ПОВЕСТИ И РАССКАЗЫ

Драма в воздухе

Перевод с французского О. В. Волкова

Собрание сочинений в 12 т. Т. 12., М., Государственное Издательство Художественной Литературы, 1957


В сентябре 185... года я прибыл в Франкфурт-на-Майне. Мое турне по главным городам Германии ознаменовалось блистательными полетами на аэростате. Тем не менее до сих пор еще ни один подданный Федерации не выразил желания сопутствовать мне в моих полетах. Даже изумительные эксперименты, проделанные в Париже Грином, Эженом Годаром и Пуатевеном, не увлекли степенных немцев, и никто из них не решался пуститься в воздушные странствования.

И все же, как только по Франкфурту разнесся слух, что я намерен в ближайшее время совершить полет, три именитые горожанина обратились ко мне с просьбой удостоить их чести полететь вместе со мной. Мы должны были подняться через два дня с площади Театра комедии. Я стал немедленно приводить в порядок свой аэростат. Он был сделан из шелка, пропитанного гуттаперчей, веществом, не подверженным действию кислот и абсолютно непроницаемым для газов. Объем моего шара достигал трех тысяч кубических метров, что позволяло взлететь на огромную высоту.

День, назначенный для полета, совпадал с большой франкфуртской ярмаркой, ежегодно привлекающей в город множество народу. Светильный газ превосходного качества и исключительной подъемной силы своевременно мне доставили, и к одиннадцати часам утра шар был уже наполнен на три четверти всего объема. Эта предосторожность необходима, ибо по мере того как поднимаешься, атмосфера становится все более разреженной, газ, заключенный в оболочке аэростата, начинает с силой на нее давить и легко может прорвать шелк. Сделав надлежащие вычисления, я определил, какое количество газа необходимо, чтобы поднять меня и моих спутников.

Полет был назначен на двенадцать часов дня. Площадь являла великолепное зрелище. Возбужденная толпа теснилась за отведенной для меня оградой, заполняя все пространство вокруг; все окрестные улицы были запружены народом. Дома на площади были унизаны людьми от нижних этажей до коньков черепичных крыш. Свирепствовавшие последние дни ветры стихли. Безоблачное небо дышало палящим зноем. В воздухе ни малейшего дуновения. В такую погоду можно опуститься как раз на то место, откуда поднялся.

Я захватил с собой триста фунтов балласта, рассыпанного по мешкам. Круглая гондола, диаметром в четыре фута и глубиной в три, была превосходно оборудована. Пеньковая сетка равномерно облегала всю поверхность верхнего полушария аэростата; компас находился на своем месте, барометр был подвешен к кольцу, стягивавшему канаты гондолы, и якорь был в полной исправности. Мы могли лететь.

В толпе, теснившейся вокруг ограды, мое внимание привлек молодой человек с бледным, взволнованным лицом. Его вид поразил меня. Он был усердным посетителем моих полетов; я уже примечал его в различных немецких городах. С тревогой в глазах он жадно всматривался в диковинный аппарат, неподвижно повисший в воздухе в нескольких футах над землей. Из всей толпы он один наблюдал молча.

Часы пробили двенадцать. Пора было подниматься. Но спутников моих все нет как нет.

Я послал на дом за всеми тремя и узнал, что один уехал в Гамбург, другой отлучился в Вену, а третий направился в Лондон.

В последний момент у них не хватило духу, и они уклонились от предприятия, которое благодаря искусству современных аэронавтов стало совершенно безопасным. Так как они в какой-то мере являлись участниками празднества, то и испугались, как бы их не заставили выполнить программу празднеств до конца! Они удрали из театра в момент, когда должен был взлететь занавес. Их храбрость, очевидно, была обратно пропорциональна квадрату скорости... их бегства.

Толпа, обманутая в своих ожиданиях, проявляла недовольство... Я не колеблясь решил подниматься один. Чтобы восстановить необходимое соотношение между подъемной способностью шара и изменившейся нагрузкой, я возместил необходимый вес добавочными мешками с песком и взобрался в гондолу. Двенадцать рабочих, державших аэростат за тросы, прикрепленные к нему по его наибольшей окружности, слегка потравили их. Шар поднялся на несколько футов над землей. Стоял абсолютный штиль. Тяжелый воздух был точно налит свинцом.

- Готово? - крикнул я.

Рабочие встали по местам. Я еще раз бегло осмотрел аэростат, - пора давать сигнал к отлету.

- Внимание!

В толпе произошло какое-то движение: мне показалось, что кто-то проник в ограду.

- Отдать концы!

Шар стал медленно подниматься, но тут я ощутил толчок и упал на дно гондолы.

Когда я поднялся на ноги, то очутился лицом к лицу с непредвиденным спутником. Это был тот бледный молодой человек, которого я заметил в толпе.

- Милостивый государь, я приветствую вас! - проговорил он с величайшим хладнокровием.

- Какое вы имели право?

- Прыгнуть сюда?.. Что там говорить о правах! Попробуйте-ка прогнать меня отсюда!

Я был прямо-таки озадачен его самоуверенностью и не знал, что ответить.

Я устремил гневный взгляд на наглеца, но он никак не реагировал на мое возмущение.

- Я своей тяжестью нарушаю равновесие, не так ли, сударь? - сказал он. - Вы позволите...

И, не дожидаясь моего согласия, он облегчил воздушный шар, выбросив в пространство два мешка балласта.

- Сударь, - обратился я к нему, приняв единственно возможное при таких обстоятельствах решение, - раз уж вы здесь... так и быть! Оставайтесь здесь... Делать нечего!.. Но управление аэростатом принадлежит мне одному...

- Сударь, - ответил он, - вы учтивы, как истинный француз. Я родом из той же страны, что и вы! Мысленно я жму вашу руку, ту самую, которую вы отказываетесь мне протянуть. Делайте все, что вы находите нужным! Я подожду, пока вы закончите...

- Чтобы...

- Чтобы с вами побеседовать.

Барометр упал до двадцати шести дюймов. Мы находились на высоте примерно шестисот метров над городом. Незаметно было, чтобы аэростат двигался в горизонтальном направлении, так как обволакивающая его масса воздуха перемещалась вместе с ним. Земля под нами тонула в смутной дымке. Предметы приобрели расплывчатые очертания.

Я стал вновь разглядывать своего спутника. Это был человек лет под тридцать, скромно одетый. Резкие черты лица изобличали неукротимую энергию. Он казался очень сильным. Теперь он стоял неподвижно, видимо потрясенный этим беззвучным подъемом, и разглядывал предметы на земле, сливавшиеся в неясное пятно.

- Весьма неприятный туман, - произнес он через некоторое время.

Я ничего не ответил.

- Вы на меня сердитесь! - продолжал он. - Есть из-за чего! Я не мог заплатить за свое путешествие, и мне волей-неволей пришлось прибегнуть к хитрости!

- Никто, сударь, и не предлагает вам сейчас отсюда убираться!

- Еще бы! Разве вам неизвестно, что то же самое случилось с графами Лоренсином и Дампиером, когда они поднялись в Лионе пятнадцатого января тысяча семьсот восемьдесят четвертого года. Один молодой купец, некто Фонтен, вскочил в гондолу, рискуя опрокинуть шар! Он пропутешествовал с ними, и... никто от этого не умер!

- Мы объяснимся, когда спустимся на землю, - ответил я, уязвленный его легкомысленным тоном.

- Пустое! Не будем говорить о возвращении!

- Вы, может быть, думаете, что я буду медлить со спуском?

- Со спуском! - удивленно протянул он. - Со спуском! Начнем лучше с подъема!

Я и ахнуть не успел, как он выбросил за борт два мешка балласта, даже не потрудившись высыпать из мешков песок.

- Сударь! - воскликнул я вне себя от гнева.

- Я знаю, как вы опытны в этом деле, - невозмутимо ответил незнакомец. - Ваши прекрасные полеты наделали немало шума. Но если опыт - родной брат практики, то и теория ему несколько сродни. Я же долгое время изучал аэронавтику, и это даже повредило мне мозги, - добавил он с грустью. Тут он замолчал и погрузился в раздумье.

Шар неподвижно висел в воздухе, - он больше не поднимался. Взглянув на барометр, незнакомец сказал:

- Ну вот мы и достигли восьмисот метров! Право же, люди похожи на насекомых! Взгляните! Чтобы постигнуть, что такое человек, его следовало бы всегда рассматривать имению с такой высоты! Площадь Театра комедии напоминает огромный муравейник. Посмотрите на толпу, запрудившую набережную и улицу Зейль! Мы находимся как раз над городским собором. Майн превратился в светлую линию, рассекающую город, а вот тот мост, Майн-Брюкке, кажется ниткой, протянутой между берегами.

Между тем стало прохладнее.

- Я готов сделать для вас все что угодно, дорогой хозяин, - заявил мой спутник. - Если вам холодно, я сниму свой плащ и отдам его вам.

- Благодарю вас, - сухо ответил я.

- Экий вы! Необходимость - мать закона. Протяните мне руку, ведь я ваш соотечественник: вы можете многому от меня научиться, и я уверен, что вы скоро простите мне мою выходку.

Ни слова не говоря, я уселся на противоположном конце гондолы. Молодой человек вынул из кармана своего плаща объемистую тетрадь. Это был трактат по аэронавтике.

- У меня имеется весьма любопытная коллекция рисунков и карикатур на тему о нашем увлечении воздухоплаванием. Сколько восторгов и насмешек вызвало это замечательное открытие! К счастью, уже позади те времена, когда братья Монгольфьер пытались создать искусственные облака из водяных паров и получать газ, содержащий электричество, путем сжигания мокрой соломы и мелкорубленой шерсти.

- Вы, что же, хотите преуменьшить заслуги первых воздухоплавателей? - спросил я, невольно вовлеченный в беседу. - Разве не замечательная у них была цель? Доказать на своем опыте, что можно подниматься на воздух!

- Полноте, сударь! Кто отрицает значение первых воздухоплавателей! Требовалось огромное мужество, чтобы подниматься на таких ненадежных шарах, наполненных подогретым воздухом! Но позвольте вас спросить: далеко ли шагнула вперед наука воздухоплавания со времени полетов Бланшара, другими словами - почти за столетие? Взгляните-ка сюда, сударь!

Незнакомец вынул из папки рисунок.

- Вот, - сказал он, - первое путешествие по воздуху, предпринятое Пилатром де Розье и маркизом д’Арландом через четыре месяца после изобретения воздушного шара. Людовик Шестнадцатый не отпускал их в этот полет. Первыми воздухоплавателями должны были стать два приговоренных к смерти преступника. Это возмутило Пилатра де Розье, и он правдами и неправдами добился разрешения на полет. Тогда еще не была изобретена круглая площадка, окруженная бортами, в которой так удобно лежать под шаром. Аэронавтам приходилось неподвижно сидеть на противоположных концах площадки, которая вся была завалена сырой соломой. Под отверстием шара подвешивалась жаровня. Когда воздухоплаватели хотели взлететь, они подбрасывали в жаровню солому, рискуя при этом спалить весь аппарат. Подъемная сила шара возрастала, когда он наполнялся нагретым воздухом. Двадцать первого ноября тысяча семьсот восемьдесят третьего года отважные воздухоплаватели поднялись из парка Мюэтт, предоставленного дофином в их распоряжение. Аэростат величественно взмыл в высоту, некоторое время летел вдоль Лебединого острова, затем пролетел близ заставы Конференции. Потом, проплыв между куполом Дома инвалидов и Военным училищем, он стал приближаться к церкви св. Сульпиция. Тут аэронавты усилили огонь, пролетели над бульваром и спустились за заставой Анфер. Когда шар коснулся земли, из него вышел воздух, и пустой мешок, распластавшись, накрыл Пилатра де Розье, которого насколько мгновений не было видно.

- Дурное предзнаменование! - воскликнул я, невольно заинтересовавшись подробностями, столь близко меня касавшимися.

- Да, это предвещало катастрофу, в результате которой и погиб этот бедняга! - грустно промолвил незнакомец. - Ну, а вам не случалось терпеть аварию?

- Ни разу.

- Да что там говорить! Несчастья обрушиваются на нас и без всяких предзнаменований, - прибавил мой спутник.

Некоторое время он сидел молча.

Между тем мы направлялись к югу. Франкфурт уже давно исчез из поля нашего зрения.

- Мне кажется, надвигается гроза, - сказал молодой человек.

- Мы успеем спуститься до грозы, - ответил я.

- Зачем? Куда лучше подняться еще выше - тогда уж мы наверняка от нее уйдем.

И еще два мешка с балластом полетели за борт.

Шар стал быстро подниматься и остановился на высоте тысячи двухсот метров. Значительно похолодало. Но все же солнечные лучи, нагревая оболочку шара, вызывали расширение находящегося в ней газа, и его подъемная сила возрастала.

- Не бойтесь, - сказал незнакомец. - Человек может дышать даже на высоте трех тысяч пятисот сажен. Но я просил бы вас предоставить мне управление шаром.

Я хотел было встать, но сильная рука удержала меня, придавив к сиденью.

- Кто вы такой? - спросил я.

- Вы хотите знать мое имя? На что оно вам?

- Скажите, как вас зовут!

- Можете звать меня Геростратом или Эмпедоклом, - как вам больше нравится.

Такой ответ не обещал ничего хорошего. Да и вообще хладнокровие незнакомца мне казалось странным, и я не без тревоги задавал себе вопрос: с кем я имею дело?

- Сударь, - заговорил он снова, - со времен физика Шарля не изобретено решительно ничего нового. Через четыре месяца после изобретения аэростатов этот талантливый человек изобрел клапан, дающий возможность выпускать газ, когда шар переполнен или когда надо опуститься, гондолу, сидя в которой так легко управлять аппаратом, сетку, которая обтягивает шар, причем тяжесть гондолы распределяется равномерно по всей его поверхности. Он применил также балласт, позволяющий регулировать подъем и выбирать место спуска, стал пропитывать оболочку каучуковым составом, что сделало ее непроницаемой; стал применять барометр, чтобы определить, на какую высоту поднялся аэростат. Наконец, Шарль стал первый надувать шар водородом; этот газ в четырнадцать раз легче воздуха и позволяет подняться в самые высокие слои атмосферы; вдобавок, пользуясь водородом, можно не бояться, что аппарат загорится в воздухе. Первого декабря тысяча семьсот восемьдесят третьего года трехтысячная толпа собралась возле Тюильри. Шарль удачно поднялся. Солдаты дворцового караула отдали ему честь. Он пролетел девять лье, причем управлял своим шаром с искусством, непревзойденным и современными воздухоплавателями. Король пожаловал ему пенсию в две тысячи ливров, так как в те времена, сударь, открытия еще поощрялись.

Я заметил, что мой собеседник начинает проявлять беспокойство.

- Да, сударь, - продолжал он, - изучая этот вопрос, я убедился, что уже первые аэронавты умели управлять своими шарами. Не будем говорить о Бланшаре, которому я не слишком склонен доверять. Назовем хотя бы Гитона де Морво, который при помощи весел и руля заставлял свой аппарат двигаться в желаемом направлении; затем господина Жюльена, парижского часовщика, который не так давно проделал на Ипподроме весьма убедительные опыты: его воздушный аппарат удлиненной формы благодаря особому механизму двигался против ветра. Наконец, господин Петэн создал конструкцию из четырех соединенных вместе шаров; он надеется с помощью горизонтально установленных парусов изменять направление полета. Правда, в последнее время подняли вопрос о двигателях, преодолевающих сопротивление воздуха, - таких, как гребной винт. Но этот винт, вращаясь в воздухе, не даст нужного эффекта. Да будет вам известно, сударь, что я изобрел единственно возможный способ управления воздушным шаром, но ни одна академия не пришла мне на помощь, мои подписные листы так и остались незаполненными, и ни одно правительство не захотело меня выслушать! Чудовищно!

Незнакомец делал резкие движения, отчаянно жестикулируя, гондола сильно раскачивалась. Мне стоило немалого труда его успокоить.

Тем временем наш аэростат попал в довольно быстрое воздушное течение, и мы продвигались к югу на высоте полутора тысяч метров.

- Под нами Дармштадт, - сказал мой спутник, нагибаясь над бортом гондолы. - Видите вы его цитадель? Ее не так-то легко разглядеть, правда? Иначе и быть не может: надвигается гроза, и в знойном воздухе очертания предметов колеблются и расплываются; только опытный глаз может распознавать местность.

- Вы уверены, что это Дармштадт? - спросил я.

- Не сомневаюсь. Мы в шести лье от Франкфурта.

- В таком случае нужно спускаться.

- Спускаться! Уж не собираетесь ли вы садиться вот на те колокольни? - насмешливо спросил незнакомец.

- Я имею в виду окрестности города.

- Ну, что ж, удалимся от колоколен!

С этими словами мой спутник схватил два мешка с балластом. Я бросился к нему, но он отпихнул меня, и я упал на дно гондолы. Облегченный аэростат взмыл на высоту двух тысяч метров.

- Успокойтесь, - сказал он. - Вспомните, что Бриоски, Био, Гей-Люссак и Барраль поднимались значительно выше, чтобы производить свои наблюдения.

- Сударь, нам нужно спускаться, - сказал я спокойным голосом, надеясь подействовать на него кротостью. - Собирается гроза. Было бы неблагоразумно...

- Вздор! Мы поднимемся выше грозы, и она будет нам не страшна! - воскликнул мой спутник. - Что может быть прекраснее полета над тучами, которые громоздятся над землей? Какую гордость испытываешь, когда плывешь по воздушным волнам! Ведь самые высокопоставленные особы путешествовали так же, как и мы. Маркиза и графиня де Монталамбер, графиня Подена, девица ла Гард и маркиз де Монталамбер отправились из Сент-Антуанского предместья в неведомые просторы. Герцог Шартрский очень искусно управлял шаром и проявил замечательное присутствие духа во время своего полета пятнадцатого июля тысяча семьсот восемьдесят четвертого года. В Лионе граф де Лоренсин и граф де Дампиер, в Нанте господин де Линь, в Бордо д’Арблэ де Граанж, в Италии кавалер Андриани, в наши дни - герцог Брауншвейгский, - все это славные завоеватели воздуха. Чтобы сравняться с этими знатными особами, мы должны вознестись выше их в небесные просторы! Чем ближе мы будем к бесконечности, тем глубже ее постигнем.

Вследствие разреженности воздуха водород в шаре значительно расширился. Я заметил, что нижняя часть шара, намеренно оставленная пустой, стала раздуваться. Необходимо было открыть клапан. Однако мой товарищ, казалось, не хотел, чтобы я управлял аэростатом. Видя, что он увлекся своим красноречием, я решил незаметно дернуть за веревку, привязанную к клапану. Я уже начал догадываться, с кем имею дело, но мне все еще не хотелось верить. Это было бы так ужасно!

Было примерно без четверти час. Прошло уже сорок минут после нашего отлета из Франкфурта. С юга надвигались тяжелые тучи, плывшие против ветра. Мы неминуемо должны были с ними столкнуться.

- Неужели вы уже не надеетесь добиться признания своих идей?.. - спросил я незнакомца с участием... не совсем бескорыстным.

- Потерял всякую надежду! - глухо промолвил он. - Мало того, что меня обидели отказами, они меня осмеяли: меня доконали карикатуры, эти удары ослиных копыт! Эта пытка уготована всем новаторам! Взгляните-ка на эти карикатуры, относящиеся к различным эпохам, - мой портфель набит ими!

Пока мой спутник перелистывал свои бумаги, я незаметно схватил веревку, привязанную к клапану. Я опасался, как бы его внимание не привлек свист выходящего газа, напоминающий шум водяной струи.

- А как потешались над аббатом Миоланом! - продолжал незнакомец. - Он должен был подняться с Жанинэ и Бреденом. Его шар вспыхнул в момент подъема, и невежественная толпа разнесла его в клочья. А потом карикатурист изобразил незадачливых воздухоплавателей в виде каких-то диковинных зверей, названия которых напоминают имена аргонавтов.

Я дернул за веревку и увидел, что барометр поднимается. Это было как нельзя более кстати. С юга уже доносились отдаленные раскаты грома.

- Посмотрите на этот рисунок, - продолжал ничего не замечавший незнакомец. - Гигантский воздушный шар поднимает целый корабль, замки, дома, все что угодно. Карикатуристы не подозревали, что их вздорная выдумка станет со временем правдой! Чего только нет на этом огромном корабле! Слева вы видите руль и будку пилота; на носу - беседку, колоссальный орган и пушку; выстрелы и музыка должны привлекать внимание жителей Земли и Луны. На корме помещается обсерватория и находится небольшой воздушный шар, заменяющий шлюпку. В трюме помещаются солдаты. На носу - фонарь, наверху - галереи для прогулок и паруса. В трюме находятся также кафе и склады продовольствия. Посмотрите, какая широковещательная программа. «Этот шар, изобретенный на благо человечества, направится в ближайшее время в гавани Леванта. По возвращении будут предприняты путешествия к обоим полюсам, а также на крайний запад. Пассажирам не о чем заботиться: решительно все предусмотрено и все пойдет как по маслу. Проездная плата вычислена по совершенно точному тарифу. Любое из перечисленных путешествий будет стоить тысячу луидоров. Цена одинаковая, куда бы вы ни полетели, хоть в самые отдаленные страны. Принимая во внимание быстроту передвижения, удобства и развлечения, каким будут предаваться путешественники, следует признать эту цену весьма умеренной. Воздушное путешествие сулит пассажирам наслаждения, неведомые на земле: на нашем корабле каждый обретет то, о чем мечтает, - без малейшего преувеличения. Одни будут веселиться на балу, другие стоять на вахте; те будут вкушать самые утонченные яства, а эти поститься; желающий поговорить с умными людьми найдет собеседников; глупцы также обретут сколько угодно себе подобных. Итак, девизом воздушного общества будет: «Наслаждайтесь!» Над этими выдумками смеялись... Но если бы дни мои не были сочтены, все эти фантастические проекты осуществились бы очень скоро!

Мы значительно приблизились к земле. Мой собеседник не замечал этого.

- А вот здесь что-то вроде игры в воздушные шары, - продолжал он, раскладывая передо мной еще несколько рисунков, принадлежавших к его обширной коллекции. - Эта игра охватывает, пожалуй, всю историю воздухоплавания. Предназначается она для умов возвышенных и производится при помощи костей и жетонов; их стоимость устанавливается по соглашению. Проигрыш и выигрыш зависят от того, добрались ли вы до той или иной клетки.

- Мне кажется, - прервал я его, - вы довольно основательно изучили аэронавтику.

- О да, сударь! Вы правы! Я изучил все! Решительно все, всю историю воздухоплавания, начиная с Фаэтона, с Икара, с Архитаса. Если бы господу было угодно продлить мои дни, аэронавтика принесла бы благодаря мне огромную пользу человечеству. Но, увы, этого не будет.

- Почему же?

- Потому что меня зовут Эмпедоклом или Геростратом!..

Между тем наш шар благополучно приближался к земле; впрочем, падение с высоты ста футов так же опасно, как и с высоты пяти тысяч!

- Слыхали вы про битву при Флерусе? - продолжал мой собеседник. Его лицо все более и более оживлялось. - Именно тогда Кутель, по распоряжению правительства, организовал роту аэростатчиков! При осаде Мобёжа генерал Журдан с большим успехом применял этот новый способ разведки: Кутель дважды в день поднимался на воздух вместе с генералом. Аэронавты сигнализировали людям, державшим шар внизу, при помощи белых, красных и желтых флажков. Когда шар поднимался, по нему нередко стрелял неприятель из ружей и пушек, но ни разу в него не попадая. Собираясь овладеть Шарлеруа, Журдан направил туда Кутеля. Кутель поднялся с Жюмейской равнины. Его сопровождал генерал Морло, производивший наблюдения; они оставались в воздухе около восьми часов. Эти полеты значительно содействовали победе при Флерусе. Впоследствии генерал Журдан заявил об этом во всеуслышание. И что же! Несмотря на услуги, оказанные аэронавтами в этом сражении и во время бельгийской кампании, их военная карьера продолжалась не больше года. Вернувшись из Египта, Бонапарт закрыл школу, основанную правительством в Медоне. А между тем что можно ждать от новорожденного? - как говорил Франклин. Дитя родилось жизнеспособным, его не следовало душить!

Незнакомец схватился руками за голову и задумался. Потом, не поднимая головы, сказал:

- Несмотря на мое запрещение, сударь, вы все же открыли клапан?

Я выпустил из рук веревку.

- К счастью, - продолжал он, - у нас есть еще триста фунтов балласта!

- Каковы же ваши планы? - спросил я его.

- Вам не случалось перелетать через море? - ответил он мне вопросом.

Я почувствовал, что бледнею.

- Как досадно, - добавил мой спутник, - что ветер гонит нас к Адриатическому морю! Ведь это всего-навсего лужа! Но если мы поднимемся повыше, то, быть может, встретим более благоприятные течения.

Не взглянув на меня, он сбросил еще несколько мешков песка. Затем заговорил угрожающим тоном:

- Я позволил вам открыть клапан, потому что напор газа грозил прорвать оболочку! Но не вздумайте повторять свои проделки! Вы слышали о перелете Бланшара и Джеффериса из Дувра в Кале? - продолжал он. - Это было великолепное путешествие! Седьмого января тысяча семьсот восемьдесят пятого года они наполнили свой шар газом близ побережья Дувра. Дул северо-западный ветер. Как только они поднялись, обнаружилось, что они допустили ошибку в расчете равновесия своего шара. Пришлось выбросить часть балласта, иначе им грозило падение. У них осталось всего тридцать фунтов песка. Этого было недостаточно, так как ветер был слабый и они очень медленно приближались к берегам Франции. «Что делать?» - сказал Джефферис. «Мы проделали всего четверть пути, - ответил Бланшар, - и летим очень низко! Необходимо подняться выше - быть может, мы встретим там более благоприятный ветер». - «Надо выбросить остатки балласта!» Шар немного поднялся, однако ненадолго. Вскоре он снова стал опускаться. Примерно на половине пути аэронавты выбросили в море книги и инструменты. Через четверть часа Бланшар спросил Джеффериса: «Ну, как барометр?» - «Поднимается! Мы погибаем, хотя французский берег уже виден!» Тут раздался сильный шум. «Что такое? Лопнул шар?» - воскликнул Джефферис. «Нет! Из-за утечки газа сжалась нижняя часть шара! Мы продолжаем снижаться. Нам грозит гибель! За борт все лишнее!»

Провизия, весла, руль-все полетело в воду. Аэронавты находились на высоте всего ста метров.

«Кажется, мы опять поднимаемся», - заметил доктор. «Нет, это был лишь короткий рывок вверх, он вызван выброшенным грузом. Ни одного корабля в поле зрения, ни одной лодки на горизонте! Надо избавиться и от одежды!»

Несчастные сбросили с себя верхнее платье, но шар продолжал падать!

«Бланшар, - сказал тогда Джефферис, - вы собирались лететь одни, потом согласились захватить меня. Я пожертвую собой и брошусь в море! Тогда облегченный шар поднимется!» - «Нет, нет! Какой ужас!»

Оболочка шара все больше сжималась. Мало-помалу шар принял форму парашюта, и сдавленный газ стал еще больше давить на стенки. Утечка его усилилась.

«Прощайте, мой друг! - сказал доктор. - Да хранит вас бог!»

Он хотел было выпрыгнуть из гондолы, но Бланшар удержал его.

«У нас остается еще одно средство, - сказал он. - Мы можем перерезать веревки гондолы и уцепиться за сетку. Может быть, шар поднимется! Будем готовы! Но... смотрите! Барометр падает! Мы идем вверх! Ветер свежеет! Мы спасены!»

Путешественники увидели Кале! Ими овладела безумная радость, через несколько минут они опустились в Гинском лесу!

- Я не сомневаюсь, - добавил рассказчик, - что, окажись мы в таких же обстоятельствах, вы последуете примеру доктора Джеффериса!

Под нами клубились огромные зловещие тучи. Шар отбрасывал на них длинную тень, его окружало какое-то сияние, кое-где под гондолой рокотал гром. Меня охватил ужас.

- Давайте спускаться! - воскликнул я.

- Спускаться, когда нас наверху ожидает солнце! Долой мешки!

Груз наш убавился еще на пятьдесят фунтов.

Достигнув высоты трех тысяч пятисот метров, мы перестали подниматься. Незнакомец говорил без умолку. Я терял последние силы, а мой спутник, казалось, находился в своей стихии.

- С хорошим ветром мы могли бы далеко улететь! - воскликнул он. - Над Антильскими островами есть воздушные течения, обладающие скоростью до ста лье в час! Во время коронации Наполеона Гарнерен выпустил в одиннадцать часов вечера освещенный воздушный шар с цветными стеклами. Дул норд-норд-вест. На следующее утро, на рассвете, жители Рима встретили шар криками восторга, когда он пролетал над куполом святого Петра! Мы полетим дальше и... выше!

Я с трудом его слышал. В ушах шумело! Но вот в тучах открылся просвет.

- Посмотрите на этот город, - сказал незнакомец. - Это Шпейер!

Я высунулся из гондолы и заметил внизу какие-то темные пятна. Это был Шпейер. Рейн, такой широкий в этом месте, походил на развернутую ленту. Небо над нами было темносинее. Птиц уже давно не было видно: они не могут летать в таком разреженном воздухе. Мы были затеряны в пространстве - я оставался с глазу на глаз с незнакомцем!

- Вам незачем знать, куда я направлю шар, - вдруг сказал мой спутник и швырнул компас в облака. - О, какое великолепное зрелище представляет падение! Вы знаете, что со времен Пилатра де Розье до лейтенанта Галя аэронавтика насчитывает не так уж много жертв. Несчастные случаи всякий раз бывают вызваны неосторожностью. Пилатр де Розье отправился с Ромэном из Булони тринадцатого июня тысяча семьсот восемьдесят пятого года. К своему шару, наполненному газом, он подвесил монгольфьер, наполненный нагретым воздухом. Очевидно, он надеялся таким образом устранить потерю газа, а также избавиться от необходимости выбрасывать балласт. Это было все равно, что поднести факел к бочонку с порохом! Безумцы поднялись на четыреста метров и были подхвачены противным ветром, их понесло в открытое море. Чтобы спуститься, Пилатр решил открыть клапан аэростата, но привязанная к нему веревка запуталась в веревочной сетке и прорвала оболочку шара, газ мгновенно из него вышел. Шар упал на монгольфьер и закружился, увлекая его. Несчастные полетели стремглав вниз и разбились. Ужасно, не правда ли?

Я еще мог вымолвить:

- Сжальтесь! Спустимся!

Тучи обступили нас со всех сторон. Раздавались оглушительные раскаты, наш аэростат весь сотрясался.

- Вы положительно меня раздражаете! - воскликнул незнакомец. - Теперь вы больше не будете знать, поднимаемся ли мы, или идем вниз!

С этими словами он вышвырнул за борт барометр, а за ним - еще несколько мешков балласта. Мы находились, очевидно, на высоте примерно пяти тысяч метров. На стенках гондолы кое-где образовались льдинки. Что-то вроде снежной пыли оседало на одежду, и я продрог до мозга костей. В это время под нами разразилась страшная гроза. Мы находились выше нее.

- Не бойтесь, - ободрял меня незнакомец. - Погибают только неосторожные. Вот, например, Оливари, он поднялся близ Орлеана на бумажном монгольфьере; над его гондолой была подвешена жаровня, ему пришлось захватить с собою пропасть топлива, и все-таки гондола загорелась. Оливари упал и разбился! Моемая поднялся в Лилле на неустойчивой площадке: она качнулась, и он потерял равновесие; Мосман упал и разбился! У Битторфа в Мангейме бумажный шар загорелся в воздухе: Битторф упал и разбился! Гаррис поднялся на дурно сконструированном шаре: клапан был слишком велик и плохо закрывался. Гаррис упал и разбился! Садлер, пролетев несколько часов, оказался без балласта: его отнесло в сторону Бостона. Шар ударился о трубу. Садлер упал и разбился! Кокине спустился на очень выпуклом парашюте, конструкцию которого усовершенствовал. Кокине упал и разбился! Ну, что ж! Мне дороги эти отважные жертвы неосторожности! И я умру, как они! Выше! Выше!

Казалось, надо мной проносились тени злополучных аэронавтов. Разреженный воздух и яркие солнечные лучи способствовали расширению газа, и шар все поднимался! Я снова попытался открыть клапан. Тогда незнакомец обрезал веревку в нескольких футах над моей головой... Спасения не было!

- Вы не присутствовали при падении госпожи Бланшар? - спросил он. - А вот я его наблюдал, да-с! Собственными глазами! Шестого июля тысяча восемьсот девятнадцатого года я находился в Тиволи. Госпожа Бланшар поднималась на воздушном шаре небольших размеров, к которому пришлось прибегнуть в целях экономии. Она вынуждена была надуть его полностью, и газ вырывался в нижнее отверстие. За шаром тянулось что-то вроде дорожки из водорода. Под гондолой был подвешен проволочный обруч, покрытый горючим составом, - основа для огненного колеса. Она собиралась зажечь его высоко над землей. До этого госпожа Бланшар уже несколько раз проделывала такой фокус. В этот полет она, кроме колеса, захватила с собой еще небольшой парашют, к которому был привязан шар, заключавший в себе «серебряный дождь». Она должна была поджечь этот шар с помощью факела на длинном шесте, а затем метнуть в пространство. В назначенное время она поднялась. Ночь была темная. Поджигая шар, она неосторожно провела факелом под струей водорода, выбивавшейся из шара. Я не отрываясь смотрел на нее. Внезапно яркая вспышка прорезала темноту. Мне пришло в голову, что это какой-то новый трюк искусной воздухоплавательницы. Пламя все разгоралось, потом вдруг погасло, а в следующий миг над парашютом взвился огненный султан - это горела струя газа. Этот зловещий пожар осветил бульвар и весь Монмартрский квартал. Тут я увидел, как несчастная бросилась к отверстию шара и стала судорожно его сжимать, стараясь потушить горевший газ, но это ей не удалось. Тогда она снова уселась и стала управлять спуском шара, - он все еще не падал. Газ горел несколько минут. Шар все сжимался и постепенно приближался к земле - но это не было падение! Северо-западный ветер относил его в сторону Парижа. В то время находившийся на Прованской улице дом номер шестнадцать был окружен огромным садом. Аэронавт мог опуститься там без риска. Но надо же было так случиться: гондола задела за крышу дома. Толчок был не очень сильный. «Помогите!» - закричала несчастная. Я уже подбежал к месту катастрофы. Гондола скользнула по крыше и задела за железную скобу. Толчок выбросил госпожу Бланшар из гондолы. Она упала на мостовую и разбилась насмерть!

От этих рассказов у меня кровь застывала в жилах. Незнакомец стоял передо мной с непокрытой головой, растрепанный, и в глазах у него пылал огонь безумия.

Сомнений не было! Я наконец понял, в чем дело! Передо мной был сумасшедший.

Он выбросил остатки балласта, и мы устремились ввысь. Шар достиг, вероятно, высоты девяти тысяч метров! У меня носом и горлом шла кровь!

- Как прекрасен подвиг мучеников науки! - воскликнул безумец. - Потомки будут чтить их память.

Но я больше ничего «не слышал. Сумасшедший огляделся, потом встал на колени и зашептал мне на ухо:

- Разве вы забыли катастрофу, постигшую Замбекарри? Ну, так слушайте. В начале октября тысяча восемьсот четвертого года стояла ветреная, дождливая погода. Но вот седьмого числа как будто прояснилось. Замбекарри не мог дольше откладывать объявленный им полет. Враги над ним издевались. Лететь было необходимо, чтобы спасти свою честь и честь аэронавтики. Дело было в Болонье. Никто не помогал ему наполнить шар.

Он взлетел в полночь вместе с Андреоли и Гросетти. Шар поднимался медленно, так как дождь повредил его оболочку и газ просачивался наружу. Трое отважных путешественников следили за барометром при свете потайного фонаря. Замбекарри не ел уже сутки, Гросетти был также голоден.

«Друзья мои, - сказал Замбекарри, - я весь продрог. Я теряю последние силы. Я умираю».

Он упал без чувств на площадке. То же самое случилось и с Гросетти. На ногах оставался один Андреоли. С немалым трудом ему удалось привести в чувство Замбекарри.

«Что нового? Где мы летим? Откуда ветер? Который час?» - «Два часа». - «Где компас?» - «Я его уронил». - «Боже мой! В фонаре потухла свеча!» - «Она не может гореть в таком разреженном воздухе!»

Луна еще не поднялась, кругом - непроглядная мгла.

«Как холодно! Я замерзаю! Андреоли, что нам делать?»

Шар медленно опускался, проходя сквозь завесу каких-то белесых облаков.

«Тише! - сказал Андреоли. - Слышишь?» - «Что?» - спросил Замбекарри. - Какой-то странный шум!» - «Тебе почудилось». - «Нет!»

- Вы представляете себе, с каким ужасом аэронавты в глубокой темноте прислушивались к этому непонятному шуму! Быть может, они разобьются, ударившись о башню? Или упадут на крышу?

«Слышишь? Как будто шум моря!» - «Не может быть!» - «Это ревут волны!» - «Света! Света!»

С грехом пополам Андреоли удалось зажечь фонарь. Было три часа утра. Шум волн раздавался все громче. Аэронавты находились над самой водой.

«Мы погибли!» - воскликнул Замбекарри и выбросил за борт большой мешок с балластом. «Помогите! Спасите!» - закричал Андреоли.

Гондола погрузилась в воду, их захлестывали волны.

«За борт инструменты, одежду, деньги!»

Аэронавты сбросили с себя часть одежды, обувь и выкинули за борт все предметы. Облегченный аэростат, как птица, взмыл вверх. У Замбекарри поднялась рвота. У Гросетти пошла износа кровь. Несчастные с трудом дышали и не в силах были говорить. Они продрогли до костей. Одежда покрылась коркой льда. Над морем поднялась кроваво-красная луна.

С полчаса аэростат плавал в высоких слоях атмосферы, затем стал снижаться. Они опять над самым морем! Было четыре часа утра. Гондолу заливала вода. Шар раздувался, как парус, и несколько часов несчастных носило по волнам.

На рассвете они очутились против Пезаро, в каких-нибудь четырех милях от берега. Они чуть было не пристали к берегу, но ветер переменился, и их унесло в открытое море.

Гибель была неизбежна. Правда, им встречались лодки, но рыбаки в суеверном страхе спешили прочь от них!.. К счастью, один из рыбаков оказался цивилизованнее других. Он взял несчастных на борт и доставил в Ферраду.

Ужасное происшествие, не правда ли? Но Замбекарри был человек мужественный и энергичный. Едва оправившись после этой передряги, он стал снова летать, Во время одною из полетов, спускаясь, он наткнулся на дерево. Спиртовая лампа разбилась, его облило спиртом, и одежда на нем вспыхнула. Начал загораться и шар. Все же Замбекарри удалось спуститься. Он получил серьезные ожоги.

Наконец двадцать первого сентября тысяча восемьсот двенадцатого года Замбекарри совершил еще один полет близ Болоньи. Его шар снова ударился о дерево, и спирт вновь вспыхнул. На этот раз он упал и разбился насмерть!

И перед лицом таких фактов мы еще колеблемся! Нет, нет! Чем выше мы поднимемся, тем более славной будет наша гибель!

Все предметы полетели за борт. Облегченный шар поднимался все выше. Аэростат содрогался. Малейший звук вызывал оглушительное эхо в слоях разреженной атмосферы. Наш аэростат, как крохотная планета, затерялся в безбрежном пространстве.

Над нами простиралась только синева, пронизанная звездами.

Внезапно безумец поднялся во весь рост.

- Час настал! - крикнул он. - Умрем со славой! Мы с вами отверженцы! Люди презирают нас! Так раздавим же их!

- Сжальтесь! - вырвалось у меня.

- Перережем канаты! Пусть наша гондола свободно несется в мировом пространстве! Мы попадем в сферу притяжения Солнца, и мы пристанем к Солнцу!

Отчаяние придало мне силу. Я бросился на сумасшедшего. Завязалась отчаянная борьба. Он опрокинул меня навзничь и, придавив мне грудь коленом, принялся обрезывать канаты гондолы.

- Один! - произнес он.

- Боже!..

- Второй!.. Третий...

Собрав последние силы, я вскочил на ноги и с силой оттолкнул безумца.

- Четвертый! - крикнул он.

Гондола оторвалась. Я инстинктивно уцепился за сетку и, как паук, повис в ее ячейках.

Безумец ринулся вниз и исчез в тумане...

Шар поднялся еще на некоторую высоту! Послышался страшный треск!.. Чрезмерно расширившись, газ прорвал оболочку!.. Я невольно зажмурился...

Но вот меня охватило какое-то влажное тепло, и я пришел в себя. Кругом теснились облака, освещенные странным сиянием. Шар кружился с невероятной быстротой. Его подхватил ветер, и он мчался со скоростью ста лье в час в горизонтальном направлении. Вокруг меня полыхали молнии.

Однако я падал не слишком быстро. Когда я снова открыл глаза, передо мной была земля. Я находился в каких-нибудь двух милях от моря. Яростный ветер мчал меня прямо к морю. Внезапно резкий толчок заставил меня разжать пальцы. Канат выскользнул у меня из рук, и я стремглав полетел вниз...

Оказывается, волочившийся по земле якорный канат застрял в какой-то расселине. Мой шар, освободившись от груза, умчался в морской простор.

Когда я очнулся, я увидел, что лежу на кровати в домике какой-то крестьянки. Я находился в Хардер-виле, это маленький городок в пятнадцати лье от Амстердама на берегу Зюдерзее.

Я спасся чудом. Во время этого полета моим спутником был совершен ряд безумств, которые мне не удалось предотвратить.

Пусть же этот страшный рассказ послужит к назиданию читателей и не расхолаживает исследователей воздушных путей!

1851 г.

Зимовка во льдах

Перевод с французского З. Александровой

Собрание сочинений в 12 т. Т. 12., М., Государственное Издательство Художественной Литературы, 1957


ГЛАВА ПЕРВАЯ Черный флаг


Двенадцатого мая 18... года кюре старой церкви города Дюнкерка проснулся в пять часов утра и собирался, как всегда, служить раннюю обедню, на которую приходило несколько благочестивых рыбаков.

Облачившись, он направился было к алтарю, но тут в ризницу вошел человек, явно чем-то взволнованный и обрадованный. Это был моряк лет шестидесяти, еще крепкий и бодрый, с открытым и честным лицом.

- Господин кюре, - крикнул он, - подождите, пожалуйста!

- Что вас привело сюда в такую рань, Жан Корнбют? - с удивлением спросил кюре.

- Что меня привело? До смерти захотелось обнять вас, господин кюре!

- Что ж, я не возражаю, но лишь после того, как вы прослушаете обедню.

- Обедня! - засмеялся в ответ старый моряк. - Вы думаете, вам теперь удастся отслужить обедню? Так я и позволю вам!

- А почему бы мне не отслужить обедню? - спросил кюре. - Ну-ка, объясните! Уже ударили в третий раз...

- Сколько бы раз там ни звонили, - ответил Жан Корнбют, - сегодня еще придется звонить, господин кюре. Ведь вы обещали сами обвенчать моего сына Луи с моей племянницей Мари!

- Так он вернулся?! - радостно воскликнул кюре.

- Можно сказать, вернулся, - отвечал Корнбют, потирая руки. - Сегодня на рассвете нам сообщили с наблюдательного поста о приближении нашего брига, которому вы сами нарекли прекрасное имя «Юный смельчак».

- Поздравляю вас от всей души, милейший Корнбют, - проговорил кюре, снимая ризу и епитрахиль. - Я не забыл о нашем уговоре. Обедню за меня отслужит викарий, и как только ваш сын прибудет, - я к вашим услугам.

- Будьте уверены, что он не заставит вас ждать слишком долго, - отвечал моряк. - Вы уже оглашали предстоящую свадьбу, и теперь вам остается отпустить ему грехи, а много ли может нагрешить человек, обретаясь между небом и водой во время плаванья в северных морях! А ведь ловко я придумал отпраздновать свадьбу в самый день прибытия брига! Луи с корабля отправится прямо в церковь!

- Так идите же, Корнбют, и готовьте все, что нужно.

- Бегу, господин кюре. До скорого свидания!

Моряк быстро зашагал к своему дому, стоявшему на набережной торгового порта. Из его окон открывался вид на Северное море, и старый моряк этим очень гордился.

Жану Корнбюту в свое время удалось сколотить кое-какое состояние. Прослужив несколько лет капитаном на кораблях одного богатого гаврского судовладельца, он решил обосноваться в своем родном городе, где на собственные средства построил бриг «Юный смельчак». Он совершил целый ряд рейсов на север, всякий раз выгодно сбывая весь свой груз строевого леса, железа и дегтя. Затем Жан Корнбют передал командование кораблем своему сыну Луи, отважному тридцатилетнему моряку. По словам всех местных капитанов каботажных судов, Луи был лучшим мореходом в Дюнкерке.

Луи Корнбют отправился в плавание, испытывая самые нежные чувства к племяннице своего отца, Мари. Молодая девушка с нетерпением ожидала его возвращения. Мари едва исполнилось двадцать лет. Это была красивая фламандка с легкой примесью голландской крови. Мать Мари, умирая, поручила ее своему брату, Жану Корнбюту. Добряк любил ее, как родную дочь, и надеялся, что ее брак с Луи будет прочным и счастливым.

Прибытие брига, замеченного в открытом море, означало завершение крупной торговой операции, которая должна была принести Жану Корнбюту значительную прибыль. Быстро закончив свой рейс, «Юный смельчак» возвращался с последней своей стоянки в порту Бодоэ, на западном побережье Норвегии.

Когда Жан Корнбют пришел из церкви, весь дом был на ногах. Сияя от счастья, Мари одевалась к венцу.

- Только бы нам успеть собраться до прихода брига, - твердила она.

- Да, да, поторапливайся, малютка! - отвечал Жан Корнбют. - Ветер с севера, а под полным бакштагом «Юный смельчак» идет хорошо.

- А вы всех наших друзей известили, дядя? - спросила Мари.

- Всех известил.

- И нотариуса и кюре?

- Не беспокойся! Смотри, как бы не пришлось ждать тебя.

В эту минуту вошел кум Клербо.

- Ну, друг Корнбют, - воскликнул он, - вот так удача! Твой корабль приходит как раз во-время: правительство только что объявило торги на большие поставки строевого леса.

- А что мне до того? - отвечал Жан Корнбют. - Это дело правительства.

- Так оно и есть, господин Клербо, - добавила Мари. - Сейчас для нас важнее всего возвращение Луи.

- Не спорю... - продолжал кум Клербо. - Но все же эти поставки леса...

- И вы тоже попируете у нас на свадьбе, - прервал торговца Жан Корнбют, до боли стискивая ему руку.

- Эти поставки леса...

- И вместе со всеми нашими друзьями, что придут и с суши и с моря. Я уже предупредил гостей и приглашу всю команду корабля!

- А мы пойдем встречать его на набережную? - спросила Мари.

- А как же! - отвечал Жан Корнбют. - Все пойдем, пара за парой, с музыкой во главе.

Гости явились без опоздания. Несмотря на ранний час, никто не пренебрег приглашением. Все наперебой поздравляли славного моряка, которого искренне любили. Тем временем Мари, стоя на коленях у себя в комнате, горячо благодарила создателя за то, что он услышал ее мольбы. Вскоре, красивая и нарядная, она вошла в зал.

Женщины поцеловали ее в щеку, а мужчины крепко пожали ей руку. Затем Жан Корнбют подал сигнал к выступлению.

Любопытное зрелище представляло собой свадебное шествие, направлявшееся к морю на восходе солнца. Весть о прибытии брига успела облететь весь порт, и множество любопытных в ночных колпаках выглядывало из окон и полуоткрытых дверей. Со всех сторон слышались поздравления и добрые пожелания.

Под этот хор приветствий и благословений процессия приблизилась к пристани. Погода была великолепная. Казалось, солнце радовалось вместе с людьми. Дул свежий северный ветер, нагоняя небольшую волну, и рыбачьи лодки, выходившие из порта, быстро скользили между причалами, оставляя за собой длинный след.

Две дамбы, начинавшиеся у набережной Дюнкерка, выдавались далеко в море. Свадебная процессия широкими рядами двигалась по северной дамбе и вскоре подошла к стоявшему на ее оконечности маленькому домику, где дежурил начальник порта.

Контуры брига Жана Корнбюта вырисовывались все отчетливее. Ветер крепчал, и «Юный смельчак» шел полным бакштагом под марселями, фоком, контр-бизанью, брамселями и бом-брамселями. Повидимому, на борту царила та же радость, что и на берегу. Жан Корнбют с подзорной трубой в руках весело отвечал на вопросы друзей.

- Вот он, мой красавец бриг! - воскликнул он. - Цел и невредим, словно только что из Дюнкерка. Никаких аварий! Ни малейшего повреждения.

- Вы видите своею сына, Корнбют? - спрашивали его.

- Пока еще нет. Ну, да он занят своим делом.

- Почему же он не поднимает флага? - удивился Клербо.

- Этого я не знаю, дружище, но уж, наверное, у него есть на то свои причины.

- Дядюшка, дайте мне подзорную трубу, - сказала Мари, выхватывая у Корнбюта из рук инструмент. - Я первая хочу его увидеть!

- Но ведь это мой сын, сударыня!

- Вот уже тридцать лет, как он ваш сын, - смеясь, отвечала девушка, - но моим женихом он стал только два года назад.

Теперь «Юный смельчак» был виден совершенно отчетливо. Команда уже готовилась бросить якорь. Верхние паруса были убраны. Уже можно было узнать кое-кого из матросов, устремившихся к снастям, но напрасно искали глазами Мари и Жан Корнбют капитана, чтобы помахать ему рукой.

- Ей-богу, я вижу помощника капитана Андрэ Васлинга! - вдруг крикнул Клербо.

- А вон плотник Фидель Мизон! - отозвался один из присутствующих.

- И наш друг Пенеллан! - прибавил второй, делая знаки моряку, носившему это имя.

«Юный смельчак» находился уже в каких-нибудь трех кабельтовых от порта, когда на гафеле показался черный флаг... На борту был траур!

Страшная мысль мелькнула у присутствующих; сердце молодой невесты сжалось от недоброго предчувствия.

Бриг печально входил в порт. На борту царило гробовое молчание. Вскоре корабль миновал оконечность эстакады. Мари, Жан Корнбют и гости бросились на набережную, к которой подходил корабль, и через минуту были на борту.

- Мой сын! - только и мог выговорить Жан Корнбют.

Матросы, обнажив головы, молча указали ему на траурный флаг.

Отчаянно вскрикнув, Мари без чувств упала на руки старого Корнбюта.

«Юного смельчака» привел в порт Андрэ Васлинг. Жениха Мари Луи Корнбюта на борту больше не было.


ГЛАВА ВТОРАЯ План Жана Корнбюта


Как только сердобольные соседки увели молодую девушку, помощник капитана, Андрэ Васлинг, рассказал Корнбюту о печальном событии, лишившем старика радости свидания с сыном. В корабельном журнале об этом можно было прочесть следующее:


«26 апреля, на широте Мальстрима, когда дул свирепый зюйд-вест, с корабля, вынужденного лечь в дрейф во время шторма, были замечены сигналы бедствия, подаваемые какой-то шкуной. Увлекаемая течением, шкуна без фок-мачты и парусов неслась по направлению к Мальстриму. Капитан Луи Корнбют, видя, что судну грозит неминуемая гибель, решил прийти ему на помощь. Несмотря на возражения команды, он распорядился спустить на воду шлюпку, в которую вошел вместе с матросом Кортруа и рулевым Пьером Нукэ. Команда следила за ними глазами до тех пор, пока они не скрылись в тумане. Наступила ночь. Шторм все усиливался. «Юный смельчак» каждую минуту мог быть подхвачен течениями, проходившими поблизости от этих мест, и затянут в Мальстрим. Корабль был вынужден идти по ветру. Напрасно кружил он несколько дней в районе места происшествия: ни шлюпки, спущенной с брига, ни шкуны, ни капитана Луи и ни одного из его спутников нигде не было видно. Тогда Андрэ Васлинг созвал матросов, взял на себя командование кораблем и повел его на Дюнкерк».


Прочитав эту запись, сухую и лаконичную, как всякий судовой документ, Жан Корнбют долго плакал. Единственным утешением ему служила мысль, что сын его погиб, стремясь спасти своих ближних. Вскоре несчастный отец ушел с брига, на который ему было больно смотреть, и возвратился в свой осиротевший дом.

Печальная новость мгновенно разнеслась по всему Дюнкерку. Многочисленные друзья старого моряка наперерыв спешили выразить ему свое горячее, искреннее сочувствие. Пришли и матросы с «Юного смельчака» и сообщили подробности печального происшествия. Мари заставила Андрэ Васлинга рассказать все, что ему было известно о самоотверженном поступке ее жениха.

Пролив немало горьких слез, Жан Корнбют погрузился в глубокое раздумье. На следующее утро он спросил заглянувшего к нему Андрэ Васлинга:

- Скажите, Андрэ, вы вполне уверены, что мой сын погиб?

- Увы, это так, господин Жан! - ответил Андрэ Васлинг.

- И вы сделали решительно все, что могли, чтобы разыскать его?

- Абсолютно все, господин Корнбют! К сожалению, не приходится сомневаться, что ваш сын и его спутники погибли в пучине Мальстрима.

- Андрэ, согласились бы вы остаться помощником капитана?

- Это будет зависеть от капитана, господин Корнбют.

- Капитаном буду я, Андрэ, - ответил старый моряк. - Я быстро разгружу корабль, наберу команду и отправлюсь на поиски сына.

- Но ваш сын погиб, - настойчиво повторил Андрэ Васлинг.

- Возможно, что так оно и есть, Андрэ, - с живостью возразил Жан Корнбют, - но возможно также, что ему удалось спастись. Я хочу обшарить все норвежские порты, куда его могло забросить. И только, когда для меня станет ясно, что я больше не увижу его, я вернусь домой, чтобы умереть.

Почувствовав, что решение Жана Корнбюта непоколебимо, Андрэ Васлинг перестал возражать и ушел.

Тотчас же после его ухода Жан Корнбют принялся излагать племяннице намеченный им план. Вскоре он увидел в ее глазах сквозь слезы, постоянно их застилавшие, проблеск слабой надежды. До этого момента девушка не сомневалась в гибели жениха. Но как только в ее сердце зародилась надежда, - Мари отдалась ей всей душой.

Старый капитан решил, что «Юный смельчак» должен немедленно выйти в море. Прочно построенный бриг не перенес еще ни одной аварии и не нуждался в ремонте.

Жан Корнбют заявил, что если матросы согласны снова пуститься в плавание, то состав команды останется прежним. Единственное изменение состояло в том, что вместо сына командовать кораблем должен был сам Жан Корнбют.

Ни один из спутников Луи Корнбюта не отказался от предложения. А среди них были такие бравые моряки, как Алэн Тюркьет, плотник Фидель Мизон, бретонец Пенеллан, заменивший погибшего рулевого Пьера Нукэ, и такие храбрые, испытанные матросы, как Градлен, Опик и Жервик.

Жан Корнбют еще раз предложил Андрэ Васлингу занять прежний пост на борту. Приведя бриг обратно в порт в целости и сохранности, помощник капитана показал себя искусным мореходом. Но по каким-то неизвестным причинам Андрэ Васлинг медлил с ответом и попросил несколько дней на размышление.

- Как вам угодно, Андрэ Васлинг, - отвечал Корнбют. - Но знайте, что, если вы согласитесь, мы примем вас с радостью.

На преданность бретонца Пенеллана Жан Корнбют мог вполне рассчитывать, - немало рейсов совершили они вместе на своем веку. В прошлом, когда рулевой почему-либо оставался на берегу, маленькая Мари проводила у него на руках долгие зимние вечера. Понятно, что старик навсегда сохранил к ней отцовскую нежность, и молодая девушка со своей стороны отвечала ему дочерней привязанностью. Пенеллан изо всех сил старался как можно скорее снарядить корабль. По его мнению, Андрэ Васлинг недостаточно усердно разыскивал потерпевших крушение, хотя его образ действий был вполне оправдан: он не мог рисковать кораблем, за который нес ответственность как капитан.

Не прошло и недели, как «Юный смельчак» был готов к новому рейсу. Только на этот раз груз его состоял не из товаров, а из всякого рода провизии: бриг до отказа был загружен солониной, сухарями, мешками с мукой и картофелем, ветчиной, вином, водкой, кофе, чаем, табаком.

Отплытие было назначено на 22 мая. Накануне этого дня к Жану Корнбюту явился Андрэ Васлинг, до сих пор не давший окончательного ответа. Он все еще был в нерешительности, не зная, что предпринять.

Хотя Жана Корнбюта не было дома, дверь была открыта. Когда Андрэ Васлинг вошел в залу, смежную с комнатой молодой девушки, его внимание привлекли доносившиеся оттуда голоса. Он прислушался и узнал голоса Мари и Пенеллана.

Повидимому, они разговаривали уже давно, так как молодая девушка, казалось, была решительно не согласна с какими-то доводами бретонца.

- Сколько лет дяде Корнбюту? - спрашивала Мари.

- Что-нибудь около шестидесяти, - отвечал Пенеллан.

- Вот видите, и, несмотря на это, он не боится никаких опасностей и без колебаний отправляется на розыски сына.

- Но наш капитан еще очень крепкий человек, - возразил моряк. - У него тело точно из дуба, а мускулы что колосники. Уж за него-то я ничуть не боюсь.

- Мой добрый Пенеллан, - продолжала Мари, - когда любишь, найдутся силы. А потом я надеюсь что господь не оставит нас. Вы меня понимаете, так помогите же мне.

- Нет, Мари, это невозможно, - не сдавался Пенеллан. - Кто знает, куда забросит нас судьба и какие страдания доведется нам испытать. Ты и представить себе не можешь, сколько мужественных людей погибло в северных морях!

- Но поймите, - настаивала молодая девушка, - от этого ничего не изменится, а если вы мне откажете, я подумаю, что вы меня разлюбили.

Андрэ Васлинг догадался, на что решалась молодая девушка. Минута размышления, и его ответ был готов.

- Жан Корнбют, - сказал он, направляясь навстречу старому моряку, входившему в дом, - я принимаю ваше предложение. Обстоятельства изменились, и теперь я вполне могу остаться на корабле. Вы можете на меня рассчитывать.

- Я никогда не сомневался в вас, Андрэ Васлинг, - ответил Жан Корнбют, протягивая ему руку. - Мари, дитя мое! - позвал он.

Мари и Пенеллан тотчас вошли в комнату.

- Мы выходим завтра на рассвете с отливом, - сказал старый моряк. - Моя бедная Мари, мы проводим вместе последний вечер.

- Дядюшка! - воскликнула Мари, бросаясь к Жану Корнбюту.

- Бог даст, я разыщу твоего жениха, Мари.

- Конечно, мы разыщем Луи, - прибавил Андрэ Васлинг.

- Так вы тоже с нами? - с живостью спросил Пенеллан.

- Да, Пенеллан, Андрэ Васлинг будет моим помощником, - отвечал Жан Корнбют.

- О, - протянул бретонец с каким-то странным выражением в глазах.

- Его советы нам очень пригодятся, он ловок и предприимчив.

- Да вы, капитан, всех нас за пояс заткнете, - ответил Андрэ Васлинг. - И опытности и, здоровья у вас хоть отбавляй.

- Итак, друзья мои, до завтра. Идите скорее на корабль и заканчивайте приготовления. До свидания, Андрэ! До свидания, Пенеллан!

Помощник капитана и матрос вышли вместе. Жан Корнбют и Мари остались вдвоем. Немало слез было пролито в этот печальный вечер. Чтобы еще больше не расстраивать и без того опечаленную Мари, Жан Корнбют решил уйти на следующий день не прощаясь. Он в последний раз поцеловал Мари, а в три часа утра незаметно вышел из дому.

По случаю отплытия корабля на эстакаде собрались все друзья старого моряка. Кюре, еще недавно собиравшийся благословить союз Мари и Луи, пришел дать последнее напутствие кораблю. Обменявшись с приятелями крепкими молчаливыми рукопожатиями, Жан Корнбют поднялся на борт.

Команда была в сборе. Андрэ Васлинг отдавал последние распоряжения. Но вот паруса поставлены, и бриг стал быстро удаляться под крепким северо-западным бризом. Кюре, стоя посреди коленопреклоненной толпы, поручал отплывающих божьей милости.

Куда стремится этот корабль? Он идет по пути, полному лишений, на котором погибло столько мореплавателей! Не имея определенного места назначения, он должен быть готов к любым опасностям и бороться с ними. Его ведет бог! Одному богу известно, где бригу суждено бросить якорь.


ГЛАВА ТРЕТЬЯ Проблеск надежды


Это время года особенно благоприятно для плавания, и можно было надеяться, что бриг без задержек прибудет на место кораблекрушения.

Жан Корнбют наметил следующий маршрут: прежде всего он рассчитывал сделать остановку у Фарерских островов, куда северный ветер мог прибить потерпевших кораблекрушение. Затем он намеревался обойти все окрестные порты и, выйдя за пределы Северного моря, обследовать все западное побережье Норвегии вплоть до порта Бодоэ, ближайшего к месту кораблекрушения пункта, а если понадобится - отправиться и дальше.

Андрэ Васлинг, напротив, считал, что прежде всего надо обследовать берега Исландии. Но Пенеллан возразил ему, что во время катастрофы буря надвигалась с запада, поэтому можно надеяться, что несчастные, благополучно миновав Мальстрим, были отброшены к берегам Норвегии.

Таким образом, решено было по возможности придерживаться ранее намеченного маршрута до тех пор, пока не будут обнаружены какие-либо следы.

На другой день Жан Корнбют сидел над картой, погруженный в размышления. Вдруг на плечо его опустилась маленькая рука и нежный голос прошептал ему на ухо:

- Мужайтесь, дядюшка!

Он быстро обернулся и остолбенел от изумления. Мари обвила его шею руками.

- Мари, девочка моя! - воскликнул он. - Ты здесь!

- Если отец идет в море, чтобы спасти сына, то и жена может отправиться на розыски мужа.

- Несчастная Мари! Как перенесешь ты все лишения и трудности, какие нам предстоят? Неужели ты не понимаешь, что с тобою нам будет гораздо труднее в пути!

- Кет, дядюшка, ведь я сильная.

- Но кто знает, куда нас занесет, Мари? Взгляни на эту карту! Мы приближаемся к местам, небезопасным даже для нас, моряков, привыкших ко всему на свете. Но что будет с тобою, слабое дитя!..

- Нет, дядюшка, я родилась в семье моряка! С детства я наслушалась рассказов о крушениях и штормах! Я хочу быть вместе с вами и моим старым другом Пенелланом.

- Пенеллан! Так это он спрятал тебя здесь?

- Да, дядюшка, но ведь он знал, что я и без его помощи сумела бы пробраться на корабль.

- Пенеллан! - позвал Жан Корнбют.

Вошел рулевой.

- Что сделано, того не исправишь, Пенеллан. Но помни, за жизнь Мари отвечаешь ты.

- Будьте спокойны, капитан, - ответил Пенеллан. - Малютка достаточно сильна и мужественна. Она будет нашим ангелом-хранителем. А вдобавок, капитан, все, что ни делается, делается к лучшему.

Молодую девушку поместили в каюту, которую матросы постарались уютно обставить.

Восемь дней спустя «Юный смельчак» встал на якорь у Фарерских островов. Однако самые тщательные расследования оказались безуспешными. За все это время на побережье не было обнаружено никаких обломков корабля, никаких следов потерпевших крушение. Вообще о кораблекрушении там ничего не знали.

После десятидневной стоянки 10 июня корабль двинулся дальше. Море было спокойное. Дул благоприятный ветер, и корабль быстро достиг берегов Норвегии, но и здесь поиски не дали никаких результатов.

Жан Корнбют решил направиться в Бодоэ. Возможно, там удастся узнать название погибшего корабля, на помощь которому поспешил Луи Корнбют с двумя матросами.

Бриг бросил якорь в Бодоэ 30 июня. Здесь местные власти вручили Жану Корнбюту бутылку, найденную на берегу и содержавшую следующий документ:


«26 апреля, на борту «Фрейерна». После того как к нам подошла шлюпка с «Юного смельчака», нас стало относить течением в сторону льдов. Да сжалится над нами господь!»


Жан Корнбют возблагодарил небеса. Наконец-то он напал на след! Без сомнения, «Фрейерн» и был той самой пропавшей без вести норвежской шкуной, которая, повидимому, была унесена течением на север.

Нельзя было терять ни одного дня. «Юный смельчак» был спешно подготовлен к борьбе с опасностями, ожидавшими его в северных морях. Плотник Фидель Мизон, тщательно осмотрев корабль, убедился, что он достаточно прочной конструкции и можно не бояться встречи со льдами.

Пенеллан, не раз охотившийся на китов в арктических морях, позаботился о том, чтобы сделан был необходимый запас шерстяных одеял, меховой одежды, обуви из тюленьих шкур и досок для изготовления саней, без которых невозможно пробираться по ледяным равнинам. Запасы винного спирта и каменного угля были значительно увеличены на тот случай, если бы пришлось зазимовать где-нибудь в Гренландии. С великим трудом и за большие деньги удалось раздобыть порядочное количество лимонов, необходимых для борьбы с цынгой, обычно поражающей мореплавателей в полярных районах. Теперь запасы солонины, сухарей и водки уже не умещались в провизионных кладовых, и пришлось заполнить часть трюма. Не забыли захватить в большом количестве и пеммикан[15], содержащий много питательных веществ. Достаточно съесть небольшое количество этого индейского продукта, чтобы насытиться.

По распоряжению Жана Корнбюта приобрели несколько пил, чтобы распиливать лед. Захватили также ломы и клинья, чтобы раздвигать льдины. В Гренландии собирались купить собак для санной упряжки.

Вся команда корабля была занята этими приготовлениями и энергично работала. Матросы Опик, Жервик и Градлен во всем следовали наставлениям рулевого Пенеллана, который советовал до поры до времени не надевать теплого платья, хотя температура воздуха под этими широтами за полярным кругом была уже достаточно низкой.

Все это время Пенеллан, не говоря никому ни слова, внимательно наблюдал за поведением Андрэ Васлинга. Человек этот, голландец по происхождению, появился у них в порту неизвестно откуда; он был неплохим моряком и два рейса плавал на борту «Юного смельчака». Покамест Пенеллану не в чем было его упрекнуть, разве только в излишнем внимании к Мари. Тем не менее рулевой решил продолжать свои наблюдения.

Благодаря энергичной работе всего экипажа бриг был снаряжен к 16 июля, то есть через две недели после прибытия в Бодоэ. Это время года особенно благоприятно для плавания в арктических морях. Уже два месяца как началась оттепель, и розыски становились менее затруднительными. Итак, «Юный смельчак» снялся с якоря и взял курс на мыс Брустер, находящийся на восточном побережье Гренландии, на 70 градусе широты.


ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ Во льдах


Вечером 23 июля над поверхностью моря был замечен отблеск, возвещающий о приближении первых айсбергов, двигавшихся к Датскому проливу и затем устремлявшихся в океан. С этой минуты от вахтенного на мачте требовалась неусыпная бдительность: нужно было следить за тем, чтобы корабль не столкнулся с какой-нибудь глыбой.

Команда была разделена на две смены. Первая состояла из Фиделя Мизона, Градлена и Жервика, во вторую входили Андрэ Васлинг, Опик и Пенеллан. Вахта должна была длиться не более двух часов, так как в суровом полярном климате силы человека быстро убывают. Хотя «Юный смельчак» находился всего лишь на 63 градусе северной широты, термометр показывал уже 9° ниже нуля.

Не переставая шел дождь, смешанный со снегом. Когда ветер немного утихал, Мари поднималась на палубу. Глаза ее постепенно привыкали к безрадостному северному ландшафту.

Первого августа Мари, по своему обыкновению, прогуливалась на кормовой палубе корабля, беседуя с дядей, Андрэ Васлингом и Пенелланом. В это время «Юный смельчак» входил в проход шириной не более трех миль, образовавшийся между двумя ледяными полями; обломки льдин неслись по проходу на юг.

- Когда же мы увидим землю? - спросила молодая девушка.

- Дня через три или четыре, - ответил Жан Корнбют.

- Может быть, мы узнаем там что-нибудь о моем бедном Луи!

- Все возможно, Мари, но боюсь, что нам еще долго придется плавать. Сдается мне, что «Фрейерн» был унесен еще дальше на север.

- Я думаю, вы правы, - заметил Андрэ Васлинг. - Ведь шторм, во время которого мы потеряли из виду норвежское судно, продолжался целых три дня, а за это время корабль могло отнести далеко, ведь он не в состоянии бороться с ветром.

- Позвольте вам заметить, господин Васлинг, - возразил Пенеллан, - что дело было в апреле, когда оттепель еще не начиналась. Поэтому шкуну должны были задержать льды.

- И, без сомнения, она разбита в щепки. Ведь команда не могла управлять кораблем.

- Однако по ледяной равнине, - продолжал Пенеллан, - им было нетрудно добраться до земли, до которой было не так уже далеко.

- Будем надеяться, что так и было, - проговорил Жан Корнбют, прерывая спор, ежедневно возникавший между помощником капитана и рулевым. - Я думаю, вскоре мы увидим землю.

- Вот она! - воскликнула Мари. - Посмотрите на эти горы!

- Нет, дитя мое, - отвечал Жан Корнбют, - это ледяные горы. Мы встречаем их впервые на своем пути. Если мы окажемся между ними, они раздавят нас, как стеклышко. Пенеллан, Васлинг, внимательнее следите за управлением корабля.

На горизонте появилось более пятидесяти айсбергов; они медленно приближались к бригу. Пенеллан взялся за руль. Жан Корнбют поднялся на мачту и стал оттуда указывать путь.

К вечеру бриг был окружен со всех сторон движущимися ледяными горами, против натиска которых было бы бесполезно бороться. Кораблю предстояло пробраться сквозь эту флотилию пловучих гор: благоразумие заставляло двигаться вперед. Тут возникло еще одно затруднение: не было возможности точно определить направление корабля. Этому мешало непрестанное движение окружающих судно ледяных глыб, которые не могли служить сколько-нибудь надежным ориентиром. Туман сгустился, и стало еще темнее, Мари спустилась к себе в каюту. По приказу капитана восемь человек, составлявших экипаж брига, остались на палубе. Они были вооружены баграми с металлическим наконечником и должны были отталкивать попадавшиеся на пути льдины.

Через некоторое время «Юный смельчак» вошел в такой узкий проход, что плывшие по течению ледяные горы могли задеть ноки нижних рей; из осторожности грота-рей поставили так, чтобы он касался вантов. К счастью, на скорость брига это не повлияло - верхние паруса хорошо наполнялись ветром, и корабль двигался быстро. Благодаря небольшой ширине своего корпуса корабль, несмотря на туман, без особого труда продвигался по узкому проходу, осторожно лавируя между льдинами, которые то и дело сталкивались со зловещим грохотом.

Жан Корнбют спустился на палубу. Он уже ничего не мог разглядеть с мачты в окружающем мраке. Верхние паруса необходимо было взять на гитовы: корабль каждую минуту мог натолкнуться на льдину, и тогда гибель была бы неминуема.

- Проклятое плавание! - ворчал Андрэ Васлинг, стоявший среди матросов, которые отталкивали баграми льдины.

- Если нам удастся проскочить, мы поставим самую большую свечу богоматери, спасающей во льдах, - сказал Опик.

- А сколько еще впереди таких пловучих гор! - ввернул помощник капитана.

- И что нас ждет за этими горами! - отозвался матрос.

- Заткнись, болтун! - оборвал его Жервик. - Лучше следи за своим багром! Успеешь поворчать, когда мы выберемся отсюда.

В этот миг они заметили огромную глыбу льда, быстро надвигавшуюся на «Юного смельчака». Казалось, столкновение было неизбежно. Айсберг занимал почти всю ширину канала, и бриг не мог обойти его ни с той, ни с другой стороны.

- Судно слушается руля? - спросил Пенеллана Жан Корнбют.

- Нет, капитан. Судно уже не слушается руля.

- Эй, ребята! - крикнул капитан команде. - Не робейте! Покрепче упритесь баграми в планшир!

Айсберг был высотой в добрых шестьдесят футов. Если он обрушится на бриг, то мигом его раздавит. Наступил момент томительного ожидания. Этому ужасному мгновению, казалось, не будет конца. Не слушая приказаний капитана, матросы покинули свои места и сгрудились на корме.

Но, когда ледяная гора находилась на расстоянии не более полукабельтова от «Юного смельчака», вдруг раздался глухой шум, и огромный каскад воды обрушился на нос корабля, очутившегося на гребне чудовищной волны.

У матросов вырвался крик ужаса, но когда они взглянули вперед, ледяной горы уже не было. Она исчезла, и проход был свободен. Впереди расстилалось необозримое водное пространство, освещенное лучами заходящего солнца. Корабль выходил, наконец, на свободный путь.

- Все, что ни делается, делается к лучшему! - воскликнул Пенеллан. - Ставьте марсель и фок!

Произошло обычное в этих широтах явление: когда пловучие массы льда раскалываются во время таяния, айсберги плывут, сохраняя равновесие; но, оказавшись в океане, где вода значительно теплее, ледяные горы начинают подтаивать у основания и постепенно оседают. Сталкиваясь с соседними льдинами, они теряют равновесие; наступает момент, когда центр тяжести айсберга перемещается, и он опрокидывается. Если бы ледяная гора перевернулась на две минуты позже, она всей своей тяжестью обрушилась бы на бриг и потопила бы его.


ГЛАВА ПЯТАЯ Остров Ливерпуль


Теперь бриг плыл по водному пространству, почти свободному ото льда. Только белесый и на этот раз неподвижный отблеск на горизонте говорил о том, что там начинается область сплошных льдов.

Жан Корнбют продолжал вести корабль на мыс Брустер. Они приближались уже к широтам, где температура воздуха чрезвычайно низка, ибо туда доходят лишь наклонные, очень слабые лучи солнца.

Третьего августа бриг подошел к сплошным, неподвижным льдам. Проходы между ними зачастую были не больше кабельтова шириной, и «Юный смельчак» вынужден был делать множество поворотов, заставлявших иной раз лавировать против ветра.

Пенеллан с отеческой нежностью заботился о Мари. Несмотря на мороз, он заставлял ее ежедневно два-три часа прогуливаться по палубе, что было необходимо для сохранения здоровья.

Впрочем, Мари не теряла мужества, напротив - она всячески старалась подбодрить матросов, чем заслужила их искреннее уважение. Андрэ Васлинг вертелся около нее больше, чем когда-либо. Он искал случая заговорить с Мари, но молодая девушка, как бы предчувствуя что-то неладное, довольно холодно принимала его услуги. Разумеется, Андрэ Васлинг предпочитал беседовать с нею о будущем, он не скрывал от Мари, что оставалось мало надежды на спасение Луи и его спутников. По его мнению, в их гибели не было сомнений и молодой девушке рано или поздно придется найти себе другого спутника жизни.

Однако Мари все еще не догадывалась об истинных намерениях Андрэ Васлинга, так как, к великому неудовольствию помощника капитана, им никак не удавалось разговориться. Пенеллан всякий раз под тем или иным предлогом вмешивался в разговор, ловко разбивал хитрые доводы Андрэ Васлинга и возрождал надежду в сердце девушки.

Между тем Мари тоже не теряла времени даром. По совету рулевого она занялась подготовкой зимней одежды. Необходимо было изменить покрой платья. Обыкновенная женская одежда не подходила для зимовки во льдах, и Мари пришлось смастерить себе нечто вроде меховых шаровар, которые она обшила внизу тюленьим мехом; узкая короткая юбка не должна была касаться снега - надвигалась зима, и вскоре можно было ожидать снегопадов. Верхнюю часть туловища защищал меховой плащ с капюшоном, туго стянутый в талии.

В перерывах между работами матросы также занимались изготовлением теплой одежды. Прежде всего они сшили себе высокие сапоги из тюленьих шкур, в которых им предстояло пробираться по сугробам. Таким образом, во время плаванья во льдах у матросов не было ни одной свободной минуты.

Андрэ Васлинг был искусный стрелок, и ему нередко удавалось настрелять морских птиц, бесчисленные стаи которых постоянно носились над кораблем. Вкусное мясо гаг и снежных куропаток позволило путешественникам отдохнуть от солонины.

После множества поворотов бриг стал, наконец, приближаться к мысу Брустер. На воду была спущена шлюпка. Жан Корнбют и Пенеллан подошли на ней к берегу, но он оказался пустым и безлюдным.

Не теряя времени, бриг направился к острову Ливерпуль, открытому в 1821 году капитаном Скорсби. Когда корабль приблизился к берегу, матросы закричали от радости при виде туземцев, собравшихся на отмели. Пенеллан знал несколько слов на их языке, а им были знакомы кое-какие выражения, бывшие в ходу у китобоев, часто посещавших эти места; это помогло довольно быстро наладить связь.

Гренландцы были приземисты, коренасты; их рост в среднем не превышал четырех футов десяти дюймов, у них были круглые красноватые лица и низкий лоб; прямые пряди черных волос падали на плечи. У всех были испорченные зубы. Казалось, туземцы страдали какой-то болезнью, похожей на проказу, которой подвержены племена, питающиеся преимущественно рыбой.

В обмен на кусочки стали и меди, от которой они пришли в неописуемый восторг, бедняги приносили шкуры медведей, котиков, тюленей, дельфинов, морских волков и других животных. Таким образом, все эти шкуры, имевшие большую ценность для путешественников, достались почти даром.

Затем капитан кое-как объяснил туземцам, что он разыскивает потерпевший крушение корабль, и спросил, знают ли они что-нибудь об этом судне. Один из туземцев тотчас же нарисовал на снегу предмет, похожий на корабль, и объяснил, что такое судно месяца три тому назад было унесено на север, но оттепель и разрушение полей льда помешали им отправиться на розыски. Действительно, их утлые и чересчур легкие челноки, управляемые лопатообразным веслом, не могли выйти в море при создавшихся условиях.

Полученные ими сведения, хотя и не совсем точные, воскресили в сердцах матросов угасшую надежду, и Жану Корнбюту легко было уговорить их плыть дальше в полярные моря.

Перед тем как покинуть остров Ливерпуль, капитан приобрел упряжку из шести эскимосских собак, которые быстро акклиматизировались на корабле. Бриг снялся с якоря утром 10 августа и под крепким бризом двинулся, лавируя между льдами, дальше на север.

В эту пору под высокими широтами бывают самые длинные дни в году. Незаходящее солнце достигает самой высокой точки спирали, по которой оно движется над горизонтом. Впрочем, отсутствие ночи было не слишком заметно: нередко туман, дождь и снег заменяли ночную тьму.

Жан Корнбют, решивший идти до последней возможности вперед, позаботился о том, чтобы на корабле соблюдались правила гигиены. Межпалубное пространство было наглухо закрыто, и его открывали только по утрам для проветривания. Установили печи, причем трубы расположили так, чтобы внутри помещения сосредоточивалось как можно больше тепла. Матросам было приказано поверх хлопчатобумажной одежды надевать только одну шерстяную рубаху и наглухо застегивать кожаные плащи. Впрочем, печи еще не топились: запас дров и угля берегли для более сильных морозов.

Утром и вечером матросы обязательно получали какое-нибудь горячее питье, кофе или чай, а так как для поддержания сил нужна была мясная пища, то не упускали случая поохотиться на диких уток и чирков, в изобилии водившихся в этих местах.

Жан Корнбют установил на верхушке грот-мачты так называемое «воронье гнездо», нечто вроде бочки с выбитым днищем, где постоянно находился вахтенный, следивший за состоянием льдов.

Через два дня после того, как остров Ливерпуль скрылся из поля зрения, внезапно подул сухой ветер, и стало значительно холоднее; появились первые признаки приближения зимы.

«Юный смельчак» не мог терять ни минуты, так как вскоре сплошные льды должны были закрыть ему путь. Бриг шел вперед между ледяными полями; толщина льда достигала тридцати футов.

Утром 3 сентября «Юный смельчак» достиг широты бухты Гаэл-Хамкес. Земля должна была находиться примерно в тридцати милях с подветренной стороны. Здесь бриг впервые вынужден был остановиться перед ледяным барьером шириной в милю, в котором не было никакого, хотя бы самого узкого, прохода. Тут-то и пришлось пустить в ход ледовые пилы, чтобы как-нибудь расчистить дорогу. На работу с пилами были назначены Пенеллан, Опик, Градлен и Тюркьет. Колку льда производили с таким расчетом, чтобы куски льда уносились течением.

На эту работу команда потратила в общей сложности около двадцати часов. Было очень трудно стоять на льду; часто приходилось работать по пояс в воде. Одежда из тюленьих шкур быстро промокала.

Вдобавок под этими широтами всякая физическая работа быстро утомляет, и человек начинает задыхаться. Даже самые здоровые вынуждены были постоянно делать передышку.

Наконец путь был расчищен, и бриг смог пробраться сквозь эту долго задерживавшую его ледяную преграду.


ГЛАВА ШЕСТАЯ Колебания льдов


Борьба «Юного смельчака» с такими труднопреодолимыми препятствиями продолжалась еще несколько дней. Люди почти не выпускали из рук ледовых пил. Чтобы разбивать ледяные торосы, преграждавшие дорогу кораблю, приходилось даже прибегать к пороху.

Двенадцатого сентября море представляло собой уже сплошную ледяную равнину без единого промежутка или трещины. Лед так плотно окружал со всех сторон корабль, что он не мог ни продвигаться вперед, ни податься назад. Средняя температура воздуха была 16° ниже нуля. Одним словом, настало время зимовки. Пришла зима со всеми своими лишениями и опасностями.

«Юный смельчак» находился у входа в бухту Гаэл-Хамкес, то есть приблизительно на 21 градусе западной долготы и 76 градусе северной широты.

Жан Корнбют занялся приготовлениями к предстоящей зимовке. Прежде всего ему хотелось разыскать небольшую бухту, где корабль мог бы укрыться от ветра и сжатия льдов. Самое надежное убежище можно было найти только у берега, находящегося примерно в десяти милях к западу, и Жан Корнбют решил отправиться на поиски.

Двенадцатого сентября он двинулся в путь в сопровождении Андрэ Васлинга, Пенеллана и двух матросов, Градлена и Тюркьета. Каждый нес с собой груз, состоящий из двухдневного запаса провизии, так как все были уверены, что поход продлится не более двух дней. Кроме того, каждый захватил с собой по буйволовой шкуре, которая должна была служить постелью.

Снег, в изобилии выпавший за последнее время, еще не покрылся коркой льда и чрезвычайно затруднял передвижение. Путники часто проваливались в снег по пояс, и все время приходилось быть начеку, чтобы не упасть в трещину. Пенеллан, шедший впереди, тщательно исследовал дорогу, прощупывая ее длинной палкой с металлическим наконечником.

К пяти часам вечера туман начал сгущаться, и отряд вынужден был остановиться. Пенеллан принялся разыскивать льдину, за которой можно было бы укрыться от ветра.

Отдохнув несколько минут, путники подкрепились едой и очень пожалели, что у них не было горячего питья; потом они расстелили на снегу шкуры, завернулись в них, тесно прижались друг к другу и крепко заснули.

На следующее утро Жан Корнбют и его товарищи проснулись под снежным покровом толщиной более фута. К счастью, совершенно непромокаемые буйволовые шкуры защитили их от сырости, а слой снега сохранил их собственное тепло.

Жан Корнбют тотчас же подал знак к выступлению. К полудню они, наконец, увидали едва заметную полоску берега.

Берег был окаймлен высокими ледяными горами; их вершины, различной формы и высоты, имели вид гигантских кристаллов. При приближении моряков стаи морских птиц с шумом разлетелись в разные стороны, а лениво растянувшиеся на льду тюлени поспешно скрылись в воде.

- Честное слово, - заметил Пенеллан, - у нас тут не будет недостатка ни в мехе, ни в дичи.

- Эти животные, - ответил Жан Корнбют, - кажется, уже знакомы с человеком. Видно, здесь уже побывал кто-то прежде нас, иначе они не были бы так пугливы.

- Сюда заходят только гренландцы, - отозвался Андрэ Васлинг.

- Однако здесь нет никаких следов их пребывания, - возразил Пенеллан, поднимавшийся на холм. - Вокруг не видно ни остатков лагеря, ни покинутой хижины.

- Эй, капитан! - вдруг крикнул он. - Идите-ка сюда, я вижу подходящее местечко, где можно будет укрыться от норд-оста.

- За мной, ребята! - воскликнул Жан Корнбют.

Товарищи последовали за ним, и вскоре все присоединились к Пенеллану. Моряк был прав. За довольно высоким скалистым мысом была небольшая закрытая бухта длиной примерно в милю. В бухте плавало несколько льдин. Защищенная от холодных ветров вода еще не успела замерзнуть. Это было как нельзя более подходящее место для зимовки. Оставалось только провести туда корабль. Однако Жан Корнбют заметил, что слой льда чрезвычайно толст и почти невозможно прорубить в нем канал, чтобы провести бриг к месту зимовки

Итак, приходилось искать другую бухту. Жан Корнбют прошел дальше к северу, но и там ему ничего не удалось найти. Почти на всем протяжении берег представлял собой непрерывную стену скал. К тому же с этой стороны побережье было открыто восточным ветрам.

Это сильно огорчило капитана, тем более что Андрэ Васлинг, пользуясь случаем, изо всех сил старался преувеличить трудность создавшегося положения. Даже Пенеллан теперь начал сомневаться в справедливости своей любимой поговорки: все, что ни делается, делается к лучшему.

Оставался только один выход: поискать место для зимовки в южном направлении. Для этого нужно было вернуться назад, но раздумывать не приходилось, и маленький отряд тронулся в обратный путь. Старались идти как можно быстрее, потому что запасы провизии кончались.

Все это время Жан Корнбют присматривался к ледяной равнине, надеясь обнаружить какой-нибудь подходящий проход или хотя бы трещину, которую можно было бы расширить и превратить в канал. Но все его старания были напрасны.

К вечеру моряки вернулись на то место, где ночевали накануне. День прошел без снегопада, и они даже разглядели отпечатки своих ног на снегу. Все было готово к ночлегу, и путники улеглись, подстелив под себя буйволовые шкуры. Пенеллан был сильно раздосадован результатами разведки, и ему не спалось.

Внезапно его внимание привлек какой-то глухой рокот. Он стал прислушиваться, этот звук показался ему таким странным, что он толкнул локтем Жана Корнбюта.

- Что такое? - спросил Жан Корнбют, мгновенно проснувшись: как и все моряки, он спал очень чутко.

- Слышите, капитан? - спросил Пенеллан.

Звук повторился еще явственнее.

- Едва ли под этими широтами может быть гром, - заметил Жан Корнбют, поднимаясь на холм. - Скорее всего это стадо белых медведей.

- Черт возьми, до сих пор нам еще не приходилось с ними встречаться.

- Да, но рано или поздно они нанесут нам визит, - ответил Пенеллан. - Постараемся же оказать им достойный прием.

Пенеллан, захватив ружье, быстро взобрался на холм, у подножия которого они расположились. Небо заволокли тучи, и в темноте было трудно что-либо разглядеть. Но когда звук повторился, Пенеллан понял, что он доносится совсем не издалека. Вскоре к Пенеллану присоединился Жан Корнбют, и они с ужасом убедились, что рокот, разбудивший теперь и всех остальных, раздавался где-то у них под ногами.

Им угрожала новая опасность. Теперь шум, похожий на раскаты грома, сопровождался сильным колебанием льда. Некоторые матросы потеряли равновесие и упали.

- Внимание! - крикнул Пенеллан.

- Слушаем! - раздалось в ответ.

- Тюркьет! Градлен! Где вы?

- Я здесь, - ответил Тюркьет, стряхивая с себя снег.

- Сюда, Васлинг! - крикнул Жан Корнбют помощнику. - Где Градлен?

- Здесь, капитан! Мы пропали! - в ужасе закричал Градлен.

- Ничуть не бывало, - возразил Пенеллан. - Мне думается, мы спасены.

Не успел он это сказать, как раздался ужасающий треск. Ледяное поле раскололось на несколько частей, и матросам пришлось ухватиться за шатающуюся ледяную глыбу. Вопреки словам рулевого они оказались в исключительно опасном положении. Весь лед кругом колебался. Образовавшиеся торосы, как говорят моряки, «снялись с якоря». Колебание льда продолжалось около двух минут. Злосчастные матросы опасались, как бы лед не разъехался у них под ногами. Так, в постоянном страхе и волнении, они дожидались наступления дня. Каждый шаг мог оказаться роковым, и люди старались лежать неподвижно, чтобы не сорваться в пучину.

Когда рассвело, глазам их представилась картина, совершенно отличная от той, какую они наблюдали накануне. Необозримое ледяное поле раскололось на тысячи ледяных обломков. Волны, поднявшиеся в результате подводного землетрясения, взломали сковывающий их толстый слой льда.

Жан Корнбют первый вспомнил о бриге.

- Мой бедный корабль! - вскричал старый моряк. - Он наверняка погиб.

Лида его товарищей выражали беспредельное отчаяние. Гибель корабля должна была вскоре повлечь за собой их собственную гибель.

- Не падайте духом, друзья мои, - тихо проговорил Пенеллан. - Будем надеяться, что разрушение льдов откроет нам путь через льды, по которому мы сможем провести наш корабль в бухту, удобную для зимовки. Э, глядите-ка, если я не ошибаюсь, вот он, наш «Юный смельчак», на целую милю ближе к нам, чем раньше.

Забыв от радости всякую осторожность, все устремились вперед. Тюркьет поскользнулся и провалился в трещину; если бы Жан Корнбют не ухватил его за капюшон, матрос неминуемо бы погиб. К счастью, он отделался только холодной ванной.

На расстоянии каких-нибудь двух миль от путников виднелся бриг, плывший по ветру. Преодолев множество препятствий, маленький отряд добрался, наконец, до корабля. Корабль был в хорошем состоянии, только руль, который забыли во-время поднять, был разбит льдинами


ГЛАВА СЕДЬМАЯ Приготовления к зимовке


Итак, Пенеллан и на этот раз оказался прав: все устроилось как нельзя лучше, подводное землетрясение расчистило кораблю путь до самой бухты, намеченной для зимовки. Морякам оставалось только подталкивать баграми льдины с таким расчетом, чтобы они уносились течением и не загораживали им дорогу.

Девятнадцатого сентября бриг вошел в бухту, предназначенную для зимовки, и в двух кабельтовых от берега бросил якорь, который прочно засел в твердом грунте. На следующий день вода вокруг судна начала затягиваться тонким льдом. Вскоре лед стал уже настолько крепок, что легко выдерживал тяжесть человека. Теперь можно было установить непосредственную связь с сушей.

По обычаю северных мореходов такелаж оставили на своих местах. Что касается парусов, то они были тщательно сложены, закреплены на реях и покрыты чехлами. «Воронье гнездо» также оставили на месте, чтобы оттуда производить наблюдения и, заметив какое-нибудь судно, сигнализировать ему.

Солнце уже едва поднималось над горизонтом. Со времени июньского солнцестояния светило описывало по небосклону все более пологие дуги и вскоре должно было надолго скрыться за горизонтом.

Экипаж спешно готовился к зимовке. Работами руководил Пенеллан.

Лед становился все крепче и толще; сжимая корабль со всех сторон, он угрожал его раздавить. Пловучие льдины находились в непрестанном движении; примыкая друг к другу, они спаивались, образуя ледяное поле. Когда лед достиг футов двадцать в толщину, Пенеллан заставил команду наискось вырубить его вокруг корпуса корабля. Лед сомкнулся под килем и принял форму судна. Теперь оно покоилось на надежном ложе, и можно было не опасаться напора льдов.

Моряки возвели вдоль баркоута снежную стену, поднимавшуюся до высоты фальшборта, толщиной в пять-шесть футов. В скором времени снег стал твердым, как камень. Благодаря этой защитной ограде тепло не излучалось из жилого помещения наружу. Над палубой во всю ее длину был натянут парусиновый тент. Закрытая наглухо со всех сторон палуба служила для команды местом прогулок.

На берегу построили из снега склад, куда сложили все предметы, загромождавшие корабль. Переборки между каютами были разобраны, и теперь внутренность корабля от носа до кормы представляла собой одно большое помещение, которое легче было отопить, чем несколько маленьких кают, не говоря о том, что там было меньше углов, где всегда скапливается сырость и нарастает лед. К тому же это помещение можно было легко проветривать посредством парусиновых рукавов, выведенных наружу.

Вся команда работала не покладая рук, и 25 сентября приготовления к зимовке были закончены. Андрэ Васлинг не отставал от других. Он всячески старался угодить молодой девушке. Поглощенная мыслями о своем несчастном женихе, Мари ничего не замечала, зато Жан Корнбют быстро раскусил, в чем тут дело. Он решил поговорить с Пенелланом. Ему припомнились кое-какие факты, и он понял, куда клонит его помощник. Андрэ Васлинг любит Мари и, конечно, будет просить ее руки у Жана Корнбюта, когда тот удостоверится в гибели сына и его спутников. Было ясно, что помощник капитана мечтает поскорее вернуться в Дюнкерк и жениться на красивой и богатой девушке, которая станет единственной наследницей Жана Корнбюта.

Но в своем нетерпенье Андрэ Васлинг порой забывал об осторожности и выдавал себя: уж слишком часто рассуждал он о бесполезности поисков. Пенеллану доставляло удовольствие разбивать шаткие доводы помощника капитана, естественно, Андрэ Васлинг всей душой ненавидел старика рулевого. Впрочем, Пенеллан платил ему той же монетой. Он опасался только, как бы Андрэ Васлинг не посеял раздора среди команды, поэтому он посоветовал Жану Корнбюту до поры до времени воздерживаться от определенного ответа.

Когда приготовления к зимовке были закончены, капитан стал принимать меры для сохранения здоровья экипажа. Каждое утро матросы должны были проветривать помещение и тщательно протирать стены, которые отсыревали за ночь. Утром и вечером матросы получали горячий чай или кофе. Каждый день по нескольку человек отправлялись на охоту и должны были доставлять на борт свежую пищу.

Капитан заставлял всех ежедневно делать гимнастику и запретил оставаться слишком долго на холоде без движения, так как при температуре -30° легко отморозить лицо или конечности. В таком случае единственный способ спасти обмороженное место - это энергично растирать его снегом. Пенеллан советовал также каждое утро умываться холодной водой. Поистине нужно было обладать изрядным мужеством, чтобы решиться погрузить лицо и руки в ледяную воду, которую получали, нагревая снег в помещении. Пенеллан храбро проделал это на глазах у всех, и Мари одна из первых последовала его примеру.

Жан Корнбют не забывал также о чтении и молитве: надо было позаботиться о том, чтобы люди не скучали и не впадали в уныние. Зимующим в этих безотрадных краях чрезвычайно опасно терять бодрость духа Вечно пасмурное небо нагоняло тоску. Постоянно свирепствовавшие снежные бури приводили людей в отчаяние. Солнце вскоре должно было совсем скрыться. Если бы де облака, все время застилавшие небо, лунный свет мог бы в известной мере заменить путешественникам солнце во время долгой полярной ночи.

Однако западный ветер приносил снеговые тучи. Каждое утро приходилось отгребать сугробы, наметенные за ночь вокруг корабля, и заново прорубать во льду ступеньки для спуска на снежную равнину. Для этого пускали в ход ломы. Прорубив ступеньки, их обливали водой, которая тотчас же замерзала

Пенеллан заставил матросов сделать во льду прорубь близ корабля. Каждое утро приходилось разбивать тонкий лед, образовывающийся в проруби. Вода, которую черпали на значительной глубине, была далеко не так холодна, как на поверхности.

Все эти приготовления заняли около трех недель, Затем стали думать о дальнейших поисках. Корабль был заперт во льдах на добрых шесть-семь месяцев и мог продолжать свой путь лишь с наступлением оттепели. Необходимо было воспользоваться этой вынужденной остановкой и отправиться на поиски в северном направлении.


ГЛАВА ВОСЬМАЯ План поисков


Девятого октября Жан Корнбют созвал совещание, чтобы выработать план дальнейших действий; желая поднять дух участников экспедиции, он пригласил на совещание всю команду. Достав карту, он показал товарищам, где находится корабль.

Восточное побережье Гренландии простирается к северу почти по меридиану. Вся эта область была тщательно исследована целым рядом мореплавателей. На водном пространстве шириной в пятьсот лье, отделяющем Гренландию от Шпицбергена, не удалось обнаружить ни одного острова. Единственный остров, под названием Шаннон, находился на расстоянии ста миль к северу от бухты Гаэл-Хамкес, где предстояло провести зиму «Юному смельчаку».

Таким образом, если предположить, что норвежский корабль был отнесен в этом направлении, то Луи Корнбют и его спутники должны были искать убежища на зиму именно на этом острове.

Все согласились с мнением капитана, и, несмотря на возражения Андрэ Васлинга, решено было направиться на поиски к острову Шаннон.

Тотчас же начали готовиться. На норвежском берегу удалось приобрести сани, типа эскимосских, с полозьями, загнутыми с обоих концов. Благодаря такой конструкции они легко скользили как по льду, так и по снегу. Сани эти были двенадцати футов в длину и четырех футов в ширину, и на них можно было перевозить запасы провизии, рассчитанные на несколько недель. Фидель Мизон быстро их наладил. Он работал на складе, построенном из снежных глыб, куда были перенесены все его инструменты. Чтобы создать необходимую для работы температуру, на складе поставили печь. Трубу вывели наружу сквозь отверстие, проделанное в снеговой стене. Однако это устройство оказалось малопригодным, так как снег начал таять вокруг горячей трубы, и отверстие стало заметно увеличиваться. Тогда Жан Корнбют обернул трубу проволочной сеткой, что устранило таяние.

Пока Мизон работал над санями, Пенеллан с помощью Мари заготовлял одежду в дорогу. К счастью, сапоги из тюленьих шкур имелись в достаточном количестве. Жан Корнбют и Андрэ Васлинг отбирали необходимую провизию. Они решили взять с собой небольшой бочонок спирта для переносной жаровни, нужное количество чая и кофе, небольшой ящик с сухарями, двести фунтов пеммикана и несколько фляжек водки. Охотники должны были ежедневно доставлять свежее мясо. Порох рассыпали по мешочкам. Компас, секстант и подзорную трубу тщательно упаковали, оберегая их от толчков.

Одиннадцатого октября солнце впервые не поднялось над горизонтом. В кубрике все время горела лампа. Экспедицию никак нельзя было откладывать по следующим соображениям.

В январе начнутся такие холода, что опасно будет выходить из помещения. В течение добрых двух месяцев команда будет обречена на полное затворничество. Затем начнется оттепель, которая и позволит кораблю выйти изо льдов. Разумеется, таяние льдов помешает производить поиски. Вдобавок Луи Корнбют и его товарищи, если они остались в живых, едва ли перенесут полярную зиму. Итак, необходимо было немедленно их выручать.

Андрэ Васлинг прекрасно это понимал. Именно поэтому он решил всеми средствами препятствовать экспедиции.

Сборы в путь были закончены к 20 октября. Оставалось только подобрать людей. Молодую девушку нельзя было оставлять без опеки Жана Корнбюта или Пенеллана, а между тем они должны были участвовать в экспедиции.

Предстояло решить вопрос, сможет ли Мари выдержать все трудности такого путешествия. До сих пор она довольно легко переносила все лишения; ведь она была дочерью моряка и с детства привыкла к морю. Поэтому Пенеллан и не побоялся взять ее с собой в полярное плавание.

После долгих споров решили наконец, что молодая девушка тоже отправится в экспедицию, но на всякий случай ей оставят место в санях. С этой целью на санях построили небольшой шалаш из досок. Мари так и рвалась в поход и ни за что не хотела разлучаться со своими друзьями.

Итак, в экспедиции приняли участие: Мари, Жан Корнбют, Пенеллан, Андрэ Васлинг, Опик и Фидель Мизон. На корабле оставались Жервик, Градлен и Ален Тюркьет, которому и поручили охрану брига. Пришлось захватить с собой в значительном количестве добавочные припасы, так как Жан Корнбют, стремясь пройти как можно дальше, решил каждые семь-восемь дней делать по пути склады продовольствия.

Как только сани были приведены в готовность, их тотчас же нагрузили и прикрыли поклажу буйволовой шкурой. Общий вес груза составлял около семисот фунтов; пять собак без труда везли этот груз по льду.

Двадцать второго октября, как и предвидел капитан, температура внезапно изменилась. Небо очистилось, ярко заблистали звезды, над горизонтом поднялась луна и целых полмесяца не покидала небосклона. Термометр показывал -25°.

Выступление было назначено на следующий день.


ГЛАВА ДЕВЯТАЯ Снежная хижина


Двадцать третьего октября в 11 часов утра, при ярком лунном свете, караван тронулся в путь. На этот раз были приняты все необходимые меры на тот случай, если путешествие затянется. Жан Корнбют направился к северу, придерживаясь побережья. Идти приходилось по голому льду, на котором не оставалось ни малейших следов. Чтобы не сбиться с пути, капитану приходилось намечать впереди те или иные ориентиры: он держал направление то на какой-нибудь холм, врезавшийся в небо острыми зубцами, то на огромный торос, под напором льдов поднявшийся над равниной.

Пройдя около пятнадцати миль, сделали привал, и Пенеллан начал разбивать лагерь. Первым делом установили палатку, прислонив ее к ледяному торосу. Хотя Мари и не слишком страдала от холода, - к счастью, ветер утих, и стало легче переносить мороз, - ей не раз приходилось спускаться с саней, чтобы поразмять онемевшие ноги. Ей было довольно уютно в маленьком шалашике, который Пенеллан обил внутри шкурами.

Когда наступила ночь, или, вернее, подошло время отдыха, шалашик перенесли в палатку, и он служил молодой девушке спальней. Ужин состоял из свежего мяса, мясного порошка и горячего чая. Чтобы предупредить заболевание цынгой, Жан Корнбют дал всем участникам экспедиции по нескольку капель лимонного соку. Затем, помолившись, все крепко уснули.

После восьмичасового сна участники экспедиции, плотно позавтракав и накормив собак, заняли свои места в караване и снова пустились в путь. Собаки без малейшего напряжения везли сани по гладкой ледяной поверхности, и люди иногда с трудом поспевали за ними.

Вскоре у некоторых моряков обнаружилась так называемая офтальмия, то есть воспаление глаз. Первыми заболели Опик и Мизон. При лунном свете ослепительный блеск ледяных и снежных пространств вызывал нестерпимую резь в глазах.

Преломление лунных лучей создавало любопытный обман зрения. Иной раз путникам казалось, что они видят перед собой бугорок, и, поднимая ногу выше, чем следовало, они падали. К счастью, они при этом не ушибались, и Пенеллан всякий раз добродушно подшучивал над товарищами. И все же он советовал не делать ни одного шага, не ощупав предварительно дорогу палкой с железным наконечником, которая была у каждого в руках.

К 1 ноября, через десять дней после выступления из лагеря, отряд прошел уже пятьдесят лье в северном направлении. Все участники экспедиции испытывали крайнюю усталость. Жан Корнбют жестоко страдал от офтальмии и с трудом различал окружающие предметы. Опик и Фидель Мизон могли передвигаться только ощупью, глаза у них воспалились, и ослепительный блеск льдов причинял им невыносимую боль. Мари удалось избежать этой болезни, так как она почти все время находилась в шалаше. Пенеллан преодолевал все невзгоды со свойственным ему мужеством. Лучше всех чувствовал себя Андрэ Васлинг: он был совершенно здоров и казался неутомимым. Его железный организм, казалось, был создан для борьбы со всеми этими трудностями, и он с тайной радостью наблюдал, как самые сильные из его спутников мало-помалу теряли бодрость духа, и не сомневался, что вскоре они будут вынуждены повернуть назад.

И вот 1 ноября, когда путники окончательно выбились из сил, пришлось сделать остановку, чтобы отдохнуть денек-другой. Выбрав место для лагеря, все немедленно принялись за работу. Решили построить снежную хижину. Одной стеной хижина должна была примыкать к прибрежному утесу. Фидель Мизон быстро начертил на льду план хижины, которая должна была иметь пятнадцать футов в длину и пять футов в ширину. Пенеллан, Опик и Мизон ледовыми пилами нарезали огромные куски льда, перенесли их к намеченному месту и, как заправские каменщики, начали складывать из них стену. Вскоре передняя стена поднялась на высоту пяти футов. Она была почти такой же толщины: материала было хоть отбавляй, а постройку следовало сделать как можно прочнее, чтобы она могла продержаться несколько дней. Часов через восемь были возведены все четыре стены. С южной стороны находился вход. Домик был покрыт парусиновым тентом, который свешивался над входом и полностью его закрывал. Оставалось только наложить сверху большие куски льда, которые должны были служить кровлей этому недолговечному строению.

Еще три часа изнурительного труда, и домик был закончен; путники вошли в него, изнемогая от усталости, в состоянии, близком к отчаянию. Жан Корнбют еле волочил ноги. Воспользовавшись этим, Андрэ Васлинг заставил его дать слово, что он прекратит поиски.

Пенеллан не знал, какого святого молить о помощи. Он считал, что с их стороны будет величайшей подлостью бросить потерпевших аварию на произвол судьбы, пока еще не удостоверились в их гибели. Но как ни старался он убедить в этом товарищей, все было напрасно.

Хотя и принято было решение возвращаться, все были так утомлены, что в течение трех дней нечего было думать о сборах в обратный путь.

Четвертого ноября Жан Корнбют решил зарыть в намеченном им месте на берегу часть продуктов, без которых они могли обойтись. Над складом был оставлен опознавательный знак на случай, если паче чаяния будут предприняты новые розыски в этих местах. По дороге сюда он оставлял такого рода склады каждые четыре дня, чтобы обеспечить отряду питание на обратном пути и не везти лишний груз в санях.

Выступить должны были 5 ноября в 10 часов утра. Все члены маленького отряда находились в глубочайшем унынии. Мари с трудом сдерживала слезы, видя, какое отчаяние овладело ее дядюшкой. Столько напрасных мучений! Столько потрачено даром сил! Пенеллан выходил из себя. Он посылал всех к черту и не переставая возмущался слабостью и малодушием своих товарищей. Он уверял, что они менее выносливы и куда трусливее, чем Мари, которая без единого слова жалобы готова была пойти на край света.

Андрэ Васлинг с трудом скрывал свою радость. Он все время вертелся возле молодой девушки и успокаивал ее, говоря, что весной можно будет предпринять новые поиски. Он отлично знал, что весной эти розыски будут уже не нужны.


ГЛАВА ДЕСЯТАЯ Заживо погребенные


Накануне выступления, пока товарищи ужинали, Пенеллан раскалывал на топливо пустые ящики. Вдруг он почувствовал, что задыхается от густого дыма. В этот миг домик содрогнулся, словно от подземного толчка. Все вскрикнули от испуга. Пенеллан выбежал из домика.

Кругом царил непроглядный мрак. Оттепели еще не было и в помине. В ледяных просторах свирепствовала пурга. Яростно кружились снежные вихри. Мороз был жестокий, и у рулевого мгновенно заледенели руки. Быстро растерев руки и лицо снегом, он вернулся в помещение.

- Вот так буря! - проговорил он. - Дай бог, чтобы наш домик уцелел. Если ураган снесет его, мы погибли.

Из-подо льда доносился ужасающий гул. Обломки разбившихся о скалистый выступ ледяных глыб сталкивались с оглушительным грохотом, громоздились друг на друга. Ветер налетал бешеными порывами, и порой казалось, что он вот-вот снесет хижину. По временам снежные вихри пронизывались вспышками фосфорического света, - странное явление, которое до сих пор еще не поддается объяснению.

- Мари, Мари! - крикнул Пенеллан, хватая за руки молодую девушку.

- Плохо наше дело, - пробормотал Фидель Мизон.

- Да, едва ли нам удастся выпутаться из беды, - отозвался Опик.

- Уйдем отсюда! - предложил Андрэ Васлинг.

- Это невозможно, - возразил Пенеллан. - Там лютый мороз, и только здесь мы можем спастись от него.

- Дайте-ка мне термометр, - сказал Андрэ Васлинг.

Опик передал ему инструмент. Термометр показывал -10°, несмотря на разведенный огонь. Андрэ Васлинг приподнял парусину над входом и быстро высунул термометр наружу, остерегаясь, как бы ему не поранили руку ледяные осколки, градом сыпавшиеся сверху.

- Ну как, господин Васлинг? - спросил Пенеллан. - Вы все еще собираетесь уходить отсюда? Теперь вы убедились, что здесь мы в относительной безопасности?

- Да, да, - подхватил Жан Корнбют. - И надо как можно лучше укрепить наш дом.

- Вы забываете, что здесь нам угрожает другая, еще более серьезная опасность, - возразил Андрэ Васлинг.

- Какая же? - удивился Жан Корнбют.

- А вот какая. Буря может взломать лед, на котором мы находимся, ведь она взломала льды возле мыса, и тогда нас отнесет далеко в сторону или же мы попросту утонем.

- Это, по-моему, маловероятно, - возразил Пенеллан. - При таком морозе вода не может не замерзнуть. Посмотрим, какова температура.

Он приподнял парусину, осторожно высунул руку и некоторое время искал термометр в снегу. Наконец ему удалось его нащупать. Поднеся термометр к лампе, он объявил:

- Тридцать два градуса ниже нуля! Такого холода до сих пор еще не было.

- Еще десять градусов, - добавил Андрэ Васлинг, - и ртуть замерзнет.

Наступила зловещая тишина.

Около восьми часов утра Пенеллан решил еще раз выйти из хижины, посмотреть, что делается снаружи. К тому же необходимо было выпустить дым, который ветер несколько раз загонял обратно в хижину. Моряк закутался в плащ, покрепче привязал носовым платком капюшон и приподнял парусину.

Вход был плотно забит снегом. Схватив палку с металлическим наконечником, Пенеллан попытался вонзить ее в плотную снежную массу. Каков же был его ужас, когда он почувствовал, что железный наконечник палки упирается в твердый лед.

- Корнбют, - сказал он подошедшему к нему капитану. - Мы погребены под снегом.

- Что ты говоришь! - вскричал Жан Корнбют.

- Я говорю, что мы заживо погребены под огромным обледеневшим сугробом.

- Попробуем отодвинуть эту груду снега, - ответил капитан.

Друзья изо всех сил налегли на сугроб, заваливший вход, но сдвинуть его с места не было никакой возможности. Вероятно, домик был покрыт слоем льда толщиной футов в пять.

У Жана Корнбюта вырвалось громкое восклицание. Это разбудило Мизона и Андрэ Васлинга. Помощник капитана выругался, и лицо его исказилось от ужаса. В этот миг густая волна дыма заполнила помещение.

- Проклятье! - крикнул Мизон. - Печная труба забита льдом.

Пенеллан опять схватил палку и стал разламывать печь, предварительно набросав в очаг снега, чтобы затушить пламя. Но тут поднялся такой дым, что свет лампы еле пробивался сквозь его густую завесу. Пенеллан попробовал было прочистить дымоход, но палка попрежнему наталкивалась на лед.

Люди были обречены на ужасную смерть после долгой и мучительной агонии. Дым, проникая в дыхательные пути несчастных, причинял им невыносимую боль, дышать становилось все труднее.

Проснулась Мари. При виде девушки Жан Корнбют совсем приуныл, зато мужество вернулось к Пенеллану. Разве он мог допустить, чтобы бедное дитя погибло такой ужасной смертью!

- Что это? - удивилась девушка. - Вы развели слишком сильный огонь? Домик полон дыма.

- Да, да, - пробормотал в замешательстве рулевой.

- Как хорошо вы натопили, - продолжала Мари. - Давно у нас не было так тепло.

Никто не решился открыть ей правду.

- Ну, Мари, - сказал Пенеллан нарочито бодрым тоном, - помоги нам приготовить завтрак. Выходить нельзя - слишком холодно. Вот спиртовка, вот спирт, вот кофе. А что, ребята, не закусить ли нам сперва пеммиканом? При такой дьявольской погоде нечего и думать об охоте.

Его слова несколько подбодрили товарищей.

- Сперва подкрепимся, - прибавил Пенеллан, - а потом постараемся выбраться отсюда.

Пенеллан первый проглотил свою порцию. Товарищи последовали его примеру, запив свой скудный завтрак чашкой горячего кофе. Все заметно подбодрились. Жан Корнбют, со свойственной ему энергией, хотел тотчас же взяться за дело, но Андрэ Васлинг заметил:

- Если буря все еще продолжается, - а это вполне вероятно, - то мы, наверное, находимся под слоем льда не менее десяти футов толщиной. Снаружи не доносится ни единого звука.

Пенеллан взглянул на Мари. Девушка поняла, в чем дело, но даже не вздрогнула.

Накалив докрасна над пламенем спиртовки металлический наконечник своей палки, Пенеллан попытался вонзить ее в ледяные стены, но ни в одну из них она так и не вошла. Тогда Жан Корнбют предложил проделать выход через дверное отверстие. Лед оказался до того крепким, что нож с трудом в него вонзился. Вскоре все помещение было завалено обломками льда, которые кое-как удавалось отколоть. После двух часов изнурительного труда был прорыт туннель всего в каких-нибудь три фута длиной.

Необходимо было придумать более быстрый и безопасный способ, ибо чем дальше продвигались по туннелю, тем тверже становился лед, и приходилось бить с такой силой, что от толчков мог обрушиться домик. Пенеллану пришло в голову попробовать растопить лед с помощью спиртовки. Это была довольно рискованная затея, так как запас спирта у них был невелик, и, если бы их заключение затянулось, могло не хватить спирта для приготовления пищи. Однако предложение Пенеллана приняли и тотчас же привели в исполнение. Первым делом вырыли яму глубиной в три фута и диаметром в один фут, куда должна была собираться вода, образующаяся при таянии льда. Эта предосторожность была далеко не лишней, так как под действием огня снег начал быстро таять.

Туннель постепенно углублялся, но подолгу работать со спиртовкой не приходилось, так как у работающих быстро намокала одежда. Через четверть часа Пенеллан был вынужден прекратить работу, чтобы немного обсохнуть. На его место встал Мизон, который принялся за дело с не меньшей энергией. Через два часа туннель достиг уже пяти футов в длину. Однако палка попрежнему упиралась в лед.

- Едва ли за одну ночь могло выпасть столько снега, - заметил Жан Корнбют. - Очевидно, этот сугроб намело ветром с одной стороны. Не попробовать ли нам прорыть выход в другом месте?

- Не знаю, право, - сказал Пенеллан. - Но мне думается, нам нужно продолжать начатую работу, а не то наши товарищи совсем падут духом. Мы должны во что бы то ни стало выбраться отсюда.

- А спирта нам хватит? - спросил капитан.

- Думаю, хватит, - ответил Пенеллан. - Только, может быть, придется отказаться от горячего кофе. Но, по правде сказать, меня сейчас беспокоит не это, а совсем другое.

- Что же такое, Пенеллан? - спросил Жан Корнбют.

- А то, что скоро из-за недостатка масла погаснет наша лампа, да и запасы провизии подходят к концу. Но будь что будет!

И Пенеллан пошел сменить Андрэ Васлинга, который трудился наряду с остальными.

- Господин Васлинг, - сказал он. - Я встану вместо вас, но смотрите в оба, как бы не произошло обвала. При малейшей угрозе дайте мне знать, чтобы вовремя предупредить беду.

Наступило время отдыха, и Пенеллан, удлинив туннель еще на один фут, улегся рядом с товарищами.


ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ Дымок


На следующее утро, когда моряки проснулись, в домике царил непроглядный мрак. Лампа погасла. Жан Корнбют разбудил Пенеллана и попросил у него огниво, которое тот ему и передал. Пенеллан встал, чтобы зажечь спиртовку, но, поднимаясь, ударился головой о ледяной потолок. Это испугало его: еще накануне он мог стоять в помещении во весь рост. При бледном свете спиртовки он увидел, что потолок опустился примерно на один фут.

Пенеллан с ожесточением принялся за работу. Как ни слаб был свет спиртовки, молодая девушка, взглянув на суровое лицо рулевого, поняла, что он уже начинает впадать в отчаяние. Она подошла к нему, взяла его за руку и с нежностью ее пожала. Тотчас мужество снова вернулось к Пенеллану.

- Она не должна погибнуть! - воскликнул он и, захватив спиртовку, снова пополз в узкий коридор. Потом он с размаху вонзил палку в ледяную толщу и на этот раз уже не почувствовал сопротивления.

Может быть, они уже добрались до слоев рыхлого снега?

Пенеллан выдернул палку, и мгновенно луч света ворвался в ледяную хижину.

- Ко мне, друзья мои! - закричал Пенеллан.

Работая руками и ногами, он быстро разрыл наружный слой снега, который, как он думал, не был покрыт ледяной коркой. Но вместе с потоками света в хижину ворвалась волна морозного воздуха. Пенеллан, орудуя ломом, расширил отверстие и с наслаждением вдохнул свежий воздух. Выбравшись наружу, он упал на колени и стал горячо благодарить создателя за их спасение. К нему присоединились и остальные.

Кругом все было залито лунным сиянием. Мороз был трескучий, моряки не могли долго оставаться под открытым небом и вернулись в ледяной дом. Но Пенеллан, прежде чем войти в хижину, огляделся по сторонам. Скалистою мыса больше не было. Ледяной дом находился среди беспредельной ледяной равнины.

Пенеллан направился было в ту сторону, где стояли сани с провизией. Сани исчезли!

Холод заставил Пенеллана войти в хижину. Он ничего не сказал своим товарищам. Прежде всего следовало просушить над спиртовкой одежду. Термометр, на секунду выставленный наружу, показал -30°.

Через час Андрэ Васлинг и Пенеллан решили снова выйти наружу. Одежда на них еще не просохла. Закутавшись в еще сырые плащи, они выбрались через прорытый ими туннель, стены которого уже стали твердыми, как камень.

- Как видно, нас отнесло к северо-востоку, - заметил Андрэ Васлинг, пытаясь ориентироваться по звездам.

- Это бы еще не беда, если бы у нас были сани.

- Как, сани пропали? - воскликнул Андрэ Васлинг. - Тогда мы погибли!

- Будем искать, - отвечал Пенеллан.

Васлинг и Пенеллан обошли вокруг хижины. Она превратилась в ледяную глыбу высотой более пятнадцати футов. Во время пурги единственное возвышение на равнине было заметано снегом. Ледяная тюрьма, в которой были заживо погребены путники, вместе с обломками льдов была отнесена миль на двадцать пять к северо-востоку. Сани, оказавшиеся на другой льдине, без сомнения были унесены в другую сторону, так как их нигде не было видно. А собаки скорее всего погибли во время бури.

Отчаяние овладело Васлингом и Пенелланом. У них не хватало духа вернуться в дом и сообщить ужасную новость товарищам по несчастью. Они решили взобраться на ледяной холм, образовавшийся над хижиной, и еще раз внимательно осмотреть окрестности, но и оттуда не было видно ничего, кроме беспредельной белой равнины. Вскоре у них начали замерзать руки и ноги, а влажная одежда покрылась сосульками. Спускаясь с ледяного холма, Пенеллан случайно взглянул на Андрэ Васлинга и заметил, что тот пристально всматривается вдаль; вот он вздрогнул и побледнел.

- Что это с вами, господин Васлинг? - спросил Пенеллан.

- Так, ничего, - ответил помощник капитана. - Спустимся вниз и поскорее уйдем отсюда. Ведь нам здесь все равно ничего не найти.

Но Пенеллан не последовал совету Васлинга; он снова взобрался на холм и стал всматриваться в ту сторону, куда только что глядел помощник капитана. То, что он увидел, произвело на него совсем иное впечатление.

- Слава тебе, господи! - радостно воскликнул он.

На северо-востоке он заметил поднимавшийся к небу дымок. Сомнений не было - там находились люди. Услышав радостный возглас Пенеллана, все выбежали из хижины и собственными глазами убедились, что рулевой сказал правду. Не теряя ни минуты, позабыв о голоде, на свирепом морозе, все, нахлобучив капюшоны, быстрыми шагами направились к северо-востоку, где виднелся дымок. Им предстояло пройти по крайней мере миль пять. Было чрезвычайно трудно придерживаться намеченного направления. Внезапно дымок исчез, а впереди не было ни одного возвышения, которое могло бы служить ориентиром среди ледяной пустыни. Как тут не сбиться с пути?

- Вот беда - не на что нам ориентироваться, - сказал Жан Корнбют. - Придется вот что сделать: Пенеллан пойдет впереди, за ним в двадцати шагах - Васлинг, я - в двадцати шагах от Васлинга. Таким образом я сразу увижу, если Пенеллан отклонится от прямой линии.

Так шагали они добрых полчаса. Вдруг Пенеллан остановился и стал прислушиваться.

- Вы ничего не слышите? - спросил старик, когда товарищи подошли к нему.

- Решительно ничего, - ответил Мизон.

- Как странно! - продолжал Пенеллан. - Мне показалось, что я только что слышал какие-то крики, - они доносились вон с той стороны.

- Крики? - воскликнула молодая девушка. - Так, значит, мы недалеко от цели.

- Это ровно ничего не значит, - ответил Андрэ Васлинг. - На крайнем севере при сильном морозе звуки слышны на большом расстоянии.

- Что бы там ни было, - сказал Жан Корнбют, - идемте вперед, а не то мы замерзнем.

- Нет, - возразил Пенеллан. - Постойте минутку и прислушайтесь.

В самом деле, в этот момент издалека донеслись слабые, но совершенно отчетливые крики. Казалось, это были вопли страдания и тоски. Они повторялись вновь и вновь. Можно было подумать, что кто-то взывает о помощи. Потом крики затихли, и воцарилась мертвая тишина.

- Я не ошибся, - сказал Пенеллан. - Вперед!

И он бросился бежать в том направлении, откуда доносились крики. Так он пробежал около двух миль. Каково же было его удивление, когда внезапно он увидел перед собой человека, лежащего на снегу. Пенеллан подбежал к лежавшему, приподнял ему голову и в ужасе поднял руки к небу.

В следующий миг подбежали Андрэ Васлинг и матросы.

- Это один из наших! Матрос Кортруа! - крикнул Васлинг.

- Он умер, - проговорил Пенеллан. - Замерз...

Когда подошли Жан Корнбют и Мари, труп уже успел заледенеть. Все лица выражали отчаяние. Погибший был одним из спутников Луи Корнбюта!

- Вперед! - крикнул Пенеллан.

Еще полчаса путники шли в мрачном молчании. Но вот вдалеке показалось какое-то возвышение, очевидно, то была земля.

- Это остров Шаннон, - заявил Жан Корнбют.

Пройдя еще милю, они увидели дымок, поднимавшийся над снежной хижиной. Вскоре можно было разглядеть в стене хижины деревянную дверь. Тут все стали громко кричать. На их крики из хижины выбежали двое мужчин. Пенеллан сразу узнал Пьера Нукэ.

- Пьер! - воскликнул он.

Нукэ стоял в каком-то странном оцепенении, как будто не понимая, что происходит вокруг него.

Андрэ Васлинг с беспокойством всматривался в спутника Пьера Нукэ; в глазах его блеснула радость: это не был Луи Корнбют.

- Пьер! Это я! - кричал Пенеллан. - Посмотри, здесь твои друзья!

Наконец Пьер Нукэ опомнился и в порыве радости бросился в объятия своего старого товарища.

- А мой сын? А Луи? - вскричал Жан Корнбют, и в голосе его прозвучала смертельная тревога.


ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ Возвращение на корабль


В этот момент из хижины вышел человек. Пошатываясь от слабости, он побрел по снегу навстречу путникам, у него был вид умирающего. Это был Луи Корнбют.

- Сын мой!

- Любимый мой!

Эти два восклицания раздались одновременно. Луи Корнбют упал без сознания, но Жан Корнбют и молодая девушка успели его подхватить и, втащив Луи в хижину, привели его в чувство.

- Отец! Мари! - пробормотал Луи Корнбют. - Все-таки я увидел вас перед смертью.

- Ты не умрешь! - сказал Пенеллан. - Ведь с тобой друзья.

Как видно, Андрэ Васлинг крепко ненавидел Луи Корнбюта, он даже не протянул ему руки.

Пьер Нукэ не помнил себя от радости. Он обнимал всех подряд. Затем он подбросил в печку дров, и вскоре в помещении стало значительно теплее.

В хижине находились еще двое незнакомцев. Это были норвежские матросы, Джокки и Херминг, только они и уцелели из экипажа «Фрейерна».

- Друзья мои! Так, значит, мы спасены, - проговорил Луи Корнбют. - Отец! Мари! Сколько лишений вам пришлось перенести, дорогие мои!

- Мы ничуть не жалеем об этом, Луи, - ответил Жан Корнбют. - Ты знаешь, твой бриг «Юный смельчак» прочно засел во льдах милях в шестидесяти отсюда. Мы вернемся туда все вместе.

- То-то обрадуется Кортруа! Он скоро вернется, - сказал Пьер Нукэ.

Слова его были встречены гробовым молчанием. Затем Пенеллан сообщил Пьеру Нукэ и Луи Корнбюту о гибели их товарища, которого они нашли замерзшим на снегу.

- Знаете что, друзья мои, - сказал Пенеллан. - Нам придется обождать, пока спадут морозы. Есть у вас провизия и топливо?

- Пока что есть. Мы топим печку обломками «Фрейерна».

Оказывается, шкуну «Фрейерн» отнесло в сторону острова Шаннон. Затем корабль был раздавлен пловучими льдами, и потерпевшие крушение вместе с обломками шкуны были выброшены на восточное побережье острова; из этих обломков они и построили себе хижину.

В живых остались только пять человек: Луи Корнбют, Кортруа, Пьер Нукэ, Джокки и Херминг. Остальные матросы, пересевшие с корабля на шлюпку, погибли.

Когда Луи Корнбют увидал, что льды, среди которых он очутился, начинают смыкаться со всех сторон, он стал энергично готовиться к зимовке. Луи отличался незаурядным мужеством и предприимчивостью. И все-таки организм его не выдержал лютого полярного климата, и когда отец, наконец, разыскал его, молодой человек был на волосок от смерти. Все это время ему приходилось не только бороться с бурями и холодами, но и преодолевать сопротивление норвежских матросов, которые относились к Луи враждебно, хотя и были обязаны ему жизнью. Этим грубым существам были недоступны человеческие чувства.

Отозвав в сторону Пенеллана, Луи Корнбют посоветовал ему остерегаться норвежцев. Пенеллан в свою очередь рассказал ему о поведении Андрэ Васлинга. Луи не верил своим ушам, он не ожидал от Васлинга такого коварства и был потрясен рассказом старого рулевого.

Этот радостный день был посвящен отдыху. Не отходя от дому (удаляться от него было опасно), Фидель Мизон и Пьер Нукэ подстрелили несколько морских птиц. Свежее мясо и тепло очага, куда беспрерывно подбрасывали дрова, быстро вернули силы самым больным и слабым. Даже Луи Корнбют почувствовал себя значительно лучше. То была первая радость, которую довелось испытать этим славным людям за все время путешествия. В жалкой хижине, затерянной среди льдов, в шестистах лье от побережья Северного моря, был настоящий праздник. Позабыли даже о жестоком тридцатиградусном морозе.

Холода стали спадать, когда луна во вторую половину месяца пошла на убыль. Только 17 ноября, то есть через восемь дней после встречи с Луи, можно было выступить в путь. Правда, луны не было на небе, и приходилось идти при свете звезд, но значительно потеплело и даже выпало немного снега.

Перед тем как покинуть эти места, похоронили беднягу Кортруа. С тяжелым чувством совершили зимовщики этот печальный обряд.

Для перевозки провизии Мизон соорудил сани, вытащив доски из стен хижины. Сани тащили поочередно. Жан Корнбют повел отряд по прежнему пути. Во время остановок поспешно разбивали лагерь. Жан Корнбют надеялся разыскать оставленные им склады провизии, которые теперь были бы как нельзя более кстати - ведь приходилось кормить еще четырех человек.

Благодаря счастливой случайности Жан Корнбют нашел сани: они застряли в сугробе недалеко от мыса, возле которого разыгралась катастрофа. Изголодавшиеся собаки сначала изгрызли ременную упряжь, а затем принялись за уложенные в санях продукты. Благодаря этому они уцелели. В санях еще оставалось порядочное количество провизии.

Собак запрягли в сани, и маленький отряд тронулся дальше. Никаких особых происшествий на протяжении дальнейшего пути не было. Но вскоре заметили, что Опик, Андрэ Васлинг и норвежцы держатся особняком и перешептываются между собой. За ними стали незаметно наблюдать. Поведение их беспокоило Луи Корнбюта и Пенеллана, - дело пахло бунтом.

К седьмому декабря, через тридцать дней после встречи, путники достигли бухты, где зимовал «Юный смельчак».

К своему великому удивлению, они увидали бриг на вершине ледяных глыб, на высоте добрых четырех метров над уровнем моря. В страшной тревоге за товарищей они бросились к судну, но их встретили радостными возгласами Жервик, Тюркьет и Градлен. Все трое были совершенно здоровы, хотя им также пришлось испытать немало напастей.

Страшная буря пронеслась над полярным морем и взломала сковавший его лед. Отколовшиеся льдины взгромоздились друг на друга и приподняли корабль.

В первые минуты путешественники не помнили себя от радости. На корабле все было в порядке. Это обещало им хотя и нелегкую, но вполне сносную зимовку. Бриг ничуть не пострадал от давления льдов. С наступлением оттепели зимовщикам предстояло только осторожно спустить его по наклонной плоскости в освобожденную ото льда воду.

Лишь одна печальная новость омрачила радость Жана Корнбюта и его товарищей. Во время ужасной бури склад, построенный из снега на берегу, был разрушен до основания. Ураган разметал все запасы хранившихся на складе продуктов, и не удалось решительно ничего спасти. Услыхав об этом несчастье, Жан и Луи Корнбюты наведались в трюм и в камбуз, чтобы узнать, на что им можно рассчитывать.

Оттепель должна была наступить только в мае, и до этого времени бриг не мог выйти из бухты, где он зимовал. Таким образом предстояло провести среди льдов пять долгих месяцев, в течение которых экипажу, состоявшему теперь из четырнадцати человек, необходимо было чем-то питаться. Произведя подсчет припасов, Жан Корнбют увидел, что, даже если они перейдут на половинный паек, им не хватит продуктов до весны. Все надежды возлагались на охоту.

Из опасения, как бы беда не повторилась, решили больше не складывать продукты на берегу, а оставить их в трюме. Постели для вновь прибывших устроили в кубрике. Во время отсутствия товарищей Тюркьет, Жервик и Градлен вырубили во льду ступени, по которым без труда можно было взбираться на палубу корабля.


ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ Соперники


Андрэ Васлинг быстро сдружился с норвежскими матросами. Вскоре к ним присоединился и Опик. Они держались обособленно и открыто выражали неудовольствие новыми порядками. Но Луи Корнбют, которому отец передал командование бригом, и не думал мириться с таким положением вещей. Несмотря на совет Мари действовать как можно осторожнее, он заявил, что требует беспрекословного повиновения. Однако дня через два норвежцы захватили ящик с солониной. Луи Корнбют приказал возвратить ящик, но Опик выступил в защиту норвежцев, а Андрэ Васлинг заявил, что они больше не намерены голодать.

Невозможно было им доказать, что капитан действует в общих интересах. Впрочем, они это прекрасно понимали и искали только предлога для мятежа. Пенеллан направился было к норвежцам, но те выхватили ножи; только с помощью Мизона и Тюркьета Пенеллану удалось их обезоружить и отобрать у них ящик с солониной. Андрэ Васлинг и Опик сделали вид, что они тут ни при чем. Но все же Луи Корнбют отозвал помощника в сторону и сказал:

- Андрэ Васлинг, вы негодяй. Мне известно ваше поведение, и я знаю, чего вы добиваетесь. Но я отвечаю за жизнь всего экипажа и собственной рукой убью всякого, кто будет нам вредить.

- Луи Корнбют, - ответил помощник капитана. - Вы можете сколько угодно разыгрывать хозяина, - но знайте, что ни начальников, ни подчиненных здесь больше нет. Здесь распоряжается тот, кто сильнее.

Молодая девушка до сих пор не падала духом перед лицом опасностей, но эта ненависть, причиной которой была она сама, привела ее в ужас. Даже мужество Луи Корнбюта не могло ее успокоить. Несмотря на открытую вражду, все обедали и ужинали в определенные часы и попрежнему вместе. Пока еще удавалось иногда подстрелить снежного тетерева или полярного зайца, но с наступлением сильных холодов они должны были исчезнуть.

Двадцать второго декабря, в день зимнего солнцестояния, начались морозы. В этот день ртуть в термометре упала до -35°. Зимовщики начали испытывать сильную боль в ушах, в носу, в голове, ныли конечности. Все погрузились в какое-то оцепенение. Дышать становилось все труднее. В таком состоянии нечего было и думать об охоте или хотя бы о прогулке. Зимовщики неподвижно сидели вокруг чуть теплой печки; стоило от нее отойти, как человек начинал мерзнуть.

Здоровье Жана Корнбюта окончательно расстроилось, и он уже не выходил из своей каюты. Вскоре у него появились все признаки цынги, ноги его покрылись беловатыми пятнами. Молодая девушка была здорова и самоотверженно ухаживала за больными, как сестра милосердия. Добрые моряки благословляли ее.

Первое января было для зимовщиков одним из самых тяжелых дней. Ветер дул с невероятной силой, стоял лютый мороз. Невозможно было выглянуть наружу. Даже самые храбрые и сильные вынуждены были отказаться от сколько-нибудь продолжительных прогулок на палубе, хотя она и была защищена тентом. Жан Корнбют, Жервик и Градлен не поднимались с коек, Опик, Андрэ Васлинг и его сообщники чувствовали себя значительно лучше остальных и бросали свирепые взгляды на слабеющих товарищей. Однажды Луи Корнбют вызвал Пенеллана на палубу и попросил показать ему запасы топлива.

- Уголь мы сожгли давным-давно, - ответил Пенеллан, - а дрова кончаются на днях.

- Если мы не раздобудем топлива, - сказал Луи Корнбют, - мы погибли.

- Единственное, что нам остается, - ответил Пенеллан, - это пустить на топливо все деревянные части корабля, от фальшбортов до самой ватерлинии. В крайнем случае придется разобрать даже весь корпус корабля, а позже построить новый бриг, поменьше.

- Это крайняя мера, - ответил Луи Корнбют. - Мы всегда успеем это сделать, когда наши люди немного поправятся. Но вот что меня удивляет, - добавил он шепотом, - мы быстро теряем силы, а у наших врагов сила с каждым днем все прибавляется.

- Это верно, - согласился Пенеллан. - И если мы не будем следить за ними день и ночь, то дело может кончиться плохо.

- А теперь, - сказал Луи Корнбют, - возьмем топоры и попробуем раздобыть дров.

Несмотря на трескучий мороз, моряки взобрались на носовой фальшборт и срубили все деревянные части, без которых корабль мог обойтись. Вернувшись с новым запасом дров, они растопили печь, и один из зимовщиков остался следить за огнем.

Вскоре Луи Корнбют и его друзья оказались в довольно затруднительном положении. Они не могли доверить своим врагам ни одного, даже самого незначительного дела и обо всем должны были заботиться сами. Силы их быстро падали. Жан Корнбют слег, он жестоко страдал от цынги. Вслед за ним заболели Жервик и Градлен. Если бы не благотворное действие лимонного сока, который им давали в изобилии, несчастные наверняка не выдержали бы этих страданий.

Но пятнадцатого января, когда Луи Корнбют спустился в трюм, чтобы взять несколько лимонов, он остолбенел от изумления: бочонки с лимонами исчезли. Отыскав Пенеллана, он сообщил ему о новом несчастье. Была совершена кража, и виновников нетрудно найти. Теперь Луи Корнбют понял, почему здоровье его врагов ничуть не пошатнулось. Но друзья его так ослабели, что не могли помочь ему вернуть лимоны, от которых зависела их жизнь. В первый раз за все это время Луи Корнбют пришел в отчаяние.


ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ Бедственное положение


Двадцатого января почти никто из зимовщиков не мог встать с постели. Шерстяные одеяла и буйволовые шкуры до известной степени защищали их от холода, но стоило высунуть руку из-под одеяла, как начинались такие жестокие боли, что приходилось немедленно прятать ее. Однако, когда Луи Корнбют затопил печь, Пенеллан, Мизон и Андрэ Васлинг встали и подошли к огню. Приготовленный Пенелланом горячий кофе несколько подбодрил моряков. Мари тоже встала и выпила кофе.

Луи Корнбют подошел к постели своего отца. Ноги старого моряка были поражены болезнью, и он лежал почти без движения. С болью в сердце слушал Луи его бессвязное бормотание.

- Луи, - говорил он, - я умираю! О, какая мука! Спаси меня!

Луи Корнбют больше не раздумывал. Он подошел к помощнику капитана и, едва владея собой, спросил:

- Вы знаете, где лимоны, Васлинг?

- Должно быть, в трюме, - ответил тот, ничуть не смущаясь.

- Вы прекрасно знаете, что там их нет, потому что вы их украли.

- Вы здесь хозяин, Луи Корнбют, - насмешливо ответил Андрэ Васлинг. - Вы можете говорить и делать, что вам заблагорассудится.

- Сжальтесь над моим отцом, Васлинг, он умирает. Только вы можете его спасти. Отвечайте же!

- Мне нечего вам сказать, - проговорил Андрэ Васлинг.

- Негодяй! - закричал Пенеллан, бросаясь на помощника капитана с ножом в руке.

- Ко мне, друзья! - крикнул в свою очередь Васлинг, пятясь назад.

Опик и норвежские матросы спрыгнули с коек и встали позади него. Мизон, Тюркьет, Пенеллан и Луи Корнбют приготовились к защите. Пьер Нукэ и Градлен, несмотря на болезнь, пришли к ним на помощь.

- Пока еще вы слишком сильны для нас, - проворчал Андрэ Васлинг. - Мы будем бить только наверняка.

Моряки до того ослабли, что не решились сразиться с четырьмя негодяями, так как в случае неудачи их ожидала верная гибель.

- Андрэ Васлинг, - мрачно сказал Луи Корнбют, - если мой отец умрет, в его смерти будешь виновен ты, и я убью тебя как собаку.

Андрэ Васлинг и его сообщники молча отошли на другой конец кубрика.

Тем временем топливо кончилось, и Луи Корнбют, несмотря на холод, снова поднялся на палубу и принялся рубить фальшборт. Однако через четверть часа холод заставил его спуститься. Перед тем как войти в кубрик, он взглянул на наружный термометр. Ртуть замерзла. Это означало, что температура воздуха была ниже 42°. Воздух был чист и сух. Ветер дул с севера.

Двадцать шестого января направление ветра изменилось. Теперь он дул с северо-востока. Наружный термометр показывал -35°. Жан Корнбют был в агонии. Сын напрасно старался как-нибудь облегчить его страдания. Однако в тот же день Луи Корнбюту удалось вырвать из рук Андрэ Васлинга лимон. Он набросился на негодяя в ту минуту, когда тот собирался отправить лимон в рот. Андрэ Васлинг и пальцем не шевельнул, чтобы вернуть лимон. Очевидно, он считал, что еще не пришло время действовать.

Лимонный сок несколько помог Жану Корнбюту, но лечение необходимо было продолжать. Молодая девушка на коленях умоляла Андрэ Васлинга дать несколько лимонов, но тот даже ей ничего не ответил. Вскоре Пенеллан услышал, как негодяй говорил своим товарищам:

- Старик протянет недолго. Не лучше обстоит дело с Жервиком, Градленом и Пьером Нукэ. Остальные также слабеют с каждым днем. Скоро все они будут в наших руках.

Луи Корнбют и его друзья решили действовать, пока у них еще оставались какие-то силы. Они понимали, что если не расправятся с негодяями, те непременно их уничтожат.

Между тем температура воздуха немного повысилась, и Луи Корнбют решил выйти наружу. В надежде подстрелить какую-нибудь дичь он захватил ружье. Незаметно он удалился от брига на три с лишним мили, - гораздо дальше, чем предполагал. Это было небезопасно, так как на снегу виднелись следы диких зверей. Однако Луи Корнбюту не хотелось возвращаться без дичи, и он шел все дальше. Вдруг он начал испытывать какое-то неприятное чувство, похожее на дурноту, это было так называемое «головокружение от белизны».

Действительно, куда бы Луи ни бросил взгляд, повсюду он видел только блестящую ледяную равнину. Эта белизна ослепляла капитана, его начинало мутить, он терял ориентацию. Ему казалось, что он сходит с ума. Не понимая, что с ним творится, Луи Корнбют шел вперед. Вскоре ему посчастливилось поднять белую куропатку, и он с увлечением преследовал ее, пока не подстрелил. Чтобы скорее схватить упавшую на снег птицу, Луи Корнбют спрыгнул с ледяного холмика и упал на снег. Луи думал, что холмик совсем низенький, а он оказался высотой в десять футов. К счастью, Луи не ушибся, хотя головокружение усилилось после паденья. Бессознательно он стал звать на помощь; несколько минут он пролежал на снегу. Наконец он почувствовал, что коченеет от холода, и, опасаясь замерзнуть, с трудом поднялся на ноги.

Внезапно Луи Корнбюту почудился запах горелого жира. Ветер дул со стороны корабля, и, повидимому, запах доносился оттуда. Однако Луи было непонятно, зачем на корабле жгли жир. Во всяком случае, это было чрезвычайно опасно, так как запах горелого жира мог привлечь белых медведей.

Луи Корнбют направился обратно к бригу; его волнение вскоре перешло в страх. Ему стало мерещиться, что огромные массы льда на горизонте пришли выдвижение, и он спрашивал себя, не начинают ли снова колебаться льды. Некоторые из этих движущихся ледяных глыб очутились между ним и бригом, и ему показалось, что они уже приближаются к кораблю. Луи остановился и стал присматриваться. Им овладел смертельный ужас, когда он понял, что движущиеся ледяные глыбы не что иное, как стадо громадных белых медведей. Случилось то, чего он опасался: животных привлек запах горелого жира. Спрятавшись за ледяным торосом, Луи Корнбют стал наблюдать за зверями. Вскоре трое медведей начали карабкаться на ледяной холм, служивший ложем «Юному смельчаку».

Как видно, на корабле и не подозревали о грозившей опасности. Мучительная тревога - сжала сердце Луи. Что предпринять? Как избавиться от страшного врага? Можно ли рассчитывать на помощь Андрэ Васлинга и его товарищей?.. Пенеллан и все товарищи, полуголодные, полузамерзшие, смогут ли дать отпор свирепым хищникам? Не застигнет ли их врасплох нападение? Все это в одно мгновение пронеслось у него в голове. Тем временем медведи взобрались на возвышение и двинулись к кораблю. Луи вышел из-за тороса, за которым укрывался, и пополз к бригу. Приблизившись, он увидел, что огромные животные рвут тент своими страшными когтями и спрыгивают на палубу. Луи Корнбют хотел было выстрелом предупредить товарищей. Но что, если они выйдут на палубу безоружными! Звери мгновенно растерзают их на клочки! Между тем на корабле, повидимому, и не подозревали о новой опасности.


ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ Белые медведи


После ухода Луи Корнбюта Пенеллан затворил за ним люк и возвратился к печке, у которой дежурил. Остальные улеглись на койки, чтобы хоть немного согреться.

Было шесть часов вечера, и Пенеллан решил заняться приготовлением ужина. Он спустился в трюм за солониной, собираясь бросить ее в кипяток, чтобы она немного оттаяла. Когда он снова поднялся наверх, на его месте сидел Андрэ Васлинг и кипятил в котелке сало.

- Ведь я же сидел здесь раньше вас, - резко сказал Пенеллан. - Почему вы заняли мое место?

- Я готовлю себе ужин, - ответил Андрэ Васлинг.

- Сейчас же уходите, - заявил Пенеллан, - или будет плохо.

- Ничего мне не будет, - ответил Андрэ Васлинг. - Я хочу ужинать, и мне наплевать на вас.

- Вам едва ли придется поужинать, - крикнул Пенеллан, бросаясь на Андрэ Васлинга. Но тот, выхватив нож, закричал:

- Ко мне, норвежцы! Ко мне, Опик!

В один миг его сообщники подоспели к нему. Они были вооружены пистолетами и кинжалами. Как видно, этот маневр был заранее обдуман. Пенеллан бросился на Андрэ Васлинга, который, очевидно, хотел сразиться с ним один на один. Товарищи Васлинга подбежали к койкам, на которых лежали Мизон, Тюркьет и Пьер Нукэ; последний даже не в силах был сопротивляться. Но плотник схватил топор и, спрыгнув с койки, ринулся навстречу Опику. Тюркьет ожесточенно дрался с норвежцем Джокки. Жервик и Градлен были в таком тяжелом состоянии, что даже не вполне понимали, что происходит. Херминг живо справился с Пьером Нукэ, всадив ему в бок кинжал, и поспешил на помощь Васлингу, который схватил Пенеллана поперек тела.

В драке кто-то задел котелок с салом, тот опрокинулся, сало упало на раскаленные угли, и помещение мгновенно наполнилось удушливым смрадом. Проснувшаяся Мари с отчаянными воплями бросилась к постели умирающего Жана Корнбюта.

Андрэ Васлинг был слабее Пенеллана и вскоре почувствовал, что рулевой разжимает ему пальцы, пытаясь выхватить кинжал. Противники с такой силой сжали друг друга, что даже не могли пустить в ход оружие. Васлинг, заметив Херминга, закричал:

- Ко мне, Херминг!

- Ко мне, Мизон! - в свою очередь крикнул Пенеллан.

Но Мизон катался, схватившись с Опиком, который угрожал ему ножом. Топором было не так удобно защищаться, и Мизон с трудом отражал удары противника.

Лилась кровь, слышались стоны и вопли раненых. Тюркьет, сброшенный с койки на пол и раненный ножом в плечо, тщетно пытался выхватить пистолет из-за пояса у Джокки. Противник сдавил его словно железными тисками, и он не мог пошевельнуться. На крики Андрэ Васлинга, прижатого к входной двери, подбежал Херминг. Но в тот миг, когда он собирался вонзить нож в спину бретонца, тот пинком ноги свалил его на пол. Андрэ Васлингу удалось высвободить правую руку из рук рулевого, однако дверь, на которую он навалился всей своей тяжестью, внезапно выскочила из проема, и Васлинг упал навзничь.

В то же время послышалось свирепое рычание, и на ступеньках трапа показался огромный медведь. Андрэ Васлинг первый заметил его. Медведь находился от него в каких-нибудь четырех футах, когда грянул выстрел, и раненный или испуганный зверь повернул назад; бросив Пенеллана, Васлинг ринулся вслед за медведем.

Рулевой быстро вставил дверь в проем и осмотрелся. Мизон и Тюркьет, крепко связанные и брошенные в угол, изо всех сил старались освободиться от уз. Пенеллан поспешил было к ним на помощь, но был отброшен норвежцем и Опиком. Силы начали изменять Пенеллану. Навалившись на рулевого, противники так крепко его связали, что он не мог шевельнуться. Затем, услыхав вопли помощника капитана, они бросились на палубу, решив, что вернулся Луи Корнбют и схватился с Васлингом.

Но Андрэ Васлинг боролся с медведем, которому успел нанести два удара ножом. Разъяренное чудовище било по воздуху огромными лапами, угрожая вот-вот схватить Васлинга. Прижатый к фальшборту, помощник капитана считал себя погибшим, как вдруг раздался второй выстрел, и медведь тяжело рухнул на палубу. Подняв голову, Андрэ Васлинг увидел на выбленках фокмачты Луи Корнбюта, в руках у которого было ружье. Пуля пронзила медведю сердце.

Однако ненависть, овладевшая Васлингом, была так велика, что заглушила в нем чувство признательности. Он огляделся по сторонам. Опик с проломленным черепом валялся на палубе. Джокки, вооруженный топором, боролся с медведем, убившим Опика. Раненый зверь яростно отбивался. К носовой части корабля приближался третий медведь.

Но Васлингу было не до него, вместе с Хермингом он бросился на выручку Джокки. Однако медведь уже основательно помял норвежца, и, когда Васлинг и Херминг свалили зверя выстрелами, в лапах у него оказался труп.

- Теперь нас только двое, - сказал Андрэ Васлинг с мрачным и свирепым видом. - Но мы дорого продадим свою жизнь.

Херминг молча зарядил пистолет. Прежде всего нужно было избавиться от третьего медведя. Андрэ Васлинг взглянул на нос корабля, но медведя там уже не было. Подняв глаза, он увидел его на вантах. Медведь карабкался по выбленкам, стараясь добраться до Луи Корнбюта. Андрэ Васлинг тотчас опустил ружье, которое он направил было на животное, и его глаза блеснули жестокой радостью.

- Ага! - закричал он. - Вот кто отомстит за меня!

Однако Луи Корнбют перебрался на фор-марс. Медведь продолжал карабкаться. Он был уже в каких-нибудь шести футах от Луи, когда тот, вскинув ружье, прицелился в зверя. Тогда Андрэ Васлинг в свою очередь поднял ружье и прицелился в Луи, готовясь выстрелить, как только медведь будет убит. Луи Корнбют выстрелил, но, повидимому, пуля не задела медведя. Сделав огромный прыжок, зверь очутился на фор-марсе. Мачта содрогнулась. Андрэ Васлинг вскрикнул от радости.

- Херминг! - крикнул он норвежцу. - Приведи сюда Мари! Приведи мою невесту!

Херминг спустился в кубрик.

Между тем разъяренное животное бросилось на Луи Корнбюта, которому удалось увернуться, спрятавшись за мачту. Лапа чудовища была уже над головой Луи Корнбюта, но тот, схватившись за фордун, соскользнул по нему на палубу; в этот миг у самого его уха просвистела пуля. Андрэ Васлинг выстрелил в него, но промахнулся.

И вот соперники очутились лицом к лицу, в руках у них сверкнули ножи. Этот поединок должен был решить все. Желая в полной мере насладиться местью и заколоть Луи в присутствии его невесты, Андрэ Васлинг лишил себя помощи Херминга и теперь должен был рассчитывать только на себя.

Луи Корнбют и Андрэ Васлинг, вцепившись друг другу в горло, на минуту застыли на месте. Один из них должен был погибнуть. Затем они стали наносить друг другу удары. Брызнула кровь, Андрэ Васлинг попытался свалить противника на палубу, но Луи Корнбют, зная, что, кто падает, тот погибает, во-время схватил его за руку, но при этом выронил кинжал.

В ту же минуту до него донеслись пронзительные вопли, Он узнал голос Мари, которую Херминг тащил на палубу. Ярость придала силы Луи Корнбюту, и он снова попытался свалить Васлинга. Вдруг оба они очутились в чьих-то могучих объятиях. Медведь, спустившийся в это время с фор-марса, кинулся на них.

Андрэ Васлинг изо всех сил отталкивал медведя. Луи Корнбют почувствовал, как когти чудовища вонзаются ему в грудь. Медведь сдавил их обоих в своих лапах.

- Ко мне, ко мне, Херминг! - громко крикнул помощник капитана.

- Ко мне, Пенеллан! - в свою очередь закричал Луи Корнбют.

На трапе послышались шаги. Появился Пенеллан. Быстро зарядив пистолет, он выстрелил животному в ухо. Взревев от боли, медведь разжал лапы. Луи Корнбют без сознания упал на палубу. Животное рухнуло на пол, придавив своей тушей злополучного Андрэ Васлинга.

Пенеллан бросился на помощь Луи Корнбюту. К счастью, раны молодого моряка были не опасны, и вскоре его привели в чувство.

- Мари... - прошептал он, открывая глаза.

- Она в безопасности, - ответил рулевой, - а Херминг валяется с распоротым животом.

- А медведи?

- С ними покончено, Луи, - убиты и все наши враги. Но нужно признаться, если б не эти зверюги, нам бы несдобровать. Они спасли нам жизнь! Возблагодарим же судьбу!

Луи Корнбют и Пенеллан спустились вниз, где Мари бросилась им в объятия.


ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ Заключение


Мизон и Тюркьет, которым удалось, наконец, освободиться от уз, перенесли смертельно раненного Херминга на койку. Несчастный уже хрипел, и моряки занялись Пьером Нукэ, раны которого, к счастью, не представляли серьезной опасности.

Однако Луи Корнбюта ожидало большое горе: отец его не подавал признаков жизни. Умер ли он от волнения, опасаясь за участь сына, или еще до того, как разыгралась эта ужасная сцена, - неизвестно. Бедного старика уже не было в живых!

Луи Корнбют и Мари были потрясены этим ударом. Они опустились на колени возле постели умершего и, рыдая, молили всевышнего принять его душу.

Пенеллан, Мизон и Тюркьет оставили их наедине с покойником и поднялись на палубу. Туши медведей перетащили на нос корабля. Пенеллан решил сохранить шкуры, которые должны были им очень пригодиться на обратном пути, но ему не пришло в голову использовать в пищу мясо медведей. Впрочем, теперь людей стало гораздо меньше. Трупы Андрэ Васлинга, Опика и Джокки были опущены в яму, вырытую на берегу. Вскоре за ними последовало и тело Херминга. Норвежец умер ночью с пеной ярости на губах, не испытывая ни раскаяния, ни угрызений совести.

Затем трое моряков починили тент, разорванный в нескольких местах и пропускавший на палубу снег. Сильные морозы держались до того дня, когда солнце показалось над горизонтом, это было 8 января. Жана Корнбюта похоронили на берегу. Он покинул родину, чтобы разыскать своего сына, и ему пришлось расстаться с жизнью в этой холодной, негостеприимной стране! Его могила находилась на холме, где моряки поставили простой деревянный крест.

Луи Корнбюту и его товарищам суждено было перенести еще немало испытаний; однако лимоны, которые им удалось разыскать, постепенно восстановили их здоровье.

Недели через две после описанных ужасных событий Жервик, Градлен и Пьер Нукэ могли уже подниматься и выполнять легкую работу. Вскоре, с возвращением водяных птиц, охота стала менее трудной. Нередко удавалось подстрелить дикую утку, мясо которой было превосходно на вкус. Охотники очень сожалели о потере двух собак, погибших во время разведки, которую они предприняли в южном направлении, чтобы узнать, на какое расстояние простираются льды.

Начало февраля ознаменовалось сильнейшими буранами и обильными снегопадами. Средняя температура все еще была -25°; впрочем, зимовщики хорошо переносили холод. Солнце с каждым днем поднималось все выше и выше, и в сердце их пробуждалась надежда. И небо сжалилось над зимовщиками. Тепло наступило в этом году гораздо раньше, чем обычно. В начале марта зимовщики заметили стаю ворон, круживших над кораблем, а Луи Корнбюту посчастливилось даже поймать несколько журавлей, залетевших слишком далеко на север. На юге нередко виднелись вереницы диких гусей.

Возвращение птиц предвещало скорое потепление. Однако не приходилось этим обольщаться, так как с изменением ветра в периоды новолуния и полнолуния температура внезапно падала, и моряки вынуждены были снова принимать серьезные меры для защиты от холодов. К этому времени был сожжен уже весь фальшборт, несколько внутренних переборок и большая часть верхней палубы. Зимовка подходила к концу. К счастью, в марте температура редко спускалась ниже -16°. Мари занялась изготовлением летней одежды. В этом году лето пришло раньше обычного. И вот наступило равноденствие, солнце перестало скрываться за горизонтом, и начался восьмимесячный полярный день. Льды стали таять.

Теперь нужно было спустить «Юного смельчака» с ледяного ложа на воду. Корабль крепко сидел во льду, и, казалось, разумнее было бы подождать оттепели. Но нижние слои льда, подмываемые более теплыми течениями, постепенно таяли, и бриг стал незаметно опускаться. К началу апреля он оказался уже на воде.

В апреле начались сильные ливни и грозы. Обрушиваясь на ледяные поля, дождь ускорял таяние. Температура поднялась до -10°. Кое-кто из зимовщиков сбросил одежду из тюленьих шкур. Поддерживать огонь в помещении теперь не было необходимости, и спирт, запасы которого еще не иссякли, употребляли только на готовку пищи.

Вскоре с глухим треском начал ломаться лед; трещины образовывались с такой быстротой, что ходить по льду стало небезопасно. Чтобы не угодить в одну из трещин, извивавшихся по всем направлениям, необходимо было ощупывать дорогу палкой. Однажды несколько моряков провалились в трещину, но, к счастью, они отделались только холодной ванной.

Стали охотиться на тюленей, жир которых весьма пригодился.

Теперь зимовщики чувствовали себя превосходно. Усиленно готовились к отплытию и занимались охотой, время проходило незаметно. Луи Корнбют часто сходил с корабля и совершал небольшие разведки. Изучив очертания южного берега, он решил пройти дальше на юг.

Кое-где уже началось движение льдов. Пловучие льдины направлялись в открытое море. Двадцать пятого апреля корабль был уже готов к отплытию. Паруса прекрасно сохранились в чехлах и не требовали починки. Легко представить, какая радость охватила моряков, когда они увидели, как паруса наполняются ветром. Погрузившись в воду до ватерлинии, корабль вздрогнул; он еще не мог двигаться, но вновь находился в родной стихии.

В мае месяце таяние льдов усилилось. Снег, покрывавший берега, растаял и превратился в густую грязную массу. Из-под снега робко выглянули маленькие розовато-палевые кустики вереска. Казалось, они радостно улыбались бледным лучам полярного солнца. Температура значительно поднялась, было уже несколько градусов тепла.

В двадцати милях от корабля, в южном направлении, льдины уже окончательно отделились друг от друга и устремились в Атлантический океан. Хотя море вокруг корабля еще не совсем очистилось от льда, уже образовались проходы, которыми и хотел воспользоваться Луи Корнбют.

Двадцать первого мая, посетив последний раз могилу отца, Луи Корнбют, наконец, покинул бухту, где они зимовали. На душе у моряков было радостно и в то же время грустно. Ведь никто не может без чувства сожаления покинуть места, где он похоронил друга. Северный ветер надувал паруса. Однако путь часто преграждали обширные ледяные поля, и моряки пускали в ход ледовые пилы. Порой приходилось взрывать ледяные глыбы, встававшие на пути. Целый месяц они боролись с опасностями. Иной раз корабль был на волосок от гибели. Но отважные моряки преодолевали все трудности. Пенеллан, Пьер Нукэ, Тюркьет и Фидель Мизон работали за десятерых. Лицо Мари освещала радостная улыбка.

На широте острова Ян-Майен «Юный смельчак» выбрался изо льдов и вышел в открытое море. 25 июня бриг повстречался с кораблями, направлявшимися на север для охоты на тюленей и китов. Но еще с месяц пришлось бригу плыть по полярным морям.

Шестнадцатого августа с «Юного смельчака» стал уже виден Дюнкерк. Корабль сигнализировал порту флагом. Все население городка собралось на набережной, встречая бриг. Вскоре отважные моряки уже обнимали своих друзей и близких. Старый кюре прижал к сердцу Луи Корнбюта и Мари. Через два дня он отслужил две обедни: первую - за упокой души Жана Корнбюта и вторую - в честь новобрачных, которые после долгих страданий, наконец, соединились в счастливом союзе.

1855 г.

Опыт доктора Окса

Перевод с французского З. А. Бобырь

Собрание сочинений в 12 т. Т. 12., М., Государственное Издательство Художественной Литературы, 1957


ГЛАВА ПЕРВАЯ, повествующая о том, что бесполезно искать даже на лучших картах городок Кикандон


Если вы станете искать на старой или новой карте Фландрии маленький городок Кикандон, то, по всей вероятности, вы его не найдете. Так, значит, Кикандон - исчезнувший город? Ничуть не бывало! Город будущего? Тоже нет. Он существует, вопреки географам, уже добрых восемьсот или девятьсот лет. Он насчитывает две тысячи триста девяносто три души, считая по одной душе на каждого жителя. Он расположен в тринадцати с половиной километрах к северо-западу от Ауденаарде и в пятнадцати с четвертью километров к юго-востоку от Брюгге, в самом сердце Фландрии. Ваар, небольшая речка, впадающая в приток Шельды, протекает под тремя его мостами, на которых, как и в Турнэ, до сих пор сохранилась средневековая кровля. В Кикандоне можно любоваться старым замком, который заложил в 1197 году граф Балдуин, будущий император Константинопольский, ратушей с готическими бойницами и зубчатыми стенами, увенчанной сторожевой башней, высотой в триста пятьдесят семь футов. С этой башни ежечасно разносится мелодичный перезвон часов; это своего рода воздушный рояль, еще более прославленный, чем перезвон в Брюгге. Если бы иностранец ненароком заглянул в Кикандон, он непременно осмотрел бы зал штатгальтеров, украшенный портретом Вильгельма Нассауского, работы Брандона, амвон церкви св. Маглуара, этот шедевр архитектуры XVI века, колодец из кованого железа посреди площади св. Эрнуфа, восхитительные орнаменты которого исполнены художником-кузнецом Квентином Метсу, гробницу, некогда воздвигнутую для Марии Бургундской, дочери Карла Смелого, почивающей ныне в церкви Божьей Матери в Брюгге, и т. д. Наконец Кикандон славится производством сбитых сливок и леденцов. Это производство уже несколько столетий составляет привилегию фамилии Ван-Трикасс. И все же Кикандон не значится на карте Фландрии! Следует ли это приписать забывчивости географов или намеренному упущению, не могу сказать, но Кикандон существует вполне реально со своими узкими улицами, с поясом укреплений, со старинными испанскими домами, с рынком и с бургомистром. В этом городке и разыгрались не так давно события, удивительные, необычайные, невероятные, но тем не менее истинные, и о них-то и будет подробно рассказано ниже.

О жителях западной Фландрии положительно не скажешь ничего дурного. Это люди добропорядочные, рассудительные, бережливые, радушные, гостеприимные, хотя и несколько отсталых взглядов, и не слишком бойкие на язык, но все это не объясняет, почему один из интереснейших городов на их территории до сих пор не обозначен на географической карте.

О таком упущении можно искренне пожалеть. Если бы только история, или за отсутствием истории хроника, или, наконец, за отсутствием хроники местные предания упоминали о Кикандоне! Но нет, ни атлас, ни путеводители не говорят о нем. Разумеется, такое молчание должно сильно вредить торговле и промышленности этого города. Но поспешим добавить, что в Кикандоне не существует ни торговли, ни промышленности и что городок прекрасно обходится и без них. Сбитые сливки и леденцы поедает местное население, и нет надобности их вывозить. Вдобавок кикандонцы вовсе не нуждаются в иностранцах. Круг их интересов весьма ограничен, и они ведут тихое и мирное существование, они отличаются спокойствием, умеренностью, хладнокровием, флегматичностью, - словом, это типичные «фламандцы», каких до сих пор еще можно порою встретить в районе между Шельдой и Северным морем.


ГЛАВА ВТОРАЯ, в которой бургомистр Ван-Трикасс и советник Никлосс беседуют о городских делах


- Вы так думаете? - спросил бургомистр.

- Да, я так думаю, - ответил советник, помолчав несколько минут.

- Но ведь легкомысленные поступки совершенно недопустимы, - продолжал бургомистр.

- Вот уже десять лет как мы обсуждаем этот важный вопрос, - заметил советник Никлосс, - и должен вам сказать, уважаемый Ван-Трикасс, я никак не могу принять решения.

- Я понимаю ваши колебания, - проговорил бургомистр, поразмыслив с четверть часа, - и не только понимаю, но и разделяю их. Благоразумнее всего будет обстоятельно изучить этот вопрос и только тогда уже принимать то или иное решение.

- Без сомнения, - ответил Никлосс, - должность гражданского комиссара совершенно бесполезна в таком спокойном городе, как Кикандон.

- Ваш предшественник, - многозначительно изрек Ван-Трикасс, - ни при каких обстоятельствах не решился бы сказать «без сомнения». Всякое утверждение может быть опровергнуто.

Советник покачал головой в знак согласия, потом умолк на добрых полчаса. Все это время и бургомистр и советник пребывали в полной неподвижности. Наконец Никлосс спросил Ван-Трикасса, не приходила ли его предшественнику - лет этак двадцать тому назад - в голову мысль об упразднении должности гражданского комиссара. Эта должность обходилась Кикандону в тысячу триста семьдесят пять франков и несколько сантимов в год.

- Конечно, приходила, - ответил бургомистр, с величавой медлительностью поднося руку к своему ясному челу, - но сей достойный муж так и умер, не дерзнув принять решения по данному вопросу, да и вообще не решился провести ни одного административного мероприятия. Это был мудрец. Почему бы и мне не поступать подобно ему?

Советник Никлосс ничего не нашел возразить бургомистру.

- Человек, который умирает, не приняв никакого решения за всю свою жизнь, - важно прибавил Ван-Трикасс, - весьма близок к совершенству, какое только доступно на земле.

Сказав это, бургомистр нажал мизинцем кнопку звонка с приглушенным звуком, и раздался скорее вздох, чем звон. Тотчас же послышались легкие шаги. Казалось, прошелестела мышь, пробежав по толстому ковру. Дверь отворилась, беззвучно поворачиваясь на смазанных петлях. Появилась белокурая девушка с длинными косами. Это была Сюзель Ван-Трикасс, единственная дочь бургомистра. Она подала отцу набитую табаком трубку и маленькую медную жаровню и, не вымолвив ни слова, тотчас же исчезла так же бесшумно, как и вошла.

Достопочтенный бургомистр закурил свою внушительную трубку и вскоре скрылся в облаке голубоватого дыма, а советник Никлосс попрежнему пребывал в глубоком раздумье.

Эти два почтенных лица, облеченных административной властью, беседовали в гостиной бургомистра, стены которой были облицованы темным дубом, покрытым богатой резьбой. Грандиозный камин с огромным очагом, где можно было бы сжечь целый дуб или изжарить быка, занимал всю стену напротив окна с мелким переплетом, расписные стекла которого приятно смягчали дневной свет. Над камином висела картина в старинной раме, приписываемая кисти Гемлинга, портрет пожилого мужчины, одного из предков Ван-Трикасса, родословная которого восходила к XIV веку, к той эпохе, когда фламандцы во главе с Ги де Дампьером боролись против императора Рудольфа Габсбургского.

Дом бургомистра был очень видным зданием в Кикандоне. Построенный во фламандском вкусе и в то же время со всеми ухищрениями, капризами, неожиданностями и причудами готики, он считался одним из интереснейших зданий города. Там царило вечное безмолвие, как в Картезианском монастыре или в приюте для глухонемых. Ничто не нарушало тишины: здесь не ходили, а скользили, не говорили, а шептались. А ведь в доме жили женщины - супруга бургомистра госпожа Бригитта Ван-Трикасс, его дочь Сюзель Ван-Трикасс и служанка Лотхен Янсен. Нужно упомянуть также о сестре бургомистра, тетушке Эрманс, старой деве, откликавшейся также на имя Татанеманс, данное ей племянницей Сюзелью, когда та была маленькой девочкой. И как это ни странно, все эти женщины жили в мире - ни раздоров, ни шума, ни болтовни: в доме бургомистра царила тишина, как в безлюдной пустыне.

Бургомистру было около пятидесяти лет; его нельзя было назвать ни толстым, ни худощавым, ни высоким, ни приземистым, ни молодым, ни старым, ни румяным, ни бледным, ни веселым, ни печальным, ни благодушным, ни желчным, ни энергичным, ни слабохарактерным, ни гордым, ни смиренным, ни добрым, ни злым, ни щедрым, ни скупым, ни храбрым, ни трусливым - никаких крайностей, умеренность во всем. Но физиономист, глядя на его замедленные движения, на слегка отвисшую нижнюю челюсть, неподвижные веки, гладкий, как медная пластинка, лоб и несколько дряблые мускулы, без труда определил бы, что бургомистр Ван-Трикасс - олицетворение флегмы. Ни разу в жизни гнев и другие страсти не заставляли бурно биться его сердце, на щеках у него никогда не выступали красные пятна; его зрачки никогда не суживались от гнева, хотя бы мимолетного. Он всегда был хорошо одет, платье на нем было ни слишком узкое, ни чересчур просторное, и ему никогда не удавалось износить своей одежды. Он ходил в тяжелых башмаках с тупыми носками, тройной подошвой и серебряными пряжками, и эта обувь своей прочностью приводила в отчаяние его сапожника. Носил он широкополую шляпу фасона той эпохи, когда Фландрия окончательно отделилась от Голландии, - следовательно, этому почтенному головному убору было около сорока лет. Но это и не удивительно. Известно, что и тело, и душа, и платье быстро изнашиваются, когда человека обуревают страсти, а наш достойный бургомистр, апатичный, невозмутимый, равнодушный, не знал страстей. Он решительно ничего не изнашивал, не изнашивался и сам, и именно потому был вполне подходящим человеком для управления городом Кикандоном и его невозмутимыми обитателями.

Действительно, город был не менее спокоен, чем дом Ван-Трикасса. Именно в этом мирном обиталище бургомистр рассчитывал достигнуть самых преклонных лет и пережить свою добрую супругу Бригитту Ван-Трикасс, которой и в могиле не суждено было вкушать более глубокий покой, чем тот, каким она наслаждалась на земле вот уже шестьдесят лет.

Это требует кое-каких пояснений.

Семейство Ван-Трикасс с полным правом могло бы именоваться «семейством Жанно». И вот почему.

Нож этого господина столь же знаменит, как и его хозяин, и этот предмет можно назвать вечным, так как он постоянно восстанавливается: когда износится ручка, ее заменяют новой, точно так же поступают и с лезвием. Подобная же процедура с незапамятных времен имела место в семействе Ван-Трикассов, и сама природа, казалось, принимала в этом благосклонное участие. Начиная с 1340 года каждый Ван-Трикасс, овдовев, вступал в брак с девицей из рода Ван-Трикасс моложе себя; последняя, овдовев, в свою очередь выходила вторично замуж за одного из Ван-Трикассов моложе себя, который, овдовев... и т. д. без конца. Каждый из них умирал в положенный ему срок с точностью часового механизма. Достойная госпожа Ван-Трикасс была уже за вторым мужем и, как особа добропорядочная, должна была переселиться в лучший мир раньше своего супруга, который был на десять лет моложе ее, и освободить место новой Ван-Трикасс. На это достопочтенный бургомистр безусловно рассчитывал, ибо вовсе не желал нарушать семейные традиции.

Таков был этот дом, мирный и молчаливый, где двери и полы не скрипели, стекла не дребезжали, замки не щелкали, мебель не издавала треска, флюгера вращались беззвучно, а обитатели производили не больше шума, чем тени. Бог молчания Гарпократ наверное избрал бы эту обитель для храма Безмолвия.


ГЛАВА ТРЕТЬЯ, в которой комиссар Пассоф появляется столь же шумно, сколь и неожиданно


Выше приведенный любопытный разговор советника с бургомистром начался без четверти три пополудни. Было три часа сорок пять минут, когда Ван-Трикасс закурил свою внушительную трубку, вмещавшую четверть фунта табаку, а выкурил он ее только без двадцати пяти шесть.

За это время собеседники не обменялись ни единым словом.

Около шести часов советник, всегда изъяснявшийся обиняками или многозначительными намеками, начал снова:

- Итак, мы принимаем решение…

- Ничего не решать, - отвечал бургомистр.

- Я думаю, что вы в конце концов правы, Ван-Трикасс.

- Я тоже так думаю, Никлосс. Мы примем решение относительно гражданского комиссара, когда поосновательнее разберемся в этом вопросе... Ведь над нами не каплет...

- Отнюдь, - ответил Никлосс, развертывая носовой платок, которым он обошелся на редкость благопристойно.

Снова наступило молчание, продолжавшееся добрый час. Ничто не нарушало тишины, даже появление домашнего пса, доброго старого Ленто, не менее флегматичного, чем его хозяин, который из вежливости навестил гостиную. Достойный пес! Высокий образец для всего собачьего рода! Он двигался совершенно бесшумно, как если бы был сделан из папье-маше и катился на колесиках.

Около восьми часов вечера, когда Лотхен внесла старинную лампу с матовым стеклом, бургомистр сказал советнику:

- У нас больше нет важных дел, требующих обсуждения, Никлосс?

- Нет, Ван-Трикасс, насколько мне известно, таковых не имеется.

- Но разве мне не говорили, - сказал бургомистр, - что башня Ауденаардских ворот грозит рухнуть?

- Так оно и есть, - ответил советник, - и я, право, не удивлюсь, если она в один прекрасный день кого-нибудь раздавит.

- О! - промолвил бургомистр. - Я надеюсь, что мы успеем во-время принять решение относительно башни, и такого несчастия не произойдет.

- Я тоже надеюсь, Ван-Трикасс.

- Есть и более спешные вопросы.

- Несомненно, - отвечал советник, - например, вопрос о складе кожи.

- А он все еще горит? - спросил бургомистр.

- Горит, вот уже три недели.

- Разве мы не решили на совете, что следует оставить его гореть?

- Да, Ван-Трикасс, по вашему предложению.

- Разве это не самый простой и верный способ справиться с пожаром?

- Без сомнения.

- Ну, хорошо, подождем. Это все?

- Все, - ответил советник, потирая себе лоб, словно стараясь припомнить какое-то важное дело.

- А вам известно, - продолжал бургомистр, - что прорвана плотина и кварталу святого Иакова угрожает наводнение?

- Как же, - отвечал советник. - Какая досада, что плотина не была прорвана выше кожевенного склада! Тогда вода, конечно, залила бы пожар, и это избавило бы нас от всяких хлопот.

- Что поделаешь, Никлосс, - отвечал достойный бургомистр. - Несчастные случаи не подчинены законам логики. Между ними нет никакой связи, и мы не можем воспользоваться одним из них, чтобы устранить другой.

Это глубокомысленное замечание Ван-Трикасса лишь через несколько минут дошло до его собеседника и друга и было им оценено.

- Так-с, - заговорил опять советник Никлосс. - Мы с вами сегодня даже не затронули основного вопроса.

- Основного вопроса? Так у нас имеется основной вопрос? - спросил бургомистр.

- Несомненно. Речь идет об освещении города.

- Ах, да, - отозвался бургомистр. - Если не ошибаюсь, вы имеете в виду проект доктора Окса?

- Вот именно.

- Дело двигается, Никлосс, - отвечал бургомистр. - Уже начата прокладка труб, а завод совершенно закончен.

- Может быть, мы немного поспешили с этим делом, - заметил советник, покачав головой.

- Может быть, - ответил бургомистр. - Но наше оправдание в том, что доктор Окс берет на себя все расходы, связанные с этим опытом. Это не будет стоить нам ни гроша.

- Это действительно служит нам извинением. Вдобавок нужно идти в ногу с веком. Если опыт удастся, Кикандон первый из городов Фландрии будет освещен газом окси... Как он называется, этот газ?

- Оксигидрический.

- Ну, пускай себе оксигидрический газ.

В этот момент дверь отворилась, и Лотхен доложила бургомистру, что ужин подан.

Советник Никлосс поднялся, чтобы проститься с Ван-Трикассом, у которого после длительного обсуждения дел и принятия целого ряда важных решений разыгрался аппетит. Затем они договорились, что в недалеком будущем придется созвать совет именитых людей города, чтобы решить, не принять ли какое-нибудь предварительное решение по неотложному вопросу об Ауденаардской башне.

После этого достойные администраторы направились к выходной двери, бургомистр провожал гостя. На нижней площадке советник зажег маленький фонарик, чтобы пробираться по темным улицам Кикандона, которые еще не были освещены газом доктора Окса. Ночь была темная, был октябрь месяц, и легкий туман окутывал город.

Приготовления советника Никлосса к отбытию потребовали не менее четверти часа, так как, засветив фонарик, он должен был обуться в огромные галоши из воловьей кожи и натянуть на руки толстые перчатки из бараньей кожи; потом он поднял меховой воротник сюртука, нахлобучил шляпу на глаза, вооружился тяжелым зонтиком с загнутой рукояткой и приготовился выйти на улицу.

Но когда Лотхен, светившая своему хозяину, собралась отодвинуть дверной засов, снаружи неожиданно послышался шум.

Да! Как это ни казалось невероятным, шум, настоящий шум, какого город не слыхал со времени взятия крепости испанцами в 1513 году, ужасающий шум разбудил давным-давно уснувшее эхо в старинном доме Ван-Трикасса. В дверь постучали, - в дверь, которая до сих пор еще не испытала ни одного грубого толчка. Удары следовали один за другим, изо всех сил колотили каким-то тупым орудием, очевидно узловатой дубиной. Вперемежку с ударами раздавались крики, отчаянные призывы. Можно было расслышать слова:

- Господин Ван-Трикасс! Господин бургомистр! Откройте, откройте поскорей!

Бургомистр и советник, вконец ошеломленные, уставились друг на друга, не говоря ни слова. Это превосходило их воображение. Если бы внезапно выпалила старая замковая пушка, не стрелявшая с 1385 года, и ядро попало в гостиную, обитатели дома Ван-Трикасса едва ли были бы так ошарашены. Да простит нам читатель это грубое словечко, но оно здесь как нельзя более уместно.

Между тем удары, крики, призывы раздавались с удвоенной силой. Придя в себя, Лотхен отважилась заговорить.

- Кто там? - спросила она.

- Это я! я! я!

- Кто вы?

- Комиссар Пассоф.

Комиссар Пассоф! Тот самый, об упразднении должности которого толковали уже десять лет! Но что же такое произошло? Уж не вторглись ли в город бургундцы, как в XIV веке? Должно было произойти событие не меньшей важности, чтобы взбудоражить комиссара Пассофа, столь же уравновешенного и флегматичного, как и сам бургомистр.

По знаку Ван-Трикасса - сей достойный муж не мог выговорить ни слова - засов был отодвинут, и дверь отворилась.

Комиссар Пассоф ворвался в переднюю, как ураган.

- Что случилось, господин комиссар? - спросила Лотхен, мужественная девушка, ни при каких обстоятельствах не терявшая присутствия духа.

- В чем дело! - повторил Пассоф, круглые глаза которого были расширены от возбуждения. - Дело в том, что я прямо от доктора Окса, у него было собрание, и там...

- Там? - повторил советник.

- Там я был свидетелем таких споров, что... Господин бургомистр, там говорили о политике!

- О политике! - повторил Ван-Трикасс, ероша свой парик.

- О политике, - продолжал комиссар Пассоф. - Этого в Кикандоне не случалось, может быть, уже сто лет. Там начался спор. Адвокат Андрэ Шют и врач Доминик Кустос доспорились до того, что дело может окончиться дуэлью.

- Дуэлью? - вскричал советник. - Дуэль! Дуэль в Кикандоне! Но что же наговорили друг другу адвокат Шют и врач Кустос?

- Вот что, слово в слово: «Господин адвокат, - заявил врач своему противнику, - вы себе слишком много позволяете, не взвешиваете своих слов».

Бургомистр Ван-Трикасс всплеснул руками. Советник побледнел и выронил из рук фонарик. Комиссар покачал головой. Такие вызывающие слова в устах столь почтенных людей!

- Этот врач Кустос, - прошептал Ван-Трикасс, - как видно, опасный человек, горячая голова! Идемте, господа.

И советник Никлосс, комиссар и бургомистр Ван-Трикасс прошествовали в гостиную.


ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ, в которой доктор Окс оказывается первоклассным физиологом и смелым экспериментатором


Кто же такой был человек, носивший столь странное имя? Доктор Окс, без сомнения, был оригиналом, но вместе с тем смелым ученым, физиологом, работы которого известны всем ученым Европы и высоко ими ценятся, - счастливый соперник Дэви, Дальтона, Бостока, Менци, Годвина, Фирордта, этих великих людей, поднявших физиологию на неслыханную высоту.

Доктор Окс был мужчина не слишком полный, среднего роста, лет... но мы не можем указать точно ни его возраста, ни национальности. Впрочем, это и неважно. Достаточно знать, что это был странный субъект, с горячей, мятежной кровью, настоящий чудак, словно соскользнувший со страниц Гофмана и представлявший полный контраст обитателям Кикандона. В себя, в свои теории он верил непоколебимо. Этот вечно улыбающийся человек, с высоко поднятой головой и широкими плечами, с походкой свободной и уверенной, с ясным, твердым взглядом, с раздувающимися ноздрями, с крупным ртом, жадно глотающим воздух, производил приятное впечатление. Он был полон жизни, прекрасно владел своим телом и двигался так быстро, словно в жилах у него была ртуть, а в пятках - иголки. Он не мог ни минуты оставаться спокойным, бурно жестикулировал и рассыпался в торопливых словах.

Значит, он был богат, этот доктор Окс, задумавший на свои средства осветить целый город?

Вероятно, да, если он мог позволить себе такие расходы, - вот все, что мы можем ответить на столь нескромный вопрос.

Доктор Окс прибыл в Кикандон пять месяцев тому назад в сопровождении своего ассистента, Гедеона Игена, длинного, сухопарого, тощего, долговязого, но столь же подвижного, как и его начальник.

Спросим теперь: почему это доктору Оксу вздумалось организовать, да еще на свой счет, освещение города? Почему он избрал именно мирных кикандонцев, этих истых фламандцев, и захотел облагодетельствовать их город необычайным освещением? Не намеревался ли он под этим предлогом произвести какой-нибудь крупный физиологический опыт, для каких обычно используют животных? И, наконец, что собирался предпринять этот оригинал? Этого мы не знаем, ибо у доктора Окса не было других поверенных, кроме его ассистента Игена, который слепо ему повиновался.

Как бы там ни было, доктор Окс заявил, что берется осветить город, который в этом весьма нуждался, «особенно ночью», по тонкому замечанию комиссара Пассофа. Итак, был построен завод для производства светильного газа. Газометры были уже установлены, трубы проложены под мостовой, и вскоре должны были загореться газовые рожки в общественных зданиях и даже в частных домах, принадлежащих поклонникам прогресса.

Бургомистр Ван-Трикасс, советник Никлосс и другие знатные люди города, чтобы не уронить своего достоинства, сочли нужным провести новое освещение в свои жилища.

Как, вероятно, помнит читатель, бургомистр и советник упомянули в своей столь затянувшейся беседе о том, что город будет освещен не вульгарным светильным газом, получающимся при перегонке каменного угля, но новейшим газом, который ярче в двадцать раз, - оксигидрическим газом, образующимся при смешении кислорода с водородом.

Доктор Окс, замечательный химик и искусный физик, умел получать этот газ в больших количествах и без особых затрат, причем он не пользовался марганцевокислым натрием по методу Тессье дю Мотэ, а попросту разлагал слегка подкисленную воду с помощью изобретенной им батареи. Таким образом, ему не требовалось ни дорогих веществ, ни платины, ни реторт, ни горючего, ни сложных аппаратов для выработки того и другого газа в отдельности. Электрический ток проходил сквозь большие чаны, наполненные водой, которая и разлагалась на составные элементы, кислород и водород. Кислород направлялся в одну сторону, водород, которого было вдвое больше, чем его бывшего союзника, - в другую. Оба газа собирались в отдельные резервуары, - существенная предосторожность, так как их смесь, воспламенившись, непременно вызвала бы страшный взрыв. Затем каждый газ в отдельности должен был направляться по трубкам к рожкам, устроенным так, чтобы предотвратить всякую возможность взрыва. Должно было получиться замечательное пламя, не уступающее яркостью электрическому свету, который, как доказывают опыты Кассельмана, равняется свету тысячи ста семидесяти одной свечи.

Конечно, благодаря этому счастливому изобретению Кикандон должен был получить великолепное освещение. Но, как мы увидим из дальнейшего, меньше всего этим интересовались доктор Окс и его ассистент.

На другой день после шумного вторжения комиссара Пассофа в гостиную бургомистра Гедеон Иген и доктор Окс беседовали в рабочем кабинете, находившемся в нижнем этаже главного корпуса завода.

- Ну что, Иген, ну что! - восклицал доктор Окс, потирая руки. - Вы видели их вчера у нас на собрании, этих благодушных невозмутимых кикандонцев, которые в отношении страстей представляют собой нечто среднее между губками и кораллами? Вы видели, как они спорили, как бросили друг другу вызов словами и жестами! Они уже преобразились физически и морально! А ведь это только начало! Посмотрите, что будет, когда мы вкатим этой публике настоящую дозу!

- Вы правы, учитель, - ответил Гедеон Иген, почесывая пальцем свой острый нос, - первый опыт удался на славу, и не закрой я из осторожности выпускной кран, прямо не знаю, чем бы все это кончилось.

- Вы слышали, что говорили друг другу адвокат Шют и врач Кустос? - продолжал доктор Окс. - В их словах, собственно говоря, не было ничего обидного, но в устах кикандонца они стоят всех оскорблений, какими перебрасываются герои Гомера, прежде чем обнажить меч. Ах, эти фламандцы! Вот увидите, что мы из них сделаем в один прекрасный день!

- Неблагодарных скотов, - отвечал Гедеон Иген тоном мудреца, оценившего род человеческий по достоинству.

- Наплевать! - воскликнул доктор. - Пусть себе проявляют неблагодарность, лишь бы наш опыт удался!

- А мы не рискуем, - ввернул с лукавой улыбкой ассистент, - возбуждая таким образом их дыхательный аппарат, повредить легкие этим славным жителям Кикандона?

- Тем хуже для них, - ответил доктор Окс. - Это делается в интересах науки. Что было бы, если бы собаки или лягушки вдруг отказались подчиняться опытам?

Весьма возможно, что если бы спросить собак и лягушек, то у этих животных нашлись бы возражения против вивисекции, но доктор Окс был уверен в неоспоримости приведенного им аргумента, и у него вырвался глубокий вздох удовлетворения.

- В конце концов вы правы, учитель, - твердо проговорил Гедеон Иген. - Эти кикандонцы - самый подходящий для нас материал.

- Самый подходящий, - многозначительно сказал доктор.

- Вы проверяли пульс у этих созданий?

- Сто раз.

- Каков же он у них в среднем?

- Меньше пятидесяти ударов в минуту. Подумайте только: город, где за целое столетие не было и тени раздоров, где грузчики не бранятся, кучера не переругиваются, лошади не брыкаются, собаки не кусаются, кошки не царапаются! Город, где суд бездействует весь год напролет! Город, где не ведут горячих споров об искусстве, не препираются из-за деловых вопросов! Город, где жандармы стали мифом, где уже сто лет не составлялось ни одного протокола! Город, где вот уже триста лет не закатили ни одного тумака, ни единой пощечины! Вы понимаете, Иген, что так не может продолжаться, и нам необходимо изменить все это.

- Прекрасно! прекрасно! - восторженно твердил ассистент. - Ну, а воздух этого города? Вы его исследовали?

- Разумеется. Семьдесят девять частей азота и двадцать одна часть кислорода, углекислота и водяные пары в переменных количествах. Это нормальные пропорции.

- Отлично, доктор, отлично, - ответил Иген. - Опыт будет произведен в большом масштабе и будет иметь решающее значение.

- А если он окажется решающим, - прибавил доктор Окс с торжествующим видом, - то мы перевернем весь мир!


ГЛАВА ПЯТАЯ, в которой бургомистр и советник наносят визит доктору Оксу, и что из этого проистекает


Советник Никлосс и бургомистр Ван-Трикасс, наконец, познали на своем опыте, что такое тревожная ночь. Важное событие, происшедшее в доме доктора Окса, вызвало у них настоящую бессонницу. Какие последствия будет иметь эта история? Следует ли принять какое-нибудь решение? Будут ли вынуждены вмешаться муниципальные власти? Будут ли изданы соответствующие предписания, дабы предотвратить такого рода скандалы.

Жестокие сомнения так и обуревали этих безвольных людей. Расставаясь поздно вечером, они «решили» встретиться на следующий день.

Итак, на другой день перед обедом бургомистр Ван-Трикасс самолично направился к советнику Никлоссу. Друг его уже пришел в равновесие, да и сам он уже успел оправиться от пережитого потрясения.

- Ничего нового? - спросил Ван-Трикасс.

- Решительно ничего, со вчерашнего дня, - ответил Никлосс.

- А врач Доминик Кустос?

- Я ничего не слышал о нем, так же как и об адвокате Шюте.

После разговора, длившегося час, но который можно было бы передать в нескольких словах, советник и бургомистр решили навестить доктора Окса, чтобы незаметно выпытать у него кое-какие подробности происшествия.

Вопреки своему обыкновению, приняв это решение, они захотели выполнить его немедленно и направились к заводу доктора Окса, расположенному за городом, близ Ауденаардских ворот, тех самых, башня которых грозила падением.

Бургомистр и советник шествовали медленным, торжественным шагом, проходя не более тринадцати дюймов в секунду. Впрочем, с такой скоростью ходили все горожане. Никто и никогда еще не видел на улицах Кикандона бегущего человека.

Время от времени на тихом, спокойном перекрестке, на углу мирной улицы, нотабли останавливались, чтобы поздороваться со встречными.

- Добрый день, господин бургомистр, - говорил прохожий.

- Добрый день, друг мой, - отвечал Ван-Трикасс.

- Ничего нового, господин советник? - спрашивал другой.

- Ничего нового, - отвечал Никлосс.

Однако по любопытству, звучавшему в голосе, по вопросительным взглядам можно было догадаться, что вчерашнее столкновение известно всему городу. Глядя, куда направляется Ван-Трикасс, самые тупые кикандонцы догадывались, что бургомистр собирается предпринять некий важный шаг. Инцидент, разыгравшийся между Кустосом и Шютом, занимал все умы, но никто еще не становился ни на ту, ни на другую сторону. И адвокат и врач пользовались всеобщим уважением. Адвокат Шют, ни разу не выступавший в городе, где суд и присяжные существовали только в памяти старожилов, не проиграл ни одного процесса. А врач Кустос был почтенный практик, который, по примеру своих собратьев, излечивал больных от всех болезней, кроме той, от которой они умирали. Досадная привычка, свойственная, впрочем, всем врачам, в какой бы стране они ни практиковали.

Приблизившись к Ауденаардским воротам, советник и бургомистр предусмотрительно сделали небольшой крюк, чтобы не очутиться «в радиусе падения» башни. Зато они внимательно осмотрели ее издали.

- Я думаю, что она упадет, - произнес Ван-Трикасс.

- Я тоже, - ответил Никлосс.

- Если только ее не подопрут, - прибавил Ван-Трикасс. - Но нужно ли ее подпирать? Вот в чем вопрос.

- Да, вот в чем вопрос, - ответил Никлосс.

Через несколько минут они стояли уже у дверей завода.

- Можно видеть доктора Окса? - спросили они.

Доктора Окса всегда можно было видеть отцам города, и их тотчас же ввели в кабинет знаменитого физиолога.

Нотаблям пришлось дожидаться доктора добрый час. Первый раз в жизни бургомистр и советник проявили признаки нетерпения.

Наконец вошел доктор Окс и первым делом извинился, что заставил себя ждать; но ему необходимо было проверить чертеж газометра, установить развилку труб... Впрочем, дело было на полном ходу! Трубопроводы, предназначенные для кислорода, уже проложены. Через несколько месяцев город будет великолепно освещен; уже можно было видеть трубы, введенные в кабинет доктора.

Засим доктор осведомился, чему обязан удовольствием видеть у себя бургомистра и советника.

- Нам просто захотелось навестить вас, доктор, - отвечал Ван-Трикасс. - Мы так давно вас не видели. Ведь мы редко выходим из дому, рассчитываем каждый свой шаг, каждое движение и так счастливы, когда ничто не нарушает однообразия нашей мирной жизни...

Никлосс с удивлением смотрел на своего друга. Бургомистру еще никогда не случалось так много говорить без передышек и длительных пауз. Ван-Трикасс так и посыпал словами, что было ему совершенно несвойственно, да и сам Никлосс испытывал неодолимую потребность говорить.

Между тем доктор Окс внимательно и лукаво поглядывал на бургомистра.

Ван-Трикасс, который привык разговаривать, прочно расположившись в комфортабельном кресле, внезапно вскочил. Им овладело какое-то нервное возбуждение, столь чуждое его темпераменту. Правда, он еще не жестикулировал, но видно было, что он вот-вот качнет размахивать руками. Советник то и дело потирал себе икры и глубоко вздыхал. У него заблестели глаза, и он «решил», если понадобится, поддержать своего закадычного друга.

Ван-Трикасс поднялся, сделал несколько шагов и остановился перед доктором.

- Когда же, - спросил он слегка возбужденным тоном, - будут закончены ваши работы?

- Месяца через три-четыре, господин бургомистр, - ответил доктор.

- Ой, как долго ждать! - воскликнул Ван-Трикасс.

- Ужасно долго! - подхватил Никлосс; он был не в силах усидеть на месте и тоже вскочил.

- Мы не можем закончить работы раньше этого срока, - возразил доктор. - Ведь кикандонские рабочие не слишком-то проворны.

- Как, вы считаете, что они слишком медленно работают? - вскричал бургомистр, казалось, задетый за живое этими словами.

- Да, господин бургомистр, - твердо ответил доктор. - Один французский рабочий стоит десятерых кикандонцев. Ведь они - истые фламандцы!..

- Фламандцы! - вскричал советник Никлосс, сжимая кулаки. - Что вы хотите этим сказать, милостивый государь?

- Ничего дурного. То, что говорят о них все на свете, - ответил, улыбаясь, доктор.

- Вот как, доктор! - воскликнул Ван-Трикасс, шагавший из угла в угол. - Я не потерплю таких намеков! Да будет вам известно, что наши кикандонские рабочие ничуть не хуже всяких других и ни Париж, ни Лондон нам не указка! Я настоятельно прошу вас ускорить работы, которые вы взяли на себя. Все улицы разрыты для прокладки трубопроводов, и это мешает уличному движению. Это наносит ущерб и торговле. Как бургомистр, я несу ответственность за благоустройство города и вовсе не желаю подвергаться нареканиям.

Достойный бургомистр! Он разглагольствовал о торговле, об уличном движении, и эти непривычные слова непринужденно слетали с его уст! Но что же с ним произошло?

- К тому же, - добавил Никлосс, - городу совершенно необходимо освещение!

- Однако, - возразил доктор, - он обходился без освещения добрых девятьсот лет.

- Что из того, сударь! - продолжал бургомистр, отчеканивая слова. - Времена меняются. Человечество идет вперед, и мы не хотим отставать от всех! Если через месяц улицы не будут освещены, вам придется платить неустойку за каждый просроченный день! А что, если в темноте приключится драка?

- Этого всегда можно опасаться! - воскликнул Никлосс. - Ведь фламандец - настоящий порох! Вспыхивает от любой искры!

- Между прочим, - перебил приятеля бургомистр, - комиссар Пассоф, начальник полиции, сообщил нам, что вчера вечером у вас в доме произошел спор. Правда ли, что спорили о политике?

- Так оно и было, господин бургомистр, - отвечал доктор Окс, с трудом сдерживая улыбку.

- И у врача Доминика Кустоса произошло столкновение с адвокатом Андрэ Шютом?

- Да, господин советник, но, к счастью, дело обошлось без оскорблений.

- Без оскорблений? - вскричал бургомистр. - Разве это не оскорбление, когда один заявляет другому, что тот не взвешивает своих слов! Да у вас рыбья кровь, доктор! Разве вы не знаете, что в Кикандоне нельзя безнаказанно произнести такие слова? Попробуйте только сказать это мне...

- Или мне! - вставил советник Никлосс.

С этими словами нотабли, взъерошенные и багровые от гнева, скрестив руки на груди, уставились на доктора Окса; казалось, они вот-вот ринутся на него.

Но доктор и глазом не сморгнул.

- Во всяком случае, сударь, - продолжал бургомистр, - вы отвечаете за то, что творится у вас в доме. Я несу ответственность за этот город и не позволю нарушать общественное спокойствие. Инциденты вроде вчерашнего не должны повторяться, иначе я буду вынужден принять самые крутые меры. Вы слышали? Отвечайте же, сударь!

Бургомистр, охваченный необычайным возбуждением, все больше повышал голос. Достойный Ван-Трикасс был прямо вне себя и говорил так громко, что его было слышно даже на улице. Наконец, видя, что доктор не отвечает на его вызовы, он яростно крикнул:

- Идемте, Никлосс!

И, хлопнув изо всех сил дверью, так, что весь дом затрясся, бургомистр вышел, увлекая за собой советника.

Пройдя шагов двадцать, достойные друзья начали успокаиваться. Теперь они уже двигались медленнее, походка их стала более размеренной. Погас багровый румянец, заливавший их щеки, и лицо их приобрело обычную розовую окраску.

Через четверть часа после того, как они покинули завод, Ван-Трикасс мягко заметил:

- Какой приятный человек этот доктор Окс! Видеть его - Истинное удовольствие!


ГЛАВА ШЕСТАЯ, где Франц Никлосс и Сюзель Ван-Трикасс строят кое-какие планы на будущее


Читателю известно, что у бургомистра была дочь Сюзель; но даже самый проницательный из читателей не мог бы догадаться, что у советника Никлосса имелся сын Франц. А если бы читатель и догадался об этом, то едва ли ему пришло бы в голову, что Франц обручен с Сюзель. А между тем эти молодые люди, казалось, были созданы один для другого и любили друг друга, как любят в Кикандоне.

Не следует думать, что в этом необычайном городе молодые сердца вовсе не бились: нет, они бились, но достаточно медленно. Там женились и выходили замуж, как и во всех других городах, но совершали это не торопясь. Будущие супруги, прежде чем связать себя нерушимыми узами, хотели изучить друг друга, и это изучение продолжалось не менее десяти лет, как обучение в коллеже. Редко-редко свадьба совершалась раньше этого срока.

Да, десять лет! Десять лет ухаживания! Но разве это так уж долго, если речь идет о союзе на всю жизнь? Нужно обучаться десять лет, чтобы стать инженером или врачом, адвокатом или советником, и разве можно в меньший срок приобрести познания, необходимые для каждого супруга? Это никому не под силу, и нам думается, что кикандонцы поступают весьма разумно, так долго и обстоятельно занимаясь взаимным изучением. Как увидишь, что в других городах, где царит распущенность, браки заключаются в несколько месяцев, так пожмешь плечами и отправишь своих детей в Кикандон, чтобы сыновья обучались в местном коллеже, а дочери - в пансионе.

За последние пятьдесят лет только один брак был заключен в два года, да и тот едва не оказался несчастным.

Итак, Франц Никлосс любил Сюзель Ван-Трикасс, но любил спокойно, как любят, зная, что любимая станет твоей через десять лет. Раз в неделю, в условленный час, Франц приходил за Сюзель и уводил ее на берег Ваара. Молодой человек брал с собою удочки, а Сюзель никогда не забывала захватить канву, на которой под ее хорошенькими пальчиками возникали фантастические цветы.

Нужно сказать, что Францу было двадцать два года и на щеках у него пробивался легкий пушок, как на спелом персике, а голос только что перестал ломаться.

У Сюзель были белокурые косы и розовые щеки. Ей минуло семнадцать лет, и она не питала отвращения к рыбной ловле. Странное это занятие, когда приходится состязаться в хитрости с уклейкой! Но Францу оно нравилось, ибо соответствовало его темпераменту. Он отличался невероятным терпением и любил следить мечтательным взглядом за колеблющимся поплавком. Он умел ждать, и когда, после шестичасового ожидания, какая-нибудь скромная уклейка, сжалившись над ним, позволяла себя поймать, он был искренне счастлив, но умел сдерживать свою радость.

В этот день будущие супруги сидели рядышком на зеленом берегу. У их ног протекал, журча, прозрачный Ваар. Сюзель безмятежно вкалывала иглу в канву. Франц машинально водил удочкой слева направо, потом снова пускал ее по течению, справа налево. Уклейки водили в воде причудливые хороводы, сновали вокруг поплавка, а между тем крючок бесплодно скитался в речной глубине.

- Кажется, клюет, Сюзель, - время от времени говорил Франц, не поднимая глаз на молодую девушку.

- Вы так думаете, Франц? - отвечала Сюзель, отрываясь на миг от рукоделия и следя глазами за удочкой своего жениха.

- Нет, нет, - продолжал Франц. - Мне только показалось, я ошибся.

- Ничего, Франц, клюнет, - утешала его Сюзель своим ясным, нежным голоском. - Но не забывайте во-время подсечь. Вы всегда запаздываете на несколько секунд, и уклейка успевает сорваться.

- Хотите взять удочку, Сюзель?

- С удовольствием, Франц.

- Тогда дайте мне вашу канву. Посмотрим, может быть я лучше управлюсь с иглой, чем с удочкой.

И девушка брала дрожащей рукой удочку, а молодой человек продевал иглу в клетки канвы. Так сидели они, обмениваясь нежными словами, и сердца у них трепетали, когда поплавок вздрагивал. Восхитительные, незабываемые часы! Как отрадно было, сидя рядышком, слушать журчанье реки!

Солнце уже заходило, но, несмотря на объединенные усилия высокоодаренных Франца и Сюзели, ни одна рыбка так и не клюнула. Уклейки оказались безжалостными и прямо издевались над молодыми людьми, которые ничуть не сердились на них за это.

- В другой раз мы будем удачливее, Франц, - сказала Сюзель, когда молодой рыболов вколол нетронутый крючок в еловую дощечку.

- Будем надеяться, Сюзель, - ответил Франц.

Затем они направились домой, безмолвные, как тени, которые плыли перед ними, постепенно удлиняясь. Сюзель не узнавала себя, такой длинной была ее тень, А силуэт Франца был узким, как тонкая удочка, которую он нес на плече.

Молодые люди подошли к дому бургомистра. Блестящие булыжники были окаймлены пучками зеленой травы, которую никто не выпалывал, так как она устилала улицу ковром и смягчала звук шагов.

В тот момент, когда дверь отворялась, Франц счел нужным сказать своей невесте:

- Вы знаете, Сюзель, великий день приближается.

- В самом деле, приближается, Франц, - ответила девушка, опуская длинные ресницы.

- Да, - продолжал Франц, - через пять или шесть лет...

- До свиданья, Франц, - сказала Сюзель.

- До свиданья, Сюзель, - ответил Франц.

И когда дверь затворилась, молодой человек направился ровным, спокойным шагом к дому советника Никлосса.


ГЛАВА СЕДЬМАЯ, в которой andante превращается в allegro, а allegro в vivace[16]


Волнение, вызванное столкновением адвоката Шюта с врачом Кустосом, постепенно улеглось. Дело так и осталось без последствий. Можно было надеяться, что в Кикандоне, ненадолго взбудораженном странным происшествием, вновь водворится невозмутимый покой.

Тем временем работы по проводке оксигидрического газа в главнейшие здания города шли полным ходом. Под мостовой спешно прокладывались трубы. Но рожков еще не было, ибо изготовить их было не так-то просто, пришлось их заказывать за границей. Казалось, доктор Окс был вездесущим, он и его ассистент Иген не теряли ни минуты, они подгоняли рабочих, устанавливали тонкие механизмы газометров, день и ночь наблюдали за гигантскими батареями, где под действием мощного электрического тока разлагалась на составные элементы вода. Да, доктор уже вырабатывал свой газ, хотя проводка еще не была закончена, - это, между нами говоря, было несколько странным. Но можно было надеяться, что в недалеком будущем доктор Окс продемонстрирует свое великолепное освещение в городском театре.

Да, в Кикандоне имелся театр, прекрасное здание самой причудливой архитектуры, где представлены были все стили - и византийский, и романский, и готический, и ренессанс, там были двери в виде арок, стрельчатые окна, стены украшены причудливыми розетками, крыша увенчана фантастическими шпилями, - словом, невообразимое смешение, что-то среднее между Парфеноном и Большим Кафе в Париже. Но в этом нет ничего удивительного, ибо, начатый в 1175 году при бургомистре Людвиге Ван-Трикассе, театр был закончен лишь в 1837 году при бургомистре Наталисе Ван-Трикассе. Строился он добрых семьсот лет и последовательно приспособлялся к архитектурной моде целого рода эпох. Тем не менее это было прекрасное здание, и его романские колонны и византийские своды не должны были особенно противоречить новейшему газовому освещению.

В кикандонском театре исполняли все что угодно, но чаще всего оперы. Но, по правде сказать, ни один композитор не узнал бы своего произведения, до того все темпы были изменены.

Жизнь медленно текла в Кикандоне, и, естественно, драматические произведения должны были применяться к темпераменту его обитателей. Хотя двери театра обычно открывались в четыре часа, а закрывались в десять, за эти шесть часов успевали сыграть не более двух актов. «Роберт Дьявол», «Гугеноты» или «Вильгельм Телль», как правило, занимали три вечера, до того медленно исполнялись эти шедевры. «Vivace» в кикандонском театре звучали как настоящие «adagio»[17], а «allegro» тянулось до бесконечности. Восьмушка звучала здесь как целая нота. Самые быстрые рулады, пропетые в кикандонском вкусе, смахивали на плавные переливы церковных гимнов. Веселые трели невероятно затягивались в угоду местным любителям. Бурная ария Фигаро в первом акте «Севильского цирюльника» исполнялась в темпе тридцать три метронома и продолжалась пятьдесят восемь минут.

Разумеется, приезжим артистам приходилось применяться к этой моде, но так как им хорошо платили, то они не жаловались и послушно следовали дирижерской палочке, отбивавшей в «allegro» не более восьми ударов в минуту.

Но зато сколько аплодисментов выпадало на долю этих артистов, приводивших в восхищение жителей Кикандона! Зрители все до одного аплодировали, хотя и с порядочными промежутками, а газеты на другой день сообщали, что артист заслужил «бурные аплодисменты»; раз или два здание театра сотрясали оглушительные крики «браво», и зал только потому не рухнул, что в XII столетии на постройки ее жалели ни цемента, ни камня.

Впрочем, чтобы не слишком возбуждать восторженных фламандцев, представления давались только раз в неделю. Это давало возможность актерам тщательнее разрабатывать свою роль, а зрителям глубже пережить всю их мастерскую игру.

Так велось в Кикандоне с незапамятных времен. Иностранные артисты заключали контракты с директором кикандонского театра, когда им хотелось отдохнуть после выступлений в других театрах, и, казалось, эти обычаи останутся навсегда неизменными. Но вот недели через две после столкновения Шюта с Кустосом город был возбужден новым инцидентом.

Была суббота; в этот день всегда давалась опера. На новое освещение еще нельзя было рассчитывать. Правда, трубы были уже проведены в зал, но газовых рожков по вышеупомянутой причине еще не имелось, и горевшие в люстрах свечи попрежнему изливали кроткий свет на многочисленных зрителей. Двери для публики были открыты с часу пополудни, и к четырем часам зал уже был наполовину полон. У билетной кассы образовалась очередь, тянувшаяся через всю площадь св. Эрнуфа до самой лавки аптекаря Жосса Лифринка. Такое скопление публики доказывало, что ожидается недюжинный спектакль.

- Вы идете сегодня в театр? - спросил в это утро бургомистра советник.

- Непременно, - ответил Ван-Трикасс, - и госпожа Ван-Трикасс, и моя дочь Сюзель, и наша милая Татанеманс, - все они обожают серьезную музыку.

- Так мамзель Сюзель будет? - спросил советник.

- Без сомнения, Никлосс.

- Тогда мой сын Франц будет первым в очереди, - ответил Никлосс.

- Ваш сын - пылкий юноша, Никлосс, - важно изрек бургомистр, - горячая голова! Не мешает за ним присматривать.

- Он влюблен, Ван-Трикасс, влюблен в вашу прелестную Сюзель.

- Ну что ж, Никлосс, он на ней женится. Мы решили заключить этот брак, - так чего же ему еще надо?

- Ему больше ничего не надо! Но все же этот пылкий юноша будет одним из первых в очереди у билетной кассы.

- О, счастливая, пылкая юность! - с улыбкой проговорил бургомистр, охваченный воспоминаниями. - И мы были такими, мой дорогой советник! Мы тоже любили! Мы ухаживали! Итак, до вечера. Кстати, вы знаете, этот Фиоравенти - великий артист. Как восторженно его у нас встретили! Он долго не забудет кикандонских оваций!

Речь шла о знаменитом теноре Фиоравенти, вызывавшем восхищение местных меломанов. Этот виртуоз обладал пленительным голосом и прекрасной манерой петь.

Вот уже три недели Фиоравенти пожинал лавры в «Гугенотах». Первый акт, исполненный в кикандонском вкусе, занял целый вечер. Второй акт, поставленный через неделю, был настоящим триумфом для артиста. Успех еще возрос с третьим актом мейерберовского шедевра. Но самые большие ожидания возлагались на четвертый акт, и его-то и должны были исполнять в этот вечер. О, этот дуэт Рауля и Валентины, этот двухголосый гимн любви, где звучали томные вздохи, где crescendo сменялось stringendo и переходило в piu crescendo[18], этот дуэт, исполнявшийся медленно, бесконечно протяжно. Ах, какое наслаждение!

Итак, в четыре часа зал был полон. Ложи, балкон, партер были битком набиты. В аванложе восседали бургомистр Ван-Трикасс, мамзель Ван-Трикасс, госпожа Ван-Трикасс и добрейшая Татанемайс в салатного цвета чепце. В соседней ложе сидели советник Никлосс и его семейство, в том числе влюбленный Франц. В других ложах можно было увидеть семью врача Кустоса, адвоката Шюта, главного судьи Онорэ Синтакса, директора страхового общества, толстого банкира Коллерта, музыканта-любителя, помешанного на немецкой музыке, сборщика податей Руппа, президента академии Жерома Реша, гражданского комиссара и множество других знатных лиц, перечислять которых мы не будем, дабы не утомлять внимания читателей.

Обычно до поднятия занавеса кикандонцы сидели очень тихо: читали газеты, вполголоса беседовали с соседями, бесшумно разыскивали свои места или бросали равнодушные взгляды на красавиц, занимавших ложи.

Но в этот вечер посторонний наблюдатель заметил бы, что еще до поднятия занавеса в зале царило необычайное оживление. Суетились люди, всегда отличавшиеся крайней медлительностью. Веера дам как-то лихорадочно трепетали. Казалось, все дышали полной грудью. Глаза сверкали, соперничая с огнями люстр, горевшими удивительно ярко. Как жаль, что освещение доктора Окса запоздало!

Наконец оркестр собрался в полном составе. Первая скрипка прошла между пюпитрами, собираясь осторожным «ля» дать тон своим коллегам. Струнные инструменты, духовые инструменты, ударные инструменты настроены. Дирижер, подняв палочку, ожидает звонка.

Звонок прозвенел. Начался четвертый акт. Начальное allegro apassionato[19] сыграно, по обыкновению, с величавой медлительностью, от которой великий Мейербер пришел бы в ужас, но кикандонские любители приходят в восторг.

Но вскоре дирижер почувствовал, что он не владеет оркестром. Ему трудно сдерживать музыкантов, всегда таких послушных, таких спокойных. Духовые инструменты стремятся ускорить темп, и их нужно обуздывать твердой рукой, а не то они обгонят струнные и возникнет форменная какафония. Даже бас, сын аптекаря Жосса Лифринка, такой благовоспитанный молодой человек, вот-вот сорвется с цепи.

Тем временем Валентина начинает свой речитатив:


Я сегодня одна.


Но и она торопится. Дирижер и музыканты следуют за ней, сами того не замечая. В дверях в глубине сцены появляется Рауль, и с момента встречи влюбленных до того момента, когда она прячет его в соседней комнате, не проходит и четверти часа, а между тем до сего времени в кикандонском театре этот речитатив из тридцати семи тактов всегда продолжался ровно тридцать семь минут.

Сен-Бри, Невер, Каван и представители католической знати появляются на сцене слишком поспешно. На партитуре обозначено «allergo pomposo»[20], но на сей раз торжественности нет и в помине, сцена заговора и благословения мечей проходит прямо-таки в бурном темпе. Певцы и музыканты уже не знают удержу. Дирижер больше не пытается сдерживать их. Впрочем, публика и не требует этого, напротив: каждый чувствует, что он безумно увлечен, что этот темп отвечает порывам его души.


Готовы ль вы от смут избавить край родной?

На злых еретиков пойдете ль вы за мной?


Обещания, клятвы. Невер едва успевает протестовать и спеть, что «среди предков его есть солдаты, но убийц не бывало вовек», его хватают, он взят под стражу. Вбегают старшины и эшевены и скороговоркой клянутся «ударить разом». Сен-Бри с разгону берет барьер речитатива, призывая католиков к мщенью. В двери врываются три монаха, которые несут корзину с белыми шарфами, они совершенно позабыли, что им надлежит двигаться медленно и величаво. Уже все присутствующие выхватили шпаги и кинжалы, и капуцины одним взмахом благословляют их. Сопрано, тенора, басы приходят в полное неистовство и allergo furioso[21] бурно развивается, драматический речитатив звучит в кадрильном темпе. Наконец заговорщики убегают, вопя:


В полночный час -

Бесшумной толпой!

Господь за нас!

В бой

В полночный час!


Все зрители повскакивали с мест. В ложах, в партере, на галерке волнение. Кажется, вся публика, с бургомистром Ван-Трикассом во главе, готова ринуться на сцену, чтобы присоединиться к заговорщикам и уничтожить гугенотов, чьи религиозные убеждения они, впрочем, разделяют. Аплодисменты, вызовы, крики! Татанеманс, как безумная, размахивает своим чепцом салатного цвета. Лампы разливают жаркий блеск...

Рауль, вместо того чтобы медленно приподнять завесу, срывает ее великолепным жестом и оказывается лицом к лицу с Валентиной.

Наконец-то! Вот он, знаменитый дуэт, но он идет в слишком быстром темпе. Рауль не ждет вопросов Валентины, а Валентина не ждет ответов Рауля. Очаровательная ария: «Близка погибель, уходит время» - превращается в веселенький мотивчик, под который заговорщики произносят клятву в оперетте Оффенбаха. «Andante amoroso»[22]:


О, повтори

Слова любви.


превратилось в vivace furioso[23], и виолончель забывает, что должна вторить голосу певца, как стоит в партитуре. Напрасно Рауль взывает:


О, промолви еще, дорогая,

Сердца сон несказанный продли!


Валентина не может продлить! Чувствуется, что ее пожирает какой-то внутренний огонь. Она берет невероятно высокие ноты, превосходит самое себя. Рауль мечется по сцене, жестикулирует, он пылает страстью.

Раздаются удары колокола. Но какой задыхающийся колокол! Звонарь, очевидно, вышел из себя. Этот ужасающий набат не уступает оркестру.

И наконец ария, завершающая этот замечательный акт: «Этот час роковой я могу ль перенести...» - развивается в темпе prestissimo[24] и своей бешеной скоростью напоминает мчащийся экспресс. Вновь раздается набат, Валентина падает без чувств. Рауль выскакивает в окно!..

И во-время. Обезумевший оркестр не в состоянии продолжать. Дирижерская палочка разбита в щепки, с такой силой она ударялась о пюпитр. На скрипках порваны струны, скручены грифы. Войдя в раж, литаврщик разбил свои литавры. Контрабасист вскарабкался на свой грандиозный инструмент. Первый флейтист подавился флейтой, гобоист с ожесточением грызет клапаны своего инструмента, у тромбона вырвана трубка, а злополучный трубач тщетно силится вытащить руку, которую глубоко запихнул в недра трубы!

А публика! Публика, запыхавшаяся, разгоряченная, жестикулирует, вопит! У всех раскраснелись лица, словно их внутри пожирает пламя! У выхода толкотня, давка, мужчины без шляп, женщины без мантилий. В коридорах толкаются, в дверях теснятся, споры, драки! Нет больше властей! Нет бургомистра! Все равны в этот миг дьявольского возбуждения...

А через несколько минут, выйдя на улицу, кикандонцы понемногу успокаиваются и мирно расходятся по домам, смутно вспоминая пережитое волнение.

Четвертый акт «Гугенотов», прежде продолжавшийся целых шесть часов, начался в этот вечер в половине пятого и окончился без двенадцати минут пять.

Он продолжался восемнадцать минут!


ГЛАВА ВОСЬМАЯ, в которой старинный, торжественный вальс превращается в бешеный вихрь


Хотя зрители, выйдя из театра, вновь обрели спокойствие и мирно разошлись по домам, все же пережитое волнение давало себя знать, и, усталые, разбитые, как после веселой пирушки, они поспешно улеглись в постели.

На следующий день все смутно вспоминали недавние происшествия. Вскоре обнаружилось, что один потерял в сутолоке шляпу, у другого оборвали в свалке полу сюртука. У одной дамы недоставало изящной прюнелевой туфельки, другая лишилась нарядной накидки. Почтенные горожане окончательно опомнились, и теперь им становилось стыдно своего поведения, как будто они принимали участие в какой-то оргии. Они избегали об этом говорить, им даже не хотелось об этом думать.

Но больше всех был смущен и сбит с толку бургомистр Ван-Трикасс. Проснувшись на другое утро, он не мог найти свой парик. Лотхен искала его повсюду. Напрасно. Парик остался на поле битвы. Послать за городским глашатаем? Нет, лучше уж пожертвовать этим украшением, чем становиться посмешищем всего города, ведь он как-никак первое лицо в Кикандоне.

Достойный Ван-Трикасс размышлял обо всем этом, лежа у себя в постели, все тело у него ныло и голова была непривычно тяжела. Ему не хотелось вставать. В это утро мысль его лихорадочно работала, еще ни разу за последние сорок лет ему не случалось так напряженно думать. Почтенный отец города пытался восстановить в памяти все подробности разыгравшихся накануне событий. Он сопоставлял их с фактами, имевшими место не так давно на вечере у доктора Окса. Он старался разгадать, чем вызвана столь странная возбудимость, уже дважды проявлявшаяся у самых почтенных горожан.

«Что же такое происходит? - спрашивал он себя. - Что за мятежный дух овладел моим мирным городом? Уж не сходим ли мы с ума и не придется ли превратить город в огромный госпиталь? Ведь вчера вечером мы все были в театре - советники, судьи, адвокаты, врачи, академики, и решительно все, если память мне не изменяет, были охвачены яростным безумием! Что за колдовство было в этой музыке? Непонятно! Ведь я не ел, не пил ничего, что могло бы так меня возбудить. Вчера за обедом кусок вываренной телятины, несколько ложек шпината с сахаром, взбитые белки и два стаканчика разбавленного пива, которые никак не могли ударить в голову! Нет. Тут есть что-то необъяснимое, и так как я отвечаю за поведение наших горожан, то я должен расследовать это дело».

Однако расследование, предпринятое муниципальным советом, осталось без результатов. Факты были твердо установлены. Впрочем, в городе снова водворилось спокойствие, но премудрые чиновники так и не смогли объяснить этих фактов. Вскоре все позабыли о бурном инциденте. Местные газеты глухо молчали, и в отчете о представлении, появившемся в «Кикандонском вестнике», не было и намека на овладевшую зрителями лихорадку.

Но хотя в Кикандоне вновь воцарилось безмятежное спокойствие и он попрежнему казался типичным фламандским городком, чувствовалось, что характер и темперамент его обитателей как-то странно изменились. Поистине можно было сказать, вместе с врачом Домиником Кустосом, что «у них появились нервы».

Однако следует оговориться, что эти ярко выраженные изменения происходили только в известных условиях: когда кикандонцы расхаживали по улицам и площадям или гуляли на свежем воздухе вдоль берегов Ваара, это были все те же почтенные люди, спокойные и методичные. Такими же они оставались и у себя дома, когда одни работали руками, другие головой, а большинство ровно ничего не делало и ни о чем не думало. Они были попрежнему молчаливы, инертны, это была не жизнь, а какое-то прозябание. В доме ни ссор, ни перебранок, сердце бьется ровно, мозг пребывает в состоянии спячки, пульс остается таким же, как в доброе старое время: от пятидесяти до пятидесяти двух ударов в минуту.

Но надо отметить странное, необъяснимое явление, которое озадачило бы самых глубокомысленных физиологов: если в домашнем быту кикандонцев не произошло никаких перемен, то общественная жизнь города резко изменилась.

Стоило кикандонцам собраться в каком-нибудь общественном здании, как «дело портилось», по выражению комиссара Пассофа. На бирже, в ратуше, в академии, на заседаниях совета и на собраниях ученых начиналось какое-то оживление, всеми овладевала странная лихорадка. Через час замечания становились едкими, через два - обсуждение превращалось в спор. Люди начинали горячиться и придираться друг к другу. Даже в церкви верующие не могли хладнокровно слушать проповеди пастора Ван-Стабеля, который метался на кафедре и обличал своих прихожан сурово, как никогда. Кончилось тем, что произошли новые столкновения, более серьезные, чем между врачом Кустосом и адвокатом Шютом, и если не потребовалось вмешательство властей, то лишь потому, что поссорившиеся, вернувшись домой, быстро успокаивались и совершенно забывали о нанесенных другим и полученных ими самими оскорблениях.

Но все эти странности не заставляли задуматься горожан, неспособных к самонаблюдению. Только гражданский комиссар Мишель Пассоф, тот самый, должность которого совет уже тридцать лет как собирался упразднить, обратил внимание, что в обычное время столь спокойные граждане, попадая в общественные места, приходили в крайнее возбуждение, и с тревогой думал о том, что будет, если эта лихорадка охватит и частные дома, если эпидемия, - так именно он выражался, - вспыхнет на улицах города. Тогда конец невозмутимому покою, никто не будет прощать обид, и, охваченные нервным возбуждением, горожане все передерутся между собой.

«Что же тогда с нами будет? - с ужасом спрашивал себя комиссар Пассоф. - Как предотвратить эти вспышки ярости? Как обуздать этих взбудораженных людей? Похоже на то, что моя должность перестанет быть синекурой и совет должен будет удвоить мне жалованье... если только не арестует меня самого... за нарушение общественной тишины и спокойствия».

Не прошло и двух недель после скандального представления «Гугенотов», как опасения комиссара начали сбываться. С биржи, из церкви, из театра, из академии, с рынка болезнь проникла в частные дома.

Первые симптомы эпидемии проявились в доме местного богача банкира Коллерта.

Незадолго перед тем ему удалась на славу одна весьма выгодная финансовая операция, и он решил ознаменовать ее балом.

Известно, что представляют собой фламандские празднества, мирные и спокойные, с пивом и сиропами вместо вина. Беседы о погоде, о видах на урожай, о садах, об уходе за цветами, особенно за тюльпанами; время от времени танец, медленный и размеренный, как менуэт; иногда вальс, один из тех немецких вальсов, в которых танцующие не делают и двух оборотов в минуту и держатся друг от друга на почтительном расстоянии, - вот каковы в Кикандоне балы. Там так и не удалось привить польку, переделанную «а четыре такта, ибо танцоры вечно отставали от оркестра, в каком бы медленном темпе он ни играл.

Эти мирные сборища, во время которых молодежь чинно и степенно веселилась, проходили без малейших инцидентов. Почему же в этот вечер у банкира Коллерта безобидные сиропы, казалось, превратились в шипучие вина, в искристое шампанское, в пылающий пунш? Почему в разгар празднества всеми приглашенными овладело какое-то непостижимое опьянение? Почему плавный менуэт превратился в безумную тарантеллу? Почему музыканты вдруг ускорили темп? Почему, как и в театре, свечи стали разливать необычный блеск? Почему по залам банкира пронесся электрический ток? Почему пары сближались, кавалеры крепче обнимали дам, а иные из них отваживались на смелые па во время этой пасторали, всегда такой торжественной, такой величавой, такой благопристойной?

Увы! Какой Эдип смог бы ответить на эти вопросы? Комиссар Пассоф, присутствовавший на празднестве, увидал, что гроза приближается, но «не мог ее предотвратить, не мог бежать от нее, и ему ударило в голову, как от крепкого вина. Проснулись инстинкты и дремавшие страсти. Несколько раз он жадно набрасывался на лакомства и опустошал подносы, словно только что перенес длительную голодовку.

А вечер становился все оживленнее. Голоса сливались в непрерывное глухое жужжание. Танцевали с огоньком: туфли скользили по паркету с небывалой быстротой. У танцоров разрумянились лица, как у пьяных силенов. Глаза сверкали, как угли. Общее возбуждение достигло апогея.

Когда же расходившиеся музыканты заиграли вальс из «Фрейшютца», то танцующие потеряли голову. Этот типичный немецкий вальс, всегда исполнявшийся в медленном темпе, - о! это был безумный вихрь, бешеный хоровод, которым, казалось, руководил сам Мефистофель, отбивая такт пылающей головней. Потам начался галоп, адский галоп, неудержимый, не знающий преград, бешеный ураган проносился по залам, салонам, передним, по лестницам, от подвалов до чердаков обширного дома, увлекая молодых людей, девиц, отцов, матерей, лиц всех возрастов, любого веса, обоего пола, - и толстого банкира Коллерта, и госпожу Коллерт, и советников, и отцов города, и главного судью, и Никлосса, и госпожу Ван-Трикасс, и бургомистра Ван-Трикасса, и самого комиссара Пассофа, который потом никак не мог вспомнить, с кем вальсировал в эту сумасшедшую ночь.

Но «она» не забыла. И с этого дня она то и дело видела во сне пылкого комиссара, страстно ее обнимающего. Это была прелестная Татанеманс!


ГЛАВА ДЕВЯТАЯ, в которой доктор Окс и его ассистент Иген обмениваются несколькими словами


- Ну, Иген, как дела?

- Все готово, учитель. Прокладка труб закончена.

- Наконец-то! Итак, мы приступаем к работе в больших масштабах, отныне будем воздействовать на массы!


ГЛАВА ДЕСЯТАЯ, где повествуется о том, как эпидемия охватила весь город и что из этого последовало


Прошло два-три месяца. Эпидемия заметно усилилась. Из частных домов она проникла на улицы. Город Кикандон стал неузнаваем.

Удивительнее всего было то, что зараза распространилась не только на мир животных, но и на растительный мир.

Обычно не бывает универсальных эпидемий. Те, что поражают человека, щадят животных, те, что поражают животных, щадят растения. Лошади никогда не болеют оспой, а люди - бычьей чумой, овцам не угрожают заболевания картофеля. Но теперь все законы природы, казалось, были нарушены. Изменились не только характер, темперамент, образ мыслей жителей Кикандона, но эпидемия перекинулась на домашних животных, собак и кошек, быков и лошадей, ослов и коз. Даже растения «эмансипировались», если можно так выразиться.

Действительно, в садах, в огородах, в виноградниках можно было наблюдать весьма любопытные явления. Вьющиеся растения распространялись с удивительной быстротой; кусты буйно разрастались; деревца превращались в деревья. Стоило бросить в землю семечко, как из него поднимался зеленый стебелек, который рос не по дням, а по часам. Спаржа достигала двух футов в высоту; артишоки вырастали величиной с дыню, дыни - величиной с тыкву, тыквы достигали неслыханных размеров, смахивая на колокол сторожевой башни, имевший девять футов в поперечнике. Кочаны капусты превращались в кусты, а грибы становились величиной с зонтик.

Фрукты не отставали от овощей. Ягоду клубники можно было одолеть только вдвоем, а грушу - вчетвером. Гроздья винограда не уступали по величине грандиозной грозди на картине Пуссена «Возвращение из Земли обетованной».

То же происходило и с цветами: огромные фиалки разливали в воздухе опьяняющий аромат; гигантские розы блистали ослепительными красками; сирень в несколько дней образовала непроходимую чащу; герань, маргаритки, далии, камелии, рододендроны наводняли аллеи, душили друг друга! Садовники ничего не могли с ними поделать. А тюльпаны, эти великолепные представители семейства лилейных, радость фламандцев, какие волнения они причиняли любителям! Достойный Ван-Бистром однажды чуть не упал в обморок, увидев у себя в саду чудовищный, гигантский тюльпан, в чашечке которого приютилось семейство малиновок!

Весь город сбежался смотреть на этот необычайный цветок, который был назван учеными «tulipa quiquendonia» (Кикандонский тюльпан).

Но - увы! - если все эти растения, фрукты и цветы росли на глазах, принимали колоссальные размеры, если они радовали глаз чудесной окраской и разливали упоительный аромат, - они быстро блекли и умирали, сожженные, истощенные, обессиленные.

Такова была судьба и знаменитого тюльпана, который увял, покрасовавшись несколько дней.

То же самое стало вскоре происходить и с домашними животными, от дворового пса до свиньи в хлеву, от канарейки в клетке до индюка на птичьем дворе.

В обычное время эти животные были не менее флегматичны, чем их хозяева. Собаки и кошки скорее прозябали, чем жили, не проявляли ни радости, ни гнева. Хвост у них был неподвижен, словно отлит из бронзы. С незапамятных времен не было слышно ни об укусах, ни о царапинах. Что касается бешеных собак, то их считали чем-то вроде грифов и прочих мифических животных.

Но сколько перемен произошло за эти месяцы! Собаки и кошки начали показывать зубы и когти. Они бросались на людей, и те жестоко их избивали. Впервые на улице Кикандона увидели лошадь, закусившую удила, быка, который ринулся, опустив рога, на своих сородичей, осла, который опрокинулся на спину, задрал ноги и испускал совсем человеческие вопли, и даже баран отважно оборонялся от мясника, задумавшего превратить его в котлеты!

Бургомистру Ван-Трикассу пришлось предписать строгий надзор за обезумевшими домашними животными, которые становились прямо опасными.

Но, увы, если животные сошли с ума, то и с людьми дело обстояло не лучше. Ни один возраст не был пощажен болезнью.

Дети, до сих пор столь покорные, сделались совершенно невыносимыми, и впервые главный судья Онорэ Синтакс был вынужден выпороть своего отпрыска.

В коллеже произошла настоящая смута, и словари летали по классу, чертя в воздухе причудливые траектории. Учеников невозможно было удержать взаперти. Впрочем, и учителя находились в состоянии крайнего возбуждения и задавали им уроки выше человеческих сил!

Еще одно удивительное явление! Все кикандонцы, до сих пор столь умеренные, питавшиеся главным образом сбитыми сливками, стали теперь форменными обжорами. Обычный режим не удовлетворял их. Желудок становился бездонной бочкой, которую никак не удавалось наполнить. В городе стали потреблять в три раза больше продуктов. Вместо двух раз в день, ели шесть раз. Появились желудочные заболевания. Советник Никлосс испытывал ненасытимый голод. Бургомистр Ван-Трикасс, которого мучила неутолимая жажда, все время находился под хмельком и чуть что приходил в гнев.

Наконец появились и совсем уже тревожные симптомы, и с каждым днем их становилось все больше.

На улицах стали встречаться пьяные, и в числе их весьма почтенные лица.

У врача Доминика Кустоса значительно возросла практика, так как его постоянно вызывали к желудочным больным.

Появились невриты и всевозможные неврозы, - нервная система у жителей Кикандона была вконец расшатана.

Ссоры и столкновения стали самым обыденным явлением на улицах Кикандона, которые еще не так давно были пустынны, а теперь кишели народом, так как никто не мог усидеть дома.

Пришлось увеличить число полицейских, дабы обуздывать нарушителей порядка.

В одном из общественных зданий теперь помещался полицейский участок, который был день и ночь битком набит провинившимися. Комиссар Пассоф прямо выбивался из сил.

Состоялась скоропалительная свадьба, - случай совершенно небывалый. Да! Сын учителя Руппа женился на дочери местной красавицы Августины де Ровер всего через пятьдесят семь дней после того, как получил ее согласие.

Были решены и другие браки, которые в обычное время обсуждались бы целыми годами. Бургомистр был вне себя, он чувствовал, что его дочь, прелестная Сюзель, ускользает у него из рук.

Очаровательная Татанеманс мечтала о брачном союзе с комиссаром Пассофом. Это сулило ей богатство, почет, блаженство.

В довершение всего - о ужас! - произошла дуэль! Да, дуэль на больших пистолетах, расстояние между барьерами в семьдесят пять шагов, число выстрелов не ограничено! И между кем? Читатели мне не поверят! Между Францем Никлоссом, кротким рыболовом, и молодым Симоном Коллертом, сыном богатого банкира.

Дуэль разыгралась из-за дочери бургомистра, - Симон воспылал к ней любовью и не хотел уступать ее наглому сопернику.


ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ, в которой кикандонцы принимают героическое решение


Вот в каком отчаянном положении оказались жители Кикандона. Появились новые идеи. Люди не узнавали друг друга, да и самих себя. Самые мирные буржуа превратились в забияк. За один косой взгляд могли поколотить. Некоторые мужчины отрастили усы, а самые воинственные победоносно закручивали их кверху.

В таких условиях управлять городом и поддерживать порядок на улицах и в общественных зданиях было крайне трудно, - ведь катастрофа нагрянула так неожиданно. Достойный Ван-Трикасс, этот кроткий, равнодушный человек, не способный принять никакого решения, теперь только и делал, что гневался. Раскаты его голоса так и разносились по дому. Он отдавал по двадцать распоряжений в день, бранил своих подчиненных и готов был сам выполнять свои предписания.

Сколько перемен! Тихий, уютный дом бургомистра, это почтенное фламандское жилище, утратил покой! Какие семейные сцены разыгрывались теперь в нем! Госпожа Ван-Трикасс стала желчной, взбалмошной, сварливой. Правда, мужу иной раз удавалось перекричать супругу, но заставить ее умолкнуть было невозможно. Эта сердитая дама придиралась решительно ко всему. Все было не по ней! Слуги ничего не делали! Обед вечно запаздывал! Она обвиняла Лотхен и даже Татанеманс, свою золовку, которая теперь на ее придирки довольно энергично огрызалась. Ван-Трикасс обычно заступался за Лотхен. Это выводило из себя его супругу, вызывало попреки, ссоры, нескончаемые сцены.

- Да что же это с нами творится? - восклицал злополучный бургомистр. - Какое пламя нас пожирает? Уж не вселился ли в нас дьявол? Ах, госпожа Ван-Трикасс, госпожа Ван-Трикасс! Вы прямо изводите меня! Кончится тем, что я умру раньше вас, вопреки всем семейным традициям!

Читатель, вероятно, помнит, что Ван-Трикасс должен был овдоветь и вторично жениться, чтобы не нарушить освященного веками порядка.

Между тем всеобщее возбуждение принесло и другие любопытные и примечательные плоды. Необъяснимый нервный подъем стимулировал мозговую деятельность, у многих проявились те или иные способности. Выдвинулись таланты, которые в другое время остались бы незамеченными. Артисты, до сих пор считавшиеся посредственными, явились в новом блеске. В политике и в литературе появились новые имена. В бесконечных горячих спорах выдвинулись ораторы, с жаром обсуждавшие все современные проблемы и зажигавшие аудиторию, которая всегда готова была воспламениться. Общественное движение развивалось, беспрестанно происходили собрания; в Кикандоне возник клуб и целых двадцать газет, - «Кикандонский страж», «Кикандонский беспартийный», «Кикандонский радикал», «Кикандонский крайний» и другие горячо дебатировали всякие злободневные вопросы.

О чем же они писали? Да обо всем на свете и ни о чем. Об Ауденаардской башне, грозившей упасть: одни хотели ее снести, другие выпрямить; о предписаниях, издаваемых советом, о прочистке русла речушек и сточных труб и о многом другом. И если бы еще эти ярые обличители ограничивались городскими делами! Но нет, увлеченные своим красноречием, они шли дальше и вполне могли накликать на город войну.

В самом деле, уже восемьсот или девятьсот лет кикандонцы лелеяли мечту о мщении, у них был самый что ни на есть настоящий «casus belli»[25], но город хранил его бережно, как некую обветшавшую реликвию.

Вот в чем состоял сей casus belli.

Никому не известно, что Кикандон граничит с городком Виргамен.

В 1135 году, незадолго до отъезда графа Балдуина в крестовый поход, виргаменская корова, принадлежавшая не горожанину, а общине, забрела на территорию Кикандона. Едва ли это несчастное животное успело «разочка три щипнуть травы зеленой, сочной», - но нарушение, злоупотребление, преступление было совершено и надлежащим образом засвидетельствовано в протоколе, ибо в ту эпоху чиновники уже научились писать.

- Мы отомстим в свое время, - сказал Наталис Ван-Трикасс, тридцать второй предшественник теперешнего бургомистра. - Рано или поздно виргаменцы получат по заслугам.

Виргаменцы были предупреждены. Они ждали, что будет дальше, рассчитывая не без оснований, что память об оскорблении со временем изгладится. И действительно, несколько веков они поддерживали добрососедские отношения с весьма похожими на них кикандонцами.

Вероятно, так продолжалось бы и дальше, если бы не странная эпидемия, в результате которой характер кикандонцев резко изменился и в их сердцах проснулась жажда мщения.

В клубе по улице Монстреле пылкий адвокат Шют внезапно поднял этот вопрос и, пустив в ход цветы красноречия и соответствующие метафоры, разжег бурные страсти. Он напомнил о преступлении, об ущербе, нанесенном общине, о том, что народ, «для которого священны его права», не должен считаться с юридической давностью. Он доказал, что оскорбление все еще в силе и рана все еще кровоточит; он напомнил своим слушателям, что виргаменцы имеют обыкновение как-то двусмысленно покачивать головой, выражая этим свое презрение к кикандонцам, он умолял своих соотечественников, которые «по недостатку сознательности», столько веков терпели эту смертельную обиду, заклинал «сынов древнего города» оставить все другие дела и добиться реванша! В заключение он воззвал «к их национальной чести и гордости!»

Эти тирады, столь непривычные для слуха кикандонцев, вызвали неописуемый восторг, который невозможно передать словами. Все слушатели вскочили с мест, отчаянно размахивали руками и громко кричали, требуя объявления войны. Адвокат Шют еще никогда не имел такого успеха, и надо признать, что он был прямо-таки великолепен.

Бургомистр, советники, все нотабли, присутствовавшие на этом памятном собрании, не в силах были бы сдержать этот всеобщий порыв. Впрочем, они и не пытались этого сделать и вопили, не отставая от остальных.

- На границу! На границу!

А так как граница проходила всего в трех километрах от Кикандона, то виргаменцам грозила серьезная опасность: их могли застигнуть врасплох.

Достопочтенный аптекарь Жосс Лифринк, который лишь один из всей аудитории сохранил рассудок, дерзнул напомнить кикандонцам, что ведь у них нет ни ружей, ни пушек, ни генералов.

Ему ответили, угостив его тумаками, что можно обойтись без генералов, пушек и ружей, что сознание своей правоты и любовь к отечеству обеспечат победу их народу.

Тут взял слово сам бургомистр и произнес великолепную импровизированную речь, в которой с рвением патриота разоблачал людей, под маской осторожности скрывающих свое малодушие.

Казалось, зал вот-вот обрушится от аплодисментов.

Решили проголосовать вопрос о войне.

Все, как один человек, завопили:

- На Виргамен! На Виргамен!

Бургомистр сам взялся вести армию и от имени города обещал устроить генералам, которые вернутся с победой, триумфальный въезд, как это водилось в древнем Риме.

Однако аптекарь Жосс Лифринк был человек упрямый и, не считая себя разбитым, - хотя фактически и был бит, - попробовал снова выступить с возражением. Он напомнил, что в Риме удостаивались триумфа лишь те победители, которые изничтожили не менее пяти тысяч врагов.

- Ну и что же? - возбужденно закричали слушатели.

- ...А между тем в виргаменской общине числится лишь три тысячи пятьсот семьдесят пять человек, и никакому генералу не удастся укокошить пять тысяч, если только не убивать одного человека по нескольку раз...

Но бедняге не дали кончить. Его избили до полусмерти и вышвырнули за дверь.

- Граждане, - заявил бакалейщик Пульмахер, - что бы там ни болтал этот подлый аптекарь, я самолично берусь убить пять тысяч виргаменцев, если вам угодно принять мои услуги.

- Пять тысяч пятьсот! - крикнул еще более решительный патриот.

- Шесть тысяч шестьсот! - возразил бакалейщик.

- Семь тысяч! - вскричал кондитер с улицы Хемлинг, Жан Орбидек, наживший себе состояние на сбитых сливках.

- Присуждено Орбидеку! - возгласил бургомистр Ван-Трикасс, видя, что больше никто не набавляет.

Таким образом кондитер Жан Орбидек стал главнокомандующим кикандонскими войсками.


ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ, в которой ассистент Иген высказывает разумное мнение, однако отвергнутое доктором Оксом


- Итак, учитель? - спрашивал на другой день ассистент Иген, наливая ведрами раствор серной кислоты в сосуды огромных батарей.

- Итак, - повторил доктор Окс, - разве я не прав?

- Без сомнения, но...

- Но?..

- Не думаете ли вы, что мы зашли слишком далеко и что не следует возбуждать этих бедняг сверх меры?

- Нет! Нет! - вскричал доктор. - Нет! Я доведу дело до конца!

- Как вам угодно, учитель! Во всяком случае, этот опыт кажется мне решающим, и я думаю, уже пора...

- Что пора?

- Закрыть кран.

- Вот еще! - воскликнул доктор Окс. - Попробуйте только, и я задушу вас!


ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ, в которой еще раз доказывается, что с высоты легче господствовать над человеческими слабостями


- Что вы говорите? - обратился бургомистр Ван-Трикасс к советнику Никлоссу.

- Я говорю, что война необходима, - твердо ответил советник, - и что пришло время отомстить за нанесенное нам оскорбление.

- Ну, а я, - желчно возразил ему бургомистр, - я утверждаю, что, если жители Кикандона не сумеют защитить свои права, они навлекут на себя вечный позор!

- А я вам заявляю, что мы должны немедленно же двинуть армию на врага.

- Прекрасно, сударь, прекрасно! - ответил Ван-Трикасс. - И вы это говорите мне?

- Да, вам, господин бургомистр, и вам придется выслушать правду, хоть она и колет глаза!

- Сперва выслушайте правду вы, господин советник, - отпарировал Ван-Трикасс, теряя терпение, - хотя вы с ней не слишком в ладу! Да, сударь, да, промедление смерти подобно! Вот уже девятьсот лет, как Кикандон лелеет мечту о реванше, и что бы вы там ни говорили, нравится вам это или нет, мы все равно пойдем на врага!

- Ах, так! - воскликнул в ярости советник Никлосс. - Ну, сударь, мы пойдем и без вас, если вам неохота идти.

- Место бургомистра в первых рядах, сударь!

- Там же и место советника, сударь!

- Вы оскорбляете меня! Вы отказываетесь выполнить мой приказ! - закричал бургомистр, которому казалось, что его кулаки превратились в пушечные снаряды.

- Это вы оскорбляете меня, - ведь вы сомневаетесь в моем патриотизме! - завопил советник Никлосс, занимая оборонительную позицию.

- Я вам говорю, сударь, что кикандонская армия выступит не позже чем через два дня!

- А я вам повторяю, что и сорока восьми часов не пройдет, как мы двинемся на врага!

Нетрудно заметить из этого отрывка разговора, что оба собеседника защищали одно и то же. Оба рвались в бой и спорили только от избытка возбуждения. Никлосс не слушал Ван-Трикасса, Ван-Трикасс не слушал Никлосса. Если бы они отстаивали противоположные мнения, едва ли спор их был бы ожесточеннее. Старые друзья обменивались свирепыми взглядами. Сердце так и прыгало в груди, лицо раскраснелось, мускулы судорожно напряглись, крик переходил в рычание, и видно было, что нотабли готовы броситься друг на Друга.

К счастью, в эту минуту раздался бой башенных часов.

- Час настал! - воскликнул бургомистр.

- Какой час? - спросил советник.

- Пора на сторожевую башню!

- Верно. И, нравится вам это или нет, я пойду, сударь!

- Я тоже!

- Идем!

- Идем!

Читатель, пожалуй, подумает, что башня - это место, выбранное ими для дуэли, но дело объяснялось проще. Бургомистр и советник, первые нотабли города, собирались пойти в ратушу, подняться на высокую башню и осмотреть окрестные поля, с тем чтобы избрать наиболее выгодные позиции для войск.

Хотя, по правде сказать, бургомистру и советнику было не о чем спорить, по дороге они не переставали ссориться и осыпать друг друга оскорблениями. Раскаты их голосов разносились по улице; но в таком тоне теперь разговаривали решительно все, их возбуждение казалось вполне естественным, и никто не обращал на них внимания. При таких обстоятельствах на спокойного человека посмотрели бы, как на какое-то чудище.

Когда бургомистр и советник приблизились к башне, они были уже не красными, а смертельно бледными. Этот ужасный спор, где оба отстаивали одно и то же, довел их до бешенства; известно, что бледность указывает на крайнюю степень ярости.

У подножья тесной лестницы произошло бурное столкновение. Кто войдет первым? Кто первый поднимется по ступенькам винтовой лестницы? Справедливость требует сказать, что завязалась драка и советник Никлосс, забывая, сколь многим он обязан своему начальнику, с силой отпихнул Ван-Трикасса и первым устремился вверх по темной лестнице.

Оба поднимались, перепрыгивая через четыре ступеньки и при этом награждая друг друга самыми обидными эпитетами. Страшно было подумать, что может разыграться на вершине башни, возвышавшейся над мостовой на триста пятьдесят семь футов.

Но противники скоро запыхались и, достигнув восьмидесятой ступеньки, уже еле шли, тяжело дыша.

Может быть, они утомились? Во всяком случае, их гнев уже больше не выражался в бранных словах. Теперь они поднимались молча, и, - странное дело, - казалось, что возбуждение их снижается по мере того, как они поднимаются все выше над городом. На душе становилось спокойнее. Мысли перестали бурлить в мозгу, кипение прекратилось, как в кофейнике, снятом с огня. Почему бы это?

На этот вопрос мы не можем ответить; но, достигнув площадки на высоте двухсот шестидесяти шести футов над уровнем города, противники уселись и взглянули друг на друга без тени гнева.

- Как высоко! - промолвил бургомистр, вытирая платком раскрасневшееся лицо.

- Ужасно высоко! - ответил советник. - Знаете, мы сейчас находимся на четырнадцать футов выше колокольни святого Михаила в Гамбурге?

- Знаю, - не без гордости ответил отец города.

Передохнув, они продолжали восхождение, по временам бросая любопытный взгляд в бойницы, проделанные в стенах. Бургомистр теперь шел впереди, и советник покорно следовал за ним. На триста четверток ступеньке Ван-Трикасс окончательно выбился из сил, и Никлосс начал тихонько подталкивать его в спину. Бургомистр принимал его услуги и, добравшись, наконец, доверху, благосклонно промолвил:

- Спасибо вам, Никлосс. Я отблагодарю вас за это.

У подножья башни это были дикие звери, готовые растерзать друг друга, на ее вершине они стали опять друзьями.

Погода была превосходная. Сиял майский день. На небе ни облачка. Воздух был чист и прозрачен. Взгляд улавливал мельчайшие предметы на значительном расстоянии. Всего в нескольких милях ослепительно блестели стены Виргамена, виднелись его красные остроконечные крыши и залитые солнцем колокольни. И этот город был обречен на ужасы войны, на пожар и разгром!

Бургомистр и советник уселись рядышком на каменной скамье как два старых друга. Все еще отдуваясь, они оглядывались по сторонам.

- Какая красота! - воскликнул бургомистр, помолчав несколько минут.

- Чудесный вид! - согласился советник - Не правда ли, дорогой Ван-Трикасс, человечество призвано парить высоко в эфире? Разве его удел - пресмыкаться во прахе земном?

- Я согласен с вами, мой добрый Никлосс, - ответил бургомистр. - Вы глубоко правы. Здесь как-то глубже чувствуешь природу. Как легко и свободно дышится! Здесь философ должен созерцать гармонию мироздания! Здесь, высоко над житейской суетой, должны обитать мудрецы!

- Хотите, обойдем вокруг площадки? - предложил советник.

- Что ж, обойдем, - ответил бургомистр.

И друзья, взявшись под руку, стали обходить вокруг площадки. Они шли медленно, лениво перебрасываясь фразами, то и дело останавливаясь, чтобы полюбоваться широким простором.

- Я уже добрых семнадцать лет не поднимался на сторожевую башню, - заметил Ван-Трикасс.

- А я, кажется, ни разу не поднимался, - ответил советник Никлосс, - и жалею об этом: отсюда такой замечательный вид! Посмотрите, друг мой, как красиво извивается между деревьями Ваар!

- А там вдалеке горы Святой Германдад! Как они живописны! Взгляните на эти рощи, как чудесно они обрамляют равнину. Во всем этом чувствуется рука природы. Ах, природа, природа, Никлосс! Может ли человек соперничать с нею?

- Это прямо восхитительно, мой добрый друг, - отвечал советник. - Посмотрите, там, на зеленых лугах, пасутся быки, коровы, овцы...

- А вот и земледельцы направляются на поля! Совсем как аркадские пастухи! Не хватает только волынки!

- А над этой цветущей равниной чудесное синее небо, без единого облачка! Ах, Никлосс, здесь можно стать поэтом! Знаете, я, право, удивляюсь, как это святой Симеон Столпник не сделался величайшим поэтом в мире.

- Может быть, его столп был недостаточно высок, - заметил советник, кротко улыбаясь.

В этот момент начался кикандонский перезвон. Нежная мелодия колоколов далеко разносилась в прозрачном воздухе.

Друзья пришли в умиление.

- Скажите, друг Никлосс, - задумчиво спросил бургомистр своим невозмутимым голосом, - зачем это мы поднялись на башню?

- В самом деле зачем? - повторил советник. - Мы с вами унеслись в мир мечтаний.

- Зачем мы пришли сюда? - повторил бургомистр.

- Мы пришли, - ответил Никлосс, - подышать чистым воздухом, который не отравлен земными страстями.

- Ну что ж, спустимся вниз, друг Никлосс?

- Спустимся, друг Ван-Трикасс.

Друзья бросили последний взгляд на роскошную панораму, расстилавшуюся перед ними; потом бургомистр, идя впереди, начал спускаться медленным, мерным шагом. Советник следовал за ним на некотором расстоянии. Они дошли до площадки, где отдыхали при восхождении, и стали спускаться дальше.

Через минуту Ван-Трикасс попросил Никлосса умерить шаг; он-де чувствует его у себя за спиной и ему это неприятно.

Очевидно, это было очень неприятно, так как, пройдя еще двадцать ступенек, он приказал советнику остановиться и дать ему пройти немного вперед.

Советник отвечал, что вовсе не намерен стоять на одной ноге ради удовольствия бургомистра, и продолжал продвигаться.

Ван-Трикасс огрызнулся на него.

Советник ядовито намекнул на возраст бургомистра и поздравил его с предстоящим ему в недалеком будущем вторым браком, к которому его обязывают семейные традиции.

Бургомистр буркнул, что это ему даром не пройдет.

Никлосс ответил, что во всяком случае он выйдет первым; и вот на узкой лестнице в глубоком мраке завязалась перебранка.

Они перебрасывались оскорблениями, только и слышалось: «Скотина, неуч!»

- Посмотрим, глупая тварь, - кричал бургомистр, - посмотрим, какую рожу вы скорчите, когда вас погонят на войну!

- Уж конечно, я пойду впереди вас, жалкий дурак! - отвечал Никлосс.

Тут раздались пронзительные крики и шум падающих тел...

Что приключилось? Чем была вызвана такая быстрая смена настроений? Почему эти люди, кроткие, как овечки, на вершине башни, превратились в тигров, спустившись на двести футов?

Услышав шум, башенный сторож отворил нижнюю дверь и увидел, что противники, все в синяках, выпучив глаза, вырывают друг у друга волосы, - к счастью, из париков!

- Я требую удовлетворения! - кричал бургомистр, поднося кулак к носу противника.

- Когда угодно! - прорычал советник Никлосс, яростно топая ногой.

Сторож, находившийся также в крайнем возбуждении, ничуть не удивился этому вызову. Его так и подмывало ввязаться в ссору, но он сдержался и пошел трубить по всему кварталу, что между бургомистром Ван-Трикассом и советником Никлоссом в скором времени состоится дуэль.


ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ, в которой дело заходит так далеко, что жители Кикандона, читатели и даже сам автор требуют немедленной развязки


Из этого инцидента мы видим, как велико было возбуждение, охватившее жителей Кикандона. Два старинных друга, самых кротких на свете человека, вдруг впали в такую ярость! А ведь всего несколько минут назад, на площадке башни, они мирно беседовали, как и подобает друзьям, и предавались лирическим излияниям.

Узнав об этом происшествии, доктор Окс не мог сдержать своей радости. Он не соглашался с доводами своего ассистента, уверявшего, что дело принимает дурной оборот. Впрочем, они заразились общим настроением и тоже постоянно ссорились.

Но в данный момент на первом месте было дело государственной важности, и приходилось отложить все дуэли, пока не будет разрешен виргаменский вопрос. Никто не имел права безрассудно проливать свою кровь, когда она до последней капли принадлежала находившемуся в опасности отечеству.

В самом деле, ситуация была весьма напряженная, и было поздно отступать.

Бургомистр Ван-Трикасс, при всем своем воинственном пыле, считал, что нельзя нападать на врага без предупреждения. Поэтому он направил в Виргамен полевого сторожа Хоттеринга, который от лица бургомистра потребовал возмещения за ущерб, нанесенный Кикандону в 1135 году.

Виргаменские власти сперва не поняли, в чем дело, и полевого сторожа, несмотря на его официальный сан, весьма вежливо выпроводили из города.

Тогда Ван-Трикасс послал одного из адъютантов генерала-кондитера, некоего Хильдеверта Шумана, занимавшегося производством леденцов, человека волевого и решительного, который и предъявил виргаменским властям копию протокола, составленного в 1135 году бургомистром Наталисом Ван-Трикассом.

Виргаменские градоправители расхохотались и с адъютантом обошлись точно так же, как и с полевым сторожем.

Тогда бургомистр созвал городских нотаблей. Было написано письмо, красноречивое и внушительное, содержащее ультиматум: провинившимся виргаменцам предоставлялось двадцать четыре часа, чтобы загладить нанесенную кикандонцам обиду.

Письмо отправили, и через несколько часов его принесли назад - оно было изорвано на мелкие клочки. Виргаменцы прекрасно знали, насколько медлительны кикандонцы, и потому послание, ультиматум и угрозы вызывали только смех.

Теперь осталось одно: довериться военному счастью, воззвать к богу войны и по примеру пруссаков напасть на виргаменцев, не дав им вооружиться.

Такое решение было принято на торжественном заседании, зал сотрясался от яростных криков, упреков, проклятий. Можно было подумать, что и тут происходит сборище одержимых или буйнопомешанных.

Как только война была объявлена, генерал Жан Орбидек созвал свои войска; население Кикандона, состоявшее из двух тысяч девятисот девяноста трех душ, поставило две тысячи девятьсот девяносто три солдата. Женщины, дети и старики присоединились к взрослым мужчинам. Всякое орудие, тупое или острое, превратилось в оружие. Разыскали все имевшиеся в городе ружья. Их оказалось пять, из них два без курка; ружьями вооружили авангард. Артиллерия состояла из старой замковой кулеврины, захваченной кикандонцами в 1339 году при штурме города Кенца; это была едва ли не первая пушка, упоминаемая в летописи, и из нее не стреляли уже пятьсот лет. Снарядов для кулеврины не оказалось, к счастью для ее прислуги; но предполагалось, что пушка одним своим видом устрашит неприятеля. Холодное оружие извлекли из музея древностей, - кремневые топоры, шлемы, палицы, алебарды, копья, бердыши, дротики, рапиры, - а также из частных арсеналов, известных под названием кладовых и кухонь. Отвага, сознание своей правоты, ненависть к иноземцам и жажда мщения должны были заменить (так по крайней мере надеялись полководцы) более совершенное оружие, вроде пулеметов и современных пушек.

Был произведен смотр. Горожане, все как один, явились на зов. Генерал Орбидек плохо держался в седле, а скакун у него был ретивый, - полководец трижды падал с коня на глазах у всей армии, но всякий раз поднимался цел и невредим, что сочли благоприятным предзнаменованием. Бургомистр, советник, гражданский комиссар, главный судья, учитель, банкир, ректор - словом, все городские нотабли возглавляли войска. Ни единой слезы не было пролито матерями, женами, дочерьми. Они не вдохновляли на битву мужей, отцов и братьев, а сами следовали за армией, образуя арьергард, которым командовала супруга бургомистра.

Городской глашатай Жан Мистроль оглушительно протрубил, - армия всколыхнулась и, покинув площадь, с воинственными криками двинулась к Ауденаардским воротам.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .


В тот момент, когда голова колонны вступила в городские ворота, какой-то человек бросился навстречу войску.

- Остановитесь! Остановитесь! Сумасшедшие! - кричал он. - Отмените поход! Дайте мне закрыть кран! Ведь вы не кровопийцы! Вы добрые, мирные граждане! Если вы пришли в такую ярость, то виноват в этом мой учитель, доктор Окс! Это только опыт! Он обманул вас: обещал осветить город оксигидрическим газом, а сам напустил...

Ассистент был вне себя; но ему не удалось договорить. В тот миг, когда тайна должна была слететь с его уст, доктор Окс в неописуемом бешенстве ринулся на беднягу Игена и заткнул ему рот кулаком.

Завязалось форменное сражение. Бургомистр, советник и нотабли, остановившиеся при виде Игена, не помня себя от ярости, накинулись на чужеземцев, не слушая ни того, ни другого. Доктора Окса и его ассистента избили до потери сознания и уже собирались, по приказанию Ван-Трикасса, бросить в тюрьму, как вдруг...


ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ, в которой внезапно наступает развязка


...раздался чудовищный взрыв. Казалось, весь воздух загорелся. Огромное, ослепительное пламя взметнулось, как метеор, под небеса. Случись это ночью, вспышка была бы видна на расстоянии десяти миль.

Кикандонские воины все до одного повалились наземь, как картонные солдатики. К счастью, жертв не оказалось, ничего, кроме синяков и царапин. Генерал-кондитер, по странной случайности не упавший с коня, отделался только испугом, и вдобавок у него обгорел султан на шлеме.

Что же такое произошло?

Как вскоре стало известно, взорвался газовый завод. Очевидно, в отсутствие директора и его помощника была допущена какая-то оплошность. Находившиеся в различных резервуарах кислород и водород внезапно соединились. Получилась взрывчатая смесь, которая тут же и воспламенилась.

Это событие вскоре изменило все. Но когда кикандонские вояки поднялись на ноги, доктора Окса и ассистента Игена уже не было и в помине, - они исчезли бесследно.


ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ, в которой догадливый читатель видит, что он не ошибся, несмотря на все недомолвки автора


После взрыва в Кикандоне тотчас же водворились мир и тишина, и город вернулся к своему прежнему существованию.

После взрыва, который, впрочем, не слишком взволновал население, кикандонцы, сами не зная почему, машинально разошлись по домам - бургомистр под руку с советником, адвокат Шют с врачом Кустосом, Франц Никлосс со своим соперником Симоном Коллертом; шагали размеренно, бесшумно, даже не сознавая, что произошло, позабыв про Виргамен и оставив мечты о реванше. Генерал вернулся к своему варенью, а его адъютант - к своим леденцам.

В городе вновь воцарился сонный покой, все зажили прежней жизнью - люди, животные и растения, даже башня Ауденаардских ворот, которая после взрыва, - эти взрывы порой дают удивительные результаты! - заметно выпрямилась.

И с тех пор в Кикандоне нельзя было услыхать ни единого выкрика и никто ни о чем не спорил. Прощайте, клубы, политика, тяжбы, полицейские! Место комиссара Пассофа опять сделалось совершенно излишним, и если ему не урезали жалованья, то лишь потому, что бургомистр и советник никак не могли принять решения по этому вопросу. Впрочем, время от времени комиссар, сам того не подозревая, являлся в сновидениях безутешной Татанеманс.

Соперник Франца великодушно уступил прелестную Сюзель ее возлюбленному, который и поспешил на ней жениться - лет через пять или шесть после описанных событий.

Госпожа Ван-Трикасс умерла через десять лет, в надлежащий срок, и бургомистр заключил брак со своей кузиной, девицей Пелажи Ван-Трикасс, на весьма выгодных условиях... для счастливой особы, которая должна была его пережить.


ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ, в которой объясняется теория доктора Окса


Что же проделал этот таинственный доктор Окс?

Всего лишь фантастический опыт.

Проложив трубы, он наполнил чистейшим кислородом, без единого атома водорода, сперва общественные здания, потом частные жилища и, наконец, выпустил его на улицы Кикандона.

Этот газ, совершенно бесцветный, лишенный запаха, вдыхаемый в большом количестве, вызывает ряд серьезных нарушений в организме. Человек, живущий в атмосфере, перенасыщенной кислородом, приходит в крайнее возбуждение и быстро сгорает.

Но вернувшись в обычную атмосферу, он снова приходит в норму, как это было с советником и бургомистром, когда они поднялись на башню, где им не приходилось вдыхать кислорода, который остался в нижних слоях атмосферы.

Человек, постоянно вдыхающий этот газ, столь губительный для организма, быстро умирает, подобно тем безумцам, которые предаются всякого рода излишествам!

Поэтому остается только порадоваться, что благодетельный взрыв положил конец опасному опыту, уничтожив завод доктора Окса.

В заключение зададим вопрос: неужели же доблесть, мужество, талант, остроумие, воображение - все эти замечательные свойства человеческого духа - обусловлены только кислородом?

Такова теория доктора Окса, но мы вправе не принимать ее, и мы решительно ее отвергаем со всех точек зрения, вопреки фантастическому опыту, которому подвергся почтенный городок Кикандон.

1872 г.


Блеф. Американские нравы

Перевод с французского Е. Брандиса

Собрание сочинений в 12 т. Т. 12., М., Государственное Издательство Художественной Литературы, 1957


В марте 1863 года я сел на пароход «Кентукки», который курсирует между Нью-Йорком и Олбани.

В это время года особенно оживляются деловые связи между этими двумя городами; впрочем, это самое обычное для Америки явление. Нью-йоркские коммерсанты поддерживают через своих агентов постоянные торговые сношения даже с самыми отдаленными странами и таким образом широко распространяют изделия, доставляемые из стран Старого Света, одновременно вывозя за границу предметы отечественного производства.

Стоя на палубе, я невольно дивился деловому оживлению, царившему на пристани. Со всех сторон сюда стекались путешественники: одни торопили носильщиков, нагруженных всевозможными свертками и чемоданами, другие, как заправские английские туристы, обходились собственными силами, уместив все необходимое в крохотном саквояже. Пассажиры суетились. Каждый спешил занять свое место на борту пакетбота, который был набит до отказа, как это обычно бывает в Америке, где господствует страсть к наживе.

Первые же удары гонга вызвали смятение среди опаздывающих. Пристань накренилась под тяжестью хлынувшей на пакетбот толпы; по большей части это были дельцы, для которых не попасть на пароход значит понести крупные убытки.

Наконец толпа растаяла. Тюки были разложены, и пассажиры разместились. Пламя гудело в топке котла, палуба «Кентукки» содрогалась. Солнце, проглядывая сквозь утренний туман, слегка прогревало мартовский воздух. В такое утро невольно поднимешь воротник, спрячешь руки в карманы, но все же скажешь: «А погода сегодня будет великолепная».

Поездка моя не носила делового характера, в чемодане имелось все, что только можно пожелать, а голова не была занята никакими коммерческими планами и торговыми расчетами; поэтому я беззаботно предался размышлениям, положившись на волю случая, этого лучшего друга путешественников, который нередко доставляет нам в пути разные удовольствия и развлечения. Внезапно в нескольких шагах от себя я увидал миссис Мелвил, которая мило мне улыбалась.

- Как! Это вы, миссис Мелвил! - воскликнул я с радостным удивлением. - Неужели вы отважились пуститься в опасное плавание и вас не испугала эта толпа на гудзонском пароходе!

- Как видите, мой друг, - ответила она, крепко, на английский манер, пожимая мне руку. - Впрочем, я не одна; меня сопровождает моя добрая старая Арсиноя.

И она указала мне на свою верную негритянку, которая, сидя на тюке шерсти, с нежностью смотрела на госпожу.

- Я не сомневаюсь, что Арсиноя будет вам полезна в пути, миссис Мелвил, - сказал я, - но сочту своим долгом оберегать вас во время этой поездки.

- Если это ваш долг, - ответила она смеясь, - то мне не за что будет вас благодарить. Но вы-то каким образом очутились здесь? Помнится, вы говорили мне, что собираетесь выехать из Нью-Йорка только через несколько дней. Почему же вы вчера не сказали нам, что уезжаете?

- Признаться, вчера я еще не думал о поездке, - ответил я. - Мне вздумалось поехать в Олбани только потому, что гудки пакетбота разбудили меня в шесть утра. Вот вам и объяснение. Проснись я часом позже, возможно, я направился бы в Филадельфию! Но вы-то, вы, миссис Мелвил! Ведь еще вчера мне казалось, что вы домоседка, каких мало.

- Так оно и есть. Но перед вами сейчас не миссис Мелвил, а старший приказчик Генри Мелвила, нью-йоркского негоцианта и судовладельца, направляющийся в Олбани, чтобы наблюдать за прибытием груза. Вы родились в чересчур цивилизованной стране Старого Света, и вам этого не понять!.. Дела не отпустили сегодня утром моего мужа из Нью-Йорка, и вместо него отправилась я. Уверяю вас, торговые книги от этого не пострадают и подсчеты будут не менее точными.

- Теперь я больше ничему не удивляюсь! - воскликнул я. - Но если бы нечто подобное случилось во Франции, если бы жены вдруг вздумали заниматься делами своих мужей, то и мужья непременно занялись бы делами своих супруг, - стали бы играть на фортепиано, вырезать цветочки для аппликаций и вышивать подтяжки...

- Вы не слишком-то лестно отзываетесь о своих соотечественниках, - засмеявшись, ответила миссис Мелвил.

- Ничуть не бывало! Ведь я готов допустить, что жены вышивают им подтяжки.

В этот момент раздался третий удар гонга. Последние пассажиры ринулись на палубу «Кентукки» под крики матросов, которые, вооружившись длинными баграми, собирались оттолкнуть пароход от пристани.

Я предложил руку миссис Мелвил и отвел ее в сторону, где не было такой толчеи.

- Я дала вам рекомендательное письмо в Олбани... - начала она.

- Ну да. Я готов еще раз поблагодарить вас за него.

- Незачем. Оно вам теперь не понадобится. Ведь я еду к моему отцу, которому и было адресовано это письмо, и, надеюсь, вы разрешите мне не только представить ему вас, но и предложить вам от его имени гостеприимство.

- Выходит, я был прав, - сказал я, - рассчитывая на счастливый случай, который скрасит мне путешествие. А между тем мы с вами могли и не уехать.

- Почему же?

- Какой-то путешественник, один из тех чудаков, которых до открытия Америки можно было встретить только в Англии, пожелал занять «Кентукки» для себя одного.

- Верно, это какой-нибудь знатный индус, путешествующий со свитой слонов и баядерок?

- Вовсе нет. Я присутствовал при споре этого оригинала с капитаном, который так и не пошел ему навстречу, и при этом ни один слон не вмешался в их беседу. Это - жизнерадостный толстяк, и ему попросту не хотелось ехать в давке... Да, впрочем, вот и он! Я узнаю его!.. Видите, к пристани бежит человек, он яростно жестикулирует и надрывается от крика! Он еще может нас задержать, хотя пароход и отчаливает.

Какой-то пассажир среднего роста, с непомерно большой головой, с огненно-рыжими бакенбардами, в длинном сюртуке со стоячим воротником и в высокой широкополой шляпе, подбегал, запыхавшись, к пристани, с которой уже были убраны сходни. Он жестикулировал, бесновался, вопил, не обращая внимания на смех толпы, собравшейся вокруг него:

- Эй, вы, там, на «Кентукки»!.. Тысяча чертей! Мое место заказано, отмечено, оплачено, а меня оставляют на берегу! Черт вас побери! Капитан, вы будете отвечать перед судом и присяжными!

- Опоздали, так пеняйте на себя! - ответил капитан, поднимаясь на мостик. - Мы должны прибыть в назначенный час, а прилив кончается.

- Черт вас побери! - снова завопил толстяк. - Я добьюсь того, что с вас взыщут сто тысяч долларов или даже больше в возмещение убытков! Бобби, - крикнул он одному из двух негров, сопровождавших его, - займись-ка ты багажом и беги в гостиницу, а ты, Дакопа, тем временем отвяжи какую-нибудь лодку, чтобы нагнать этот проклятый «Кентукки».

- Бесполезно! - бросил капитан, уже приказавший отдать концы.

- Живей, Дакопа! - заревел толстяк, подгоняя негра.

Чернокожий успел ухватиться за конец каната и быстро прикрутил его к одному из причальных колец как раз в тот момент, когда канат потянулся за отваливающим пароходом. В ту же минуту настойчивый пассажир прыгнул в лодку и под одобрительные возгласы толпы в несколько взмахов весел достиг трапа «Кентукки». Взобравшись на палубу, он подбежал к капитану и стал бурно с ним объясняться, производя при этом столько шума, как будто кричали сразу десяти мужчин и тараторили двадцать кумушек. Убедившись, что ему не удастся вставить ни одного словечка, и видя, что пассажир все равно добился своего, капитан решил прекратить разговор и, взяв рупор, направился к машинному отделению. Но в тот момент, когда капитан собирался дать сигнал к отплытию, толстяк снова подбежал к нему и заголосил:

- А мои ящики, черт вас побери?

- Как, еще и ящики! - возмутился капитан. - Уж не их ли там везут?

Пассажиры начали роптать, - новая задержка вывела их из терпения.

- В чем дело? - закричал настойчивый пассажир. - Разве я не свободный гражданин Соединенных Штатов Америки? Мое имя Огастес Гопкинс, и если оно вам ничего не говорит...

Не знаю, произвело ли это имя должное впечатление на присутствующих, но, как бы там ни было, капитан «Кентукки» был вынужден снова пристать к берегу, чтобы погрузить багаж Огастеса Гопкинса, свободного гражданина Соединенных Штатов Америки.

- Что за странный субъект! - сказал я миссис Мелвил.

- Не более странный, чем его багаж, - ответила она, указывая на приближавшиеся к пристани подводы с двумя громадными ящиками в двадцать футов высотой, покрытыми клеенкой и опутанными целой сетью веревок и узлов. Верх и низ были обозначены красными литерами, а слова: «Осторожно, стекло!» - выведенные огромными буквами, еще издали приводили в трепет служащих пароходной компании, отвечающих за сохранности грузов.

Появление этих чудовищных ящиков вызвало у пассажиров новый прилив негодования, но Гопкинс так энергично орудовал ногами, руками, головой и глоткой, что его багаж был погружен на палубу, хотя это стоило огромных трудов и заняло немало времени. Наконец «Кентукки» отчалил и пошел вверх по Гудзону, пробираясь среди всевозможных судов, сновавших по реке.

Оба негра Огастеса Гопкинса встали на страже у ящиков своего господина, возбуждавших всеобщее любопытство. Пассажиры все время толпились возле этого поразительного багажа, высказывая самые невероятные предположения, какие способно породить лишь необузданное воображение американцев. Миссис Мелвил, как видно, тоже была сильно заинтригована. Что до меня, то, как и подобает французу, я изо всех сил старался казаться совершенно равнодушным.

- Какой вы странный человек! - сказала миссис Мелвил. - Неужели вам не интересно знать, что в этих громадинах? Я прямо-таки сгораю от любопытства.

- Признаюсь, - ответил я, - все это меня мало интересует. При виде этих поразительных сооружений я сделал самое невероятное предположение: либо там спрятан пятиэтажный дом со всеми его обитателями, либо они вовсе пусты. И хотя то и другое одинаково неправдоподобно, я ничуть бы не удивился, если бы одно из моих предположений оправдалось. Впрочем, если вам угодно, я все же попытаюсь что-нибудь разузнать, а потом расскажу вам.

- Пожалуйста, - ответила миссис Мелвил, - а я тем временем проверю свои счета.

Я предоставил своей удивительной спутнице проверять счета. Она делала это с быстротой нью-йоркских банковских кассиров, о которых говорят, что стоит им взглянуть на колонку цифр, как они тут же подведут итог.

Размышляя о причудливой психической организации прелестных американок, отличающихся такой двойственностью, я направился к человеку, привлекавшему все взгляды и служившему предметом всех разговоров.

Хотя колоссальные ящики мешали рулевому следить за фарватером Гудзона, он уверенной рукой управлял пароходом, не заботясь о препятствиях. А между тем их было немало, ибо ни одна река Европы, даже Темза, до такой степени не забита судами, как любая река в Соединенных Штатах. В ту пору, когда Франция насчитывала не более двенадцати - тринадцати тысяч судов, когда Англия обладала примерно сорока тысячами, у Соединенных Штатов их было уже шестьдесят тысяч, в том числе две тысячи пароходов, которые бороздили все моря земного шара. Эти цифры дают представление о развитии мировой торговли, и, вникая в них, легко понять, чем вызваны многочисленные несчастные случаи, имеющие место на американских реках.

Правда, все эти катастрофы, столкновения, кораблекрушения ничуть не пугают предприимчивых негоциантов. Более того, они даже на руку страховым компаниям, чьи дела не шли бы в гору, если бы страховые премии не были так высоки. В Америке человек представляет меньше ценности и значения, чем равный ему по весу и объему мешок каменного угля или тюк кофе.

Быть может, американцы по-своему и правы, но я, коренной француз, готов был бы отдать все угольные шахты и кофейные плантации в мире за свою ничем не замечательную особу! Признаться, я испытывал некоторую тревогу, видя, что пароход несется на всех парах по реке, загроможденной судами.

Казалось, Огастес Гопкинс не разделял моих опасений. Вероятно, он принадлежал к той породе людей, которые скорее потеряют рассудок, взлетят на воздух, пойдут ко дну, чем упустят выгодную аферу. Во всяком случае, он не обращал ни малейшего внимания на живописные берега Гудзона, быстро проносившиеся мимо нас. Проплыть от Нью-Йорка, места отправления, до Олбани, места назначения, означало для него только потерять восемнадцать часов драгоценного времени. Ни восхитительные виды, открывавшиеся по берегам реки, ни красиво расположенные городки, ни рощицы, разбросанные то здесь, то там по равнине, как букеты у ног примадонны, ни быстрое течение величественной реки, ни свежая весенняя зелень - ничто не могло отвлечь этого человека от его коммерческих забот.

Он шагал взад и вперед по палубе «Кентукки», бормоча себе под нос какие-то бессвязные фразы; по временам он словно впопыхах присаживался на тюк с товаром и, обшарив свои многочисленные карманы, вытащил пухлый бумажник, набитый всевозможными деловыми бумагами. Мне пришло в голову: уж не нарочно ли он выставляет напоказ всю эту деловую переписку? Мне даже показалось, что он с каким-то наигранным рвением перебирает свою огромную корреспонденцию, пробегая глазами убористые строчки писем, помеченных названиями разных городов и стран, проштемпелеванных почтовыми конторами всего мира.

Поэтому я никак не мог решиться приступить к нему с вопросами. Тщетно пытались любопытные пассажиры вовлечь в разговор двух негров, стоявших на посту у таинственных ящиков; хотя это и не свойственно сынам Африки, стражи хранили гробовое молчание.

Я уже собирался вернуться к миссис Мелвил и поделиться с ней своими наблюдениями, как вдруг натолкнулся на группу пассажиров, окружавших капитана «Кентукки», который о чем-то пространно повествовал. Речь шла о Гопкинсе.

- Повторяю, - говорил капитан, - этот чудак всегда выкидывает такие штуки. Вот уже десятый раз он поднимается по Гудзону от Нью-Йорка до Олбани, вот уже десятый раз он ухитряется прибыть с опозданием, вот уже десятый раз он перевозит все тот же груз. Что все это значит? Я и сам не знаю. Ходят слухи, будто мистер Гопкинс основывает какое-то крупное предприятие в окрестностях Олбани и что со всех концов света ему шлют какие-то неизвестные товары.

- Должно быть, это один из главных агентов индийской компании, - сказал кто-то из присутствующих, - и, наверное, он прибыл, чтобы основать в Америке филиал.

- А может, это владелец золотых приисков в Калифорнии, - заметил второй. - И у него там, наверно, еще какие-нибудь коммерческие дела.

- Или подвернулись крупные торги, на которые он собирается взять подряд, - ввернул третий. - Не так давно в «Нью-Йорк геральд», кажется, были на этот счет какие-то намеки.

- Вот увидите, - заявил четвертый, - скоро выпустят акции новой компании с капиталом в пятьсот миллионов. Я первый подпишусь на сто акций по тысяче долларов.

- Почему же первый? - раздался чей-то голос. - Разве вам уже обещаны паи? Что до меня, то я готов закупить двести акций, а если понадобится, то и больше.

- Если что-нибудь останется на вашу долю! - крикнул издали какой-то делец, лица которого я не мог разглядеть. - Ясное дело, речь идет о строительстве железной дороги из Олбани в Сан-Франциско, а банкир, который будет финансировать это акционерное общество, - мой лучший друг.

- При чем тут железная дорога! Мистер Гопкинс собирается проложить электрический кабель через озеро Онтарио, и в этих здоровенных ящиках - гуттаперча и целые мили проводов.

- Прокладывает кабель через Онтарио? Да ведь это золотое дно! Где же этот джентльмен? - крикнули в один голос несколько дельцов, которых обуял дух стяжательства. - Пусть сам мистер Гопкинс изложит нам свой проект. Мне первые акции!

- Мне, мистер Гопкинс, прошу вас!

- Нет, мне! Я даю тысячу долларов премиальных!

Вопросы и ответы сыпались вперемежку; волнение охватило весь пароход. Хотя спекуляция меня ничуть не прельщала, я направился вместе с группой дельцов к герою «Кентукки». Вскоре Гопкинс был окружен густой толпой, которую он не удостаивал даже взглядом. Его бумаги пестрели цифрами, которые выстраивались длинными рядами, многие из них сопровождала внушительная свита нулей. Карандаш его порхал по бумаге, производя различные вычисления. С губ его срывались астрономические цифры. Казалось, он был охвачен неистовой лихорадкой расчетов. Воцарилось молчание, хотя в душах американцев, снедаемых жаждой наживы, бушевала буря.

Но вот мистер Огастес Гопкинс разрешил некую головоломную арифметическую задачу (при этом он трижды обламывал карандаш, выводя величественную единицу, возглавлявшую отряд из восьми великолепных нулей) и произнес два сакраментальных слова:

- Сто миллионов!

Затем он быстро спрятал бумаги в свой чудовищный бумажник и извлек из кармана часы, обрамленные двумя рядами настоящих жемчужин.

- Девять часов! Уже девять! - воскликнул он. - Этот проклятый пароход ползет как черепаха! Капитан!.. Где же капитан?

Тут Гопкинс сорвался с места и, расталкивая обступивших его людей, приблизился к капитану, который, склонившись над люком машинного отделения, отдавал какие-то распоряжения машинисту.

- Известно ли вам, капитан, - многозначительно изрек Гопкинс, - известно ли вам, что из-за десятиминутного опоздания у меня может сорваться важное дело?

- И вы смеете еще говорить про опоздание! - огрызнулся капитан, возмущенный такой наглостью. - Кто, как не вы, задержал пароход?

- Если бы вы так упорно не оставляли меня на берегу, - завопил Гопкинс, - то не потеряли бы столько драгоценных минут, ведь в эту пору года время - на вас золота!

- А если бы вы со своими ящиками потрудились не опаздывать, - отпарировал капитан, - мы воспользовались бы приливом и теперь были бы уже на добрых три мили дальше.

- Это меня не касается. Я должен еще до полуночи быть в Олбани в гостинице «Вашингтон». Если я попаду туда позже, то мне не имело смысла уезжать из Нью-Йорка. Предупреждаю вас, что если так случится, то я потребую от вашей администрации и лично от вас возмещения убытков.

- Да отвяжетесь ли вы от меня, наконец?! - зарычал раздосадованный капитан.

- И не подумаю. Пока вы тут будете скряжничать и беречь топливо, я могу потерять целое состояние!.. Эй, вы, кочегары, подкиньте-ка в топку четыре или пять добрых лопатин угля, а вы, машинисты, поддайте пару, и мы живо наверстаем потерянное время!

И Гопкинс швырнул в машинное отделение кошелек, в котором зазвенели доллары.

Это вконец разъярило капитана, но взбешенный пассажир кричал куда громче и долго еще продолжал орать после того, как капитан умолк.

Я поспешил удалиться от спорящих: мне было ясно, что брошенное машинисту приказание поддать пары и увеличить скорость парохода может привести к взрыву котла.

Но, разумеется, наши спутники не нашли в поступке Гопкинса ничего из ряда вон выходящего. Поэтому я решил не рассказывать об этом инциденте миссис Мелвил, которую только рассмешили бы мои нелепые страхи.

Когда я к ней вернулся, она уже закончила свои сложные вычисления, и деловые заботы больше не омрачали ее прелестного чела.

- Итак, мой друг, я уже больше не коммерсантка, - сказала она, - а снова светская женщина, и теперь вы можете беседовать со мной, о чем угодно: об искусстве, о любви, о поэзии...

- Говорить об искусстве, о возвышенных мечтах и поэзии после того, что я видел и слышал! - воскликнул я. - Нет, нет! Я насквозь пропитался меркантильным духом, теперь я больше ничего не слышу, кроме звона долларов, я ослеплен их обжигающим блеском. Теперь для меня эта прекрасная река - только удобный торговый путь, ее чудесные берега - только рынок для сбыта товаров, эти живописные прибрежные городишки- лишь многочисленные склады сахара и хлопка, и я уже начинаю всерьез подумывать о том, не построить ли на Гудзоне плотину, чтобы его воды вертели кофейную мельницу!

- Что ж! Если отбросить в сторону кофейную мельницу, - то это недурная идея.

- А почему, скажите на милость, меня не может осенить блестящая идея, чем я хуже других?

- Так вы в самом деле заразились деловой лихорадкой? - смеясь, спросила миссис Мелвил.

- Судите сами, - ответил я.

И я рассказал ей о тех сценах, свидетелем которых мне довелось быть. Внимательно выслушав мой рассказ, как подобает рассудительной американке, она углубилась в размышления. Любая парижанка оборвала бы меня на середине.

- Итак, миссис Мелвил, что же вы скажете об этом Гопкинсе?

- Этот человек, - ответила она, - либо великий коммерсант, затеявший какое-то колоссальное предприятие, либо попросту какой-нибудь шарлатан с захудалой балтиморской ярмарки.

Я засмеялся, и разговор перешел на другие темы.

Наше путешествие завершилось без дальнейших осложнений, если не считать того, что Гопкинс чуть было не свалил в воду один из своих громадных ящиков, решив, во что бы то ни стало, невзирая на запрещение капитана, передвинуть его на другое место. Вызванный этим спор дал ему повод еще раз заявить во всеуслышание, какие важные у него дела и какой ценный он везет груз.

Он завтракал и обедал, как человек, который стремится не столько утолить голод, сколько вышвырнуть как можно больше денег.

Когда мы, наконец, достигли цели нашего плавания, на пароходе только и было толков, что об этом необыкновенном субъекте, - каждый рассказывал о нем всякие небылицы.

«Кентукки» пришвартовался к Олбанийской пристани еще до полуночи - этого рокового для Гопкинса часа. От души радуясь, что схожу на берег цел и невредим, я предложил руку миссис Мелвил. А Огастес Гопкинс, выгрузив с великим шумом свои таинственные ящики, в сопровождении многолюдной толпы торжественно проследовал в гостиницу «Вашингтон».

Я был принят мистером Френсисом Уилсоном, отцом миссис Мелвил, весьма радушно и приветливо, - только такое гостеприимство и приходится ценить. Сколько я ни отговаривался, мне пришлось уступить настояниям почтенного негоцианта и занять в его доме прелестную комнатку, оклеенную голубыми обоями. Этот громадный дом не слишком-то походил на особняк; его просторные апартаменты казались совсем скромными по сравнению с колоссальными складскими помещениями, которые были переполнены товарами, привезенными со всех концов света. Целая армия служащих, рабочих, конторщиков, грузчиков сновала, суетилась в этом доме-городе, о котором не могут дать представления даже самые крупные торговые дома Гавра и Бордо. Хотя хозяин дома и был поглощен разнообразными делами, ко мне отнеслись с удивительным вниманием и предупреждали малейшие мои желания. К тому же мне прислуживали негры, а тот, кому приходилось хоть раз иметь с ними дело, прекрасно знает, что нет на свете более заботливых и исполнительных слуг.

На другой день я совершил прогулку по очаровательному Олбани, само название которого меня всегда чем-то пленяло. Но и здесь я обнаружил точно такую же деловую атмосферу, как и в Нью-Йорке. И здесь та же неугомонная предприимчивость, то же многообразие коммерческих интересов, жажда наживы, деловой пыл, стремление извлечь деньги из всего на свете, используя все возможности промышленности и торговли. Но у дельцов Нового Света все это не выглядит столь уродливо, как у их заокеанских коллег. В их образе действий есть даже нечто внушительное. Невольно подумаешь - как же этим дельцам не загребать огромные деньги, когда они идут на такие огромные траты?

И завтрак и обед были роскошно сервированы; за едой, а также вечером сперва шел общий разговор, а потом речь зашла о жизни города, о его увеселениях и театрах. Мистер Уилсон оказался в курсе всех светских развлечений и проявил себя как истый американец, когда речь зашла о странных нравах, царящих в американских городах и вызывающих удивление у нас в Европе.

- Вы намекаете, - спросил мистер Уилсон, - на наше отношение к знаменитой Лоле Монтес?

- Совершенно верно, - ответил я. - Только американцы могут принимать всерьез эту графиню Лансфельд.

- Мы ее приняли всерьез, - ответил мистер Уилсон, - потому что она показала себя серьезной особой. Имейте в виду, что мы не придаем никакого значения даже самым важным делам, если к ним относятся легкомысленно.

- Вас, конечно, шокирует, - насмешливо сказала миссис Мелвил, - что Лола Монтес посетила также и наши пансионы для молодых девиц.

- По правде сказать, - ответил я, - это мне показалось странным: вряд ли прелестная танцовщица может служить подходящим примером для молодых девушек.

- Наши молодые девушки, - возразил мистер Уилсон, - приучаются в пансионе к самостоятельности, не в пример вашим. Когда Лола Монтес появлялась в пансионах, они принимали ее не как парижскую танцовщицу и не как баварскую графиню Лансфельд, а как знаменитую женщину, которой они искренно любовались. Для воспитанниц, смотревших на нее с любопытством, это не могло иметь никаких дурных последствий. Для них это был своего рода праздник, удовольствие, развлечение, вот и все. Что же тут плохого?

- Плохо то, что эти чрезмерные восторги портят крупных артистов. Они зазнаются и станут прямо невыносимы, когда вернутся из турне по Соединенным Штатам.

- Разве эти овации им не нравятся? - с удивлением спросил мистер Уилсон.

- Напротив, - ответил я. - Вот, например, Женни Линд, - разве она сможет оценить европейское гостеприимство, если здесь самые почтенные люди впрягаются в ее карету? И какая реклама может сравниться с той, какую ей создал антрепренер, когда учредил, да еще с таким шумом, на ее средства госпитали?

- В вас говорит ревность, - иронически заметила миссис Мелвил. - Вы сердитесь на эту знаменитую певицу потому, что она не пожелала дать ни одного концерта в Париже.

- И не думаю сердиться, миссис Мелвил. А впрочем, я и не посоветовал бы ей ехать в Париж, потому что она никогда не встретит там такого приема, как у вас.

- Что ж, вы много потеряете, - заметил мистер Уилсон.

- По-моему, больше потеряет она.

- И уж во всяком случае у вас не будет новых госпиталей, - смеясь, сказала миссис Мелвил.

Разговор продолжался в шутливом тоне. Через некоторое время мистер Уилсон снова обратился ко мне:

- Я вижу, что вас интересуют наши зрелища и наша реклама, - так вот вы попали к нам как раз вовремя. Завтра состоится продажа с аукциона первого билета на концерт госпожи Зонтаг.

- Продажа с аукциона! Можно подумать, что речь идет по крайней мере о железной дороге!

- Вот именно, и представьте себе: до сих пор на таких аукционах победителем оказывался не кто иной, как олбанийский торговец шляпами.

- Он, наверное, меломан? - спросил я.

- Он!.. Джон Тернер!.. Да он ненавидит музыку! Он воспринимает ее как весьма неприятный шум.

- Так зачем же он это делает?

- Чтобы расположить к себе публику. Это своего рода реклама. О нем будут говорить не только в нашем городе, но и во всех штатах, не только в Америке, но и в Европе; все будут покупать у него шляпы, и он легко сбудет свой залежавшийся товар и снабдит своими шляпами весь мир!

- Не может быть!

- Завтра вы сами убедитесь, что это именно так, и если вам понадобится шляпа...

- То я ни за что не куплю ее у этого человека! Должно быть, его шляпы отвратительны!

- Вот завзятый парижанин! - воскликнула миссис Мелвил, вставая и протягивая мне руку.

Я простился со своими хозяевами и перед сном размышлял о странностях американцев.

На следующий день я присутствовал на продаже с аукциона пресловутого первого билета на концерт госпожи Зонтаг, и при этом у меня был такой серьезный вид, как у самого флегматичного из граждан Соединенных Штатов. Все взгляды были устремлены на торговца шляпами, героя этой новой причуды. Его окружали друзья, восхвалявшие его так усердно, как будто он, Джон Тернер, - национальный герой, борец за независимость родины. Одни ставили на него, другие - на его многочисленных соперников.

Аукцион начался. Стоимость первого билета быстро поднялась с четырех долларов до двухсот и трехсот. Джон Тернер был уверен, что последняя надбавка останется за ним. К цене, объявленной его соперниками, он все время прибавлял самые ничтожные суммы. Чтобы идти впереди всех, этот добрый малый накидывал каждый раз по одному - по два доллара, но если понадобится, готов был поступиться и целой тысячей для приобретения драгоценного билета.

Цена быстро поднималась: триста, четыреста, пятьсот, шестьсот долларов. Публика была крайне возбуждена и приветствовала одобрительным гулом каждого, кто делал новую смелую надбавку. Этот первый билет казался всем необычайно ценным, а остальными никто не интересовался. Это был, так сказать, вопрос чести.

- Тысяча долларов! - выкрикнул вдруг Джон Тернер громовым голосом.

Раздались громкие и продолжительные крики «ура».

- Тысяча долларов, - повторил аукционист. - Кто больше? Тысяча долларов за первый билет на концерт!.. Кто накинет?

Воцарилась напряженная тишина, по залу пронесся какой-то трепет. - Признаюсь, я и сам был невольно захвачен всем происходившим. Торговец шляпами, предвкушая триумф, обвел самодовольным взглядом своих почитателей. Он высоко поднял над головой пачку банкнот одного из шестисот американских банков и потряс ею в воздухе. В это время еще раз прозвучали слова:

- Тысяча долларов!..

- Три тысячи долларов! - раздался чей-то голос, и я невольно обернулся.

- Уррраа! - загремел весь зал, охваченный энтузиазмом.

- Три тысячи долларов, - повторил аукционист.

Перед таким покупателем торговцу шляпами пришлось спасовать, и он незаметно ретировался среди всеобщего ликования»

- Продано за три тысячи долларов! - объявил аукционист.

И тут я увидел выступившего вперед Огастеса Гопкинса, свободного гражданина Соединенных Штатов Америки. Было ясно, что он уже успел приобщиться к сонму великих мира сего, и теперь оставалось только слагать гимны в его честь.

Я с трудом выбрался из зала, и мне стоило также немалых усилий проложить себе дорогу сквозь десятитысячную толпу, которая поджидала торжествующего победителя у дверей. Его появление было встречено овацией. Во второй раз за истекшие сутки восторженная толпа проводила его в гостиницу «Вашингтон». Он отвечал на приветствия с видом скромным и величественным, а вечером, уступив настойчивым требованиям публики, Гопкинс показался на балконе гостиницы и снова был встречен шумными аплодисментами.

- Ну-с, что вы скажете об этом? - спросил меня мистер Уилсон, когда после обеда я рассказал ему о сегодняшнем случае.

- Я думаю, что мне, как французу и парижанину, госпожа Зонтаг сама догадается предложить место, и мне не придется платить за него пятнадцать тысяч франков.

- Пусть так, - ответил мистер Уилсон. - Но если этот Гопкинс действительно ловкий малый, то три тысячи долларов принесут ему сто тысяч. Человеку, который завоевал такую репутацию, стоит только нагнуться, чтобы подобрать миллион.

- Интересно, кто он такой, этот Гопкинс? - спросила миссис Мелвил.

Этот вопрос занимал в те дни всех до одного жителей Олбани.

На него ответили последовавшие затем события. Спустя несколько дней из Нью-Йорка прибыли на пароходе новые ящики, еще более удивительные по форме и по размерам. Случайно или преднамеренно, один из них, величиною с дом, въехал в какой-то узкий переулок олбанийского предместья и там застрял. Его так и не удалось сдвинуть с места, и он высился поперек дороги, неподвижный, как скала. В течение целых суток население всего города непрерывным потоком устремлялось к месту происшествия. Гопкинс воспользовался этим сборищем, чтобы блеснуть новыми сногсшибательными тирадами. Он громил безграмотных олбанийских архитекторов и предлагал, ни больше ни меньше, как изменить планировку улиц, дабы очистить проход для его ящиков.

Всем стало ясно, что придется выбрать одно из двух: либо разбить ящик, содержимое которого разжигало всеобщее любопытство, либо снести домишко, стоявший на его пути. Любопытные жители Олбани предпочли бы, конечно, первое, но Гопкинс придерживался иного мнения. Так дальше продолжаться не могло. В квартале застопорилось движение, и полиция угрожала, что на законном основании сломает этот проклятый ящик. Тогда Гопкинс нашел выход: он купил мешавший ему дом, а затем приказал его снести.

Легко догадаться, в какой степени это происшествие приумножило славу Гопкинса. Его имя и его история служили темой всех разговоров в городе. Только о нем и спорили в клубе Независимых и в клубе Единства. В олбанийских кафе заключались новые пари относительно проектов этого таинственного человека. Уверяли даже, будто между каким-то коммерсантом и каким-то чиновником произошла дуэль и что победу одержал приверженец Гопкинса. Газеты пустили в ход самые смелые домыслы, которые тотчас же отвлекли внимание публики от конфликта, возникшего между Соединенными Штатами и Кубой.

Поэтому на концерте госпожи Зонтаг, в котором я, разумеется, не принимал столь шумного участия, как наш герой, появление его чуть было не изменило программы вечера. Во всяком случае, внимание публики было надолго отвлечено от знаменитой певицы.

Наконец тайна была раскрыта, и вскоре сам Огастес Гопкинс перестал ее скрывать. Оказалось, что это предприниматель, задумавший организовать своего рода Универсальную выставку в окрестностях Олбани. Он брал на себя смелость осуществить за собственный страх и риск одно из колоссальных начинаний, которые до сих пор оставались государственной монополией.

С этой целью он купил в нескольких километрах от Олбани огромный участок невозделанной земли. На этой заброшенной территории возвышались лишь развалины форта Уильям, который некогда прикрывал английские фактории на канадской границе. Гопкинс начал уже вербовать рабочих, чтобы приступить к осуществлению своего грандиозного замысла. В его огромных ящиках, должно быть, находились орудия и машины, необходимые для предстоящих сооружений.

Как только об этой затее узнали на олбанийской бирже, сногсшибательная новость приковала к себе внимание всех дельцов. Каждый хотел войти в долю с великим предпринимателем и стремился приобрести у него акции. Гопкинс на все предложения отвечал уклончиво, тем не менее на бирже вскоре установился фиктивный курс на несуществующие акции, и дело стало принимать широкий размах.

- Этот малый, - сказал мне однажды мистер Уилсон, - большой ловкач. Не берусь судить, миллионер он или нищий, ибо, чтобы решиться на подобную авантюру, нужно быть таким бедняком, как Иов, или таким богачом, как Ротшильд, но несомненно он на« живет огромное состояние.

- По правде сказать, я не знаю, дорогой мистер Уилсон, кто достоин большего удивления: человек, который отваживается на подобные дела, или страна, которая их поддерживает и рекламирует, не требуя от него никаких гарантий.

- Потому-то у нас и преуспевают, дорогой друг.

- Или, вернее сказать, разоряются, - ответил я.

- Так знайте же, - возразил мистер Уилсон, - что в Америке банкротство обогащает всех, не разоряя никого.

Я мог бы доказать мистеру Уилсону свою правоту только фактами. Поэтому я с нетерпением ожидал, к чему приведут все эти махинации и вся эта шумиха, Я старался как можно больше разузнать о предприятии Огастеса Гопкинса, о котором газеты ежедневно сообщали все новые и новые подробности. Первая партия рабочих была уже отправлена на строительство, и развалины форта Уильям быстро исчезли с лица земли. Всюду только и было речи, что об этих работах, цель которых вызывала неподдельный энтузиазм. Предложения поступали со всех сторон - из Нью-Йорка и Олбани, из Бостона и Балтиморы. «Музыкальные инструменты», «Художественные дагерротипы», «Гигиенические набрюшники», «Центробежные насосы», «Мелодичные фортепиано» спешили заблаговременно закрепить за собой на выставке самые выигрышные места. Воображение американцев разыгралось не на шутку. Уверяли, будто вокруг выставки вырастет целый город. Говорили, что Огастес Гопкинс намерен основать новый город, который будет назван его именем и сможет соперничать с Новым Орлеаном. Предсказывали даже, что этот город, который из стратегических соображений (близость границы) будет укреплен, в скором времени станет столицей Соединенных Штатов и т. д. и т. п.

Каждый день приносил все новые сенсационные известия, слухи приобретали все более фантастический характер, а между тем виновник всей этой кутерьмы хранил глубокое молчание. Регулярно посещая олбанийскую биржу, он наводил справки о положении дел, собирал сведения о привозе товаров, но даже не заикался о своих широких замыслах. Всех удивляло, почему человек с таким коммерческим размахом не прибегает к рекламе. Быть может, он пренебрегает этим заурядным способом организации дела, надеясь, что оно будет говорить само за себя?

Таково было положение вещей, когда в одно прекрасное утро газета «Нью-Йорк геральд» поместила на своих страницах следующее сообщение:

«Всем известно, что работы по строительству Универсальной выставки в Олбани идут полным ходом. Уже исчезли руины старого форта Уильям, и закладывают фундаменты величественных зданий, на стройке царит ликование. На днях заступ одного из рабочих натолкнулся на останки гигантского животного, повидимому, пролежавшего под землей в течение тысячелетий. Спешим добавить, что это открытие отнюдь не задержит работ, которые преподнесут Соединенным Штатам восьмое чудо света».

Я отнесся к этим строчкам с равнодушием, с каким обычно воспринимаешь бесконечные сенсации американских газет. Я и не подозревал, какие выгоды сулило это открытие Огастесу Гопкинсу. Зато в устах самого предпринимателя оно приобрело исключительное значение. Насколько он был сдержан, когда речь заходила о будущем его великого предприятия, настолько же словоохотлив в своих пояснениях, соображениях и выводах относительно находки необыкновенного ископаемого. Можно было подумать, что именно с этой находкой он связывает свои деловые расчеты и виды на обогащение.

Надо полагать, что открытие и в самом деле было из ряда вон выходящим. Для того чтобы найти противоположный конец скелета допотопного животного, по приказанию Гопкинса были предприняты раскопки. Они продолжались три дня, но не дали никакого результата. Невозможно было предсказать, каковы будут размеры этого поразительного ископаемого. Тогда Гопкинс произвел глубокую разведку в двухстах футах от того места, где было начато рытье, и ему удалось добраться до противоположного конца колоссального скелета. Новость распространилась с молниеносной быстротой, и этот исключительный в летописях геологии факт был воспринят как событие мирового значения

Со свойственной им впечатлительностью, живостью воображения и склонностью к преувеличениям американцы тотчас же распространили эту сенсацию и истолковали ее на свой лад. Чтобы установить происхождение гигантских останков, обнаруженных в окрестностях города, Олбанийским научным обществом были предприняты специальные изыскания.

Признаюсь, все это занимало меня куда больше, чем блестящее будущее Дворца индустрии и деловая горячка американцев. Я старался не пропустить ни малейших деталей этого события, что было нетрудно, так как газеты обсуждали его со всех сторон. Впрочем, мне посчастливилось узнать все подробности из уст самого Гопкинса.

Как только этот удивительный человек появился в Олбани, он был принят в высшем обществе. Естественно, что в Соединенных Штатах, где господствует финансовая аристократия, предприимчивому дельцу оказывались почести, соответствующие его рангу. Его с подлинным энтузиазмом принимали в клубах и в семейных домах. Однажды вечером я встретил его в салоне мистера Уилсона. Разумеется, разговор вертелся исключительно вокруг нашумевшего события. И надо сказать, мистер Гопкинс проявил такую словоохотливость, что его не приходилось ни о чем расспрашивать.

Он сделал любопытное, содержательное, научно обоснованное и не лишенное остроумия сообщение о своем открытии, рассказал, при каких обстоятельствах оно произошло и каковы будут его неисчислимые последствия. При этом он довольно прозрачно намекнул, что собирается извлечь из этого немалую выгоду.

- К сожалению, - добавил Гопкинс, - наши работы пришлось временно приостановить, так как на участке, под которым погребены недостающие части скелета, уже возвышаются мои новые сооружения.

- А вы уверены, - спросил его один из присутствующих, - что недостающие части скелета находятся именно под этим еще не исследованным участком земли?

- В этом нет ни малейшего сомнения, - отвечал Гопкинс с апломбом. - Судя по уже извлеченным костям, ископаемое значительно превосходит размерами знаменитого мастодонта, некогда открытого в долине Огайо.

- Да неужели?! - воскликнул мистер Корнат, по профессии натуралист или что-то в этом роде, обделывавший научные дела так же ловко, как его соотечественники - дела торговые.

- Я в этом уверен, - заявил Гопкинс. - Структура костяка доказывает, что чудовище принадлежит к породе многокопытных, оно обладает всеми признаками этих животных, досконально описанных Гумбольдтом.

- Как жаль, - воскликнул я, - что его нельзя раскопать целиком!

- А кто может этому помешать? - живо спросил Корнат.

- Но... эти только что воздвигнутые здания...

Произнеся эти слова, на мой взгляд вполне уместные, я заметил на лицах гостей презрительные улыбки. По мнению этих бравых коммерсантов, можно было не задумываясь снести любое здание, любой памятник, лишь бы извлечь современника всемирного потопа. Поэтому никого не удивило, когда Гопкинс сообщил, что уже отдал на этот счет соответствующие распоряжения, Все его сердечно поздравляли, считая, что судьба благоприятствует людям предприимчивым и отважным, Я искренно поблагодарил Гопкинса и выразил желание одним из первых увидеть чудесную находку. Я хотел незамедлительно отправиться в Выставочный парк (это название уже вошло в обиход), но он попросил меня повременить, пока раскопки будут доведены до конца, ибо в настоящее время еще нельзя составить точное представление о размерах колоссального скелета.

Спустя четыре дня в «Нью-Йорк геральд» появились новые подробности об огромном ископаемом. Оказывается, остов не принадлежал ни мамонту, ни мастодонту, ни мегатерию, ни птеродактилю, ни плезиозавру. Все эти редкостные палеонтологические названия не подходили к этому животному. Упомянутые ископаемые относятся к третичному или даже ко вторичному геологическому периоду, в то время как раскопки, предпринятые Гопкинсом, велись в глубокие слоях земной коры, относящихся к палеоцену, где, как известно, до сих пор еще не было обнаружено ни одного ископаемого животного. Весь этот ассортимент научных терминов, в которых негоцианты Соединенных Штатов не слишком-то много смыслили, произвел колоссальный эффект. Из сообщения явствовало, что чудовище не было ни моллюском, ни многокопытным, ни грызуном, ни жвачным, ни панцырным, ни земноводным... Так что же? Оставалось лишь допустить, что это был человек, и притом человек-гигант, ростом более сорока метров? Итак, теперь уже нельзя было отрицать существование расы титанов, предшествовавшей нашей. Если этот факт подтвердится и его признают неоспоримой истиной, - то даже самые устойчивые геологические теории полетят кувырком. Ископаемое Гопкинса находилось значительно глубже наносных отложений, следовательно, обитало на земле в эпоху, предшествовавшую всемирному потопу...

Помещенная в «Нью-Йорк геральд» статья вызвала настоящий фурор. Она была перепечатана всеми американскими газетами. Открытие сделалось злобой дня, и самые хорошенькие женщины без запинки повторяли все эти неудобопроизносимые ученые названия. Поднялись бурные дискуссии. Это открытие составляло гордость Америки. Теперь уже не Азия, а Новый Свет становился колыбелью рода человеческого. На ученых конгрессах и в академических кругах было весьма убедительно доказано, что Америка, населенная людьми с самого сотворения мира, была отправным пунктом всех последующих миграций... Новый континент похищал у Старого Света прерогативы старшинства. Этому важнейшему вопросу были посвящены пространные труды, продиктованные чисто американским тщеславием. Наконец одна ученая сессия, протокол которой был опубликован и затем обсуждался всеми органами американской печати, доказала как дважды два, что земной рай находился между Пенсильванией, Виргинией и озером Эри, на территории нынешнего штата Огайо.

Признаюсь, меня очень забавляли все эти фантазии. Я уже представлял себе Адама и Еву, повелевающих дикими зверями, которые, как это теперь было доказано, в седой древности обитали именно в Америке, а вот на берегах Евфрата не обнаружено никаких следов их пребывания! Библейский змей-искуситель в моем воображении превращался в обыкновенного удава или гремучую змею. Но больше всего меня поражало, что все с удивительной готовностью и охотой приняли на веру это открытие. Никому и в голову не приходило, что пресловутый скелет мог оказаться лишь дутой рекламой, надувательством, блефом, как говорят американцы. И ни один из этих ученых, пришедших в такой неописуемый восторг, даже не потрудился посмотреть своими собственными глазами на чудо, так взбудоражившее его воображение.

Я поделился этой мыслью с миссис Мелвил.

- Есть из-за чего беспокоиться! - сказала она. - Придет время, и мы узрим наше прелестное чудовище Что касается его строения и внешнего вида, то они уже достаточно хорошо знакомы всей Америке, -на каждом шагу можно встретить его изображения.

Вот тут-то и развернулся во всем блеске талант этого дельца. Огастес Гопкинс был весьма сдержан, когда речь заходила о его выставке, но с величайшим пылом и красноречием расписывал достоинства замечательного скелета, стараясь поразить воображение соотечественников. Он сделался любимцем публики и теперь мог позволить себе решительно все.

Вскоре стены городских домов покрылись огромными разноцветными афишами, на которых чудовище было изображено во всех видах. Гопкинс использовал все возможности этого рода рекламы. Он подбирал самые броские цвета. Он заклеивал своими афишами стены, парапеты набережных, стволы деревьев на бульварах. На одних афишах строчка шла по диагонали, на других бросались в глаза метровые буквы. По улицам расхаживали живые манекены в блузах и в пальто, на которых был намалеван скелет ископаемого. А по вечерам его контуры четко вырисовывались на огромных светящихся транспарантах.

Но Гопкинс не довольствовался этими обычными для Америки видами рекламы. Афиши и столбцы объявлений в газетах уже перестали его удовлетворять. Он начал читать настоящий курс «скелетологии», причем ссылался на Кювье, Блюменбаха, Букланда, Линка, Штемберга, Броньяра и добрую сотню других ученых, трактовавших проблемы палеонтологии. Эти лекции имели такой успех и проходили при таком колоссальном стечении публики, что однажды двое слушателей были раздавлены при выходе из зала...

Разумеется, мистер Гопкинс устроил им самые пышные похороны и даже траурные знамена были украшены вездесущим изображением модного ископаемого

Эти виды рекламы давали превосходный результат в Олбани и его окрестностях, но не в состоянии были взбудоражить всю Америку. Во время гастролей в Англии Женни Линд некто Ламле предложил парфюмерам новый вид шаблона для формовки мыла, на котором был выдавлен портрет знаменитой примадонны. Вскоре сказались результаты этой замечательной выдумки: вся Англия мыла руки мылом с изображением прославленной певицы. Гопкинс применил аналогичный прием. Он заключил соглашение с фабрикантами, и покупателям был предложен богатый выбор тканей с изображением доисторического животного. Его можно было увидеть на подкладках шляп, И даже на тарелках был запечатлен этот потрясающий феномен! Где только его не было! От скелета положительно некуда было скрыться. Одевались ли вы, причесывались, или обедали, - вы неизменно пребывали в его приятном обществе.

Таким путем удалось добиться колоссального эффекта. Когда, наконец, газеты, барабаны, фанфары, ружейные залпы торжественно оповестили, что чудесный скелет будет вскоре выставлен для публичного обозрения, поднялось бурное ликование. Оставалось только оборудовать огромный зал. По словам рекламы он «не был предназначен для толпы восторженных зрителей, коим несть числа, но должен вмещать скелет одного из тех гигантов, которые, если верить легенде, хотели взобраться на небо...»

Через несколько дней я должен был покинуть Олбани. Я очень сожалел, что не смогу попасть на это единственное в своем роде зрелище. Мне было досадно уезжать, так ничего и не повидав, и я решил тайком пробраться в Выставочный парк.

Рано утром я отправился туда, захватив ружье. Я прошагал добрых три часа в северном направлении, но мне все не удавалось узнать, где находится пресловутая выставка. В конце концов, пройдя пять или шесть миль и все время ориентируясь на старинный форт Уильям, я добрался до цели своего путешествия.

Я очутился на обширной равнине; лишь на небольшом участке виднелись кое-какие следы недавно производившихся здесь земляных работ, впрочем, весьма незначительных. Довольно большое пространство было обнесено глухим забором. Я не был уверен, что именно здесь будет находиться выставка, но это подтвердил повстречавшийся мне охотник на бобров, который направлялся к канадской границе.

- Да, это здесь, - сказал он, - но я не знаю, что тут происходит. Сегодня утром я слышал, как в ограде стреляли из карабина.

Я поблагодарил охотника и продолжал свои поиски.

Перед оградой не было видно ни малейших следов каких бы то ни было земляных работ. Глубокая тишина царила на этой заброшенной территории, которую со временем должны были оживить огромные постройки.

Чтобы удовлетворить свое любопытство, мне оставалось только проникнуть за ограду, и вот я решил обойти ее кругом и посмотреть, нельзя ли как-нибудь пробраться внутрь. Долго расхаживал я вдоль забора, но так и не обнаружил ничего похожего на вход. Вконец обескураженный, я мечтал лишь об одном - разыскать хоть какую-нибудь щель или дырочку, куда можно было бы заглянуть, как вдруг увидал за поворотом, что в заборе выломано несколько досок и столбов.

Не колеблясь, я пролез в отверстие и долго бродил по пустырю. Там и сям валялись осколки взорванных камней. Кругом виднелось множество бугорков, и земля напоминала здесь поверхность волнующегося моря. Наконец я дошел до глубокой канавы, на дне которой лежала груда костей.

Так вот из-за чего была поднята эта невообразимая шумиха!

Зрелище не представляло решительно ничего интересного - куча всевозможных костей, разломанных на тысячи кусков, причем некоторые из них были, как видно, разломаны совсем недавно. Я не заметил здесь ничего похожего на человеческие кости сверхъестественных размеров, о которых кричала реклама. Нетрудно было догадаться, что это и была та самая фабрика, на которой изготовлялись «чудеса» мистера Гопкинса.

Мне стало как-то не по себе. Я уже начал думать, что произошло какое-то недоразумение, как вдруг на склоне холма, испещренном следами ног, я заметил несколько капель крови. Идя по этим следам, я с удивлением обнаружил в рытвине новые пятна крови, на которые раньше не обратил внимания. Рядом с этими пятнами мне попался на глаза клочок бумаги, почерневший от пороха и, очевидно, служивший пыжом для какого-то огнестрельного оружия. Все это совпадало с тем, что рассказал мне охотник на бобров.

Я поднял клочок бумаги. Не без труда мне удалось разобрать на нем отдельные слова. Это был счет на какой-то товар, доставленный мистеру Огастесу Гопкинсу некиим мистером Баркли. Но что это был за товар? Новые клочки бумаги, валявшиеся кругом, помогли мне понять, о чем шла речь. Как ни велико было мое разочарование, я не мог удержаться от смеха. Да, передо мной в самом деле находился гигантский скелет, но скелет, составленный из самых разнообразных костей, принадлежавших буйволам, телятам, быкам и коровам, которые еще недавно паслись на пастбищах Кентукки. Мистер Баркли, заурядный нью-йоркский мясоторговец, поставлял знаменитому Гопкинсу огромные партии костей. Итак, эти кости отнюдь не принадлежали титану, одному из титанов, которые, взгромоздив Пелион на Оссу, устремлялись на приступ Олимпа. Все эти останки попали сюда благодаря стараниям ловкого мошенника, задумавшего «случайно» открыть их при рытье котлована для Дворца индустрии, которому не суждено было появиться на свет.

Я от души хохотал, размышляя обо всем этом, признаюсь, я смеялся и над самим собой: как ловко меня одурачили!

Вдруг за оградой послышались крики.

Я поспешил к пролому и увидел достопочтенного Огастеса Гопкинса, который с карабином в руке бежал ко мне навстречу, сияя от радости и возбужденно жестикулируя. Я направился к нему. Застав меня на месте своих подвигов, он не проявил ни малейшего смущения.

- Победа!.. Победа!.. - крикнул он мне.

Оба негра - Бобби и Дакопа - шли позади, на некотором расстоянии. Уже наученный опытом и боясь, как бы наглый обманщик не оставил меня в дураках, я решил держать ухо востро.

- Какое счастье! - воскликнул он. - Вы будете свидетелем. Перед вами человек, который возвращается с охоты на тигра.

- С охоты на тигра?! - повторил я, заранее решив не верить ни одному слову.

- Да, на красного тигра, - добавил он. - Другими словами, на кугуара, это на редкость свирепый хищник. Проклятый зверь, как вы сами можете в этом удостовериться, пробежал за ограду. Он сломал забор, который до сих пор ограждал меня от любопытных, и разнес на мелкие куски мой чудесный скелет. Узнав об этом, я без колебаний пустился в погоню за зверем, чтобы его уничтожить. Я настиг его в лесной чаще в трех милях отсюда. Я смерил его взглядом; он впился в меня своими желтыми глазами. Он сделал гигантский прыжок, но перевернулся в воздухе, сраженный моей пулей прямо в сердце. Это был мой первый выстрел из ружья, но - черт побери! - он принесет мне славу, и я не променял бы его на миллиард долларов!

«Да, теперь доллары к тебе потекут», - подумал я.

Тут подошли негры, которые в самом деле тащили огромного мертвого кугуара - зверя, почти неизвестного в этих краях. Он был рыжевато-желтой масти, уши и кончик хвоста были у него черные. Я не собирался выяснять, застрелил ли кугуара сам Гопкинс, или же это было чучело, своевременно доставленное ему каким-нибудь мистером Баркли. Но меня поразило, с какой легкостью и равнодушием этот делец говорил о своем скелете. А ведь было ясно, что это дельце уже влетело ему в сто с лишним тысяч франков!

Не открывая Гопкинсу, что мне удалось раскрыть его мистификацию, я сказал:

- Ну, а как вы думаете выбраться из этого тупика?

- Черт побери! - ответил он. - О каком это тупике вы говорите? За что бы я теперь ни взялся, мне обеспечен успех, Правда, зверь уничтожил чудесное ископаемое, которое вызвало бы восхищение всего человечества, - оно было уникально. Но зверь не уничтожил моего престижа, моего влияния, и я сумею извлечь выгоду из своего положения - положения знаменитого человека.

- Но как же вы отделаетесь от восторженной и нетерпеливой публики? - спросил я не без любопытства.

- Я скажу правду, только правду.

- Правду! - воскликнул я, недоумевая, что он подразумевает под этим словом.

- Ну, конечно, - продолжал он невозмутимо. - Разве не правда, что тигр сломал забор? Разве не правда, что он разнес на куски чудесный костяк, выкопать который мне стоило таких трудов? Разве не правда, что я преследовал и убил этого хищника?

«Я не поручился бы за достоверность этих фактов!» - подумал я.

- Публика, - продолжал он, - не может предъявить мне никаких претензий, потому что ей будут известны все подробности этого события. И вдобавок я приобрету репутацию храбреца, - слава моя прогремит на весь мир!

- Но что даст вам эта слава?

- Богатство, если я сумею им воспользоваться! Человеку известному все дается легко. Он может решиться на что угодно, взяться за любое дело. Если бы Джорджу Вашингтону после победы у Йорктауна вздумалось демонстрировать двухголового теленка, то он мог бы без труда заработать кучу денег.

- Возможно, - ответил я совершенно серьезно.

- Наверняка, - возразил Гопкинс. - Теперь мне остается только одно - отыскать подходящий объект, который можно было бы показывать, выставлять, демонстрировать...

- Да, - ответил я, - но найти такой объект не так-то легко. Знаменитые тенора уже пропили свои голоса, танцовщицы отплясали свое, а за воспоминания об их ножках ничего не платят; сиамских близнецов уже не существует, а тюлени останутся немыми, сколько их ни дрессируй.

- Меня не прельщают такого рода диковинки. Пусть тенора пропили свои голоса, танцовщицы вышли из моды, сиамских близнецов нет в живых, а тюлени навсегда останутся немыми! И все-таки из всего этого может еще выйти толк, если за дело возьмется такой человек, как я! А потому я не сомневаюсь, сударь, что еще буду иметь удовольствие видеть вас в Париже.

- Так, значит, именно в Париже вы надеетесь разыскать какую-нибудь заваль, из которой вы сделаете знаменитость, пустив в ход свои дарования?

- Возможно, - ответил Гопкинс многозначительно. - Если бы я взялся, например, за дочку какой-нибудь парижской привратницы, которая и мечтать не смеет о консерватории, я превратил бы ее в самую знаменитую певицу обеих Америк.

На этом мы расстались, и я вернулся в Олбани. В тот же день город облетела ужасная новость. Все решили, что Гопкинс разорен. Была объявлена подписка в его пользу, и ему жертвовали большие суммы. Каждому захотелось побывать в Выставочном парке, чтобы удостовериться своими глазами в постигшей Гопкинса катастрофе, и это в свою очередь принесло немало долларов ловкому обманщику. Кроме того, он продал за бешеную цену шкуру кугуара, разорившего его так удачно и упрочившего за ним репутацию самого предприимчивого дельца Нового Света.

Я вернулся в Нью-Йорк, затем во Францию, покинув Соединенные Штаты, которые, сами того не ведая, обогатились еще одним великим авантюристом. Но разве их сосчитаешь! Я пришел к убеждению, что судьба разного рода бездарностей и шарлатанов - бесталанных артистов, безголосых певцов, танцоров с негнущимися коленями и канатоходцев, умеющих переступать только по земле, - была бы поистине плачевной, если бы Христофор Колумб не открыл Америку.

Опубликовано в 1910 г.


ТЕЛЕГРАМ

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник

Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)

Поиск книг

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

О психологии, саморазвитии и личностном росте

Саморазвитие

Детективы и триллеры, все новинки

Детективы

Фантастика и фэнтези, все новинки

Фантастика

Отборные классические книги

Классика
ВКОНТАКТЕ

Цитаты, афоризмы, стихи, книжные подборки, обсуждения и многое другое

Книжный Вестник
БИБЛИОТЕКИ

Библиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории

Любовные романы

Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров

Фантастика

Самые популярные книги в формате фб2

Топ фб2 книги