пантомимы контакт с плебсом не мог быть успешным. Кроме того, Тиберий стеснялся своей внешности. Всю жизнь он был красавцем, высоким, плечистым, сильным с аристократически безупречным лицом, правда, надменность и сдержанность в проявлении эмоций делали его холодным красавцем. Но, как бы там ни было, а мужчины при нем в почтении смолкали, женщины терялись и глазели на него, как мелкие зверушки на удава. Однако годы правления, особенно, начиная со смерти Германика, резко состарили его. Казалось, страдания ума и боль души проступили наружу и явились всему миру в образе худой ссутулившейся фигуры с облысевшей макушкой, обрамленной редкими тонкими волосами, и красным лицом, покрытым угрями и залепленным пластырем. Он инстинктивно прятался от окружающих, словно по его облику они могли прочесть его пессимистические мысли и разгадать больную душу. Все восставало в нем против театрализованных взаимоотношений с народом. Он сторонился всякого общения, но особенно чурался больших масс, так как коммуникация в социуме строится по принципу конъюнкции интеллектов наиболее активных его представителей, то есть реализуется в области пересечения общих интересов. Чем шире круг общающихся, тем упрощеннее мысли.

Вскоре впечатление от катастроф в Фиденах и на Целии потускнело, и римляне, взглянув на происходящее обычным взором, заметили, что дряхлый правитель не изъявляет благосклонности к ним, несмотря на все их заигрывания. Тогда придуманная любовь бесследно испарилась, уступив место придуманной ненависти. Но Тиберию от этого не стало легче. Ажиотаж вокруг него не прекратился. Всюду, где он появлялся, простой люд стремился засвидетельствовать поклонение высокому титулу и неприязнь к ярлыку. Тиберий изнемогал под гнетом этого настырного внимания и не знал, куда бежать от крысиной пронырливости сограждан.

После тщетного блуждания по Кампании принцепс понял, что здесь ему не уйти от погони, однако удалиться от Рима он не мог. Тиберий должен был держать столицу под контролем, но возвратиться туда, в гущу бурных эмоций, которые захлестывали его даже здесь, казалось немыслимым. Одно только воспоминание о злобе Форума, агрессии Курии, скрытой под маской лести, и коварстве Палатина приводило его на грань сумасшествия. Сеян советовал Тиберию положиться на него и уехать на юг Италии. Принцепс безоговорочно верил соратнику после случая в пещере и часто отпускал его в Рим, чтобы управлять делами государства со ссылкой на него, Тиберия, но последовать этому совету не решался.

Тиберия не меньше, чем столичных обывателей, взволновал случай с его статуей на Целии. Как и большинство римлян, он был суеверен. Жизнь при дворе, вынуждавшая его скрывать от окружающих лучшие качества и прикидываться посредственностью, усугубила это свойство. Основополагающий закон природы требует от человека реализации своих способностей. Если он не может раскрыться в деятельности, то начинает фантазировать. Тиберий уповал на богов, надеясь, что они устроят все как должно, и потому внимательно относился к приметам, усматривая в них поощрения, предостережения и руководства к действию. Крутые зигзаги его судьбы будто бы и впрямь свидетельствовали о вмешательстве небожителей. Одинокая статуя посреди пепелища явно указывала Тиберию на участь победителя. Сначала он даже подумал о возвращении в Рим, однако, поразмыслив, решил, что знамение подтверждает его надежду воскреснуть добрым героем в другую эпоху, тогда, когда порочные поколения римлян обратятся в прах. Такая трактовка допускала его пребывание вне столицы, но не позволяла ему вовсе отойти от дел. Чтобы стать примером потомкам, он должен был до конца дней своих служить государству.

Тиберий не хотел покидать курортную зону, поэтому после долгих колебаний избрал своим убежищем от людей остров Капреи. Это была известняковая гора, вздымающаяся крутой глыбой над морской пучиной в трех тысячах шагов от ближайшего берега — Суррентского мыса. Весь остров можно было бы обойти за два часа, если бы порою не приходилось карабкаться по крутым тропам. Удобной гавани здесь не было, и добирались сюда на маленьких суденышках. Такая труднодоступность острова в глазах Тиберия являлась важным достоинством. Зима тут была мягкой, а летний зной ослаблялся западным ветром. Издревле на Капреях жили греки, долгое время остров принадлежал неаполитанцам, а потом его облюбовал Август и сделал своим поместьем. По его распоряжению там была возведена вилла, и на первое время Тиберий разместился в ней, но позднее развернул строительство с тем, чтобы превратить остров в свой особый, сказочный мир, резко отличающийся от Рима.

3

Тиберий обосновался на Капреях как наследник Августа. Поэтому он на законном основании начал обустраивать остров по своему усмотрению. Малочисленные жители были переселены на кампанское побережье. На прежнем месте остались только те, кто вызвался снабжать приближенных и слуг принцепса продуктами. Была оборудована одна гавань, которую взяли под охрану преторианцы, все прочие мостки и причалы по приказу принцепса уничтожили и разрушили тропинки, ведущие от воды наверх. Тиберий стремился к уединению. Он хотел превратить эту каменную глыбу в неприступную крепость, чтобы укрыться в ней от назойливого внимания своих непоседливых подданных.

Удовлетворенно отмечая результаты проведенной работы, Тиберий с грустным торжеством смотрел на береговую линию Кампании, где даже с такого расстояния угадывалась муравьиная суета жизни, и находил в себе новые страхи. То там, то здесь ему виделись уязвимые места его убежища. Он призывал Сеяна, и префект бросал отряды рабов и преторианцев на дополнительное укрепление природной цитадели.

В сказочно прекрасном пейзаже, открывавшемся с острова на Неаполитанский залив, называвшийся тогда Кратером, и прилегающие сады и виноградники плодороднейшей области Италии, глаза Тиберия радовала только пепельная верхушка Везувия. Этот «облысевший» во время давнего извержения «старик» одиноко возвышался над утонувшими в зелени окрестностями и отчужденно взирал вдаль поверх многочисленных городков, пристроившихся у его подножия. Настырная зелень, побуждаемая людской активностью, карабкалась по склонам, норовя поглотить этого великана. Основание горы было покрыто виллами богачей, словно язвами, сеть виноградников оплела могучий торс. Однако Везувий сопротивлялся, и его гордая глава столетьями господствовала над ненадежной пышностью низин. Наверное, Тиберий еще сильнее проникся бы идеей о сходстве их судеб и характеров, если бы вдруг узнал, что через пятьдесят лет Везувий взорвется и изрыгнет огонь и лаву на людей, которые разучились понимать своих принцепсов.

Разделительная полоса воды и обрывистые берега острова успокаивали Тиберия. Ныне он чувствовал себя почти так же комфортно, как в германских лесах, когда его окружали верные легионеры, а по ту сторону лагерного вала находились враги. В Риме же все было перемешано в единую массу. Конкуренты метили в соратники, противники выдавали себя за друзей, родные строили козни под личиной любви, а плебс встречал ненавистью всякого, кто представал ему с открытым лицом, будучи приученным распознавать только ярко разрисованные актерские маски. Там господствовала ложь, которая извратила взаимосвязи между людьми и тем самым сделала их противниками самим себе. И вот теперь Тиберий физически отстранился от этого фальшивого мира, отделился от него морем, отгородился стенами неприступных скал. Здесь принцепса сопровождали только рабы и стража. Ему было одиноко, зато спокойно. Он испытывал чувство моральной чистоты и с наслаждением вдыхал влажный морской воздух. Однако по ночам его еще мучили кошмары, мерещились заговоры, чудились крадущиеся во тьме убийцы, подосланные помешанной на власти Агриппиной. Тогда он просыпался в холодном поту и тревожно озирал комнату. Начиная с раннего детства, и все годы изнурительно длинной жизни его преследовали скрытые опасности. От постоянного психического напряжения у него выработалась способность видеть в темноте. Едва очнувшись от сна, он мог точно сориентироваться в ночном мраке. Но такой чудесной способности хватало лишь на несколько мгновений, потом взор тонул во тьме, как у обычных людей.

И все-таки Тиберий постепенно оживал. Избавившись от тумаков оскорблений, уколов клеветы и пощечин сплетен, его душа начала выздоравливать. Первое время он вообще не выносил человеческого вида. Даже рабы старались не показываться ему на глаза. В положенный час они накрывали на стол, подавали одежду, мыли туалетную губку и ставили у входа крытые носилки, а сами тут же исчезали. Лишь после того, как принцепс садился в лектику и задергивал штору, носильщики выходили из укрытия и приступали к своим обязанностям. Но, оставаясь невидимыми, они все равно раздражали Тиберия, потому он чаще ходил пешком в отдалении от сопровождавших его преторианцев. Такое уединение среди скал и глубоких вод умиротворяющее действовало на его истерзанную психику. Благодаря строгой диете на общение, он вскоре уже мог терпеть молчаливое присутствие слуг, а потом начал понемногу разговаривать со своими греками.

Воодушевленный надеждой обрести первозданное ощущение жизни, Тиберий изо дня в день бродил по узким опасным тропам, укрепляя дух и закаляя тело. Но однажды перед ним внезапно возник рослый человек, явившийся прямо из пропасти, разверзшейся над морской пучиной. Незнакомец был вооружен чем-то похожим на толстый меч, которым он явно грозил принцепсу. Вид человека, да еще в столь недоступном месте заставил Тиберия вскрикнуть. Всякий раз, идя к людям — в сенат, на форум или к обеденному ложу в кругу приближенных и родных — он предварительно настраивался на внутреннюю борьбу, заковывал душу в латы воли, смирял гордость и подчинял разум расчету. А здесь его застали врасплох, и он испытал приступ ужаса и отвращения.

В следующее мгновение Тиберий понял, что перед ним всего лишь рыбак, который поймал огромную краснобородку и, алча награды, вскарабкался по отвесной скале. Однако успокоиться затворник уже не мог. Этот человек разрушил его иллюзию, будто здесь ему удастся укрыться от людской назойливости. Его надежды обернулись обманом, а усилия в обретении душевного равновесия оказались тщетными.

Принцепс был в бешенстве и всю свою ненависть к миру выплеснул на рыбака, упорно сующего ему злосчастную краснобородку.

— Как ты посмел проникнуть сюда, негодяй! — закричал Тиберий и, выхватив у него рыбину, ударил ею незваного гостя по лицу.

Тут подоспели преторианцы и охотно помогли своему императору отхлестать обидчика его подарком.

После этого случая Тиберий уже никогда нигде не чувствовал себя в безопасности. Он отчаялся обрести покой и днями прятался в замке, воздвигнутом на крутом утесе. Хуже того, суеверный принцепс увидел в поступке незадачливого рыбака дурной знак богов. Его опасения и в самом деле вскоре подтвердились. Сеян, единственный, кого приветливо встречал озлобившийся правитель, принес ему дурные вести из Рима.

Неугомонная Агриппина готовила своего Нерона к захвату власти. Судя по высокомерным высказываниям юного наследника, собранным аккуратным Сеяном, тот и впрямь намеревался лишить принцепса трона. Особенно Тиберия беспокоила та исступленная агрессивность, которую демонстрировали Агриппина и ее сыновья. Их поведение сулило гибель не только ему, старику, но и всей его семье. От их слов разило кровавым разгулом. Все это вынуждало Тиберия включиться в борьбу. Как всегда, он дал Сеяну указание найти непосредственных исполнителей воли мятежницы. Только женщины и дети, сколь бы они ни были популярны в народе, не способны ниспровергнуть государство. Следовало искать сердцевину заговора в сенате, вечно таившем под маской угодливости недовольство действиями принцепса.

Сеян принялся за дело. Однако сам он остался на Капреях, сказав принцепсу, что не желает бросать его одного в столь трудный час. Возможно, он полагал, что сведения, полученные из Рима без его непосредственного участия, вызовут большее доверие у мнительного принцепса. Развлекая императора днем, Сеян по вечерам держал совет со своей свитой относительно столичных дел. Тиберию так и не удалось создать полноценный штаб единомышленников, а вот у Сеяна это получилось, поскольку он ставил исполнителям конкретные задачи и платил наличными либо магистратурами. Так как сам принцепс чурался общения с Курией, протекция Сеяна стала решающим фактором для соискателей государственных должностей. Таким образом посредник обретал власть, от которой отказывался правитель. Теперь молодые аристократы всеми путями добивались расположения префекта. Стараясь выделиться из массы конкурентов, они не ждали, когда к ним обратится могущественный человек, а сами предугадывали его желания и предлагали свои услуги. Некогда сенаторы так же вели себя по отношению к принцепсу, но безуспешно. Однако то, что претило Тиберию, нравилось Сеяну и охотно им использовалось.

Сенат представлял собою скопление непомерных честолюбий и заключал в себе огромную социальную энергию, которая в эпоху монархии не могла реализоваться в государственной деятельности и искала выхода окольными путями. Стоило только дать малый импульс этой неуравновешенной системе, и начиналась лихорадочная деятельность.

Тщеславная аристократическая молодежь быстро поняла, чего хочет Сеян, а значит, и принцепс. Она окружила Агриппину и Нерона пристальным вниманием и контролировала каждый их шаг. Если же требуемых шагов со стороны ведомых не было, их подталкивали к ним. Псевдодрузья липли к Нерону и непомерными восхвалениями вызывали его на откровения относительно честолюбивых надежд. За вином удалые молодцы презрительно отзывались о дряхлом принцепсе, и молодой здоровый наследник победоносно выпячивал грудь, противопоставляя себя Тиберию. А надменную Агриппину дразнили на иной манер. Подруги упрекали ее в том, что она упустила возможность сделать правителем Германика, а теперь медлит с Нероном, хотя и народ, и войско за них. Ее называли размазней, гораздой лишь на лозунги, и таким способом доводили ее до бешенства, когда она начинала проклинать Тиберия и грозить ему Гемониями. А матроны, слушая ее, торжествовали, предвкушая карьерные продвижения своих мужей или сыновей. Даже Друз включился в эту кампанию и выслеживал старшего брата в надежде, что, убрав его с дороги, расчистит себе путь к трону. Братья с детства ненавидели друг друга, как и полагается в хороших царских семьях, и при других обстоятельствах Нерон, надо полагать, поступил бы в отношении Друза аналогичным образом. Жена Нерона Юлия ночами прислушивалась к сонному бормотанию мужа и сообщала обо всем услышанном своей матери Ливилле, а та передавала добытую информацию Сеяну. Впрочем, в последнем следует упрекнуть самого Нерона: если бы он любил жену, то сумел бы заставить ее крепко спать по ночам. Однако любовь — редкая гостья в династических браках. Не для того Нерона женили на внучке принцепса, чтобы он ее холил и лелеял. Вопросы власти и собственности не сопрягаются с человеческими чувствами.

В общем, Сеяна завалили компроматом. Столь велико было предложение на рынке порока, что резко вырастал и спрос на него. Неизбежно возникал соблазн использовать его для скорейшего достижения цели. Так общее реализовывалось в частном, порочность общественной системы уродовала судьбы конкретных людей. Тем не менее, Сеян осторожно использовал добытые сведения. Он тщательно их взвесил и рассортировал. Зная медлительный, но неукротимый нрав правителя, Сеян готовил его к решающей битве постепенно, дозируя информацию. Ему было ясно, что Тиберий пока не готов в открытую выступить против родственников, поэтому в очередной раз удар был направлен на окружение Агриппины и Нерона.

Под Новый год, отмечавшийся римлянами как большой праздник, принцепсу доставили секретное письмо от четверых активных сенаторов, жаждавших ускорения своей карьеры. Тиберий с брезгливой физиономией снял печать с «подарка», но, взглянув на строки, изменился в лице. Перед ним был захватывающий детектив о том, как великолепная четверка разоблачила злостного государственного преступника в сподвижнике Германика Титии Сабине. Сабин не принадлежал к знати, но что поделать, если все нобили, служившие Германику, уже были казнены или переметнулись на сторону властей! Сабин с демонстративной откровенностью оставался верен попавшей в опалу семье, и это сделало его любимцем народа, а значит, неплохим уловом для Тибериевой Фемиды.

Четверка активистов, по пятам следовала за Сабином и притворным сочувствием к семье Германика провоцировала его на прямодушные словоизлияния. При этом один из следопытов, используя давнее знакомство с жертвой, заводил беседу, а остальные участвовали в ней на правах слушателей. Психологически подготовив Сабина к решающему шагу, заговорщики должны были предложить ему участие в покушении на принцепса. Естественно, такой вопрос надлежало рассматривать в узком кругу. Поэтому мнимый друг завлек Сабина к себе домой якобы для приватной беседы, а его доблестные соратники спрятались на чердаке. И вот трое отцов-сенаторов, распластавшись в узком зазоре между потолком и крышей, глотая пыль и подавляя позывы к чиханию, внимательно прислушивались к тому, как развивается сцена государственной измены. Все услышанное потом было запротоколировано и отправлено принцепсу.

— Какая низость! — воскликнул Тиберий, прочитав послание. Он презирал их всех: и Сабина, и провокаторов-разоблачителей. Если бы письмо содержало только итог аферы, дело взволновало бы его всерьез. Но моральная нечистоплотность сенаторов, гордившихся низким интриганством и выставлявших его напоказ, вызывала отвращение. Тиберий хотел тут же уничтожить письмо, но передумал и сохранил его как улику, только пока не знал, против кого.

Он вызвал Сеяна. Тот с присущим ему хладнокровием прочитал документ и объявил его достоверным. Оказалось, что префект тоже шел по следу коварного Сабина. Вдобавок к сведениям, изложенным в письме, он назвал имена богатых вольноотпущенников, с которыми контактировал Сабин, готовя покушение на правителя. Тогда Тиберия охватил страх.

— Если мы каждый месяц раскрываем новый заговор, то сколько же их всего! — изумился он. — Почему меня так ненавидят?

— Ты противишься пороку, потому дурные люди злоумышляют против тебя, — спокойно разъяснил Сеян.

— И то правда… — легко согласился Тиберий, довольный, что Сеян, как всегда, угадал его потаенную мысль.

— Только добродетельных людей больше. Они не допустят, чтобы свершилось худое. Вот, хотя бы, эти четверо…

— Правильно, Луций, надо их поощрить, как следует, — подхватил Тиберий и, проводив Сеяна, тут же взялся составлять послание в сенат.

Письмо принцепса было прочитано в праздничной атмосфере первого дня года. Оно действительно начиналось с новогодних поздравлений, а вот заканчивалось сообщением о раскрытом преступлении. Тиберий с несвойственной ему прямотой обвинял Тития Сабина в подготовке покушения и прилагал к письму имеющиеся у него улики. Сенаторам пришлось поспешно провести обряд вступления в должность новых магистратов, рекомендованных им Сеяном от имени принцепса, скороговоркой пробормотать воззвания к богам, чтобы поскорее начать судебный процесс.

Конечно же, Сабин был осужден и приговорен к смертной казни. Ему обмотали голову краем тоги и отправили его в тюрьму. Зловещая процессия вышла на улицы праздничного Рима. Народ, завидев это шествие, в ужасе разбегался. В такой священный день, когда приносились жертвы и обеты богам, посредством которых как бы возобновлялся ежегодный договор с небесами о покровительстве с одной стороны и почитании — с другой, считалось кощунственным не только сделать что-либо дурное, но и произнести злое слово. Люди роптали: совсем недавно рухнул амфитеатр, пожар выжег целый район, чего же ждать от года, который начинается с казни? А Сабин, которого грубо влекли на смерть, кричал, в последний раз взывая к согражданам, о том, что они являются свидетелями жертвоприношения Сеяну, новому божеству Рима.

Казнив Сабина, Тиберий убил остатки доверия римлян к власти. Особенно всех возмутило презрение принцепса к святыням и праздникам Отечества. Удручала граждан и обстановка тотальной слежки. Уже давно римляне опасались незнакомых людей, подозревая в них соглядатаев принцепса, а теперь они страшились стен и крыш собственных жилищ. «Тиран ушел, но тирания осталась! — говорили на форуме. — Она овладела сознанием людей, проникла в дома и храмы, она повсюду! Горе несчастному Риму!»

Тиберий ничего не знал об этих чувствах римлян. Сеян берег своего императора и доводил до него лишь тот морально-политический негатив столицы, который был нужен для дела. Ныне Тиберий уже не слышал недовольный рокот Форума, грозивший палатинским дворцам. Теперь его слух ласкал дружелюбный плеск синих волн, несущих привет Нептуна скалам острова. Он, конечно, помнил, что там, за полной чашей Кратера в двух сотнях миль существует город, сосредоточивший в себе всю злобу мира, бурлящий агрессией, не в пример спокойному Везувию, флегматично покуривающему трубку на горизонте. Но здесь Тиберия защищали море и крутые берега, а еще кордоны преторианцев Сеяна. Он предполагал, что испорченный плебс, равно осуждающий все деяния принцепса, роптал и в ответ на расправу с очередным пособником преступной Агриппины, но так на его памяти было всегда. «Какой спрос с этих людей? — думал он. — Их разум слеп, они не способны понять, что мой суд заменяет войско, а приговоры предотвращают гражданскую войну. Эти действия служат предостережением Агриппине и Нерону и сдерживают их. Все возмущены нашими атаками на приближенных Агриппины, но никого не удивляет, что сама она все еще на свободе. Никто не ценит моего терпения… никто ничего не ценит. Как унизительно жить среди таких людей!»

Тиберий судил о настоящем с позиций прошлого. Пространственно удалившись от Рима, он выпал и из его временной шкалы. В негодующем хоре столичного люда появились новые ноты, но принцепс их не слышал. Он воспринимал римскую жизнь глазами и ушами Сеяна. Однако зрение и слух — главным образом мозговые процессы, а у Сеяна был свой мозг.

Более объективную информацию Тиберий имел о провинциях, поскольку непосредственно общался со своими представителями в дальних странах. Правда, и их он принимал на Капреях все реже, отводя основную роль в управлении провинциями переписке.

Состояние дел на огромных просторах государства за пределами Италии позволяло принцепсу гордиться собою и свысока взирать на истеричную столицу. Умелым подбором наместников, рациональной налоговой политикой и ограничением деятельности откупщиков Тиберий оздоровил экономику большинства провинций. Благоприятно сказывались и условия мира, который принцепс поддерживал за счет тонкой дипломатии.

Однако о благополучии провинций можно было говорить, только имея в виду предшествовавшую эпоху кровавых войн, сопровождавшихся жестокими поборами и прямым грабежом, а также в сравнении со столицей. Рим уже давно обезумел от власти, богатства и безделья, а окраины все еще бились в нравственных конвульсиях, мучительно расставаясь с человеческими условиями жизни. Жертвы столицы половину дней в году сходили с ума в шумных празднествах. Сознание провинциалов тоже подвергалось загрязнению увеселительными зрелищами, цирки и амфитеатры широким фронтом наступали по всему Средиземноморью, как некогда римские легионы. Но все же у населения окраин еще оставались свободные мозговые клетки. Северяне и африканцы задействовали их в разжигании междоусобиц, а просвещенный грекоязычный Восток страдал в попытках осмысления собственного падения. Просвещенность этих людей также была относительной. Они уже не могли цельно воспринимать труды Платона, Хрисиппа или Посидония и выхватывали из них лишь фрагменты. Эпоха философии минула, вновь из тьмы веков возвратилась пора торжества суеверий и религий. Новые верования строились на вульгарной интерпретации доктрин стоицизма, платонизма и в меньшей степени других философских школ. Люди отчаялись найти собственный путь к нравственному спасению из омута корысти, и в своей слабости уповали на высшие силы.

Цивилизация ощущала греховность собственного бытия и жаждала обновления. Однако общественное сознание резко отставало от жизни, и люди являлись беспомощными заложниками социально-экономических условий своего существования. В среднем у них был гораздо более высокий материальный уровень жизни, чем у предшественников, но ими управляла фиктивная система ценностей, которая не позволяла реализовать исконную человеческую природу. Поэтому им до счастья было так же далеко, как бескрылой птице — до синих небес, и даже самая массивная золотая клетка не могла сократить это расстояние. Люди понимали, что по-прежнему жить нельзя, поскольку предлагаемые им в качестве целей фетиши ведут их все дальше в тупик моральной деградации. Из этой безысходности рождался крик о помощи, взывавший к чуду. Спрос вызвал целый парад предложений. Пророки и мессии являлись страждущему люду чуть ли не ежедневно. Все они что-то предлагали и очень много обещали. Кто-то из них действительно был одержим идеей о спасении человечества, а многие заботились о другом: из людского отчаянья они ковали монеты или цепи для ближних своих. В конце концов победила та религия, которая в большей степени проповедовала исконные человеческие ценности, выработанные в людях коллективным отбором. Правда, вначале эта религия была разгромлена и похоронена, но через несколько десятилетий она воскресла именно потому, что отвечала человеческим исканиям, направленным на возврат к собственной природе. В ее оформлении нашли отражение недавние события: смерть в тридцать три года надежды человечества Германика и якобы наблюдавшееся вознесение Августа на небеса. Но при этом исходные человеческие ценности, вытесненные из жизни реальным социально-экономическим укладом, восстанавливались искусственно, как заданные богом. Не было и не могло быть попытки переустроить производственные отношения, чтобы внедрить в них механизм развития личности и общества. Следовательно, подобно классическим греческим философским учениям, эта религия, несмотря на положительную направленность, имела не революционный, а только релаксационный характер.

Именно в те годы, когда Тиберий прятался от всесветского порока на Капреях, согласно традиции, начал активную религиозно-политическую деятельность Иисус Христос. Совпадение этого события именно с тем периодом свидетельствовало о морально-психологическом кризисе в провинциях и нравственном дискомфорте людей. Но если таким оказалось эхо на периферии государства, то сколь кошмарной была жизнь в самом Риме!

Сеян заботливо присматривался к императору. Желая предотвратить возможные угрызения совести склонного к самокопанию патриарха, он возвращал его мысль к недавним событиям в Риме, чтобы доказать их обоснованность и своевременность.

— Наши враги полагали, будто твое отсутствие в городе ослабит порядок, — говорил он. — Но то, как был обезврежен злоумышленник Сабин, развеяло их преступные надежды. Обрати внимание, Цезарь, на особенности этого дела. Во-первых, врага выследили сами сенаторы, и не кто-то один, кого можно было бы заподозрить в корысти, а сразу четверо! С нами большинство видных людей. И во-вторых, невзирая на новогодние торжества, возмездие грянуло незамедлительно. Пусть Агриппина, Нерон и их приспешники знают, что им не будет пощады ни в праздники, ни под прикрытием храмов. Злу не пристало припадать к алтарям!

Сеян говорил логично. Тиберию хотелось согласиться с ним, но все же его одолевали сомнения. Увидев вопросительный взгляд императора, Сеян продолжил:

— Конечно, плебс в силу своей испорченности легче верит дурному, нежели хорошему. Но в данном случае большинство римлян вздохнуло с облегчением, убедившись, что правосудие не дремлет и гений принцепса по-прежнему хранит Город, незримо присутствуя на Форуме и в Курии.

Помолчав какое-то время, пока медлительный Тиберий усваивал сказанное, Сеян стал развивать свою мысль дальше.

— Однако, сколько ни руби стебли сорняка, поле не расчистишь, если не вырвешь корни. Вспомни, Цезарь, как много злоумышленников мы уже вывели на чистую воду, а напасть ликвидировать никак не удается.

— Не тех ловим?

— Да. Рассадник заразы — Агриппина и Нерон. Прости, Цезарь, что я так отзываюсь о твоих родственниках, но более молчать невозможно!

— Конечно, Луций, именно они вносят смуту. Их речи и едкие выпады против нас на общественных мероприятиях возмутительны. Но ведь это — только слова. В противозаконных деяниях мы их не уличили.

— Потому и не уличили, Цезарь, что наша бдительность все время их упреждает. Уничтожая пособников, мы обезоруживаем Агриппину в самый ответственный момент.

— Так это же отлично, Луций! Мы предотвращаем большое преступленье малым насилием, причем законным путем. Когда-нибудь наша дипломатичность будет оценена.

«Кем?» — скептически подумал Сеян. Он целиком помещался в своем времени, и ему были абсолютно чужды мысленные обращения Тиберия к потомкам или предкам.

Тем не менее, Сеян молчал, а его лицо оставалось непроницаемым для диагностики взглядом. Однако Тиберий все-таки научился распознавать настроение своего друга и соратника. В тот момент он понял, что Сеян не удовлетворен итогом разговора.

— Не стоит уподобляться в жестокости нашим врагам, дорогой Луций, — мягко сказал он. — Если столь эффективно действует острастка, будем и дальше пользоваться этим относительно безобидным методом борьбы с заговором.

Сеян насторожился. Обычно он угадывал желания принцепса и высказывал их вслух, если тот в силу своей щепетильности не хотел озвучивать их сам. А сейчас Тиберий взял инициативу на себя.

— Давай напишем послание сенату с благодарностью за раскрытие преступления, — продолжал принцепс, — а заодно приструним Агриппину с ее нагленком Нероном.

Через несколько дней в курии сенаторы читали письмо Тиберия, как всегда, пугающее их намеками и двусмысленностями. После многословных похвал бдительности и принципиальности отцов города следовали строки, сообщающие о страшном государственном заговоре.

Далее такие выражения как «козни врагов», «смертельная угроза», «тучи над головою принцепса» были замешаны в самых замысловатых сочетаниях. Сей текст мог соперничать с записями пророчицы Сивиллы и заключал в себе ребус для организации репрессий. Первоначальные похвалы сенаторам теперь выглядели авансом, поощряющим их для развертывания борьбы с настоящим заговором. Имен подозреваемых в царской грамоте не значилось, из чего следовало, что речь идет не о каком-нибудь очередном Сабине, а о самой Агриппине и ее Нероне. Это поняли все сенаторы, и оттого в Курии разразилась ошеломляющая тишина. Но что-то нужно было делать, и начались прения, в которых почтенные отцы-сенаторы напоминали пугливых кроликов, перебегающих от норки к норке.

Наконец, Азиний Галл инициировал ответ сената принцепсу, выдержанный в тонах унизительного подобострастия, который, однако, призывал правителя прямо указать персоны, вызвавшие его гнев.

Тиберий угодил в собственную ловушку и мысленно подверг ненавистного Галла всем казням, освоенным на необъятных просторах Средиземноморья. Однако Сеян его успокоил, объяснив, что главная цель достигнута: Агриппине брошен открытый вызов, и если она впредь посмеет сеять смуту, расправы ей не миновать. Дерзкий запрос Азиния Галла был оставлен без внимания, что само по себе служило суровым ответом.

Угрозы принцепса Агриппине и Нерону, которые ввиду их неопределенности можно было отнести и ко всем прочим римлянам, не остались в тайне от народа. Плебс негодовал и проклинал Тиберия, пугливо озираясь по сторонам. Этот страх перед соглядатаями и доносчиками стал новым явлением в палитре отрицательных эмоций столицы.

Вдобавок ко всем неприятностям больного душою государства поднялось восстание в Германии. В войну вступило бедное племя фризов. Фризы давно жили в подчинении у римлян и платили им дань. Учитывая скудость их земель, Рим установил им самый низкий налог. Однако местные чиновники из числа центурионов самовольно увеличили поборы. Но чем больше добычи они получали, тем свирепее их терзала жадность. В конце концов германцам пришлось расплачиваться с ними женами и детьми, отдавая их в рабство. Закономерным итогом торжества алчности стала война. Погибло более тысячи римлян. Но особенно представителей великого народа удручало ощущение своей виновности. Некогда римляне вели только те войны, которые считали справедливыми. Сознание собственной правоты служило основой их гордости, а гордость являлась стержнем победного характера. Причем их ориентация на справедливость в между-народных отношениях позволила им завоевать признание многих стран и добыть могущественных союзников. И вот теперь на примере инцидента с фризами римляне могли видеть глубину своего падения. Их душил стыд, который усугублял пессимизм восприятия внутренних конфликтов.

Стремясь хоть как-то подлечить психику народа, сенаторы постановили воздвигнуть жертвенники Милосердию и Дружбе, а, поскольку в то время все деяния сопровождались лестью властям, рядом с этими жертвенниками было решено установить статуи Тиберия и Сеяна. Видимо, такая стража отпугнула светлых божеств, и возведение священных сооружений не оздоровило моральную атмосферу на семи холмах. По крайней мере, никто из тогдашних римлян не сознался, что ему довелось повстречать на форуме либо в Каринах улыбающуюся Дружбу или приветливое Милосердие.

Если на город не сошла небесная благодать, людям оставалось воззвать к земным, так сказать, самодельным богам. Сенат начал призывать принцепса и его великого сподвижника в столицу, дабы те своим появлением оживили эмоции народа. Развернувшаяся пропагандистская кампания убедила римские массы в том, что их неудовлетворенность жизнью вызвана исключительно пренебрежением правителя. Плебсу казалось вполне достаточным для счастья узреть престарелого Тиберия на форуме. Уже и сам италийский воздух был напоен флюидами народной тоски по принцепсу. Эти флюиды миновали преторианские редуты и достигли Тиберия.

Тот, как обычно, долго раздумывал, а потом вызвал Сеяна и высказал озабоченность в связи с назревшей необходимостью посетить столицу.

— Как возлюбил тебя плебс, Цезарь! — воскликнул Сеян, стараясь поднять настроение своему императору.

— Какая же это любовь? — скривился Тиберий.

— Ну, не любовь, так страсть. Как иначе назвать подобную жажду встречи?

Сеян коротко хохотнул и более серьезным тоном сказал:

— Я давно советовал тебе, Цезарь, покинуть оголтелую столицу. Ныне и ты пребываешь в покое, располагающем к раздумьям настоящего правителя-философа, каким ты являешься, и чернь к тебе благоволит. Достаточно было постоянно напоминать толпе о тебе, чтобы пробудить в ней интерес и почтение. Простолюдины не могли замкнуть слуховые впечатления на зрительный образ, что и вызвало зуд их желаний.

— Может быть, ты прав. Но как быть теперь? — покусывая нижнюю губу, возвратился к исходному вопросу Тиберий. — Нужно ехать в Рим, чтобы сбить волну этих страстей.

— Ни в коем случае, мой Цезарь! — уверенно заявил Сеян. — Сломаем всю игру.

— Но не ответить на народный призыв и воззвания сената мы не можем.

— Давай ответим, только так, чтобы оставить за собою инициативу. Интрига должна сохраниться.

Сеян замолк, довольный растерянностью принцепса, с надеждой ожидающего продолжения.

— Я думаю, Цезарь, ты и сам знаешь, что делать, и ждешь от меня не ответа, а лишь подтверждения собственной догадке, — неспешно заговорил главный преторианец, держа в напряжении Тиберия. — Как ты и желаешь, Цезарь, мы сделаем шаг к народу, но только один шаг. Обойдемся без фамильярностей. Да, мы покинем нашу цитадель и на время обоснуемся на кампанском побережье. Пусть все, кто хочет видеть нас… тебя, Цезарь, покинут свои столичные норы или дворцы и идут две сотни миль к тебе на поклон. Это уменьшит толпу и сделает ее более послушной. Паломникам легче уверовать в бога.

— Ты, Луций Элий, в хитрости не уступишь самой Августе, — сказал Тиберий и омрачился, вспомнив о матери.

— Иначе я не удостоился бы твоего доверия, Цезарь.

Принцепс одобрил предложение Сеяна, и вскоре гражданам предстали две величественные фигуры: Тиберий вместо Милосердия и Сеян в качестве символа Дружбы.

В Кампанию устремился поток столичных жителей, чтобы лицезреть своих кумиров. Тут были самые доверчивые, поддавшиеся внушению пропаганды, и самые корыстные, дерзнувшие припасть к стопам могущественных людей в расчете на добычу. Первые большей частью направились к порогу жилища принцепса, а вторые атаковали многочисленных привратников и стражников Сеяна. Поскольку вторые действовали энергичнее, то первые в силу своей внушаемости вскоре тоже переметнулись в стан поклонников префекта. Толпа у дома Сеяна намного превзошла рыхлое людское скопление, ищущее благоволения принцепса. Причем Тиберий и вел себя гораздо демократичнее в общении с народом, чем Сеян, пробиться к которому можно было, только пообещав услугу.

В те дни многие сенаторы продали свою честь Сеяну, заключив политические сделки, а другие были ошеломлены жестоким отказом и готовились к ссылке, понимая, что в Риме им рассчитывать не на что. Тем временем Тиберий, введенный в заблуждение изъявлениями народной любви, расшаркивался с простолюдинами, расточая свои милости вхолостую. Именно тогда римляне в полной мере осознали, кто есть кто в их государстве. Сеян был гораздо понятнее и сенаторам, и предпринимателям, чем многогранный Тиберий. Один распоряжался и заключал сделки, а другой по-старинке пытался взаимодействовать с людьми. Сделка подразумевает две враждебные стороны и определяет собою условия временного равновесия, сиюминутный компромисс в точке пересечения интересов. А взаимодействие требует единения, что было недостижимо в эпоху разобщения людей, распада социума на отдельные индивиды и группы, в свою очередь подверженные разложению.

После этих событий весь мир был потрясен возросшим могуществом Сеяна, только Тиберий ничего такого не заметил. Он походил на доверчивого мужа, который в упор не видит измены жены и не слышит насмешек окружающих. Буферная зона придворной лести отделила его от мира, и он пребывал в искаженном информационном пространстве, где все виделось в розовых тонах.

Едва ажиотаж вокруг высоких персон пошел на спад, Сеян предложил принцепсу возвратиться на Капреи, дабы не уронить свой авторитет. Тиберий был рад избавиться от назойливых посетителей с их бесплодными восторгами и мелочными просьбами, потому тут же дал распоряжение слугам готовиться к отъезду. Однако его путь имел целью не Капреи, а пролегал дальше в глубь Кампанской области.

Когда десятки тысяч столичных жителей, включая сенаторов, пустились на юг, чтобы засвидетельствовать свое почтение принцепсу и Сеяну, Августа тоже заложила карету. Конечно, она не могла явиться к сыну вместе с потоком паломников, поэтому направилась на виллу одной из своих подруг, располагавшуюся по соседству со ставкой принцепса. Тиберий узнал о том, что мать, с которой он не виделся около двух лет, находится неподалеку, от третьих лиц, будто бы случайно.

Тиберию было бы проще переобниматься со всем римским плебсом, чем выдержать встречу с матерью. По его мнению, в их отношениях уже все давно определилось и получило свою оценку, которую он и выразил двухлетним молчанием, но отказать матери, тем более такой матери, сын не мог. Он должен был отреагировать на это скрытое приглашение.

Тиберий еще с дороги отправил к Августе гонца с письмом, содержащим предложение о встрече. Вскоре он получил ответ, где «да» пряталось в многочисленных «если» среди фраз об усталости матроны и о неблагодарности сына, которому она отдала всю свою жизнь. Перебрав таблички с этим витиеватым, по-женски капризным текстом, Тиберий презрительно скривился. «Даже сейчас она не обошлась без лицемерия, позерства и упреков», — неприязненно подумал он. Тем не менее, соглашение было достигнуто, договор о встрече матери и сына заключен.

По прибытии на место Тиберия встретили важные вольно-отпущенники из свиты Августы и поинтересовались, хочет ли он немедленно предстать перед матроной или же сначала отдохнет с дороги. Тиберий выразил готовность к аудиенции. Тогда самый тучный из этих видных господ заявил, что матрона изволила плохо почивать и теперь страдает от головной боли. Тиберий проявил покладистость и согласился ждать, пока она придет в себя. Его отвели в вычурно разукрашенную комнату, кричащее богатство которой очевидно предназначалось для удовлетворения женского тщеславия. Тиберий сразу понял, что Августа не может всерьез дружить с обладательницей такого дурного вкуса, как хозяйка этого дома. Так ему раскрылся обман матери, утверждавшей в письме, будто целью ее поездки в Кампанию является подруга, а не сын. Впрочем, он это знал с самого начала.

Тиберий с помощью слуг переоделся, умылся и приготовился возлечь на ложе, но тут пришел тучный и важный, который с приторной улыбкой сообщил, что матрона ждет сына в своих покоях. Тиберий привык к манерам Августы, поэтому проглотил рванувшееся из груди ругательство и стал терпеливо завертываться в тогу для визита, снятую им полчаса назад.

— Мне уже лучше не станет, а тебе, конечно, хочется поскорее отделаться от старой ненужной женщины. Поэтому я через силу поднялась, чтобы принять тебя, если уж ты любезно вспомнил о моем существовании, — произнесла Августа, едва Тиберий показался на пороге ее кабинета. При этом она даже не посмотрела в его сторону, сидя к нему боком.

Каким бы ни было самочувствие Августы, она всегда четко строила фразы. Неуклюжесть ее сегодняшнего высказывания свидетельствовала о том, что она нервничает. Тиберий внимательнее присмотрелся к ней и обнаружил, что лицо обрюзгло, а вся фигура обмякла, поникла. Эта женщина много десятилетий держала старость на почтительном расстоянии от себя и вдруг разом сдалась, подчинилась ей.

— Приветствую тебя, Августа, — как можно дружелюбнее сказал он.

— Сейчас ты видишь во мне дряхлую старуху, — продолжала матрона, игнорируя слова Тиберия и отвечая на его мысли, — думаешь, что я кончилась, иссякла, и ты стал хозяином самому себе. Ошибаешься, я всегда была, есть и буду твоей судьбой. Так, взгляни же, чем стала твоя судьба! — тут она впервые повернула к нему лицо и посмотрела в его глаза. — Мое угасание означает твой закат.

— Ты уже несколько лет повторяешь одно и то же, только сегодня говоришь грубее, чем обычно, — ожесточившись, заявил Тиберий. — Лишь за этим меня звала?

— Я тебя не звала! — зло отрезала матрона. — Тебя позвала совесть, она взяла тебя за шиворот и бросила к моим стопам, чтобы ты, наконец, осознал свою ошибку!

— Сыновья матерей не выбирают! Так, в чем же моя ошибка?

— В том, что ты отказался от матери, предал ее! Я сделала для тебя больше, чем любая другая мать для своего сына. Я родила тебя дважды: сначала как человека, потом как правителя! Пока ты был моим сыном, ты преуспевал, торжествовал над врагами, восходил к вершине. Ты опирался на мое плечо, руководствовался моим умом, пользовался моими тайными услугами, но, достигнув вершины, возжелал невозможного — повергнуть меня ниц и перешагнуть через меня!

— А теперь я укажу на твою ошибку, почтенная Августа, — вмешался в яростный монолог матери Тиберий. — Ты думала, будто родила раба, а я оказался человеком.

— Я родила тебя как продолжение самой себя. Ты стал реализацией моих амбиций, воплощением моего ума, орудием моей воли! И только так ты был силен и значим в этом мире, только так ты мог править!

— Именно для того, чтобы править, я должен был освободиться от твоих пут и руководствоваться интересами государства. Ты сильна в интригах, но ничего не смыслишь в хозяйстве провинций, не знаешь, как организовать взаимодействие частей, чтобы сложилось целое.

— А вот Август считал иначе, и всегда прислушивался к моим советам, — с язвительной усмешкой перебила матрона. Имя Августа было тем козырем, который всегда бил любую карту Тиберия.

— Может быть, ты припасла на этот счет какие-либо письма? — презрительно поинтересовался Тиберий, мстя за жестокую обиду, нанесенную матерью, когда она использовала против него отрицательные высказывания своего мужа.

— Свидетельством наших с Августом успехов служит этот город, который мы приняли кирпичным, а оставляем мраморным! — с пафосом возвестила матрона, видоизменив в свою пользу изречение Августа. — А вот ты без меня превратился во всеобщее проклятье и посмешище! Я совершила все возможное и невозможное, заставила служить себе судьбу и самих богов, чтобы только возвести тебя на престол, и ради чего?

— Что же ты можешь поставить мне в упрек? Я оздоровил экономику провинций, а значит, и Италии, я загасил множество пограничных волнений и внутренних мятежей, не позволив им перерасти в настоящие войны. Я терпелив к своим личным врагам. Агриппина с Нероном все еще на свободе, я ограничиваюсь нейтрализацией ее приспешников. Наконец, я все еще разговариваю с тобою…

— «Провинции», «Агриппина»! — передразнила Августа. — Что за лепет? Ты мог властвовать, господствовать над миром так, чтобы тебя все восхваляли и прославляли! Всякие агриппины и нероны должны были бы лизать твои башмаки! А ты бормочешь что-то о провинциях. Какой прок в хозяйстве провинций, если сам ты, как изгнанник, прячешься на каменистом острове, а твою мать в Риме гноят ненавистью всяческие завистники и профаны?

— Августа, — грустным, искренним тоном остановил мать Тиберий, — мы все свои годы стремились править, отчаянно гнались за властью, и в этой погоне потеряли саму жизнь.

— Ты так и не понял, какую великую, безграничную, запредельную власть я добыла для тебя! — упрямо продолжала свое Августа. Ты оказался слишком ничтожен для нее!

«Она безумна», — подумал Тиберий, но промолчал.

Августа говорила что-то еще, говорила долго и горячо, но сын не отвечал. Она говорила снова и снова. В конце концов Тиберий повернулся и молча, не прощаясь, вышел. Оставшись в одиночестве, Августа погрузилась в сумбурный мир своих чувств, и вдруг ее сознание молнией пронзила мысль, о том, что это была ее последняя встреча с сыном. «А ведь больше я его не увижу!» — в задумчивости повторяла она вновь и вновь, и с каждым разом ее голос становился все глуше.

В это время Тиберий, трясясь в карете на обратном пути к морю, проклинал свою совесть, вынудившую его поддаться призыву матери. После разговора с нею он испытывал тошнотворную брезгливость, будто живьем проглотил облезлую крысу.

Ненависть к матери в нем возрастала постепенно, год за годом, поднимаясь со дна души из осадка мелочных обид, пока не отравила мозг разочарованием и ощущением обмана. Слишком много в его жизни было связано с нею. Она пробуждала его надежды и наполняла их своею энергией и волей, была для него маяком, парусом и ветром, а в конце концов оказалась бурною волной, утопившей его в черной пучине презрения к самому себе. Всю жизнь он тянулся за нею и оказался в тупике или вовсе в тюремном каземате для самых свирепых преступников. Даже, если длинная череда смертей всех наследников Августа была удивительной случайностью, это все равно падало проклятием богов на его голову. Как бы там ни было, но Августа радовалась этим смертям, так или иначе, трон Тиберия громоздился на костях истинных родственников первого правителя. А недавний инцидент с письмами Августа, которые она долгое время хранила и использовала против сына в качестве компромата, раскрыл ее истинное отношение к Тиберию. Все лучшее в его жизни теперь представало как самое черное и гнусное, все чистое было осквернено.

Однако, поразмыслив, Тиберий пришел к убеждению, что, согласившись встретиться с матерью, поступил правильно. «Я дал ей шанс к примирению, — рассуждал он, — а она снова выбрала войну. Но это ее выбор, на мне вины нет». Тем не менее, дух его был угнетен, душа не признавала доводы рассудка и восставала против оскорбления.

Вдруг Тиберию бросилась в глаза размашистая надпись на доме маленького городка, по которому пролегал его путь. «Не видать удачи тому кандидату, чей лозунг запачкает эту стену. Пусть он провалится на выборах!» — начертал рачительный домовладелец, пытаясь защититься от докучливой пропаганды, покушающейся на его собственность. Тиберий невольно усмехнулся этим пигмейским страстям. Сколько суеты в человеческом муравейнике! В его воображении живо обрисовался облик автора предупредительной надписи, а также тех, кто вынудил его собственной рукою испортить фасад дома.

Сколь ни мелок был этот эпизод, он повернул мысли Тиберия в другую сторону и помог ему обрести душевное равновесие.

4

Прибыв на остров, принцепс вознамерился свершить акт фамильного регулирования, направленный на укрепление изрядно ослабленного рода Цезарей, главой которого он теперь являлся. Тиберий вызвал на Капреи дочку Агриппины и ее жениха — представителя аристократической фамилии Гнея Домиция Агенобарба, приходившегося двоюродным внуком Августу. В угрюмой тишине своего убежища он обручил молодых, а затем отправил их в шумную столицу праздновать свадьбу как полагается. Этот брак подарил Риму нахлебника на троне, вошедшего в историю под именем Нерона. И впрямь, как гласила молва, даже добрые деяния Тиберия оборачивались бедою для народа.

Однако тогда трудно было узреть в юной девушке свирепую хищницу, гораздо более агрессивную, чем ее мать. В то время она еще не отхлебнула яда из кратера власти, и ее рассудок сохранялся светлым, а лицо оставалось ясным. Но уже в период беременности Агриппина Младшая почувствовала себя представительницей царской семьи, и, когда халдей предсказал, что она родит сына, который станет царем, но убьет собственную мать, из ее отравленного нутра вырвался крик: «Пусть убьет меня, лишь бы царствовал!»

Сделав такого рода заявку на будущее, Тиберий приступил к решению назревших в государстве проблем. Он закопался в гору свитков, доставленных ему со всего света. Боль, страдания, обиды и претензии миллионов людей ворвались в его кабинет и запричитали на разные голоса. Когда людям хорошо, они не пишут властям. Принцепса могли порадовать разве что сухие отчеты наместников провинций, а все остальное представляло собою кашу черных мыслей и чувств, сдобренных прогорклым маслом лести. И здесь, как некогда в сенате, он тонул в рутине обывательских страстей, вместо того чтобы решать проблемы координации деятельности провинций, заниматься оптимизацией торговых путей, планами строительства дорог, создания соответствующей инфраструктуры, возведения новых городов в перспективных районах, перемещения населения в целях снижения уровня агрессии в горячих регионах.

После нескольких часов изнурительных потуг принудить себя к рассмотрению всевозможных прошений, Тиберий почувствовал, что вновь превращается в человеконенавистника. «Кто сумел бы уважать людей, прочтя сотню этих свитков!» — воскликнул он и гневным движением руки смахнул со стола кучку рулонов.

Он попытался отстраниться мыслью от частностей и подумать об общих направлениях стабилизации государства. Однако память постоянно возвращала его к склокам подданных, к их клеветническим нападкам друг на друга, на него самого и его приближенных. Любая созидательная идея разбивалась о стену равнодушия к своей стране этих людей, полностью растворенных в миске супа своего частного бытия. Всякие начинания были заведомо бесперспективными, ничто не могло получить должной оценки. Если в этих условиях и удавалось сделать что-либо положительное в масштабах государства, то не благодаря его гражданам, а вопреки им.

Тиберий почувствовал себя окончательно обессилевшим. Он имел крепкую голову, но все равно ему не прошибить глухую стену отчуждения.

Он вышел на порог и с высоты утеса, на котором стоял замок, посмотрел в синюю морскую даль. «Нужно брать пример с природной стихии. С мудрым спокойствием и равным старанием море омывает и крутые утесы, и илистые низины, и скучный песок, и мраморную стену, и дворцы, и городские помойки, — внушал он себе. — Но где мне взять силы для такого бездушия?»

Тут на нижней площадке показался один из рабов и знаком выразил желание говорить. Большей частью принцепс игнорировал подобные немые обращения, так как для срочных сообщений слуги использовали особую жестикуляцию, но сейчас он обрадовался поводу отвлечься от терзавших его мыслей и подозвал слугу. Тот поведал господину, что невдалеке под скалой найден грот с озером, питаемым целебными источниками.

Тиберий взял охрану и с помощью проводника спустился в пещеру, наполненную прохладной, но не холодной водой. Где-то в глубине грот сообщался с морем, однако его вода отличалась от морской благодаря интенсивным ключам. Принцепсу понравилась мрачная, чуть ли не загробная экзотика этого места, и он решил оборудовать его для своего отдыха.

В скором времени на утесе, под которым таился загадочный водоем, началось строительство еще одной виллы для правителя. Все подходы к озеру были перекрыты, кроме единственной высеченной в скале тропы, ведущей в глубь прямо из спальни принцепса.

Наблюдая, как быстро возводится монументальное дорогостоящее сооружение, Тиберий дивился собственному могуществу. Когда он выступал перед людьми с ясными, полезными для всех предложениями, его осмеивали и презирали. Но стоило ему замыслить грандиозный, чуть ли не сказочный проект в угоду собственной прихоти, как его причудливая фантазия сразу же получала воплощение в реальность.

Тиберий увлекся и сам руководил работами, как некогда его сын Друз, подвергавшийся тогда критике со стороны отца за легкомысленное занятие. За этим делом Тиберия застала весть о смерти матери.

Августе было почти восемьдесят шесть лет. До последнего времени характер этой женщины торжествовал над возрастом. Она всегда стремилась вперед, и старость не могла угнаться за ее амбициями. Когда-то Ливия боролась за власть над мужем, конкурировала с его родственниками, потом продвигала к головокружительной вершине своего сына, а достигнув цели, вступила с ним в битву за господство над миром. Лишь проиграв последнее сражение, она превратилась в обыкновенного человека, в обычную женщину, и годы разом взяли свое. С утратой мечты о власти над сыном и через него над Римом, Августа лишилась смысла существования, ее жизнь остановилась, и в образовавшуюся пустоту шагнула смерть, терпеливо выжидавшая своего часа.

Для Тиберия это событие не стало неожиданностью. Он знал, что без борьбы за власть мать не задержится на свете, не станет размениваться на мелочи. При этом он не чувствовал за собою вины. Даже небожители дают людям какой-то простор для проявления своей воли, она же, по его мнению, властолюбием превзошла самих богов. Более того, он теперь испытывал облегчение, словно избавился от тяжкой ноши или от застарелой болезни. Правда, это избавление походило на состояние тяжелораненого, у которого полностью ампутировали пораженные гангреной конечности: боль ушла, но он остался калекой. Отныне не довлел над Тиберием цензорский взор проницательной Августы, строго оценивающий все его поступки, мысли и чувства, но вместе с тем мир вдруг опустел. Как ни соперничали мать с сыном, но она была единственным человеком, способным понять его действия и отдать ему должное, пусть и не высказывая этого вслух. Теперь же Тиберию не на кого было равняться в оскудевшем человечестве. Все великое ушло из его жизни: и великая вражда, и великое единение в стремлении к цели. Он повис в космической пустоте, где не осталось ни звезд, ни планет, а была лишь заразная человеческая пыль.

В спектре противоречивых чувств Тиберия особым цветом мерцало ощущение освобождения от груза страшной тайны его восхождения на престол. С уходом Августы, уже никто никогда не узнает, каким путем достались подземным богам Марцелл, Германик, Гай и Луций Цезари. Это окончательно избавляло Тиберия от опасности разоблачения, но одновременно преграждало путь к очищению души от скверны дурных подозрений. Страх и надежда умерли одновременно с Августой.

Тиберий ничего не ответил гонцу, принесшему весть о смерти Августы. Молчал он и на следующий день. А потом прибыл посланец сената с перечнем предлагаемых погребальных мероприятий и посмертных почестей матери принцепса. Тиберий тщательно откорректировал этот документ в плане снижения помпезности похоронного обряда и последующих актов увековечивания памяти заслуженной личности. В частности, он запретил обожествление почившей, написав, что такова была ее собственная воля.

Тиберий действовал подобным образом и при похоронах других своих родственников, однако молва не знала слова «скромность» применительно к этому человеку и упрекала его в черствости и непочтительности к матери.

Между прочим, Тиберий дал распоряжение повременить с обнародованием завещания Августы. Он обошел вниманием только один вопрос: им ничего не было сказано о своем участии в погребальных мероприятиях. В Риме напрасно прождали принцепса несколько дней и похоронили Августу только тогда, когда ее тело стало разлагаться и заражать воздух зловонием. Так сын игнорировал последний призыв матери. Власть напрочь расторгла узы родства. Похвальную речь в честь усопшей произнес повзрослевший Гай Цезарь, прозванный с детства Калигулой.

Народ проклинал жестокость принцепса и шумно восхищался достоинствами почившей матроны. Не в пример угрюмому сыну, она всегда демонстрировала приветливость и расположение к простым людям, на праздничных мероприятиях в цирке или театре не хуже самого Августа играла роль «звезды», крепко войдя в образ «матери отечества». Правда, в последние годы плебс подарил свое изменчивое сердце Агриппине, но ныне вопиющее бездушие принцепса пробудило давнюю симпатию, и любовью к матери народ выражал ненависть к сыну.

Тиберий почти ничего не знал о том, что происходило на форуме. Капрейская бухта надежно укрывала его от столичных штормов. В то время, когда плебс язвил его похвалами Августе, он держал совет с Сеяном об изменении расстановки политических сил в Риме.

— Теперь с Агриппины спала последняя узда, — говорил верный соратник, и мы должны воспрепятствовать ей захватить инициативу.

— Ты прав, Луций, надо идти в наступление, пока не поздно, — согласился Тиберий и благодарно посмотрел в мерцающие стальными бликами глаза Сеяна.

— Кое-кто, внедренный мною в свиту Агриппины, рассказал, как она воздевала к небу кулаки и восклицала, что теперь у нее руки развязаны, — продолжал Сеян. — А среди матрон, так сказать, второго круга ее сторонников, хитрая женщина, наоборот, ломала комедию, изображая страх. Она утверждала, будто до сих пор Августа сдерживала твой, извини Цезарь, жестокий нрав, а теперь якобы твоя свирепость раскроется во всем своем безобразии и первым делом обрушится на нее.

— Негодяйка! — скрипя зубами от обиды, простонал Тиберий.

— При этом она лукаво просила подружек не распространяться о ее опасениях, отлично зная, что бабская сплетня летит по миру быстрее ветра. «Впрочем, мой Нерон уже повзрослел и в состоянии заступиться за меня перед тираном», — тоном смиренницы добавляла она.

— Вот, эта ехидна и проговорилась! — глухо обрадовался Тиберий. — Нам пора приструнить ее нагленка.

— Мне уже давно докладывали о его проделках, но я молчал, понимая, что он был твоей главной надеждой в качестве преемника… — осторожно начал Сеян.

— Юношей он проявлял хорошие задатки, но злоба матери отравила его душу… — задумчиво произнес Тиберий. — О моя жестокая судьба, на кого мне положиться!

Сеян расправил могучий торс и слегка выпятил нижнюю губу. Но принцепс не мог заметить гордой крутизны груди какого-то всадника, и главный преторианец перешел от пантомимы и мимики к риторике.

— Ты знаешь, Цезарь, что в городе давно муссируются всяческие гороскопы, якобы гласящие, что ты навечно останешься в Кампании, — повел он развернутую речь. — Рим бредит надеждой на нового принцепса. Толпа не терпит постоянства. Агриппина все это трактует в свою пользу и засоряет разным вздором рассудок любимого сынка — к Друзу-то она совсем охладела, увлеченная перспективами Нерона. И вот этот, прости Цезарь, оболтус уже возомнил себя правителем и демонстрирует царский образ жизни.

— А подробнее? — поторопил собеседника уязвленный принцепс.

— Пирует за полночь, развратничает и засыпает прямо в гуще нагих тел. Причем женщины ему уже наскучили — это в его-то возрасте — и он все больше увлекается мужчинами, портит юных и позорится со старшими.

— Какая гнусность!

— Впрочем, я сам факел при нем не держал, так говорят. Может быть, сгущают краски?

— Проверь.

— А еще в цирке и амфитеатре он красуется перед зрителями, подражая отцу, а то и вовсе подавая себя Августом. Заигрывает с толпою, обещает россыпи золота и хлеба, море гладиаторской крови на арене и прочее: все то, что любо грубой черни.

— Ну, за второе мы предать его суду не можем, а вот первое оставлять без внимания нельзя, — подвел черту Тиберий.

«Хорош преемник! А каков он будет, когда дорвется до власти! — то и дело повторял про себя принцепс после разговора с Сеяном. — Нет, такому я не могу отдать государство, не имею права перед предками, тем же Августом, той же Ливией».

Пока Тиберий терзался моральной ответственностью за судьбу Отечества, префект пристально изучал телесные упражнения претендента на престол. Проведя развернутое исследование, его агентура подтвердила, что, действительно, не все физиологические отправления Нерона проходят согласно схеме матушки-природы. Сей прискорбный вывод был немедленно доведен до сведения правителя, и Тиберий взялся составлять послание в сенат о деле государственной важности.

Он писал о значении добрых нравов для общества и о том примере, который издавна подавали народу первые люди государства. Украсив текст фамилиями древних героев, славных не только законопроектами и победами на поле брани, но также нравственным поведением в семье, дружеском кругу и на форуме, принцепс на контрасте обрисовал Агриппину и Нерона. Она надменна и злоречива, смущает народ нападками на лидеров сената и демонстративным неприятием проводимой принцепсом политики. А ее сын в предвкушении особого положения в обществе, даруемого ему принадлежностью к семье Цезарей, уже видит себя царем и в своей разнузданности уподобляется восточному деспоту. «Я пытался досрочно приобщить Нерона к государственным делам в надежде, что тем самым вырву его из подчинения строптивой матроны, — писал Тиберий, — и в начале это удавалось. Но мои заботы, связанные со статусом принцепса, не позволяют мне всецело посвятить себя какому-либо одному вопросу. Все доброе в государстве должно утверждаться совместными усилиями. Вы же, отцы-сенаторы, не поддержали меня в этом деле, не уберегли юного Нерона от дурного влияния, не предотвратили его скверных поступков. И теперь этот молодой человек с некогда хорошими задатками, сын славного отца запятнал себя низким пороком и оказался потерянным для государства». Далее он еще несколько раз повторил ту же мысль в других выражениях.

В этом послании Тиберий был многословен, как всегда, когда чувствовал душевный дискомфорт, будто тем самым пытался запутать след мысли, чтобы сбить с толку своего внутреннего цензора. Однако Сеяну письмо понравилось, и он переправил его в сенат.

Курия слушала послание принцепса так, словно это был ультиматум Ганнибала, стоящего с войском жадных наемников у Капенских ворот. Сенаторы боялись даже смотреть друг на друга, страшась выдать взглядом тайные мысли и страхи. «Тиран вознамерился нашими руками расправиться с семейством Германика, — думали они, — а потом нас же и казнит за это. А может быть, он просто проверяет нас? Или в очередной раз пугает Агриппину?» Обращение Тиберия не было однозначным, его намерения не поддавались четкой расшифровке. В этой ситуации как активность, так и бездействие сената могли повлечь трагические последствия.

Когда смолк голос чтеца и страшные слова были завернуты обратно внутрь свитка, в зале еще долго стояла тишина, оглушая несчастных сенаторов. Наконец, некоторые из них посчитали, что настала пора дерзаний, и смело выступили толкователями воли загадочного правителя. Они энергично предлагали «рассмотреть это дело», требовали «не оставлять без внимания этот вопрос», воздавали должное мужеству принцепса, «решительно выступившего против этого порока». Причем до поры до времени не давалось определения «этому вопросу», и речи ораторов, заряжая агрессией зал, не имели направленности. Только тогда, когда Курия возбудилась до предела, прозвучали имена Нерона и Агриппины. И тут, несмотря на серьезную подготовку, сенаторов охватила паника. При виде такой реакции осекся на полуслове запевала активистов Котта Мессалин. Даже столь бывалый и крайне ядовитый обвинитель струсил.

В этой ситуации неожиданно взял на себя инициативу сенатор второго плана Юний Рустик. «Опомнитесь, отцы-сенаторы! — смело, словно ведомый божественным озарением, воскликнул он. — Старик еще, может быть, пожалеет о расправе… — он запнулся, — о нападках на семью Германика! Не предпринимайте непоправимых мер!» Этот призыв, избавленный мутной оболочки лицемерия и потому поражающий кристальной искренностью, произвел на сенаторов сильное впечатление. Кроме того, высказыванию Рустика придавало особое значение то обстоятельство, что он был избран Тиберием для ведения сенатских протоколов, и как его доверенное лицо мог лучше других судить о планах принцепса.

Сенаторы старших рангов и магистраты, на которых лежала ответственность за все постановления Курии, поддержали призыв Рустика к умеренности. В это время здание сената окружили толпы народа с портретами Агриппины и Нерона в руках. Простой люд оказался изобретательнее изощренных аристократов и придумал дипломатичный ход. «Письмо подложное! — кричал плебс. — Родственников принцепса хотят погубить против его воли!» В хоре подобных возгласов время от времени раздавались лозунги в поношение Сеяна, о Тиберии ничего плохого сказано не было.

При такой активности масс сенаторы посчитали за благо последовать народной воле. Никакого решения по письму принцепса принято не было, и все почувствовали облегчение, хотя и понимали, что затишье продлится недолго.

Через несколько дней Сеян говорил принцепсу:

— Чернь не выходит на массовый митинг сама по себе и не действует столь осмотрительно и тонко.

Тиберий угрюмо молчал, опустив голову.

— Как быстро плебс узнал о письме! Как скоро собрался в огромном числе! — продолжал префект. — И тут же у простолюдинов оказались под рукой изображения их вдохновителей! Разве все это не свидетельствует о спланированности акции? А разве толпа способна быть настолько хитрой, чтобы не раздражать сенат и магистратов нападками на тебя, Цезарь, а направить свой удар якобы в сторону, на меня? О, они, эти закулисные организаторы, хорошо все продумали. Целясь в меня, они будто бы не посягают на государственный строй, но при этом отлично понимают, что мы с тобою не разделимы. Я не существую сам по себе, я только выражаю и реализую твою волю, император! Ведь, так?

Тиберий встрепенулся и испуганно посмотрел на Сеяна.

— Ну, так, — недовольно произнес он.

— Заметь, Цезарь, их лозунги по сути носили политический, а не частный характер, хотя и связывались только с моим именем. При этом звучали ссылки на сенатские решения. На деле была заявлена их политическая программа. И это неспроста! Вспомни, как отчужденно повела себя Курия, когда честный Мессалин предпринял попытку атаковать теневые силы.

— Теневые силы? Хорошо сказал, — заметил Тиберий, поеживаясь. — Вели рабу принести еще пяток светильников, чтобы хотя бы здесь, у нас, осталось поменьше тени.

Сеян смутился, но быстро овладел собою и громко расхохотался, демонстрируя одобрение шутки принцепса. Тем не менее, приказ был исполнен, и в комнате стало заметно светлее. И тогда Тиберию подумалось, что Сеян, возможно, сгущает краски в своих трактовках событий. Однако тот продолжал:

— Но в открытую они не посмели восстать против воли принцепса, и поначалу их оппозиция была пассивной. А в тот момент, когда понадобилось внести перелом, как раз и грянула народная стихия. Вот так совпадение!

— Да, ты прав, Луций. Полностью прав…

— Все было у этой толпы, кроме оружия. Осталось только взять мечи и копья! Все прочее у них есть: предводители, подготовленные сенатские постановления и знамена, в качестве которых используются портреты Агриппины и Нерона!

Речь Сеяна выглядела убедительной, но Тиберия в силу медлительного нрава томили сомнения. Поэтому он потребовал от Сеяна дополнительных разъяснений. Их разговор продолжался еще долго.

А в Риме народ праздновал свою победу над тираном и заодно готовился к новым битвам. Версия о неподлинности письма была красивой, но маловероятной, поэтому нашли распространение мнения, будто послание тирана в свое время перехватила Августа и держала его у себя. Это предположение вписывалось в гипотезу о благотворном влиянии матери на жестокого сына. Пропагандистская линия на роль Августы как сдерживающего фактора для агрессии принцепса была направлена на раскол в стане приверженцев семьи Цезарей, а кроме того, предвещала страшные бедствия в скором будущем. Таким образом римлянам внушалась мысль о необходимости противодействовать политике принцепса.

В то время как оппозиция стремилась изолировать Тиберия, отделить от него сторонников Сеяна, а потом и Августы, сам принцепс тоже вознамерился внести разлад в ряды врага. Он решил напасть на одного Нерона, оставив в покое Агриппину. Его расчет заключался в том, что мать при виде травли сына сполна обнаружит свой вздорный нрав и пойдет на противоправные действия. Тогда все будет выглядеть так, будто Нерон подвергся наказанию исключительно за безнравственность, как прежде это происходило с родственницами Августа, а в ответ Агриппина развязала настоящий мятеж и тем самым вынесла себе приговор.

Однако политическая атмосфера в Риме была столь накалена, что тонких намеков принцепса никто не заметил, и тому пришлось ринуться в открытый бой. Он отправил в сенат грозное послание, в котором упрекал высший совет за попустительство недругам, позволившее им оскорбить честь принцепса, Рустика называл предателем и требовал предоставить решение поднятого вопроса его собственному усмотрению.

Теперь уже сенаторы не посмели сопротивляться и вынесли постановление, поощряющее правителя в его непримиримости к пороку. Несмотря на кажущееся подчинение воле принцепса, сенат все-таки добился своего: Тиберию не удалось расправиться с Нероном чужими руками и пришлось взять ответственность на себя.

Тиберий пытался предстать обществу в образе Августа, изгоняющего свою дочь за аморальное поведение. Но ему надо было продлить этот фарс, чтобы спровоцировать Агриппину к открытому противодействию. Поэтому он излишне долго громил в своих письмах в Рим разнузданное, позорное поведение Нерона. За примерами порочности далеко ходить не требовалось. Само время превращало людей в жадных похотливых животных, и чем выше был общественный статус того или иного лица, тем грязнее оказывалась его жизнь. Так бывает всегда, когда целью становится не созидание, а потребление.

Нерона судьба занесла слишком высоко, и он не мог избежать головокружения. Трудно предположить, будто он устоял против соблазнов своей эпохи, не предался увеселениям «золотой» молодежи и не усугубил эти «развлечения» возможностями, предоставляемыми его высоким положением. А ведь рядом с ним находился Друз, соперник в притязаниях на наследство, ненавидевший старшего брата прямо пропорционально размерам этого необъятного наследства. Естественно, Друз всячески способствовал популяризации застольных и постельных побед и поражений Нерона. То есть при взгляде со стороны казалось, что Тиберий, как блюститель общественных и семейных нравов, имеет вполне достаточные основания для осуждения внука.

Видя, как ненавистный старик преследует ее сына, слыша, как сквернословит по адресу Нерона поддавшаяся шумихе толпа, Агриппина, забыв об осторожности, бросилась спасать дорогое чадо. А чадо действительно было дорогое, так как вот-вот должно было сделать свою мать императрицей. Безутешная мать взывала к впечатлительному плебсу, обращалась к сенаторам, строила козни через подружек, приходила в храмы, молила жрецов и припадала к алтарям. Лишь одного действия она не могла предпринять, именно того, которое спасло бы ее сына. Агриппина не имела возможности попросить пощады у самого принцепса.

Вот тут и проявились преимущества, которые давало Тиберию удаление на остров, куда был заказан путь всем, кроме кучки доверенных соратников и слуг. Если бы Агриппина застала Тиберия в палатинском дворце и пала к его стопам, он вряд ли сумел бы ей отказать там, совсем рядом с многолюдным форумом. Но пошла бы Агриппина на такой шаг, ведь она люто ненавидела Тиберия и считала его убийцей своего мужа? Женская логика в этом вопросе была проста: если бы не существовало на свете Тиберия, то Германик не поехал бы на Восток, а правил бы в Риме и был бы жив — значит, во всем виноват Тиберий. Однако судьба не поставила Агриппину перед сложным моральным выбором: доступа на остров у нее не было. Поэтому всю свою энергию она выплеснула на Рим.

Вначале Агриппина просила, потом принялась угрожать, а в конце концов стала призывать. Она повсюду метала проклятья жестокому принцепсу, стращала людей пророчеством кровавого разгула. «Лишь влияние Августы и мое противодействие препятствовали тирану показать свое гнусное нутро всему народу римскому! — заявляла она. — Потому он преследовал судом моих друзей и подруг, потому пытался отравить меня. Но, разделавшись со мною и моим Нероном, он возьмется за всех вас! Если до сих пор преступления и казни шествовали по Риму вереницей, то скоро они обрушатся на город лавиной, и Тибр выйдет из берегов от притока римской крови! Опомнитесь, люди, пока не поздно, пока у вас еще есть я, есть Нерон! Заступитесь за нас, и потом мы спасем вас!»

Страшные пророчества Агриппины в отношении Тиберия сбылись в скором будущем, но вот предположить, каким спасителем на троне окажется ее сын, невозможно было даже в самые страшные дни правления Тиберия.

Естественно, поведение Агриппины не вписывалось в рамки верноподданной гражданки благоустроенного государства. Но принцепс не торопил события и продолжал играть с ней в «кошки-мышки». Он выносил ей одно порицание за другим, стыдя ее перед сенатом и народом. «Божественный Август первым обратил свой гнев на единственную дочь, когда ее поведение перестало соответствовать чести славной фамилии, — писал Тиберий, — а Агриппина выгораживает своего сына, потакая ему в позорном пороке. Теперь становится понятным, почему этот юноша пал так низко. Если бы мать была с ним строга, как подобает римской матроне, он теперь являлся бы украшением народа римского и служил бы мне, старику, изнуренному трудами на благо государства, отрадой и надеждой. Но Агриппина не видит собственной вины, потому что ее ослепил гнев. Не задумываясь над вопросом, кто на самом деле погубил Нерона, она на всех римских перекрестках проклинает меня. По ней выходит, будто в том, что солдат лишился ноги, повинен не враг, пронзивший ее отравленной стрелой, а лекарь, отрезавший омертвевшую конечность. При этом она забывает, что моя потеря ничуть не меньше, чем ее, ведь Нерон мне внук и, кроме того, наследник моего дела. Она передала ему только свою кровь, а я намеревался доверить целое государство!»

Сеян тоже не бездействовал. Он пустил слух о том, что подбирает кандидатов в магистраты на несколько лет вперед, и по указанию принцепса готовит новые назначения в провинциях и войсках. Многих сенаторов, особенно из числа молодых и перспективных, полученные сведения моментально сделали горячими приверженцами политики Тиберия и врагами Агриппины. Не забыл префект и о простых людях. В массы были запущены агитаторы, которые хорошо оплаченным красноречием связали имена Агриппины и Нерона с названиями всех существующих и вымышленных пороков.

Когда опальные мать и сын были, наконец, арестованы, никто не удивился. Казалось странным, что это не произошло раньше. Агриппина к тому моменту дошла до такой степени озлобленности, что даже вступила в драку с преторианцами славного Сеяна, пришедшими ее схватить. Однако солдаты победили, а центурион в борьбе выбил внучке Августа глаз. Этот эпизод дал повод заковать арестованных в цепи и транспортировать их в зашитых носилках, как злостных преступников.

Сенат помог Тиберию добиться в отношении Нерона и Агриппины всего, чего он хотел, и вскоре сын и мать отправились в ссылку на острова.

Плебс с коровьим равнодушием смотрел, как осуществляется расправа с его недавними любимцами. Но, когда непоправимое свершилось, народ вдруг очнулся от приступа апатии. Снова над форумом стали раздаваться сетования на горестную судьбу Рима и проклятья в адрес свирепого тирана и его палача — префекта преторианцев.

Оказавшись в заточении, Агриппина в знак протеста объявила, что уморит себя голодом. Тогда Тиберий распорядился насильно открывать ей рот и вталкивать пищу. Стражникам не сразу удалось исполнить повеление правителя, поначалу они не могли совладать с челюстями сильной женщины и получили немало боевых ран от ее зубов. Наконец один из них догадался зажать ей нос. Задохнувшись, она открыла рот и получила пшеничную лепешку. Так Агриппина продолжала жить.

Изолировав зачинщиков смуты, принцепс, увы, не обрел покоя. Сеян принес ему сведения, вызвавшие новые огорчения.

Начал префект издалека, он поведал о своем воспоминании из детства. «На вилле у дядьки я наблюдал за жизнью землероек, — загадочным тоном заговорил он. — Во многом поучительное зрелище. Я расскажу только об одной стороне их поведения. В той кроличьей колонии был самец-лидер. Он казался самым сильным и агрессивным. Прочие самцы заискивали перед ним, прижимали уши и подобострастно нюхали его под хвост, а он мог в прыжке безнаказанно обрызгать любого из них. Это был истинный герой, особый и неповторимый, как раз такой, каких любит чернь. А все другие выглядели просто зверьками иной, низшей породы. Но, что ты думаешь, Цезарь, когда он умер, его место в тот же день занял другой! Причем этот новый лидер раньше не выступал ни вторым, ни третьим, он был просто серым, как его шерсть. Теперь же преемник ни в чем не уступал прежнему герою».

— Ты хочешь сказать, что с твоею смертью найдется кролик, способный тебя заменить? — мрачно пошутил Тиберий, не довольный развязным, как ему показалось, поведением префекта.

Сеян едва не проглотил язык, зрачки его глаз в напряжении сжались чуть ли не до точек, но лицо не дрогнуло.

— Конечно, — сказал он ровным тоном. — Незаменим у нас только один ты, Цезарь. На смену людям приходят другие люди, а боги уникальны.

— Прости, Луций, у меня это семейное: мы всегда стремимся сострить позлее. Но здесь дело не только в желании покрасоваться шуткой. Увы, обладаю я даром провидения, и сдается мне, Луций Элий, что твоя жизнь не будет долгой.

Сеян окаменел, но ничто в его облике, кроме зрачков, не выдавало волнения.

— Впрочем, надеюсь, что в любом случае я не увижу твоей кончины, — задумчиво продолжал Тиберий, — пусть моя судьба будет ко мне милостива хотя бы в том, чтобы избавить меня от участи стать свидетелем смерти единственного друга.

Только теперь Сеян выдохнул.

— Цезарь, я хочу жить долго, но умереть прежде тебя! — браво, по-военному, отрапортовал префект. А далее уже другим тоном он продолжил: — Именно поэтому, то есть, чтобы продлить наши годы, я пришел сегодня к тебе, Цезарь, с намерением сообщить об очередной опасности, исходящей из Рима.

— Ну что еще? — устало перебил Тиберий. — Мы уже казнили и изгнали всех, кого только можно, кто хоть сколько-то выделялся из серой массы!

— Дело в том-то, что серые быстро линяют и принимают вызывающе яркую окраску, как та землеройка! Теперь во весь голос заявил о себе Друз. Еще месяц назад я бы не поверил в возможность такого перевоплощения. Но это произошло.

— Ты полагаешь, будто мне опасен несмышленый птенец? Да ты меня просто унижаешь!

— Не кипятись, Цезарь, Друз тебе не соперник, но его используют те силы, которые толкали к мятежу его мать и брата.

— Если эти силы так могущественны, что должны вызвать мой страх, то почему они столь легко отдали нам Агриппину и Нерона?

— Разве легко, Цезарь? Вспомни, сколько лет мы подбирались к ним. Если можно было бы атаковать их раньше, я тебе сказал бы об этом. В том-то и дело, что долгое время нам не удавалось подступиться к ним, и мы довольствовались мелкой добычей в лице сподручных Агриппины. Но в конце концов мы сумели вывести Агриппину и Нерона на чистую воду и так четко вскрыть их испорченность, что от них отвернулись даже близкие сторонники. Особенно удачным оказался твой, Цезарь, ход с обвинением Нерона в мерзком распутстве. Это сделало его защиту делом неблагородным. Растоптав в нем личность, ты разом уничтожил его и как политика.

Тиберий поморщился. Он не любил резких выражений.

— Ближе к делу, — недовольно потребовал он и тут же добавил: — Нерон сам себя растоптал.

— Да, конечно, — легко согласился Сеян, — но ты сумел показать это всему народу римскому. И вот тогда партия Агриппины решила избавиться от запятнанного лидера, отстраниться от него. А поскольку сама Агриппина не смирилась с потерей сына и скомпрометировала себя заступничеством за обреченного, недавние соратники сдали ее нам вместе с Нероном. Это страшные люди, Цезарь. И Друз — худший из них. Он быстро уловил, куда дует ветер, и стал самым ярым обвинителем своего брата, а попутно — и матери. Я об этом узнал совсем недавно и ужаснулся. Он понял, какую перспективу сулит ему низвержение Нерона, и старался, как мог, выслеживая старшего брата и предавая огласке всяческие перчинки его похождений.

— И вот теперь партия Агриппины, как бы возродившись, получила нового, ничем не запачканного лидера, — после небольшой паузы подытожил Сеян. — А в глазах народа Друз, к тому же, предстает мстителем за мать и брата, которые теперь уже подаются черни как жертвы репрессий. Вот такой у него ныне выигрышный образ.

— Опять ты сумел убедить меня, Луций Элий.

— Не я убедил тебя, Цезарь, а факты.

— Но если вспомнить твой пример с землеройками, то можно ожидать, что после низложения Друза появится другой лидер.

— Нет, Цезарь. Лидером у землероек бывает только самец, а применительно к нашему случаю следует утверждать, что самцом в римской политике может быть только представитель рода Цезарей. После Друза надолго образуется пустота, ведь Гай еще слишком юн.

— Гая ты не трогай! — встрепенулся Тиберий.

— О, я знаю, Цезарь, что он твой любимец.

— По крайней мере, он не развратничает, а усиленно постигает науки, — горячо заговорил принцепс, — он лучший оратор из всех молодых аристократов, образован в греческой литературе, да и в прочих благородных искусствах преуспевает на зависть всем. К тому же, заметь, он ничем не поддержал мятежных братьев и саму Агриппину. Более того, мне говорили, будто он пытался образумить их.

— Да, малый смышленый и очень осторожный, — согласился Сеян. — Ну, а какое решение мы примем в отношении Друза?

Тиберий закусил губу и взял паузу. Потом глухо сказал:

— Действуй.

И Сеян начал действовать. В результате, еще до окончания этого, столь трагического для семейства Германика года Друз оказался заточен в подземелье палатинского дворца.

5

В Риме наступило затишье. Обезглавив оппозицию, Сеян надолго лишил ее инициативы. Все произошло так, как он предвидел, и Тиберий в который раз возносил хвалу богам за то, что в период его бессильной старости они подарили ему такого расторопного помощника. «Но куда же он теперь денет свою неуемную энергию? — спрашивал себя Тиберий. — Этого человека невозможно представить бездеятельным».

Присмотревшись к другу, принцепс убедился, что тот отнюдь не пребывает в пассивности. К нему постоянно едут делегации со всех территорий огромного государства, его обхаживают вольноотпущенники-дельцы, он встречается с сенаторами, руководит штатом советников опять-таки из числа вольноотпущенников, часто отлучается с острова на два — три дня, чтобы оперативно управлять событиями, а оставаясь один, пишет.

— Друг Луций, сегодня на наше многострадальное государство снизошел покой, и это твой успех. Ты заслужил отдых, а трудишься едва ли не больше, чем прежде, — обратился Тиберий к Сеяну.

— Для того и тружусь, чтобы в стране был покой, лаконично пояснил префект.

Тиберию очень понравился ответ соратника. Он выразил главный принцип делового подхода самого правителя. Управлять государством, оставаясь в тени, не привлекая вульгарного внимания обывателей, управлять так, чтобы сам этот процесс никому не был заметен, представлялось Тиберию вершиной политической мудрости и истинно аристократической гордости.

— Но ты совсем перестал посвящать меня в дела, — заметил принцепс.

— Сегодняшние дела не столь значительны, чтобы прибегать к твоему, Цезарь, участию, — разъяснил Сеян, — не заботься об этом, Цезарь. Уж кто заслужил покой, так это, в первую очередь, ты. Поживи же в свое удовольствие.

Тиберий с благодарностью посмотрел на префекта, а тот ответил дружелюбной улыбкой и стальным взглядом.

После разговора с Сеяном Тиберий вышел из дворца, поднялся на самую высокую точку острова и, окинув взором свои нынешние владения, глубоко вздохнул. Действительно, почему бы ему, наконец-то, не пожить в свое удовольствие. Шестнадцать лет обязанности принцепса съедали все его силы, мысли и чувства. Он лишал себя человеческих радостей, а в это время другие развлекались и получали удовольствие от жизни. Он работал на благо государства, а это государство не только не оценило его самоотверженности, но возненавидело и оклеветало своего благодетеля. И вот теперь Сеян, единственный человек на свете, сумевший оценить его, пришел на помощь и взвалил на себя груз государственных забот. Может быть, он послан богами специально, чтобы предоставить ему, Тиберию, возможность вкусить прелести беззаботной жизни? Может быть, это и есть награда судьбы, которую он часто укорял за жестокость?

В этих размышлениях Тиберий обозревал угловатую тушу острова, купающуюся в искрящемся море изумруда и сапфира. И пока он пытался разгадать волю богов в отношении своей персоны, с черного хода в его сознание уже проникла мысль, как распорядиться неожиданно представившимся досугом. У него возникла идея возвести двенадцать вилл по числу Олимпийских богов. Его вдохновило успешное превращение мрачной, залитой водой пещеры в сказочный «Голубой грот» с замком на поверхности. Теперь ему захотелось создать единый ансамбль, сочетающий в себе чудеса природы и достижения человеческого искусства. Ему виделись аллеи среди скал, украшенные статуями, многоярусные клумбы, соседствующие с диким кустарником. «И пусть через каждые сто шагов дежурят служанки с кратером вина, — думал он, — и пусть они будут такими же красивыми и нагими, как рабыни Цестия Галла, и изображают собою богинь, граций и нимф. Да, пусть меня здесь окружает целый легион женщин! В самом деле, пора наверстать упущенное в юности. Когда меня разрывала ярость вожделения, я избегал случайных связей, боясь дать пищу злым языкам при дворе Августа. А эти змеиные языки все равно шипели клеветою. Потом я безутешно тосковал по отнятой у меня жене… А она ложилась в постель с омерзительнейшим из людей и рожала ему наследников, напрочь забыв обо мне. Дальше хуже! Из-за проклятой Юлии я возненавидел все женское племя, и то, что для других являлось ярчайшим наслаждением, для меня превратилось в гнусную муку. Как глупо было потерять всех женщин из-за одной, мстить всем за проступок одной-единственной! В результате я наказал самого себя».

Тиберий предался эротическим фантазиям. Но даже эта примитивная тема породила в творческой душе подобие созидательного импульса. Он мысленно сконструировал проект города любви с особыми зеркальными и многоэтажными комнатами, создающими условия для подсматривания и дополнительного возбуждения похоти, с мрачными гротами для «дикой страсти» и с царскими палатами и огромным ложем для низложения девственниц.

Увлеченный новой идеей, сулящей ему избавление от изнуряющих тяжб с обществом, Тиберий горячо принялся за ее исполнение. Он выписал из Рима, а также из Греции и Александрии архитекторов, скульпторов и художников. Пригласил умельцев и другого рода. Некогда сенатор Тит Цезоний произвел на него впечатление опытностью в разврате и особым, художественным подходом к плотским удовольствиям. И вот теперь принцепс пожаловал ему титул «распорядителя наслаждений».

Как ни странно, Сеян тоже охотно взялся помогать своему императору в создании сказочного города, предназначенного для разжигания и удовлетворения всевозможных потребностей. Его кипучая энергия в совокупности с организаторским талантом существенно способствовала ускорению строительства.

Тиберий с удивлением и восхищением смотрел на своего друга.

— Как тебя на все хватает? — удивлялся он. — И везде ты лучший. Может быть, тебе и в разврате удастся достичь вершины и одолеть самого Цезония?

— Поживем, увидим, — с усмешкой отвечал Сеян. — Уж постараюсь не отстать от своего императора. Под его водительством готов идти и в бой, и в пьянство, и в любовь!

Благодаря новому виду деятельности, свободному от злобы, зависти и лицемерия, дни Тиберия пошли намного быстрее. Время уже не казалось ему непосильной ношей, а жизнь перестала быть беспощадным врагом. Однако иногда приступы безысходной меланхолии возвращались. Тогда он понимал ничтожность своего нынешнего существования и подолгу смотрел с высокой скалы в морскую даль, словно хотел в синей стихии растворить серую тоску. А в других случаях его охватывало беспокойство, предчувствие опасности. По ночам он часто видел один и тот же по сюжету сон, разворачивающийся в различных декорациях. Ему чудилось, будто в его жилище — все равно, был ли то дворец или лачуга — проникает хитрый и могущественный злодей. Как ни запирай двери, сколько ни вешай замков, он взломает все засовы, преодолеет любые преграды, проберется к тебе самым неожиданным образом и окажется за спиной. Тиберий переходит из комнаты в комнату, обшаривает углы, латает стены, укрепляет двери, ставит дополнительные замки, а неведомый преступник проникает к нему вновь и вновь. Только вовремя сбросив с себя оцепенение сна, можно было избавиться от этого преследования. Но каждый раз, едва проснувшись, Тиберий пристально всматривался своими совиными глазами в черную ночь, пока не утрачивал способности пронзать взором тьму. Лишь тогда он понимал, что боролся с привидением во сне.

И все же в тот период Тиберий чувствовал себя намного лучше, чем в предыдущие годы, когда низкие интриги, лицемерие сената и ненависть толпы доводили его до исступленья и он бывал на грани сумасшествия. «Хорошо восточным деспотам властвовать над рабами, — думал он тогда, — а каково править людьми, которых вся история Отечества воспитала свободными?»

Большая часть года прошла спокойно. Лишь одно событие омрачило настроение Тиберия. Покончил с собой Нерон, тем самым напомнив властям и всему народу римскому о безобразиях, творящихся в государстве. Причем на форуме утверждали, будто свирепый тиран подослал убийцу к несчастному заключенному и тот погиб насильственной смертью.

Впрочем, огорчение Тиберия по этому поводу не было долгим. В который раз каменные стены острова защитили его от шторма общественного мнения. В эту цитадель не долетали стрелы порицаний соотечественников, и принцепс продолжал трудиться по обустройству будущей праздной счастливой жизни.

Однако судьба — изрядная шутница. В один из самых безоблачных для Тиберия дней, когда он осматривал первую партию девушек, представленных Цезонием в качестве кандидаток на роли богинь и нимф, и даже вознамерился тут же, немедленно, проверить скрытые достоинства одной из них, обратившей на себя его внимание озорным взглядом, прибыл вольноотпущенник с письмом от Антонии. Эта женщина принадлежала к тому узкому кругу лиц, с которыми принцепс не порвал связи даже здесь, на Капреях.

Тиберий так уважал Антонию, что смутился пред взором ее посланца, застигшего его в заигрываниях с девицей, и неловко шарахнулся в сторону. При этом он едва не упал, но его удержала все та же озорная красотка. Это показалось ему дурным знаком.

— Извини, Цезарь, что я отрываю тебя от государственных забот, — хитро заговорил вольноотпущенник, метнув взгляд на разрумянившуюся девицу, но дело спешное.

— В чем же его спешность, Паллас? — хмуро спросил Тиберий, подходя к говорившему и беря у него свиток.

— Скоро возвратится из Суррента Сеян, а он не должен меня видеть.

— Что ты себе позволяешь?

— Так велела Антония, Цезарь.

— Ладно, ступай. Я прикажу, чтобы тебя покормили и с комфортом доставили на берег.

— Нет, Цезарь, я отбуду немедленно.

Принцепс посчитал излишним отвечать на последнюю реплику и удалился на ближайшую виллу. Там он уединился в таблине и развернул свиток.

Тиберий вышел из кабинета только через несколько часов. И это был уже совсем другой человек. Не тот, который утром лапал красотку, не тот, который когда-то угрюмо выслушивал сенаторов и обуздывал их своекорыстие, и уж подавно не тот, которого знали германцы и паннонцы. Он тревожно озирался, его движения были по-стариковски неуверенными.

«Руки и ноги трясутся, — глухим голосом говорил он сам с собою. — Нельзя, чтобы меня таким увидели посторонние или, вообще, кто-либо. И как теперь узнаешь, кто посторонний, а кто свой? О презренные люди! О низость! О подлость! Однако нужно сосредоточиться и подумать, лучше всего окунуться в воды „Голубого грота“. Но там будет легче всего прихлопнуть меня, ведь это — идеальная тюрьма! Взобраться на любимую скалу? Но оттуда проще всего сбросить меня в море… О, как я ненавижу людей и самого себя! Как мне пережить эту пытку! Я бы сам низринулся в море и сгинул бы в Нептуновой пучине, чтобы никогда больше не иметь с ними дела. Но этим только доставлю торжество негодяям. О жалкий жребий, я должен жить лишь назло кому-то, бороться и страдать только ради мести!»

Тут Тиберий вспомнил, что в руке у него свиток с письмом Антонии. Он вздрогнул и перебрал пальцами, словно обжегся.

«Куда его спрятать? — забормотал он. — Куда-то в надежное место… А разве остались теперь надежные места? Есть ли теперь хоть что-то надежное в этом предательском мире? Оставлю при себе. Спрячу в тогу среди складок. Нет, тот волк высмотрит, он видит меня насквозь! А может быть, пусть смотрит и гадает, что там. Пусть терзается страхом, как я. Увы, нельзя. Я должен затаиться. Сейчас он сильнее, а я обязан оказаться хитрее. О ничтожная жизнь! После всего, что я сделал и пережил, претерпеть такое униженье! Сжечь? Но письмо — доказательство, улика. Мало ли, как повернется дело».

Тиберий все же вскарабкался на скалу и знаком показал вопроси-тельно смотревшим на него слугам, чтобы его никто не беспокоил.

«Однако я поторопился отправить рабов, — тут же подумал он, — Цезоний может меня выдать. Паллас на его глазах передал мне письмо, и после этого я исчез на несколько часов. Нужно его предупредить, чтобы не болтал. А впрочем, кто он в этом раскладе? Может быть, я, наоборот, спровоцирую его на предательство? Надо что-то придумать».

Через некоторое время раб доставил Цезонию записку от принцепса. Тот прочитал: «Извини друг, что покинул тебя столь внезапно. Свершилось то, чего я боялся больше всего на свете. Антония упрекает меня в гибели своего внука Нерона. Ты знаешь, как я ценил эту женщину, а теперь она для меня умерла. Я должен в уединении пережить столь тяжкую для меня утрату».

Придумав тему этой записки, Тиберий попутно сообразил, кто в сложившейся ситуации может стать его надежным союзником. Агриппина и Друз — вот кого он мог противопоставить врагу. «Однако в этом случае даже победа обернется для меня поражением, — продолжал он рассуждать. — Нет, это крайний случай».

Тиберий всегда гордился своим уменьем разгадывать людей и даже предсказывать их будущее, отчасти за счет анализа, отчасти благодаря интуиции. Он умело подбирал наместников для провинций, попал в точку с назначением префектом Рима Луция Пизона. В Корнелии Коссе, законченном пьянице, он рассмотрел честного, надежного человека и доверял ему важнейшие поручения. Проведя собеседование с кандидатом в консулы Сервием Гальбой, Тиберий сказал ему: «Когда-нибудь и ты, Гальба, отведаешь власти». И Гальба именно «отведал» власти, став принцепсом на склоне лет. Проявлялось его знание людей и в забавных ситуациях. Когда-то ему принесли на пир огромную рыбину. А он велел отнести ее на рынок и поспорил с друзьями, что ее купит либо Апиций, либо Публий Октавий. Назавтра на рынке действительно вступили в битву за царскую рыбину Апиций, проевший за свою жизнь состояние в два с половиной миллиона сестерциев, чья поваренная книга дошла до наших дней, и Октавий. Победил последний, заплатив пять тысяч сестерциев, чем потешил окружение принцепса, зато заслужил славу в кругу римских богачей.

Но сейчас Тиберий пребывал в растерянности. Все, что прежде казалось прочным, рухнуло в один миг, словно земля разверзлась под ним. «О ведьма-власть, превращающая людей в оборотней, всех друзей ты отняла у меня! — восклицал он в отчаяньи. — Кому верить, если Сеян замыслил переворот и готовит покушение на меня? На кого положиться, если Публий Вителлий предложил Сеяну ключи от казначейства и отдал ему армейскую казну для финансирования мятежа! Может быть, я и сам злоумышляю против себя? Может быть, моя левая рука готовит покушение на правую? Впрочем, я и в самом деле враг самому себе, коли вырастил в своем гнезде такое чудовище!

Однако надо действовать. А действовать возможно только через людей, значит, необходимо найти честных людей. Но кто был честнее в отношении меня, чем Сеян? О, проклятье! Червь грызет сердце, кто-то высасывает мозг. Только бы не хватил удар. Я должен успеть расправиться с этими подлецами, а потом пусть приходит смерть. Но пусть приходит одна, без всяких сеянов и агриппин. О, как отвратительна жизнь среди этих двуногих крыс! Скорей бы избавление… Но сначала нужно победить.

В первую очередь следует обратиться к Антонии и попросить ее свести моих людей с теми в Риме, кому, по ее мнению, можно доверять. А заслуживает ли доверия сама Антония? Вдруг она мстит за внуков и намеренно стравливает меня с Сеяном? Нет, в ней я не мог ошибиться. Если и она предаст меня, то худшая из смертей будет лучше этой жизни. Но она могла просто по-женски преувеличить замашки Сеяна. Надо кого-то послать в Рим, чтобы оценить ситуацию свежим взглядом со стороны. Но кого? Все белое стало черным. Мои ближайшие помощники так или иначе связаны с Сеяном, значит, они враги. Ну не голубей же мне использовать в качестве посланцев?

Вот он, сарказм судьбы! Весь мир считает римского правителя могущественнейшим из людей, а в действительности я — самое беспомощное и презренное существо на свете! У всех есть родные и друзья, а меня власть сделала круглым сиротою, она насмерть поссорила меня со всем миром!»

Вдруг стукнула дверь в соседней комнате, и послышались шаги, но тут же разом стихли, словно шедший воспарил в воздух. Тиберий вздрогнул, и сердце его истерично застучало в грудь, будто просясь на волю из своего, ставшего слишком опасным укрытия. «Ого, сколько во мне еще осталось жизненных сил, если я способен так бояться! — мрачно пошутил над собою Тиберий. — А сердце так и трепыхается. Похоже, что оно тоже изменило мне и норовит бежать прочь. Все бросают меня в трудный час! Однако, кто может шуметь там сейчас, ночью, если вечером я приказал никого близко не подпускать ко мне? Неужели пришли головорезы Сеяна?»

Он подтянул к себе меч и с надеждой потрогал его острие. «Давненько я не держал в руках оружия, — подумал он. — Славный меч. С ним я прошел весь обитаемый мир от Галлии до Парфии. И славным украшением его карьеры станет моя гибель… А где же убийцы? Почудилось?»

Помедлив еще какое-то время, он сказал вслух: «Нет, не пойду смотреть. Знаю, сегодня меня еще не убьют. Боги предоставят мне возможность разделаться с предателем!»

Так, перемежая периоды размышлений с приступами страха, принцепс провел ночь. В предрассветный час он пригласил к себе греческих грамматиков. Именно этих, далеких от политики людей он решил отправить в Рим с секретной миссией. Впрочем, сами они не знали, что их миссия секретна. Тиберий сосредоточил внимание ученых мужей на покупке новых книг и попросил заодно передать письма его друзьям, а также оценить, как граждане относятся к Сеяну. «Я хочу сделать его консулом, — просто объяснил он свой интерес, — и должен знать, насколько искренней является любовь римлян к моему другу».

На рассвете греки на маленьком суденышке отчалили от острова. В это время Тиберий стоял на своей скале и, провожая взглядом посудину в туман, с тоскою думал, что от этой колыхающейся на волнах скорлупки зависят его жизнь и судьба всего огромного государства. Если все пройдет успешно, то уже через несколько дней Луций Пизон, Корнелий Косс и Антония начнут действовать.

Особую роль принцепс отвел человеку всаднического рода Невию Серторию Макрону. Это был префект когорт пожарных и ночной стражи. Он числился другом Сеяна, но с некоторых пор между ними возникло соперничество. Сеян не любил Макрона, потому что угадывал в нем своего двойника. После инкубационного периода под видом сотрудничества, их взаимная неприязнь сделалась очевидной для них обоих. Правда, они были слишком хитры, чтобы выказывать ее прилюдно, однако Тиберий знал о скрытой вражде между двумя префектами. Прежде чем довериться Макрону, Тиберий должен был разгадать один ребус: сделал бы Сеян в случае успешного переворота его своим преемником или нет? Изрядно помучив голову, он дал отрицательный ответ. Сеян приближал к себе только посредственностей, он не терпел талантов. Значит, Макрон не был заинтересован в свержении принцепса, а потому мог стать его союзником.

Пообещав Макрону в письме место префекта преторианцев, Тиберий велел ему подготовить условия для освобождения Друза, чтобы в случае дурного развития событий поставить его, отпрыска народного любимца Германика, во главе войска в противовес Сеяну.

Особенно проблематично было определить, какие легионы вошли в сговор с префектом, а какие пока еще оставались верны принцепсу. Кое к кому из легатов Тиберий уже сейчас отправил гонцов, но в полном объеме эту задачу можно было решить, только получив дополнительные сведения из столицы.

Лишь покончив с первоочередными делами, Тиберий почувствовал усталость от бессонной ночи. Но отдохнуть ему не удалось, так как слуга доложил о визите Сеяна.

— Он один? — вскрикнул Тиберий.

Раб удивленно воззрился на принцепса.

— Один, господин, как всегда, и трое слуг остались за порогом. Все, как обычно.

Тиберий закусил губу. «Нужно быть осторожным, чтобы не выдать себя, — подумал он, — но, как мне таиться от человека, который знает меня, как облупленного! Который всегда читал мои мысли и предварял мои желания!»

Тиберий вспотел от напряжения. Сейчас он отдал бы все свои богатства, чтобы отсрочить эту встречу хотя бы на полчаса. Но он никогда не отказывал Сеяну в приеме и посчитал невозможным в столь ответственный момент что-либо менять в отношениях с ним.

— Зови! — бросил он вслух.

Пока Сеян мерил коридор тяжелыми шагами, Тиберий мучительно искал спасительную формулу своего поведения. «Он знает обо мне все. Значит, чтобы не быть разгаданным им, я должен измениться в корне. Но именно в корне, а никак не внешне!» — сделал он вывод как раз в тот момент, когда префект уверенно переступил порог императорского кабинета.

— Приветствую тебя, мой Цезарь! — браво гаркнул Сеян.

— Входи смелее, друг, в моих покоях ты можешь чувствовать себя хозяином, — столь же бойко отреагировал Тиберий.

Их взгляды встретились, но ничего не увидели. Сеян не понял намека, но не выказал беспокойства, поэтому разведка Тиберия не дала результата.

— А разве ты обнаружил во мне робость? — нагловато удивился префект. — Серьезный укор воину.

— Ты возвратился на остров задолго до заката, мой дорогой Луций, но не посетил меня.

— Мне сказали, чем ты озабочен.

— Но ты должен был придти ко мне на помощь в моих затруднениях.

— Принимаю упрек, Цезарь, и постараюсь исправиться прямо сейчас. Кстати, вот тебе пара свитков греческих словоплетов, — перебил Сеян сам себя, протягивая Тиберию две книги. — Ты недооцениваешь меня. Посылаешь в Рим занудных грамматиков, хотя я могу достать для тебя то, что ты хочешь, гораздо быстрее. Смотри, ты это искал?

Тиберий взглянул на свитки, автоматически прочитал их названия, имена авторов, ту же все забыл и поднял взор на Сеяна.

— Это те книги, дорогой Луций, — сказал он, не слыша самого себя.

Несколько мгновений они смотрели друг на друга.

«Как же я его ненавижу!» — думал Тиберий.

— Усаживайся поудобнее, Луций, и побеседуй со мною, — сказал он вслух. — Утешь мою старческую душу дружеским участием.

Сеян вольготно расположился напротив принцепса и заговорил:

— Похвальна твоя проницательность, Цезарь. Ты справедливо отдаешь предпочтение Антонии перед прочими женщинами. Но даже если она лучшая из всех римских матрон, то все равно остается всего лишь женщиной. Конечно, в Нероне и Друзе ее взор не мог узреть государственных преступников; для ее женского сердца они — всего лишь внуки.

— Да, Луций, Антония не могла рассмотреть государственного преступника, — мрачно сказал Тиберий, глядя в сторону, и тут же почувствовал на себе пристальный взгляд Сеяна, — в Нероне, — договорил он с некоторой задержкой.

— Ты устал, Цезарь, тебе трудно вести беседу. Пожалуй, мне надлежит предоставить тебе покой. Но еще раз прошу тебя, не убивайся из-за утраты благосклонности Антонии. Женщину нельзя принимать всерьез.

— Да, конечно, женщина не способна на истинную дружбу. Настоящим другом может быть только мужчина. Ведь так? — сказал Тиберий и в упор посмотрел на префекта.

— Истинно, так! — бестрепетно подхватил Сеян. — Весь мир находит подтверждение твоим словам в нашем с тобою примере.

«Какое чудовище! — подумал Тиберий. — А кто есть я, если верил ему? Нет, я не виноват, это низкие люди, которых я пытался любить, отвернулись от меня и вынудили мою гонимую душу искать пристанища у этого негодяя».

— Вот я и решил, наконец-то, возблагодарить тебя за такую дружбу, — сказал принцепс вслух.

Взгляд Сеяна сделался тяжелее стали, но гнев помог Тиберию выдержать его.

— Я намерен рекомендовать тебя, Луций, сенату в качестве кандидата в консулы на следующий год.

— О Цезарь! — неестественным басом рыкнул префект.

— Причем я сам хочу стать твоим коллегой.

— Такой почет! У меня нет слов!

— Я это слышу. Слов у тебя нет, говорят лишь эмоции.

Сеян насторожился, призадумавшись, что же такое сказали принцепсу его эмоции. А Тиберий продолжал:

— Вспомни, с кем я делил два последних консулата?

— С Германиком и Друзом.

— Ты понимаешь, что тебя ждет?

Тут Сеян впервые не совладал с собою. Его глаза полезли из орбит, лицо побледнело, и Тиберий окончательно уверился в его преступных намерениях. «Пусть вознаградят тебя боги, Антония, за то, что ты раскрыла мне глаза на эту дрянь!» — мысленно воскликнул Тиберий.

— Да ты, оказывается, суеверен, мой дорогой Луций! — воскликнул принцепс. — Тебя напугало то совпадение, что и Германик, и Друз вскоре после консульств погибли. Но ты — мой друг, и обязан быть выше подобных страхов. Беря тебя, Луций, в коллеги я возвожу тебя на один уровень со своими сыновьями! Вот о чем ты должен думать!

— Благодарю тебя, Цезарь, мой император!

На том они и расстались. Тиберий полагал, что, пообещав Сеяну консулат, он отсрочил исполнение преступного замысла до следующего года, поскольку в ранге консула тому будет сподручнее захватить власть. Со своей стороны Тиберий рассчитывал за оставшееся время подготовить контрмеры и перехватить инициативу. Причем под предлогом исполнения должности он удалит Сеяна, отправив его в Рим, благодаря чему обретет свободу действий.

Но даже теперь, оставшись в одиночестве, Тиберий не мог уснуть. Произошедшие события вызвали в нем такой обвал мыслей и чувств, что ему никак не удавалось выбраться из-под их груза на поверхность и вздохнуть полной грудью. «Как он мог предать меня? — вновь и вновь мучил он себя неразрешимым вопросом. — Ведь я сделал его из ничего, и я стал для него всем! А когда в нем произошел этот надлом? Мой главный просчет в том, что я просмотрел момент перерождения этого человека. Наверное, неспроста он вздумал просить руки Ливиллы. Неужели тогда он уже вынашивал далеко идущие планы? Какова скрытность! Нет, не может быть. Наверное, низвержение моих наследников — Нерона и Друза — побудило его питать нечистые надежды. А ведь он сам и был инициатором гонений на них! Неужели он подталкивал меня к расправе над ними в расчете занять их место? От этих мыслей можно сойти с ума!»

Тиберий вышел из своего укрытия и, пренебрегая осторожностью, направился в «Голубой грот». Сейчас он был слишком зол, чтобы испытывать страх перед кем-то, однако в дальнейшем избегал подобного риска.

6

Наступил период ожидания. Предпринимать что-либо до получения ответа из Рима не представлялось возможным. Тиберий изображал беззаботность. Он руководил строительством сразу нескольких вилл, оборудованием «гротов любви», пировал и пытался развлекаться с удалыми ученицами профессора разврата Тита Цезония.

Труднее всего было общаться с Сеяном. Тиберий испытывал запредельную брезгливость к нему. При виде мнимого соратника, тошнота сдавливала его горло, глаза гноились, вымученная улыбка разрывала окаменевшее лицо, слово «друг» обжигало глотку. А ему приходилось возлежать с ним за одним обеденным столом, поддерживать его тосты, принюхиваясь к запаху вина, чтобы вовремя уловить примесь отравы.

«Наверное, этот мерзавец испытывал то же самое в отношении меня все годы с того момента, когда замыслил предательство, — думал Тиберий. — В таком случае он сам уже наказал себя за подлость! Но, когда же в нем созрел яд измены. В какой момент он решил предать меня?» — в который раз он спрашивал себя.

Этот вопрос не был праздным. Не любопытство мучило принцепса. Определив, с какого этапа служба префекта сменилась кознями, Тиберий мог оценить степень его виновности, выявить круг возможных союзников и измерить уровень личности противника, что имело решающее значение в свете развернувшейся между ними борьбы. Тиберию было важно не просто предотвратить государственный переворот, а взять врага с поличным, перед всем миром представить его как преступника и доказать это.

Сеян же старался угодить своему императору больше, чем когда-либо, делая вид, будто благодарен ему за предстоящий консулат. Он помогал управлять архитекторами, строителями и поварами, придумывал новые развлечения и вообще был весел и остроумен, удивив всех бьющим через край жизнелюбием.

Он обучил проституток навыкам легионеров и однажды организовал показательный бой, в котором грациозные красотки задорно пародировали мужчин, не забывая при этом демонстрировать свою женственность. А в завершение представления префект вывел на арену настоящих воинов из числа преторианцев, и те, быстро разгромив женскую когорту, справили победу естественным образом. Все это немало потешило зрителей, представленных придворной свитой принцепса, но сам Тиберий сделался еще угрюмее. Ему было омерзительно все, что исходило от префекта, но здесь особенно обидным оказалось другое. Одна девица своим искрящимся обаянием задела его ранимую чувственность. Он невольно любовался ею во время танца, изображающего бой, а когда в конце действа ее распяли на песке сразу два здоровенных преторианца, испытал болезненную досаду. Причем все произошло так быстро, что он даже не успел вмешаться, да и не следовало ему унижаться, заступаясь за девицу, извлеченную из какого-то притона его врагом.

Тиберий сдержанно похвалил префекта за представление, но посоветовал ему впредь руководить мужскими битвами, а не издеваться над женщинами.

— Я все успеваю, ты же знаешь, Цезарь! — самодовольно отпарировал Сеян. — А женщины, замечу тебе, всегда рады подвергнуться подобным издевательствам. Смотри, как сияет эта малышка!

Даже не оборачиваясь, чтобы взглянуть на «малышку», о которой говорил префект, Тиберий понял, о ком идет речь. Более того, именно в тот момент он осознал, чем привлекла его эта девица: она имела трудноопределимое сходство с Випсанией Агриппиной, первой и единственной его любовью. У Тиберия содрогнулась душа и почернел взор. Ему стоило большого труда удержать на лице любезную улыбку. Сеян ответил такой же карикатурной дружелюбностью.

За многие десятилетия вынужденного лицедейства Тиберий обрел способность в любой ситуации контролировать себя как бы взглядом со стороны. В нем произошло раздвоение: один человек действовал, а другой наблюдал за ним. И теперь этот «второй» человек подсказал «первому», что последняя сцена сыграна плохо. Опасаясь насторожить Сеяна прорвавшейся сквозь волевой кордон отчужденностью, Тиберий подозвал Цезония и будто нехотя пожаловался ему на половую слабость в последние дни. «А тут вдруг это зрелище, жирное блюдо с перчинкой, состряпанное словно в издевку над моим несварением! Представляешь, как это некстати! — говорил он. — Только я тебя прошу, не рассказывай Сеяну. Не стоит огорчать его, ведь он не знает о моих проблемах», — закончил Тиберий, ничуть не сомневаясь, что его слова будут немедленно «по секрету» переданы префекту.

Время сделалось тягучим и неприятным, как и все остальное в жизни Тиберия. Дни лениво приходили на смену друг другу, будто тоже тяготились нездоровой обстановкой при дворе правителя. И когда принцепсу казалось, что он уже сходит с ума от бесплодного ожидания, явился гонец от Антонии. Это был тот же Паллас.

Принцепс уединился с ним в таблине старой виллы, построенной еще Августом, где не могло быть ходов для подслушивания. Паллас привез ему малосодержательное письмо своей хозяйки, а основные сведения передал устно. С ним же Тиберий обсудил способы дальнейшего взаимодействия с Римом. Во избежание подозрений со стороны Сеяна, Тиберий должен был только принимать гонцов от своих сторонников, прибывающих по определенному графику, но никого не посылать от себя. А в случае необходимости экстренной связи ему надлежало воспользоваться системой дальних знаков, своего рода оптическим телеграфом.

Антония передала Тиберию информацию о расстановке политических сил в Риме, добытую через жен сенаторов, но еще больше поведала о самом Сеяне.

После беседы с Палласом у Тиберия было такое состояние, что его волосы на макушке встали бы дыбом, если бы они там еще оставались. Оказалось, что Сеян состоял в прелюбодейной связи с Ливиллой и, возможно, с ее дочерью Юлией, женою Нерона. Через них он строил козни против Нерона и Агриппины. Они были его шпионками, и они же провоцировали Нерона выступать против принцепса. Антония выражала сожаление, что просмотрела внука, заметила неладное, когда он уже оказался втянут в разврат подосланными Сеяном щеголями и извращенцами, когда его разум помутился от жажды власти, разожжен-ной в нем льстецами, действовавшими по наущению того же Сеяна. Свою невестку Агриппину Антония недолюбливала за надменность и слишком большое влияние на Германика, но, тем не менее, была потрясена трагедией ее падения. Постепенно, с большим отставанием от хода событий, Антония все-таки раскрыла эту интригу. Выяснилось, что префект, используя услужливость сенаторов и особенно богачей-вольноотпущенников, создал вокруг Агриппины особую среду, которая изолировала ее от остального общества и превратила в героиню специфического мифа о невинной жертве свирепого тирана. Ей постоянно внушалась мысль о преследовании со стороны принцепса. Развернувшиеся тогда судебные процессы, направленные против ее друзей и подруг, убедительно подтверждали эту легенду. Женщина взрывного темперамента, естественно, реагировала очень бурно и выступала с агрессивными выпадами против Тиберия, о которых его немедленно информировали, возбуждая ответную ненависть. В то же время Агриппину провоцировали бывшие подруги, перевербованные Ливиллой. Они же предупредили ее о якобы готовящемся покушении на нее в доме принцепса. Именно тогда, когда Сеян говорил Тиберию о том, что Агриппина морочит народ показным страхом быть отравленной, ей нашептывали, что на обеде у принцепса ее ждет смертельная доза яда. Вот почему она столь гневно, не таясь, отвергла яблоко Тиберия, поставив принцепса в крайне неприятное положение.

Тиберий словно попал за кулисы театра, где его взору предстали гигантские механизмы и декорации, призванные обмануть наивного зрителя, создать у него иллюзию реальной жизни, где он увидел истинные лица актеров, скрытые на сцене ролевыми масками. Волшебство искусства развеялось, уступив место зловонию грязной кухни. Тиберий краснел и покрывался потом, вспоминая прошлое. Сколь послушной марионеткой он был в руках расчетливого негодяя! Как презирал его, наверное, Сеян! «А какова Ливилла! — надрывно восклицал Тиберий. — После моего сына она ложилась под этого низкородного солдафона! А может быть, она изменяла Друзу, еще когда он был жив? Антония очень аккуратно упомянула о ее роли в этой грязной истории. Оно и понятно, Ливилла — ее дочь, но по логике событий легко установить, что именно она являлась главной помощницей Сеяна в деле развала нашей семьи. Хорош подлец: и мать, и дочку! Какие бесстыжие глаза надо иметь, чтобы после этого смотреть на мир! И какими глазами мне смотреть на него?»

Страшные прозрения и догадки непрерывно бомбардировали его разум. И каждая такая мысль могла взорвать мозг, заставить его излиться кровью в смертоносном приступе. Но их было слишком много, они, словно соревнуясь, опережали и перебивали друг друга. Его спасало только то, что неприятностей сразу оказалось необъятное множество, и ему просто не хватало рассудка, чтобы осознать всю эту громаду подлости.

«Сенаторы хуже рабов, а их жены злее ведьм! — продолжал истязать себя Тиберий длинными ночами. — Сколько восторгов в адрес Агриппины они пускали на ветер, но с какой готовностью взялись очернить ее в угоду Сеяну! И самое обидное, что они не просто оклеветали и спровоцировали Агриппину и ее сыновей, а в действительности превратили их во врагов государства, моего государства!»

Он отчаянно стискивал голову и поворачивался на другой бок в тщетной попытке спрятаться от реальности в паутине сна.

«А ведь это Сеян спровадил меня из Рима и все организовал таким образом, чтобы я был связан со столицей только через него, — осенило Тиберия. — Но зачем он рисковал, спасая меня в пещере? Наверное, понимал, что тогда ему еще не под силу было захватить власть. О, он все понимал! Он крался к трону, скрываясь в моей тени. Я был нужен ему для расправы с семьей Германика. И, кстати, — вдруг встрепенулся Тиберий и даже встал с ложа, — тогда в пещере кто-то оттолкнул меня от выхода… Не сам ли этот негодяй подстроил обвал? Как раз в то время я начал подозревать его в недобрых намерениях. Этот пес унюхал опасность и придумал, как уверить меня в своей благонадежности.

Сколько же мне еще падать в пропасть его черной души! Сколько еще низости я должен изведать, чтобы проклятая моя жизнь отпустила меня к избавительнице смерти! Но я должен все выдержать, чтобы победить! Знали бы наши славные предки, в каких сражениях нам теперь приходиться биться! Но, ведают боги, эти битвы ничуть не легче „Канн“ и „Замы“! Только вместо славы нас всех: и победителей и проигравших — ждет позор!»

Через день принцепс получил сведения о положении в государстве от Луция Пизона, Корнелия Косса и некоторых других сенаторов. Женское видение обстановки глазами Антонии дополнилось аналитическим взглядом профессиональных политиков. После этого Тиберий уже мог действовать. Он инициировал судебные процессы над несколькими ставленниками Сеяна, но, конечно же, не по политическому обвинению, а за лихоимства — универсальный повод, поскольку в ту гнилую эпоху все представители власти в той или иной мере были взяточниками и вымогателями. Таким же путем удалось нейтрализовать некоторых подозрительных легатов. При этом принцепс действовал предельно осторожно, не форсируя событий. Процессы готовились заранее и велись как беспроигрышные.

Последними явились неторопливые греки. Но Тиберий претензий к ним не имел. Они исполнили свое назначение, передав его письма нужным людям. Между прочим, и сами ученые мужи рассказали кое-что интересное из того, чего сами римляне в силу привычки уже не замечали. Оказалось, что в Риме всенародно празднуется день рождения Сеяна, а плебс поклоняется статуям и портретам префекта, о Тиберии почти никто не вспоминает, если же и говорят о нем, то в весьма уничижительных тонах. «Так что, великий Цезарь, смело можешь выдвигать своего друга в консулы. Народ его любит и чтит сверх всякой меры», — оптимистично закончили речь ученые мыслители.

Узнав, какова обстановка в столице, Тиберий перепугался даже больше, чем в тот день, когда прочитал первое сообщение Антонии о предательстве Сеяна. В таких условиях префект мог решиться на переворот, и не дожидаясь консулата. Поэтому принцепс придумал еще один ход, направленный на сдерживание врага.

Дух борьбы придал Тиберию силы, и он вызвал к себе Сеяна. Префект хозяйски вошел в кабинет и без приглашения воссел на привычное место напротив принцепса.

«Он наглеет не по дням, а по часам», — подумал Тиберий и невольно измерил взглядом расстояние до своего меча, висящего на стене. Тут же он отметил его удачное расположение с левой, удобной стороны.

— Дорогой друг, заботит меня твое незавидное положение, — легко начал разговор Тиберий.

Острая фраза больно уколола Сеяна, но он даже не пошевелился, уверенно глядя на оппонента.

— Когда я нахожусь рядом с тобою, Цезарь, мне завидуют все граждане Рима, а иноземцы — еще сильнее, — отпарировал он.

— Я бы посчитал тебя льстецом, друг Луций, если бы за многие годы не удостоверился бы в твоей прозрачной, как родник искренности.

— И все-таки твое положение незавидное, — повторил принцепс после паузы. — Не торопись, сейчас я объясню.

— А я и не тороплюсь, — с легким презрением сказал префект.

— Знаешь, на какую мысль натолкнуло меня представление с твоими гладиаторшами?

— Ах, извини, Цезарь, я не вовремя это затеял. У тебя был деловой настрой, а я испортил его легкомысленным зрелищем, — холодно повинился Сеян.

— Мне уже перевалило за семьдесят, и потому простительно иметь «деловой настрой» при виде девичьих прелестей. А вот ты, друг Луций, сейчас пребываешь в самой силе.

— Я могу еще прибавить, мой император, — вызывающе заметил префект.

— Вот я и хочу предоставить тебе возможность прибавить, — с неприятной улыбкой сказал Тиберий.

Сеян ничего не понял, но сохранил значительный вид.

— Ты уже давно в разводе. Кстати, я так и не знаю, почему ты выгнал жену Апикату?

— Она мне изменяла.

— Нет, она тебе не изменяла. Я интересуюсь жизнью своих друзей, а уж о твоей осведомлен вдвойне.

— Она изменяла мне душой, — легко вышел из опасного положения префект, — она не понимала моей преданности тебе, Цезарь, не верила в мою службу и в нашу дружбу.

— Поэтому ты просил у меня руки Ливиллы? Эта душою с тобой?

— Мы с нею во многом схожи. Она сильная женщина.

— Это не лучшее свойство женщины. В тот раз я тебе отказал, но пообещал, что устрою твою судьбу. И вот теперь я предлагаю тебе в жены молодую и нежную женщину, мою внучку Юлию.

Сеян от неожиданности встал и вытянулся перед принцепсом.

— В следующем году истечет срок ее траура по Нерону, и она станет твоею. Все складывается удачно, мой друг, ведь тогда ты уже будешь консулом, — подытожил Тиберий и показал рукою, что разговор закончен.

Такую приманку этот хищник должен был заглотать. Став консулом и одновременно породнившись с Цезарями, Сеян уже с полным правом мог притязать на титул принцепса, конечно, в случае гибели Тиберия в результате какого-нибудь несчастливого стечения обстоятельств. Но за последним дело не встанет: Сеян умеет подстегивать судьбу, чтобы гнать ее во весь опор. Занимаемое теперь положение префекта не шло ни в какое сравнение с перспективой, которую ему сулил Тиберий, а это означало гарантированную отсрочку переворота.

С того дня оба противника почувствовали себя гораздо увереннее и принялись с еще большей изощренностью готовить заговор друг против друга.

Тиберий через своих агентов в Риме установил слежку за выявленными соратниками Сеяна с целью сбора улик для обвинения на грядущем суде. Особое внимание было уделено Ливилле и Юлии.

И тут женский нрав сыграл на руку принцепсу. Мать и дочь смертельно повздорили из-за любовника. Ливилла пришла в бешенство, узнав, что правитель хочет женить Сеяна на Юлии, и обрушилась на нее с всевозможными обвинениями, а бойкая дочурка не осталась в долгу. Ложь и правда причудливо смешались в потоке женской брани, и среди упреков, метаемых в противницу Юлией, прозвучала фраза о том, что Сеян сошелся с Ливиллой, влекомый не любовью к ней, а ненавистью к отцу, то есть к ее мужу Друзу.

«Ну что же, родные мои, вы сами выкопали себе могилу, — сказал Тиберий, когда до него дошли эти сведения. — Если вы такие дряни, то Сеян просто обязан был сделаться злодеем. Как в навозе выводятся черви, так в этом обществе вырастают сеяны. Успел ты умереть, великий Август, чтобы не видеть, до какого ничтожества дошел народ римский!»

Подумав некоторое время, принцепс приказал разыскать и допросить Апикату.

Отвергнутая жена префекта пребывала в забвении и нищете, поэтому выразила готовность количеством свидетельских показаний даже превысить число фактов, хотя преступления Сеяна и не нуждались в приукрашивании. Она охотно подтвердила, что ее муж заинтересовался Ливиллой только в стремлении погубить Друза. Но, поскольку такая версия льстила ее женскому самолюбию, этим не удовольствовались и потребовали от нее конкретных доказательств. Тогда она сказала, что обо всем хорошо осведомлен бывший врач Ливиллы Эвдем.

Разыскали и Эвдема. Под пыткой грек сознался, что помогал Сеяну и Ливилле следить за Друзом, но, когда зашла речь о покушении на его жизнь, он отказался участвовать в преступлении и при первой возможности бежал. Как на возможного отравителя, он указал на слугу Ливиллы — евнуха Лигда.

Лигд все еще являлся рабом Ливиллы, поэтому напрямую допрашивать его не рискнули, чтобы не вспугнуть врага. Евнуха оставили в качестве тайного оружия для суда.

У Тиберия уже почти не осталось сомнений в том, что его сына убила жена по наущению того, кого сам он, Тиберий, считал лучшим другом. Теперь все прежние разоблачения показались ему детской игрой. «О бедный мой Друз! — вновь и вновь восклицал он. — А ведь ты все знал или догадывался!» Тиберию вспомнились жалобы сына на наглость и властолюбие Сеяна. Правда, он высказывал свои обиды не отцу, а другим людям, но принцепсу об этом сообщали.

«Ведь он даже подрался с Сеяном и, говорят, хорошо ему вмазал! О боги, как я был слеп! Если бы вернуть то время! — стонал Тиберий. — А этот подлец возлагал вину на моего мальчика! Он подкинул мне мысль, будто Друза сгубила невоздержанность, и я поверил… Где были мои глаза, рассудок, сердце? Я бы сейчас же вспорол себе брюхо острейшим кинжалом, если бы только не ненавидел Сеяна еще больше, чем самого себя!»

Он в который раз чувствовал, как на него надвигается безумие, и слов-но спасительную молитву твердил: «Я должен выжить, чтобы победить!»

«Но, когда я добьюсь победы, муравья в живых не оставлю на этой проклятой земле! Тибр станет солонее моря от крови!» — рычал Тиберий, снова впадая в бешенство. Выкричав избыток злобы, которая уже не вмещалась в нем, он опять предавался мучительному анализу происшедшего в последние годы за его спиною.

«Выходит, этот зверь всегда скалил на меня клыки, он никогда не был моим другом, — рассуждал Тиберий. — О притворство! А женщины еще подлее. Ливилла и Юлия спорят за любовь убийцы мужа одной из них и отца другой! „О времена! О нравы!“ — мудрый Цицерон, ты напрасно гневался на свой век. Чтобы ты сказал сейчас, столкнувшись лицом к лицу с Сеяном, как сталкиваюсь с ним я! Смог бы ты, как я, улыбаться ему? Сумели бы твои красноречивейшие уста произнести хвалу этому негодяю? А я превозношу его до небес. И разве не лопнули бы твои глаза от боли, если бы они схлестнулись взглядом с его волчьими глазами? А я смотрю в них каждый день, и каждый день пожимаю руку, подмешавшую яд в чашу моего единственного сына».

Вдруг Тиберий замер от нового ошеломляющего прозрения. Он протяжно застонал, но тут же замолк и испуганно посмотрел на стены, которые могли скрывать ходы для подслушивания. Ему было известно, как префект умеет организовать слежку. Увы, даже в тиши своего кабинета Тиберий не мог позволить себе расслабиться и дать выход тоске.

«Именно тогда, когда, как теперь выяснилось, Ливилла блудила с солдафоном из Вольсиний, и родились мои внуки-близнецы, — шептал он, вытаращив сумасшедшие глаза. — Значит, они вовсе не мои внуки, а отродье Сеяна! Счастлив тот из них, кто умер вскоре после рождения, а вот второй… О боги, Тиберий Гемелл, который был мне последней отрадой в этом гнусном мире, есть отброс, плевок чресл проклятого Сеяна!»

На какое-то время мозг Тиберия окутался непроницаемым мраком. Но это еще не было визитом смерти, и вскоре он вернулся к размышлениям.

«Значит, преемником власти должен стать сын Германика, — сделал вывод принцепс, — так подстроила его сестричка своим нечестивым поведением. Скорее всего, это будет Гай. Но ведь Гай теперь в Риме, и Сеян, конечно, уже раскинул против него сети заговора. Со дня на день шустрого Калигулу тоже обвинят в разврате и покушении на трон».

Тиберий безотлагательно заготовил письмо к Антонии с предупреждением о грозящей Гаю опасности. Предложив некоторые меры по ограждению юноши от интриг врагов, он написал, чтобы в начале следующего года, когда Сеян отбудет в столицу для исполнения консулата, Антония прислала Гая на Капреи. «Я сам стану защищать и воспитывать Гая, нашу последнюю надежду на продолжение династии» — закончил он.

Другим доверенным лицам принцепс дал указание организовать слежку за Друзом и Агриппиной. Он намеревался примириться с ними и хотел знать, каковы они сейчас, способны ли сотрудничать с ним. Приставленные к заключенным надзиратели должны были фиксировать все их поступки и записывать все слова, произнесенные наяву или во сне, в здравом рассудке или в гневе.

К тому времени план Тиберия в основном сложился. Но почти каждый последующий день поступала новая информация о заговоре, которая требовала внесения каких-то изменений в разработанную ранее стратегию. Почти каждый день он узнавал что-то плохое о людях, и его представление о порочности окружающего мира ширилось, превосходя масштаб мышления. Тиберий чувствовал, что, познав такое, он уже не способен оставаться человеком. «Сеяну не нужно было готовить покушение и покупать войска, — думал Тиберий, — он мог просто рассказать о себе, и этого вполне хватило бы, чтобы убить меня. Но ведь Ливилла еще гаже! А какая пакость — внучка Юлия! А льстивые сенаторы, всегда держащие камень за пазухой! Но еще омерзительнее толстобрюхие вольноотпущенники, предающие все и всех в исступленном служении своему единственному господину — богатству! Однако они с их золотом важнее всех в этой жизни. Наши предки построили государство на доблести и преуспели, а мы в его основание подложили деньги, и теперь наблюдаем, как рушится Отечество и мы гибнем вместе с ним. Золото убило нас изнутри. Так пусть же взорвется Везувий, пусть разверзнутся болота под Римом, и стихия поглотит порок вместе с его носителями! Я сам чувствую, как я гадок, но остальные еще хуже. Нам нет спасения!»

Чуть ли не каждую ночь Тиберия мучили подобные мысли, и он терял волю к борьбе. Но днем его оскорбленному взору представал Сеян, здоровый, энергичный, самоуверенный, исподволь бросающий на него торжествующие взгляды, и это пробуждало победный римский дух принцепса. В такие моменты ему казалось, будто все герои минувших эпох явились к нему, чтобы встать под его знамена и незримой силой чистых душ обрушиться на врага, замыслившего погубить Отечество.

В довершение общей картины под конец года принцепс получил отчеты о поведении Агриппины и Друза. И мать, и сын люто ненавидели Тиберия, за глаза осыпали его проклятьями и молили богов жестоко покарать палача их семьи. При этом Друз еще поносил покойного брата и честил мать, полагая, что из-за них лишился надежд на трон. Не зная о слежке со стороны стражников, он вслух сожалел, что не погубил Нерона раньше, так как, по его мнению, тот своим недостойным поведением дал повод врагам для травли всей семьи.

«Эти люди потеряны для меня, — сделал вывод Тиберий, ознакомившись с представленными материалами, и утер пот, который прошиб его от страха пред силой ненависти опальных родственников. — И все-таки пусть Макрон держит Друза наготове. Если я не сумею сразу справиться с префектом и восстанут войска, то отправлю его к легионам. Уж лучше мне принять справедливую кару от этого змееныша Агриппины, чем своею смертью принести торжество проклятому Сеяну!»

7

Наступил новый, семнадцатый год принципата Тиберия. Сославшись на проблемы со здоровьем, принцепс обратился к сенаторам с просьбой позволить ему принять консульский империй заочно, и получил их соизволение. А полный честолюбивых планов Сеян отбыл в столицу, чтобы взять фасцы на форуме.

Наконец-то Тиберий мог вздохнуть свободно. Он избавился от врага и одновременно соглядатая. Озирая свой остров с высоты любимого утеса, он будто въявь ощущал чистоту воздуха и оздоровление природы. Теперь эти скалы принадлежали только ему, и сам он отныне принадлежал себе. Но просветленный взор ожившего Тиберия омрачался при виде берегов Италии. Там простирался огромный мир, который практически уже был в распоряжении Сеяна. Сколь ничтожен крохотный островок в сравнении с территорией всего Римского государства! Но все-таки он был отвоеван у врага, и это стало первой победой Тиберия.

Сейчас принцепс мог гораздо свободнее вести подготовку своего контрнаступления. Однако он осторожничал, понимая, что глаза и уши многих придворных и рабов его окружения продолжают служить Сеяну.

Вскоре прибыл Гай, младший сын Германика. Отныне принцепс получил возможность в критической ситуации противопоставить узурпатору молодого, еще не запятнанного пороком наследника рода Цезарей. Тиберий понимал, что при попытке захватить власть Сеян в оправдание своих действий раскроет многие секреты его политики.

Власть — это всегда насилие над кем-то, но насилие во имя чего-то и ради кого-то. Если же отбросить или извратить цель и сосредоточить внимание только на насилии, то любого правителя можно представить черным злодеем.

Если Сеян успеет рассказать гражданам о темных сторонах политики Тиберия, то никакие ответные разоблачения уже не спасут престарелого принцепса от гнева народа. И тогда безродного Сеяна плебс и войска могут провозгласить новым принцепсом в благодарность за низвержение тирана. Вот в этом случае Тиберий и представит согражданам отпрыска их любимца Германика. При одних обстоятельствах им станет Друз, а при других — Гай. Тогда легионы и плебс примут сторону молодого Цезаря, сенат реальной силой не обладает, вольноотпущенники не будут спешить с вложением денег в сомнительную личность при наличии прямого наследника власти, и в распоряжении Сеяна останутся только преторианцы. Опираясь на них, он сможет захватить Италию, но ненадолго. Как советник он тоже не удержится при дворе Друза или Гая, поскольку запачкал себя интригами против их семьи. Таким образом, получалось, что, сохранив Друза или Гая и вовремя доставив их к легионам в Германии или Испании, Тиберий почти гарантированно одолел бы врага. Правда, не подлежало сомнению, что Друз, устранив опасность со стороны Сеяна, немедленно расправиться с Тиберием. Пожалуй, Агриппина сама выцарапает ему глаза! Но вот победа Гая давала шанс Тиберию на какое-то время сохранить жизнь и высокое положение при дворе. Во-первых, Гай был юн и нуждался в мудром наставнике, а во-вторых, лично перед ним Тиберий не был виновен, более того, именно он устранил с пути Гая старших братьев. Поэтому Тиберий с двойной любовью встретил Гая и окружил его заботой.

Юноша в свою очередь демонстрировал благоговейное почтение к патриарху и с величайшим вниманием выслушивал все его наставления. Это был очень способный человек. В учебе он превосходил прочих, на лету схватывая знания, главенствовал в детских, а потом и в юношеских состязаниях. Теперь он все свои таланты направил на то, чтобы стать тенью принцепса. Приемный внук подстраивался под настроение угрюмого деда, легко поддерживал беседу на интересующие старика темы и, самое главное, всегда показывал себя зависимой, вторичной личностью. Гай занял собою сразу две вакансии, образовавшиеся в душе Тиберия: примерного сына, достойного получить величайшее в мире наследство, и любознательного ученика, жаждущего познать все тайны жизни, черпая опыт заслуженного мудреца. И в этих ролях он продержался почти семь лет, а потом внезапно сбросил маску и показал физиономию, свирепости которой позавидовал бы сам Сеян. «Желая властвовать, он вел себя как раб!», «Не было лучшего раба и худшего господина!» — так впоследствии охарактеризовали Калигулу историки. Однако ему удалось обмануть Тиберия, по крайней мере, в первое время, может быть, потому, что после провала «дружбы» с Сеяном тот нуждался в иллюзии и хотел быть обманутым.

Впрочем, в ту пору Тиберий использовал Гая в своих целях ничуть не меньше, чем он его. Прикрываясь популярным наследником, старец представлял народу династию и создавал видимость благополучности и надежности власти. Быть рядом и изображать из себя верного последователя политики Тиберия — вот все, что в тот момент требовалось от Гая. Легко решив с ним эту задачу, принцепс обратил свое внимание на более сложные проблемы и не слишком вникал в психологию юноши.

Под предлогом посещения провинций Тиберий призвал к острову эскадру и теперь имел возможность к бегству в случае неудачного поворота событий в Риме. Он тщательно продумал линию поведения в различных ситуациях и был готов к любому сценарию развития мятежа.

Когда уже приближался день передачи консульских полномочий суффектам, а в ту эпоху в течение года сменялись несколько пар консулов, Тиберий отправил письмо Сеяну с подтверждением обещания выдать за него Юлию, как только он освободится от магистратского империя. Все это казалось логичным и не вызывало подозрений Сеяна. Действительно, не прерывать же священный для римлян консулат ради свадьбы! Но все же Тиберий решил подстраховаться и дополнительно пообещал врагу бессрочный трибунат. Таким образом он давал понять Сеяну, что готовит его на роль принцепса. Тому оставалось только дождаться, когда он официально станет вторым лицом в государстве, и после этого низложить Тиберия, обвинив его в гонениях на аристократию, которые сам же и инициировал, а еще в порочном времяпрепровождении на Капреях.

Консулами суффектами стали Меммий Регул и Фульциний Трион. Тиберий выведал их настроения, изучил связи и сделал ставку на Регула. Ему накануне решающего дня преданный вольноотпущенник принцепса Эвод передал послание правителя для сената. Тиберий хотел, чтобы его акция выглядела законной, поэтому не стал затрагивать Сеяна во время исполнения должности, и дождался, когда его персона лишилась магистратского иммунитета.

На тот момент Тиберий сделал все, что мог. Оставалось ждать развития событий в Риме и затем действовать по ситуации. Несколько месяцев он готовил этот упреждающий удар коварному врагу, просчитал десятки вариантов, продумал сотни деталей операции. Теперь у него были все основания верить в успех, но именно сейчас его охватил страх, страх безудержный и всеобъемлющий. Прежде необходимость борьбы и жажда победы не позволяли ему предаваться панике, его полностью поглощали дела, но вот наступила пауза, и в образовавшейся пустоте четко обрисовались контуры чудовищной угрозы. Его власть, жизнь, доброе имя, судьба близких и участь самого государства оказались под вопросом. А мысль о холодном предательстве того, кого он считал лучшим другом, отравляла сознание ядом презрения к людям. Тиберий чувствовал себя заложником судьбы. Ужас такого состояния заключался в подчиненности чужой воле, прихоти случая. Каково было ему, правителю величайшего государства, ощущать себя рабом обстоятельств!

Он разработал грандиозную интригу, создал тончайшую сеть для безболезненного в масштабах страны, стерильного подавления заговора, включил в свою схему сотни людей, а косвенно задействовал миллионы. Но достаточно было лопнуть одной нити, распасться одному звену в цепи спланированных событий, чтобы над миром грянула война, сметающая все на своем пути. Стоит только кому-то из доверенных лиц принцепса проявить неосторожность или совершить измену, и результаты всех трудов окажутся перечеркнутыми, над Римом восторжествует предательство!

Какая отвратительная и унизительная смерть тогда постигнет Тиберия, каким позором завершится его правление, какие проклятья потомки обрушат на его имя!

Конечно, план Тиберия был гибок и предусматривал возможность отдельных осечек, но паутина его замысла имела и ключевые узлы, определяющие исход всего дела. Эти узловые роли он поручил самым верным людям, но разве можно было на кого-то полагаться после измены того, кто более десяти лет казался образцом верности? Именно сейчас у Тиберия возникли мучительные сомнения в надежности некоторых лиц, получивших ответственные задания. Как просто им было сломать всю игру! Еще вчера разработанный план казался Тиберию вершиной мастерства политической интриги, а сегодня он обнаружил в нем чудовищные бреши. И уже ничего нельзя изменить, время бесстрастно отсчитывает мгновенья до вынесения приговора!

Он вскакивал с места, торопливо ковылял старческой походкой на самую высокую скалу и до боли в глазах всматривался в утес на италийском берегу в надежде первым заметить сигнал оптического телеграфа, который должен был предсказать его судьбу и заодно судьбу всего мира. Там Тиберий проводил много часов в лихорадочной суете, терзаемый сознанием невозможности что-либо предпринять. А слуги и придворные вельможи потешались над стариком, в его возрасте способным еще чего-то бояться. Кто-то из них был осведомлен о происходящем, кто-то догадывался, но абсолютно никто не знал, чего именно боялся Тиберий.

А в это время Рим охватила паника, возникшая сразу после сенатского заседания, на котором было прочитано письмо принцепса. Особенно страдали сенаторы и богачи-вольноотпущенники. Сегодня их более всего ужасало то, что еще совсем недавно являлось самым желанным, и они метались по городу, рылись в своих закромах, уничтожая свидетельства благорасположения к ним Сеяна. А ведь эти свидетельства достались им немалой ценой. Кто-то заплатил половиной состояния, другие — предательством друзей и близких, а третьи продали префекту самих себя. Они так старались угодить Сеяну, так стремились услужить ему, а он вдруг оказался негодяем, хуже того, неудачником! Теперь эти обманутые чистые души возмущались его злодейством и истерично уверяли друг дружку в неколебимой верности принцепсу.

Едва только в Курии консул Регул начал читать послание далекого правителя, Сеян заподозрил неладное. Он встал с сенаторской скамьи, уверенно прошел мимо удивленных коллег к выходу, но, выглянув наружу, встретился взглядом с Макроном, окружившим здание храма Аполлона, где проходило собрание, когортами городской стражи. Тогда Сеян все понял и, сохраняя внешнее спокойствие, вернулся на прежнее место.

Накануне к нему подошел Макрон и сказал, что принцепс прислал рекомендацию сенату о предоставлении ему, Сеяну, трибунской власти. При этом он вел себя подобострастно, как бы смирившись с превосходством соперника. Сеян поверил скорее его поведению, чем словам, поскольку такие люди в дурном выглядят убедительнее, нежели в добром. Отложив все дела, он явился в храм Аполлона, но подчеркнутая суровость Ругула и тон письма принцепса насторожили его. Изучив Тиберия, он знал, что, выступая с хорошими вестями, он по-другому строит даже самые первые фразы. Только теперь ему показалось подозрительным, что со знаменательной вестью к нему был подослан именно Макрон. Под влиянием обещаний принцепса Сеян предался эйфории и утратил бдительность.

Еще недавно, будучи консулом, он мог бы прервать чтение любого письма и перейти в контрнаступление. Но сегодня грозный организатор государственного переворота формально являлся рядовым сенатором, и ему пришлось выслушать все, что Тиберий пожелал сообщить о нем собранию.

Однако поначалу письмо не всем показалось важным обличительным документом. Оно было написано в уже привычной нудной манере. Принцепс в очередной раз обращал к сенаторам упрек в том, что они не проявляют снисхождения к его старости и не только не стремятся облегчить его участь уставшего от трудов человека, но своим попустительством пороку взваливают на него новые проблемы. Только после обтекаемого вступления принцепс перешел к делу и возмущенно вопросил: как могли они допустить, чтобы в их среде вызрел заговор, имеющий целью государственный переворот? «Отечество оказалось в шаге от катастрофы, — писал он далее, — и спасение пришло от бдительной женщины. А где были магистраты, рядовые сенаторы, жрецы, представители государственных коллегий, чиновники? Неужели в этом гигантском городе только одна Антония любит Отечество? Разве только у Антонии сохранились глаза и уши, остался ясным разум? А все остальные превратились в слепцов, не видящих дальше порога собственного дома, не слышащих ничего, кроме звона монет, не способных издавать иные звуки, кроме урчанья сытого брюха?»

Предельно сгустив краски, Тиберий, наконец, назвал имя организатора заговора и перешел к изложению фактов. При этом он представил сведения о подкупе войска, организации покушения на правителя и плане непосредственного захвата власти, но лишь намекнул на другие преступления, связанные с расчисткой пути к трону и уничтожением конкурентов. Он считал, что сказанного вполне достаточно для ареста Сеяна и его ближайших помощников, а остальную информацию намеревался использовать, в случае если дело затянется, постепенно, для подавления сопротивления врага. Очевидно, что Сеян попытается оправдать свои действия заявлениями о непригодности Тиберия к роли принцепса и выступит с обвинениями, способными, конечно же, потрясти народ. Вот тогда победитель германцев и паннонцев выведет на поле боя свои резервы, и мир узнает об отравлении Друза и гонениях на других видных людей.

А завершил принцепс свое послание слезными просьбами к отцам-сенаторам проявить заботу о нем, жалком старике, и прислать за ним консула с охраной, чтобы он мог возвратиться в Рим.

Этой припиской Тиберий хотел мобилизовать сенаторов на самостоятельную борьбу с мятежниками, в очередной раз провозглашая свою отстраненность от непосредственного ведения дел в связи с возрастной немощью, но в то же время давал им знать, что в какой-то момент может явиться сам и проверить их действия. Возможно также, что этим шагом он намеревался нейтрализовать консула Триона, которому не очень доверял.

В тот же день люди Тиберия сработали четко в соответствии с планом, поэтому уже к вечеру все видные участники заговора были схвачены. Руководил арестами Макрон. Самого Сеяна консул Регул арестовал прямо в курии. Правда, тот пытался разыграть невинную жертву и выражал удивление по поводу действий магистрата, но его никто не поддержал. Переворот не удался, и это избавило множество людей, готовых последовать за Сеяном, от выбора опасного пути. По сути выбора уже не было, и все колеблющиеся оказались перед фактом победы Тиберия.

Макрон усмирил и преторианцев, уже будучи их префектом.

Стремительное развитие событий застало врасплох гвардию Сеяна, и организованного выступления у нее не получилось. Лишь отдельным группам удалось устроить в городе погромы и поджоги. Но Макрон быстро навел порядок и от имени принцепса раздал преторианцам по тысяче денариев, что окончательно сделало их лояльными к власти.

Вечером того же дня сенат собрался вновь и решил судьбу Сеяна.

Эмоции господствовали над разумом, и стройных речей не получалось. Все же Сеян сумел кое-что сказать в обоснование своей позиции. Но и он, скорее, огрызался, чем выступал с речью, какая полагалась подсудимому.

— Да, я ненавидел мерзкого старика с момента первой встречи с ним! — заявлял Сеян, уловив паузу в сыпавшихся на него упреках и поношениях. — Ненавидел, как и все вы! Только в отличие от вас я был достаточно решителен, чтобы действовать. С улыбкой на лице я рыл ему могилу, я делал все, чтобы выставить его в дурном свете, показать вам его гнилое нутро. Я устраивал казни под праздники, дабы усилить возмущение плебса, и обнародовал такие подробности следствия, что ни у кого не могло остаться сомнения в низменности его натуры. Наконец, я издевался над ним, я хохотал в душе, когда он хмурился, я мучил его страхом, который сам и раздувал!

— Но это же подло, ведь он относился к тебе как к другу! — крикнул кто-то с места.

— Он видел во мне только всадника, почти что раба! — зло откликнулся Сеян. — А без равенства не может быть дружбы! Он презирал меня, а я ненавидел его — вот и вся дружба!

— Однако он возвысил тебя!

— Я сам себя возвысил, а старик лишь следовал моей воле. Я управлял им и вел его к позорной гибели на благо всем нам! Я один мстил ему за всех. Я в одиночку вышел на битву с чудовищем и победил! Победил Тиберия, победил тех, кто, сменив его у власти, принес бы еще больше вреда, победил всех мужчин и всех женщин, кроме одной! Только слабоумие одной-единственной женщины погубило все дело! Безумная Антония, мать моей главной помощницы, спасла Капрейского упыря, убийцу ее сына и внуков, и тем самым обрекла на страшную гибель еще и дочь! О, она раскается, как и все вы!

Сладко было сенаторам вкушать поношения Тиберию, но страх услышать и свои имена превышал злорадство, потому они не дали Сеяну возможности отхлестать принцепса всеми запасенными проклятьями. Патриархи изобразили бурное возмущение и встали на защиту чести ненавистного правителя, надеясь тем самым защитить себя.

Преступления Сеяна были столь чудовищными по всем писанным и неписанным законам, что сомнений и споров в ходе рассмотрения дела не возникало. К всеобщему удовлетворению с префектом постарались покончить как можно скорее, чтобы разбираться с его пособниками в спокойной обстановке.

Казалось бы, такое развитие событий позволяло избежать массового кровопролития, но не таковы были те люди, чтобы с честью выйти из сложного положения. Слишком многих из них связывали какие-либо обязательства перед Сеяном или его приближенными, ведь в последние годы обстановка в Риме была такова, что сенаторы консульского ранга заискивали даже перед вольноотпущенниками могущественного префекта, поскольку без его благосклонности добиться сколько-нибудь значимых успехов не представлялось возможным. В отличие от Тиберия, старавшегося не выпячивать своего господствующего положения среди граждан, Сеян, наоборот, вел себя с царской надменностью и требовал от окружающих холопского повиновения и раболепия. Причем многим это импонировало больше, чем неестественная сдержанность Тиберия. Общество созрело для рабства и жаждало повелителя, которого вскоре и получило в лице Калигулы.

И вот теперь эти люди, опутанные сетью взаимных услуг с Сеяном, принялись демонстративно рвать ставшие опасными связи. Каждый из них торопился громко заявить о себе как о противнике поверженного колосса. Но отрицать очевидные контакты с мятежниками было сложно даже для речистых римских аристократов, поэтому большинство, отказавшись от безнадежной обороны, перешло в наступление на сограждан. В болоте гнилого общества можно было выплыть, только утопив соседа и встав на его голову, как на кочку. Так просвещенные аристократы и ступали по головам друг друга. Они набрасывались с обвинениями на всех, кого заставали врасплох, стараясь кровью «врагов» смыть с себя следы собственных преступлений. А богачи пытались выложить себе дорогу к спасению золотом и серебром, но тяжелые металлы, наоборот, тянули их на дно. Увы, богачей никто не любит: гордые люди их презирают, а рабские души им завидуют. Поэтому в разразившейся вакханалии репрессии косили под корень всех толстосумов без разбора; становились жертвами и участники заговора, и те, кто еще не успел к нему примкнуть.

Лавиной судебных процессов и градом поспешных приговоров провинившаяся столица старалась оправдаться перед страшным принцепсом, который, даже находясь почти в изоляции, все видит, знает и владеет ситуацией. Многим подсудимым не давали возможности толком высказаться. Их перебивали, атаковали встречными обвинениями и уничтожали морально, а потом и физически.

Произносились многие десятки обличительных речей. Выслуши-вались все новые свидетельские показания. Дошла очередь и до сговора префекта с Ливиллой. Теперь весь мир узнал об убийстве Друза.

Выяснилось, что Сеян сошелся с Ливиллой исключительно ради доступа в дом ее мужа. Хитростью и уловками он разжег ее плотскую страсть, а потом через тело проник и в душу. Изображая нестерпимое желание объединиться с нею в законном браке, Сеян привел ее к мысли, что на пути к великой любви стоит только Друз. При этом он внушал ей, будто ее муж — бездарность и не сможет быть правителем, зато он, Сеян, в реальности есть главный и по сути единственный претендент на престол, поскольку является самым умным и волевым человеком в Риме. Обожженная страстью женщина не чувствовала ни стыда, ни угрызений совести и была глуха к голосу рассудка. А Сеян как раз тогда изгнал из своего дома Апикату. Эта жертва со стороны возлюбленного подтолкнула Ливиллу к решительным мерам. После неудачной попытки отравить мужа с помощью врача Эвдема, она нашла исполнителя своего замысла в евнухе Лигде. Наверное, их взаимопониманию способствовала схожесть судеб: в одном и том же месте он лишился достоинства, а она потеряла честь. Тем не менее, Сеян сам выбрал яд, не доверившись в этом вопросе даже столь бесстрастному человеку как Лигд. Зато евнуху выпала слава оказаться запечатленным в мировой истории в качестве непосредственного убийцы сына принцепса. Теперь, в суде, он и поведал о том, как по наущению Ливиллы получил яд от Сеяна и подмешал его в пищу Друзу. Яд действовал медленно, но верно, как и все средства Сеяна. Друз долго мучился от неведомой болезни, прежде чем уйти от страшных людей, окружавших его, в подземный мир покоя и тишины.

Вскрылись и другие подвиги Ливиллы на службе у Сеяна. В итоге она была осуждена на смерть и казнена.

По мере расследования заговора дело разрасталось, как снежный ком. Вскоре стало ясно, что если процесс будет продолжаться дальше, то запачканной преступлением окажется вся верхушка римского общества. Но, несмотря на общее понимание ситуации, каждый в отдельности думал примерно так: «Авось, до меня пока не доберутся, а я еще утоплю в этой мутной волне пару — тройку своих недругов. Потом можно будет и остановиться». Частное, как всегда, разрушало общее, и еще долго над Римом гремели разоблачения и раздавался плач родственников казненных.

Народ приходил в ужас от страшной правды, свалившейся на него через внезапно образовавшуюся прореху в покрове лицемерия. Люди со страхом смотрели друг на друга, как бы вопрошая: «Как мы жили среди таких злодеев? Как могла выносить их земля? Куда смотрели боги? А что же будет с нами дальше?» В конце концов плебс узрел корень всех зол в Тиберии. «Порочный нрав принцепса притягивает дурных людей, отсюда все беды», — вынес приговор незадачливый Форум.

Однако самого Тиберия уже мало интересовало происходящее в Риме. Едва узнав, что Сеян схвачен, переворот предотвращен, он почувствовал слабость и ушел в свою самую защищенную виллу.

Его надолго свалила тяжелая болезнь. Сказались бессонные ночи и психическое напряжение последних месяцев. Так, недугом Тиберий расплатился за победу.

К ложу больного допускались только самые надежные люди. Среди них был и Калигула. Он лил слезы, умиляя сурового старца, и не мог нарадоваться на свое счастье. Судьба обещала избавить его сразу от обоих конкурентов: Сеян уже был казнен, а Тиберий вот-вот сам отправиться в след за своим другом-врагом. Правда, оставался еще брат Друз, но Гая вряд ли могли страшить родственные путы, ведь, по заверениям историков, он уже тогда находился в кровосмесительной связи со всеми тремя своими сестрами. Таково было славное семейство Германика.

8

В Риме маниакальная обличительная активность сенаторов привела ко второй волне судебных расправ. Выяснилось, что многие из тех, кто участвовал в подавлении заговора, планировали при малейшем осложнении обстановки переметнуться к Сеяну. Теперь их обвиняли в этой двойной игре, и снова свершались казни, а состояния приговоренных переходили к доносчикам. У каждого казненного оставались друзья и родственники. Они тоже оказывались под подозрением. Но главным обличающим фактором по-прежнему являлся какой-нибудь контакт с Сеяном. Самого префекта уже давно не было в живых, а его имя все еще тянуло людей в могилу следом за своим носителем. Погиб и его старший сын.

До Тиберия доходили слухи о творящихся в столице безобразиях. Его возмущала спекуляция доносчиков на заговоре. У него сложилось впечатление, что оставшиеся в живых гораздо хуже казненных, а судьи виновнее самих осужденных.

Гнев принцепса оказался столь силен, что он выздоровел и сам занялся расследованием преступлений своих подданных. К нему на остров доставляли лиц, либо уже осужденных сенатом, либо затребованных им персонально. Он проводил дознания, выносил окончательный приговор и тут же приводил его в исполнение. Приговоренных сбрасывали со скалы, а у ее подножия матросы для страховки дробили их тела баграми и веслами.

Здесь, вдали от форума, Тиберий впервые позволил себе отойти от римских процедурных форм и творить расправу по собственному произволу. Наконец-то он из принцепса превратился в тирана. Никто открыто не упрекал его в этом, а заочно равно осуждали за все без разбора. Придворные вельможи и вовсе поощряли его похвалами за «принципиальность и решительность», а глаза Калигулы вожделенно пламенели при виде пыток и казней. Обнаружив эту заинтересованность наследника, Тиберий зло сказал: «Я вскармливаю ехидну для римского народа и Фаэтона для всего земного круга! Он живет на погибель всем и самому себе!» Многие услышали эти слова, но прикинулись глухими.

Тем не менее, принцепс произвел Гая в понтифики, а затем и в авгуры. Так Калигула стал жрецом самых почтенных коллегий, но, видимо, это приблизило его не к тем богам, к каким следовало. В том же году правитель женил наследника на Юнии Клавдилле, дочери знатного Марка Юния Силана. Правда, та впоследствии скончалась при родах.

У Тиберия уже не было иллюзий относительно Гая, но он представлялся ему меньшим негодяем, чем Друз, да к тому же лояльным к нему самому. Увы, других претендентов на роль преемника не имелось. Тиберий Гемелл был еще ребенком, да принцепс и не хотел даже смотреть на него, страшась узреть в мальчике, носящем его имя, черты Сеяна. «Счастлив Приам, переживший всех своих близких!» — восклицал Тиберий и продолжал продвигать к трону Калигулу.

У принцепса не осталось иллюзий не только в отношении наследников, у него вообще не осталось иллюзий. В порочном обществе иллюзии заменяют надежды, и жизнь без них невозможна. Единственным отношением Тиберия к миру теперь была ненависть. Он отводил душу или то, что от нее осталось, в бесконечных расследованиях. Поскольку все лицемерили, а Тиберий имел чутье на ложь, он подвергал допрашиваемых пыткам и со злорадством вырывал у них правду. Постепенно он вошел во вкус и даже придумал новые разновидности издевательств и пыток. Терзаясь душевными муками, он упивался физическими мученьями своих жертв.

Однако, когда кто-то честно признался, что искал дружбы Сеяна, поскольку считал его выдающимся человеком ввиду оказываемого ему доверия со стороны принцепса и сената, но прекратил дружеские отношения, едва узнав о заговоре, Тиберий тут же оставил этого человека в покое.

Зато он был беспощаден к сенатору преторского ранга Пакониану, который по указанию Сеяна пытался завлечь Калигулу в западню, чтобы разделаться с ним, как с Друзом и Нероном. Тиберий написал в Рим гневное письмо с требованием привлечь Пакониана к ответу за гнусную провокацию. Сенаторы с удовлетворением поддержали принцепса, поскольку многие из них пострадали от доносов Пакониана, однако тот ушел от возмездия, выступив с новым иском. На этот раз он пролил яд своих речей на другого известного доносчика. В столице грянула новая война.

Впрочем, беспримерное сражение с пособниками Сеяна, как реальными, так и мнимыми, не затихало. Обличительные речи гремели над пораженным страхом городом с рассвета до заката, а в ночной тишине замышлялись следующие обвинения. Охваченные верноподданническим экстазом нобили ударили праведным гневом по статуям давно осужденной и казненной Ливиллы, было проклято ее имя. Оказались под судом и многие любовники знатной матроны. Как выяснилось, при жгучей страсти Ливиллы к Сеяну, ее большого сердца хватало и на других. Правда, возник диспут, стоит ли в этих любовниках видеть помощников злодея или же, наоборот, воспринимать их как конкурентов, и в этом случае считать борцами с мятежом.

Гораздо большего единодушия аристократы добились в осуждении малолетних детей Сеяна. Когда этих «государственных преступников» вели в подземелье тюрьмы для приведения в исполнение смертного приговора, мальчик едва понимал, что с ними происходит, а девочка смотрела на могучих преторианцев круглыми глазами и просила постигать ее розгами, если она в чем-то провинилась, и на всякий случай заверяла их, что больше так делать не будет. Обычаем не позволялось казнить девственниц. Однако находчивый палач изнасиловал девочку, а уже потом с полным правом удушил ее. Детские трупы были выброшены на Гемонии и гнили на этой зловещей лестнице в назидание гражданам. Апиката тоже увидела это зрелище и покончила с собою.

Рим достойно состязался с принцепсом в жестокости. Трудно было кого-то заподозрить в любви или снисхождении к ближнему своему.

С каждым днем Тиберий все сильнее ненавидел людей. В ходе допросов ему приходилось погружаться в зловоние человеческой грязи с головою. На нем не осталось ни одного чистого места. Он задыхался и искал возможности отмыться от скверны в потоках крови. Казни следовали одна за другой. Однажды Тиберий, не разобравшись, велел подвергнуть пытке гостя с Родоса, которого сам же и пригласил как давнего знакомца. Когда выявилась ошибка, он приказал казнить несчастного, чтобы скрыть следы невольного преступления. «Все они того стоят!» — прорычал при этом Тиберий. А потом, ночью, он вскрикивал во сне и стонал: «Когда же найдется палач и для меня!»

Свободные от допросов и казней часы оборачивались пыткой для него самого. Он оказывался один на один с чудовищной, необъятной ненавистью ко всему человечеству и становился ее жертвой. Тогда его манил крутой обрыв, но, взглянув на Калигулу, Макрона и других, кто готовился сменить его у власти, он понимал, что должен жить. Тут к нему подкатывался округлый и весь лоснящийся от удовольствия Тит Цезоний. Он приглашал призадумавшегося принцепса в свои дворцы любви и в подземное царство страсти, где любовные затеи почти не отличались от процедур истязаний преступников.

Все чрезмерное порочно. Тиберий упивался красотою до ощущения приторности, пресыщался наслаждением до тошноты, когда вожделенные цветы женских прелестей превращались в алчных тарантулов, высасывающих из него последние силы. Истомив принцепса ласками своих красоток, придворный Купидон вел его в специально оборудованные гроты, где ему предстояло познать изнанку страсти. Даже вход в главную пещеру был оформлен в виде огромной распахнувшейся женщины, призывающей мужчину жадным зевом. Когда Тиберий входил в эту «женщину» вслед за Цезонием, на него упало несколько капель ароматной жидкости.

— Она тебя уже хочет, Цезарь! — объявил довольный своей выдумкой распорядитель наслаждений.

Далее они прошли мимо нескольких ниш, в которых при свете факелов в импровизированном танце свершали акт юноши и девушки, мужчины и женщины, девушки и старики, уроды и красавицы, красавцы и уроды. Тут были представлены все сочетания пар, троек и групп, соответствующие вкусам деградирующего общества, которые демонстрировали весь арсенал техники половых извращений, призванный осквернить любовь и унизить человека.

— Посмотри на эту черноглазую красотку, Цезарь, — сказал Цезоний, приглашая принцепса в одну из боковых пещер, — она даже взглядом хватает ниже пояса так, что вскрикнешь!

Тиберий воззрился на слегка одетую девушку с огромной шапкой вьющихся волос и жгучим взглядом. Его сердце екнуло. Такой жадной, беспощадной красоты он еще не видел. Как потом выяснилось, Цезоний специально дразнил эту женщину эротическими зрелищами и любострастными звуками из соседних помещений в течение нескольких дней, но не давал удовлетворения.

— Это моя Фрина, — словно демонстрируя редкий экспонат, пояснил хозяин необычного музея, — она любительница экзотики и охотно пускает к себе гостей с черного хода, особенно если светлица уже занята.

— Покажи, куда! — повелел он, и Фрина показала.

— Очень стойко держит двойной удар! — продолжал Цезоний. — Прямо, как Юлий Цезарь под Алезией! Проверь ее сам, император, и там, и здесь. Победа принесет тебе истинный триумф наслаждения.

Тиберий стоял в замешательстве.

— Пробуй, смелее атакуй с фронта и тыла, как должно великому императору! А я пока займусь ее соседкой.

Фрина с кошачьей грацией выгнулась перед Тиберием в акробатической позе, и зов природы не оставил ему выбора, он послушно попробовал ее «и там, и здесь», и так, и эдак.

Выбравшись из пещеры на свободу, принцепс почувствовал настоятельную потребность свершить пару — тройку казней.

— Настолько много вокруг мерзостей, что даже не знаешь, какую предпочесть! — заметил он.

Цезоний воспринял эту остроту как поощрительный комплимент в свой адрес и удалился, чтобы придумать для правителя еще какую-нибудь пикантность.

Так, мечась от дурного к худшему, Тиберий провел остаток года. И тут он почувствовал себя на Капреях как в тюрьме. Этот, столь любимый им прежде остров, превратился в очаг порока, средоточие злобы и презрения к людям, как морального — в его душе, так и физического — в пытках осужденных и в оргиях у Цезония. Дальнейшее пребывание здесь стало невозможным. Он возжелал воли, наверное, не меньше, чем Друз, заточенный им в палатинское подземелье.

Тиберий решил возвратиться в Рим. Ему подумалось, что теперь, с устранением Сеяна, который намеренно портил его отношения со столицей, можно попытаться восстановить все, как было. После пережитого кошмара, прежняя жизнь на Палатине с дрязгами в сенате и шумихой на форуме показалась ему чистой и прекрасной, настоящей жизнью римского аристократа и политика.

9

Тиберий снарядил трирему, взял с собою Калигулу, Макрона, других лучших представителей своего двора и, не дожидаясь судоходного сезона, вышел в море. Проследовав до Лация, он высадился на берег и достиг окрестностей Рима.

Здесь был другой запах, другое небо, по-иному текло время, по-особому ощущалась жизнь, здесь была родина. Множество образов прошлого явилось Тиберию, наполнило собою иссушенную душу, и его чувства пришли в движение, как кровь в оттаявшем по весне теле некоторых видов животных. Теперь ему подумалось, что не все в его судьбе было плохо. Он достиг великих побед, изведал славу, и, возможно, потомки воздадут ему должное, оценят умелое, рациональное управление огромным государством!

Тиберия потянуло на форум. Ему захотелось взойти на Капитолий и вознести хвалу богам за то, что они воскресили в нем желание жить. Однако уже смеркалось, а у римлян не принято было затевать какие-либо начинания вечером. Он расположился на ночлег в одной из пригородных вилл, не скрывая от приближенных своего намерения утром вступить на мостовую великого города.

Полтора года принцепс не спал таким легким здоровым сном, как в ту ночь. Но этот сон вдруг оборвался тревожным пробуждением. Еще ничего не поняв, Тиберий испытал безотчетный ужас. Мгновенья такого страха достаточно, чтобы навсегда заболеть бессонницей. В следующий миг его всевидящие глаза полезли из орбит. Перед ложем стоял Калигула с кинжалом в руке и что-то беззвучно шептал. Тиберий уставился на него гипнотизирующим взором. В темноте Гай едва различал контуры ложа и тела на нем, он не мог видеть обращенных на него глаз своей жертвы, однако что-то в нем изменилось. Сколько-то мгновений он боролся с неведомым врагом, а потом задрожал и начал пятиться. У порога ночной гость будто опомнился и сделал угрожающее движение в сторону Тиберия, затем замахнулся кинжалом, словно хотел метнуть его, и в этот момент феноменальные глаза принцепса изменили ему. Все потонуло во мраке, но Тиберий был уверен, что Калигула ушел.

«Вот как, он решил войти в Рим уже принцепсом! — думал Тиберий, продолжая лежать без движения. — Но ему не удалось бы проникнуть сюда без ведома Макрона. Значит, они в сговоре! Выходит, я был слишком мягок и снисходителен, нужно затевать новую серию казней! Когда же в Риме не останется ни одного предателя! Сколько еще убийств нужно совершить, чтобы избавить Отечество от гангрены порока! О люди, как же вас любить и лелеять?»

Тут ему послышался шорох, а потом будто бы раздался вздох. Он прислушался, приподнялся с ложа, сверля теперь уже немощным взором безответную черноту ночи, потом успокоился и снова погрузился в размышления. Тиберий знал, что сейчас воля Калигулы подавлена, и в эту ночь он уже ничего не предпримет.

«Ничтожество, кем бы ты был без меня! — возмущался Тиберий, сжимая кулаки и грезя об очередной лавине разоблачений. — Любой из твоих старших братьев, дорвавшись до власти, первым делом сгноил бы тебя в тюремном подвале! И даже теперь я дважды спас тебя от обвинений, отмыл от грязи, в которую тебя успел затащить Сеян. О неблагодарная дрянь!»

Тиберий некоторое время предавался абстрактной тоске по утраченной людьми порядочности. Потом его сознание содрогнулось от грубо ворвавшейся, непричесанной, варварской мысли.

«А действительно ли Гай обязан испытывать ко мне благодарность? — озадачился Тиберий. — Как претендент в принцепсы — да, но как человек — ни в коем случае! Я оказался косвенным виновником смерти его отца, отправил в изгнание мать, убил одного брата и заточил в подземелье другого. Он вправе ненавидеть меня и мстить мне. Что привело его сегодня ко мне: низменное желание преступленьем захватить власть или праведная месть? Но в данном случае одно невозможно без другого. Как отвратителен этот мир! И я тоже не избежал ловушек порока…

Однако расправу с Агриппиной, Нероном и Друзом учинил Сеян, а я просто был введен в заблуждение! Но тогда почему же теперь я не хочу их освободить? Они опасны мне, и таковыми их сделал Сеян. Как ни прискорбно, но следует признать, что я оказался игрушкой коварного злодея. Однако поверит ли такому объяснению Гай? А Рим? А сам я? Я, который хитростью был равен Августу, а в коварстве уступал только матери, Ливии, стал слепым орудием в руках какого-то префекта? Сам я верю в это?»

Длинной выдалась для Тиберия ночь под стенами Рима, и покушение на его жизнь оказалось не худшим ее сюрпризом.

Тиберий полагал, что, раскрыв заговор Сеяна, в котором были замешаны почти все его друзья и приближенные, он опустился на самое дно людской природы, прошел все подземелья человеческой души, рассмотрел все язвы, изведал все нравственные болезни, испытал все страхи. Многоликое зло тогда окружило его плотным удушающим кольцом, но оно находилось вне его, и он победил. Теперь же черная пропасть разверзлась прямо в нем самом.

«Все, что делал Сеян, за исключением одного случая, было мне выгодно, — признавался Тиберий на суде своей совести. — Так, может быть, не он использовал меня, а я — его, только более тонко, в тайне от него, и от себя самого? Он угадывал мои мысли, но это были дурные мысли, и исполнял мои желания, но это были дурные желания. По сути он стал моим вторым „я“, вобравшим в себя все худшее, что до тех пор скрывалось во мне. Благодаря ему я отделил, вынес из себя это худшее и, оказавшись таким образом очищенным от скверны, кичился своей порядочностью. Он творил гнусности, но это был тоже „я“, и „я-хороший“ знал о его преступлениях, но прикидывался недогадливым и мирился с происходящим; ведь расправлялись с моими врагами, убирали с пути моих соперников. Грубый двойник делал всю грязную работу, а я, отвернувшись, искоса брезгливо поглядывал на него и радовался, что я не он. Однако именно этот двойник был настоящим мною, потому что он действовал, а я только прятался за его спиною и мнил себя невинной жертвой всемирного порока!

Но Сеян — отъявленный мерзавец и преступник! Тогда кто же я? Всей ненависти римлян, всего презрения мира не хватит, чтобы охарактеризовать меня!»

Утром Тиберий хмуро повелел рабам и придворным поворачивать повозки и возвращаться к морю.

Пришедший поприветствовать принцепса Калигула с наивно округленными глазами спросил:

— Дед, а почему ты раздумал идти в Рим?

После короткой паузы он коварно добавил:

— Стоики учат, что мудрецы никогда не меняют своих решений.

— Выше мудрецов стоят боги, — с тяжелой усмешкой пояснил Тиберий. — Я видел сон, в котором мне явился бог и указал обратный путь.

— А как он выглядел? — с озорным блеском в глазах уточнил Калигула.

«Ну и наглец!» — подумал принцепс, а вслух сказал:

— Увы, совсем не так, как ты.

— Значит, я лучше бога! — сострил Калигула. Затем, меняя тему, он со вздохом произнес:

— Жаль, что мы не войдем в Рим. Я так хотел увидеть бабку Антонию, — при этом он зажмурился от удовольствия, представив своих озорных сестричек.

— Можешь проведать Антонию, а потом возвратиться на Капреи, — заметил Тиберий.

— О, нет, Цезарь, я не хочу терять ни дня, оставаясь без попечения твоей мудрости, — отчеканил Гай.

«Ну-ну, попробуй стать хуже, чем я», — подумал Тиберий. После ночного прозрения он уже не чувствовал себя в праве судить Калигулу.

У ворот усадьбы толпился народ, сошедшийся со всей округи, чтобы поглазеть на принцепса. Но угрюмый правитель приказал преторианцам разогнать толпу. Вид людей был ему тягостен, а самому явиться на глаза народу казалось еще страшнее. «Скорее на остров, только там мне место!» — вынес он себе приговор.

В Риме не поняли принцепса: ни того, зачем он прибыл к столице, ни его внезапного ухода. «Наверное, он стыдится собственной порочности, — судачили простолюдины, — боится, что на его поганом челе проступят следы свершенных злодеяний, вот и прячется от людей».

Все это звучало примерно так же, как и раньше, когда плебс брался оценивать принцепса. Но прежде Тиберий с презрением игнорировал мнение агрессивной, но недалекой в своих суждениях толпы, а теперь он поразился народной проницательности.

«Как точно эти темные, незадачливые люди угадали мое внутреннее состояние! — с удивлением и страхом думал Тиберий. — Но они всегда дурно отзывались обо мне, а я стал достойным их поношений только в последние годы. Или нет? Если Сеян смог построить карьеру на моих пороках, то, значит, они всегда были при мне? Но я не давал им волю. В каждом изначально есть добрые семена и сорняки. Почему же сограждане всегда были уверены, что я привержен злу? Почему Сеян сразу увидел во мне негодяя и сумел извлечь из меня таившиеся под замком пороки, а затем воплотить их в политику? Да потому, что он только и мог преуспеть, паразитируя на моих слабостях и недостатках! Выходит, если б не было Сеяна, то все, что есть во мне дурного, не увидело бы свет? В ком-то пороки вскрываются золотом или вином, а для меня отмычкой стал слишком исполнительный префект. И плебс, сходя с ума от безделья и жестоких развлечений, искал во мне только плохое, чтобы свалить на меня недовольство собственной ничтожной жизнью. Получается, виноваты Сеян и народ, а не я? А кто повинен в пьянстве: вино или тот, кто его поглощает? Пожалуй, виновата жизнь, которая заставляет нас не просто пить вино, а напиваться допьяна!

Все хотели видеть меня негодяем, и я стал таковым, потому что в качестве негодяя мне было проще добиться успеха в их мире!

Эти мысли сродни танталовым мученьям: сколько ни страдай, испить истины не доведется! Скорее бы на остров, к одинокой скале, в чистую прохладу „Голубого грота“, а заодно и в грязь подземных оргий, к Цезониевым красоткам!»

Возвратившись на Капреи, Тиберий стал жить затворником с отвращением к людям и с презрением к самому себе.

А в Риме все так же лютовали доносчики, действовавшие по принципу «обвини соседа или он обвинит тебя». Уже и консулы упрекали друг друга в пособничестве Сеяну. Столичные склоки докатывались до маленького скалистого острова и беспокоили впавшего в спячку принцепса. Тогда он выползал на поверхность, как потревоженный медведь из берлоги, и вершил очередные расправы.

Ненависть Тиберия к согражданам в результате всего пережитого ничуть не уменьшилась, но утрата самоуважения наложила отпечаток на его поведение. Иногда он чувствовал себя недостойным судить других, а в иных случаях, наоборот, свирепствовал хуже прежнего. В этих ситуациях он рычал, издеваясь над жертвами: «Вы сами сделали меня таким. Из-за подобных вам я ненавижу весь род людской».

К тому времени доносчики уже растерзали легкодоступную добычу и принялись друг за друга. Эти волчьи свары пришли на смену битвам былых эпох. Они так же губили людей, только славы никому не приносили, зато приводили к чьему-то обогащению.

Один из самых преуспевающих обвинителей Котта Мессалин стяжал на казнях соотечественников столь великое богатство, что у его коллег-соперников по ремеслу слюнки текли от зависти. Однако избалованный успехом Мессалин уже никого не боялся и задирался с первыми людьми государства. «Их, может быть, поддержит сенат, а меня защитит мой Тиберушка», — заявлял он на дружеских пирушках. Позволял он себе и другие насмешки над принцепсом и членами его фамилии. Упоенный своим риторическим могуществом, Мессалин забыл, что, хотя дружеские обеды сохранились, друзья как человеческий вид давно вымерли. Его окружали жадные уши, завидущие глаза, льстивые уста, ненавидящие души и хитрые мозги. В общем, все вокруг Мессалина были такими же Мессалинами.

Поэтому вскоре его привлекли к суду именно за оскорбление чести семьи принцепса, в частности, за выпады против Калигулы, которого он уличал в «пятнающем мужчину разврате». Тогда Мессалин вспомнил о своем «Тиберушке» и обратился к нему с жалобой на гонения сенаторов.

Прочитав его письмо, принцепс презрительно скривился. «Там все то же, — подумал он. — Как им не прискучит эта мышиная возня? Как они могут жить в такой гнилой атмосфере? Впрочем, они и не живут, а постоянно грызутся. Сколь ничтожны их страсти и желанья!»

«Что вам писать, почтенные отцы-сенаторы? — начал Тиберий послание в сенат по делу Мессалина. — Как писать и о чем в настоящее время вообще не писать? Если я это знаю, то пусть волей богов и богинь я погибну еще худшей смертью, чем погибаю вот уже много дней». Далее он попытался намекнуть сенаторам, что у них есть много реальных проблем, поэтому не стоит выдумывать искусственные. Мессалин был охарактеризован им как человек, делами на благо государства заслуживший достаточное доверие, чтобы не судить его на основании пустых слов. «Не следует превращать в преступление бесхитростную застольную болтовню», — закончил он.

После этого письма сенаторы оставили Мессалина в покое, зато основательно принялись обсуждать самого принцепса. Первые строки его послания поразили искушенную в лицемерии публику своей откровенностью.

«Тиран обнажил подлое нутро, и весь мир увидел его поганую душу!» — раздавалось в светских салонах и богатых триклиниях, а затем подхватывалось форумом. «Капрейский палач проговорился! — торжествовал плебс. — Теперь его можно казнить на основании собственного признания!»

Просвещенные люди по этому поводу вспоминали изречение Сократа, который сказал: «Если бы удалось заглянуть в душу тиранов, то нам предстало бы зрелище ран и язв, ибо как бичи разрывают тела, так жестокость, любострастие и злобные помыслы — душу!»

Для завсегдатаев форума и курии ситуация была проста: во всем виновен принцепс. Все общественное зло они втискивали в один образ, связывали с одной персоной. Это отличало их от Тиберия, который понимал больше, нежели они, а потому и страдал сильнее.

10

Тиберий вел уединенный образ жизни, но при этом страшился одиночества. Он уже не справлялся с самим собою, не выносил своих мыслей. Душа, разбухнув от переживаний, неподъемным грузом давила его к земле.

Он вновь пытался занять себя строительством диковинных замков на скалах и комнат для темных удовольствий в подземельях как естественного происхождения, так и вырытых специально по его приказу. Но все эти сооружения представляли для него интерес, только пока не были закончены. С завершением работ творчество прекращалось, а мертвая роскошь Тиберия не трогала. Именно поэтому на Капреях было возведено целых двенадцать вилл, тогда как в период активной жизни Тиберия в Риме его частные владения не отличались ни размерами, ни богатством.

Будучи любителем хорошего застолья, Тиберий много лет ограничивал себя из-за нехватки времени и во избежание дурной молвы, которой все равно не миновал. Здесь ему обеспечивалась, как он думал, безопасность от сплетен, а пустые часы тянулись нескончаемой вереницей, будто легионы на походе. Но удариться в загул все-таки не удавалось. Римские обеденные трапезы были хороши не столько вином и изысканными блюдами, сколько доброй компанией. А Калигула с Макроном не годились на роль тонких собеседников для принцепса. Вообще-то, Гай Цезарь был очень образованным и остроумным человеком, но Тиберий слишком хорошо рассмотрел его в ту ночь под стенами Рима, когда он вошел к нему в спальню с кинжалом. С тех пор в каждой фразе удалого молодого человека Тиберий так или иначе угадывал его паскудный нрав. Кроме того, хорошо отдыхает тот, кто хорошо поработал, а принцепсу теперь, увы, нечем было похвастаться. Он как раз пирами пытался заменить дела. Подмена деятельности досугом противоречит основе человеческой природы, ориентированной на созидание, и пагубно отражается на его моральном самочувствии. Римские нобили закатывали богатые обеды потому, что таким образом они могли заявить о себе. Роскошь развлечений являлась своего рода языком общения в деформированном обществе. Но принцепсу на Капреях не с кем было состязаться в богатстве, и его пиры, будучи лишенными всякого общественного значения, выродились в обжорство и пьянство.

Бросаясь от одних удовольствий к другим, Тиберий большую часть энергии отдавал темпераментному богу Эросу. С ним как бы произошла сублимация наоборот, духовный и интеллектуальный потенциал он трансформировал в половое влечение. Это стало первым извращением самореализации, определившим все последующие. Развратом он мстил своей старости за добродетель юности, и мстил жестоко.

Всемогущий правитель теперь повелевал легионами проституток, великий полководец сражался с женскими телами и без счета разил италиек, испанок, гречанок, парфянок, британок, германок, сириянок и египтянок, а потом получал наградной венок за победу от Тита Цезония. Как и в походах в Германию и Паннонию, император уделял большое внимание инженерному обеспечению кампании. Для достижения скорейшего успеха поле боя оснащалось различными механизмами и приспособлениями. Часть из них относилась к разряду психического оружия и имела целью способствовать подъему боевого духа атакующих. Система хорошо отполированных зеркал множила женскую красоту, а специальные тренажеры позволяли красавицам принимать головокружительные позы, способные оживить мертвеца и взбодрить евнуха. Другую группу технических средств составляли всевозможные кресла-качалки, пружинные ложа, карусели и качели. Все это помогало неюному охотнику до женских прелестей экономить физические силы. Мудрый сенатор Тит Цезоний максимально учел особенности физического состояния принцепса. Не полагаясь только на механизмы, он обучил свое веселое войско брать основные труды битвы на себя. Получалось, что престарелый воитель мог вольготно возлежать на ложе с устремленным вверх взором, а при этом одна красавица изображала ловкого нумидийского наездника, используя для своего галопа свисающие с потолка канаты, другая летала над ним в живописных позах, помогая ему сосредоточиться на цели, а две другие нежно целовали и поглаживали дряблое тело. И все это одухотворялось чарующими звуками эротической мелодии, изливающимися из-за стены, где прятался оркестр. Естественно, в такой благоприятной обстановке император был обязан всякий раз одерживать безоговорочные победы.

Однако внутренний враг Тиберия под названием «тоска» быстро приноровился к такой тактике и снова взял его в изнурительную осаду.

— Секс без любви, как еда без соли, — жаловался он Цезонию.

— Ну, если у нас нет соли, добавим перчику, — говорил неунывающий стратег, — попробуй с двумя, с тремя.

— А сколько их было в последний раз?

— Я имею в виду боевые единицы, а не просто статисток.

— На три боевые единицы у меня не хватит стрел.

— И не надо. Зато девицы будут соперничать друг с дружкой и состязаться за твой приз. Представь, красотки отчаянно ведут междоусобную войну, а победа достается тебе!

Тиберий внял совету опытного наставника, и отвоевал у жизни еще несколько дней. Потом все это стало ему противнее прежнего.

— А теперь ты посоревнуйся за женщину с конкурентом, — предложил Цезоний. — Это будто бы неприятно, но зато здорово обостряет чувства.

Видя сомнение принцепса, он повел его в один из гротов и продемонстрировал зрелище, в котором двое, а потом и трое мускулистых рабов из числа проштрафившихся гладиаторов вели эротическое состязание. Ареной им служила миниатюрная девушка с кротким миловидным лицом.

— Они ее сейчас сломают или растерзают! — невольно вскрикнул Тиберий.

— Как ты все еще наивен, Цезарь! — усмехнулся Цезоний. — Такие малышки самые стойкие. Они из той породы эстеток, которые брезгливо двумя пальчиками держат за обедом заячью лопатку, зато мужчину жадно хватают двумя руками!

— Смотри, она так и сделала! — невольно воскликнул Тиберий.

— Но при этом остальные не растерялись. Таким молодцам опасно подставлять тыл! Поучаствуй, Цезарь! Хочешь, и я помогу?

— Нет, это отвратительно, — заявил Тиберий и, сплюнув, пошел прочь.

Однако, спустя какое-то время, жестокая истязательница — тоска, служанка бессмысленной жизни, вынудила его опуститься на следующую ступень позора, и он разделил женщину с другими мужчинами. Унизительность этой ситуации ужесточила половое влечение, придав ему звериную агрессивность. Несколько дней Тиберий не вспоминал о Сеяне, Агриппине, Друзе, Калигуле, сенаторах и даже о себе — то есть обо всех мерзавцах, отравлявших ему жизнь. Но потом последовала расплата в форме депрессии. Он испытывал нестерпимую брезгливость к самому себе. Ему хотелось содрать свою кожу, заменить сердце, вывернуть наизнанку душу и острым ножом выскоблить из нее все пережитые чувства.

Отвращение Тиберия к себе и к миру росло не по дням, а по часам, и, чтобы забыться, он снова напивался или ударялся в разврат. Но отношение к женщине было опошлено предыдущими оргиями, поэтому в поисках новизны он следовал наставлениям Цезония и опускался все глубже в преисподнюю порока.

— А хочешь мальчика? — однажды поинтересовался распорядитель наслаждений. — Или прекрасного чистого юношу с рельефными формами?

— Неужели я настолько утоп в грязи, что ты считаешь возможным делать мне такие предложения? — испугался Тиберий.

— А что в этом особенного в наш просвещенный век? — искренне удивился Цезоний. — Мы свободные люди, избавленные предрассудков. Наша чернь в отличие от греков в массе своей не ведает о наслаждениях такого рода, но среди аристократов ты вряд ли найдешь многих, кто не испробовал бы этого хотя бы однажды. Действительно, если ты богатый, могущественный человек, тебе все доступно, то глупо ограничивать себя. Надо брать от жизни все.

— Помнится, Луций Пизон у Цестия высказался на эту тему весьма язвительно, — заметил Тиберий.

— Ну, так что же? И сам Пизон, между прочим, умер на днях. Но надо сказать, этот восьмидесятилетний морализатор портил служанок чуть ли не до последнего вздоха.

— Да, умер, я знаю, — понурившись, сказал Тиберий. — Но вот он и пил безмерно, и женщин любил, но при этом не терял человеческого лица, ну, почти не терял. Почему же у меня все проявления жизни превращаются в безобразие?

— Ты велик, Цезарь, ты воплощение нашего цивилизованного века!

— Так меня еще никто не оскорблял, хотя всю жизнь я барахтаюсь в проклятиях и поношениях, как свинья в навозе.

— Извини, Цезарь, я от души! — испугался Цезоний и в уничижи-тельном прогибе растерял всю свою вельможную значительность.

— Да, ладно, ты сказал правду, — снисходительно успокоил его принцепс, — но хватит об этом. Лучше займись своим делом. Не надо мне твоих тошнотворных мускулистых юношей, найди мне девушку, только очень красивую, самую красивую и такую, знаешь, с живинкой.

Цезоний справился с заданием и доставил страждущему правителю девушку столь красивую, что при взгляде на нее захватывало дух. Тиберий по-настоящему увлекся. Несколько дней он только разглядывал пленницу, распиная ее для удобства обозрения на эротических стендах. Однако он уже утратил способность любоваться красотой естественным образом, и пригласил на пиршество для мужских глаз Цезония, а потом всю свою свиту и даже рабов. Мысленно проклиная себя, он упивался унижением своей красавицы, когда ее милую стыдливость насиловали хамские взоры целой толпы мужчин. Так Тиберий разжег похоть до состояния кипения чувств. Тогда он, наконец-то овладел красавицей и тем самым убил интригу. Дерево без корней засыхает; искусственная, придуманная страсть принцепса, не получая питательных соков души, умерла быстрее, чем возникла. Печальный итог усугубило то обстоятельство, что красавица была уныло глупа. Она не могла поддерживать общение с Тиберием. Отсутствие интеллекта обесценило и ее тело, каждое движение выдавало скудость души.

— Вот что, Цезоний, — решительно сказал Тиберий, — найди мне женщину красивую, но знатную, настоящую светскую матрону.

— Можно развратную? — осторожно уточнил знаток женщин.

— Я же сказал — светскую!

— Ну, так нет ничего проще, Цезарь. В желающих не будет отбоя.

Среди римских аристократок той эпохи действительно было немало желающих поразвратничать в нетрадиционной обстановке. Философия, которую исповедовал Цезоний, о том, что, используя богатство и знатность, нужно брать от жизни все, всего отведать и окунуться во все клоаки, владела умами светских дам и заставляла их безумствовать в полную силу своих богатств и знатности. Высота общественного положения кружила им головы и манила низринуться вниз, рухнуть на самое дно. Неестественное с точки зрения человеческой природы возвышение одних людей над другими порождало в них противоестественно низкую душу.

Мессалина, жена Клавдия, четвертого после Августа, Тиберия и Калигулы принцепса по ночам ходила в публичный дом и за медяк отдавалась посетителям притонов. Правда, таковыми могли оказаться и самые высокопоставленные мужи государства, как и она, переодетые в простолюдинов. Жена Кальвизия Сабина, который был консулом в тот год, когда Тиберий покинул Рим, не довольствуясь рядовыми изменами мужу, однажды провела отчаянно смелую операцию и покорила военный лагерь. В то время Кальвизий в ранге легата управлял Паннонией, и его лучшая половина тоже решила приобщиться к армейской жизни. Она переоделась легионером и ночью пробралась в лагерь. Там она выведала у ночной стражи и дежурных все, что хотела, проникла на главную площадь и сыграла общий сбор. Когда солдаты выстроились густыми рядами, жена полководца устроила оргию прямо у трибунала — священного места для каждого военного человека. Слава о ее многочисленных подвигах в ту ночь, докатилась до Рима. Кальвизию пришлось зарезаться, и жена, уже сполна удовлетворившись жизнью, последовала за ним. Мессалину тоже в конце концов казнили. Но даже страх смерти не удерживал представительниц высшего римского общества от сексуальных экспериментов. Как же могли люди, прокутившие инстинкт самосохранения, заботиться о государственных интересах? Способно ли было такое общество к самоуправлению? Действительно ли Тиберий мешал аристократии проявить себя с хорошей стороны?

Однако в ту пору уже не Тиберий управлял римским обществом, а оно — им. И одним из легатов, отдававшим принцепсу самые разнообразные распоряжения, был Тит Цезоний. Он отлично изучил вкус своего подопечного, поэтому привез на остров столичную красотку, которая произвела на его воображение должное воздействие. Это была шикарная дама лет тридцати с самомнением, превосходящим ее красоту. Первое удачно освещало второе, поэтому она сумела так подать себя впечатлительному Тиберию, что он сразу уверовал в ее неотразимость.

Великолепную аристократку привлекли легенды о чудовищных оргиях принцепса на Капреях, поэтому она сама искала встречи с Цезонием. От нее Тиберий узнал, что в Риме хорошо осведомлены о его «подземной» жизни, более того, провидческий дар сограждан позволил им упредить события. В столице были уверены, что принцепс предался разврату, едва ступив на камни острова, поскольку именно для этого, по мнению плебса, он туда и отправился. Феномен такого предвосхищения реальности объяснялся тем, что каждый мысленно ставил себя на место всемогущего правителя и приписывал ему собственные фантазии, а они в то время не отличались разнообразием. Втайне желали именно того, что вслух осуждалось.

Тиберий с давно забытой страстью набросился на роскошную добычу. При этом его чувства были вооружены сексуальной техникой, позаимствованной у мудрого учителя. Видя, сколь охотно партнерша откликается на самые пикантные ходы, он применил весь арсенал приемов полового унижения женщины, выработанный эпохой потребления, пропустил ее через все станки, качели и карусели, а в завершение даже использовал стратегический резерв в образе двух крепких и необычайно выносливых рабов. Последнее, как обычно, вызвало в нем приступ презрения к самому себе, зато обеспечило бурный финал, приведший к окончательной победе. Душераздирающий вопль возвестил о капитуляции неприятеля; после многократных тяжелых ранений женская похоть скончалась.

Шикарная аристократка села на ложе в слишком свободной для женщины позе, небрежно отерла губы и вдруг напряженно посмотрела на изможденного Тиберия.

— А теперь ты меня убьешь? — чувственным голосом произнесла она почти без вопросительной интонации. — Интересно, как ты это сделаешь: удушишь, зарежешь или сбросишь со скалы?

От неожиданности он закашлялся. Потом, собравшись с мыслями, ответил:

— Вообще-то, раньше я предавал суду развратных женщин из сенаторских родов. Но сейчас я сам ничем не лучше, поэтому не могу судить тебя.

Теперь уже она не могла скрыть удивления.

— Ты напрасно таишься, в Риме всем известно, что после оргий ты не оставляешь в живых свидетелей, не щадишь ни женщин, ни мужчин, ни детей, — решительно заявила красавица после небольшой паузы. — И, признаюсь, это по-царски. Нет другой такой краски, столь ярко оттеняющей эротику, как черный цвет смерти! Ночь любви равна целой жизни, если наутро тебя ждет гибель. Какова цена страсти, когда расплатой за нее является казнь! Вот оно, истинное наслаждение!

Тиберий во все глаза смотрел на воодушевленную своей фантазией женщину, притом, что ему хотелось ослепнуть.

— О, если бы в Риме узнали, как меня насиловал свирепый мрачный тиран, а потом натравил на меня двух, нет, трех рабов, только не таких холеных красавчиков, как твои, а уродливых, грязных и вонючих, и они довершили начатое им позорное дело, а их органы при этом оказались смазаны ядом, и я погибла в экстазе! Только представь, любовь и смерть сливаются воедино в мгновении высшего блаженства, и душа улетает в небеса удовлетворенной. Тогда она будет пребывать в состоянии вечного восторга. Крик страсти, растянувшийся на целую вечность! Все мои подруги умерли бы от зависти. Особенно, Клавдия, она бы в досаде три раза разбила себе голову, а потом бы еще вскрыла свои вены!

Наконец Тиберий все понял и успокоился.

— Да, я хотел сбросить тебя со скалы, как всех женщин, мужчин и детей, которых здесь насиловал, — хмуро, без намека на шутку сказал он, — но, увы, ты этого недостойна. Смерть не принесет освобождения твоей душе, потому что она сама давно мертва.

Но я расскажу о твоих проделках в Риме, и тебя засмеют! — воскликнула она. — Твое «подземное царство любви» — просто убожество! В Риме сотни вольноотпущенников располагают большим разнообразием эротических наслаждений! Только царской жестоко-стью ты мог бы восполнить убогость воображения!

— Уходи, и чтобы сегодня же покинула остров!

— И это все, что ты можешь? — насмешливо бросила она. — А еще принцепс!

Несколько дней Тиберий не опускался в подземелье Цезония, а потом пришел снова. Его тянуло туда, как пьяницу в винный погреб.

— Я не стану ни к кому прикасаться, буду только смотреть. Устрой же мне зрелище, парад красоты и безобразия, — приказал он.

Распорядитель наслаждений понял императора и организовал нечто вроде конкурса во славу Эроса. Представление началось с танца длинноногих красавиц, которые постепенно освобождались от одежды и стыда. А среди них были новенькие, действительно стыдливые особы. В этом состояла одна из находок Цезония: он сочетал опыт и юность и в самые разнузданные оргии наряду с матерыми проститутками ввергал наивных девушек, краснеющих всякий раз, когда мужской взгляд касался их колен. Причем нередко эти девушки к концу действа затмевали бесстыдством профессионалок. Окружающая обстановка освобождала их от оков моральных запретов, наложенных воспитанием, и природная сексуальность вырывалась наружу, как голодный зверь, а вдохновение заменяло технику.

Потом к танцующим красавицам присоединились неуклюже подпрыгивающие мужчины самого отвратительного вида, изображающие сатиров и силенов. Какое-то время все это еще можно было назвать танцем, в котором сатиры и силены активно помогали девицам освободиться от остатков скромности, поднимая и изгибая их замысловатым образом. А дальше началась охота уродства за красотою. Мифологические воплощения похотливого безобразия ловили женщин, бросали их на землю или распинали на неровных камнях стен и жадно терзали добычу. Красавицы визжали и сопротивлялись. Все это пробуждало в зрителях инстинкт защитников слабого пола и заставляло их страдать за женщин. Однако постепенно охотники и жертвы менялись местами, и становилось понятным, что роль хищников здесь исполняют милые красавицы. Каждая из них должна была привлечь как можно больше партнеров, отбить их у соперниц и удовлетворить самыми разнообразными способами. За тот или иной элемент эротического действа Цезоний начислял очки. Желая угодить извращенному вкусу судьи, женщины не щадили себя. Выражаясь языком римских авторов, ни одной своей части они не оставляли не опозоренной. Первоначально накопленный в мужчинах, созерцающих зрелище, потенциал сопереживания униженным слабым созданиям, позднее преобразовался в жгучее желание восторжествовать над соперниками и овладеть приглянувшейся красоткой. Теперь они уже мысленно отождествляли себя с мифологическими чудовищами на арене.

В конце концов силены и сатиры сошлись во вкусах и почти все сгрудились над распростертым телом абсолютной чемпионки. Зрители одобрили их выбор, и многие бросились на арену, чтобы собственным оружием добить раненую добычу, в которую превратилась победительница. Тиберий колебался, хотя глаза его горели, а ягодицы тряслись. Цезоний слегка подтолкнул его, и вместе они обрушились на счастливую жрицу Эроса.

После этого принцепс долго парился в своих личных термах, но все было напрасно. Душу в бане не отпаришь. «Как долго мне еще падать в бездну порока? — вопрошал он беспощадную судьбу. — Спасенье в том, чтобы не оглядываться назад и не смотреть вперед, жить одним днем. А еще лучше было бы обезуметь, заодно лишиться глаз, слуха и всех про-чих чувств. Вот тогда я стал бы таким же, как все, и был бы счастлив!»

В тот раз Тиберия избавили от сумасшествия государственные проблемы.

Народ в столице возмутился дороговизной продуктов питания. Несколько дней простой люд шумел в театре, обсуждая ситуацию, выдвигая требования к властям и проклиная принцепса. Назревал мятеж, а сенаторы в растерянности прятались в своих дворцах и со страху предавались обжорству.

Когда Тиберию сообщили о сложившейся обстановке, он немедленно вызвал чиновников своего аппарата и с их помощью составил справку для сената о состоянии дел с продовольствием. В ней он показал, из каких провинций и сколько доставляется в Рим продуктов, а также отметил значительный прирост в продовольственном снабжении столицы в сравнении с периодом правления Августа, которого продолжали назидательно ставить ему в пример. В делах у Тиберия по-прежнему был образцовый порядок.

Эту справку принцепс приложил к письму, в котором сурово порицал трусливую бездеятельность магистратов и сената и указывал, каким путем надлежит унять волнения в народе.

В соответствии с инструкцией принцепса сенат издал указ, магистраты провели его в жизнь, и конфликт был улажен. При этом никто не пострадал. Со страшного острова не последовало никаких распоряжений относительно наказаний и репрессий.

Однако напрасно Тиберий ожидал благодарности за свою лояльность. Рим объяснил его поведение не снисходительностью, а надменностью. «Тиран не удостоил нас своего гнева, — роптали граждане, — он гнушается даже наказывать нас». Получилось так же, как со столичной красавицей, обидевшейся на принцепса за отсутствие жестокости.

Далее последовал финансовый кризис. Дело началось с попытки призвать к ответу зарвавшихся ростовщиков. В Риме с древнейших времен боролись с торговлей деньгами. Когда деньги и торговля — два монстра, порабощающие разделенное на классы общество — сходятся вместе и заключают союз против человека, экономика задыхается, честные люди гибнут, нравы разлагаются. Римляне приняли множество законов об ограничении ссудного процента, и еще больше — о пресечении попыток их обойти. В какие-то периоды ростовщичество вовсе запрещалось. Но если есть в обществе деньги, то они обязательно найдут способ реализовать присущие им свойства. Ростовщичество возрождалось вновь и всячески издевалось над римским правом.

На этот раз любителям легкой наживы противостоял серьезный враг. Армия доносчиков, разгромив войско Сеяна, искала новую добычу, и так вышло, что одно зло обрушилось на другое. Слишком оскудел Рим добром, потому злу пришлось воевать с самим собою. Поток исков против ростовщиков захлестнул претора, и он воззвал о помощи к сенату. Сенаторы, они же ростовщики, ничего не смогли придумать и обратились к страшному тирану с мольбою о прощении. Свирепый принцепс снова обманул сограждан и не стал свирепствовать, очевидно, с коварной целью. Он предоставил обвиняемым полтора года на то, чтобы привести свои денежные дела в соответствие с законом.

Зазвенели монеты. Но золото само привыкло повелевать людьми, оно не терпит вмешательства в свои дела. Спрос на деньги резко возрос, и наличных денег не стало хватать, тем более что в Италии из-за преобладания импорта дефицит монеты являлся хронической болезнью. Экономическая жизнь государства застопорилась. Тогда сенат обязал получающих долги две трети суммы вкладывать в покупку земли в Италии, а должников — немедленно выплатить эти две трети. Возникли суета, споры, волнения. Должникам пришлось расплачиваться землею. Из-за этого цены на италийские угодья резко упали, и эффект от всех этих мер оказался противоположным желаемому. В критической ситуации в дело вмешался принцепс. Из своей, императорской казны он извлек сто миллионов сестерциев и отдал их нуждающимся в беспроцентную ссуду на три года. После этого экономика пришла в норму.

Позднее Тиберий потратил еще сто миллионов на ликвидацию последствий пожара на Авентинском холме. Все это убедило его в возросшем значении императорской казны. Республиканские органы управления дряхлели на глазах, сенаторы не умели эффективно использовать государственные деньги. С тех пор принцепс стал всеми мерами наращивать императорский фонд, за что подвергся нещадным поношениям со стороны сограждан. Его обвиняли в лихоимстве, вымогательствах, казнях богачей с целью захвата их наследств, присвоении государственных средств.

Никакие общественные потрясения и стихийные бедствия не могли утихомирить склоки римской знати. Аристократы и богачи непрерывно атаковали друг друга судебными исками. Основным поводом по-прежнему служила причастность к заговору Сеяна. Плодотворными темами также являлись оскорбление величия римского народа в лице принцепса и нападки на Гая Цезаря, которого все труднее было ограждать от упреков в разврате и жестокости. Слишком тесно было нобилям на римском олимпе, поэтому приговоры и казни следовали непрерывной чередой. На Гемониях гнили трупы, потом их сбрасывали в воду, и они траурной процессией плыли по Тибру. Родственникам запрещали оплакивать осужденных. Матерей привлекали к суду за скорбь по погибшим сыновьям. В этих условиях сохранившие гордость сенаторы кончали самоубийством. Нередко их жены поступали так же, показывая тем самым, что среди римских аристократок действительно оставались римские аристократки. Впрочем, именно истинных римлян и выкашивал искусственный отбор, заданный ложными ценностями деформированного общества.

Просидев три года под арестом, уморил себя голодом Азиний Галл. По всей видимости, Тиберий добивался именно такого исхода дела для своего давнего недруга, потому и не провел процесс раньше. Однако в официальном послании он выразил сожаление, что ему не удалось прилюдно изобличить преступника. Тем не менее, на семью Галла не было наложено тех взысканий, которым подвергались родственники казненных.

Больше всего неприятностей Тиберий терпел из-за Друза и Агриппины. Сейчас, когда выяснилось, что конфликт между принцепсом и семьей Германика был спровоцирован Сеяном, народ требовал освободить заключенных. Но именно теперь Тиберий понял, сколь сильно он ненавидит Агриппину. Раньше за него это делал Сеян, а сам принцепс мог позволить себе некоторую снисходительность. А сегодня он остался один на один с озлобленной женщиной, олицетворяющей собою всю неприязнь к нему римлян. Тиберий продолжал вести слежку за заключенными и знал, как ожесточила их тюрьма. У него холодела кровь и тряслись руки, когда он читал донесения своих осведомителей. Освобождение этих людей, по его мнению, означало шаг к междоусобной войне. Духовные и физические силы Тиберия были на исходе, и он не мог усложнять политическую ситуацию ради демонстрации благородства, которое все равно не будет оценено народом. К тому же, он просто по-человечески не любил Агриппину, поскольку пережил из-за нее много обид и страхов, и в какой-то степени руководствовался чувством мести.

Когда Тиберий находился в Риме, он невольно ориентировался на сенат и народ при всем их взаимном неуважении. Как представителя общества его связывали с другими людьми и группами людей бесчисленные обязательства. Причем эти связи не только ограничивали его личность, но и позволяли ей реализовать себя. Сеть таких взаимосвязей является естественной средой обитания для человека, чья природа сформировалась именно в обществе. Когда естественные связи искажаются внедрением чужеродных интересов, например, порожденных собственностью, они начинают тяготить людей. Но если вместо стремления очистить общение от фальши, предпринимается попытка ликвидировать или минимизировать общественные связи, то происходит деградация личности, подобно тому, как деградирует тело больного, прикованного к постели. На уединенном острове Тиберий оборвал многие отношения с согражданами, его душа оказалась в морально-информационном вакууме, равновесие между общественным и индивидуальным в ней нарушилось, и из нее стало непомерно выпирать все мелочное и эгоистичное, разрастаясь до степени уродства. Так произошло перерождение этого человека.

Но все-таки в государственных делах Тиберий до последнего своего дня оставался политиком. Жизнь же и свобода претендентов на престол является не частным, а политическим фактором. Освобождение Друза означало бы гибель Гая сразу после смерти Тиберия и заодно всех потомков самого Тиберия, причем это, вероятно, привело бы к гражданской войне. Государственный муж не мог обречь свое Отечество на бойню, а в вопросе сравнения Друза и Гая, последний объективно выигрывал по всем статьям. Поэтому Тиберий терпеливо сносил все поношения и держал опасных с политической точки зрения людей в заточении.

Однако старческая немощь сделала принцепса мнительным и пугливым. Ему все время виделось, как кучка аристократов организует заговор, выпускает на волю Друза, его именем поднимает на мятеж плебс и германские легионы. А дальше происходит то, чего он страшился все девятнадцать лет правления. В конце концов шумиха вокруг имен Друза и Агриппины вынудила принцепса ликвидировать зародыш смуты. По его приказу Друза уморили голодом. Молодой человек очень хотел жить и грыз солому из своего тюфяка, но смерть терпеливо дождалась своего часа и, забрав Друза, вынесла моральный приговор Тиберию.

После этого упорная Агриппина отчаялась и покончила с собою, тем самым еще более усилив всеобщую ненависть к принцепсу.

Однако Тиберий пытался защищаться. Он написал в сенат, что Друз был отъявленным негодяем, собирался погубить своих близких и ненавидел Отечество. В качестве доказательства к письму прикладывался отчет стражников, в котором приводились все слова, заключенного, произнесенные им в гневе, отчаянии, мольбе, стенаниях, надеждах, бреду или в препирательствах с охраной. На сенаторов это послание произвело ужасающее впечатление. Они недоумевали, как столь осторожный и даже скрытный принцепс дошел до такой откровенности в демонстрации собственной низости. Их возмутил факт многолетней слежки за несчастным. «Тиран словно раздвинул стены тюрьмы и показал нам внука под плетью центуриона, осыпаемого пинками рабов, тщетно просящего хоть какой-нибудь пищи для продления жизни», — шептались они. Весь процесс расправы над Друзом был пронизан холодной расчетливой жестокостью, и сенаторы поняли, насколько изменился их правитель. Прежде они страшились не столько Тиберия, сколько его могущества, а теперь сам человек стал страшнее власти. Им невольно вспомнилось предсмертное пожелание Друза, зафиксированное соглядатаями, о том, чтобы тиран, заполнивший свой дворец трупами, и сам понес наказание, сняв позор с родового имени предков и послужив очистительной жертвой для потомков.

А в нападках на Агриппину одичавший принцепс опустился до клеветы. Он обвинил ее в сожительстве с Азинием Галлом, после смерти которого она якобы пала духом и уморила себя голодом. Ничем другим Тиберий не смог бы столь дурно охарактеризовать самого себя. Он совсем потерял чувство меры и представил своей заслугой то, что Агриппину не казнили и не сбросили в Гемонии. За такое «милосердие» принципиальный сенат воздал ему официальную благодарность. Отличное поощрение для правителей за благие деяния!

Однако тайная ненависть росла пропорционально формальному почету. Теперь даже иноземные цари проклинали его. Парфянский монарх Артабан прислал ему послание, в котором упрекал его в убийствах своих близких, а заодно и дальних, позорил за праздность и разврат, и советовал ему поскорее утолить величайшую и справедливую ненависть граждан добровольной смертью. «Все хотят моей смерти, а я назло им буду жить, — твердил Тиберий, читая подобные послания и выслушивая поношения, бросаемые ему в лицо теми, кого он обрекал на казнь, — кроме того, если я покончу с собой, то тем самым дам повод потомкам считать меня побежденным».

Увенчанный славой многих смертных приговоров, вынесенных по его обвинениям, Фульциний Трион тоже стал добычей доносчиков. Все тот же Сеян, спустя много лет, поманил его к себе из глубокой могилы. Трион не стал ввязываться в безнадежную борьбу и покончил с собою. Но перед смертью он написал письмо принцепсу. Это послание вызвало много толков и домыслов в народе. Приближенные Тиберия попытались его утаить, но он приказал прочитать скандальный документ в сенате.

Голос с того света вещал о многочисленных злодеяниях Макрона и могущественных вольноотпущенников принцепса. Тот, кто был признан одним из подлейших доносчиков, в предсмертном откровении выражал негодование подлостью, которая далеко превосходила его собственную и, к тому же, торжествовала, правила государством. Самого Тиберия Трион обвинял в том, что на старости лет он ослабел умом и покинул Рим словно изгнанник.

Сограждане никогда не понимали своего принцепса. И в этот раз они не знали, как истолковать его поступок с обнародованием столь жестокого письма. Неспособность разобраться в действиях правителя и оценить их страшила сенаторов и богачей больше, чем самые беспощадные репрессии, а плебс подхватывал этот страх и разносил его по всей стране. «Что это, желание покрасоваться терпимостью к свободомыслию, которое он пропагандировал в начале своего правления? — гадали лучшие умы. — Или демонстрация презрения к нашему мнению? Либо, наоборот, желание выведать наши мысли, спровоцировать нас на искренность? Но с какой целью: чтобы получить повод для новых расправ или ради преодоления завесы лести, не позволяющей ему увидеть мир таким, каков он есть? А, может быть, он хотел показать нам, что его персона выше любых упреков и оскорблений?»

Пока Рим страдал над очередной загадкой принцепса, сам он прятался от неприглядной действительности и дурных мыслей о ней в подземельях острова. Изобретательный распорядитель наслаждений потчевал его все новыми представлениями, устраивал разнообразные конкурсы. Чуть ли не ежедневно Тиберий короновал какую-нибудь «царицу страсти», «королеву бесстыдства», «жрицу ненасытности». Их партнеры, отличающиеся особой активностью или отталкивающим физическим безобразием, тоже получали награды. Появились неведомые ранее специализации спинтриев и селлариев, как значилось, «изобретателей чудовищных наслаждений». Вся эта мразь беспорядочно клубилась пред больным взором принцепса, позоря и унижая друг друга. Если бы Тиберий увидел подобное зрелище несколько лет назад, он всех его участников немедленно подверг бы изгнанию, а теперь нередко сам оказывался в центре самых гнусных сцен.

Всякий раз, возвращаясь после таких оргий наверх, в свою виллу, Тиберий клялся себе, что больше никогда не опустится в гроты порока. Его тошнило от похабных зрелищ, он брезговал самим собою. Ему стали ненавистны голые женщины. Они мерещились ему повсюду. Он даже повелел всем своим рабыням одеться в длинные столы, и его душа отдыхала при созерцании целомудренной грации плотно одетых женщин. Однако проходило время, и он снова, проклиная себя, ковылял по высеченным в скале ступенькам, ведущим в подземный мир искаженных чувств и опозоренных тел.

Отличительной чертой всех этих увеселений и удовольствий было то, что они воздействовали на воображение и возбуждали плоть только в первый раз, а повторно вызывали скуку и отвращение. Попытка заменить требуемое качество наращиванием количества всегда уводит за горизонт разумного. Любовь одухотворяет, оживляет эротику, а живое движется и развивается. Но похоть без чувств не живет, а лишь содрогается в судорогах, ее приходится все время будить и подтал-кивать. Отсюда следует потребность в новых партнерах, способах, внешних обстоятельствах, ведущая ко всем мыслимым извращениям.

Наблюдая половую депрессию принцепса, Цезоний подзадоривал его переступить очередную грань разврата. Ничего иного он предложить уже не мог.

— Взгляни на этого голубоглазого кудрявого красавца! Как он порывист и нежен, как бела его кожа, словно у женщины! — восклицал хозяин подземелья, рекламируя свой товар. — Посмотри, сколь сильно вожделеют к нему все эти женщины и даже совсем юные девочки, которых ты уже не можешь хотеть, поскольку избороздил женское тело вдоль и поперек! Пустись на поиск наслаждения нехоженой тропой! Покори того, кого любят сотни женщин, и тем самым ты разом восторжествуешь над ними всеми!

Тиберий только презрительно фыркал в ответ, глядя на похотливого юнца, кувыркающегося голышом в гуще женских тел, однако перспектива повторять вчерашние пируэты с расчетливо податливыми проститутками угнетала его скукой.

— Иди дальше, совершенствуйся, постигай новое! — сладко пел Цезоний. — Негоже правителю отставать от своих подданных.

— Ты прямо-таки Сеян от эротики, так и норовишь подбить на преступление, — криво усмехаясь, сострил принцепс.

— Казни меня, император, если тебе придется не по вкусу мое угощение! А хочешь, я сам распечатаю эту вместительную амфору? — воскликнул Цезоний и, приподняв полу тоги, сделал угрожающее движение.

— Нет, не надо! — вдруг испугался Тиберий и устрашился собственной реакции.

— Ну, так не медли, а то проворные девицы, опустошат его всего!

В конце концов Тиберий понял, что с того пути, на котором он оказался несколько лет назад, сворачивать больше некуда, остается только «постигать новое».

Однако сегодняшнее «новое» назавтра устаревало, и покатая тропа уводила его все дальше в темную чащу порока, откуда возврата в нормальную жизнь уже не было. Прошло еще какое-то время, и похоть Тиберия ослепла не только к женской, но и к мужской красоте. Тогда Цезоний начал будоражить его воспаленное воображение знатностью предоставляемых ему молодых людей. Потом и на юношей аристократических фамилий упал спрос. Но страшное подземелье не могло пустовать, поэтому оно наполнилось мальчиками, а заодно и девочками, которых обучали самому грязному разврату. При этом дети не всегда умели держать язык за зубами, и после насилия некоторых из них пришлось покалечить, чтобы развлечения престарелого принцепса не получили огласки.

Так Тиберий оправдал все авансы на злодейства, выданные ему согражданами.

11

Сенатор консульского ранга, известный законовед Кокцей Нерва отказался от пищи с намерением уйти из жизни. Узнав об этом, Тиберий пустился в путь, чтобы навестить его на пригородной вилле. Кокцей Нерва был одним из немногих друзей принцепса и оставался таковым до сих пор. Он находился в числе тех, кто сопровождал правителя, когда тот покидал Рим, и какое-то время оставался с ним на Капреях. Смерть этого человека и сама по себе стала бы тяжелой утратой для Тиберия, уже лишившегося почти всех человеческих связей, а добровольная гибель ранила его душу многократно сильнее.

Принцепс застал друга в добром здравии и ясном рассудке, все его близкие были живы и здоровы, ему самому тоже ничего не угрожало. Видимых причин для самоубийства не просматривалось. А если отсутствовали личные причины, то, значит, честного сенатора удручали общественные катаклизмы.

Несколько часов Тиберий допытывался у друга правды о его жестоком намерении, но тот уходил от прямого ответа и вообще был немногословен, явно тяготясь беседой с тем, чьим расположением он больше всего на свете дорожил еще несколько лет назад.

— Я решил умереть, потому что пришло время, — упрямо твердил Нерва, глядя в пол.

— Почему ты так считаешь? — удивлялся Тиберий, и тоже опускал глаза, почему-то не смея смотреть другу в лицо. — Если измерять время состоянием здоровья, то тебе еще далеко до конца, а если перспективами на благополучие, то ты и вовсе должен жить вечно. Тебя все ценят и уважают, но, даже будь у тебя враги, я никому не дам в обиду лучшего друга. Меня предавали те, кого я считал друзьями, а я — нет.

Нерва поморщился. Тиберий осекся, но он привык побеждать, поэтому собрался с мыслями и снова заговорил:

— Твои дети преуспевают. Живи же, радуясь их успехам и гордясь своим почетом.

— Жизнь человека не укладывается в твой перечень, — нехотя возразил непреклонный муж, — она включает в себя многое, и в определенный момент соотношение частей и целого приводит к такому состоянию, когда дальнейшее ее продление несовместимо с достоинством римлянина.

«Уж не возомнил ли он себя Катоном!» — подумал Тиберий, но не рискнул сказать что-либо подобное. Для человека, приготовившегося к смерти, все равны: и принцепс, и раб. Поэтому с ним опасно затевать споры на скользкую тему. А для людей в положении Тиберия нет темы, неприятнее, чем о Катоне, ведь Марк Катон, проиграв гражданскую войну, одержал моральную победу и вынес обвинительный приговор сразу всем тиранам. «Определенно, он видит себя Катоном, и знает, что я это понял. Тогда я отвечу так…» — решил Тиберий и заговорил:

— Дорогой мой Нерва, такою смертью ты ранишь меня как друга. Но моя душа и без того вся в ранах, куда болезненнее будет удар по моему доброму имени. Меня не ценят сограждане, они слишком сосредоточены на частном и не понимают, что я радею о целом. Однако потомки наши в конце концов станут умнее нас — они обязаны сделаться умнее, иначе погибнут под обломками Отечества — и вот тогда моя репутация может быть восстановлена… Ты же наносишь ей сокрушительный удар. Прошу тебя, накажи меня самого, но не убивай моего имени! Выскажи мне все в глаза, я выдержу любую критику!

— Поздно, я должен умереть или всем будет хуже.

— Может быть, ты негодуешь из-за того, что на старости лет я позволил себе легкое времяпрепровождение? — осторожно спросил Тиберий. — Но, поверь, серьезные дела государства в порядке, а тратить себя, вникая во все склоки Рима, бесполезно.

Нерва молчал, но то, как он молчал, говорило многое. Тиберий сгорал от стыда.

— Ты своим примером хочешь указать дорогу мне? — продолжал расспросы униженный принцепс. — Многие желают моей смерти и шлют мне проклятья, но самые злобные из них не звучат столь жестоко, как твой немой наказ умереть.

— Мы все катимся в пропасть. Сегодня я еще достоин смерти римлянина, а завтра — уже нет, — сурово изрек Нерва. — Однако пусть живет тот, кто лучше меня.

— Дорогой мой, конечно же, я не лучше тебя. Мое положение не позволяет мне быть лучше, да и сам я уже утратил волю… Но я обязан жить, потому что те, которые идут мне на смену… тем более, не будут лучше. Моя власть лишила меня малейшей свободы, я даже умереть не могу по своему усмотрению.

Нерва скептически усмехнулся, но вдруг застонал от спазм в пустом желудке. Он рассердился на себя, но недовольство обратил на гостя.

— Если ты называешь себя моим другом, то уйди, оставь меня чистым у этого порога, — резко сказал он.

— Пощади мою совесть! — сделал последнюю попытку Тиберий. — Слишком много дурного мне пришлось изведать, снизойди же ко мне из сочувствия к моим страданиям! Пощади мою совесть, она и так безнадежно больна!

— Я умру.

— А я все равно — нет, — решительно сказал Тиберий, в первый раз поднял взор и экспрессивно посмотрел в глаза того, кто не пожалел собственной жизни, лишь бы ударить его в самое сердце.

На обратном пути Тиберий твердо решил переломить свою жизнь и возвратиться в Рим, чтобы встретить приближающуюся смерть как подобает государственному мужу, на боевом посту. Однако на Капреях нашлись дела, а потом остров снова затянул его в свои пещеры.

Старея, принцепс испытывал все большую озабоченность проблемой наследника. Гай Цезарь выказывал неустойчивую психику, что с точки зрения политика перечеркивало все его таланты. Еще более Тиберия смущало то, что Калигула воспринимал власть как право на вседозволенность, но забывал об обязанностях, накладываемых ею. Он уже сейчас использовал свое особое положение для того, чтобы попирать законы и преступать запреты. Конечно, он всячески скрывал это от принцепса, но тот был матерым интриганом и имел осведомителей в окружении молодого царевича. Тиберий знал о многих сомнительных в моральном плане проделках Гая. Ему было известно, что Калигула сожительствовал с женою Макрона Эннией и даже не таился от ее мужа. Правда, принцепс не подозревал о подоплеке этой связи. Макрон сам уложил жену в постель царевича с тем, чтобы иметь на него влияние. А Энния вполне стоила своего мужа и, пользуясь случаем, вытребовала у любовника расписку в том, что, став правителем, он женится на ней. Но и без знания этих нюансов Тиберий отлично понимал, кто его окружает, поэтому старался оградить Калигулу от столичных соблазнов. На острове он все-таки находился под контролем и влиянием принцепса.

Все более разочаровываясь в Гае, Тиберий всячески старался продлить свои дни, чтобы дождаться взросления другого внука — Гемелла. Правда, он подозревал в нем сына Сеяна, однако выбор был скуден. Кроме этих двоих, оставался еще брат Германика Клавдий. Но тот был болен и телом, и душою. Еще Август задавался вопросом, можно ли относиться к Клавдию как к полноценному человеку, и поручал Тиберию шефство над ним. Порою Клавдий вел себя разумно, даже тонко, и все же его ум был ненадежен. Правда, он не выказывал агрессивности и злобы. Возможно, принцепс и предложил бы его римлянам в качестве своего преемника, но понимал, что плебс и войска не примут возрастного увальня вместо молодого здорового потомка всеобщего любимца Германика. Калигула непременно воспользуется благоволением армии и народа, чтобы развязать междоусобицу.

Отдушиной для Тиберия, задыхающегося во лжи и коварстве, стало урегулирование конфликта на Востоке.

Парфянский царь Артабан, уверовав в собственные заявления о никчемности римского правителя, захватил Армению и стал готовиться к расширению сферы боевых действий. Между прочим, Артабан, упрекая Тиберия в расправе над близкими, сам успешно уничтожил свою, гораздо более многочисленную родню; но в Азии это было в порядке вещей. Однако, и при самых удачных хирургических операциях в политике, обязательно остаются метастазы оппозиции. Принцепс разыскал во вражеском стане недовольных сложившимся положением и с их помощью начал расшатывать парфянский трон. Но вмешательство во внутренние дела государства может принести успех только тогда, когда оно ослаблено внешним воздействием. Тиберий поручил дела Востока Луцию Вителлию. В этом назначении еще раз проявился талант принцепса в управлении людьми. В Риме Вителлий имел дурную славу, но в провинции вел себя безупречно и как человек, и как полководец. Он поднял на борьбу с парфянами местные народы, поддержал их авторитетом своих легионов, и Армения была отвоевана у врага. Потерпев еще несколько неудач, Артабан потерял свой авторитет и был свергнут. Правда, позднее он вернулся на трон, но ему уже было не до завоеваний. В Азию вернулся мир.

А на Капреях Тиберий, страдая от безысходности своего положения, вновь томился мыслями о возвращении в ненавистную, но столь притягательную для каждого римлянина столицу. Наконец он решился и дал распоряжение о подготовке экспедиции. И вот в ночь накануне похода он спустился в подземелье под одним из замков, чтобы проститься со своим последним другом.

Когда вскрылось предательство Сеяна, а заодно и большинства приближенных Тиберия, он почувствовал отчаянную потребность общения с живым существом. О людях не могло быть и речи. Хуже того, Тиберий возненавидел даже животных, прирученных человеком. Кошки, собаки, декоративные обезьянки вызывали в нем отвращение, потому что служили людям. И тогда он завел большую змею.

Оглохнув за день от стонов истязаемых жертв, ослепнув от созерцания злобных или предательски льстивых лиц, Тиберий по ночам спускался в тихую сумрачную пещеру и кормил змею. Она не прикидывалась пушистым кроликом, не скрывала змеиного нрава и поэтому не могла изменить. Она ползала, извиваясь меж камней, но выглядела более величественно, чем прямоходящие двуногие там, наверху, у которых была ползучая душа.

— Как мы похожи! — говорил ей Тиберий. — Нас одинаково не любят люди, сочиняют про нас небылицы, упрекают в жестокости и низости. Тебе тоже обидно? И ты, ведь, гордое существо, а судьба заставляет тебя ползать в грязи и прижиматься к земле!

Она подтягивалась к нему и завороженно смотрела в его лицо, белеющее в слабом сиянии масляного светильника. У него никогда не было более внимательного слушателя, чем эта глухая змея. Иногда она подкрадывалась сбоку, легко цепляясь своими кольцами за многочисленные выступы в стене, а то и вовсе свешивалась сверху, забираясь под самый потолок. Тиберия это не пугало. Он знал, что с ним друг, и если даже этот друг нанесет ему смертельный укус, то, значит, так надо. В свете происходящего в тот период он не был уверен в своем праве на жизнь и, являясь в подземелье, где хозяйничало смертоносное существо, проверял судьбу. То, что змея за много лет ни разу не покусилась на него, имело для Тиберия символический смысл. В его глазах она обрела священный статус.

И вот, сойдя в ту последнюю, как он думал, ночь на острове, в подземелье, ставшее его храмом, Тиберий сразу почувствовал неладное. Когда раб зажег светильник на стене, взорам вошедших предстало отвратительное зрелище. Змея бессильно распростерлась на полу, а на ней пировали тысячи муравьев. Маленькие, но злобные убийцы жадно выгрызали кусочки плоти и, суетливо мельтеша, несли их в свои закрома.

У Тиберия потемнело в глазах.

— Дурной знак, — сказал он. — Прости, друг, что я и тебя не смог уберечь от алчности мелких тварей.

Он повелел похоронить змею и уныло пошел наверх. Стук его башмаков угрюмо раздавался в пустоте шахты. Беспощадное небытие поглощало все, за что он пытался ухватиться в надежде затормозить свое сползание в бездну.

Принцепс не скрывал дурного настроения, и проницательный Калигула, подмигнув, сказал Макрону:

— Чувствую, мы опять не доедем до Рима. Впрочем, в любом случае, ждать осталось недолго.

При этом он ущипнул упругую выпуклость Эннии. Макрон доблестно не заметил покушения на вверенные ему законом прелести, но подтолкнул жену поближе к юному наглецу. Придворные вокруг радостно зашептались.

Компания переправилась на Суррентский мыс и пышной колонной двинулась на север. Как всегда, принцепса охраняли от назойливого любопытства простолюдинов суровые преторианцы.

Чем дальше продвигалось шествие, чем ближе становился Рим, тем болезненнее Тиберий переживал увиденное в змеиной пещере. Наконец, когда на горизонте уже показались городские башни, он произнес: «Муравьи заели змею. Гордое существо стало жертвой черни. Это предупреждение, нельзя доверяться плебсу». Он велел поворачивать коней и возвращаться на проклятый остров, ставший его тюрьмою.

С тех пор Тиберий окончательно распростился с надеждой что-либо изменить в своей жизни. Мутный поток нес его, обессилевшего, в стоячее болото. Макрон уже без его ведома расправлялся с неугодными ему сенаторами, в число которых попал и прославившийся честностью Луций Аррунций, тоже, однако, не избежавший обвинений в разврате. Аррунций побрезговал судиться с доносчиками Макрона и, предрекая римлянам эпоху чудовищных бед, вскрыл себе вены. Другой сенатор, не дожидаясь приговора, прямо в курии принял яд и упал на глазах соратников. Но по распоряжению судей его тело подхватили, отнесли в тюрьму и там накинули на шею петлю, создав видимость законной казни. Судили и женщин, в основном, за прелюбодеяния, сношения с рабами и даже за домогательства к собственным сыновьям, приведшим к самоубийству последних. Таков был Рим, которого Тиберий уже не знал.

Принцепс видел свой последний долг в назначении преемника. И эта задача ставила его в тупик. Он вызвал на остров Тиберия Гемелла и, сравнивая его с Гаем Цезарем, мучительно размышлял, кто из внуков будет меньшим злом для римлян.

В отношении Гемелла принцепса терзали прежние сомнения. Его мать была преступницей, но кто являлся отцом? В одних ракурсах юноша будто бы походил на Сеяна, а в других — угадывалось сходство с Друзом. Едва только Тиберий склонялся к мысли, что Гемелл — плод прелюбодеяния двух отравителей и заговорщиков, как вдруг жестом или взглядом он напоминал ему сына. Когда же принцепс был готов видеть в нем родного внука, тот представал ему копией Сеяна. Слишком ненавидел Тиберий своего лицемерного врага, поэтому малейший намек на принадлежность Гемелла к его роду, вызывал в нем беспредельное отвращение к юноше. «Нет, он не может быть сыном Друза, — думал Тиберий, находя в нем родные черты, я просто выдаю желаемое за действительное».

Однако своими качествами Гемелл меньше ужасал принцепса, чем его соперник, может быть, из-за юного возраста. А Калигула уже почти в открытую выказывал презрение ко всем окружающим. Тиберию доносили о критических словах Гая в его адрес. Тот издевался над принцепсом за то, что он, по его мнению, не умеет пользоваться властью и, вообще, за двадцать лет правления так и не понял, какая беспредельная власть была в его руках. А однажды Гай, изучая историю под наблюдением Тиберия, стал насмехаться над Суллой. Тиберий взорвался гневом, что с ним нередко случалось в последние годы, вырвал у него книгу и, размахивая ею, резко заявил:

— Ты будешь иметь все пороки Суллы, но не сможешь обладать ни одним его достоинством!

«В моем положении принцепса и этого будет достаточно», — подумал Калигула, но, конечно же, промолчал, приняв виноватую позу.

— Счастлив Приам, переживший всех своих родных! — еще и еще раз восклицал Тиберий после тщетных попыток вразумить внуков.

В силу своей суеверности он в конце концов решил положиться на знамение богов. Чтобы определить их волю, принцепс с вечера приказал вольноотпущеннику Эводу впустить к нему внуков, сразу же как только они появятся для утреннего приветствия. «Кто первым войдет, тот и будет наследником», — сказал себе Тиберий. И все-таки он вздумал помочь богам сделать правильный выбор и велел воспитателю Гемелла привести своего подопечного с раннего утра. Однако выяснилось, что небожители не нуждаются в подсказках смертных: первым к принцепсу явился Калигула.

«Значит, Гемелл — отродье Сеяна», — сделал вывод Тиберий и с тяжким вздохом объявил Гаю, что собирается назначить его первым наследником.

Позднее Эвод впустил Гемелла. Как оказалось, ему задержали завтрак. Принцепс принялся уговаривать двоюродных братьев жить в дружбе. «В единстве ваша сила, — убеждал он их, — когда правитель одинок, у знатных людей или негодяев возникает соблазн совершить переворот, но, если он окружен дееспособными родственниками, врагу к нему не подступиться».

Молодые люди скучно изображали внимание к проповедям безумного старика и предвкушали, как они буду лапать девиц Цезония, которых к ним тайком от принцепса приводил Макрон. Внезапно Тиберий поймал блудливый взгляд Калигулы и волевым взором приковал его к себе. Посмотрев в эти глаза дольше, чем им обоим хотелось бы, принцепс воскликнул совсем другим тоном:

— А ведь ты убьешь его! — он указал на Гемелла.

Мгновение спустя старец добавил:

— А тебя — другой!

И все-таки он отказал наследство в равной доле обоим внукам, но это не помешало Калигуле единолично захватить власть.

Тиберий знал наперед, что будет после его смерти, однако не чувствовал в себе силы повлиять на будущее. Большей частью он уже принадлежал другому миру. Тем не менее, он всячески цеплялся за жизнь, видя в этом свою последнюю доблесть.

Окружающие ждали, когда опостылевший всем старик испустит дух. Всякий раз они оценивающе присматривались к нему, выискивая признаки угасания, выслеживая и вынюхивая его смерть. С присущей ему чуткостью Тиберий улавливал эти немые, психические покушения на его жизнь.

«Здесь собраны те, кого я приблизил к себе и вознес в заоблачную высь, но даже они ненавидят меня, — думал он. — Почему так вышло? Всю жизнь я старался служить Отечеству, ограничивал себя во всем, сдерживал свои чувства, обуздывал гнев, не давал воли пристрастиям. И меня постиг столь удручающий итог. Единственным существом, не злоумышлявшим против меня, оказалась ядовитая змея, и та стала жертвой агрессивной животной черни. Лишь напоследок я отдался своим скрытым желаниям, и они вырвались наружу, как гной из запущенной раны, но это уже ни на что не могло повлиять».

Накануне семьдесят седьмого дня рождения Тиберий увидел во сне статую Аполлона, привезенную им из Сиракуз, чтобы украсить ею новый храм Августа. Статуя отличалась большими размерами и удивительно искусным исполнением. Еще Цицерон, будучи квестором на Сицилии, восхищался этим шедевром греческого мастерства. И вот теперь гигантский «Аполлон» вторгся в неспокойный сон истерзанного неудачами старика и, разверзнув каменные уста, заявил, что уже не ему суждено освятить храм. «И боги против меня!» — простонал Тиберий, просыпаясь. Даже человек, менее суеверный, чем он, понял бы, что настал последний год его скорбного блуждания по жизни.

«Нужно продержаться совсем немного, — шептал Тиберий, — и мертвый при жизни, я оживу в доброй памяти потомков. Надеюсь, они будут судить о правителе по состоянию государства, а не по испорченным девкам в его спальне. Только бы они не узнали о том, что происходило на этом острове. Только бы они не узнали меня так, как я сам себя знаю!»

Горизонт небытия надвигался на него, сжимая его мир в стремлении к точке, где кончается и пространство, и время. Тиберий поспешно принялся за написание мемуаров. Он давно задумал развернутый исторический труд о тех событиях, свидетелем и участником которых он был. Но теперь у него хватило сил только на сжатый отчет о своих действиях. О Сеяне принцепс написал, что казнил его, когда узнал, как он строил козни против семьи Германика. В этом объяснении читатели усмотрели лицемерие, но он этого уже не узнал.

Стараясь ввести в заблуждение своих могильщиков, Тиберий много путешествовал по Кампанской области и даже в окрестностях Рима. При всякой возможности он демонстрировал окружающим крепость тела и духа. Принцепс пировал за полночь, водил к себе женщин, участвовал в состязаниях с применением оружия. На притворную заботу о его здоровье со стороны приближенных он с любезной улыбкой отвечал, что чувствует себя прекрасно. Зато у Калигулы начиналась лихорадка при виде этой оптимистичной любезности, а Макрон учил жену новым приемам подачи своих прелестей царевичу с тем, чтобы его страсть не остыла раньше тела старого прицепса.

Но по ночам Тиберий от переутомления даже не мог сразу уснуть. Он поддерживал физические силы за счет психического напряжения и расплачивался за это изнуряющей бессонницей. Его душа нещадно расходовала себя на нужды тела. Однако он так истязал себя не только для того, чтобы восторжествовать над ненавидевшими его согражданами. В его окружении было немало иностранцев, как послов, так и просто гостей, приглашенных знатными римлянами. Все они недобрым взглядом следили за угасанием принцепса. Весь мир затаил дыхание в ожидании смены власти в великой державе, чтобы воспользоваться ее ослаблением в переходный период. Поэтому бравада Тиберия преследовала не столько личные цели, сколько политические.

И все же развязка близилась. Он привык к предательствам приближенных, но, как быть, когда изменяет собственное тело? В ходе очередного вояжа силы оставили Тиберия. Это произошло у Астуры, совсем недалеко от Рима. Возникла мысль умереть на родине. Однако в окружении принцепса поднялась такая суета, что он решил выжить. Заставив себя выздороветь, он упрямо повернул к своему острову. «Старик не хочет спокойной смерти», — шептались за его спиной.

В Цирцеях Тиберий, желая унять злые языки, посетил войсковые учения и игры. Он сам метнул несколько дротиков в выпущенного на арену кабана, но, разгорячившись при этом, получил простуду. Общее состояние резко ухудшилось. Не подавая виду, он продолжил путь на юг и достиг Мизенского мыса. Теперь уже было совсем близко до Капрей, его любимого и ненавистного острова, давшего ему свободу и ставшего его тюрьмой, крепости, в которой он прятался от общества, но не укрылся от его пороков, исподволь проникших к нему в душу, где обрел покой, но потерял себя.

Здесь Тиберий совсем выдохся, однако пошел на вечерний пир на вилле, некогда принадлежавшей Луцию Лукуллу, ни в чем не отклоняясь от заведенного порядка. Так некоторые стадные или стайные животные скрывают болезнь, чтобы не быть растерзанными сородичами.

Завершив это тяжкое веселье, принцепс встал с ложа, чтобы попрощаться с сотрапезниками. Тут к нему подлетел врач Харикл и жестом вежливости притронулся к его руке. В этот момент Тиберия вновь подвела интуиция. Всю жизнь он страдал от излишней проницательности. Вот и теперь ему удалось заметить, что добрый Харикл проявил повышенную расторопность не просто из сожаления о предстоящем расставании до утра, а за тем, чтобы пощупать пульс и возвестить миру долгожданную весть. Будь Тиберий толстокожим, как большинство его современников, он преспокойно отправился бы на отдых и на следующий день мог бы любоваться морем со своей любимой скалы на острове, но, раскрыв замысел врага, упорный старик заявил, что еще не вполне утолил голод. Пир возобновился, поедая его последние силы. В той ситуации было именно так: излишняя пища душила больной организм, вино выпивало из него жизненные соки.

Произнося тост за тостом, Тиберий мысленно проклинал себя за то, что, изменив своим принципам, ввел в свое окружение врача. Всегда он презирал этих нахлебников человеческих страданий, но в последние годы, мучительно борясь со старостью, пригласил Харикла, правда, не в качестве лекаря, а только как советника. И вот теперь выяснилось, что этот советник является вражеским лазутчиком. «Есть ли на земном круге остров, снежная гора или мертвая пустыня, где можно было бы укрыться от предательства!» — терзался в душе Тиберий, поднимая очередной кубок и улыбаясь Калигуле.

Утро уже затевало спор с поседевшей ночью, когда принцепс объявил, что пир удался на славу и доблестная компания заслужила отдых. Выйдя на середину зала, он с каждым участником действа простился любезным рукопожатием.

— Если в течение месяца мы не похороним мерзкого старика, то я сам отправлюсь в могилу! — зло сказал Макрону Калигула, когда они вышли от принцепса. — Я уже лысеть начал.

— Потерпи, Цезарь, уверяю тебя, осталось недолго. А если это пугало не хочет честь знать, мы ему поможем исполнить долг. Я уже кое-что припас на этот случай.

Тут Макрон заметил Харикла, который, расположившись на почтительном расстоянии, знаком показывал, что у него есть новость. Префект небрежно поманил лекаря и, высокомерно став к нему вполоборота, разрешил ему говорить.

— Сегодня мне удалось подступиться к этому чудовищу и проверить пульс. Как знаток могу вам сообщить, что больше двух дней он не протянет, — самодовольно возвестил страж смерти.

— Хвала богам! — в один голос воскликнули Макрон и Калигула, не подозревая, что своею жизнью Тиберий продляет и их существование, защищает их друг от друга.

— И дело не только в пульсе, влажность и холодность руки: все свидетельствует о приближении смерти, — увлеченно продолжил Харикл, но могущественные люди уже отвернулись от него.

На следующий день принцепс не нашел в себе сил для переправы на остров.

— Лукулл обладал отменным вкусом, я хочу погостить здесь еще, — бодро заявил он своей свите, и все изобразили удовлетворение мудростью его решения. Однако в это время Рим уже всполошился, и во все края огромного государства мчались гонцы с вестью о кончине тирана.

Тиберий распростерся на ложе, тяготясь своим высохшим телом, казавшимся как никогда грузным. Он снял с пальца перстень с императорской печатью, долго смотрел на него, размышляя, кому передать этот символ власти: Гаю или Гемеллу. Не найдя решения, Тиберий вернул перстень на прежнее место. Его сознание стало тонуть в бездне, распадаясь на отдельные образы и растворяясь в небытии. Давно он ждал такого светлого, умиротворяющего сна.

Вдруг Тиберий очнулся в тревоге. Он открыл глаза и увидел митинг: Калигула гордо красовался посреди толпы приближенных принцепса, которые наперебой поздравляли наследника с воцарением над Римом. Тиберий заметил, что Гемелла рядом с Гаем нет, зато с важным видом возвышается Макрон. Пощупав палец, он убедился, что перстень отсутствует. Возмущение придало принцепсу сил, и он проговорил:

— Дайте мне есть, чтобы я смог встать.

Раскатом грома грянул этот слабый голос умирающего человека над головами тех, кто в течение многих лет ежедневно уверял его в своей дружбе и верности. Как мыши при внезапном свете факела, они метнулись ко всем щелям, и через миг в помещении остались только трое. Калигула с ужасом смотрел в глаза Тиберия. Его трясло, как в лихорадке. Казалось, что смерть, отпустив старца, схватила его за шиворот безжалостной клешней и вот-вот повлечет в свое подземелье. Макрон, первоначально поддавшись общей панике, несколько отступил, но вовремя остановился, и теперь ястребиным взглядом полководца озирал поле боя. Тот, кто расправился с Сеяном, не мог робеть перед безнадежно больным стариком.

— Вижу я будущее Рима… — произнес Тиберий. — Оставайтесь же, несчастные!

Теперь он разрешил себе умереть, но вдруг его одолело сомнение, действительно ли он выговорил эти слова. Уста омертвели в бессилии, язык не поворачивался. Поэтому он попытался повторить фразу.

Калигула сам готов был погибнуть на месте, видя пронзительный взгляд глубоко впавших глаз страшного принцепса, которого он только что самонадеянно лишил перстня с печатью. А когда губы Тиберия беззвучно зашевелились, Гай прочел в них смертный приговор. В тот момент его нервы плясали, как струны кифары в руках музыканта-виртуоза, душа вибрировала. Один миг отделял его от истерики. Но хладнокровный Макрон не мог позволить уходящему в небытие принцепсу одним взглядом убить того, в кого он вместе с женою вложил так много трудов и надежд.

Префект шагнул к ложу и, равнодушно игнорируя магнетические глаза, ловившие его движения, вырвал из-под головы принцепса подушку и положил ее сверху, слегка придавив рукою.

А на следующий день Рим ликовал. Свершилась мечта! Настала эпоха Калигулы! «Тиберия в Тибр!» — вопили граждане.