Тимур-завоеватель и исламский мир позднего средневековья

ББК 63.3 (03) Н 16

Перевод с немецкого Ясинской Л.И.

Тильман Нагель

Н 16 Тимур-завоеватель и исламский мир позднего средневековья. Серия «След в истории». Ростов-на-Дону, «Феникс», 1997 — 640 с.

Читателя этой книги ждут немалые потрясения. Тимур? Это же хрестоматийно: разбой, насилие, груды черепов, средневековая дикость... Стоп-стоп! А если — за державу обидно? Если на твоих глазах рушится славная, могучая империя, созданная величайшим вождем всех времен Чингисханом? Если за пределы империи уплывают не только берега Индийского океана, в котором некогда омыли свои салоги ее доблестные воины, но даже берега уж совсем бесспорно принадлежащего ей Крыма? Если, наконец, поддавшись неизвестно чьему тлетворному влиянию, подданные империи заразились зловредным плюрализмом и норовят молиться Аллаху каждый на свой лад? Что остается истинному патриоту, истинному борцу за веру? Конечно, только одно: поднять меч справедливости и порядка.

Тimur der Eroberer und die islamische Welt des spaten Mittelalters

© С.Н. Весk'sche Verlagsbush – handlung, Munchen, 1993

© Перевод: Ясинская Л. И., 1997

© Оформление: изд-во «Феникс», 1997

_____________________________

ОГЛАВЛЕНИЕ

ВВЕДЕНИЕ

Великий Тимур

Господин счастливых обстоятельств

Рассказ о Тимуре

ПЕРВАЯ КНИГА. ПРИБЛИЖЕНИЕ К ЭПОХЕ

Багдад

Приметы и их значение

Падение Багдада

Поиски причин

Обманчивая самоуверенность

Парализующий ужас

Отрар

Опасное соседство

Вторжение монгольских войск

Разорение и восстановление

Чагатай

Раздел империи Чингисхана

Начало распада

Основание улуса Чагатая

Внутренняя раздробленность

Господство как личное право распоряжаться

Династия как мирный союз

Мавераннахр в четырнадцатом столетии

Баязид Бистами

Исламизация ильханов

Сверхъестественные силы Чингисидов

Провозвестники сокровенного

Родство душ

Двоякий ислам

ВТОРАЯ КНИГА. СОБЫТИЯ И ИХ ОТРАЖЕНИЕ

Махан

Конокрад

Начало пути. Борьба за выживание

Реставрация султаната?

Конец эмира Хусейна

«Зять»

Действовать по обстоятельствам

Иран

Враги внутренние и внешние

Признаки перемен

Война против Хорезма и породнение с Чингисидами

Война с Моголистаном и новый заговор

Уничтожение Хорезма

Герат и Тус

Мазендеран и Систан

Тиран в Иране

Иран и Туран

Кипчак

Белая Орда

Золотая Орда

Кризис 1388 года

Война на севере

Конец Музаффаридов

Завоевание Багдада

Вторая победа над Тохтамышем

Охота и война

Событие и их отражение

ТРЕТЬЯ КНИГА. ХАОС И КОСМОС

Сивас

Летописец и его покровитель

«Господин счастливых обстоятельств»

Проявление великого всемирного закона

Дервиш как духовный вождь

Восхождение на трон

Борьба и пир

Приход Тимура

Утешительная весть

Каир

Франки в Александрии

Кризис империи мамлюков

Новые и старые политические цели

Успехи в области внешней политики

Начало черкесского султаната

Ненадежное положение ученых

Религиозные причины ненадежного положения ученых

Заговор против Баркука

Суфизм дервишей

Дамаск

Тень Тимура

Неизбежность войны

Анатолийское предполье

Новая угроза Сирии

Смена власти в Каире

Начало семилетней кампании

В рядах чагатаидов устали от войн

Падение Алеппо

Страдания Дамаска

Сближение Тимура с Фараджем

Встреча с Тимуром

Явное и сокровенное

Анкара

Предложение заключить союз

Война приближается

Тактика обеих сторон

Битва под Анкарой

Баязид и Тимур

Хаос и космос

ЧЕТВЕРТАЯ КНИГА. ВЛАСТЬ НАД МИРОМ

Дели

Борец за веру

Война в Индии

Обратный путь из Индии

Распоряжаться земной жизнью

Самарканд

Поездка в Самарканд

Соборная мечеть

Гнев и великодушие

Аудиенция у Тимура

Центр мира

Свадьба

На пути в Китай

Связи с Китаем

Инцидент

Дальнейшие приготовления

Болезнь и смерть

Борьба за Самарканд

Конец Халила Султана

Гур-Эмир

Возможность распоряжаться миром

Перечень важных понятий

Хронологические таблицы

Генеалогические таблицы

Примечания

Уничтожающим выглядит мнение современных историков о Тимурленге (1328-1405), полководце монгольского происхождения, которого в Европе знают как Тамерлана. По их свидетельствам, он был самым жестоким палачом всех времен, еще хуже Чингисхана; ужас и смерть сеял он по всему миру, от России до Индии, от Малой Азии до границ Китая, не оставляя ничего кроме руин. Никогда нельзя будет соизмерить страдания, которые причинил Тимур бесчисленному количеству людей, с превращением Самарканда в блестящую столицу, тем превращением, которое осуществили угнанные ремесленники и мастера1.

Никто не собирается отрицать факты, на которые опирается это мнение. Но разве не удивительно, что четыреста лет назад как раз с осознанием этих фактов было совершенно другое мнение о Тимуре, именно на этих фактах основанное. Генуэзцу Батисте Фрегозо, который с 1479 до 1488 года был дожем в своем родном городе, а потом жил в изгнании во Франции2, принадлежит краткое жизнеописание Тимура, получившее широкое распространение в Европе в XVI веке: юноша благородного происхождения, но из обедневшей семьи, влачил жалкое существование, работая пастухом. Его товарищи провозгласили его во время игр повелителем, и он воспринимает это серьезно и заставляет их принести клятву верности, так как он желает добиться великих свершений. Они продают оюй скот, создают общество заговорщиков, которое живет ра.;6оямн. Искусной ловкостью и суровой справедливостью он сплачивает спою банду, привлекает на свою сторону войска, которые султан посылает против него, становится, наконец, властелином в своем отечестве, которое освобождает от чужеземного господства «сарацин и персидского короля». Он знает, как лучше всего управлять своим народом; ему стоит только кивнуть и любой выполняет свой долг. Еще никогда ни один полководец более остроумно, чем он, не организовывал и не руководил своим войском. Ничего удивительного, что он победоносно шел по всему миру! Своего величайшего триумфа он достиг в борьбе с османским султаном Баязидом, который как раз намеревался завоевать Константинополь3.

Победа над грозным Баязидом, которого европейцы безуспешно пытались поставить на место, была, конечно, поводом благоприятно судить о Тимуре4. Но было бы ошибочным считать, что это суждение исчерпывающее. В поединке между Баязидом и Тимуром противопоставлены (для Батисты Фрегозо и придерживающихся этой точки зрения других авторов) унаследованное господство и завоеванное своими силами. И мораль этой истории такова: не следует полагаться на то, что досталось по наследству, так как поражение может быть ужасным! Тимур запер Баязида в клетку, приказывал ему во время обеда занимать место под столом, как собаке, для того чтобы он питался жалкими крохами; и всегда, когда полководец садился на своего коня, побежденный должен был становиться на четвереньки, чтобы быть для победителя опорой5. Без сомнения, обласканный фортуной, но прежде всего благодаря умелому и целеустремленному применению собственных способностей, мужских достоинств, Тимур добивается власти, идет от триумфа к триумфу, совершает поступки, подобные поступкам Дария, Александра, Цезаря, или даже затмевает их. Тимур подчинил скифов до далекой Волги, а ведь попытка укротить их до него никому не удавалась. Этот вывод, сделанный из широко распространенного сравнения всех великих личностей в мировой истории, появился в печати в 1577 году в Париже6.

Здесь Тимур выступает как выдающаяся историческая фигура, наилучшим образом объединившая фортуну и возможности. Эти два дара создают удачливого правителя7. Поэтому Тимур может выступать как символический образ эпохи, в которой открывается мир, предоставленный в распоряжение человека дела, — будь то маленькое итальянское государство, которое стоит организовать так, чтобы оно лучше всего служило поддержанию власти правителя (нередко узурпатора), или далекие страны, куда проникают не только первооткрыватели, но и конкистадоры. Это тот Тимур, о котором Марло (1564-1593) в 1587 году написал трагедию. Вплоть до XVII столетия она выдержала бесчисленное количество постановок, даже стала почти народной пьесой, которую больше не связывали с ее автором 8. Даже в далекой Москве, где в 1672 году по приказу царя было создано театральное общество, пьеса о Тимуре и Баязиде была первой, которую поставили на сцене 9. То, что Георг Фридрих Гендель в 1724 году развлекал английскую публику оперой «Тамерлан», показывает нам, каким долговечным было внимание к этой фигуре.

Однако Тимуру отведена в истории роль лишь на ее европейских задворках. Его родина по ту сторону Окса[2]*. Туда он всегда возвращался из своих походов. Дело всей его жизни, подчинение почти всего исламского мира не было прочным, его сыновья и внуки едва ли были в состоянии сохранить свое наследство, не говоря уже о том, чтобы умножить его 10. Основатель индийской династии Моголов Бабур (прав. 1526-1530) происходил по отцовской линии в пятом поколении от Тимура. Только при могольском императоре Тимур был назван основателем. Из переработанных источников для него создали «Автобиографию» 11, явно составленную по обращу автобиографии Бабура 12, а также собрали его подлинные или мнимые приказы и указания, чтобы таким образом упарить себя и сведениях о ведении войн и искусстве управлять государством, которое ценили так же высоко, как и в Короне 13. Ценность этих произведений для исторического исследования сомнительна; они сопоставимы с высказываниями, вложенными в уста Мухаммеда, которые скорее мешают, чем помогают создать портрет исторического пророка.

Но кем же был Тимур и как он вписывается в исламскую историк» конца XIV столетия? Книга посвящена именно этому вопросу. Оказывается, присущее эпохе Ренессанса восприятие Тимура в качестве олицетворения нового человека, призванного владеть миром, не так уж ложно. Конечно, это представление на фоне исламской культуры XIII и XIV столетий выглядело иначе, чем в Европе нового времени.

Но как там, так и здесь это требования войны и контроля над завоеванными странами, которые заставляют действовать, а это вытекает из убеждения, что мир может бьггь использован и целях властителя. И войне нужно уметь организовать большое количество людей, заставить их выступить в определенное время и подготовить все необходимое! Воспоминания о действиях Чингисхана, глубоко затрагивающих судьбу каждого верноподданного, не стерлись из памяти до появления Тимура в Мавераннахре. Но Яса, созданная великим монголом, не стала правилом, при помощи которого могли управлять страной в мирное время обыкновенные князья без харизмы завоевателя мира, избранного на небесах. Хотя в исламской культуре средневековья имеется абстрактное понятие государства, оно касается только цели всей мусульманской государственности: объединение всего человечества в одной-единственной, устроенной по Божьему закону коммуне. Таким образом, мечтали, как и раньше, об универсальной империи, но четких представлений, как должна выглядеть жизнь в этой коммуне, не было. Вся власть была связана с личностями; их интересам были фактически подчинены в XIV веке все институты 14, на исламском Востоке еще больше, чем в Египте и Сирии, так как по другую сторону Евфрата значительно уменьшился слой образованных горожан, представителей исламских учреждений из-за вторжения монголов 15. Любая узурпация была оправданна, поскольку она происходила исключительно для осуществления всеобщей государственной цели 16. Как могли бы муфтии помешать тому, кто, считаясь реставратором наследия Чингисхана и борцом за веру, увеличивая универсальную империю ислама, берется за оружие? Когда же в Европе с удивлением узнали о великом Тимуре, развитие современного государства здесь уже шло полным ходом. Богатые традициями династии работали уже давно над расширением своих территорий. Рождение новой власти, общественное устройство было сравнительно стабильным. Это важнейшие предпосылки для того, чтобы зародилась новая, буржуазная культура власти, признаком которой является стремление к разумной организации государства 17 и в которой поэтому ценится убежденность в том, что мужские достоинства, осмотрительность и смелость, будут вознаграждены.

Но крепнущая и стремящаяся к власти буржуазия как раз не является фоном, на котором можно рассматривать биографию Тимура. Деятельность исторического Тимура больше отмечена непрочностью политических отношений, крахом порядки, основанного не на личных связях. Но не только это. Больше не испытывали безграничного уважения к нормам повседневных поступков, которые, согласно теории, Бог установил как обязательные в шариате раз и навсегда и которые настолько глубоко проникли в жизнь, что современный европеец представить себе это не может. Идеалы аскетов, которым так настоятельно приписывалось движение за смирение в XI и XII столетиях, оказались теперь затасканными и больше не соответствующими времени. Скрупулезное следование закону больше не было тем правильным путем, которым можно было приблизиться к творцу и хранителю миров. Согласно новому суфийскому учению, которое с начала монгольского периода привлекло к себе верующих, богоискатель мог предаваться пьянству, чтобы проникнуть в сферу «сокровенного» в период отключения интеллекта, ту область собственного бытия, в которой проявляется наглядно господство единого Бога. Магия, искусство предсказания, священный культ проникали в жизненно важные центры многих мусульман и образовывали стойкими элементами своеобразную мешанину.

Шариат сказал человеку, как он должен строить человеческую жизнь и мир. В то же время — и к тому же в резком противоречии — суннитская теология учила с X столетия, что движение мира можно понять не из этих (присущих ей) критериев, а что это зависит в каждое мгновение от непостижимой воли Бога; сам мир, а следовательно, и человек в нем существуют без собственной жизненной силы. Как он должен выполнять этот закон? На этот вопрос суннитская теология не знала никакого ответа.

Не теология, а новый суфизм ХШ-ХIV столетия, пронизанный богатством мыслей, снова осуществлял рациональную связь между человеком и миром, связь, в которую шариат никак не хотел вписываться, так как исходную точку умозрения представлял мир не как данность, которая должна быть создана по меркам божьего закона, а как сплетение влияющих друг на друга сил природы. Так понос мышление объявило снова мир поддающимся объяснению и выхватило его из неразгаданного решении Бога. Однако магические представления о причинности различных уровнен происходившего -- движение звезд, рождение и исчезновение в природе, поступки человека — связаны друг с другом. Для такого толкования мира, которое было господствующим но времена Тимура в исламской культуре, необычная судьба этого человека вытекала из того, что он был «господином счастливых обстоятельств»18, но лучше сказать — он должен был появиться для своих величайших дел.

Чтобы понять взлет Тимура, недостаточно только передать и перечислить точно установленные факты. Так называемые факты в конце концов банальны; и они останутся таковыми, если их связать с тенденциями развития общества и мировой политикой, если им подставить определенные «менталитета» или «действенные структуры». Конечно, все это относится и к анализу личности на фоне ее времени, но историческое описание этим не исчерпывается. Так как оно, в сущности, имеет дело с явлениями, которые частично молено объяснить с научной точки зрения, оно не может избежать повествования еще и потому, что говорит не столько об отдельных действующих лицах, сколько о структурах и тенденциях. История без личности содержит противоречие в самой себе.

Прежде всего, однако, такое обращение с прошлым заставляет пожалеть об отсутствии уважения к присущему ему достоинству, уважения к тем, кто жил в условиях отличных от наших. Мир им представлялся так, как это дошло до нас в первоисточниках. Поэтому я буду рассказывать постоянно о Тимуре и его времени так, как в то время сообщали друг другу о чем-то необычном, свидетелем которого стали. Имеет смысл сделать понятной манеру летописца выражать свои мысли, чтобы увидеть в ней путеводитель, который наряду с фактами и их толкованием приведет нас к пониманию личности Тимура, его сущности. Но заинтересованный читатель должен испытывать и наслаждение, открывая далекий чуждый мир. В первой книге изложены в сжатой форме исторические предпосылки появления Тимура; советуем при чтении пользоваться приложениями, особенно к главе «Чагатай». Войны Тимура и его политика в отношении других исламских государств — все это образует в следующих книгах первый слой, слон повествования. Над ним лежит слой общих религиозных и политических представлений той эпохи, и читатель узнает, как люди, которые становились свидетелями страшных времен, объясняли себе мир, чтобы суметь его вообще вынести. Все это звучит уже в первой книге, но объясняется в более поздних частях. Особенно выделенные курсивом переводы и заключительные главы в конце второй, третьей и четвертой книг должны открыть читателю тот, второй слой.

О несчастливая звезда, никто не избежал твоего гнева,

Перед тобою все равны, рабы и господа!

Могущественные, которых мы любили, —

захвачены врагами, которые не щадили ничью жизнь!

О, если бы я мог освободить несчастных,

я бы это сделал со всем жаром.

Отдал бы все свое имущество!

Осиротел гордый дворец правосудия!

Мертвы они! Пролита кровь ислама!

Где они, те, что господствовали над людьми?

Где они, и где их наемники и слуги?

В пустом замке я стоял и спрашивал о халифах,

об их имуществе.

А ответ давали разрушившиеся обломки:

«Да, здесь они жили, а теперь они уничтожены!»

Шалс-ад-дин аль-Куфи (1226-1276)1

12 августа 1256 года багдадский летописец Ибн ас-Сейи (1197-1276) находился у визиря Ибн ал-Алками с аудиенцией. Тут прибыл посланник из Медины и передал письмо. Оно содержало ошеломляющие новости. В нем сообщалось, что 27 июня земля задрожала и далее купольный свод над могилой Пророка дрогнул; на расстоянии четырех парасангов вспыхнул огонь; искры величиной с горную вершину взметнулись в небо; огонь двигался все дальше на восток, пожирая все на своем пути, и еще 15 дней после отъезда посланника его не могли потушить; обломки скалы таяли в расплавленной массе, двигающейся к городу. Он показал присутствующим кусок «сгоревшего камня». Он был легким и черным как древесный уголь. В панике жители Медины ринулись в святилище, молили Бога о прощении; наместник отпустил всех своих рабов на свободу — покаяние, рекомендованное законом. В письме, которое увидел Ибн ас-Сейфи, старейшина святилища писал: «Этот огонь, который вспыхнул в Хиджазе[3]*, плохое предзнаменование. Это неопровержимое указание на приближение последнего часа. Счастлив тот, кто перед смертью воспользовался возможностью покаяться и выяснил свои отношения с Богом»2.

Предзнаменование, о котором узнали жители Багдада от посланника, увидели жители Дамаска за несколько недель до этого в тревожном явлении природы. Однажды ночью луна была окутана дымкой; на следующее утро солнце взошло над горизонтом необычно красным, а вечером снова потеряло яркость. В течение нескольких дней оно светило очень слабо. Обычно при таких небесных явлениях астрологи говорили о «вторичных звездах»; но эти явления, как и положение планет, указывали на скрытую связь с изменениями во Вселенной3. Абу Шама (1203-1268), дамасский летописец, сделал записи в своем дневнике об удивительном феномене. Но, чтобы предохранить себя от невероятно растущей веры в звезды, согласно которой можно было увидеть в таких знаках только грядущее несчастье, он добавил «научное» объяснение. Это покраснение неба (о котором не сообщили звездочеты) противоречит неопровержимому утверждению некоторых шиитов и вольнодумцев, что можно заранее вычислить календарь исламских праздников. Хорошим суннитом был Абу Шама и поэтому был убежден, что ничто в сотворении, даже происходящее на небосводе, не подвластно независимой от Бога мере, закону природы. Не могли быть правильными какие-либо причинные связи между положением звезд и происходящим на земле, т.к. все было определено решением Бога, которое нельзя вычислить. Однако разве не могли быть звезды знаками именно такого решения? Не закрывались ли однажды облаками солнце и луна, когда умер Авраам?4

Через два месяца Абу Шама должен был признать, что он хотел своим ученым толкованием рассказать о достойном внимания феномене, так как и в Дамаск прибыли письма из Медины, которые сообщали об ужасах: гром сотрясал воздух, сильные подземные толчки содрогали город начиная с 28 июня в течение двух дней и повредили сильно мечеть пророка; затем столб огня взметнулся вверх, расплавленные потоки прорвались через долину и совершенно, загородили дорогу паломников в Ирак; даже камни проглатывало пламя. Разве Коран не говорит об аде: «Он выплевывает искры величиной с дворец, похожие на блеклых верблюдов?»5 «Еще целый месяц после землетрясения и извержения лавы жар не погасал», — говорится в другом письме. «У Бога, о братья, мы живем сейчас в глубоких притеснениях! Вся Медина покаялась; не слышно больше звучания тамбурина, ни один бокал больше не осушается. Мы должны были бояться, чтобы поток огня не полился на нас. Тогда собрались люди в усыпальнице Пророка и продемонстрировали свое раскаяние, и божественная сила погасила огонь на противоположной стороне реки. Но еще и сейчас люди боятся пламени. С того дня, когда вспыхнул огонь, при восходе и закате солнце и луна закрыты дымкой. Мы молим Бога сохранить нам жизнь»6.

Затмение солнца и луны, которое наблюдалось в Дамаске, было, таким образом, вестником несчастья! В Медине земля разверзлась и выплюнула огонь, Абу Шама знал переданные слова Пророка: «Последний час не придет прежде, чем вспыхнет огонь в Хиджазе, свет которого озарит лучами шеи верблюдов в Босре». Еще через несколько лет один дамасский кади[4]* писал, как в 1256 году это ужасное видение стало действительностью; один бедуин уверял его, что в те ночи в Басре за несколько сотен миль можно было действительно увидеть шеи верблюдов при отблеске пожара 7.

Едва только Медина оправилась от величайшего страха, как город постигло новое несчастье. Невнимательность одного слуги стала причиной того, что мечеть Пророка начала гореть; добычей пламени стала крыша — пылающая лава перед городскими воротами, разрушение святыни в его стенах — все это показалось позже Абу Шама предостерегающим знамением того, что вскоре после этого действительно разразилось над исламским миром. Таким образом, он должен был наконец предположить, что, по-видимому, существует связь между явлениями в небе, катастрофами в природе и случившимся здесь, на земле. Его первое успокаивающее толкование оказалось поспешным и необдуманным. Слишком скоро раскрылся смысл этих случаев — они объявляли о крахе исламского строя. Теперь Абу Шама писал:

После бегства Пророка прошло 654 года:

Пожары в Хиджазе, в пламени мечеть,

И потоками совсем опустошен город мира!

И прошел год, потом еще полгода,

И Багдад стал жертвой татарских орд.

Горе тебе, ислам! Кто поможет жителям Багдада?

Это неверие, которому нужна сейчас помощь срочная!

Уничтожен был халифат,

И его наследие нигде не нашло убежища.

О Господи, дай защиту другим городам,

Великодушный благодетель, всевышний Бог!8

Багдад тоже был опустошен уже весной 1256 года во время природной катастрофы — и она теперь считается предсказанием. Необычно сильные наводнения разрушили 350 зданий; вода дошла до дворца халифа; арсенал был разрушен, имеющееся оружие и снаряжение пропало почти полностью9. Кто стал бы отрицать, что тяжелые несчастья в исламском мире накапливались? Покраснение неба было предупреждением, потом появились предвестники несчастья 1258 года.

Военное бедствие начало отчетливо вырисовываться с 1256 года. Хулагу (ум. 1265), брат великого монгольского хана Мункэ (прав. 1251-1260), пересек с войском Оке и вторгся в Иран. Ранней осенью того же года его части продвинулись в горную страну к югу от Каспийского моря. Их первой целью было уничтожение маленького государства Исмаилитов, крепости которого занимали ключевую позицию на пути с востока в Кипчакскую степь, лежавшую севернее Кавказа. Среди этих крепостей был и Аламут, резиденция правителя. А он мешал обширным стратегическим планам монгольского властителя, препятствуя важнейшей связи с военачальниками, воюющими на теперешнем юге России. Путь с юга Каспийского моря хотя и был обходным, но представлял определенное преимущество, так как вел через богатую, культурную страну и, следовательно, открывал перспективу награбить роскошные трофеи.

Как это уже у монголов вошло в привычку, Хулагу потребовал у исмаилитского правителя в письмах с угрозами сдачи его крепостей. Не получив удовлетворительного ответа, он приказал окружить крепости10. По-видимому, начинающаяся зима могла бы затруднить снабжение осажденных войск, но Хулагу хотел показать Исмаилитам свою решительность. Рукн-ад-дин, их последний властитель, понял, что дальнейшее промедление повлечет за собой полное опустошение его страны мародерствующими врагами, и сдался уже 19 ноября 1256 года. Со своей дружиной он спустился с горной крепости и подчинился Хулагу, который отправил его в плен в Казвин. Исмаилитские города были снесены. Когда Хулагу в начале 1257 года вернулся в свой зимний лагерь под Хамаданом, Рукн-ад-дин обязан был его сопровождать. Он надеялся, несмотря на безвыходное положение спасти свое княжество и попросил разрешения поехать к хану Мункэ в Каракорум, чтобы получить обратно в знак милости из руки великого хана власть, унаследованную отцами.

Хулагу дал согласие на поездку, конечно, при условии, что Рукн-ад-дин также заставит сдаться своих последних сторонников, которые то тут, то там еще оказывали сопротивление. Рукн-ад-дин не смог или не захотел сдержать это обещание; так он попал в немилость к великому хану. На обратном пути последний правитель Аламута был злодейски убит во время пирушки. Оккупационное войско получило приказ убивать всех исмаилитов, вплоть до «младенцев в колыбели», чтобы «никто из их рода не остался в живых!»11

Таков был конец последних значительных союзников халифа аль-Мустасима (прав. 1246-1258). Авангард монголов подошел к Багдаду в декабре 1257 г., через год после падения Аламута. Князь Мосула уже давно служил завоевателям и поспешил на помощь Хулагу12. Еще в зимнем лагере под Хамаданом Хулагу, этот неверный, для которого достоинство, воплощенное в халифе аль-Мустасиме, не могло иметь большого значения, потребовал, чтобы халиф прислал к нему трех названных по имени влиятельных людей из его ближайшего окружения. Тюркским наемникам халифа состряпали письмо, сочиненное одним оставшимся в живых представителем тюркской династии хорезмийцев, которого Хулагу привел с собой в своем войске: «Мы же принадлежим одному народу... Я стал «сподвижником» Хулагу, и он обращается со мной хорошо. Станете тоже «сподвижниками» и спасетесь!» Один офицер аль-Мустасима велел передать татарам: «Как может Хулагу осмелиться посягнуть на дом Аббаса. Дом повидал уже многих ему подобных. Если бы Хулагу говорил о мире, он бы не пришел и не разорил бы империю халифа. Пусть Хулагу по доброй воле вернется в Хамадан, тогда можно постараться смягчить гнев халифа»13.

Над такой оценкой ситуации внук Чингисхана расхохотался. Он двинулся на Багдад со своими главными силами и достиг города 20 января 1258 года. Аль-Мустасим намеревался еще в последний момент с помощью подарков предотвратить несчастье. Но напрасно! 29 января Хулагу велел трубить сигнал к штурму14. Татары обрушились на город и взяли его через неделю. Они убивали всех, кого встречали, мужчин и женщин, молодых и старых. В колодцах, в отхожих местах, в водосточных каналах прятались люди, искали убежища в мечетях, на крышах своих домов — и все равно их доставали и вырезали, и «по водосточным кровельным желобам текла кровь на улочки». Только в домах визиря Ибн ал-Алками и некоторых зажиточных торговцев, которые откупились, чувствовали себя в безопасности — у христиан и у евреев (так говорят). Багдад, многолюдный город превратился в развалины15.

Дворец халифа Хулагу осматривал лично. Аль-Мустасима вытащили в тот момент, когда он спешно собирал некоторые ценные вещи. Как рассказывают, Хулагу не обратил внимания на эти подарки, передал их своим офицерам, поставил потом чашу с золотыми монетами перед халифом и приказал: «Жри!» — «Это нельзя есть!» — «Почему ты тогда это копил, вместо того чтобы отдать своим воинам? Почему ты не приказал выковать из этих железных дверей острия копий? Почему ты не отправился на берег Окса, чтобы помешать мне переправиться через него?» — «Это было предназначение Бога», — ответил аль-Мустасим. «То, что тебе сейчас предстоит, тоже предназначение Божье!» — сказал Хулагу.

Жены, любовницы, слуги халифа были распределены мелсду воинами победоносного войска. Примерно через 10 дней татары ушли из города. Хулагу призвал халифа к себе, и в одной деревне недалеко от города «встретил свой конец аббасид», как пишет один из свидетелей, близкий к полководцу шиитский ученый Насир-ад-дин ат-Туси (1200-1274)16. Предположительно, Хулагу позволил применить к своей жертве такой вид казни, который монголы применяли к лицам, чья кровь, если она не капает на землю, остается неотомщенной: жертву засовывали в мешок или закатывали в войлок и забивали ногами до смерти17.

Почему пал Багдад? Как он мог прийти к этой катастрофе? Летописцы, жившие в то время, а позже и мусульманские летописцы искали причины, виновных. Визирь ал-Алками должен ответить за все, говорили сунниты, так как он был шиитом (в 1257 году в Багдаде началась жестокая гражданская война между суннитами и шиитами). От таких разногласий страдал «город мира» уже в течение нескольких столетий. В 1257 году шиитский квартал ал-Кар был разграблен, не пощадили даже дома близких родственников визиря 18. У войска халифа, которое большей частью состояло из тюркских наемников, отняли — в связи с этими беспорядками? — военные ленные поместья. Повсюду в Багдаде с тех пор можно было натолкнуться на нищенствующих солдат. Народные поэты сожалели о гибели войска, оплакивали «ослабление ислама и мусульман». Визирь разрушил жизненные устои наемников и таким образом коварно отдал в руки татар царство халифа19.

Совсем иначе думает багдадский шиит Ибн ат-Тиктака (писал в 1302 году). Он называет халифа аль-Мустасима мягкосердечным идиотом, который проводил время с певцами и паяцами, изучал книги, конечно, не извлекая из этого никакой пользы. Он не имел вообще никаких способностей государственного деятеля; даже собственных сыновей не сумел обуздать. До аль-Мустасима (прав. 1226-1242) действовал хороший обычай: халиф своих собственных детей и ближайших родственников сажал в тюрьму. Аль-Мустасим простил своему старшему отпрыску Абуль-Аббасу то, что он был в большом почете у черни под именем Абу Бакр, затем организовал грабежи 1257 года20. Когда в Багдаде распространилась весть, что монгольское войско движется на восток, аль-Мустасим ничего не предпринял. Ибн ал-Алками все время заставлял пассивного медлительного халифа готовиться к войне, все было напрасно. Наконец, из Хамадана в Багдад много раз прибывали с предложениями посланники. Только тогда халиф снизошел до того, чтобы послать ответ, сдержанный и неоднозначный. Поэтому Хулагу решился идти войной на Ирак21. Ибн ат-Тиктака защищает визиря от обвинения в предательстве халифа и в том, что он отдал империю татарам, жаждавшим крови. Все предостережения и советы визиря не нашли отклика, так как аль-Мустасим, хотя и был расположен к своему визирю, допустил, что придворная клика отстранила Ибн ал-Алками от всех решений. Когда Хулагу стоял перед воротами Багдада, визирь первым должен был засвидетельствовать почтение хитрому завоевателю. Именно это толковали превратно сунниты как косвенное доказательство предательства22. Но Ибн ат-Тиктака уверяет: как раз то обстоятельство, что Ибн ал-Алками, которому содействовали ученый Насир-ад-дин ат-Туси, после этого быстро получил повышение по службе у Хулагу и был назначен правителем Багдада, доказывает, что визирь не был предателем, так как предателю Хулагу никогда бы не доверял23.

Подобные обоснования, составленные из анекдотов и слухов, вряд ли могут нас убедить. Они следуют из событий, происходивших непосредственно перед катастрофой, и отбираются в зависимости от того, рассказывает ли их шиит или суннит. Насир-ад-дин ат-Туси рассказывает дальше. Свое сообщение он начинает с размышлений, которые позволяют оправдать нападение. Хулагу даже считал, что нападение было вынужденным: монгол придерживался мнения, что Аббасиду нужно предъявить определенные претензии. Это позволило также Ибн ат-Тиктаке отметить, что аль-Мустасим сдерживал Хулагу. Конечно, ат-Туси и Ибн ат-Тиктака, будучи шиитами, осуждали аббасидского халифа и склонны были видеть в завоевателях своих покровителей24. А трагизм аль-Мустасима в том, что он, очевидно, не смог сделать правильные выводы.

«Когда самодержец мира, воплощение безопасности и спокойствия Хулагу-хан принял решение вторгнуться в страну исмаилитских еретиков, чтобы их искоренить, он отправил посланника к халифу: «Ты заявил, что тебе со мной по пути. Признаком того, что мы идем одним путем, является то, что ты поддерживаешь нас войсками, как только мы выступаем против врага». Сначала халиф был готов выполнить эту просьбу, но изменил свое мнение, когда ему возразили, что хитрый монгол хочет только лишить Багдад военной защиты, чтобы можно было его без опаски атаковать. После падения Аламута Ибн ал-Алками хотел помириться с монголом, передав свои извинения и ценные подарки. Но противники визиря подозревали, что он хотел спасти только собственный дом. Аль-Мустасим дал себя уговорить послать только малоценные дары. Разгневанный Хулагу потребо-иал, чтобы сам халиф или один из его высших придворных предстали перед ним. Только когда в Багдаде начались тактические маневры, Хулагу выступил из своего зимнего лагеря»25.

Но какому праву мог монгольский полководец требовать от халифа военной поддержки? Уже посол Абассида аи-Иаснра (прав. 1180-1225) ездил к монголам. Конечно, до ушей халифа дошло, что в Средней Азии образовалась новая сила, которая могла быть ему полезной в войне против хорезмских шахов, теснивших его империю с востока26. До 628 года (х)[5]* (начался 9.11.1230), сообщает летописец Ибн аль-Асир (1160-1233), проживавший вблизи Мосула, Аламут — тогда уже в союзе с Багдадом — гнал толпу вторгшихся в Северный Иран татар к последнему шаху Хорезма Джелал-ад-дину27; татары, таким образом, оказали услугу Аламуту и Багдаду.

Хорезм, цветущая страна на юге Аральского моря, уже при Чингисхане подвергся нападению монголов. Джелал-ад-дин упорно стремился создать противодействие захватчикам на севере и западе Ирана, включая и Азербайджан. При этом он вступил в конфликт с Исмаилитами и Аббасидами. Они, очевидно, надеялись с помощью монголов уничтожить интригана-шаха. В верхнем течении Тигра в 1231 г. он был задержан дозорным отрядом татар. Его последние отряды были рассеяны, он сам бежал, но вскоре после этого был убит курдскими разбойниками. Призывы к мусульманским правителям выступить против врага сообща не были услышаны. Немного позже, правда, Аббасиды и Исмаилиты поняли, что они ввязались из-за краткосрочной выгоды в азартную игру, развязка которой могла стать для них смертельной. Татары не удовлетворились захватом Хорезма. Уже в 1220 году некоторые из их отрядов продвинулись дальше на запад, обошли Каспийское море на юге и после этого вернулись через степи на восток. Ибн аль-Асир изображает потрясающую судьбу, которая выпала на долю городов Хамадана и Рея, но тут же замечает, что кучка чужого войска пополнилась мусульманами, которые участвовали в грабежах. Позже татары подошли второй раз; около 1225 г. начались в западном Иране и Азербайджане битвы между ними и Джелал-ад-дином. Он, как упоминается, не нашел поддержки, татары после его смерти смогли обосноваться там и в Южной Анатолии. Так в поле их зрения попал Багдад; в 1238 г. туда прибыл в первый раз монгольский посланник, который потребовал от Аббасидов подчинения28.

В 1246 году монголы выбрали нового великого хана — Гуюка. По этому поводу князья, которые поддерживали с ними отношения, отправили посланника в Каракорум, где встречались монгольские принцы. Список исламских правителей, которые послали туда представителей, был на удивление длинный. Он включал самых важных властителей Хорасана, северо-западного Ирана, Азербайджана, Луристана, Ширвана, султана сельджуков из Коньи — этот прибыл лично, князей Алеппо, Мосула, Эрзерума, Фарса и Кирмана, Исмаилитов Аламута, багдадского халифа, который послал своего старшего советника29. После вступления на трон Гуюк незамедлительно стал принимать меры, чтобы продолжить дело, начатое Чингисханом: завоевание Евразии. Один поход на запад он хотел возглавить сам, однако доверил главное командование сначала Элчи-гэдэю, племяннику Чингисхана, к которому должна была стекаться дань Сельджуков и грузин, Алеппо и Мосула. За этим, между прочим, наблюдали из Европы. Францисканец Джованни дель Карпини, который поехал по поручению папы Иннокентия IV в Каракорум, видел там коронацию Гуюка в 1248 году; через год после возвращения Джованни король Франции Людовик IX[6]* задержался в Никозии. Там он принимал посла Эльчигэдэя, передавшего написанное по-персидски письмо, в котором христианам в завоеванных монголами землях гарантировалась полная свобода вероисповедания. Эльчигэдэй хотел побудить короля Людовика к нападению на Египет, чтобы аббасидский халиф не мог ожидать оттуда никакой помощи. Главной целью похода Эльчигэдэя было, конечно, порабощение исмаилитов. Их посланников новый великий хан после торжества своего коронования отпустил домой «униженными» и «смиренными». К багдадскому верховному судье халифа отнеслись сначала с уважением. Он получил диплом, названный ярлыком. С принятием такого ярлыка отношение великого хана к получателю в глазах монголов было однозначным: последний подчинился30 и продолжал править как его вассал. Немного позже у верховного судьи халифа отобрали диплом и дали вместо него послание с угрозами халифу, на которого жаловался полководец Гуюка. О закулисной стороне этого происшествия мы ничего не знаем. Во всяком случае, с тех пор отношения Багдада с монголами не улучшились31. Напрашивается подозрение, что халиф и князь Аламута теперь испугались последствий своей попытки использовать татар в качестве инструмента против хорезмийцев. Как нужно было защищаться от злоупотребления властью монголами? И как нужно было дать понять тем неверным, что вербовка в союз, которую они превратно истолковали в соответствии со своей простой схемой разделения человечества на платящих дань «спутников» и на «врагов», была не чем иным, как порабощением?

Кажется загадочным то, почему события, которые могли бы сразу объяснить политические цели монголов, в Багдаде оставили без внимания. Так, после завоевания Хорезма два монгольских полководца наступали в июне 1221 г. на Нишапур и велели через послов передать некоторым хорасанским вельможам, что Чингисхан призывает их вступить в «общество сподвижников, в мирный союз», и что они должны передать корм для скота и подарки гостю. Они должны были объединиться и впредь повиноваться монголам, принимать у себя их или их посланников, а не полагаться на мощь своих крепостных стен. В знак их нового статуса они получали красную печать32 с уйгурским шрифтом и оригинал соответствующего ярлыка Чингисхана. Содержание такого диплома гласило примерно следующее: «Великие князья и множество верноподданных могут знать, что сказал Бог: «Я отдал тебе всю землю от восхода солнца до его заката». Каждый, кто становится «сподвижником», оказывается милосердным к себе, своим женам, своим детям и прислуге. Каждый, кто не станет «сподвижником», погибнет с женами, детьми и родственниками»33.

Багдад и Аламут находятся не так далеко от Нишапура, чтобы не знать о его порабощении и сопутствующих обстоятельствах. Но Ибн аль-Асир, современный иранский хронист, упоминает о судьбе Хорасана в те дни очень скудно. В документах, называемых ярлыками, обнаруживается, правда, новый вид обращения, который не оставлял место для тактичного общения, принятого среди исламских князей. Дипломатические любезности, приветственные адреса и обязательные свидетельства дружеского расположения еще не были употребительны у необразованных пришельцев. «Тайная история монголов» изображает в живых красках среду, в которой вырос Чингисхан. Охота, разбои и война, прежде всего война; вокруг этих занятий вращаются мечты и помыслы. У «сподвижников», само собой разумеется, только общие «враги», они в ссоре с ними со всеми. Этот простой принцип остался в силе, когда Чингисхан и его последователи соприкоснулись с государственным миром на востоке и западе Азии, с империями, которые обладали усовершенствованной политической культурой. Что Чингисхан является тем, кто был уготован земле 34, что небо и земля поддерживали его в борьбе со всеми вражескими народами35 — это утверждение должно было казаться мусульманам самонадеянным и ошибочным. Разве не халифат был особой защитой Бога? Это снова оправдалось, когда Ала-ад-дин[7], отец хорезмийского шаха Джелал-ад-дина, планировал на весну 1218 г. атаку на Багдад, чтобы возвыситься до защитника Аббасидов, как однажды Сельджук Тогрулбек. Под Хамаданом Ала-ад-дин с громадным войском занял зимний лагерь, однако необычайно сильные холода уничтожили большую часть его отрядов, и поэтому его дерзкий замысел рухнул. И когда он, наконец, вернулся в Хорасан и сообщил халифу официально о случившемся, «тогда и произошли те события»: он был побежден монголами!

Так трактует летописец Ибн аль-Асир событие, современником которого он был. «В этом как раз мы узнаем удачливость благородной династии Аббасидов: еще никто никогда не захотел посягнуть на нее без того чтобы его чудовищное преступление и злое намерение не шло бы за ним по пятам». И это, определенно, — тоже точка зрения, с которой позже аль-Мустасим рассматривал угрожающие послания Хулагу из Хамадаиа. Да, Хулагу сам был предупрежден одним из его астрологов: шесть бедствий принесет человечеству тот, кто убьет Аббасидов: лошади будут околевать, воины заболевать, солнце больше не будет всходить, больше не будет идти дождь; поднимется буря, задрожит земля; растения больше не будут вырастать из земли; большой правитель умрет в том лее году. Насир-ад-дин ат-Туси, которого спросили о его мнении по поводу последствий уничтожения Аббасидов, ответил вопреки ожиданию равнодушно: «Теперь Хулагу будет занимать место халифа». Как шиит он не разделял уважения к Аббасидам. Он раскусил, почему Хулагу чувствовал себя правым во время нападения на Багдад, и он знал, что при победе монголов, которую можно было ожидать, сменится только одно «государство лжи» на другое, правда, на такое, в котором он и его шиитские единоверцы будут переносить немного меньше притеснений. Единственное существенное изменение для них, на которое можно надеяться в истории, это раскол божьего государства при возвращении Двенадцатого имама, что должно было произойти в неопределенном будущем36.

Только продвижение татар в области, которые были ближе к Багдаду, вынудило Ибн аль-Асира учесть сомнительную ситуацию, в которую попал суннито-исламский мир. Быстрота и неудержимость татарского наступления на запад, беспощадность и жестокость, с которой подавлялось любое сопротивление, — все это наводило на него глубокий ужас. Боевой дух монголов невозможно было обуздать; казалось, они не знают страха, они никогда не позволяли себя брать в плен, убивая себя, если он им грозил; они никогда не придерживались соглашений, полны коварства, неутолимо было их желание — и даже желание их жен — убивать. Один житель из окрестностей Нисибина рассказал летописцу: «Я спрятался в одном сарае в соломе, поэтому они меня не нашли. И я наблюдал за ними из окна. Если они хотели кого-нибудь убить, и тот кричал: «Нет! Ради Бога!» — они его убивали... И я видел, как они на своих лошадях затевали игру, смеялись и на своем языке распевали слова: «Нет! Слава Богу!» В побежденных городах население было парализовано от ужаса: «Татарин ворвался в один переулок, в котором было 100 мужчин, — и он убил их одного за другим до последнего. Ни один из них даже не двинул рукой против него. С позором заваливали людей, а они совсем не защищались! Мы молим Бога, чтобы он не оставил нас в беде!»37 В 1230 году Ибн аль-Асиру в Мосуле попалось в руки письмо одного купца из Тебриза: «Неверных — пусть проклянет их Бог! — мы не можем ни описать, ни назвать цели их боевых частей, т.к. мусульмане не должны совсем пасть духом. Положение очень плохое. Не верьте, что тот патрульный отряд, который прошел в Нисибин и в Хабур, и другой, который добрался до Ирбила и Дакука, стремились к тому, чтобы делить добычу. Они только хотели разведать, есть ли в этих землях защитники. После своего возвращения эти отряды сообщили своему правителю, что местность лишена какой-либо обороны... Поэтому возросла алчность татар; весной они нападут на вас. Только на крайнем западе вы еще можете остаться, так как они решились напасть на всю эту область. Ищите безопасное место!» Что удивительно, так это то, что в таком паническом состоянии мусульманские князья, тоже потрясенные угрозами татар, от страха ничего не предпринимали, как и те сто мужчин, которые позволили одному единственному татарину себя зарезать. Во всяком случае хорезмиец Джелал-ад-дин нигде не нашел поддержки. Осенью 1231 г., пишет Ибн аль-Асир, его след потерялся38.

Падение Хорезма Ибн аль-Асир приветствовал, т.к. это соответствовало божественному порядку. То, что там происходило, было наказанием за кощунственное выступление против авторитета аббасидского халифа. Но потом картина изменилась ошеломляющим образом. Татары больше не устанавливали божественный порядок, в котором считали себя в безопасности, нет, они угрожали исламу! Пришел его конец? Он долго не решался выразить слонами наказание, признается Ибн аль-Асир: «Кому дается легко записывать сообщение о смерти ислама или мусульманина? О, пусть бы моя мать меня не рожала, о, лучше бы я умер раньше, о, если бы меня совсем забыли!»39 Разрушение Иерусалима Навуходоносором40 кажется незначительным по сравнению с разорением и резней, о которых он должен теперь известить потомков. Только нашествие, Гога и Магога, которое было предсказано для конца света, можно было привести для сравнения41. Почти безнадежным было положение ислама: на востоке эти неверные варвары, а с запада угрожали франки, которые одержали как раз под Дамьеттой великую победу и теперь угрожали всему Египту42. «Однако мы принадлежим Богу, и к нему мы, конечно, возвращаемся, и нет никакой власти и никакой силы кроме власти Бога, всемогущего и великого»43.

Малодушие и смертельный страх, казалось, продолжали охватывать население; ожидание страшного суда, часа расплаты затеняло мышление и лишало мужества всех без исключения перед монголами. Причудливые и обреченные на неудачу усилия хо-резмийского шаха Джелал-ад-дина выделяются в этой атмосфере парализующей неизвестности: недоброжелательно относящиеся к нему источники характеризуют его гнусно. Это была воля Бога, чтобы монголы опустошали страны ислама. Так, должно быть, аль-Мустасим оправдывал свою бездеятельность, и так заставил это провозгласить свирепый Чингисхан; когда он решил потребовать у жителей Бухары дань, он велел их всех согнать и провозгласил: «Знайте, что совершили страшные грехи; в этих тяжких грехах провинились самые зажиточные среди вас. Спросите меня, по какому праву я это утверждаю? Так вот: я наказанье божье. Если бы вы не нагрешили так тяжко, Бог не послал бы меня в наказание вам»44. В это готовы были поверить, ибо какое другое толкование несчастья можно было представить?

И, как всегда, были люди, которые пытались извлечь выгоду из этого психоза страха. К князю Айюбиду Майяфарикина, важной крепости в пограничной области между Анатолией и Плодородным Полумесяцем, в 1240 г. зашел один мусульманин из Исфахана, который представился посланником Тулуя, младшего сына Чингисхана, и передал послание, в котором «представитель Господа небесного, тот, кто обошел всю землю, король Востока и Запада, Великий хан»45 призвал исламских правителей к послушанию и потребовал снести городские стены. Странный посланник рассказывал своим слушателям старые трепетные сказки: вблизи плотины, которую соорудил когда-то Александр против Гога и Магога и где вряд ли догадывались, откуда пришли монголы, жили одичавшие народы, у которых глаза были на плечах, а рот на груди; овцы росли у них из семенных зерен подобно растениям 46. Такие бессмысленные истории, по-видимому, могли служить удостоверением для посланника, но они вызывали страх, так как перед страшным судом та плотина лопнет, и жуткие народы далекого северо-востока наводнят цивилизованный мир. Неужели настало это время?

Тулуй участвовал в походе Чингисхана на запад и после этого завоевал в течение нескольких месяцев столицу Хорасана. Но позже, кажется, он больше не занимался делами Западной Азии47. Ему, правда, приписывается участие во всех войнах империи. Во всяком случае он уже в 1233 г. нашел смерть, когда сопровождал великого хана, своего брата Угедея, в походе на Китай48. Тулуй, таким образом, вряд ли мог быть отправителем того письма с угрозами. Кто стоял за этим посланием, уже нельзя выяснить. Во всяком случае он ставил своей целью ослабление мусульманской позиции в областях, граничащих на севере с Ираком. Имя Тулуя приобретет еще страшную известность, и этим воспользуются. Целым столетием позже монголы оценивали каждого но деятельности Тулуя. Его сын Муню, избранный в 1254 г. великим ханом, поручил Хулагу, который тоже был сыном Тулуя, новое порабощение Ирана.

Об успехах Хулагу мы уже знаем. Они не означают конец ислама; подобные опасения ведут слишком далеко. И Страшный суд еще не наступил. Но поворотным пунктом всемирно-исторического значения было все же падение Багдада. Династия Аббасидов почти угасла. Даже могилы халифов под Ар-Рэзафой были разрыты, черепа трупов выставлены для обозрения, как это обычно делали с головами казненных преступников49. Багдад навсегда лишился своего положения столицы ислама. Он опустился до уровня хотя и важной, по все же провинциальной столицы, так как великий план монголов — победить также последнюю оставшуюся исламскую великую державу, Египет — рухнул в 1260 г. у Источника Голиафа в Палестине. Каирские султаны мамлюков сохраняли за собой Сирию; где-то в областях верховий Евфрата, по которым проезжали бедуины, проходила с тех пор в течение столетий демаркационная линия, отделявшая иранских ильханов, потомков Хулагу, от арабизированной империи мамлюков. Багдад был теперь стратегически важным форпостом восточной половины исламского мира, и владели им монгольские княжеские роды.

Три дервиша, которые принадлежали к самым строгим аскетам своего времени и самым пылким богослужителям эпохи, шли однажды своим путем, и вот нашли они ветхие останки на краю дороги. Они спросили друг друга: «Какому живому существу могли принадлежать эти кости?» И они договорились молить Бога, чтобы эти кости снова ожили. На молитву первого поднялся ветер и соединил кости, на молитву второго появились кровеносные сосуды, жир и мясо; на молитву третьего в тело пришло дыхание жизни: сильный, вызывающий ужас лев прыгнул и разорвал троих моливших за него на куски.

Мирхванд (1433-1498)1

Когда Сельджук Санджар в 1141 г. потерпел тяжелое поражение в бою с войсками каракитаев, живущих по ту сторону Яксарта[8]*, падение его династии было скреплено печатью. Хорасан со своими процветающими городами Мерв, Нишапур и Тун достался хорезмийским шахам, которые, будучи прежде наместниками сельджуков, возвысились до самой значительной власти Ирана. Честолюбие этой династии с южного берега Аральского моря, которая сперва платила дань каракитаям, на достигнутом уже давно не успокаивалось.

К концу XII века династия расширила свое влияние на Западный Иран. Халиф ан-Насир (прав. 1180-1225) оказался вынужденным признать Ала ад-дина правителем Хорезма, султаном Западного Ирана, Хорасана и Туркестана и разрешить ему произносить собственное имя в проповеди сразу за именем Аббасида. Желание Ала-ад-дина самому поселиться в Багдаде, правда, не осуществилось. Он дал волю своему негодованию из-за этой неудачи и объявил законным халифом не Аббасида, а алидского саида — дерзость, которая, как записал это Ибн аль-Асир, тотчас же была наказана нападением Чингисхана.

И на северо-восток, в сторону каракитаев, добились хорезмийские шахи расширения страны. Уже в конце XII столетия вели они войны с этой целью. Чтобы крепко держать Хорасан в руках, Ала-ад-дин обеспечил себе помощь каракитаев, хотя и временно. А потом неожиданно представился случай поставить на колени верховных властителей и временных союзников. Гуцулюк, князь монгольского народа найманов, который в начале XII столетия переселился в Семиречье2, долго наседал на правителя каракитаев, пока тот не разрешил ему перейти на свою территорию. Гуцулюк имел все основания настойчиво просить этого: Чингисхан шел за ним по пятам, и бегством на запад князь надеялся избежать угрозы уничтожения3. Между тем росло число его сторонников. Остатки других разбитых народностей нашли к нему путь. Старый правитель каракитаев породнился с Гуцулюком; но это ни в коем случае не гарантировало ему верность новых сторонников. Ала-ад-дин, хорезмиец, готовил заговор и отводил в нем Гуцулюку роль предателя, которого предали. Оба тайком договорились о том, что, если хорезмиец одержит победу над каракитаями, ему должны достаться Алма-Ата, Кашгар и Хотан, без сомнения, самая ценная часть владений каракитаев. Если же Гуцулюк будет быстрее, то граница между его империей и империей Ала-ад-дина пройдет через Яксарт. Гуцулюк решился вопреки плану Ала ад-дина на собственную гонку в свою пользу и получил во владение Туркестан.

Но долго он не смог наслаждаться этой победой, так как Чингисхан ни в малейшей степени не был согласен с тем, что его беглый враг стал правителем области, стратегическое значение которой было очевидно: Гуцулюк контролировал важные пункты шелкового пути, включая проход в Западную Азию. Получилось так, что Гуцулюк не сумел обеспечить себе у населения поддержку. В Кашгаре и Хотане начались волнения, которые он подавил военной силой, все сделал для того, чтобы стереть с лица земли ислам, основательно там утвердившийся. Он поставил мусульман обоих городов перед выбором: перейти или в буддизм, или в христианство. По-видимому, он таким образом только отплатил сторонникам пророка за их надменность в вопросах религии той же монетой; но в любом случае было неумно приобретать новых противников в таком тревожном положении. Внимание привлекла, прежде всего мученическая смерть одного из хотанских Саидов, который бесстрашно выступил перед правителем и наконец проклял его: «Пыль тебе в рот, враг подлинной религии». Немного позже один из сыновей Чингисхана захватил город Кашгар; Гуцулюк бежал. Монголы распорядились, чтобы каждый имел право сохранить свою веру4. Этим они показали себя друзьями ислама — обстоятельство, на которое указывают с глубоким удовлетворением иранские летописцы времен ильханов; Рашид-ад-дин (казнен 1318), визирь ильханов и собиратель монументальной хроники мировой истории, осмелился сделать замечание: «Этим событием как бы подчеркивается, что каждый, кто посягнет на ислам, скоро будет брошен на произвол судьбы и переживет потрясение. Но господство и достоинство того, кто укрепляет ислам, даже если он исповедует не эту веру, будет расти изо дня в день и его регентство продлится долго»5. Напротив, для мусульман, которые остались вне сферы господства монголов, прежде всего, для сирийцев и египтян, было после падения Багдада ясно, что те варвары из Средней Азии были опаснейшими врагами их веры.

С потерей Кашгара судьба Гуцулюка была уже решена. Сообщения о его конце противоречивы, и дата колеблется между 1215 и 1219 гг6. Во всяком случае хорезмийский шах был теперь непосредственно соседом империи, стремящейся бесконечно расширяться. Укрепление этой империи продвинулось так далеко, что ослабление внутри нее трудно было предвидеть. Чингисхан завоевал в 1215г. Пекин. Вероятность того, что его военные походы скоро переместятся на запад, была велика, так как там еще оставались страны, по которым можно было пройти с расчетом на дальнейшую богатую добычу.

Теперь необдуманное разрушение ханства каракитаев оказалось роковой ошибкой. Ата Малик Джувейни (1226-1275, писал в 1260), первый значительный летописец в монгольском Иране, дает возможность узнать, что угасание того «буферного государства» вызвало опасность столкновения между Чингисханом и шахом хорезмийским. Чтобы разжечь войну, нужен был только повод. Источники, даже благосклонные к шаху Хорезма, сходятся в том, что не монгол дал этот повод. Он, говорят, старался поддерживать добрососедские отношения с Ала-ад-Дином, в стране которого были надежными дороги и процветала торговля. Такие отношения соответствовали, очевидно, политическим представлениям Чингисхана, так как и он намеревался способствовать обмену товарами. Так как благодаря военным успехам много денег стекалось в руки монгольских князей, мусульманские купцы Мавераннахра быстро узнали, что в Центральной Азии открылся прибыльный рынок, особенно по продаже одежды и ковров8. Чингисхан оставил за собой право продажи на все товары, которые ввозились купцами в его империю. Однажды трех мусульманских торговцев привели к нему, один из них предложил ему одежду по бессовестно завышенной цене, предполагая, что в той мало цивилизованной стороне света, в которой не было городов, а поэтому и возвышенных ремесел, алчность к отличным товарам должна быть сильнее любого рассудка. Чингисхан впал в страшный гнев, велел обманщику взглянуть на многие одежды, хранящиеся в царском сундуке, конфисковал предложенный товар и арестовал его. Только когда оба его попутчика привезли правителю свой товар в качестве подарка, он позволил себе быть милостивым и даже заплатил значительную сумму.

Этот случай пробудил в нем желание заняться торговлей с мусульманскими странами за свой счет и, конечно, с обсчетом. Его сыновья, князья и военачальники получили приказ выбрать из находящихся в их подчинении по два-три подходящих мужа, снабдить их некоторым капиталом и отправить в путешествие. Всего монгольский караван насчитывал 450 подданных исламской веры. С ними Чингисхан передал послание шаху Хорезма, в котором он настаивал на соблюдении взаимности интересов в торговле, чтобы в будущем избежать случаев, подобных упомянутому. В течение столетий монгольские князья снабжали своим капиталом купцов, связанных договором9, и давали им привилегии.

Под Отраром, где караваны, направлявшиеся из Семиречья в Мавераннахр, пересекали Яксарт10, торговцы въезжали в хорезмийскую область. Командовал этой пограничной крепостью, охрану которой осуществлял вооруженный отряд, состоящая из 20 тысяч конников, некий Инал, родственник матери Ала-ад-дина. Если случалось так, что привезенные купцами, с которыми был заключен договор, богатства пробуждали алчность Инала, или если один из купцов раздражал его своими колкостями, Инал арестовывал иностранцев и сообщал пребывающему в Иране султану, что из империи Чингисхана прибыли мнимые купцы, которые на самом деле были лазутчиками. Ала-ад-дин учил его сначала всех держать под арестом, пока он сам не сможет разобрать- ся с этим делом. Так звучит хорезмийская версия, которая в убийстве купцов — осторожно и сдержанно сообщалось, что никаких сведений о караване больше не поступает — обвинила Инала, который вскоре после этого стал владельцем имущества путешествующих купцов. Ата Малик Джувейни, напротив, был убежден, что султан сам приказал убить торговцев.

Как бы там ни было, убийство из-за угла в Отраре было поводом для вторжения монгольского войска, и как возмездие «лился за каждую каплю пролитой крови целый Оке, покатились за каждый волосок сотни тысяч голов как мячи по переулкам, за каждый динар платили тысячами кинтар»11. Прежде всего Чингисхан потребовал выдачи злодея — напрасно, так как родственники Инала занимали ключевые посты в империи Ала-ад-дина12. Война стала неизбежной. Отрар был первой хорезмийской крепостью, которую окружило монгольское войско. Чингисхан поручил своим сыновьям Чагатаю и Угедею осаду и штурм, послал части своего громадного войска для завоевания других городов, а сам поехал в Бухару, которую он занял весной 1220 года. Отрар оказывал сопротивление осаждающим пять месяцев; потом город пал. Инал, не имевший надежд на пощаду, окопался со своими воинами в крепости. Целый месяц они день за днем предпринимали вылазки с большими потерями и значительно сократили число врагов. Наконец в живых остался только Инал. Чингисхан приказал, чтобы этот архипреступник погиб не в бою, так Инал был взят в плен и закован в кандалы. Крепость была снесена, а жителей, избежавших смерти, или отдали вспомогательным войскам, или угнали, если они были ремесленниками и художниками. Затем Чагатай и Угедей выступили в Самарканд, куда переехал их отец после штурма Бухары. Инал был доставлен к Чингисхану, «его заставили попробовать бокал исчезновения и одели в платье вечного бытия»13.

Поспешно Ала ад-дин оставил на произвол судьбы Мавераннахр при приближении монголов и бежал на запад. Мрачные намеки его астрологов задушили всякую надежду на хороший исход. В апреле 1220 г. он был в Нишапуре и в упоении весной сбросил бремя государственных дел, отдался силе вина и песням. Но теперь он осознал, «что жестокого времени тирания отказала ему в том, что от него требовалось и что его могло порадовать. Так что мир его не должен был больше печалить...

Если роза расцветает, то давай потанцуем!

Радостные от сладкого вина, давай уйдем от забот!

Может быть, уже следующей весной, друзья,

Роза упадет в пыль, и мы упадем туда!»14

Годом позже Ала ад-дин чуть не попал в руки своих преследователей под Хамаданом. С небольшим количеством сопровождающих он ускользнул через Мидию в Мазендеран. Но и там его скоро догнали. В последний момент он спасся на лодке, которая доставила его на маленький остров в Каспийском море. Вскоре после этого он умер от болезни15. В отчаянии его сын и наследник Джелал-ад-дин старался почти десятилетие вдохновить исламских правителей на сопротивление монголам.

Для Хорезма бегство Ала-ад-дина имело жестокие последствия, так как монгольские полководцы, которые должны были его задержать, начали планомерно разрушать страну. Ан-Назави (писал в 1241), доверенный Джелал-ад-дина и хронист его бесплодной борьбы, находился во время вторжения в своей хорасанской крепости, которая, по его словам, была переполнена беженцами. В каждом районе оккупанты сгоняли крестьян и шли с ними в крепости. Там пленные должны были строить метательную машину или рыть штольни под оборонительными сооружениями и таким образом готовить взятие штурмом. «Паника охватила людей так, что те, которые уже были в плену, чувствовали себя спокойнее, чем те, которые в своих домах ожидали несчастья». Были также местные жители, которые продались монголам и способствовали уничтожению своих войск. Ан-Назави рассказывает об одном человеке из окрестностей Нишапура, который предоставил в распоряжение завоевателей свои профессиональные знания и был вскоре в шутку назван «королем» и выделялся особой омерзительностью. В конце концов захватчики направились к столице и приступили к штурму. Первая атака была отбита, и они потребовали подкрепления. Зимой 1222 г. город был осажден. После того как осаждающие велели построить многочисленные военные машины, они начали атаку, перед которой защитники устояли только три дня. Доставленные пленные получили приказ сравнять с землей Нишапур. Даже лошадь там больше не спотыкалась, и на этой гладкой поверхности захватчики играли в поло[9]*. Но в засыпанных подвалах задохнулась большая часть жителей, которые там искали защиту. Когда после отхода войск новый султан Джелал ад-дин снова завладел опустошенной страной, он отдал разрушенный Нишапур в налоговую аренду за ежегодный взнос 30 тысяч динаров — блестящая сделка для арендатора, как уверяет ан-Низави, так как иногда одного-единственного дня работы хватало, чтобы собрать сокровищ на такую сумму.

Весь Хорасан, а также Хорезм, область сегодняшнего Афганистана, Мидия, Мазендеран и Азербайджан были разграблены подобным образом при нападении монголов16, за исключением княжества исмаилитов около Аламута, как мы уже знаем. Судьба покарала страны по эту сторону Окса в те десятилетия сильнее, чем восточные части бывшей Хорезмийской империи. В Бухаре и Самарканде Чингисхан только по одному разу снял запрет на грабежи, только один раз разрешил он резню по отношению к жителям. К тому же районы этих городов нередко включались в «союз мира» монголов. Позже пытались даже восстановить их. По свидетельству Ата Малик Джувейни, в Мавераннахре был почти достигнут к 1260 г. стандарт цивилизации дооккупационных времен. По-другому было в Хорасане и Мидии, где на каждую местность много раз совершались нападения, и желание оккупантов убивать утолялось беспрепятственно. «Даже если население увеличится до Страшного суда, оно не достигнет там десятой доли прежнего числа», — говорил Джувейни17.

Когда Чагатай и Угедей разрушили Хорезм, они собрали на свободном поле оставшихся в живых жителей; ремесленников и ученых отделили от других и угнали на восток. Пересчитали — на каждого монгольского воина пришлось по 24 человека, которых они должны были казнить. Подобным образом уничтожалось население Балха 18. При осаде Бамиана весной 1221 г. сын Чагатая был смертельно ранен стрелой. Это был любимый внук Чингисхана, и поэтому издан был приказ, чтобы после взятия города ничего живого в нем больше не осталось. Были убиты не только люди, но и животные, никто не должен был поселиться там снова19. Нишапур, о гибели которого нам сообщил ан-Низави, сровняли с землей, «так что там можно было обрабатывать землю», потому что город сперва успешно оборонялся и нападающие понесли большие потери. В Нишапуре приказ гласил: даже собаки и кошки должны быть уничтожены20. Когда прибыли последние монгольские соединения и к своему разочарованию узнали, что неугнанное на восток «бесполезное» население уже было истреблено, они потребовали причитающейся им доли в людской бойне. Постановили, что каждый выживший в окрестностях Мерва должен поставлять провиант для монголов. «Под этим предлогом заталкивали они большинство из тех, которые избежали гибели, в могилу. Затем отправились в Нишапур. По пути они убивали каждого, кто возвращался из степи, где он спасся бегством от монголов; так погибли там многие из этих беглецов. Когда после этого полководец Тайси добрался до Мерва, лучшим бальзамом для ран была жажда крови»21.

Ан-Низави находился на западе Ирана, неблагоприятные обстоятельства разлучили его с султаном. Все же в течение 1231 г. по поручению своего господина он ездил в район Урмия-озера. Его глубоко потряс вид области Хой. «На лугах, на которых прежде играли газели, сидели мрачные вороны, пастбища косуль теперь превратились в волчьи районы». «Горе мне, таким я тебя не знал!», —вздыхал я. Исчезли правы и обычаи веры, разрушен фундамент основ ислама. Больше ни одного жителя в областях набожного мужского достоинства, никого больше в царстве смелости, в которой можно было бы разжечь огонь. Страны превратились в области упадка, улицы — в места военных столкновений. Власть разрушена полностью, правительство распущено, демоны на месте канцеляриста! В руинах научные учреждения, вместо научных докладов — сообщения об осаде. Поляны милых поместий запружены военными машинами. И на месте друга, которого я однажды навестил, гроб мученика»22. Эти строки, относящиеся к 1235 г.23, искусные речевые образы которых теряются при переводе, скрывают ужас автора под риторическими украшениями, которыми он опутывает еще больше сообщение, написанное на персидском языке, чем несколько лет назад жизнеописание на арабском султана Джелал-ад-Дина. Средства риторики дают его словам и чувствам опору в свете разрушения не только исламских стран, но и исламской культуры вместе с ее политическим строем и уничтожением людей, носителей этой культуры. Не напрасно монгольская эпоха, на пороге которой стоит ан-Низави, в поэзии и историографии называется эпохой бурно расцветающего красноречия — как будто бы мобилизацией всех художественных средств слова позволили забросить сети разумного строя над хаотическими событиями. То, что началось с безрассудного преступления Отрара, было только на первый взгляд разрушением богатых провинций исламского мира. Если посмотреть глубже, это было угасание всей цивилизации, которую лишили жизненной основы. Это было именно то, о чем, кажется, догадывался и сожалел ан-Низави. Конечно, и среди монголов были такие, кто добивался восстановления; об этом может уже сообщить ан-Низави. Но эти меры нельзя в действительности связать с прошлым, не говоря уже о восстановлении. Что было, навсегда утонуло: «Некоторые архитекторы татар заново основали Хой, но глина была смешана, чтобы город стоял дольше, с кровью наших сердец, и стены, для того, чтобы дольше стояли, строились на костях»24.

Ата Малик Джувейни, находящийся на службе у монголов, менее унылой, чем могло быть, видит судьбу восточной половины исламского мира. Чингисхана, степного завоевателя, он называет создателем мирового господства, в этом можно сравнить его с Александром; он тоже разрушил Иран, но из-за этого не наступил конец иранской истории. Ужас и отвращение не скрывает Джувейни, но он замечает и зародыши нового. Вначале монголы обращались действительно щадяще с сельскими местностями, которые подчинились братству сподвижников. Они требовали от жителей только корм для скота и определенное количество полотна. Силой завоеванные населенные пункты пали, и все большие города, которые самостоятельно позаботились о возведении укреплений, были разграблены. Выживших, правда, не пытали, так как еще не нашли спрятанные ценности. Это совпадает с сообщением о Нишапуре, земля которого оказалась после разрушения города такой необычайно высокоурожайной.

В 1229 году великий хан Угедей приказал окончательно выбить последнего шаха Хорезма Джелал-ад-Дина. Под командованием полководца Чормагана двинулось новое войско в Иран. Его сопровождали несколько сборщиков налогов хорезмийского происхождения, среди них их начальник, некий Чинтемюр. Он и его помощник, бывший грузчик, описанный Джу-вейни как подобие антихриста, должны были в доказательство своего усердия облагать города, которые жили в статусе «сподвижников», значительными налогами и пытать жителей городов, хоть однажды принимавших участие в боях, заставляя их отдавать свои ценные вещи. И тут только поняли монголы, какие сокровища можно было действительно найти в Иране, и проявили свою любовь к деньгам25. Уже в 1235 или в 1236 г. Чинтемюр умер, но положение истерзанного населения не улучшилось. Между руководителями введенного монголами управления разгорелся спор из-за отдельных областей. Поэтому Угедей в 1241 г., незадолго до своей смерти, подчинил районы Ирана монгольским князьям, а города — военачальникам. Налоги должны были взиматься без помех26. Нерегулярность их сбора приняла, очевидно, угрожающие размеры. Знание дела среди первых чиновников, назначенных монголами, было менее распространено, чем жажда денег и авантюризм. Ата Малик Джувейни описывает чудовищные методы, которые применял помощник Чинтемюра. Даже вдовам и сиротам не было пощады. После того как он «очистил» местность Тебриз, он продвинулся в горы Эльбурс: в Казвине родители продавали своих детей, чтобы уплатить требуемое, даже с умирающих старались взять налог; когда приходил сборщик налогов, а человек был уже мертв и завернут в саван, казначей срывал саван, забирал его себе, оставляя мертвого голым. Через Рей, куда доставлялась добыча из Исфахана, Хамадана и других городов, шла большая дорога для продвижения армии по южному гребню горы вдоль на восток, в Дамаган. Сборщики пытали людей, подвешивали мужчин за ноги, женщин за груди. В своем бедственном положении измученные люди обратились к исмаилитам, которые владели крепостью Гирдкух, находившейся на расстоянии одного дня пути , и отдали в их распоряжение свой город. Гарнизон крепости выдвинулся в местечко, убил несколько злодеев и спас большую часть населения28. Может быть, в конце концов это и был тот инцидент, который в 1246 году послужил поводом Гуюку сразу после того, как он взошел на трон, отослать посланников Аламута при позорных обстоятельствах, и который позже побудил Хулагу сделать государство Исмаилитов первой целью своего похода на Запад.

Совершенно безнадежное положение Хорасана вынудило великого хана Мункэ (прав. 1251-1260) наконец позаботиться о его улучшении. Налог, уже введенный в Мавераннахре, названный «кубкуром»29, распространился теперь и на Хорасан. Все лица, которые должны платить налог, облагались им соответственно своему имуществу и платили только один раз в год определенный взнос в размере от 1 до 5000 дирхам. Из поступления оплачивались расходы на войско, почту и посланников30. До тех пор было, очевидно, принято, чтобы казначеи брали по собственному усмотрению деньги и для тех целей собирали дополнительные средства. Мункэ принял дальнейшие меры, чтобы упорядочить запутанные дела Ирана31.

Местами заботились о восстановлении. Но источники свидетельствуют только о мерах, которые были полезны определенным местам и зависели от капризов власть имущих. К такого рода благоприятным местам сходились оставшиеся в живых люди. Коргез, с 30-х годов наместник Хорасана, выбрал Тус для своей резиденции. Но город не представлял уже собой ничего, кроме своего имени. В нем не было и 50 жилых домов, и те стояли кое-где. На территории местного рынка бурно рос кустарник. Коргез велел соорудить здание для городской кассы и заложить сады. Так как наместник поселился в Тусе, отовсюду стали приходить люди. Сановники строили виллы, был восстановлен базар, привели в исправность поместья. За неделю, пишет Джувейни, цены на землю повышались в сотни раз32. И Хулагу, на службе у которого с весны 1256 г. был Джувейни, способствовал восстановлению. В своем походе проезжал он через Хабушан, местечко к северу от Нишапура, которое с вторжением монголов лежало в развалинах. Оросительная система не работала. «Я купил уже раньше, — заметил Джувейни, — четверть этого местечка у его жителей»33. Так как он наблюдал интерес правителя к восстановлению, то рассказал ему о разрушении местечка. Правитель воспринял это милостиво и выдал ярлык на начало ремонта подземной оросительной сети, строительство домов и базара, обеспечение пропитания, с тем, чтобы не все издержки покрывались за счет верноподданных. Усилия увенчались успехом. Бывшие местные жители, а также и чужие издалека собрались здесь. Визирь Хулагу Саиф ад-Дин Битигки пожертвовал 3000 золотых динаров, чтобы восстановить одну разрушенную святыню и мечеть, от которой остались только стены34.

Несмотря на все это не ошибешься, если представишь жизнь Хорасана, да и всего Ирана в тот период и в последующие десятилетия как необычайно убогую. Толковые распоряжения некоторых монгольских сановников, кажется, всегда соблюдались лишь короткое время; так и не наступило настоящее восстановление. Рашид-ад-дин рисует мрачную картину обстановки в Иране до реформ ильхана Газана (прав. 1295-1304). Конечно, он хочет особенно ярко высветить на таком фоне достижения правителя, которому служил. Но многие детали, которые он описывает, очень красноречивы. Произвол сборщиков налогов остался, в основном, необузданным и вызывал такую правовую неразбериху, что экономическая жизнь почти пришла в упадок, и каждый, кто только находил возможность, скрывался от начальства35. В некоторых областях сборщиков налогов и их пособников было так много, что на одного верноподданного приходилось их двое36. И миссии, ставшие из-за частых ревизий корма для скота и продуктов питания тягостной ношей, переродилась снова около 1290 года в санкционированный разбой. Как только в некоторых местностях появлялись чужие, люди все бросали и начинали искать место, где они могли бы спрятаться. Полагали, что могут спрятаться от посланников, если оставить открытой подземную дыру как единственный вход в дом. Настоящие двери все равно вряд ли еще имелись. «Посланники» уже давно их сожгли37. Уличный мусор не топтали так, как верноподданных, говорит Рашид-ад-дин. Чтобы облегчить страдания населения, Газан наконец велел поколотить эмира и сановников, которые били верноподданных. Газан воскресил в памяти эмира, что те измученные верноподданные все имели статус «сообщников», а не врагов. «Если вы убивали и мучили жен и детей верноподданных, то вспомните, как сильно мы любили своих жен и детей, — и они чувствуют то же самое к своим любимым, это тоже потомки Адама»38.

В конце своих размышлений о реформах Газана и об их неотложной необходимости Рашид-ад-дин включает несколько общих рассуждений о последствиях вторжения монголов. Он сравнивает его с победным шествием Александра и отмечает различия между обоими событиями. Александр странствовал по всему миру после подавления Ирана двенадцать лет и умер еще молодым человеком под Вавилоном. Он нигде не останавливался на долгое время, он не оставил потомства. Возможно, поэтому побежденные им страны сразу после его отъезда снова вернули свою независимость. Им не навязывали наемников или родственников завоевателя в качестве наместников. Из-за отсутствия династических связей немедленный распад империи на государства диад охов был неотвратим. Совсем иначе обстояли дела с Чингисханом. Он не торопился умиротворить на свой манер завоеванные мечом страны, так что они не могли быстро стряхнуть «сообщество». Разрушение городов и сокращение населения были средствами, которыми он укреплял свою власть39. Уже прежде Рашид-ад-дин объяснял при описании жизни Чингисхана, на чем основан успех этого человека: он поломал старый обычай держать наготове захваченных в бою пленных для выкупа40. Только уничтожение врагов гарантирует продолжительность власти41.

Рашид-ад-дин называет без колебаний ужасающие потери среди населения, которые вызвало такое стремление к безопасности. Туркестан почти обезлюдел; города на северо-востоке — Балх и Герат, в будущем столица средней части Ирана, а также на западе — Гандж, Ардабил, Мосул и Багдад были почти стерты с лица земли. Еще хуже было с пограничными областями, через которые много раз проходили воинские массы. Такие области были полностью разорены. Рашид-ад-дин упоминает Уйгуристан, который во второй половине тринадцатого столетия попал в зону влияния великого хана, потомка Угедея; то же испытала страна между Дербентом и Ширваном, а также юго-восточная Анатолия, области вокруг Харрана, Эдессы и Серуга и местечки по обе стороны верхнего Евфрата, то есть пограничные регионы между империями Золотой Орды и мамлюков. Как в Иране, так и в Туркестане были бесчисленные покинутые селения. Лишь одна десятая часть когда-то возделываемой земли была обработана: «И если иногда, под настроение, начинали застраивать какое-либо место, как, например, Хулагу и ильханы Абака (прав. 1265-1282), Аргун (прав. 1284-1291) и Гейхату (прав. 1291-1295), которые построили дворцы и распахивают лежащую вокруг землю, создают базар или основывают и заселяют город, или запускают оросительный канал, то многие другие провинции продолжают лежать в руинах. Деньги были растрачены, их никто и не считал; многих подданных согнали из других провинций, но ни одно из тех мест не расцвело и не развилось, что мы можем увидеть собственными глазами. И можно себе представить, какую маленькую часть составили бы эти предприятия, даже если бы они удались, в сравнении с разрушениями!» Снова восхваляет Рашид-ад-дин своего господина ильхана Газана, который поощрял восстановление оставленных пахотных земель; всем, кто хотел переселиться, обещал он правовую безопасность; налоги, которые должны были вноситься в зависимости от урожая, были установлены на долгие годы42. Ранняя смерть Газана не позволила сделать реформы эффективными. Предосудительная и незаконная практика сборщиков налогов вызвала новое бегство из страны. Политическая путаница, в которой в первые десятилетия четырнадцатого века пала империя ильханов, окончательно уничтожила то, что было начато при Газане43.

После того как Газан перешел в ислам, он старался удовлетворять культовые потребности мусульман. Во всех местечках велел он строить мечети и сооружать маленькие бани, в которых должны были совершаться предписываемые омовения44. Можно из этого заключить, что в опустошенных странах было затруднено практическое исполнение ислама, о котором должно было заботиться начальство. Газан связался с мусульманскими учеными и сановниками, которые навещали его по официальным поводам45. И все же нельзя оспаривать, что вместе с большими городами, такими как Нишапур или Мерв, были также уничтожены те исламские ученые, которые там жили в течение столетий. В завоеванных монголами частях исламского мира оборвалась та традиция, которую власти и общество хотели сформировать по образцу, приобретшему свою убедительную силу разумным использованием примера, данного Пророком в его действиях и изречениях. Не то чтобы Сунна Мухаммеда там была предана забвению, по ее переводчики и толкователи с тех пор формировали в своих интересах мышление народа и правящей верхушки, а люди, нередко с гордостью указывающие на свое происхождение от посланника Бога, прежде всего претендовали на руководящую роль, что лежало по другую сторону Мудрости и на что едва ли отважились бы носители истинной исламской культуры46. Шафий ас-Субки (1327-1370), котор-ый происходил из семьи каирских ученых и там и в Дамаске занимал высокие посты, составил обширный биографический лексикон своей правовой школы. В нем он перечисляет страны, в которых она особенно привилась. О Нишапуре и Мерве, этих восточных цитаделях, он должен был говорить в прошедшем времени, да и на всем Востоке были когда-то знаменитые шафииты в городах, «которые радовали глаз и сердце, пока Бог не определил, что появляется Чингисхан...»47

Однажды Чингисхан собрал своих сыновей. Он вытащил одну стрелу из колчана и сломал ее. Потом он добавлял еще стрелы, одну за другой, пока не получился целый пучок. Даже сильные борцы не могли его разломать. Он протянул его своим сыновьям и сказал: «То же произойдет с вами. Если к одной стреле добавляются другие такие же и все поддерживают друг друга, даже борцы не в состоянии разломать их и должны будут отказаться от этого. Пока вы, братья, помогаете друг другу, каждый из вас будет сильным благодаря помощи другого. Какими бы могущественными ни были враги, они не смогут торжествовать. А если среди вас нет предводителя, решениям и приказам которого подчиняются другие братья, сыновья и соратники, то произойдет то же, что и с многоголовой змеей. Однажды ночью был страшный мороз, и она хотела заползти в нору, чтобы спрятаться от холода. Но каждый раз, когда одна из голов пряталась в норе, другая сопротивлялась, и поэтому они погибли. А другая змея только с одной головой и несколькими хвостами предоставила им и всем частям тела защиту и выдержала жестокий мороз»1.

Ата Малик Джувейни (1226-1275)

Почти всю евразийскую часть затронул взлет Чингисхана и его последствия. Не только в центральных областях, по и в Китае и Иране и, наконец, с задержкой на два с половиной столетия в Индии власть была снова поделена. Хотя и было невозможно по легко просматриваемым причинам — стоит только вспомнить о трудностях, которые противодействовали быстрой передаче известий2, — подчинить эти громадные области с их многочисленными народами и разной культурой одной центральной воле, но с победами монгольских войск впервые появилось что-то вроде мировой политики. Страны, которые до сих пор редко, а некоторые вообще не замечали друг друга, поняли, что их общие интересы связаны теперь с событиями, происходящими в узком кругу Чингисхана и его наследников.

Говорят, что перед смертью Чингисхан поделил свою империю, находившуюся в процессе формирования, между четырьмя сыновьями, родившимися от его первой жены Бортэ. Область западнее Иртыша была отдана Джучи, самому старшему сыну, его сын Батый вступил в права этого наследства, после того как Джучи умер раньше Чингисхана, и стал повелителем Золотой Орды; Чагатай, второй сын, получил Мавераннахр, Семиречье, Кашгар и западную Джунгарию, то есть те страны, в которых господствовал ислам; Угедей, третий сын, владел областями к востоку, прежде всего Китаем. В то время как эти части наследства, которые достались трем братьям, требовали длительных военных действий, Тулуй, самый молодой, должен был позаботиться о бюджете и элитных войсках династии3.

Древнейшие источники ничего не говорят о таком четком разделе Евразии Чингисханом. В «Тайной истории монголов» рассказывается, что Чингисхан после убийства в Отраре решился на большой поход на Запад. Так как это должен был быть опасный и длительный поход, ему посоветовали прежде поручить дела династии кому-либо. Он призвал к себе четырех братьев, чтобы услышать их мнение. Но эта встреча была омрачена соперничеством между Джучи и Ча-гатаем. Чагатай указывал, что его старший брат, возможно, зачат вовсе не Чингисханом, так как Бортэ была когда-то ограблена меркитами, которые жили к востоку от озера Байкал. «Тайная история» знает об этом инциденте и говорит, что Чингисхан снова нашел свою жену во время преследования разбитых меркитов4. Но это, по-видимому, не вся правда, так как Чагатай уличал Джучи в том, что он «был среди ублюдков меркитов»5, то есть родился в то время, когда мать его находилась в плену. Персидский визирь Рашид-ад-дин, хорошо ознакомленный с монгольской историей, утверждает, что Бортэ уже была беременна Джучи, когда попала в руки меркитов. Потом ее передали князю кереитов, которые жили в верхнем течении Орхона и Селенги. Отец Чингисхана и этот князь были друзьями, и поэтому удалось осуществить возврат Бортэ. В пути к своему мужу Бортэ родила Джучи6.

Среди братьев Джучи, очевидно, считался отщепенцем: на совете, описанном «Тайной историей», на котором Чагатай делает тот гнусный намек, Джучи возражает: «Отец, хан, никогда не обращался со мной иначе, чем с вами! Почему ты отделяешь меня от вас?» После горячей стычки вмешался Чингисхан и заставил обоих своих старших сыновей пообещать никогда не уклоняться от своего долга быть верным «отцу-императору»; в ответ они оба предлагают Угедея как самого подходящего наследника. Тулуй, самый младший, соглашается с этим решением совета. Чингисхан говорит сыновьям: «Если вы будете вместе — кому от этого станет хорошо? Мать земля широка. Рек и воды много. Я хочу вас разлучить, увеличив пастбищные угодья, которые легко поделить, и позволю каждому править в своем государстве»7. Не называются никакие подробности, но намекается, что неопределенность границ вызывает раздор.

Укрепление завоеванной империи после смерти Чингисхана было важнейшей целью заседания совета 1228 г., и «Тайная история» преследует, вероятно, цель доказать военный и политический триумф основателя империи и оправдать с трудом проведенные выборы, возведение Угедея в ранг великого хана как исполнение желания умершего отца. В 1228 г. вопрос наследования еще оставался открытым, но принимались меры, которые могли бы замедлить распад. Постановили, что отныне все должны поставлять из табунов, принадлежащих принцам, принцессам и зятьям, а также всем военачальникам различных рангов определенное число животных в императорский дом. Должны были поставляться дойные кобылицы, овцы, крупный рогатый скот8. Далее указывались группы населения, подвластные теперешним членам династии или военачальникам, назначающим заведующих складами, пастухов кобыл, конюхов или работников почты, которые должны были заниматься обустройством станций создающихся почтовых маршрутов. Члены семей и фавориты великого завоевателя делили власть; такова была действительность. Но чтобы не мелкая ревность и ссора определяли политику, чтобы империя процветала, все должны были смотреть на великого хана, который фактически обладал едва ли большей властью, чем остальные князья.

Таким образом, между строк можно прочитать, как слаба была структура основанной Чингисханом империи. Она состояла из необозримого количества передвигающихся групп людей, которые были подчинены отдельным членам правящей династии или заслуженным военачальникам. И, наконец, вряд ли имелась другая возможность, кроме войны, продвигать эти формирования для подчинения воле великого хана. Не согласие, а борьба князей и военачальников друг с другом, которую вели постоянно меняющиеся союзы, определяла отношения внутреннего государственного устройства. Кочевники-пастухи породили это за несколько лет, и они повинны в неурядицах, которые последовали после смерти основателя.

И все-таки Чингисхан попытался избежать постоянного неповиновения, создавая для масс верноподданных искусственный порядок, разрывая родовые союзы, воспринимаемые как родовая общность. Образовались группы по тысяче человек, которые подразделялись (по десятичной системе) на десятки. В «Тайной истории» написано, что Чингисхан в 1206 г., когда «подчинил народы войлочным палаткам», поделил своих верноподданных и приказал:

«Тем, которые пошли со мной основывать империю, я хочу при разделе дать должности вождей групп, тысячников, и к тому же сказать пару слов в награду». Девяносто пять таких вождей нужно было назначить тогда. Беспорядочность в системе создавали «зятья», родовые князья, которые подчинились Чингисхану и связаны были с ним в известной мере через браки его дочерей. Они, очевидно, удерживали подольше господство над своим родом. Наиболее заслуженным соратникам Чингисхан доверял управление десятитысячной общиной9.

Насколько буквально можно воспринимать эти числа, остается неразгаданным. Во всяком случае этими мерами можно было гарантировать хотя бы временно послушание кочующих народностей великому хану. Ибо кто из вождей захотел бы рассматривать свою общину в тысячу человек как собственный «род» и забыл, что она подчинена ему императорским документом о назначении и, значит, продолжает служить великому хану? Но разве не могло возникнуть в той или иной общине в тысячу человек чувство принадлежности друг другу, которое больше становилось похожим на чувство принадлежности одному роду и вытесняло воспоминание о том, что ты верноподданный великого хана? Речь же шла не только о воинах, сообщество которых было единственным, организованным в военных целях, но и других мужчинах, годных к военной службе. Следовательно, не надо удивляться этому, хотя «Тайная история» показывает, что в действительности в 1228 г. прочность империи была в большой опасности и что отданные распоряжения должны были помочь устранить уже наступившее бедственное положение. Таким образом, недвусмысленно установлено, что личная охрана императора должна была переподчиниться иногородним вождям общин, тысячникам. Почтовое дело смогли организовать только после одобрения Чагатая. Он лично не принимал участия в собраниях 1228 г., но велел передать: «Я хочу отсюда установить связь с почтовыми станциями. Кроме того, я хочу отсюда отправлять курьеров к Батыю. Батый должен установить связь со своими почтовыми станциями, идя навстречу моим»10. Чагатай и Батый, сын Джучи, являются, следовательно, фактически независимыми правителями регионов: Батый на территории Кипчакских степей и Чагатай в странах между Батыем и Угедеем, то есть, в мусульманской Азии.

Заседание совета на Керулене, возможно, еще не пришло к единому мнению о новом великом хане. Только в сентябре 1229 г. Угедей взошел на престол. Собственным его регионом названа «Центральная империя», наделы в верховьях Онона. Вскоре он расширил область на запад к реке Орхон, где в 1235 г. велел построить Каракорум —укрепленную резиденцию11. Об однозначном разделении сфер влияния наследников Чингисхана, конечно, нельзя говорить. Наоборот, обратили внимание на то, что в походах на запад, объявленных Угедеем, участвовали принцы всех ветвей Чингисхана. Как повествует сообщение из «Тайной истории», роль отвергнутого, выпавшая на долю Джучи, передалась его сыну Батыю, к неудовольствию Угедея12.

Четкого раздела империи Чингисханом или одним из его наследников не потребовалось, чтобы растащить раздробленные куски огромного наследства. И Ата Малик Джувейни, первый в ряду крупных персидских историографов монгольских времен, ничего не знал об этом. Более того, завоеватель открыл в своих четырех сыновьях, которых родила ему Бортэ, совершенно разные таланты. Соответственно этому дал он всем четверым задания: Джучи оказался особенно ловким в охоте облавой, и это стало его делом, которому он посвятил себя, прежде всего, по приказанию отца. Чагатай выступал самым строгим хранителем Ясы — закона, изданного Чингисханом. Угедею благодаря его уму было поручено править империей. Тулу и, наконец, лучше всего разбирался в наборе солдат в войска и руководстве ими13. Снова трудно решить, существует ли исторический фон для этого сообщения; но все же потомки Чагатая ссылались на то, что их предок был лучшим знатоком Ясы14.

Джувейни рассказывает далее, что Чингисхан после победы над Тогорилом-Онг, правителем киреитов, бывшим другом его отца, поделил все монгольские народы и племена наряду с их воинами среди названных четырех сыновей и также подумал о своих остальных сыновьях, своих братьях и родственниках15. По датированию Рашид-ад-дина победа над Тогори-лом пришлась на год свиньи, то есть 1203 г16. Событие, на которое намекает Джувейни, — это съезд знати[10]*, проходивший в 1206 г. вблизи истока Онона, в итоге которого Темучин стал верховным правителем Чингисханом (великим ханом) . Тогда были образованы тысячи и подчинены своим полководцам, о чем знаем мы из «Тайной истории». По сведениям того древнейшего источника, сыновья Чингисхана при этом не появились. Джувейни высказывается затем, правда, не связывая событие с жизнью Чингисхана, о разделе империи, так как она стала очень большой. От Кайялика к северу от Или, через Хорезм вплоть до России — «так далеко забрались татарские кони» — простиралась земля Джучи; от Уйгурии через Самарканд до Бухары земли были подчинены Чагатаю; к востоку от них — область Угедея; земли Тулуя не называются19. Непосредственно перед этим говорится, что великий хан Мункэ (прав. 1251-1259) отвел все области империи определенным лицам и «разделил родословные линии всех сыновей и дочерей, братьев и сестер». Очевидно, Мункэ старался навести какой-либо порядок в империи. Джувейни напоминает также, что число потомков Чингисхана составляет в среднем более десяти тысяч, «каждый с отдельной областью20, отдельным войском и имуществом». Джу-вейни чистосердечно добавляет: «Цель этого сообщения в том, чтобы показать их единодушие, так как они относятся друг к другу совсем иначе, не так, как обычно говорят о правителях, у которых брат нападает на брата, а сын стремится отразить атаки отца — неизбежно такие правители теряют власть...21» Если в связи с мероприятиями Мункэ делаются туманные намеки на Чингисхана, то это, очевидно, в стремлении оправдать те отношения, которые сложились как результат воли «отца-императора» и, конечно, не могли сильно измениться из-за усилий Мункэ.

Джувейни знает, почему он так убедительно говорит о единодушии потомков Чингисхана. Примерно в 1244 г. он, которому не было и двадцати лет, поступил секретарем на службу к монгольскому эмиру Аргуну, который с 1243 г. до прибытия Хулагу в 1256 году, правил землями к западу от Окса, завоеванными монголами. В многочисленных поездках Аргуна в Каракорум его несколько раз сопровождал Джувейни, как и в 1251 г. во время большого собрания князей, на котором должен был быть назначен наследник умершего в 1248 г. великого хана Гуюка. Аргун, правда, прибыл в Каракорум только тогда, когда выборы закончились и Мункэ уже принимал присягу на верность. Больше года Аргун оставался в Каракоруме, и в это время, говорят, Джувейни начал работу над своим историческим произведением о «Завоевателе мира»22. Во всяком случае он мог тогда получить сведения о предыстории выборов Мункэ; эти события способствовали возникновению трещины в единстве наследников Чингисхана.

Уже давно спорили братья и их кланы (подробности можно здесь не рассматривать)23. Батый как раз находился в пути к великому хану, когда его застало врасплох известие о смерти Гуюка. Он намеревался сказать решающее слово при выборе наследника. Поэтому он прервал свое путешествие, и ему удалось вырвать у нескольких князей обещание, что они последуют его знаку (кивком). Конечно, вдовы Гуюка и важные внуки Чингисхана послали только представителей на созываемое Батыем совещание. Мункэ же, сын Тулуя, явился лично, по настоянию своей матери. Позже явились к Батыю несколько внуков Гуюка, они остановились поблизости от него. По совету их шаманов они вернулись в свой лагерь, причем он их не принял — неприкрытое оскорбление самого старшего из всех внуков Чингисхана. Все же во время этих встреч Батый вынужден был предвосхищать событя в пользу Мункэ. Мать Мункэ, между тем, старалась привлечь на свою сторону еще колеблющихся князей. Все же Мункэ был сыном Тулуя, а тот как самый младший отпрыск Чингисхана, был, по монгольскому праву наследником отцовского юрта. Более того, Тулуй давно нес ответственность, как мы уже узнали, за бюджет в империи и боевые отряды, подчиненные непосредственно ему.

Прошло более года, и установленный срок выборного собрания приближался. Противники Мункэ и Батыя совершили ошибку, предположив, что без их присутствия Мункэ не выберут великим ханом, и вычисленный благоприятный момент останется неиспользованным. Но так как звездочеты посчитали 1 июля 1251 года сулящим счастье днем, вступление на престол в этот день было совершено без отсутствующих24. Между прочим, тогда тоже не было Батыя, который, говорят, требовал, чтобы выборы и восхождение на престол происходили на его территории, так как он не мог из-за болезни поехать на Керулен25.

Может быть, и Аргун, тогдашний патрон Джувейни, хотел помешать восхождению на престол Мункэ. Во время своего пребывания в Каракоруме он должен был смириться со свершившимся фактом. Аргун вскоре после этого потерял командование над войсками, действующими в Иране; Мункэ решил их лучше доверить Хулагу, собственному брату. Самым важным результатом этого взаимодействия Батыя и вдовы Тулуя было настойчивое ослабление влияний потомков Угедея и прежде всего Чагатая. После походов против шаха Хорезма, в которых Чагатай участвовал, он избрал Алма-Ату местом своего пребывания. Оттуда он овладел северной частью Тянь-шаньских гор и подступом к Мавераннахру, который он и его потомки рассматривали как сферу своего влияния. В 1241 году Чагатай умер.

Как раз в это время, когда Батый занимался избранием Мункэ, члены клана Угедея и Чагатая замыслили поход в исламскую область26. Их отсутствие на выборном собрании не могло изменить ход вещей, поэтому некоторые потом неохотно присягали на верность Мункэ . В разгар торжеств, которые продолжались много дней, из-за одного случая обнаружилось, что недовольные задумали заговор. Всех виновных, которых смогли схватить, судили, многие поплатились головой28. Мункэ быстро собрал войско, которое взяло под свой контроль землю между Каракорумом и Безбалыком29. Оттуда он собирался присоединиться к войскам, которыми командовал внук Джучи. Они снова должны были защищать страну от Отрара с восточного направления, так что важнейшие области, на которые претендовал клан Чагатая, попали в руки Мункэ и его энергичного покровителя Батыя, а позже его брата Берке (прав. 1257-1267)30. Попытка клана Чагатая продвинуться на запад, на иранскую территорию, не удалась, тем более что брат Мункэ Хулагу праздновал там известные нам победы и стал родоначальником династии, которая в течение своей столетней истории часто воевала против клана Чагатая31.

До шестидесятых годов тринадцатого столетия казалось, что род Угедея и род Чагатая были оттеснены в борьбе за свою долю земель, занятых Чингисханом. Однако два значительных перестроения привели к перемене обстановки. На территории Кавказа скрестились интересы ильханов, с одной стороны, и ханов так называемой Синей Орды,[11]* с другой стороны, то есть Батыя и его потомков, которые выбрали себе Сарай на Нижней Волге для резиденции. Обе части империи, правители которых еще были вместе при избрании Мункэ, запутались в затяжных конфликтах. В Мавераннахре ильханы наступали отныне скорее оборонительно. Кроме того, во второй половине тринадцатого столетия образовалась вторая династия из клана Джучи, Белая Орда, обозримые области которой охватывали восточные кипчакские степи и части Южной Сибири. Давление, которое могли оказать Джучииды в Мавераннахре, уменьшилось из-за их раскола, длившегося до 1380 г. Он создал, следовательно, значительную предпосылку для безопасности чагатайского улуса, и поэтому понятно, что позже воссоединение обеих областей Тимуром, человеком из Мавераннахра, рассматривалось с большим неудовольствием.

Вторым благоприятным для восстановления чагатайской власти обстоятельством был раздор между братьями, который потряс род Тулуя после смерти Мункэ. Мункэ поручил своему брату Хубилаю укрепить власть монголов в Китае. Когда же теперь встал вопрос о выборе нового великого хана, Хубилай, который позже нашел поддержку у Хулагу, имел опору в войсках, ведущих войну в Китае. С перспективой на то, что Хубилай решится бороться за вели-коханский престол, Ариг-Буг, еще один сын Тулуя32, не был согласен. Сразу же после смерти Мункэ Ариг-Буг якобы недостойными средствами собрал коалицию принцев и князей, которую заставил избрать его наследником. Движущей силой этого союза Рашид-ад-дин представил вдову Кара Хулагу, одного из внуков Чагатая33. Выгоду из этой игры имел, прежде всего, Алуджу, другой внук Чагатая. С 1261 года ему удалось присвоить официально от имени Ариг-Буга, признанного им великим ханом, Мавераннахр, на который когда-то претендовал его дед. Сам Хорезм и область теперешнего Афганистана, которые раньше никогда не увязывали с Чагатаем, он подчинил34. Ариг-Буг вел тем временем войну против Хубилая, который со своей стороны был провозглашен его военачальниками великим ханом, когда они услышали об опрометчивых действиях его брата. Эти войны развивались не в пользу Ариг-Буга; кроме того, Хубилай оказался умным тактиком. Он понял, что он не мог одновременно уничтожить Ариг-Буга с Алуджу. Поэтому он согласился оставить внуку Чагатая как раз оспариваемое владение, если тот за это признает его формально великим ханом. Поворот Алуджу был начат к Хулагу. Рашид-ад-дин, который, правда, представлял партию персидского ильхана, разъясняет это. Во всяком случае Хубилай решил, что его брат Хулагу должен получить во владение все земли к юго-западу от Окса до Египта, в то время как Алуджу, внуку Чагатая, были переданы области от гор Алтая до Окса35. Так в шестидесятые годы тринадцатого столетия было обосновано во второй раз господство рода Чагатая над Мавераннахром. Алуджу был тем, кто должен был вести борьбу с претендентом Ариг-Бугом; при этом он не всегда побеждал. Но наконец Ариг-Буг попал в такое бедственное положение, что был вынужден броситься в ноги к своему брату Ху-билаю и молить о прощении. В 1264 г., год крысы, прибыл он в княжеский двор. Ему сейчас же была дана аудиенция, что вызвало недовольство всегда лояльного Хулагу, когда ему позже сообщил об этом деле один посол. Примирение могло бы только навредить Хулагу. Ну что нужно было делать с мятежником из рода Чингисхана? На год зайца, 1267-й, планировали созвать большое собрание князей, на котором должен был обсуждаться этот вопрос. Даже Берке Справ. 1257-1267) из далекого Сарая и Хулагу высказали готовность принять в нем участие, причем Берке на время приезда был дан один год. Из этого намерения, конечно, ничего не получилось. Хулагу умер уже в 1265 году, осенью 1266 года заболел Ариг-Буг и тоже скончался, и, кроме того, между Ираном и Сараем начались военные действия36. Немного позже и Берке настигла смерть37.

Улус38 Чагатая, который возник в это беспокойное время, был всем, чем угодно, только не сплоченной формацией. Равнина, через которую течет Яксарт, и область к югу от нее до Окса были уже несколько столетий страной исламской культуры. Самарканд и Бухара слыли очагами науки, которая излучала свет далеко за пределы восточно-иранской территории. Северо-восточная часть улуса Чагатая, наоборот, относилась скорее к областям кочующих пастухов; во всяком случае вдоль караванного маршрута на северном склоне Тянь-Шаня могли развиваться города. Северо-восток поэтому был удобен для родового образа жизни монголов. На юге, где уже распространился ислам, они чувствовали себя менее уютно. Правители из рода Чагатая вскоре, конечно, обнаружили свою тягу к югу. Мубаракшах, наследник Алуджу, взошел на престол в 1266 году не на Или, а в долине реки Ангрен, к востоку от нынешнего Ташкента. Как показывает его имя, он стал мусульманином. И его соперник Барак, которому покровительствовал Хубилай, вскоре, вытеснив с трона Мубаракшаха, выбрал резиденцию на юге, в Бухаре . Обнаружилась противоположность интересов между южными и северовосточным регионами; и не в последнюю очередь она обострилась из-за того, что вторгшиеся в южные земли монголы, очевидно, быстро отуречились, в то время как северо-восток, вскоре в источниках названный поэтому Моголистаном, отставал в этом отношении40. Раздел улуса Чагатая, происходивший в начале четырнадцатого столетия, завершился.

Но сначала он был замедлен, так как в игру по поводу господства над Мавераннахром и хребтом Тянь-Шань вмешалась новая сила, которая еще больше запутала отношения: Хайду, внук Угедея. Хайду выступил против политики Хубилая, целью которой было расширить власть великого хана до Окса. Так как Ху-билай строил политику на лояльности ильханов, то гигантская часть земли от Желтого моря до Кавказа была бы подчинена воле одного правителя. Наверняка, чтобы приблизиться к этой цели, Хубилай вмешался во внутренние дела улуса Чагатая и поддержал Барака 41. В течение всех лет раздора между братьями, когда Хубилаю пришлось спорить с Ариг-Бугом и его тогдашним союзником Алуджу, Хайду собрал вокруг себя много приверженцев. Он ссылался на то, что Чингисхан, который назначил своим наследником все же Угедея, этим одновременно распорядился, что сан великого хана должен остаться в этой ветви семьи, пока жив хоть один грудной ребенок этой линии. Хайду добился значительных успехов: сначала он нанес поражение Бараку, любимцу Хубилая, воевал против Мункэ Тимура, преемника Берке в Синей Орде, потом заключил союз с Бараком, который подозревал, что приготовления к войне ильханов в Хорасане могут коснуться и его. В 1268 году Барак получил поддержку Хайду в наступлении на империю ильханов через Оке. После того как он около года опустошал северо-восток Хорасана, он был решительно разбит сыном Хулагу Абаджа-ханом (прав. 1265-1282) и отброшен в Бухару. Это тяжелое поражение Барак приписывал измене некоторых эмиров, которых Хайду отрядил к нему. Отношения между обоими стали ощутимо холоднее. Хайду потерял интерес к союзнику, который вскоре после этого умер от ядовитого напитка и «с этим бокалом закончил свою жизнь, лишенную наслаждений, и вода его счастья оказалась фата-моргана»42.