Тимур-завоеватель и исламский мир позднего средневековья

Для Мавераннахра, сердца улуса Чагатая, борьба за власть династии Чингисидов была катастрофой. Казалось, старая культурная страна теперь, в середине второй половины тринадцатого столетия, должна была поплатиться многократно за то, что ее миновали в первой половине страдания и разрушения43. Земли между Оксом и Яксартом стали теперь стратегически важными, связующими звеньями между великим ханом по линии Тулуя, имеющим резиденцию на востоке, в Пекине, и преданными ему44 правителями Ирана из этой же ветви. Одновременно Чагатаиды боролись за утверждение своего мнимого наследства, теснимые с запада их двоюродными братьями Синей и Белой Орды, с севера и востока внуком Угедея Хайду, который считал, как и его соперники, для себя справедливым требовать причитающееся ему наследство. Пожалуй, еще более беспощадно, чем во время завоевания, в тех битвах между братьями, которые продолжались десятилетиями, придерживались тактики выжженной земли, чтобы сделать соперника неспособным нанести неожиданный контрудар, а также, чтобы исключить возможность для местного населения восстать против своих тиранов, так как, если пояс опустошенной земли вокруг своего гарнизона был достаточно широк, можно было чувствовать себя сравнительно защищенным от внезапных атак врагов. Только более мелкие дозорные отряды могли прорвать такую зону краткосрочными набегами. Большое войско было вынуждено постоянно вести с собой достаточно скота для питания. Но скоту нужны были пастбища. Тактика выжженной земли служила во времена ссор в государстве — а когда их только не было? —разрушительной заменой для неизвестного территориального принципа господства. Власть правителя проявлялась как подчинение мужчин-воинов и их родов князьям, а не как власть над четко очерченным куском земли. Если встречались два войска, пусть это было в районе, к которому предъявлялись какие-то претензии, то надо было тщательно разведать, встретилось ли войско дружественное или враждебное 45.

Барак, хан Чагатаидов, протеже Хубилая, подготавливая свое вторжение в Хорасан в 1268 году, объявил, что отныне никто больше не имеет права скакать на жеребце. Все лошади, которых находили, конфисковывались. Воинам поручили собирать для каждой лошади в день семь мен46 урожая, что вызвало сразу крайнюю дороговизну. Далее Барак велел резать весь крупный рогатый скот в стране, из кожи изготавливали щиты. «Поэтому люди были ввергнуты в нищету, и ни у кого не было возможности перевести дух». Так как не хватало и других предметов вооружения, Барак срочно дал приказ разграбить Бухару и Самарканд. С большим трудом посланнику Хайду удалось отговорить его от этого намерения, упрекнув: «Это не признак ума и рассудка, что правитель грабит область, которую он держит в руках, только потому, что он намерен овладеть другой областью, не входящей в его империю. Нужно же подумать, что, если тот план потерпит неудачи и придется возвращаться безрезультатно, жители Бухары должны быть в состоянии вручить войску правителя хотя бы приветственные подарки и предоставить кров». Барак сильно разгневался и велел посланнику, который выразил мнение своего князя Хайду, дать семь ударов палкой, но от разграбления воздержался47.

Страдания страны на Яксарте были смягчены этим только временно. После того как Барак летом 1270 года был отравлен после безуспешной кампании в Хорасане, длившейся около года, его четыре сына и двое сыновей Алуджу объединились. В Хайду, отпрыске Угедея, они, Чагатаиды, видели своего главного врага. От Коканда до Бухары сеяли они опустошение и истязали население, которое как раз начало там снова становиться на ноги. Ильхан Абака-хан слышал об этих войнах; они давали возможность сделать более безопасной восточную границу своей империи. В 1272 году он выслушал главу государственного совета, который предложил полностью разрушить те местности, из которых уже много раз исходили набеги на Хорасан. Многие из знати Бухары и Самарканда бежали, когда узнали о приближении ильханского войска.

И «никогда снова они не увидели свою родину, кроме как во сне». С Хорезмом было сделано то, что могло произойти во время землетрясения, в конце января 1273 г. жители Бухары устроили резню. Через три года, когда отряды ильхана были отведены, от улуса Чагатая остались жалкие обломки, так что истерзанная страна на долгие годы стала негодной для жилья. Только позже Хайду дал толчок к восстановлению48. Естественная связь Мавераннахра с иранской культурой вследствие этих опустошений и неразберихи была значительно нарушена. Иран и Мавераннахр развивались порознь. Когда к концу тринадцатого столетия один князь со своими сторонниками перешел от ильханов к Хайду, он не мог привыкнуть к жесткому обращению, так что, наконец, уговорил Хайду отпустить его с некоторым войском в Хорасан, где он —конечно, безрезультатно — некоторое время воевал с ильханами.

По представлениям монгольских принцев и князей, земли и народы, которыми они владели, принадлежат им по велению свыше, и они вправе безраздельно распоряжаться ими, а если потребуется, то и уничтожить. Каждый из них старался сохранить свою долю, которая ему досталась, а при случае и увеличить ее за счет других, к которым он не напрасно питал недоверие: они преследовали те же цели. Собрания князей, называемые курултаем, были похожи на встречи родственников, которые после обильной праздничной трапезы начинали улаживать хотя бы на время свои ссоры и уверять друг друга в нерушимости их семейных связей. Только потому, что на карту была постоянно поставлена судьба империи, можно было называть эти собрания императорскими; общественных дел в полном смысле этого слова они почти не касались. Чем более бюрократичной становилась власть монголов, прежде всего, в старых культурных странах Иране и Китае, тем заметнее исчезал личный характер власти, тем больше зависели решения от политическою расклада, который определялся также интересами порабощенных и подразумевал их благо как важную цель действий правителя. Меры, принятые Газан-ханом (прав.1295-1304), подтверждают, что ильханы на рубеже четырнадцатого столетия поднялись на эту ступень50. Будучи молодым человеком, Газам участвовал под командованием своего отца Аргуна (прав. 1284-1291) в Хорасане в войнах против внешних и внутренних противников и, очевидно, очень хорошо понял, что Иран не может оставаться на необозримое время игровым мячом враждующих князей51. Такой вид господства разрушал свою собственную основу. Хотя тогда шевелились многие внешние враги и внутри государства восставало так много мятежников, пишет Рашид-ад-дин, Газан заботился о местном населении и запретил войску выгонять скот на поля и в сады и кормить зерном, наносить ущерб и мучить людей52.

То, что нам передается из последней трети тринадцатого столетия об улусе Чагатая, говорит, что у князей там уже менялось традиционное понимание сути их господства. Говорят, Хайду был возмущен, когда узнал, что Барак, преследуя свои военные цели, разрушил собственную страну. А у Рашид-ад-дина возмущение вызвано скорее тем, что Барак таким образом мог приобрести слишком большую силу. Хайду хотел, как пишет Рашид-ад-дин, отвлечь его от своих планов, его посланник ссылался перед Чагатаида-ми на единодушие, которое должно царить среди потомков Чингисхана. У Рашид-ад-дина Барак так отвечает на это предостережение: «И я думаю иногда о том, что нужно обратить внимание на этот принцип; я стыжусь тогда условий моей жизни. Мы все друг другу двоюродные братья. Наши отцы завоевывали мир мечом и оставили нам наследство. Почему мы не наслаждаемся миром в единодушии? Почему между нами должны быть ссоры и мятежи? Остальные мои близкие родственники-принцы владеют большими городами и свежими долинами для пастбищ — а я нет, у меня только этот тесный улус, а Хайду и Мункэ Тимур53 напали на меня и гоняют меня по всему миру как бродягу». По старому монгольскому представлению, трон государя должен быть «местом счастья»; власть как труд и мучение — это казалось абсурдным. Нужно было забыть старый спор, смотреть вперед и идти к новым общим делам, ответил посланник Хайду. На Таласе встречались вскоре после этого потомки Джучи, Чагатая и Угедея. После недельного пиршества они начали совещания, на которых снова присягали в единодушии всех внуков Чингисхана. Барак снова жаловался, что он, являясь тоже «плодом того дерева», не владеет подобающей ему землей. Присутствующие соглашались с Бараком: «С сегодняшнего дня давайте молчать о прошлом. Мы хотим справедливо поделить эти летние и зимние пастбища и жить на горах и в степи, так как эта страна54 самым страшным образом разрушена и пустует». Согласовали раздел Мавераннахра: две трети должны остаться у Барака, одна треть — достаться Хайду, а также Мункэ Тимуру, хану Синей Орды. Далее нужно позволить Бараку приобрести в Хорасане за счет ильханов большие области (дозорные). О том, что из этого ничего не вышло, мы уже знаем. В остальном князья обещали щадить землю, чтобы она постепенно смогла отдохнуть и расцвести55. Но для Барака скоро стала важнее подготовка к намеченным завоеваниям в Хорасане.

После смерти Барака56 в 1270 году Хайду был, без сомнения, самым могущественным князем в Маверан-нахре и в прилегающих к нему областях Центральной Азии. Он вел войну, прежде всего на востоке против хана Хубилая, так что последняя треть тринадцатого столетия в областях между Оксом и Тянь-Шанем была, по-видимому, действительно временем покоя и восстановления. Осенью 1300 г. Хайду был в одном из многочисленных походов против великого хана. Когда он вторгся после многодневного марша в глубь территории хана, то встретил войско, которое обратил в бегство. На обратном пути он серьезно заболел и почувствовал приближение конца. Многие принцы были втянуты с ним в войну, среди них также сын Барака по имени Тува. Он вместе со многими другими мужчинами из дома Чагатая поступил на службу к потомку Угедея, после того как Барак «сорвал покров надежды с фривольного лица жизни». Среди принцев, которые сопровождали его в этом военном походе, Хайду считал Туву самым способным; он доверял ему войска. Потом Хайду умер. После выполнения траурных церемоний Тува предложил выбрать Чапара, старшего сына Хайду, его преемником. Чапар, уже давно друживший с Тувой, в этот раз не участвовал в войне. Однако он быстро узнал о неожиданной смерти отца и двинулся навстречу возвращающимся. На месте встречи во второй раз оплакали смерть Хайду, затем отпраздновали вступление на престол Чапара «и из круга бокалов, наполненных разнообразными винами, и из разноцветной одежды появилась овца, пестрая, как попугай, как хвост павлина и свод земной, окрыленный, как дух кутилы»57.

«Разве не объединил завоеватель мира Чингисхан однажды по велению Бога народы под своей властью и не приучил ради их блага к послушанию по отношению к закону и Ясе? Разве не заложил он своим сыновьям в сердце семя единодушия и не познакомил их с историей взаимной помощи стрелами и незаменимостью?» Так звучали мысли, которыми открывали послание к великому хану, написать которое было решено по настоянию Тувы во время праздника. Чингисхан постановил владения и власть поделить между всеми его потомками таким образом, чтобы «далекие и близкие» получили свою долю, «охраняемую от нападок и вмешательства другой стороны, от ужасов неожиданных атак». Доказательство этого в том, что Угедей на втором собрании князей, которое состоялось в 1231 г., возобновил Ясу и выполнил завещание своего отца. Он поделил далекие земли, которые попали под власть сподвижников, между всеми ветвями потомков Чингисхана, сыновей и дочерей и предоставил им всем отдельные области и резиденцию». И о каждом слуге, в соответствии с рангом, тоже подумали, совсем так, как однажды Чингисхан после напряженной охоты, на которой ничего больше, кроме жалкого зяблика, не было добыто, заставил разделить его между свитой, насчитывающей семьдесят человек.

То, что всегда нужно уважать права всех верноподданных, Чингисхан хотел настойчиво внушить таким образом своей семье. Почему эта семья сегодня, когда империя расширилась настолько, что для более десяти тысяч Чингисидов каждому со своими сторонниками найдется место, больше не хочет жить в ладу (по Ясе)? Почему князья обнажили мечи друг против друга, вместо того чтобы покорить врагов в четырех странах света? Кто может сомневаться, что эти беспрерывные ссоры являются предвестниками гибели? Поэтому любая маленькая ссора должна иметь конец; нужно вспомнить о вечно действующей Ясе великого Чингисхана. Пусть каждый из рода завоевателя довольствуется куском земли, которой он сейчас владеет, завещана ли она или добыта! И пусть каждый подчинится приказам великого хана! Пусть мирная караванная торговля поддержит связь между отдаленными частями империи; пусть найдет великий хан возможность завершить порабощение Китая; потомки Хайду и Барака начнут завоевывать Индию, внуки Хулагу58 направят свои усилия на покорение западных стран, Египта, Анатолии и государства франков; ханы Синей Орды уничтожат своих противников. «Благодаря этой хорошей мысли, умному предложению и правильному совету больше не должны прерваться узы единодушия, и завтра мы не должны будем пристыженными предстать перед Чингисханом!» Великий хан пусть распространит указ такого содержания и отправит назад посланников князей с соответствующим обращением, «для того чтобы мы отсюда каждому посланнику дали слугу, посылать его (обращение) к тем князьям и этим убедительно показать, что мы поддерживаем это соглашение. Если же кто уйдет с этой тропы и отвергнет дух единодушия, то я, Тува, выступлю со своим войском и заставлю его выслушать указ великого хана59, моего старшего брата»60. Предложение не нашло одобрения у великого хана. В своем ответе он указал на то, что Чингисхан доверил своим четырем сыновьям, которых ему родила Бортэ, задачи, соответствовавшие особой одаренности каждого из них. Великий хан ответит на откровенно изложенное в послании Тувы желание неограниченной свободы в принятии решений любого наследника Чингисхана словами, записанными уже Ата Малик ан-Джувейни, что речь шла не о разграблении империи, а об определении компетентности. На земле старых культурных государств Ирана и Китая уже давно известен институт власти, связаный с разделением на ведомства. Империей на всей громадной ее территории правит великий хан, но он признается Туве, потомку Чагатая, что особенно рассчитывает на сохранение Ясы61. Так гласил явно очень общий ответ великого хана, который, тем не менее, дал снова Чапару и его сторонникам повод для пирушки. Ее, однако, пришлось прервать, когда пришло известие о смерти Газак-хана. Послы великого хана были вынуждены ехать дальше на запад, сопровождаемые посланниками Чапара62. Они прибыли во дворец ильха-нов, когда преемник Газана Мухаммед Олджайту (прав. 1304-1316) уже вступил на трон. В честь гостей молодой султан велел представить весь двор и размещенные в резиденции войска во всем великолепии. Без устали выполняли свои обязанности трактиры, «и из вина, пролитого глотками, бросали они над землей пурпурную одежду, а от разбрызганного кумыса дорога к трактиру была похожа на Млечный путь, а из-за смены вин блокировали разум и рассудок, как воду за плотиной». Посланников пропускали без очереди, они, соответственно их рангу, принимали напиток из руки султана и были одарены богатыми подарками. На следующее утро довели до сведения султана содержание послания, и он выразил свое глубокое удовлетворение теперь таким ощутимо близким всеобщим миром. У него всегда перед глазами была похожая цель. «В действительности земли были объединены и обещания выполнены — от Египта до Окса, от Кермана и границы Систана до Баку, оттуда до Волги, до страны куманов, аланов, осетин, русских, на Саксин и Болгарию, и от Мавераннахра и Безбалыка до Кайялыка и Пекина и до земли Китай и от Кашмира, Бадахшана, Талегана63... Систана, Хора и Каршистана до Дели, от Хорезма до Джанда и Ташкента со многими бойцами, лошадьми и слугами и оттуда до пограничного района (наследников) Батыя у областей, пыль которых кружилась вихрем от копыт татарских скакунов, и от территории Ганга... на юге и на север до конца монгольских земель благодаря удачному вступлению на трон правителя ислама, султана Олджайту — вознеси его Господь и дай ему возможность править вечно!» В тех далеких областях когда-то, во времена Угедея, можно было спокойно заниматься торговлей. Почти семьдесят лет прошли с тех пор, период, когда движение без помех было невозможно. Теперь наконец нужно было восстановить прежнее состояние. Олджайту64 отправил для подтверждения своих намерений миссию к великому хану и дал многочисленные подарки в дорогу65. Достигла ли эта миссия Пекина и вела ли там какие-нибудь переговоры о значительных вещах, нам неизвестно. Тува, который пытался установить всеобщий мир, по-видимому, руководствовался мыслью, что все члены дома Чингисхана имеют право передвигаться со своими сторонниками, свободными от всяческих или конкретных предписаний суверенитета пограничных областей. Свободные от соперничества, они хотели наслаждаться предоставленной им властью. Тот факт, что они происходили из рода завоевателя или были князьями, чьих предков он когда-то награждал, казался достаточной гарантией для внутреннего мира под властью избранного великого хата, полномочия которого оставались неизвестными — в том случае, если он вообще какие-нибудь должен был иметь. Даже если этот семейный мирный союз тысячу раз давал осечку, он все же сохранял в качестве идеи и идеала свое сияние. Тува рассматривал его — вероятно, неправильно — как предпосылку для дела Чингисхана.

Следовательно, не в скрупулезной точности осуществления планов Чингисхана, не в жестоком и последовательном уничтожении врагов, которые отказались от ига сподвижничества, и не в благоприятных политических условиях, которые вряд ли можно в подробностях удовлетворительно разъяснить66, видели потомки причину его успеха. Для них основатель мирного союза Чингисидов намного больше был призван Богом, и этим оправдываются его действия, его исключительность проявляется в провозглашении Ясы, правила, которое он должен был возлагать на покоренный мир и которое должно быть для его потомков мерой сохранения и увеличения его империи. В признании Ясы должна проявиться общность наследников. Возвышая Ясу до руководящего начала, наследники продолжили мирное содружество, основанное Чингисханом, — одновременно содружество равноправных наследников. Тува узнает в Угедее, предке его тогдашних защитников, исполнителя Ясы и закрывает глаза на тот факт, что именно такое распределение пограничных областей, для оправдания которого должна служить Яса, на деле вызывает нескончаемую смуту. Вся мирная политика хотела действий, и все же для «хозяев степей все сходилось к семейным распрям, — именно потому, что несмотря на семейные чувства не знали еще связующего средства, чтобы сделан» постоянными доходы, которые получали благодаря жестокости, фортуне и харизме основателя империи»67.

Ответ Олджайту, в котором приветствовались предложения Туны, удивляет безграничностью претензий, но они охватывают преимущественно восточную половину исламского мира и пограничных стран. Олджайту, султан ислама, равноправный партнер Чингисидов, правящих в Пекине, не подчинен ему. Важным выражением существования охватывающего весь мир мирного содружества рассматривали когда-то торговлю. Ей придавалось большее значение, чем простому товарообороту в возможности обогащения68. Однако для Олджайту товарообмен, кажется, был лишен уже символического значения и ограничивался практической пользой.

В действительности между отдельными и далеко живущими друг от друга членами династии Чингисидов существовали различные экономические связи, однако торговые мероприятия уже давно больше не проводились. Так, Газан-ханом в 1299 году была отправлена в Пекин миссия. Там возникло подозрение, что договаривающиеся купцы будто бы хотели продать доверенные им сокровища с большой выгодой на свободном рынке и, таким образом, обойти государственную монополию на торговлю благородными металлами. Был дан приказ конфисковать соответствующие товары. Но так как большинство товаров принадлежало руководителю миссии, от этого мероприятия отказались. Более того: теперь самая большая часть была куплена через бюджет императора и оплачена бумажными деньгами, имевшими хождение тогда в Китае. Посланники, по-видимому, рассматривали это как экспроприацию, так как в Тебризе бумажные деньги, введенные там в обращение принудительно в конце сентября 1293 г., привели к тому, что через несколько дней на рынке уже больше ничего не предлагалось69. После четырехлетнего пребывания в Пекине посланники были отпущены на родину. Обратно они возвращались морским путем — из-за небезопасности в Азии. Во всяком случае они должны были везти много товаров, в том числе ткани из шелка, которые были сотканы в императорских ткацких мастерских. Со времен Мункэ ильханы были пайщиками в этих мануфактурах; только теперь причитающаяся им прибыль выплачивалась в форме этих желаемых роскошных товаров. Руководитель миссии, между прочим, никогда больше не увидел Ирана — его джонка потерпела крушение недалеко от Коромандельского берега70.

Мирный союз Чингисидов, символизированный свободной торговлей на дальнее расстояние, стал в начале четырнадцатого столетия давней химерой, даже если брать во внимание только области исламского мира. Мавераннахр и земля ильханов были двумя районами, различный уровень цивилизованности которых глубоко ощущался — обстоятельство, как мы видели, проявившееся уже в последней трети тринадцатого столетия. Мавераннахр по-прежнему был зависим сильнее, чем страна ильханов, от кочевников-скотоводов. Дамасский секретарь аль-Умари (1301-1349), благодаря своей профессии хорошо разбиравшийся в отношениях исламских государств, с которыми мамлюки находились или в дружеских, или во враждебных отношениях, изображает в своих записках поистине убедительно боевую мощь войск в Мавераннахре. Один из его поручителей рассказал ему, что в роду ильханов мало проявляли беспокойства, когда войска Синей Орды продвигались для нападения через юг России. И, наоборот, забили большую тревогу, как только Хорасан оказался в опасности 71. Пригодность к престолонаследию в Иране определяется тем, насколько успешно ведут войну в Хорасане против мавераннахрских войск. Другой свидетель рассказал аль-Умари о тяжелых географических условиях защиты Хорасана: естественной границы нет; кочевники Ма-вераннахра гонят свой скот, не обращая внимания на политические отношения, на территорию ильханов; во враждебных намерениях, большей частью, они вовсе не замечены, но потом, может быть, начнут вести борьбу, и в стране «захозяйничают, как волки»'2.

Из этого короткого сообщения ясно просматривается различие между Ираном и Мавераннахром. Оно, конечно, только начинается, так как и ильханам еще нужны были кочевники-скотоводы в начале четырнадцатого столетия, чтобы иметь возможность ввести в бой боеспособные войска. Однако началась подготовка стационарного войска, которому выплачивали денежное довольствие и со времен хана Газана давали ленные поместья73. Можно предположить, что улус Чагатая значительно отставал от Ирана в превращении из кочевой империи в бюрократизированное (чиновничье) государство, а значит, в развитии, которое одновременно означало вхождение монгольских князей в определяемую исламом цивилизацию, так как это развитие осуществляли, прежде всего, те из оседлого населения, кто выжил. Аль-Умари подчеркивает также, что в Мавераннахре защищали Ясу намного жестче, чем где-либо в исламских странах, захваченных монголами74.

Улус Чагатая не был, конечно, сам по себе однообразной областью. Местность между Оксом и Яксартом, кажется, еще сохранила большинство следов когда-то цветущей исламской культуры. Во всяком случае замечания аль-Умари настойчиво говорят об этом. Туркестан, то есть северо-восточная часть улуса, больше всего пострадал от татар. Один путешественник смог сообщить аль-Умари только о развалинах покинутых мест, об опустошенных городах и необработанных полях и — о мусульманских ученых, которые из-за недостатка воды постоянно совершают омовения песком75.

Историю улуса Чагатая мы оставили на том моменте, когда Тува, сын Барака, и Чапар, преемник Хайду, мечтали об умиротворении или помощи дружных Чингисидов. Красивая мечта быстро растаяла. Тува и Чапар не поладили между собой, и прежде чем Тува умер в 1306 году, Чапар, отпрыск Угедея, стал от него зависеть. Так соотношение потомков Чагатая и Угедея, которое во времена Хайду было в пользу последних, теперь в корне изменилось. После смерти Тувы его сыновья вели войну как против великого хана, так и против Ирана. В 1315 г. Олджайту отразил их атаку . И между собой сыновья Тувы не могли сохранить мир. Один из них, Кебек, вступил в1318 г. на престол, который он короткое время уже занимал девять лет назад. Он правил до 1326 г. С его именем связывается попытка основательно упорядочить отношения внутри улуса Чагатая. В контурах можно узнать деление на административные округа, которые носят монгольское название «тьма», то есть десятитысячник, с этим словом Кебек связывает деление населения на десятки, относящееся к Чингисхану, но переносит понятие на территориальные единицы. Возможно, эти десятитысячники размежевывают районы страны, которые могли содержать определенный контингент войск и подчинялись какому-нибудь военачальнику77. Очень трудно решить, насколько эти мероприятия учитывают домонгольское устройство, определенно в какой-то степени сохранившееся, которое можно себе представить как существующее наряду с местными нотаблями, землевладельцами и сайдами78. Намного важнее для дальнейшей истории улуса Чагатая то, что основание административных округов должно было ограничить свободу передвижения военачальников, более или менее тесно связанных с ханом79. Как оказалось, они не были согласны терпеть эти изменения. Устремления Кебека сводились к тому, чтобы установить свое господство в определенной области, не поддерживая его больше преданностью кочующих то в одну, то в другую сторону групп людей. По примеру ильханов и великих ханов он основал собственную столицу с резиденцией, хотя, конечно, в более скромном виде. Она получила название Карши, что на восточно-тюркском языке означало «замок». Она находилась в трех днях пути к юго-западу от Самарканда. То, что у города еще не было никакой истории, именно потому что местные правители еще до недавнего времени совсем не жили в домах, аль-Умари считает достойным упоминания80. Создание более прочной структуры господства и управления было в остальном и здесь, как в империи ильханов, связано с исламизацией ханов. Тармаши-рин, брат и преемник Кебека, сделал решительный шаг. Он стал мусульманином и открыл свою страну теперь также египетским и сирийским купцам, что мы тоже знаем от аль-Умари.

Отмена Ясы не нашла однако единодушного одобрения, так как этим упразднялось и право, которое чагатаевские эмиры связывали с Чингисханом, а именно созывать каждый год собрание и, пользуясь этой возможностью, снимать правящего хана, если он вызвал их недовольство. Это право, милое чагатаевским эмирам, служит, большей частью, причиной запутанной истории улуса и очень частой сменой правителей. Во всяком случае, и теперь стали выбирать другого хана; Тармаширин бежал на юг в свои афганские владения, но был пойман, привезен назад и убит под Самаркандом. Мятеж был поддержан, прежде всего, малоисламизированными северными и восточными частями улуса Чагатая; там затаили обиду на Тармаширина, потому что он, вопреки обычаю, годами забывал навещать резиденцию Алма-Ату82. Разделение земель улуса Чагатая, которое уже давно началось83, закрепилось политикой Тармаширина.

В юго-западной части за Тармаширином последовал ряд ханов, короткие сроки правления которых нельзя с уверенностью определить. Близкие родственники свергнутого правителя искали убежища в Индии; там также появился человек, который утверждал, что он является Тармаширином. Так как его бежавшие родственники это подтвердили, индусы должны были признать его притязания. Они, конечно, боялись различных политических осложнений и интриг и поэтому удалили того Тармаширина во дворец Музаффаридов в Ширазе, где он вынужден был провести остаток своих дней84. В области между Оксом и Яксартом положение оставалось, между тем, непрочным и запутанным. Казалось, что даже признание тамошними ханами ислама снова было поставлено под сомнение, однако ввиду и без того неясных отклонений нужно было доверять подобным толкованиям источников. Почему в ожесточенной борьбе за ханство та или иная партия не должна была ожидать выгоды от определенно антиисламской позиции?

Победителем в борьбе за власть оказался временно Газан, внук Тувы. Уже в 1330 году он должен был вступить на престол. Если эта дата соответствует истине, то Газан, вероятно, должен был более десяти лет вести войну, чтобы силой завоевать себе признание в Мавераннахре 85. Газан уже знал, что без решительного усечения прав и возможностей князей и военачальников слово хана вряд ли что-то стоило. Он подхватил предположительные цели своего отца Кебека, но не был уверен, что сможет достичь их окольными путями через создание управления, зависимого от двора, и предпочитал более действенные меры по отношению к нарушителям спокойствия. Когда созывались собрания советов зависимых от него князей, они предусмотрительно передавали кому-либо свой дом, так как в высшей степени было неясно, доживут ли до конца переговоров. Зажиточным семьям пришлось оплакивать многие жертвы, и они просили в своих утренних и вечерних молитвах всевышнего единого Бога, чтобы он заставил зайти солнце султана Газана. Но одних молитв было недостаточно. Эмир по имени Казаган собрал мятежников вокруг себя и много воевал с Газаном. Зимой 1345-1346 г. Газан погиб в бою 86.

Смерть Газана означает важный этап в истории улуса Чагатая, так как Казаган, победоносный бунтовщик, был выходцем из народа, названного «карау-нас», — это в бурные времена собранные из различных этнических групп соединения, которые во время господства ильханов служили то одному, то другому военачальнику, но часто проводили свою политику. В начале четырнадцатого столетия их пастбища были летом на Мургабе, зимой они спускались в Систан. Сообщения о них очень скудные; взлет Казагана доказывает, однако, что они имели значительный вес в южном улусе Чагатая.

Казаган отказался от мести обратившимся в бегство войскам Газана. Он женился на его вдове, но не стремился сам к ханскому сану 87. Только Чингисид мог претендовать по праву на этот сан; это положение находило еще всеобщее признание. Казаган, сам выходец не из чагатаевского рода, получил легитим-ность, которая ему нужна была для его политики, посадив на трон потомка Угедея. Однако уже в 1347 году Казаган велел убить этого достойного сожаления марионетку. Эмиры роптали; страной издавна правили потомки Чагатая, и Казаган не хотел рисковать из-за мелочи — хана, от имени которого издавались указы и который жил в военном лагере в некоторой степени под постоянным домашним арестом. В Байяне Кули, одном из многих внуков Тувы, была быстро найдена замена нужного происхождения 88.

Приблизительно до 1359 года о Казагане сложилась легенда в Мавераннахре. Источники говорят о нем, как о справедливом правителе, заботящемся о счастье народа. Ученые и потомки Пророка были в большом почете и получали широкую поддержку. Своей «безграничной благотворительностью» он тяхсе-ло нагрузил «вьючных животных надеждой большой и маленькой, бедной и богатой»; внутренний мир наконец установился в Мавераннахре и не было смуты в его дни, хотя он был в «кудрях повес»89. Новый марионеточный хан имел перед глазами судьбу своего предшественника, правильно понял приметы времени и предпочел «играть на ковре империи в кости с князем Казаганом как хорошо знакомым собутыльником» и пренебречь своим честолюбием 90.

Казаган смог так хорошо обеспечить себе тыл в юго-западном улусе Чагатая, что был в состоянии укрепить свое положение с внешней стороны предупреждающими ударами. Источники отмечают в 1348 г. поход до границ Синда, о точных обстоятельствах которого они, однако, молчат91. Между тем, на южном фланге улуса появилась новая опасность. Малик Муидж-ад-дин Пир Хусейн Карт, правитель Герата, взял верх над рядом врагов и вследствие этого стал значительной силой, которую нужно было как можно скорее исключить, если хочешь действовать наверняка, чтобы однажды не пришлось печалиться об упущенном. Предлог для войны Казагана против Герата был найден в покушении на ценность, которую монгольские князья и военачальники считали неприкосновенной. Пир Хусейн, опьяненный своими успехами, наградил себя титулом «султан», хотя он и его предшественники постоянно были зависимы от милости Чингисидов. Пять раз Хусейн бил в барабан для себя, велел держать над собой зонт правителя. Это было принято только для хана. Хан и султан рассматривались как понятия равнозначные. Противники Пира Хусейна позаботились о том, чтобы это неслыханное поведение дошло до ушей Казагана, и этим предоставили ему обоснованный повод для принятия решительных мер, который обязывал также к участию и остальных военачальников Мавераннахра. Борьба в 1351 году окончилась для Хусейна неудачно: ему пришлось просить Казагана о мирных переговорах, во время которых Пир ему подчинился и прислал много лошадей со снаряжением, а также другое имущество в качестве дани. Через год после этого он засвидетельствовал ему свое почтение в Мавераннахре92. В Хорезме Казаган тоже сумел укрепить свое влияние. Его сын Абдуллах принес ему там успех93.

Не оседлые держали Казагана у власти. Его режим, созданный из мятежа против централизованных устремлений Газана, подчеркивает регресс на пути формирования институтов бюрократизации власти правителей, даже если верны данные, что население не затронул обычный произвол. Когда бы ни предстоял поход, кочевники могли так же, как и лица, занимающиеся хозяйством правителя, отправлять на службу бесчетное количество всадников, каждый конный завод поставлял только одного. И от пограничной области Хорасана до Туркестана все было пограничной территорией членов дома Чагатая и связанных с ним князей. Кочевому обычаю соответствовал и образ жизни Казагана, который пренебрегал постоянной резиденцией и разъезжал между своим летним пастбищем, расположенным в области поселения Мунк, в узкой долине восточнее нынешнего Душанбе, и его зимним пастбищем Сарай на Оксе95. Если Казаган не был в походе, он делил свой день на пять отрезков, как рассказывают о нем. С раннего утра до восхода солнца он посвящал себя богослужению, до полудня занимался государственными делами. После этого он предавался до вечера своему любимому времяпрепровождению — охоте. Сразу после охоты он посещал свой гарем, прежде чем отправлялся почивать96. Этот распорядок дня, конечно, идеализирован. В другом, более древнем источнике речь идет только об охоте, на которой он проводил большую часть времени97. По образу жизни человек из народа караунас был, конечно, похож на чагатаевских князей, но они, должно быть, обиделись на его притязания приказывать им как Чингисид. Во время соколиной охоты он попал в окрестностях Сарая в руки своего убийцы, мужа его свояченицы, которому он давно отказал в руководстве племенем кочевников и который воспользовался случаем отомстить, хотя вскоре после этого заплатил жизнью за злодеяние. Эмиры, преданные Ка-загану, назначили наследником его сына, Абдаллаха, который гарантировал господство над Хорезмом98. Вскоре оказалось, что Абдаллах не дорос до своих задач. Он уже заболел удобствами оседлого образа жизни, Самарканд ему это предоставил, и вопреки возражению влиятельных эмиров перенес туда свою резиденцию. Вскоре после этого он потерял по легкомыслию расположение своих сторонников, когда убил хана Байяна Кули и заменил его неким Тимур-шахом. Это преступление было совершено из любви. Абдаллах добивался жены убитого. Два могущественных князя, эмир Байян Зюлдус и Хаджи Барлас, глава одного из четырех зажиточных кланов улуса Чагатая99, выступили против Самарканда, победили Абдаллаха вместе с Тимур-шахом и отплатили жестокостью их сторонникам.

Святотатство Абдаллаха и война, которую оно вызвало, разрушили мир внутри государства, которым мог наслаждаться Мавераннахр несколько лет благодаря политике Казагана. Князья южного Чагатая тоже не хотели, чтобы ими правил человек из караунаса.

Они мечтали скорее, пожалуй, о господстве кого-нибудь из Чингисидов, который бы оставил им свободу в их пастбищных угодьях. До ханского сана они возвысили некоего Кабулшаха, но это уже под впечатлением новой серьезной опасности 100. Уже когда неопытный Абдаллах возвращался в Самарканд, Тоглук-Тимур, правитель Моголистана, воспользовался удобным моментом и понадеялся на воссоединение обеих частей улуса Чагатая. Когда он узнал о бесславном конце Абдуллаха, он удвоил свои усилия. В 1360 году многое говорило за то, что планы Тоглук-Тимура могли стать действительностью. Отражение этой угрозы было затруднено эмиром Хусейном, внуком Ка-загана, который собрал вокруг себя оставшихся в живых сторонников и двинулся через Мавераннахр101. Когда все силы бросили против Тоглук-Тимура, не обращая внимания на эмира Хусейна, он смог извлечь из этого пользу. Остальные эмиры юго-запада должны были решать, связываться ли ради предотвращения внешней опасности с ним, отпрыском рода сомнительного происхождения, который запятнал себя кровью Чингисида. Только если бы эмир Хусейн превосходил всех своих соперников в ударной силе (армии), это решение могло бы быть однозначно в его пользу. Ситуация допускала самые различные выводы, кто с кем заключил бы союз, кто кого бы предал? В этой игре Тимур получил первые всходы.

Некто рассказывает: «Однажды я сидел позади Баязида. Вдруг он издал смертельный крик. Я почувствовал, что этот крик разорвал пелену, которая была между Баязидом и Богом. «Удивительное заметил я», — обратился я к нему, на что он ответил: «Презренный, что в этом удивительного?» — «Ну, я ощутил, как твой смертельный крик разорвал пелену и ты проник к Богу». — «Несчастный, если раздается добрый смертельный крик, он не может разорвать пелену!» Другой спросил Баязида: «Может ли что-нибудь закрыть взгляд на своего господина у того, кто познает?» Он ответил: «Презренный, кто сам является пеленой, что могло бы еще закрыть его взгляд?»

И говорил Баяэид еще в другой раз: «Если кто-то ходит по воде, то это еще далеко не признак того, что Бог им восхищается. Многие ходят по воде, и все же для Бога они ничто!»

И в третий раз говорил Баязид: «Даже если вы смотрели на того, кто был наделен такой чудесной силой, что мог подниматься в небеса, то не дайте ему обмануть себя! Больше обращайте внимания на то, как он чтит заповеди, запреты и границы, которые установил Бог, и как он выполняет шариат!»1

Абу Нуаим аль-Исбакани (ум.1039)

В глазах князей из дома Чингисхана мировая империя была семейным предприятием, почти в сегодняшнем смысле слона, а в качестве документа о его учреждении рассматривали Ясу. Как уже истолковывалось2, она, которая вдохнула дух военных кочевых скотоводов, не могла долго устоять против цивилизированного наследия Ирана. По мере того как это происходило, связи князей растворились в их монгольском наследии; «империя степей» стала мировой империей. Но и ислам на Востоке изменился, так что ученый из Дамаска Ибн Таймия (ум. 1328) рассматривал его в одном труде как чуждый, даже искаженный разросшимся сектантством3. Без сомнения, еще ильхан Га-зан был во власти монгольских преданий, когда в середине девяностых годов тринадцатого столетия принял ислам4. То, что такой шаг мог бы показать полную переориентацию исламской политики, отчетливо показало уже раньше короткое правление Ахмада Тегудера (прав. 1282-1284;. Находясь под влиянием суфийских шейхов, он принял веру Пророка и сразу же приступил к дружескому сближению с мамлюкскими султанами Египта, самой сильной исламской державой5 — с тем Египтом, который, как мы знаем, еще через двадцать лет после Тувы был исключен как главная цель натиска ильханских завоевателей. Ахмад Тегудер заплатил за смелую попытку вторжения империи ильханов в мир исламских государств жизнью.

Газан-хан, казалось, хотел остаться верным монгольскому образу мыслей. Рашид-ад-дин, который знал его близко, изображает его как глубокого знатока монгольской генеалогии и истории, двух наук, которые при Чингисидах были в большом почете. Когда Газан в начале своего господства взял верх над своим соперником Банду (убит в октябре 1295), он жаловался, что Ясой все больше и больше пренебрегают; эмиры из семей самого низкого ранга не боялись подниматься против потомков Чингисхана. Этот упрек был направлен, конечно, против сторонников Байду, которые боролись, по мнению Газана, против законных наследников престола8. Все же в начале своего правления Газан настолько был угнетен своими внутренними врагами, что последовал совету перейти в ислам, чтобы «мусульмане оценили его правление и считали своим долгом поддерживать его»9. Газану в его щекотливом положении была ясна выгода такого шага; сразу же после присоединения он разыскал могилы суфийских святых, чтобы обеспечить себе их неземную помощь10. Но Газан-хан не совершил ошибку, не стремился к соглашению с мусульманскими султанами 11. Наоборот, как только укрепил свою власть, он перешел к нападению. В конце 1299 года он стоял перед Дамаском, который капитулировал 30 сентября. Многие жители города встали под защиту Газана, и Рашид-ад-дин рассказывает, как монгол спрашивал их о своем родословном дереве — он был потомком Чингисхана в пятом поколении, — и после того, как он получил удовлетворяющий его ответ, он хотел знать: «А кто отец (мамлюкского султана) ан-Насира?» — «Аль-Алфи», — отвечали они. «А кто его отец?» — продолжал спрашивать Газан, на что жители Дамаска смущенно молчали, так как они должны были признать, что правление ан-Насира не леги-тимно в сравнении с родом Чингисидов12.

Легитимность, основанная на фактическом материале власти, какой она уже давно была принята в исламе, в высшей степени по необходимости приукрашенная актом подтверждения мнимым Халифом13, была еще чужда мышлению Газана. Для суннитов предпосылки легитимного правления были выполнены, если властитель давал клятву сделать все возможное для осуществления шариата. Такой структурой, действующей независимо от личностей, Яса еще не была. Она была законом Чингисидов, который никто другой не мог выставить в выгодном свете. Поэтому легитимность может быть только легитимностью наследника Чингисхана — мысль, которая в этом отношении кажется родственной шиитской, так как и она связывает законность власти с условием генеалогии, а именно происхождением от Пророка. Поэтому напрашивается мысль, что Газан-хан скоро обнаружил свою склонность к шиизму, конечно, не признавая его учение во всей последовательности, что было бы равносильно признанию нелигитимности собственного правления. Но он покровительствовал «семье Пророка», ходил на богомолье к могилам мусульманских руководителей, давал там обет, делал скромные пожертвования в пользу алидов, как до того это делали для правоведов и суфий. Рашид-ад-дин оценивает эти деяния следующим образом: без сомнения, Пророк дважды явился Газану во сне, сопровождаемый Али, Хаса-ном и Хусейном, долго с ним говорил, затем повелел: «Вы должны быть братьями!» и приказал ильхану обнять мусульманских руководителей. Особого достоинства спутников Пророка, почитаемых суннитами, он не видит, объяснил Газан, но так как он должен по желанию Мухаммеда побрататься с теми тремя, он дает клятву оставаться связанным с их потомками. Тимуриды требовали даже для самих себя, чтобы Алан Кува, легендарная прабабка Чингисидов и Тимура, забеременела от чистого воздуха сыном Али14. В шиитском понимании легитимности исламское мышление было близко монгольскому; здесь была сфера, над которой могло начаться вовлечение ильханов в исламскую культуру — развитие, которое со своей стороны должно было оказать на ислам обратную реакцию15.

Ильханы в остальном еще не были непоколебимы в признании себя сторонниками ислама, так как он казался им устройством, расколотым глубокими ссорами. Визирь Рашид-ад-дин, бывший иудей, покровительствовал шафиитской правовой школе и разжег снова ссору с ханафитами, тлеющую уже столетиями в Иране16. Те мстили тем, что проклинали в проповедях с церковных кафедр иудейство и настраивали на погромы. Ввиду очень простого образа мышления, по которому человечество делилось на спутников и врагов Чингисидов, такие раздоры могли вызвать отвращение правителя.

Наследник Газана Олджайту (прав. 1304-1317) стал свидетелем пошлых казуистических свар между шафиитами и ханафитами; его эмиры ворчали, что, пожалуй, было неправильным отказаться от чистой Ясы и нравов Чингисхана в пользу «старой религии арабов», которая распадается из-за предполагаемого слова Пророка более чем на семьдесят направлений. Когда Олджайту немного позже чуть не убило молнией во время пирушки, это не могло быть истолковано иначе, как убедительное предостережение пренебрегать чем угодно, только не Ясой17. Олджайту колебался в своей верности новой вере. Теперь шиитские ученые оказывали на него более сильное влияние. Споры между суннитскими правовыми школами были для них доказательством того, что суннизм основывается на предании, фальсифицированном последователями Пророка, шиизм же, напротив, обладал истинным учением, за которое поручились имамы из наследников Мухаммеда. Пристрастие Олджайту к шариату росло. Предостережения Рашида-ад-дина, пытавшегося удержать его от целенаправленной политики шиитизации18, которая должна была вызвать тяжелые внутренние конфликты, теперь он оставил без внимания. Он выбрал шиитского ученого Джемал ад-дин Мутахар ал-Хилли (1250-1325) своим постоянным спутником и позволял сообщать себе его взгляды на веру и историю ислама13. Вскоре он почувствовал себя настолько тесно связанным с богатством шиитских идей, что Рашид-ад-дин смог использовать это обстоятельство коварным образом для уничтожения соперника20. Покровительство шиизму могло способствовать тому, что на территории Ирана суннитская ученость, носители которой во время вторжения монголов понесли большие потери, никогда больше снова не достигла ее былого расцвета21.

Несмотря на постепенное врастание ильханов в их обусловленное исламом окружение, существенные области их мышления остались обязаны другому преданию. Это отчетливо можно увидеть в способе легитимизации ильханского господства, проходившей по исламским принципам, которые почитались в империи мамлюков хотя бы по форме. Легитимность ильханов определялась происхождением от Чингисхана и отношениями, основанными на верности, в которых видели себя наследники Хулагу к его брату, великому хану Мункэ, и его наследнику22. Это, конечно, только формальная сторона вопроса. Для многих подданных в империи с этим видом легитимности одновременно были связаны особые способности и качества правителя, которые не находят в строго исламском предании оправдания.

Уже до восшествия на престол в будущем правителе проявляются чудесные силы. В 1281 году, в котором родился будущий ильхан Олджайту, степям между Мервом и Сарахом угрожала засуха; прошло уже два месяца с начала весны, но ни одной капли дождя не упало. Но едва царственный ребенок появился на свет, как набежали облака и начался такой обильный дождь, что палаточный город был затоплен. Счастливые свидетели случившегося кричали: «Это не человек, это не что другое, как благородный ангел!»23 Этой цитатой из суры Юсуфа начинает рассказчик свое сообщение, по меньшей мере, с исламским смыслом. Легитимный правитель заслуживает божественного вдохновения; он видит вещи, которые скрыты для обычных людей. Так, однажды во время похода в Гилян названный Олджайту предчувствует, что один из его сыновей, грудной ребенок в колыбели, в большой опасности. Действительно, в это время в палатке, в которой спит ребенок со слугами, приглашенными для ухода за ним, вспыхнул огонь, и только ребенок спасся. В другой раз Олджайту видит с крыши крепости в Тебризе мужчину в одежде суфия; он уверен, что это вор; того суфия хватают, изобличают в других преступлениях, после чего его казнят24. Легитимный правитель родился под счастливо!! звездой25. Поэтому он в состоянии предотвратить или но крайней мере смягчить последствия, которые должно было бы принести его стране правление при несчастливых звездах. Так случилось, что во время правления Олджайту Сатурн достиг доминирующей позиции — по мнению астрологов, знак плохого предзнаменования (дороговизны). Но благодаря превосходству сулящего счастье гороскопа Олджайту страна остается защищенной от всех бед; нигде нет такого дешевого зерна. Мусульманский хронист осторожно добавляет, что все это, естественно, следует отнести только на счет воздействия Бога, который иногда нарушает свои обычаи26 соединять подорожание с превосходством положения Сатурна.

Справедливый правитель подтверждает свою роль в остальном также тем, что он велит возводить роскошные строения27. В Китае уже при Мункэ возник план основать новую столицу. Она была отстроена к 1260 году и через четыре года названа «Шанг-ту» («высочайшая столица»). Ее план должен был наглядно показать узел сил Вселенной в этом месте. Немного позже, однако, Хубилай велел расширить Пекин, превратить «великую столицу» в свою резиденцию28 — мероприятие, достойное быть запечатленным даже в персидской историографии29. В 705 году (х) (начался 25 июля 1305) ильхан Олджайту тоже строит себе новую столицу, Султанию. Вокруг дворца располагаются небольшие владения вельмож и могущественных людей. Обширные сады и много водных потоков способствуют возделыванию почвы. Соответственно большому значению, которое монгольские правители придают торговле, открываются многочисленные лавки, заполненные ценными товарами. Кроме этого, ремесленники различных промыслов переселяются сюда. Конечно, здесь не хватает мечетей, медресе и суфийского конвента. Таким образом, сюда съезжаются, как описывает один современный хронист, люди всех национальностей, хаос их многоязычных голосов «звучит до неба», и молодой и старый поддерживают друг с другом беседы и дела. План султана защищен, «как и план небесной сферы, от ошибок и недостатков, луга и пруды, как дороги и область небесного колеса, защищены от любого несчастья — любой уголок в садах как образец эдема, любая сторона широких площадей напоминает о рае»30. Законный правитель создает себе в своей столице отражение мирового круга, которым он управляет. Здесь на тесном пространстве он собирает богатства этой земли, объединяет людей всех народов для мирного общения; здесь, в центре империи, виден тот порядок, к осуществлению которого в самых отдаленных областях он тоже стремится. Мусульманин не может назвать это состояние иначе, чем рай.

Прошло полстолетия, пока ислам, который запечатлел картину мира и жизненную среду подчиненного населения, привлек в Иране ильханов новых властителей; они показали пристрастие к другим чертам этой религии, чем к тем, которые издавна обсуждались правоведами и теологами и признавались султанами полезными для осуществления власти. Эпизод, относящийся к 1300 году, может это пояснить: один монгольский князь стал христианином; кто-то из его окружения однажды поносил пророка Мухаммеда; сильная собака, которая сидела на цепи поблизости, сорвалась и напала на богохульника, однако он не смог увидеть в этом предостережения — животное только неправильно поняло какой-то жест, думал он. Однако при следующей насмешке над Пророком взбешенное животное вцепилось в глотку и убило его. После этого случая, говорят, сорок тысяч монголов приняли ислам31 — чудесные силы этой веры убедили их, не шариат.

Переход ильханов в ислам был, конечно, важным шагом к преобразованию империи кочевников в империю, основной слой которой представляли бы оседлые. В Мавераннахре, и только по-настоящему в странах по ту сторону Яксарта, началось позже подобное развитие и к тому же много раз прерывалось. В остальном следует сделать различие между симпатией к определенным чертам исламского учения и формальным переходом в ислам. Олджайту приказал дать ему уроки права, религиозных обрядов и вероучения . При этом споры ученых подействовали на него так отталкивающе, что он начал раздумывать о своем шаге. Несмотря на это, его сердце принадлежало уже давно исламскому святому, которого он так сильно почитал, что своих сыновей назвал в его честь: Баязиду Бистами (ум. 874). Баязид, над могилой которого Олджайту велел в 1313 г. построить здание с куполом33, — это многозначная фигура раннеисламской мистики. Ему принадлежат восклицания восторженного божественного учения, причудливые слова, в которых он надеется выразить невыразимое —опыт встречи с Богом34. Говорят о его путешествии на небеса, которое с ним произошло и привело его к Богу. Он, Бистами, свидетельствовал о том, что остается скрытым от массы людей, даже если они совершают прилежно обряды, серьезно изучают учение.

Таков образ, который создали во времена ильханов. С историческим Баязидом Бистами это, конечно, имеет мало общего, даже если и сложилось из определенных ранних преданий о нем35. Уже аль-Джунаид (ум. 910), ранее возглавлявший багдадскую школу суфизма, основанного на полном и сомнительном выполнении шариата, согласился, что поколение, следующее после Бистами, рассказывало очень много противоречивого об этом человеке и его словах. Джунаид обобщил некоторые высказывания Бистами, среди них одно, которое должен был воспринимать особенно оскорбительно суннитский мусульманин, сведущий в догматике. «Однажды Господь поднял меня к себе и поставил перед собой. «О Баязид, мои творения хотели бы видеть тебя», — говорил он, на что я ответил: «Одень меня в твое совершенство, наполни меня твоим «Я», возвысь меня до твоей исключительности, на что твои творения, когда они меня увидят, воскликнут: «Тебя мы видели!» Так как это должен быть ты, не я хочу быть там!» Эта просьба, говорит аль-Джунайд, показала Бистами как искателя, который уже далеко шагнул по пути к подлинной вере в единого Бога, но цели еще не достиг36. Такое толкование хочет в цитируемых словах видеть не больше, чем смелое описание отрезка той тропы, по которому прошло бесконечное количество суфитов и который должен привести через многие определенные в своем своеобразии степени наконец к полному самоотречению странника, к его растворению в поразительном обозрении Бога. Другими словами, аль-Джунаид хотел бы спасти своими разъяснениями Бистами для суннитского суфизма.

Все же очевидно, что изречения Бистами содержат мысли, выходящие за рамки правоверного суфизма, связанного с шариатом, которые поэтому стремятся скрыть. В одиннадцатом веке, однако, они проложили себе дорогу. Баязид Бистами теперь был в почете, при жизни он стал «аргументом Бога» по отношению к созданиям. Именно Бог послал Пророка не только в определенное время мировой истории, чтобы провозгласить людям свои законы и открыть им этим путь к спасению от пламени преисподней. Нет, он никогда не оставляет свою землю без указания на более высокий, приносящий исцеление порядок, который поручил осуществить людям. Все снова и снова грешат они против божьего закона, но в день суда они должны будут держать отчет перед своим создателем, и отговорки, что они ничего не знали о законе божьем, не будут услышаны — благодаря тем мужам, которые жили как его неопровержимый аргумент во все времена среди грешных масс. Это представление возникло в раннем шиизме, который указал имамам их роль37. Теперь, в период быстро распространяющегося почитания святых, это представление будет перенесено на них, а значит, и часть исламского смирения особого рода, которое больше уже нелья определить как специфично суннитское или шиитское.

Баязид Бистами, «аргумент Бога», узнает непосредственную близость к нему. Дух Баязида возносится над семью небесами, рай и ад лежат у его ног, но они не могут притянуть к себе его взгляды, так как они свободны теперь от пелены (завесы), которую образует мир феноменов. Он видит только Всевышнего и узнает, глубоко потрясенный, что это он и есть! «О Боже, в моем «Я» я же никогда не смогу достичь тебя, не смогу уйти от моего собственного «я». Что мне делать?» И Бог отвечает: «Баязид, ты должен отрешиться от своего «я», следуя за моим любимым пророком Мухаммедом!»38 Здесь, пожалуй, впервые говорится о путешествии на небеса Баязида Бистами. Конечно, речь идет еще о самоотречении с целью в совершенстве познать Бога. Но речь идет также и о непосредственном узнавании Бога, которое нельзя получить выполнением и перевыполнением шариата и в котором, согласно учению суннитов, вообще отказано людям. Легенда о путешествии в небеса пророка Мухаммеда стала уже тогда, в одиннадцатом веке, достоянием мусульман. Наш источник старается найти отличие от такого же путешествия Баязида. У Пророка это происходило на телесном уровне, у святого — только на духовном. Если святые попадают в состояние экстаза и упоения, то они удаляются сами по себе и через спиритическую лестницу, уходят в близость к Богу. Когда они возвращаются в трезвое состояние, то тот опыт (события) запечатлевается в их уме39. Так святые становятся провозвестниками потустороннего, скрытого.

Существует один, может быть, относящийся уже к одиннадцатому веку рассказ о небесном путешествии Баязида Бистами, в котором суфистские идеалы, как их понимал аль-Джунаид и как они еще ощутимы в только что названной версии, отступают на задний план. Об отбрасывании своего «я» больше нет речи. Баязид во сне поднимается через семь небес, одно великолепнее другого, каждое заманивает все большими искушениями, у каждого на службе более могущественный ангел, и каждое «предлагало мне столько власти, что любой потерял бы дар речи. При всем при этом, однако, я знал, что Он этим меня испытывает, и я ответил: «Всемогущий! Не к тому, что ты мне предлагаешь, я стремлюсь!» Когда Бог убедился в честности Баязида, он привлек его к себе ближе, чем находится «дух и тело». Рассказ заканчивается тем, что Баязид наталкивается на дух Мухаммеда, и тот поручает ему заставить обпиты мусульман быть более прилежными верующими. Фантастическое приукрашивание путешествия по небу указывает на популяризацию материала. Смысл искушения можно лишь с трудом разобрать в банальном финале, встрече с Мухаммедом. Это просто средство создании напряженности, путешествие само по себе решающее. Неизвестный автор, который посвятил ему в справочнике о пути в мистический мир главу, добавляет, что знатоки эту формулировку считают истинной. Есть скрытые знания о божественных делах, которые доступны не каждому и не могут быть переданы путем доводов и доказательств невеждам40. Небесное путешествие превращается в событие, недоступное разуму, но возможное как результат мук самоотречения.

Таким образом, становится понятным, что тайфурие, направление внутри суфизма, которое видело в Баязиде своего прародителя, наталкивается на острую критику, даже на отказ у поборников мистической тропы, важнейшими признаками которой были трезвость и усердие в шариате. Опьянение и экстаз характеризуют тайфуриев. Но ни те, ни другие ничего не могут получить через кастовость; это можно только симулировать, а это идолопоклонство, возражают критики. «Опьянение означает состояние самоотречения, тогда как в действительности собственные атрибуты продолжают существовать. Трезвость — это видение продолжения существования, в то время как атрибуты уничтожены». Объяснение никогда не может быть шагом к исчезновению, так как оно означает увеличение атрибутов человека; следовательно, он остается без истинного познания Бога41.

Сомнения суфиев, запечатленные мужами, такими как аль-Джунаид, по поводу направления, противоречащего старым идеалам, основывающегося на учении Баязида Бистами, очевидно, не могли воспрепятствовать тому, что как раз оно все больше распространялось в исламском мире. Именно оно было более популярным; оно отказывалось от того самоистязающего формализма шариата, который мог быть только делом ученых-законников; они обозревали сильное, почти неизмеримое количество казуистических определений, на которые стоило обратить внимание, и сумели применить их к бесчисленным жизненным событиям. Чтобы воздать должное всем мыслимым определениям и указаниям, необразованные должны были бы постоянно подстраховываться советом тех специалистов — и как бы это могло случиться, тем более в незначительных местечках, в которых, как мы должны предположить, никто не мог бы дать необходимые разъяснения. Сомнительная законопослушность и родственный ей суфизм скорее дело образованных слоев городов42, но верой святых и восторженных он вряд ли мог быть43. Случайно ли, что именно учение Баязида все сильнее определяло картину исламской культуры, с тех пор как в переселении на запад среднеазиатских народностей, начавшемся в 1000 году, проходившем волнообразно, большие города Ирана потеряли политический вес, пока, наконец, во время монгольских штурмов под угрозой не оказалось даже их существование? Новые монгольские правители, которые сами не были горожанами, смогли привлечь некоторых представителей исламской образованной элиты; но ислам, который встречал их в никогда не кончающихся походах, должно быть, имел другие устремления.

«Итак, Бог умножил мое понимание действительного бытия. Из Бога я смотрел на Бога и увидел его в его подлинной сущности. Там пребывая, я остановился. Я прислушался, насколько мои уши могли постигнуть; теперь меня больше не угнетают муки бесполезных поисков. Полученные знания я стал использовать. Я подавил свою страстную душу, которая постоянно подстрекает меня к греху. Некоторое время я оставался как бы с собой. С божьей помощью вымел я мусор болтовни с тропы, ведущей к сути веры. Милость оказал мне Бог, он подарил мне знание того, что вечно без начала». Эти слова сказал Баязид Бистами в сообщении о своем небесном путешествии у Фарид-ад-дина Аттара (ум. 1220)44. Полученные через Бога знания, знания теологии, которые ощущают последствия тонких и запутанных проблем рационального познания и понимания Бога, упорная борьба со страстной душой, которая должна заставить ее быть под властью шариата — все это тщетно и ничтожно. Что имеет смысл — так это опыт видения себя невыразимым образом вместе с единым Богом — после сбрасывания своего «я». Почитание шариата и подражание речам и действиям Пророка, к которому Баязид призывался и у Аттара, не могут поэтому иметь в виду овладение его Сунной, достигающей мельчайших подробностей. В день воскрешения соберутся все творцы и пророки под его, Баязида, знаменем, а не под знаменем Мухаммеда. Для многих мусульман скандальны эти слова, однако Аттар истолковывает их по той картине, которую сам создал в рассказе о Баязиде: ни на небесах, ни на земле нет ничего, качественно соответствующего тому «я» Бистами, которое идентично единому Богу: истинная суть этого «я» остается непонятой; это не та личность, на долю которой выпадет все-таки речь Бога: Бог был оратором, совсем таким же, каким он однажды перед лицом Моисея явил свой голос из куста терна45. Последователь пророка Мухаммеда больше не является подражателем его конкретного превратившегося в закон действия; оно заключается теперь для медиума в избрании единого Бога.

Ильханы, как мы знаем, были известны тем, что были способны на сверхъестественные ощущения. Святые, передававшие послания из мира «сокровенного», были уже давно знакомы монголам; их советам они придавали большое значение. В «Тайной истории монголов» речь идет о близком соратнике Чингисхана Мунлике46, от семи сыновей которого принял один человек пророчества «главнокомандующего вечного неба» и передал их дальше правителю47. Земные события определяются на небе, и ясновидящий, шаман, может это разузнать48. Когда монголы закрепили свое господство в Китае, они едва не переняли интеллектуально усовершенствованную форму местного буддизма. Намного больше воспринял Хубилай-хан в 1253 г. учение ламаистского направления, в котором отношение к сверхчувственному необычайно значительно. Лама Фагс-па, посвятивший великого хана в религиозные обряды тантрийского божества Хевейра, получил титул «императорского учителя» и был тесно связан с правителем, которому служил и как волшебник. Фагс-па был в дальнейшем покровителем — если вообще не создателем — идеологии о двух устройствах, а именно земного, центр которого был в великом хане, властителе всей земли, и религиозного, который присутствует в иерархии лам49.

В исламе такое разделение не могло произойти. Ильханов лишь изредка называли в источниках «Султан ислама». Но имеются признаки того, что на практике и у них образовывались подобные отношения между властителем и духовным наставником или руководителем, взаимоотношения, которые не обязательно должны были привести к официальному переходу хана в ислам. Те наставники или руководители, кажется, и без того не были защитниками шариат-ислама; они принадлежали к направлениям, которые не боялись удовлетворять ту потребность сверхъестественной истины, которая в Китае привязала великого хана Хубилая к такому человеку, как Фагс-па.

Чагатай, сын Чингисхана, был, как мы знали, надежным хранителем Ясы; он, бесспорно, всю свою жизнь придерживался религии монгольского народа. Его мусульманские администраторы представили ему, однако, некоего Абу Якуб Саккаки. Он был очень сведущим в мусульманских и греческих науках; мог подчинять себе планеты и разбирался во всех видах волшебства. Чагатай доверял ему и наконец был им полностью одурачен. Абу Якуб произвел на него впечатление множеством фокусов; так, он нарисовал однажды круг на земле, указал пальцем на птиц в небе, и они упали. Перед Чагатаем Абу Якуб хвастался еще совсем другими успехами. Будто однажды в Багдаде визирь халифа оскорбил его, за что он на три дня заколдовал огонь везде, так что он нигде не хотел гореть. Раздался крик боли. По Абу Якуб настаивал на том, чтобы не снимать колдовства, прежде чем визирь поцелует собаку в зад. В конце концом визирь должен был выполнить это требование. И Хайду50, наследник Угедея, хотя сам не был мусульманином, всегда держал возле себя муллу Зайн-ад-дина аль-Кудзи; конечно, мулла тоже был ловок в подобных искусствах51. И того шейха Абу ар-Рахмана, который справился с тем, чтобы уговорить ильхана Те-гудера принять ислам, мы не можем представить, конечно, как борца за строгую набожность шариата. Он много раз со своим питомцем усердно практиковался в экстазе. Эта практика в трезвом суфизме старого стиля считалась предосудительной52.

Особое значение имели при исламизации монгольского руководства ученики и внуки учеников суфия Надж-ад-дина Кубры, который нашел свою смерть во время осады Хорезма Чингисханом весной 1221 г. Завоеватель призвал очень уважаемого шейха ввиду запланированных массовых убийств в Хорезме бежать в надежное место. О подобных предупреждениях сообщается также в связи с другими знаменитыми учеными; здесь, кажется, сообщение отражает скорее тесные связи между монголами и адептами Кубры в те времена53. Один из последователей Кубры, Саиф-ад-дин Бахарзи, завоевал благосклонность матери Мункэ, которая пожертвовала ему деньги для строительства медресе в Бухаре, управление которым он взял на себя. Берке, четвертый сын Джучи, должно быть, по настоянию своего отца познакомился с исламом. Уже взрослым он совершил паломничество к Бахарзи, чтобы открыто в его присутствии показать признание религии Пророка54. И обращение в ислам Газан-хана в 1295 г. произошло перед одним из кубрави-шейхов55.

Суфизм Кубры и его последователей не исчерпывался внутренними переживаниями без всяких образов; для него характерны большие видения и истории во сне. Учитель наглядно описал их в своих сочинениях. Во сне происходил обмен пятью чувствами, которыми мы пользуемся в состоянии бодрствования, и благодаря этому возможны переживания сокрытого. «Когда кто-то спит, освобождается немного от тягот существования, и его способность воспринимать море жизненных событий закрыта, открываются другие чувства к миру сокрытого — глаз, ухо, обоняние, рот, рука, нога, даже другое тело! И так он видит и слышит из сокрытого, откусывает от него и съедает, и иногда он ощущает, если он во сне ел, приятный вкус той еды во рту, — и он говорит (во сне), ходит, действует, добирается до далеких стран, причем расстояние ему не может быть препятствием. Это более совершенное существование, чем здешнее. Иногда в том существовании он переживает в себе способность летать, ходить по воде или шагать по огню, не сгорая. Не считай это болтовней! Это действительность. Сон — это брат смерти. Что ощущает неуч во сне соответственно силе, вытекающей из его низкого существования, это ощущает тот, кто шагает по тропе уже в состоянии между бодрствованием и сном, так как его общее существование выражено слабо, его благородное и ценное существование наоборот сильно, а (во сне) становится еще сильнее, так что потом необыкновенное даже случается в мире, доступном нормальным чувствам: он летает, ходит по воде, идет через огонь, причем тот ему не приносит вреда, видит, слышит, берет, поднимается или опускается, преследует свои цели, в то время как все это остается недоступным присутствующему при этом из-за грубого вещества его существования» . Кубра и конечно же его последователи взяли для себя обязательным после строгой учебы в практике их суфизма уметь восстанавливать связи с потусторонним миром и совершать хотя бы частичное очищение существования от избытка грубого вещества дела, что обычный человек называет чудесами. Теория, на основе которой могло утверждаться подобное, ни в коем случае не была ограничена кругом кубрави и похожих направлений. Это было давно известное направление о том, что дух состоит из тонкого вещества будучи заключенным в тело с грубым веществом этой утонченной сферы, стремится снова обрести свою близкую к Богу родину. Во сне и окончательно в смерти это возможно. Дух вбирает в себя там, куда он, пока человек живет, может отвлечься только на время, картины сверхъестественного, которые являются спящему в форме отображений, знакомых ему из мира чувств. Эта теория лежала в основе тогдашнего толкования сновидений 57.

Фахр ад-дин ар-Рази (ум. 1209), современник Кубры, обучавший и участвовавший в диспутах в Герате и Мавераннахре, знал о ней и одобрял ее. Но он был сторонником трезвого шариата — суфизма аль-Джунаида, изложенного в сочинениях его знаменитых ни-шапурских представителей одиннадцатого столетия. Ар-Раджи высказывается на эту тему при освещении вопроса, кто настоящий святой, — и в то же время видно большое различие, которое отделяет его от суфизма экстаза. Конечно, святой может влиять на субстанцию духа, которая не равна подлунной материи, и совершать таким образом чудеса. Ар-Раджи этого не опровергает 58. Но каждый святой должен остерегаться сознательного использования этой способности 59. Если кто-нибудь из них будет пренебрегать этим предупреждением, Бог заставит его отступиться! Подобные тревоги Надж-ад-дина Кубру не мучали. Он не боялся во многих статьях описывать и подразделять признаки своей святости самым точным образом. Он прославлял свой опыт со сверхъестественным, в котором мы узнаем черты небесного путешествия Баязида Бистами. Для теолога и последователя шариата ар-Раджи не подлежит сомнению, что только пророк Мухаммед однажды совершил небесное путешествие, которое никак нельзя иначе понимать, кроме как выражение совершенной покорности Богу 60.

Все подготовлено так, чтобы после катастрофы нашествия монголов еще отчетливее могло проявиться разделение исламской культуры на две части, которые нельзя понимать только в плане географии, — продолжение существования шариатского ислама в империи мамлюков и западнее от нее; расцвет когда-то отчеканенного святыми посредниками ислама на Востоке, на иранском культурном пространстве, где так ужасно страдал когда-то определяющий слой — работающие в городах ученые шариата. И в Северной Африке, и в империи мамлюков свирепствовала вера в посредников, и здесь тоже были стоящие у власти эмиры из чужих родов, склонные к этой вере. И здесь, иначе чем в Иране ильханов и их наследников или в улусе Чага-тая, были также сильные противники тех новых течений, в которых мир веры и практики, уходящий корнями в передаваемый пример Пророка, подвергался сомнению. Такие люди очень четко чувствовали, что ислам, каким он расцвел теперь на монгольском покоренном Востоке, больше не был лишним.

В конце ноября 1305 года в резиденции дамасского наместника мамлюкского султана рассматривалось знаменательное дело. Появилась со своим руководителем группа дервишей, которые относились к ордену рифайя, и ханбалит Ибн Таймия, уже известный нам по его правовым оценкам ильханов. Часто, как сообщает Ибн Таймия, он вздорил с этими дервишами, которые, как он сумел рассказать, во время молитвы вдруг издавали нечленораздельные звуки или вообще говорили непристойности61. Теперь, когда Ибн Таймия вызвал их после богослужения снова на дискуссию, они собрались толпой. Горланя-и пронзительно крича, дрожа, с дергающимися головами и членами тела, они буйствовали по всему городу.

Столпотворение и отвратительное зрелище заставили наместника спросить об их жалобах, и он узнал, что Ибн Таймия и его сторонники враждебно к ним относились. Так дело дошло до переговоров перед высочайшими представителями мамлюкского режима в Дамаске62. Предводитель дервишей требовал, чтобы прекратились препятствия, от которых приходилось страдать ордену. Ибн Таймия возразил, что каждый мусульманин должен руководствоваться в словах и делах кораном и сунной. Жалобщики хотели показать наместнику некоторые из своих религиозных обрядов, очевидно, чтобы убедить его в их пристойности, но Ибн Таймия заявил протест против этого; будто бы это сатанинские обряды — ничего кроме лжи и обмана63.

Среди их трюков были такие, когда они на своей коже зажигают огонь, покрывают себя змеями, колдуют на крови, ладане, шафране, розовой воде, меде, сахаре и тому подобном. Если они делали это честно, — это Ибн Таймия им часто ставил в упрек, — тогда он хотел бы вместе с ними шагать через огонь, конечно, только после того, как они тщательно очистили бы себе кожу уксусом и щелочью64.

Пустыми трюками Ибн Таймия не позволит провести себя. Дервиши многих эмиров вводили в заблуждение. Они могли бы им показать людей сокровенного мира. Они устанавливали деревянный помост и балансировали над ним; эмиры наблюдали издали, думали, что те парят в воздухе, были потрясены и соответственно жертвовали. Другому простофиле дервиши показали на одном кладбище Дамаска давно умершего святого Ливанской горы; он требовал щедрых даров, толковали они удивляющемуся эмиру, который, конечно, разгневался, так как названная сумма превышала его состояние. Он схватил мнимого посланника из потусторонннего мира за волосы, и это оказался совсем обычный мошенник, который напялил на себя козью шкуру65. Обо всех этих скандалах Ибн Таймия теперь рассказал и не забыл подчеркнуть, что эти мошенники требовали от тех, кто попадал под их влияние, непременного послушания именно потому, что они были кудесниками, в противном случае с помощью своих волшебных66 сил зло отомстили бы всем непослушным67. Все это позорные иллюзии; строгое следование шариату — это единственное, по чему можно узнать, действительно ли кто-то является верующим. «Если вы увидите, что кто-то летит по воздуху, идет по воде, не давайте ему обмануть себя. Смотрите больше на то, как он себя ведет в отношении заповедей и запретов (веры)». Этими словами предостерегал от шарлатанов сам Баязид Бистами68.

Нельзя было считать решенным делом, что партия Ибн Таймия обеспечит себе государственный авторитет. Те дервиши тоже имели много приверженцев среди сановников Дамаска69. Дервиши почти повсюду утвердились в исламском мире; и прежде всего они были в большом почете у военачальников, выходцев из Средней Азии и юга России. Совершенно спокойно они могли находиться на землях татар70. Шейх, который теперь подал жалобу против Ибн Таймия, Салих Аб-даллах аль-Батайджи, был родом из Ирака, но бродил по татарским областям. К концу тринадцатого столетия жизненный путь привел его в Египет, где он скоро смог оказывать влияние на мамлюка Байдара, наместника султана аль-Мансура Калауна (прав. 1280-1290), таким образом, что тот «поверил в него» — этим оборотом обычно источники называли своеобразную зависимость человека от его посредника в мире скрытого. Со времени смерти Байдара — он погиб в 1293 году во время мятежа в Дамаске — Абдаллах находился в Сирии. Когда в 1299 году ильхан Газан завоевал Дамаск, один из его великих эмиров остановился у того бродячего дервиша, и другие монголы тоже узнали в нем старого знакомого . Совершенно ни на что не надеясь, этот человек, по-видимому, не обратился к наместнику Дамаска, чтобы обезопасить себя от преследований непримиримых ханбалитов.

Однако не только из-за тесных связей некоторых военачальников с дервишами мог бы потерпеть неудачу Ибн Таймия. Дело обстояло не так, что укротитель сверхъестественных сил на одной стороне, а отрицающий эти силы на другой стороне противостояли друг другу. Нет, как уже было показано на примере Фахр-ад-дина ар-Рази, самые строгие защитники шариата верили во влияние потусторонних сил; они охотно объясняли это влияние сатанинским происхождением и надеялись, что они застрахованы от их нападок благодаря очень точному исполнению божьего закона. Один дервиш рифайя однажды рассказал ему, что татары — чистой воды идолопоклонники и даже верят, что их памятники едят пожертвованную еду. В присутствии дервишей это чудо однако не происходило. Ибн Таймия объясняет рассказчику, что сатана, спрятанный в идоле, был запуган взглядом мусульман, поэтому он не отваживался высунуться. А дервиши — тоже мусульмане, хотя и «пестрые», не совсем чистые72. Вместе с тем Ибн Таймия боролся против распространяющихся обычаев, космологическую основу которых он не отрицал, разрастание которой, однако, должно было принести вред вере шариата и отдать людей в руки сатаны. После того как Ибн Таймия вызвался пройти с адептами Салих Аб-даллаха через огонь, конечно, при наличии защиты на коже, дервиши осознали, что они должны пойти на примирение. Они сняли свой неприличный наряд, к которому принадлежали и железные цепи, и их предводитель сказал: «Что касается нашего поведения, то только у татар есть для этого рынок, но не перед лицом шариата»73. Очень похоже прозвучали слова Салиха Аб-даллаха в воспоминаниях Ибн Таймия74. Успех ханба-литов в этом деле можно было не в последнюю очередь приписать тогдашней политической ситуации. Салих Аб-даллаха уважали у татар, а это, конечно, делало подозрительным его и его последователей в глазах мамлюк-ского режима, который уже десятилетиями боролся против них.

Такие фигуры, как Салих Абдаллах, встречались нередко. Только год или два назад выступал другой дервиш со своей свитой в Дамаске. Они постригли себе бородку, зато носили густые усы, и на них вообще было неприятно смотреть: на плечах лежит клюка, на голове шапка из фетра с рогами, на которых висят колокольчики; были они подпоясаны веревкой, на которую повесили кости рогатого скота, одеты в белый войлок и шкуру, окрашенную хной, верхние зубы выбиты. А перед ними вышагивал барабанщик. Другим дервишам в насмешку должно было служить это шествие.

Стрижка бороды — признак сильнейшего унижения в мире; подлинных ученых, хранителей и толкователей закона божьего можно было узнать по их длинной бороде 75. Ханафитский нотариус по прозвищу «лягушка», пользующийся дурной славой из-за своих остроумных пасквильных стихов, так настроил однажды против себя знатных персон из каравана паломников, что ему на скорую руку обрезали бороду и водили его повсюду, лишенного признака достоинства. Через несколько дней он скончался от этого оскорбления76. Когда странствующие дервиши сбривали себе бороды, то все могли воспринимать это не только как акт самоунижения, но, пожалуй, думали также о бессовестном надругательстве над исламскими учеными и шариатом: предполагали, что они самоутверждались непристойными выступлениями и неприличной одеждой. Газан-хан однажды, как поговаривали, убедился в святости названного странствую щего дервиша: он натравил на него хищную кошку, тигра, которого дервиш сразу использовал как ручное скаковое животное и, таким образом, «завоевал уважение Газана». В Дамаске он еще раз показал по приказу правителя свой фокус. Там была птица страус, которая причинила много вреда, но была такая сильная, что никто не отваживался подойти к ней близко.

Такого склада были люди, против которых выступал Ибн Таймия. Что было в них от шарлатанства, что от одержимости и что от восторженного экстаза, пере хода в область сверхчувственного растворения в истине единого Бога, — мы никогда не сможем узнать. Во всяком случае, об этих людях были высокого мнения; эмиры и ученые-правоведы имели, конечно, для этого различные причины. В сирийских и египетских источниках есть частые ссылки на меры, принимаемые против таких одержимых суфиев. Так, в начале ноября 1359 года в Дамаске был провозглашен указ султана, который предписывал дервишам одеваться по-мусульмански, а не как волшебникам, а также отказываться сбривать бороду, брови и усы. Если все же этот за прет нарушался, они лишались права находиться на территории империи мамлюков. Дамасский хронист полагает, что нужно было бы намного энергичнее преследовать тех пьяниц и наркоманов77.

Из мускатной друзы пробивался аромат,

который скоро заполнил весь мир

Из глубокого моря судеб вышла жемчужина

и стала украшением короны и трона.

Из темной шахты появился на свет рубин,

который каждому кольцу давал лучи солнца.

«Тимур» — так назвало его провидение,

так как его тело должно было быть всегда железным.

Мать дала ему судьбу в качестве раба

и кормила его молоком разума.

Когда из колыбели он ступил на землю,

его темя уже коснулось высшей сферы...

Когда ему исполнилось двадцать лет,

его разум раскрыл ему суть вещей:

Страстно требовало теперь господствовать

его никогда более не утихающее желание1.

Хатифи (ум. 1521)

Зимой 1362-1363 гг. коменданту Хивы сообщили, что около шестидесяти рыскающих по стране всадников вместе с их сторонниками приближаются к его посту — правда, не с враждебными намерениями. Как только комендант узнал, кто были эти чужие, он сразу мобилизовал тысячу, так как предположил, что они владеют драгоценностями2. С мужеством отчаяния сражались застигнутые врасплох со значительно превосходящими силами гарнизона форта. После ужасающей бойни они отступили, но пятьдесят лошадей у них еще осталось. Была быстро сформирована поисковая разведгруппа, которая гналась за чужаками; те ускользнули с большим трудом на юг в степь. Из них, кроме обоих предводителей с их женами, спаслись около десяти способных носить оружие мужчин, и из этих немногих трое считали проигранным дело своих господ. Ночью, когда другие спали в изнеможении, они исчезли, лошадей они взяли с собой3.

Немного позже кучке блуждающих грозило новое несчастье. Они бежали к воде, а там наткнулись на клан туркменов, которые сразу обнажили мечи, чтобы отогнать непрошенных гостей. Один из обоих предводителей — это был Тимур — быстро спрятал свою жену в каком-то подземном амбаре4 для зерна и напал на готовых к бою туркменов. Но случилось так, что один из них узнал в нем своего старого соратника. Битва не состоялась: Тимура снабдили несколькими лошадьми, за которых он отдал драгоценный рубин и две соколиные шапки, унизанные жемчугом5. Знакомый с местностью туркмен проводил Тимура назад к его попутчикам, которые без него чувствовали себя в величайшей опасности. Лошадей, приобретенных при таких счастливых обстоятельствах, Тимур подарил эмиру Хусейну, другому предводителю, своему шурину. Наконец беглецы добрались до одного места, которое, казалось, было пригодно для продолжительного отдыха. Здесь они наткнулись, несмотря на обычную для зимы засуху, на достаточное количество воды, после того как немного покопали землю6. Однако надежда на покой не оправдалась. В степи ничто не происходит незамеченным. Али Бек, правитель на востоке Хорасана, получил сообщение от странствующих нищих. Он велел схватить Тимура и Хусейна и заключить в тюрьму в Махане, в местечке оазиса Мерв7.

И так как теперь перо, о котором говорится «засох его росчерк заранее предназначенного», в перечне дел того подлого преступника — Али Бека, изложило, что он когда-то должен будет подвергнут многократному наказанию и позорным образом уничтожен и что приносящая беду испорченность его деяний распространится также и на его свиту и погубит всех вместе в позоре и нищете, его злая судьба внушила ему призвать шестьдесят вооруженных всадников и напасть на эмира Хусейна и господина счастливых обстоятельств. Ничего не подозревающих схватили, потащили в Махан, заковали и заточили в темное подземелье, к ужасам которого добавились еще блохи в таком количестве, что напрасны были усилия справиться с ними голыми руками, Прежде чем найдена в ракушке жемчужина, достойная короля, она не может быть на зубце короны счастливого султана; и прежде чем сверкающий рубин не прорастет некоторое время в темнице горы, он не может достичь своей цели и находиться на поясе могущественного господина. Красная роза приобретает свой живительный аромат в тесноте почки, приятно пахнущая ракушка, закрытая в друзе, приобретает свой резкий аромат8.

У Али Бека было достаточно оснований смотреть на Хусейна и его людей с недоверием, так как Ху-сейн был внуком Казагана, уничтожившего однажды кровавого тирана Мавераннахра Газана и объединившего южную империю Чагатая под своим господством, которое он считал счастливым; сын Казагана Абдаллах, дядя Хусейна, добавил к этому наследству временно Хорезм9. В северо-восточных пограничных областях Хорасана — и естественно, также Хорезма — потомки Казагана не могли пользоваться хорошей репутацией; они, должно быть, пробудили воспоминания о нацеленных на юг экспансивных устремлениях Чагатаидов, от которых нужно было защищаться раз за разом почти столетие. Кого удивит нерадушный прием, который был уготован Хусейну и его сопровождающим в Хорезме и Махане?10

Правда, Мухаммед Бек, старший брат Али Бека, не одобрил подобное нарушение приличий и нравов. Из Туса он послал подарки для Хусейна и Тимура и настоятельно советовал освободить обоих. Неохотно открыл Али Бек подвал через двадцать шесть дней, но утаил подарки. Обоим эмирам он ясно дал почувствовать свое неуважение, предоставив им только тощую клячу и истощенного верблюда, «похожего на скелета, на горбу пыль от старости, зубы искрошены, родившийся, когда Ной призывал к вере, достигший преклонного возраста уже во времена всемирного потопа»11. Великодушным показал себя, напротив, туркменский аристократ из Махана. Он снабдил жителей Мавераннахра всем необходимым, также хорошими лошадьми, которых Тимур сразу же снова отдал эмиру Хусейну12.

Прежде всего оба попытались вернуться к себе на родину. Едва они достигли южного берега Окса, границы с улусом Чагатая, как Муидж-ад-дин Карт, князь Герата, передал требование явиться к нему. Оба долго не решались отдаться в руки человека, предки которого в начале четырнадцатого столетия уже дважды показали себя по отношению к могущественным соседям сговорчивыми и выдавали беженцев или убивали их13. В самой большой опасности находился эмир Хусейн. После преступления его дяди Абдаллаха, который посягнул на жизнь хана Байяна Кули14, род Казагана почти угас. Только три года прошло со времени тех событий15; жажда мести князей Мавераннахра еще не улеглась. И прошло не более двенадцати лет, с тех пор как Казаган принудил именно этого Муидж-ад-дина к мало почетному миру. Правда, вскоре после этого Казаган спас гератцу жизнь, когда тот, следуя своим обязательствам, отправился с драгоценной данью в Мавераннахр и местные князья осаждали Казагана требованием не упускать благоприятного случая для устранения того иранца16. Они, по-видимому, не простили картиду, что он, не будучи монголом, не говоря уже о том, что он не был Чингиси-дом, взял себе титул султана. Казаган вовремя предупредил Муидж-ад-дина о нападении, и тот ускользнул. Но между тем политическая ситуация изменилась так, что Муидж-ад-дин предпочел бы отказаться от любого проявления благодарности внуку его спасителя.

Тимур решился, сначала один, без своей свиты, которую он оставил в Сараксе, поехать верхом в Герат. Убедился ли он там в прозрачных намерениях Му-идж-ад-дина? Во всяком случае, Хусейн скоро последовал за ним и был сразу же взят под стражу — правда, не слишком строгую. Как только хан Тоглук-Тимур, который тогда распространил свое господство до Окса, узнал о пребывании эмира Хусейна в Герате, он послал миссию, которая потребовала его выдачи. Муидж-ад-дин это требование не выполнил. Хусейн смог — знал ли это Муидж ад-дин? — освободиться и ускользнуть в область Кандагар. Хану Тоглук-Тимуру князь Герата велел солгать, что Хусейн умер в тюрьме17, Тимур, между тем, снова приехал на Оке. Свою жену, сестру эмира Хусейна, он доставил в надежное место, а сам предпринял смелый бросок через реку в Гузар, маленький городок в пятидесяти километрах к югу от мавераннахрской резиденции Карши. В той местности Тимур ориентировался лучше всего, там у него были друзья, на которых он мог рассчитывать18, и если все-таки правда, что он благодаря своим выдающимся гиппологическим знаниям попал на службу роду Казагана, а при эмире Хусейне возвысился до руководителя княжеского конного завода19, то он мог там их приобрести. Таким образом, в Гузаре Тимур нашел помощников; вместе с ними он погнал местные табуны лошадей на юг, привел их через Оке и затем сделал остановку (это было лето 1363 года) на некоторое время вблизи реки из-за большой жары 20.

Почему этот отважный налет принес ему славу конокрада, согласно всем источникам, которые ему посвящены? Когда он и эмир Хусейн были освобождены из темницы Али Бека, они должны были подумать о том, куда им теперь отправиться, так как самым кратким путем идти в Мавераннахр, по положению вещей, по крайней мере, для Хусейна, нельзя было ни в коем случае. Тимур, напротив, как мы еще узнаем, уже давно был связан с Тоглук-Тимуром. Хотя Тимур своим браком породнился с внуком Казагана из народа караунас, этому противостояла принадлежность к роду Барлас, одному из самых уважаемых в улусе Чагатая.

Летом 1363 года, после того как Тимур угнал табун лошадей из Гузара в область южнее Окса, он добрался, спасаясь бегством от неизвестного вражеского войска, сначала до Самарканда, где надежно прятался шесть недель у своей старшей сестры, а потом должен был еще шесть недель оставаться в районе Кеша, прежде чем вернулся к Оксу. Все же это можно понять только в том случае, если он в Мавераннахре мог выступить и в иной роли, чем союзник или вовсе как сопровождающий Хусейна. Конечно, та первая поездка, в которой он приобрел лошадей, несомненно связана с намерением, о котором он уже в Махане договорился с эмиром Хусейном. Они хотели вместе идти в Кандагар, чтобы оттуда вернуть Балх, который в прошлом принадлежал роду Казагана. Для поездки на юг и следующего за нею набега через Гиндукуш на Балх те лошади должны были находиться в их распоряжении.

Эмир Хусейн надеялся в Кандагаре на активную поддержку одного тюмена[12], дружественного ему эмира из кучки войск негудерьян . Они вышли из войск Негудера22, одного из военачальников, который получил приказ от Угедея напасть на Индию, и притесняли около 1300 различных пунктов Ирана. Негудер принадлежал к клану Джучи — неудивительно, таким образом, что в пограничной области, в которой пересекались исламские и чагатайские интересы, ему и его отряд все больше приходилось играть роль — до сих пор используемого — нарушителя спокойствия. На рубеже четырнадцатого столетия негудерьяне в Систане. С ними считались при караунасах, и, таким образом, становится ясным, что эмир Хусейн хотел соединиться с ними. Муидж-ад-дин, кажется, попытался расстроить план Хусейна, не превращая его в смертельного врага. Так как Хусейн должен был отвоевывать Балх, то он стал бы восточным соседом Картидов.

Если мы правильно разгадываем соотношения сил и интриги, то у эмира Хусейна не было другого выбора, как решиться начинать заново с юга; в улусе Ча-гатая и в пограничных областях, в которых большое влияние имели мавераннахрские князья и эмиры, он не мог показаться, тем более Чингисиду Тог лук-Тимуру, который в нем мог видеть только недостойного человека из караунасов23. Тимур был сопровождающим Хусейна, но он не принадлежал к роду Казагана, и поэтому, как показало будущее, поле его деятельности было больше; чем несчастнее выглядел Хусейн, тем сильнее становилось искушение предупредить его об отказе его сопровождать. Но еще было рано!

Тимур объявился наконец в Кандагаре у Хусейна. В близлежащем Систане за год до этого к власти пришел новый правитель24; теперь, летом 1363 года, он все еще не занимал прочного положения. Тут его как раз устраивали бездействующие воины, расположившиеся лагерем под Кандагаром. Он завербовал их, обещал им хорошую оплату, и через несколько дней Хусейн, Тимур и их сторонники обезвредили своих врагов. Жалование, которое назначил правитель, он не намеревался выплачивать: осторожный, каким он был, он сумел заставить столкнуться лбами своих наемников после проделанной работы. Во время этой битвы одна стрела попала Тимуру в руку. Ранение оказалось тяжелым, было повреждено несколько нервных волокон, и он не мог больше свободно двигать рукой. Ему ничего другого не оставалось, как терпеливо выжидать в войсковом лагере тюмена, пока не зажила рана. Так был перечеркнут план, который они с эмиром Хусейном придумали. Хусейн один отправился в поход, который должен был уже не в первый раз помочь завладеть наследием его отцов, — и потерпел фиаско25.

Между тем Тимур, ожидая выздоровления, роптал на судьбу. Как рассказывают, однажды сидел он в тени, прислонившись к стене, погруженный в тревожные размышления: «Так как я израсходовался зря и несмотря на все мои способности не достиг ни одной из своих целей, по-видимому, будет лучше перебраться для спасения скромно и нетребовательно из военной сутолоки в тихий уголок». Думая об этом, он заметил муравья, который полз по стене, и наблюдал, как он много раз падал на половине пути, прежде чем наконец все же добрался до верха. Тимур понял, что это также относится к нему; вопреки всем неудачам судьбы, он не имел права отказаться от надежды на власть и господство. Но воспоминание об этой ране, кажется, омрачало в дальнейшем его жизнь; почти через сорок лет, перед Дамаском, он рассказал об этом ученому Ибн Хальдуну. Упорно держался слух, что в действительности он получил ранение, когда по необходимости должен был воровать скот26.

Мог ли Тимур уже в 1363 году мечтать о власти и господстве? Пожалуй, нет, если под этим понимать то, что хронисты, которые позже писали под влиянием его захватывающих успехов, имели, без сомнения, в виду: господство на всей земле. Намного скромнее цели ставил перед собой тогда Тимур. Для него дело скорее было в самоутверждении, в сохранении сравнительно маленького района с лесистыми областями для содержания скота с несколькими оседлыми, которые гарантировали налогами некоторые средства на жизнь. Эмиры и их свита, конечно, смотрели на кочевых пастухов, зависимых от них, на своих «сподвижников»27 или «мирное содружество» как на цель жизни, вокруг которой постоянно вращались их мысли, — конечно, не ради блага этих кочевников, а потому что так они представляли основу существования и власти аристократов. В мирные времена эмиры совершали странствования между летними и зимними пастбищами. Это соблюдал и Казаган, а на его сына обижались за то, что он захотел создать постоянную резиденцию в Самарканде. Во время войны, в том состоянии общества, когда статус князя должен, собственно, оправдываться, «сподвижники» служили в качестве войска и одновременно свиты. У оседлых в этой игре была роль только подчиненных. Они изготавливали товары, которые могли удовлетворить потребность князей и эмиров в роскоши, и владели чеканным благородным металлом. И то и другое стоило у них вырвать грубой силой.

Утвердиться как эмир рядом с другими — это одно, по-видимому, означало для Тимура власть и господство, когда он летом 1363 года под надзором упомянутого тюмена в местности Хилманд ждал выздоровления. В последние годы он, которому теперь исполнилось тридцать лет28, уже дважды был близок к цели — добиться среди равных себе признания его эмиром, которого боятся и поэтому уважают. Но теперь, казалось, он выбрал в эмире Хусейне не того союзника. Вся хитрость, напористость пока еще не принесли ему желаемого.

Неурядицы, которые свалились на южный улус Ча-гатая, когда Абдаллах в 1358 году убил марионеточного хана Байяна Кули29, образовали фон первых известий о Тимуре. Движущей силой среди тех, кто кричал о мести Абдаллаху, был эмир Байян из рода Зюл-дус; эмир Хаджи Бек из рода Барлас поддерживал его. Вместе несли они ответственность за арест и казнь Абдаллаха и многих его сторонников. Эмир Байян претендовал после этого среди князей южного улуса Чагатая на тот же ранг, какой был до этого у Казага-на и Абдаллаха. Но ему не удалось добиться хотя бы скромного суверенитета для Мавераннахра. Уже одно его пьянство, которому он без помех предавался после удачного покушения на Абдаллаха, мешало ему в разумном царствовании. В течение короткого времени уважение к нему пало до такой степени, что его посланников, где бы их только ни увидели, били. Когда он наконец все же предпринял шаги против самовлюбленности и высокомерия некоторых эмиров, то еле нашел помощников. Затем он решил оставить все как есть, а сам отправился пока на юг30. Здесь начинается период, который в источниках называется «периодом диадохов»: каждый мелкий князь со своим «мирным союзом» действовал на свой страх и риск31.

Так южный улус Чагатая оказался де-факто раздробленным на много частей; оказалось, партикуляризм эмиров наконец победил стремление к сплоченности, за которое были ханы, такие как Кебек, Тармаширин и Газан, и при других условиях также эмир Казаган и его сын Абдаллах. Самые важные лоскуты на пестром ковре, который теперь представляла политическая карта между Яксартом и Гиндукушем, можно хорошо определить. Северо-восточный форпост был у Баязида из рода Джалаиров. Его область лежала на выходе Ферганской долины, главным местом был город оазисов Ходжент32, расположенный на Яксарте, который недалеко от того места поворачивает на северо-запад. Местность вокруг Самарканда была в руках эмира Хизира. Его «мирными союзниками» были ясавурьяне; как говорит само имя, они — наследники приверженцев Ясавура, одного из особенно известных среди десяти сыновей чагатаевского хана Тувы33. Ясавур соперничал со своим братом Кебеком из-за его ханства, сотрудничал с ильханами, но потом остался в проигрыше; в 1320 году казнен своим победоносным братом34. Южнее примыкала область рода Барлас, которой правил Хаджи Бек. Она состояла из долины Кашкадарьи, в восточной части которой, прямым путем к югу от Самарканда, лежит город Шахрисабз 35, тогда как к западному выходу расположена воздвигнутая Кебеком резиденция Карши. Район Гузар, который предположительно является родиной Тимура, простирается вдоль притока, впадающего с юга в Кашкадарью.

Приблизительно с шестьдесят пятого градуса долготы к востоку и южнее Окса земли принадлежат также к улусу Чагатая. В области Андхой была родина эмира Тиленси. Он относился к роду арлатов. В Шибаргане, столице провинции Кузган, правил Хамид36 Ходжа Апарди из найманов; он поддерживал тесные связи за пределами улуса, а именно с Сатил-мисом, правителем Кухистана, горной страны севернее Нишапура. Хамид и Сатилмис сумели поладить в своей вражде с Картидами Герата, которых они могли взять в клещи с запада и востока. Восточнее Шибаргана следует Балх, который эмир Хусейн, деверь Тимура и временный союзник, рассматривал как свое законное наследство, но которым после убийства Абдаллаха Байяном Зюлдусом завладел родственник последнего по имени Улсэй Бохе. Кроме этого, Казаган назвал своей собственностью большие области по другую сторону Окса, от Балха в северо-восточном направлении37. Условием его военной мощи было между прочим то, что караунасы имели влияние в различных местах до Систана.

Уже по этой причине остальные князья должны были смотреть на захват власти Казаганом с досадой; им приходилось ожидать, что он будет ущемлять их частные интересы. Остатки союзов Казагана достались его внуку Хусейну; с ними он, подобно получившему пинок, рыскал по Мавераннахру38. Наконец, следует упомянуть еще мелких князей Бадахшана, а также к северу от них, снова по ту сторону Окса, полоску земли Далан, в которой господствовали с Кайхосровом и Олджайту еще два эмира из клана найманов Апарди39.

Эмиры улуса Чагатая ввиду географических и политических условий оккупировали самый короткий и благоприятный путь из Средней Азии на Индийский субконтинент. Маршрут проходил от Самарканда через Кеш до горной цепи, называемой теперь Байсунтау, которая под Дербентом открывается узким проходом. Эти «железные ворота» и одноименная местность на западном берегу Каспийского моря считались самыми важными проходами к степным странам. Оттуда обычно ездили в Термез, город и крепость, которая владела переправой через Окс. Потом следовали или в долину Хульм или добирались через Кундуз до Саланг-пас и, таким образом до спуска в Кабул. Оттуда можно было добраться через Пешавар к верхнему течению Инда; но была еще возможность пройти через Газни и Кандагар дальше на юг, прежде чем повернуть на восток.

Поэтому понятно, что в истории улуса Чагатая все снова и снова прослеживается тесная связь с теми южными районами, которые, конечно, никогда непосредственно к нему не причислялись. Выбрать путь на юг к западным выходам Гиндукуша было рискованно, так как там господствовал Герат, который большей частью был открыт для влияния ильханского Ирана. Идти по нему можно было только в случае крайней необходимости.

Анархия эмиров была результатом мести Байяна Зюлдуса (этого вряд ли можно было избежать), смыслом которого было искупление за убийство хана, то есть воплощение порядка, стоящего над эмирами. Именно этот порядок прекратил существование в южной части улуса Чагатай, так как Байян Зюлдус сам хотел править после убийства Абдаллаха, вместо того чтобы быть вторым после потомка Чагатая. На севере, по ту сторону Яксарта, был один хан, который происходил от Чагатая. Это был тот самый Тоглук-Тимур, внук Тувы, как и убитый в 1358 г. марионеточный хан юга Байян Кули. Он узнал о запутанных событиях на юге и, похоже, посчитал их благоприятной возможностью для вторжения. Разве теперь не было возможно снова объединить обе части, на которые около тридцати лет назад раскололся улус, но прежде всего восстановить легитимное (имеются в виду Чингисиды) господство? Конечно, оба региона в отношении культуры развивались по-разному. На юге со времен Тармаширина далеко шагнула вперед исламизация эмиров-кочевников. Название «Чагатай» все больше и больше касалось только юга; в сравнении с югом север был нецивилизованным; войска Тоглук-Тимура прозывались «бандитами». Область, откуда он был родом, называется в источниках Мо-голистан. Кажегся, на севере господствующим языком был монгольский, на юге преобладал чагатай-тюркскии.

Несмотря на разобщенность между севером и югом, Тоглук Тимур вообще не встретил сопротивления, когда зимой 1360-1361 гг. переправился со своим войском через Яксарт, чтобы предъявить свои притязания на ханство. Баязид из Джалаира, территория которого находилась ближе всего к Моголистану, подчинился сразу и предоставил себя и свои войска в распоряжение хана. Атаки, в основном, были направлены против Самарканда и Кеша, страны Хаджи Барласа41. Хаджи Барлас, соучастник заговора Байяна Зюлдуса, сначала носился с мыслью, что он защищает свои владения, но потом посчитал гораздо умнее бежать в Хорасан. Тимур, связанный с ним далеким родством, сопровождал его. Это первое доказанное выступление Тимура на политической сцене, и оно показывает его как человека, который не боится действовать на свой страх и риск. Было бы безответственно отдавать родину врагам, которые опустошили бы страну и мучили население. Он убедил Хаджи Барласа в том, что будет лучше выступить навстречу хану и его сторонникам, чтобы защитить область. С этим Хаджи Бар-лас согласился, но продолжал скрываться ради своего спасения42. Так написано в летописях о Тимуре. Однако дальнейший ход событий показывает, что это обоснование измены Тимура Хаджи Барласу — ни о чем другом здесь речь не идет, — ошибочно. В том 1361 г. умер отец Тимура, о чем мы узнаем из другого источника43. Для Тимура речь шла не о бескорыстном спасении страны Барласа, а о безопасности собственного наследства. Поэтому он покинул спасающегося бегством Барласа и после этого появился в Гузаре, в котором наткнулся на ясавурского эмира; тот стоял во главе авангарда «бандитского» войска. Тимуру удалось найти отклик у эмиров врага и заставить их воздержаться от разграбления и разрушения края.

В ответ на это он признал главенство Тоглук-Тиму-ра, а так как смог отмежеваться ловким образом от Хаджи Барласа с его недостойным поведением, которое можно было истолковать только как неповиновение потомку Чагатая, то в этот момент заложил он основу для взлета в ранг великих эмиров. Полководцам севера, которые хотели узнать, почему он покинул Хаджи-Барласа, Тимур ответил: «На основании наследования и приобретения империя принадлежит хану, и теперь империи воздается должное: верноподданному запрещается любое своенравие. По небесному закону и обычаям Чингисидов преклонение и послушание неизбежны. Всем, кто проявит строптивость, отказано в благодарности, которой они обязаны Богу»44. На Хаджи Беке Барласе этими словами поставили клеймо врага хана и освященных обычаев, хотя его имя не произносилось. Монгольские эмиры, очевидно, были действительно довольны воззрениями Тимура. Они заставили его прийти к Тоглук Тимуру, который передал ему Кеш как значительное ленное поместье, освобожденное от налога, хотя Кеш с давних времен был землей рода эмиров Барласа45. Это было первое предательство Тимура, насколько нам известно.

Вскоре хан вернулся к себе на родину по ту сторону Яксарта. Охрану границ южной части улуса Ча-гатая он передал эмиру Хизиру, предводителю самаркандских ясавурьян, и Тимуру, который собрал кочевников между Оксом и Самаркандом и подчинялся с ними Хизиру. В это время — это была весна 1361 г. — завязываются связи Тимура и эмира Хусейна. Байян Зюлдус, пьяница, избежал встречи с войском Хусейна и ускользнул в Балх. Помнится, что та местность, по крайней мере, со времен резни потомков и последователей Казагана, была в руках Зюлдуса. Эмир Хусейн в то время уже все подготовил, чтобы из Кабула двинуться на родину своего отца. Эмиры, которые подчинились хану, — Хизир Ясавур, Тимур и Баязид из рода Джалаиров — могли стать в этих планах его союзниками, так не должен ли был стать их врагом Байян Зюлдус, пренебрегавший Чингисидом Тоглук-Тимуром?

В действительности они оценили обращения Хусейна о помощи как благоприятные. Нужно, конечно, подумать и о трудностях: как воспринял бы хан известие о том, что эмиры, которым он так сильно доверял, имели общее дело с человеком, дедушка и внуки которого замарали свои руки кровью Чингисидов? Чтобы избежать возможного подозрения, Баязида послали к Тоглук-Тимуру. Тот уже, конечно, уехал в свою страну, так что дальнейшие дипломатические шаги для сохранения самовольного союза считали бесполезными. Между тем Байяна Зюлдуса выгнали из Балха, и он бежал, преследуемый Тимуром и Хизиром, в Бадахшан. Эмир Хусейн мог завладеть своим наследством.

Этим, очевидно, было все отрегулировано для удовлетворения коалиции. По крайней мере, для видимости правил хан из рода Чагатаев — унаследованный порядок был восстановлен. Хизир и Тимур вернулись к себе на родину, чтобы спокойно наслаждаться приобретенным. Пятнадцать дней шли от Бадахшана до Кеша. Тимур опередил своего соратника Хизира, прошел это расстояние за четыре дня, показав впервые быстроту своих операций, которой позже наводил на всех грозу, но которая на этот раз была предпринята с мирной целью. Хизир и ясавурьяне двигались в Самарканд через Кеш. Великому эмиру положено было чествовать на родной земле себе равного роскошным пиром, тем более после победы .

Тимур велел спешиться в Улуг-Майдане, который принадлежал летним пастбищам Кеша, и приказал подготовить пир. Теперь, когда эмир Хизир подошел, господин счастливых обстоятельств Тимур повиновался слову Пророка, гласившему: «засвидетельствуйте гостю свое великодушие!», встретил эмира и исполнил совершенно все, что можно было сделать для чествования и глубокого уважения гостя. Рабы господина счастливых обстоятельств все приготовили для пира, создали все возможности для ликования и радости.

Благородная сидела за столом компания;

было все подготовлено для наслаждения.

Они ели, поднимали кубки для веселого настроения,