Ранние рассказы

Перевод С. Кузнецова (Ссмита).

Редактор Н. Трауберг

СОСЕД СВЕРХУ

Когда стучали в дверь, Аннет Бруэм проходила три стадии. Сначала ей становилось чуть-чуть не по себе. Погруженная в сочинение нового вальса, она почти не замечала стука. На второй стадии ей казалось, будто кто-то погрузил в ее мозг раскаленные щипцы, чтобы отвратить ее мысли от музыки. Наконец, дрожа от гнева, она понимала, что это — личное оскорбление; какой-то невидимый дикарь невзлюбил ее игру и выразил свои взгляды каблуком.

Она выжала педаль и ударила по клавишам.

Сверху послышался знакомый стук.

Аннет встала. Лицо ее залил румянец, подбородок вздернулся. В глазах заблистал воинственный огонек. Она вышла на лестницу и отправилась на верхний этаж. Если бы у нее оказался случайный свидетель, он бы пожалел несчастного, который, не зная о кознях рока, победно стоит за дверью, куда вот-вот постучат.

— Входите! — выкрикнул довольно приятный и бодрый голос; но что такое голос, когда черна душа?

Аннет вошла. Комната оказалась обыкновенной мастерской художника почти без мебели и совсем без ковра. Посередине стоял мольберт, из-за мольберта выглядывали мужские ноги. Над мольбертом клубами подымался никотиновый дым.

— Прошу прощения, — начала Аннет.

— Натурщиц мне пока не надо, — ответил Дикарь.-. Оставьте карточку на столике.

— Я не натурщица, — холодно заметила Аннет. — Я просто зашла…

На этот раз Дикарь, наконец, выглянул из-за укрытия и вынув изо рта трубку, швырнул откуда-то стул.

— Прошу прощения, — сказал он. — Присаживайтесь. Как беспечна природа, распределяя свои дары! Мало того что у подлого невежы — приятный голос, он еще и с виду привлекателен! Сейчас он немного растрепан, волосы стоят дыбом, но в остальном он вполне мил. Даже во гневе Аннет не утратила справедливости.

— Я думал, это еще одна натурщица, — пояснил он. — Как только я здесь поселился, от них никакого отбою нет, приходят по десять штук в час. Сначала я не возражал, но, примерно после восемнадцатого порождения солнечной Италии, они стали действовать мне на нервы.

Аннет терпеливо ждала, пока он закончит.

— Мне очень жаль, — сказала она с интонацией «сейчас-ты-у-меня-получишь», — что моя игра беспокоит вас.

Казалось бы, только эскимос в шкурах и теплом белье выдержит такую манеру; но Дикарь и не поежился.

— Мне очень жаль, — повторила Аннет, намного ниже нуля, — что я вас побеспокоила. Я живу этажом ниже, и слышала, как вы стучали.

— Ну что вы! — дружелюбно запротестовал молодой человек. — Мне ваша музыка очень нравится!

— Тогда зачем стучать? — отозвалась Аннет, поворачиваясь к выходу. — Пожалейте, хотя бы, мою штукатурку, — сказала она через плечо. — Надеюсь, вы не обиделись. Всего хорошего.

— Нет! Постойте!

Она остановилась. Он смотрел на нее и приветливо улыбался. С большой неохотой она признала, что у него приятная улыбка. Его спокойствие все больше действовало ей на нервы. Он давно должен был лежать во прахе у ее ног.

— Понимаете, — начал он, — я люблю музыку, но то, что вы играли, — не мелодия. Одно и то же, одно и то же, как будто пластинку заело.

— Я пыталась закончить фразу, — важно, но уже не так холодно, отвечала Аннет, поневоле оттаивая. Было в этом растрепанном человеке что-то очень привлекательное.

— Фразу?

— Да. Музыкальную. Для моего вальса. Я пишу вальс.

На лице его отобразилось настолько непосредственное, почти детское восхищение, что последний остававшийся лед незаметно растаял, и Аннет ясно поняла, что этот возмутитель спокойствия ей положительно нравится.

— Вы пишете музыку? — потрясенно спросил он.

— Я написала одну-две песенки.

— Наверное, это просто здорово, — что-то творить… ну, писать музыку.

— Вы ведь тоже творите? Пишете картины. Молодой человек бодро покачал головой.

— Из меня бы вышел неплохой маляр, — заметил он, — Мне нужна площадь, обычное полотно меня стесняет.

Казалось, он не был этим огорчен, скорее, находил это забавным.

— Позвольте мне взглянуть. Она подошла к мольберту.

— Я бы вам не советовал, — предупредил он, — А вы не боитесь? Не пожалеете? Что ж, если вам этого действительно хочется…

На взгляд искушенного критика картина и впрямь могла показаться грубоватой. На ней был изображен темноглазый мальчик с большой черной кошкой. Статистика утверждает, что в сутках нет такого момента, когда где-нибудь на земном шаре начинающий художник не рисует детей с кошками.

— Я назвал это «Мальчик с кошкой», — сказал молодой человек. — Довольно точно, а? Сразу поймешь, что к чему. Вот это, например, — он предупредительно указал трубкой на край картины, — кошка.

Аннет принадлежала к той немалой группе людей, которым нравится или не нравится картина в зависимости от того, что на ней изображено. Детей и кошек она любила. К тому же он так хорошо отозвался о ее музыке.

— Я думаю, она просто замечательная, — сказала гостья. Лицо молодого человека отразило скорее удивление, чем радость.

— Правда? — воскликнул он. — Тогда я умру счастливым!

Конечно, если вы мне позволите спуститься к вам и послушать ваши песни.

— А вы будете стучать в пол!

— Я больше никогда в своей жизни ни разу не стукну ни по единому полу, — пообещал бывший дикарь. — И вообще, я ненавижу, когда кто-нибудь стучит по полу. Никогда не понимал таких людей.

В Чэлси дружба зреет быстро. За час с четвертью Аннет узнала, что молодого человека зовут Алан Беверли (за что она, скорей, пожалела его), что у него есть небольшие деньги, так что он не зависит от работы, и очень этому рад. С самого начала их беседы он ей все больше нравился. Он оказался совсем не похожим на художника-неудачника. В отличие от Реджинальда Селлерса, который жил в том же доме и иногда заходил к ней выпить кофе и выплеснуть эмоции, он не приписывал свои неудачи непроходимой тупости и подлости публики. Она настолько привыкла к высказываниям Селлерса о филистерах и горьком уделе гения, что была нимало удивлена, услышав в ответ на свою сочувственную реплику, что, если речь идет о нем, Алане, публика проявляет здравый смысл. Если бы он отчаянно хотел завоевать ее уважение, он не смог бы придумать лучшей фразы. Она терпеливо выслушивала обиженных гениев, поощряя их на дальнейшие рассказы, но ей очень хотелось запустить в них чем-нибудь тяжелым. Аннет не сочувствовала нытикам. Она была бойцом, и ей не нравилось, когда опускают руки под ударами судьбы. Нередко, возвращаясь с очередного обхода издателей, она была готова разрыдаться в подушку, но на публике гордость велела ей быть веселой и приветливой.

В тот день она впервые поделилась своими тревогами. Этот молодой человек со смешной прической располагал к доверию. Она рассказала ему, как трудно сейчас издать хорошую песню, если за это не заплатишь.

— Но те три песни, которые вы играли, — спросил Беверли, — они же изданы?

— Да, всего три.

— А как их раскупают?

— Очень плохо. Понимаете, песни не покупают, пока их не споет какая-нибудь знаменитость. А те иногда обещают, но обещаний не сдерживают. На них нельзя рассчитывать.

— Назовите их имена, — сказал Беверли, — завтра же всех перестреляю. Неужели ничего не придумать?

— Ждать, что ж еще!

— Я бы хотел, — сказал он, — чтобы вы, как только затоскуете, приходили сразу ко мне и изливали всю горечь. Не держите ее в себе, это вредно. Или позвольте мне спускаться к вам. Просто постучите по потолку.

Она засмеялась.

— Не смейтесь вы! — попросил Беверли. — Это нечестно. Вы не знаете, как чувствительны бывшие обстукиватели полов. Либо вы поднимитесь, либо я спущусь, хорошо? Обычно, чтобы разогнать хандру, мне бывает достаточно выйти на улицу и пристукнуть полицейского, но вам это не подойдет. Так что ничего не остается, как постучать по потолку, и я мигом сбегу к вам.

— Вы пожалеете, что это предложили.

— Ни в коем случае! — твердо ответил он.

— Если вы серьезно, мне правда стало бы легче, — призналась она. — Иногда я готова отдать все будущие деньги, лишь бы кому-нибудь поплакаться. Я всегда думала, как хорошо жилось людям в старинных романах, когда они только и говорили: «Присядьте, я расскажу вам историю моей жизни». Замечательно, а?

— Что ж, — заключил Беверли, поднимаясь, — вы знаете, как меня найти. Я прямо над вами. Там, откуда доносился этот стук.

— Стук? — переспросила Аннет. — Никакого стука не помню.

— Тогда пожмем друг другу руки, — предложил Беверли.


Как раз на следующий день ей выпало серьезное испытание с одной из учениц. Частные уроки были для Аннет и проклятием, и спасением. Они позволяли ей жить и убивали всякую охоту к жизни. Одни учились играть на фортепиано, Другие — думали, что они поют. У всех были наипрочнейшие головы, но на весь полк не набиралось и чайной ложки серого вещества. В этот день Аннет попалась ученица, которая замыкала колонну.

В студии у Беверли она встретила Реджинальда Селлерса, критически разглядывающего картину. Он ей не нравился. Долговязый, высокомерный, с черненькими усиками и снисходительными манерами, он, к тому же, обычно говорил ей: «Привет, малышка!» На звук выглянул сам Беверли.

— Вы захватили с собой топорик, мисс Бруэм? Если да, присоединяйтесь к избиению младенцев. Селлерс разнес мою кошку с ребенком в пух и прах. Взгляните, как он смотрит. Видите воинственный блеск? Он вышел на тропу войны.

— Мой дорогой Алан, — натянуто сказал Селлерс, — я просто помогаю вам заметить очевидные дефекты. Жаль, если моя критика немного сурова.

— Валяйте, валяйте! — добродушно отозвался Беверли. — Не щадите меня, это пойдет мне на пользу.

— Что ж, если говорить в целом, картина безжизненна. И кот неживой, и ребенок.

Он отошел от картины и взглянул на нее через сложенные в рамку пальцы.

— Да, кот… — продолжал он. — Как бы тут сказать? В нем нет… э… как бы…

— Нет, так нет, — сказал Алан, — Не та порода.

— А по-моему, он очень милый, — вмешалась гостья, не в силах справиться со своим нравом. Она видела, что этот Селлерс — самодовольный осел, и вынести не могла, что Алан так добродушно все выносит.

— В любом случае, — усмехнулся Беверли, — вы оба узнали, что это — кот или кошка, тут вы сходитесь, а это немало для начинающего художника.

— Да-да, дорогой мой, — начал Селлерс— Не обижайтесь на мои замечания. Не опускайте руки. Я вижу, у вас есть задатки. Вы еще распишетесь… э… м-да…

Внимательный наблюдатель без труда заметил бы, как в глазах Аннет сверкнул недобрый блеск.

— Мистер Селлерс, — сказала она елейным голосом, — и сам пробивался с трудом до нынешнего положения. Конечно, вы знаете его работы?

Алан впервые смутился.

— Э… к-х… — начал он.

— Ну как же! — продолжила Аннет все тем же сладким голосом. — Его творения есть в каждом журнале!

Беверли посмотрел с восторгом на великого человека и заметил, что тот краснеет, но отнес это на счет всем известной скромности гениев.

— …На рекламных страницах, — заключила Аннет. — Особенно ему удались рекламы ботинок и сардинок. Мистер Селлерс — мастер натюрморта.

Наступило напряженное молчание. Беверли почти слышал, как рефери отсчитывает.

— Мисс Бруэм, — выговорил наконец Селлерс, — ограничила себя коммерческой стороной моего творчества. Есть и другая.

— Ну конечно, есть! Всего восемь месяцев назад вы продали пейзаж за пять фунтов. А за три месяца до того — еще один.

Это было уже слишком. Селлерс сухо откланялся и молча вышел.

Беверли взял метелку и начал подметать.

— Что вы делаете? — испугалась Аннет.

— Собираю осколки, — объяснил Беверли. — Их надо предать земле. Да, мисс Бруэм, удар у вас мастерский.

Тут он выронил метелку и вскрикнул, потому что Аннет залилась слезами, закрыв лицо рукой и по-детски всхлипывая.

— Господи! — сказал потрясенный Алан.

— Какая же я подлая! Какая мерзкая! Терпеть себя не могу!

— Господи, — повторил Алан, от удивления не нашедший сказать чего-нибудь новое.

— Я свинья! Я злая кошка!

— Господи, — сказал Беверли в третий раз.

— Мы все боремся и бьемся изо всех сил. А я, чем поддержать, дразню и издеваюсь! Он же не может продать свои картины, а я… О! О!

— Господи, — снова произнес Беверли.

Она всхлипывала все тише, потом замолчала, и почти сразу жалобно улыбнулась.

— Простите, — сказала Аннет, — что я была такая дура. Он так ужасно с вами говорил. Я его чуть не исцарапала. Такой злой кошки во всем Лондоне нету!

— Есть, есть, — заверил Алан, показывая на картину. — Во всяком случае, по словам покойного Селлерса. Значит, он не крупный художник? Понимаете, ходит тут, грудь колесом, голова набок, вот я и подумал: «Постой-ка! Да это же гений!» Нет, не гений?

— Он не может продать ни одну картину! Перебивается заказами на рекламу. А я-а… а…

— Ну, пожалуйста! — попросил Алан. Она упокоилась, всхлипнув напоследок.

— Ничего не могу поделать! — печально сказала она. — я знаю, так нельзя, но я была уже на грани после моих жутких учениц, а он стал говорить с вами так снисходительно… — И она заморгала.

— Бедняга, — сказал Алан, — А я и не знал. О, Господи! Аннет поднялась.

— Я должна пойти, извиниться. Он, конечно, нагрубит мне, но я это заслужила.

Она вышла, а Беверли закурил трубку, подошел к столу и задумался.


Первое правило в жизни — никогда ни перед кем не извиняйся. Хорошему человеку извинения не нужны, а плохой тебя же еще и обидит. Селлерс принадлежал к последним. Когда Аннет, кроткая и кающаяся, убрала коготки и пришла к нему, он простил ее с невыносимым великодушием, которое в другой раз стоило бы ему хорошей взбучки. Но тут она смиренно позволила простить себя и удалилась с мрачным предчувствием, что с сегодняшнего дня он уж станет совсем невыносимым.

Догадка оказалась поразительно верной. Вскоре он возобновил свои визиты к Алану, который заканчивал свою картину, и дал волю критике, которой вполне хватило бы на целый том. Доброжелательность, с которой воспринимал это Алан, изумляла Аннет. Она не питала особого интереса к живописи, если не считать того, что ее все больше занимал создатель данного полотна (это ее немного пугало, когда она находила время задуматься), но если бы не воспоминание о той сцене, она давно показала бы Селлерсу, что такое настоящая критика. Однако у Беверли, по-видимому, не было чувствительности, свойственной творческим людям. Когда Селлерс набрасывался на кошку так, что ему бы не поздоровилось, будь тут Общество покровительства животным, Алан только слабо улыбался. Его долготерпения она понять не могла, но стала им восхищаться.

Наконец, Селлерс получил реальную возможность закрепить свой авторитет. После долгих блужданий удача нашла его. Его картины, месяцами пылившиеся у посредника как остовы разбитых кораблей, обрели свой рынок. За последние две недели очень неплохо ушли три пейзажа и одна картина с аллегорическим сюжетом. Под натиском нежданной удачи мистер Селлерс раскрылся, как нежный бутон. Когда агент обрадовал его новостью, что аллегорию купил богач из Глазго по фамилии Бэйтс, выложивший за нее сто шестьдесят гиней, взгляды его на обывательские вкусы публики претерпели существенные изменения. Он даже говорил с определенной симпатией об этом Бэйтсе.

— Для меня, — сказал Беверли, когда Анет ему все сообщила, — это хороший знак. Отсюда следует, что в Глазго появился трезвый человек. Пьяный не решился бы взглянуть на эту аллегорию. Очень приятно, очень.

Успехи самого Беверли были более скромными. Он закончил «Мальчика с кошкой» и отправился к агенту с рекомендательным письмом от Селлерса. Теперь Селлерс вел себя как знаменитость, которая рада помочь новичкам.

Расставшись с картиной, Беверли не спешил работать. Когда бы Аннет ни зашла, он либо сидел в кресле, закинув ноги на подоконник и покуривая трубку, либо внимал Селлерсу. Теперь, разжившись деньгами, тот бросил рекламу и замыслил большое полотно, еще одну аллегорию. Тем самым он мог посвящать много времени Алану; и посвящал, то есть он говорил и говорил, а тот сидел и курил. Слушал ли он или нет, сказать трудно, но после второй лекции Аннет просто бросило в дрожь.

— Да как вы позволяете! — возмутилась она, — Если бы кто-нибудь стал разговаривать таким тоном со мной, я бы… я не знаю, что я бы с ним сделала! Даже… даже если бы это был очень хороший музыкант.

— Разве вы не считаете Селлерса хорошим художником?

— Картины продать он смог, значит — они хорошие, но говорить с вами свысока он все равно не имеет права.

— Да, такая манера тяжеловата, даже если король говорит с мокрицей, — согласился Беверли. — Так что же нам делать?

— Если бы вы продали хоть одну картину!

— А, вон что! Ну, я свою часть дела выполнил. Теперь пусть трудится мой агент. У меня нет долгов перед публикой. Пусть теперь она кружится перед моей картиной… да, кстати, как там с вальсом?

— Он закончен, — подавлено сказала Аннет. — И даже издан.

— Издан?! Тогда в чем дело? Откуда эта грусть? Почему вы не порхаете по площади и не щебечете от счастья?

— Потому что он издан на мои деньги. Не так много, пять фунтов, но и они не окупились. Если тираж разойдется, издадут еще.

— И вы будете платить?

— Нет, за следующие платят издатели.

— А кто они?

— Грушинский и Бухтеркирх.

— Господи! Да о чем тогда беспокоиться! Считайте, что дело в шляпе! Человек с такой фамилией, как Грушинский, продаст десять таких изданий, а при поддержке Бухтеркирха они заставят танцевать этот вальс всю страну. Младенцы, и те запляшут в колясочках.

— Когда я его видела, он, кажется, так не думал.

— Ну конечно! Он не знает своей силы. Его застенчивость вошла в поговорку. Все музыканты говорят: «Фиалка, а не человек!» Дайте ему развернуться.

— Да я готова на все, чтобы он хоть что-нибудь продал. Как ни странно, он продал! Не было никакой причины, чтобы вальс неизвестного композитора стал продаваться лучше вальсов других неизвестных композиторов, но именно это и произошло. Без всякого предупреждения тонкий ручеек превратился в мощный поток, и сам Грушинский, по-отечески поздравив Аннет, заказал за неделю два новых издания. Беверли, все еще находящийся под неусыпным оком Селлерса, сказал, что он не сомневался в успехе этого вальса с тех пор, как одна лишь фраза привела его в такой восторг, что ему пришлось аплодировать палкой об пол. Даже Селлерс ненадолго забыл про свои триумфы и соблаговолил поздравить Аннет. Деньги потекли, сглаживая дорогу жизни.

То были славные дни, и даже шляпки…

Короче говоря, жизнь била ключом; лишь одно мешало ей достичь совершенства. Ничто так не разлучает друзей, как успех одного из них, но эта беда обошла Аннет стороной. Селлерс был готов потесниться на аллее славы, ученицы, хотя и тупоголовые, ее просто обожали, Беверли — больше всех, но именно из-за него она не чувствовала себя совсем счастливой. Ей, добившейся успеха, было больно смотреть на неудачи. Правда, Беверли не огорчался, мало того — ни за что не хотел обидеть Селлерса. Тот, собственно, тоже не собирался его обижать, — он просто играл на нем свои победные песни. Это ее огорчало, и если, поднимаясь к Алану, она слышала в мастерской его голос, она тут же. не постучавшись, уходила к себе.


Однажды, сидя у себя в комнате, она услышала, как на площадке, рядом с ее дверью, зазвонил телефон. Она вышла и взяла трубку.

— Алло, — произнес сердитый голос. — Мистер Беверли дома?

Аннет до этого слышала, как тот выходил на улицу, она всегда узнавала его шаги.

— Нет, — отвечал она. — Что ему передать?

— Передайте, — сказал рассерженный голос, — что звонил Руперт Моррисон, и спрашивал, что ему делать со всеми этими нотами. Переслать их куда-нибудь, или как? — Голос абонента стал особенно высоким и возмущенным. Очевидно, мистер Моррисон находился в нервном напряжении, когда человеку неважно, кто его слушает, только бы выговориться.

— Ноты? — повторила Аннет.

— Ноты! — взвизгнул мистер Моррисон. — Кипы и кипы этих чертовых нот! Он что, шутит? — истерически заорал он, явно обретя в лице Аннет благодарного слушателя. Она и впрямь слушала, а ему это было очень нужно. — Он сдает мне квартиру! — простонал он. — Я надеялся, что здесь тихо, и я, наконец, допишу свою повесть, — и что же? Каждое утро новый грузовик с нотами! Как тут можно сосредоточиться, когда между этими кипами и шагу нельзя ступить?!

Аннет ухватилась за телефонную будку. В голове у нее все кружилось, но многое стало проясняться.

— Вы меня слышите? — спросил Моррисон.

— Да. От… от какой фирмы приходят посылки?

— Что?

— Кто издатели?

— Не помню. Что-то длинное. Хотя, постойте, — по-моему, Грузчинский и кто-то еще.

— Я передам мистеру Беверли, — ответила Аннет спокойным, ровным голосом. Ей казалось, что голову сжимает свинцовый обруч.

— Эй! Не бросайте трубку! — закричал Моррисон.

— Да?

— И про картины тоже скажите!

— Картины?

— Да. Четыре ужасно здоровые. Размером со слона каждая. Повернуться негде! И…

Аннет повесила трубку.


Мистер Беверли, как обычно, взбегал по лестнице, перепрыгивая через две ступеньки, но, не дойдя один пролет, увидел открытую дверь.

— Можно вас на секундочку? — спросила Аннет.

— Конечно! А что? Еще один тираж продали?

— Не знаю, мистер… Бэйтс.

Она надеялась, что он смутится, но надежда не оправдалась. Он спокойно принял удар.

— Вы знаете мою фамилию? — спросил он.

— Я знаю гораздо больше. Вы — миллионер из Глазго.

— Да, правда, — признал Алан. — Но это наследственное. Отец тоже был миллионер…

— И вы тратите деньги, — горько заметила Аннет, — чтобы создать рай для дураков, пока вам не надоест и вы не выбросите свои игрушки. Вам не приходило в голову, что это жестоко? Вы думаете, Селлерс будет так же бодриться, когда вы перестанете покупать его картины?

— Я не перестану, — отвечал Алан. — Что ж покупать миллионеру из Глазго, если не его картины? Селлерс ничего не узнает. Он будет писать, я — покупать, все рады и счастливы.

— Вот как? А какое будущее вы уготовили мне?

— Вам? — задумчиво сказал он. — На вас я женюсь. Аннет напряглась от ног до головы и попыталась испепелить его взглядом. Он встретил его с тихим обожанием.

— Женитесь? На мне?

— Я знаю, о чем вы сейчас подумали. Вам страшно оказаться в доме, где висят картины Селлерса. Это вам не грозит. Мы их положим на чердак.

Она попыталась было что-то сказать, но он остановил ее.

— Нет, слушайте! Присядьте ненадолго и выслушайте историю моей жизни. Мы опустим первые двадцать восемь лет и три месяца, заметив, что большую часть из них я искал именно такую девушку. Тридцать девять дней назад я повстречал вас. Вы шли по набережной, я проезжал мимо в такси. Я сказал шоферу остановиться, вы направились к метро «Чэринг-Кросс». Я…

— Меня это не интересует, — прервала его Аннет.

— Сейчас будет интересно, — заверил он. — Значит, я выпрыгнул из такси и побежал за вами. Вы сели в поезд, идущий к Слоан-скверу. Туда же сел и я. Вы перешли Слоан-сквер, свернули на Кинг-роуд и пришли сюда. Я шел за вами. На доме я увидел объявление «Сдается студия», и подумал, что я немного рисую, за художника сойду. Студию я снял, а заодно назвался Аланом Беверли. Вообще-то я Билл Бэйтс. Я часто думал, как живется людям с такими именами, как Алан Беверли, или, скажем, Сирил Тревильян. Что ж, подбросил монету, и мне выпал Алан. Оставалась еще одна важная проблема — как с вами познакомиться. Когда я услышал звуки фортепиано, я сразу понял, что все в порядке. Если я буду долго стучать…

— Вы… хотите… сказать мне… — Голос у Аннет задрожал, — что стучали… чтобы… выманить меня?

— Вот именно, — признался Билл. — Неплохо придумано, а? А теперь скажите мне, как же вы раскопали про вальс? Вы не стали говорить про «рай для дураков» только из-за Селлерса. Кто меня выдал? С Розинского, или как его, я взял честное слово.

— Какой-то Моррисон, — безразлично сказала Аннет. — Он позвонил и просил передать, что картины и ноты ему очень мешают.

Билл засмеялся.

— Бедный Моррисон! Я совсем про него забыл. Понимаете, я ему сдал свою квартиру в Олбэни. Он пишет книгу, ему нужен покой. Это показывает…

— Мистер Бэйтс!

— Да?

— Возможно, вы не хотели меня обидеть. Скорей всего, вы хотели помочь, но… разве вы не видите, как вы меня Унизили? Вы обошлись со мной как с ребенком, сунули мне леденец успеха, чтобы я не плакала. Да вы!..

Билл рылся в кармане.

— Могу я прочитать вам одно письмо? — спросил он.

— Письмо?

— Короткое, от моего агента. Он пишет: «Сэр» — это я, не «Дорогой Билл», заметьте, а «Сэр». Так вот: «Сэр, я рад сообщить Вам, что за Вашу картину „Мальчик с Кошкой" мне предложили сегодня утром десять (10) гиней. Согласны ли Вы на эту цену?»

— Да? — тоненьким голосом сказала Аннет.

— Я был настолько обрадован этой необычайной удаче, что решил познакомиться с покупателем. Им оказалась некая мисс Браун, которая живет в Бейзуотере. Ее там не оказалось, чего не скажешь об одной из ваших учениц. Я спросил, не ждет ли она посылки, и она сообщила мне, что получила от вас письмо, где вы обещаете за этой посылкой зайти.

Аннет закрыла лицо руками.

— Уходите!

— Помните рассказ про людей на острове, которые стирали друг другу белье? — спросил он.

— Уходите! — крикнула Аннет.

— Я всегда думал, — продолжал он, — что это их сближало… привязывало друг к другу.

— Уходите!

— Я не хочу уходить. Я хочу остаться и услышать, что вы выйдете за меня замуж.

Пожалуйста, уходите. Мне надо подумать.

Она услышала, как он повернулся, закрыл дверь и отправился наверх. Вскоре раздались его шаги по паркету. Он ходил из угла в угол, монотонно и нетерпеливо, как зверь в клетке.

Аннет слушала. Шаги не прекращались.

Внезапно она встала, быстро взяла шест для занавесок, на секунду остановилась в нерешительности — и трижды постучала в потолок.

РУФЬ НА ЧУЖБИНЕ

Часы пробили пять, — с живостью, как будто бы время было деньгами. Руфь Уорден встала из-за стола и, надев шляпу, вышла в приемную, где месье Гандино встречал посетителей. Месье Гандино был самым уродливым человеком в Ровиль-сюр-Мэр, владел он ломбардом, а Руфь служила ему с десяти до пяти в некоем смысле как секретарша. Ее обязанности были монотонными, но весьма несложными. Они заключались в том, чтобы уединенно и невидимо сидеть за толстым стеклом и вносить записи о ссудах в толстую книгу. Это занимало все ее время, так как Ровиль может похвастаться двумя казино, а совсем рядом — Монте-Карло. Дела шли хорошо, и хозяин нередко сочувственно качал головой или цокал языком, потому что в своем неофициальном качестве имел добрую душу и каждый раз вздрагивал, когда ему приходилось становиться очевидцем очередной трагедии, проходящей перед его официальным взором.

Он посмотрел, прищурившись, на Руфь, когда та появилась, и Руфь, взглянув на него, как обычно, почувствовала, что та печаль, которая почти непрерывно тяготила ее последнее время, на миг отступила. Особенность его лица заключалась в том, что оно вызывало веселье, — не насмешку, а, скорее, счастливую улыбку. Оно обладало тем неуловимым качеством, которое есть у Щелкунчика, — вероятно, благодаря неисчерпаемому оптимизму, который просвечивает сквозь грубые черты. Что бы там ни говорили, месье Гандино верил в людей.

— Вы уже уходите, мадемуазель?

По тому, что Руфь была в шляпе, направлялась к входной двери, и был тот час, когда она уходила с работы, любой бы посчитал такой вопрос излишним, но месье Гандино ни за что не упускал шанса поупражняться в английском.

— Вы не будете дожидаться своего доброго папу, который регулярно за вами заходит?

— Нет… не сегодня, месье Гандино. Пойду на свежий воздух, немного голова болит. Вы скажете отцу, что я ушла на Променад?

Когда дверь закрылась за ней, месье Гандино вздохнул. Ее печаль не ускользнула от его внимания. Ему было жалко ее, и на то была причина, потому что судьба обращалась с ней не очень ласково.

Если бы в один из тех моментов, когда мистер Юджин Уорден, добродушный и старый джентльмен, был готов мужественно признать, что он, в сущности, враг только самому себе, кто-нибудь намекнул ему, что он испортил жизнь своей дочери, это бы его сильно удивило. Подобная мысль никогда не приходила ему в голову. Он был один из тех восхитительных, безответственных, чудаковатых людей, чьи головы никогда не посещают подобные мысли.

На памяти своих старейших знакомых, отец Руфи не делал ничего, лишь мирно дрейфовал по жизни. Было время, когда он дрейфовал по Лондону, беря пищу из рук многострадального шурина. Но хотя кровь — не водица, как он любил замечать, ведя переговоры о получении очередного кредита, привязанность шурина имела свой предел. Пришел день, когда мистер Уорден с болью заметил, что его родственник утратил ту проворность, которую проявлял при его просьбах, а немного позже выдвинул ультиматум: мистер Уорден должен покинуть Англию, жить за границей и вести себя так, как будто такой страны нет на карте, и тогда скромное, но вполне приличное жалованье будет ему обеспечено. А нет — так нет. Ему выбирать.

Он выбрал. Он покинул Англию вместе с Руфью. Они поселились в Ровиле, а это — небеса обетованные для тех, кто живет на переводы от родственников.

Руфь поступила на службу почти автоматически. В скором времени по прибытии стало очевидно, что для человека с натурой мистера Уордена, проживающего рядом с двумя казино, его скудного жалованья явно недостаточно. Даже если бы Руфь не хотела работать, обстоятельства ее бы заставили. Но она давно хотела чем-нибудь заняться, и как только появилась вакансия в ломбарде, она за нее ухватилась. Работа была как раз для нее. Теория мистера Уордена заключалась в том, что именно в ломбарде женщина выудит лишний франк или даже два, когда представителю мужского рода в этом откажут. К тому же, постоянно проходя мимо, забегая и заглядывая туда, она получила почти официально заверенное право на любой вакантный пост.

С тех пор она и служила под знаменами месье Гандино.


Пятиминутная прогулка доставила ее на Променад дез Англэ, с его, по-видимому, вечной толчеей, гордостью Ровиля. Вечер был тихий и теплый. Солнце весело грело белые стены домов, яркие сады и два сверкающих казино. Но Руфь шла вяло, не обращая никакого внимания на весь этот блеск.

Посетители, отдыхавшие здесь зимой неделю-другую, склонны вспоминать по возвращении о рае земном, улучшенном заведениями для азартных игр. Но они — всего лишь посетители, их пребывание заканчивается, а у Руфи — нет.

Она услышала свое имя, повернулась и увидела отца, элегантного, как обычно.

— Что за вечер, моя дорогая! — сказал мистер Уорден. — Что за вечер! Вдохни запах моря!

Мистер Уорден, по всей видимости, был в приподнятом настроении. Он напевал песенку и покачивал тростью. Он часто щебетал что-то Биллу, жесткошерстному фокстерьеру, в котором, как и в хозяине, сочетались изысканность и легкое неприличие. Словом, мистер Уорден веселился.

— Я зашел в ломбард, но ты уже ушла. Гандино сказал мне, что ты здесь. Что за уродец этот Гандино! Но не плох, не плох. Он мне нравится. Мы немного поговорили с ним.

Приподнятое настроение легко объяснялось. Руфь знала своего отца, и предположила — впрочем, правильно, — что Месье Гандино, любезнейший из всех хозяев ломбарда, одолжил ему, так, неофициально, небольшую сумму.

— Гандино должен выступать на сцене, — продолжал мистер Уорден. — С таким лицом он бы сделал состояние. Не захочешь, а засмеешься. Как-то на днях…

Он не договорил. По соседству с его лодыжками Билл, фокстерьер, повстречал знакомого и под бравурный аккомпанемент пытался откусить ему голову. Знакомый, джентльмен неясной породы, с рвением жевал лапу Билла, как истинный гурман. Ирландский терьер, совершенно беспристрастный, пританцовывал вокруг и пытался укусить любого, кто ему подвернется, а два пуделя, прыгая в гущу событий и выпрыгивая из нее, подбадривали всех лаем.

Чтобы прервать собрание такого рода, нужен человек покрепче мистера Уордена. Пожилой джентльмен, совершенно ошарашенный, лишь добавил свой голос в общий галдеж и, намереваясь попасть по знакомому Билла, съездил Биллу своей тростью. По всей вероятности, собрание продолжалось бы, пока бойцы не истребили бы друг друга, если бы откуда ни возьмись не появился молодой человек в сером.

Мир делится на тех, кто может остановить собачью драку, и на тех, кто не может. Молодой человек в сером принадлежал к первому классу. Спустя минуту, пудели и ирландский терьер исчезли полностью; пес сомнительного происхождения ковылял вверх по холму с видом курьера, вспомнившего про очень важное донесение; а Билл, каким-то чудом успокоившийся, сидел в самом центре Променада, зализывая боевые раны.

Мистер Уорден охотно излил свою признательность. Сцена глубоко потрясла его, и даже были моменты, когда он мысленно прощался со своими лодыжками.

— Ну, что вы, какая ерунда! — сказал молодой человек. — Я очень люблю разбирать эти маленькие диспуты. Видимо, собаки меня любят и доверяют моему суду. Собственно, меня можно считать почтенной собакой.

— Что ж, должен сказать, мистер…?

— Винс, Джордж Винс.

— А я — Уорден. Это моя дочь.

Руфь наклонила голову и ощутила, как зоркие карие глаза смотрят прямо на нее в такой манере, которую она не приемлет. Она не привыкла, чтобы особи другого пола встречали ее взгляд так открыто и уверенно; и решила, что этого молодого человека нужно осадить.

— Я видел вас несколько раз с тех пор, как приехал, мисс Уорден, — сказал мистер Винс. — Четыре в общей сложности, — добавил он точности ради.

— Да-а? — сказала Руфь.

Она отвернулась. Ее поза явно предполагала, что разговор окончен, и она была бы признательна, если бы кто-нибудь вымел его отсюда.

Когда они приблизились к казино, в манере мистера Уордена стало проявляться явное беспокойство. Он остановился у самой двери и взглянул на Руфь.

— Я думаю, моя дорогая…

— Собираетесь заглянуть? — поинтересовался мистер Винс. — Я только что был там. У меня есть беспроигрышная система.

Мистер Уорден вздрогнул, как боевой конь при звуках армейского рожка.

— Только она беспроигрышная в обратном смысле, — продолжил молодой человек. — Что ж, удачи вам. Я провожу мисс Уорден до дома.

— Пожалуйста, не затрудняйте себя, — сказала Руфь в той надменной манере, которая часто испепеляла неудачливых отдыхающих.

Однако это не произвело на мистера Винса должного эффекта.

— Ничего, я только рад.

Руфь стиснула зубы. Она еще посмотрит, будет ли он радоваться.

Они оставили мистера Уордена, который прыгнул в двери казино, как заяц в норку, и шли молча, пока Руфь не ощутила, что глаза ее спутника прикованы к ее лицу. Она повернулась и встретила взгляд, полный если не любви, то уж точно восхищения. Руфь покраснела. Она привыкла к восхищенным взглядам, но этот чем-то отличался, было в нем что-то собственническое.

По всей вероятности, мистер Винс был не из тех, кто тратит время на общепринятые способы начать разговор.

— Вы верите в родственные души, мисс Уорден? — спросил он.

— Нет, — ответила Руфь.

— Ничего, скоро поверите, — сообщил он. — Почему вы попытались отшить меня?

— Я?

— Не надо вам этого больше делать. Мне больно. Я чувствительный человек. Застенчивый. Робкий. Мисс Уорден, вы выйдете за меня замуж?

Руфь думала, что ничто не сокрушит ее холодного отчуждения, но тут сдалась. Она остановилась, глотнула воздух и уставилась на спутника.

Мистер Винс поспешил ее утешить:

— Я не ожидаю, что вы скажете «Да». Это только начало, предупредительный выстрел. В вас, мисс Уорден, я нашел родную душу. Вы никогда не задумывались о родстве душ? Такое, знаете, родство… Постойте, постойте…

Он остановился, задумавшись.

— Я… — начала было Руфь.

— Ш-ш-ш! — сказал молодой человек, подняв руку.

Ее глаза вспыхнули. Она не привыкла, чтобы молодые люди говорили ей «Ш-ш-ш!», и это ей не понравилось.

— Есть! — воскликнул он с облегчением. — Я знал, что смогу, просто тут нужно время. Родство душ — это зеро на рулетке жизни. Мы выбираем девушку, на которой мы смогли бы жениться, как выбираем номер, на который поставить деньги. Девушка с родственной душой приходит и расстраивает все предположения, как выпадает зеро вместо номера.

— Я… — опять начала Руфь.

— Конечно, аналогия грубовата. У меня нет времени сжать ее и отшлифовать. Но суть ясна. Возьмите мой случай. Когда я увидел вас дня два назад, я уже знал, что вы — родственная душа, но годами я искал полную противоположность вам. Вы брюнетка. Недавно я не мог и представить, что смогу жениться на ком-нибудь, кроме блондинки. У вас серые глаза. Недавно моя приверженность к голубоглазым была притчей во языцех. У вас неприятный нрав. Недавно…

— Мистер Винс!

— Вот! — простодушно сказал философ. — Вы топнули. Кроткая голубоглазая блондинка, которую я искал, тихо бы отступила. Три дня назад моя страсть к тихим блондинкам была непреодолимой.

Руфь не ответила. Бесполезно пытаться возражать тому, кто выказывает все признаки ненормальности. Никакие словеса не могли бы сокрушить этого удивительного человека. Она продолжила свой путь, молча, с каменным лицом, огорченно ощущая, что ее спутник молчанием не смущен, а лицо созерцает с явным восхищением. Мистер Винс, тем временем, бодро щебетал и указывал, на что стоит взглянуть. У дверей Руфь выговорила:

— До свидания.

— До завтрашнего вечера, — уточнил Винс — Я приду к ужину.

Двумя часами позже мистер Уорден легкой походкой вошел в дом, очень счастливый и довольный, с половиной франка в кармане, оставшейся по той простой причине, что минимальная ставка в казино была в два раза выше. Ему было жаль, что он не выиграл, но его голова была слишком полна розовыми мечтами, чтобы впустить какие-либо угрызения. Он очень хотел, чтобы tro дочь вышла замуж за богатого, щедрого человека, который бы содержал его до конца дней, и в этих целях представлял ей всех мало-мальски подходящих людей. О принуждении не было и речи, он был слишком мягким, да и просто ничего не смог бы сделать. Руфь была не из тех, кого легко принудить. Он решил довольствоваться тем, что предоставит ей все лучшие образцы. Ровиль был людным местом, и он часто приводил кого-нибудь из казино, выкурить сигару. Правда, пока что он должен был признать, что его усилия не были особенно успешными. Руфь, замечал он с горечью, была странная девушка. Она не показывала себя посетителям с лучшей стороны, не поощряла их, скорей немного пугала. Но с этим Винсом он связывал более радужные надежды. Тот богат. Это доказывалось тем, с какой приятной легкостью он одолжил ему небольшую сумму, когда, проводив Руфь, опять заглянул в казино и нашел там мистера Уордена в безвыходном положении. К тому же было очевидно, что Руфь ему небезразлична. Сам он вполне презентабелен, совсем недурен, так что нет никаких причин и ей к нему не привязаться. Словом, мир выглядел просто замечательно для мистера Уордена, когда он ложился спать.

Руфь не смогла заснуть так легко. Ее беспокоил этот случай. Что-то вошло в ее жизнь, и обещало произвести побочные эффекты.

Когда следующим вечером она вернулась с прогулки, которую всегда предпринимала после работы, общее раздражение Увеличилось при виде мистера Винса, который, прекрасно освоившись, стоял у камина в маленькой гостиной.

— Здравствуйте, — сказал он. — По странному совпадению, я оказался поблизости, когда ваш отец проходил мимо и пригласил меня поужинать. Вы никогда не задумывались о совпадениях? По-моему, их можно сравнить с зеро на рулетке жизни.

Он нежно посмотрел на нее.

— Для застенчивого человека, понимающего, что девушка, которую он любит, тщательно его осматривает, пытаясь определить, что она о нем думает, — продолжил он, — такие встречи — настоящее испытание. Вы не должны судить обо мне слишком опрометчиво. Сейчас нервный, смущенный, косноязычный, но я не всегда таков. Под коркой застенчивости — состав высшей пробы, мисс Уорден. Люди, которые меня знают, сравнивают меня с лучиком света… Но, вот и ваш отец.

За ужином мистер Уорден был очень недоволен дочерью. Опять то же самое! Вместо того чтобы вести себя учтиво и пытаться расположить гостя к себе, она, по всей видимости, его невзлюбила. Ей едва удавалось сохранять вежливость. Мистер Уорден сказал себе со вздохом, что он ее не понимает. Розовые мечты стали понемногу увядать.

Мысли Руфи о мистере Винсе были в эти дни весьма хаотичными. Хотя она и говорила себе, что он ей совсем не нравится, она начинала чувствовать некое притяжение к нему. В чем именно оно состояло, она сказать не могла. Когда она пыталась это проанализировать, то приходила к заключению, что только он вносил в ее жизнь возбуждение. С тех пор как он прибыл, дни потекли гораздо быстрее. Монотонность куда-то исчезла. Ей даже было приятно пытаться подавить и превзойти его, тем приятней, чем чаще попытки эти проваливались.

Мистер Винс облек это ощущение в словесную оболочку. Его отличала неприятная привычка обсуждать свое ухаживание в манере беспристрастного лектора.

— Я делаю успехи, — заметил он. — При каждой новой встрече вы пытаетесь нанести левый боковой удар в область солнечного сплетения души, а это говорит о том, что вы уже начинаете понимать наше душевное родство. Для таких людей, как мы, счастливый брак держится только непрерывными ссорами. По-моему, самая прекрасная строчка в английской поэзии — «О, как мы ссорились с женой!» Вы были бы несчастны с мужем, который не любил бы с вами ссориться. Сейчас положение таково, что я вам необходим. Если я уйду из вашей жизни, я оставлю по себе щемящее чувство пустоты. Вы сохраните великолепный удар, но будет не на ком его отрабатывать, и вы буквально изведетесь. Теперь, я думаю, дела быстро пойдут в гору. За следующую неделю я умаслю вас подарками. А вот и первый из них.

Он вытащил кусок бумаги из кармана и передал ей. Это был карандашный набросок, грубый, неоконченный, но замечательно тонкий. Даже Руфь могла это оценить, а она была предвзятый критик, ибо то была карикатура на нее. Она была изображена в полный рост, глядела презрительно и поджала губы. Художнику удалось и уловить полное сходство, и подчеркнуть все, что выдавало презрение и гнев.

— Не знала, что вы художник, мистер Винс, — сказала она, протягивая ему рисунок.

— Жалкий любитель. Можете оставить его себе.

— Спасибо, не хочется.

— Совсем?

— Неумно и очень нагло показывать его мне. Рисунок не смешной, а просто грубый.

— Еще немного, — сказал мистер Винс, — и я решу, что он вам не нравится. Вы любите шоколад?

Руфь не ответила.

— Я пошлю вам его завтра.

— А я отошлю его обратно.

— Тогда я пришлю еще, вместе с фруктами. Подарки! — продолжил монолог мистер Винс — Подарки! Вот в чем секрет. Посылайте подарки. Если бы мужчины только ссорились и посылали подарки, было бы меньше холостяков.

На следующий день, как и было обещано, шоколад прибыл, несколько фунтов в роскошной коробке. Удары судьбы не смогли отбить у Руфи слабости к сладкому, и она с явным трудом отослала коробку обратно. Потом вернулась в ломбард, сияя от морального удовлетворения, которое появляется у тех, кто проявит железную волю.

А в ломбарде происходили странные события.

Странные события, как сказал бы мистер Винс, — это зеро на рулетке жизни. Они выпадают совсем некстати, смущая Умы и разрушая устои. Это событие было и впрямь очень странным.

Руфь, как уже было сказано, в рабочие часы сидела за толстым стеклом, невидимая и невидящая. Клиенты для нее были бестелесными голосами — льстивыми голосами, трогательными голосами, сердитыми, оскорбительными, ноющими, стонущими и взывающими ко всем святым. Короче, они были голосами, так или иначе пытающимися вызвать у месье Гандино больше благородства и щедрости в ответ на их залог. Пользуясь временным затишьем, Руфь сидела за перегородкой, рисуя на промокашке, когда дверь открылась, и вежливое «Бонжур, месье» оповестило о прибытии очередного бедолаги.

Затем, как электрический разряд, до нее дошел знакомый голос, приятный голос мистера Винса.

Обычно диалоги были продолжительными и мрачными, но ни один из них не казался таким продолжительным и мрачным, как этот.

Снова и снова он возвращался к жалкому центру, серебряному портсигару. Молодой человек умолял; месье Гандино, в официальном расположении духа и при исполнении служебных обязанностей, был непоколебим.

Руфь не могла этого больше вывести. Она зажала горящие уши, и голоса перестали ее беспокоить.

И с тишиной, как вспышка, блеснула мысль, которая объясняла все. Она поняла, почему она зажала уши.

Бедность — это кислота, которая по-разному действует на разные материалы. Она уменьшила до минимума самоуважение мистера Юджина Уордена. Самоуважение Руфи, напротив, выросло до невообразимых размеров. Гордость, словно сорняк, разрослась в ее душе, затемняя и заглушая чистые, прекрасные чувства. Возможно, именно наивные уловки отца, заманивавшего богатых женихов, и вызвали наконец ее мрачное отвращение к роли нищенки про короле Кофетуа. Что ж, понять ее можно. Легенду об этом короле не рассказывают с женской точки зрения, а ведь, наверное, были минуты, когда невеста, если у нее есть характер, воспротивилась монаршьему снисхождению, слишком уж легко он принял, что она только обрадуется.

Это, поняла она, и настраивало ее против Джорджа Винса. Она думала, что он богат. Он создавал такое впечатление. Естественно, она старалась от него защититься. Только теперь она разглядела его. Барьер был сломан. Королевские одежды оказались мишурой, и она увидела человека, которого любила.

Она очнулась от прикосновения. Месье Гандино стоял рядом с ней. Условия, по всей видимости, были оговорены, переговоры закончены, и в его руке был серебряный портсигар.

— Мечтаете, мадемуазель? Никак не мог вас дозваться.

Чем больше звал, тем больше вы мне не отвечали. Надо внести запись в книгу.

Он читал, Руфь делала запись. Потом месье Гандино, сложив бремя службы, глубоко вздохнул.

— Это место многих печалей, мадемуазель. Возьмем, к примеру, этого молодого человека, вашего соотечественника. Что мог делать он, столь безупречно одетый, в моем заведении? Я это знаю, я, Гандино. У вас, англичан, есть выражение, — я слышал его в парижском кафе, и специально узнал, что оно значит, — вы говорите, что кто-то пускает в глаза пыль. Скольких же молодых людей я повидал здесь, одетых с иголочки! Вы скажете, они богаты? Нет-нет. Преуспевающие? Нет. Они пускают пыль в глаза. Да-да, они всех обманывают. Вчера, после вашего ухода, он был здесь, и сегодня заходил ко мне. Он тратит свои деньги быстро, увы! Этот бедный молодой пускатель пыли.

Когда Руфь пришла домой, она обнаружила своего отца в гостиной, где он курил сигарету. Встретил он ее чересчур добродушно, хотя и с некоторой стесненностью, так как ему мешала сосредоточиться некая задача. Этим вечером он решил серьезно поговорить с Руфью о ней и о ее отношении к мистеру Винсу. Чем больше он его видел, тем больше он утверждался в мысли, что Винс — золотая жила в человеческом обличье, которую он искал все эти годы. Поэтому Уорден отбросил сигарету, поцеловал Руфь в лоб и начал свою речь.

Он давно пришел к заключению, что если и был какой недостаток у его дочери, так это тенденция к неуместной, ничем не оправданной прямоте. Она не обладала тем тактом, которым бы его дочери следовало обладать. Она никогда не согласилась бы промолчать или на что-то закрыть глаза. Иногда ее прямота граничила с резкостью.

Так было и сейчас. Когда он только начал распространяться, она прервала его вопросом:

— Почему ты думаешь, папа, что мистер Винс богат? Мистер Уорден был озадачен. Вопрос о материальном благополучии мистера Винса он обсуждать не собирался. Он аккуратно его избегал. Он думал об этом, и Руфь знала, что он об этом думает, и он знал, что Руфь это знает, но все это не имело ничего общего с самим делом. Слова дочери просто выбили его из колеи.

— Я… почему?.. Я не… Я никогда не говорил, что он богат. Конечно, он вполне…

— Он очень беден.

Челюсть у мистера Уордена немного отвисла.

— Беден? Да это чушь какая-то! — вскричал он. — Только сегодня вечером…

Он не договорил, но было уже поздно.

— Отец, вы занимали у него деньги?

Мистер Уорден вздохнул поглубже, готовясь с негодованием отмести любые намеки, но передумал и замолчал. Деньги он занимал мастерски, но одного качества ему не хватало. Ему казалось, что здесь дочь видит его насквозь. Нередко это портило все наслаждение от удачно проведенной операции.

— Он отдает вещи в залог! — Ее голос дрожал. — Он был сегодня в ломбарде. И вчера. Я слышала его голос. Он спорил с месье Гандино… торговался…

Дальше говорить она не могла и беспомощно всхлипнула. Память об этой сцене была еще слишком жива.

Мистер Уорден стоял как вкопанный. Много чувств проносились в его душе, но главной была мысль о том, что это откровение пришло как раз вовремя. Вот уж поистине, чудом спасся! Конечно, он и негодовал, что двуликий молодой человек так умело имитировал золотую жилу. Это же могло привести к катастрофическим последствиям.

Дверь открылась, и Жанна, служанка на все руки, оповестила, что пришел мистер Винс.

— Добрый вечер! — сказал он. — Я принес вам еще шоколаду, мисс Уорден, и немного фруктов. Ой, Господи! Что случилось?

Он остановился, но только на минуту. В следующее мгновение он пересек гостиную и на глазах у остолбеневшего мистера Уордена обнял Руфь, а та обняла его.

Билл, фокстерьер, о которого мистер Винс споткнулся, первым подал голос. Почти одновременно к нему присоединился его хозяин, и голоса их поражали сходством, ибо мистер Уорден, не находя слов, только тявкал.

Мистер Винс помахал ему рукой, которая только что обнимала его дочь.

— Все в порядке.

— В порядке? В по-ряд-ке?!

— Родные души, — объяснил мистер Винс через плечо. — Два сердца бьются как одно. Мы собираемся пожениться. В чем дело, дорогая? Не беспокойся, все хорошо.

— Я отказываю! — закричал мистер Уорден. — Я категорически против!

Мистер Винс мягко усадил Руфь в кресло и, держа ее за руку, обратил суровый взор к возбужденному старику.

— Отказываете? Ха, я полагал, что я вам нравлюсь!

Бешенство мистера Уордена понемногу утихло. Оно было чуждо ему, и он о нем жалел. Такие дела нужно улаживать на холодную голову.

— Мое расположение к делу не относится, — сказал он. — Я должен позаботиться о дочери, и не позволю ей выйти замуж за нищего.

— Совершенно согласен, — одобрительно сказал мистер Винс — Гоните его в шею. Если попытается втереться, посылайте за полицией.

Мистер Уорден колебался. Он всегда немного стыдился занятий Руфи, но ничего не поделаешь.

— Мистер Винс, моя дочь работает в ломбарде, и она слышала то, что произошло там сегодня.

Мистер Винс по-настоящему взволновался. Он озабоченно взглянул на Руфь.

— Вы… вы служите в этом душном… черт! Я вас сразу оттуда заберу. Не ходите туда больше.

Он наклонился и поцеловал ее.

— Может быть, лучше я объясню, — сказал он. — Объяснения — это зеро на рулетке жизни, только и ждут, чтобы выскочить. Вы когда-нибудь слышали о магазинах Винса, мистер Уорден? Так вот, мой отец — их хозяин. Один из наших профилей — детские игрушки, но последнее время мы не можем похвастаться большими успехами. Мой отец так расстроен, что я решил подумать, не смогу ли я чем-нибудь помочь. Надо было найти новый образ, вроде Щелкунчика, только лучше. Я не очень-то привык напрягать мозги и в конце концов понял, мне нужен отдых. Приехал сюда восстановить силы, и тем же самым утром — нашел! Вы, наверное, заметили, что хозяин ломбарда — не образец красоты. Я увидел его в казино, и меня осенило. Он думает, что он — Гандино, но это не так. Он — клоун-весельчак, Дядя Шут, прогоняющий печали. Он нежно сжал руку Руфи.

— Я потерял его, и только позавчера мне удалось узнать, где его можно найти. Вы, конечно, понимаете, что нельзя было просто прийти и попросить, чтобы человек попозировал для детской игрушки. Пришлось использовать его профессию. Так что я собрал безделушек и отправился к нему. Вот и все. Как, годится?

По ходу повествования холодность мистера Уордена потихоньку оттаивала, и под конец засияло солнце его улыбки. С глубоким уважением пожал он руку гостю и сделал самое разумное, что мог только сделать в подобных обстоятельствах, — удалился из комнаты. Лицо у него было примерно такое, как у Моисея на вершине горы.

Минут через двадцать Руфь сказала:

— Пообещай мне кое-что. Обещай, что не пойдешь и не будешь рисовать своего клоуна. Я знаю, это принесло бы большой доход, но бедный месье Гандино может обидеться, а он меня не обижал.

— По рукам, — сказал мистер Винс — Жаль английских детишек, но ни слова больше.

Руфь посмотрела на него почти благоговейно.

— Ты действительно откажешься? Несмотря на все эти деньги? Ты собираешься выполнять все мои просьбы, не считая, во что это тебе обойдется?

Он печально кивнул.

— Ты в двух словах набросала всю политику моей супружеской жизни. Я тебя надул. Я сулил тебе постоянные ссоры. Ты без них обойдешься? Боюсь, тебе будет очень скучно, — с сожалением сказал Винс.

МУЖЧИНА, ЖЕНЩИНА И МИАЗМЫ

Хотя история эта касается главным образом только мужчины и женщины, она настолько пропитана миазмами, что я не могу не внести их в список главных действующих лиц. Словарь Вебстера истолковывает слово «миазмы» как «вредоносные испарения; смертельные пары». По мнению его недавнего работодателя мистера Роберта Фергюсона, такое описание, хотя и немного слабоватое, вполне подходило для того, чтобы в двух словах описать мастера Роланда Бина. До вчерашнего дня он служил у мистера Фергюсона в качестве посыльного, но было в мастере Бине что-то, что не позволяло ему задерживаться на одном месте надолго. Возможно, объединенный синдикат Галахада, Парсифаля и Марка Аврелия смог бы с ним ужиться, но для простого грешного человека, остро осознающего, что есть на земле вещи, которых допускать нельзя, а также и те, которые нельзя сделать, дальнейшее присутствие мастера Бина стало просто невыносимым. Одна совесть вполне достаточна для любого человека. В присутствии мастера Бина их становилось две. Никто не способен выстоять перед посыльным с задатками святого средних лет, который, очевидно, усвоил наизусть Кодекс Пунктуальности и носит его рядом с сердцем; перед посыльным, излучающим сквозь очки в позолоченной оправе почтительный и все понимающий упрек. Мастер Ь был ходячей версией таких книг, как «Шаги к успеху», «Миллионеры не курят», «Молодой человек, просыпайся спозаранку». Галахаду, Парсифалю и Марку Аврелию, как я уже сказал, в его присутствии было бы нечего бояться, но Роберт Фергюсон посчитал, что контракт затянулся. После месяца совместной работы он наконец решился и уволил педанта.

Хотя в данный момент он сидел в своем кабинете, несмотря на то, что последний клерк давно ушел, и сам он давно хотел уйти, его мысли были заняты только что уволенным.

Было ли это угрызениями совести? Не боялся ли он, что ему будет недоставать его поддержки и блеска его очков? Нет, нет и нет. Мысли его были заняты мастером Бином, потому что мастер Бин ждал его в приемной. Днем ему передали, что Роланд Бин хочет его видеть. На это было легко ответить: «Скажите ему, что я занят». На что мастер Бин со всей почтительной учтивостью ответил, что он понимает великую занятость мистера Фергюсона и готов подождать, пока мистер Фергюсон не освободится. Освободится! Можно рассуждать о том, освободится ли загнанный в западню опоссум, но не используйте это слово в связи с человеком, чей выход из кабинета сторожит Роланд Бин!

Фергюсон в порыве злости пнул корзину. Его поражала вопиющая несправедливость событий. Если уж ты уволен, то уволен. У уволенных нет привилегии преследовать своих хозяев как привидения. Это не по-честному.

Читатель может спросить, в чем, собственно, проблема — почему мистеру Фергюсону нельзя было просто выйти и смело двинуться на врага; но такое предположение может сделать только тот, кто не имел удовольствия поработать вместе с мастером Бином. Мистер Фергюсон имел такое удовольствие и был сломлен.

Слабое покашливание проникло через двери кабинета. Мистер Фергюсон вскочил и схватил шляпу. Возможно, внезапный рывок… Он выскочил из кабинета, словно пассажир, решивший пообедать на перроне станции, где поезд останавливается всего на три минуты.

— Добрый вечер, сэр! — сказал дежуривший.

— А, Бин, — откликнулся Фергюсон, теснясь к двери. — Все еще здесь? Я думал, вы уже ушли. Сейчас, боюсь, у меня нет времени. Может быть, когда-нибудь в другой раз…

Он почти победил.

К сожалению, сэр, вам, скорей всего, не удастся уйтИ, — сказал мастер Бин, всем видом выражая сочувствие'— Входные двери заперты.

Люди, испытавшие боль огнестрельных ранений, говорят, сперва они ощущают всего лишь притуплённый толчок. Именно это испытал сейчас мистер Фергюсон, остановившись на полпути и вопросительно озираясь.

— Портье закрывает ровно в семь, сэр. Сейчас уже двадцать минут восьмого.

Мистер Фергюсон еще находился в оглушенном состоянии.

— Закрывает дверь?

— Да, сэр.

— А как же мы тогда выберемся?

— Боюсь, сэр, что мы никак не выберемся.

Мистеру Фергюсону понадобилось время, чтобы переварить эту новость.

— Я уже не в штате, — сказал мастер Бин, — но я надеюсь, сэр, при сложившихся обстоятельствах вы позволите мне остаться здесь на ночь.

На ночь!

— Было бы удобнее спать здесь, а не на лестнице.

— Мы не можем остаться здесь на ночь, — слабо попытался возразить мистер Фергюсон.

Он ожидал неприятных минут в компании мастера Бина, но кровь стыла в жилах от одной только мысли о тринадцати неприятных часах.

Он рухнул в кресло.

— Я заходил, — начал мастер Бин, отодвигая на второй план банальный вопрос о предстоящей ночи, — в надежде, что мне удастся переубедить вас и отменить мое увольнение. Уверяю вас, я прилагаю все мое усердие, чтобы быть примерным служащим. Если бы вы восстановили меня и проинформировали, в чем мои недостатки, то я, в свою очередь, обещаю приложить…

— Мы не можем остаться здесь на ночь, — прервал его мистер Фергюсон, выпрыгивая из кресла и начиная метаться по кабинету.

— Не сочтите меня слишком самонадеянным, сэр, но я чувствую, что, если вы дадите мне второй шанс, я сумею оправдать ваше доверие. Я…

Мистер Фергюсон смотрел на него с тихим ужасом. В его сознании только что промелькнула бессонная ночь с выслушиванием блистательной речи мастера Бина. Ему очень захотелось удрать. Он не мог выбраться из здания, но ему было необходимо убежище, где бы он смог спрятаться и собраться с мыслями.

Стремительно покинув приемную, он помчался наверх, и, оказавшись этажом выше, заметил слабую полоску света! пробивавшуюся из-под одной из дверей.

Его энтузиазму мог бы позавидовать любой моряк, потерпевший кораблекрушение и заметивший спасительный парус на горизонте. Он поспешил к заветной двери. Он знал, кому она принадлежит. Это был офис Блэйтвэйта, а Блэйтвэйт был не просто его знакомым, но и спортсменом. Вполне вероятно, ночь была бы не так страшна, если, к тому же, им посчастливится найти колоду карт. И даже без карт, Блэйтвэйт мог составить компанию, а его офис — послужить убежищем. Не размениваясь на формальности, он распахнул дверь без стука. Утопающим не до этикета.

— Знаете, Блэйтвэйт… — начал было он, но тут же осекся. В комнате была только девушка.

— Прошу прощения, я думал…

Он опять остановился. Не успев привыкнуть к яркому свету, он не мог хорошенько ее разглядеть. Когда же это ему удалось, он крикнул:

— Вы!

Девушка взглянула на него, вначале с удивлением, затем — с отчужденной враждебностью. Потом наступила пауза. Восемнадцать месяцев прошло с того момента, когда они разговаривали друг с другом в последний раз. Не всегда легко завязать беседу после восемнадцатимесячного молчания, особенно, если расставание было достаточно бурным.

Он начал первым.

— Что вы здесь делаете? — спросил он.

— Полагаю, то, что я делаю, вас давно не интересует, — сказала она. — Последние две недели я работаю секретаршей у Блэйтвэйта. Я все думала, встретимся мы или нет. Я видела вас раза два на улице.

— А я вас ни разу не заметил.

— Неужели? — безразлично заметила она.

Он стал приглаживать волосы, выказывая все признаки растерянности.

— Вы в курсе, что мы заперты?

Он ожидал увидеть полное удивление, граничащее с отчаянием, она же озабоченно прищелкнула языком.

— Опять! Что за напасть! Последний раз меня заперли только неделю назад.

Он взглянул на нее с невольным уважением необстрелянного новичка перед ветераном. Конечно, она для него теперь ничего не значила. Она полностью ушла из его жизни. Но он не мог скрыть от себя, что очень давно, восемнадцать месяцев назад, он был очарован именно этим ее несгибаемым духом.

Он присел и с любопытством взглянул на нее.

— Так вы оставили сиену?

— Я думала, мы решили, когда расставались, не ворошить прошлое.

— В самом деле? Тогда давайте представим себе, что мы не знакомы.

— А какая разница?

— Ну, как же? Я лично часто разговариваю с незнакомыми.

— Что ж, я им сочувствую. Повстречать такого зануду! — заметила она, пряча одну восьмую своего зевка за двумя пальцами. — Наверное, — продолжала она, — вы пристаете к ним в поездах и отвлекаете их от чтения утренней прессы?

— Я никому не навязываюсь.

— В самом деле? — сказала она, выказывая все признаки приятного удивления. — Если только не считать сегодняшнего вечера.

— Вы имеете в виду нашу случайную встречу?

— У вас есть свой офис в этом здании, да?

— Да…

— Тогда почему…

— Не вижу, — сказал он с важностью, — почему бы мне не зайти к приятелю и не подождать его в офисе.

— По делу?

Ее поднятые брови не позволяли ему усомниться в том, что она не доверяет выдвинутой версии.

— Боюсь, что я не вправе обсуждать деловые вопросы, Касающиеся мистера Блэйтвэйта, при его подчиненных. Могу я видеть его лично?

— Мистера Блэйтвэйта в данный момент нет на месте.

— Я подожду.

— Его не будет на месте еще тринадцать часов.

— Я подожду.

— Хорошо. — Она вспыхнула. — Сами напросились, теперь и вините только себя. Если вы сейчас же покинете мой офис и спуститесь вниз, я, может быть, принесу вам какао и немного печенья.

— Какао и печенья! — надменно воскликнул он.

— Да, какао и печенья, — отрезала она. — Можете задирать нос, но подождите, вас ожидают тринадцать часов заточения, а я знаю, что это такое. В прошлый раз я никак не могла уснуть, а когда мне это удалось, мне снилось, как я гоняюсь за шоколадными эклерами по Трафальгарской площади. Кстати, я так ни одного и не поймала. Ночь еще и не думала заканчиваться, а я уже была готова отдать все хотя бы за один сухарик. С той поры я никогда не забываю захватывать с собой что-нибудь на всякий случай. Смейтесь, смейтесь, пока у вас есть для этого силы.

Он улыбался, но улыбка была несколько натянутая. Только профессиональный постник мог оставаться спокойным перед такими муками. Наконец он собрался и сказал с явным презрением:

— Печенье!

Она мрачно кивнула.

— Какао!

Ответный кивок был зловещим.

— Боюсь, мне они не понадобятся.

— Если позволите, — безразлично сказала она, — у меня есть работа.

Она отвернулась к столу, оставляя его наедине с размышлениями. Ему удалось сохранить оборону, но внутри он дрогнул. Выросший в деревне, он имел несчастье с детства развить здоровый аппетит. Однажды, вскоре после переезда в Лондон, он позволил одному очень опасному сумасшедшему убедить себя в том, что единственный путь к здоровой жизни — это полный отказ от завтраков. Обед в тот день стоил ему восемь шиллингов, и только природная скромность не позволила удвоить эту сумму. Для него было ясно как белый день, — еще задолго до рассвета душа будет молить о крошке печенья и умолять о чашке какао. А не лучше ли… О, нет! Лучше смерть, чем позор. Оглядываясь назад, он ясно видел, что вся история его отношений с этой девушкой была историей борьбы самолюбий. Ему так и не удалось победить в этой битве, но он не считал себя побежденным. Поражения нельзя было допустить и сейчас.

Он скрестил ноги и попытался потихоньку напеть беззаботный мотивчик.

— А не могли бы вы… — сказала она, обернувшись.

— Прошу прошения?

— Эти стоны отвлекают меня от работы.

— Это не стоны, это пение.

— Тогда простите.

— Да не за что. Пробило восемь.

Мистер Фергюсон, лишенный успокоительного влияния музыки, развлекал себя разглядыванием прически присутствовавшего рядом труженика. Это подбросило дров в топку его размышлений, уносящих его все дальше в сторону пункта под названием Былое. Перед ним прошли дни в лесу и вечера на лужайке. Вспомнил он и о буре, о нескольких штормах и о том случае, когда легкий ветерок при ясном небе без всякой видимой причины перерос в настоящий, всесокрушающий ураган. У него было достаточно пищи для размышлений. «И почему только, — размышлял мистер Фергюсон, — каждая девушка в каждом английском городке, способная декламировать “Сегодня не будет отбоя”, и достаточная юркая, чтобы избежать потом линчевания, считает своим долгом собрать пожитки и отправиться в Лондон, чтобы завоевывать театральные подмостки?»

Он вздохнул.

— И не надо стонать, — сказал холодный голос из-за той же прически.

Это было слишком. Мистер Фергюсон, так и не доехавший до конечной остановки, кое-как выкарабкался из поезда воспоминаний и заковылял по направлению к Настоящему.

Оно было безрадужное, но все же не шло нив какое сравнение с голодным и бессонным Будущим. На этом он и сконцентрировал внимание. Ему захотелось узнать, как коротает время мастер Бин. По всей вероятности, делает дыхательные упражнения или читает карманного Аристотеля.

В этот момент девушка отодвинула кресло и встала из-за стола.

Она подошла к маленькому буфету в углу и стала извлекать все необходимое для того, чтобы приготовить какао. Делала она это молча. Вскоре, заполняя пространство, по комнате пополз аромат, и когда он достиг того места, где сидел мистер Фергюсон, тот напрягся в кресле и приготовился стоять до смерти. Это был не просто аромат, это пела душа какао. Пальцы вцепились в подлокотники кресла.

Девушка вытащила печенье. Она поймала его взгляд.

— Вам лучше поесть. Наверное, я даже… да, совсем забыла, вы ведь не любите какао.

— Нет, — сказал он со всей решимостью. — Не люблю. Видимо, сейчас она была не прочь поговорить.

— Я думаю, а почему вы сюда пришли?

— Не вижу причин это скрывать. Из-за рассыльного.

— Что же он такое сделал?

— Если бы вы его знали, то не стали бы задавать подобных вопросов. Вам не приходилось встречать воплощенную святость, такую это, с порицанием…

— Вы, наверное, забыли, что я была помолвлена с вами несколько недель?

Он был слишком поражен, чтобы оскорбиться. Мысль о том, что он был таким же, как и Роланд Бин, была слишком нова для него, но давала пищу для размышлений.

— Я был таким? — опасливо спросил он.

— Вы сами это знаете. Да! Я не имею в виду ваши взгляды на театр, — это было во всем. Что бы я ни делала, вы так это посматривали, как… как моя тетя! — заключила она. — Вы были всегда правы. Если бы, ну хоть раз, вы сами сделали что-нибудь не так, тогда бы, я думаю… Но нет, вы были просто безупречны!

Мужчина остается хладнокровным под многими обвинениями. Намекните, что у него криминальные наклонности, и он лишь пожмет плечами, но если вы обвините его в излишней добродетели, вы разбудите в нем тигра.

Фергюсон помрачнел.

— По правде сказать, — надменно начал он, — как раз сегодня вечером я собирался поужинать с девушкой из шоу.

— Какая пошлость! — бесстрастно заметила она, отхлебывая какао, и добавила: — Хотя вы, наверное, считаете это верхом безрассудства.

— Ну, это только для начала.

Она сломала свое печенье и внезапно взглянула ему в глаза.

— Кто она? — спросила она тоном, не терпящим возражений.

— Что вы сказали? — ответил он, возвращаясь из приятной задумчивости.

— Кто эта девушка?

— А, она… э… такая Мэри. Мэри Тэмплтон.

Казалось, она на мгновение задумалась.

— Эта милая старушка? Я с ней хорошо знакома.

— Что?

— Мы ее обычно называем «матушка». А с сыном ее вы не встречались?

— С сыном?

— Очень милый молодой человек. Он тоже на сцене, женат, двое очаровательных детей. Бабушка в них души не чает. Она о них не рассказывала?

Она налила себе еще какао, и беседа опять замерла.

— Наверное, вы к ней очень неравнодушны? — спросила она, наконец.

— Просто без ума. — Он сделал небольшую паузу и добавил: — Такая душечка!

Она встала и направилась к двери. В глазах ее был недобрый огонек.

— Вы уходите? — спросил он.

— Я на секунду, приведу этого посыльного. Он, должно быть, уже стосковался.

Он вскочил, но было поздно. Перегнувшись через перила, он видел, как дверь внизу открылась, и после короткого разговора на лестнице раздались шаги.

Там, на лестнице, было темно, и они прошли мимо, так его и не заметив. Мастер Бин, по ходу, беседовал о производстве какао и о тех расстояниях, которые покрывают мексиканские туземцы, чтобы его отыскать, поскольку только им и питаются. Открывшаяся дверь залила ярким светом коридор, и мистер Фергюсон, выходя из укрытия, отправился вниз по лестнице.

Девушка вышла к перилам.

— Мистер Фергюсон! Он замер.

— Это вы меня?

— Вы — к себе?

— Да. Надеюсь, вы оцените Бина. Поистине, кладезь премудрости.

Он продолжил спускаться, а она вернулась к себе и закрыла за собой дверь.

Мистер Фергюсон зашел в свой кабинет и сел.


Жил когда-то человек по имени Симеон Столпник. Он забрался на столп и, видимо, за неимением более достойных занятий, провел там тридцать лет. Мистер Фергюсон, знакомый с творчеством Теннисона и его поэмой по этому поводу, смотрел на него как на чудака. Читая строки:

… целых тридцать лет,

Помноженных на голод и на муки,

На холод, непогоду и жару,

Я терпеливо на столпе стоял,

Стеная, мучаясь, но не сдаваясь,—

он смог составить некоторое представление о том, что там было не совсем уютно. Ему было жалко этого Симеона, но сейчас, сидя в кресле, в своем офисе, он гадал, а из-за чего, собственно, тот делал столько шума? Скорее всего, он был неженка. Голод, видите ли! Что-нибудь он да ел, иначе бы давно умер. Если покопаться, кто-нибудь снабжал его снизу какао и печеньем.

Да, этот Симеон — просто любитель. Перехвалили, и все.

Сон отказывался прийти к нему на помощь. Ноги затекли, а дальше — ничего. Он встал, чтобы размять их.

Именно в этот момент он полностью утвердился во мнении, что история Симеона Столпника — просто сибаритские россказни. Если бы это была правда, в ней нашлось бы место хрусту в… Но не будем отвлекаться.

Примерно часов через шесть (часов у него не было, а все эти боли, колики и судороги просто не могли уложиться в более короткий промежуток времени), дух окончательно покинул его. Не будем судить его слишком строго. Та девушка наверху разбила его сердце, погубила его жизнь, низвела, сравнив его с Роландом Бином… но у нее были печенье и какао. В таких обстоятельствах и король Артур стал бы ползать в ногах у Гиневеры.

Он бросился к двери и распахнул ее. Из темноты послышался испуганный возглас.

— Надеюсь, я вас не побеспокоила, — произнес кроткий голосок.

Мистер Фергюсон не ответил. Его ноздри раздулись, учуяв знакомый аромат.

— Вы не спите? Можно мне войти? Я принесла немного печенья и какао.

Он принял ее дары молча. В жизни бывают такие святые моменты, когда слова неуместны. Загадочность происходящего лишила его дара речи. Еще минуту назад все его устремления были нацелены на это печенье. Он был готов получить его под градом усмешек и колкостей, типа «Я же вам говорила». А сейчас он осушал свою чашку и в то же время мог честно смотреть миру в глаза.

Его орлиный взор заметил крошку на рукаве. Подобрав и употребив ее, он обернулся в поисках объяснений.

Она изменилась. Боевой огонек в глазах потух. Казалась, она даже подавлена и чем-то явно напугана. Весь ее вид умолял о спасении.

— Этот ужасный мальчишка! — выговорила она.

— Бин? — спросил Фергюсон, поднимая с ковра очередную крошку.

— Он невыносим.

— Не удивлюсь, что он вас немного утомил. Чем же он все это время занимался?

— Говорил. Сил никаких нету! Он как эти толстые ужасные энциклопедии! Знаете, сколько тонн воды низвергает Ниагара в год?

— Нет, не знаю.

— А он знает.

— Я говорил, он полон полезных сведений. Ну, просто как в книгах об успехе! К примеру, однажды утром ваш шеф хочет узнать, сколько сейчас в Брикстоне диванов, набитых конским волосом, или сколько понадобится булавок, чтобы соединить Лондон и Ватерлоо. Вы делитесь с ним этими полезными сведениями, и он берет вас в долю. Через несколько дней, глядишь, и вы уже миллионер. Но я совер-шенно забыл поблагодарить вас за какао. Очень вкусно.

Он ждал насмешки, но не дождался. Приятное удивление разлилось по его телу. Даже как-то не верилось.

— И главное, даже не то, что именно он говорит, — продолжала она, — а этот менторский тон.

— Я думал над этим. Скорей всего, весь секрет — в очках.

— Когда он на меня так смотрит, я просто не могу. Сразу вспоминается все плохое, что я успела сделать или даже подумать.

— На вас это так же действует? — оживился он. — Со мной было то же самое.

Родственные души обменялись понимающим взглядом. Она начала первой:

— Мы всегда смотрели на все одинаково, правда?

— Ну конечно, — сказал он и придвинул поближе кресло. — Это моя ошибка… ну, то что случилось.

— Нет, это…

— Нет, моя. Я должен вам кое-что сказать. Конечно, это уже ничего не изменит, но я хочу, чтобы вы знали. Я изменился с тех пор, как приехал в Лондон. К лучшему, надеюсь. Конечно, я и сейчас не ахти что, но, по крайней мере, бросил мерить все своим аршином. Нет смысла судить о мире глазами провинциального городка. Лондон научил меня этому. Я надеюсь, у вас не будет причин сравнивать меня с этим Бином. Я больше не сужу людей. По крайней мере, стараюсь. С меня достаточно смотреть за собой.

— Я тоже должна кое-что сказать, — начала она. — Наверное, уже слишком поздно, но все равно, вы должны об этом услышать. Я тоже изменилась с того времени, как живу в Лондоне. Я привыкла считать, что Вселенная создана для того, чтобы смотреть на мои великие дела и хлопать в ладоши. Лондон как будто приложил лед к моей воспаленной голове, и воспаление прошло. Амбиций поубавилось. Я рада, что у меня есть работа, а потом — свободное время.

Он подошел к ее креслу.

— Мы говорили, что встретимся как незнакомцы, и вот, встретились. Мы никогда не знали друг друга. Вы не против, если мы снова познакомимся? — сказал он.

Тут раздался почтительный стук в дверь.

— Заходите, — раздраженно откликнулся Фергюсон. — Ну, что там еще?

Из-за золотой оправы очков мягко светил взгляд, скорее умиротворенный, чем осуждающий.

— Простите за вторжение. Я больше не на службе, но в сложившейся ситуации, надеюсь, вы простите мне мою смелость. Обдумывая затруднительное положение, в которое мы попали, мне пришла мысль, которая, как мне кажется, дает нам надежду покинуть это здание.

— Что!

— Мне показалось, что, позвонив в ближайший полицейский участок…

— О, Господи! — вскричал Фергюсон и схватился за телефон.

Через две минуты, положив трубку, он сказал:

— Все в порядке. Я все им объяснил. Скоро будут здесь вместе с лестницей. Интересно, а сколько сейчас времени?

Мастер Бин извлек часы.

— Почти ровно половина одиннадцатого, сэр.

— Половина одиннадцатого! Мы здесь уже часов десять! Проверьте-ка, часы.

— Нет, сэр, я стараюсь держать все в полном порядке, я никогда бы не рискнул оказаться непунктуальным.

— Пол-одиннадцатого! — вскричал Фергюсон. — Да у нас еще куча времени, чтобы успеть поужинать в «Савое». Великолепно! Прямо сейчас им и позвоню, закажу столик.

— Ужин! Я думала… Она остановилась.

— Что вы думали?

— Вы же сегодня и так ужинаете… Он удивленно уставился на нее.

— Конечно, нет. Откуда вы взяли?

— Мне казалось, вы что-то говорили о мисс Тэмплтон…

— Мисс Тэмп… А! — Он успокоился. — Ее и не было. Я ее выдумал. Просто пришлось, когда вы обвинили меня, что я такой же, как наш миазмический друг. Допустимая самооборона.

— Я не хочу вас прерывать, сэр, когда вы заняты, но… — сказал мастер Бин.

— Загляните ко мне завтра утром, — сказал мистер Фергюсон.


— Боб, — сказала девушка, когда бормотание оркестра стало предвещать бурю веселой мелодии, — что ты собираешься сделать, когда он придет завтра утром?

— Вызову полицию.

— Нет, правда! Что-то сделать надо. Если бы не он, мы бы здесь не сидели.

— Верно, верно. — Он задумался. — Нашел! Я дам ему работу у Рейкиса и Куртенэ.

— Почему?

— Потому что у меня на них зуб. А в первую очередь потому, — и тут мистер Фергюсон улыбнулся дьявольской улыбкой, — что их филиал в Эдинбурге, а Эдинбург, как ты, конечно, знаешь, находится далеко-далеко от Лондона.

Он перегнулся через столик.

— Правда, как в добрые старые времена? А ты помнишь, первый раз, когда мы с тобой попело…

И тут грянул оркестр.

ПОСЛЕ ШКОЛЫ

Заметьте, я не защищаю Джеймса Датчета и не оправдываю его. Наоборот, я решительно на стороне тех, кто считает, что ему не следовало это делать. Я просто указываю на то, что в этом деле есть смягчающие обстоятельства. Только на это, и ничего больше.

Позвольте нам начать рассмотрение дела спокойно и беспристрастно; не будем делать скоропалительных выводов, изучим само существо вопроса и посмотрим, не найдут ли мои взгляды фактического подтверждения.

Мы начнем с того времени, когда тема колоний впервые начала потихоньку, но угрожающе закрадываться в ежедневные беседы его дяди Фредерика.

Дядя Джеймса и ранее имел тенденцию к обсуждению колоний и своих невероятных финансовых удач в Западной Австралии, но лишь когда Джеймс приехал из Оксфорда, они стали принимать по-настоящему опасный оборот. Вплоть до этого времени дядя Фредерик говорил о колониях как о колониях. Сейчас он стал упоминать о них в непосредственной связи со своим племянником, и вскорости в этих разговорах Джеймс вышел на главные роли. Можно было готовить афиши: «Фредерик Нот представляет Джеймса Датчета в „КОЛОНИЯХ"», и дата премьеры, казалось, была не за горами. Дело в том, что Фредерик Нот недолюбливал ту часть публики, к которой применял стандартное определение: «Им бы лучше зарабатывать себе на жизнь, а не бездельничать дома», и, когда бывал в гостях у своей сестры не упускал возможности распространиться по этому поводу Миссис Датчет была вдовой, и после смерти своего мужа принимала все, что он говорил, за мудрость высшей пробы, хотя на самом деле всей мудрости Фредерика Нота едва хватило бы для среднестатистического дятла. Он сделал капитал на овцеводстве, а пасти овец может и дурак. Однако он обрел репутацию, не бросал слов на ветер. Это произошло еще задолго до того, как ряды М.Л.К.Д.З.С.Н.Ж.А.Н.Б.Д. встали перед реальной угрозой потерять одного из своих членов.

Джеймс, со своей стороны, был всем сердцем против колоний (не вообще, для себя). Он не имел ничего против того, чтобы у Великобритании были свои колонии, но судьба первых поселенцев его не прельщала. Они могли рассчитывать на его моральную поддержку, но когда речь шла о том, чтобы отправиться в Западную Австралию и стать там, в некотором роде, прислугой для дядиных овец, — нет уж, увольте! Для него вполне подошла бы жизнь писателя. Да, он мечтал попытать себя на литературном поприще. В Оксфорде он регулярно писал для университетской газеты, и даже подумывал послать что-нибудь в столицу. Пока у него еще не было больших успехов, но внутренний голос… (Однако мы отвлеклись. Это — не история о трудностях начинающего писателя, и так мы далеко не уйдем.)

Наконец, нашли временный компромисс. Джеймс остается в Англии, где служит в частной школе Блатервика, а на досуге пишет все, что ему вздумается; но если в своем многотрудном общении с младшими классами он хоть где-нибудь оступится, то тут же отправится в животное царство Западной Австралии. Права на ошибку у него не было. Дядя Фредерик, гонимый теми же соображениями, по которым миссионер обращает неверных, попытался привить Джеймсу любовь к овцам, и потому тот отправился в свою школу примерно в том настроении, какое было у наполеоновского генерала, когда он взбирался на холм близ Ватерлоо.

Школа, именовавшаяся Хароу Хаус, оказалась мрачным особняком на самой окраине Дувра. Лучше быть на его окраине, чем непосредственно в нем, и этим все сказано. Об этом периоде жизни у Джеймса остались воспоминания как о меловом. Мел был повсюду — в классе, в пейзаже, в молоке. Тут, в меловой вселенной, обучал он тоскующих учеников начаткам латыни, географии и арифметики, а по вечерам, после ободряющей чашечки кофе в кабинете мистера Блатервика, отправлялся к себе, писать рассказы.

Это случилось на пятой учебной неделе, когда обычно тихое течение жизни в Хароу Хаусе стало приобретать для нового учителя весьма бурный характер.

Прошу здесь особого внимания. Если мы хотим хоть как-то оправдать Джеймса, то — сейчас или никогда. Не сумею вас убедить — что ж, я умываю руки. Но позвольте изложить факты. В первую очередь утро было просто замечательным. Более того, за завтраком он получил от редактора письмо с уведомлением о том, что его рассказ, наконец, принят.

Ему было всего лишь двадцать два, и подобных вещей с ним еще не случалось.

И не успел он завернуть за угол по дороге в класс, как столкнулся с Виолеттой, горничной, которая, как и он, решила прогуляться в это замечательное утро.

Виолетта была стройная молодая особа с большими голубыми глазами и очаровательной улыбкой. Этой улыбкой она и одарила Джеймса. Он остановился.

— Доброе утро, сэр, — приветствовала его Виолетта. Из списка существенно важных подробностей я опустил очень важную деталь, а именно — так уж вышло, что вокруг никого не было.

Джеймс посмотрел на Виолетту; Виолетта улыбнулась и посмотрела на него. Утро было все таким же прекрасным, Джеймсу было все те же двадцать два, а в кармане у него все так же лежало еще теплое письмо от редактора.

Вследствие описанных выше обстоятельств, Джеймс наклонился и, по-братски, не более того, поцеловал горничную.

Конечно, это было неправильно. В списке должностных обязанностей Джеймса о целовании горничных не упоминалось. С другой стороны, большого вреда здесь тоже не было. В кругах, в которых Виолетта привыкла вращаться, поцелуй был эквивалентен рукопожатию в каком-нибудь более Щепетильном обществе. Все целовали её — носильщик, зеленщик, мясник, садовник, разносчик, кондитер, почтальон и полисмен. Они были людьми совершенно разных вкусов, взглядов и привязанностей. В религии, политике и скачках их взгляды расходились; в одном они были единодушны, — когда бы они ни проходили мимо Хароу Хауса, они непременно целовали Виолетту.

— Мой рассказ приняли! — поспешил поделиться Джеймс.

— В самом деле, сэр? — порадовалась за него Виолетта.

— Это очень хороший журнал! — добавил учитель. — Редактор — приличный человек.

— В самом деле?

— Конечно, я не буду заключать контракта, пока они не предложат хорошие условия, но мне надо обязательно им еще что-нибудь послать. А утро просто замечательное!

Он последовал дальше. Пытаясь проверить истинность его слов, Виолетта еще постояла, принюхиваясь вздернутым носиком к утренней прохладе, а затем проследовала в дом к своим непосредственным обязанностям.

Пять минут спустя Джеймс, уже в царстве мела, диктовал классу латинский текст. Схожесть сюжета, надо признать, неприятно поразила его: «Дядя Бальба хотел отправить его пасти овец в колонии (провинцию). Бальб сказал, что Британия ему бы подошла, Бальб послал свиток в Микены и получил благосклонный ответ».

Мысленно он уже покинул класс, когда детский выкрик вернул его к реальности:

— Сэр, а что значит «благосклонный»?

— Ну, хороший, — сказал он после секундного раздумья и написал на доске:

«Бальб — великий человек».

Две минуты спустя он уже вел переговоры с редактором одного из самых престижных журналов, который уговаривал его написать серию коротких рассказов (желательно — не меньше двенадцати).


Научно установлено, что, получив отказ в одном месте, автор направит свой рассказ в другое, но если хоть один из его рассказов принят, он считает своим долгом послать редактору следующий. Действуя по этой железной схеме, Джеймс, разобравшись с делами и выкурив трубку, уселся за работу, чтобы в очередной раз порадовать «Юниверсал».

Прогресс был налицо, когда его творческий процесс был прерван стуком в дверь.

— Входите, — крикнул Джеймс. (Все авторы ужасно раздражительны за работой.)

Вошел Адольф, один из тех иностранцев, которые приезжают, чтобы выучить английский, и готовы ради этого на все. Для них не бывает слишком грязной работы. Мистер Блатервик полагал, что иметь человека в ливрее, — признак хорошего тона, особенно когда принимаешь состоятельных родителей. Конечно, ему хотелось что-нибудь более импозантное, но взгляды Адольфа на жалованье ему нравились. В конце концов, какой-нибудь близорукий родитель при плохом освещении мог подпасть под очарование иностранного лакея! Лучше не зарекаться.

— Да? — сказал Джеймс, уставившись на него.

— Што-нипуть отпрафлять, сэр? — осведомился Адольф. Львиная доля его левых доходов состояла в чаевых за хождение в деревню — на почту и к табачнику.

— Нет, — проворчал Джеймс, повернулся к столу, и был нимало удивлен, увидев, что Адольф не только не ушел, но и закрывает дверь с этой стороны.

— Тс! — прошипел Адольф, прикладывая палец к губам. Джеймс очень удивился.

— В саду, — продолжал посетитель, напоминая усмешкой злую химеру, — я видел фас целофать Фиолетту!

Сердце у Джеймса екнуло. Положение само по себе было не из завидных. Он вкалывал за гроши, спасаясь от бушующих волн Западной Австралии на этом тихом островке. Что будет, если он хоть на секунду ослабит хватку? Его моментально сметет и унесет к овцам, без надежды на спасение.

— Что вы имеете в виду? — просипел он.

— В саду. Я быть у окна и фее фитеть. Фы и Фиолет. — И Адольф, в худших традициях жанра, изобразил, что именно делал Джеймс. Тот не ответил. В голове у него все кружилось и мелькало.

— Я могу скасать герр Платерфик, я могу не скасать. Джеймс, наконец, собрался с силами. Любой ценой, но этот червь должен быть умиротворен. Мистер Блатервик был суровым человеком. Нет, на такое преступление он глаза не закроет.

— А как насчет Виолетты? — попытался он воззвать к рыцарству лакея. — Ведь она потеряет работу.

— Хо! Я тоше ее целофать. Она толкнуть меня ф лицо.

Джеймс внимательно выслушал эту трагедию, достойную бульварной газетки. Комментариев у него не было.

— Што-нипуть отпрафлять?

Интонация не позволяла ошибиться. Джеймс вытащил полкроны.

— Прошу. Принесите полдюжины марок, сдачу оставьте себе.

— Марки? Хорошо.

Последнее впечатление от посетителя сводилось к сальной усмешке.


Адольф отличался от привычных шантажистов приключенческого романа. То ли он сомневался в платежеспособности Джеймса, то ли его просто не интересовали деньги, но он довольствовался малым. Со стороны казалось, что он стал чаще захаживать в деревню, только и всего. Полкроны за неделю покрыли бы все финансовые расходы.

Но была и другая статья. Помимо денег Адольф ни на минуту не забывал, ради чего, собственно, он послан. Он прибыл учить язык, и это не было для него пустым звуком. Словарный запас обслуживающего персонала был для него слишком скуден, и он назначил Джеймса своим личным учителем, зорко следя, чтобы тот не пренебрегал своими обязанностями.

Первый раз, когда он обратился к Джеймсу с просьбой объяснить непонятные слова из передовицы, Джеймс даже обрадовался, рассчитывая на то, что Адольф решил забыть былое, и, удовлетворившись половиной кроны, решил выказать свое дружеское расположение таким оригинальным образом.

Это было разумно и даже похвально. Его сердце оттаяло. Он прочитал всю статью, разъяснил ее, даже указал неправильные глаголы, и так мастеровито, что Адольф отмел сомнения по поводу его квалификации. Учитель — хороший; значит, нельзя его упускать.

Повторное появление Адольфа на следующее утро несколько охладило Джеймса, но он решил не отказывать страждущему знаний иностранцу. На этот раз лекция была менее исчерпывающей, но вполне удовлетворительной, если судить по тому, что и на следующее утро Адольф нашел нужным ее повторить. Как видно, его вера в талант учителя была непоколебима.

На этот раз он застал Джеймса за письменным столом.

— Ой, хватит! — простонал Джеймс. — Заберите свою газетенку. Не видите? Я занят и не собираюсь тратить на вас все мое время. Пошел, пошел!

— Там есть много слоф, которые мне не знать, — терпеливо начал Адольф.

Джеймс в сердцах произнес одно из таких слов.

— Но есть слофо, — продолжил Адольф, — которое я знать очень хорошо: «Целофать!»

Джеймс взглянул на него. В диалоге непроизвольно образовалась пауза.

Двумя минутами позже урок английского был в разгаре.


В течение следующих двух недель Джеймсу пришлось убедиться в правдивости всего того, что ему довелось слышать о любви германцев к знанию. Английская молодежь тратит свое драгоценное время в лености и праздности, а вот немецкая — зря его не теряет. Особенно не терял времени Адольф, который все больше походил на репейник или рыбу-прилипалу. Каждый день, сразу после завтрака, как раз в то время, когда могла решиться литературная судьба Джеймса, если бы он имел хоть капельку покоя и уединения, дверь в его кабинет бесцеремонно распахивалась, и начинался урок.

Так больше продолжаться не могло. Последней каплей стала идея Адольфа включить в его учебное расписание вечерние лекции.

Джеймс, как вы уже знаете, имел привычку пропустить вместе с мистером Блатервиком чашечку-другую кофе. Ровно через две недели после злополучной беседы о поцелуях, уже у дверей мистера Блатервика, его поймал Адольф со своей вечерней газетой.

Что-нибудь должно было подсказать Адольфу, что момент выбран неверно. Начнем с того, что у Джеймса болела голова (нельзя безнаказанно общаться с подрастающим поколением); кроме того, утренний урок полностью выбил из его головы просто гениальнейший замысел; и наконец, только что Виолетта передала ему его же собственные послания, не нашедшие должного понимания у редактора. Об этом Джеймс и думал, когда Адольф обратился к своему учителю.

— Прошу простить, — сказал Адольф, разворачивая газету. В глазах Джеймса появился недобрый огонек.

— Вот, — продолжил Адольф, — неперефотимая икра слоф Я ее не понимать.

Как раз в этот момент Джеймс и дал ему под зад. Адольф подпрыгнул, как испуганная серна.

— Са што…? — вскрикнул он.

Джеймсу уже было нечего терять, и он заехал Адольфу в ухо.

— Хо! — заметил студент, отпрыгивая назад. Затем он добавил пару слов на своем родном наречии и продолжил: — Ну, подошти! Герр Платерфик ошень опрадуется моя маленький история.

И убежал. Джеймс повернулся и отправился восстанавливать свою нервную систему неизменной чашечкой кофе.

Тем временем, склонившись у камина и пребывая в глубокой задумчивости, мистер Блатервик размышлял о нелегкой судьбе хозяина школы. Владелец Хароу Хауса был суровым человеком, таким, которые никогда не покидают рядов, даже если речь идет о борьбе с бакенбардами. У него был блуждающий взгляд, подразумевающее присутствие тела, но явное отсутствие духа. Мамаши, приводящие в первый раз своих сыновей в школу, замечали в этом отсутствующем взоре большую работу ума. «Голова! — говорили они. — Совершенно не знает отдыха. Говорит с тобой, а сам решает большие проблемы. Совсем как Гораций».

В настоящий момент его голова решала большую проблему, связанную с его шурином, Берти Бакстером. Чем больше он размышлял над эпохальными событиями его жизни, тем глубже входила в душу горечь. Берти был вымогателем по призванию. Наш век — век профессионалов, а Берти был специалистом по займам, и на этом поприще проявлял просто сверхъестественную изобретательность. Время было не властно над его талантом. Иногда он выбирал развязность, иногда — деликатность, которой мог убаюкать любого. Мистер Блатервик уже многие годы был для него дойной коровой. Как правило, хозяин Хароу Хауса расставался с деньгами сравнительно легко. Берти умел придать передаче денег нечто такое, что позволяло жертве думать о ней, как о не таком уж плохом вложении капитала. Но как только личный магнетизм исчезал вслед за своим хозяином, его сменяли размышления. Им и предавался сейчас мистер Блатервик. Почему, спрашивал он себя со всей суровостью, он должен терпеть всяких Берти? Разве нет у Берти своего источника дохода? И вообще, кто такой…

В этот момент вошла Виолетта с послеобеденной чашкой кофе и почтой.

Писем было всего два. На одном из них он с негодованием заметил почерк своего шурина. Кровь застучала в его висках. Неужели этот тип решил, что теперь он сможет занимать по почте? Он разорвал конверт, оттуда выпорхнул чек на пять фунтов.

Это произвело на мистера Блатервика ошеломляющий эффект. То, что это письмо не содержало просьбы о деньгах, было само по себе удивительным, но то, что в нем к тому же был еще и чек на пять фунтов, было просто нереальным и фантастическим.

Он открыл второе письмо. Оно было коротким, но содержательным. Его автор, почтенный Чарльз Джей Пикервиль, в самых любезных словах и выражениях отзывался о его школе и выражал надежду, что мистер Блатервик сочтет возможным принять трех его сыновей, семи, девяти и одиннадцати лет соответственно. А порекомендовал ему эту замечательную школу не кто иной, как его друг, мистер Герберт Бакстер.

Первые чувства мистера Блатервика были смешанными. Сначала он испытал жгучие угрызения совести за то, что мог и в мыслях допустить несправедливость к этому святому человеку. Потом наступило что-то вроде восторга.

Виолетта стояла рядом, держа в руках поднос. Вначале взгляд мистера Блатервика упал на него, затем — на нее.

Надо сказать, что она была совершенно очаровательным созданием. От ее внимания не ускользнуло, что принесенные ею вести оказались добрыми, и, чувствуя почти личную ответственность, она улыбнулась мистеру Блатервику.

Блуждающий взгляд Блатервика остановился на Виолетте. Большая часть его сознания была уже в светлом будущем, тешась заботами о разросшейся до невероятных размеров школе, истинной Мекке для богатых родителей и эксцентричных миллионеров. Оставшейся части вполне хватало для того, чтобы понять, что он в великолепном расположении Духа и почему-то благодарен Виолетте. К сожалению, эта часть его сознания была все же слишком мала, чтобы вовремя предупредить его о неуместности, пусть даже и отеческого поцелуя, которым он незамедлительно одарил Виолетту, ц тут в комнату вошел Джеймс Датчет.

Джеймс замялся в дверях. Виолетта, ничтоже сумняшеся передала ему чашку кофе и выпорхнула из кабинета, оставив немного напряженную атмосферу.

Мистер Блатервик осторожно кашлянул.

— Тучи. К дождю, наверное, — безмятежно начал Джеймс

— А?

— К дождю, говорю.

— А, да-да, — нашелся Блатервик. Они помолчали.

— Жаль, если дождь начнется, — продолжил тему Джеймс.

— Да, жаль будет. Они помолчали еще.

— Да… Датчет, — начал Блатервик.

— Я вас слушаю.

— Я… эээ… может быть… Джеймс был весь внимание.

— Еще сахарку?

— Спасибо, достаточно, — ответил Джеймс.

— Очень бы не хотелось, чтобы дождь пошел. На этом беседа замерла.

Джеймс отставил свою чашку.

— Мне надо кое-что написать. Я, пожалуй, пойду, — сообщил он.

— А? Прямо сейчас? — заметил Блатервик с облегчением. — Великолепная идея, великолепная.

— М-м-м, Датчет, — сказал мистер Блатервик на следующее утро.

— Да?

С самого утра он испытывал только теплые и приятные чувства. Солнце выглянуло из-за туч, а в одном из пришедших конвертов оказалось письмо редактора, в котором говорилось, что он с радостью возьмет рассказ, если будет подправлен абзац, помеченный галочкой.

— К сожалению, мне пришлось расстаться с Адольфом, — сказал мистер Блатервик. — Представляете, он пришел ко мне в кабинет с чудовищной, нелепой клеветой, о которой нет смысла распространяться.

Джеймс немного обиделся. Нехорошо все-таки выкармливать кровососов!

— Ай-я-яй! — сказал он. — И это после моих уроков, которые я давал ему каждый день! Никакой благодарности у этих иностранцев, — заметил он философски.

— Поэтому я и был вынужден… — продолжил мистер Блатервик.

Джеймс понимающе кивнул.

— А вы слышали что-нибудь о Западной Австралии? — спросил он, меняя тему. — Замечательная страна, мне говорили. Я даже думал туда поехать.

— В самом деле?

— Но изменил свои планы.

СЭР АГРАВЕЙН, РЫЦАРЬ КРУГЛОГО СТОЛА

Однажды, гостя в старинном замке у своего друга, герцога, фамилия которого уходит слишком далеко в древность, чтобы дать хоть какой-то шанс произнести ее правильно, я случайно нашел старинный манускрипт, написанный готическим шрифтом. Он и послужил основой той истории, которую я собираюсь вам предложить.

Мне, правда, пришлось ее немного подправить, так как авторы в те стародавние времена были слабо знакомы с законами композиции. Они старались набрать побольше воздуху и пробубнить все до конца, не размениваясь на остановки и диалоги.

Кроме того, я немного сократил название. В оригинале оно звучало так: «История, рассказанная монахом Амвросием о том, как случилось, что добрый рыцарь Круглого стола сэр Агравейн Печальный отправился на спасение прекрасной дамы и после многотрудного путешествия и преодоления многих напастей получил ее сердце и руку и жил с ней долго и счастливо».

Сказано, конечно, коротко и ясно, для того времени — в самый раз, но сейчас, в наши дни, у нас уж больно строги стандарты. Словом, ярд-другой мне пришлось отрезать.

Итак, мы можем начать.

Большой турнир был в полном разгаре. Весь день рыцари, разгоряченные взаимными обещаниями, бросались друг другу на пики к пущему удовольствию публики. Глаза сверкали, платки взмывали в воздух, зычные голоса глашатаев призывали фаворитов расправиться со своими мускулистыми противниками. Галерка неистовствовала, ближе к арене слышались выкрики торговцев, предлагавших программки турнира и прохладительное. Шум и веселье царили в округе.

По толпе пробежал шепот, и она замерла. На противоположных концах арены появились всадники в полном вооружении.

Герольд поднял руку.

— Леди и джентльмены! Галахад Воинственный и Агравейн Печальный. Галахад — в правом от меня углу, Агравейн — в левом. Оруженосцев просим покинуть арену.

Кто-то попытался предложить один к шести на Галахада, но не нашел желающих. И осторожность эта была не без причины.

Мгновением позже двое всадников встретились посередине ринга. Из клубов пыли с металлическим лязгом на землю упал сэр Агравейн.

Он собрал себя, поднял и заковылял со сцены. Для него это не было необычным. По правде говоря, всю свою турнирную карьеру он только этим и занимался.

Правда была в том, что сэр Агравейн Печальный был не приспособлен для рыцарской жизни, и это знал. Такое знание и придавало ему тот оттенок меланхоличности, из-за которого он получил свой титул.

До той поры, пока ко мне в руки не попал этот манускрипт, я думал (полагаю, как и все остальные), что любой рыцарь Круглого стола был образцом красоты и силы. У Мэлори вы не найдете ничего, что бы опровергало эту теорию (у Теннисона — тоже). Но, по всей видимости, за Круглым столом бывали исключения, и сэр Агравейн Печальный был из них главным.

Казалось, положение его безнадежно. В этом мире есть место некрасивым и сильным; найдется место и слабым, но красивым. А если уж вам не повезло ни с первым, ни со вторым, приходится полагаться на собственные мозги. Во времена короля Артура они не применялись в домашнем хозяйстве, и спрос на них был совсем вялым. Агравейн был умнее, чем большинство его современников, но роста он был невысокого, три ускоренных курса по бодибилдингу заметных результатов не дали, в общем — с мускулами у него было плохо. Глаза у него были мягкие и кроткие, нос — вздернут подбородок остро выступал из-под нижней губы, как будто Природу во время работы над его лицом кто-то срочно отвлек, и ей пришлось долепливать в спешке. Выступающие верхние зубы довершали картину, придавая ему сходство с испуганным кроликом.

Немудрено, что с такими достоинствами он чувствовал себя за Круглым столом печально и одиноко. В сердце своем он тосковал по романтике, но романтика его сторонилась. Леди при дворе просто его не замечали. Девы в беде, которые периодически забредали в Камелот, жалуясь на драконов или великанов, испрашивали у короля, не отправит ли он с ними доблестного рыцаря (примерно так сейчас вызывают полисмена). Но даже с ними у него не было ни одного шанса. Выбор обычно падал на Ланселота или другого любимца публики.


За турниром следовал пир, куда все и пошли. Пир был веселый и оживленный. Прекрасные дамы, доблестные рыцари, слуги, оруженосцы, охрана и местные жулики — все от души развлекались; все, кроме Агравейна. Он сидел в молчаливой задумчивости, не обращая внимания на насмешки. И когда его сосед, сэр Кэй, обратился к нему за поддержкой в споре о том, что сэр Гейн, может быть, и хорош в среднем весе, но слабоват на прямой удар, он не ответил, хотя по этому поводу у Агравейна была своя точка зрения.

Тут в залу вошел воин.

— Ваше величество, — вскричал он, — дама в беде!

По залу прошло бормотание, и все заметно оживились.

— Пусть войдет, — просияв, молвил король.

Воин удалился. Рыцари за столом стали охорашиваться и подкручивать усы, лишь один Агравейн оставался безучастным. Ему случалось видеть это и раньше. Вся его манера красноречиво говорила: «А что толку?»

Толпа у дверей расступилась, и в зал вошла дама, при виде которой благородные рыцари побледнели от досады, ибо незнакомка была исключительно неприметной. Возможно, это вообще была единственная обычная девушка, которую они повстречали за всю свою жизнь, потому что никаких упоминаний о других обычных девушках в летописях не найдено.

Рыцари смотрели на нее несколько рассеянно, ибо то были времена, когда тысяча клинков была готова в одно мгновение встать на зашиту беззащитной девы, с одним условием, — если эта дева прекрасна. Настоящий образец немного отличался от идеала, и поэтому никто из них толком не знал, что же именно предусмотрено для подобных случаев.

Наконец король прервал неловкое молчание.

— Э-э? — сказал он. Дама заколебалась.

— Ваше величество, — вскричала она, — я в беде! Помогите!

— Мы так и поняли, — ответил король, беспокойно оглядывая ряды смущенных рыцарей, — А в чем собственно… эээ… проблема? Каждый из моих доблестных рыцарей готов… эээ… встать на защиту дамы, — закончил он, умоляюще взирая на соратников.

Как правило, такая речь служила естественным сигналом для оваций, но в этот раз стояла гробовая тишина.

— Готов и рад, — добавил король, чтобы заполнить паузу. — Это уж смею вас уверить. Так вы говорили?..

— Я — Ивонна, дочь графа Дорма с Холмов, — сказала девица, — и мой отец послал меня просить защиты рыцаря от свирепого дракона, который опустошает наши окрестности.

— Дракон, джентльмены, — объявил король. Обычно это срабатывало. В те времена разобраться с драконом умел любой рыцарь, но на этот раз никто не шелохнулся.

— Свирепый, — добавил он. Ответом было молчание.

Король решил перейти к личным обращениям:

— Сэр Гейн, наше собрание будет благодарно, если вы… Сэр Гейн сказал, что он как раз сегодня растянул связки.

— Сэр Пеллис…

Голос короля упал от неожиданной досады. Такого с ним еще не бывало.

Сэр Пеллис сказал, что ему мешает вросший ноготь.

Король с огорчением продолжил осмотр стола. Внезапно взор его просветлел.

Из-за стола поднимался рыцарь. Это был Агравейн.

— О! — только и произнес король.

Сэр Агравейн невольно сглотнул слюну. Он нервничал, и нервничал так, как никогда еще в этой жизни. Ни разу не ходил он на такие задания, и он волновался как маленький мальчик, собравшийся первый раз в жизни прочитать вслух стихи.

Его смущало не только то, что на него смотрели все, кроме одноглазого сэра Балина, который получил соответствующее повреждение на прошедшем турнире, но и то, что Ивонна, когда он поймал ее взгляд, явственно нахмурилась. Он тихо застонал. Эта леди, подумал он, хочет первоклассного товара или никакого вовсе. Возможно, ей не удастся заполучить Ланселота или Галахада, но она не собирается довольствоваться половиной порции.

Дело в том, что сэр Агравейн влюбился в нее с первого взгляда, с первой секунды. Для других она казалась заурядной и непривлекательной, для него — была Королевой Красоты. Его удивляла реакция остальных рыцарей. Он предполагал, что будет настоящая потасовка за эту сказочную привилегию, и был поистине озадачен, заметив, что из присутствующих встал только он.

— Это, — сказал король девице, — сэр Агравейн Печальный. Вы принимаете его защиту и покровительство?

Агравейн затаил дыхание, но все было в порядке — девица учтиво поклонилась.

— Тогда, Агравейн, — сказал король, — лучше не откладывать. Полагаю, дело срочное, время не ждет, и драконы, э… а… тоже.

Десять минут спустя Агравейн и его дама были в пути.

Первое время они ехали молча. Дама была погружена в размышления, а в голове у Агравейна проносился целый вихрь идей, который кружился вокруг основной мысли, заключавшейся в том, что он, сохнувший по романтике, эту романтику сполна получил.

Дракон! Да к тому же свирепый. Абсолютно ли он уверен, что сможет урегулировать проблему? Конечно, хорошо в таких случаях иметь предварительный опыт, но думать об этом поздно. По дороге у него даже возникла идея заехать к мудрому Мерлину и получить магическую настойку против драконьих укусов, но кто знает, кусаются ли драконы? Может быть, они только дышат огнем или оглушают рыцарей хвостом?

Таких опасений были десятки. Ему, конечно, не следовало уезжать так опрометчиво, не вооружившись подходящими знаниями. Он уже был готов объявить, что только что вспомнил о совершенно неотложном деле, но, взглянув на даму своего сердца, отмел все сомнения. В конце концов, что такое смерть по сравнению с рыцарским долгом?

Он осторожно кашлянул и вывел даму из задумчивости, осведомившись:

— Едем к дракону?

— Ужасное создание, сэр рыцарь, — отвечала она. — Дышит огнем, не дает никому покоя.

— В самом деле? — посочувствовал Агравейн. — А какого он… э-э… размера?

— Сам он толще, чем десять самых толстых деревьев, а голова достает до небес.

— Не может быть! — задумчиво сказал Агравейн, и добавил. — Хм…

— О, сэр, прошу вас, будьте осторожны!

— Буду, — ответил рыцарь, и редко когда он был так уверен в своих клятвах. Будущее казалось ему исключительно мрачным. Все призрачные надежды на то, что данный дракон окажется сравнительно небольшим и вполне безобидным, испарились. Да, это не какой-нибудь там рахитичный дракончик! Подумать только, с десять деревьев! И огнем дышит… Скорее всего, не удастся испортить ему желудок. Проглотит как соленый орех.

По ходу их разговора на горизонте появилось серое пятно.

— Взгляните! — сказала дама. — Это замок моего отца. Вскоре они въехали по подвесному мосту в массивные ворота, которые с лязгом за ними захлопнулись.

Пока они спешивались, навстречу к ним вышел незнакомец.

— Отец, — сказала Ивонна, — разреши представить тебе доброго рыцаря сэра Агравейна, который любезно согласился…

Агравейну показалось, что она немного колеблется.

— Потягаться с драконом? — подсказал отец. — Замечательно! Входите, входите!

Граф Дорм был невысокий пожилой человек, как показалось Агравейну, — с заговорщицкими наклонностями. У него были близко посаженные глаза и переслащенная улыбка. Даже Агравейн, который был настроен любить, по мере возможности, всю семью Ивонны, испытывал к нему антипатию. Конечно, под личиной мошенника типа «похититель болонок» могло скрываться золотое сердце, но сам его внешний вид приливу симпатий не способствовал.

— Очень хорошо, с вашей стороны… — начал граф.

— Что вы, что вы! — откликнулся рыцарь. — Я слышал, у вас здесь дракон.

— Да, есть такая напасть, — согласился хозяин. — Но мы все обсудим за ужином.

В те времена в хороших домах Англии всех усаживали за один стол. На самых почетных местах сидели гости, далее шли места хозяев, а прислуге оставалось сидеть на сквозняке у дверей.

Свита у графа Дорма была небольшой, но свои количественные недостатки она с лихвой заменяла качественными достоинствами. Ни с одним, кто сидел с дальней стороны стола, Агравейн не пожелал бы встретиться в темном парке. Особенно выделялся субъект, с которым он согласился бы встретиться только в том случае, если на его стороне будет дракон, и не самый мелкий.

Голос хозяина вывел его из задумчивости:

— Надеюсь, вы не устали после путешествия, сэр Агравейн? Моя дочурка вам не докучала? Мы здесь народ тихий, как церковные мыши, но постараемся сделать ваш визит увлекательным.

Агравейн считал, что по части развлечений с него хватит и дракона, о чем не замедлил упомянуть.

— Ах, да, дракон, — сказал граф Дорм, — Совсем про него забыл. Надо будет обсудить этот вопрос, но не сейчас, позже.

Его взгляд встретился со взглядом Агравейна, и он улыбнулся слабой, неискренней улыбкой. Тут рыцарь поймал себя на мысли, что что-то нечисто с этим замком и его обитателями. Постепенно к нему стала приходить уверенность, что вокруг него плетутся интриги, расставляются сети, ведется нечистая игра… короче, — он становится жертвой коварного заговора.

В воздухе ощущалась зловещая таинственность, которая действовала ему на нервы. Когда злобный дракон мародерствует в округе, и рыцарям Круглого стола посылают сигнал бедствия, каждый вправе полагать, что проблема мерзкой рептилии станет пунктом номер один. Но в поведении хозяина явно просматривалась тенденция обойти этот вопрос. Как только заходила речь о драконах, он сразу становился каким-то скользким и обтекаемым. Это было в высшей степени странно, и напоминало звонок в полицейский участок с единственной целью — обсудить результаты футбольного матча.

По телу Агравейна разлилась волна недоверия. Ему живо вспомнились рассказы о разбойниках, которые заманивают простодушных рыцарей в замки и держат их там, а честной народ, нервно подбадриваемый друзьями потерпевшего, скидывается по кругу на выкуп. Не это ли его случай? Манеры и улыбка хозяина могли бы удовлетворить любой состав присяжных, и те единодушно вынесли бы ему обвинительный приговор, не покидая зала суда. С другой стороны, он — отец Ивонны. Разум сэра Агравейна отказывался записывать такую девушку в его сообщницы.

Конечно, у графа Дорма просто не совсем удачная манера или же он страдает каким-нибудь лицевым тиком, придающим его улыбке двусмысленное значение…

Как бы там ни было, Агравейн высказал твердое намерение не расставаться с доспехами и мечом, когда граф беспечно предложил отдать их слугам для полировки. Рыцаря смутило, что он не стал на этом настаивать.

Рассматривая предмет с философской точки зрения, сэр Агравейн понимал, что на самом деле его вооружение большого значения не имеет. Для громил из свиты его меч не опаснее зубочистки.

И он продолжил трапезу, полный дурных предчувствий.

Трапеза эта была обстоятельной, не перекус на работе. Начавшись рано, она закончилась в те часы, когда Агравейну уже хотелось спать.

Его комната была на самом верху восточной башни. Она ему понравилась, хотя, на критичный взгляд, слишком уж толсты решетки. Дверь была добротная, дубовая, прошитая железными скобами, а на окне темнел занятный узор из массивных железных прутьев.

Только Агравейн закончил тщательный осмотр, как в комнату вошла Ивонна, бледная и запыхавшаяся.

— Бегите! — прошептала она.

Если бы вам довелось провести ночь в мрачном замке, принадлежащем совершенно незнакомому человеку с бегающими глазками и приторной улыбкой, а зайдя к себе в номер, вы обнаружили бы крепкую дверь и окно с металлическим узором, и сразу после вашего открытия к вам забежала бы бледная и запыхавшаяся девушка, шепча «Бегите», вам бы это показалось немного странным. Показалось это странным и Агравейну.

— А? — сказал он.

— Бегите! — повторила она. — Бегите, сэр рыцарь!

В коридоре послышались шаги. Девушка испуганно оглянулась.

— Что здесь происходит?

В полумраке коридора показался граф Дорм. В его голосе слышались неприятные нотки.

— Ваша дочь зашла сказать, что завтрак будет… — начал Агравейн.

Фраза осталась незаконченной. Резким движением граф захлопнул дверь прямо перед его носом. С другой стороны послышался лязг ключей и скрежет засова. Он оказался в ловушке.

Тем временем снаружи граф схватил свою дочь за руку и в отеческом тоне устроил ей небольшой допрос:

— Что ты ему сказала? Ивонна не дрогнула.

— Я уговаривала его бежать.

— Если он захочет покинуть этот замок, — мрачно заметил граф, — он его покинет.

— Отец, я не могу!..

— Чего это ты не можешь?

— Не могу.

Он крепче сжал ее руку. С другой стороны двери слышались приглушенные удары по мореному дубу.

— Да? — сказал граф' Дорм. — Не можешь? Хорошо, а теперь послушай. Никуда ты не денешься. Конечно, жаль, что не нашлось кого-нибудь получше…

— Отец, я люблю его.

Он отпустил ее руку и озадаченно взглянул на нее в неровном свете факелов.

— Любишь?

— Да.

— М-дэ… Ну хорошо. Не поймешь этих женщин! — заключил он и отправился вниз по лестнице.

Пока проходили эти загадочные переговоры, Агравейн, поняв всю обоснованность своих опасений, колотил в дверь. Несколькими минутами позже он осознал, что дверь не разломает, и сел на кровать, чтобы обдумать положение.

Не имея намерения обманывать уважаемого читателя, скажем, что главной его эмоцией было несказанное облегчение. Все говорило в пользу той теории, что никакого дракона нет, и ему не надо страдать, ибо он никогда не боролся с чудовищами, имеющими привычку пожирать неудачливых рыцарей. Вся эта затея не нравилась ему с самого начала. Хотя он и был готов к испытанию, но мысль о его отмене ему понравилась.

Внимание его обратилось к неопределенному будущему. Это заключение могло означать одно — финансовые потери. Но он был богат, и это его не беспокоило. Когда ситуация переходит в чисто деловые рамки, всегда есть возможность договориться.

Как и подобает истинному философу, он решил, что дальше сидеть не стоит, и спокойно лег спать.

Когда солнце уже пробивалось сквозь оконную решетку, его разбудило появление великана, принесшего ему завтрак.

Он различил в нем одного из громил, сидевших вечером на другом краю стола. Вся его внешность — густая рыжая шевелюра, мохнатые брови, сильно косящие глаза — говорила о том, что ее обладателю вообще нет необходимости разговаривать. На все попытки завязать беседу он отвечал только ворчанием и вскоре покинул комнату, закрыв за собой дверь.

Вечером его заменил другой, примерно такого же размера и такого же уродства. Все его отличие заключалось в том, что он даже не ворчал.

Приятная беседа, судя по всему, была не в ходу у слуг этого замка. Следующий день прошел без инцидентов. С утра еду принес рыжий ворчун, вечером — рыжий молчун. Жизнь текла мирно, но несколько однообразно. Вскоре Агравейн пришел к заключению, что было бы неплохо ее немного разнообразить.

И ему это, кажется, удалось.

Он уже собрался заснуть, как за дверью послышались сердитые голоса, и он напряг внимание. По-видимому, происходило что-то странное.

Наконец ему удалось разобрать слова:

— С кем я видел тебя на дороге?

— С кем ты видел меня на дороге?

— Кто это с тобой шел?

— А кто с тобой шел?

— А почему со мной кто-то шел?

— А почему со мной кто-то шел?

Значение всех этих фраз осталось для Агравейна полной загадкой. На самом деле, ему посчастливилось услышать первый разговор, положивший начало последующему расцвету мюзик-холла. Многие годы спустя схожие строки стали известны всей Великобритании, от столицы до самых глубин, но в те времена диалог остался незамеченным.

Голоса становились все громче, и посвященному слушателю было бы понятно, что скоро в ход пойдут кинжалы, эти неуклюжие предшественники полицейских дубинок. Но для Агравейна, в этих делах неопытного, последующие события явились полной неожиданностью. Сначала он услышал звук приглушенного падения, затем шаркающие звуки, стоны и, наконец, тишину.

После этого, к своему удивлению, послышался лязг отпираемого засова.

Дверь распахнулась, и в проеме показалась женская фигура, а за нею бесформенная масса, в которой он верно опознал останки своих тюремщиков.

— Это я, Ивонна, — сказал женский голос.

— Что случилось?

— Я их перессорила. Они такие ревнивые… Я им просто сказала… и вот, пожалуйста!

Она взглянула на груду тел и невольно поежилась. Агравейн понимающе кивнул.

— Жаль, что кухарка останется без жениха.

— Мне все равно. Я сделала это для вас. Идемте. Мы теряем время. Я вас спасу.

Человек, запертый на два дня в маленьком помещении, охотно принимает приглашение размять свои кости. Он молча проследовал за ней, и под покровом темноты они вместе прокрались до зала. Откуда-то доносились голоса слуг.

Ивонна тихо открыла маленькую дверцу, и, пройдя в нее, Агравейн обнаружил, что они у стен замка.

— Прощайте, — сказала Ивонна.

Наступила заминка. Агравейн счел необходимым проанализировать ситуацию. С одной стороны, он был рад оказаться на свободе, с другой — он расставался с Ивонной.

Он взглянул на небо, на стены, и шагнул обратно.

— Я не уверен, что хочу уходить, — сказал он.

— О! Беги, сэр рыцарь! Беги! — вскричала она.

— Ты не поняла, — решил объясниться рыцарь. — Я не хочу сказать ничего дурного о твоем отце, но мне показалось, что… говоря без предрассудков… короче, речь шла о выкупе? Ну что ж, я вполне способен…

— О нет! — сказала она дрожащим голосом. — Ему не нужен выкуп.

— Он что, просто любит похищать?

— Нет-нет… я не могу об этом говорить. Беги!

— Да почему?

Она замолчала, потом, решившись, быстро начала:

— Что ж, я скажу. Слушай. У моего отца шесть детей, и все — дочери. Мы бедны, и всю нашу жизнь нам придется провести в этом захолустье. Не имея возможности выдать нас замуж, отец впал в отчаяние. Потом он сказал: «Если гора не идет к Магомету, Магомет идет к горе». Мою старшую сестру он послал в Камелот просить помощи от трехголового великана. Никакого великана, конечно, не было, но она получила сэра Саграмора. Он, должно быть, был известен при дворе?

Агравейн кивнул.

— Моя старшая сестра очень красивая. В первый же день сэр Саграмор напрочь забыл о великанах. Его больше интересовали котята, которые резвились у нее на коленях. А через два месяца справили свадьбу. Потом отец послал мою сестру Элину просить защиты от единорога.

— Кто же выпал ей?

— Сэр Малибран из Девона. Они поженились через три недели, и мой отец… нет, не могу продолжать. Все и так понятно.

— Основную идею я понял, но в моем случае…

— Ты должен был жениться на мне, — тихо проговорила она, но губы ее дрожали.

Агравейн почувствовал тупую боль в сердце. Он знал, что его мечтам не суждено сбыться, но еще не имел тому подтверждений. Сейчас все стало ясно.

— И ты, конечно, поспешила от меня избавиться… Я так и думал. Ну что ж, я не тщеславен. Прощай.

Он повернулся, но она громко вскрикнула:

— Ведь я же тебя спасаю!

— Спасаешь? Я полюбил тебя, как только увидел. У нее захватило дыхание.

Они взглянули друг другу в глаза при свете звезд, и она обняла его.

— Агравейн!

Он заключил ее в объятия. Для новичка у него получилось очень даже неплохо.


Шесть месяцев спустя Агравейн, заехав в лес, решил зайти к мудрецу.

В те дни почти каждый, кто не был полным идиотом, мог устроиться мудрецом. Для этого было необходимо жить в лесу и отрастить большую белую бороду. Мудрец, к которому обратился Агравейн, по какому-то чудесному совпадению, действительно обладал кое-каким здравым смыслом. Он внимательно выслушал историю рыцаря.

— Это так меня озадачило, — говорил тот, — что я решил получить консультацию квалифицированного специалиста. Взгляните на меня. Что вы думаете о моей внешности? Не бойтесь, говорите. Правда, я самый уродливый человек в Англии?

— Ну, может быть, не стоит так преувеличивать? — вежливо заметил мудрец.

— Да все так думают. Все, кроме моей жены. Она говорит, что я красавец. Вы знаете Ланселота? Она говорит, что он со мной и рядом не стоял. Что вы на это скажете? И вот еще: для меня совершенно очевидно, что моя жена — одно из самых красивых существ на земле. Я видел многих при дворе, и скажу вам, она им не чета, но сама почему-то себя не ценит. Что вы на это скажете?

Мудрец погладил седую бороду.

— Сын мой, — начал он, — все очень просто. Настоящая любовь слепа, она не обращает внимания на мелочи.

— В самом деле?

— Вы — родственные души. Поэтому то, что снаружи, не так уж и важно. Настоящая любовь — волшебница, посильнее, чем Мерлин. Она играет странные шутки с человеческим зрением.

— Это да.

— Или скажем так: любовь — великий скульптор. Она берет глину и создает из нее божественные создания.

— Кажется, я понял.

Но мудрец только начал расходиться:

— Или возьмем, к примеру…

— Я понял. Я, пожалуй, пойду. Жена будет ждать к обеду, — поспешил попрощаться Агравейн.

— Мы можем представить ее как…

— Да, да, да. Прощайте. Мудрец обреченно вздохнул.

— Всего хорошего, сэр рыцарь, — сказал он. — И не забудь оплатить мне по счету.

Агравейн вскочил в седло и. поскакал, дивясь чудесам, которые мы порой встречаем в жизни.

В ОТЕЛЕ «АЛЬКАЛА»

1

В «Алькала», как и во многих других нью-йоркских гостиницах, распределение цен на номера очень напоминает плохо скрученную сигару — слишком толсто посередине и слишком узко на концах. Комнаты на средних этажах очень дороги, настолько дороги, как будто золотой век не ушел безвозвратно, а задержался как раз посреди гостиницы. Номера ближе к чердаку — дешевле; еще дешевле номера на первом этаже.

В самых дешевых номерах и гостиная, и прихожая, и спальня — в одном месте. Один из таких номеров был совсем уж непритязателен: кресло, еще одно кресло, протертый половик, кровать, сильно напоминающая раскладушку. Вероятно, эта кровать годами мечтала стать полкой для книг, но дальше раскладушки ей продвинуться не удаюсь. Был еще и стол общего назначения, залитый тут и там чернилами. Именно за ним ночь за ночью Максвел Резерфорд писал свои рассказы. Иногда у него получалось то, что не стыдно показать миру.

Максвел Резерфорд был англичанином и младшим сыном англичанина. Его удел не отличался ничем от удела младшего сына в любой другой стране. Свою карьеру он начал как один из многочисленных служащих Нового Азиатского Банка, распространившего свои филиалы по всему миру. Учреждение было действительно солидным, и Макси оставалось лишь принимать поздравления родственников, которые справедливо считали большой удачей получить такое место. Однако сам он не разделял их точки зрения. Как ни солидна, как ни престижна была его должность, в ней было слишком мало романтики. И если уж быть до конца откровенными, место было не особенно прибыльным. Макси получал крохи. Таковы были его перспективы, если бы он решил остаться в банке. Но в очень скором времени он уяснил для себя одну простую вещь — в банке он надолго не останется, а выйдя из него, смело ступит на тернистый путь литературы.

Макси научился радоваться даже тому, что посылала ему судьба, которая его не баловала, но так или иначе, он все-таки был в Нью-Йорке, где иногда что-то происходит. Уж точно, в Нью-Йорке у него было больше шансов, чем в его родном местечке, которое и обозначено-то не на всех картах. Проигрывал ли он, или ему улыбалась удача, с уверенностью можно сказать одно — он был на ринге, и он был готов драться. Именно поэтому каждую ночь он сидел за письменным столом и писал. Иногда он только пытался, и тогда он испытывал настоящие муки.

Вы не найдете такого часа, когда этот отель полностью погружен в сон. Даже ночью слышатся голоса танцовщиц, репортеров и других ночных пташек. Лежа в кровати, Макси слышал их шаги по коридору и с некоторым временем настолько привык, что ждал их как что-то привычное, то, что, казалось, могло связать его с внешним миром. Но для них он оставался невидимым, как только уходил к себе в номер. Он был абсолютно один в самом сердце великого города. Иногда он улавливал обрывки бесед, иногда до него доносилось чье-то имя. Он взял себе в привычку придумывать характеры и судьбы к этим случайно подслушанным именам. Одно имя, Пегги, доставляло особенно много пищи для фантазии. Он представлял ее веселой и бойкой. Проходя мимо его двери, она всегда что-то напевала. Она пела и в первый раз, когда он только услышал ее имя. «Пегги, перестань! — послышался девичий голос. — Разве тебе еще не надоела эта мелодия там, в театре?» Макси почувствовал, что ему было бы интересно взглянуть на эту Пегги.

Пришел июнь, а за ним и июль, превращая Нью-Йорк в настоящую духовку и стирая границу между дневным и ночным зноем. В такие дни Резерфорду казалось, что его ручка наливается свинцом. Он потягивал воду со льдом и сидел в легкой рубашке, заполняя листы бумаги с молчаливым упорством, которое даже погода не могла из него вытравить. Несмотря на жару, он пребывал в бодром расположении духа. Жизнь начинала идти в нужном направлении. Небольшую новеллу, написанную, когда термометр еще не зашкаливало и голова была ясная, наконец, принял журнал, выгодно отличавшийся от тех, которые до сей поры были благосклонны к его рассказам. Его стали одолевать мечты о целом дне, проведенном в лесу. Повсюду витал этот загородный дух. Отель освобождался от своих обитателей. Еще немного, и Макси был готов присоединиться к толпе отдыхающих.

Он настолько погрузился в размышления, что не услышал стука в дверь. Это был очень требовательный и громкий стук, требующий незамедлительного внимания. Он встал из-за стола и направился к двери.

На пороге стояла высокая девушка с темными глазами. На ней были шляпка и платье, которые, несомненно, призваны, скажем так, агрессивно привлекать внимание. Мысли о том, какую марку духов она использована, оставляли большое поле для догадок.

Ее взгляд, остановившийся на Макси, ни о чем не говорил. Как у старинных призраков, ее глаза чувств не выражали. Макси вопросительно посмотрел на гостью, подспудно сознавая, что он одет по-домашнему.

— Вы стучали? — спросил он, начиная разговор, как и любой мужчина, с этого глупого, но неизбежного вопроса.

Видение заговорило:

— Эй, закурить не найдется?

— Боюсь, у меня нет сигарет, — извинился Резерфорд. — Вообше-то я курю трубку. Вы уж простите.

— Что? — переспросил призрак.

— Боюсь, у меня нет.

— О! — произнесла гостья. — Сигаретой не угостишь? Интеллектуальность беседы стала переходить грань его восприятия. В сочетании с удушающей жарой нью-йоркской ночи это произвело свой эффект, и голова у Макси поплыла.

Незваная гостья воспользовалась его замешательством и прошла в комнату. Добравшись до стола, она занялась тем, что на нем было. Особенно ее заворожила ручка. Она подняла ее и подвергла тщательнейшему осмотру.

— Это что у тебя? — спросила она.

— Ручка, — сказал он не без искательности. — Перо.

— О! — гостья опять сделала паузу. — Закурить не найдется?

Одной рукой Макси нащупал спинку стула, другой — вспотевший лоб. Он был в агонии.

В этот момент, как полагается — самый последний, пришло спасение. Послышались быстрые шаги по коридору, и на пороге появилась вторая девушка.

— Глэдис, чем это ты здесь занимаешься? — строго спросила она. — Это не дело! Нельзя входить в чужие двери и приставать к незнакомым. Кто тут живет?

— Максвел, — сообщил он. — Максвел Резерфорд.

— Чего тебе, Пегги? — произнесла охотница за сигаретами, в небрежной манере роняя манускрипт на пол.

Резерфорд с интересом посмотрел на пришедшую девушку. Она была хрупкая и стройная. Как раз такая, какую он себе и представлял. Платье, в отличие от одежд ее подруги, было простое. Из-под шляпки глядело небольшое, аккуратное личико с вздернутым носиком, гордым подбородком и немного большим ртом, предполагающим, что у человека — хорошее настроение. Серые глаза смотрели прямо и спокойно в его глаза, прежде чем перейти к статуэтке на столе.

— Не балуйся с чужой чернильницей, Глэдис. Пошли спать.

— Эй, а закурить?

— Пошли наверх, там закуришь.

Первая гостья проявила пример полного послушания и молча направилась к выходу. На пороге она остановилась и осмотрела Макси придирчивым взглядом.

— Пока, лапочка, — попрощалась она с нескрываемым пренебрежением.

— Всего хорошего, — ответил Резерфорд.

— Приятно было познакомиться, — сказала Пегги.

— Спокойной ночи, — сказал он.

— Спокойной ночи.

— Пошли, Глэдис, — твердо произнесла Пегги. И Глэдис пошла.

Макси присел на кровать и промокнул салфеткой лоб. Его немного качало. Он не привык к посетителям.

2

Он закурил трубку и только присел прочитать черновой вариант, когда в дверь опять постучали. На этот раз он действовал быстро, поскольку находился в том состоянии, когда реагируешь на малейший шорох.

— Входите, — крикнул он. Это была Пегги.

Увидев ее, он вскочил на ноги.

— Не хотите ли… — начал он, выдвигая кресло.

Она подошла и элегантно присела на краешек стола. На ней уже не было той шляпки, и Макси должен был признать, что эта перемена — к лучшему.

— Да ничего, я здесь присяду, — ответила она. — Я думала, надо зайти, извиниться за Глэдис. Это на нее так жара плохо действует.

— Да, жарко, — подтвердил Макси.

— И вы заметили? Великолепно! Дедукция, достойная Шерлока Холмса! Она при вас застрелиться не пробовала?

— Господи, что вы!

— Она уже пыталась однажды, но я стащила у нее пистолет, а достать другой не хватило сообразительности. Она хорошая девушка, но иногда на нее находит. Когда погода жаркая. — Она окинула взором комнату и остановила его на Макси. — Как вы сказали, вас зовут?

— Максвел Резерфорд.

— Да ну! С таким прозванием непросто, а? Попробуем немного урезать. Подло называть беззащитное создание таким именем. Как это? Резерфорд? Да, не позавидуешь! А других имен у вас случайно нет? Том или Чарли или что-нибудь в этом духе?

— Боюсь, что нет. Ее глаза опять остановились на нем.

— Я буду звать вас Джордж.

— Спасибо, очень приятно.

— Значит, Джордж? А вы меня зовите Пегги. Пегги Нортон, если уж точно.

— Спасибо, с удовольствием.

— А вы случайно не англичанин? — спросила она.

— А как вы догадались?

— Уж больно вежливый. Все эти «спасибо»… Нет, я не против…

— Спасибо… ой, прошу прощения. Я хотел сказать: «Хорошо, Пегги».

Она с любопытством посмотрела на него.

— Как вам Нью-Йорк?

— Замечательный… по вечерам.

— На Кони-Айленде были?

— Нет еще.

— Я так и думала. А чем здесь занимаетесь?

— Чем занимаюсь?

— Джордж! Прекратите повторять вслед за мной! Мы не водевиль репетируем. Чем вы занимаетесь? Когда ваш босс дает конверт, что он имеет в виду?

— Я — в банке.

— Вам это нравится?

— Ну, нет!

— А почему тогда не уйти?

— Не могу себе этого позволить. Платят, правда, мало, но все же…

— А почему вы не спите в такой поздний час? Работой завалили?

— Нет. Они, конечно, рады бы, но пока не могут. Я пишу.

— Пишете? Вы не против, что я вас немного поспрашивала? Если не нравится, перейду на погоду.

— Ни в малейшей степени! Пожалуйста, пожалуйста, спрашивайте, сколько хотите!

— Джордж, ни у кого уже нет сомнений, что вы англичанин. У нас здесь слишком мало времени, чтобы так изъясняться. Если бы вы просто сказали: «Валяй», мне бы вполне хватило. Ничего, что я вас немного поучаю, Джордж? Это для вашей же пользы.

— Валяй, — ухмыльнулся Макси. Она одобрительно улыбнулась.

— Так-то лучше. А ты способный ученик! О чем это мы беседовали, перед тем как свернуть на образовательные рельсы? Вспомнила! Ты говорил, что пишешь. А что именно?

— Рассказ.

— Для газеты?

— Для журнала.

— Ого! Одна из тех историй, где герой спасает прекрасную Девушку?

— Приблизительно.

В ее глазах вспыхнул новый интерес.

— Вот те на! Кто бы мог подумать! Прям, как знаменитость какая-то! Тебе надо табличку на дверь повесить! А выглядишь совсем по-простому.

— Спасибо…

— Да нет, Джордж, я имела в виду манеру. А выглядишь ты неплохо, глаза у тебя добрые.

— Спасибо.

— И нос ничего.

— Спасибо.

— И волосы очень приятные.

— Весьма благодарен.

Она молча посмотрела на него, потом весело фыркнула:

— Так ты говоришь, тебе не нравится в банке?

— Совершенно.

— И ты бы взялся за что-нибудь другое?

— Разумеется.

— Так почему ты не идешь в музей? Давно бы сделал состояние! Ты же самая настоящая божья овечка! Был бы у них редчайшим экспонатом! Тебе девушка поет про глаза, нос там, волосы, а ты стоишь и блеешь «Спасибо!»

Резерфорд кивнул головой и улыбнулся.

— Прошу прощения. Тупость — наша национальная черта.

— Оно и видно.

— Теперь, когда ты знаешь все обо мне, расскажи немного о себе, — попросил он. — Что ты делаешь, когда не скрашиваешь ужасные вечера одиноким клеркам?

— Угадай с трех раз.

— Ты актриса?

— Вот это да! А ты — знаток человеческих душ! Такой и впрямь разгадает любое дело за одну трубку. Да, Джордж, я на сцене. Танцую и пою в шоу «Девичий остров». Случайно не видел?

— Еше нет. Завтра пойду.

— Здорово! Я их предупрежу, чтобы они красную дорожку раскатить не забыли. Тебе понравится.

— Да, я слышал.

— Что ж, тогда до завтра. Я тебе немного улыбнусь со сцены, чтобы тебе не показалось, что ты совсем зазря потратил деньги. Спокойной ночи, Джордж!

— Спокойной ночи!

Она спрыгнула со стола, и ее взгляд упал на фотографии на камине, которые она сразу же начала разглядывать.

— Это что за компания? — спросила она, беря групповое фото.

— Это моя школьная команда. Тот самодовольный улыбающийся шкет с мячом — это я. Заботы мирские еще меня не пообтесали.

Ее взгляд блуждал по полке, пока не наткнулся на фотографию девушки.

— А это кто? — сказала она с особым ударением. Неловко, но вместе с тем решительно, он забрал из ее рук фотографию, поставив на место, и еще немного посмотрел на нее, задумчиво облокотившись на каминную полку.

— Кто это? — спросила Пегги. — Джордж, да очнись же! Резерфорд неожиданно вышел из оцепенения.

— Прости, я задумался, — ответил он.

— Оно и видно. Ну, так кто она?

— А? Так, одна.

Пегги от души рассмеялась.

— Спасибо, что объяснил. Джордж, я ведь еще не слепая.

— Я заметил, — сказал Макси, улыбнувшись. — У тебя красивые глаза.

— Да ну! Интересно, что бы она сказала, услышь тебя сейчас?

Она сделала к нему шаг и взглянула на него. Их глаза встретились.

— Она бы сказала, — медленно начал он, — «я знаю, ты любишь меня, и могу тебе доверять, и нимало не возражаю против того, чтобы ты сказал мисс Нортон правду о ее глазах. Мисс Нортон — очень милая девушка. Надеюсь, вы будете хорошими друзьями!»

Наступило молчание.

— Она бы так и сказала? — наконец произнесла Пегги.

— Да, так бы и сказала.

Пегги взглянула на фотографию, а потом опять на него.

— Ты действительно к ней сильно привязан, Джордж?

— Да, — тихо подтвердил он.

— Джордж…

— Да?

— Джордж, она ведь ужасно далеко отсюда?

Она взглянула на него не без любопытства. Он встретил этот взгляд спокойно.

— Не для меня, — ответил он. — Она все время со мной. Он подошел столу и взял пачку бумаг, с которой разбирался до ее прихода. Пегги засмеялась.

— Спокойной ночи, лапочка. Не буду тебя задерживать, а то опоздаешь на работу. Что тогда скажут в банке? Наверное, что-нибудь нехорошее. Спокойной ночи, Джордж! Я еще зайду в один из ужасных вечеров.

— Спокойной ночи, Пегги!

Дверь закрылась. Он услышал звук шагов, затем нерешительную паузу, затем — ее быструю походку.

3

После этого вечера их встречи стали частыми. Постепенно между ними установилась молчаливая договоренность, что она может заглянуть к нему после театра. Он привык нетерпением ожидать ее прихода и беспокоиться, когда она опаздывает. Однажды она привела с собой охочую до сигаре Глэдис, но манеры у той были чересчур жеманными, и разговор никак не клеился. После этого Пегги заходила одна.

Как правило, она заставала его за столом. Его работоспособность очень удивляла Пегги.

— Джордж, — сказала она, усаживаясь на свое любимое место на краешке стола, с которого он заблаговременно убрал бумаги, — мне кажется, ты не отрывался от работы вчерашнего вечера.

Джордж рассмеялся:

— Я возьму небольшой отпуск, когда хоть немножко прославлюсь. А когда я перейду в категорию людей, которые получают двадцать центов за слово, я смогу даже путешествовать.

Пегги покачала головой.

— Для меня, пожалуйста, никаких путешествий. Чушь какая! Только у кого-то начинает звенеть в карманах, он устремляет свой взор в дальние страны, совершенно забывая бродвейских театрах.

— Тебе нравится Бродвей, Пегги?

— Это мне? Бродвей? А нравится конфета ребенку? Разве тебе он не нравится?

— Что ж, в нем есть своя прелесть, но не это мой идеал.

— Ты мечтаешь о маленьком уютном театре?

Джордж раскурил трубку и мечтательно взглянул на гостью сквозь клубы сизого дыма.

— Далеко отсюда, в Англии, есть такое местечко, называется Вустер. Где-то там есть серый домик с остроконечной крышей и лужайка, окруженная кустарником, а за ней цветник, где полно роз, и у входа на веранду — большой старый кедр. Если ты залезешь на его макушку, оттуда можно увидеть излучину реки и холмы в отдалении, а еще…

— Какое занудство! — воскликнула Пегги. — Нет, какая тоска! Мне подавай Бродвей! Поместите меня на углу Сорок Второй и оставьте меня на некоторое время! Джордж, я никогда не думала, что ты такая заскорузлая деревенщина.

— Не беспокойся, Пегги, это будет еще не скоро. Не раньше того дня, когда я смогу заработать достаточно денег.

— Еще не подобрался к Аллее Бессмертных?

— Я думаю, еще надо немного пройти. Пегги, ты — вроде куклы-неваляшки. Сидишь на самом краешке стола и никак не падаешь.

— Спасибо, Джордж. Ты знаешь, я всегда говорю откровенно. Когда я была маленькая, я брала с собой в кровать любимую куклу. Вот и ты к ней так привязан. — И она указала на фотографию.

С того дня, когда они встретились, по молчаливому соглашению эта тема ни разу не затрагивалась.

— Джордж, ты мне так и не сказал, как ее зовут.

— Холидей, — скованно отвечал Резерфорд.

— Это фамилия. А по имени?

— Элис.

— Ну не злись, Джордж! Я тебя не укушу. Расскажи мне о ней. Она живет в том сером доме, окруженном лужайками с розами и деревьями?

— Нет.

— Не будь занудой, Джордж! Да что с тобой?

— Прости меня, Пегги, — сказал Макси, — я чувствую себя как последний дурак. И в этом нет никакого смысла. Пока что я зарабатываю полдоллара в год. Понятно, что жаловаться не на кого. Но, ты знаешь, когда я пишу, я как бы возвращаюсь домой. Ты напомнила мне не просто неунывающую куклу, а талисман, приносящий удачу. До нашей встречи мне никак не удавалось так много и хорошо писать. Выходит, ты и есть мой талисман.

— Что ж, очень рада. Приятно думать, что у каждого в этом мире есть свое предназначение. Джордж, если я тебя поцелую, это тебе еще больше поможет?

— Лучше не надо. С талисманами обращаются очень осторожно.

Она спрыгнула со стола и подошла к нему, смотря на него большими серыми глазами, которые всегда напоминали ему о котенке.

— Джордж!

— Да?

— Нет, ничего.

Она отвернулась к камину и посмотрела на фотографию.

— Джордж.

— Что?

— Скажи, а какие у нее глаза?

— Серые.

— Как у меня?

— Темнее.

— И лучше?

— Я не думаю, что это подходящая тема.

Она резко повернулась. Кулаки ее были сжаты, лицо ярко горело:

— Я тебя ненавижу! — вскричала она. — Ах, как бы я хотела никогда тебя больше не видеть!..

Она наклонилась к камину, закрыла лицо руками и разрыдалась. Резерфорд вскочил и остановился в беспомощности. Потом подошел к Пегги и робко положил руку на ее плечо.

— Ну, Пегги, не надо… Она резко одернула его:

— Не прикасайся ко мне! Слышишь! Если бы я только никогда тебя не видела!

Она побежала к двери, выскочила и с шумом захлопнула ее.

Он остался стоять, где стоял, подавленный и безмолвный. Затем почти машинально нащупал в кармане коробок и зажег трубку.

Прошло полчаса. Дверь потихоньку открылась, и показалась Пегги. Она была бледна, глаза ее были красными. Она улыбнулась слабой извиняющейся улыбкой.

— Пегги!

Он попытался сделать шаг ей навстречу, но она остановила его.

— Прости меня, Джордж. Я знаю, это глупо.

— Пегги, да что ты!

— Я знаю. Я знаю, как это все нелепо и глупо. Ты был очень добр ко мне. Я подумала, мне надо зайти и извиниться. Прощай, Джордж.

Следующим вечером он ждал ее, но она не пришла. Так проходил день за днем, но она не появлялась. И вот однажды, читая газету, он наткнулся на заголовок «„Девичий остров" уехал на гастроли в Чикаго».

4

С этого момента дела у него пошли вкривь и вкось. Он был в отпуске, наслаждался две недели свежим воздухом и теплым солнцем, а вернувшись в «Алькалу», попытался приняться за работу, но попытка ему плохо удалась. На улице было бабье лето — самая плодотворная пора для любого автора. Но ночь за ночью он уныло сидел за столом, а потом устало ложился в кровать. Он не мог работать, но его мозг пребывал в лихорадочном состоянии. Что-то было не так. Он знал, что это, но упрямо отказывался себе в этом признаться. Все дело в Пегги. Только сейчас он понял, что она для него значила. Он называл ее в шутку талисманом, но это оказалась не шутка. Потеряв ее, он совершенно потерял возможность работать.

Ему было одиноко. В первый раз за свое пребывание в Нью-Йорке он по-настоящему это ощутил. В самые черные дни ему было достаточно взглянуть на фотографию, и боль проходила, но сейчас она потеряла свои былые чары. Ничто не держало его в этом листе картона. Его мысленный взор каждый раз обращался к маленькой темноволосой девчушке, имевшей привычку сидеть на краешке стола, улыбаться и задавать прямые вопросы, открыто глядя на него большими серыми глазами.

А дни все шли, однообразные в своей монотонности, лишь ее мысленный образ сидел все там же и улыбался ему.

Пришла осень, а с ней — и открытие театрального сезона. Одна за одной на Бродвее стали зажигаться электрические афиши, говоря прохожим, что унылые вечера в прошлом, и Нью-Йорк, наконец, становится самим собой. В том театре где раньше шел «Девичий остров», готовили новый водевиль' и отель был снова полон танцовщиц. Снова стал он слышать обрывки оживленных разговоров у себя за дверью, и тщетно надеялся услышать ее голос.

Он потерял сон. Он пытался писать, но мысли мешали сосредоточиться. Вдруг в один из таких вечеров он услышал стук в дверь. Он вскочил, опрокинув чернильницу, но это был репортер, ошибившийся дверью, который потом очень долго удивлялся, что ж такого он совершил, чтобы вызвать такой отпор.

Но у Бродвея есть свой бальзам. Грустные мысли уходят, когда он зажигает свои огни и до краев заполняется веселой публикой. В последнее время Резерфорд выработал привычку обходить окрестности Сорок Второй улицы как раз перед началом вечерних спектаклей. Сам воздух был пропитан беззаботностью и весельем, и ему нравилось наблюдать за прохожими, представляя их персонажами своих будущих рассказов.

В одно из таких путешествий он забрел на какую-то площадь. Как раз закончился спектакль, и театры освобождались от публики. Такие часы были лучшими в его прогулках. Он отошел на противоположную сторону и в этот момент заметил Пегги.

Она стояла на углу, застегивая перчатки. Через мгновение он был рядом с ней.

— Пегги! — воскликнул он.

Она выглядела бледной и уставшей, но, обернувшись к нему, порозовела и протянула ему руку. В ее манере не было ни малейшей неловкости, было видно — она была искренне рада снова увидеть его.

— Где ты пропадала? — спросил он. — Я уж и не думал тебя увидеть.

Она с любопытством посмотрела на него.

— Ты скучал по мне, Джордж?

— Ну, конечно, скучал! Вся моя работа совсем без тебя расклеилась.

— Я приехала только вчера вечером. Играю в новой пьесе. Джордж, если б ты знал, как я устала! Мы репетировали целый день!

Макси взял ее за руку.

— Пошли, поужинаем. Тебе надо подкрепиться. Черт возьми, Пегги! Я действительно рад тебя видеть! Ты способна дойти до ресторана, или я тебя туда отнесу?

— До ресторана я дойду, но, Джордж, у тебя что, умер богатый дядюшка?

— Пегги, не беспокойся. Это особый повод. Я думал, я никогда тебя больше не увижу. Я сейчас готов купить всю гостиницу!

— Ограничимся ужином. Джордж, а я смотрю, ты не так уж и прост.

— Да уж, о многих моих чертах ты даже и не подозревала!

Было видно, что в этом ресторане Пегги была известной личностью. Главный официант, Поль, по-отечески заулыбался, когда она входила в двери, два-три посетителя сразу повернулись, когда она проходила мимо их столиков. Остальные официанты незаметно перемигнулись, но Макси был слишком увлечен, чтобы хоть что-нибудь заметить.

Несмотря на все ее протесты, он заказал утонченный и очень дорогой ужин. Особенно придирчив он оказался в выборе вин. Официант, питавший некоторые сомнения на его счет, сразу поменял точку зрения и отправился выполнять заказ, размышляя о том, что никогда не следует судить о клиенте по одежке. Вероятно, данный субъект был из тех эксцентричных миллионеров, которые так любят неузнанными бродить по городу.

— Ну как? — спросила Пегги

— О чем ты? — отозвался он.

— А ты загорел, Джордж.

— Да, был в Кэтскилс.

— Так и тянет в деревню?

— Бродвей тоже ничего!

— Да? Ты начинаешь замечать? Ну и ну! Значит, я вовремя вернулась! Весь этот Дикий Запад меня порядком утомил. Джордж, если кто-то захочет тебя сдвинуть дальше Одиннадцатой авеню, ни в коем случае не соглашайся. За ее пределами в этом мире просто нечего делать! А как с твоим сочинительством?

— Неплохо, но без тебя у меня не было талисмана. Мне Удаюсь попасть в один еженедельник. Там длинный рассказ, и платят за него немало. Именно поэтому я и могу угощать таких великих актрис, как ты.

— Я читала его в поезде, — сказала Пегги. — Очень интересный! Перепиши-ка его для сцены, за это еще лучше платят.

— Я знаю, но кто захочет работать с неизвестным автором?

— Уинфред Найт взялся бы это поставить. Ты его знаешь?

— Видел как-то в журнале. Вид у него умный.

— Он — то, что надо. Если он только получит подходящую вещь, он для нее все сделает! Это как в картах с большими ставками. Сейчас у него поганая пьеса, и скоро он станет рыскать в поисках новой постановки. Если надо, дойдет до Коннектикута.

— Что ж, пускай обратит свой взор ко мне, — ответил Резерфорд. — Кто я такой, чтобы препятствовать его простым и понятным желаниям? Завтра же и начну.

— Конечно, а я помогу. Я немного знакома с ним и могу тебя просветить. После этого Уинфред будет радоваться любому твоему персонажу, как ребенок.

Макси поднял бокал.

— Пегги, ты даже больше чем талисман. Тебе пора взимать с меня комиссию! Ума не приложу, как люди могут писать без такой поддержки. Интересно, какие у них здесь самые дорогие сигары? Надо мне их купить. Положение обязывает. Мы, модные драматурги, не имеем права курить на публике всякие там дешевые суррогаты.

Тот же артистический темперамент заставил его заказать настоящий экипаж, когда они вышли из ресторана, хотя такой вид транспорта и не предусмотрен для клерков, получающих бесконечно малые величины в своих банках. Пегги была не против обычного такси, но Макси категорически возражал, убеждая ее, что это все испортит.

Когда она с легким усталым вздохом уютно устроилась в глубине экипажа, они плавно поплыли по ночному Бродвею.

В полумраке он стал ее украдкой разглядывать. Она показалась ему очень маленькой, задумчивой и хрупкой. Внезапно ему очень захотелось обнять ее, и он попытался сконцентрировать мысли на девушке с фотографии, убеждая себя, что он — человек долга. Его пальцы ухватились за край сиденья, и он сжал их так, что на его руках напрягся каждый мускул.

На кочке коляску тряхнуло, и Пегги удержалась за его руку.

— Пегги! — сипло вскрикнул он.

Ее глаза были влажными. Он видел, как они блестят. Через мгновение он ее обнимал и жарко целовал.

Экипаж подъехал к «Алькале» и они молча сошли к его дверям. По чистой привычке Макси взглянул в свой почтовый ящик. Там было одно письмо.

Так же автоматически он открыл его, и когда его взгляд упал на аккуратный почерк, внутри у него что-то надломилось.

Пегги взглянула на него, стоя несколькими ступеньками ниже, потом перевела взгляд на конверт и опять на него. Он был сломлен и подавлен, как человек, которого только что вывели из гипнотического транса.

С заметным усилием он собрался с духом. Пегги поднялась ступеньки на две и заглянула ему через плечо. Он мог все прочитать в ее серых глазах.

— Спокойной ночи, — сказал он тихим голосом. Она повернулась и взглянула ему в глаза. На мгновение все замерло.

— Спокойной ночи, Пегги, — повторил он.

Она пошевелила губами, как будто хотела что-то сказать, но ничего не ответила, повернулась и стала медленно подниматься по лестнице.

Он смотрел ей вслед, пока она не скрылась за поворотом. Она так и не обернулась.

5

Пегги снова стала заходить к нему, и никакие призраки больше его не тревожили. Он писал с новой энергией и новым успехом. В последующие годы он написал много пьес, большинство из них были хорошими, но ни одна из них не пришла к нему с такой же легкостью, как та, которую он написал вместе с Пегги. Он писал легко, вдохновенно и без всяких усилий. И непременно Пегги была рядом, помогая и ободряя.

Иногда после обеда он находил у себя на столе коротенькие записки ученическим почерком, примерно такие: «Он гордится своими руками. На самом деле они костлявые, он думает, что они — само совершенство. Лучше, чтобы в одной из сцен он их смог показать», или: «Он думает, что у него хороший профиль. Сделай так, чтобы его партнерша где-нибудь невзначай упомянула об этом».

Были и другие, не менее полезные упоминания «его» особенностей и пристрастий: «Он очень любит гольф»; «Он гордится тем, что может подделывать французский акцент».

Когда она говорила «Он», она имела в виду Уинфреда Найта.


Мало-помалу характер главного героя из журнала стал удивительно напоминать характер Уинфреда Найта, естественно — с некоторыми улучшениями. Сам процесс завораживал автора, словно он готовил сюрприз ребенку. «Ему это точно должно понравиться», — говорил он иногда сам себе, когда писал очередную реплику. Пегги читала новые части и одобряла. Именно она предложила написать монолог героя о его любовных делах в терминах гольфа. От нее же приходили сведения о таких тонкостях мужского характера, о которых человеку со стороны и в голову не пришло бы подумать.

Резерфорд уже и сам удивлялся, насколько полный и живой характер получается у главного героя. Уилли из журнала мог быть кем угодно, он просто подходил для сюжета, но вы его не видели. Уилли в пьесе был настоящей личностью! Макси казалось, что он бы смог узнать его на улице. Конечно, было в сюжете кое-что натянутое, были персонажи, довольно топорные, но даже в самые черные часы о характере главного героя автор мог не волноваться. В нем сходились настоящие живые противоречия: юмор и тяготение к пафосу; тщеславие, скрывающее застенчивость; сила и слабость, борющиеся одна с другой.

— Ну, милый, да ты совсем как живой! — с восхищением заметил Макси, просматривая готовые листки. — Жаль только, не я тебя создал.

Наконец настал тот день, когда пьеса была закончена, последняя строчка написана и сделано последнее исправление. В этот день, держа рукопись под мышкой, автор отправился в клуб, где ему назначил встречу Уинфред Найт.

С самого начала Резерфорду показалось, что он уже встречался с этим человеком. Со временем их общения, — а Уинфред оказался на редкость общительным, — это чувство только усилилось. И тут он понял. Это — его Вилли, и никто другой. Сходство было просто невероятным. Все его позы, все ужимки содержались в пьесе.

Актер, повествовавший о том, как он чуть не выиграл у чемпиона по гольфу, вдруг остановился, вопросительно глядя на сверток:

— Это и есть пьеса?

— Да, — ответил автор. — Прочитать ее вам?

— Давайте, я сам посмотрю. Где тут первый акт? Ага! Вот он. Закуривайте, а я пока почитаю.

Резерфорд устроился поудобней в кресле и принялся следить за реакцией собеседника. Во время чтения первых страниц, где были вводящие диалоги второстепенных персонажей, лицо Уинфреда оставалось непроницаемым.

— «Входит Уилли», — прочитал он, — это, надо полагать, я?

— Надеюсь, — улыбнувшись, ответил автор. — Это главная роль.

— Хм…

И он продолжил чтение. Макси следил за ним с тайным напряжением. Он знал, что внизу этой страницы есть сатирическая строчка о гольфе, и она обязательно должна задеть Найта, потому что именно эту самую мысль тот высказал не более чем пять минут назад.

И удар достиг цели. Довольный смешок и вздох облегчения прозвучали почти одновременно. Актер обратился к начинающему драматургу:

— Эта строчка о гольфе — просто первоклассная! Макси довольно пыхнул сигарой.

— Там есть еще много интересных замечаний по этому же поводу, — сказал он.

— Рад за вас, — отозвался Уинфред и продолжил чтение. В следующий раз он заговорил только минут через сорок:

— Да это же я! От начала до самого конца. Жаль, что я не видел эту пьесу раньше и вынужден играть всякий вздор. С головы до пят — я! Великолепно! Сколько вы за это просите?

Резерфорд немного наклонился. В голове у него закружилось. Наконец! Это случилось! Его борьба не напрасна. Он выиграл. Он может ехать куда угодно, и делать все, что угодно.

Как ни странно, мечты его вели не в Англию, а в «Алькала».

6

Постановка не подвела. Успех был оглушительный. Если быть до конца честными, конечно, в первую очередь это был персональный успех Уинфреда. Все были единодушны — роль подходила к нему как перчатка. Даже критики закрыли глаза на мелкие огрехи пьесы, подчеркивая игру главного актера. Да, пьеса была по-любительски очаровательна. Поздней пришло мастерство ремесла и чувство сцены, но когда Резерфорд писал своего Уилли, он был жеребенком, гуляющим без привязи на ниве драматургии, не ведая ее писаных и неписаных законах. Как заметил один критик, от всей пьесы можно было оставить одни монологи Уинфреда, но это ни в малейшей степени не задело самолюбие автора.

В день премьеры он вернулся домой поздно. Он хотел улизнуть пораньше, чтобы повидать Пегги, но Найт, который был в одном из своих бесшабашных настроений, просто схватил его за руку и не позволил уйти. Он остался на шумный и бессмысленный ужин, где каждый поздравлял каждого. Люди, с которыми он никогда не встречался, сердечно пожимали ему руку; кто-то, несмотря на тщетные усилия остальных, произнес тост в его честь. Он сидел за столом, сбитый с толку и никак не проник&1ся настроением собравшихся. Ему хотелось видеть Пегги. Его утомлял весь этот шум. Ох, думал он, как бы извиниться и потихоньку уехать в «Алькалу»! Ему надо было подумать и попытаться понять, что же с ним произошло.

Наконец, вечеринка закончилась бурными рукопожатиями, во время которых ему удалось ускользнуть от Уинфреда, хотя тот собирался увезти его в клуб. Выбравшись, он решил прогуляться пешком по Бродвею.

Когда он добрался до «Алькалы», было совсем поздно. В его комнате горел свет. Пегги ждала новостей.

Увидев его, она спрыгнула со стола и побежала навстречу.

— Ну, как? — спросила она.

Он сел в кресло и вытянул вперед ноги.

— Успех. Невероятный успех. Пегги захлопала в ладоши.

— Это же здорово, Джордж! Я так и знала! Расскажи, как что было. Уинфред хорош?

— Да он весь спектакль и сделал. Остальным и места не осталось.

Он встал и положил руки ей на плечи:

— Пегги, старушка, я не знаю, что сказать. Ты сама прекрасно знаешь, что успехом я полностью обязан тебе. Если бы не ты…

Пегги засмеялась:

— Ой, да перестань! Не смейся надо мной. Похожа я на маститого драматурга? Ну, нет! Я очень рада, что у тебя получилось, но не приписывай мне лишнее. Я вообще ничего не делала.

— Ты сделала все!

— Нет, не я. Ну, давай, не будем ссориться. Расскажи, как все прошло. Много было поздравлений?

Он рассказал ей, что и как с ним сегодня приключилось. Когда он закончил, наступило молчание.

— А теперь, ты, наверное, очень скоро покончишь со всем этим? — наконец спросила Пегги. — Теперь ты можешь ехать домой. Вернешься к своим курам и коровам, да?

Он не ответил. Он задумчиво уставился в пол и, казалось, не слышал вопроса.

— Наверное, эта девушка будет рада тебя увидеть, — продолжала Пегги. — Завтра же ты пошлешь ей телеграмму. А потом вы поженитесь и будете жить в этом нелепом домишке и… — она прервала себя на полуслове, как будто бы ей что-то попало в горло. — Джордж, — прошептала она, — будет жаль, если ты уедешь, Джордж.

Он подпрыгнул на месте.

— Пегги!

Он схватил ее за руку. Он слышал, как глубоко она вдохнула.

— Пегги, послушай. — Он сжал ее руку так, что она поморщилась от боли. — Я не уезжаю. Я никогда не уеду. Да, я негодяй, но я не уеду, я собираюсь остаться здесь, с тобой. Ты мне нужна, Пегги! Ты меня слышишь? Ты нужна мне!

Она попыталась отстраниться, но он крепко держал ее.

— Я люблю тебя, Пегги. Будь моей женой.

В ее глазах появилось крайнее удивление, лицо побелело.

— Ну, как, Пегги? Он отпустил ее руку.

— Нет! — вскричала она.

Он отпрянул назад.

— Нет! — резко выкрикнула она, как будто сама речь причиняла ей физическую боль. — Я не хочу сыграть с тобой такую злую шутку. Я слишком хорошо к тебе отношусь. Ты был очень добр ко мне. Я никогда не встречала такого человека. Ты — единственный приличный и бескорыстный человек, которого я видела, и я не хочу испортить твое будущее. Джордж, я думала, ты знал. Честно, я думала, ты знал. Как я могла себе позволить жить в таком шикарном отеле? Почему меня все знают там, в ресторане? И почему я знала все эти вещи об Уинфреде Найте?

Она перевела дыхание.

— Я…

Он грубо прервал ее:

— У тебя есть кто-нибудь другой, Пегги?

— Да, — тихо ответила она.

— Но ведь ты его не любишь? Она засмеялась.

— Я? Его? Нет, не люблю!

— Тогда выходи за меня, дорогая, — прошептал он.

Она покачала головой. Макси сел и обхватил подбородок. Она подошла к нему и пригладила его волосы.

— Ничего не получится, — ответила она. — Правда, ничего не получится. Послушай. Когда мы встретились, ты мне действительно понравился. И я чуть с ума не сошла, когда ты сказал, как любишь эту девушку на фотографии. Не то, чтобы я пыталась… Я вела себя так подло, это моя вина. Я думала, в этом не будет ничего плохого. Твое возвращение казалось настолько далеким и нереальным, и я подумала, мы сможем быть хорошими друзьями и… а теперь ты можешь вернуться к ней, теперь все стало по-другому. Я не буду тебя удерживать. Это было бы слишком подло. Джордж, ты ведь не хочешь оставаться. Тебе сейчас так кажется, а на самом деле ты не хочешь.

— Я люблю тебя, — пробормотал Макси.

— Ты забудешь меня. Ты забудешь меня как одну из бродвейских грез, Джордж. Подумай об этом. Сейчас ты во власти Бродвея, но ты ему не принадлежишь. Ты не такой, как я. У тебя другая кровь. Цыплята и розы у тебя в саду, — вот чего тебе действительно хочется. А Бродвей — это сон. Когда я была маленькой, мне очень хотелось попробовать леденцы, что лежали на витрине. И вот однажды брат купил их мне. Примерно минуту я была самым занятым человеком в мире, облизывая их и смакуя. А потом выбросила. Бродвей — это тот же леденец для тебя, Джордж. Ты возвратишься к своей девушке и к своим коровам. Мне будет немного больно, но я буду рада, когда у тебя все хорошо сложится. Она ловко нагнулась и поцеловала его в лоб.

— Я буду скучать по тебе, — нежно сказала она и ушла.

Он сидел без движения. Темнота за окном сменилась серым туманом, потом рассвело. Он встал и почувствовал, как замерз.

— Бродвейская греза… — пробормотал он.

Затем он подошел к камину, взял фотографию и поднес ее к окну, чтобы разглядеть получше.

Сквозь неплотно прикрытые шторы на нее упали первые лучи света.

Загрузка...