Тигриное око (Современная японская историческая новелла)

Родилась в Токио в 1925 г. Окончила Бунка Гакуин.[81] В 1951–1952 гг. приняла участие в конкурсе на литературную премию журнала «Санди майнити», написав «Новые записки о ритуальных игрищах саругаку» и «Фосфорические ноты». Ее работы были отобраны комиссией конкурса, и она стала ученицей писателя Эйдзи Ёсикава, бывшего членом комиссии. В течение десяти лет Соноко Сугимото ничего не публиковала, а только усердно училась. В 1961 г. вышел первый сборник ее рассказов «Корабль и сёгун». В 1963 г. она получила 48-ю премию Наоки за только что вышедший роман «Берег одиночества», в котором описывалась трагедия, произошедшая во время ирригационных работ в эру Хорэки (1751–1763 гг.) по вине самураев клана Сацума на юге Кюсю. Затем писательница публикует одну за другой несколько исторических повестей, выражающих мировоззрение поколения, чья молодость пришлась на годы Второй мировой войны. В 1978 г. ее роман «Такидзава Бакин» получает 12-ю литературную премию Эйдзи Ёсикава, в 1986 г. ее книге «Великолепие в мире скверны» присуждают 25-ю премию за женскую прозу. Источником сюжетов для Соноко Сугимото служат легенды прошлых эпох, предания о людях, принадлежавших к традиционному искусству, повествования о городских событиях, исторические факты и жизнеописания. Среди ее последних книг — «Многофигурные слепки ветра», «Речные заводи печальных цветов», «Печали гор и рек. Жизнь одной фрейлины», «Об одном человеке, отправленном в дальнюю ссылку». В 2000 г. писательница была награждена премией Кан Кикути. Издано 22–томное Полное собрание ее произведений (1997 г., издательство «Тюо коронся»).

ИГРУШКА-ВЕРТУШКА Перевод: Л.Ермакова.

В четвертом году эры Бунка, в 8-ю луну года Зайца было решено устроить большой храмовый праздник — праздник бога Хатимана в Томиока, в районе Фукагава.

Этот обряд давно уже не проводился, и вот, по прошествии тридцати лет, его решено было возобновить. Известие это заранее вызвало большой интерес и волнение, и члены общины храма Хатиман в Эдо изнывали от нетерпения.

Обитатели района Фукагава с усердием принялись сооружать повозки для праздничной процессии.[82] Впереди должны были идти те, кто живет в Дайку-тё, плотницком районе, им было назначено везти колесницу с изображением Дзингу, императрицы древности, вторыми — жители квартала Хамагури-тё, торговцы мидиями, они должны были тащить повозку с Золотым и Серебряным Драконами, третьими — жители квартала Сага, их колесница изображала авангард войска Сасаки Такацуна в битве при реке Удзи,[83] затем — представители квартала Аикава-тё, которым досталось изображать, как повергают оземь ведьму с горы Тогакуси,[84] — из всего этого должна была составиться самая что ни на есть пышная вереница из более чем трех десятков повозок; между праздничными повозками предполагалось еще везти помосты для обрядовых танцев, на которых сидели бы музыканты; за ними должны были шествовать исполнители священных песен и обрядовых танцев кагура (сами исполнители были набраны в квартале торговцев строительным лесом), а также исполнители танца тэкомаи,[85] везущие паланкины с божеством.

— Будет нечто невиданное… — говорили люди в предвкушении этого великолепия; обитатели других кварталов города тоже с нетерпением ждали 15-го дня 8-й луны, когда начнется священный праздник.

Однако, к сожалению, из-за дождя празднество пришлось отложить. На следующий день, и через день, и еще через один день не прекращались затяжные осенние дожди, и только к вечеру 18-го дня, когда все уже устали ждать, закатное небо озарилось цветом корня марены, сулящим назавтра погожий день.

— Ну, наконец-то распогодилось. Завтра — праздник.

И словно разжалась скрученная пружина. Отовсюду разом к Фукагава стали стягиваться знакомые и родня, чтобы оказаться там уже вечером накануне праздника. Предполагалось, что 19-го соберется несколько десятков тысяч человек.

— Нет, сотни тысяч, — говорили некоторые.

Было решено, что служащие обеих городских управ — Северной и Южной частей города, обычно дежурившие по очереди — месяц одни, месяц другие, то утром, то вечером, — на этот раз в полном составе будут привлечены к участию в празднестве, чтобы поддерживать порядок и предупреждать возможные несчастные случаи.

Инспектора охранной службы южной управы, Ватанабэ Сёэмон, вызвал к себе Нэгиси Ясумори,[86] бывший в высоком чине и входивший в управу города Эдо:

— Прошу тебя взять на себя руководство по надзору над окрестностями моста Эйтайбаси.[87] — Это распоряжение было дано именно Ватанабэ, потому что хоть он и был еще совсем юнец — 27 лет, но прекрасно справлялся с задачами охраны и проявлял рвение в несении службы.

— Сам знаешь, до Фукагава можно добраться из других мест только перейдя реку. По мостам Рёгокубаси, Эйтайбаси, Син-оохаси… Ближайший к храму Томиока-Хатиман — мост Эйтайбаси. Тут, наверно, в обоих направлениях будет двигаться больше всего и людей, и лошадей.

«Да, именно здесь пройдет главный путь в квартал Фукагава», — подумал Ватанабэ.

— Ты не раз блестяще доказывал свои возможности, потому я и назначаю именно тебя — ведь движение здесь будет самое оживленное… Есть и еще одно важное обстоятельство. — Нэгиси Ясумори понизил голос: — Куда уж важнее. Девятнадцатого числа в час Змеи[88] под мостом Эйтайбаси на ладье проследует князь Хитоцубаси,[89] направляясь в свое поместье в Фукагава — размером в сто тысяч цубо.[90]

— Господин владетель желает посмотреть на празднество?

— Да. Но, разумеется, это публично не оглашается. Они прибудут инкогнито. Я так понял, что и супруга их превосходительства, и молодой наследник, и барышни-дочери — вся семья всемилостивейше выразила намерение наблюдать за передвижением наших праздничных повозок. Ты обеспечишь порядок на мосту, когда они будут проплывать под ним. Я думаю, никаких затруднений не возникнет. Но ты считай это самым главным своим заданием, и чтобы ни малейших упущений. Прошу тебя, проследи, как они поплывут на праздник и как будут возвращаться.

— Слушаюсь.

Разговор этот произошел накануне праздника, вечером 18-го числа, когда солнце уже садилось.

Девятнадцатого, на рассвете, Ватанабэ вместе со своими шестью полицейскими из охраны и десятью их подручными уже направлялся к Эйтайбаси.

Вчерашний закат был великолепен, но и сегодня, хоть солнце еще не взошло, небо на утренней заре полыхало алым — казалось, ткни в небо пальцем, и тот окрасится.

— Ну и восход сегодня… — сказал Миядзи Синрокуро, молодой полицейский, оглядывая округу с моста Эйтайбаси. — Ветер сильный, может, поэтому на реке такие волны… Распогодилось — это точно, но боюсь, как бы буря не началась… Правда, Ватанабэ-сан?

— Двести десятый день[91] близится. И заря такая, что того гляди, погода испортится. А нам сегодня хорошая погодка весь день не помешала бы…

На западе небо было еще темным, кое-где даже виднелись звезды, — по всем приметам ночь. В это время здешние люди обычно еще спали, но сегодня многие уже поднялись, верно, чтобы приготовить угощение и разные принадлежности праздничных костюмов для постояльцев, — в домах квартала светились огни, немало их было и по берегам реки Фукагава.

Ватанабэ вошел в сторожку[92] на мосту — сюда во время дежурства заходят охранники для краткого отдыха — и сказал собравшимся там дежурным:

— Все прошу сосредоточить на западной стороне, в сторожке лодочников. И связь с управой, и походы в уборную, и если завтракать соберетесь. Прошу строго придерживаться такого порядка.

То же самое он повторил Миядзи Синрокуро и всем другим подчиненным.

Длина моста Эйтайбаси — сто двадцать кэн[93] с лишним. Он соединяет квартал Сага-тё района Фукагава и квартал Хакодзаки-тё в Нихонбаси. Встав посередине моста и оглядывая обе его стороны, Ватанабэ отрывисто и четко приказал:

— Миядзи, Окуяма, Юаса пойдут на западную сторону моста. Остальным троим назначаю восточную сторону, и на каждую — еще четверо солдат. Оставшиеся двое будут ждать — один в сторожке для лодок, другой — в сторожке на мосту.

Хоть было еще очень рано, на мосту уже стали появляться редкие фигуры прохожих. Не прошло и половины первой стражи с тех пор, как Миядзи вошел в сторожку, а небо уже полностью осветилось, алое зарево угасло, и наступил ясный осенний день, как нельзя более подходящий для празднества.

Все чаще стало слышаться легкое постукивание гэта[94] — и кома-гэта, и хиёри-гэта. Появился Канэёси по прозвищу Сосна-Оборотень, рассыльный и подручный Ватанабэ, которому тот раз в полгода выдавал один бу денег на мелкие расходы, — человек зоркий, ничем не уступавший служащим у Ватанабэ охранникам.

Порыв ветра принес с берега бодрые звуки флейты и барабанов — это заиграл праздничный оркестр. Канэёси куда-то исчез, но вскоре вернулся вместе с молодцеватым парнем — как видно, работником харчевни при постоялом дворе; с руки у него свисал деревянный короб, в каких разносят еду заказчикам.

— Господин начальник Миядзи! — сказал Канэёси. — Господа Окуяма и Юаса сегодня чем свет поднялись. Думаю, у них уже начало кишки сводить…

Принесли угощение — большой кувшин сакэ и маленькие чарки по числу людей, а на узорчатом блюде — красиво уложенные суси и нарезанные кубиками — на один укус — разнообразные закуски.

— Ты что это, Канэ? За свой счет, что ли?

— Да нет, хотя хотелось бы. Это я шепнул пару слов Гондзю из квартала Мондзэннака-тё, воротиле здешнему. Как же иначе-то, ежели вдруг в его квартале да такие важные люди из полицейской управы для надзора за праздником собрались… Сами-то мы не просим, но перекусить-то надо. Ведь праздник же!

— Нечего, нечего. Ну, суси — еще куда ни шло. Но сакэ выпьешь — будет видать. Да и запах, когда дыхнешь… Ватанабэ заметит — задаст перцу…

— Да ничего не будет! Вы же тут на ветру продрогли до костей. Ну подумаешь — опрокинете чарочку-другую…

— Ватанабэ вообще-то человек хороший, но служака хоть куда и упрям — его с места не сдвинешь, все равно ничего слушать не станет, — проронил Окуяма, уже протянувший руку к блюду с суси.

— Да уж, Ватанабэ — не то что ты, — отозвался с насмешкой Юаса.

Миловидному стройному Окуяма едва исполнилось 19 — он только-только прошел обряд гэмпуку,[95] но тем не менее уже был близок с молоденькой гейшей из «веселого квартала» Ёсивара, и даже по ее решению они собрались было вместе кончать жизнь самоубийством; чтобы замять и уладить это дело, его отцу и братьям пришлось немало помучиться. Однако Окуяма этим особенно обеспокоен не был, и когда его поддразнивали по поводу шрама на шее, он не только не смущался и не краснел, — лицо его еще и расплывалось в ухмылке.

Служащие квартальной управы по безопасности — все, кроме главы управы, — не мечтали подняться выше своего нынешнего положения. Хотя они числились служащими при бакуфу, правительстве сегуна, но все заканчивали жизнь в одной и той же должности, нельзя было ни получить другой чин, ни перевестись в другое место, ни передать свою должность по наследству. А если, к примеру, сын главного охранника хотел служить как отец, он должен был наравне со всеми подавать прошение.

Жалованье также было не слишком большим. Начальник группы охранников получал 150–160 коку[96] риса, 200 были пределом. Перейдя в надзиратели, он получал прибавку примерно в 30 коку — тоже негусто. Обычный же служащий охранной управы, если ему и следовали прибавки за выслугу лет или за поимку преступников, все равно больше, чем на сто мешков риса рассчитывать не мог. Зато служители управы — те, кто непосредственно был связан с жизнью горожан, а особенно те, кто совершал обходы по городу, даже взятки брали открыто, их доставляли прямо домой — от князей даймё,[97] или самураев из свиты сёгуна, или от зажиточных купцов со словами:

— Это вам в благодарность за старания.

Служителей управы старались отблагодарить. Что называется, по секрету всему свету.

Благодаря этому дополнительному доходу у простого служащего полицейской управы вроде Миядзи, несмотря на мизерное жалованье, водились деньжата, и он мог нанять себе порученца из горожан (например, такого, как Канэёси), знал обо всех происшествиях в городе — и веселых, и печальных, и величали его «господин полицейский начальник», то есть он мог позволить себе держаться с достоинством.

Обычно служители управы знали подноготную всех и каждого. Некоторые из них по долгу службы просто обязаны были знать обычаи и нравы простого люда. Окуяма, ударившийся в разгул и зашедший чересчур далеко, был своего рода исключением.

В зависимости от того, с кем приходилось иметь дело, менялась и тактика — одних достаточно было припугнуть, других надо было мягко увещевать, закрывать глаза на мелкие проступки или делать вид, что ни о чем не догадываешься.

Ватанабэ Сёэмон тоже не был таким уж праведником. Если его звали пойти поразвлечься — он шел. К пирушке присоединялся. Но ему свойственна была врожденная прямота и честность, и он не мог привыкнуть к доставляемым на дом денежным подношениям или к тому, чтобы по соображениям тактики порой спускать преступнику мелкие прегрешения. Надо сказать, что эта черта его характера временами проявлялась в речах и поступках.

С головой погружаясь в работу, он часто сердился на подчиненных за неисполнительность, отчитывал их, делал разного рода внушения. Старые служащие завидуя тому, что он пользуется доверием начальника полицейской управы, часто с ненавистью говорили о нем: «Ишь задавака! А ведь молокосос еще!» Среди рядовых полицейских тоже многие считали, что с ним трудно иметь дело.

Несмотря на все, Миядзи Синрокуро этот человек нравился. Даже в самом запутанном деле Ватанабэ никогда не начинал следствие с пыток, чтобы вынудить у арестованного показания. Он старался доказать вину подозреваемого с помощью неопровержимых доказательств, а не выбивал признание силой, и за это Миядзи втайне глубоко уважал его. «Вот это настоящая работа!» — думал Миядзи даже с некоторым трепетом. Цельность характера Ватанабэ ему очень импонировала.

Они успели только пригубить сакэ, когда пожилой сторож, несший службу на мосту, сказал негромко и неторопливо:

— Надо бы припрятать, господа начальники, и блюдо, и чарки…

— А ты чего вмешиваешься? Как смеешь?

— Да ведь пришли тут… К нам сюда…

— Что еще такое?!

— Господин инспектор здесь!

— Неужто Ватанабэ-сан пожаловал?

— Ведь ежели заметит — хорошего мало, верно?

— Чего раньше-то молчал!

Все в спешке кинулись запрятывать в короб блюдо с суси, кувшин и чарки, и как раз в этот момент за решеткой промасленных сёдзи мелькнула тень. В дверях сторожки, загородив проход, появилась высокая фигура Ватанабэ.

— Сакэ пахнет, — нахмурив густые брови, сказал Ватанабэ. У него был проницательный взгляд, и лепка носа, очертания губ — весь строй его лица свидетельствовали о силе и мужественности. К тому же он был немногословен, и поэтому казался старше своих 27 лет. — Никак ты сакэ пил, Миядзи, да и ты, Юаса… Эй, Окуяма, что это у тебя рожа такая красная?..

Музыканты уже переправились через реку; праздничное веселье, подобно морскому приливу, начало прибывать и на этом берегу, по мосту один за другим шли разряженные горожане. Священный обряд. Праздничный день.

— Чем это вы занимаетесь, пакостники, во время работы! — В другое время за этим последовала бы буря, но сегодня Ватанабэ сдержался и не стал больше распекать их. — Выйди-ка на минутку, — позвал он за собой одного только Миядзи. — Вот здесь. Попробуй-ка нажми.

Они остановились у одного из скрепляющих перила столбиков, на расстоянии в 10 кэн от середины моста в сторону Фукагава.

— Да, сейчас. — Миядзи легонько потряс перила. — Немного шатаются.

— Опасно, как думаешь?

— Хм… Если на них навалится сразу много народу…

— Когда это случилось-то? Кажется, в тот вечер, когда князь из Сэндай устраивал фейерверк на отмели посреди реки, где было попрохладней? Тогда сломался один из столбиков моста Эйтайбаси, — большой был шум!

— Да, несколько человек даже в воду упало…

— Отсюда, с моста, лучше всего виден фейерверк. Люди тогда набились, что сельди в бочке. На перила легла большая нагрузка. Сегодня такого не будет. Сколько бы ни собралось народу, на мосту никто не задержится. Все же будут спешить к Фукагава, так что, если ничего непредвиденного не случится, можно не бояться, что где-то что-то развалится.

— Не прибить ли все же сюда доску — на всякий случай, для верности?

— А вот это хорошо бы. Уж давай, сделай. Распорядившись, Ватанабэ с озабоченным видом поспешно направился дальше, а Миядзи, глядя ему в спину, почувствовал стыд. Да, Ватанабэ не то что они все. Столбик-то самую малость шатается, но он и это заметил. Ватанабэ все свое внимание отдает делу, а они ведут себя недостойно — заразились праздничным настроением, с утра тайком сакэ попивают…

— Эй, Канэ, разузнай немедленно, кто здесь старейшина плотницкой гильдии, и скорей веди его сюда!

Хотя Миядзи просил его поторопиться, Канэёси, обычно весьма расторопный, отсутствовал долго, к тому же привел не старейшину, а молодого парня лет двадцати.

— Это еще кто такой? — На лице Миядзи отразилось недовольство.

— Всеми ремонтными работами ведает Тацугоро, глава плотницкого квартала Умибэ, но сегодня-то день необычный. Тацугоро отвечает за помост для ритуальных танцев, и кто его знает, куда он теперь направился, я его искал-искал, да так и не нашел… А этот парень только выглядит сосунком, на самом-то деле он умелый мастер, выученик главного плотника, до третьего разряда дошел, и уж перила-то починить — ему вполне можно доверить, — говорил Канэёси, но Миядзи не очень-то верилось: лицо парня было расписано дурацким гримом, грудь и даже руки и ноги обмазаны косметическими белилами,[98] одет он был в праздничный короткий хантэн[99] бледно-зеленого цвета, на спине перевитыми красно-белыми тесемками была привязана цветочная корзина, и даже колокольчики свисали — непохоже, что мастеровит, да еще с третьим разрядом…

— Ну, где тут что? — Молодой плотник уже, как видно, был захвачен всеобщим праздничным настроением и не пытался скрыть свое неудовольствие: — Это что, из-за такой малости вызывали?.. Да здесь полный порядок… — Ворча себе под нос, он наложил железную скобу и тут же наладился было уходить, полагая, что закончил дело.

— А ну-ка, погоди, — остановил его Миядзи. — Вот тут еще посмотри, что-то не в порядке с настилом…

— Да вы что, хозяин, шутить изволите? Такое вдруг! Сейчас уже как раз пора из квартала праздничную колесницу вывозить. Да отпустите вы меня!

— Молчать! Мост прогнил — какие тут праздники! А ну как провалится — дело-то нешуточное!

Напуганный грозным окриком, парень нехотя отыскал лодку, они сели в нее втроем и осмотрели снизу подозрительное место, но юнец, как видно, был уже весь во власти быстрых ритмов флейты и барабанчиков. Нигде ничего нету, никаких подгнивших мест не заметил, говорил он с отсутствующим видом, и ясно было, что его аж трясет от нетерпения — как можно скорее оказаться в гуще празднества.

Мост Эйтайбаси был построен в 9-м году Гэнроку (1697 г.), но поскольку он находился в самом устье реки, то его без конца подтачивали приливы и половодья, так что затраты на ремонт и сохранение моста требовались немалые.

Лучше вообще перестать пользоваться этим мостом и перебираться через реку на лодках, — решили власти в 4-м году Кёхо (1720 г.), жалея деньги на бесконечные ремонты.

Для жителей квартала Фукагава это было потрясением. Без моста Эйтайбаси их квартал становился попросту островком. А делать дальний круг до моста Син-оохаси — крайне неудобно, так тоже не проживешь.

В конце концов власти постановили — все расходы переложить на жителей квартала. Взамен им разрешается собирать плату за проход по мосту и использовать полученные деньги на ремонт.

Решение было безответственное, зато начальству удобное. У обоих концов моста построили по сторожке, в каждой дежурили по двое, они вывешивали длинный бамбуковый шест с привязанной к нему корзинкой, и теперь все, кроме самураев, лекарей, буддийских монахов и синтоистских священников, должны были положить туда плату мелочью — два мона.

Мост выглядел вполне крепким, поэтому его и оставили, хотя на самом деле он был временным. Сколько бы людей ни проходило по нему, два мона с человека — сумма ничтожная. К тому же жители квартала Фукагава были людьми прижимистыми, и, честно говоря, они старались продлить жизнь моста до самого последнего, вот и приходилось класть латку за латкой.

«Надежно ли?» — подумал Миядзи. Если смотреть на мост снизу, где видны прогнившие доски, начинаешь всего бояться… Но коль скоро мастер плотник полагает, что все в порядке, негоже полному невежде в этих делах ему указывать.

Канэёси тоже с явной опаской взобрался на крепежные части опор и уцепился за мостовые быки:

— Непонятно как-то, что к чему… — и только потряс головой.

— Синроку, ты куда подевался? Эй! — послышался с моста голос Окуяма.

— Здесь я, здесь! — откликнулся Миядзи из лодки.

— Ты чего там делаешь-то? В таком месте?

— Да вот… Вижу, что доски прогнили…

— Ватанабэ-сан сердится. Скорее поднимайся и иди к нему!

— А что, разве уже час Змеи?

— Нет, до того, как проследует князь Хитоцубаси, времени еще целая стража осталась. Но Ватанабэ говорит, что надо сейчас натянуть веревки, чтобы закрыть проход по мосту в обе стороны.

— Тут такое начнется! А где Ватанабэ-сан?

— В дежурном помещении речной полиции.

Миядзи побежал к Ватанабэ и доложил ему: произведен срочный ремонт перил, доски в настиле моста — утверждает плотник — тоже в порядке, хотя непонятно, можно ли ему верить. Но если остановить проход по мосту даже на одну стражу, то потом, в момент, когда начнут пускать людей, может начаться непредвиденная сутолока, так что не лучше ли натянуть веревки непосредственно перед приближением владетеля Хитоцубаси к мосту… Однако Ватанабэ ему не внял.

— Это давно установленный порядок — при любых обстоятельствах закрывать проход для посторонних с запасом в полстражи, до и после предполагаемого времени прибытия его превосходительства, если он желает проследовать на лодке под мостом. И тем более сегодня, когда спустя тридцать лет вновь проводится священный праздник. Мы не знаем, что может произойти — скажем, пьяная драка, или выяснять начнут, кто кого задел, пока тащили на себе паланкин божества, — да мало ли что! Ручаться за порядок можно, только закрыв проход по мосту.

— Я понимаю, это чистая правда, однако если проломится хоть одна доска на мосту, то потерь будет — не сосчитать. Ведь десять тысяч человек важнее, чем один господин Хитоцубаси, разве нет?

— Да ты что несешь! — загремел Ватанабэ, к лицу которого прилила багровая волна. — А кто, интересно, обнаружил расшатавшийся столб, пока вы тут тайком суси пожирали? Хорошо, хоть опасные места отремонтировали. Что же до настила, то раз мастер гарантирует, нечего и цепляться лишний раз. Сегодня главное — по реке проследует господин Хитоцубаси. Надо расстараться, чтобы все прошло без сучка, без задоринки, так и господин начальник управы повелеть соизволил. Я беру на себя ответственность и руководство по охране моста. Нечего рассусоливать, давай натягивай веревки, слышишь, веревки давай!

Понукаемый приказом, Миядзи вынужден был покориться. Однако уже и стража Змеи миновала, а лодка господина Хитоцубаси на реке Окава так и не показалась.

— Что ж там такое? — недоумевали служащие управы. — Уж пора бы его превосходительству проследовать… Всякое терпение кончается… — Миядзи причмокивал от досады, Канэёси вжимал голову в плечи.

— А его превосходительство с дочерью проплывет? И молодой господин с ними? И их прислуга? Ясное дело, когда женщины да дети собираются в дорогу, то суеты всякой столько, — вот и запаздывают.

Тем временем со стороны Хакодзаки народу все прибывало. Пожилой охранник, несший службу на мосту, изо всех сил натягивал веревку.

— Не напирать, не напирать! — кричал он. — Проход по мосту закрыт!

Он напрягал свой хрипловатый голос, но сзади его все равно не слышали.

— Что там такое на мосту, почему затор?

— Да вот если те, кто впереди, не рассосутся, то и не пройти…

Люди перекликались… Напирали друг на друга…

— Подождите же! Сейчас проплывет князь Хитоцубаси, — уговаривали их молодые охранники из полицейской управы.

Эти слова, громко сказанные, призваны были навести порядок, однако участники процессии уже торжественно вышагивали у всех на виду, праздник приближался к своему пику, и победить всеобщее недовольство было трудно. Кто-то крикнул — так, чтобы слышно было охранникам:

— Ну просто зло берет! Пойдем отсюда!

Некоторые бросились бежать в обход, намереваясь поскорее добраться к другому мосту, выше по течению. Всем уже не терпелось туда, на другой берег, где призывно играли музыканты. Инспектор Ватанабэ, отдавший приказ перегородить мост, стоял теперь под осенним полуденным солнцем посреди моста, на котором не было ни души, — пустом, словно людей с него вымели метлой. С явным раздражением он вглядывался в поблескивающие волны и наконец не выдержал.

— Дойди до «средней» усадьбы, посмотри, вышли они или нет еще… — приказал он одному из младших чинов.

— Слушаюсь. — Тот уже готов был бежать, но как раз в этот момент из лодочной сторожки примчался служитель с известием:

— Показалась лодка с семейством господина Хитоцубаси!

В мгновение ока все полицейские разобрались по местам. Перехватив поперек деревянный шест длиной в шесть сяку,[100] солдат стал осаживать надвинувшуюся толпу:

— А ну, тихо вы, — вон, проплывают уже!

Те, кто стоял близко к кромке берега, опустились на колени. Перебранки утихли. Все затаили дыхание, примолкли, все головы разом склонились, над водой разнесся неспешный плеск весел, и вскоре звуки эти начали таять в отдалении.

Смотреть на знатных господ с высокого места было запрещено, но Миядзи Рокуро, чуть нагнув шею, краешком глаз все же видел реку, хотя взгляд его и был устремлен в сторону толпы. Лодки были с навесами, а с них, закрывая всю лодку, свешивались занавеси с изображениями гербов дома. Живописные лодки уже подходили к протоке Сэндайбори.

В тот момент, когда последняя лодка повернула в протоку и скрылась из поля зрения, Ватанабэ передал приказ:

— Ну вот, распорядитесь, что можно уже встать. И открывайте проход! Только чтобы не все сразу двинулись. А то один споткнется, и все друг за другом повалятся, как фишки сёги, поставленные в ряд. Понемногу давайте.

Однако сказать-то это легко, но перед ним была возбужденная толпа. Как только сняли веревочное ограждение, люди ринулись на мост.

— Не спешить! Тихо! Тихо!

Ватанабэ и Миядзи, стоявшие на середине моста, один справа, другой слева, спиной к перилам, пытались что-то кричать, сдерживая людей, но напор был так силен, что плотная толпа тотчас заполонила узкое пространство моста, причем движение, казалось, нарастало. На всех лицах с выпученными глазами было написано стремление прорваться вперед.

— Аи, больно! Не наступай же на ноги!

— Бабуля, не отпускай руку! — слышались возгласы.

По спине Миядзи пробежал холодок. Доски моста затрещали и заходили ходуном, как во время землетрясения.

— Берегись! — закричал он, но тут же увидел, что не в состоянии будет остановить толпу, — разгоряченные люди нажимали сзади, подавляя напором и числом. В этот момент он услышал тонкий голосок:

— Дядя! Дядя Миядзи!

— Ой! Никак, малышка Тиё тоже пришла на праздник?

Это была дочка младшей сестры инспектора Ватанабэ. Уйдя невесткой в один торговый дом в Сиба, сестра и после рождения Тиё время от времени приходила навестить Ватанабэ в его казарме. Миядзи поэтому тоже, разумеется, хорошо знал обеих. Ватанабэ был очень привязан к сестре и неизменно ласков с племянницей.

— Смотри-ка, вон на той стороне твой дядя стоит! — показал он девочке.

— Ой, и правда! Дядя, смотри!

Повернувшись в сторону Ватанабэ, девочка высоко подняла и показала ему крепко зажатую в руке игрушку — палочку с прикрепленными на острие и вертящимися от ветра лопастями. Скрестив ножки, она сидела на плечах у мужчины, похожего на приказчика из торгового дома. В таком положении девочка оказывалась выше взрослых. Ее мать, женщина невысокого роста, была зажата людьми, казалось, ей трудно дышать, но она тем не менее выглядела очаровательно и свежо и кивнула Миядзи, слегка приоткрыв ротик с зачерненными зубами.

— Да это же Тиё! Что, и О-Таэ здесь? Ну, смотрите, будьте поосторожнее! — заметив родню, крикнул Ватанабэ. — Не поскользнись, скорее переходи и постарайся вырваться из толпы! — он не мог скрыть свою обеспокоенность.

О-Таэ, видимо, что-то ответила на предостережение брата. Однако ее ответ заглушили шум и гомон толпы, ничего услышать не удалось. И те трое, разумеется, не смогли ни на минуту задержаться около родственника. Ватанабэ и Миядзи, придавленные к двум столбам — опорам перил с правой и левой стороны, вытянув шеи, провожали взглядом все напиравшую и напиравшую толпу.

Вертушку, которую Тиё держала в ручке, наверняка купила ей мать по дороге. Яркая игрушка была видна и на отдалении — крутящаяся на ветру, дующем с моря, сверкающая отраженными лучами полуденного солнца.

— Вон она там, — сказал почему-то провожавший ее глазами Миядзи. — Ох! — он чуть не задохнулся. Вертушка внезапно нырнула вниз. Потонув в море голов, она исчезла из виду. Раздался ужасающий звук. Словно рев земли, или вой вихря, или истошные крики, рвущиеся из груди. Но это было ни то и ни другое, а чудовищный грохот, похожий и на то, и на другое сразу. По ногам словно ударило сильной волной, и настил моста накренился вбок.

— Ватанабэ-сан! — закричал Миядзи. Он и сам не сознавал, что кричит, он понимал только одно — доски проломлены. Только одно это. Ватанабэ тоже что-то кричал:

— Назад!! Мост обрушился! Все назад!! — но там, куда достигали его слова, мост уже был вздыблен.

— Что? Что?! Мост рухнул??

— Да что ж делать-то?! Эй, не давите, не напирайте!

Люди изо всех сил пытались повернуть вспять, однако напиравшие сзади не могли разобрать, что творится впереди. Наоборот, оттого, что мост несколько расчистился, люди устремились туда с новой силой.

— Ну, давайте же, проходите скорее! — восклицали они, вслепую прорываясь на мост.

Как разом раскрываются в воде бумажные цветы, так в один миг на поверхности реки завиднелись яркие цветные пятна. Одежды упавших с моста людей, их зонтики от солнца, фуросики, коробы с одеждой и обувью, черные волосы, лица с затейливо наложенным праздничным гримом, руки и ноги, обмазанные белилами, — все это увлекал речной водоворот, все это то появлялось, то исчезало, крутилось и постепенно расходилось по воде.

Но люди, теснившиеся позади, ничего не замечали. Оказавшись под напором толпы на гребне моста, они уже не могли удержаться и с криками ужаса один за другим валились вниз. Миядзи не знал, сколь долго изливался человеческий поток, — так легко и быстро вылетает из трубочки токоротэн.[101] Это было словно одно мгновение, и, вместе с тем, нескончаемая, беспредельная протяженность во времени.

В голове Миядзи образовалась пустота, в которой осталась странно запечатленной только игрушка-вертушка Тиё. Безучастно вертящаяся в блеске осеннего солнца…

— Меч достань, Миядзи! Меч!

Миядзи осознал, что слышит голос Ватанабэ, и разом очнулся от своего минутного забытья. Правая его рука бессознательно легла на рукоятку меча. Обнажив меч, он, не раздумывая, стал делать, как Ватанабэ, — то есть принялся размахивать мечом изо всех сил и убедился в действенности этого приказа.

— Ох, там вроде на мечах рубятся!

— Там на середине моста бой на мечах идет!!

Ослепительное сверкание лезвий заметили из толпы сзади. Эдо впору было называть самурайской столицей. Самураев было много, однако десять из десяти ни разу в жизни не обнажали меча в городе, то же можно сказать и о горожанах. Казалось бы, драки с мечами были вполне возможны, однако на самом деле такого практически не происходило. Чуть ли не у каждого меч был за поясом, но каждый при этом сознавал всю меру своей ответственности. Жизнь в Эдо тем и поддерживалась, что и самурай, и горожанин испытывали инстинктивный страх перед острым лезвием.

Вид блистающих лезвий моментально отрезвил людей, одержимых праздничной лихорадкой. Словно горная лавина, они пустились бежать в обратном направлении, и наконец на верхнем участке моста стало свободно.

Там виднелась дыра. Примерно в 10-ти кэн от середины моста, ближе к кварталу Фукагава, зиял просвет длиной в 12–13 кэн, а в нем разворачивалась картина ада.

Быки моста стояли в грязи. Люди, один за другим валившиеся в воду, ударялись о тела упавших раньше, и те умирали от удушья, придавленные лицами в грязь; немногих, кому удалось выплыть, увлекали в глубину падавшие сверху, и в результате все они тонули.

Было уже не до празднества. Среди водоворота человеческих тел и полной неразберихи показалось множество быстроходных лодок. Спасение тонущих, поиски погибших… В лодках стояли вооруженные крюками Ватанабэ, инспекторы и полицейские…

К вечеру число трупов, которые складывали на свободном месте перед лодочной сторожкой, перевалило за 500; вместе с теми, кого унесло в море, погибших было, по-видимому, около тысячи — трагедия доселе невиданная.

Родные, услышав о страшном происшествии, прибежали сюда… Стенания, крики… До наступления следующего дня всё шли и шли к сторожке люди, предавались безудержному горю, припадая к неузнаваемо изменившимся телам своих близких…

Работники полицейской управы — и Миядзи, и Юаса, и Окуяма, и Канэёси с его подчиненными — все это время ни на секунду не сомкнули глаз, забыли о еде, даже воды выпить не было возможности, так они были заняты. На следующий день, примерно после полудня, они почувствовали себя вконец измотанными. За сутки щеки обвисли, вокруг глаз появились темные круги, лицо донельзя осунулось, все тело словно сжигал огонь, — всех терзало ощущение полного бессилия.

— Ватанабэ-сан! — Миядзи в конце концов не выдержал и приступил к инспектору с суровым допросом. — Ведь если бы веревка не закрывала проход так долго, несчастья могло бы и не случиться… Жизнью тысячи людей была оплачена забота об одном-единственном человеке — князе Хитоцубаси. И О-Таэ-сан погибла, и даже малышка Тиё. И ведь это вы, вы отдали такое распоряжение!

Ватанабэ, сжав губы, молчал. Лицо его, ставшее иссиня-бледным, похожим на маску, напряглось, он крепко закусил губу.

«Он собирается умереть», — понял вдруг Миядзи и оказался прав. Ватанабэ в самом деле покончил с собой. После того как все дела, связанные с происшествием, были окончательно завершены, он, не оставив записки, не привлекая ничьего внимания, совершил харакири в одной из комнат управы.

— На берегу реки у Эйтайбаси голубым светом светят призрачные огоньки…

— Оттуда доносятся рыдающие голоса… — Какое-то время такие разговоры можно было слышать довольно часто.

Один богатый торговец, вероятно, родственник жертвы этого происшествия, поставил каменное надгробие-памятник в монастыре Экоин в Рёгоку во упокой всех погибших.

Некий монах преклонных лет велел выстроить на берегу реки хижину, и там часто можно было видеть фигуру этого монаха, возносящего моления Будде.

В 19-й день 8-го месяца 5-го года Бунка (1809 г.), через год после того события, на обоих берегах реки, не сговариваясь, собралось несколько тысяч родственников погибших — они спускали по реке с отмели фонарики с душами утопленников.[102]

Миядзи тоже пошел туда, приведя с собой Канэёси. Там он написал на листочке бумаги мирские имена[103] — Ватанабэ Сёэмон, О-Таэ из дома Цутая и Тиё из того же дома, а также приказчик Коскэ, — сложил бумажку несколько раз и засунул ее внутрь фонарика с нарисованным на нем лотосом. Увидев в руке Миядзи игрушечную вертушку — такую же, какую держала в тот день малышка, Канэёси округлил глаза от удивления:

— Это что ж, начальник, ворожба какая?

— Да нет, так просто…

Миядзи поджег свечку в фонарике, вставил вертушку в нос бумажной лодочки с фонариком и тихонько подтолкнул ее по темной воде. Она поплыла, зыбко покачиваясь и светясь слабым светом, и вскоре затерялась, смешавшись с сотнями таких же.

Миядзи неизбывно мучило раскаяние за те сказанные им слова, которые лучше было не говорить.

«Однако…»

Ведь даже если бы он не сказал ни слова, Ватанабэ наверняка не остался бы жить — не такой он был человек, — решил Миядзи…

Слышно было, как кто-то неведомый служил заупокойную панихиду — с моста в окружающую темноту летели жалобные звуки поминального колокольчика.