Том 23

1. Капиталистический процесс производства в расширенном масштабе. Превращение законов собственности товарного производства в законы капиталистического присвоения

Раньше мы исследовали, каким образом прибавочная стоимость возникает из капитала, теперь посмотрим, каким образом капитал возникает из прибавочной стоимости. Применение прибавочной стоимости в качестве капитала, или обратное превращение прибавочной стоимости в капитал, называется накоплением капитала^{835}.

Рассмотрим сначала этот процесс с точки зрения отдельного капиталиста. Пусть, например, прядильный фабрикант авансирует капитал в 10000 ф. ст., в том числе ⁴/₅ в виде хлопка, машин и т. д. и ¹/₅ в виде заработной платы. Допустим, что ежегодно он производит 240000 ф. пряжи стоимостью в 12000 фунтов стерлингов. При норме прибавочной стоимости в 100 % прибавочная стоимость заключена в прибавочном, или чистом, продукте, составляющем 40000 ф. пряжи, или одну шестую валового продукта, стоимостью в 2000 ф. ст., которая будет реализована при продаже. Сумма стоимости в 2000 ф. ст. есть сумма стоимости в 2000 фунтов стерлингов. Ни по виду, ни по запаху этих денег нельзя узнать, что они — прибавочная стоимость. Тот факт, что данная стоимость является прибавочной стоимостью, указывает лишь, каким путем она попала в руки своего собственника, но нисколько не меняет природы стоимости или денег.

Таким образом, прядильный фабрикант, чтобы превратить в капитал эту вновь поступившую к нему сумму в 2000 ф. ст., должен при прочих равных условиях авансировать ⁴/₅ ее на закупку хлопка и т. д. и ¹/₅ на закупку новых рабочих-прядильщиков, причем последние найдут на рынке жизненные средства, стоимость которых он им авансировал. Тогда этот новый капитал в 2000 ф. ст. будет функционировать в прядильном деле и, со своей стороны, принесет прибавочную стоимость в 400 фунтов стерлингов.

Капитальная стоимость была первоначально авансирована в денежной форме; напротив, прибавочная стоимость вначале существует как стоимость определенной части валового продукта. Если этот последний продается, превращается в деньги, то капитальная стоимость снова приобретает свою первоначальную форму, а прибавочная стоимость изменяет свою первоначальную форму бытия. Однако, начиная с этого момента, обе они, и капитальная стоимость и прибавочная стоимость, суть денежные суммы, и их обратное превращение в капитал происходит совершенно одинаковым способом. И ту и другую стоимость капиталист затрачивает на покупку товаров, которые дают ему возможность снова начать изготовление своего продукта и на этот раз уже в расширенном масштабе. Но чтобы закупить эти товары, он должен найти их на рынке.

Его собственная пряжа обращается лишь потому, что он выносит свой годовой продукт на рынок, как это делают со своими товарами и все другие капиталисты. Но прежде чем эти товары попали на рынок, они уже заключались в фонде годового производства, т. е. в общей массе всякого рода предметов, в которые превращается в течение года сумма отдельных капиталов, или совокупный общественный капитал, лишь какая-то доля которого находится в руках каждого отдельного капиталиста. Процессы, совершающиеся на рынке, осуществляют лишь обращение этих отдельных составных частей годового производства, посылают их из рук в руки, но не могут ни увеличить суммы годового производства, ни изменить природы произведенных предметов. Какое употребление может быть сделано из совокупного годового продукта, это зависит, таким образом, от собственного состава последнего, а отнюдь не от его обращения.

Прежде всего годовое производство должно доставить все те предметы (потребительные стоимости), за счет которых могут быть возмещены вещественные составные части капитала, потребленные в течение года. За вычетом этой части остается чистый, или прибавочный, продукт, в котором заключается прибавочная стоимость. Но из чего состоит этот прибавочный продукт? Быть может, из предметов, предназначенных для удовлетворения потребностей и прихотей класса капиталистов, — предметов, входящих, таким образом, в их потребительный фонд? Если бы это было так, то прибавочная стоимость была бы прокучена вся без остатка, и имело бы место всего лишь простое воспроизводство.

Для того чтобы накоплять, необходимо часть прибавочного продукта превращать в капитал. Но, не совершая чуда, можно превращать в капитал лишь такие предметы, которые могут быть применены в процессе труда, т. е. средства производства, и, далее, такие предметы, которые способны поддерживать жизнь рабочего, т. е. жизненные средства. Следовательно, часть годового прибавочного труда должна быть употреблена на изготовление добавочных средств производства и жизненных средств сверх того их количества, которое необходимо для возмещения авансированного капитала. Одним словом, прибавочная стоимость лишь потому может быть превращена в капитал, что прибавочный продукт, стоимостью которого она является, уже заключает в себе вещественные составные части нового капитала^{836}.

Но чтобы заставить эти элементы фактически функционировать в качестве капитала, класс капиталистов нуждается в добавочном количестве труда. Если эксплуатация уже запятых рабочих не может быть увеличена экстенсивно или интенсивно, то должны быть применены добавочные рабочие силы. И об этом также позаботился самый механизм капиталистического производства: он воспроизводит рабочий класс как класс, зависящий от заработной платы, обычный уровень которой достаточен не только для его самосохранения, но и для его размножения. Эти добавочные рабочие силы различных возрастов ежегодно доставляются капиталу самим рабочим классом, так что остается только соединить их с добавочными средствами производства, уже заключающимися в продукте годового производства, и превращение прибавочной стоимости в капитал готово. Итак, накопление капитала, рассматриваемое конкретно, сводится к воспроизводству его в расширяющемся масштабе. Кругооборот простого воспроизводства изменяется и превращается, по выражению Сисмонди[162], в спираль^{837}.

Вернемся теперь опять к нашему примеру. Это — старая история: Авраам родил Исаака, Исаак родил Иакова[163] и т. д. Первоначальный капитал в 10000 ф. ст. приносит прибавочную стоимость в 2000 ф. ст., которая капитализируется. Новый капитал в 2000 ф. ст. приносит прибавочную стоимость в 400 ф. ст., эта прибавочная стоимость также капитализируется, т. е. превращается во второй добавочный капитал, который опять-таки приносит новую прибавочную стоимость в 80 ф. ст., и т. д.

Мы отвлекаемся здесь от той части прибавочной стоимости, которая проедается самим капиталистом. Столь же мало интересует нас в настоящее время вопрос, присоединяется ли добавочный капитал к первоначальному или же отделяется от него с тем, чтобы самостоятельно увеличивать свою стоимость; использует ли его тот же самый капиталист, который его накопил, или же он перейдет в руки другого капиталиста. Мы не должны только забывать, что наряду с новообразованными капиталами первоначальный капитал продолжает воспроизводить себя и производить прибавочную стоимость и что то же самое можно сказать о каждом накопленном капитале в его отношении к созданному им добавочному капиталу.

Первоначальный капитал образовался путем авансирования 10000 фунтов стерлингов. Откуда их достал их владелец? Они созданы его собственным трудом и трудом его предков! — единодушно отвечают нам представители политической экономии^{838}, и это их предположение действительно кажется тем единственным предположением, которое согласуется с законами товарного производства.

Совершенно иначе обстоит дело с добавочным капиталом в 2000 фунтов стерлингов. Процесс его возникновения нам известен с полной точностью. Это — капитализированная прибавочная стоимость. С самого своего рождения он не заключал в себе ни единого атома стоимости, который бы возник не из чужого неоплаченного труда. Средства производства, к которым присоединяется добавочная рабочая сила, как и жизненные средства, при помощи которых она поддерживает самое себя, есть не что иное как составные части прибавочного продукта, — той дани, которая классом капиталистов ежегодно вырывается у класса рабочих. Если класс капиталистов на часть этой дани закупает добавочную рабочую силу, даже по полной цене, так что эквивалент обменивается на эквивалент, то все же он поступает в этом случае по старому рецепту завоевателя, покупающего товары побежденных на их же собственные, у них же награбленные деньги.

Если добавочный капитал дает занятие тому самому рабочему, который его произвел, то этот последний должен прежде всего продолжать увеличивать стоимость первоначального капитала и кроме того должен обратно покупать продукт своего прежнего неоплаченного труда при помощи большего труда, чем ему стоил этот продукт. Раз мы рассматриваем это как сделку между классом капиталистов и классом рабочих, то суть дела нисколько не изменится от того, что за счет неоплаченного труда рабочих, занятых до того времени, получат занятие новые рабочие. Ведь возможно также, что капиталист превратит добавочный капитал в машину, которая выбросит производителя этого добавочного капитала на мостовую и заместит его несколькими детьми. Во всяком случае рабочий класс своим прибавочным трудом в течение данного года создал капитал, который в следующем году даст занятие добавочному количеству труда^{839}. Вот в чем суть того, что называют: «порождать капитал капиталом».

Предпосылкой накопления первого добавочного капитала в 2000 ф. ст. была сумма стоимостей в 10000 ф. ст., авансированная капиталистом и принадлежащая последнему в силу его «первоначального труда». Напротив, предпосылкой второго добавочного капитала в 400 ф. ст. является не что иное, как предшествующее накопление первого, этих 2000 ф. ст., капитализированную прибавочную стоимость которых и представляют собой 400 фунтов стерлингов. Собственность на прошлый неоплаченный труд оказывается теперь единственным условием текущего присвоения живого неоплаченного труда во все возрастающем объеме. Чем больше капиталист накопил, тем больше он может накоплять.

Поскольку прибавочная стоимость, из которой состоит добавочный капитал № 1, есть результат покупки рабочей силы на часть первоначального капитала, — покупки, которая вполне соответствует законам товарного обмена и с юридической точки зрения предполагает лишь, что рабочий свободно распоряжается своими собственными способностями, а владелец денег или товаров — принадлежащими ему стоимостями; поскольку добавочный капитал № II и т. д. является простым результатом добавочного капитала № I, т. е. следствием тех же самых отношений; поскольку каждая отдельная сделка постоянно совершается здесь в полном согласии с законом товарного обмена, т. е. поскольку капиталист всегда покупает рабочую силу, а рабочий всегда ее продает, — и можно даже допустить, что по ее действительной стоимости, — постольку очевидно, что закон присвоения, или закон частной собственности, покоящийся на товарном производстве и товарном обращении, превращается путем собственной, внутренней, неизбежной диалектики в свою прямую противоположность. Обмен эквивалентов, каковым представлялась первоначальная операция, претерпел такие изменения, что в результате он оказывается лишь внешней видимостью; в самом деле, часть капитала, обмененная на рабочую силу, во-первых, сама является лишь частью продукта чужого труда, присвоенного без эквивалента; во-вторых, она должна быть не только возмещена создавшим ее рабочим, но возмещена с новым избытком. Отношение обмена между капиталистом и рабочим становится, таким образом, только видимостью, принадлежащей процессу обращения, пустой формой, которая чужда своему собственному содержанию и лишь затемняет его. Постоянная купля и продажа рабочей силы есть форма. Содержание же заключается в том, что капиталист часть уже овеществленного чужого труда, постоянно присваиваемого им без эквивалента, снова и снова обменивает на большее количество живого чужого труда. Первоначально право собственности выступало перед нами как право, основанное на собственном труде. По крайней мере, мы должны были принять это допущение, так как друг другу противостоят лишь равноправные товаровладельцы, причем средством для присвоения чужого товара является исключительно отчуждение своего собственного товара, а этот последний может быть создан лишь трудом. Теперь же оказывается, что собственность для капиталиста есть право присваивать чужой неоплаченный труд или его продукт, для рабочего — невозможность присвоить себе свой собственный продукт. Отделение собственности от труда становится необходимым следствием закона, исходным пунктом которого было, по-видимому, их тождество^{840}.

Таким образом, как бы ни казалось, что капиталистический способ присвоения противоречит первоначальным законам товарного производства, тем не менее этот способ присвоения возникает не из нарушения этих законов, а, напротив, из их применения. Беглый ретроспективный взгляд на последовательные фазы движения, заключительным пунктом которых является капиталистическое накопление, еще раз ясно покажет нам все это.

Сперва мы видели, что первоначальное превращение суммы стоимости в капитал совершалось в полном согласии с законами обмена. Один контрагент продает свою рабочую силу, другой покупает ее. Первый получает стоимость своего товара и тем самым отчуждает его потребительную стоимость, т. е. труд, в руки другого. Затем второй превращает средства производства, уже принадлежащие ему, при помощи этого также принадлежащего ему труда, в новый продукт, который точно так же принадлежит ему по праву.

Стоимость этого продукта заключает в себе, во-первых, стоимость потребленных средств производства. Полезный труд не может потребить эти средства производства, не перенося в то же время их стоимости на продукт; но рабочая сила может быть предметом продажи лишь в том случае, если она способна доставить полезный труд той отрасли промышленности, где имеется в виду ее применить.

Далее, стоимость нового продукта заключает в себе эквивалент стоимости рабочей силы и прибавочную стоимость. И это как раз потому, что рабочая сила, проданная на определенный срок — на день, на неделю и т. д., — обладает меньшей стоимостью, чем та стоимость, которую создает ее потребление в течение этого срока. Но рабочему оплачена меновая стоимость его рабочей силы, и тем самым от него отчуждена ее потребительная стоимость, — как это имеет место при каждой купле и продаже.

Общий закон товарного производства ничуть не затрагивается тем обстоятельством, что этот особенный товар — рабочая сила — имеет своеобразную потребительную стоимость, которая состоит в его способности доставлять труд и, следовательно, создавать стоимость. Итак, если сумма стоимости, авансированная в заработной плате, не только просто вновь оказывается в продукте, но оказывается в нем увеличенной на сумму прибавочной стоимости, то это проистекает отнюдь не из того, что продавца надувают, — он ведь получил стоимость товара, — а лишь из потребления этого товара покупателем.

Закон обмена обусловливает равенство лишь для меновых стоимостей обменивающихся друг на друга товаров. Он даже с самого начала предполагает различие их потребительных стоимостей и не имеет ничего общего с их потреблением, которое начинается лишь тогда, когда акт торговли вполне закончен и завершен.

Следовательно, первоначальное превращение денег в капитал совершается в самом точном согласии с экономическими законами товарного производства и вытекающим из них правом собственности. Несмотря на это, в результате его оказывается:

1) что продукт принадлежит капиталисту, а не рабочему;

2) что стоимость этого продукта, кроме стоимости авансированного капитала, заключает в себе еще прибавочную стоимость, которая рабочему стоила труда, а капиталисту ничего не стоила и, тем не менее, составляет правомерную собственность последнего;

3) что рабочий сохранил свою рабочую силу и может снова продать ее, если найдет покупателя.

Простое воспроизводство есть лишь периодическое повторение этой первой операции; при этом каждый раз деньги снова превращаются в капитал. Таким образом, здесь закон отнюдь не нарушается, — напротив, он получает лишь возможность постоянного осуществления.

«Несколько последовательных обменов лишь сделали из последнего представителя первого» (Sismondi. «Nouveaux Principes d'Economie Politique», t. I, p. 70).

И, тем не менее, простого воспроизводства, как мы видели, достаточно для того, чтобы этой первой операции, — поскольку мы рассматривали ее как изолированный процесс, — придать совершенно иной характер.

«Среди лиц, между которыми распределяется национальный доход, одни» (рабочие) «ежегодно приобретают на него новое право при помощи затраты нового труда; другие» (капиталисты) «уже раньше приобрели на него постоянное право при помощи первоначальной затраты труда» (там же, стр. 111).

Область труда, как известно, не единственная область, где первородство творит чудеса.

Дело ничуть не изменится, если простое воспроизводство будет заменено воспроизводством в расширенном масштабе, или накоплением. В первом случае капиталист прокучивает всю прибавочную стоимость, во втором он обнаруживает свою гражданскую добродетель в том, что проедает лишь часть прибавочной стоимости, превращая остальное в деньги.

Прибавочная стоимость есть его собственность, она никогда не принадлежала кому-либо другому. Если он авансирует ее на производство, то делает это авансирование из своего собственного фонда совершенно так же, как в тот день, когда он впервые вступил на рынок. Что на этот раз его фонд происходит из неоплаченного труда его рабочих, не имеет абсолютно никакого значения. Если рабочий В нанимается за счет прибавочной стоимости, произведенной рабочим A,то, во-первых, А создал эту прибавочную стоимость, получив до последней копейки всю справедливую цену за свой товар, во-вторых, это дело вообще ничуть не касается рабочего В. Все, чего В требует и имеет право требовать, — это чтобы капиталист уплатил ему стоимость его рабочей силы.

«Оба еще даже выиграли: рабочий потому, что ему были авансированы плоды его труда» (следовало сказать: неоплаченного труда других рабочих) «раньше, чем последний был выполнен» (следовало сказать: раньше, чем его труд принес свои плоды); «хозяин потому, что труд этого рабочего стоил больше, чем его заработная плата» (следовало сказать: произвел больше стоимости, чем стоимость заработной платы) (Sismondi. «Nouveaux Principes d'Econonue Politique», t. I, p. 135).

Правда, дело выглядит совершенно иначе, когда мы рассматриваем капиталистическое производство в непрерывном потоке его возобновления и вместо отдельного капиталиста и отдельного рабочего берем их совокупность, класс капиталистов и класс рабочих. Но тем самым мы применили бы критерий, совершенно чуждый товарному производству.

В товарном производстве противостоят лишь друг от друга не зависимые продавец и покупатель. Взаимные отношения между ними обрываются, когда истекает срок заключенного ими договора. Если сделка возобновляется, то уже на основе нового договора, который не имеет ничего общего с предыдущим и лишь случайно может опять свести того же самого покупателя с тем же самым продавцом.

Итак, если товарное производство или какое-либо относящееся к нему явление рассматривать соответственно их собственным экономическим законам, то мы должны каждый акт обмена брать отдельно, вне всякой связи с предшествующими и последующими актами обмена. А так как купли и продажи совершаются лишь между отдельными индивидуумами, то недопустимо искать в них отношений между целыми общественными классами.

Какой бы длинный ряд последовательных воспроизводств и предшествующих им накоплений ни проделал функционирующий в настоящее время капитал, во всяком случае он сохраняет свою первоначальную девственность. Пока при каждом акте обмена, взятом в отдельности, соблюдаются законы обмена, способ присвоения может претерпеть полный переворот, нисколько не затрагивая права собственности, соответствующего товарному производству. Одно и то же право собственности сохраняет свою силу как вначале, когда продукт принадлежит производителю и когда последний, обменивая эквивалент на эквивалент, может обогащаться лишь за счет собственного труда, так и в капиталистический период, когда общественное богатство во все возрастающей мере становится собственностью тех; кто в состоянии постоянно все вновь и вновь присваивать неоплаченный труд других.

Этот результат неизбежен, поскольку рабочая сила свободно продается самим рабочим как товар. Но лишь начиная с этого момента товарное производство принимает всеобщий характер и становится типичной формой производства; лишь с этих пор каждый продукт с самого же начала производится для продажи, и все производимое богатство проходит через сферу обращения. Лишь тогда, когда наемный труд становится базисом товарного производства, это последнее навязывает себя всему обществу; но лишь тогда оно может развернуть также все скрытые в нем потенции. Сказать, что появление наемного труда искажает истинный характер товарного производства — все равно, что сказать: для того чтобы истинный характер товарного производства остался неискаженным, оно не должно развиваться. В той самой мере, в какой товарное производство развивается сообразно своим собственным имманентным законам в производство капиталистическое, в той же самой мере законы собственности, свойственные товарному производству, переходят в законы капиталистического присвоения^{841}.

Мы видели, что даже при простом воспроизводстве весь авансированный капитал, каково бы ни было его первоначальное происхождение, превращается в накопленный капитал, или капитализированную прибавочную стоимость. Но в общем потоке производства весь первоначально авансированный капитал становится вообще бесконечно малой величиной (magni-tudoevanescens в математическом смысле) по сравнению с непосредственно накопленным капиталом, т. е. с прибавочной стоимостью, или прибавочным продуктом, вновь превращенными в капитал, причем безразлично, функционирует ли он в руках того, кто его накопил, или в чужих руках. Поэтому политическая экономия изображает капитал вообще как «накопленное богатство» (превращенную прибавочную стоимость, или доход), «которое снова применяется для производства прибавочной стоимости»^{842}, а капиталиста — как «владельца прибавочного продукта»^{843}. Этот же взгляд, но лишь в иной форме, выражают, когда говорят, что весь наличный капитал есть накопленный или капитализированный процент, потому что процент есть просто часть прибавочной стоимости^{844}.

2. Ошибочное понимание политической экономией воспроизводства в расширенном масштабе

Прежде чем мы приступим к некоторым более точным определениям накопления, или обратного превращения прибавочной стоимости в капитал, необходимо устранить двусмысленность, порожденную классической политической экономией.

Как товары, покупаемые капиталистом для собственного потребления на часть прибавочной стоимости, не могут служить ему в качестве средств производства и увеличения стоимости, так и труд, покупаемый им для удовлетворения своих естественных и социальных потребностей, не является производительным трудом. Покупая такого рода товары или труд, капиталист не превращает затраченной на них прибавочной стоимости в капитал, а, наоборот, потребляет или расходует ее как доход. В противоположность стародворянскому принципу, который, по справедливому замечанию Гегеля, «состоит в потреблении имеющегося в наличии»[164] и особенно ярко проявляется в роскоши личных услуг, буржуазная политическая экономия считала исключительно важным провозгласить накопление капитала первой гражданской обязанностью и неустанно проповедовать, что не может накоплять тот, кто проедает весь свой доход вместо того, чтобы добрую долю его расходовать для найма добавочных производительных рабочих, дающих больше, чем они стоят. С другой стороны, политической экономии приходилось бороться с народным предрассудком, который смешивает капиталистическое производство с накоплением сокровищ^{845} и считает поэтому, будто накопленное богатство есть богатство, огражденное от разрушения в его данной натуральной форме и, следовательно, изъятое из сферы потребления и даже из сферы обращения. В действительности изъятие денег из обращения было бы прямой противоположностью их употребления в качестве капитала, а накопление товаров в смысле собирания сокровищ было бы чистейшей бессмыслицей^{846}. Накопление значительных масс товаров есть результат приостановки обращения или результат перепроизводства^{847}. Как бы то ни было, в народном представлении встает, с одной стороны, картина накопленных в потребительном фонде богачей медленно потребляемых благ, с другой стороны, образование запасов — явление, которое свойственно всем способам производства и на котором мы еще остановимся при анализе процесса обращения.

Следовательно, в этих пределах классическая политическая экономия вполне права, когда она подчеркивает как характерный момент процесса накопления то обстоятельство, что прибавочный продукт потребляется рабочими производительными, а не рабочими непроизводительными. Но здесь же начинается и ее ошибка. А. Смит ввел в моду изображать накопление как простое потребление прибавочного продукта производительным рабочим, т. е. изображать капитализацию прибавочной стоимости как простое превращение ее в рабочую силу. Послушаем, например, Рикардо:

«Необходимо понять, что все продукты страны потребляются; но величайшая разница, какую только можно себе представить, заключается в том, потребляются ли они теми, кто воспроизводит другую стоимость, или же теми, кто ее не воспроизводит. Когда мы говорим, что доход сберегается и прибавляется к капиталу, мы подразумеваем, что та часть дохода, о которой говорится, что она присоединилась к капиталу, потребляется производительными рабочими, а не непроизводительными. Нет большего заблуждения, чем предположение, что капитал увеличивается от непотребления»^{848}.

Не может быть большего заблуждения, чем повторяемое Рикардо и другими вслед за А. Смитом утверждение, будто «та часть дохода, о которой говорится, что она присоединилась к капиталу, потребляется производительными рабочими». Согласно этому представлению вся прибавочная стоимость, превращающаяся в капитал, должна стать переменным капиталом. В действительности она, как и первоначально авансированная стоимость, разделяется на постоянный капитал и переменный капитал, на средства производства и рабочую силу. Рабочая сила есть та форма, в которой переменный капитал существует в процессе производства. В этом процессе она сама потребляется капиталистом. Рабочая сила потребляет средства производства посредством своей функции — труда. Вместе с тем деньги, уплаченные при покупке рабочей силы, превращаются в жизненные средства, потребляемые не «производительным трудом», а «производительным рабочим». Вследствие ошибочного в самой основе своей анализа А. Смит приходит к тому нелепому результату, что если каждый индивидуальный капитал и разделяется на постоянную и переменную составные части, то общественный капитал целиком состоит только из переменного капитала, т. е. весь затрачивается на заработную плату. Например, фабрикант сукон превращает 2000 ф. ст. в капитал. Одну часть этих денег он расходует на наем ткачей, другую часть на покупку шерстяной пряжи, машин и т. д. Но люди, у которых он купил пряжу и машины, опять-таки частью полученных ими денег оплачивают труд и т. д., пока, наконец, все 2000 ф. ст. не будут затрачены на заработную плату, или весь продукт, представляемый этими 2000 ф. ст., не будет потреблен производительными рабочими. Как видим, вся сила этого аргумента заключается в словах «и т. д.», которые отсылают нас от Понтия к Пилату. Адам Смит обрывает свое исследование как раз там, где начинается его трудность^{849}.

Пока мы рассматриваем фонд совокупного годового производства, ежегодный процесс воспроизводства очень понятен. Но все составные части годовой продукции должны быть вынесены на товарный рынок, и вот тут-то начинаются трудности. Движения отдельных капиталов и личных доходов перекрещиваются, смешиваются, теряются во всеобщем перемещении — в обращении общественного богатства, — которое обманывает взор и ставит перед исследованием весьма запутанные задачи. В третьем отделе второй книги я дам анализ действительных связей. Большая заслуга физиократов заключается в том, что они в своей «Экономической таблице»[166] впервые сделали попытку дать картину годовой продукции в том виде, в каком она выходит из обращения^{850}.

Впрочем, разумеется само собой, что политическая экономия не преминула использовать в интересах класса капиталистов положение А. Смита, что вся превратившаяся в капитал часть чистого продукта потребляется рабочим классом.

3. Разделение прибавочной стоимости на капитал и доход. теория воздержания

В предыдущей главе мы рассматривали прибавочную стоимость, соответственно прибавочный продукт, лишь как индивидуальный потребительный фонд капиталиста, в этой главе мы рассматривали ее до сих пор лишь как фонд накопления. В действительности прибавочная стоимость есть не только первый и не только второй фонд, а то и другое вместе. Часть прибавочной стоимости потребляется капиталистом как доход^{851}, другая часть ее применяется как капитал, или накопляется.

При данной массе прибавочной стоимости одна из этих частей будет тем больше, чем меньше другая. При прочих равных условиях отношение, в котором происходит это деление, определяет величину накопления. Но это деление производит собственник прибавочной стоимости, капиталист. Оно, стало быть, является актом его воли. Относительно той части собранной им дани, которую он накопляет, говорят, что он сберегает ее, так как он ее не проедает, т. е. так как он выполняет здесь свою функцию капиталиста, именно функцию самообогащения.

Лишь постольку, поскольку капиталист есть персонифицированный капитал, он имеет историческое значение и то историческое право на существование, которое, как говорит остроумный Лихновский, «не имеет никакой даты»[167]. И лишь постольку преходящая необходимость его собственного существования заключается в преходящей необходимости капиталистического способа производства. Но постольку и движущим мотивом его деятельности являются не потребление и потребительная стоимость, а меновая стоимость и ее увеличение. Как фанатик увеличения стоимости, он безудержно понуждает человечество к производству ради производства, следовательно к развитию общественных производительных сил и к созданию тех материальных условий производства, которые одни только могут стать реальным базисом более высокой общественной формы, основным принципом которой является полное и свободное развитие каждого индивидуума. Лишь как персонификация капитала капиталист пользуется почетом. В этом своем качестве он разделяет с собирателем сокровищ абсолютную страсть к обогащению. Но то, что у собирателя сокровищ выступает как индивидуальная мания, то для капиталиста суть действие общественного механизма, в котором он является только одним из колесиков. Кроме того, развитие капиталистического производства делает постоянное возрастание вложенного в промышленное предприятие капитала необходимостью, а конкуренция навязывает каждому индивидуальному капиталисту имманентные законы капиталистического способа производства как внешние принудительные законы. Она заставляет его постоянно расширять свой капитал для того, чтобы его сохранить, а расширять свой капитал он может лишь посредством прогрессирующего накопления.

Поэтому, поскольку вся деятельность капиталиста есть лишь функция капитала, одаренного в его лице волей и сознанием, постольку его собственное личное потребление представляется ему грабительским посягательством на накопление его капитала; так в итальянской бухгалтерии личные расходы записываются на стороне дебета капиталиста по отношению к его капиталу. Накопление есть завоевание мира общественного богатства. Вместе с

расширением массы эксплуатируемого человеческого материала оно расширяет область прямого и косвенного господства капиталиста^{852}.

Но первородный грех действует везде. С развитием капиталистического способа производства, накопления и богатства капиталист перестает быть простым воплощением капитала. Он чувствует «человеческие побуждения»[168] своей собственной плоти, к тому же он настолько образован, что готов осмеивать пристрастие к аскетизму как предрассудок старомодного собирателя сокровищ. В то время как классический капиталист клеймит индивидуальное потребление как грех против своей функции и как «воздержание» от накопления, модернизированный капиталист уже в состоянии рассматривать накопление как «отречение» от потребления. «Ах, две души живут в его груди, и обе не в ладах друг с другом!»[169]

При исторических зачатках капиталистического способа производства — а каждый капиталистический parvenue (выскочка] индивидуально проделывает эту историческую стадию — жажда обогащения и скупость господствуют как абсолютные страсти. Но прогресс капиталистического производства создает не только новый мир наслаждений; с развитием спекуляции и кредитного дела он открывает тысячи источников внезапного обогащения. На известной ступени развития некоторый условный уровень расточительности, являясь демонстрацией богатства и, следовательно, средством получения кредита, становится даже деловой необходимостью для «несчастного» капиталиста. Роскошь входит в представительские издержки капитала. К тому же капиталист обогащается не пропорционально своему личному труду или урезыванию своего личного потребления, как это происходит с собирателем сокровищ, а пропорционально количеству той чужой рабочей силы, которую он высасывает, и тому отречению от всех жизненных благ, которое он навязывает рабочим. Правда, расточительность капиталиста никогда не приобретает такого bona fide [простодушного] характера, как расточительность разгульного феодала, наоборот, в основе ее всегда таится самое грязное скряжничество и мелочная расчетливость; тем не менее расточительность капиталиста возрастает с ростом его накопления, отнюдь не мешая последнему. Вместе с тем в благородной груди капиталиста развертывается фаустовский конфликт между страстью к накоплению и жаждой наслаждений.

«Промышленность Манчестера», — говорится в одном сочинении, опубликованном в 1795 г. д-ром Эйкином, — «можно разделить на четыре периода. В течение первого периода фабриканты были вынуждены упорно трудиться для поддержания своего существования».

В особенности сильно наживались они, обворовывая родителей, которые отдавали им своих детей в качестве apprentices (учеников) и должны были дорого платить за обучение, хотя эти ученики голодали. С другой стороны, средняя прибыль была низка, и накопление требовало большой бережливости. Они жили как скряги, собиратели сокровищ, и далеко не потребляли даже процентов со своего капитала.

«Во второй период они начали составлять себе небольшие состояния, но работали так же упорно, как и раньше», — потому что непосредственная эксплуатация труда сама стоит труда, как это известно всякому надсмотрщику за рабами, — «и жили так же скромно, как и раньше… В третьем периоде началась роскошь, и предприятия стали расширяться благодаря рассылке всадников» (конных коммивояжеров) «за заказами во все торговые города королевства. Надо думать, что до 1690 г. существовало лишь очень немного или даже вовсе не существовало капиталов в 3000–4000 ф. ст., нажитых в промышленности. Но приблизительно в это время или несколько позднее промышленники уже накопили деньги и стали строить себе каменные дома вместо деревянных или глиняных… В Манчестере еще в первые десятилетия XVIII века фабрикант, угостивший своих гостей кружкой заграничного вина, вызывал толки и пересуды среди всех соседей».

До появления машинного производства фабриканты, сходясь по вечерам в трактирах, никогда не потребляли больше, чем стакан пунша за 6 пенсов и пачку табаку за 1 пенс. Лишь в 1758 г. увидели в первый раз — и это составило эпоху — «промышленника в собственном экипаже?» «Четвертый период» — последняя треть XVIII столетия — «отличается большой роскошью и расточительностью, опирающейся на расширение предприятий»^{853}. Что сказал бы добрый доктор Эйкин, если бы он воскрес и взглянул на теперешний Манчестер!

Накопляйте, накопляйте! В этом Моисей и пророки![170] «Трудолюбие доставляет тот материал, который накопляется бережливостью»^{854}. Итак, сберегайте, сберегайте, т. е. превращайте возможно большую часть прибавочной стоимости, или прибавочного продукта, обратно в капитал! Накопление ради накопления, производство ради производства — этой формулой классическая политическая экономия выразила историческое призвание буржуазного периода. Она ни на минуту не обманывалась на тот счет, насколько велики родовые муки богатства^{855}; но какое значение имеют все жалобы перед лицом исторической необходимости? Если пролетарий в глазах классической политической экономии представляет собой лишь машину для производства прибавочной стоимости, то и капиталист в ее глазах есть лишь машина для превращения этой прибавочной стоимости в добавочный капитал. Она относится к его исторической функции со всей серьезностью. Чтобы избавить сердце капиталиста от злополучного конфликта между жаждой наслаждений и страстью к обогащению, Мальтус в начале двадцатых годов текущего столетия защищал особый вид разделения труда, согласно которому дело накопления предназначалось капиталисту, действительно занимающемуся производством, а дело расточения — другим участникам в дележе прибавочной стоимости: земельной аристократии, лицам, получающим содержание от государства и церкви и т. д. В высшей степени важно, — говорит он, — «разделить страсть к расходам и страсть к накоплению» (the passion for expenditure and the passion for accumulation)^{856}. Господа капиталисты, давно уже превратившиеся в прожигателей жизни и в людей света, возопили. Как, — восклицает один рикардианец, выступивший их адвокатом, — господин Мальтус проповедует высокие земельные ренты, высокие налоги и т. д.; он хочет постоянно подстегивать промышленников с помощью непроизводительных потребителей! Конечно, производство, производство в постоянно расширяющемся масштабе — таков лозунг, однако

«таким путем производство можно скорее затормозить, чем развить. Не совсем справедливо также (nor is it quite fair) держать в праздности одну группу лиц лишь для того, чтобы подхлестывать других, по характеру которых можно думать (who are likely, from their characters), что они были бы способны успешно заниматься делом, если их к этому принудить»^{857}.

Но хотя он считает несправедливым побуждать промышленного капиталиста к накоплению, снимая жир с его супа, тем не менее ему представляется необходимым свести к возможному минимуму заработную плату рабочего, «чтобы поддерживать трудолюбие последнего». Он ничуть не скрывает также, что тайна наживы состоит в присвоении неоплаченного труда.

«Усиление спроса со стороны рабочих означает лишь их готовность брать себе меньшую долю своего собственного продукта и большую долю его оставлять предпринимателям; и если говорят, что при этом вследствие понижения потребления» (рабочих) «происходит «glut»» (переполнение рынка, перепроизводство), «то я могу ответить лишь, что «glut» есть синоним высокой прибыли»^{858}.

Ученая перебранка о том, как выгоднее для накопления распределить выкачанную из рабочего добычу между промышленным капиталистом и праздным земельным собственником и т. д., смолкла перед лицом июльской революции. Вскоре после этого ударил в набатный колокол городской пролетариат Лиона и пустил красного петуха сельский пролетариат Англии. По эту сторону Ла-Манша рос оуэнизм, по ту его сторону — сен-симонизм и фурьеризм. Настало время вульгарной политической экономии. Ровно за год до того, как Нассау У. Сениор из Манчестера открыл, что прибыль (с включением процента) на капитал есть продукт неоплаченного «последнего двенадцатого часа труда», он возвестил миру другое свое открытие. «Я, — торжественно изрек он, — заменяю слово капитал, рассматриваемый как орудие производства, словом воздержание»^{859}. Поистине недосягаемый образец «открытий» вульгарной политической экономии! Экономическая категория подменяется сикофантской фразой. Voilatout [вот и все]. «Если дикарь, — поучает Сениор, — делает лук, то он занимается промышленностью, но не практикует воздержания». Это объясняет нам, как и почему при прежних общественных укладах средства труда создавались «без воздержания» капиталиста. «Чем больше прогрессирует общество, тем более воздержания требует оно»^{860}, а именно со стороны тех, труд которых состоит в том, чтобы присваивать себе чужой труд и его продукт. Все условия процесса труда превращаются отныне в соответственное количество актов воздержания капиталиста. Что хлеб не только едят, но и сеют, этим мы обязаны воздержанию капиталиста! Если вино выдерживают известное время, чтобы оно перебродило, то опять-таки лишь благодаря воздержанию капиталиста!^{861} Капиталист грабит свою собственную плоть, когда он «ссужает (!) рабочему орудия производства», — т. е., соединив их с рабочей силой, употребляет как капитал, — вместо того чтобы пожирать паровые машины, хлопок, железные дороги, удобрения, рабочих лошадей и т. д. или, как по-детски представляет себе вульгарный экономист, прокутить «их стоимость», обратив ее в предметы роскоши и другие средства потребления^{862}. Каким образом класс капиталистов в состоянии осуществить это, составляет тайну, строго сохраняемую до сих пор вульгарной политической экономией. Как бы то ни было, мир живет лишь благодаря самоистязаниям капиталиста, этого современного кающегося грешника перед богом Вишну. Не только накопление, но и простое «сохранение капитала требует постоянного напряжения сил для того, чтобы противостоять искушению потребить его»^{863}. Итак, уже простая гуманность, очевидно, требует, чтобы капиталист был избавлен от мученичества и искушений тем же самым способом, каким отмена рабства избавила недавно рабовладельца Джорджии от тяжкой дилеммы: растранжирить ли на шампанское весь прибавочный продукт, выколоченный из негров-рабов, или же часть его снова превратить в добавочное количество негров и земли.

В самых различных общественно-экономических формациях имеет место не только простое воспроизводство, но и воспроизводство в расширенных размерах, хотя последнее совершается не в одинаковом масштабе. С течением времени все больше производится и больше потребляется, следовательно, больше продукта превращается в средства производства. Однако процесс этот не является накоплением капитала, не является, следовательно, и функцией капиталиста до тех пор, пока рабочему средства его производства, а следовательно, его продукт и его жизненные средства не противостоят еще в форме капитала^{864}.

Умерший несколько лет тому назад Ричард Джонс, преемник Мальтуса на кафедре политической экономии в ост-индском колледже в Хейлибери, удачно иллюстрирует это двумя крупными фактами. Так как большинство индийского народа составляют крестьяне, ведущие самостоятельное хозяйство, то их продукт, средства их труда и их жизненные средства никогда не принимают «формы («the shape») фонда, сбереженного из чужого дохода («saved from revenue»), и, следовательно, не проделывают предварительного процесса накопления» («a previous process of accumulation»)^{865}. С другой стороны, в провинциях, где английское господство наименее разложило старую систему, несельскохозяйственные рабочие получают работу непосредственно у крупных феодалов, к которым притекает известная доля сельскохозяйственного прибавочного продукта в форме дани или земельной ренты. Часть этого прибавочного продукта потребляется крупными феодалами в натуральном виде, другая часть превращается для них рабочими в предметы роскоши и другие средства потребления, тогда как остальное составляет заработную плату рабочих, являющихся собственниками орудий своего труда. Производство и воспроизводство в расширенных размерах совершается здесь без всякого вмешательства этого удивительного святого, этого рыцаря печального образа, «воздерживающегося» капиталиста.

4. Обстоятельства, определяющие размеры накопления независимо от той пропорции, в которой прибавочная стоимость распадается на капитал и доход. Степень эксплуатации рабочей силы. производительная сила труда. Увеличение разницы между применяемым капиталом и капиталом потребляемым. величина авансированного капитала

Если отношение, в котором прибавочная стоимость распадается на капитал и доход, дано, то величина накопленного капитала, очевидно, зависит от абсолютной величины прибавочной стоимости. Допустим, что 80 % капитализируются, 20 % проедаются; тогда накопленный капитал будет 2400 ф. ст. или 1200 ф. ст., смотря по тому, составляет ли общая сумма прибавочной стоимости 3000 или только 1500 фунтов стерлингов.

Таким образом, в определении величины накопления участвуют все те обстоятельства, которые определяют массу прибавочной стоимости. Подытожим их здесь еще раз, но лишь постольку, поскольку они дают новые точки зрения относительно накопления.

Как мы помним, норма прибавочной стоимости зависит прежде всего от степени эксплуатации рабочей силы. Политическая экономия так высоко оценивает эту роль степени эксплуатации, что нередко отождествляет ускоренный рост накопления под влиянием повышения производительной силы труда с ускоренным ростом его под влиянием повышенной эксплуатации рабочего^{866}. В отделах о производстве прибавочной стоимости мы постоянно предполагали, что заработная плата, по меньшей мере, равна стоимости рабочей силы. Однако на практике насильственное понижение заработной платы ниже этой стоимости играет слишком важную роль, чтобы хоть вкратце не остановиться на нем. В известных границах оно фактически превращает необходимый фонд потребления рабочего в фонд накопления капитала.

«Заработная плата», — говорит Дж. Ст. Милль, — «не имеет производительной силы; это цена одной из производительных сил; заработная плата, как и цена машин, отнюдь не участвует в производстве товаров наряду с самим трудом. Если бы труд можно было получить без купли, заработная плата была бы излишней»^{867}.

Но если бы рабочие могли питаться воздухом, их нельзя было бы купить ни за какую цену. Следовательно, даровой труд есть предел в математическом смысле этого слова: к нему всегда можно приближаться, никогда, однако, не достигая его. Постоянная тенденция капитала состоит в том, чтобы низвести рабочих до этого нигилистического уровня. Часто цитируемый мною писатель XVIII века, автор «Essay on Trade and Commerce», выдал лишь заветную мечту английского капитала, заявив, что историческая жизненная задача Англии состоит в том, чтобы понизить заработную плату английских рабочих до уровня французских или голландских^{868}. Он, между прочим, наивно говорит:

«Если наши бедняки» (термин для обозначения рабочих) «хотят жить в роскоши… то, конечно, их труд будет дорог… Ведь волосы становятся дыбом, когда подумаешь о тех колоссальных излишествах («heap of super-fluities»), которыми отличается потребление наших мануфактурных рабочих: тут и водка, и джин, и чай, и сахар, заграничные фрукты, крепкое пиво, ситцы, нюхательный и курительный табак и т. д.»^{869}.

Автор цитирует далее сочинение одного нортгемптонширского фабриканта, который, благочестиво вперив взор свой в небо, вопит:

«Труд на целую треть дешевле во Франции, чем в Англии, ибо французские бедняки напряженно работают и обходятся самым необходимым из пищи и одежды, главные предметы их потребления — это хлеб, фрукты, травы, коренья и сушеная рыба; они очень редко едят мясо и, когда дорога пшеница, очень мало едят хлеба»^{870}. «К тому же», — продолжает вышеуказанный автор уже от себя, — «они пьют только воду и только слабые напитки, так что в действительности тратят поразительно мало денег… Такого положения вещей, конечно, трудно достигнуть, однако его можно достигнуть, как это убедительно доказывает то, что оно существует и во Франции и в Голландии»^{871}.

Двумя десятилетиями позже один американский краснобай, возведенный в баронское звание янки Бенджамин Томпсон (alias [иначе] граф Румфорд), развивал те же филантропические планы, снискав себе ими великое благоволение бога и людей. Его «Essays» представляют собой поваренную книгу, наполненную всякого рода рецептами, указывающими, как заменить дорогостоящие нормальные предметы потребления рабочих дешевыми суррогатами. Вот особенно удачный рецепт этого удивительного «философа»:

«5 ф. ячменя, 5 ф. кукурузы, на 3 пенса селедок, на 1 пенс соли, на 1 пенс уксуса, на 2 пенса перцу и зелени, итого на сумму 20³/₄ пенса. получается суп на 64 человека, при этом при средних ценах хлеба стоимость этого может быть еще понижена до ¹/₄ пенса на душу»^{872}.

С развитием капиталистического производства фальсификация товаров сделала такие успехи, что идеалы Томпсона стали излишни^{873}.

В конце XVIII и в первые десятилетия XIX столетия английские фермеры и лендлорды добились понижения заработка рабочих до крайнего низшего предела, выплачивая сельскохозяйственным поденщикам в форме заработной платы меньше минимума, необходимого для существования, и добавляя остальное в форме пособий приходской благотворительности. Вот пример того паясничанья, к которому прибегали английские Догбери при «законном» установлении ими тарифов заработной платы:

«Когда сквайры Спинемленда устанавливали в 1795 г. заработную плату, они как раз пообедали, но, очевидно, полагали, что рабочие не нуждаются ни в чем подобном… Они решили, что недельная плата должна быть 3 шилл. на человека, если каравай хлеба в 8 ф. 11 унций стоит 1 шилл., и должна соответственно повышаться, пока цена каравая не достигнет 1 шилл. 5 пенсов. При еще более значительном возрастании цены хлеба заработная плата должна относительно уменьшаться, так что, когда цена каравая будет 2 шилл., потребление работника должно стать на одну пятую меньше, чем было раньше»^{874}.

В 1814 г. перед следственной комиссией палаты лордов давал показание некий А. Беннет, крупный фермер, мировой судья, попечитель дома для бедных. В его обязанности входило также и регулирование заработной платы. На вопрос: «Соблюдается ли какое-либо определенное соотношение между стоимостью дневного труда и размерами приходского пособия рабочим?» — он ответил:

«Да. Еженедельный доход каждой семьи доводится до стоимости галлонового каравая хлеба (8 ф. 11 унций) и 3 пенсов на душу… Мы полагаем, что галлонового каравая достаточно для поддержания жизни членов семьи в течение недели; 3 пенса выдаются на одежду; если же приход предпочитает сам выдавать одежду, эти 3 пенса не выплачивают. Такая практика господствует не только во всей западной части Уилтшира, но, как я полагаю, и во всей стране»^{875}. «Таким образом», — восклицает один буржуазный автор того времени, — «фермеры в течение ряда лет унижали достойный уважения класс своих соотечественников, принуждая их находить убежище в работных домах… Фермер увеличил свой собственный доход, воспрепятствовав накоплению даже самого необходимого потребительного фонда рабочих»^{876}.

Какую роль в образовании прибавочной стоимости, а следовательно, и в образовании фонда накопления капитала играет в наши дни прямой грабеж из фонда необходимого потребления рабочего, это мы видели, например, при рассмотрении так называемой работы на дому (см. гл. XIII, 8, d). Дальнейшие факты этого рода будут приведены ниже в настоящем отделе.

Хотя во всех отраслях промышленности часть постоянного капитала, состоящая из средств труда, должна быть достаточной для занятия известного числа рабочих, определяемого величиной предприятия, тем не менее она вовсе не обязательно растет пропорционально числу занятых рабочих. Пусть на данной фабрике 100 рабочих при восьмичасовом труде доставляют 800 рабочих часов. Если капиталист хочет увеличить это количество часов наполовину, он может взять 50 новых рабочих, но тогда ему необходимо авансировать новый капитал не только на заработную плату, но и на средства труда. Однако он может также заставить и этих прежних 100 рабочих работать 12 часов вместо 8, и тогда он может обойтись с наличными средствами труда, которые лишь быстрее будут изнашиваться. Таким образом добавочный труд, созданный большим напряжением рабочей силы, может увеличить субстанцию накопления, т. е. прибавочный продукт и прибавочную стоимость, без соответственного увеличения постоянной части капитала.

В добывающей промышленности, например в горном деле, сырье не является составной частью авансируемого капитала. Здесь предмет труда — не продукт предшествовавшего труда, а бесплатный дар природы. Таковы: металлические руды, минералы, каменный уголь, камни и т. д. Постоянный капитал состоит здесь почти исключительно из таких средств труда, которые очень хорошо позволяют применить увеличенное количество труда (например, путем введения дневных и ночных смен рабочих). Но ведь при прочих равных условиях масса и стоимость продукта растут прямо пропорционально приложенному количеству труда. Как в первый день производства, здесь идут рука об руку оба первичных фактора, создающие продукт, а следовательно, создающие также и вещественные элементы капитала: человек и природа. Благодаря эластичности рабочей силы область накопления расширяется без предварительного увеличения постоянного капитала.

В земледелии расширить обрабатываемую площадь без дополнительного авансирования посевного материала и удобрений невозможно. Но если это авансирование уже произведено, то даже чисто механическая обработка земли колоссально повышает количество продукта. Возросшее количество труда, доставленное прежним числом рабочих, повышает плодородие почвы, не требуя новых авансирований на средства труда. Это опять-таки прямое воздействие человека на природу, которое становится непосредственным источником повышенного накопления без участия нового капитала.

Наконец, в промышленности в собственном смысле этого слова каждая добавочная затрата на труд предполагает соответственную добавочную затрату на сырье, но вовсе не обязательно на средства труда. А так как добывающая промышленность и земледелие доставляют обрабатывающей промышленности ее собственное сырье и сырье для ее средств труда, то на пользу последней идет и то добавочное количество продуктов, которое создается первыми без добавочной затраты капитала.

Общий итог таков: овладевая двумя первичными созидателями богатства, рабочей силой и землей, капитал приобретает способность расширения, позволяющую ему вывести элементы своего накопления за границы, определяемые, казалось бы, его собственной величиной, т. е. стоимостью и массой тех уже произведенных средств производства, в виде которых капитал существует.

Другим важным фактором накопления капитала является уровень производительности общественного труда.

С ростом производительной силы труда растет и та масса продуктов, в которой выражается определенная стоимость, а следовательно, и прибавочная стоимость данной величины. При неизменной и даже при падающей норме прибавочной стоимости, если только последняя падает медленнее, чем увеличивается производительная сила труда, масса прибавочного продукта растет. Поэтому при неизменном делении прибавочного продукта на доход и добавочный капитал потребление капиталиста может расти, не уменьшая фонда накопления. Относительная величина фонда накопления может даже расти за счет фонда потребления, в то время как благодаря удешевлению товаров в распоряжение капиталиста предоставляется столько же или даже больше предметов потребления, чем раньше. Но с ростом производительности труда происходит, как мы видели, удешевление рабочего, а следовательно, возрастание нормы прибавочной стоимости, даже в том случае, если реальная заработная плата повышается. Эта последняя никогда не увеличивается в том же отношении, как производительность труда. Итак, та же самая стоимость переменного капитала приводит в движение больше рабочей силы, а следовательно, и больше труда. Та же самая стоимость постоянного капитала выражается в большем количестве средств производства, т. е. в большем количестве средств труда, материалов труда и вспомогательных материалов, и, следовательно, доставляет больше элементов, образующих как продукт, так и стоимость, или элементов, впитывающих в себя труд. Поэтому при неизменной и даже понижающейся стоимости добавочного капитала имеет место ускоренное накопление. Не только вещественно расширяются размеры воспроизводства, но производство прибавочной стоимости растет быстрее, чем стоимость добавочного капитала.

Развитие производительной силы труда оказывает влияние также и на первоначальный капитал, т. е. на капитал, уже находящийся в процессе производства. Часть функционирующего постоянного капитала состоит из средств труда, каковы машины и т. д., которые могут быть потреблены, следовательно, воспроизведены или замещены новыми экземплярами того же рода, лишь в течение более или менее продолжительных периодов. Но ежегодно часть этих средств труда отмирает, т. е. достигает конечной цели своей производительной функции. Следовательно, эта часть ежегодно находится в стадии своего периодического воспроизводства или своего замещения новыми экземплярами того же рода. Если производительная сила труда развивается в тех отраслях, где производятся эти средства труда, — а она развивается непрерывно с прогрессом науки и техники, — то место старых машин, инструментов, аппаратов и т. д. заступают новые, более эффективные и сравнительно с размерами своей работы более дешевые. Старый капитал воспроизводится в более производительной форме, не говоря уже о постоянных частичных изменениях в наличных средствах труда. Другая часть постоянного капитала, сырой и вспомогательный материал, воспроизводится непрерывно в течение года, материал земледельческого происхождения — в большинстве своем раз в год. Следовательно, всякое улучшение методов и т. д. воздействует здесь почти одновременно и на добавочный капитал и на капитал уже функционирующий. Всякий прогресс в области химии не только умножает число полезных веществ и число полезных применений уже известных веществ, расширяя, таким образом, по мере роста капитала сферы его приложения. Прогресс химии научает также вводить отходы процесса производства и потребления обратно в кругооборот процесса воспроизводства и создает, таким образом, материю нового капитала без предварительной затраты капитала. Подобно тому как усиленная эксплуатация природного богатства достигается просто путем более высокого напряжения рабочей силы, точно так же наука и техника сообщают функционирующему капиталу способность к расширению, не зависящую от его данной величины. Они оказывают влияние также на ту часть первоначального капитала, которая вступила в стадию своего возобновления. В своей новой форме капитал даром присваивает общественный прогресс, совершившийся за спиной его старой формы. Правда, это развитие производительной силы сопровождается частичным обесценением функционирующих капиталов. Поскольку это обесценение дает себя остро чувствовать благодаря конкуренции, главная тяжесть его обрушивается на рабочего, повышенной эксплуатацией которого капиталист старается возместить свои убытки.

Труд переносит на продукт стоимость потребленных им средств производства. С другой стороны, стоимость и масса средств производства, приводимых в движение данным количеством труда, растут пропорционально увеличению производительности труда. Следовательно, если данное количество труда и присоединяет к своему продукту всегда одну и ту же сумму новой стоимости, то с ростом производительности труда растет та старая капитальная стоимость, которая при этом переносится на продукт.

Так, например, если английский и китайский прядильщики работают равное число часов и с равной интенсивностью, то в течение недели они создадут равные стоимости. Однако, несмотря на это равенство, существует колоссальное различие между стоимостью недельного продукта англичанина, который работает с помощью мощных автоматов, и стоимостью недельного продукта китайца, который имеет только ручную прялку. В то самое время, в течение которого китаец перерабатывает один фунт хлопка, англичанин перерабатывает много сотен фунтов. В сотни раз большая сумма старых стоимостей присоединяется к стоимости продукта англичанина, продукта, в котором эти старые стоимости сохраняются в новой полезной форме и могут, таким образом, снова функционировать в качестве капитала. «В 1782 г., — сообщает Ф. Энгельс, — весь сбор шерсти предыдущих трех лет (в Англии) лежал необработанным за недостатком рабочих и так и пролежал бы, если бы на помощь не подоспели новоизобретенные машины, которые выпряли всю эту шерсть»^{877}. Труд, овеществленный в форме машин, не создал, разумеется, непосредственно ни одного рабочего, но он дал возможность небольшому числу рабочих с небольшой сравнительно затратой живого труда не только производительно потребить шерсть и присоединить к ней новую стоимость, но и сохранить ее старую стоимость в форме пряжи и т. д. Тем самым он создал средство и импульс к расширенному воспроизводству шерсти. Живому труду по самой его природе присуща способность, создавая новую стоимость, сохранять старую. Поэтому с ростом эффективности, размеров и стоимости средств производства, т. е. с ростом накопления, сопровождающим развитие производительной силы труда, труд сохраняет и увековечивает все в новых формах постоянно увеличивающуюся капитальную стоимость^{878}. Эта естественная способность труда представляется как способность самосохранения, присущая капиталу, который овладевает трудом, совершенно так же, как общественные производительные силы труда представляются свойствами капитала, а постоянное присвоение прибавочного труда капиталистом представляется как постоянное самовозрастание капитала. Все силы труда представляются силами капитала, как все формы стоимости товара — формами денег.

С ростом капитала растет разница между применяемым капиталом и потребляемым капиталом. Другими словами: растет стоимостная и вещественная масса средств труда, как-то: зданий, машин, дренажных труб, рабочего скота, всякого рода аппаратов, которые в течение более или менее продолжительного периода, в постоянно возобновляющихся процессах производства функционируют, т. е. служат для достижения определенного полезного эффекта, в полном своем объеме, тогда как изнашиваются постепенно и, следовательно, теряют свою стоимость по частям, а значит по частям также и переносят ее на продукт. Поскольку эти средства труда служат как созидатели продукта, не присоединяя к нему стоимости, т. е. поскольку они применяются целиком, а потребляются лишь частями, постольку они, как мы уже упоминали выше, оказывают даровые услуги подобно силам природы: воде, пару, воздуху, электричеству и т, д. Эти даровые услуги прошлого труда, охваченного и одушевленного живым трудом, накопляются с увеличением масштаба накопления.

Так как прошлый труд выступает всегда в одежде капитала, т. е. пассив труда рабочих А, В, С и т. д. превращается в актив неработающего лица X, то буржуа и экономисты бесконечно восхваляют заслуги прошлого труда; шотландский гений Мак-Куллох полагает даже, что прошлому труду должно причитаться свое особое вознаграждение (процент, прибыль и т. д.)^{879}. Итак, непрерывно растущее значение прошлого труда, участвующего в форме средств производства в живом процессе труда, приписывается не самому рабочему, прошлым и неоплаченным трудом которого являются средства производства, а отчужденному от рабочего воплощению этого труда, его воплощению в капитале. Практические деятели капиталистического производства и их идеологи-пустомели совершенно не способны мыслить средства производства отдельно от той своеобразной антагонистической общественной маски, которая одета на них в настоящее время, подобно тому как рабовладелец не способен представить себе рабочего, как такового, отдельно от его роли раба.

При данной степени эксплуатации рабочей силы масса прибавочной стоимости определяется числом одновременно эксплуатируемых рабочих, а это последнее соответствует, хотя и в изменяющейся пропорции, величине капитала. Чем больше растет капитал благодаря последовательному накоплению, тем сильнее возрастает и та сумма стоимости, которая распадается на фонд потребления и фонд накопления. Капиталист может поэтому жить более роскошно и в то же время усиливать свое «воздержание». И, в конце концов, все движущие пружины производства действуют тем энергичнее, чем сильнее расширяется вместе с массой авансированного капитала масштаб производства.

5. Так называемый рабочий фонд

В ходе нашего исследования выяснилось, что капитал есть не постоянная величина, а эластичная часть общественного богатства, постоянно изменяющаяся в зависимости от того или другого деления прибавочной стоимости на доход и добавочный капитал. Мы видели далее, что даже при данной величине функционирующего капитала захваченные капиталом рабочая сила, наука и земля (под последней с экономической точки зрения следует понимать все предметы труда, доставляемые природой без содействия человека) образуют его эластичные потенции, которые в известных границах расширяют его арену действия независимо от его собственной величины. При этом мы совершенно отвлекались от условий процесса обращения, благодаря которым одна и та же масса капитала может действовать в очень неодинаковой степени. Так как мы предполагали рамки капиталистического производства, следовательно, предполагали чисто стихийно выросшую форму общественного процесса производства, то мы совершенно отвлекались от всякой более рациональной комбинации, осуществляемой на основе наличных средств производства непосредственно и планомерно. Классическая политическая экономия искони питала пристрастие рассматривать общественный капитал как величину постоянную с постоянной степенью действия. Но предрассудок этот застыл в непререкаемую догму лишь благодаря архифилистеру Иеремии Бентаму — этому трезво-педантичному, тоскливо-болтливому оракулу пошлого буржуазного рассудка XIX века^{880}. Бентам среди философов то же, что Мартин Таппер среди поэтов. Оба они могли быть сфабрикованы только в Англии^{881}.

С точки зрения его догмы совершенно непостижимы самые обыкновенные явления процесса производства, например его внезапные расширения и сокращения и даже самый факт накопления^{882}. Догма эта применялась как самим Бентамом, так и Мальтусом, Джемсом Миллем, Мак-Куллохом и т. д. с апологетическими целями, именно чтобы представить часть капитала, переменный капитал, т. е. капитал, превращаемый в рабочую силу, как величину постоянную. Была сочинена басня, что вещественное существование переменного капитала, т. е. та масса жизненных средств, которую он представляет для рабочих, или так называемый рабочий фонд, есть ограниченная самой природой особая часть общественного богатства, границы которой непреодолимы. Чтобы привести в движение ту часть общественного богатства, которая должна функционировать как постоянный капитал, или — вещественно — как средства производства, необходима определенная масса живого труда. Последняя определяется техникой производства. Но не даны ни число рабочих, нужное для того, чтобы привести эту массу труда в текучее состояние — так как это число меняется вместе с изменением степени эксплуатации индивидуальной рабочей силы, — ни цена рабочей силы; известна только ее минимальная и к тому же очень эластичная граница. Факты, лежащие в основе рассматриваемой догмы, таковы: с одной стороны, рабочий не имеет голоса при распределении общественного богатства на средства потребления нерабочих и на средства производства. С другой стороны, рабочий лишь в исключительно благоприятных случаях может расширить так называемый «рабочий фонд» за счет «дохода» богатых^{883}.

К каким плоским тавтологиям приводит попытка превратить капиталистические границы рабочего фонда в границы, определяемые природой общества вообще, показывает пример профессора Фосетта.

«Оборотный капитал^{884} страны», — говорит он, — «есть ее рабочий фонд. Следовательно, чтобы узнать среднюю денежную плату, получаемую каждым рабочим, надо просто разделить этот капитал на численность рабочего населения»^{885}.

Итак, мы сначала вычисляем сумму всех действительно выплаченных индивидуальных заработных плат, затем объявляем, что результат этого сложения и есть стоимость «рабочего фонда», установленного богом и природой. Наконец, полученную таким путем сумму мы делим на число рабочих, чтобы снова открыть, сколько в среднем выпадает на долю каждого отдельного рабочего. Процедура чрезвычайно хитроумная. Она не мешает г-ну Фосетту заявить, не переводя дыхания:

«Совокупное богатство, ежегодно накопляемое в Англии, разделяется на две части. Одна часть применяется в самой Англии для поддержания нашей собственной промышленности. Другая часть вывозится за границу… Часть, применяемая в нашей промышленности, образует незначительную долю ежегодно накопляемого в этой стране богатства»^{886}.

Итак, большая часть ежегодно нарастающего прибавочного продукта, отбираемого у английских рабочих без эквивалента, капитализируется не в Англии, а в других странах. Но ведь вместе с вывезенным таким образом за границу добавочным капиталом вывозится и часть «рабочего фонда», изобретенного богом и Бентамом^{887}.

1. Увеличение спроса на рабочую силу по мере накопления при неизменяющемся строении капитала

В этой главе мы рассматриваем то влияние, которое возрастание капитала оказывает на положение рабочего класса. Важнейшие факторы этого исследования — строение капитала и те изменения, которые претерпевает оно в ходе процесса накопления.

Строение капитала можно рассматривать с двух точек зрения. Рассматриваемое со стороны стоимости, строение определяется тем отношением, в котором капитал делится на постоянный капитал, или стоимость средств производства, и переменный капитал, или стоимость рабочей силы, т. е. общую сумму заработной платы. Рассматриваемый со стороны материала, функционирующего в процессе производства, всякий капитал делится на средства производства и живую рабочую силу; в этом смысле строение капитала определяется отношением между массой применяемых средств производства, с одной стороны, и количеством труда, необходимым для их применения, — с другой. Первое я называю стоимостным строением капитала, второе — техническим строением капитала. Между тем и другим существует тесная взаимозависимость. Чтобы выразить эту взаимозависимость, я называю стоимостное строение капитала, — поскольку оно определяется его техническим строением и отражает в себе изменения технического строения, — органическим строением капитала. В тех случаях, где говорится просто о строении капитала, всегда следует подразумевать его органическое строение.

Многочисленные индивидуальные капиталы, вложенные в определенную отрасль производства, более или менее отличаются по своему строению друг от друга. Средняя из их индивидуальных строений дает нам строение всего капитала данной отрасли производства. Наконец, общая средняя из этих средних строений всех отраслей производства дает нам строение общественного капитала данной страны, и только об этом, в конечном счете, будет речь в дальнейшем изложении.

Возрастание капитала включает в себя возрастание его переменной, или превращаемой в рабочую силу, составной части. Часть прибавочной стоимости, превращаемой в добавочный капитал, постоянно должна претерпевать обратное превращение в переменный капитал, или в добавочный рабочий фонд. Предположим, что в числе прочих неизменных условий остается без изменения и строение капитала, т. е. что по-прежнему требуется все та же масса рабочей силы для того, чтобы привести в движение определенную массу средств производства, или постоянного капитала; в таком случае спрос на труд и фонд существования рабочих, очевидно, увеличивается пропорционально возрастанию капитала и увеличивается тем быстрее, чем быстрее растет капитал. Так как капитал ежегодно производит прибавочную стоимость, часть которой ежегодно присоединяется к первоначальному капиталу; так как само это приращение ежегодно возрастает по мере увеличения размеров уже функционирующего капитала и так как, наконец, подгоняемое особенно сильным стремлением к обогащению, например при открытии новых рынков, новых сфер приложения капитала вследствие вновь развившихся общественных потребностей и т. д., накопление может быстро расширять свой масштаб благодаря одному лишь изменению в делении прибавочной стоимости, или прибавочного продукта, на капитал и доход, то потребности накопления капитала могут опередить увеличение рабочей силы, или числа рабочих, спрос на рабочих может опередить их предложение, и, таким образом, может произойти повышение заработной платы. Это, в конце концов, и должно произойти, раз указанные выше условия сохраняются без изменения. Так как каждый год применяется больше рабочих, чем в предыдущий, то раньше или позже должен наступить момент, когда потребности накопления начинают перерастать обычное предложение труда, когда, следовательно, наступает повышение заработной платы. Жалобы на это раздаются в Англии в течение всего XV и первой половины XVIII века. Однако более или менее благоприятные условия, при которых наемные рабочие сохраняются и размножаются, нисколько не изменяют основного характера капиталистического производства. Как простое воспроизводство непрерывно воспроизводит само капиталистическое отношение — капиталистов на одной стороне, наемных рабочих на другой, — так воспроизводство в расширенном масштабе, или накопление, воспроизводит капиталистическое отношение в расширенном масштабе: больше капиталистов или более крупных капиталистов на одном полюсе, больше наемных рабочих на другом. Воспроизводство рабочей силы, которая постоянно должна входить в состав капитала как средство увеличения стоимости и не может высвободиться от него, и подчинение которой капиталу маскируется лишь сменой индивидуальных капиталистов, которым она продается, — это воспроизводство является в действительности моментом воспроизводства самого капитала. Итак, накопление капитала есть увеличение пролетариата^{888}.

Классическая политическая экономия настолько хорошо понимала это положение, что А. Смит, Рикардо и др., как упомянуто раньше, даже ошибочно отождествляют накопление с потреблением всей капитализируемой части прибавочного продукта производительными рабочими, или с превращением ее в добавочных наемных рабочих. Уже в 1696 г. Джон Беллерс говорит:

«Если бы кто-либо имел 100000 акров земли, столько же фунтов стерлингов денег и столько же голов скота, но не имел бы ни одного рабочего, то чем был бы сам этот богатый человек, как не рабочим? И так как рабочие делают людей богатыми, то чем больше рабочих, тем больше богатых… Труд бедняка — рудник богача»^{889}.

Точно так же Бернар де Мандевиль говорит в начале XVIII столетия:

«Там, где собственность пользуется достаточной защитой, было бы легче жить без денег, чем без бедных, ибо кто стал бы трудиться?.. Следует ограждать рабочих от голодной смерти, но нужно, чтобы они не получали ничего, что можно было бы сберегать. Если иногда кто-либо из низшего класса благодаря необыкновенному трудолюбию и недоеданию возвышается над положением, в котором он вырос, то никто не должен препятствовать ему в этом: ведь бесспорно, что жить бережливо, это — самое разумное для каждого отдельного лица, для каждой отдельной семьи в обществе; однако интерес всех богатых наций заключается в том, чтобы большая часть бедных никогда не оставалась без дела и чтобы они постоянно целиком расходовали все, что они получают… Те, кто поддерживает существование повседневным трудом, побуждаются к работе исключительно своими нуждами, которые благоразумно смягчать, но было бы глупо исцелять. Единственная вещь, которая только и может сделать рабочего человека прилежным, это — умеренная заработная плата. Слишком низкая заработная плата доводит его, смотря по темпераменту, до малодушия или отчаяния, слишком большая — делает наглым и ленивым… Из всего до сих пор сказанного следует, что для свободной нации, у которой рабство не допускается, самое верное богатство заключается в массе трудолюбивых бедняков. Не говоря уже о том, что они служат неиссякаемым источником для комплектования флота и армии, без них не было бы никаких наслаждений и невозможно было бы использовать продукты страны для извлечения доходов. Чтобы сделать общество» (которое, конечно, состоит из нерабочих) «счастливым, а народ довольным даже его жалким положением, для этого необходимо, чтобы огромное большинство оставалось невежественным и бедным. Знания расширяют и умножают наши желания, а чем меньше желает человек, тем легче могут быть удовлетворены его потребности»^{890}.

Мандевиль, честный человек и ясная голова, еще не понимает того, что самый механизм процесса накопления с увеличением капитала увеличивает и массу «трудолюбивых бедняков», т. е. наемных рабочих, которые вынуждены превращать свою рабочую силу в возрастающую силу для увеличения стоимости возрастающего капитала и именно этим увековечивать свою зависимость от своего собственного продукта, персонифицированного в капиталисте. Об этом отношении зависимости сэр Ф. М. Иден замечает в своем труде «Положение бедных, или История рабочих классов Англии»:

«В нашем географическом поясе для удовлетворения потребностей требуется труд, и поэтому, по крайней мере, часть общества должна неустанно трудиться… Немногие, которые не работают, все же располагают продуктами прилежания. Однако и этим собственники обязаны исключительно цивилизации и порядку; они всецело — творение гражданских учреждений^{891}. Ибо последние признают, что плоды труда можно присваивать и иным способом, кроме труда. Люди с независимым состоянием почти целиком обязаны своим состоянием труду других, а не своим собственным способностям, которые отнюдь не выше, чем способности других; не владение землей и деньгами, а командование трудом («the command of labour») — вот что отличает богатых от бедных… Бедняку подобает не положение отверженности или рабства, а состояние удобной и либеральной зависимости (a state of easy and liberal dependence), а людям, обладающим собственностью, подобает надлежащее влияние и авторитет среди тех, кто на них работает… Такое отношение зависимости, как известно всякому знатоку человеческой природы, необходимо для блага самих рабочих»^{892}.

Кстати сказать, сэр Ф. М. Иден — единственный из учеников Адама Смита, сделавший в XVIII веке кое-что значительное^{893}.

При тех наиболее благоприятных для рабочих условиях накопления, которые предполагались до сих пор, отношение зависимости рабочих от капитала облекается в сносные или, как выражается Иден, «удобные и либеральные» формы. Вместо того чтобы по мере роста капитала становиться интенсивнее, оно становится лишь экстенсивнее, т. е. сфера эксплуатации и господства капитала расширяется только вместе с увеличением его самого и числа его подданных. Все большая часть их собственного прибавочного продукта, который все возрастает и в растущих размерах превращается в добавочный капитал, притекает к ним обратно в форме средств платежа; благодаря этому они могут расширять круг своих потребностей, лучше обеспечивать свой потребительный фонд одежды, мебели и т. д. и создавать даже небольшие денежные запасные фонды. Но как лучшая одежда, пища, лучшее обращение и более или менее значительный peculium[176] не уничтожают для раба отношения зависимости и эксплуатации, точно так же это не уничтожает отношения зависимости и эксплуатации и для наемного рабочего. Повышение цены труда вследствие накопления капитала в действительности означает только, что размеры и тяжесть золотой цепи, которую сам наемный рабочий уже сковал для себя, позволяют сделать ее напряжение менее сильным. В спорах об этом предмете обыкновенно упускали из виду самое главное, а именно differentia specifica [характерные особенности] капиталистического производства. Рабочая сила покупается здесь не для того, чтобы ее действием или ее продуктами покупатель мог удовлетворить свои личные потребности. Цель покупателя — увеличение стоимости его капитала, производство товаров, которые содержат больше труда, чем он оплатил, следовательно, содержат такую часть стоимости, которая для него ничего не стоила и которая, тем не менее, реализуется при продаже товара. Производство прибавочной стоимости или нажива — таков абсолютный закон этого способа производства. Рабочая сила может быть предметом продажи лишь постольку, поскольку она сохраняет средства производства как капитал, воспроизводит свою собственную стоимость как капитал и в неоплаченном труде доставляет источник добавочного капитала^{894}. Следовательно, условия ее продажи, будут ли они более благоприятны для рабочих или менее, предполагают необходимость постоянного повторения ее продажи и постоянно расширяющееся воспроизводство богатства как капитала. Заработная плата, как мы видели, по своей природе постоянно обусловливает, что рабочий доставляет определенное количество неоплаченного труда. Не говоря уже о повышении заработной платы при падающей цене труда и т. д., увеличение ее означает в лучшем случае лишь количественное уменьшение того неоплаченного труда, который приходится исполнять рабочему. Это уменьшение никогда не может дойти до такого пункта, на котором оно угрожало бы существованию самой системы. Оставляя в стороне разрешаемые силой конфликты из-за уровня заработной платы, — а уже Адам Смит показал, что в таких конфликтах хозяин всегда остается хозяином, — повышение цены труда, вытекающее из накопления капитала, предполагает следующую альтернативу.

Или цена труда продолжает повышаться, потому что ее повышение не препятствует росту накопления; в этом нет ничего удивительного, потому что, как говорит А. Смит,

«даже при понижении прибыли капиталы не только продолжают возрастать, но они возрастают даже много быстрее, чем раньше… Большой капитал даже при небольшой прибыли в общем возрастает быстрее, чем мелкий капитал при большой прибыли» («Wealth of Nations», I [французский перевод Гарнье], стр. 189).

В этом случае очевидно, что уменьшение неоплаченного труда нисколько не препятствует распространению господства капитала. Или, — и это другая сторона альтернативы, — накопление вследствие повышения цены труда ослабевает, потому что притупляется стимулирующее действие прибыли. Накопление уменьшается. Но вместе с его уменьшением исчезает причина его уменьшения, а именно диспропорция между капиталом и доступной для эксплуатации рабочей силой. Следовательно, механизм капиталистического процесса производства сам устраняет те преходящие препятствия, которые он создает. Цена труда снова понижается до уровня, соответствующего потребностям возрастания капитала, будет ли уровень этот ниже, выше или равен тому уровню, который считался нормальным до повышения заработной платы. Итак, в первом случае не замедление абсолютного или относительного увеличения рабочей силы или рабочего населения делает капитал избыточным, а наоборот, увеличение капитала делает недостаточной доступную для эксплуатации рабочую силу. Во втором случае не усиление абсолютного или относительного увеличения рабочей силы или рабочего населения делает капитал недостаточным, а наоборот, уменьшение капитала делает избыточной доступную для эксплуатации рабочую силу или, скорее, делает чрезмерной ее цену. Как раз эти абсолютные движения накопления капитала и отражаются в виде относительных движений массы доступной для эксплуатации рабочей силы, и поэтому кажется, будто они вызываются собственным движением последней. Выражаясь языком математики, можно сказать: величина накопления есть независимая переменная, величина заработной платы — зависимая, а не наоборот. Таким же образом в фазе кризиса промышленного цикла общее понижение товарных цен выражается как повышение относительной стоимости денег, а в фазе процветания общее повышение товарных цен выражается как понижение относительной стоимости денег. Так называемая Currency School [Денежная школа] делает из этого тот вывод, что при высоких цепах в обращении находится слишком много, а при низких — слишком мало^{895} денег. Ее невежество и полное игнорирование фактов^{896} находит себе достойную параллель в лице экономистов, которые истолковывают указанные сейчас явления накопления таким образом, будто в одном случае имеется слишком мало, а в другом слишком много наемных рабочих.

Закон капиталистического производства, лежащий в основе мнимого «естественного закона народонаселения», сводится просто к следующему: отношение между капиталом, накоплением и уровнем заработной платы есть не что иное, как отношение между неоплаченным трудом, превращенным в капитал, и добавочным трудом, необходимым для того, чтобы привести в движение добавочный капитал. Следовательно, это — отнюдь не отношение между двумя не зависимыми одна от другой величинами, между величиной капитала, с одной стороны, и численностью рабочего населения — с другой; напротив, это в последнем счете отношение лишь между неоплаченным и оплаченным трудом одного и того же рабочего населения. Если количество неоплаченного труда, доставляемого рабочим классом и накопляемого классом капиталистов, возрастает настолько быстро, что оно может превращаться в капитал лишь при чрезвычайном увеличении добавочного оплаченного труда, то заработная плата повышается, и, при прочих равных условиях, неоплаченный труд относительно уменьшается. Но как только это уменьшение доходит до пункта, когда прибавочный труд, которым питается капитал, перестает предлагаться в нормальном количестве, наступает реакция: уменьшается капитализируемая часть дохода, накопление ослабевает, и восходящее движение заработной платы сменяется обратным движением. Таким образом, повышение цены труда не выходит из таких границ, в которых не только остаются неприкосновенными основы капиталистической системы, но и обеспечивается ее воспроизводство в расширяющемся масштабе. Следовательно, закон капиталистического накопления, принимающий мистический вид закона природы, в действительности является лишь выражением того обстоятельства, что природа накопления исключает всякое такое уменьшение степени эксплуатации труда или всякое такое повышение цены труда, которое могло бы серьезно угрожать постоянному воспроизводству капиталистического отношения, и притом воспроизводству его в постоянно расширяющемся масштабе. Иначе оно и быть не может при таком способе производства, где рабочий существует для потребностей увеличения уже имеющихся стоимостей, вместо того чтобы, наоборот, материальное богатство существовало для потребностей развития рабочего. Как в религии над человеком господствует продукт его собственной головы, так при капиталистическом производстве над ним господствует продукт его собственных рук^{897}.

2. Относительное уменьшение переменной части капитала в ходе накопления и сопровождающей его концентрации

По мнению самих экономистов, не размеры уже существующего общественного богатства и не величина уже приобретенного капитала приводят к повышению заработной платы, а исключительно лишь непрерывный рост накопления и степень быстроты этого роста (А. Смит [ «Wealth of Nations»], кн. I, гл. 8). До сих пор мы рассматривали лишь одну особую фазу этого процесса, именно ту, в которой увеличение капитала совершается при неизменном техническом строении капитала. Но процесс идет дальше этой фазы.

Раз даны общие основы капиталистической системы, в ходе накопления непременно наступает такой момент, когда развитие производительности общественного труда становится мощнейшим рычагом накопления.

«Та самая причина», — говорит А. Смит, — «которая приводит к повышению заработной платы, именно увеличение капитала, побуждает к повышению производительных способностей труда и дает меньшему количеству труда возможность производить большее количество продуктов»[177]^.

Оставляя в стороне естественные условия, как плодородие почвы и т. д., и сноровку независимых изолированно работающих производителей, которая притом и проявляется больше качественно, в добротности продуктов, чем количественно, в их массе, общественный уровень производительности труда находит себе выражение в относительной величине средств производства, которые рабочий превращает в продукт в течение данного времени при неизменном напряжении рабочей силы. Масса средств производства, с помощью которых он функционирует, возрастает вместе с производительностью его труда. Эти средства производства играют здесь двоякую роль. Возрастание одних есть следствие, возрастание других — условие увеличения производительности труда. Например, при мануфактурном разделении труда и применении машин в один и тот же промежуток времени перерабатывается больше сырого материала, следовательно, большая масса сырого материала и вспомогательных веществ вступает в процесс труда. Это — следствие повышения производительности труда. С другой стороны, масса применяемых машин, рабочего скота, минеральных удобрений, дренажных труб и т. д. есть условие увеличения производительности труда. То же следует сказать и о массе средств производства, сконцентрированных в виде зданий, доменных печей, транспортных средств и т. д. Но будет ли увеличение размера средств производства по сравнению с присоединяемой к ним рабочей силой условием или следствием, — оно и в том и в другом случае является выражением увеличения производительности труда. Следовательно, увеличение последней проявляется в уменьшении массы труда по отношению к массе средств производства, приводимой этим трудом в движение, или в уменьшении величины субъективного фактора процесса труда по сравнению с его объективными факторами.

Это изменение технического строения капитала, возрастание массы средств производства по сравнению с массой оживляющей их рабочей силы, в свою очередь, отражается в стоимостном строении капитала, в увеличении постоянной составной части капитальной стоимости за счет ее переменной составной части. Пусть, например, первоначально 50 % какого-либо капитала затрачивалось на средства производства и 50 % на рабочую силу; позже, с развитием производительности труда, 80 % затрачивается на средства производства и 20 % на рабочую силу и т. д. Этот закон более быстрого увеличения постоянной части капитала по сравнению с переменной частью подтверждается на каждом шагу (как уже показано выше) сравнительным анализом товарных цен, будем ли мы сравнивать различные экономические эпохи у одной и той же нации или различные нации в одну и ту же эпоху. Относительная величина того элемента цены, который представляет лишь стоимость потребленных средств производства, или постоянную часть капитала, будет прямо пропорциональна, а относительная величина другого элемента цены, который оплачивает труд, или представляет переменную часть капитала, будет в общем обратно пропорциональна прогрессу накопления.

Однако уменьшение переменной части капитала по отношению к постоянной части, или изменение стоимостного строения капитала, служит лишь приблизительным показателем изменения в строении его вещественных составных частей. Если, например, в настоящее время капитальная стоимость, вложенная в прядильное дело, на ⁷/₈ состоит из постоянного и на ¹/₈ из переменного капитала, а в начале XVIII века состояла на ¹/₂ из постоянного и ¹/₂ из переменного капитала, то, напротив, та масса сырья, средств труда и т. д., которую в настоящее время производительно потребляет определенное количество труда прядильщиков, во много сотен раз больше, чем была соответствующая масса в начале XVIII столетия. Причина заключается просто в том, что с увеличением производительности труда не только возрастает объем потребляемых им средств производства, но и понижается стоимость их по сравнению с их объемом. Таким образом, стоимость их абсолютно повышается, но не пропорционально их размерам. Поэтому разность между постоянным и переменным капиталом возрастает много медленнее, чем разность между той массой средств производства, в которую превращается постоянный капитал, и той массой рабочей силы, в которую превращается переменный капитал. Первая разность увеличивается вместе с последней, но в меньшей степени, чем последняя.

Впрочем, если прогресс накопления уменьшает относительную величину переменной части капитала, то этим он вовсе не исключает увеличения ее абсолютной величины. Предположим, что капитальная стоимость сначала распадалась на 50 % постоянного и 50 % переменного капитала, впоследствии — на 80 % постоянного и 20 % переменного. Если за это время первоначальный капитал, составлявший, скажем, 6000 ф. ст., повысился до 18000 ф. ст., то и его переменная составная часть увеличилась на ¹/₅. Прежде она составляла 3000 ф. ст., теперь составляет 3600 фунтов стерлингов. Но если прежде было достаточно увеличения капитала на 20 % для того, чтобы повысить спрос на труд на 20 %, то теперь для этого требуется утроение первоначального капитала.

В четвертом отделе было показано, что развитие общественной производительной силы труда предполагает кооперацию в крупном масштабе, что только при этой предпосылке могут быть организованы разделение и комбинация труда, сэкономлены, благодаря массовой концентрации, средства производства, вызваны к жизни такие средства труда, например система машин и т. д., которые уже по своей вещественной природе применимы только совместно, могут быть поставлены на службу производства колоссальные силы природы и процесс производства может быть превращен в технологическое приложение науки. На основе товарного производства, при котором средства производства являются собственностью частных лиц, при котором работник поэтому или изолированно и самостоятельно производит товары, или продает свою рабочую силу как товар, потому что у него нет средств для самостоятельного производства, указанная предпосылка реализуется лишь посредством увеличения индивидуальных капиталов, или в той мере, как общественные средства производства и жизненные средства превращаются в частную собственность капиталистов. На почве товарного производства производство в крупном масштабе может развиться лишь в капиталистической форме. Поэтому известное накопление капитала в руках индивидуальных товаропроизводителей служит предпосылкой специфически капиталистического способа производства. Таким образом, мы должны предположить наличие такого накопления при переходе от ремесла к капиталистическому производству. Его можно назвать первоначальным накоплением, потому что оно — не исторический результат, а историческая основа специфически капиталистического производства. Здесь нам еще нет необходимости исследовать, каким образом оно само возникает. Достаточно того, что оно образует исходный пункт. Но все методы повышения общественной производительной силы труда, развивающиеся на этой основе, суть в то же время методы увеличения производства прибавочной стоимости или прибавочного продукта, который в свою очередь является образующим элементом накопления. Таким образом, они суть в то же время методы производства капитала капиталом, или методы его ускоренного накопления. Непрерывное обратное превращение прибавочной стоимости в капитал выражается в возрастании величины капитала, входящего в процесс производства. В свою очередь, оно становится основой расширения масштабов производства, сопровождающих его методов повышения производительной силы труда и ускоренного производства прибавочной стоимости. Следовательно, если известная степень накопления капитала является условием специфически капиталистического способа производства, то последний, путем обратного воздействия, обусловливает ускоренное накопление капитала. Поэтому с накоплением капитала развивается специфически капиталистический способ производства, а со специфически капиталистическим способом производства — накопление капитала. Эти два экономических фактора, в силу того сложного взаимоотношения, при котором толчок от одного из них сообщается другому, производят то изменение в техническом строении капитала, благодаря которому переменная составная часть становится все меньше и меньше по сравнению с постоянной.

Всякий индивидуальный капитал есть большая или меньшая концентрация средств производства и соответствующее командование над большей или меньшей армией рабочих. Всякое накопление становится средством нового накопления. Вместе с увеличением массы богатства, функционирующего как капитал, оно усиливает его концентрацию в руках индивидуальных капиталистов и таким образом расширяет основу производства в крупном масштабе и специфически капиталистических методов производства. Возрастание общественного капитала совершается благодаря росту многих индивидуальных капиталов. При прочих равных условиях индивидуальные капиталы, а вместе с ними концентрация средств производства возрастают в пропорции, соответствующей той доле, какую каждый из них образует от всего общественного капитала. В то же время от первоначальных капиталов отделяются отпрыски и начинают функционировать как новые самостоятельные капиталы. Крупную роль играет при этом, между прочим, раздел состояний в семьях капиталистов. Поэтому с накоплением капитала более или менее возрастает и число капиталистов. Два обстоятельства характеризуют концентрацию этого рода, непосредственно покоящуюся на накоплении или даже тождественную с ним. Во-первых: рост концентрации общественных средств производства в руках индивидуальных капиталистов, при прочих равных условиях, ограничен степенью возрастания общественного богатства. Во-вторых: часть общественного капитала, вложенная в каждую отдельную сферу производства, делится между многими капиталистами, которые противостоят один другому как независимые и конкурирующие друг с другом товаропроизводители. Следовательно, накопление и сопровождающая его концентрация не только раздробляются по многочисленным пунктам, но и возрастание функционирующих капиталов перекрещивается с образованием новых и расщеплением старых капиталов. Поэтому, если, с одной стороны, накопление представляется как возрастающая концентрация средств производства и командования над трудом, то, с другой стороны, оно представляется как взаимное отталкивание многих индивидуальных капиталов.

Этому дроблению всего общественного капитала на многие индивидуальные капиталы или отталкиванию его частей друг от друга противодействует их притяжение. Это уже не простая, тождественная с накоплением концентрация средств производства и командования над трудом. Это — концентрация уже образовавшихся капиталов, уничтожение их индивидуальной самостоятельности, экспроприация капиталиста капиталистом, превращение многих мелких в небольшое количество крупных капиталов. Этот процесс отличается от первого тем, что он предполагает лишь изменение распределения уже существующих и функционирующих капиталов, следовательно арена его действия не ограничена абсолютным возрастанием общественного богатства или абсолютными границами накопления. Здесь капитал сосредоточивается в огромных массах в одних руках потому, что там он исчезает из многих других рук. Это — собственно централизация в отличие от накопления и концентрации.

Законы этой централизации капиталов, или притяжения капитала капиталом, не могут быть развиты здесь. Достаточно будет кратких фактических указаний. Конкурентная борьба ведется посредством удешевления товаров. Дешевизна товаров зависит caeteris paribus [при прочих равных условиях] от производительности труда, а последняя — от масштаба производства. Поэтому меньшие капиталы побиваются большими. Вспомним далее, что с развитием капиталистического способа производства возрастает минимальный размер индивидуального капитала, который требуется для ведения дела при нормальных условиях. Поэтому сравнительно мелкие капиталы устремляются в такие сферы производства, которыми крупная промышленность овладевает лишь спорадически или не вполне. Конкуренция свирепствует здесь прямо пропорционально числу и обратно пропорционально величине соперничающих капиталов. Она всегда кончается гибелью многих мелких капиталистов, капиталы которых отчасти переходят в руки победителя, отчасти погибают. Кроме того, вместе с капиталистическим производством развивается совершенно новая сила — кредит; вначале он потаенно прокрадывается как скромный пособник накопления, посредством невидимых нитей стягивает в руки индивидуальных или ассоциированных капиталистов денежные средства, большими или меньшими массами рассеянные по поверхности общества; но вскоре он становится новым и страшным орудием в конкурентной борьбе и, в конце концов, превращается в колоссальный социальный механизм для централизации капиталов.

В той мере, как развиваются капиталистическое производство и накопление, развиваются также конкуренция и кредит — эти два наиболее мощных рычага централизации. Наряду с этим прогресс накопления увеличивает материал для централизации, т. е. индивидуальные капиталы, между тем как расширение капиталистического производства создает, с одной стороны, общественную потребность, а с другой стороны — технические средства для тех громадных промышленных предприятий, осуществление которых связано с предшествующей централизацией капитала. Поэтому в настоящее время взаимное притяжение отдельных капиталов и тенденция к централизации сильнее, чем когда бы то ни было раньше. Но хотя относительная широта и энергия движения к централизации до известной степени определяются достигнутой уже величиной капиталистического богатства и превосходством экономического механизма, все же прогресс централизации отнюдь не зависит от положительного увеличения общественного капитала. И это в особенности отличает централизацию от концентрации, которая есть лишь иное выражение воспроизводства в расширенном масштабе. Централизация может совершаться посредством простого изменения в распределении уже существующих капиталов, посредством простого изменения количественной группировки составных частей общественного капитала. Капитал здесь, в одних руках, может возрасти до огромных размеров потому, что там, в другом месте, он ушел из множества отдельных рук. В каждой данной отрасли производства централизация достигла бы своего крайнего предела, если бы все вложенные в нее капиталы слились в один-единственный капитал^{898}. В каждом данном обществе этот предел был бы достигнут лишь в тот момент, когда весь общественный капитал оказался бы соединенным в руках одного-единственного капиталиста или од-ной-единственной компании капиталистов.

Централизация довершает дело накопления, давая возможность промышленным капиталистам расширять масштаб своих операций. Будет ли этот последний результат следствием накопления или централизации, совершается ли централизация насильственным путем захвата, когда известные капиталы становятся центрами столь сильного тяготения для других, что разрушают их индивидуальное сцепление и потом притягивают к себе разрозненные куски, или же слияние множества уже образовавшихся или находящихся в процессе образования капиталов протекает более гладким способом, посредством образования акционерных обществ, — экономическое действие во всех этих случаях остается одно и то же. Рост размеров промышленных предприятий повсюду служит исходным пунктом для более широкой организации совместного труда многих, для более широкого развития его материальных движущих сил, т. е. для прогрессирующего превращения разрозненных и рутинных процессов производства в общественно комбинированные и научно направляемые процессы производства.

Однако ясно, что накопление, постепенное увеличение капитала посредством воспроизводства, переходящего от круговой к спиральной форме движения, есть крайне медленный процесс по сравнению с централизацией, которая требует изменения лишь в количественной группировке составных частей общественного капитала. Мир до сих пор оставался бы без железных дорог, если бы приходилось дожидаться, пока накопление не доведет некоторые отдельные капиталы до таких размеров, что они могли бы справиться с постройкой железной дороги. Напротив, централизация посредством акционерных обществ осуществила это в один миг. Усиливая и ускоряя таким путем действие накопления, централизация в то же время расширяет и ускоряет те перевороты в техническом строении капитала, которые увеличивают его постоянную часть за счет его переменной части и тем самым относительно уменьшают спрос на труд.

Массы капитала, соединенные в очень короткий срок процессом централизации, воспроизводятся и увеличиваются так же, как другие капиталы, но только быстрее, и тем самым в свою очередь становятся мощными рычагами общественного накопления. Следовательно, когда говорят о прогрессе общественного накопления, то в настоящее время под ним молчаливо подразумевают и действие централизации.

Добавочные капиталы, образованные в ходе нормального накопления (см. главу XXII, раздел 1), служат преимущественно средством для эксплуатации новых изобретений, открытий и вообще промышленных усовершенствований. Но и старый капитал достигает с течением времени момента, когда он обновляется с ног до головы, когда он меняет свою кожу и так же возрождается в технически усовершенствованном виде, при котором меньшей массы труда оказывается достаточно для того, чтобы привести в движение большую массу машин и сырья. Само собой разумеется, что неизбежно вытекающее отсюда абсолютное сокращение спроса на труд оказывается тем больше, чем больше капиталы, проделывающие этот процесс обновления, уже собраны в массы благодаря централизующему движению.

Итак, с одной стороны, добавочный капитал, образованный в ходе накопления, притягивает все меньше и меньше рабочих по сравнению со своей величиной. С другой стороны, старый капитал, периодически воспроизводимый в новом строении, отталкивает все больше и больше рабочих, которые раньше были заняты им.

3. Возрастающее производство относительного перенаселения, или промышленной резервной армии

Накопление капитала, которое первоначально представлялось лишь как его количественное расширение, осуществляется, как мы видели, в непрерывном качественном изменении его строения, в постоянном увеличении его постоянной составной части за счет переменной^{899}.

Специфически капиталистический способ производства, соответствующее ему развитие производительной силы труда, вызываемое этим изменение органического строения капитала не только идут рука об руку с прогрессом накопления, или с возрастанием общественного богатства: они идут несравненно быстрее, потому что простое накопление, или абсолютное увеличение совокупного капитала, сопровождается централизацией его индивидуальных элементов, а технический переворот в добавочном капитале сопровождается техническим переворотом в первоначальном капитале. С прогрессом накопления отношение постоянной части капитала к переменной изменяется таким образом, что если первоначально оно составляло 1:1, то потом оно превращается в 2:1, 3:1, 4:1, 5:1, 7:1 и т. д., так что, по мере возрастания капитала, в рабочую силу последовательно превращается не ¹/₂ его общей стоимости, а лишь ¹/₃, ¹/₄, ¹/₅, ¹/₆, ¹/₈ и т. д., в средства же производства — ²/₃, ³/₄, ⁴/₅, ⁵/₆, ⁷/₈ и т. д. Так как спрос на труд определяется не размером всего капитала, а размером его переменной составной части, то он прогрессивно уменьшается по мере возрастания всего капитала, вместо того чтобы, как мы предполагали раньше, увеличиваться пропорционально этому возрастанию. Он понижается относительно, по сравнению с величиной всего капитала, понижается в прогрессии, ускоряющейся с возрастанием этой величины. Правда, с возрастанием всего капитала увеличивается и его переменная составная часть, т. е. присоединяемая к нему рабочая сила, но увеличивается она в постоянно убывающей пропорции. Промежутки, на протяжении которых накопление действует как простое расширение производства на данном техническом базисе, все сокращаются. Дело не только в том, что ускоряющееся в растущей прогрессии накопление всего капитала требуется для того, чтобы поглотить определенное добавочное число рабочих, и даже — ввиду постоянных изменений в старом капитале — для одного того, чтобы дать работу уже функционирующим рабочим. Это возрастающее накопление и централизация, в свою очередь, сами превращаются в источник нового изменения строения капитала или нового ускоренного уменьшения его переменной части по сравнению с постоянной. Это относительное уменьшение переменной части капитала, ускоряющееся с возрастанием всего капитала, и ускоряющееся притом быстрее, чем ускоряется возрастание всего капитала, представляется, с другой стороны, в таком виде, как будто, наоборот, абсолютное возрастание рабочего населения совершается быстрее, чем возрастание переменного капитала, или средств занятости этого населения. Напротив, капиталистическое накопление постоянно производит, и притом пропорционально своей энергии и своим размерам, относительно избыточное, т. е. избыточное по сравнению со средней потребностью капитала в возрастании, а потому излишнее или добавочное рабочее население.

Рассматривая совокупный общественный капитал, мы видим, что то процесс его накопления вызывает периодические изменения, то отдельные моменты этого процесса одновременно распределяются между различными сферами производства. В некоторых сферах происходит изменение в строении капитала без возрастания его абсолютной величины, вследствие одной лишь централизации^{900}; в других — абсолютное возрастание капитала связано с абсолютным уменьшением его переменной составной части, или поглощаемой им рабочей силы; в некоторых же сферах то капитал возрастает на данной технической основе и пропорционально своему возрастанию привлекает добавочную рабочую силу, то происходит органическое изменение капитала и сокращается его переменная часть; во всех сферах возрастание переменной части капитала, а потому и числа занятых рабочих, всегда связано с сильными колебаниями и созданием временного перенаселения, причем безразлично, принимает ли оно бросающуюся в глаза форму отталкивания уже занятых рабочих или не так заметную, но не менее действенную форму затрудненного поглощения добавочного рабочего населения его обычными отводными каналами^{901}. Вместе с увеличением уже функционирующего общественного капитала и степени его возрастания, с расширением масштаба производства и массы функционирующих рабочих, с развитием производительной силы их труда, с расширением и увеличением всех источников богатства расширяются и размеры того явления, что усиление притяжения рабочих капиталом связано с усилением отталкивания их, ускоряется изменение органического строения капитала и его технической формы и расширяется круг тех сфер производства, которые то одновременно, то одна за другой охватываются этим изменением. Следовательно, рабочее население, производя накопление капитала, тем самыми возрастающих размерах производит средства, которые делают его относительно избыточным населением^{902}. Это — свойственный капиталистическому способу производства закон народонаселения, так как всякому исторически особенному способу производства в действительности свойственны свои особенные, имеющие исторический характер законы народонаселения. Абстрактный закон населения существует только для растений и животных, пока в эту область исторически не вторгается человек.

Но если избыточное рабочее население есть необходимый продукт накопления, или развития богатства на капиталистической основе, то это перенаселение, в свою очередь, становится рычагом капиталистического накопления и даже условием существования капиталистического способа производства. Оно образует промышленную резервную армию, которой может располагать капитал и которая так же абсолютно принадлежит ему, как если бы он вырастил ее на свой собственный счет. Она поставляет для его изменяющихся потребностей самовозрастания постоянно готовый, доступный для эксплуатации человеческий материал, независимый от границ действительного прироста населения. С накоплением и сопровождающим его развитием производительной силы труда возрастает сила внезапного расширения капитала, — не только потому, что возрастают эластичность функционирующего капитала и то абсолютное богатство, лишь некоторую эластичную часть которого составляет капитал, не только потому, что кредит, при всяком особом возбуждении, разом отдает в распоряжение производства необычно большую часть этого богатства в качестве добавочного капитала: кроме всего этого технические условия самого процесса производства, машины, средства транспорта и т. д., делают возможным в самом крупном масштабе самое быстрое превращение прибавочного продукта в добавочные средства производства. Масса общественного богатства, возрастающая с прогрессом накопления и способная превратиться в добавочный капитал, бешено устремляется в старые отрасли производства, рынок которых внезапно расширяется, или во вновь открывающиеся, как железные дороги и т. д., потребность в которых возникает из развития старых отраслей производства. Во всех таких случаях необходимо, чтобы возможно было разом и без сокращения размеров производства в других сферах бросить в решающие пункты большую массу людей. Ее доставляет перенаселение. Характерный жизненный путь современной промышленности, имеющий форму десятилетнего цикла периодов среднего оживления, производства под высоким давлением, кризиса и застоя, цикла, прерываемого более мелкими колебаниями, покоится на постоянном образовании, большем или меньшем поглощении и образовании вновь промышленной резервной армии, или перенаселения. Превратности промышленного цикла увеличивают перенаселение и становятся одним из наиболее энергичных факторов его воспроизводства.

Этот своеобразный жизненный путь современной промышленности, которого мы не наблюдаем ни в одну из прежних эпох человечества, был невозможен и в период детства капиталистического производства. Строение капитала изменялось лишь очень медленно. Следовательно, его накоплению соответствовало в общем пропорциональное возрастание спроса на труд. Каким бы медленным ни был прогресс накопления капитала по сравнению с современной эпохой, но и он наталкивался на естественные границы доступного эксплуатации рабочего населения; устранить эти границы можно было только насильственными средствами, о которых будет упомянуто впоследствии. Внезапное и скачкообразное расширение масштаба производства является предпосылкой его внезапного сокращения; последнее, в свою очередь, вызывает первое, но первое невозможно без доступного эксплуатации человеческого материала, без увеличения численности рабочих, независимо от абсолютного роста населения. Это увеличение создается простым процессом, который постоянно «высвобождает» часть рабочих, посредством методов, которые уменьшают число занятых рабочих по отношению к возрастающему производству. Следовательно, вся характерная для современной промышленности форма движения возникает из постоянного превращения некоторой части рабочего населения в незанятых или полузанятых рабочих. Поверхностность политической экономии обнаруживается между прочим в том, что расширение и сокращение кредита, простые симптомы сменяющихся периодов промышленного цикла, она признает их причинами. Как небесные тела, однажды начавшие определенное движение, постоянно повторяют его, совершенно так же и общественное производство, раз оно вовлечено в движение попеременного расширения и сокращения, постоянно повторяет это движение. Следствия, в свою очередь, становятся причинами, и сменяющиеся фазы всего процесса, который постоянно воспроизводит свои собственные условия, принимают форму периодичности. Раз эта периодичность упрочилась, то даже политическая экономия начинает воспринимать производство относительного перенаселения, т. е. населения, избыточного по сравнению с средней потребностью капитала в возрастании, как жизненное условие современной промышленности.

«Предположим», — говорит Г. Меривейл, сначала профессор политической экономии в Оксфорде, а потом чиновник английского министерства колоний, — «предположим, что нация в случае кризиса сделает усилие, чтобы посредством эмиграции освободиться от нескольких сотен тысяч избыточных бедняков, — что было бы следствием этого? То, что при первом же возрождении спроса на труд, последнего оказалось бы недостаточно. Как быстро ни происходило бы воспроизводство людей, для возмещения взрослых рабочих во всяком случае требуется промежуток времени в одно поколение. Но прибыль наших фабрикантов зависит главным образом от возможности использовать благоприятный момент оживленного спроса и компенсировать себя таким образом за период его ослабления. Эта возможность обеспечивается им только командованием над машинами и над трудом. Они должны иметь возможность найти свободные рабочие руки, они должны быть способны по мере необходимости усиливать или ослаблять активность своих операций в зависимости от состояния рынка, иначе они не смогут сохранить среди бешеной конкуренции то преобладание, на котором основано богатство этой страны»^{903}.

Даже Мальтус признает перенаселение, — которое он со свойственной ему ограниченностью объясняет абсолютно избыточным приростом рабочего населения, а не тем, что оно делается относительно избыточным, — необходимостью для современной промышленности. Он говорит:

«Благоразумные привычки в отношении брака, доведенные до известного уровня среди рабочего класса страны, которая зависит главным образом от мануфактуры и торговли, могут сделаться вредными для нее… По самой природе населения прирост рабочих, вызываемый особенным спросом, не может быть обеспечен для рынка раньше, чем через 16–18 лет, а превращение дохода в капитал посредством сбережения может совершаться несравненно быстрее; страна постоянно подвержена риску, что ее рабочий фонд будет возрастать быстрее, чем население»^{904}.

Объявив, таким образом, постоянное производство относительного перенаселения рабочих необходимым условием капиталистического накопления, политическая экономия, выступая в образе старой девы, влагает в уста своего «beau ideal» [ «прекрасного идеала»] — капиталиста — следующие слова, обращенные к «избыточным» рабочим, выброшенным на улицу добавочным капиталом, т. е. их собственным созданием:

«Мы, фабриканты, увеличивая капитал, за счет которого вы существуете, делаем для вас все, что только можем, а вы должны сделать остальное, сообразуя свою численность со средствами существования»^{905}.

Капиталистическому производству отнюдь недостаточно того количества свободной рабочей силы, которое доставляет естественный прирост населения. Для своего свободного развития оно нуждается в промышленной резервной армии, не зависимой от этой естественной границы.

До сих пор мы предполагали, что увеличение или уменьшение переменного капитала точно соответствует увеличению или уменьшению числа занятых рабочих.

Однако и при неизменяющемся или даже сокращающемся числе находящихся под его командой рабочих переменный капитал возрастает, если только индивидуальный рабочий начинает доставлять больше труда и его заработная плата поэтому возрастает, хотя цена труда остается без изменения или даже падает, но падает медленнее, чем увеличивается масса труда. В таком случае увеличение переменного капитала становится показателем большего количества труда, а не большего количества занятых рабочих. Абсолютный интерес каждого капиталиста заключается в том, чтобы выжать определенное количество труда из меньшего, а не из большего числа рабочих, хотя бы последнее стоило так же дешево или даже дешевле. В последнем случае затрата постоянного капитала возрастает пропорционально массе приводимого в движение труда, в первом случае — много медленнее. Чем крупнее масштаб производства, тем более решающее значение приобретает этот мотив. Его сила возрастает с накоплением капитала.

Мы видели, что развитие капиталистического способа производства и производительной силы труда — одновременно причина и следствие накопления — дает капиталисту возможность, увеличивая экстенсивно или интенсивно эксплуатацию индивидуальных рабочих сил, при прежней затрате переменного капитала приводить в движение большее количество труда. Мы видели далее, что на ту же самую капитальную стоимость он покупает большее количество рабочих сил, все более вытесняя более искусных рабочих менее искусными, зрелых незрелыми, мужчин женщинами, взрослых подростками или детьми.

Итак, с прогрессом накопления больший переменный капитал, с одной стороны, приводит в движение большее количество труда, не увеличивая количества рабочих; с другой стороны, переменный капитал прежней величины приводит в движение большее количество труда при прежней массе рабочей силы и, наконец, вытесняя рабочие силы высшего класса, приводит в движение большее количество рабочих сил низшего класса.

Производство относительного перенаселения или высвобождение рабочих идет поэтому еще быстрее, чем и без того ускоряемый прогрессом накопления технический переворот производственного процесса и соответствующее этому перевороту относительное уменьшение переменной части капитала по сравнению с постоянной. Если средства производства, увеличиваясь по размерам и силе действия, все в убывающей степени становятся средством занятости рабочих, то самое это отношение модифицируется еще и тем, что, по мере возрастания производительной силы труда, капитал создает увеличенное предложение труда быстрее, чем повышает свой спрос на рабочих. Чрезмерный труд занятой части рабочего класса увеличивает ряды его резервов, а усиленное давление, оказываемое конкуренцией последних на занятых рабочих, наоборот, принуждает их к чрезмерному труду и подчинению диктату капитала. Обречение одной части рабочего класса на вынужденную праздность посредством чрезмерного труда другой его части, и наоборот, становится средством обогащения отдельных капиталистов^{906} и в то же время ускоряет производство промышленной резервной армии в масштабе, соответствующем прогрессу общественного накопления. Насколько важен этот момент в образовании относительного перенаселения, доказывает, например, Англия. Ее технические средства «сбережения» труда колоссальны. Однако, если бы завтра труд повсюду был ограничен до рациональных размеров и для различных слоев рабочего класса были бы введены градации сообразно возрасту и полу, то наличного рабочего населения оказалось бы абсолютно недостаточно для того, чтобы продолжать национальное производство в его теперешнем масштабе. Огромному большинству «непроизводительных» в настоящее время рабочих пришлось бы превратиться в «производительных».

В общем и целом всеобщие изменения заработной платы регулируются исключительно расширением и сокращением промышленной резервной армии, соответствующими смене периодов промышленного цикла. Следовательно, они определяются не движением абсолютной численности рабочего населения, а тем изменяющимся отношением, в котором рабочий класс распадается на активную армию и резервную армию, увеличением и уменьшением относительных размеров перенаселения, степенью, в которой оно то поглощается, то снова высвобождается. Для современной промышленности характерным является десятилетний цикл и присущие ему периодические фазы, которые к тому же в ходе накопления прерываются все чаще следующими друг за другом нерегулярными колебаниями. И вот хорош был бы для такой промышленности закон, который регулировал бы спрос на труд и его предложение не путем расширения и сокращения капитала, — стало быть, не в соответствии с очередными потребностями возрастания капитала так, что рынок труда оказывается то недостаточным вследствие расширения капитала, то относительно переполненным вследствие его сокращения, — а который, наоборот, ставил бы движение капитала в зависимость от абсолютного движения массы населения. Однако этот закон — догма политической экономии. Согласно ему, благодаря накоплению капитала заработная плата повышается. Повышенная заработная плата служит стимулом для более быстрого размножения рабочего населения, и это продолжается до тех пор, пока рынок труда не окажется переполненным, т. е. пока капитал не сделается относительно недостаточным по сравнению с предложением рабочих. Заработная плата падает, и тогда перед нами оборотная сторона медали. Вследствие понижения заработной платы рабочее население мало-помалу уменьшается, так что по отношению к нему капитал опять становится избыточным, или же, как это истолковывают другие, понижение заработной платы и соответствующее повышение эксплуатации рабочих опять ускоряют накопление, в то время как низкий уровень заработной платы задерживает увеличение рабочего класса. Таким образом снова складываются условия, при которых предложение труда ниже спроса на труд, заработная плата повышается и т. д. Что за прекрасный метод движения для развитого капиталистического производства! Прежде чем вследствие повышения заработной платы могло бы наступить какое-нибудь положительное увеличение действительно работоспособного населения, при этих условиях несколько раз успел бы миновать тот срок, в течение которого необходимо провести промышленную кампанию, дать и выиграть битву.

Между 1849 и 1859 гг., одновременно с понижением хлебных цен, произошло практически чисто номинальное повышение заработной платы в английских земледельческих округах; например, в Уилтшире недельная плата повысилась с 7 до 8 шилл., а в Дорсетшире с 7 или 8 до 9 шилл. и т. д. Это было следствием необычного отлива избыточного земледельческого населения, который был вызван потребностями войны[178], громадным расширением железнодорожного строительства, фабрик, горного дела и т. д. Чем ниже заработная плата, тем выше те процентные числа, в которых выражается всякое ее повышение, как бы незначительно оно ни было. Например, если заработная плата составляла 20 шилл. в неделю и повысилась до 22, то повышение составляет 10 %; если, напротив, она была всего 7 шилл. и повышается до 9, то это составляет 28⁴/₇%, что звучит очень значительно. Во всяком случае фермеры подняли вопль, и даже лондонский «Economist» об этих голодных заработках совершенно серьезно стал болтать как об «общем и существенном повышении заработной платы»^{907}. Что же предприняли фермеры? Стали ли они дожидаться, пока вследствие столь великолепной оплаты сельские рабочие не размножатся до такой степени, что их заработная плата снова понизится, как представляет себе это дело догматически-экономический мозг?

Они ввели больше машин, и рабочие быстро снова оказались «излишними» в той мере, которая удовлетворила даже фермеров. Теперь в земледелие было вложено «больше капитала», чем прежде, и в более производительной форме. Тем самым спрос на труд понизился не только относительно, но и абсолютно.

Упомянутая экономическая фикция смешивает законы, регулирующие общее движение заработной платы, или отношение между рабочим классом, т. е. совокупной рабочей силой, и совокупным общественным капиталом, с законами, регулирующими распределение рабочего населения между отдельными сферами производства. Если, например, вследствие благоприятной конъюнктуры накопление в определенной сфере производства особенно оживленно, прибыль выше средней прибыли и туда устремляется добавочный капитал, то, разумеется, увеличиваются спрос на труд и заработная плата. Повышенная заработная плата притягивает рабочее население в сферу, находящуюся в благоприятных условиях, пока она не будет насыщена рабочей силой, и заработная плата на продолжительное время опять падает до своего прежнего среднего уровня или даже ниже его, если приток был слишком велик. Тогда прилив рабочих в данную отрасль производства не только прекращается, но даже сменяется отливом. В таких случаях экономист воображает, будто ему удается наблюдать, «где и каким образом» при увеличении заработной платы происходит абсолютное увеличение числа рабочих, а при абсолютном увеличении числа рабочих — понижение заработной платы; но в действительности он наблюдает лишь местное колебание рынка труда одной отдельной сферы производства, лишь распределение рабочего населения между различными сферами приложения капитала в зависимости от изменяющихся потребностей последнего.

Промышленная резервная армия, или относительное перенаселение, в периоды застоя и среднего оживления оказывает давление на активную рабочую армию и сдерживает ее требования в период перепроизводства и пароксизмов. Следовательно, относительное перенаселение есть тот фон, на котором движется закон спроса и предложения труда. Оно втискивает действие этого закона в границы, абсолютно согласные с жаждой эксплуатации и стремлением к господству, свойственными капиталу. Здесь будет уместно возвратиться к одному из великих деяний экономической апологетики. Напомним, что если благодаря введению новых машин или распространению старых часть переменного капитала превращается в постоянный, то эту операцию, «связывающую» капитал и тем самым «высвобождающую» рабочих, экономист-апологет истолковывает таким образом, будто она, наоборот, высвобождает капитал для рабочих. Только теперь мы можем полностью оценить бесстыдство апологета. Высвобождаются в действительности не только рабочие, непосредственно вытесняемые машиной, но и контингент их заместителей и тот добавочный контингент, который регулярно поглощался бы при обычном расширении предприятия на его старом базисе. Все они теперь «высвобождены», и каждый новый желающий функционировать капитал может располагать ими. Привлечет ли он именно этих рабочих или других, и в том и в другом случае влияние на общий спрос на труд будет равным нулю, пока этого нового капитала будет достаточно только на то, чтобы освободить рынок как раз от такого количества рабочих, какое выброшено на него машинами. Если он привлекает меньшее число рабочих, то количество избыточных возрастает; если дает занятие большему числу рабочих, то общий спрос на труд возрастает лишь на величину разности между числом занятых и «высвобожденных». Таким образом, то увеличение спроса на труд, которое вообще могли бы вызвать ищущие применения добавочные капиталы, во всяком случае нейтрализуется в той мере, в какой оно покрывается рабочими, выброшенными машиной на улицу. Следовательно, механизм капиталистического производства заботится о том, чтобы абсолютное увеличение капитала не сопровождалось соответствующим увеличением общего спроса на труд. И это-то апологет называет компенсацией за нищету, страдания и возможную гибель вытесненных рабочих в тот переходный период, когда их выбрасывают в ряды промышленной резервной армии! Спрос на труд не тождествен с увеличением капитала, предложение труда не тождественно с увеличением рабочего класса, так что здесь нет взаимного влияния двух сил, не зависимых друг от друга. Les des sontpipes [кости подделаны]. Капитал одновременно действует на обе стороны. Если его накопление, с одной стороны, увеличивает спрос на труд, то, с другой стороны, оно увеличивает предложение рабочих путем их «высвобождения», а давление незанятых рабочих принуждает в то же время занятых давать большее количество труда и, таким образом, делает предложение последнего до известной степени независимым от предложения рабочих. Движение закона спроса и предложения труда на этом базисе довершает деспотию капитала. Поэтому, когда рабочие раскрывают тайну того, Каким образом могло случиться, что чем больше они работают, чем больше производят чужого богатства и чем больше возрастает производительная сила их труда, тем более ненадежным становится для них даже возможность их функционирования в качестве средства увеличения капитала; когда они открывают, что степень интенсивности конкуренции между ними самими всецело зависит от давления относительного перенаселения; когда они ввиду этого стараются через тред-юнионы и т. д. организовать планомерное взаимодействие между занятыми и незанятыми, чтобы уничтожить или смягчить разрушительные для их класса следствия этого естественного закона капиталистического производства, — тогда капитал и его сикофант, экономист, поднимают вопль о нарушении «вечного» и, так сказать, «священного» закона спроса и предложения. Всякая связь между занятыми и незанятыми нарушает «чистую» игру этого закона. А с другой стороны, поскольку неприятные обстоятельства, например положение в колониях, препятствуют созданию промышленной резервной армии, а вместе с нею и абсолютной зависимости рабочего класса от класса капиталистов, то капитал вкупе со своим тривиальным Санчо Панса восстает против «священного» закона спроса и предложения и старается помешать его действию посредством принудительных мер.

4. Различные формы существования относительного перенаселения. всеобщий закон капиталистического накопления

Относительное перенаселение существует во всевозможных оттенках. К нему принадлежит всякий рабочий, когда он занят наполовину или вовсе не имеет работы. Если оставить в стороне те крупные периодически повторяющиеся формы, которые придает перенаселению смена фаз промышленного цикла, так что оно является то острым — во время кризисов, — то хроническим — во время вялого хода дел, — если оставить в стороне эти формы, то перенаселение всегда имеет три формы: текучую, скрытую и застойную.

В центрах современной промышленности — фабриках, мануфактурах, металлургических заводах, рудниках и т. д. — рабочие то отталкиваются, то притягиваются в более значительном количестве, так что в общем и целом число занятых увеличивается, хотя в постоянно убывающей пропорции по сравнению с масштабом производства. Перенаселение существует здесь в текучей форме.

Как на собственно фабриках, так и во всех крупных мастерских, где применяются машины или, по меньшей мере, проведено современное разделение труда, требуется масса рабочих мужского пола в юношеском возрасте. По наступлении совершеннолетия только очень немногие из них находят себе применение в прежних отраслях производства, большинство же регулярно увольняется. Они образуют такой элемент текучего перенаселения, который возрастает по мере роста промышленности. Часть их эмигрирует, т. е. в действительности просто отправляется вслед за эмигрирующим капиталом. Одним из следствий этого является более быстрый рост женского населения по сравнению с мужским, пример чего дает Англия. Тот факт, что естественный прирост массы рабочих не удовлетворяет потребностей накопления капитала и в то же время все же превосходит их, есть противоречие самого движения капитала. Для него требуется больше рабочих в раннем возрасте, меньше — в зрелом возрасте. Противоречие — не более вопиющее, чем другое, заключающееся в том, что в то самое время, когда многие тысячи выброшены на улицу, потому что разделение труда приковало их к одной определенной отрасли производства, раздаются жалобы на недостаток рабочих рук^{908}. К тому же капитал потребляет рабочую силу так быстро, что рабочий уже в среднем возрасте оказывается более или менее одряхлевшим. Он попадает в ряды избыточных или оттесняется с высшей ступени на низшую. Как раз у рабочих крупной промышленности мы наталкиваемся на самую короткую продолжительность жизни.

«Д-р Ли, медицинский инспектор Манчестера, установил, что в этом городе средняя продолжительность жизни для состоятельного класса составляет 38 лет, для рабочего класса — всего 17 лет. В Ливерпуле она составляет 35 лет для первого, 15 лет для второго класса. Из этого следует, что привилегированный класс получил ассигновку на жизнь (had a lease of life) вдвое большую, чем класс их сограждан, находящихся в менее благоприятных условиях»^{909}.

При таких обстоятельствах абсолютное возрастание этой части пролетариата должно происходить в такой форме, при которой, несмотря на быстрое изнашивание ее элементов, численность ее увеличивается. Таким образом, требуется быстрая смена поколений рабочих. (Этот закон не имеет силы в отношении остальных классов населения.) Эта общественная потребность удовлетворяется ранними браками, — необходимым следствием условий, в которых живут рабочие крупной промышленности, — и той премией за производство рабочих детей, которую дает их эксплуатация.

Как только капиталистическое производство овладевает сельским хозяйством или по мере того как оно овладевает им, спрос на сельскохозяйственных рабочих абсолютно уменьшается вместе с накоплением функционирующего в этой области капитала, причем выталкивание рабочих не сопровождается, как в производстве неземледельческом, большим привлечением их. Часть сельского населения находится поэтому постоянно в таком состоянии, когда оно вот-вот перейдет в ряды городского или мануфактурного пролетариата, и выжидает условий, благоприятных для этого превращения. (Мануфактура — здесь в смысле всякого неземледельческого производства.)^{910} Этот источник относительного перенаселения течет постоянно. Однако его постоянное течение к городам предполагает в самой деревне постоянное скрытое перенаселение, размер которого становится виден только тогда, когда отводные каналы открываются исключительно широко. Поэтому заработная плата сельскохозяйственного рабочего низводится до минимальных размеров, и он всегда стоит одной ногой в болоте пауперизма.

Третья категория относительного перенаселения, застойное перенаселение, образует часть активной рабочей армии, но характеризуется крайней нерегулярностью занятий. В силу этого она составляет для капитала неисчерпаемый резервуар свободной рабочей силы. Ее жизненный уровень опускается ниже среднего нормального уровня рабочего класса, и как раз это делает ее для капитала широким базисом отраслей особенной эксплуатации. Она характеризуется максимумом рабочего времени и минимумом заработной платы. Под рубрикой работы на дому мы уже познакомились с ее главной формой. Она рекрутируется постоянно из избыточных рабочих крупной промышленности и земледелия, в особенности же из рабочих погибающих отраслей промышленности, в которых ремесленное производство побеждается мануфактурным, мануфактурное — машинным производством. Размер ее увеличивается по мере того, как с увеличением размеров и энергии накопления прогрессирует создание «избыточных» рабочих. Но она образует в то же время самовоспроизводящийся и самоувековечивающийся элемент рабочего класса — элемент, принимающий относительно большее участие в общем приросте рабочего класса, чем все остальные элементы. В самом деле, не только число рождений и смертных случаев, но и абсолютная величина семей обратно пропорциональны высоте заработной платы, т. е. той массе жизненных средств, которой располагают различные категории рабочих. Этот закон капиталистического общества звучал бы бессмыслицей, если бы мы отнесли его к дикарям или даже к цивилизованным колонистам. Он напоминает массовое воспроизводство индивидуально слабых и постоянно травимых животных видов^{911}.

Наконец, низший слой относительного перенаселения обитает в сфере пауперизма. Если оставить в стороне бродяг, преступников и живущих проституцией, — короче говоря, весь люмпен-пролетариат в собственном смысле этого слова, то этот слой общества состоит из трех категорий. Во-первых: работоспособные. Стоит хотя бы бегло посмотреть статистику английского пауперизма, и мы увидим, что масса его увеличивается при каждом кризисе и уменьшается при каждом оживлении дел. Во-вторых: сироты и дети пауперов. Это кандидаты промышленной резервной армии; в периоды большого промышленного подъема, как, например, в 1860 г., они быстро и в массовом порядке вступают в ряды активной рабочей армии. В-третьих: опустившиеся, босяки, неработоспособные. Это именно те лица, которые погибают от своей малой подвижности, создаваемой разделением труда, те, которые переваливают за нормальную продолжительность жизни рабочего, и, наконец, жертвы промышленности, число которых все увеличивается с распространением опасных машин, горного дела, химических фабрик и т. д., калеки, больные, вдовы и т. д. Пауперизм составляет инвалидный дом активной рабочей армии и мертвый груз промышленной резервной армии. Производство пауперизма предполагается производством относительного перенаселения, необходимость первого заключена в необходимости второго; вместе с относительным перенаселением пауперизм составляет условие существования капиталистического производства и развития богатства. Он относится к fauxfrais [непроизводительным издержкам] капиталистического производства, большую часть которых капитал умеет, однако, свалить с себя на плечи рабочего класса и мелкой буржуазии.

Чем больше общественное богатство, функционирующий капитал, размеры и энергия его возрастания, а следовательно, чем больше абсолютная величина пролетариата и производительная сила его труда, тем больше промышленная резервная армия. Свободная рабочая сила развивается вследствие тех же причин, как и сила расширения капитала. Следовательно, относительная величина промышленной резервной армии возрастает вместе с возрастанием сил богатства. Но чем больше эта резервная армия по сравнению с активной рабочей армией, тем обширнее постоянное перенаселение, нищета которого прямо пропорциональна мукам труда активной рабочей армии^{912}. Наконец, чем больше нищенские слои рабочего класса и промышленная резервная армия, тем больше официальный пауперизм. Это — абсолютный, всеобщий закон капиталистического накопления. Подобно всем другим законам, в своем осуществлении он модифицируется многочисленными обстоятельствами, анализ которых сюда не относится.

Понятна глупость той экономической мудрости, которая проповедует рабочим, что они должны сообразовывать свою численность с потребностями капитала в возрастании. Сам механизм капиталистического производства и накопления постоянно сообразовывает численность рабочих с этими потребностями капитала в возрастании. Первое слово этого сообразования — создание относительного перенаселения, или промышленной резервной армии, последнее слово — нищета все возрастающих слоев активной рабочей армии и мертвый груз пауперизма.

Закон, согласно которому все возрастающая масса средств производства может, вследствие прогресса производительности общественного труда, приводиться в движение все с меньшей и меньшей затратой человеческой силы, — этот закон на базисе капитализма, где не рабочий применяет средства труда, а средства труда применяют рабочего, выражается в том, что чем выше производительная сила труда, тем больше давление рабочих на средства их занятости, тем ненадежнее, следовательно, необходимое условие их существования: продажа собственной силы для умножения чужого богатства, или для самовозрастания капитала. Таким образом, увеличение средств производства и производительности труда, более быстрое, чем увеличение производительного населения, получает капиталистическое выражение, наоборот, в том, что рабочее население постоянно увеличивается быстрее, чем потребность в возрастании капитала.

В четвертом отделе при анализе производства относительной прибавочной стоимости мы видели, что при капиталистической системе все методы повышения общественной производительной силы труда осуществляются за счет индивидуального рабочего;

все средства для развития производства превращаются в средства подчинения и эксплуатации производителя, они уродуют рабочего, делая из него неполного человека [einen Teilmenschen], принижают его до роли придатка машины, превращая его труд в муки, лишают этот труд содержательности, отчуждают от рабочего духовные силы процесса труда в той мере, в какой наука входит в процесс труда как самостоятельная сила; делают отвратительными условия, при которых рабочий работает, подчиняют его во время процесса труда самому мелочному, отвратительному деспотизму, все время его жизни превращают в рабочее время, бросают его жену и детей под Джаггернаутову колесницу[179] капитала. Но все методы производства прибавочной стоимости являются в то же время методами накопления, и всякое расширение накопления, наоборот, становится средством развития этих методов. Из этого следует, что по мере накопления капитала положение рабочего должно ухудшаться, какова бы ни была, высока или низка, его оплата. Наконец, закон, поддерживающий относительное перенаселение, или промышленную резервную армию, в равновесии с размерами и энергией накопления, приковывает рабочего к капиталу крепче, чем молот Гефеста приковал Прометея к скале. Он обусловливает накопление нищеты, соответственное накоплению капитала. Следовательно, накопление богатства на одном полюсе есть в то же время накопление нищеты, муки труда, рабства, невежества, огрубения и моральной деградации на противоположном полюсе, т. е. на стороне класса, который производит свой собственный продукт как капитал.

Этот антагонистический характер капиталистического накопления^{913} в различных формах признан экономистами, хотя они сваливают в одну кучу с ним отчасти аналогичные, но, тем не менее, существенно отличные явления докапиталистических способов производства.

Венецианский монах Ортес, один из крупных экономистов XVIII столетия, рассматривает антагонизм капиталистического производства как всеобщий естественный закон общественного богатства.

«Экономическое добро и экономическое зло у всякой нации постоянно взаимно уравновешиваются (il bene ed il male economico in una nazione sempre all'istessa misura), изобилие благ для одних всегда так велико, как недостаток благ для других (la copia de beni in alcuni sempre eguale alla mancanza di essi in altri). Большое богатство немногих всегда сопровождается абсолютным ограблением необходимого у несравненно большего количества других. Богатство нации соответствует ее населению, а нищета ее соответствует ее богатству. Трудолюбие одних вынуждает праздность других. Бедные и праздные — необходимый плод богатых и деятельных» и т. д.^{914}.

Приблизительно через 10 лет после Ортеса англиканско-протестантский поп Таунсенд в совершенно грубой форме возвеличивал бедность как необходимое условие богатства.

«Законодательное принуждение к труду сопряжено с слишком большими трудностями, насилием и шумом, между тем как голод не только представляет собой мирное, тихое, непрестанное давление, но и, — будучи наиболее естественным мотивом к прилежанию и труду, — вызывает самое сильное напряжение».

Следовательно, все сводится к тому, чтобы сделать голод постоянным для рабочего класса, и, по мнению Таунсенда, об этом заботится закон народонаселения, в особенности действующий среди бедных.

«По-видимому, таков закон природы, что бедные до известной степени непредусмотрительны (improvident)» (т. е. настолько непредусмотрительны, что являются на свет не в обеспеченных семьях), «так что в обществе постоянно имеются люди (that there always may be some) для исполнения самых грубых, грязных и низких функций. Сумма человеческого счастья (the stock of human happiness) благодаря этому сильно увеличивается, более утонченные люди (the more delicate) освобождаются от тягот и могут беспрепятственно следовать своему более высокому призванию и т. д. Закон о бедных имеет тенденцию разрушить гармонию и красоту, симметрию и порядок этой системы, которую создали в мире бог и природа»^{915}.

Если венецианский монах в жребии судьбы, увековечивающем нищету, видел оправдание существования христианской благотворительности, безбрачия духовенства, монастырей и богоугодных заведений, то протестантский обладатель прихода, напротив, открывает в этом предлог для осуждения английских законов о бедных, в силу которых бедный имел право на жалкое общественное вспомоществование.

«Прогресс общественного богатства», — говорит Шторх, — «порождает тот полезный класс общества… который исполняет самые скучные, низкие и отвратительные работы, одним словом — принимает на свои плечи все, что только есть в жизни неприятного и порабощающего, и тем самым обеспечивает для других классов досуг, веселое расположение духа и условное» (замечательно!) «достоинство характера и т. д.»^{916}.

Шторх ставит перед собой вопрос, в чем же собственно заключается преимущество этой капиталистической цивилизации с ее нищетой и деградацией масс перед варварством? Он находит только один ответ: в безопасности?

«Благодаря прогрессу промышленности и науки», — говорит Сисмонди, — «каждый рабочий может производить ежедневно много больше, чем требуется ему для собственного потребления. Но в то же время то самое богатство, которое производится трудом рабочего, если бы он сам был призван потреблять его, сделало бы его мало способным к труду». По его мнению, «люди» (т. е. нерабочие) «вероятно отказались бы от всяких усовершенствований искусств, равно как и от всех наслаждений, доставляемых им промышленностью, если бы им пришлось покупать это ценой столь же упорного труда, каким является труд рабочего… В настоящее время усилия отделены от вознаграждения за них; не один и тот же человек сначала работает, а потом отдыхает; напротив, именно потому, что один работает, другой должен отдыхать… Следовательно, бесконечное умножение производительных сил труда не может иметь никакого иного результата, кроме увеличения роскоши и наслаждений праздных богачей»^{917}.

Наконец, Дестют де Траси, холодный буржуазный доктринер, грубо заявляет:

«Бедные нации суть те, где народу хорошо живется, а богатые нации суть те, где народ обыкновенно беден»^{918}.

5. Иллюстрации всеобщего закона капиталистического накопления

а) Англия 1846–1866 гг.

Ни один период в развитии современного общества не является до такой степени благоприятным для изучения капиталистического накопления, как период последних 20 лет. Кажется, будто найдена сумка Фортуната. Но из всех стран классический пример представляет опять-таки Англия, так как она занимает первое место на мировом рынке, так как только здесь капиталистический способ производства достиг полного развития и так как, наконец, водворение тысячелетнего царства свободной торговли с 1846 г. отняло у вульгарной политической экономии ее последнюю лазейку. Гигантский прогресс производства, благодаря которому вторая половина этого двадцатилетнего периода опять-таки далеко превосходит первую, уже достаточно был отмечен у нас в четвертом отделе.

Хотя абсолютный прирост английского населения в последние полвека был очень велик, однако относительный прирост, или норма прироста, все время понижался, как показывает следующая таблица, заимствованная из итогов официальной переписи. Годовой процентный прирост населения Англии и Уэльса составляет по десятилетиям:

1811–1821..1,533%

1821–1831..1,446%

1831–1841..1,326%

1841–1851..1,216%

1851–1861..1,141%

Рассмотрим теперь, с другой стороны, рост богатства. Самую надежную точку опоры дает здесь движение прибыли, земельной ренты и т. д., обложенных подоходным налогом. Прирост прибыли, подлежащей обложению (не считая прибыли фермеров и некоторых других категорий), за годы 1853–1864 составил для Великобритании 50,47 % (или 4,58 % в среднем за год)^{919}, прирост населения за тот же период — приблизительно 12 %. Увеличение облагаемой налогом земельной ренты (включая ренту с земли под домами, железными дорогами, копями и рудниками, рыбными угодьями и т. д.) за годы 1853–1864 составило 38 %, или 3⁵/₁₁% в год, причем наибольшее увеличение дали следующие статьи^{920}:

Увеличение дохода с 1853 по 1864 г….. Увеличение за год

Дома……38,60 %…3,50%

Каменоломни 84,76 %…7,70%

Копи и рудники 68,85 %…6,26%

Чугунолитейные заводы 39,92 %…3,63%

Рыбные угодья 57,37 %…5,21%

Газовые заводы 126,02 %…11,45%

Железные дороги 83,29 %…7,57%

Если в пределах периода 1853–1864 гг. мы произведем сравнение по четырехлетиям, то увидим, что степень возрастания доходов все увеличивается. Например, для доходов, происходящих из прибыли, это возрастание составляет в 1853–1857 гг. 1,73 % в год, в 1857–1861 гг. 2,74 % в год и в 1861–1864 гг. 9,30 % в год. Общая сумма доходов, обложенных подоходным налогом, составляла в Соединенном королевстве в 1856 г. 307068898 ф. ст., в 1859 г. — 328127416 ф. ст., в 1862 г. — 351745241 ф. ст., в 1863 г. — 359142897 ф. ст., в 1864 г. — 362462279 ф. ст., в 1865 г. — 385530020 фунтов стерлингов^{921}.

Накопление капитала сопровождалось в то же время его концентрацией и централизацией. Хотя в Англии нет официальной сельскохозяйственной статистики (в Ирландии она существует), однако 10 графств организовали ее по собственной инициативе. Здесь обнаружился такой результат; с 1851 по 1861 г. число аренд до 100 акров уменьшилось с 31583 до 26567, т. е. 5016 аренд было соединено с более крупными^{922}. В период 1815–1825 гг. в числе движимых имуществ, обложенных налогом на наследство, не было ни одного выше 1 миллиона ф. ст.; напротив, с 1825 по 1855 г. таковых было 8, с 1855 по июнь 1859 г., т. е. за 4¹/₂ года, — 4^{923}. Однако лучше всего видна централизация из краткого анализа подоходного налога под рубрикой D (прибыль, за исключением фермерской и т. д.) за годы 1864 и 1865. Замечу прежде всего, что получаемые из этого источника доходы облагаются подоходным налогом лишь начиная с 60 фунтов стерлингов. Эти подпадающие под обложение доходы составляли в Англии, Уэльсе и Шотландии в 1864 г. 95844222 ф. ст. и в 1865 г. — 105435787 ф. ст.^{924}, число налогоплательщиков составляло в 1864 г. 308416 человек при общей численности населения в 23891009 человек, в 1865 г. — соответственно 332431 человек и 24127003 человека. О распределении этих доходов за оба года дает представление следующая таблица:

В 1855 г. в Соединенном королевстве было добыто 61453079 тонн каменного угля стоимостью в 16113267 ф. ст., в 1864 г. — 92787873 тонны стоимостью в 23197968 ф. ст.; в 1855 г. было выплавлено 3218154 тонны чугуна стоимостью в 8045385 ф. ст., в 1864 г. — 4767951 тонна стоимостью в 11919877 фунтов стерлингов. В 1854 г. протяженность эксплуатируемых железных дорог в Соединенном королевстве составляла 8 054 мили, вложенный в них капитал — 286068794 ф. ст., в 1864 г. — соответственно 12789 миль и 425719613 фунтов стерлингов. В 1854 г. общая сумма ввоза и вывоза Соединенного королевства составляла 268210145 и в 1865 г. — 489923285 фунтов стерлингов. Следующая таблица показывает движение вывоза^{925}:

1847 г 58 842 377 ф. ст.

1849» 63 596 052»»

1856» 115 826 948»»

1860» 135 842 817»»

1865» 165 862 402»»

1866» 188 917 563»»

После этих немногих данных будет понятен торжествующий крик генерального регистратора[181]британского народа:

«Как ни быстро возрастало население, оно не поспевало за прогрессом промышленности и богатства»^{926}.

Обратимся теперь к непосредственному агенту этой промышленности, или к производителю этого богатства, к рабочему классу.

«Одна из самых печальных черт социального положения страны», — говорит Гладстон, — «заключается в том, что в настоящее время происходит совершенно несомненное уменьшение потребительной силы народа и возрастание лишений и нищеты рабочего класса, И в то же время совершается постоянное накопление богатства у высших классов и непрерывный прирост капитала»^{927}.

Так говорил этот елейный министр в палате общин 13 февраля 1843 года. Двадцать лет спустя, 16 апреля 1863 г., внося на обсуждение свой бюджет, он говорил:

«С 1842 по 1852 г. подлежащий обложению доход этой страны повысился на 6 %… За 8 лет, с 1853 по 1861 г., он повысился, если принять за основу доход 1853 г., на 20 %. Факт настолько поразителен, что он представляется почти невероятным… Это ошеломляющее увеличение богатства и мощи… всецело ограничивается имущими классами, но… но оно должно принести косвенную выгоду и рабочему населению, потому что оно удешевляет предметы всеобщего потребления, — в то время как богатые стали богаче, бедные во всяком случае стали менее бедны. Однако я не решусь утверждать, что крайности бедности уменьшились»^{928}.

Какие жалкие увертки! Если рабочий класс остался «беден», только «менее беден» в той мере, как он создавал «ошеломляющее увеличение богатства и мощи» для класса собственников, то это значит, что относительно он остался по-прежнему беден. Если крайности бедности не уменьшились, то они увеличились, потому что увеличились крайности богатства. Что же касается удешевления жизненных средств, то официальная статистика, например данные лондонского сиротского приюта, показывает за трехлетие 1860–1862 гг. вздорожание их на 20 % по сравнению с трехлетием 1851–1853 годов. В следующие три года, 1863–1865, происходило прогрессивное вздорожание мяса, масла, молока, сахара, соли, угля и многих других необходимых жизненных средств^{929}. Следующая бюджетная речь Гладстона от 7 апреля 1864 г. представляет собой пиндаровский дифирамб прогрессу в деле наживы и счастью народа, умеряемому «бедностью». Он говорит о массах, стоящих «на краю пауперизма», об отраслях производства, «в которых заработная плата не повысилась», и в заключение резюмирует счастье рабочего класса в следующих выражениях: «Человеческая жизнь в девяти случаях из десяти есть просто борьба за существование»^{930}. Профессор Фосетт, не связанный, как Гладстон, официальными соображениями, заявляет без всяких околичностей:

«Разумеется, я не отрицаю, что денежная плата повысилась с этим увеличением капитала» (за последние десятилетия), «но этот кажущийся выигрыш в значительной степени теряется, так как многие предметы жизненной необходимости все дорожают» (по его мнению, вследствие падения стоимости благородных металлов). «… Богатые быстро становятся еще богаче (the rich grow rapidly richer), между тем как в жизни трудящихся классов незаметно никакого улучшения… Рабочие превращаются почти в рабов лавочников, должниками которых они являются»^{931}.

В разделах о рабочем дне и машинах перед нами раскрылись те условия, при которых британский рабочий класс создавал «ошеломляющее увеличение богатства и мощи» для имущих классов. Однако рабочий занимал нас тогда преимущественно во время его общественной функции. Для полного освещения законов накопления необходимо иметь в виду и его положение вне мастерской, условия его питания и жилища. Рамки этой книги заставляют нас обратиться здесь прежде всего к наиболее плохо оплачиваемой части промышленного пролетариата и сельскохозяйственных рабочих, т. е. к большей части рабочего класса.

Но сначала еще несколько слов об официальном пауперизме, или о той части рабочего класса, которая утратила необходимое условие своего существования, возможность продавать рабочую силу, и прозябает за счет общественной милостыни. По официальным данным в Англии^{932} числилось пауперов в 1855 г. 851369, в 1856 г. — 877767, в 1865 г. — 971433. Вследствие хлопкового голода число их выросло в 1863 и 1864 гг. до 1079382 и 1014978. Кризис 1866 г., всего тяжелее поразивший Лондон, вызвал в этом центре мирового рынка, где больше жителей, чем в королевстве Шотландии, увеличение в 1866 г. количества пауперов по сравнению с 1865 г. на 19,5 % и по сравнению с 1864 г. на 24,4 % и в первые месяцы 1867 г. еще большее увеличение, чем в 1866 году. При анализе статистики пауперизма следует подчеркнуть два момента. С одной стороны, уменьшение и увеличение численности пауперов является отражением периодической смены фаз промышленного цикла. С другой стороны, официальная статистика все больше и больше искажает действительные размеры пауперизма по мере того, как с накоплением капитала развивается классовая борьба, а потому и самосознание рабочих. Например, варварское обращение с пауперами, о чем за последние два года так громко кричала английская пресса («Times», «Pall Mall Gazette» и т. д.), явление старое. В 1844 г. Ф. Энгельс констатировал совершенно такие же ужасы и такие же преходящие лицемерные вопли «сенсационной литературы»[183]. Но ужасающее увеличение числа случаев смерти от голода («deaths by starvation») в Лондоне за последнее десятилетие безусловно доказывает рост отвращения рабочих к рабству работных домов^{933}, этих карательных учреждений для нищеты.

е) Британский сельскохозяйственный пролетариат

Антагонистический характер капиталистического производства и накопления нигде не проявляется в более грубой форме, чем в прогрессе английского сельского хозяйства (включая сюда и животноводство) и в регрессе английского сельскохозяйственного рабочего. Прежде чем перейти к его современному положению, бросим беглый взгляд назад. Современное земледелие в Англии ведет свое начало с середины XVIII века, хотя переворот в отношениях земельной собственности, из которого, как из своей основы, исходило изменение способа производства, относится к значительно более раннему времени.

Если мы обратимся к Артуру Юнгу, точному наблюдателю, но поверхностному мыслителю, и возьмем у него данные о сельскохозяйственных рабочих в 1771 г., то окажется, что они играют очень жалкую роль по сравнению со своими предшественниками конца XIV века, «когда они могли жить среди изобилия и накоплять богатство»^{963}; мы уже вовсе не говорим о XV веке, «золотом веке английских рабочих в городе и деревне». Однако нам нет необходимости возвращаться так далеко назад. В одной очень содержательной работе 1777 г. мы читаем:

«Крупный фермер поднялся почти до уровня джентльмена, между тем как бедный сельскохозяйственный рабочий придавлен почти до земли. Его несчастное положение выступает с полной ясностью, если сравнить условия его жизни в настоящее время и 40 лет тому назад. Земельный собственник и фермер действуют рука об руку для угнетения рабочего»^{964}.

Затем автор обстоятельно показывает, что реальная заработная плата в деревне в период с 1737 по 1777 г. понизилась почти на ¹/₄, или на 25 %.

«Современная политика», — говорит в то же самое время д-р Ричард Прайс, — «покровительствует высшим классам народа; следствием будет то, что раньше или позже все население королевства будет состоять только из джентльменов и нищих, из вельмож и рабов»^{965}.

Тем не менее положение английского сельскохозяйственного рабочего в 1770–1780 гг., как в отношении условий его питания и жилища, так и в отношении чувства самосознания, развлечения и т. д., представляет собой идеал, который впоследствии никогда не был достигнут. Его средняя заработная плата, выраженная в пинтах пшеницы, составляла в 1770–1771 гг. 90 пинт, во времена Идена (1797 г.) уже только 65, в 1808 г. всего 60^{966}.

Мы уже раньше говорили о положении сельскохозяйственных рабочих в конце антиякобинской войны, во время которой так необыкновенно обогащались земельные аристократы, фермеры, фабриканты, купцы, банкиры, рыцари биржи, поставщики для армии и т. д. Номинальная заработная плата повысилась отчасти вследствие обесценения банкнот, отчасти вследствие независимого от него увеличения цены предметов первой необходимости. Но действительное движение заработной платы можно установить очень простым способом, не прибегая к деталям, которые были бы здесь излишни. Закон о бедных и администрация по его осуществлению в 1795 и 1814 гг. были одни и те же. Вспомним, как этот закон применялся в деревне: в форме подаяния приход дополнял номинальную заработную плату до такой номинальной суммы, которая обеспечивает лишь прозябание рабочего. Отношение между заработной платой, выдаваемой фермером, и тем дефицитом ее, который восполняется приходом, показывает нам, во-первых, понижение заработной платы ниже ее минимума и, во-вторых, процентное отношение, в котором сельскохозяйственный рабочий слагался из наемного рабочего и паупера или ту степень, в какой его успели превратить в крепостного своего прихода. Мы остановимся на графстве, положение в котором является типичным для всех остальных графств. В 1795 г. средняя недельная заработная плата в Нортгемптоншире составляла 7 шилл. 6 пенсов, общая сумма годовых расходов семьи из 6 человек — 36 ф. ст. 12 шилл. 5 пенсов, общая сумма ее доходов — 29 ф. ст. 18 шилл., восполняемый приходом дефицит составлял 6 ф. ст. 14 шилл. 5 пенсов. В 1814 г. в том же графстве недельная заработная плата составляла 12 шилл. 2 пенса, общая сумма годовых расходов семьи из 5 человек — 54 ф. ст. 18 шилл. 4 пенса, общая сумма ее доходов — 36 ф. ст. 2 шилл., восполняемый приходом дефицит — 18 ф. ст. 16 шилл. 4 пенса^{967}. Следовательно, в 1795 г. дефицит составлял менее ¹/₄ заработной платы, в 1814 г. — больше половины. Само собой разумеется, что при таких обстоятельствах к 1814 г. исчезли и те небольшие удобства, которые Иден еще наблюдал в коттедже сельскохозяйственного рабочего^{968}. Из всех животных, которых держит фермер, с этого времени рабочий, instrumentum vocale [говорящее орудие], оказывается таким, которое больше всего мучают, хуже всего кормят и с которым грубее всего обращаются.

Такое положение вещей спокойно сохранялось до тех пор, пока

«бурные бунты 1830 г. не раскрыли перед нами» (т. е. перед господствующими классами) «при свете пылающих хлебных скирд, что под покровом земледельческой Англии скрывается такая же нищета и тлеет такое же глухое мятежное недовольство, как и в промышленной Англии»^{969}.

Садлер окрестил тогда в палате общин сельскохозяйственных рабочих «белыми рабами» («white slaves»), один епископ повторил это определение в верхней палате. Э. Г. Уэйкфилд, наиболее значительный экономист этого периода, говорит:

«Сельскохозяйственный рабочий Южной Англии не раб и не свободней человек, он — паупер»^{970}.

Время, непосредственно предшествующее отмене хлебных законов, пролило новый свет на положение сельскохозяйственных рабочих. С одной стороны, в интересах буржуазных агитаторов было показать, как мало охранительные пошлины защищают действительных производителей хлеба. С другой стороны, промышленная буржуазия кипела негодованием против разоблачения земельными аристократами условий на фабриках, против деланной симпатии этих испорченных до мозга костей, бессердечных и важничающих бездельников к страданиям фабричного рабочего, против их «дипломатической. рьяности» по отношению к фабричному законодательству. Существует старинная английская поговорка, что если два вора вцепятся друг другу в волосы, из этого всегда получится какая-нибудь польза. И в самом деле, шумный, страстный спор между двумя фракциями господствующего класса по вопросу о том, какая из них с наибольшим бесстыдством эксплуатирует рабочих, и справа и слева содействовал выяснению истины. Граф Шефтсбери, иначе лорд Эшли, стоял во главе аристократическо-филантропического похода против фабрик. Поэтому в 1844 и 1845 гг. он сделался излюбленным объектом для «Morning Chronicle» в ее разоблачениях о положении сельскохозяйственных рабочих. Эта газета, в то время самый значительный либеральный орган, отправляла в сельские округа собственных комиссаров, которые, не довольствуясь общими описаниями и статистикой, публиковали фамилии как подвергшихся обследованию рабочих семей, так и соответствующих землевладельцев. В следующей таблице^{971} приведена заработная плата, получаемая жителями трех деревень по соседству с Блэнфордом, Уимборном и Пулом.

Деревни эти — собственность г-на Дж. Банкса и графа Шефтсбери. Следует отметить, что этот папа «Low Church»[186], этот глава английских пиетистов, равно как и его сотоварищ Банкс из нищенских заработков своих рабочих прикарманивали еще значительную часть под предлогом платы за жилье.

Отмена хлебных законов дала английскому сельскому хозяйству громадный толчок. Дренажные работы в крупнейшем масштабе^{972}, новая система стойлового содержания скота и возделывание сеяных кормовых трав, введение механических туковых сеялок, новые способы обработки глинистой почвы, возросшее потребление минеральных удобрений, применение паровой машины и всякого рода новых рабочих машин и т. д., вообще более интенсивная культура — вот чем характеризуется эта эпоха. Г-н Пьюзи, президент Королевского общества земледелия, утверждает, что (относительные) хозяйственные издержки благодаря введению новых машин уменьшились почти вдвое. С другой стороны, абсолютная выручка от земли быстро увеличилась. Основным условием новых методов была большая затрата капитала на акр земли, а следовательно, и ускоренная концентрация ферм^{973}. В то же время обрабатываемая площадь с 1846 по 1865 г. расширилась на 464119 акров, не говоря уже об огромных площадях в восточных графствах, которые как бы по волшебству превратились из загородей для кроликов и скудных пастбищ в роскошные хлебные поля. Мы уже знаем, что одновременно с этим общее число лиц, занятых в сельском хозяйстве, сократилось. Что касается собственно земледельцев обоего пола и различных возрастов, то число их упало с 1241269 в 1851 г. до 1163227 человек в 1861 году^{974}. Поэтому, если английский генеральный регистратор[187] справедливо замечает:

«Прирост числа фермеров и сельскохозяйственных рабочих с 1801 г. никак не соответствует увеличению земледельческого продукта»^{975},

то это несоответствие в несравненно большей мере наблюдается в последний период, когда абсолютное уменьшение сельского рабочего населения шло рука об руку с расширением обрабатываемой площади, с интенсификацией культуры, с неслыханным накоплением капитала, вкладываемого в землю и в орудия ее обработки, с увеличением земельного продукта, не имеющим параллели в истории английской агрономии, о чрезвычайно быстрым ростом ренты земельных собственников, с ростом богатства капиталистических арендаторов. Если ко всему этому добавить еще непрерывное быстрое расширение городских рынков сбыта и господство свободной торговли, то может показаться, что сельскохозяйственный рабочий post tot discrimina rerum [после столь многих злоключений], наконец, был поставлен в такие условия, которые secundum artem [согласно теории] должны были сделать его безумно счастливым.

Профессор Роджерс приходит, напротив, к заключению, что положение современного нам сельскохозяйственного рабочего чрезвычайно ухудшилось не только по сравнению с положением его предшественников в последней половине XIV столетия и в XV веке, но даже и с положением его предшественников в период 1770–1780 гг., что «он опять стал крепостным», и именно крепостным, получающим плохую пищу и жилище^{976}. Д-р Джулиан Хантер в своем эпохальном отчете о жилищах сельскохозяйственных рабочих говорит:

«Издержки существованйя хайнда» (название сельскохозяйственного рабочего, относящееся к временам крепостной зависимости) «фиксированы на том самом низком уровне, при котором он только мог бы прожить… Его заработная плата и жилище почти ничего не стоят по сравнению с той прибылью, какую должны извлечь из него. Он — нуль в расчетах фермера^{977}… Средства его существования всегда рассматриваются как величина постоянная»^{978}. «Что касается дальнейшего сокращения его дохода, то он может сказать: nihil habeo, nihil curo [ничего не имею, ни о чем не забочусь]. Он не боится за будущее, потому что у него нет ничего, кроме абсолютно необходимого для его существования. Он достиг точки замерзания, и все расчеты фермера исходят из этого факта. Будь что будет, счастье или несчастье его не касается»^{979}.

В 1863 г. было предпринято официальное обследование условий питания и работы преступников, присужденных к ссылке и к принудительным общественным работам. Результаты его изложены в двух толстых Синих книгах.

«Тщательное сравнение», — говорится там между прочим, — «пищи английских преступников, заключенных в тюрьмы, с пищей пауперов в работных домах и пищей свободных сельскохозяйственных рабочих той же страны неоспоримо доказывает, что первые питаются много лучше, чем любая из двух остальных категорий»^{980}, а «количество работы, которое требуется от присужденных к принудительным общественным работам, составляет приблизительно половину того, что выполняет обыкновенный сельскохозяйственный рабочий»^{981}.

Приведем несколько характерных свидетельских показаний. Опрашивается Джон Смит, директор эдинбургской тюрьмы:

№ 5056: «Пища в английских тюрьмах много лучше, чем пища обыкновенных сельскохозяйственных рабочих». № 5057: «Факт, что обыкновенные сельскохозяйственные рабочие Шотландии очень редко получают какое-либо мясо». № 3047: «Можете ли вы сказать, на каком основании преступников необходимо кормить гораздо лучше (much better), чем обыкновенных сельскохозяйственных рабочих? — Конечно, нет». № 3048: «Не считаете ли вы целесообразным производить дальнейшие эксперименты для того, чтобы пищу арестантов, присужденных к принудительным работам, приблизить к пище свободных сельских рабочих?»^{982}. «Сельскохозяйственный рабочий», — говорится там, — «мог бы сказать: Я выполняю тяжелый труд и не имею достаточного питания. Когда я был в тюрьме, работа была не так тяжела, а питался я вдоволь, и потому мне лучше быть в тюрьме, чем на воле»^{983}.

На основе таблиц, приложенных к первому тому отчета, составлена следующая сравнительная сводка.

Недельное количество пищи^{984} (в унциях)

Общий результат обследования медицинской комиссией 1863 г. состояния питания наименее обеспеченных классов уже известен читателю. Он помнит, что питание большей части семей сельскохозяйственных рабочих стоит ниже того минимума, который необходим «для предотвращения болезней от голода». Так обстоит дело в особенности во всех чисто земледельческих округах — Корнуэлл, Девон, Сомерсет, Уилтс, Стаффорд, Оксфорд, Беркс и Хартс.

«Количество пищи, которое получает сельскохозяйственный рабочий», — говорит д-р Смит, — «больше, чем можно судить по средним показателям, так как сам рабочий получает много большую часть жизненных средств, чем остальные члены его семьи, потому что это абсолютно необходимо ввиду его труда; в более бедных округах на его долю приходится почти все мясо или сало. То количество пищи, которое достается на долю жены, а также детей в период их быстрого роста, во многих случаях и почти во всех графствах недостаточно, в особенности по содержанию азота»^{985}.

Батраки и работницы, проживающие у самих фермеров, питаются хорошо. Число их с 288277 в 1851 г. понизилось до 204962 в 1861 году.

«Труд женщин в поле», — говорит д-р Смит, — «с какими бы неудобствами вообще он ни был сопряжен, при данных условиях более выгоден для семьи, потому что он обеспечивает дополнительные средства на обувь, одежду, для оплаты жилища и тем самым позволяет лучше питаться»^{986}.

Одним из примечательнейших результатов этого обследования было раскрытие того факта, что сельскохозяйственный рабочий Англии питается значительно хуже, чем сельскохозяйственный рабочий в других частях Соединенного королевства («is considerably the worst fed»); это показывает следующая таблица:

Недельное потребление углерода и азота в среднем на одного сельскохозяйственного рабочего ^{987}(в гранах)

Углерода. Азота

Англия..40 673..1 594

Уэльс..48 354..2 031

Шотландия..48 980..2 348

Ирландия..43 366..2 434

«Каждая страница отчета д-ра Хантера», — говорит д-р Саймон в своем официальном отчете о здоровье населения, — «свидетельствует о недостаточном количестве и жалком качестве жилищ наших сельскохозяйственных рабочих. И вот уже много лет, как их состояние в этом отношении непрерывно ухудшается. Теперь для сельскохозяйственных рабочих намного труднее найти жилое помещение, а если и удается найти, то эти помещения значительно меньше соответствуют их потребностям, чем это было, пожалуй, на протяжении нескольких столетий. В особенности быстро возрастает это зло за последние 20 или 30 лет, и жилищные условия сельского жителя в настоящее время в высшей степени жалкие. Он совершенно беспомощен в этом отношении, если только те, кого обогащает его труд, не сочтут стоящим делом обращаться с ним с известного рода сострадательной снисходительностью. Найдет ли рабочий жилое помещение на той земле, которую он обрабатывает, будет ли оно человеческим жильем или свинарником, окажется ли при нем маленький огородик, который так облегчает гнет бедности, — все это зависит не от его готовности или способности платить соответствующую квартирную плату, а от того употребления, которое заблагорассудится другим сделать «из своего права располагать своей собственностью, как им вздумается». Как бы велик ни был арендный участок, нет такого закона, который предписывал бы, чтобы на нем было определенное количество жилых помещений для рабочих, — о приличных жилищах нечего и говорить; закон не предоставляет также рабочему ни малейшего права на ту землю, для которой его труд столь же необходим, как дождь и солнечный свет… Еще одно обстоятельство ложится тяжелым грузом на чашу весов против него… это — влияние закона о бедных с его положениями о праве жительства и налогом в пользу бедных^{988}. Под влиянием этого закона каждый приход денежно заинтересован в том, чтобы свести к минимуму число живущих в нем сельскохозяйственных рабочих, потому что земледельческий труд, вместо того чтобы гарантировать трудящемуся в поте лица рабочему и его семье верное и постоянное независимое положение, к несчастью, в большинстве случаев рано или поздно приводит его к пауперизму, — пауперизму, к которому на протяжении всей своей жизни рабочий настолько близок, что всякая болезнь или хотя бы временное отсутствие работы заставляет его тотчас же обращаться к помощи прихода; и потому всякое расселение сельскохозяйственных рабочих на территории прихода, очевидно, каждый раз знаменует увеличение для него налога в пользу бедных… Стоит лишь крупным земельным собственникам^{989} решить, что в их владениях не должно быть никаких жилищ для рабочих, — и они немедленно освобождаются наполовину от своей ответственности за бедных. Насколько в намерения английской конституции и законов входило установление такого рода безусловной земельной собственности, которая дает лендлорду возможность «делать с своей собственностью что он хочет», относиться к людям, обрабатывающим землю, как к чужестранцам и сгонять их со своей территории, — это вопрос, обсуждение которого не входит в мою задачу… Эта власть изгонять — не одна только теория. Она осуществляется на практике в самом крупном масштабе. Это — одно из обстоятельств, оказывающих решающее влияние на жилищные условия сельскохозяйственного рабочего… О размерах зла можно судить по последней переписи, которая показала, что в последние 10 лет, несмотря на увеличение местного спроса на дома, снос. последних прогрессировал в 821 различном округе Англии так, что в 1861 г. население, увеличившееся по сравнению с 1851 г. на 5¹/₃%, было втиснуто в помещения, уменьшившиеся на 4¹/₂%, — мы при этом совсем оставляем в стороне лиц, которые вынужденно утратили оседлость в тех приходах, где они работают… Когда процесс обезлюдения завершается, — говорит д-р Хантер, — его результатом является показная деревня (show-village), где число коттеджей сокращено до незначительного количества и где никому не разрешается жить, кроме пастухов овец, садовников и лесничих — этой постоянной челяди, которая пользуется обычным для этой категории людей хорошим отношением милостивых господ^{990}. Но земля нуждается в обработке, и мы видим, что рабочие, занятые этим, живут не у земельного собственника, а приходят из открытой деревни, находящейся на расстоянии, быть может, трех миль, из деревни, в которую их приняли многочисленные мелкие домовладельцы после того, как коттеджи рабочих в закрытых деревнях были снесены. Там, где все направлено к достижению этого результата, коттеджи своим жалким видом обыкновенно говорят об ожидающей их участи. Они находятся на различных ступенях естественного разрушения. Пока кровля держится, рабочему позволяют платить квартирную плату, и часто ему приходится радоваться, что ему это позволяют, хотя бы он был вынужден платить как за хорошее жилое помещение. Но при этом никакого ремонта, никаких улучшений, кроме тех, которые сумеет сделать сам нищенски бедный жилец. Когда же дом, наконец, сделается совершенно непригодным для жилья, то это означает лишь, что одним разрушенным коттеджем стало больше, а налог в пользу бедных будет соответственно меньше. В то время как крупные собственники таким образом избавляют себя от налога в пользу бедных, удаляя население с принадлежащей им земли, ближайшие городки или открытые деревни принимают выброшенных рабочих; ближайшие, говорю я, но эти «ближайшие» могут находиться в 3–4 милях от фермы, на которой рабочий должен ежедневно работать. Таким образом, к его дневному труду, будто это — сущий пустяк, присоединяется еще необходимость ежедневного путешествия в 6–8 миль для того, чтобы заработать свой хлеб насущный. Все сельские работы, производимые его женой и детьми, совершаются теперь при таких же тяжелых условиях. Но и это еще не все зло, причиняемое отдаленностью от места работы. В открытых деревнях строительные спекулянты скупают клочки земли, которые они стараются как можно плотнее застроить самыми дешевыми лачугами. И в этих-то жалких жилищах, которые, если даже они примыкают к открытому полю, характеризуются отвратительнейшими чертами худших городских жилищ, ютятся сельскохозяйственные рабочие Англии…^{991} С другой стороны, отнюдь не следует думать, будто даже рабочий, обитающий на обрабатываемой им земле, находит там такое жилище, какого заслуживает он своей жизнью, заполненной производительным трудом. Даже в княжеских владениях коттеджи рабочих часто самые жалкие. Есть лендлорды, которые полагают, что и конюшня будет достаточно хороша для рабочих с их семьями, и которые, однако, не гнушаются выколачивать как можно больше денег за сдачу таких помещений^{992}. Пусть это будет совершенно развалившаяся хижина с одной каморкой для спанья, без очага, без отхожего места, без открывающихся окон, без источников водоснабжения, если не считать какой-нибудь ямы, без огорода, — рабочий ничего не может поделать с таким безобразием. А наши санитарно-полицейские законы (The Nuisances Removal Acts) остаются мертвой буквой. Проведение их возложено на тех самых собственников, которые сдают такие берлоги… Не следует допускать, чтобы более светлые картины, являющиеся лишь исключением, ослепляли нас и закрывали от нас факты, составляющие правило и являющиеся позорным пятном английской цивилизации. Действительно, ужасным же должно быть положение вещей, если, несмотря на очевидную чудовищность теперешних жилищ, компетентные наблюдатели единогласно приходят к тому выводу, что даже повсеместно отвратительное состояние жилых помещений является бесконечно менее тяжелым злом, чем чисто количественный недостаток жилищ. Вот уже много лет, как переполнение жилищ сельских рабочих составляет предмет глубокого беспокойства не только для людей, которые заботятся о здоровье, но и для всех вообще, кто стоит за порядочную и нравственную жизнь. В самом деле, в однообразных, превратившихся в стереотипные, выражениях авторы отчетов о распространении эпидемических заболеваний в сельских округах снова и снова указывают на переполнение домов как на причину, которая делает совершенно тщетными все старания задержать развитие начавшейся эпидемии. Снова и снова отмечается также то обстоятельство, что, вопреки благоприятному во многих отношениях слиянию деревенской жизни на здоровье, скученность населения, так сильно ускоряющая распространение заразных болезней, содействует появлению и незаразных болезней. И лица, раскрывшие подобное положение, не умалчивают также о дальнейших бедствиях. Даже в тех случаях, когда первоначально они занимались исключительно охраной здоровья, они были почти вынуждены обратиться еще к одной стороне дела. Указывая, насколько часто взрослые люди обоего пола, женатые и неженатые, бывают скучены (huddled) в тесных спальнях, их отчеты должны были приводить к убеждению, что при описанных обстоятельствах чувство стыда и приличия нарушается самым грубым образом и что нравственность разрушается почти неизбежно^{993}. Например, в приложении к моему последнему отчету д-р Орд в своем донесении о вспышке тифа в Уинге (Бакингемшир) упоминает о том, как туда пришел из Уингрейва один молодой человек, больной тифом. В первые дни своей болезни он спал в одной комнате с 9 другими лицами. В течение двух недель некоторые из них тоже заболели. За несколько недель переболели тифом 5 из 9 человек и один умер! Одновременно д-р Харви, врач из больницы Сент-Джордж, посещавший Уинг во время эпидемии в порядке частной практики, представил информацию в точно таком же духе: «Одна молодая женщина, больная тифом, по ночам спала в одной комнате с отцом, матерью, своим внебрачным ребенком, двумя молодыми людьми, ее братьями, и с двумя сестрами, у каждой из которых было по внебрачному ребенку. Итого здесь помещалось 10 человек. Несколькими неделями раньше в той же комнате спало 13 человек»»^{994}.

Д-р Хантер обследовал 5375 коттеджей сельскохозяйственных рабочих не только в чисто земледельческих округах, но и во всех графствах Англии. Из числа этих 5375 коттеджей в 2195 было только по одной спальне (часто это одновременно и столовая), в 2930 только по две и в 250 более двух. Я привожу здесь краткую подборку фактов по двенадцати графствам.

1) Бедфордшир

Реслингуэрт: Спальни около 12 футов длины и 10 футов ширины, хотя многие меньше. Маленькая одноэтажная хижина часто разделяется дощатой переборкой на две спальни, одна кровать часто помещается в кухне высотой в 5 футов 6 дюймов. Квартплата 3 фунта стерлингов. Жильцы должны сами строить для себя отхожие места, собственник дома предоставляет только яму. Как только один построит отхожее место, им начинают пользоваться все соседи. Дом, занимаемый семьей Ричардсон — неописуемой «красоты». «Его известковые стены топорщатся, как дамское платье при реверансе. Одна часть кровли выпуклая, другая вогнутая, и на последней стояла, к несчастью, дымовая труба — кривая, из глины и дерева, напоминающая хобот слона. Длинная жердь служит подпоркой, чтобы труба не упала; дверь и окна ромбической формы». Из 17 осмотренных домов только в 4 более чем по одной спальне, и эти четыре дома переполнены. В одном из коттеджей с одной спальной комнатой помещалось 3 взрослых и 3 детей, в другом — супружеская чета и 6 детей и т. д.

Дантон: Высокая квартирная плата, от 4 до 5 ф. ст., недельная заработная плата мужчин 10 шиллингов. Они надеются покрывать квартирную плату выручкой за плетеные изделия из соломы, которые изготовляет семья. Чем выше квартирная плата, тем большее число лиц должно ютиться в одном помещении, чтобы быть в состоянии уплачивать ее. Шесть взрослых, которые спят в одной комнате с 4 детьми, платят за нее 3 ф. ст. 10 шиллингов. Самый дешевый дом в Дантоне, по наружной стороне 15 футов длины и 10 футов ширины, сдается за 3 фунта стерлингов. Только в одном из 14 обследованных домов было две спальни. Несколько впереди деревни дом, снаружи загаженный жильцами, нижние 9 дюймов двери сгнили совсем. Это отверстие по вечерам остроумно прикрывается изнутри несколькими приваленными кирпичами и завешивается куском циновки. Половина окна, включая стекло и раму, вывалилась. Здесь без мебели ютилось 3 взрослых и 5 детей. Дантон не хуже, чем остальная часть Биглсуэйд Юнион.

2) Беркшир

Бинем: В июне 1864 г. в одном cot (одноэтажном коттедже) жили муж, жена, 4 детей. Дочь пришла с работы домой больная скарлатиной. Она умерла. Один ребенок заболел и умер. Мать и другой ребенок были больны тифом, когда к ним был приглашен д-р Хантер. Отец и третий ребенок спали во дворе, но насколько трудно было обеспечить здесь изоляцию, видно уже из того, что на битком набитой рыночной площади несчастной деревни лежало в ожидании стирки белье из зараженного дома. Квартирная плата в доме Н. 1 шилл. в неделю; одна спальня для супружеской четы и 6 детей. Один дом сдается за 8 пенсов (в неделю); 14 футов 6 дюймов в длину, 7 футов в ширину; кухня высотой в 6 футов; в спальне нет ни окна, ни очага, ни двери и никакого отверстия, кроме выхода; нет огородика. Недавно здесь жил один человек с двумя взрослыми дочерьми и сыном-подростком; отец и сын спали на кровати, дочери в сенях. За время, пока семейство здесь жило, каждая из дочерей родила по ребенку, причем одна отправилась рожать в работный дом и потом возвратилась домой.

3) Бакингемшир

В 30 коттеджах — на 1000 акрах земли — живет здесь приблизительно 130–140 человек. Приход Браденем занимает 1000 акров; в 1851 г. в нем было 36 домов с населением из 84 мужчин и 54 женщин. Это несоответствие в количестве лиц обоего пола стало меньше в 1861 г., когда насчитывалось 98 человек мужского и 87 женского пола; в течение 10 лет прибавилось 14 мужчин и 33 женщины. В то же время число домов уменьшилось на один.

Уинслоу: Значительная часть его перестроена заново в хорошем стиле; спрос на дома, по-видимому, значительный, потому что очень жалкие одноэтажные коттеджи сдаются по 1 шилл. и 1 шилл. 3 пенса в неделю.

Уотер-Итон: Здесь собственники в то время, когда росло население, снесли около 20 % существовавших домов. Один бедный рабочий, вынужденный ходить на работу почти за 4 мили, на вопрос, неужели он не мог бы найти коттедж поближе, ответил: «Нет, они очень остерегаются принять человека с такой большой семьей, как моя».

Тинкерс-Энд, близ Уинслоу: Одна спальня, в которой помещается 4 взрослых и 4 детей, имеет 11 футов в длину, 9 футов в ширину, 6 футов 5 дюймов в высоту в самом высоком месте; в другой — 11 футов 3 дюйма длина, 9 футов ширина, 5 футов 10 дюймов высота — помещается 6 человек. На каждую семью приходится меньше площади, чем на одного каторжника. Ни в одном доме нет больше одной спальни, ни в одном нет черного хода, в очень немногих домах имеется водоснабжение. Квартирная плата от 1 шилл. 4 пенсов до 2 шилл. в неделю. Из жильцов обследованных 16 домов только у одного-единственного заработок достигал 10 шилл. в неделю. Количество воздуха, приходящееся в упомянутом случае на каждого человека, соответствует тому, что досталось бы на долю каждого, если бы на ночь он был заперт в ящик в 4 фута по всем трем измерениям. Впрочем, старые хижины имеют вполне достаточную естественную вентиляцию.

4) Кембриджшир

Гамблингей принадлежит различным собственникам. Он состоит из наиболее ободранных cots, какие только можно встретить. Многие занимаются соломоплетением. Смертельная усталость, безнадежное примирение с жизнью в грязи царят в Гамблингее. Заброшенность, заметная и в центре, становится источником настоящей пытки на окраинах, на севере и юге, где дома постепенно разваливаются. Лендлорды, сами проживающие в других местах, вовсю высасывают соки из бедного гнезда. Квартирная плата очень высокая; в одну спальную комнату набивается 8–9 человек; в двух случаях в маленькой спальне помещается 6 взрослых, каждый с одним или двумя детьми.

5) Эссекс

Во многих приходах этого графства уменьшение числа коттеджей идет одновременно с уменьшением населения. Однако не менее чем в 22 приходах снос домов не задержал роста населения или не вызвал его изгнания, которое происходит повсеместно в виде так называемого «переселения в города». В Фингрингхо, приходе, занимающем 3443 акра, в 1851 г. было 145 домов, в 1861 г. уже только 110, но население не хотело уходить и не перестало даже при этих условиях увеличиваться. В Рамсден-Крейс в 1851 г. 252 человека жили в 61 доме, а в 1861 г. 262 человека теснились уже в 49 домах. В Базилдоне в 1851 г. на 1827 акрах жило 157 человек в 35 домах, в конце этого десятилетия — 180 человек в 27 домах. В приходах Фингрингхо, Саут-Фамбридже, Уилфорде, Базилдоне и Рамсден-Крейсе в 1851 г. на площади в 8449 акров жило 1392 человека в 316 домах, в 1861 г. на той же площади — 1473 человека в 249 домах.

6) Херефордшир

Это маленькое графство больше, чем любое другое в Англии, пострадало от «духа изгнания». В Мадли переполненные коттеджи, обыкновенно с 2 спальнями, по большей части принадлежат фермерам. Последние легко сдают их за 3 или 4 ф. ст. в год и платят заработную плату в 9 шилл. в неделю.

7) Хантингдоншир

В Хартфорде в 1851 г. было 87 домов, вскоре после того в этом маленьком приходе площадью в 1720 акров было снесено 19 коттеджей; число жителей здесь было: в 1831 г. — 452, в 1851 г. — 382, в 1861 г. — 341. Обследованы 14 cots с одной спальней в каждом. В одном из них живут: одна супружеская чета, 3 взрослых сына, одна взрослая девушка, 4 детей, итого 10 человек; в другом — 3 взрослых, 6 детей. Одна из этих комнат, в которой спало 8 человек, имеет 12 футов 10 дюймов в длину, 12 футов 2 дюйма в ширину, 6 футов 9 дюймов в высоту; в среднем, включая также выступы, на каждого приходилось около 130 куб. футов. В 14 спальнях 34 взрослых и 33 ребенка. Около этих коттеджей редко имеется огород, но многие жильцы могли арендовать маленькие клочки земли по 10 или 12 шилл. за rood (¹/₄ акра). Эти парцеллы расположены далеко от домов, а при домах нет отхожих мест. Членам семьи приходится или отправляться на свою парцеллу и там оставлять свои экскременты, или, — как это, с позволения сказать, делается здесь, — наполнять ими выдвижной ящик шкафа. Когда он полон, его вынимают и опоражнивают содержимое там, где оно — требуется. В Японии круговорот жизни совершается опрятнее.

8) Линкольншир

Лангтофт: Один человек живет здесь в доме Райта со своей женой, тещей и 5 детьми; в доме кухня-передняя, чулан, спальня над кухней; кухня и спальня имеют 12 футов 2 дюйма в длину, 9 футов 5 дюймов в ширину; вся площадь под домом — 21 фут 3 дюйма в длину и 9 футов 5 дюймов в ширину. Спальня — чердачное помещение, стены, подобно голове сахара, суживаются к потолку, с фасада открывается форточка. Почему живет он здесь? Из-за огорода? Нет, он чрезвычайно маленький. Из-за квартирной платы? Тоже нет. Она высокая — 1 шилл. 3 пенса в неделю. Из-за близости к месту работы? Нет, до работы расстояние 6 миль, так что ежедневно ему приходится делать в оба конца 12 миль. Он живет здесь потому, что этот cot сдавался, а он хотел найти cot только для себя, где бы то ни было, по какой бы то ни было цене, в каком бы то ни было состоянии. Ниже приводятся статистические данные о 12 домах в Лангтофте с 12 спальнями, 38 взрослыми жильцами и 36 детьми:

12 домов в Лангтофте

9) Кент

Кеннингтон был крайне переполнен в 1859 г., когда появился дифтерит, и приходский врач произвел официальное обследование положения беднейших классов населения. Он обнаружил, что в этой местности, где требуется большое количество труда, несколько cots было снесено, а заново не было построено ни одного. На одном участке было 4 дома, так называемые birdcages (птичьи клетки); в каждом было по 4 комнаты следующих размеров в футах и дюймах:

Кухня 9,5 х 8,11 х 6,6

Чулан 8,6 х 4,6 х 6,6

Спальня 8,5 х 5,10 х 6,3

Спальня 8,3 х 8,4 х 6,3

10) Нортгемптоншир

Бриксуэрт, Питсфорд и Флур: В этих деревнях зимой бродят по улицам 20–30 рабочих, которые не имеют работы. Фермеры не всегда достаточно хорошо обрабатывали землю под зерновые и корнеплоды, и лендлорд нашел целесообразным соединить все сдаваемые в аренду участки в два или три. Отсюда нехватка работы. В то время как по одну сторону канавы поля требуют обработки, по другую сторону лишенные работы рабочие бросают на них истосковавшиеся взоры. Нисколько не удивительно, если рабочие, утомленные чрезмерным лихорадочным трудом летом и полуголодные зимой, говорят на своем своеобразном диалекте, что «the parson and gentlefolks seem frit to death at them»^{995}.

Во Флуре — примеры, когда в спальне самых малых размеров помещается супружеская чета с 4, 5, 6 детьми, или 3 взрослых с 5 детьми, или супружеская чета с дедом и 6 детьми, больными скарлатиной, и т. д.; в 2 домах с 2 спальнями 2 семьи, каждая из 8–9 взрослых.

11) Уилтшир

Страттон: Обследован 31 дом, в восьми из них только по одной спальной комнате. Пен-хилл в том же приходе: один cot сдается за 1 шилл. 3 пенса в неделю, живут в нем 4 взрослых и. 4 детей; кроме хороших стен в нем нет ничего хорошего, начиная с пола из плохо отесанных камней и кончая гнилой соломенной крышей.

12) Вустершир

Снесено домов здесь не столь много, однако с 1851 по 1861 г. количество жильцов на каждый дом увеличилось с 4,2 до 4,6.

Бадси: Здесь много cots и маленьких огородов. Некоторые фермеры заявляют, что cots — «a great nuisance here, because they bring the poor» (cots — большое зло, потому что они привлекают бедных). Один джентльмен заявляет:

«Бедные от этого нисколько не выигрывают; если построить 500 cots, их расхватают так же быстро, как булки; в самом деле, чем больше их строят, тем больше их требуется», —

следовательно, по его мнению, дома порождают жильцов, которые, естественно, давят на «средства расквартирования». В ответ на это д-р Хантер заявляет:

«Но ведь должны же эти бедные откуда-нибудь взяться, а так как в Бадси нет ничего такого, что особенно привлекало бы их сюда, как, например, благотворительность, то из этого следует, что сюда гонит их отталкивание из какого-нибудь еще более неудобного места. Если бы каждый мог найти близ места своей работы cot и клочок земли, то, несомненно, он оказал бы этому месту предпочтение перед Бадси, в котором он платит за свой клочок земли вдвое дороже, чем фермер».

Постоянная эмиграция в города, постоянное создание «избыточного» населения в деревне вследствие концентрации ферм, превращения полей в пастбища, применения машин и т. д. и постоянное изгнание сельского населения вследствие сноса коттеджей идут рука об руку. Чем реже население данного округа, тем больше в нем «относительное перенаселение», тем больше его давление на средства занятости, тем больше абсолютный избыток сельского населения над средствами расквартирования и, следовательно, тем больше в деревнях местное перенаселение и скученность людей, служащая источником эпидемий. Скученность людских масс в разбросанных мелких деревнях и местечках соответствует насильственному изгнанию людей с земельных площадей. Непрерывное превращение сельскохозяйственных рабочих в «избыточных», несмотря на уменьшение их числа, сопровождающееся увеличением массы их продукта, является колыбелью пауперизма. Угрожающий им пауперизм служит мотивом их изгнания и является главным источником их жилищной нужды, которая окончательно подрывает их способность к сопротивлению и делает их настоящими рабами земельных собственников^{996} и фермеров, так что минимум заработной платы становится для них естественным законом. С другой стороны, несмотря на свое постоянное «относительное перенаселение», деревня в то же время и недостаточно населена. Это обнаруживается не только как местное явление в таких пунктах, из которых население слишком быстро отливает к городам, рудникам, копям, на железнодорожное строительство и т. д., — это обнаруживается повсюду как во время жатвы, так и весной и летом, в те многочисленные моменты, когда очень тщательное и интенсивное английское земледелие нуждается в добавочных руках. Сельскохозяйственных рабочих всегда оказывается слишком много для средних потребностей земледелия и слишком мало для исключительных или временных его потребностей^{997}. Поэтому-то в официальных документах и отмечаются противоречивые жалобы из одних и тех же областей одновременно и на недостаток и на избыток труда. Временный или местный недостаток рабочих не вызывает повышения заработной платы, но приводит лишь к тому, что к земледельческому труду принуждаются женщины и дети, и возраст рабочих все понижается. Когда эксплуатация женщин и детей принимает широкие размеры, она, в свою очередь, становится новым средством превращения взрослых сельских рабочих мужчин в избыточных рабочих и средством понижения их заработной платы. На востоке Англии процветает прекрасный плод этого cerclevi-cieux [порочного круга] — так называемая gangsystem (система артелей), о которой я скажу здесь несколько слов^{998}.

Система артелей встречается почти исключительно в Линкольншире, Хантингдоншире, Кембриджшире, Норфолке, Суффолке, Ноттингемшире, спорадически — в соседних графствах: Нортгемптоне, Бедфорде, Ратленде. В качестве примера мы возьмем здесь Линкольншир. Значительная часть этого графства представляет собой новую землю, бывшую прежде болотом или, как в других перечисленных восточных графствах, отвоеванную у моря. Паровая машина произвела чудеса при осушительных работах. На месте прежних топей и сыпучих песков теперь роскошные нивы, и с них получают самые высокие ренты. То же самое следует сказать об освоенной человеком аллювиальной почве, как, например, на острове Аксхолм и других приходах на берегу Трента. По мере возникновения новых ферм не только не строятся новые коттеджи, но и сносятся старые, рабочие же привлекаются из открытых деревень, отстоящих за несколько миль и расположенных вдоль больших дорог, которые извиваются по склонам холмов. Раньше население только там и находило защиту от продолжительных зимних наводнений. Рабочие, постоянно живущие на фермах размером в 400— 1000 акров (их называют здесь «confined labourers» [«прикрепленные рабочие»]), служат исключительно для постоянных тяжелых земледельческих работ, выполняемых с помощью лошадей. На каждые 100 акров приходится в среднем едва по одному коттеджу. Например, один фермер, арендующий прежде заболоченный участок [Fenland], показывает перед следственной комиссией:

«Моя ферма занимает более 320 акров, все это пахотная земля. Коттеджей нет. Теперь у меня живет один рабочий. Четверо рабочих, которые ухаживают за моими лошадьми, живут в окрестностях. Легкая работа, для которой требуется много рабочих рук, исполняется артелями»^{999}.

Земля требует целого ряда легких полевых работ, как, например, выпалывание сорных трав, окапывание, внесение удобрений, удаление камней и т. д. Все это производится артелями, или организованными группами, которые живут в открытых деревнях.

Артель состоит из 10–40 или 50 человек, а именно женщин, подростков обоего пола (13–18 лет), хотя мальчики, достигнув 13 лет, обыкновенно оставляют артель, и, наконец, из детей обоего пола (6—13 лет). Во главе ее находится gangmaster (артельный староста); это всегда обыкновенный сельскохозяйственный рабочий, по большей части так называемый непутевый человек, бесшабашная голова, бродяга, пьяница, но наделенный некоторым духом предприимчивости и делячества. Он вербует артель, которая работает под его началом, а не под началом фермера. С последним он по большей части договаривается на сдельную работу, и его доход, — который в среднем не особенно превышает заработок обыкновенного сельскохозяйственного рабочего^{1000}, — почти всецело зависит от того искусства, с которым он умеет извлечь из своей артели в самое короткое время самое большое количество труда. Фермеры открыли, что женщины хорошо работают только под диктатурой мужчины, но что, с другой стороны, женщины и дети, раз они принялись за работу, с величайшей рьяностью расходуют свои жизненные силы, — это знал уже Фурье, — между тем как взрослый работник мужчина настолько коварен, что старается по возможности экономить свои силы. Артельный староста переходит из одного имения в другое и так работает со своей артелью 6–8 месяцев в году. Поэтому иметь дело с ним для рабочей семьи много выгоднее и вернее, чем иметь дело с отдельным фермером, который дает детям занятия лишь от случая к случаю. Это обстоятельство настолько упрочивает его влияние в открытых деревнях, что часто детей невозможно устроить на работу иначе, как при его посредничестве. «Одалживание» детей в одиночку, отдельно от артелей, составляет для него побочный промысел.

«Темные стороны» этой системы — чрезмерный труд детей и подростков, огромные переходы, которые им ежедневно приходится делать туда и обратно к имениям, находящимся на расстоянии 5, 6, иногда даже 7 миль, и, наконец, деморализация артели. Хотя артельный староста, в некоторых местностях называемый «the driver» (погонщик), вооружен длинной палкой, однако он очень редко применяет ее, и жалобы на жестокое обращение являются исключением. Он — демократический император или в некотором роде гамельнский крысолов. Следовательно, он нуждается в популярности среди своих подданных и привлекает их к себе процветающими под его покровительством цыганскими нравами. Грубая непринужденность, веселая распущенность и самое наглое бесстыдство царят в артели. Артельный староста обыкновенно расплачивается в кабаке и потом возвращается во главе своей артели домой, сильно шатаясь, поддерживаемый справа и слева дюжими бабами; дети и подростки шумят сзади и распевают юмористические и скабрезные песни. На обратном пути происходит то, что Фурье называет «явнобрачием»[189]. Нередко тринадцатилетние и четырнадцатилетние девочки становятся беременными от своих сверстников. Открытые деревни, поставляющие контингент для артелей, превращаются в Содом и Гоморру^{1001} и дают вдвое большее число внебрачных детей, чем все остальное королевство. Мы уже раньше указывали, что могут дать в нравственном отношении воспитанные в такой школе девушки, когда они становятся замужними женщинами. Их дети, если только опиум не доконает их, являются прирожденными рекрутами артели.

Артель в своей только что описанной классической форме называется общественной, общинной или бродячей артелью (public, common or tramping gang). Встречаются, кроме того, и частные артели (private gangs). Состав их таков же, как и общественных артелей, но число членов в них меньше, и работают они под руководством не артельного старосты, а какого-нибудь старого батрака, для которого фермер не находит лучшего применения. Цыганские забавы здесь исчезают, но, по всем свидетельским показаниям, оплата труда и обращение с детьми ухудшаются.

Система артелей, которая за последние годы распространяется все больше^{1002}, существует, конечно, не ради артельного старосты. Она существует для обогащения крупных фермеров^{1003} и лендлордов^{1004}. Для фермера нет более остроумного метода сокращать свой рабочий персонал ниже нормы и в то же время постоянно располагать на случай экстренных работ добавочными руками, при помощи возможно меньшей суммы денег выколачивать возможно больше труда^{1005} и делать взрослых рабочих мужчин «избыточными». После всего этого легко понять, почему, с одной стороны, признают, что сельский рабочий в большей или меньшей мере страдает от безработицы, а с другой стороны, заявляют, что система артелей «необходима» вследствие недостатка рабочих мужчин и переселения их в города^{1006}. Поле, очищенное от плевел, и человеческие плевелы Линкольншира и т. д. — вот противоположные полюсы капиталистического производства^{1007}.

f) Ирландия

В заключение этого раздела мы должны еще бросить взгляд на Ирландию. Прежде всего приведем относящиеся сюда факты.

Население Ирландии достигло к 1841 г. 8222664 человек, в 1851 г. сократилось до 6623985, в 1861 г. — до 5850309, в 1866 г. — до 5¹/₂ миллионов, т. е. почти до уровня 1801 года.

Уменьшение началось с голодного 1846 г. и менее чем за 20 лет Ирландия потеряла свыше ⁵/₁₆ своего населения^{1008}. Общее число эмигрантов с мая 1851 г. по июль 1865 г. составило 1591487 человек, за последние 5 лет, с 1861 по 1865 г., эмиграция дала более полумиллиона. Число обитаемых домов уменьшилось в период 1851–1861 гг. на 52990. С 1851 по 1861 г. число ферм размером в 15–30 акров возросло на 61000, число ферм больше 30 акров — на 109000, между тем как общее число всех ферм уменьшилось на 120000, — уменьшение, вызванное исключительно уничтожением ферм размером до 15 акров, т. е. их централизацией.

Уменьшение численности населения, разумеется, сопровождалось в общем и целом уменьшением массы продуктов. Для нашей цели достаточно рассмотреть пятилетие 1861–1865 гг., в течение которого эмигрировало более полумиллиона и абсолютная численность населения сократилась более чем на ¹/₃ миллиона (см. таблицу А).

ТАБЛИЦА А

Поголовье скота^{1009}

Из предыдущей таблицы следует

Обратимся теперь к земледелию, которое доставляет жизненные средства для скота и людей. В следующей таблице В показано уменьшение или увеличение площади запашек и лугов (или пастбищ) в акрах за каждый отдельный год по сравнению

ТАБЛИЦА В

с непосредственно предшествующим. К зерновым отнесены: пшеница, овес, ячмень, рожь, бобы и горох, к овощам условно — картофель, турнепс, свекла, капуста, морковь, пастернак, вика и т. д.

В 1865 г. площадь под лугами увеличилась до 127470 акров, главным образом по той причине, что площадь невозделанных пустошей и торфяных болот уменьшилась на 101543 акра. Если мы сравним 1865 г. с 1864, то уменьшение сбора зерновых составит 246667 квартеров, в том числе — пшеницы 48999 квартеров, овса 166605 квартеров, ячменя 29892 квартера и т. д.; уменьшение урожая картофеля, хотя площадь под ним в 1865 г. увеличилась, составило 446398 тонн и т. д. (см. таблицу С, стр. 713).

От движения населения и земледельческого производства Ирландии перейдем к движению в кошельках ее лендлордов, крупных фермеров и промышленных капиталистов. Оно находит свое отражение в уменьшении и увеличении подоходного налога. Для понимания следующей таблицы D надо отметить, что рубрика D (прибыль, за исключением прибыли фермеров) охватывает и так называемую «профессиональную» прибыль, т. е. доходы адвокатов, врачей и т. д., а не приведенные здесь особо рубрики С и Е охватывают доходы чиновников, офицеров, лиц, имеющих государственную синекуру, кредиторов государства и т. д.

ТАБЛИЦА D

Доходы, облагаемые подоходным налогом^{1010} (в фунтах стерлингов)

Под рубрикой D среднегодовое увеличение дохода за 1853–1864 гг. составляло только 0,93 %, между тем как в Великобритании оно было равно за тот же период 4,58 %. Следующая таблица показывает распределение прибылей (за исключением фермерской прибыли) в 1864 и 1865 гг.: (см. таблицу Е на стр. 714).

ТАБЛИЦА С

Увеличение или уменьшение площади обрабатываемой земли, продукции с одного акра и общей продукции в 1865 г. по сравнению с 1864 г.^{1011}

ТАБЛИЦА Е

Рубрика D. Доходы из прибылей (выше 60 ф. ст.) в Ирландии^{1012}

Обезлюдение привело к тому, что много земли остается без обработки, количество земледельческого продукта сильно уменьшилось^{1013} и, несмотря на расширение площади, предназначенной для животноводства, последнее обнаруживает в некоторых из своих отраслей абсолютное уменьшение, в других — едва заслуживающее упоминания развитие, постоянно прерываемое движением вспять. Однако вместе с уменьшением численности населения все время возрастала земельная рента и фермерская прибыль; последняя, впрочем, не так постоянно, как первая. Причину легко понять. С одной стороны, благодаря централизации ферм и превращению пахотной земли в пастбища все большая часть совокупного продукта превращалась в прибавочный продукт. Прибавочный продукт возрастал, хотя совокупный продукт, часть которого он составляет, все уменьшался. С другой стороны, денежная стоимость этого прибавочного продукта возрастала еще быстрее, чем его масса, так как английские рыночные цены на мясо, шерсть и т. д. за последние 20, в особенности же за последние 10 лет, все повышались.

Распыленные средства производства, которые служат для самого производителя средствами занятости и средствами жизни, не увеличивая при этом своей стоимости путем присоединения чужого труда, точно так же не являются капиталом, как не является товаром продукт, потребляемый его собственным производителем. Хотя масса средств производства, применяемых в земледелии, и уменьшилась вместе с уменьшением количества населения, тем не менее масса капитала, применяемого в земледелии, увеличилась, потому что часть распыленных прежде средств производства была превращена в капитал.

Весь капитал Ирландии, вложенный вне земледелия в промышленность и торговлю, накоплялся в последние два десятилетия медленно и с постоянными крупными колебаниями. Напротив, тем быстрее развивалась концентрация его индивидуальных составных частей. Наконец, как ни мало было его абсолютное возрастание, — относительно, по сравнению с сокращающейся численностью населения, он увеличивался.

Таким образом, на наших глазах здесь в крупном масштабе развертывается процесс, лучше которого ортодоксальная политическая экономия и желать не может для подтверждения своего догмата, согласно которому бедность возникает из абсолютного перенаселения, а равновесие восстанавливается снова уменьшением населения. Это — эксперимент куда более внушительный, чем столь прославленная мальтузианцами чума середины XIV столетия[190]^. Кстати сказать, прилагать к отношениям производства и соответствующим- отношениям народонаселения в XIX веке мерку XIV века было само по себе педантски-наивным; но при этой наивности кроме того упускалось из виду, что если по эту сторону Ла-Манша, в Англии, за чумой и сопровождавшим ее уменьшением населения следовали освобождение и обогащение сельского населения, то по другую сторону Ла-Манша, во Франции, за ней следовали еще большее порабощение и возрастание нищеты^{1014}.

Голод 1846 г. в Ирландии уничтожил более миллиона человек, но это были исключительно бедняки. Он не причинил ни малейшего ущерба богатству страны. Последовавшая затем двадцатилетняя и все усиливающаяся эмиграция не уменьшила, в противоположность Тридцатилетней войне, вместе с численностью людей их средства производства. Ирландский гений изобрел совершенно новый метод переносить как бы волшебством бедный народ на тысячи миль от места его нищеты. Эмигранты, переселившиеся в Соединенные Штаты, ежегодно высылают домой деньги — средства для переселения оставшихся. Каждая партия, эмигрировавшая в этом году, в следующем году увлекает за собой новую партию. Таким образом, эмиграция не только ничего не стоит Ирландии, но еще образует одну из доходнейших статей ее экспортных операций. Наконец, она представляет собой систематический процесс, который не просто создает преходящую брешь в данной массе населения, а напротив, ежегодно отнимает больше людей, чем возмещается ежегодным приростом, и таким образом абсолютная численность населения из года в год уменьшается^{1015}.

Каковы же были последствия для оставшихся рабочих Ирландии, освобожденных от перенаселения? Последствия таковы, что относительное перенаселение в настоящее время столь же велико, как было до 1846 г., что заработная плата так же низка, что тяжесть труда увеличилась, что нищета в деревне ведет к новому кризису. Причины очень простые. Революция в земледелии идет рука об руку с эмиграцией. Производство относительного перенаселения идет быстрее, чем абсолютное уменьшение населения. Беглый взгляд на таблицу С показывает, что превращение пахотной земли в пастбища должно сказываться в Ирландии еще более остро, чем в Англии. В последней вместе с животноводством растет производство сочных кормов, в Ирландии оно сокращается. В то время как крупные массивы прежде обрабатываемых полей превращаются в залежи и в постоянные луга, значительная часть остававшихся раньше неиспользованными пустошей и торфяных болот служит для расширения животноводства. Мелкие и средние фермеры — я отношу к их числу всех тех, которые обрабатывают не более 100 акров земли, — все еще составляют почти ⁸/₁₀ общего числа фермеров^{1016}. Конкуренция капиталистического земледельческого производства давит на них сильнее, чем то было в прежнее время, и потому они постоянно пополняют класс наемных рабочих все новыми и новыми рекрутами. Единственная крупная промышленность Ирландии, льнообрабатывающая промышленность, требует сравнительно мало взрослых рабочих мужчин и, несмотря на ее расширение после вздорожания хлопка в 1861–1866 гг., вообще дает занятие лишь относительно небольшой части населения. Подобно всякой другой крупной промышленности, она постоянными колебаниями в своей собственной сфере все время производит относительное перенаселение, даже если поглощаемая ею масса рабочих абсолютно увеличивается. Нищета сельского населения служит пьедесталом для колоссальных фабрик белья и т. д., рабочая армия которых большей частью рассеяна по деревням. Здесь мы снова встречаемся с ранее описанной системой работы на дому, которая в низкой оплате и чрезмерном труде обладает средствами систематически создавать «избыточных» рабочих. Наконец, хотя уменьшение населения не имеет здесь таких разрушительных последствий, как в стране с развитым капиталистическим производством, однако и здесь оно не проходит без постоянного обратного воздействия на внутренний рынок. Бреши, которые создает эмиграция, сокращают не только местный спрос на труд, но и доходы мелких лавочников, ремесленников, вообще мелких промышленников. В этом лежит причина сокращения доходов размером от 60 до 100 ф. ст. в таблице Е.

Довольно прозрачное изображение положения сельскохозяйственных рабочих в Ирландии мы находим в отчетах инспекторов ирландских попечительств о бедных (1870)^{1017}. Чиновники правительства, которое держится только с помощью штыков и то явного, то скрытого осадного положения, должны соблюдать такую осмотрительность в выражениях, которой их коллеги в Англии могут пренебрегать; и, тем не менее, они не позволяют своему правительству предаваться иллюзиям. Согласно их данным, уровень заработной платы, и до сих пор все еще очень низкий в деревне, за последние 20 лет все же повысился на 50–60 % и составляет теперь в среднем 6–9 шилл. в неделю. Но за этим кажущимся повышением скрывается действительное понижение заработной платы, потому что оно не уравновешивает даже совершившегося за это время повышения цены необходимых жизненных средств; доказательство — следующее извлечение из официальных отчетов одного ирландского работного дома.

Средний недельный расход на содержание одного человека

Итак, цена необходимых жизненных средств повысилась почти вдвое, а цена одежды — ровно вдвое по сравнению с тем, что было двадцать лет тому назад.

Но даже оставляя в стороне это несоответствие, одно сравнение уровней заработной платы, выраженной в деньгах, далеко еще не дает правильного вывода. До голода большая доля заработной платы в деревне выдавалась натурой, деньгами выплачивалась лишь меньшая часть; в настоящее время денежная оплата составляет общее правило. Уже из этого следует, что каково бы ни было движение реальной заработной платы, ее денежное выражение должно было повыситься.

«До голода сельскохозяйственный поденщик имел клочок земли, на котором он возделывал картофель и держал свиней и птицу. В настоящее время ему не только приходится покупать все свои жизненные средства, но от него уходят также те доходы, которые он получал от продажи свиней, птицы и яиц»^{1018}.

В самом деле, сельскохозяйственные рабочие раньше сливались с мелкими фермерами и обыкновенно составляли только арьергард средних и крупных ферм, на которых они находили работу. Только со времени катастрофы 1846 г. они начали составлять часть класса чисто наемных рабочих, особое сословие, связанное с своими хозяевами исключительно денежными отношениями.

Мы уже знаем, каковы были их жилищные условия до 1846 года. С того времени они еще больше ухудшились. Некоторая часть сельскохозяйственных рабочих, впрочем день ото дня уменьшающаяся, живет еще на земле фермеров в переполненных хижинах, отвратительное состояние которых далеко превосходит все наихудшее, что только представляют в этом отношении английские земледельческие округа. И такое положение повсеместно, за исключением некоторых местностей в Ольстере; таково оно на юге в графствах Корк, Лимерик, Килкенни и т. д.; на востоке в Уиклоу, Уэксфорде и т. д.; в центре Ирландии в графствах Кингс и Куинс, в районе Дублина и т, д.; на севере в Даун, Антрим, Тирон и т. д.; наконец, на западе в Слайго, Роскоммон, Мейо, Голуэй и т. д. «Это, — восклицает один из инспекторов, — позор для религии и цивилизации нашей страны». Видимо, для того чтобы сделать для поденщиков жизнь в их берлогах более сносной, у них систематически отнимают клочки земли, которые с незапамятных времен принадлежали к жилищам.

«Сознание этого рода опалы, которой они подвергнуты лендлордами и их управляющими, вызвало у сельскохозяйственных поденщиков соответствующее чувство антагонизма и ненависти к тем, кто обращается с ними как с бесправной расой»^{1019}.

Первым актом революции в земледелии было то, что в колоссальном масштабе и как бы по команде свыше совершилось уничтожение хижин, расположенных на месте работ. Многие рабочие были вынуждены искать прибежища в деревнях и городах. Там их, как какой-нибудь хлам, рассовали по чердакам, конурам, подвалам и вертепам наихудших кварталов. Тысячи ирландских семей, которые, даже по свидетельству англичан, проникнутых национальными предрассудками, характеризуются своей редкостной привязанностью к домашнему очагу, своей беззаботной веселостью и чистотой семейных нравов, вдруг оказались перенесенными в рассадники порока. Мужчинам пришлось теперь искать работу у соседних фермеров, которые нанимают их только поденно, т. е. на основе самой ненадежной формы заработной платы; при этом

«они вынуждены теперь проделывать длинный путь до фермы и обратно, часто мокнуть до костей под дождем и подвергаться другим невзгодам, которые нередко ведут за собой упадок сил, болезнь и, следовательно, нужду»^{1020}.

«Городам из года в год приходилось принимать тех рабочих, которые оказывались излишними в сельских округах»^{1021}, и после этого еще удивляются тому, «что в городах и местечках наблюдается избыток рабочих, а в деревне — недостаток рабочих!»^{1022}. Истина заключается в том, что недостаток этот ощущается лишь «во время срочных земледельческих работ, во время жатвы или весной, в остальное же время года многие руки остаются незанятыми»^{1023}, «что после сбора урожая, с октября до начала весны, едва ли найдется для них какая-нибудь работа»^{1024} и что и в то время, когда у них есть работа, «они часто теряют целые дни, и их работа подвергается перерывам всевозможного рода»^{1025}.

Эти последствия революции в земледелии, т. е. превращения пахотной земли в пастбища, применения машин, строжайшей экономии на труде и т. д., еще более обостряются теми образцовыми лендлордами, которые вместо того, чтобы потреблять свои ренты за границей, благоволят жить в Ирландии, в своих владениях. Чтобы не нарушать закона спроса и предложения, эти господа извлекают

«теперь почти весь необходимый для них труд из своих мелких фермеров, которые, таким образом, вынуждены, когда бы от них этого ни потребовали, трудиться на своих лендлордов за такую заработную плату, которая в общем ниже заработной платы обычных поденщиков, не говоря уже о неудобствах и потерях, возникающих вследствие того, что фермеру приходится оставлять свои собственные поля в критическое время сева или уборки»^{1026}.

Таким образом, необеспеченность и непостоянство занятий, частая и продолжительная безработица — все эти симптомы относительного перенаселения фигурируют в отчетах инспекторов попечительств о бедных как бич ирландского земледельческого пролетариата. Вспомним, что подобные же явления мы наблюдали и среди английского сельскохозяйственного пролетариата. Но различие в том, что в Англии, промышленной стране, промышленная резервная армия рекрутируется в деревне, между тем как в Ирландии, земледельческой стране, земледельческая резервная армия рекрутируется в городах, являющихся убежищем изгнанных сельскохозяйственных рабочих. В Англии избыточные сельскохозяйственные рабочие превращаются в фабричных рабочих; в Ирландии же изгнанные в города, хотя они и оказывают давление на заработную плату в городах, тем не менее остаются сельскохозяйственными рабочими и в поисках работы постоянно отправляются обратно в деревню.

Авторы официальных отчетов следующим образом резюмируют свои выводы о материальном положении сельскохозяйственных рабочих:

«Хотя они живут крайне бережливо, однако их заработной платы едва хватает на питание и оплату жилища для себя и своего семейства. Для покупки одежды требуются дополнительные доходы… Атмосфера их жилищ, вместе с другими лишениями, сделала этот класс в особенности подверженным заболеванию тифом и чахоткой»^{1027}.

После этого нисколько не удивительно, что, по единодушному свидетельству авторов отчетов, мрачное недовольство охватывает ряды этого класса, что он призывает назад прошлое, ненавидит настоящее, отчаивается в будущем, «поддается пагубным влияниям демагогов» и живет только одной мечтой — эмигрировать в Америку. Вот в какой благословенный край превратила зеленый Эрин[191] великая мальтузианская панацея — уменьшение населения!

Как благоденствуют ирландские промышленные рабочие, это достаточно покажет один пример.

«Во время недавней моей инспекционной поездки по северу Ирландии», — говорит английский фабричный инспектор Роберт Бейкер, — «меня поразило, как один искусный ирландский рабочий старался на свои самые скудные средства дать образование своим детям. Я буквально воспроизвожу его рассказ, как я слышал из его собственных уст. Что он действительно искусный фабричный рабочий, видно из того, что его трудом пользовались для производства товаров на манчестерский рынок. Джонсон: По профессии я трепальщик и работаю с 6 часов утра до 11 часов ночи, с понедельника до пятницы; по субботам мы кончаем в 6 часов вечера и имеем 3 часа на обед и отдых. У меня пять человек детей. За эту работу я получаю 10 шилл. 6 пенсов в неделю; моя жена тоже работает и зарабатывает 5 шилл. в неделю. Старшая девочка, двенадцати лет, присматривает за домом. Она наша кухарка и единственная помощница. Она готовит младших к школе. Моя жена встает и уходит одновременно со мной. Одна девушка, которая проходит мимо нашего дома, будит меня в 5¹/₂ часов утра. Перед уходом на работу мы ничего не едим. В течение дня двенадцатилетняя смотрит за младшими детьми. Завтракаем мы в 8 часов и для этого приходим домой. Чай мы пьем один раз в неделю; вообще же у нас бывает кисель (stirabout), иногда из овсяной муки, иногда из кукурузной муки, смотря по тому, что мы в состоянии купить. Зимой кроме кукурузной муки у нас есть только немного сахара и вода. Летом мы собираем немного картофеля, который сами сажаем на клочке земли, а когда картофель кончается, опять переходим на кисель. И так изо дня в день, по воскресеньям и будням, на протяжении всего года. Закончив работу, я всегда чувствую вечером большую усталость. Кусочек мяса мы видим в исключительных случаях, очень редко. Трое из наших детей посещают школу, за что мы платим по 1 пенсу в неделю за каждого. Наша квартирная плата составляет 9 пенсов в неделю, торф для отопления стоит по меньшей меру 1 шилл. 6 пенсов в две недели»^{1028}.

Вот она ирландская заработная плата, вот она ирландская жизнь!

В самом деле, нищета Ирландии опять сделалась в Англии злободневной темой. В конце 1866 и в начале 1867 г. один из ирландских земельных магнатов, лорд Дафферин, принялся на страницах «Times» за решение этого вопроса. «Как это гуманно со стороны такого важного господина!»[192]

Из таблицы Е мы видели, что в 1864 г. из общей прибыли в 4368610 ф. ст. всего три капиталиста получили 262819 ф. ст., а в 1865 г. те же три виртуоза «самоотречения» из 4669979 ф. ст. общей прибыли положили в свой карман уже 274528 ф. ст.; в 1864 г. 26 капиталистов получили 646377 ф. ст., в 1865 г. 28 капиталистов — 736448 ф. ст.; в 1864 г. 121 капиталист — 1076912 ф. ст., в 1865 г. 150 капиталистов — 1320906 ф. ст.; в 1864 г. 1131 капиталист — 2150818 ф. ст., почти половину общей годовой прибыли; в 1865 г. 1194 капиталиста — 2418833 ф. ст., более половины общей годовой прибыли. Но та львиная доля годовой суммы национальной арендной платы, которую поглощает ничтожная кучка земельных магнатов Англии, Шотландии и Ирландии, столь чудовищно велика, что английская государственная мудрость находит целесообразным не давать относительно распределения земельной ренты такого статистического материала, какой она дает относительно распределения прибыли. Лорд Дафферин — один из этих земельных магнатов. Что рента и прибыль могут быть когда-либо «избыточными» или что их изобилие стоит каким-либо образом в связи с изобилием народной нищеты, — это представление, разумеется, столь же «unrespectable» [ «непочтительное»], сколь и «нездоровое» (unsound). Лорд придерживается фактов. Факты же таковы, что с уменьшением численности ирландского населения ирландские земельные ренты растут, что уменьшение населения «благодетельно» для земельного собственника, а следовательно, и для земли, а потому и для народа, который является лишь принадлежностью земли. Итак, лорд заявляет, что Ирландия все еще перенаселена и что поток эмиграции течет все еще слишком медленно. Чтобы достигнуть совершенного счастья, Ирландия должна расстаться еще по меньшей мере с ¹/₃ миллиона рабочих. Не подумайте, что этот, помимо всего прочего и поэтический, лорд является врачом из школы Санградо, который, если он не замечал у своего больного улучшения, предписывал кровопускание, потом опять кровопускание, пока, наконец, не оставалось ни крови, ни болезни. Лорд Дафферин требует нового кровопускания всего в ¹/₃ миллиона вместо почти 2 миллионов, без удаления которых на Эрине действительно не водворится тысячелетнее царство. Доказательство не трудно представить.

Число и размеры ферм в Ирландии в 1864 г.

20 319 924 акра^{1029}

Централизация в период 1851–1861 гг. уничтожила преимущественно фермы первых трех категорий размером до 15 акров. Они должны исчезнуть прежде всего. Это дает 307058 «избыточных» фермеров и, считая, что каждая семья состоит в среднем по меньшей мере из 4 душ, в общей сложности получается 1228232 человека. При невероятном предположении, что по завершении революции в земледелии ¹/₄ из них будет снова поглощена, все же оказывается, что 921174 лицам приходится эмигрировать. Категории ферм 4, 5 и 6 размером свыше 15, но не более 100 акров, как давным-давно известно в Англии, для капиталистического зернового хозяйства слишком мелки, для овцеводства же — совсем ничтожны. Следовательно, при том же предположении, эмигрировать придется еще 788761 человеку, что дает в сумме 1709532 человека. А так как l'appetit vient en mangeant [аппетит приходит во время еды], то глаза крупных земельных собственников скоро откроют, что Ирландия и при 3¹/₂ миллионах населения — все еще нищенская страна, и нищенская она потому, что перенаселена, следовательно, уменьшение ее населения должно пойти еще значительно дальше, чтобы она могла выполнить свое истинное предназначение — страны овец и пастбищ для Англии^{1030}.

Этот прибыльный метод, как и все хорошее в этом мире, имеет свои недостатки. Параллельно с накоплением земельной ренты в Ирландии идет накопление ирландцев в Америке. Ирландец, вытесненный овцами и быками, воскресает по ту сторону океана как фений[193]^. И против старой владычицы морей все более и более грозно поднимается исполинская юная республика.

Acerba fata Romanes agunt

Scelusque fraternae necis[194]

1. Тайна первоначального накопления

Мы видели, как деньги превращаются в капитал, как капитал производит прибавочную стоимость и как за счет прибавочной стоимости увеличивается капитал. Между тем накопление капитала предполагает прибавочную стоимость, прибавочная стоимость — капиталистическое производство, а это последнее — наличие значительных масс капитала и рабочей силы в руках товаропроизводителей. Таким образом, все это движение вращается, по-видимому, в порочном кругу, из которого мы не можем выбраться иначе, как предположив, что капиталистическому накоплению предшествовало накопление «первоначальное» («previous accumulation» по А. Смиту), — накопление, являющееся не результатом капиталистического способа производства, а его исходным пунктом.

Это первоначальное накопление играет в политической экономии приблизительно такую же роль, как грехопадение в теологии: Адам вкусил от яблока, и вместе с тем в род человеческий вошел грех. Его объясняют, рассказывая о нем как об историческом анекдоте, случившемся в древности. В незапамятные времена существовали, с одной стороны, трудолюбивые и, прежде всего, бережливые разумные избранники и, с другой стороны, ленивые оборванцы, прокучивающие все, что у них было, и даже больше того. Правда, теологическая легенда о грехопадении рассказывает нам, как человек был осужден есть свой хлеб в поте лица своего; история же экономического грехопадения раскрывает, как могли появиться люди, совершенно не нуждающиеся в этом. Но это все равно. Так случилось, что первые накопили богатство, а у последних, в конце концов, ничего не осталось для продажи, кроме их собственной шкуры. Со времени этого грехопадения ведет свое происхождение бедность широкой массы, у которой, несмотря на весь ее труд, все еще нечего продать, кроме себя самой, и богатство немногих, которое постоянно растет, хотя они давным-давно перестали работать. Подобные пошлые сказки пережевывает, например, в целях оправдания propriete [собственности], г-н Тьер некогда столь остроумным французам, да еще с торжественно-серьезной миной государственного мужа. Но раз дело касается вопроса о собственности, священный долг повелевает поддерживать точку зрения детского букваря как единственно правильную для всех возрастов и всех ступеней развития. Как известно, в действительной истории большую роль играют завоевание, порабощение, разбой, — одним словом, насилие. Но в кроткой политической экономии искони царствовала идиллия. Право и «труд» были искони единственными средствами обогащения — всегдашнее исключение составлял, разумеется, «этот год». В действительности методы первоначального накопления — это все, что угодно, но только не идиллия.

Деньги и товары, точно так же как жизненные средства и средства производства, отнюдь не являются капиталом сами по себе. Они должны быть превращены в капитал. Но превращение это возможно лишь при определенных обстоятельствах, которые сводятся к следующему: два очень различных вида товаровладельцев должны встретиться друг с другом и вступить в контакт — с одной стороны, собственник денег, средств производства и жизненных средств, которому требуется закупить чужую рабочую силу для дальнейшего увеличения присвоенной им суммы стоимости; с другой стороны, свободные рабочие, продавцы собственной рабочей силы и, следовательно, продавцы труда. Свободные рабочие в двояком смысле: они сами не принадлежат непосредственно к числу средств производства, как рабы, крепостные и т. д., но и средства производства не принадлежат им, как это имеет место у крестьян, ведущих самостоятельное хозяйство, и т. д.; напротив, они свободны от средств производства, освобождены от них, лишены их. Этой поляризацией товарного рынка создаются основные условия капиталистического производства. Капиталистическое отношение предполагает, что собственность на условия осуществления труда отделена от рабочих. И как только капиталистическое производство становится на собственные ноги, оно не только поддерживает это разделение, но и воспроизводит его в постоянно возрастающем масштабе. Таким образом, процесс, создающий капиталистическое отношение, не может быть ничем иным, как процессом отделения рабочего от собственности на условия его труда, — процессом, который превращает, с одной стороны, общественные средства производства и жизненные средства в капитал, с другой стороны, — непосредственных производителей в наемных рабочих. Следовательно, так называемое первоначальное накопление есть не что иное, как исторический процесс отделения производителя от средств производства. Он представляется «первоначальным», так как образует предысторию капитала и соответствующего ему способа производства.

Экономическая структура капиталистического общества выросла из экономической структуры феодального общества. Разложение последнего освободило элементы первого.

Непосредственный производитель, рабочий, лишь тогда получает возможность распоряжаться своей личностью, когда прекращаются его прикрепление к земле и его крепостная или феодальная зависимость от другого лица. Далее, чтобы стать свободным продавцом рабочей силы, который несет свой товар туда, где имеется на него спрос, рабочий должен был избавиться от господства цехов, от цеховых уставов об учениках и подмастерьях и от прочих стеснительных предписаний относительно труда. Итак, исторический процесс, который превращает производителей в наемных рабочих, выступает, с одной стороны, как их освобождение от феодальных повинностей и цехового принуждения; и только эта одна сторона существует для наших буржуазных историков. Но, с другой стороны, освобождаемые лишь тогда становятся продавцами самих себя, когда у них отняты все их средства производства и все гарантии существования, обеспеченные старинными феодальными учреждениями. И история этой их экспроприации вписана в летописи человечества пламенеющим языком крови и огня.

Промышленные капиталисты, эти новые властители, должны были, со своей стороны, вытеснить не только цеховых мастеров, но и феодалов, владевших источниками богатства. С этой стороны их возвышение представляется как плод победоносной борьбы против феодальной власти с ее возмутительными привилегиями, а также и против цехов и тех оков, которые налагают цехи на свободное развитие производства и свободную эксплуатацию человека человеком. Однако рыцарям промышленности удалось вытеснить рыцарей меча лишь благодаря тому, что они использовали события, к которым они сами были совершенно непричастны. Они возвысились, пользуясь теми же грязными средствами, которые некогда давали возможность римским вольноотпущенникам становиться господами своих патронов.

Исходным пунктом развития, создавшего как наемного рабочего, так и капиталиста, было рабство рабочего. Развитие это состояло в изменении: формы его порабощения, в превращении феодальной эксплуатации в капиталистическую. Для того чтобы понять ход этого процесса, нам нет надобности забираться слишком далеко в прошлое. Хотя первые зачатки капиталистического производства спорадически встречаются в отдельных городах по Средиземному морю уже в XIV и XV столетиях, тем не менее начало капиталистической эры относится лишь к XVI столетию. Там, где она наступает, уже давно уничтожено крепостное право и поблекла блестящая страница средневековья — вольные города.

В истории первоначального накопления эпоху составляют перевороты, которые служат рычагом для возникающего класса капиталистов, и прежде всего те моменты, когда значительные массы людей внезапно и насильственно отрываются от средств своего существования и выбрасываются на рынок труда в виде поставленных вне закона пролетариев. Экспроприация земли у сельскохозяйственного производителя, крестьянина, составляет основу всего процесса. Ее история в различных странах имеет различную окраску, проходит различные фазы в различном порядке и в различные исторические эпохи. В классической форме совершается она только в Англии, которую мы поэтому и берем в качестве примера^{1031}.

2. Экспроприация земли у сельского населения

В Англии крепостная зависимость исчезла фактически в конце XIV столетия. Огромное большинство населения^{1032} состояло тогда — и еще больше в XV веке — из свободных крестьян, ведущих самостоятельное хозяйство, за какими бы феодальными вывесками ни скрывалась их собственность. В более крупных господских имениях bailiff (управляющий), некогда сам крепостной, был вытеснен свободным фермером. Наемные рабочие в земледелии состояли частью из крестьян, употреблявших свободное время на работу у крупных земельных собственников, частью из особого, относительно и абсолютно немногочисленного, класса собственно наемных рабочих. К тому же даже эти последние фактически были крестьянами, ведущими самостоятельное хозяйство, так как наряду с заработной платой получали коттедж, а также 4 и больше акров пахотной земли. Кроме того, совместно с крестьянами в собственном смысле они пользовались общинными землями, пасли на них свой скот и добывали топливо: дрова, торф и т. п.^{1033}. Во всех странах Европы феодальное производство характеризуется разделением земли между возможно большим количеством вассально зависимых людей. Могущество феодальных господ, как и всяких вообще суверенов, определялось не размерами их ренты, а числом их подданных, а это последнее зависит от числа крестьян, ведущих самостоятельное хозяйство^{1034}. Поэтому, хотя земля в Англии была разделена после норманского завоевания на гигантские баронства, которые нередко включали в себя до 900 старых англосаксонских лордств каждое, тем не менее она была усеяна мелкими крестьянскими хозяйствами и лишь в отдельных местах между этими последними находились крупные господские поместья. Такие отношения при одновременном расцвете городской жизни, характерном для XV столетия, создали возможность того народного богатства, которое с таким красноречием описывает канцлер Фортескью в своих «Laudibus Legum Angliae», но эти отношения исключали возможность капиталистического богатства.

Пролог переворота, создавшего основу капиталистического способа производства, разыгрался в последнюю треть XV и первые десятилетия XVI столетия. Масса поставленных вне закона пролетариев была выброшена на рынок труда в результате роспуска феодальных дружин, которые, по справедливому замечанию сэра Джемса Стюарта, «везде бесполезно заполняли дома и дворы»[196]^. Хотя королевская власть, будучи сама продуктом буржуазного развития, в своем стремлении к абсолютизму насильственно ускоряла роспуск этих дружин, она отнюдь не была его единственной причиной. Крупные феодалы, стоявшие в самом резком антагонизме к королевской власти и парламенту, создали несравненно более многочисленный пролетариат, узурпировав общинные земли и согнав крестьян с земли, на которую последние имели такое же феодальное право собственности, как и сами феодалы. Непосредственный толчок к этому в Англии дал расцвет фландрской шерстяной мануфактуры и связанное с ним повышение цен на шерсть. Старую феодальную знать поглотили великие феодальные войны, а новая была детищем своего времени, для которого деньги являлись силой всех сил. Превращение пашни в пастбище для овец стало лозунгом феодалов. Харрисон в своей работе «Description of England. Prefixed to Holinshed's Chronicles» описывает, какое разрушительное влияние на страну оказывала эта экспроприация мелких крестьян. Но, пишет он, «what care our great incroachers!» («какое дело до этого нашим великим узурпаторам!»). Жилища крестьян и коттеджи рабочих насильственно снесены или заброшены.

«Если мы», — говорит Харрисон, — «возьмем старые описи любого рыцарского имения, то увидим, что исчезли бесчисленные дома и мелкие крестьянские хозяйства; что земля кормит теперь гораздо меньшее количество людей; что многие города пришли в упадок, хотя наряду с этим расцветают новые… Я мог бы рассказать кое-что о городах и деревнях, которые были снесены и превращены в пастбища для овец и от которых остались только помещичьи дома».

Жалобы таких старых хроник всегда преувеличены, но они точно рисуют то впечатление, какое совершавшаяся в то время революция в производственных отношениях произвела на современников. Сравнивая сочинения канцлера Фортескью и Томаса Мора, мы ясно видим ту пропасть, которая отделяет XV век от XVI. По справедливому замечанию Торнтона, английский рабочий класс из своего золотого века без всяких переходных ступеней попал в железный век.

Законодательство было испугано этим переворотом. Оно еще не стояло на той высоте цивилизации, на которой «Wealth of the Nation» [ «национальное богатство»], т. е. созидание капитала и беспощадная эксплуатация и пауперизация народной массы, считается ultima Thule^{1035} всякой государственной мудрости. Бэкон в своей истории царствования Генриха VII говорит:

«В это время» (1489 г.) «умножились жалобы на превращение пахотных земель в пастбища» (для овец и т. д.), «требующие лишь присмотра немногих пастухов; земли, сдаваемые в аренду, пожизненную или по годовую» (погодовой арендой жила значительная часть йоменов), «были превращены в крупные имения. Это привело к упадку народа, а следовательно, к упадку городов, церквей, десятин… Король и парламент с мудростью, достойной изумления, старались излечить это зло… Они приняли меры против истребляющей население узурпации общинных земель (depopulating inclosures) и против истребляющего население пастбищного хозяйства (depopulating pasturage), по пятам следующего за этой узурпацией».

Акт Генриха VII, 1489 г., гл. 19, воспрещает сносить крестьянские дома, к которым принадлежит не менее 20 акров земли. Акт, изданный в 25-й год царствования Генриха VIII, возобновляет этот закон. Там говорится, между прочим, что

«значительное число арендных земель и большие стада скота, в особенности овец, скопляются в немногих руках, вследствие чего земельные ренты очень возросли, а обработка пашни (tillage) пришла в большой упадок, церкви и дома снесены и поразительно громадные массы людей лишились возможности содержать себя и свои семьи».

Закон предписывает поэтому восстановить запущенные дворы, устанавливает соотношение между пашней и пастбищем и т. д. Один акт 1533 г. скорбит о том, что многие собственники имеют до 24000 овец, и ограничивает допустимое число двумя тысячами^{1036}. Одинаково бесплодны были и народные жалобы и законы против экспроприации мелких фермеров и крестьян, издававшиеся в течение 150 лет, начиная с эпохи Генриха VII. Тайну их бесплодности непреднамеренно выдал нам сам Бэкон.

«В акте Генриха VII», — пишет он в своих «Essays, civil and moral», глава 29, — «глубоким и достойным удивления было то, что он создавал земледельческие хозяйства и дворы определенной нормальной величины, т. е. удерживал за ними такое количество земли, при котором они могли давать подданных, достаточно обеспеченных и не находящихся в рабской зависимости, при котором, с другой стороны, плуг держали руки самого собственника, а не наемника» («to keep the plough in the hand of the owner sand not hirelings»)^{1037}.

Но капиталистическая система, наоборот, требовала именно рабского положения народных масс, превращения их самих в наемников и превращения средств их труда в капитал. В течение этого переходного периода законодательство старалось также закрепить минимум 4 акра земли за каждым коттеджем сельского наемного рабочего и воспрещало последнему принимать в свой коттедж жильцов. Еще в 1627 г., при Карле I, Роджер Крокер из Фонтмилла был осужден за то, что выстроил в своем имении Фонтмилл коттедж и не отвел для него 4 акров земли; еще в 1638 г., при Карле I, была назначена королевская комиссия с целью добиться соблюдения старых законов, в особенности закона о 4 акрах земли; еще Кромвель запретил в радиусе 4 миль от Лондона строить дома, при которых не было бы 4 акров земли. Еще в первую половину XVIII века сельскохозяйственный рабочий жаловался в суд, если к его коттеджу не отводилось от 1 до 2 акров. А теперь он счастлив, если при коттедже имеется маленький огородик или невдалеке от него можно снять несколько квадратных сажен земли.

«Земельные собственники и арендаторы действуют здесь рука об руку», — говорит д-р Хантер. — «Несколько акров при коттедже сделали бы рабочего слишком независимым»^{1038}.

Насильственная экспроприация народных масс получила новый страшный толчок в XVI столетии в связи с Реформацией и сопровождавшим ее колоссальным расхищением церковных имений. Ко времени Реформации католическая церковь была феодальной собственницей значительной части земли в Англии. Уничтожение монастырей и т. д. превратило в пролетариат их обитателей. Сами церковные имения были в значительной своей части подарены хищным королевским фаворитам или проданы за бесценок спекулирующим фермерам и горожанам, которые массами сгоняли с них их старых наследственных арендаторов и соединяли вместе хозяйства последних. Гарантированное законом право обедневших земледельцев на известную часть церковной десятины было у них молчаливо отнято^{1039}. «Pauper ubique jacet»[197], — воскликнула королева Елизавета после одного путешествия по Англии. На 43 году ее царствования правительство вынуждено было, наконец, официально признать пауперизм, введя налог в пользу бедных.

«Авторам этого закона было стыдно открыто высказать его мотивы, и потому вопреки всем обычаям он вышел в свет без всякой преамбулы» (пояснительного предисловия)^{1040}.

Акт, изданный в 16-й год царствования Карла I, 4, объявил этот закон постоянным, и лишь в 1834 г. ему была придана новая, более строгая форма^{1041}. Эти непосредственные последствия

Реформации не были, однако, самым важным ее результатом. Церковная собственность составляла религиозную твердыню традиционных отношений земельной собственности. С падением этой твердыни не могли устоять и эти отношения^{1042}.

Еще в последние десятилетия XVII века иомены, независимые крестьяне, были многочисленнее, чем класс арендаторов. Они были главной силой Кромвеля и, даже по признанию Маколея, представляли выгодный контраст по сравнению с кутилами-дворянчиками и их слугами, сельскими попами, на обязанности которых лежало покрывать брачным венцом грехи отставных барских любовниц. Даже и наемные сельские рабочие были все еще совладельцами общинной собственности. Приблизительно к 1750 г. исчезают йомены^{1043}, а в последние десятилетия XVIII столетия исчезают всякие следы общинной собственности земледельцев. Мы оставляем здесь в стороне чисто экономические пружины аграрной революции. Нас интересуют ее насильственные рычаги.

Во время реставрации Стюартов земельные собственники провели в законодательном порядке ту узурпацию, которая на континенте совершилась везде без всяких законодательных околичностей. Они уничтожили феодальный строй поземельных отношений, т. е. сбросили с себя всякие повинности по отношению к государству, «компенсировали» государство при помощи налогов на крестьянство и остальную народную массу, присвоили себе современное право частной собственности на поместья, на которые они имели лишь феодальное право, и, наконец, октроировали сельским рабочим Англии законы о поселении («laws of settlement»), которые, mutatis mutandis [с соответствующими изменениями], оказали на английских земледельцев такое же влияние, как указ татарина Бориса Годунова на русское крестьянство[198].

«Glorious Revolution» (славная революция)[199] вместе с Вильгельмом III Оранским^{1044} поставила у власти наживал из землевладельцев и капиталистов. Они освятили новую эру, доведя до колоссальных размеров то расхищение государственных имуществ, которое до сих пор практиковалось лишь в умеренной степени. Государственные земли отдавались в дар, продавались за бесценок или же присоединялись к частным поместьям путем прямой узурпации^{1045}. Все это совершалось без малейшего соблюдения норм законности. Присвоенное таким мошенническим способом государственное имущество наряду с землями, награбленными у церкви, поскольку они не были снова утеряны во время республиканской революции, и составляют основу современных княжеских владений английской олигархии^{1046}. Капиталисты-буржуа покровительствовали этой операции между прочим для того, чтобы превратить землю в предмет свободной торговли, расширить область крупного земледельческого производства, увеличить прилив из деревни поставленных вне закона пролетариев и т. д. К тому же новая земельная аристократия была естественной союзницей новой банкократии, этой только что вылупившейся из яйца финансовой знати, и владельцев крупных мануфактур, опиравшихся в то время на покровительственные пошлины. Английская буржуазия защищала здесь лишь свои собственные интересы и с этой точки зрения поступала столь же правильно, как и шведские горожане, которые, наоборот, соединившись со своим экономическим оплотом — крестьянством, поддерживали королей, насильственно отбиравших у олигархии награбленные ею коронные земли (начиная с 1604 г. и затем позднее, при Карле Х и Карле XI).

Общинная собственность — совершенно отличная от государственной собственности, о которой только что шла речь, — была старогерманским институтом, сохранившимся под покровом феодализма. Мы уже видели, что насильственная узурпация ее, сопровождаемая обыкновенно превращением пашни в пастбище, началась в конце XV и продолжалась в XVI веке. Однако в те времена процесс этот совершался в форме отдельных индивидуальных насилий, с которыми законодательство тщетно боролось в течение 150 лет. В XVIII столетии обнаруживается прогресс в том отношении, что сам закон становится орудием грабежа народной земли, хотя попутно крупные фермеры применяют и свои собственные маленькие методы^{1047}. Парламентской формой этого грабежа являются «Bills for Inclosures of Commons» (законы об огораживании общинной земли), т. е. декреты, при помощи которых лендлорды сами себе подарили народную землю на правах частной собственности, — декреты, экспроприирующие народ. Сэр Ф. М. Иден, пытающийся изобразить общинную собственность как частную собственность крупных земельных собственников, заступивших место феодалов, сам опровергает свою хитроумную адвокатскую речь, требуя «общего парламентского акта об огораживании общинных земель», признавая, следовательно, что для их превращения в частную собственность необходим парламентский государственный переворот и, с другой стороны, настаивая на законодательном «возмещении убытков» экспроприированных бедняков^{1048}.

Когда место независимых иоменов заняли tenants-at-will — мелкие фермеры, арендовавшие землю погодно, сброд людей, рабски приниженных и зависящих от произвола лендлорда, то систематическое расхищение общинных земель наряду с грабежом государственных имуществ особенно помогло образованию тех крупных ферм, которые в XVIII веке назывались капитальными фермами^{1049} или купеческими фермами^{1050}; эти же причины способствовали превращению сельского населения в пролетариат, его «высвобождению» для промышленности.

Для XVIII века не было еще в такой степени ясно, как для XIX, что национальное богатство тождественно с народной бедностью. Отсюда энергичнейшая полемика в экономической литературе того времени относительно «огораживания общинных земель». Из огромного материала, лежащего передо мной, я приведу только немногие места, особенно ярко иллюстрирующие положение того времени.

«Во многих приходах Хартфордшира», — пишет одно возмущенное перо, — «24 фермы по 50—150 акров в каждой соединены в 3 фермы»^{1051}. «В Нортгемптоншире и Лестершире очень распространилось огораживание общинных земель, и большинство новых лордств, образовавшихся благодаря огораживанию, превращено в пастбища; вследствие этого во многих лордствах не распахивается и 50 акров, хотя раньше распахивалось до 1500 акров… Развалины стоявших здесь некогда жилых домов, сараев, конюшен и т. д.» — вот единственные следы, оставшиеся от прежних жителей. «В некоторых местах от ста домов и семей осталось всего… 8 или 10… В большинстве приходов, где огораживание началось всею 15 или 20 лет тому назад, сохранились лишь очень немногие из тех земельных собственников, которые обрабатывали землю раньше, когда поля еще не были огорожены. Далеко но редки случаи, когда 4 или 5 богатых скотоводов узурпируют большие недавно огороженные лордства, которые раньше находились в руках 20–30 фермеров и такого же количества мелких собственников и других жителей. Все они с их семьями изгнаны из своих владений, вместе с ними изгнано и много других семей, которые находили у них работу и пропитание»^{1052}.

Под предлогом огораживания лендлорды захватывали не только пустующие соседние земли, но зачастую также и земли, обрабатываемые сообща или отдельными лицами, арендующими их у общины за определенную плату.

«Я говорю здесь об огораживании открытых до того времени полей и земель, которые уже были обработаны. Даже авторы, защищающие огораживания, признают, что вследствие огораживаний усиливается монопольное положение крупных ферм, повышаются цены на жизненные средства и сокращается население… Даже огораживание пустошей, в том виде, как оно практикуется в настоящее время, лишает бедняков части их средств существования и увеличивает фермы и без того уже слишком крупные»^{1053}. «Если земля», — пишет доктор Прайс, — «попадает в руки немногих крупных фермеров, то мелкие фермеры» (которых он раньше характеризовал как «массу мелких собственников и фермеров, обеспечивающих себя и свои семьи продуктами обрабатываемой ими земли, овцами, которые содержатся на общинной земле, птицей, свиньями и т. д., так что им почти не приходится покупать средства существования на рынке») «превращаются в людей, вынужденных добывать себе средства к существованию трудом на других и покупать все, что им нужно, на рынке… Выполняется, быть может, больше труда, так как больше принуждают к труду…

Города и мануфактуры будут расти, потому что туда сгоняется все большее количество людей, вынужденных искать себе занятий. Вот те результаты, к которым неизбежно должна приводить концентрация ферм и к которым она действительно приводит в нашем королевство в течение уже столь многих лет»^{1054}.

Общие последствия огораживаний он резюмирует следующим образом:

«В общем положение низших классов народа ухудшилось почти во всех отношениях, мелкие землевладельцы и фермеры низведены до уровня поденщиков и наемников; в то же время добывать средства к жизни в этом положении им стало труднее»^{1055}.

Действительно, захват общинной земли и сопровождавшая его революция в земледелии отразились так резко на положении сельскохозяйственных рабочих, что, по словам самого Идена, заработная плата их в 1765–1780 гг. стала падать ниже минимума, вследствие чего ее приходилось дополнять из средств официальной благотворительности. Их заработной платы, говорит он, «хватало лишь для удовлетворения абсолютно необходимых жизненных потребностей».

Послушаем теперь одного защитника огораживаний и противника д-ра Прайса.

«Неправилен вывод, будто страна обезлюдела, поскольку население не расточает более свой труд на открытых полях… Если после превращения мелких крестьян в людей, вынужденных работать на других, приведено в движение большее количество труда, то это только выгодно и желательно для нации» (к которой претерпевшие превращение крестьяне, разумеется, не относятся) «… Продукта получается больше, если их комбинированный труд применяется на одной ферме: таким путем создается излишек для мануфактур и, следовательно, число мануфактур — этих золотых россыпей нашей страны — возрастает соответственно количеству производимого хлеба»^{1056}.

Сэр Ф. М. Иден, человек торийской окраски и «филантроп», дает нам, между прочим, образчик того стоического спокойствия духа, с которым экономисты рассматривают самые наглые нарушения «священного права собственности» и самые грубые насилия над личностью, если они требуются для того, чтобы заложить основы капиталистического способа производства. Бесконечный ряд грабежей, жестокостей и измывательств, сопровождавший насильственную экспроприацию народа начиная с последней трети XV и до конца XVIII столетия, приводит его лишь к следующему «весьма удобному» заключительному размышлению:

«Необходимо было установить надлежащую (due) пропорцию между пашней и пастбищем. Еще в течение всего XIV и большей части XV столетия один акр пастбищ приходился на 2, 3 и даже 4 акра пашни. В середине XVI столетия пропорция эта изменилась так, что 2 акра пастбищ стали приходиться на 2, позднее на 1 акр пашни, пока, наконец, не была достигнута правильная пропорция: 3 акра пастбища на один акр пашни».

В XIX веке исчезло, конечно, и самое воспоминание о связи между земледельцем и общинной собственностью. Не говоря уже о позднейшем времени, сельское население не получило ни копейки вознаграждения за те 3511770 акров общинной земли, которые были у него отняты между 1801 и 1831 гг. и подарены лендлордам парламентом, состоящим из лендлордов.

Наконец, последним крупным процессом экспроприации земли у земледельцев является так называемая «Clearing of Estates» («очистка имений» — в действительности очистка их от людей). «Очистка» представляет собой кульминационный пункт всех рассмотренных выше английских методов экспроприации. Выше мы видели, что уже не оставалось независимых крестьян, которых можно было бы вымести, и дело теперь доходит до «очистки» земли от коттеджей, так что сельскохозяйственные рабочие уже не находят себе необходимого места для жилья на обрабатываемой ими земле. Что такое «Clearing of Estates» в собственном смысле, мы можем узнать, лишь обратившись к горной Шотландии, этой обетованной земле современных романов. Там процесс этот отличается своим систематическим характером, широтой масштаба, при котором он совершается разом (в Ирландии лендлорды сносят по нескольку деревень одновременно; в горной Шотландии сразу «очищаются» земельные площади по величине равные германским герцогствам), и, наконец, особой формой экспроприируемой земельной собственности.

Кельты горной Шотландии жили кланами, каждый из которых был собственником занятой им земли. Представитель клана, глава его, или «большой человек», был собственником этой земли лишь в силу титула совершенно так же, как английская королева является в силу своего титула собственницей всего национального земельного фонда. Когда английскому правительству удалось подавить внутренние войны между этими «большими людьми» и прекратить их постоянные набеги на территорию равнинной Шотландии, то главы кланов отнюдь не отказались от своего старого разбойничьего ремесла; была изменена только его форма. Собственной своей властью они превратили свое право собственности в силу титула в право частной собственности и, натолкнувшись на сопротивление рядовых членов клана, решили согнать их с земли путем открытого насилия. «С таким же основанием король Англии мог бы претендовать на право сгонять своих подданных в море», — говорит профессор Ньюмен^{1057}. Эту революцию, начавшуюся в Шотландии вслед за последним восстанием сторонников претендента[202] можно проследить в ее первых фазах по работам сэра Джемса Стюарта^{1058} и Джемса Андерсона^{1059}. В XVIII столетии для согнанных с земли гэлов[204] запретили к тому же эмиграцию, так как хотели насильно загнать их в Глазго и другие фабричные города^{1060}. Как пример метода, господствующего в XIX столетии^{1061}, мы возьмем здесь «очистки», произведенные герцогиней Сатерленд. Как только бразды правления попали в руки этой особы, весьма просвещенной в вопросах политической экономии, она решила немедленно же приступить к радикальному экономическому лечению и превратить в пастбище для овец все графство, население которого прежними мероприятиями аналогичного характера уже было уменьшено до 15000 человек. С 1814 по 1820 г. эти 15000 жителей — около 3000 семей — систематически изгонялись и искоренялись. Все их деревни были разрушены и сожжены, все поля обращены в пастбища. Британские солдаты были посланы для экзекуции, и дело доходило у них до настоящих битв с местными жителями. Одну старуху сожгли в ее собственной избе, так как она отказалась ее покинуть. Таким путем эта дама присвоила себе 794000 акров земли, с незапамятных времен принадлежавших клану. Изгнанным жителям она отвела на берегу моря около 6000 акров земли, по 2 акра на семью. Эти 6000 акров раньше пустовали и не приносили собственникам никакого дохода. Герцогиня обнаружила столь высокое благородство чувств, что сдала землю в среднем по 2 шилл. 6 пенсов за акр тем самым членам клана, которые в течение столетий проливали кровь за ее род. Всю награбленную у клана землю она разделила на 29 крупных ферм, предназначенных для овцеводства, причем в каждой ферме жила одна-единственная семья, большей частью батраки фермеров-англичан. В 1825 г. 15000 гэлов уже были замещены 131000 овец. Часть аборигенов, изгнанных на морской берег, пыталась прокормиться рыболовством. Они превратились в амфибий и жили, по словам одного английского автора, наполовину на земле, наполовину на воде, но и земля и вода вместе лишь наполовину обеспечивали их существование^{1062}.

Но бравых гэлов ждало новое и еще более тяжелое испытание за их горно-романтическое преклонение перед «большими людьми» клана. «Большие люди» сочувствовали запах рыбы. Они пронюхали в нем нечто прибыльное и сдали морское побережье в аренду крупным лондонским рыботорговцам. Гэлы были изгнаны вторично^{1063}.

Но, в конце концов, и часть пастбищ для овец, в свою очередь, превращается в охотничьи парки. Как известно, в Англии нет настоящих лесов. Дикий олень, обитающий в парках аристократов, является уже как бы домашним животным, жирным, как лондонские ольдермены. Шотландия представляет собой последнее убежище этой «благородной страсти».

«В горных областях», — пишет Сомерс в 1848 г., — «площадь под лесом значительно расширилась^{1064}. Здесь, по одну сторону Гейка, вы видите новый лес Гленфеши, там, по другую его сторону, новый лес Ардверики. Там же перед вами Блэк-Маунт, огромная недавно созданная пустошь. С востока к западу, от окрестностей Абердина до скал Обана, тянется в настоящее время непрерывная полоса лесов, между тем как в других частях горной страны новые леса находятся в Лох-Аркейге, Гленгарри, Гленмористоне и т. д. Превращение земли в пастбища для овец… выгнало гэлов на менее плодородные земли. Теперь олень начинает вытеснять овец, что повергает гэлов в еще более безвыходную нищету… Охотничий парк и народ не могут ужиться вместе. Тот или другой должен исчезнуть. Если в ближайшую четверть века места для охоты будут численно и по своим размерам возрастать в такой же степени, как они возрастали в прошлую четверть века, то ни одного гэла не останется более на родной земле. Это движение среди земельных собственников горных местностей вызвано отчасти модой, аристократической прихотью, страстью к охоте и т. п., отчасти же они торгуют дикими животными, имея в виду исключительно выгоду. Ибо фактически участок горной земли, отведенный для охоты, оказывается во многих случаях несравненно более доходным, чем тот же участок, превращенный в пастбище для овец… Любитель, ищущий места для охоты, готов предложить такую плату, какую только позволяют размеры его кошелька… Бедствия, постигшие горную Шотландию, не менее ужасны, чем те, которые постигли Англию в результате политики норманских королей. Дикие животные получили больше простора, но зато людей теснят все больше и больше… У народа отнимают одну вольность за другой… И гнет ежедневно возрастает. «Очистка» и изгнание населения проводятся собственниками как твердо установленный принцип, как агротехническая необходимость, подобно тому, как на девственных землях Америки и Австралии выкорчевываются деревья и кустарники; и эта операция совершается спокойным, деловым образом»^{1065}.

Разграбление церковных имуществ, мошенническое отчуждение государственных земель, расхищение общинной собственности, осуществляемое по-узурпаторски и с беспощадным терроризмом, превращение феодальной собственности и собственности кланов в современную частную собственность — таковы разнообразные идиллические методы первоначального накопления. Таким путем удалось завоевать поле для капиталистического земледелия, отдать землю во власть капитала и создать для городской промышленности необходимый приток поставленного вне закона пролетариата.

3. Кровавое законодательство с конца xv века против экспроприированных. законы с целью понижения заработной платы

Люди, изгнанные вследствие роспуска феодальных дружин и оторванные от земли то и дело повторяющейся, насильственной экспроприацией, — этот поставленный вне закона пролетариат поглощался нарождающейся мануфактурой далеко не с такой быстротой, с какой он появлялся на свет. С другой стороны, люди, внезапно вырванные из обычной жизненной колеи, не могли столь же внезапно освоиться с дисциплиной своей новой обстановки. Они массами превращались в нищих, разбойников, бродяг — частью из склонности, в большинстве же случаев под давлением обстоятельств. Поэтому в конце XV и в течение всего XVI века во всех странах Западной Европы издаются кровавые законы против бродяжничества. Отцы теперешнего рабочего класса были прежде всего подвергнуты наказанию за то, что их превратили в бродяг и пауперов. Законодательство рассматривало их как «добровольных» преступников, исходя из того предположения, что при желании они могли бы продолжать трудиться при старых, уже не существующих условиях.

В Англии это законодательство началось при Генрихе VII.

Согласно акту Генриха VIII от 1530 г., старые и нетрудоспособные нищие получают разрешение собирать милостыню. Напротив, для бродяг еще работоспособных предусматривались порка и тюремное заключение. Их следовало привязывать к тачке и бичевать, пока кровь не заструится по телу, и затем надлежало брать с них клятвенное обещание возвратиться на родину или туда, где они провели последние три года, и «приняться за труд» (to put himself to labour). Какая жестокая ирония! Акт, изданный в 27-й год царствования Генриха VIII, воспроизводит эти положения и усиливает их рядом дополнений. При рецидиве бродяжничества порка повторяется и кроме того отрезается половина уха; если же бродяга попадается в третий раз, то он подвергается смертной казни как тяжкий преступник и враг общества.

Эдуард VI в 1547 г. — в первый же год своего царствования — издает закон, по которому всякий уклоняющийся от работы отдается в рабство тому лицу, которое донесет на него как на праздношатающегося. Хозяин должен предоставлять своему рабу хлеб и воду, похлебку и такие мясные отбросы, какие ему заблагорассудится. Он имеет право посредством порки и заковывания в кандалы принуждать его ко всякой работе, как бы отвратительна она ни была. Если раб самовольно отлучается на 2 недели, то он осуждается на пожизненное рабство и на его лоб или на щеку кладут клеймо «S»; если он убегает в третий раз, его казнят как государственного преступника. Хозяин может его продать, завещать по наследству, отдать внаймы как, раба, как всякое движимое имущество или скот. Если рабы замыслят что-либо против своих господ, то они также подлежат смертной казни. Мировые судьи обязаны разыскивать беглых рабов по заявлению господ. Если окажется, что беглый бродяга три дня шатался без дела, то его отправляют на родину, выжигают раскаленным железом на его груди клеймо «V» и, заковав в кандалы, употребляют для дорожных и других работ. Бродяга, неправильно указавший место своего рождения, в наказание за это обращается в пожизненного раба соответствующего селения, его жителей или корпорации и получает клеймо «S». Всякий имеет право отнять у бродяги его детей и держать их при себе в качестве учеников — юношей до 24 лет, девушек до 20 лет. Если они убегают, то до наступления указанного возраста обращаются в рабов своих хозяев-воспитателей, которые могут заковывать их в кандалы, пороть и т. п. Хозяин может надеть железное кольцо на шею, ноги или руки своего раба, чтобы легче отличать его от других и затруднить ему возможность скрыться^{1066}. В последней части этого закона предусматриваются случаи, когда бедные должны работать на тот округ или тех лиц, которые берутся их кормить, поить и обеспечивать работой. Такого рода рабы — рабы приходов — сохранились в Англии вплоть до XIX века под именем roundsmen (приходчики).

Закон Елизаветы от 1572 г. предусматривает, что нищие старше 14 лет, не имеющие разрешения собирать милостыню, подвергаются жестокой порке и наложению клейма на левое ухо, если никто не соглашается взять их в услужение на два года; в случае рецидива нищие старше 18 лет должны быть казнены, если никто не соглашается взять их на 2 года в услужение; при третьем рецидиве их казнят без всякой пощады как государственных преступников. Аналогичные предписания содержат законы; изданный на 18-м году царствования Елизаветы, гл. 13, и закон 1597 года^{1067}.

При Якове I, лицо, праздношатающееся и просящее милостыню, считается бродягой. Мировые судьи в Petty Sessions[207] уполномочены подвергать таких бродяг публичной порке и заключать в тюрьму попавшихся первый раз на 6 месяцев, попавшихся второй раз — на 2 года. Во время тюремного заключения они подвергаются порке так часто и в таких размерах, как это заблагорассудится мировым судьям… Неисправимых и опасных бродяг предписывается клеймить, выжигая на левом плече букву «R», и посылать на принудительные работы; если же они еще раз уличаются в нищенстве, их казнят без милосердия. Эти положения закона действовали вплоть до начала XVIII века и были отменены лишь актом, изданным на 12-м году царствования Анны, гл. 23.

Подобные законы имелись и во Франции, где в середине XVII века парижские бродяги основали так называемое «королевство бродяг» (royaume des truands). Еще в начале царствования Людовика XVI был издан ордонанс (от 13 июля 1777 г.), который предписывал ссылать на каторгу каждого здорового человека в возрасте от 16 до 60 лет, если он не имеет средств к существованию и определенной профессии. Аналогичные меры предписываются статутом Карла V для Нидерландов (октябрь 1537 г.), первым эдиктом штатов и городов Голландии от 19 марта 1614 г., плакатом Соединенных провинций от 25 июня 1649 г. и т. д.

Деревенское население, насильственно лишенное земли, изгнанное и превращенное в бродяг, старались приучить, опираясь на эти чудовищно террористические законы, к дисциплине наемного труда поркой, клеймами, пытками.

Мало того, что на одном полюсе выступают условия труда как капитал, а на другом полюсе — люди, не имеющие для продажи ничего, кроме своей собственной рабочей силы. Мало также принудить этих людей добровольно продавать себя. С дальнейшим ростом капиталистического производства развивается рабочий класс, который по своему воспитанию, традициям, привычкам признает условия этого способа производства как само собой разумеющиеся естественные законы. Организация развитого капиталистического процесса производства сламывает всякое сопротивление; постоянное создание относительного перенаселения удерживает закон спроса на труд и предложения труда, а следовательно и заработную плату, в границах, соответствующих потребности капитала в возрастании; слепая сила экономических отношений закрепляет господство капиталистов над рабочими. Внеэкономическое, непосредственное принуждение, правда, еще продолжает применяться, но лишь в виде исключения. При обычном ходе дел рабочего можно предоставить власти «естественных законов производства», т. е. зависимости от капитала, которая создается самими условиями производства, ими гарантируется и увековечивается. Иное видим мы в ту историческую эпоху, когда капиталистическое производство только еще складывалось. Нарождающейся буржуазии нужна государственная власть, и она действительно применяет государственную власть, чтобы «регулировать» заработную плату, т. е. принудительно удерживать ее в границах, благоприятствующих выколачиванию прибавочной стоимости, чтобы удлинять рабочий день и самого рабочего держать в нормальной зависимости от капитала. В этом существенный момент так называемого первоначального накопления.

Класс наемных рабочих, возникший во второй половине XIV столетия, составлял тогда и в следующем столетии лишь очень ничтожную часть населения; его положение находило себе сильную опору в самостоятельном крестьянском хозяйстве в деревне и цеховой организации в городах. Как в деревне. так и в городе хозяева и рабочие стояли социально близко друг к другу. Подчинение труда капиталу было лишь формальным, т. е. самый способ производства еще не обладал специфически капиталистическим характером. Переменный элемент капитала сильно преобладал над постоянным его элементом. Вследствие этого спрос на наемный труд быстро возрастал с накоплением капитала, а предложение наемного труда лишь медленно следовало за спросом. Значительная часть национального продукта, превратившаяся позднее в фонд накопления капитала, в то время еще входила в фонд потребления рабочего.

Законодательство относительно наемного труда, с самого начала имевшее в виду эксплуатацию рабочего и в своем дальнейшем развитии неизменно враждебное рабочему^{1068}, начинается в Англии при Эдуарде III рабочим статутом от 1349 года. Во Франции ему соответствует ордонанс 1350 г., изданный от имени короля Иоанна. Английское и французское законодательства развиваются параллельно и по содержанию своему тождественны. Я не стану касаться рабочих статутов как средства для удлинения рабочего дня, поскольку с этой стороны они уже рассмотрены выше (глава восьмая, раздел 5).

Рабочий статут был издан вследствие настоятельных жалоб палаты общин.

«Прежде», — наивно замечает один тори, — «бедные требовали столь высокой заработной платы, что это угрожало промышленности и богатству. Теперь заработная плата их настолько низка, что это опять-таки является угрозой промышленности и богатству, хотя и иной, чем раньше, и, быть может, еще более опасной, чем тогда»^{1069}.

Законом устанавливается тариф заработной платы для города и деревни, для сдельной и поденной работы. Сельские рабочие должны наниматься на год, городские же — «на вольном рынке». Под страхом тюремного наказания воспрещается выдавать плату более высокую, чем указанная в статуте, причем лица, получившие такую незаконную плату, наказываются строже, чем уплатившие ее. Так, например, еще в Елизаветинском статуте об учениках статьями 18 и 19 предусматривалось десятидневное тюремное заключение для того, кто выдал плату выше тарифной, и трехнедельное заключение для того, кто ее принял. Статут 1360 г. увеличивал меру наказания и даже уполномочивал хозяев заставлять рабочих путем физического принуждения работать на условиях установленного законом тарифа. Все союзы, договоры, клятвы и т. п., которые объединяли каменщиков и плотников, были объявлены недействительными. Коалиции рабочих рассматривались как тяжкое преступление начиная с XIV века и вплоть до 1825 г., когда были отменены законы против коалиций[210]. Дух рабочего статута 1349 г. и всех последующих законов ярко сказывается в том, что государство устанавливает лишь максимум заработной платы, но отнюдь не ее минимум.

В XVI столетии положение рабочих, как известно, очень ухудшилось. Денежная плата повысилась, но далеко не в той степени, в какой обесценились деньги и повысились цены товаров. Следовательно, фактически заработная плата упала. Тем не менее законы, направленные к понижению заработной платы, продолжали действовать; вместе с тем отрезывались уши и налагались клейма на тех, «кого никто не соглашался взять в услужение». Статут об учениках, изданный на 5-м году царствования Елизаветы, гл. 3, уполномочивает мировых судей устанавливать определенный уровень заработной платы и видоизменять его сообразно временам года и товарным ценам. Яков I распространил это регулирование труда на ткачей, прядильщиков и все прочие категории рабочих^{1070}. Георг II распространил законы против рабочих коалиций на все мануфактуры.

В собственно мануфактурный период капиталистический способ производства достаточно окреп для того, чтобы сделать законодательное регулирование заработной платы и невыполнимым и ненужным, но тем не менее все же хотели удержать на всякий случай это оружие из старого арсенала. Еще акт, изданный на 8-м году царствования Георга II, воспрещает давать портным-подмастерьям Лондона и окрестностей более 2 шилл. 7¹/₂; пенсов поденной платы, за исключением случаев всенародного траура; еще акт, изданный на 13-м году царствования Георга III, гл. 68, предоставляет мировым судьям регулировать заработную плату шелкоткачей; еще в 1796 г. потребовалось два постановления высших судебных учреждений, для того чтобы решить, распространяются ли приказы мировых судей о заработной плате и на несельскохозяйственных рабочих; еще в 1799 г. парламентским актом было подтверждено, что заработная плата горнорабочих Шотландии регулируется статутом Елизаветы и двумя шотландскими актами 1661 и 1671 годов. Насколько сильно изменились к этому времени условия, показывает один случай, неслыханный в практике английской палаты общин. Здесь, где в течение более 400 лет фабриковались законы, устанавливающие исключительно тот максимум, которого ни в коем случае не должна превышать заработная плата, Уитбред предложил в 1796 г. определить законом минимум заработной платы для сельскохозяйственных рабочих. Питт воспротивился этому, соглашаясь, однако, что «положение бедных ужасно (cruel)». Наконец, в 1813 г. законы относительно регулирования заработной платы были отменены. Они стали смешной аномалией в условиях, когда капиталист регулирует труд на своей фабрике посредством своего личного законодательства и при помощи налога в пользу бедных дополняет до необходимого минимума плату сельских рабочих. Но и по настоящее время сохранились в полной неприкосновенности положения рабочих статутов, касающиеся контрактов между хозяином и рабочими, сроков расторжения и т. п., — положения, согласно которым хозяину, нарушившему контракт, может быть предъявлен лишь гражданский иск, тогда как рабочий, нарушивший контракт, подлежит уголовной ответственности.

Жестокие законы против коалиций пали в 1825 г., когда поведение пролетариата стало угрожающим. Однако они пали только отчасти. Некоторые милые остатки старых статутов исчезли лишь в 1859 году. Наконец, 29 июня 1871 г. был издан парламентский акт, претендовавший на то, что он якобы уничтожает последние следы этого классового законодательства, так как он даровал юридическое признание тред-юнионам. Но другой парламентский акт, изданный в тот же день (акт, принятый во изменение уголовного закона о мерах наказания за насилие, угрозы и посягательство), фактически восстановил прежнее положение в новой форме. При помощи такого парламентского фокуса все средства, которыми могли бы воспользоваться рабочие во время стачки или локаута (стачки связанных между собой фабрикантов, которые прибегают к одновременному закрытию своих фабрик), были изъяты из общего права и подчинены исключительному уголовному закону, истолкование которого всецело зависело от мировых судей, т. е. от фабрикантов. Двумя годами раньше тот же самый г-н Гладстон в той же самой палате общин с известным благородством внес законопроект об отмене всех исключительных законов, направленных против рабочего класса. Но дальше, чем до второго чтения этого законопроекта, дело не пошло, проект был положен под сукно, пока, наконец, «великая либеральная партия», соединившись с тори, не набралась смелости решительно выступить против того самого пролетариата, который поставил ее у власти. Не довольствуясь этим предательством, «великая либеральная партиям позволила английским судьям, всегда пресмыкавшимся перед господствующими классами, откопать старый закон против «конспираций»[211] и применить его к рабочим коалициям. Как мы видим, лишь против собственной волн. и под давлением масс английский парламент отказался от законов против стачек и тред-юнионов, после того как сам этот парламент с бесстыдным эгоизмом в течение пятисот лет занимал положение постоянного тред-юниона капиталистов, направленного против рабочих.

Точно так же французская буржуазия в самом начале революционной бури решилась отнять у рабочих только что завоеванное право ассоциаций. Декретом от 14 июня 1791 г. она объявила все рабочие коалиции «преступлением против свободы и декларации прав человека», караемым штрафом в 500 ливров и лишением активных прав гражданина на один год^{1071}. Этот закон, втискивающий государственно-полицейскими мерами конкуренцию между капиталом и трудом в рамки, удобные для капитала, пережил все революции и смены династий. Даже правительство террора[212] оставило его неприкосновенным. Лишь совсем недавно он вычеркнут из Codepenal [Уголовного кодекса]. В высшей степени характерна мотивировка этого буржуазного государственного переворота. «Хотя и желательно, — говорил выступивший докладчиком Ле Шапелье, — повышение заработной платы выше теперешнего уровня, дабы тот, кто получает эту плату, избавился от абсолютной, почти рабской зависимости, обусловленной недостатком необходимых жизненных средств», тем не менее рабочие не должны сговариваться между собой относительно своих интересов, не должны действовать совместно с целью смягчить свою «абсолютную, почти рабскую зависимость», так как этим «они нарушили бы свободу своих бывших хозяев, теперешних предпринимателей» (свободу держать рабочих в рабстве!), и так как коалиция против деспотии бывших цеховых хозяев есть — что бы вы думали? — есть восстановление цехов, отмененных французской конституцией^{1072}.

4. Генезис капиталистических фермеров

Мы рассмотрели те насилия, при помощи которых были созданы поставленные вне закона пролетарии, тот кровавый режим, который превратил их в наемных рабочих, те грязные высокогосударственные меры, которые, усиливая степень эксплуатации труда, повышали полицейскими способами накопление капитала. Спрашивается теперь: откуда же возникли первоначально капиталисты? Ведь экспроприация сельского населения создает непосредственно лишь крупных земельных собственников. Что касается генезиса фермеров, то мы можем проследить его шаг за шагом, так как это медленный процесс, растянувшийся на многие столетия. Уже крепостные, а наряду с ними и свободные мелкие земельные собственники, находились в очень различном имущественном положении, а потому и освобождение их совершилось при очень различных экономических условиях.

В Англии первой формой фермера был bailiff [управляющий господским имением], который сам оставался крепостным. По своему положению он напоминает древнеримского villicus, но с более узким кругом деятельности. Во второй половине XIV столетия на место bailiff становится фермер, которого лендлорд снабжает семенами, скотом и земледельческими орудиями. Положение его не очень отличается от положения крестьянина. Он только эксплуатирует больше наемного труда. Скоро он становится «metayer», фермером-половинником. Он доставляет одну часть необходимого для земледелия капитала, лендлорд — другую. Валовой продукт разделяется между ними в пропорции, установленной контрактом. В Англии эта форма аренды быстро исчезает, уступая место фермеру в собственном смысле слова, который вкладывает в дело собственный капитал, ведет хозяйство при помощи наемных рабочих и отдает лендлорду деньгами или натурой часть прибавочного продукта в качестве земельной ренты.

В течение XV века, пока труд независимых крестьян и сельскохозяйственных рабочих, занимавшихся наряду с работой по найму в то же время и самостоятельным хозяйством, шел в их собственную пользу, уровень жизни фермера был так же незначителен, как и сфера его производства. Земледельческая революция, начавшаяся в последней трети XV века и продолжавшаяся в течение почти всего XVI столетия (за исключением последних его десятилетий), обогащала фермера так же быстро, как разоряла сельское население^{1073}. Узурпация общинных пастбищ и т. п. позволяет фермеру значительно увеличить количество своего скота почти без всяких издержек, между тем как скот доставляет богатое удобрение для его земли.

В XVI веке сюда присоединяется еще один момент, имеющий решающее значение. В то время арендные договоры заключались на продолжительные сроки, нередко на 99 лет. Непрерывное падение стоимости благородных металлов, а следовательно, и стоимости денег, было очень выгодно для фермеров. Оно, не говоря уже о других рассмотренных выше обстоятельствах, понижало заработную плату. Часть заработной платы превращалась в прибыль фермера. Непрерывное повышение цен на хлеб, шерсть, мясо, — одним словом, на все сельскохозяйственные продукты, увеличивало денежный капитал фермера без всяких усилии с его стороны, между тем земельную ренту он уплачивал на основе договоров, заключенных при прежней стоимости денег^{1074}. Таким образом он обогащался одновременно и за счет своих наемных рабочих и за счет своего лендлорда. Нет поэтому ничего удивительного в том, что в Англии к концу XVI столетия образовался класс богатых для того времени «капиталистических фермеров»^{1075}.

5. Обратное влияние земледельческой революции на промышленность. создание внутреннего рынка для промышленного капитала

Осуществлявшаяся толчками, постоянно возобновлявшаяся экспроприация сельского населения и изгнание его с земли доставляли, как мы видели, городской промышленности все новые и новые массы пролетариев, стоящие совершенно вне всяких цеховых отношений, — мудреное обстоятельство, которое заставило старика А. Андерсона (не смешивать с Джемсом Андерсеном) в его работе об истории торговли[213] уверовать в непосредственное вмешательство провидения. Мы должны еще остановиться на минуту на этой стороне первоначального накопления. Разрежению самостоятельно хозяйствующего, независимого сельского населения соответствовало не только сгущение промышленного пролетариата, подобно тому как сгущение мировой материи в одном месте Жоффруа Сент-Илер объясняет ее разрежением в другом^{1076}. Земля, несмотря на уменьшение числа лиц, обрабатывающих ее, приносила теперь столько же или даже еще больше продукта, чем раньше, так как революция в отношениях земельной собственности сопровождалась улучшением методов обработки, расширением кооперации, концентрацией средств производства и т. д. и так как сельскохозяйственные наемные рабочие не только принуждались к более интенсивному труду^{1077}, но и все более и более сокращалась та область производства, в которой они работали на самих себя. Таким образом, с высвобождением части сельского населения высвобождаются также его прежние средства существования. Они превращаются теперь в вещественные элементы переменного капитала. Оказавшийся между небом и землей крестьянин должен заработать их стоимость у своего нового господина, промышленного капиталиста, в форме заработной платы. Отечественный сырой материал, доставляемый для промышленности сельским хозяйством, постигла та же судьба, что и жизненные средства. Он превратился в элемент постоянного капитала.

Представим себе, например, что одна часть вестфальских крестьян, которые во времена Фридриха II все занимались прядением льна, насильственно экспроприирована и прогнана с земли, тогда как другая их часть превращена в батраков крупных фермеров. Одновременно растут крупные льнопрядильные и ткацкие предприятия, куда «освобожденные» от земли нанимаются в качестве рабочих. Лен имеет совершенно такой же вид, как и раньше. Ни одно волокно его не изменилось, но в его тело вселилась теперь новая социальная душа. Он составляет теперь часть постоянного капитала владельца мануфактуры. Если раньше он был распределен между массой мелких производителей, которые сами вместе со своими семьями выращивали его и выпрядали маленькими порциями, то теперь он сосредоточен в руках одного капиталиста, который заставляет других людей ткать и прясть на себя. Добавочный труд, затрачиваемый в льнопрядильне, раньше реализовался в виде добавочного дохода бесчисленных крестьянских семейств, а также — во времена Фридриха II — в виде налогов pour le roi de Prusse^{1078}. Теперь он реализуется в виде прибыли немногих капиталистов. Прялки и ткацкие станки, разбросанные прежде по деревням, теперь подобно самим рабочим и сырому материалу сосредоточиваются в немногих больших рабочих казармах. И прялки, и ткацкие станки, и сырой материал из средств независимого существования прядильщиков и ткачей превращаются в средства командования^{1079} над прядильщиками и ткачами, в средства высасывания из них неоплаченного труда. По внешнему виду крупных мануфактур, точно так же как и крупных ферм, отнюдь нельзя сказать, что они образовались из соединения многих мелких производственных единиц путем экспроприации многих мелких независимых производителей. Однако беспристрастного наблюдателя не обманет этот внешний вид. Во времена Мирабо — этого льва революции — крупные мануфактуры еще назывались manufactures reunies, объединенными мастерскими, подобно тому как в настоящее время мы говорим об объединенных полях.

«Обращают внимание», — говорит Мирабо, — «лишь на крупные мануфактуры, в которых сотни людей работают под управлением одного директора и которые обыкновенно называют объединенными мануфактурами (manufactures reunies). Напротив, не удостоивают и взглядом те мастерские, в которых очень большое число рабочих работает разъединение, каждый на свой собственный страх и риск. Эти последние совершенно отодвигаются на задний план. И это — большая ошибка, так как только они образуют действительно важную составную часть народного богатства… Объединенная фабрика (fabrique reunie) может чрезвычайно сильно обогатить одного или двух предпринимателей, но рабочие — это лишь поденщики, оплачиваемые выше или ниже и не принимающие никакого участия в благосостоянии предпринимателя. Напротив, разъединенная фабрика (fabrique separee) никого не обогащает, но зато поддерживает благосостояние множества рабочих… Число прилежных хозяйственных рабочих будет расти, ибо в благоразумном образе жизни, в трудолюбии они усматривают средство существенно улучшить свое положение, вместо того чтобы добиваться маленького повышения заработной платы, которое никогда не может иметь важных последствий для будущего и в самом благоприятном случае позволяет рабочим немного лучше жить в данный момент. Разъединенные индивидуальные мануфактуры, обыкновенно совмещаемые с мелким сельским хозяйством, являются единственно свободными»^{1080}.

Экспроприация и изгнание из деревни части сельского населения не только высвобождает для промышленного капитала рабочих, их жизненные средства, материал их труда, но и создает внутренний рынок.

В самом деле, те самые события, которые превращают мелких крестьян в наемных рабочих, а их жизненные средства и средства труда в вещественные элементы капитала, создают в то же время для этого последнего внутренний рынок. Прежде крестьянская семья сама производила и перерабатывала жизненные средства и сырье, которые затем по большей части сама же и потребляла. Это сырье и жизненные средства превратились теперь в товары. Крупный фермер продает их; мануфактуры являются его рынком. Пряжа, холст, грубые шерстяные изделия — вещи, сырье для которых имелось в распоряжении каждой крестьянской семьи, выпрядались и ткались ею для собственного потребления, — превратились теперь в мануфактурные изделия, рынок для сбыта которых образуют как раз земледельческие округа. Многочисленные рассеянные потребители, обслуживавшиеся до сих пор массой мелких производителей, работающих на собственный страх и риск, концентрируются теперь в одно крупное целое, образуют рынок, снабжаемый промышленным капиталом^{1081}. Так рука об руку с экспроприацией прежде самостоятельного крестьянства, с отделением его от средств производства совершается уничтожение сельского побочного промысла, совершается процесс разделения мануфактуры и земледелия. И только уничтожение сельского домашнего промысла может дать внутреннему рынку данной страны те размеры и ту устойчивость, в которых нуждается капиталистический способ производства.

Однако собственно мануфактурный период еще не приводит к радикальному преобразованию. Напомним, что мануфактура овладевает национальным производством лишь очень неполно, основываясь всегда на городском ремесле и сельских домашних побочных промыслах как на широком базисе [Hintergrund]. Уничтожая эти побочные промыслы и городское ремесло в одной их форме, в известных отраслях промышленности, в известных пунктах, она вызывает их снова к жизни в других, потому что она до известной степени нуждается в них для обработки своего сырого материала. Она создает поэтому новый класс мелких земледельцев, для которых обработка земли является лишь побочной отраслью, а главное занятие — промышленный труд, изготовление продуктов, продаваемых — непосредственно или при посредстве купца — на мануфактуру. Это причина — хотя и не главная — того явления, которое прежде всего сбивает с толку исследователя английской истории. Начиная с последней трети XV века он встречается с непрерывными, только иногда смолкающими жалобами на рост капиталистического хозяйства в деревне и на растущее уничтожение крестьянства. Но, с другой стороны, он видит, что это крестьянство, пусть в уменьшенном количестве и при все более ухудшающихся условиях, существует все время^{1082}. Главная причина этого состоит в следующем: в Англии попеременно преобладает то зерновое хозяйство, то животноводство, и в зависимости от этого колеблются размеры крестьянского производства. Только крупная промышленность с ее машинами доставляет прочный базис для капиталистического земледелия, радикально экспроприирует огромное большинство сельского населения и довершает разделение земледелия и домашней деревенской промышленности, вырывая корни последней — прядение и ткачество^{1083}. А следовательно, только она завоевывает для промышленного капитала весь внутренний рынок^{1084}.

6. Генезис промышленного капиталиста

Генезис промышленного^{1085} капиталиста не отличался той постепенностью, какой характеризуется генезис фермера. Без сомнения, некоторые мелкие цеховые мастера и еще большее количество самостоятельных мелких ремесленников и даже наемных рабочих превратились в мелких капиталистов, а потом, постепенно расширяя эксплуатацию наемного труда и соответственно усиливая накопление капитала, в капиталистов sans phrase [без оговорок]. В младенческий период капиталистического производства часто происходило так, как в младенческий период средневековой городской жизни, где вопрос о том, кто из беглых крепостных должен быть хозяином и кто слугой, решался обыкновенно в зависимости от того, кто из них раньше бежал от своих господ. Но черепашьи темпы этого метода никак не соответствовали торговым потребностям нового мирового рынка, созданного великими открытиями конца XV века. Средние века оставили после себя две различные формы капитала, которые достигают зрелости в самых различных общественно-экономических формациях и до наступления эры капиталистического способа производства считаются капиталом как таковым: ростовщический капитал и купеческий капитал.

«В настоящее время все общественное богатство попадает сначала в руки капиталиста… он уплачивает ренту земельному собственнику, заработную плату — рабочему, налоги и десятину — их сборщику, а ему остается значительная, даже преобладающая, и притом непрерывно растущая, часть годового продукта труда. Капиталиста можно рассматривать в настоящее время как собственника, в руки которого все общественное богатство попадает прежде всего, хотя нет такого закона, который обеспечивал бы за ним право на эту собственность… Это изменение в сфере собственности произошло благодаря взиманию процентов на капитал… и не менее знаменательно, что законодатели всей Европы стремились воспрепятствовать этому с помощью законов против ростовщичества… Власть капиталистов над всем богатством страны есть полная революция в праве собственности; какой же закон или какой ряд законов произвел эту революцию?»^{1086}

Автору следовало бы знать, что законы вообще никогда не совершают революций.

Превращению денежного капитала, образовавшегося путем ростовщичества и торговли, в промышленный капитал препятствовал феодальный строй в деревне, цеховой строй в городе^{1087}. Ограничения эти пали, когда были распущены феодальные дружины, когда сельское население было экспроприировано и отчасти изгнано. Новая мануфактура возникла в морских экспортных гаванях или в таких пунктах внутри страны, которые находились вне контроля старых городов с их цеховым строем. Отсюда ожесточенная борьба английских corporate towns [городов с цеховым корпоративным строем] против этих новых питомников промышленности.

Открытие золотых и серебряных приисков в Америке, искоренение, порабощение и погребение заживо туземного населения в рудниках, первые шаги по завоеванию и разграблению Ост-Индии, превращение Африки в заповедное поле охоты на чернокожих — такова была утренняя заря капиталистической эры производства. Эти идиллические процессы суть главные моменты первоначального накопления. За ними следует торговая война европейских наций, ареной для которой служит земной шар. Война эта начинается отпадением Нидерландов от Испании, принимает гигантские размеры в английской антиякобинской войне и теперь еще продолжается в виде «опиумных» войн против Китая и так далее.

Различные моменты первоначального накопления распределяются, исторически более или менее последовательно, между различными странами, а именно: между Испанией, Португалией, Голландией, Францией и Англией. В Англии к концу XVII века они систематически объединяются в колониальной системе и системе государственных займов, современной налоговой системе и системе протекционизма. Эти методы отчасти покоятся на грубейшем насилии, как, например, колониальная система. Но все они пользуются государственной властью, т. е. концентрированным и организованным общественным насилием, чтобы ускорить процесс превращения феодального способа производства в капиталистический и сократить его переходные стадии. Насилие является повивальной бабкой всякого старого общества, когда оно беременно новым. Само насилие есть экономическая потенция.

Относительно христианской колониальной системы У. Хауитт, человек, сделавший христианство своей специальностью, говорит:

«Варварство и бесстыдные жестокости так называемых христианских рас, совершавшиеся во всех частях света по отношению ко всем народам, которые им удавалось поработить, превосходят все ужасы, совершавшиеся в любую историческую эпоху любой расой, какой бы она ни была дикой и невежественной, безжалостной и бесстыдной»^{1088}.

История голландского колониального хозяйства — а Голландия была образцовой капиталистической страной XVII столетия — дает нам непревзойденную картину предательств, подкупов, убийств и подлостей^{1089}. Нет ничего более характерного, как практиковавшаяся голландцами система кражи людей на Целебесе для пополнения рабов на острове Ява. С этой целью подготовлялись специально воры людей. Вор, переводчик и продавец были главными агентами этой торговли, туземные принцы — главными продавцами. Украденная молодежь заключалась в целебесские тайные тюрьмы, пока не достигала возраста, достаточно зрелого для отправки на корабли, транспортировавшие рабов. В одном официальном отчете говорится:

«Например, один этот город Макассар полон тайными тюрьмами, одна ужаснее другой, которые набиты несчастными жертвами жадности и тирании, закованными в кандалы, оторванными насильственно от своих семей».

Чтобы овладеть Малаккой, голландцы подкупили португальского губернатора. В 1641 г. он впустил их в город. Они тотчас же поспешили к его дому и убили его, чтобы «воздержаться» от уплаты условленной суммы подкупа в 21 875 фунтов стерлингов. Опустошение и обезлюдение следовали везде, куда только ни ступала их нога. Провинция Явы Баньюванги насчитывала в 1750 г. свыше 80000 жителей, в 1811 г. всего 8000. Вот она doux commerce [невинная торговля]!

Как известно, английская Ост-Индская компания[215] кроме политической власти в Ост-Индии добилась исключительной монополии на торговлю чаем, как и вообще на торговлю с Китаем и на перевозку товаров из Европы и в Европу. Но судоходство вдоль берегов Индии и между островами, а также торговля внутри Индии сделались монополией высших должностных лиц компании. Монополия на соль, опиум, бетель и другие товары стала неисчерпаемым источником богатства. Должностные лица сами устанавливали цены и по своему произволу обдирали несчастных индийцев. Генерал-губернатор участвовал в этой частной торговле. Его любимцы получали контракты на таких условиях, которые позволяли им, лучше чем алхимикам, делать золото из ничего. Крупные состояния вырастали, как грибы после дождя, и первоначальное накопление осуществлялось без предварительной затраты хотя бы одного шиллинга. Судебный процесс Уоррена Гастингса полон такого рода примерами. Вот один из них. Один контракт на поставку опиума был предоставлен некоему Салливену в момент его отъезда — с официальным поручением — в район Индии, далеко расположенный от места производства опиума. Салливен продает свой контракт за 40000 ф. ст. некоему Бинну, а Бинн перепродает его в тот же день за 60000 фунтов стерлингов. Последний покупатель и исполнитель контракта заявляет, что и он еще извлек из него громадную выгоду. Согласно одному документу, представленному в парламент, с 1757 по 1766 г. компания и ее должностные лица принудили индийцев принести в дар 6 миллионов фунтов стерлингов. В 1769–1770 гг. англичане искусственно организовали голод, закупив весь рис и отказываясь продавать его иначе, как по баснословно высоким ценам^{1090}.

Обращение с туземцами было, конечно, всего ужаснее на плантациях, предназначенных, как, например, в Вест-Индии, исключительно для экспортной торговли, а также в обреченных на разграбление богатых и густо населенных странах, как Мексика и Ост-Индия. Однако и в собственно колониях проявился все тот же христианский характер первоначального накопления. Пуритане Новой Англии — эти виртуозы трезвого протестантизма — в 1703 г. постановили на своем Assembly [Законодательном собрании] выдавать премию в 40 ф. ст. за каждый индейский скальп и за каждого краснокожего пленника; в 1720 г. премия за каждый скальп была повышена до 100 ф. ст., в 1744 г., после объявления в районе Массачусетского залива одного племени бунтовщическим, были назначены следующие цены: за скальп мужчины 12 лет и старше 100 ф. ст. в новой валюте, за пленника мужского пола 105 ф. ст., за пленную женщину или ребенка 55 ф. ст., за скальп женщины или ребенка 50 фунтов стерлингов! Несколько десятилетий спустя колониальная система отомстила за себя потомкам этих благочестивых piligrim fathers [отцов-пилигримов], ставшим, в свою очередь, бунтовщиками. Благодаря подкупам и наущению англичан они были перебиты томагавками. Британский парламент объявил кровавых собак и скальпирование «средствами, дарованными ему богом и природой»).

Колониальная система способствовала форсированному росту торговли и судоходства. «Общества-монополии» (Лютер) были мощными рычагами концентрации капитала. Колонии обеспечивали рынок сбыта для быстро возникающих мануфактур, а монопольное обладание этим рынком обеспечивало усиленное накопление. Сокровища, добытые за пределами Европы посредством прямого грабежа, порабощения туземцев, убийств, притекали в метрополию и тут превращались в капитал. Голландия, которая первой полностью развила колониальную систему, уже в 1648 г. достигла высшей точки своего торгового могущества.

«В ее почти безраздельном владении находились ост-индская торговля и торговые сношения между европейским юго-западом и северо-востоком. Ее рыбные угодья, судоходство, мануфактуры не имели себе равных ни в какой другой стране. Капиталы этой республики были, быть может, значительнее, чем вместе взятые капиталы всей остальной Европы»[216]^.

Гюлих, автор этих строк, забывает прибавить: народные массы Голландии уже в 1648 г. больше страдали от чрезмерного труда, были беднее и терпели гнет более жестокий, чем народные массы всей остальной Европы.

В настоящее время промышленная гегемония влечет за собой торговую гегемонию. Напротив, в собственно мануфактурный период торговая гегемония обеспечивает промышленное преобладание. Отсюда решающая роль, которую в то время играла колониальная система. Это был тот «неведомый бог», который взошел на алтарь наряду со старыми божествами Европы и в один прекрасный день одним махом всех их выбросил вон. Колониальная система провозгласила наживу последней и единственной целью человечества.

Система общественного кредита, т. е. государственных долгов, зачатки которой мы открываем в Генуе и Венеции еще в средние века, распространилась по всей Европе в течение мануфактурного периода. Колониальная система с ее морской торговлей и торговыми войнами послужила для нее теплицей. Так она прежде всего пустила корни в Голландии. Государственный долг, т. е. отчуждение государства — все равно: деспотического, конституционного или республиканского, — накладывает свою печать на капиталистическую эру. Единственная часть так называемого национального богатства, которая действительно находится в общем владении современных народов, это — их государственные долги^{1091}. Вполне последовательна поэтому современная доктрина, что народ тем богаче, чем больше его задолженность. Государственный кредит становится символом веры капитала. И с возникновением государственной задолженности смертным грехом, за который нет прощения, становится уже не хула на духа святого, а нарушение доверия к государственному долгу.

Государственный долг делается одним из самых сильных рычагов первоначального накопления. Словно прикосновением волшебной палочки он наделяет непроизводительные деньги производительной силой и превращает их таким образом в капитал, устраняя всякую надобность подвергать их опасностям и затруднениям, неразрывно связанным с помещением денег в промышленность и даже с ростовщическими операциями. Государственные кредиторы в действительности не дают ничего, так как ссуженные ими суммы превращаются в государственные долговые свидетельства, легко обращающиеся, функционирующие в их руках совершенно так же, как и наличные деньги. Но кроме созданного таким образом класса праздных рантье и импровизированного богатства финансистов, выступающих посредниками между правительством и нацией, кроме откупщиков налогов, купцов и частных фабрикантов, в руки которых попадает добрая доля всякого государственного займа в качестве капитала, свалившегося с неба, государственный долг создал акционерные общества, торговлю всякого рода ценными бумагами, ажиотаж, одним словом — биржевую игру и современную банкократию.

С самого своего зарождения крупные банки, подкрепленные национальными титулами, были лишь обществами частных спекулянтов, которые оказывали содействие правительствам и, благодаря полученным привилегиям, могли ссужать им деньги. Поэтому самым непогрешимым мерилом накопления государственного долга является прогрессивное повышение акций этих банков, расцвет которых начинается с момента учреждения Английского банка (1694 г.). Английский банк начал свою деятельность ссудами правительству денег из 8 %; вместе с тем он был уполномочен парламентом чеканить деньги из того же самого капитала, который он еще раз ссужал публике в форме банкнот. Этими банкнотами он мог дисконтировать векселя, давать ссуды под товары, скупать на них благородные металлы. Прошло немного времени, и эти фабрикуемые самим банком кредитные деньги стали функционировать как звонкая монета: банкнотами выдавал Английский банк ссуды государству, банкнотами уплачивал за государство проценты по государственным займам. Мало того, что он одной рукой давал, чтобы другой взять гораздо больше; даже когда он получал, он оставался вечным кредитором нации на всю данную им сумму до последней копейки. Мало-помалу он стал непременным хранителем металлического запаса страны и центром тяготения для всего торгового кредита. В то самое время, когда англичане перестали сжигать на кострах ведьм, они начали вешать подделывателей банкнот. Какое впечатление произвело на современников внезапное появление этого отродья банкократов, финансистов, рантье, маклеров, спекулянтов и биржевых волков, показывают сочинения того времени, например сочинения Болингброка^{1092}.

Вместе с государственными долгами возникла система международного кредита, которая зачастую представляет собой один из скрытых источников первоначального накопления у того или другого народа. Так, гнусности венецианской системы грабежа составили подобное скрытое основание капиталистического богатства Голландии, которой пришедшая в упадок Венеция ссужала крупные денежные суммы. Таково же отношение между Голландией и Англией. Уже в начале XVIII века голландские мануфактуры были далеко превзойдены английскими, и Голландия перестала быть господствующей торговой и промышленной нацией. Поэтому в период 1701–1776 гг. одним из главных ее предприятий становится выдача в ссуду громадных капиталов, в особенности своей могучей конкурентке — Англии. Подобные же отношения создались в настоящее время между Англией и Соединенными Штатами. Многие не помнящие родства капиталы, функционирующие в Соединенных Штатах, представляют собой лишь вчера капитализированную в Англии кровь детей.

Так как государственные долги опираются на государственные доходы, за счет которых должны покрываться годовые проценты и т. п. платежи, то современная налоговая система стала необходимым дополнением системы государственных займов. Займы позволяют правительству покрывать чрезвычайные расходы таким образом, что налогоплательщик не чувствует сразу всей тяжести последних, но те же займы требуют, в конце концов, повышения налогов. С другой стороны, повышение налогов, вызванное последовательно нарастающими долгами, вынуждает правительство при каждом новом чрезвычайном расходе прибегать все к новым и новым займам. Таким образом, современная фискальная система, осью которой является обложение необходимейших жизненных средств (следовательно, их вздорожание), в самой себе несет зародыш автоматического возрастания налогов. Чрезмерное обложение — не случайный факт, а скорее ее принцип. В Голландии, где эта система укрепилась прежде всего, великий патриот де Витт прославляет ее в своих «Максимах»[217] как наилучший способ развить в наемном рабочем покорность, умеренность, прилежание и… готовность переносить чрезмерный труд. Однако нас интересует здесь не столько то разрушительное влияние, которое современная фискальная система оказывает на положение наемных рабочих, сколько обусловленная ею насильственная экспроприация крестьян, ремесленников — одним словом, всех составных частей мелкой буржуазии. Об этом нет двух мнений, даже среди буржуазных экономистов. Экспроприирующее действие фискальной системы еще больше усиливается благодаря протекционизму, который сам является одной из составных частей фискальной системы.

Та крупная роль, которую государственный долг и соответствующая фискальная система играют в превращении богатства в капитал и в экспроприации масс, ввела в заблуждение ряд авторов: Коббета, Даблдея и других, увидевших в государственном долге и фискальной системе первопричину нищеты современных народов.

Система протекционизма была искусственным средством фабриковать фабрикантов, экспроприировать независимых работников, капитализировать национальные средства производства и жизненные средства, насильственно ускорять переход от старого способа производства к современному. Европейские государства дрались из-за патента на это изобретение и, раз попав на службу к рыцарям наживы, не довольствовались уже тем, что с этой целью грабили свои собственные народы, косвенно — путем покровительственных пошлин, прямо — путем экспортных премий и т. п. Они насильственно искореняли всякую промышленность в зависимых от них соседних странах, как, например, была искоренена англичанами шерстяная мануфактура в Ирландии. На европейском континенте процесс этот, с легкой руки Кольбера, был еще более упрощен. Первоначальный капитал притекает здесь к промышленникам в значительной мере прямо из государственной казны.

«Зачем», — восклицает Мирабо, — «так далеко искать причин мануфактурного расцвета Саксонии перед Семилетней войной? Достаточно обратить внимание на 180 миллионов государственного долга»^{1093}!

Колониальная система, государственные долги, гнет налогов, протекционизм, торговые войны и т. д. — все эти отпрыски собственно мануфактурного периода гигантски разрастаются в младенческий период крупной промышленности. Зарождение этой последней ознаменовано колоссальным иродовым похищением детей. Фабрики рекрутируют своих рабочих, как и королевский флот своих матросов, посредством насилия. С каким равнодушием взирал сэр Ф. М. Иден на ужасы, которыми сопровождалась экспроприация земли у сельского населения начиная с последней трети XV столетия и вплоть до его времени, до конца XVIII столетия; с каким самодовольством он приветствует этот процесс, «необходимый» для создания капиталистического земледелия и «установления правильного соотношения между пашней и пастбищем»; но даже сэр Иден не возвышается до такого же понимания экономической необходимости похищать и порабощать детей для того, чтобы превратить мануфактурное производство в фабричное и установить правильное соотношение между капиталом и рабочей силой. Он говорит:

«Быть может, внимания публики заслуживает следующий вопрос. Промышленность, которая может успешно функционировать, лишь похищая из коттеджей и работных домов бедных детей, которые, сменяясь по группам, должны работать большую часть ночи, не зная отдыха; промышленность, которая к тому же смешивает в общую кучу лиц обоего пола, разных возрастов и наклонностей, что неизбежно должно повести к испорченности и развращению благодаря заразительным дурным примерам, — может ли такая промышленность увеличивать сумму национального и индивидуального счастья?»^{1094}. «В Дербишире, Ноттингемшире и особенно в Ланкашире», — пишет Филден, — «недавно изобретенные машины были применены на крупных фабриках, построенных близ рек, способных приводить в движение водяное колесо. В эти места, находящиеся вдали от городов, внезапно потребовались тысячи рабочих рук; и, в частности, в Ланкашире, неплодородном и к тому времени сравнительно мало населенном, потребовались прежде всего люди. Особенно сильный спрос был на маленькие, проворные пальцы детей. Тотчас же вошло в обычай набирать учеников (!) из различных лондонских, бирмингемских и других приходских работных домов. Многие, многие тысячи этих маленьких беспомощных созданий в возрасте от 7 до 13 или 14 лет были тогда переброшены на север. Обычно хозяева» (т. е. похитители детей) «одевали, кормили и помещали своих учеников в домах, расположенных близ фабрик. Были наняты надсмотрщики для надзора за их работой. В интересах этих надсмотрщиков за рабами было заставлять детей работать возможно больше, так как оплата их зависела от количества продукта, выжатого из каждого ребенка. Жестокость была естественным следствием. Во многих фабричных округах, в особенности в Ланкашире, эти невинные беззащитные создания, отданные во власть фабрикантам, подвергались самым возмутительным истязаниям. Их до смерти замучивали чрезмерным трудом… били, заковывали в кандалы, подвергали самым изощренным и жестоким пыткам; истощенные голодом до последней степени, превратившиеся в скелеты, они зачастую плетью принуждались к труду… Иногда их доводили до самоубийства!.. Прекрасные романтические долины Дербишира, Ноттингемшира и Ланкашира, скрытые от всякого общественного контроля, сделались мрачным местом истязаний и часто убийств!.. Прибыли фабрикантов были огромны. Это лишь разжигало их волчий аппетит. Они стали практиковать ночную работу, т. е. с наступлением ночи место одной группы рабочих, уже изнуренных дневным трудом, заступала на фабрике другая группа рабочих; дневная группа отправлялась в постели, только что покинутые ночной группой, и viceversa [наоборот]. Народное предание в Ланкашире гласит, что постели никогда не остывали»^{1095}.

С развитием капиталистического производства в течение мануфактурного периода общественное мнение Европы освободилось от последних остатков стыда и совести. Нации цинично хвастались всякой гнусностью, раз она являлась средством для накопления капитала. Прочтите, например, наивную летопись торговли, составленную филистером А. Андерсоном[218]. Здесь превозносится, как высший триумф английской государственной мудрости, тот факт, что Англия при заключении Утрехтского мира вынудила у Испании по асьенто[219] право вести торговлю неграми между Африкой и испанской Америкой, тогда как до сих пор она вела ее лишь между Африкой и английской Вест-Индией. Англия получила право вплоть до 1743 г. поставлять в испанскую Америку 4800 негров ежегодно. Этим было создано в то же время официальное прикрытие для британской контрабанды. Ливерпуль вырос на торговле рабами. Последняя является его методом первоначального накопления. И до наших дней «респектабельное общество» Ливерпуля осталось Пиндаром торговли рабами, которая — см. цитированное выше сочинение доктора Эйкина, вышедшее в 1795 г., — «превращает дух коммерческой предприимчивости в страсть, создает славных моряков и приносит колоссальные деньги». В 1730 г. Ливерпуль использовал для торговли рабами 15 кораблей, в 1751 г. — 53 корабля, в 1760 г. — 74, в 1770 г. — 96 и в 1792 г. — 132 корабля.

Хлопчатобумажная промышленность, введя в Англии рабство детей, в то же время дала толчок к превращению рабского хозяйства Соединенных Штатов, раньше более или менее патриархального, в коммерческую систему эксплуатации. Вообще для скрытого рабства наемных рабочих в Европе нужно было в качестве фундамента рабство sans phrase [без оговорок] в Новом свете^{1096}.

Tantae molis erat[220] создать условия для свободного проявления «вечных естественных законов» капиталистического способа производства, совершить процесс отделения рабочих от условий их труда, на одном полюсе превратить общественные средства производства и жизненные средства в капитал, на противоположном полюсе превратить народную массу в наемных рабочих, в свободных «работающих бедняков» — этот удивительный продукт современной история^{1097}. Если деньги, по словам Ожье, «рождаются на свет с кровавым пятном на одной щеке»^{1098}, то новорожденный капитал источает кровь и грязь из всех своих пор, с головы до пят^{1099}.

7. Историческая тенденция капиталистического накопления

Итак, к чему сводится первоначальное накопление капитала, т. е. его исторический генезис? Поскольку оно не представляет собой непосредственного превращения рабов и крепостных в наемных рабочих и, следовательно, простой смены формы, оно означает лишь экспроприацию непосредственных производителей, т. е. уничтожение частной собственности, покоящейся на собственном труде.

Частная собственность, как противоположность общественной, коллективной собственности, существует лишь там, где средства труда и внешние условия труда принадлежат частным лицам. Но в зависимости от того, являются ли эти частные липа работниками или неработниками, изменяется характер самой частной собственности. Бесконечные оттенки частной собственности, которые открываются нашему взору, отражают лишь промежуточные состояния, лежащие между обеими этими крайностями.

Частная собственность работника на его средства производства есть основа мелкого производства, а мелкое производство составляет необходимое условие для развития общественного производства и свободной индивидуальности самого работника. Правда, этот способ производства встречается и при рабовладельческом, и при крепостном строе, и при других формах личной зависимости. Однако он достигает расцвета, проявляет всю свою энергию, приобретает адекватную классическую форму лишь там, где работник является свободным частным собственником своих, им самим применяемых условий труда, где крестьянин обладает полем, которое он возделывает, ремесленник — инструментами, которыми он владеет как виртуоз.

Этот способ производства предполагает раздробление земли и остальных средств производства. Он исключает как концентрацию этих последних, так и кооперацию, разделение труда внутри одного и того же производственного процесса, общественное господство над природой и общественное регулирование ее, свободное развитие общественных производительных сил. Он совместим лишь с узкими первоначальными границами производства и общества. Стремление увековечить его равносильно, по справедливому замечанию Пеккёра, стремлению «декретировать всеобщую посредственность»[221]. Но на известном уровне развития он сам создает материальные средства для своего уничтожения. С этого момента в недрах общества начинают шевелиться силы и страсти, которые чувствуют себя скованными этим способом производства. Последний должен быть уничтожен, и он уничтожается. Уничтожение его, превращение индивидуальных и раздробленных средств производства в общественно концентрированные, следовательно, превращение карликовой собственности многих в гигантскую собственность немногих, экспроприация у широких народных масс земли, жизненных средств, орудий труда, — эта ужасная и тяжелая экспроприация народной массы образует пролог истории капитала. Она включает в себя целый ряд насильственных методов, из которых мы рассмотрели выше лишь эпохальные методы, как методы первоначального накопления. Экспроприация непосредственных производителей совершается с самым беспощадным вандализмом и под давлением самых подлых, самых грязных, самых мелочных и самых бешеных страстей. Частная собственность, добытая трудом собственника, основанная, так сказать, на срастании отдельного независимого работника с его орудиями и средствами труда, вытесняется капиталистической частной собственностью, которая покоится на эксплуатации чужой, но формально свободной рабочей силы^{1100}.

Когда этот процесс превращения достаточно разложил старое общество вглубь и вширь, когда работники уже превращены в пролетариев, а условия их труда — в капитал, когда капиталистический способ производства становится на собственные ноги, тогда дальнейшее обобществление труда, дальнейшее превращение земли и других средств производства в общественно эксплуатируемые и, следовательно, общие средства производства и связанная с этим дальнейшая экспроприация частных собственников приобретает новую форму. Теперь экспроприации подлежит уже не работник, сам ведущий самостоятельное хозяйство, а капиталист, эксплуатирующий многих рабочих.

Эта экспроприация совершается игрой имманентных законов самого капиталистического производства, путем централизации капиталов. Один капиталист побивает многих капиталистов. Рука об руку с этой централизацией, или экспроприацией многих капиталистов немногими, развивается кооперативная форма процесса труда в постоянно растущих размерах, развивается сознательное техническое применение науки, планомерная эксплуатация земли, превращение средств труда в такие средства труда, которые допускают лишь коллективное употребление, экономия всех средств производства путем применения их как средств производства комбинированного общественного труда, втягивание всех народов в сеть мирового рынка, а вместе с тем интернациональный характер капиталистического режима. Вместе с постоянно уменьшающимся числом магнатов капитала, которые узурпируют и монополизируют все выгоды этого процесса превращения, возрастает масса нищеты, угнетения, рабства, вырождения, эксплуатации, но вместе с тем растет и возмущение рабочего класса, который постоянно увеличивается по своей численности, который обучается, объединяется и организуется механизмом самого процесса капиталистического производства. Монополия капитала становится оковами того способа производства, который вырос при ней и под ней. Централизация средств производства и обобществление труда достигают такого пункта, когда они становятся несовместимыми с их капиталистической оболочкой. Она взрывается. Бьет час капиталистической частной собственности. Экспроприаторов экспроприируют.

Капиталистический способ присвоения, вытекающий из капиталистического способа производства, а следовательно, и капиталистическая частная собственность, есть первое отрицание индивидуальной частной собственности, основанной на собственном труде. Но капиталистическое производство порождает с необходимостью естественного процесса свое собственное отрицание. Это — отрицание отрицания. Оно восстанавливает не частную собственность, а индивидуальную собственность на основе достижений капиталистической эры: на основе кооперации и общего владения землей и произведенными самим трудом средствами производства.

Превращение основанной на собственном труде раздробленной частной собственности отдельных личностей в капиталистическую, конечно, является процессом гораздо более долгим, трудным и тяжелым, чем превращение капиталистической частной собственности, фактически уже основывающейся на общественном процессе производства, в общественную собственность. Там дело заключалось в экспроприации народной массы немногими узурпаторами, здесь народной массе предстоит экспроприировать немногих узурпаторов^{1101}.