Том 3. Закономерность

Глава первая

Из дневника Лены Компанеец

1924 г.

Февраль, 7-е число.

Сегодня масса, масса всяких происшествий. Во-первых, прибежал Джонни и рассказал мне такие ужасы, что я не решаюсь верить. Но он божится, клянется. Оказывается, вчера Виктор увидел, что Женька целуется со Львом Кагардэ и хотел себя застрелить, но Джонни, который все видел и следил за Витей, вырвал у него револьвер. Слава богу, в нем не оказалось пуль. Витя плакал и рассказал Джонни под честное слово свою тайну, но Джонни все-таки нарушил слово и рассказал мне — молодец какой! Оказывается, Женька перед тем, как влюбиться в Льва, влюбилась в Виктора и целовалась с ним и упросила, дрянь такая, познакомить ее со Львом, да и изменила Виктору. Я это предчувствовала, я знала, что это так будет. Ну и хорошо! Теперь я забуду обо всем и начну заниматься, буду работать с Колей Зориным. Но Женьке никогда, никогда этого не прощу. О Вите не знаю что и думать. Нет, и его не прощу никогда!

Февраль, 11-е число.

Пишу наспех. Сейчас получила письмо от Виктора. Он уехал к Алексеевичу в лес, там заболел. Алексеевич примчался верхом и привез мне письмо. Витя просит прощения, говорит, что он негодяй и достоин самого жалкого презрения. Как он красиво умеет писать, господи, просто никак нельзя удержаться от слез. Я долго решала, что же делать, и даже хотела посоветоваться с Андрейкой, но он ходит ужасно мрачный. Папа тоже мрачный. Вчера, убирая папин кабинет, я нашла в книжном шкафу бутылку водки. Неужели? Нет, не может быть.

…Ну, я решила поехать в лес к Вите. Да, еще новость: Лев написал какое-то глупое сочинение, его уволили из школы, но он еще раньше куда-то уехал. Женька плачет. Поделом! Поплачь теперь одна!

Сентябрь, 26-е число.

Ой, как давно я ничего не писала! Со мной творится что-то непонятное. Я хожу как потерянная и все мечтаю, мечтаю. Я хочу любви глубокой и чистой, но как сильны у нас предрассудки. Я люблю и вместе с тем делаю каждый шаг очень осторожно, боясь показать тому, кого люблю, мое чувство. Зачем так? Витя выздоровел от одной болезни (так он называет увлечение Женей), и я это знаю, но не могу ему сказать прямо всего. А ведь это было бы лучше для нас обоих. Но как можно девушке открываться первой в том, что считается безнравственным? Я делаю это не из гордости, это глупо, но не могу иначе, я хочу, чтобы он начал первый. А может быть, у него нет никакого чувства? Может быть, он и не думает обо мне? Может быть, снова у него повторится «болезнь»? Мне нужно заниматься, ведь скоро прости-прощай школа, но голова моя занята не тем, и я ничего не могу делать, я хочу чего-то определенного. О Льве Кагардэ ни звука. Женька — как в воду опущенная. Жалко ее, но пускай. Дрянь этакая, хотя бы первая подошла, может быть, тогда…

Опанас ходит веселый, довольный. Он собрал «Круг» и рассказывал, что в Грузии поднялось восстание против большевиков, что будто бы князь Николай Николаевич занял Кавказ и война начнется вот-вот. Я спросила его: «Чего же ты радуешься, ведь люди будут гибнуть».

Витя закричал, чтобы Опанас перестал наконец говорить разные мерзости, а Андрей заметил, что если великий князь сунет свой нос в Россию, он первый пойдет в Красную Армию, так как «если выбирать между князем и Советами, то он выберет Советы». Вот до чего дошло! Опанас побледнел и ушел, точно испугавшись чего-то!

Сентябрь, 28-е число.

Я поступила в драмкружок.

Декабрь, 5-е число.

Вот новости так новости.

Коля Зорин влюбился! И в кого! В Марусю Маркову! Господи! Ну и нашел пару. Даже немного обидно. Хотя об этом гадко думать, он мог бы найти другую. Конечно, Маруся Маркова совсем уж не такая дура, как болтают, просто она легкомысленная, но как она увлеклась Колей, не понимаю. Ведь он ни о чем не умеет говорить, кроме как о своих растениях, корнях, минералах и логарифмах. Но он ее очень любит, это я знаю. На днях Коля мне рассказывал, что он привел Марусю к себе домой, познакомил с матерью и отцом и заявил, что это будущая его жена. Вот так Коля! А ведь сколько девчонок на него посматривали. Какой переполох сейчас у Бузнецовых!

Декабрь, 10-е число.

Сестры Бузнецовы, как мне рассказывал Джонни, решили: «Маруся Коле не пара. Но раз он ее выбрал — что делать. Надо ее развивать. Коля просто так ничего не делает».

И вот теперь Верины и Бузнецовы срочно подружились с Марусей, таскают ее всюду за собой, пичкают книгами, лекциями, музыкой, заставили даже рисовать. Бедная Маруся! Она не знает, что и делать. Андрей называет ее «образцово-показательным придатком Коли Зорина». Коля, вероятно, обо всем этом не знает. Показал бы он им!

1925 г.

Январь, 20-е число.

Господи, сколько происшествий! Во время каникул мы, выпускники, ездили в Москву. В Москву мы собрались ехать все, но этого сделать не удалось. Виктора не взяли. Зачем они его озлобляют? Я плакала, так мне было нехорошо, и успокоилась только в дороге… Ехали замечательно — в товарном вагоне — целых два дня.

Время в Москве мы провели чудесно.

Все эти дни мне помнятся, как сон. Мы были в МХАТе, смотрели «На дне». Играл сам Качалов. Я плакала, как никогда. Потом были в Театре революции. Я очень устала в последнем акте — не знаю почему. Ходили мы в музей и в Третьяковку — вот где замечательно! Я до сих пор помню кровь на пальцах Иоанна Грозного. Были в Мавзолее Ленина, и, когда выходили оттуда, мне стало очень грустно. Потом мы смотрели храм Спасителя и собор Василия Блаженного, Лобное место. Перед отъездом мы с Колей сходили в Первый МГУ и узнали, что на стипендии рассчитывать трудно. Они маленькие, и дают их не всем. В общежитие попасть тоже трудно. Говорят, что пять тысяч студентов живут бог знает как. Столовая не успевает кормить всех. Господи, как вспомню я обо всем этом, становится тяжело. Ведь через несколько месяцев мы кончаем школу. Что делать? И вообще настроение дрянное. Поездка наша кончилась нехорошо. Маруся вдруг дала Коле отставку. Теперь она с Джонни. И этого, значит, от меня отняли!

Январь, 29-е число.

Болтали, будто бы Коля после истории с Марусей хотел повеситься, но отец вытащил его из петли. На днях я гуляла с Колей. Ему очень тяжело, но о самоубийстве он и не думал. Все это враки. Он хочет уехать в Москву, сейчас он много занимается. Я его спросила, как он будет там жить.

— Раньше много хуже жили и учились, — сказал Коля, и глаза его как-то по-особенному заблестели.

Почему я люблю не его, а Витю?

Апрель, 2-е число.

Вчера я чуть не попалась. Витя, провожая меня домой, остановился около ворот и сказал:

— Мне надо тебе сказать очень важное.

Я ждала. Он молчал.

— Да ну же, говори, — начала я теребить ого. А он вдруг улыбнулся и сказал:

— Я пошутил. Сегодня первое апреля, никому не верь.

Я хлопнула калиткой и ушла. Фу, какая я злая! И злая и бесхарактерная! Все-таки я простила на днях эту Женьку. Она прикинулась такой несчастной, она так тоскует о Льве, ей так стыдно перед Витей и прочее и прочее. Она разревелась; разревелась, конечно, и я. Потом я стала ее утешать, она воспользовалась моими словами, жалостью и вот, здравствуйте пожалуйста, снова в подругах.

Апрель, 16-е число.

Почти весь день пробыла в больнице у папы, ему очень плохо. Как мы могли этого не заметить? Как я могла этого не знать? Но он очень хорошо скрывал и никогда не являлся домой таким или приходил, когда мы спали. А эта дура Васса молчала. В палате четверо тяжелобольных. Я подаю им пить, кладу грелки, подаю плевательницы. Больные такие ласковые. Мне приятно думать, что я им нужна, что, не будь меня, они лежали бы без помощи, потому что сиделка все куда-то убегает.

Когда я ходила от одной кровати к другой, мне казалось, что жизнь моя создана недаром, что она имеет цену и смысл, и я была счастлива. Всех мне было жаль, и всех я одинаково любила.

Я много думаю теперь: кем я буду? Мне хочется ухаживать за больными и за детьми, а ничего этого я не умею делать. Нет у меня никаких талантов. Вот Витя — действительно талантливый. Он пишет такие хорошие стихи. Что я умею? В драмкружке я ничем особенным не выдаюсь — сижу и суфлирую.

Драмкружок работает замечательно. Джонни молодец. В кружок приняли по его настоянию Марусю, и она оказалась такой артисткой — хоть в театр. Говорят, скоро у нас будет свой настоящий режиссер!

Апрель, 18-е число.

Все идет по-старому. Я молчу, и Виктор молчит и выводит меня из терпения. «Круг» собирается редко, Опанас почему-то после отъезда Льва (так и неизвестно, где он, даже Женька клянется, что не знает) стал сначала очень энергичным, мы собирались часто, а сейчас он как пришибленный. Восстание в Грузии было совсем не такое огромное, как говорил Опанас. Газеты пишут, что там восставали кулаки и помещики, чтобы вернуть свою силу. Ну и, конечно, их разбили.

Апрель, 22-е число.

…Драмкружок наш очень хороший. У нас уже есть свой руководитель Сергей Сергеевич Зеленецкий, дядя Жени. Он был когда-то в партии эсеров, его судили и выслали к нам. Он очень странный, масленый, всех нас зовет по имени-отчеству, на «вы». «Добрейшая Елена Сергеевна!» — говорит он. Или: «Прекраснейшая из девушек». Витя с ним дружит, так как Сергей Сергеевич работает в газете, заведует там литературным отделом. В газете было уже напечатано шесть стихов Вити. Как мне стыдно и неудобно, что я не понимаю их. Какие-то они странные, точно сухая вода. (Ну и выдумала словечко — «сухая вода»!)

Витя возомнил себя настоящим поэтом и из драмкружка ушел. Это он сделал зря — из него бы вышел, как говорят, хороший актер. Но у нас есть очень способные ребята. Джонни, например, замечательно играет разных толстяков, дядюшек, купчиков. О наших спектаклях часто пишут в газете и всё хвалят и хвалят. Мы часто играем в военном клубе у красноармейцев. Они такие непосредственные и так быстро приходят в восторг. Один командир все время просит разрешить ему проводить меня домой. Я хохочу, а он сердится.

Никого я не хочу, кроме Вити. Вот ведь я какая странная!

Май, 13-е число.

Опять прошло бог знает сколько времени, и я не заглядывала в дневник. Итак, скоро я свободна и все мы разлетимся, кто куда. Что ждет нас после школы? Я не знаю, что буду делать, да и все тоже. На днях был «Круг». Никола говорил очень умно о том, что нам везде закрыты дороги. Он читал газету о безработице. Андрей рассказывал, что на бирже делается бог знает что. Джонни, который хотел поступить на «Светлотруд», утверждает, что скоро завод будет закрыт, так как нет какого-то металла, что ли. Что же будут делать все эти люди? В городе и так масса нищих, беспризорников, а в ресторанах, говорят, идут кутежи, нэпманы проживают тысячи. Опанас все говорил и говорил о том, что надо действовать, как вдруг вскочил Андрей и заорал:

— Ты все болтаешь, ты скажи, что надо делать?

Опанас был страшно растерян, и мы разошлись в очень гадком настроении.

Май, 19-е число.

Опанас выдумал какое-то новое дело. Сейчас он, Андрей и Виктор о чем-то секретничают в папином кабинете…

Записано 20-го утром.

…В ту самую секунду, когда я писала: «в кабинете», сзади подошел Виктор и поцеловал меня в шею. Я вскочила как ужаленная. Он стоял красный, не зная, что делать. Я не могла ничего сказать ему, во рту у меня пересохло. Он обнял меня и поцеловал в губы. Он сказал, что любит только одну меня. Мы выбежали на улицу и целовались в сквере до часу ночи. Ребята нас искали, но мы не откликались. Боже мой, как я счастлива, как все это хорошо окончилось, как я люблю его! Мальчик мой родной, дорогой, милый, мне хочется смеяться, скакать и обнимать всех! Не могла заснуть и ворочалась в постели почти всю ночь. Сейчас в доме все спят. Неужели когда-нибудь был человек счастливее меня?

В этот, самый счастливый для Лены день Опанас пришел к выводу, что, если он не примет быстрых и решительных мер, «Круг» лопнет и возродить его будет невозможно. Ребята кончали школу, а он знал, что, если их не объединить чем-то снова, как до некоторой степени объединяла школа, они разбредутся. Опанас, конечно, понимал, что не «Круг» сможет удержать ребят. Андрей и Джонни хмуро молчали, когда Никола начинал свои нескладные разговоры, Лена явно скучала, Богородица был злобен и все требовал «настоящего дела», а Виктор по-прежнему резко сопротивлялся, когда Опанас пытался говорить о политике. И вместе с тем политика, конечно, была. Под видом чтения книг, рефератов и бесед Опанас втолковывал ребятам, что жизнь их не имеет перспективы, что они лишние люди.

Иногда злоба Опанаса на окружающее пробивалась наружу. Тогда он говорил резко, даже страстно, и Андрей с удивлением рассматривал его трясущуюся фигуру.

Но Опанас быстро угасал. Он боялся. Боялся ребят, боялся, что о нем знают, воображал, что о нем… там все знают…

Часто, возвращаясь откуда-нибудь вечером, он делал неожиданные повороты, шел через дворы по известным лишь ему тропинкам. Он хотел было написать программу «Круга», но не мог придумать места, где бы мог держать написанное…

И ничего не написал.

Как-то поздно ночью Андрей встретил Опанаса с женщиной подозрительной внешности. Никола не брезговал проститутками, хотя и кричал о моральной чистоте и целомудрии.

На следующий день Опанас пытался выпутаться, стал говорить Андрею, будто он сбивал со следов преследователей, при этом жалко улыбался, и Андрей почувствовал, как поднимается в нем омерзение к бледноносому карлику.

Он болезненно морщился, когда Опанас начинал излагать туманные перспективы «Круга», затем принялся откровенно насмехаться над ним, вставлять колкие замечания. Опанасу приходилось молчать.

Однако Опанас все еще пытался спасти «Круг», на что-то еще надеялся, считая, что события в стране развертываются в благоприятном для него направлении.

— Заметь, — сказал он как-то Андрею. — Борьба партии с троцкистами ослабляет ее бдительность ко всему, что делается вокруг.

— А мне кажется, наоборот — усиливает…

— Э, да не то, не то, идиот, понимаешь, с одной стороны, конечно, усиливает, но с другой… Они сейчас заняты внутрипартийными делами куда больше, чем иными…

— Загнул!

— Фу, черт! Я тебе говорю: сейчас есть все возможности, чтобы расширять нашу работу. К тому же интеллигенция…

— Золото! — мрачно вставил Андрей.

— Постой, постой. Интеллигенция, мне кажется, начинает понимать, насколько призрачна сила, которой она подчинялась. Осознав это до конца, она восстанет. Вот и надо готовиться. А ты, Андрей, перехлестываешь и дуришь. Надо выжидать.

— Мне надоело выжидать! — пробормотал тот. — Мне надоели твои теории, твоя трусость. Я уеду. Ну вас к дьяволу!

— Вот если бы Лев приехал, — мечтательно протянул Джонни.

Андрей взял его с собой к Опанасу. Он выровнялся за эти годы, зачесывал волосы назад, носил толстовку с дюжиной складок и вообще держался как взрослый.

Опанас привскочил.

— Этот идиот хорошо сделал, что смылся, — закричал он. — Испортил вас, наделал глупостей, и черт с ним, слава богу, что его нет — этого пройдохи и авантюриста.

— У него была хоть какая-то цель, а что есть у тебя? — мрачно заметил Андрей. — Слушаю я тебя и ни черта не понимаю. Хотя бы когда-нибудь ты рассказал нам, собственно, к чему ты стремишься? Вот я имею цель — анархию. Этот вот — со мной согласен. А ты? Ты кто? Монархист? Кадет? Или просто ни рыба ни мясо?

— Ну-ну-ну, потерпи! — Опанас засопел. — Я вот скоро кое-что расскажу вам…

— Ты уже давно это обещал. Все время мы слышим одно и то же: республика интеллигентов, демократия, счастье. А как до всего этого дойти, ну как?

— Я считаю, что об этом рано говорить. Сейчас надо организовываться, собирать людей. Но осторожно.

— Пошел ты к черту! Кто пойдет к тебе, когда ты сам не знаешь, чего хочешь?

Все чаще и чаще такие споры стали кончаться руганью и ссорами.

Опанас ухватился за драматический кружок. На спектаклях кружка стали появляться артисты и режиссеры городского драматического театра. Местная газета хвалила драмкружок, где все было поставлено всерьез. Новый руководитель, Сергей Сергеевич Зеленецкий, оставил в кружке только действительно способных ребят, и такие спектакли, как «Бедность не порок», «Женитьба», гремели в городе. Но кружок вот-вот должен был рассыпаться: все его участники кончали школу. Джонни уже готовился пышно сыграть последний спектакль.

Недели за две до окончания учебного года Опанас пришел к Андрею. Васса с отвращением посмотрела на его грязную, пропотевшую рубаху, которая вылезала из-под старого ремня, на истасканные, запачканные штаны.

— Тебе кого? — грубо спросила она Опанаса. Тот трепетал перед этой огромной, сильной женщиной и, зная, что она его ненавидит, старался с ней не встречаться.

— Я к Андрею.

— Шляются тут, пола не намоешься! Ноги вытри!

Опанас поспешно вытер подошвы своих стоптанных башмаков о половик, хотя на улице было сухо (стоял май), и прошел в комнату.

— Недотепа! — пробурчала вслед ему Васса. — Не к Леночке ли подбирается, вахлак несчастный? — И с грохотом сунула в угол самоварную трубу. — Я тебе за Лену башку откручу, байстрюк ты этакий!

Васса боготворила Лену. Глядя на нее, она вспоминала покойную Анну Михайловну. Лена была очень похожа на мать. Она выросла, порывистость, грубоватость, мальчишеские ухватки ушли вместе с годами.

Была Лена из тех девушек, что «не красивы, но милы». С ясным открытым взглядом, чистым лицом, спокойными и ласковыми губами, с чуть заметным пушком, покрывающим ее смуглые щеки, плотная, высокогрудая, она переняла от матери ее медлительную, спокойную поступь, унаследовала ее золотые косы. Она дышала здоровьем, внутренней сосредоточенностью; смеялась, когда ей было весело, хмурилась, когда на сердце было нерадостно, но у нее не было, как у Андрея, внезапных вспышек гнева, веселья или ипохондрии.

Ей пошла впрок дружба с Колей Зориным. Он приучил ее к строгой последовательности в решениях и выводах. Возня с растениями возбуждала в ней все большую любовь к природе, а увлечение математическими формулами воспитало настойчивость и внимание к мелочам.

Постепенно она сделалась настоящей хозяйкой в доме, научилась вести счет деньгам, шила и вышивала, хотя и ненавидела эти занятия, гладила, варила и стирала, спокойно выслушивала сплетни Вассы, потому что понимала ее желание отвести с кем-нибудь душу.

Вечером, раздевшись, перед тем как лечь в постель, она иногда задумчиво смотрела на себя в зеркало, поглаживала рукой свои груди с маленькими темными сосками.

Потом внезапно розовела от смущения, быстро гасила свет и бежала к кровати.

Сон не приходил, желание думать о том, как все это будет, когда она по-настоящему полюбит и выйдет замуж, — подавляло девичью целомудренную стыдливость. Так она лежала порой час, другой, губы ее были полуоткрыты, она улыбалась своим мечтам, счастью, которое ее ожидает. Она была уверена, что ее ожидает счастье. Но она знала также, что счастье само не приходит, его надо взять.

Поняв однажды, что каждая человеческая жизнь целесообразна и нужна, Лена решила учиться во что бы то ни стало, чтобы жизнь ее была полезной для людей. И она училась, но, не замыкаясь в книгах и в школе, — любила жизнь, и Виктора, и отца, и домашние заботы, и каждый новый день.

Она нравилась многим — не только Опанасу. Коля Зорин после разрыва с Марусей тоже потихоньку вздыхал о ней. Но Опанас и не думал признаться Лене в своих чувствах. Он знал, что Лена сторонится его. Что касается Коли, то Лена рассказала ему о своей любви к Виктору; Коля страдал, но, не желая портить отношения с Леной, молчал. Впрочем, и тот и другой стали очень часто бывать у Компанейцев.

…И на этот раз Опанас застал Колю Зорина у Андрея. Они сидели, углубившись в шахматы, Андрей обернулся и угрюмо кивнул Опанасу. Коля, не отрываясь от доски, помахал в воздухе рукой. Молчание длилось минут десять. Опанас заглянул в комнату Лены — там было пусто.

Андрей подмигнул Коле, тот улыбнулся, переставил фигуру и радостно потер руки. Андрей вскочил и резким движением смешал шахматы.

Коля весело засмеялся.

— Черт ты этакий! — закричал Андрей. — Ну хоть бы один разок поддался!

— Ну, брат, нет, от меня пощады не жди!

— Что нового? — обратился Андрей к Опанасу.

— Новости. И заметь — потрясающие!

— «Заметь, заметь!..» Я все хочу что-нибудь дельное за тобой заметить и, хоть убей, — никак!

Коля усмехнулся.

— Я слышал, ты в вуз едешь? — обратился к Коле Опанас. — Вот уж напрасно. Ничего не выйдет. Либо не пустят, либо с голоду подохнешь.

— А что ему здесь делать? Твои декларации слушать? — фыркнул Андрей. — Эх, и надоели они!

— Вообще, — вмешался Коля, — политика не моя сфера. Я у Василия Ивановича месяца два занимался политграмотой, хотел нагнать ребят. Спорили мы с ним, много читали. Нестоящее это дело! Не в политике истина.

— Ну конечно, — рассердился Андрей, — истина в твоей траве. Давно известно!

— И напрасно издеваешься над травой, — обиделся Коля. — Дурак! Не понимаешь — не суй нос. Скотина!

— Сам скотина!

— Да ну вас к черту, — крикнул Опанас. — Ну-ну, продолжай, — обратился он к Коле. — Проповедуй истину! Заметь, Андрюша, — проповедник!

— Вот и стану проповедовать. Истину ищут ученые, а политики им мешают.

— Не то, не то, — вмешался Андрей. — Не политика, остолоп: в организации вся беда, в государстве. Государство без законов существовать не может. А законы — это уж прощай свобода. Если хочешь свободы, надо уничтожить то, что производит законы, то есть государство. А уничтожит государство только анархия.

— В сущности, мне все равно, что будет вокруг меня, — задумчиво сказал Коля. — Лишь бы вы не мешали моим опытам. Такие вот идиоты, вроде вас, помешали Архимеду решить его последнюю задачу. А может быть, он разгадал бы тайну мироздания? Такого огромного человека убил какой-то дурак. Странно, ей-богу. Пожалуй, ты прав, Андрей.

— Ты почему на «Круге» не был? — спросил Колю Опанас.

— Знаешь, я больше ходить к вам не буду, — насупившись, ответил Коля. — Я уже сказал Андрею об этом. Во-первых, мне это не нравится, во-вторых, я уезжаю, в-третьих, не тем занят. Послушай, Андрей. — Глаза Коли заблестели от возбуждения. — Я раскопал чертовскую штуку. Оказывается, понимаешь, только пять процентов всех растений земного шара побывали в руках ученых. Пять процентов! А? Ведь это бог знает что! Что же есть в остальных девяноста пяти? Да там, вероятно, колоссальные богатства! Такие, что и подсчитать нельзя!

— Ну, а что нам-то от этого? — Опанас уставился на Колю бесцветными глазами.

— Как что? Ведь это значит, можно весь мир обогатить! Ведь это, ведь это… Ну, я просто не представляю себе колоссальности всего этого! Понимаете, черти, можно найти растения и для пустыни и для севера.

— Огородник! — презрительно отозвался из угла Виктор. Опанас вздрогнул — он не видел его. Виктор сидел в кресле. Высокая спинка кресла закрывала его.

— Подумаешь, благородное дело — картошку сажать! — продолжал Виктор.

— Ты уж молчи, — закричал Коля, — ты картошку каждый день ешь, а есть люди, которые годами ее не видят.

— Да? А по мне хоть бы совсем ее не было.

— Не слушай его, — успокоил Колю Андрей, — он дурака валяет. Напустил на себя черт знает что!

— Ну, и аллах с ним! Нет, Андрей, конечно, я нашел для себя дело и работу. Копаться в этих девяноста пяти процентах и находить среди них полезные, нужные растения — это и будет мое занятие.

— Дело, Коля. Чувствую, что дело! — Андрей с уважением посмотрел на приятеля.

— Поступлю в вуз, поучусь, добуду где-нибудь кусок земли, буду ездить, искать новые растения, примусь облагораживать их. А уж вы политику разводите! — Коля усмехнулся. — Но не мешайте мне!

— Ну, и черт с тобой, катись! — вспылил Опанас.

Беспричинная острая зависть к Коле вспыхнула в нем. Этот спокойный, ясноглазый юноша нашел свою дорогу, он знает конечную цель ее, а для него все скрыто в тумане и ничего, ничего не видно вдали…

Андрей удивленно посмотрел на Опанаса и перевел взгляд на Колю. Тот пожал плечами.

— Вот что, — резко начал Опанас, — я к вам за делом. Слушайте — новая идея.

— Ну-ну, — усмехнулся Андрей.

— Я пойду, — сказал Коля.

— Погоди, может быть, понравится и тебе, — примирительно сказал Опанас. — Может быть, моя идея интереснее твоей.

— Нет, моя лучше. У тебя хорошей идеи не может быть, Опанас. Ты — извини меня — мешок с трухой. До свиданья.

Коля ушел, но на лестнице встретил Лену, вернулся, и они долго говорили о чём-то у нее в комнате. Тем временем Опанас рассказывал Андрею и Виктору о своей новой идее.

Вот что произошло.

Накануне Первого мая Опанас пошел на праздничный вечер в клуб железнодорожников смотреть спектакль школьного драмкружка. В конце спектакля Опанас услышал разговор:

— Жаль, если эта труппа развалится, — сказал кто-то. — Сюда бы еще двух-трех хороших актеров, и готов театр.

Никола обернулся и увидел Сергея Сергеевича Зеленецкого.

Опанас подхватил мысль, вскользь брошенную Сергеем Сергеевичем. Превращение драмкружка в театр спасало «Круг», укрепляло его и вообще сулило столько выгод и преимуществ, что Опанас прямо в антракте подошел к Зеленецкому, познакомился с ним, и они долго говорили о судьбе драмкружка.

Сергей Сергеевич обещал сделать для будущего театра все, что в его силах.

Разговаривая с Андреем о привлечении драмкружковцев в театральную труппу, Опанас несколько раз подчеркнул, что эта идея принадлежит ему и что, мол, Коля, утверждающий, будто у Опанаса не может быть хороших идей, просто мальчишка.

Виктор принял предложение Опанаса восторженно.

— Это будет здорово! — закричал он. — Правда, Андрей?

— По совести говоря, я не вижу ничего особенно хорошего, — сказал Андрей.

— А ты пойди на биржу труда, поищи что-нибудь лучше. Сегодня в газете пишут — нужны пять каменотесов и два ассенизатора. Займись физическим трудом. — Бледный нос Опанаса покраснел.

— Плохие шутки, — рассердился Андрей.

— Я не шучу, — закричал Опанас, — пошли вы к черту! Я уйду, и делайте, что хотите!

Но Опанас не ушел. Они долго сидели, обсуждали дела будущего театра.

Через несколько дней в газете появилась пространная статейка о выдающемся школьном драмкружке. Однажды на спектакль кружка пришли люди из губоно и губпрофсовета.

Женя Камнева покорила сердце одного из гостей, ответственного работника губоно, и он пообещал не допустить развала кружка.

Андрей принял предложение Опанаса без особого восторга. Но делать ему было нечего. Мастерская влачила жалкое существование — каждый безработный со «Светлотруда» успешно конкурировал с «самодельными слесарями», как Лена звала Андрея и Джонни.

Андрей ходил мрачный, нервничал, кричал на Вассу, то и дело ссорился с Леной и отцом.

Однажды Андрей пришел к обеду злой-презлой: финотдел, узнавший о мастерской, прислал своего агента и тот потребовал уплаты налога. Денег у Андрея не было; он не знал, что ему делать. Мрачный, он сидел за столом и молчал.

Сергей Петрович читал газету.

— Зачем ты ее читаешь? — раздраженно спросил отцу Андрей. — Все там врут!

— Что с тобой? — удивилась Лена.

— Ничего. Понимать кое-что начал!

— Смотри не взорвись! — Сергей Петрович подмигнул сыну. — Вижу, кипишь!

— Вот погоди, все эти разговоры о социализме кончатся тем, что большевики позовут варягов. Самим им из трудностей не выползти, страна гибнет.

— Стало быть, за спасителями дело? — ехидно спросил Сергей Петрович сына. — Кто же нас спасет? Уж не те ли, что за рубежом околачиваются?

Андрей рассвирепел.

— Да кто их пустит сюда? Анархия, вот что спасет страну. Если, черт возьми, сейчас начать действовать, мужик обязательно возьмется за топор. А уж если он скинет этих правителей, то других над собой не потерпит. И этих скинет и варягов не пустит.

Сергей Петрович видел в Андрее свою юность, любил его подзадоривать, и тот начинал тогда выкрикивать бессвязные фразы о всеобщем пожаре, в котором сгорит насилие. Отец и Лена останавливали его, но Андрей, не слушая их, поносил Опанаса, вспоминал Льва и готов был идти в бой хоть сейчас. Особенно кипятился он, когда отец заводил речь об Украине. Запорожская Сечь, по мнению Андрея, была идеалом анархистского порядка.

Лена никогда на Украине не была, ее представление об этом крае сложилось из рассказов отца и романов Мордовцева. Как и Андрей, Лена представляла себе, что, не будь большевиков, Украина была бы чем-то вроде Запорожской Сечи и они всей семьей уехали бы туда, где белеют мазанки, где парубки и девчата поют по вечерам грустные песни, где так очаровательны вишневые сады и так ласково солнце.

Впрочем, думы об Украине занимали Лену редко. Гораздо в большей степени ее беспокоили семейные неурядицы. Жить становилось все трудней, на счету была каждая копейка. Отец пил. Андрей был озлоблен и не находил места. Мастерскую пришлось закрыть. Васса вздыхала. Виктор ничего не зарабатывал, и домашняя жизнь его была невыносимой.

Забот и огорчений было так много, что Лена порой забывала о самой себе, о своей любви и своем будущем.

До окончания школы оставались считанные дни. Что будет дальше, она не знала.

Все надежды ее были на театр.

Глава вторая

Шел месяц за месяцем, наступила осень. Бесшумно падали с деревьев листья, и так же бесшумно, серой чередой тянулись бледные, короткие дни, возникали в тумане и в тумане пропадали.

Потом как-то сразу ударили морозы — тысяча девятьсот двадцать пятый год шел к своему концу.

Верхнереченцы, жившие доселе интересами своих да двух-трех соседних дворов, стали с утра уходить к газетным киоскам и ждать там часами прибытия московских газет. В столице в те дни заседал Четырнадцатый партийный съезд.

Хотя газеты подробно писали обо всем, что делалось и говорилось на съезде, сплетен и слухов о выступлении новой оппозиции было бесконечно много.

Странное зрелище представляли собой в те дни очереди за газетами.

Бывшие чиновники в форменных фуражках, изрытых молью; дворяне, потерявшие именья и прочие блага жизни, попы в засаленных рясах, какие-то облезлые старушки в мятых капорах, купцы, не сумевшие «попользоваться» нэпом, бравые старики в высоких галошах и серых шинелях со следами знаков отличия — все они безгласно толпились около торговцев газетами, перемигивались, жевали губами, кряхтели и, получив газеты, озирались по сторонам, прятали их в карманы и быстро уходили.

В домах, где жили все эти остатки буржуазного мирка, часто стали произноситься имена Троцкого и его подручных. Потеряв надежды на иноземцев и на генералов, адмиралов и атаманов, эти люди все свои чаяния возложили теперь на оппозицию.

— Началось, жена, — торжествующе говорил Николай Иванович Камнев. — Вона, что делается! Ну и ну! Давно пора! — И, читая газету, качал головой, причмокивал, пощелкивал пальцами, то и дело вскакивал от восторга со стула.

Со своим приятелем инженером Кудрявцевым, бывшим землевладельцем, Николай Иванович подолгу обсуждал открывающиеся перспективы.

— Ты понимаешь, — втолковывал он Кудрявцеву, — ты пойми, дурья голова, чем это пахнет? Ты умный человек или пень? — И Камнев дергал себя за вислый желтый ус. — Если ты умный человек, то должен понимать: нам с тобой все это дело — светлый христов праздничек.

— А тебе что от того? — бубнил Кудрявцев, исключительно трусливый старик.

— Как чего! Ах, брат, да ты и верно — пень! Пенек ты!

— Ну и что?

— Вот, скажем, завтра они скажут: стоп! Социализма покамест не строить. Смекай, что от того будет?

— А что?

— А то, что все обратный ход получит! — И Камнев захохотал. — Такой камуфлет выйдет — держись!

И вдруг те самые люди, на которых Николай Иванович так рассчитывал, появились в Верхнереченске. Изгнанные московскими и ленинградскими организациями, разоблаченные, полные злобной решимости какими угодно средствами бороться с партией, они разъехались кто куда.

Николай Иванович имел теперь все возможности осуществить свою мечту и подружиться с теми, на кого он втайне рассчитывал: в Верхнереченск из Москвы приехал некто Богданов, личный друг и помощник крупного вожака троцкистов, рослый, склонный к полноте человек лет сорока.

Богданов ходил несколько дней по городу и брезгливо крутил носом, взирая на верхнереченскую ветхость и запущенность. Поселился он на Холодной улице, вскорости женился на племяннице своей квартирной хозяйки, бойкой, востроглазой Юленьке, и стал заводить знакомства. Приятели нашлись и в ячейке губпрофсовета, к которой губком прикрепил Богданова. (В те времена троцкисты еще не были изгнаны из партии. Они даже пропагандировали открыто свои взгляды!)

Новым знакомым Богданов потихоньку втолковывал, что все происшедшее на съезде отнюдь не разгром оппозиции, что вожаки, мол, собирают силы, скоро ударят как следует и вообще начнут перестраивать строй на свой лад.

Некоторых из верхнереченских обывателей, болезненно себялюбивых, алчных до земных радостей, готовых на все ради положения, Богданов распалял всяческими посулами, ядовито высмеивая при этом Верхнереченск, «эту вонючую дыру». Он расписывал прелести столичной жизни, обещая перетянуть в Москву всех, кто будет стоять за оппозицию.

Затем Богданов сошелся с секретарем губкома, о котором было известно, что он «пошатывается».

Пользуясь покровительством секретаря губкома, ротозейством и беспечностью иных губернских работников, Богданов успешно обделывал свои дела. Ему дали работу: он был назначен начальником уголовного розыска.

Явившись в розыск, Богданов устроил чистку сотрудников, уволил под разными предлогами коммунистов, на которых он не мог надеяться, и насажал своих приятелей. Уголовный розыск, таким образом, превратился в верхнереченский филиал тайного троцкистского центра. Богданов под видом служебных командировок часто стал отлучаться из города в уезды, где занимался отнюдь не преследованием правонарушителей.

Через два месяца после своего назначения Богданов отличился, раскрыв одно преступление, которое весьма беспокоило губком. Из Уваньской уездной типографии было похищено два пуда шрифтов и разная типографская мелочь — валики, тиски… Богданов разыскал преступников. Ими оказались якобы местные спекулянты, которые, украв шрифт, переплавляли его и продавали охотникам. Металл был найден, найдены были валики и прочее украденное из типографии имущество.

Правда, валики и другие предметы в типографию не были возвращены: они остались в розыске в качестве вещественных доказательств для будущего суда. Однако суд не состоялся: спекулянты убежали из-под стражи, и хотя Богданов поклялся найти их, но розыски ничего не дали.

После раскрытия этого дела Богданов стал пользоваться в губкоме безграничным доверием.

Но тут с секретарем губкома случилась неприятность. Партийные организации губернии уличили его в конспиративной связи с троцкистами и сняли с работы. На его место был избран Сергей Иванович Сторожев.

Сергей Иванович вел в столице большую партийную работу. Когда ему предложили поехать в Верхнереченск и заменить секретаря губкома, он удивился.

— Мне кажется, — сказал он секретарю ЦК, когда тот вызвал его к себе, — я мог бы быть более полезен здесь.

— Во-первых, — ответил секретарь ЦК, — вам известно, что город стараниями некоторых людей доведен до агонии. Город в развалинах. Сейчас это болото, а известно, что черти заводятся именно в болотах. Надо очистить город от «чертей».

— Понимаю.

— Но это не все. Город надо возродить. Там есть огромные лесные массивы. Найден торф. В городе большое железнодорожное депо и инструментальный завод. По пятилетнему плану в Верхнереченске предполагается большая стройка.

— Я отказываюсь от своих слов.

Сергей Иванович протянул секретарю руку.

— Еду послезавтра, — сказал он.

— Желаю удачи.

Уже в Верхнереченске Сергей Иванович узнал о назначении Алексея Силыча, бывшего председателя Пахотно-угловского ревкома, начальником губернского политического управления и очень этому обрадовался.

Закрыв мастерскую, Андрей Компанеец стал на учет биржи труда. Сделать это ему удалось с большим трудом — подростков, только что окончивших школу, биржа не регистрировала. В семье была явная нехватка денег, и Андрей решил до выяснения вопроса о театре пойти в любое учреждение, хотя бы делопроизводителем. Дома все равно делать было нечего. Книги ему опостылели. Табак был на исходе, Лена раз навсегда отказала ему в деньгах на папиросы. Он отнес в комиссионный магазин охотничье ружье и как-то утром собрался пойти узнать, не продано ли оно, а потом потолкаться на бирже. Ружье еще не было продано, и Андрей — злой и хмурый — побрел на биржу.

Верхнереченская биржа труда представляла собой огромное приземистое здание. Внутри оно было похоже на сарай. Половина стекол в окнах выбита, наружная штукатурка обвалилась, на уцелевших кусках ее углем написаны похабные слова. Пола никогда не мыли, оставшиеся целыми стекла не протирали. Уборщица в засаленном халате торговала семечками — ей было не до уборки.

Громадный зал биржи был разгорожен решетками из грубо обтесанного дерева. Отделения примыкали к фанерной стене, которая делила зал на две половины. В одной собирались безработные, в другой работали служащие биржи.

В фанерной стене были прорезаны маленькие окошечки. Над ними висели грязные бумажонки с надписями, сделанными от руки: «чернорабочие», «слесари, токари, кузнецы», «работники конторского труда».

Безработные собирались на биржу с утра. Многие часами стояли, прислонившись к решеткам, изрезанным перочинными ножами, другие сидели на корточках около стен и разговаривали друг с другом, потягивая едкую, дешевую махру…

Когда Андрей пришел на биржу, люди слонялись по двору, заходили в зал, снова выходили во двор. Некоторые сидели в комнате, которая называлась красным уголком. В этой комнате стояли стол, накрытый бурой скатертью, и несколько скамеек без спинок. На столе валялись две-три газеты.

За столом сидел седоусый, сердитый на вид рабочий. Это был довольно известный в Верхнереченске человек, бывший одно время членом горсовета, рабочий «Светлотруда» Антон Антонович Богатов.

Антон Антонович нес тяжкую ношу с тех пор, как женился. Народил он с женой кучу ребят, нимало не беспокоясь, сможет ли их вытянуть. И все-таки тянул, растил, кормил, был заботливым отцом, всех детей выучил грамоте.

Жилось ему трудно. Надо было беречь копейки, думать о завтрашнем дне, более тяжелом, чем сегодняшний, потому что ребята росли и требовали кто чего… Антон Антонович крутился, как белка в колесе. Он знал десятки разных ремесел и подрабатывал то тут, то там, но весь заработок уходил, как в прорву. Люди искренне удивлялись, как это Антон Антонович не запил? Душу свою Антон Антонович отводил в вечном ворчании. Он ругал царя, потом ругал Керенского, потом стал ругать директоров, инженеров, мастеров, своих товарищей. К ругани его привыкли, зная ее корни, жалели человека, помогали ему.

Забота о семье и жизнь, как в заколдованном кругу, не мешали Антону Антоновичу прятать у себя в пятом году революционеров, носить на баррикады оружие, бить при случае околоточных. В семнадцатом году Антон Антонович полез на заводскую трубу и прикрепил там красный флаг. В девятнадцатом взял винтовку и охранял от белогвардейцев, занявших город, железнодорожную станцию.

— Нет ли закурить, малец? — обратился Антон Антонович к Андрею.

— Есть, — Андрей вынул махорку и бумагу.

Закурили.

— Какая окаянная жизнь подошла, скажи ты пожалуйста. Довели, так их растак, рабочий класс до точки! — Антон Антонович разгладил усы.

— Видно, напрасно это дело затевали? — сказал Андрей.

— А ты это дело нешто тоже знал? — сердито спросил Антон Антонович.

— Какое?

— А вот такое!

Антон Антонович искоса посмотрел на Андрея.

— Вот чего, — сказал он, — катись ты от меня! Что тебе надо?

— Ничего не надо. Ты власть ругаешь, а не я.

— Ну и что?

— Ну, и я…

— Сам я могу ругаться сколько угодно. Я сам власть ставил, я ее и ругать могу. Понятно? А ты кто таков?

Андрей испугался.

— Что ты орешь? — сказал он. — Ведь не я разговор начал!

— То-то и оно. Сопляк ты еще, и не тебе об этих делах говорить.

Антон Антонович закашлялся и снова начал:

— Куда это годится, а? День работаю, три дня без дела. Мне семью кормить надо? Куда же мне теперь деваться, а? До чего довели!

— Ну вот, опять за свое!

— И могу. А ты не можешь. Антон Богатов тридцать лет спину гнет, да все не согнется. Понял? И теперь не согнусь. Вот погоди, мы до них доберемся, мы им покажем!

— Кому это «им»?

— Мы знаем — кому!

— Власть ваша, — сказал Андрей.

— Правильно, наша. За кого хотим, за того и пойдем. Вот как!

— Правильно!

— Что правильно?

— Да ведь…

— Ты что ко мне привязался? — Антон Антонович рассвирепел. — Что ты пристал? Это выходит — я без сопляков не знаю, за кого мне стоять? Пошел ты!..

Андрей хотел что-то сказать, но в это время в зале закричали:

— Богатов, Богатов!

Антон Антонович кинулся в зал и подошел к окошечку, над которым было написано: «Слесари, токари, кузнецы». Андрей поплелся за ним.

Антон Антонович получил из окошка какую-то бумагу, молодцевато подкрутил усы и, заметив Андрея, подмигнул ему.

— Во, это власть! Водопровод чинить пойду! А ты тут трепотню разводишь! — Он нахлобучил кепку и пошел из зала, но на пороге его остановили двое неизвестных Андрею людей.

Один из них — черноусый, смуглый — был Сергей Иванович Сторожев, другой — седой, крепенький, обутый в валенки, с лицом, вдоль и поперек изрезанным морщинами, — Алексей Силыч. Ему, между прочим, так и не удалось после разгрома антоновщины попасть в лесничие. Перед своим назначением в Верхнереченск он работал, как и Сергей Иванович, в Москве.

— Зачем в нашу дыру пожаловал? — сердито спросил Антон Антонович Сергея Ивановича.

— Это, Алексей Силыч, тот самый Антон Антонович, о котором я тебе рассказывал, — пояснил Сергей Иванович.

— Ты что такой сердитый? — спросил Антона Антоновича Алексей Силыч.

— Незачем вам сюда ходить, начальники. Любоваться тут нечем. Горе одно.

— Хозяева все должны знать, — заметил Сергей Иванович, — и горе, и все прочее.

— То-то хозяева! Дырявое ваше хозяйство!

— Сердитый ты сегодня, Антон Антонович! — шутливо заметил Сергей Иванович.

— Я всегда сердитый!

— Пойдемте в красный уголок, — предложил Сторожев. — Эй, товарищи, идемте, есть о чем поговорить.

Десятка полтора безработных пошли в красный уголок. Андрей устроился возле двери.

Когда все расселись, Сергей Иванович закурил трубку и спросил:

— Ну как? Злы вы?

— Будешь злой! — бросил кто-то из безработных.

Сразу поднялся страшный гвалт.

— Ну, ну, расшумелись! — прикрикнул на рабочих Антон Антонович. — Глоткой ничего не возьмем!

— Раз управлять не умеете, надо в этом признаться! — кричали из толпы, которая собралась около двери.

— Гнать их к чертовой матери! — сказал кто-то басом.

— До ручки народ довели!

— А что, товарищи, — сказал мирно Сторожев, — может быть, на самом деле нас надо прогнать? Слушай, товарищ, кто там сейчас кричал, — выйди, поговорим! Не хочешь? Ну, ладно! Вот о чем я спрошу тебя. Ну, хорошо — нас гнать. Но какую же другую власть вы поставите? Ведь без власти жить нельзя. «Можно», — хотел вмешаться Андрей, но испугался.

— Найдем, какую, — раздался голос у двери. — Сами-то вы работаете, а вот мы…

— Это какая же там сволочь так говорит? — поднялся Антон Антонович, и щеки его покраснели. — Это какой же сукин сын говорит такое? Да ты что, очумел, никак?

— Постой, постой, Антон Антонович! — перебил его Алексей Силыч. — Пускай скажет!

— Дурак! — уже спокойно определил Антон Антонович и сел. — Вот стерва!

— Товарищ заведующий, — обратился Сергей Иванович к полному человеку в толстовке. Он стоял рядом с Андреем. — Скажи, сколько у тебя записано безработных-коммунистов?

— Двести два человека, товарищ Сторожев.

— А всего?

— А всего тысячи две.

— Это с деревенскими?

— Так точно.

— И деревню разорили, и город тоже, — пророкотал тот же бас.

— Кто там говорит? — спросил Сторожев. — Мы семейное дело разбираем, говорим по душам.

Из толпы вышел рослый человек, обросший рыжей щетиной, одетый в толстовку мышиного цвета.

— Я говорю, — заявил он, смело глядя в глаза секретаря губкома. Басовитый голос его прозвучал внушительно. — Если нас не послушаетесь — страна погибнет!

— А ты что за птица? — спросил Антон Антонович человека.

— Я не птица, а коммунист, как и ты! — Человек одернул толстовку. — Зовут меня Анатолий Фролов.

— Он — троцкист, — разъяснил кто-то.

— Ну-ну, говорите, — улыбнулся Сторожев. — Послушаем, как троцкисты хотят спасти страну.

— И расскажу! В свое время.

Фролов скрылся в толпе.

— Ну, если вы все такие, — сказал Антон Антонович, — плохая ваша доля! Ишь ты, рыжий-красный! А тоже — спасатель!

— Не все такие! — С этими словами к столу, за которым сидели Сергей Иванович и Алексей Силыч, вышел мужчина в полувоенной форме — Богданов.

Это было не первое его посещение биржи труда. Он часто заходил сюда.

— А-а, глава оппозиции. Самолично! — шепнул Алексей Силыч и подмигнул Сергею Ивановичу. — Вы, Николай Николаевич, не воров ли на бирже изволите разыскивать?

— Ищу того же, что и вы! — отрезал Николай Николаевич. — Встречи с массами. Кажется, нам еще не запрещено разговаривать с товарищами?

— Вот здесь, как бы это сказать, выступал твой подпевало, — сказал Сергей Иванович, кивнув в сторону Фролова. — Защищал вас. Да неумело как-то! Главное-то и забыл сказать! Пришлось ему помогать. Спросили, кого Ленин Иудушкой назвал, — не знает. Спросили, кто всегда и везде боролся с партией, — не знает. Ничего не знает. Что же это у тебя за помощник?

В красном уголке засмеялись. Фролов отошел в сторону. Богданов бросил на него презрительный взгляд и пожал плечами.

Сергей Иванович обратился снова к Богданову:

— Тут до тебя товарищи ругали советскую власть. Плохая, дескать, власть. Заводы стоят, Верхнереченск разваливается, безработных полно. Нэпманы обжираются. Так я говорю?

Никто ему не ответил.

— Так вот, Николай Николаевич, помоги им новую власть выдумать.

— Ты брось над нами издеваться! — мрачно сказал Антон Антонович. — О советской власти ты молчи, а то рассерчаем. Ты ее не тронь.

— Товарищи интересуются, по-моему, работой, — ехидно вставил Богданов.

— Правильно! — закричали из толпы.

— Работа скоро будет, — ответил Сергей Иванович.

— И еще одно, — сказал Богданов, вытирая лоб (в комнате стало душно). — Социализм в Верхнереченске!.. Смех! Смех и горе, да!

— Охаять все можно, — вмешался Сергей Иванович, — а вот сказать умное…

— И скажу.

— Ну-ну. Скажи, что бы вы стали делать?

— Примите нашу политическую линию, — ответил Богданов. — Вот в чем спасение.

Стало быть, Верхнереченск так дырой и останется? — спросил Антон Антонович и подмигнул Сергею Ивановичу.

— Я этого не говорил…

— Забывчивый какой! — засмеялся рабочий у двери.

— Ненадежные вы люди, — задумчиво заключил Антон Антонович. — Крутятся ваши вожаки то сюда, то туда. Сомнительные вы люди. Право слово, сомнительные. Но я еще похожу к вам. Понюхаю. Вот так.

— Неуверенные люди, — задумчиво подтвердил сидевший рядом с Богатовым рабочий.

— Я пришел сюда, товарищи, рассказать вам о пятилетием плане — мы сейчас над ним работаем: кто хочет, пусть слушает. — Сергей Иванович вынул стопку бумажек.

— Я еще не все сказал, не затыкай мне рот! — Богданов злобно посмотрел на Сергея Ивановича.

— Завтра скажешь. Сейчас мы Сергея Ивановича послушаем, — отрезал Антон Антонович. — Рассаживайтесь, товарищи, — обратился он к тем, кто стоял около дверей.

— А когда работу получим? — закричали в толпе.

— Много будешь знать, скоро состаришься, — ответил Антон Антонович.

Сергей Иванович сердито покачал головой.

— Нельзя так, Антон Антонович, — и прибавил: — Сейчас я обо всем этом буду говорить. Садитесь, товарищи.

Богданов подозвал Фролова, и они вышли. Следом за ними ушел и Андрей, — он спешил домой обедать. Настроение у него было самое мрачное. Он ничего не понял из того, что слышал в красном уголке биржи.

При содействии Сергея Сергеевича Зеленецкого Виктор напечатал в местной газете несколько стихотворений. Сергей Сергеевич очень хвалил их.

— Не каждый, — сказал как-то он, — обладает такой экспрессией в поэзии. Вы далеко пойдете, молодой человек. Не зарывайте таланта в землю.

В стихах Виктор писал о голубых звуках, о розовом луге, о каком-то вечном идеале. Было там даже что-то насчет справедливости и бледнолунной красоты.

Друзья восторгались произведениями Виктора, хотя и не понимали, что, собственно, хотел он сказать.

Однако Сергей Сергеевич объяснил им, что в поэзии содержания не требуется, нужна лишь экспрессия, эмоция и прозрачность.

Двух первых слов Джонни не понимал, и они поразили его. Он стал пытаться писать так, как пишет Виктор, но у него ничего не выходило.

Меньше всех восторгалась сочинениями Виктора Лена. Не то чтобы она молчала, она хвалила стихи, но, похвалив, добавляла столько оговорок, что Виктор чувствовал себя задетым.

— Руки и звуки, — сказала как-то ему Лена, — рифма не плохая. Но почему звуки голубые? Витя, это ты просто выдумал. Этого не бывает!

— Ничего ты не понимаешь! — рассердился Виктор.

— Ах, не понимаю? Хорошо.

После этого разговора Лена никогда не заводила о Виктором речи о его стихах.

Ни Лена и никто вообще из друзей Виктора не знали, что, кроме стихов, он пишет рассказы о том, что наблюдал в Двориках во времена антоновского восстания. Особенно ему запомнился один из заметных сподвижников Антонова, двориковский мужик Петр Иванович Сторожев, частый гость Тарусовых. К слову сказать, он-то и уговорил бывшего денщика Петра Игнатьевича Илью присоединиться к повстанцам. Спустя некоторое время Илья был назначен начальником антоновской милиции в Двориках. Рассказы Виктор прятал в месте, ему одному известном, а стихи охотно давал в школьный журнал.

Часто Виктор выступал со своими «Поэмами» и «Прелюдами» на школьных вечерах, неизменно, как и раньше, получая любовные записки от анонимных поклонниц. Записки он показывал Лене, хотя знал, что это ей неприятно. Он мстил Лене за холодность к его сочинениям, за то, что она не преклонялась перед ним, как многие. Впрочем, они были неразлучны. Виктор любил бурно; Лена, словно освободившись от каких-то пут, растворялась в этой любви. Она не сомневалась в его большом будущем, но, зная доброе сердце Виктора, бесхарактерность, неумение трезво судить о людях, боялась за его судьбу.

Виктор хотел даже бросить учиться и окончил школу лишь благодаря настояниям Лены.

Лена же настояла на том, чтобы он пошел работать в театр, и всячески оберегала его от Сергея Сергеевича Зеленецкого, зная, что тот испортил жизнь не одному десятку юношей, подобных Виктору.

Сергей Сергеевич Зеленецкий, как сказано, после Октябрьской революции был одним из членов ЦК эсеровской подпольной организации.

На суде он нес околесицу, всячески выгораживал себя, прикидывался невинной овечкой, порочил своих друзей, и прокурор, задавая ему вопросы, смотрел на него с явно оскорбительной усмешкой.

— Это путаник и трус, — заявил прокурор в обвинительной речи, — верный сын своей контрреволюционной партии, партии мелких буржуа и кулаков. Что может лучше характеризовать глубину ее падения и все язвы на ее сгнившем теле, как не этот вот смиренный тип, это ничтожество! Истинно сказано — по Сеньке и шапка!

В Верхнереченске, куда Зеленецкого выслали после суда, он познакомился с редактором местной газеты. Тот, зная, что Сергей Сергеевич до революции был близок к литературным кругам и помещал в различных журналах ядовитые статейки, предложил бывшему эсеру консультировать литературную страницу в газете. Зеленецкий согласился.

Верхнереченские поэты и прозаики забрасывали редакцию произведениями, из которых не могла быть напечатана и одна сотая часть. Тем не менее Зеленецкий принимал всех «писателей» очень любезно. У всех он находил задатки несомненного дарования и раздавал обещания налево и направо. Юноши и девицы, вдохновленные им, писали огромное количество разной поэтической и прозаической чепухи, по сотне раз переделывали свои сочинения, пока житейские заботы не отвлекали их от литературы.

Сергей Сергеевич отдавал предпочтение сочинителям, которые более всего стремились к «блеску формальной насыщенности». Поэтому если в прозаических произведениях еще можно было что-то понять, то стихи для среднего, нормального читателя были просто недоступны.

Но вдруг в газету был назначен новый редактор; нрава он был сурового и о литературе имел суждение, в корне расходившееся со вкусами Зеленецкого.

Новый редактор, ознакомившись с литературным отделом, решил Зеленецкого от работы в редакции освободить. Выставив Сергея Сергеевича, редактор все же печатал его заметки, рецензии и библиографические статейки; как-никак Зеленецкий был человеком образованным.

После ухода Зеленецкого из редакции Виктор загрустил. Однако Сергей Сергеевич попросил Виктора приносить ему все, что тот напишет, и пообещал через знакомых в Москве выпустить стихи отдельной книжкой. Он отличал Виктора особенным доверием, даже давал ему читать книги из своей библиотеки, что было признаком исключительного расположения.

Он собирал ему одному известных писателей, выкапывал у букинистов древнейшие книжки, какие-то необыкновенные трактаты, энциклопедии, справочники и Библии, книги по проблемам религий. Всем этим богатством Сергей Сергеевич очень гордился. Он любил украшать речь свою цитатами и поэтому слыл в Верхнереченске эрудитом.

Любил он также декламировать стихи забытых и полузабытых поэтов. На Виктора болезненно действовали непонятные строфы, полные грусти, тоски, предчувствия чего-то ужасного, непонятного и неотвратимого, и этим он окончательно очаровал Зеленецкого.

— Тонкость психики у этого экземпляра, — рассказывал он в редакции, — исключительная.

Заинтересовавшись происхождением Хованей, Зеленецкий сказал Виктору, что любит заниматься геральдикой, и пообещал составить родословное дерево Ховань. Тут же он продемонстрировал блестящую свою память, назвав всех князей из рода Долгоруких.

В апреле стало известно, что верхнереченские организации отпустили новому театру деньги, дали помещение и назначили директором ответственного работника губоно.

Директор сделал Джонни своим заместителем, Андрея — администратором, Лену — секретарем дирекции. Виктору поручил заведовать репертуаром. Женя взяла на себя заботу о музыкальной части. Богородица нанялся суфлером.

Было много споров о том, как назвать театр. В это время в городе большой популярностью пользовался последний спектакль драмкружка «Женихи». Действие пьесы, по замыслу доморощенного «левого» художника, происходило на большом подвесном зеленом круге. Этот круг красовался на афишах. Опанас предложил новому театру название «Зеленый круг». Название было принято, утверждено и зарегистрировано.

Осенью помещение, переданное театру, освободилось, его начали ремонтировать. Открытие театра намечалось на июнь. Труппа ждала из Ленинграда режиссера.

Театр разом решил для Андрея, его сестры, Виктора, Богородицы, Джонни и Жени вопрос о том, что они будут делать, покинув школу. Окончив ее, они снова собирались вместе.

Мечты об университете были забыты. Лишь Колю Зорина так и не удалось уговорить остаться в городе. В сентябре он уехал из Верхнереченска в Москву.

На некоторое время Опанас снова поднял голову. Правда, особых усилий для того, чтобы ускорить организацию театра, ему делать не пришлось, и он держался в тени, однако все знали, что эта идея принадлежит Опанасу и, стало быть, ему одному обязаны члены «Круга» своей работой и положением. Его молодые друзья были бесконечно благодарны ему.

Жизнь в Верхнереченске начала замирать еще до войны.

Когда-то город славился шумными конскими ярмарками, которые устраивались на петров день, и большими хлебными ссыпками. Сюда везли зерно из дальних сел, здесь росли лабазы и амбары, элеваторы и склады. День и ночь тянулись к городским заставам обозы с хлебом, мукой и крупой. Купцы богатели, жизнь била ключом.

Но мало-помалу железные дороги подходили все ближе и ближе к хлебным житницам, мужики повезли зерно на железнодорожные станции, туда, где теперь строились элеваторы и склады.

Верхнереченск пустел. Купцы поумнее вовремя учли перемещение деловых центров и перенесли свои заведения ближе к хлебу. Недальновидные — разорялись, поносили новый век, предвещали гибель миру…

Город умирал.

Никто не строил в нем новых домов, не прокладывал новых улиц, начатые постройки были заброшены, в них поселились бездомные собаки и птицы. На станции ржавели рельсы; редко-редко проходили через Верхнереченск поезда. Лишь маневровый паровоз, суетясь, бегал взад и вперед, но и он часто стоял без дела, а машинист, высунувшись из окошка, посасывал свою трубочку и слушал, как на кладбище кукует кукушка и стучит дятел…

Тишина на станции, безлюдье…

А ведь совсем недавно какой грохот здесь был! Беспрестанно шли составы, вокзал всегда был переполнен, железнодорожное депо год от году росло, пристраивались новые отделения и цеха, вагоны ремонтировались сотнями.

Во время гражданской войны город как бы стал подниматься на ноги. Через него проходили на фронты воинские эшелоны, здесь обосновывались штабы, сюда свозили продовольствие и амуницию. Завод «Светлотруд» работал в три смены, железнодорожное депо снова начало расширяться.

Но вот окончилась война, из города ушли воинские части и штабы, пакгаузы опустели, завод «Светлотруд» был накануне консервации… Вскоре было закрыто депо: кто-то где-то решил, что оно совсем здесь не нужно, и приказал рабочих распустить по домам, ворота забить, а станки увезти в другое место. Вслед за депо перестал работать и «Светлотруд», — он поставлял железнодорожникам литье. Сотни рабочих сидели без дела, вытачивали зажигалки, толпились на бирже, брались за любую работу.

По городу ползли слухи о том, что скоро Верхнереченск превратят в заштатный город. Слухи эти стали настойчивыми после того, как в учреждениях начали сокращать служащих.

Все это не проходило бесследно для Андрея и его друзей. Каждый из них в семье, на улице, на рынке, на бирже труда слышал одно и то же. Многое из того, что делалось в стране, казалось страшным и непонятным.

Возникали недоуменные вопросы: чем занять молодежь? Она с пристрастием допрашивала родителей: почему перестали работать заводы? Почему нельзя получить работу? Зачем же учиться, если впереди безработица? Почему нет в жизни устойчивости, порядка, твердости и ясности?

Лена, Андрей, Виктор и Джонни, каждый по-своему, в меру своих темпераментов, мучились, думая об окружающем, искали ответов и не находили их. Жизнь не давала им удовлетворения. Свои способности, как казалось этим юнцам, им некуда было приложить.

Они чувствовали себя лишними людьми.

Страна в те дни готовилась к новому трудному переходу — разрабатывался план пятилетки. На Турксибе уже легли первые километры рельсов, юг шел навстречу северу. Закладывался Днепрогэс, в деревнях возникали колхозы и шла борьба с кулаком за хлеб, за тракторы, — их было на полях страны немного больше двадцати тысяч.

Миллион триста тысяч здоровых мужчин и женщин не имели занятий и заработка.

Мало кто знал, что уже близится время, когда вербовщики явятся в Верхнереченск и будут уговаривать людей ехать на Магнитку, в Кузнецк и в любой угол Советской России, — за большие деньги, на любую работу.

Страна боролась с трудностями. Социализм, к постройке которого народ уже приступил вплотную, должен был уничтожить эти трудности.

Когда в Верхнереченске пленум губисполкома начал рассматривать план губернской пятилетки, Богданов и его приятели подняли дикий вой. План был объявлен ими «пустышкой», «испорченной бумагой».

В газете появилась дискуссионная статья Богданова. Ликвидация безработицы называлась им «бредом», предполагаемая реконструкция города — «фантазией», строительство новых заводов, школ, больниц — «обманом».

Борьба разгоралась. Наши молодые герои, наблюдавшие за этой борьбой, ничего не могли понять: время прозрения было еще впереди…

Иван Карнаухов, рабочий завода Гужона, приехал с Сергеем Ивановичем Сторожевым из Москвы и был избран секретарем губкома комсомола. Поехал он в Верхнереченск не по своей воле: его уговорил Сторожев. Сергея Ивановича он знал с восемнадцатого года, — тот не раз бывал на заводе, где Карнаухов организовал первую комсомольскую коммуну.

Тринадцати лет Иван Карнаухов бежал из дома, из города Курска, в Красную Армию, какая-то часть взяла его с собой, и почти четыре года он воевал. В том же восемнадцатом году он узнал Сергея Ивановича и не разлучался с ним лет шесть — всю войну и два послевоенных года, когда Сторожев работал по продовольственной части. Сергей Иванович полюбил мальчишку и тянул его, тянул за уши, приучил к дисциплине, заставил полюбить книги, науку. Иван следовал всем советам Сергея Ивановича, который, надо сказать, нежностью его не баловал и проступков никогда не прощал.

Вскоре Карнаухов стал незаменимым человеком в части. Он был отчаянным запевалой, лихо играл на гармонике, был проворен, исполнителен и неутомим в разведке, походах, играх.

С годами пришла серьезность, задумчивость, но от торчащего на затылке хохолка Карнаухов никак не мог избавиться, и этот легкомысленный хохолок портил ему настроение. Наконец Карнаухов начал наголо брить голову, и серьезности сразу прибавилось вдвое.

После войны Карнаухов вернулся на комсомольскую работу. Не было человека, которого молодежь так бы любила. Зачинщик всяких шумных предприятий, сероглазый великан, он сокрушал сердца девушек, но не разбил ни одного.

Безалаберность с годами не ушла из его характера. Всякое серьезное и большое дело он был способен энергично начать, но потом оно ему надоедало, в голове рож дались новые проекты — Карнаухов остывал к старым делам, кое-как дотягивал их до конца или бросал.

За это ему не раз попадало от Сергея Ивановича.

Справедливости ради надо сказать, что он не раз просился в Свердловку, но его не пускали. В ЦК комсомола говорили: подождешь.

И он ждал и работал, как умел.

Приехав в Верхнереченск, Карнаухов недели три ездил по заводам, мастерским, часами сидел на бирже труда. Безработной молодежи становилось все больше. Где найти работу, что выдумать, чтобы занять молодые руки?

Этот вопрос был самым жгучим для Верхнереченска в те годы, самым тяжелым. Карнаухов дрался за каждую вакансию на почте, на заводе, в учреждении. Устроить молодую девушку курьершей в губпродком было связано с таким количеством телефонных звонков, упрашиваний, угроз, что добытая победа казалась огромной. Между тем на место одной устроенной девушки на биржу приходило еще двадцать, тридцать…

Заботы о броне подростков на предприятиях, о фабрично-заводском обучении, о безработных поглощали массу времени, и не было возможности продумать что-то большое, серьезное, основное.

— Учиться тебе надо, Иван, учиться. Погибнешь так, — говорил Сторожев и хмурил чистый лоб.

Однажды Карнаухов заехал в школу, которую только что окончили «пираты». Шел урок. В учительской сидел седоусый, сердитый на вид человек. Когда он заговорил, Карнаухов уловил запах водки. Это был Сергей Петрович Компанеец.

— Что вам угодно? — спросил он.

— Мне нужен секретарь комсомольской ячейки. Я из губкома комсомола.

— Ах, ревизор! «Подать мне Тяпкина-Ляпкина»? Тяпкин-Ляпкин на уроке.

— Ну, я подожду.

— Как угодно. Занимать прикажете?

— Да нет, не стоит. Вы что такой сердитый?

— Изволите ли видеть, я отец двух детей. Дети кончили школу и, вместо того чтобы учиться дальше, поступили черт знает куда. В какой-то театр. Актеры! Всю жизнь мечтал, чтобы мои дети ломали комедию. И был бы еще настоящий театр, а то черт знает что, какое-то идиотство. Да, да, идиотство, смею вас уверить, глупость, ерунда! Я бы предпочел их видеть дворниками, но дворники — специальность редкая, на бирже труда двести безработных дворников.

— Ну так уж и двести!

— Хорошо, сто. Это вам больше нравится? Пожалуйста.

Сергей Петрович говорил громко, стучал кулаком по столу, расстегивал и снова застегивал старый чесучовый пиджак.

— Ничего, это временное явление, — сказал миролюбиво Карнаухов.

— Ах, временное! Передовицами изволите выражаться. У вас все временное. Биржа труда — временно, школа дрянная — временно.

— Ну вот, и школа плохая.

— Да, да! Плохая! Дрянь, а не школа. Неучей разводим, верхоглядов. Не знают, как писать, не умеют читать, считать, не знают, где Каспийское море и что такое Огненная Земля. Истории не знают. Ничего! Зато театры, кружки, комсомол, тьфу ты! Мой собственный сын вот в этой школе был главным, как это, — председателем. С револьвером ходил, учителей презирал. А я его не смел высечь, понимаете? Оболтусы растут. Погодите, вы мои слова припомните, вы меня вспомните! Ах, скажете, этот старый хохол был прав.

Карнаухову было неприятно слушать старика. Что и как отвечать ему, он не знал. Чтобы перевести разговор на другое, он спросил:

— Разве вы украинец?

— Да! Чистокровный! И не стыжусь, не скрываю. Да, украинец. Язык знаю, историю знаю. А вам что? Украине, молодой человек, я не нужен.

— Какая глупость! — вырвалось у Карнаухова.

— Глупость? Ах, глупость! — вскипел Компанеец. — Я утверждаю это.

— А вы бы поехали да поглядели, нужны вы там или нет.

— И поеду. И погляжу.

— Правильно. Там учителей не хватает, вас примут, как родного. У меня друг есть в Харькове — хотите, напишу?

Сергей Петрович с недоумением посмотрел на Карнаухова. Хмель выходил из головы, он начал понимать, что наболтал много лишнего.

— Все это фантазия, — сказал он сурово.

— Зачем фантазия. Сейчас же напишу. Пожалуйста. Вы что преподаете?

— Историю, самый презренный сейчас предмет.

— И очень хотите на Украину?

Сергей Петрович молчал.

— Если вы это серьезно, — сказал Карнаухов, — заходите ко мне в губком. Моя фамилия Карнаухов. Мы с вами поговорим подробно. Захватите на всякий случай послужной список.

— Благодарю. — Компанеец встал. — Вы… вы серьезно насчет Украины? — Голос его дрогнул.

— Зачем же мне шутить?

— До свидания, спасибо. Да, да, спасибо. Я тут наговорил бог знает что… Я зайду… Прощайте! — Сергей Петрович, напялив шляпу, боком вышел из учительской.

На перемене Карнаухов нашел секретаря ячейки, Юшкина давно из школы прогнали. После Юшкина переменилось несколько секретарей. Наконец комсомольцы избрали того самого парнишку, которого некогда «пираты» судили за то, что у него грязные руки. Парнишка за эти годы возмужал, вырос, в школе вел себя степенно и скоро стал человеком популярным не только среди комсомольцев. К нему шли с жалобами друг на друга ученики, и он искусно мирил их, укрощал бунтарей в младших классах, комсомольцев засадил за уроки и следил за тем, как они учатся. Звали его Васей. Вася Мохов.

Сам он кончал в этом году школу.

Карнаухов проговорил с Васей всю большую перемену и почти весь урок.

Расспросы Карнаухова носили поверхностный характер, и секретарь ячейки очень скоро понял это. Он сидел напротив секретаря губкома комсомола, легкая усмешка появлялась порой на его губах; его прищуренные хитроватые глаза в упор разглядывали Карнаухова и как бы говорили: да, друг, мало ты нас знаешь, мало.

Был Вася крепким, широкоплечим, одет добротно: в хорошие сапоги, черные суконные брюки. Черную гимнастерку перетягивал широкий пояс. Втихомолку он читал философов девятнадцатого века и мог бы, как он думал, «загнать» Карнаухова «в бутылку». Вообще, секретарь губкома ему не очень понравился.

«Суховат, — решил паренек, — пульс все ищет».

Карнаухов расспрашивал о дисциплине, об учителях, о пионерах, собраниях, но Вася чувствовал, что главного Карнаухов не умеет спросить, именно не умеет.

— Мне тут учитель один жаловался, что школа ваши плохая, — сказал Карнаухов и бросил на Васю косой взгляд: я, мол, все знаю.

— Школа везде одинаковая, — усмехнулся паренек. — Мечемся туда-сюда.

— Что же, по-твоему, в ней плохо?

— Это ты должен мне сказать, — вызывающе ответил Вася. — А мы что ж — мы учимся. В шахматы играем. Кружки разные.

— Кружков много, а знаний нет, — сказал Карнаухов.

— Что дают, то берем, — со смиренным ехидством ответил секретарь. — Сами кое до чего добираемся.

— Ты бы пришел в губком да доклад сделал. — Карнаухов злился.

— А зачем? Ну, поговорим, ну, послушаем доклад, а дальше?

— Черт знает, что делать, — признался Карнаухов. — Знаю, что плохо, а в чем пружина — не нащупаю.

— Тонкое дело. — Вася вздохнул. — Ты почаще бывай у нас. Сидишь там…

— И не говори. Ладно, зайду на днях, поговорю с ребятами.

Карнаухов ушел: он не знал, о чем говорить со школьным секретарем, и понимал, что Мохов в душе подсмеивается над ним.

В дверях Карнаухов столкнулся с Леной Компанеец. Он извинился и вышел. Лена, увидев в учительской секретаря школьной ячейки, порозовела от смущения. Она его узнала.

— Вы здесь? — пробормотала она.

Лену Вася не узнал.

— Здесь, — сказал он, — а где же мне быть, как не здесь?

Лена рассмеялась.

— Нет, я не о том. Я вас знаю. Я тут училась, когда вам, помните… — Она опять смутилась.

— А-а, это когда меня судили? Как же, как же, запомнил. А вы зачем сюда пришли?

— Я за папой. За Сергеем Петровичем. Он здесь?

— Был здесь и ушел. Он сумрачный какой-то.

Лена помрачнела.

— Он болен, — сказала она. — Вы бы на него обратили… внимание. Вы здесь учитесь?

— Учусь. И в комсомоле работаю — секретарем. Сергея Петровича я знаю. Что с ним?

— Пьет, — тихо сказала Лена.

Вася внимательно посмотрел на Лену, она украдкой вытирала слезы.

— А не стоит плакать. Не пьяница же он. Ну, выпьет, ну, еще раз выпьет, и пройдет.

— Вы не знаете, — еле слышно прошептала Лена. — Он часто пьет. Очень часто.

— Хорошо, что сказали. Я подумаю об этом. Что вы сейчас делаете?

— В театре работаю. А что нового в школе?

— Много нового. Много старого и много нового. Комсомольцы начали хорошо учиться — вот вам одно новое. Собраний стало меньше — еще новое.

— Много у вас комсомольцев?

— Сорок человек.

— Вы кончаете школу?

— Да, в этом году.

— А дальше? На биржу?

— Ну, что же, может быть, и на биржу.

— Зачем же учиться? — Лена пытливо посмотрела на Васю. — Зачем люди кончают вузы?

— Не все идут на биржу.

— Ну, большинство.

— Это не надолго.

Лена вздохнула.

— Я хочу посмотреть школу, — сказала она, — давно здесь не была.

— Я с вами пойду. Только тише, у нас теперь строго.

Лена и Мохов долго ходили по школе, потом вышли в школьный сад, присели на скамью. Отсюда было видно реку, луг за ней. Луг, покрытый свежей весенней травой, шел до леса, перекатываясь с холма на холм. Вечернее солнце обливало мир розовым светом, вода в реке отражала небо, белые круто замешанные облака.

Лена и Вася разговорились, и Лена удивилась, как много знает этот крепыш.

— Зачем все это нужно вам? Ведь безработным Гегель не так уж важен.

— Разве вы думаете, что биржа труда будет стоять еще десять лет?

— Ну, пять.

— Вряд ли. Ну, допустим, пять. Через пять лет Гегель, стало быть, понадобится? И математика, и география, и все мы, с нашими знаниями.

— Это хорошо — верить в будущее, — задумчиво сказала Лена. — Вы верите, что скоро все будет по-другому?

— Я знаю. — Вася сказал это как-то особенно выразительно.

— Какой вы счастливый.

— А вы не верите?

— Не знаю. — Губы Лены дрогнули. — Слишком мы эгоисты, нам бы все иметь сегодня. Я учиться хочу, а нельзя.

— Все можно, если захотеть!

— Все?

— Почти все.

Лена с уважением посмотрела на парнишку. Он не рисовался, говорил просто, глаза его были чисты и ясны.

— Жаль, что я вас не знала как следует, когда здесь училась, — призналась Лена. — Тут был Юшкин.

— Он много напортил. Но ведь не все такие, как Юшкин.

— Да, но мы боялись всех. Я сейчас вспоминаю — мы отгораживались. Знаете, бывшие люди, папины детки, интеллигенция…

— Жаль, что и я вас не знал раньше. Мы бы могли договориться. Вы бы комсомолкой у меня были.

— Какое. — Лена встала. — Разве нам можно?

— А вы приходите ко мне чаще, я вас обращу в свою веру.

— Ладно.

Лена распрощалась с Васей. Всю дорогу она думала о нем — о его простых словах. «Биржа? Биржи не будет, а знания нужны будут всегда».

«А может быть, — думала Лена, — бросить все это, и в Москву, в вуз?»

И не могла решиться.

Секретарь школьной ячейки напрасно поджидал ее. Лена не появлялась больше в школе. Другие мысли и дела поглотили ее.

Глава третья

— Итак, мы расстаемся?

— Да. С вами хотят поговорить в Москве.

— В Москве?

— Как вы боитесь Москвы! Даже побледнели!

— Нет, у меня просто закружилась голова.

— Ах, вот как!

— От счастья. Именно от счастья. Я всегда стремился в Москву.

— Да?

— У нас полное совпадение желаний: вы хотите как можно скорее отправить меня в Москву, я хочу как можно скорее туда попасть.

— Чертовски неприятный у вас смех.

— Неужели? Скажите, пожалуйста, ну, все точно сговорились.

— А все-таки, я вас поймал.

— Мне приятно, что это доставило вам удовольствие!

— Вы клоуном никогда не были?

— Нет. Но с комиками дело иметь приходилось.

— Вы были способным учеником.

— Ошибаетесь, я у них ничему не научился.

— Скромничаете?

— Уверяю вас. Мы с ними расходились во всем. Они — сплошь идеалисты. Что касается меня, я далеко не поэт.

— Ну да, вы просто агент британской или какой-то другой разведки. Зверь не из мелких.

— О, львы так просто не попадаются!

— А вот вас я все-таки загнал в ловушку.

— Значит, по вашему мнению, я лев?

— Ну, какой там лев. В крайнем случае — гиена.

— Неужели похож?

— Да, есть что-то общее.

В дверь постучали.

— Да-да!

— Товарищ начальник, — сказал вошедший. — Якубович прибыл.

— Позвать сюда.

Начальник — широкий, плотный, уже не молодой, встал из-за стола, открыл окно, и в комнату ворвался грохот моря. Он успокаивал. Второй день начальник возился с этим долговязым лобастым парнем. Приплыл ночью в лодке с неведомыми, тотчас ускользнувшими от погони людьми. Когда арестовывали — улыбался. При обыске нашли носовой платок без метки, два червонца, оказавшиеся, при химическом анализе, настоящими, и сачок для ловли бабочек: обыкновенный сачок с деревянной ручкой.

— Зачем вам понадобился сачок? — осведомился следователь.

Пойманный передернул плечами.

— Как — зачем? Я приехал сюда ловить бабочек.

— Вот как?

— Представьте.

— Бабочек или…

— Ваши намеки не доходят до меня, — благодушно обронил задержанный.

— А вы можете объяснить мне, что значат эти пометки на рукоятке сачка?

— Не понимаю, о чем вы говорите.

Следователь взял со стола сачок, вынул из стола лупу и долго изучал поверхность рукоятки. Потом передал сачок и лупу арестанту.

— Посмотрите. Вот здесь. Нет, нет, вот здесь… Нашли? Гвоздем, что ли, нацарапаны какие-то значки, возможно, пароль, и слово…

— Ничего не вижу.

— «Мартышка в старости…» — так, что ли? Так я скажу, что тут написано. Вот видите? Слово «апостол»… Что оно означает?

— Виноват, не знаю. Не знаю, не видел, когда покупал сачок, не приметил.

— Но вы же видите слово «апостол»?

— Ах да, теперь вижу.

— Что это такое?

— Что именно?

— Перестаньте валять дурака.

— Виноват, не буду. Апостолами называют учеников Иисуса Христа, если вы не запамятовали.

— Этот тоже ученик Христа?

— Кто?

— Ну вот тот, чье имя или конспиративная кличка еле приметно выцарапана на ручке сачка.

— Шутите! После Христа осталось двенадцать его учеников. Могу перечислить по именам. Но они давно умерли.

— У Христа, разрешите заметить, было тринадцать апостолов. Вы забыли некоего богача Павла… Помните, по пути в Дамаск на него нашло озаренье…

— Да, да! «Камо грядеши»…

— А вы камо грядете?

— Я уже здесь. И все-таки вы ошибаетесь, гражданин следователь. Апостолов-то было двенадцать. Вы забыли об Иуде Искариотском, повесившемся на осине.

— Впрочем, конечно. Стало быть, этот ваш апостол тринадцатый? И он, так сказать, занял место Иуды? Предатель заменил предателя. Один предал Христа, этот предает родину.

Арестант фыркнул.

— Понятия не имею, о чем вы говорите. Апостолы… Дамаск… Камо грядеши… Никакого отношения к апостолам я не имею. Я натуралист, понятно? И приехал сюда ловить бабочек! Доходит это до вас или нет?

— С кем приехали?

— Позабыл.

— Кто вы?

— Ученый! Ученые так забывчивы.

— Откуда приехали?

— Оттуда! — И неопределенный жест куда-то в сторону. Злобная усмешка и холодные глаза. Улыбается ртом, глаза как лед, словно чужие, словно то, что делают губы, их не касается.

— Недавно было сообщено, что человек, связанный с одной иностранной разведкой, должен перейти границу. Приметы совпадают. Время совпадает.

Когда арестованному сообщили, что он будет отправлен в Москву, — побледнел. Но давать показания отказался. Ладно! Недаром велено срочно отправить туда. На вид лет двадцать пять. Молокосос, но из крепких. Храбрится. А все-таки кончики пальцев дрожат. Попался!..

Арестованный курил папиросу, поглаживал светлую бородку, стирался быть спокойным, но иногда начинал нервно барабанить пальцами по столу.

«Боишься, любезный, — уже улыбаясь, подумал начальник, — сердечко-то ходуном ходит!»

— Куда он запропастился, этот Якубович? — вслух сказал начальник и пошел к двери. У порога он споткнулся — оторвавшаяся еще утром резиновая подошва подогнулась, и начальник чуть не упал.

— Плохо клеят, — сказал сидевший в кресле.

— Что?

— Плохо, говорю, склеивают резину с кожей. Не знают настоящего клея. Вот если бы у меня был мой клей, я бы вам помог! Разрешите, погляжу?

— Сядьте на место!

В эту же минуту в кабинет вошел круглолицый, курносый человек.

— Долго вас приходится ждать! — сказал начальник.

— Виноват, сдавал документы!

— Повезете этого сокола в Москву.

— Слушаюсь.

— И смотрите, чтобы был цел и невредим, здоров и бодр.

— Слушаюсь!

— Придется отправлять вас скорым — Москва требует. У арестантского вагона лопнула ось. Я заказал купе в международном. От себя — ни на шаг.

— Есть!

— Идите, оформляйтесь.

Человек козырнул, повернулся и вышел. Начальник сел на свое место.

— Ну и все.

— Спасибо за заботы.

— Не стоит. Между прочим, если вы попытаетесь бежать или что-нибудь в этом роде, понимаете, он вас…

— Да, да, это я знаю.

— Отлично.

Начальник позвонил. Вошли двое вооруженных в шинелях. Сидевший в кресле встал, поклонился начальнику и вышел.

Алексей Якубович был не в духе. Он только что вернулся из дальней, утомительной поездки, и вот снова надо трястись два, а то и три дня, есть кое-как, не спать, слушать рассказы, жалобы, признания, разные гадости или гневное брюзжание, и нет возможности хоть раз смазать по роже за все гнусности, которые приходится выслушивать.

С другой стороны, Якубович гордился возложенным на него поручением: ребята рассказывали, что пойманный — крупная птица.

Якубович запихал в чемодан разную мелочь, переоделся, осмотрел браунинг и в сотый раз перечитал надпись на серебряной дощечке, прикрепленной к щеке револьвера, — там были написаны приятные для Якубовича слова.

Мрачное настроение понемногу рассеивалось: в конце концов съездить в Москву не так уж плохо. Он давно не был там, и если Люда жива, здорова — можно будет хорошо провести время. Якубович забыл о предстоящих бессонных ночах, о беспокойном соседстве. Впрочем, ему рассказывали, что его новый «клиент» — человек веселый.

За минуту до отхода поезда Якубович и его спутник заняли купе международного вагона. Вагон был пуст. «Клиент» снял легкое пальто и шляпу, уселся на диван, разгладил редкие светлые волосы, раздвинул шторы, посмотрел в окно — поезд шел, окруженный тьмой.

Якубович окинул взглядом купе, оно ему понравилось: четырехместное, просторное. Прекрасно!

Он снял кожаное пальто, забросил на крючок фуражку и закурил, с наслаждением затягиваясь дымом.

Арестованный строго взглянул на него, закашлялся и сказал:

— Дым! Легкие!

Якубович подошел к двери, приоткрыл ее и стал выпускать дым в безлюдный коридор. Громыхая чайником, по коридору прошел заспанный проводник в запачканной мелом тужурке. Когда он открыл дверь, в купе на мгновение залетел дробный стук колес. Якубович курил, наблюдая за дымом, который поднимался к потолку вагона и окутывал электрическую лампу лиловатым флером.

— Дует! — резко сказал арестованный. — Сквозняк!

Якубович досадливо поморщился, погасил папиросу, вошел в купе и прикрыл дверь. Стук колес стал глуше, мягче.

— Ну вот, стало быть, едем в Москву! — сказал Якубович и прилег на диван.

Арестованный не ответил ему; он пристально рассматривал противоположную стену.

— Клоп! — сказал он.

Якубович вскочил.

— Где, где? — Он осмотрел спинку дивана, но никакого клопа не увидел.

Якубович снова прилег на диван, блаженно вытянул уставшие ноги и стал думать о Москве и о Люде. Вдруг он услышал стон и открыл глаза. Арестованный сидел и широко раскрытым ртом хватал воздух.

— Жажда! — наконец выдавил он.

— Вы что, пить хотите?

— Жажда! — злобно повторил спутник.

Якубович снял с чемодана желтые скрипящие ремни, бросил их в сетку над диваном, открыл чемодан и вынул бутылку пива, которую припас для себя. «Клиент» выпил всю бутылку, не поблагодарив, вернул ее Алексею и закрыл глаза.

«Вот так фрукт!» — подумал беззлобно Якубович. Он снова забрался на диван и неожиданно погрузился в полудремоту. Впрочем, каким-то шестым чувством он сознавал все, что делается вокруг, — ничтожный шорох возвращал его к действительности.

Поезд между тем мчался с ревом и свистом, минуя разъезды.

Арестованный встал с дивана, подошел к окну, заглянул в темень, медленно повернул голову к Якубовичу, увидел, что тот лежит, и довольно громко сказал:

— Сомненья! Опять сомненья!

— Да вы ложитесь, усните, вот и пройдут сомненья!

— Молчите! — резко сказал спутник и сел. — Жестокость! — трагически прошептал он.

Якубович снова погрузился в сладостную дрему. Но вздремнуть ему удалось самую малость: арестованный разбудил его резким окриком:

— В уборную!

Якубович встал, вывел арестованного в уборную и, прикрыв дверь, следил, чтобы тот не вздумал улизнуть через окно.

Всю длинную ночь Якубович так и не сомкнул глаз. Арестованный то просил потушить свет, то — зажечь его. Сам он ничего делать не хотел, ни к чему не притрагивался, все свои требования выражал кратко и повелительно. Это было похоже на издевательство.

К утру состав застрял в пути — что-то сломалось у паровоза.

Поезд вышел из графика и потащился кое-как, опаздывая и простаивая подолгу у семафоров.

Утром арестованный сказал:

— Тоска!

— Это что, — ответил Якубович, — вот у меня была тоска, это действительно!

И, чтобы развлечь спутника, он принялся рассказывать какую-то смешную историю, в которой был замешан. Арестованный, опустив голову, казалось, внимательно слушал своего спутника. Но в самом интересном месте он поднял голову, окинул рассказчика презрительным взглядом и сказал:

— Не интересуюсь!

Затем пошло еще хуже. Арестованный отказался от кофе. Когда кофе унесли, он полчаса сидел неподвижно, затем произнес:

— Кофе!

— А, ч-черт! — вырвалось у Якубовича. — Вам же предлагали!

— Хам! — прошипел арестованный.

Еле сдерживая ярость, Якубович приказал сопровождавшему их конвоиру принести кофе. Когда приказ был выполнен, арестованный отодвинул от себя стакан.

— Пропал аппетит! — оскалив желтые редкие зубы, сказал он.

Арестованный входил во вкус игры, она забавляла его. Едва только поезд покинул большую станцию, где можно было все купить, он потребовал, чтобы ему немедленно дали свиную отбивную. Якубович стал доказывать, что отбивную достать нельзя. Тогда «клиент» отвернулся к окну и прошептал:

— Буду нездоров!

Якубович позвал красноармейца из охраны, занимавшей соседнее купе, и приказал во что бы то ни стало достать отбивную. Когда ее принесли, арестованный нагло засмеялся, отрезал два-три кусочка, пожевал их и лег спать.

Уже бешеная ненависть клокотала в груди Якубовича и рвалась наружу, уже нужны были величайшие усилия, чтобы сдерживать ее, чтобы спокойным тоном возражать арестованному или успокаивать его, когда тот начинал дрожать, сжимать пальцы, хрустеть суставами.

— Начальник приказал, — отрывисто бросил арестант, — мне — все…

Якубович давно проклял своего «клиента», он не мог спокойно видеть этот огромный лоб, эти светлые редкие волосы, эти холодные глаза.

«Ну и мерзавец! — думал он. — Давно таких не встречал!»

В свою очередь «клиент» не скрывал ненависти к своему спутнику. Иногда в его взгляде было столько животной злобы, что Якубовичу становилось не по себе.

Поезд тем временем шел, спотыкаясь и останавливаясь, пропуская поезда, идущие по графику, и опаздывая все больше и больше.

Москва была далеко, арестант по мере приближения к ней становился все раздражительней, капризней и грубей.

Якубович не имел права оставить арестованного одного хотя бы на пять минут. Выходя из купе вагона по нужде, он вызывал охрану, и около открытой двери появлялся красноармеец. Двое суток Якубович был прикован к человеку, который явно издевался над ним. Сам арестант спал, но как только Якубович начинал дремать, он под каким-нибудь предлогом будил его.

Якубович устал, он хотел спать, ему хотелось изматерить этого лобастого мерзавца. Но он принужден был сдерживать свою ярость. Чтобы хоть чем-нибудь развлечь себя, он начал напевать песенку. Арестованный заметил:

— Паршивый голос!

Якубович скрипнул зубами и замолчал.

В конце концов арестованный вывел из себя Якубовича, и тот зарычал:

— Вот я стукну вас!

— Не посмеете! — цинично улыбнулся спутник. — Вы не жандарм. Подниму шум, доктор, знаки побоев, протокол! И так и этак вас — вон!

Поздно вечером, когда поезд шел где-то в степи, вдалеке от больших станций и городов, арестованный потребовал нарзану; у него, видите ли, появилась изжога. Якубович принужден был по телеграфу просить станции, лежащие на пути поезда, достать ему нарзан. Вечером, получив нарзан, арестант налил себе стакан, выпил, закупорил бутылку и поставил ее на столик. Якубовичу тоже захотелось пить, но когда он потянулся к бутылке, арестованный отстранил его руку и, выдернув из бутылки пробку, вылил нарзан в плевательницу.

Якубович промолчал. Он решил не реагировать на отрывистые замечания арестанта, старался на него не глядеть. Один вид его вызывал в нем отвращение.

— Свет!

Якубович потушил лампу, оставив гореть лишь синий ночник, и снова прилег. Сознание мгновенно начало двоиться, мысли стали легкими, тело погрузилось в тепло. Он подумал, что неплохо было бы позвать кого-нибудь на охраны и хоть часок соснуть по-настоящему. Однако он не мог сдвинуть ног с дивана.

«Черт! — засыпая, думал он, — неплохо было бы позвать Иванчука, пусть посидел бы… пока я…»

Но тело не хочет уходить из тепла… из мягкой покачивающейся ямы…

«Пусть бы посидел в купе», — тянулась мысль, но мимо глаз вдруг побежали какие-то узоры, кольца, черная точка появилась и исчезла… «Посидел бы в купе…» Якубович всхрапнул и проснулся. Он открыл глаза и услышал шаги за дверью.

«Ага, — думал он, засыпая снова, — дежурный ходит, а этот дьявол спит… Ну, и пускай спит… хорошо бы разуться, снять сапоги, пошевелить пальцами… снять бы… что снять?..

И тело снова стремительно улетело в мягкую покачивающуюся бездну…

«Если она еще в Москве!..»

И веки слипаются, их не растащить клещами…

«… Подлец! Ну, и тип…»

Дыхание становится совсем свободным.

«… Хорошо бы позвать…» — вспыхнула еще раз мысль, но тут же исчезла, и тело, и сознание — и все кругом погрузилось в черную, теплую покачивающуюся яму…

Когда Якубович перестал просыпаться от собственного храпа, поезд на подъеме уменьшил скорость, а в коридоре так же методически вперед-назад шагал дежурный красноармеец, — арестант открыл глаза. Сначала он ничего не мог разглядеть. Затем, освоившись с синим светом, увидел, что его спутник спит, лежа на спине. Арестант пошевелился. Якубович спал. Арестант кашлянул. Якубович не проснулся.

Цель достигнута… Неужели удастся? Одно мгновение он колебался. Но, вспомнив о Москве, он зажмурил глаза. Страшная слабость появилась в ногах. Сдерживая дыхание, он секунду стоял, наблюдая за Якубовичем. И вдруг решился, достал из багажной сетки ремни от чемодана, посмотрел на спящего и рассчитанно точным движением засунул платок в его открытый рот. Якубович проснулся; арестант, беззвучно засмеявшись, повернул его лицом вниз и быстро скрутил ему руки и ноги, затем повернул Якубовича на спину.

Якубович лежал, широко раскрыв глаза.

— Я мог бы вас застрелить, — шепнул арестованный, — но не стоит. Поднимется шум, гвалт! Черт с вами — живите. Вы славный парень!

Он обшарил карманы Якубовича, взял револьвер и деньги, надел кожаное пальто своего спутника, его фуражку, осторожно открыл окно и выглянул наружу — мимо него неслись потоки искр. Было холодно, моросил дождь. Поезд шел медленно. Арестант прислушался к шагам в коридоре — дежурный охраны ничего не подозревал. Тогда он перекинул через оконную раму ноги, помахал Якубовичу рукой и увидел, что тот плачет — плачет от злобы и бессилия.

— Всего наилучшего! — шепнул арестант и прыгнул в темноту.

Через три недели, на рассвете, из московского поезда, прибывшего в Верхнереченск, вышел человек в кожаном пальто. Он подошел к агенту ОДТОГПУ и попросил прикурить. Затем прошел в вокзал и остановился около застекленной витрины. Заспанный носильщик в грязном фартуке вынул из витрины старую газету и повесил свежий номер.

Человек в кожаном пальто принялся внимательно читать новости — внутренние и внешние. На первой странице, под передовой о забастовке английских горняков, были напечатаны телеграммы. В первой сообщалось о перевороте в Польше и об отказе Пилсудского от президентского поста. В следующей телеграмме излагалось содержание только что изданного советским правительством декрета о режиме экономии. Потом шли сообщения об арестах коммунистов в Германии, о самоубийстве Чхеидзе, — все это человек в кожаном пальто пробежал глазами и задержался лишь на отчете о пленуме Верхнереченского губисполкома. Пленум обсуждал перспективный пятилетний план развития хозяйственной и культурной жизни губернии. С особенным вниманием человек в кожаном пальто прочитал два раздела плана. В одном из них говорилось о постройке на торфяном болоте теплоцентрали, в другом — о расслоении деревни, о растущей группе середняцких хозяйств, об объединении середняков и бедноты вокруг артелей и коммун.

Скользнув глазами по четвертой странице и узнав, что в кино «Модерн» идет картина «Под властью адата», а магазин Г. И. Шероношева получил новую партию мануфактуры, человек в кожаном пальто зашел в буфет, напился чаю, купил в киоске газету, вышел на площадь и увидел перед собой прямую улицу. Она стремительно опускалась с вокзального холма, дойдя до рынка, как бы замедляла свой бег, затем круто поднималась и упиралась в огромный собор. Освещенный утренним солнцем, он выглядел белоснежным.

Человек в пальто медленно зашагал по улице. Дойдя до Рыночной, он остановился на углу около афишной вертушки. Одна афиша особенно заинтересовала его. Она извещала, что театр «Зеленый круг» открывает летний сезон в городском саду двадцать пятого июня пьесой Шекспира «Король Лир». Внизу были напечатаны фамилии режиссера, директора и администратора. Первые две фамилии были незнакомы человеку в кожаном пальто, последняя заставила его улыбнуться.

— Андрей Компанеец, — вслух сказал он. — Прекрасно! — и свернул на Рыночную улицу. Миновав несколько кварталов, он пошел по Церковноучилищной, зашел в какой-то двор. Оттуда он попал в сад, перелез через забор и очутился среди старых вязов.

Человек пробрался сквозь малинник и вышел на дорожку, она привела его к балкону. Он поднялся по ступенькам и трижды постучал в окно — один раз отрывисто, два раза быстро. Стеклянная дверь открылась. И Женя, босая, в ночной рубашке, заспанная, кинулась на шею Льву Кагардэ.

— Тсс, — прошептал он. — Осторожно! Не разбуди стариков!

— Милый, ты приехал?

— Приехал, — Лев облегченно вздохнул.

— Откуда сейчас?

— Из Москвы.

— Совсем?

— Возможно. Впрочем, обо всем этом завтра. Сейчас — спать, спать и спать.

…Когда Лев уснул, Женя села и, прислонившись к стенке, начала рассматривать его лицо. На лбу его она увидела две морщины. Женя долго слушала спокойное дыхание Льва, затем засмеялась, потянулась и легла рядом с ним.

Глава четвертая

Лев проснулся поздно. Женя рассказала ему о том, как живут ее друзья, о театре, о сплетнях и слухах, которые носились в городе. Он расспрашивал обо всем обстоятельно, обнаруживая такую память, что Женя лишь ахала.

— А я и забыла! — удивлялась она. — Хотя, постой, верно, так ведь и было!

— Николай Иванович где сейчас работает? — спросил Лев.

— В губплане.

Разглядывая Льва, Женя замечала, что он стал какой-то другой, — что-то новое, серьезное появилось в его глазах, в привычке морщить лоб и кусать нижнюю губу. Он стал молчаливее, не было уже в нем задора, который она так любила.

— Ну, Левка, ну, скажи, где ты был? — надув губы, тянула Женя.

Она все утро пыталась узнать это, но Лев отшучивался, переводил разговор на другое, задавал сам вопросы, потом наконец резко попросил не спрашивать у него, где он был и что делал.

Женя обиделась.

— Так-то ты меня любишь!

— Так и люблю! — сказал Лев. — Любовь любовью, а дело делом. Я тебе не скажу этого, поняла? Лучше и не спрашивай. Ну? Все сердишься?

Женя молчала.

— А впрочем, как хочешь. Дуйся на здоровье.

И Лев, не обращая на нее внимания, стал одеваться.

— Небось изменял мне? — спросила Женя.

— Только и думал об этом! — насмешливо отвечал Лев. — Больше у меня забот не было.

— Ну, и убирайся к своим теткам! — пробурчала Женя.

Лев расхохотался и пощекотал ее под подбородком.

— Уйди, — разозлилась Женя. — Никогда не прощу себе это… Эту глупость! — прошептала она и покраснела.

— Ну, матушка, потерянного не вернешь. Да брось ты, Женя! — сказал Лев примирительно, заметив, что Женя обиделась всерьез. — Ну, чего губы надула?

— Я так тебя ждала, а ты…

— Ну, и я тебя ждал. И вот дождались. А ты, глупая, все что-то выдумываешь.

Женя засмеялась и потянулась к нему. Лев обнял ее, она спрятала голову на его груди и прошептала:

— Левка, ведь я твоя жена, да?

Он молча поцеловал ее.

— Ведь ты хороший, правда? Ты ведь не обманешь меня? Я так тебя люблю, вот так! — Она крепко обняла его. — Скажи, Левка, не обманешь?

Он молчал, гладил ее кудряшки, целовал голые, розовые плечи, маленькую грудь.

— Поноси меня на руках, Левка, ты такой большой!

Лев взял ее на руки и, качая, словно ребенка, стал носить по комнате, напевая что-то, а она тихо смеялась, показывая мелкие, частые зубы.

Где-то хлопнула дверь. Лев вздрогнул, у него дернулась правая щека, он сбросил Женю с рук и рванулся к двери.

— Что ты, Левка? Милый! Чего ты испугался? Это мама пришла с рынка.

— Мама? Фу, черт!.. Ну, одевайся и пойдем чай пить. Я выйду в сад, позови меня.

Через час, сидя за чаем, Лев рассказывал матери Жени тут же выдуманную им историю о том, как он работал на Урале, как соскучился по Верхнереченску, и расписывал происшествия, якобы случившиеся с ним по дороге.

Вечером Лев с Женей пошли на открытие театра. Пришли они туда за час до начала спектакля. Женя нашла Льву уголок, откуда он мог наблюдать последние приготовления к премьере, сам оставаясь незамеченным.

Когда Женя пошла за кулисы, Лев попросил ее не говорить ребятам о его приезде. Затем он вынул книжку и принялся читать. По театру носились люди в спецовках, актеры, плотники, бутафоры. Режиссер — молодой, взъерошенный парень, весь измазанный красками и мелом, — летал по лестницам.

Новый режиссер, приглашенный в театр по рекомендации Зеленецкого, был одним из основателей «неотеацентра».

«Неотеацентр», состоявший к тому времени уже из четырех членов, объявил беспощадную борьбу «правой деспотии на театре» и в качестве одного из опорных пунктов своей деятельности избрал Верхнереченск, где в лице Зеленецкого нашел горячего приверженца. Постановка «Короля Лира» в «Зеленом круге», по замыслам «неотеацентра», должна была означать начало войны «новаторов с архаистами». Режиссер был поэтому в страшном возбуждении, бегал по театру, кого-то разыскивал, с кем-то ругался, клялся повеситься, застрелиться, броситься в воду, убить какого-то Прошкина, свернуть башку Компанейцу, выдергать ноги у Джонни, сыпал проклятия, но тут же над чем-то хохотал.

Он наскочил на Льва, сквозь огромные очки в роговой оправе осмотрел его с ног до головы и сказал:

— Почему вы не принесли флейту?

Лев смутился.

— Я муж Камневой.

— Ах, му-уж? — протянул режиссер, сделав удивленное лицо. Потом подсел к Льву. — А я вас о флейте… Фу, ты, дьявол! Вероятно, я подохну сегодня. Гм, странно, я не знал, что у Жени есть муж. Курите? — Он протянул Льву папиросу.

— Спасибо, — сказал Лев. — Ну, как у вас дела?

— Ради господа, только не о делах! Только не о театре! О чем угодно, только не о здешнем кавардаке. Прошкин пьян, Макеев, вы знаете его, ну, Джонни, хамит. Компанеец обещает меня застрелить. Но все это пустяки, все это искупится нашей победой. Скажу, не хвалясь, — спектакль чудесный. Ах, простите, я и забыл познакомиться. Максим Турбаев — режиссер.

Режиссер снял очки, протер их и снова водрузил на место.

— Впрочем, к дьяволу театр, надоел! Днем театр, вечером театр, ночью театр! Вы давно в Верхнереченске? Я уверен, что вы понимаете искусство. Знаете, есть такие люди — нутром его чувствуют. Но мало, совсем мало таких! Разве Сергей Сергеевич? Он меня понимает. Все остальные — профаны, невежды. По секрету, я задумал один спектакль. О-о! Увы, это тайна. Тайна даже для близких. Но скажу, не хвалясь, это должно произвести переворот на театре. Вторую революцию. В городском театре не были? Пошлятина, боже, какая пошлятина! Отвратительный мхатовский натурализм, ползучий, понимаете ли, натурализм. Ох, уж эти натуралисты, реалисты, Станиславские, Вахтанговы… Это же реакционеры! Да, да! И даже скажу больше — это контрреволюционеры! Вы знаете, что они сделали? Это совершенно точная информация. Они недавно съехались на тайную конференцию и решили уничтожить «неотеацентр»! Да, да, это факт! У них же есть свой трест. И вы знаете, кто во главе этого треста? Нет, вы не угадаете! Ну, хорошо, я скажу, я вам верю. Во главе этого треста… Качалов! Но мы сплачиваемся, мы растем, мы боремся. Вы знаете, что я задумал? Я вам сейчас скажу…

Турбаев стал уже входить в раж, но его окликнули со сцены.

— Простите, я сию минутку! — сказал режиссер и исчез.

Театр начал наполняться. Это был официальный просмотр, и в театр по специальным пригласительным билетам пришел цвет Верхнереченска.

Лев прошелся по театру. Здание было маленькое, тесное, раньше здесь помещалась читальня. Зал едва вмещал триста человек, на сцене было трудно повернуться, но актеры и режиссура чрезвычайно ценили свою маленькую «хибарку», как они ласково называли театр.

После второго звонка Лев, заняв свое место в углу, увидел, как в зал прошел Опанас.

Лев усмехнулся. «Вот этот обрадуется!» — подумал он.

Вслед за Опанасом появился лысый человек с бульдожьей физиономией — Зеленецкий. Последними сели на директорские места Андрей, Лена и Джонни.

Занавес, дрогнув, пошел вверх. Начался спектакль.

Лев хорошо знал «Короля Лира», однако то, что он увидел на сцене, имело лишь самое отдаленное сходство со знаменитой трагедией.

Турбаев разделал под орех произведение «этого, — как он говорил, — слезоточивого старикашки».

Первое, что увидел Лев, был знаменитый круглый зеленый помост, давший название театру. Огромный круг, сбитый из досок и подвешенный на веревках к потолку, служил площадкой, где развертывалось все действие. Позади круга художник повесил разрисованный им задник. На голубом фоне были нагромождены какие-то кубики, темно-зеленые пятна, чье-то лицо в маске, две скрещенные шпаги, контуры замка…

Наверху, под самыми колосниками, висел узкий деревянный мостик. С мостика на круг спускалась веревочная лестница. Больше никаких декораций не было. На виду у зрителей рабочие выносили на сцену стулья, столы, убирали их, подавали актерам бутафорию. Актеры, одетые в странные бархатные плащи, двигались очень мало, монологи и диалоги произносили, обращаясь к публике. Даже в трагических местах актеры жестикулировали скупо, словно руки их были связаны.

Мрачный свет, пятнами падающий на сцену, какие-то раскрашенные, куклы, неведомо зачем выскакивающие из больших сундуков, поставленных на авансцене, — все это действовало на нервы. Публика, впервые видевшая подобное зрелище, была ошарашена уже в начале спектакля. Меж тем оркестр неистовствовал, скрежетал, ухал и бухал, актеры говорили загробными голосами. Зрители были напуганы, потрясены, и, когда под дикие завывания труб и бой барабанов занавес опустился, театр задрожал от аплодисментов.

Во время антракта бледный, трепещущий Турбаев разговаривал с Зеленецким. Тот, видимо, расточал ему комплименты. Турбаев улыбался, распуская добрые, бесформенные губы.

Женя разыскала Льва.

— Ну, как? — спросила она. — Видишь, вон тот, в очках, — это Турбаев, режиссер. Говорят, что он гений!

— Уже знаком. Башка у него действительно умная, но дураку досталась.

Начался второй акт. В противоположность первому, он был построен на движении. Люди появлялись на мостике, карабкались по лестнице наверх, свет был мягче, музыка играла что-то очень боевое, актеры кувыркались на круге, и даже сам король Лир сделал курбет. Льву спектакль надоел, и последние акты он сидел скучая. Впрочем, скучала вся публика. Лишь Зеленецкий бурно выражал свой восторг.

Выходя из зала, Лев нарочно столкнулся лицом к лицу с Опанасом. Тот побледнел и отшатнулся.

— Ты? — только и мог сказать он.

Лев крепко пожал руку Опанаса, словно забыл последний свой разговор с ним, заявил, что чертовски рад снова его видеть, рад, что вернулся в Верхнереченск, справлялся о делах, о здоровье, напросился прийти к Николе, приглашал его к Жене, подмигивая, намекая на выпивку.

Опанас растерялся, размяк, благодарил Льва — перед ним был добрый, простецкий человек. Женя насилу оторвала их друг от друга.

По дороге Женю и Льва нагнал Зеленецкий. Женя познакомила его со Львом, но он, увлеченный разговором, фамилии Льва не расслышал.

— Ну, — спросил он Женю и Льва, — каково?

Лев промычал что-то неопределенное.

— Талантище! Сила! Предрекаю великую будущность, — выкрикивал Сергей Сергеевич. — Совершенно исключительный человек.

Рассуждения Зеленецкого были прерваны Леной, которая догнала их. Лена холодно поздоровалась со Львом, как бы нисколько не удивившись его появлению.

— Я говорю, Елена Сергеевна, — ведь это колоссально!

— Знаете, Сергей Сергеевич: а мне не кажется это колоссальным. Мне все это непонятно!

— Милочка! Как вы-то можете повторять за другими. Понятность! Доступность!.. Пушкина в свое время тоже не понимали! Бетховен вызывал раздражение! Все же это условно, дорогая!

Сергей Сергеевич говорил и говорил, горячился, размахивал тростью, вытирал пот, жестикулировал, возмущался и восторгался без конца.

— Вы чудесная, милая девушка, Леночка. Вы обаятельно простая! Но ведь вот ваша внешняя бесподобная простота обманчива! Вы же сложнейший человек; нет, нет, я без комплиментов! Вот вам и загадка. То есть, простите, виноват, я немного спутался. О чем это я? Ах, да, да. Видите, стало быть, вы и простая и сложная. Но ведь это было бы расчудесно, если бы ваша внутренняя красота была воплощена в простые, но тончайшие черты какой-нибудь Мадонны!

— Так я и говорю об этом, — заметила Лена. — Пускай бы было просто, понятно, но, как вы говорите, сложно по существу.

Сергей Сергеевич закипятился, начал приводить какие-то исторические примеры, зацепил при этом Египет и Вавилон, затем перескочил к Людовикам, наговорил кучу всяких мудреных слов, сбился, спутался и кончил новыми восхвалениями Турбаева.

Ему никто не возражал. Лена почему-то задумалась и молчала. Льву и Жене хотелось скорее остаться одним. На углу Рыночной они свернули.

Зеленецкий помахал им ручкой и, распрощавшись с Леной, вприпрыжку поскакал домой.

— Это кто такой? — спросил Лев Женю.

— Мой двоюродный дядя. Знаменитый человек.

— Ну? Чем же он знаменит?

— Был эсер, понимаешь? Выслан сюда.

— О, это интересно! Он у вас бывает?

— Часто!

— Вот даже как. Ну — домой?

Он взял Женю под руку, она прижалась к нему, и они быстро зашагали на Церковноучилищную.

На следующий же день, с утра, Лев отправился с визитами. Сначала он зашел к бабке. Катерина Павловна копалась в огороде. Лев принес ей фунт чаю. Однако бабку подарок нимало не смягчил.

— Опять явился? — приветствовала она его, подставив для поцелуя желтую щеку.

— Ох, хорошо поездил, бабушка! Поправился, людей увидел! Замечательно! Теперь за работу сяду.

— Тетка-то Анна умерла, — сказала бабка. — Был округ меня лес, а теперь словно вырубили. Одни пеньки!

— Как это она? — участливо спросил Лев.

— Таяла, таяла, да и растаяла. Бог наказывает. Дед у тебя был развратник и разбойник. Бог и наказывает.

— Ну, а дядя?

Лицо старухи исказилось злобой.

— Женился, дурак!

— Ну и что ж — все женятся. И я женился! — Лев рассмеялся.

— Чего гогочешь, иди, откуда пришел! Не звала тебя!

— Остановиться мне у вас нельзя, бабушка? Хотя бы на неделю?

— Нету, нету у меня для вас места! Прощевай! Заходи, коли что.

От бабки Лев отправился к Компанейцам. Васса сказала, что Лена и Андрей в театре. Лев направился туда. Вся труппа была на сцене. Турбаев вслух читал рецензию на спектакль. В ней Зеленецкий, ссылаясь на древних, одному ему известных поэтов, восхвалял театр, употребляя неимоверное количество иностранных слов и выспренних выражений. Актеры ничего в статье не понимали, кроме того, что их хвалят, и влюбленными глазами следили за режиссером. Когда чтение окончилось и все бросились обнимать Турбаева, Лев окликнул Джонни и Андрея.

Увидев Льва, они всполошились.

Андрей повторял одну и ту же фразу:

— Мы теперь покажем им! — кричал он. — Мы их заставим, черт возьми, работать!

Они говорили разом, не слушая друг друга, расспрашивали Льва, где он плутал, тот повторял то же, что и Жениной матери, о своих приключениях, об Урале. Андрей пообещал зайти к Льву, как только тот найдет квартиру.

— У меня скоро будет квартира, — сообщил Лев. — Собственно говоря, даже как будто бы уже есть.

— Ишь ты, как быстро! Где нашел?

— На Холодной. Дом четырнадцать.

— О, я знаю, там Юленька Огнева живет. Замуж теперь вышла. Ах, и дивчина была! — Андрей щелкнул пальцами. — Вышла за бывшего москвича. Теперь он начальник угрозыска.

— Вот-вот. Ну, заходите!

Лев простился с друзьями и вышел. В дверях он столкнулся с Виктором. Лев схватил его за руку, утащил за собой в садик, позади театра, и зашептал:

— Прости, прости, Витя! — И, как показалось тому, даже прослезился. Несколько минут они сидели молча.

Виктор вспомнил, как унизил, как оскорбил его этот человек, вспомнил о бумаге, которую он нашел в столе у Льва и которую хранил до сих пор.

Лев крепко сжал в своих объятиях Виктора, зашептал ему на ухо бессвязные слова, оправдывался, умолял забыть, вычеркнуть из памяти, сжечь ту бумагу.

— Я был так одинок. Отвык от людей, не знал, куда деваться, как жить! Витя, ты только пойми, как я страдал тогда. А с Женей — ты знаешь…

— Не надо об этом теперь, — глухо сказал Виктор. — Не стоит вспоминать об этой истории.

Виктор и в самом деле очень боялся воспоминаний. Где-то далеко-далеко в мыслях, глубоко в сердце еще был уголок, которым владела Женя. Часто с тоской думал о ней Виктор, любил эту царапину на своем сердце, не забыл поцелуя Жени, мечтал о ней, засыпая, и ненавидел ее днем, избегал встреч с нею, не кланялся, не разговаривал и знал, что она смотрит вслед ему своими печальными зелеными глазами.

Не раз, целуя Лену, он ловил себя на том, что думает о Жене, боролся с собой, старался изгнать ее образ из сердца, не мог, — и тосковал, мучился, презирал себя.

Лев был доволен. Ему везло. Ему везло во всем. Он удачно бежал. Он вовремя попал сюда. Лев вспомнил, как он отказывался от поездки в Верхнереченск.

Апостол был прав, посылая его в город, где еще целы старые связи, где притаилась эсеровщина и в деревнях многие еще колеблются, открывая таким образом тыл…

Ему везет и с этим парнем: та дурацкая бумажка не страшна, если можно держать Виктора в руках.

— Ничего, мы тебя помирим с Женей! — сказал Лев.

— Не надо, Лев, я уже сказал тебе. Я простил тебя, я все забыл.

— Дай руку, если простил! — в волненье проговорил Лев. — Помнишь, я говорил, что мы с тобой братья из-за отцов. Слышишь? Нам нельзя враждовать! У нас в конце концов одна цель, верно ведь? Ну, скажи, правда? Брат ты мне?.. Дай мне руку, Витя!..

Виктор подал ему тонкую, белую руку.

— Ну, вот и все! — вытирая глаза, облегченно сказал Лев. — Словно дышится легче. Ведь эти годы только ты и был на моей совести.

Виктор рассказал Льву о театре, о Лене, о своих успехах — он жил сейчас бурно, каждый день приносил ему новые радости. Виктор стал равным в семье, он отдавал ей свой заработок. Дядя Петр радовался, племянник стал на ноги…

Рассказал Виктор Льву и о мадам Кузнецовой. По его словам, она совсем опустилась, окружила себя кошками и целые дни сражается с какими-то старухами в дурачки, плачет, проигрывая, хохочет, когда ей везет.

— Она совсем отвратительная стала! — с брезгливой миной сказал Виктор. — Толстая, сальная.

Они расстались, как прежде, друзьями.

Было около шести часов вечера, когда Лев постучался в дом номер четырнадцать по Холодной улице.

Дверь ему открыл рослый, краснолицый мужчина, одетый в милицейскую форму.

— Вам кого? — спросил он.

— Я слышал, что здесь сдается комната.

Краснолицый испытующе посмотрел на Льва.

— А кто вам об этом сказал?

— Разве вам не все равно?

— Нет, не все равно.

— Вам прислал привет Маркевич.

— Ну, и что же?

— Он сказал, что Николай Николаевич меня устроит. — Лев улыбнулся. — Да вы не бойтесь!

— Что значит — не бойтесь! Вы понимаете, что вы говорите?

— Понимаю.

— Никакого Маркевича я не знаю.

— Тем лучше для вас. Большая сволочь.

Хозяин квартиры рассмеялся.

— Да вы, видно, парень свойский.

— Поживем — увидим.

— Ну, входите! — сказал хозяин.

Из кухни, вытирая руки о фартук, вышла полненькая, совсем еще молодая женщина.

— В чем дело?

— Вот новый постоялец.

— Вам комнату?

— Да, мне сказали, что у вас сдается.

— Есть, есть. Вам кто сказал, уж не Макеев ли?

— Правильно. Джонни и сказал.

— Ну и молодец. Значит, пятерку заработал. Я ему пятерку обещала за хорошего постояльца. Да вот Николаю все не нравились.

Юленька провела Льва в узкую, длинную комнату.

— Вот и жилье. За стеной мы с Николенькой помещаемся. Это мой муж. Николай Николаевич его зовут. Он здесь у нас жил, вот в этой комнате. А потом на мне женился.

— Это вы, пожалуй, и меня жените! — рассмеялся Лев. — Нет ли у вас сестренки? Вроде вас?

— Почему же вроде меня? — Хозяйка вильнула глазами.

— Да так, вы в моем вкусе.

Юленька рассмеялась.

Лев осмотрел комнату; в ней стояли чистая кровать, стол, диван.

— Ну, что же, возьму. Сколько за нее надо платить?

Хозяйка смутилась.

— Вот уж и не знаю. Пойду к Николеньке.

Она выбежала, оставив Льва одного. Лев открыл окно и высунулся наружу. Перед ним была тихая, поросшая травой улица, куры бродили по дороге, солнце сползало к горизонту.

«Тихо, уютно, удобно, — подумал он. — С хозяйкой поладим. — Лев усмехнулся. — И с хозяином тоже!»

Вошла хозяйка и, мило покраснев, назначила очень низкую цену, — видимо, Николай Николаевич решил, что постояльца обижать не стоит.

Лев пообещал переехать сегодня же и попросил оставить ему постель.

— Я одинокий, — улыбнулся он, — соломенный вдовец, ни детей, ни жены. И обстановки никакой. Вот, весь перед вами. А как вас зовут?

— Юленька, то есть Юлия Антоновна!

— Так вот, Юленька, меня зовут Лев. А занятие мое — сапожник. На днях я открываю мастерскую и первое, что сделаю, сниму с вас эту гадость. — Он показал на стоптанные туфли Юленьки. — Я сошью вам новые. Ладно?

Юленька кокетливо улыбнулась.

«А дело-то верное! — подумал Лев. — Ах, Николенька, Николенька!»

— Вы давно замужем? — спросил он Юленьку.

— Три месяца.

— Ах, как жаль! Жаль, что раньше я вас не знал. — Лев пожал ей руку выше локтя. — Я бы уж за вами поухаживал.

— Да, уж теперь поздно! У меня муж, у-у, сердитый!

— Ничего! Мы с ним сойдемся. И с вами, да?

Юленька двусмысленно улыбнулась. Они распрощались.

Лев ушел.

— Ничуть не похож на сапожника! — прошептала Юля. — Бойкий какой!

Лев категорически отказался поселиться у Камневых.

— Сейчас рано, — сказал он. — У меня ни гроша, а на деньги твоего отца жить я не желаю. Подождем.

— Опять ждать, — обиделась Женя. — Ждала, ждала!..

— Ну и еще немного подождешь. Вот примусь за работу, тогда…

— За какую же это?

— Резиновую мастерскую открою. Буду чинить галоши.

— Фу, какая гадость! Неужели ты не мог придумать ничего получше? Тоже — работа. Сапожник!

— Ничего ты не понимаешь, — примиряюще сказал Лев. — Прекрасная работа, а для меня — самая подходящая. — Лев улыбнулся. — Я тебя прошу, если кто будет спрашивать, чем я занимаюсь, так и говори — сапожник.

«Странно, — подумала Женя. — Почему сапожник?» — но тотчас забыла об этом.

Вечером Лев перебрался на Холодную улицу. Женя выпросила у матери для него одеяло, белье, разную мелочь из посуды и помогла перетащить все это имущество на новую квартиру. По дороге Льва и Женю встретил Джонни и увязался с ними на Холодную.

Юленька, увидев Женю, стала серьезной.

— Это кто? — спросила она у Джонни.

— Это? Женька Камнева. Она всегда с ним.

Юленька прикусила нижнюю губу.

«Скажите, пожалуйста, — подумала она, — не познакомилась, не посмотрела…»

Жене Юленька тоже не понравилась. Ей стало неприятно, что рядом со Львом будет жить эта хорошенькая, вертлявая дамочка.

— А тобой интересовались! — шепотом доложил Джонни. И, кивнув головой в сторону комнаты, где жили Богдановы, добавил: — Она работает в редакции счетоводом. За ней там все бегают. Потеха! Даже Сергей Сергеевич.

Разложив кое-как все принесенное, Лев отправился проводить Женю до театра.

С легкой руки Зеленецкого слава театра росла. Первые спектакли проходили при полном зале. Правда, находились и скептики. К ним принадлежал Сергей Петрович Компанеец, которого Лена затащила как-то на спектакль. Он выскочил из театра после первого же акта, злой, красный, страшно выругал режиссера и заявил, что, будь его воля, он бы высек Турбаева.

— Белиберда! — кричал он, когда после спектакля все сели пить чай. — Как они с классиками обращаются! Господи, накажи этого байстрюка! Сейчас вас смотрят разные ожиревшие от скуки пошляки. Им эта щекотка приятна. Но их немного, да, да, их удовлетворите и кончите свой век. И режиссеришка ваш от вас сбежит. Нехай он сдохнет!

— Папа! — укоризненно говорила Лена. — Ну что ты говоришь!

— И говорю, и буду говорить! — закричал Сергей Петрович. — Все, все сломали! Этот дурень грозится все разрушить. — Он показал на Андрея. — Ну, так он только болтает, а тот, подлец, ломает уже! До театра добрался, мерзавец! А? Каково? Все сломать! Голая сцена! У-ух ты!

Меж тем Максим Турбаев затевал все новые и новые постановки. Фантазия его не имела, казалось, предела.

Встретив как-то Льва, Виктор рассказал ему о предстоящем спектакле.

— Хотим ставить «Онегина». Понимаешь, Лева, это будет чудесно. Максим трактует «Онегина» совершенно по-новому. Там, например, будет изумительная сцена: муж Татьяны — председатель следственной комиссии — допрашивает Онегина…

— Позволь, позволь, — изумился Лев. — Но ведь у Пушкина этого нет. Откуда же вы возьмете стихи?

— А, пустяки, ну, допишем! Я допишу, подумаешь! Не в этом дело. Ты понимаешь, такое совершенно необычайное освещение всей эпохи! Мы такие декорация придумали, — просто гениально! Вообрази: от публики в глубину сцены, наверх, идут лучами три лестницы. Наверху спускающаяся площадка, вроде качелей. Актер будет наверху. Ему ничто не будет мешать. Приходи на репетицию, сам увидишь, как это замечательно!

Лев, даже не улыбнувшись, стал обсуждать с Виктором детали спектакля. Но на репетиции новой постановки Лев так и не смог зайти. Он был занят другими, более важными делами.

Глава пятая

Перед тем как открыть мастерскую, Лев навестил мадам Кузнецову.

Увидев Льва, она всплеснула руками.

— Боже, как вы выросли! Совсем мужчиной стали! — Мадам противно хихикала, дряблые щеки ее затряслись.

— А вы все не меняетесь! — Лев, подавляя отвращение, поцеловал один за другим пальцы мадам. — Свежесть и неизменность!

— Да вы, кажется, научились говорить комплименты?

— Помилуйте! Чистейшая правда!

Мадам, счастливая, порозовевшая, виляя задом, побежала на кухню за чайником.

«Деньги у нее есть, — подумал Лев. — Петр Игнатьевич говорил, да я и сам знаю. Но как их из-под нее вытащить? Переспать?»

Лев содрогнулся, представив мадам в ее естественном состоянии.

«Боже мой, какая развалина. Может быть, не стоит, обойдусь? А-а, черт с ней, — решил наконец Лев. — К дьяволу сантименты. Переспать!»

Мадам вернулась.

Она успела надеть тот самый, столь памятный Льву халатик.

Лев поморщился, но решения не изменил. Он пил чай, говорил Кузнецовой любезности, двусмысленности, в упор разглядывал сквозь прозрачный халатик ее «прелести». Мадам колыхалась от смеха и как-то странно повизгивала.

Когда же Лев поцеловал ее ладонь и наконец обнял ее, мадам прорычала:

— Ну, наконец-то, бог мой! Наконец-то вы научились!..

…В ней оказалось еще столько огня, что Лев перестал даже сожалеть о «подвиге».

Среди любовных забав он рассказал мадам о своих проектах, расписав затею с мастерской самыми радужными красками.

Мадам не раз слышала от Петра Игнатьевича блестящие отзывы о клее, который умеет делать Лев. Подсчитав в голове возможные выгоды, она вынула из-под изголовья тяжелый дубовый ящичек, открыла его, и Лев увидел золото, монеты, камни. Он сделал вид, что его не интересует содержимое ящика.

— Это вдовий пай — моему богоданному зверьку! — прошептала мадам, отсчитывая деньги.

Утром мадам накормила Льва и взяла с него слово заходить к ней почаще. Провожая его до дверей, она снова потребовала поцелуев и объятий. Лев безропотно исполнил ее желания.

Не успел он сойти с лестницы, как услышал, что мадам его окликает. Он снова поднялся к ней.

— Знаете, Лев Никитич, — сказала она, шаловливо закатив глазки, — дружба дружбой, а деньги…

— Что вам надо? Расписку?

— Видите, мне кажется, она не помешает нашим отношениям.

— Да, да, дайте бумагу!

Лев написал расписку, передал мадам и, выйдя на улицу, забыл о проведенной ночи, словно ее и не было.

Прямо от мадам он зашел к Петру Игнатьевичу. Здесь Льва встретили восторженно. Клей, оставленный когда-то, весь вышел, и Петр Игнатьевич тщетно пытался раскрыть секрет состава. Увидев Льва, он начал разговор прямо о том, что ему было интереснее всего.

— А я к вам как раз по этому делу, — сказал Лев.

Петр Игнатьевич принес водку, которую держал только для гостей. Лев пил ее, словно воду. Выпил за компанию и Петр Игнатьевич. Неожиданно захмелев, он стал хвастаться своей работой, племянником, читал наизусть стихи Виктора. Когда Петр Игнатьевич немного очухался, Лев сказал ему:

— Вот что, Петр Игнатьевич! Деньги у меня есть. Мастерская у меня тоже есть. И клей есть — тот самый. Предлагаю вам сделку. Я даю клей, сдаю вам заказы, вы их выполняете, и я вам за эту работу плачу. Подумайте и дайте мне ответ.

Петр Игнатьевич тут же подсчитал что-то — для важности на бумажке — и согласился.

Через неделю Лев открыл прием заказов.

Сергей Сергеевич, встретив Льва у Камневых, осведомился у Жени:

— Кто это? — Он уже забыл, что Женя знакомила его с Львом.

— Кагардэ? — изумленно протянул эсер. — Виноват, я правильно вас понял, Женечка? Ка-гар-дэ, так?

— Лев Кагардэ.

— Так, так! Это оч-чень интересно. И вы говорите, он здесь учился? Ах, вот как? Саганский его знает? Прекрасно! Нет, это я просто так. Просто совпадение фамилий.

На следующий день Зеленецкий зашел к Саганскому, и тот рассказал ему все, что знал о Льве Кагардэ. Саганский говорил о нем с едва скрываемой злобой: Лев два года назад своим сочинением испортил ему много крови.

После этого Зеленецкий стал пользоваться каждым удобным случаем, чтобы поговорить со Львом.

Начал он о разных пустяках, вскользь осведомился о делах, о том, долго ли Лев намерен жить в Верхнереченске. Лев отвечал вежливо, подробно, подкрепляя все, что ему приходилось выдумывать, мелочными подробностями, — они делали его рассказы правдоподобными.

Политических тем Зеленецкий в разговорах со Львом не касался, хотя Николай Иванович Камнев не раз говорил, что Лев «дипломат, но вернейший человек».

Лев со своей стороны тоже не напрашивался с политическими разговорами, лишь однажды, словно невзначай, обмолвился по поводу дискуссии в партии, что, мол, «когда двое дерутся, третий не зевай…»

Зеленецкий развивать эту тему не стал и завел речь о театре.

Лев хвалил Максима Турбаева и заявлял, что «неотеацентр», в отличие от «архаистов», работает «на века». Он даже выразил мимоходом такую мысль, что искусство-де свободно от предрассудков скоропреходящего времени и от вкуса толпы.

Так они присматривались друг к другу несколько месяцев, и, лишь убедившись, что Лев на самом деле «вернейший человек», Зеленецкий решил поговорить со Львом откровенно.

— Вы не брат ли будете Никиты Петровича Кагардэ? — спросил внезапно Зеленецкий во время одного из своих визитов в мастерскую.

Лев пристально посмотрел на него.

— Сын!

— А-а! Так, так! А ведь я вас знаю.

— Вы?

— Да, да! Ваш папенька был в семнадцатом году комиссаром района в Тамбовской губернии. Ну-с, напорол глупостей, и я ездил к нему от партийного комитета. Так сказать, разъяснял ему различные политические неясности.

— Так это вы были?

— Ваш покорный слуга! Где же он сейчас, ваш уважаемый папенька?

— На небесах!

— Значит, его… Умнейший был человек. Простите, вы говорить со мной не боитесь?

— Нет, отчего же?

— Многие, знаете, остерегаются. — Зеленецкий засмеялся. — Я ведь отверженный!

— Боятся?

— Трусят!

— Ну, я не из боязливых.

— Похвально, похвально! Простите откровенный вопрос, — я слышал от Николая Ивановича, будто бы вы собираетесь вступить в партию?

Лев поглядел Зеленецкому в глаза. Тот выдержал его взгляд.

«Ага, — подумал Лев, — понятно. Ну, и ты мне пригодишься».

— Нет, никогда об этом особенно не мечтал. Люблю уединение.

— Отчего же? — невинно сказал Сергей Сергеевич. — Партия очень, очень много дает…

Зеленецкий подвинулся к Льву, но в это время дверь завизжала и кто-то вошел в мастерскую.

Сергей Сергеевич быстро закрылся газетой.

Когда посетитель ушел, он признался:

— Боялся скомпрометировать вас!

«Ишь ты, заботливый!» — подумал Лев и вежливо распрощался с Зеленецким.

Через неделю тот пришел за галошами, которые принес в прошлый раз.

— Доходное дело? — спросил он, кивнув головой на обувь, сваленную под столом.

— Ничего. При хлебе каждодневно. А вы как живете? Поди, нуждаетесь?

Сергей Сергеевич смутился, заговорил о суровом редакторе, о статьях, которые лежат и не идут, о дороговизне. Лев вынул три червонца и сунул их незаметно в карман Зеленецкого.

— Вы что же, так здесь и живете? — спросил его Лев.

— Так и живу! В газетке подрабатываю. Пустяки.

Лев замолчал. Зеленецкий скучающе просмотрел газету и вдруг обернулся к Льву.

— Послушайте, — сказал он очень серьезно, — не может быть, чтобы вы были предателем!

Лев опешил.

— Да нет! — пробормотал он. — Я просто сапожник.

— Опустился! — прошептал Сергей Сергеевич. — Забыл все, труслив стал, стар стал.

— Ну, ничего, ничего, не волнуйтесь! Заходите, будем беседовать.

— Все беседы, все речи… Слушайте, Лев Никитич, неужели нет больше в России вождей?

— О каких вождях вы спрашиваете? Ваши вожди — трупы. И вы, Сергей Сергеевич, тоже труп.

Лев разразился неприятным, деланным смехом.

— Простите, я вас не пойму, — заволновался Зеленецкий. — Кто труп?

— Все вы сгнили! Вам не подняться с места! Вам не двинуть пальцем. Даже если позовут вас, вы струсите!

— Я? Струшу? Да я два года в Бутырской тюрьме…

— Ах, так? А если я вам дам одно поручение, не сейчас, а после? Если я позову вас и скажу: помогите! Что тогда, а? Что вы скажете?

— Позвольте, я не понимаю вас…

— Если я скажу: Сергей Сергеевич, организуйте группу, — вы увильнете?

— Я?

— Да, вы!

— Что вы орете?

— Отвечайте, черт возьми!

— Да!

— Я вас проверял! — улыбнулся Лев. — Теперь нас слышали и мы связаны. Ванька!

— Довольно паясничать! — рассердился Зеленецкий. — Шутки здесь неуместны. Вы еще под стол пешком ходили, когда я был в подполье! — Он надел шляпу и собрался уходить.

Лев рассыпался в извинениях.

Сергей Сергеевич был взбешен.

— Мы с вами не клоуны! — уже около порога сказал он. — Если вы так будете действовать и впредь — вы останетесь один или вас посадят! — Он взялся за ручку двери.

Лев испугался.

— Простите, Сергей Сергеевич, — сказал он. — Я же шутил. Я же знаю, что палка всегда о двух концах. Вы за меня, я за вас, и обратно.

— Ну, ладно! Только, пожалуйста, без этих шуток.

Он холодно пожал Льву руку и ушел.

В тот же вечер Лев встретил Зеленецкого у Камневых.

Они вышли в сад и сели на скамейку под вишневыми деревьями. Лунный свет дробился, падал на лица причудливыми пятнами.

— Послушайте! — заговорил серьезно Лев. — Я давеча шутил. Все это глупости — бомбы, дружины… Но, мне кажется, мы так хорошо знаем и понимаем друг друга, что можем говорить откровенно.

— Дальше?

— Мне кажется, мы могли бы быть полезными друг другу.

— Полагаю, что это верно…

— Мне надо, чтобы вы всемерно поддерживали этот самый театр. Пригодится.

Сергей Сергеевич молчал.

— Вдалбливайте такую мыслишку в головы этих баранов, внушите им, что они не могут создать ничего яркого! Каков-де приход, таков и поп. А? Нет, нет, погодите. Пускай это будет похоже на монастырь. Чем строже режим, тем больше блуда. Это вам нравится? Заставить этих идиотов думать: «Дай, господи, возвратиться пошлости и контрреволюции!» Внушать, понимаете, ли, кружным путем, что рай не за горами, стоит лишь стряхнуть диктатуру! Диктатуру стряхнем — и снова будет вам яркое, и красивое, и веселое! Понятно? Вот Ховань стишки пишет. В них черт ногу сломит. От них в петлю хочется! Провозгласите: это и есть настоящее! Вы, говорят, тоже что-то пишете?

— Тружусь, — сказал Сергей Сергеевич. — Вот ужо пять лет пишу книгу.

— Что именно?

— Записки. «Прошлые годы».

— Прекрасно! Больше напихайте в них романтики, — кричите: вот как мы буйно жили! Какой был грохот! Братство! Свобода! Равенство! С равенством покруче заверните. Тут у вас союзников тьма. Нас много, нас тысячи, десятки тысяч!

— Не много ли? — сказал Зеленецкий. — Оптимист вы!

— Много? Наоборот, по самым скромным подсчетам. У одних отняли землю, у других — сладкую еду, у третьих — ордена, чины, у четвертых — фабрики, у пятых — поместья, у шестых — папино золото, мамины бриллианты, у седьмых, подобных вам, — власть. А троцкисты… Да всех не перечтешь. Надо только их всех собрать, всех, кто предан нашей идее.

— Какой идее, извините вопрос?

— Да бросьте вы со мной скрытничать! Я хоть в подполье и не был, но кое-чему обучен!

— Нет, уж вы, пожалуйста, поясней насчет идеи, — заупрямился Зеленецкий. — Я втемную не играю.

Лев злобно сплюнул, замолчал.

— Это ваша первая работа? — осведомился Зеленецкий. Он внимательно наблюдал за Львом.

— Вот что, — резко сказал Лев, — идея у нас общая с вами. Коротко — слово «собственность» вам известно? Во имя этого словечка за нами пойдут тысячи.

— Так-с, так-с! Дальше!

— Подумайте: если все они проберутся в государственный аппарат, будут портить, гадить, взрывать, сеять слухи!.. Так вот я и говорю, — продолжал Лев, — всюду во всех порах должны сидеть наши люди. Пусть приспособляются, пусть заползают в каждую щель! В искусство, в политику, в хозяйство, в литературу, в мужицкую душу! Всюду, где существует неверие, сомненья, колебанья! Одних принуждать угрозой, других лаской, третьих деньгами, посулом. И невидимо, но терпеливо разъедать здание, которое строят большевики, — вот стратегия. Точить день и ночь! Съедать все! В труху обращать… Но всех этих людей собрать, понимаете, чем-то надо? Чем? В конце концов им все равно, какая будет власть, лишь бы они при этой власти имели права…

Зеленецкий кивал головой.

— Но вы в своей книжонке левей держитесь! Смотрите не сорвитесь — они хитрые! Порочьте свою партию, свои идеи, отрекайтесь от них. Все равно, идейки ваши живы. И ваши, и меньшевистские, и какие хотите. Ого! Троцкисты все идейки подобрали. Универсальный магазин идей — на любой вкус! Так что отрекайтесь от них. Но так отрекайтесь, чтобы кое-кто читал вас и думал: «Ах, дурак, дурак, зачем отказывается!» Напирайте на романтику. Мы, дескать, за право боролись! Кружите молодежи голову. Молодежь — это все! Нам от них молодежь надо оттянуть. С молодежью запанибрата держитесь. Добрым таким дядей. Там рассказец, там анекдотец, того похвалите, того приласкайте, того в петлю шлите, да в последний момент спасите. И в свой мешок! Всех в мешок. Всех одной веревочкой связать! Веревочка известная! Мы жить хотим! Властвовать желаем! Вот она и веревочка…

— Вы молодец! — сказал Зеленецкий.

— А, пустяки, не о том речь! — Лев размахивал руками, мысли кипели в нем, он спешил их выложить.

— Вот что еще! Советую быть скромней. Еще скромней. Вы уже переродились, понятно. Идеи вашей партии вам уже чужды, вы их разоблачили! — Он помолчал и неожиданно добавил: — Когда будут нужны деньги — заходите!

— Ну, знаете, не может быть, чтобы вы были здесь сами по себе. Кто прислал вас сюда?

— Глупости говорите! — Лев добродушно засмеялся. — Я сапожник и только. Ничего я вам не говорил, и вообще все это вам приснилось. А если вы где-нибудь, — в голосе Льва Зеленецкий услышал что-то такое, что заставило его подтянуться, — если вы где-нибудь попытаетесь утверждать обратное, я вас достану. Понятно? Ну, желаю успеха.

— Молодец! Молодец изумительный. Буду рад, верьте, что и я…

Лишь одна Женя догадывалась о том, какой тревожной, напряженной жизнью живет Лев.

Он неохотно ходил по людным улицам и отворачивался, если кто-либо слишком внимательно смотрел на него. Иногда в толпе он вдруг замечал коротконосое круглое лицо, вздрагивал и огромным усилием воли принуждал себя идти навстречу этому человеку — он понимал, что Якубовича здесь быть не может.

Заметив человека, который случайно шел за ним, Лев оборачивался и ждал его.

Он ежедневно брился, но иногда хватался руками за подбородок, словно забывая, что бороды давно нет.

Ложась спать, он клал под подушку револьвер, развешивал одежду так, чтобы одеться в течение нескольких минут, среди ночи просыпался — ему казалось, что кто-то стоит у окна.

…Работа в мастерской сначала шла не ахти как весело; верхнереченские обыватели подозрительно поглядывали на нового сапожника и не доверяли ему. Резина казалась им материалом ненадежным. Работы было мало, и Льву от нечего делать пришлось выполнять обещание, данное Юленьке. Он шил для нее туфли, а Юля ходила к нему, якобы для примерки.

Он шил туфли долго, две недели. И ежедневно, две недели подряд, как только темнело, Юленька прибегала к нему. Лев запирал тогда двери и уходил с ней в комнату позади мастерской…

Юленька горячо отблагодарила своего постояльца, потому что Николенька, несмотря на огромный рост и пылкую любовь, был к женским слабостям невнимателен и часто уезжал в продолжительные командировки.

И он не догадывался ни о чем.

Лев ему нравился.

Жилец рано уходил на работу, возвращался поздно, дома вел себя чрезвычайно скромно, сидел в комнате и читал.

По вечерам за ним заходила Женя, и они шли гулять. Частенько Лев ночевал у Камневых.

Богданов не решался еще на откровенные разговоры со Львом, присматривался к нему, проверял.

Однажды, когда Лев, Юля и Николай Николаевич сидели за чаем, Богданов спросил Льва:

— Вы что грустный какой? Неприятности какие-нибудь?

— Какая у сапожника может быть неприятность? — ответил Лев. — Ни кожи, ни резины, вот и вся наша неприятность.

— Мало ли чего у нас нет! Честных людей не стало, а вы о резине толкуете.

— Ну, знаете, честные люди еще есть! — Лев бросил на Богданова пристальный взгляд.

— Что за ребятишки к вам ходят? — безразлично спросил Богданов.

— Хорошие ребятишки, — в тон ему ответил Лев.

— Комсомольцы есть? — спросил Богданов и зевнул.

— Комсомольцев нет. Будущие комсомольцы.

— А вы сами почему не в партии?

— Не готов. Вот поработаю в мастерской, пойду на завод… там уж… Неграмотный я политически… Вот у вас какие-то споры идут, чего-то кричат, а я не разберу… Кто у вас там прав, кто виноват?

— М-да, — протянул Богданов. — Нехорошо в такое время быть в стороне!

— Да ведь кто же поймет, какая сторона правая! Ваша или другая…

— Надо разобраться. Молодежь — это дрожжи. Я не прочь побеседовать с вами, так сказать, помогу.

— Вот это будет замечательно! Как-нибудь соберу ребят и к вам.

— С великим удовольствием!

— А то, знаете, блуждаешь, как в лесу. Приходят разные мысли. Ну и выдумываешь сам ответы…

— Какие же мысли? — Богданов добродушно улыбнулся. — Поделитесь. Не секрет?

— Какой там секрет! Да все глупости разные.

— Ну, ну, не стесняйтесь.

— Еще придеретесь!

— Фу-ты, как мальчик стесняется! Говорите — мне интересно. Ну, что вас заело?

— Понимаете, Николай Николаевич. Мне в голову мысль такая пришла, пустяшная, глупая, может быть, мыслишка. Мне думается, что все-таки в истории России личность играла, играет и будет играть огромную роль.

— А кто же отрицал это? — насмешливо спросил Богданов.

— Нет, нет, не то! Отрицать никто не отрицал. Но говорят, что, мол, масса выдвигает вождя, и вождь лишь выразитель стремлений этой массы. А мне, знаете, это кажется абсурдом. По-моему, наоборот: вождь — он так и рождается вождем. Он организует для своей идея массы.

Богданов нахмурился и искоса поглядел на Льва.

— Тут вот в чем суть, — продолжал Лев. — В России героев было мало…

— Мм… это как сказать… А Степан Разин! Хотя вы, конечно, правы. — Богданов улыбнулся. — Я вот чистокровный русак, но, признаюсь, нацией своей не горжусь. То ли дело Европа, Лев Никитич! Вы не были в Европе?

— Нет.

— Ага. Ну, ну, продолжайте, я вас перебил.

— Да, вот о русской нации. Тут я с вами согласен. Но, знаете, и с ней кое-что можно сделать… Для Европы слова Маркса насчет личности правильны. Там герой — ничто. А у нас героям раздолье. У нас человек, личность эта самая, много еще может сделать…

Лев говорил, увлекаясь, но не забывал искоса поглядывать на Богданова. Тот тянул из стакана чай и внимательно слушал.

— Н-да, — протянул он. — Знаете, у вас мысли о-о! — Николай Николаевич повертел около головы пальцами. — Вы с умом. Учились?

— Только что окончил. Полный курс наук прошел, — сказал Лев и отодвинул пустой стакан.

— Это видно. А знаете, мысли у вас смелые. Я бы вам советовал поосторожнее с ними.

— Да это только с вами. Ведь вам-то я не поврежу, своими глупостями. Вы ведь крепче дуба стоите!

Богданов оборвал разговор и ни с того ни с сего начал; рассказывать Льву об охоте. Тот и здесь обнаружил богатейшие познания.

Богданов в упор поглядел на Льва и тихо спросил его:

— А Маркевича вы видели?

— Он сейчас «в положении»…

— А, вот как. Да вы… Сапожник я, Николай Николаевич. Сапожник и только… И вам признателен, что не гнушаетесь нашим обществом.

Богданов внимательно посмотрел на Льва, допил чай и ушел.

Лев подмигнул Юленьке.

— Непонятные у вас какие-то разговоры! — сказала она.

— А зачем вам понимать, Юленька? Все будете понимать — подурнеете.

— А вам не все равно — дурнушкой я буду или?..

— Избави бог, не люблю дурнушек. — И, понизив голос, Лев спросил: — Он что, уезжает?

— Да, на две недели.

— Сегодня?

— Вечером.

— Ну, хорошо. Я сегодня ночую дома. Вы откроете мне?

Юленька опустила глаза.

Работа начала прибывать как-то сразу. Верхнереченцы, рискнувшие попробовать резиновую подошву, разнесли по городу весть о необыкновенной прочности и чистоте работы Льва. От клиентов не стало отбоя.

Лев начал подумывать о том, чтобы вместо мифического Ваньки, которым он напугал Зеленецкого, завести настоящего помощника; надо было освобождаться от галош и начинать настоящую работу, ради которой его послали в Верхнереченск.

Лев часто получал письма, он их грел на огне, смачивал какой-то жидкостью, снова грел.

Сообщения в письмах были невеселые. Читая их, он хмурился, ругался про себя, обзывал кого-то идиотами, с трудом заставлял себя успокоиться и снова сесть за галоши.

И вот однажды он вспомнил просьбу Петра Ивановича Сторожева о том, чтобы взять его сына, Митю, из Двориков.

По расчетам Льва выходило, что Мите сейчас десять — одиннадцать лет.

«Самый милый возраст для такой работы, как у меня», — подумал Лев.

Были у Льва и другие соображения, которые требовали его поездки в село. Соображения эти были более серьезными, чем те, которые касались Мити Сторожева и обещания, данного Львом Петру Ивановичу.

Неделю спустя после своего разговора с Богдановым Лев получил письмо, которое тут же сжег.

На следующий день вечером он отправился на вокзал. В десятом часу должен был прибыть скорый поезд из Москвы. В Верхнереченске он стоял двадцать минут.

Лев прошел по безлюдному вокзалу, заглянул в буфет, где подвыпившая компания нэпманов налегала на коньяк, посмотрел книги в киоске, купил местную газету.

Не успел он прочитать статьи о съезде частных торговцев, в которой автор доказывал необходимость снижения налогов на розничную торговлю, как раздался удар колокола, — скорый подходил к Верхнереченску.

Лев вышел на перрон, остановился около закрытой продуктовой палатки и стал ждать поезда, — уже слышно было дыхание паровоза.

Когда поезд остановился, из мягкого вагона вышел человек с холеной бородой, в бархатной пижаме, без фуражки. Это и был Апостол — шеф Льва. Зевая, он подошел к продуктовой палатке и, облокотившись на прилавок, закурил.

По перрону бегали пассажиры, носильщики, со звоном катились багажные тележки — стояла обычная вокзальная сутолока, сопровождающая приход поезда.

Никто не обращал внимания на Льва и на стоящего рядом с ним человека. И они, казалось, не замечали друг друга. Тем не менее между ними шел разговор.

— Довольны районом? — спросил Апостол, безразлично осматривая платформу и поправляя очки в золотой оправе.

— Вполне, — ответил Лев.

— А помните наш разговор?

— Я ошибался.

— Вам нельзя ошибаться, запомните. Ошибка хуже смерти. Теплоцентраль будут строить. Вы об этом знаете?

— Да. Говорят, торфа хватит на пятьсот лет.

— Докажите обратное.

— Но я…

— Никаких «но» в нашей работе нет.

— Да, но…

— Теплоцентраль не должны строить — это раз. Во-вторых, здесь предполагаются военные постройки. Снять!

— Как?

— Как угодно.

— Слушаюсь.

— О гарнизоне сведения есть?

— Да.

— Ну?

— Две, три, сто пять, семь, двести, ноль, сорок один.

— Запомнил. Здесь куча людей, которых можно использовать.

— Я веду работу с молодежью.

— Не это главное. Вы не умеете находить сердцевины. Вами недовольны.

— Позвольте…

— Мне некогда. Извольте слушать. Делайте ставку на активные силы. Понятно?

— Я кое-что делаю.

— Это пустяки. Не в молокососах дело. Я говорю об активных силах. Старое инженерство. Крепкие мужики. В соседней — Тамбовской губернии полно эсеров. Есть они и здесь, их надо найти. Бывшие антоновцы, колесниковцы…

— Слушаюсь. У меня вопрос. Разрешите?

— Да.

— О троцкистах. Разве установка новая?

— Установки меняются в зависимости от многих причин.

— Они провозглашают лозунги отнюдь не те, которые нужны нам…

— Еще Герцен сказал: «Прежде чем он дойдет до опасных мыслей, он будет командовать ротой…»

Лев не мог удержаться от смеха. Апостол довольно усмехнулся.

— Итак…

— Я буду стараться.

— От вас зависит дальнейшее.

— Ну, это, знаете, слишком! Я ничего не требую. Я работаю не ради.

— Нас не интересуют ваши лирические переживания. Деньги у вас есть?

— Как будто бы…

— Наполняйте по возможности кассу.

— Гм…

— Что — гм?.. Разве в городе нет кассиров? Или нет банков?

— Слушаюсь.

— Крепче, тоньше, шире. У вас не район, а золото. До свиданья!

Апостол бросил папиросу и не спеша направился к вагону. Поезд ушел через минуту…

Отъезд Льва в Дворики был ускорен Богородицей. За годы, которые Лев провел неведомо где, Богородица стал еще незаметней. Он тоже работал в театре, тихо сидел в суфлерской будке, копался дома в богословских книгах, на досуге записывал что-то в тетради, был молчалив, проворен, умел всем угодить.

Богородица обрадовался приезду Льва — он возлагал на него особые надежды.

В один из воскресных дней он зашел к Льву.

— Знаешь, кого я сейчас встретил? — сказал он.

— Ну?

— Сергея Ивановича Сторожева.

— Да что ты?

— Серьезно. Разве ты не знаешь — он здесь секретарем губкома партии. Недавно приехал.

— Что он за человек? — спросил Лев.

— Железный. Их три брата, — что ни брат, то фигура. Один — большевик, другого, Петра Ивановича, ты знаешь. Третий — убежденный середняк. Дубы!

— И дубы падают! — сказал Лев.

Богородица смеялся беззвучно.

— Лев, а Лев, — сказал он.

— Ну?

— А что, если Сергея… того…

— Договаривай.

…убрать?

Лев повернулся к Богородице. Тот широко раскрытыми водянистыми глазами глядел на Льва. Этого мертвенного взгляда Лев не переносил.

— Отверни морду! — закричал он.

— Он моего батьку в Соловки сослал.

— И плевать! Не суйся в чужое дело.

— Его убить надо!

— Вот дурак. Ну и дурак. Убьешь — нового посадят. А тебя — к стенке.

— Бог поможет — не поставят, — угрюмо пробубнил Богородица. Он сидел все так же неподвижно.

— Дубина. Какому же ты теперь богу молишься?

— Я пойду. — Богородица поднялся.

— Стой! Если ты, — прошипел Лев, — хоть пальцем двинешь без меня, — смотри. Ты меня знаешь!

— Лев, а Лев, — зашептал Богородица. — Тебе, что, жалко его?

— Сейчас не время, Миша. Его без нас уберут. А не уберут — я о тебе не забуду… Пожалуйста, работай.

Богородица подошел к двери, постоял около нее, подумал что-то и сказал:

— А истину я нашел.

— С чем и поздравляю, — буркнул Лев и принялся за галоши.

— Истину только я знаю. Ты еще за ней прибежишь. А я тебе тогда шиш покажу.

Он вышел, но через минуту возвратился назад. Лев изумленно посмотрел на него.

— Чего тебе?

— Слушай, Лев. Театр закрывают на ремонт, я хочу ехать в Дворики. Поедем вместе? По старым местам походим!

— Это мысль.

— Дней на десять. Отъедимся, отоспимся. С девками побалуемся.

— Увлекательно говоришь. По девкам-то, видать, скучаешь больше всего?

— Да как сказать…

— Знаю я вашу жеребячью породу. У нас в Пахотном Углу попович с четырнадцати лет баб в омет водил.

— А бабы-то у нас какие! Крупитчатые. Не то что городские.

— Ну, брат, умей выбрать. И здесь есть бабы всякого сорта.

— Поедем?

— Вероятно, поедем.

— Дней через десять, ладно? Собирайся.

— А что мне собираться? Пальто в руки, и вся недолга.

— Да, новость есть, — вспомнил Богородица. — Вчера Андрей и Джонни вызвали Николу в беседку. Мы, говорят, больше ждать не хотим. Либо ты расскажи нам о своих планах, либо мы пойдем к Льву.

— Так и сказали?

Опанас говорит: «Губите вы себя! Кому, говорит, доверяетесь, — авантюристу?» А Андрей ему в ответ: «Лучше с авантюристом, чем с тобой!»

— Ловко!

— Ребята к тебе сегодня хотят прийти. Для разговора.

— Приходи и ты!

— Ладно.

Вечером Лев почувствовал головную боль. Это его встревожило. Боли приходили теперь очень часто и с каждым разом были все мучительней. Лекарства не помогали, докторов Лев не любил. Он ложился в таких случаях в постель.

Комнату заволакивал вечерний сумрак. Мимо окон проходили люди, тени их проползали по серому потолку. Эти уходящие тени вызывали в Льве глубокую тоску. Потом серое марево за окном стало гуще, тени исчезли, тьма втянула в себя углы и очертания предметов.

Лев лежал навзничь. Вверху, в глыбах тьмы, свисавшей с потолка, появлялись и исчезали желтые и зеленые пятна. Они не пропадали, когда Лев закрывал глаза, опускались к нему и снова поднимались, кружились и поминутно меняли очертания. Лев лежал несколько часов. Длинной, нудной чередой тянулись бесформенные, клочковатые мысли.

По временам он слышал какие-то гулкие удары. Он прислушивался и ничего не понимал. Лишь потом, когда боль утихла, он догадался, что это били часы в столовой. Он забылся, пока в пустоту не вплелась однообразная мелодия.

За стеной играли на гитаре. Лев повернулся на бок, кровать под ним заскрипела. Гитара смолкла, и Лев услышал, что его окликают. Он не ответил, потому что моментально заснул, и все это — и звенящая мелодия гитары, и тихий голос, окликнувший его, — показалось ему сном. Потом в дверь кто-то тихо и настойчиво постучал.

— Кто там? — спросил Лев.

— Это я, Юля. Можно к вам?

Прежде чем Лев ответил, дверь скрипнула, во мраке обозначилось белое пятно. Юля села на кровать.

— Болит?

— Болит.

— Бедненький! — Юля положила на голову Льва руку и стала тихо перебирать его волосы. — Вам компресс, может быть, сделать, а? Какая у вас горячая голова, так и пышет, словно плита!

Она поцеловала его в висок.

— А если муж нагрянет? Он же меня изувечит, ваш Николенька.

— А я с ним сама управлюсь, вы не бойтесь. Да и что особенного? Ну, пришла, ну, поцеловала! Скучно мне одной! Вот опять уехал. Два дня дома, сорок в разъездах. Тоже, муж!

В столовой пробили часы.

— Ой, уже десять. Как я долго валяюсь? Юленька, зажги свет!

— Не надо, Левушка. Я хочу побыть с тобой.

— Юленька, милая, я есть хочу. Поставь самовар. Мы попозже с тобой что-нибудь придумаем. Ладно?

— Ладно! — покорно согласилась Юленька и, вздохнув, прибавила: — А ведь к тебе давеча кто-то стучался. Я сказала, что болен. Обещал зайти позже.

— Ну, вот видишь.

Он притянул ее к себе и поцеловал в губы. Юленька ответила ему десятком торопливых, жадных поцелуев.

— Ну, ну, знаю. Хорошенького понемногу. Я выйду на улицу, проветрюсь. Ты тут приберешься?

Юленька тряхнула головой.

— Ну, вот и хорошо! — Лев отстранил ее от себя, накинул на плечи полушубок и вышел на улицу.

Холодный ночной воздух освежил его. Льву сделалось весело и легко. Он хотел было пройтись по улице, но услышал за воротами приглушенный разговор.

— Во всей этой чертовщине, — говорил Джонни, — меня смущает одно обстоятельство…

— Что же? — допытывался Андрей.

— Меня смущает, знаешь, некоторая, по-моему, подлость. Как-никак, а мы поступаем скверно. Не спросясь никого, идем к Льву.

— А, дурак! — вскипятился Андрей. — Нечего было сборы собирать. Да ну вас к лешему! Надоела мне эта канитель. — Андрей нервно чиркал спичкой, она не зажигалась, и Андрей злился все больше.

— А потом, — тянул Джонни, — черт его знает, как он нас встретит. Пожалуй, еще острить будет. Здравствуйте, дескать, пришли просить совета, сами-де глупы, своим умом не можете дойти.

— Ну, пошли или нет? — оборвал разговор Богородица. — А то я уйду.

— Черт его знает! — пробурчал Джонни и сплюнул. — Просто не знаю, как к нему войти, что сказать…

«Ну, я вам помогу», — подумал Лев. Нарочно громко хлопнув дверью и кашляя, он подошел к калитке и открыл ее.

— А-а! Ко мне, что ли, забрели? А я, ребята, целый день валялся, голова раскалывалась, рад каждому человеку. Входите!

Джонни нерешительно мялся.

— Ну, пошли. Чаю напьемся, а то без компании ничего в глотку не лезет.

— Пошли, — сурово сказал Андрей и вошел в дом.

Следом за ним двинулись Джонни и Богородица.

Лев провел их в свою комнату и вышел на кухню. Через минуту Юленька ушла из дому. Лев запер за ней дверь. Как только Лев появился в комнате, Андрей сказал ему:

— Мы к тебе за делом. У тебя вечер свободен?

— Абсолютно. Да только что это вы, не успели поздороваться, а уже за дело? Дело не уйдет. Мы сначала чаю выпьем, еще чего-нибудь…

— Мне все равно, — буркнул Джонни.

— Ну, как живем? — обратился к нему Лев. — Скоро будем ездить на мотоциклете?

— У него пока что руль куплен. С маленького начинает! — сказал Андрей.

Джонни фыркнул.

— Ну, поехал, — проворчал он. — Мне и отец житья не дает — не собрать, говорит, тебе машину, молокосос. Ехидный старик! Теперь ты…

— Старики — народ известный. Между прочим, ребята! На днях я в одной книжке насчет стариков и молодых такое место прочел — ух, ты!

Лев достал с полки небольшую книжку. Андрею показалось, что книжка была приготовлена специально для них.

«Может быть, он знал, что мы придем?» — подумал Андрей.

— Вас интересует? — спросил Лев.

— Читай, читай! — сказал Джонни.

— «То, что в старике называется благоразумным, — начал Лев, — это не что иное, как панический страх, которым он одержим, и безумная боязнь что-либо предпринять. Поэтому, если он не рискнул пойти навстречу какой-нибудь опасности, от которой погиб молодой человек, это не потому, что он предвидел катастрофу, но потому, что в нем не хватало огня, чтобы зажечь благородные порывы, которые делают нас дерзновенными, между тем как удальство молодого человека является как бы залогом успеха его предприятия, ибо его побуждает к действию тот пыл, от которого зависит и быстрота и легкость выполнения всего дела. Только молодость способна к действию». Вот что, братцы мои, писали умные люди за четыреста лет до нас. — Лев захлопнул книжку и поставил на полку. — Тут дальше описывается, как в одной мифической стране во главе всех дел стояли молодые и как перед ними преклонялись старики. Впрочем, что там четыреста лет назад! Читали сегодня газету? Нет? Напрасно. Опанас отучил вас читать интересные вещи!

— А ну его в болото! — вспыхнул Андрей.

Лев торжествовал — недаром все эти месяцы он исподтишка восстанавливал ребят против Опанаса.

— Не разбираюсь я в этих делах! — сумрачно сказал Джонни. — Начну газету читать, черт ее знает — не пойму, из-за чего они дерутся, о чем спорят…

— Перегрызли бы глотку друг другу, черт с ними! — вставил все время молчавший Богородица.

В это время в окно постучали.

— А вот и Юля, — сказал Лев. — Соловьев баснями кормить не придется. Я сейчас.

Лев вышел. Через четверть часа компания пила чай, ела бутерброды с колбасой и сыром и пила водку.

— Ну, баста, — сказал Андрей, выпив третью рюмку.

Лев убрал со стола, вынес тарелки, рюмки и вилки на кухню и, возвратившись в комнату, запер за собой дверь.

— Никто не подслушивает? — тревожно спросил Джонни.

— Некому, — успокоил его Лев. — Ну так, стало быть, что же вам от меня требуется?

— Вот что, — сказал Андрей. — Нам надоел Опанас. Чего он хочет, мы не знаем.

— А сами вы чего хотите?

— И этого мы не знаем, — признался Андрей. — Впрочем, знаем: делать что-то хочется, Лев! А что — неизвестно!

— В комсомол пошли бы, — усмехнулся Лев. — Хотя вряд ли вас в комсомол примут. Удивляюсь, как вас еще в театре держат.

— Тоска! — тихо сказал Андрей.

— И потом, при чем вообще я? — рассердился почему-то Лев. — Что такое я? Что я могу знать? Я сам ничего не знаю!

— Ну и пошел ты к дьяволу! — сказал в бешенстве Андрей и поднялся.

«Нет, эти не предадут», — решил Лев.

— Постой, — сказал он, останавливая Андрея. — Я вам верю. Будем откровенны. Вы не знаете, что вам делать? Так?

— Да, — сказал Андрей.

— Вы думаете, у меня есть программа?

— Вероятно, — сказал Джонни.

— Если нет — выдумаешь! — прибавил Богородица.

— Программы у меня никакой нет, мне она не нужна. Мне, как… как сапожнику, убеждения не требуются, — Лев усмехнулся. — Но я ваш старый друг и могу кое-что посоветовать.

— Послушаем. — Андрей снова сел.

— Соберите «Круг», и там поговорим о положении вещей.

— Почему ты не хочешь сейчас говорить?

— Ну, знаешь, так сразу не делается. И потом здесь неудобно.

— Хорошо, — сказал Андрей. — Мы созовем «Круг».

— И пусть меня попросит прийти сам Опанас, — холодно сказал Лев.

— Ладно. — Андрей поднялся. За ним поднялись и остальные.

На следующий день поздно вечером Андрей зашел к Опанасу. Тот, накрывшись потрепанной шинелью, читал, лежа на кровати.

— Что читаешь? — спросил Андрей.

— «Виринею», — ответил тот. — Ах, сладкая баба была! — Опанас помолчал и вдруг в упор спросил: — О чем говорили вчера с Кагардэ?

— А это ты сейчас узнаешь. Мы не скрываем. Мы к Льву пошли, узнав, что ты созвал «Круг», а помощников своих не пригласил.

— За тобой посылали десять раз, тебя не было дома.

— Ловко. Решили собраться утром, а за мной послали вечером. Хитрый ты, Опанас! Не замечал я этого за тобой. Скажи, что решили?

— Честное слово, просто болтали. И насчет Льва, не скрою. Этот авантюрист у всех на языке. «Лев, Лев» — только и слышишь!

Опанас досадливо натянул на себя шинель.

— Я бы его к «Кругу» не подпускал. Ему с уголовниками дело иметь!

— Да? — издеваясь, спросил Андрей. С уголовными?

— Да, с уголовниками, — закричал Опанас, и в углах его губ появилась пена. — Вот погоди, он себя покажет.

— Как он себя покажет, это будет видно. А ты себя уже показал. Вот что — я тебе должен передать: мы…

— Кто это — «мы»?

— Это я, Джонни, Богородица. Так вот мы требуем, чтобы через три дня ты сделал на «Круге» доклад о твоих планах. Если откажешься — мы созовем «Круг» и пошлем тебя… Понял?

— Понял. Убирайся к черту!

Андрей подошел к двери.

— Сегодня второе. Шестого, значит. Я думаю, у Камневой будет лучше всего. И вот что — пригласи Льва. Это тоже наше требование.

Андрей помахал Опанасу рукой и вышел.

Опанас охрип. Он несколько раз пил воду, наливая ее дрожащей рукой.

— Иных путей, — говорил Опанас, — я не знаю. Наш устав твердо заявляет о лояльности. Мы должны помнить основную задачу «Круга»: трудящаяся молодежь, молодежь, так сказать, интеллигентная, имеет право, ну, на самоопределение, самоорганизацию, что ли. Наша задача, в это смутное время, время нравственных шатаний и распущенности, — оградить и спасти лучшую часть молодежи от разврата, разложения, воссоединить дух свободомыслящей интеллигенции. И я думаю, когда партия увидит воочию, что мы ей не мешаем, что мы лишь побочная организация, стоящая вне политики, она даст нам право на легальное существование.

Опанас окончил речь, сел у стены и, закутавшись в шинель, выставил из воротника кончик бледного носа.

— Теперь поговорим. Ну, кто там хочет? — спросил Джонни, он председательствовал на «Круге». — Лев, давай!

Лев сидел в углу, в полумраке. Около него суетился Богородица.

— Может быть, кто-нибудь еще скажет? — предложил Лев. — Человек я новый, послушаю.

«Каков дипломат! — подумал Опанас. — Три месяца под меня яму копает и скромничает, подлый притворщик! — Он посмотрел на свои драные штаны, вспомнил, что завтра обязательно надо купить новые, а денег нет. У кого бы попросить? — думал он. — У Джонни — нет. У Богородицы — нет. Разве у Льва? Подлец, проходимец. А, наплевать!»

— Пускай Лев говорит, — сказал он и еще плотнее закутался в шинель.

Лев встал, сунул свою папку Богородице и вышел к столу.

— Я очень внимательно слушал речь Опанаса. Но мне хочется знать, читал ли Опанас, ну, скажем, Ленина?

— Пустил ты козла в огород, — шепнул Опанасу Виктор. — Ох, не нравится мне все это.

— Может быть, Лев забыл, что здесь не комсомольский комитет? — язвительно заметила Лена.

Опанас и Виктор рассмеялись.

Лев обвел комнату суровым взглядом. Сделалось тихо.

— Прочитав Ленина, вы усвоите весьма простую истину, — сказал Лев медленно и веско, — которая, к крайнему моему сожалению, разобьет ваши светлые мечты, господа заговорщики, о том, чтобы сделаться легальной организацией и войти в полюбовную сделку с большевиками. Очень жаль, но вы просто политически неграмотные люди. Ведь это же идиотизм думать, что в стране диктатуры пролетариата будет позволено существовать открыто вам, спасателям нравственности, как изволил выразиться Опанас. Вообще говоря, для охраны молодых интеллигентных девушек и юношей у советской власти найдутся другие организации. И, если ей захочется, она их создаст сама, без вашей помощи. Но я, глубоко тронутый заботами «Круга» о моей нравственности, все же сомневаюсь, что Андрей Компанеец пришел в «Круг» только из этических, так сказать, побуждений. Так ведь, Андрюша?

Тот кивнул.

— Все вы, здесь собравшиеся, не в ладах с предержащими властями. Мой отец, как вам известно, был расстрелян, и я, хоть и не настолько глуп, чтобы мстить за него, все же в активе советской власти не состою. Каждый из нас кое-что потерял в результате некоторых событий в семнадцатом году и каждый хочет это потерянное вернуть.

— Не каждый! — заметил Виктор.

— Я вообще ничего не потеряла, — обронила Лена.

— Вы наивные люди, — усмехнулся Лев. — Ей-богу, неужели вы думаете, что так просто порвать со своим классом? Будьте покойны, он в нас сидит очень и очень крепко. И вот, знаете, когда вы придете к партии, откроете ей свои высокие цели, а кстати приложите списочек членов вашего благородного общества, вряд ли что выйдет… Я говорю с вами открыто! — злобно закричал он. — Я знаю, что здесь нет людей, которые верят и живут идеями Опанаса… Пора кончать с детством и отрочеством. Вы уже не дети, вы взрослые люди. Взрослые ищут дорогу в жизнь, а вы все еще играете, все еще развлекаетесь. Надо оглянуться кругом.

— Что же ты предлагаешь? — спросил Андрей.

— Первое: идея Опанаса о союзе интеллигентной молодежи — блестящая идея.

Виктор вскочил и принялся бешено аплодировать.

Андрей недоумевающе посмотрел на Джонни.

Опанас старался скрыть горделивую улыбку.

— Но эта идея, — продолжал Лев, — выдумана не Опанасом, она носится в воздухе. Вероятно, тысячи людей, подобных нам, думают об этом.

— Надо их всех собрать! — в восторге закричал Виктор.

Лена внимательно посмотрела на Льва и заметила, как он улыбнулся скользкой, презрительной усмешкой. Ей стало страшно. «Господи, кто же он? — подумала она. — Куда он заведет нас?»

Собрать их при существующих порядках нельзя, — сказал Лев. — Впрочем, если бы мы их и собрали, сделать нам ничего бы не удалось.

— Почему? — спросил Андрей.

— Потому, что мы распылены, мы бессильны, нам ничего не дадут сделать. В их руках — все, в наших — ничего.

— Значит?

— Значит, — веско ответил Андрею Лев, — надо ждать.

— Пошел к черту! — закричал Андрей. — Нечего было и собираться!

— Дай ему договорить, — вмешался Джонни.

— Нет, я полагаю, что надо было собраться. Слушайте, беда ваша в том, что вы хлюпики.

— Что ты сказал? — Рассвирепевший Андрей поднялся.

— То и сказал. Хлюпики вы. Заговорщиков из себя корчите! Сидеть бы вам дома да зубрить алгебру — от сих до сих. — Лев помолчал и продолжал, не глядя на Андрея: — В нашем деле главное — всех одной веревкой связать.

— Где же ты ее, этакую веревку, достанешь? — спросил Джонни.

— Выдумаем!

Поднялся Опанас. Его глаза растерянно блуждали по сторонам, а руки торопливо искали что-то в карманах.

— Да, — вдруг вспомнив, сказал он. — Пусть Лев мне ответит. Что же он, свою организацию хочет создать?

— Нет. Я хочу сохранить «Круг».

Опанас опешил и, не найдя что сказать, снова сел.

— Здорово! — восхищенно сказал Виктор. — Молодец, Лев! — Он нагнулся к Лене и шепнул: — Правда, молодец?

Лена, не ответив, вздохнула. Ей сделалось тоскливо: вот Виктор снова, очертя голову, бросается за Львом. Не правился ей Лев, не нравилось его птичье лицо, его непомерно высокий лоб, белесые брови, холодные глаза и тонкие жесткие губы. «Иезуит», — подумала она.

— Да, я хочу сохранить «Круг», — сказал Лев. — Это мой второй совет — ведь я могу вам только советовать. — Лев подмигнул Богородице. — Но я думаю, что в дальнейшем «Круг» займется вещами более серьезными.

— Например? — издевательским тоном спросил Андрей. — Ленина читать?

— Ты угадал. Читать Ленина. И газеты. И беседовать со зрителями в театре. И писать соответствующие стихи. И, если будет надо, — делать бомбы.

— Что? — Лена встала. — Какие бомбы?

— Обыкновенные, Лена, бомбы. Те самые, которыми человека разносит на куски.

— Не смей!.. — крикнула Лена. — Витя, пойдем отсюда. Он… Я не знаю, чего он хочет… Женя, что он говорит?!

Женя пожала плечами и усмехнулась. Она не сводила со Льва восхищенных глаз.

— Никаких бомб, — сказал Андрей. — Успокойся, Лена. Он просто треплется!

— А как же, Андрюша, насчет бунта и прочего? — усмехнулся Лев. — Помнишь, говорил?

— Мало ли что я говорил!

— Остыл?

— Пошел к дьяволу! — цыкнул на него Андрей.

— Ну, успокойтесь, — улыбнулся Лев. — Конечно, насчет бомб я пошутил. Ну, и нервные вы! Так вот, читать газеты, книги и привлекать новых людей.

— А-а, это пресно! Пресно и скучно! — глухо сказал Андрей. — Не то!

— Андрею я могу предложить другую работу, — двусмысленно заметил Лев. — Но мне надо посмотреть, на что он годен.

— Только не на подлость! — отрезал Андрей.

— Послушайте, друзья! — сказал примиряюще Лев. — Я хочу вам доказать, почему нужен «Круг». Хотя вы за газетами следите плохо, но, вероятно, все же знаете, что сейчас происходит внутри партии.

— Это всем известно, — вставил Джонни. — Нам надо знать, чего хочет так называемая оппозиция и может ли она быть полезной нам.

— Ясней, ясней, — крикнул Опанас.

— Коля, друг, все будет ясно в свой час! Сказано у пророка: каждой вещи свое время.

— Дальше, дальше, — заторопился Виктор. — Ты о троцкистах говорил…

— Вот я и думаю, — задумчиво, как бы про себя, проговорил Лев, — есть расчет поддержать их.

— Так они и захотели твоей поддержки! — насмешливо сказал Андрей, — помощник тоже!

— Я и говорю, — спокойно продолжал Лев, не обращая внимания на шум, — их надо поддержать. Пускай создают свою партию. Ч-черт! Над этим надо подумать! Да, да, — выкрикнул вдруг он, — конечно, поддержать! Дело в том, чтобы… Хотя об этом…

— Ты что-нибудь понимаешь? — спросил Андрей Джонни.

Тот пожал плечами. Все молчали.

— Даже жутко становится, — тихо сказал Андрей. — Ты о чем говоришь, Лев?

Вот что, — резко заметил Лев, — или вы слушайте меня, или катитесь к черту. Вы мне нужны, как прошлогодний снег.

— Успокойся, Лев, — вмешался Виктор. — Послушай-ка, у меня такой вопрос. Во имя чего все это делается? Во имя какой цели, идеалов, во имя какой власти?

— Опять об одном и том же. Вот тупость! Идеалы, цель, благородство. Это все видно будет — как и что. Будут править люди.

— Народ? — спросил Лев.

— Народ умеет винтовку носить, — презрительно отозвался Лев. — Он сражением не руководил. Народ кирпичи носил на стройку, а строили архитекторы. А архитекторам кто-то деньги давал. Народ! Народ — это толпа. Это стадо.

— Это не по мне! — сказал Андрей. — Все, что ты сейчас говорил, я не принимаю.

— Н-да, — протянул Джонни и болезненно сморщился, — это, стало быть, так: если мой отец дворник, — меня к черту? Я, стало быть, в стаде останусь?

— Да нет, не то, не так вы меня поняли! — мгновенно нашелся Лев, увидев, что Андрей и Джонни вдруг помрачнели. — Ведь это к слову, это ведь фантазия, мечты. Это медведь неубитый. Давайте о деле, а о фантазиях потом. Значит, коротко: «Круг» сохранить. Быть готовыми к тому времени, когда к нам придут за помощью. Но, если можно, — быть активнее самим.

Виктор, Богородица, Женя захлопали Льву. Опанас подбежал к нему и стал жать руку — он решил, что попросить у Льва денег можно. Лена сидела мрачная. Андрей и Джонни говорили о чем-то друг с другом.

— Вот что, — сказал Андрей. — Мы решили пока в «Круге» остаться. Посмотрим, что будет дальше.

— Вот и здорово, вот и хорошо! — вставил Виктор.

— Постойте, — сказал Богородица. — Я думаю, что Опанасу одному с работой не справиться. Я предлагаю, чтобы «Кругом» руководил Лев.

— Нет, нет, — запротестовал Лев. — Я согласился только на то, чтобы дать совет. Я даже не член «Круга» и быть им не хочу. Но если «Круг» попросит Опанаса советоваться иногда со мной…

— Не иногда, а всегда, — восторженно сказал Виктор.

Лена печально покачала головой. Ей вдруг показалось, что и она, и Андрей, и Джонни, и Виктор — в руках у этого длинного, лобастого человека, приехавшего неизвестно откуда, посланного неведомо кем.

…Виктор и Лена ушли с собрания раньше всех. Джонни, Опанас и Лев, сопровождаемый Богородицей, вышли последними.

Всю дорогу до Рыночной улицы Опанас думал о том, как бы ему попросить у Льва денег. Наконец, когда, разговаривая о каких-то пустяках, все дошли до переулка, где Опанасу надо было сворачивать, он отозвал Льва в сторону и, потея и запинаясь, попросил в долг пятерку. Лев, не говоря ни слова, вытащил из бумажника деньги и сунул их Опанасу.

— Будем вместе работать, — сказал Лев. — Я лучшего хочу. А насчет денег — не стесняйся, всегда выручу. Ну, всего.

Лев похлопал по плечу Опанаса и исчез в густой сетке дождя. Опанас, хлюпая по лужам ботинками, медленно поплелся к дому.

Глава шестая

Проехав около ста верст поездом, Лев и Богородица сошли на маленькой станции. Это была уже территория Тамбовской губернии. От станции им предстояло пройти до Двориков двадцать с чем-то верст.

— Вот на этой станции, — рассказывал Богородица, — во время антоновского восстания отсиживались двориковские коммунисты. Начальником был у них какой-то здешний коммунист, а самым смелым разведчиком считался Листрат Бетин. Брат Листрата, Ленька, служил в батраках сначала у Петра Ивановича Сторожева, потом у земского ямщика Никиты Семеновича. Когда Сторожев ушел к Антонову, он и Леньку с собой утянул. Ленька был парень вихлястый. Поругался как-то со Сторожевым и переметнулся к красным, тоже в разведке служил, где и его братец Листрат. А была у Леньки в селе Грязнухе милаха — Наташа. Сторожев задумал Леньке отомстить и наговорил ей всякой чепухи: Ленька, мол, на коммунистке женится, ее, Наташу, почем зря поносит. А Наташа, забыл сказать, была в то время беременная. Она, рассказывают, с ума сходила, тоскуя по Леньке. Потом услышала от Сторожева эту самую сплетню и задумала отомстить. Как-то зашел к ней в избу красноармеец, она его возьми да убей. А сама после этого сошла с ума. Так и родила без памяти. И до сих пор помешанная. Бродит и песни поет.

— А Ленька?

— А вот слушай. Когда Петр Иванович сдался ревкому, караульным около него поставили Леньку. Ночью, часов за шесть до расстрела, Сторожев заманил Леньку в амбар и ткнул его ножом. Чуть не насмерть. А сам дал тягу.

— Это я знаю. Я ведь его и спас! — признался Лев.

— Ну?

— Лошадь ему достал. Документы…

— Вот что! У нас ведь болтали, будто Сторожев ограбил какого-то парня из Пахотного Угла. Это ты и был?

— Я и был.

Они рассмеялись.

— Ты о Леньке не досказал, — напомнил Лев.

— Ленька выздоровел. Седой только стал. После этого случая добровольцем ушел в армию. Сейчас он служит где-то на границе. Наташу все думает к себе взять. На нее иногда просветление находит, как будто выздоравливать начинает. Неделю походит здоровой, потом опять за свое… А сынишка у нее хороший.

Они прошли домики станционного поселка. Кое-где на дороге до сих пор валялись изогнутые рельсы, память о налете Антонова на станцию. На окраине Лев увидел полусгоревшие избы, развалившиеся хлевы и амбары.

День клонился к ночи. Лев и Богородица решили дойти до Александровки, переночевать там и на рассвете двинуть в Дворики.

— А ты не боишься в Дворики показываться? — осведомился Богородица. — Знают ведь тебя там. И отца помнят.

— Пустяки. Мало ли что мы мальчишками делали. Да и вряд ли узнают, подрос я.

— Да, брат, вымахал…

Они помолчали.

Потом Богородица сказал:

— Слушай, Лев, ты не передумал? Я насчет Сергея Ивановича Сторожева.

— В печенках он у тебя сидит…

— У-у, пес, так бы я его и кокнул, — злобно проворчал Богородица; глаза его налились кровью.

— Пожалуйста, я не против, — усмехнулся Лев. — Только пользы не вижу по одному кокать.

— Ничего, я нашелся, и другие найдутся.

— Найдем, найдем! — Лев вспомнил о Богданове. Тот ненавидел нового секретаря губкома до бешенства; они встречались не раз в Москве, и встречи эти для Богданова кончались очень плохо. — На Сторожева, — вслух сказал Лев, — многие зубы точат.

— Ну и я вот тоже.

— Ну, хватит! Я-то тут при чем?

— Я все знаю.

— Дурак. Что же ты знаешь?

— Так, догадываюсь.

— А ты не догадывайся. — Голос Льва зазвенел.

— Почему же это?

— Все потому же…

— Мне-то уж ты поверить бы мог…

— Там посмотрим.

Рожь уже убрали, под солнцем шумели овсы. Дорога, утрамбованная дождями и зноем, упиралась в самый горизонт. Она разрезала огромный кусок земли на две части. По одну сторону дороги лежали заросшие травой пары, по другую — на много верст шло ощетинившееся жнивье.

К закату подошли к Александровке. Вдоль глубокой, длинной лощины тянулись в один ряд избы. На высоком месте стояла старая серенькая церковь. На ее куполе горели звезды. От колокольни протянулась длинная тень, она сползала в овраг к холодной, быстрой речушке.

Богородица и Лев прошли деревянный, шатающийся мостик и поднялись к селу. Богородицу здесь знали, он кланялся направо и налево.

Ночевали у александровского священника, благодушного и грязноватого. Он копался в огороде.

— Трудом, батюшка, занялись? — насмешливо спросил Лев. — Православные-то отшатнулись?

— Плохо, сыне, плохо, — повторил поп слова пушкинского Варлаама. — Христиане скупы стали, деньгу любят, деньгу прячут…

— А вы не унываете, видно? Надеетесь на что-то?

— На царствие небесное, — отшутился отец Павел. — Вдруг да затрубят архангелы. Теперь все может быть.

— Как же вы во время антоновщины спаслись?

— А так. Ни тем, ни другим молебнов не служил. Воюйте, как знаете, а я ни при чем.

— Хитрый вы, отец Павел.

— Пятый десяток тяну, научился жить.

Поп был рад собеседнику и проболтал с ним весь вечер. Лев кощунствовал, но кощунствовал так остроумно, что отец Павел не обижался.

На сеновале, куда отец Павел поместил их, Богородица, придвинувшись к Льву, начал рассказывать о себе. Видно, он давно томился в одиночестве, давно мечтал поведать кому-нибудь свои мысли.

— Ты давеча в споре с попом прав был, — шептан он. — Крестом ничего не сделаешь, нужен меч. Я в бога веровал, в монахи собирался идти, священником думал послужить. В Москву даже собирался ехать, в духовную академию. А потом прихлопнули ее. И тут у меня все зашаталось. Как же так, думаю, господи? Служители твои готовились к великому подвигу, а ты не помог им? Потом церкви стали закрывать, кресты сбрасывать… Сначала думал, — это искус, божья премудрость, отец мне все так и говорил. Да отец ведь в бога вовсе и не верил, он хитрый был. Ему лишь бы жить, а чем жить — наплевать. Вот и споткнулся, зарвался. В политику полез — его и услали в Соловки. Я не от него веру перенял. Мать у меня святая женщина. Верует широко, видит бога во всем мире. В цветке видит, в птице. Она и меня учила: бог, говорит, это жизнь. Жизнь любишь, и бога любить надо… А тут все смешалось. Война, кровь. Как же, думаю, такую жизнь любить? Ну и бога тоже? Ведь бог жизнь дарует? Ну, пошли искус на год, на два, на три! А ведь тут десять лет. За что? За какие грехи? За чьи грехи? Стало быть, бог за народ взялся. Ну, накажи, кого надо, ну, пошли мор… Вот и поколебался. Тосковал, ночи не спал, молился, все ждал — во сне бог ко мне придет, укажет, что делать, расскажет, почему такое. Ведь я — то чист, я верую, скажи хоть мне-то это. Так и не пришел. Во сне девок вижу, а бога никак. Озлобился, очерствел, бросил молиться, махнул рукой. Значит, думаю, все пустое. А пустоты я не могу выносить, душа пустоты не терпит. Я все думал, думал: где же дорога, где истина, где огонь? И вот я веру себе новую создал. Вера такая, — шептал Богородица. Он хватал в темноте Льва за руки, задыхался, дрожал всем телом. — Человек есть бог! Все для меня и весь мир для меня создан. Богочеловека надо найти, в него поверить, апостолом его быть. Христа только двенадцать человек сначала понимали, да и те кое-как. Один предателем оказался, другой отрекся, третий не поверил. Девять человек нашли богочеловека. Они ведь тоже, вроде меня, ходили, тосковали о нем и кричали, может быть, как я кричу: где же ты? И у нас, и по нашей земле ходит богочеловек, и вот я ищу его, и зову его: боже, где ты? Когда ты приехал, я во сне тебя видел, будто бы стоишь ты в поле и смотришь на мир, и все знаешь. Откройся мне, не молчи. Не молчи, Лев, не смейся. Слышишь?! Я веровать хочу.

Богородица зарыдал, забился в припадке. Лев упал на него, скрутил ему руки; Богородица извивался, хрипел, страшно скрипел зубами. На мгновение он утихал, потом снова начинал биться.

Наконец затих.

Он еще спал, когда Лев проснулся, тихонько соскочил на пол и открыл ворота сарая. Они были обращены к полю; по жнивью стлался клочковатый туман. Только у самого горизонта зажглось маленькое, невидимое до этого мгновения, облачко. Где-то солнце уже стояло высоко в небе, где-то уже началась жизнь, начались дневные заботы, но здесь, на краю зеленого оврага, с вершины которого были видны поля и деревушки, хутора и дальние рощи, — было еще сумрачно. Потом теплый солнечный круг поднялся над землей, и вдруг все засверкало, туманы испарились, загорланил петух, собака, свернувшаяся клубком в соломе, блаженно потянулась, загоготал гусь, вытянув к солнцу длинную шею, на речке блеснула золотая рябь, ветерок сдул с овсов и проса ночную росу.

В селе поднялся говор, застучали колеса, заржали лошади. Пастух щелкнул кнутом, точно выстрел прокатился по лощине и замер где-то в дальних камышах; пыль, улегшаяся за ночь и смоченная росой, высохла и побежала вслед за первой подводой. На токах уже плясали цепы, завывали барабаны молотилок. Начался день.

…Проснулся Богородица. Он не помнил о вчерашнем, щурясь оглядывался вокруг, прислушивался к шуму, наполнившему село.

Попадья позвала их завтракать. Они поели и двинулись в путь. Вскоре они были в Двориках.

Оказалось, что мать Богородицы уехала по каким-то делам в Тамбов, в доме осталась глухая кухарка Аксинья. Богородица этому обстоятельству откровенно обрадовался.

— Вот уж теперь мы насчет баб смекнем! — Он противно облизнулся, и Льву стало не по себе.

«Бога ищет и баб не забывает, — мелькнуло в мыслях. — Уж не сумасшедший ли он?»

Богородица водил его по селу, рассказывал о боях и пожарах во время антоновского восстания, показал дом Петра Ивановича.

— Да, — вспомнил он. — Помнишь, я давал тебе адрес Сторожева. Он бежал сначала в Румынию и служил там в сигуранце, потом перебрался в Польшу. Там он до сих пор служит в разведке, в дефензиве. Это точно, это мне по секрету сказали. Пригодился тебе его адрес?

— Нет, потерял.

И чтобы переменить разговор, Лев спросил:

— А это чья изба?

— Брата Петра Ивановича — Семена. Он председателем в здешней артели. Они тут затеяли сообща обрабатывать землю.

— Коммуна, что ли? — спросил Лев.

— Нет, до коммуны не дошло. У них и без того война идет. Погоди, мы еще на сход с тобой отправимся. Послушаем, как мужики ругаются.

После ужина Лев и Богородица вышли на крыльцо. Мимо поповского дома шел человек в военной форме. Он вел за руку мальчишку.

— Шельмец, — приговаривал он. — Я тебе покажу озорничать.

— Это вот и есть Ленька! — шепнул Богородица.

— Что ты? Ведь он молодым должен быть.

— Говорю — поседел.

Ленька остановился у крыльца, поздоровался с Богородицей и пристально посмотрел на Льва, словно что-то припоминая.

— Из города? — спросил он, свертывая цигарку.

— Оттуда.

— Жарынь-то какая, благодать. Да не верещи ты, — цыкнул он на мальчика — тот стоял, ухватившись ручонкой за отцовскую рубаху, и хныкал.

— Хороша погода.

— Почем хлеб в городе?

Богородица ответил.

— А ты что, на побывку приехал?

— Вот их хочу к себе перевезти. И так забот полно, а я тут еще в артельные дела ввязался.

— Как там у них?

— В артели-то? Они себе землю, ту, что вокруг озера, требуют. Земля сторожевская, а они все — красные партизаны. По праву им принадлежит земля. Так нет, уперлись, кулаки чертовы. Не дадим, кричат, больно-де жирны, и озеро им, и землю им.

— Жадничают.

— Не говори. Как волки вцепились. И кто? Пантелей Лукич да Селиверст Петров. Чуть не в драку. Бандитское семя. Зря я их в антоновщину не стукнул.

— Это что за Селиверст? — безразлично спросил Лев.

— Заместителем председателя бандитского комитета был, — ответил Ленька. — И тогда над нами глумился, и сейчас глумится. Ох, шкура! Не знаю, что это с ними канителятся. Ну, пойдем! — Ленька взял сына за руку.

— Как Наташа? — спросил Богородица.

Ленька махнул рукой.

— Плохо. Две недели здорова, месяц больна. Измучился.

— Ты бы ее в город повез.

— Вот хочу взять к себе в часть. Лечить буду. Ну, прощайте.

— Н-да, — протянул Лев. — Вот так стегануло Леньку!

Темнело. В селе кончили ужинать, девки собирались «на улицу». Где-то уже пели под гармошку.

— Идем, — предложил Богородица.

Вдоль Большого порядка шла «улица». На бревнах против школы сидела толпа. Гармонист играл «страдание», девушки пели:

Едва успевала окончить прибаску одна, другая затягивала свою:

Третья пела следующую:

Лев давно не слыхал прибасок; он, улыбаясь, слушал состязание девушек:

Лев оглянулся, Богородица исчез.

«Вот подлец, — подумал Лев. — Кралю ищет».

— Мишка! — крикнул он. Ответа не было.

Другая пела:

Состязание длилось больше часа. Казалось, запас прибасок у девушек неиссякаем. А гармонист все так же скучающе, положив голову на гармонь, выводил «страдание».

Лев поискал среди девушек и парней Богородицу, не нашел и побрел по селу. У речки он встретил новую «улицу». Эта направлялась в соседнее село. Впереди шагал гармонист, по бокам его, словно охрана, шли певуньи. Остальные растянулись по дороге, спорили, грызли семечки, притоптывали каблуками.

Сзади шли мальчишки; они орали прибаски, изображали взрослых. Одного из них мать тащила домой, подгоняя шлепками. Парнишка визжал и вырывался.

— Ой, не буду, ой, не буду, маманя!

— Подлец, — ворчала мать. — Безотцовщина! Вот я тебе. Был бы дома отец, он бы с тебя шкуру содрал!

Лев шел вслед за матерью и сыном. Женщина вошла в дом Сторожева.

«Уж не Митя ли это?» — подумал Лев.

— Привела? — спросил кто-то из темноты хриплым голосом.

— Привела. Ты бы выпорол его, Андриян.

— Пори сама! Митька! — послышался опять тот же голос. — А, Митька, в ночное поедешь?

— Не по-е-еду!

— Я вот те не поеду, шельмец. Я тебе не мать, враз выпорю.

— А я убегу.

— Я те убегу. Ну, кому сказал? Марш спать, разбужу рано.

Голоса утихли.

«Мальчик, видать, в отца пошел — с норовом», — подумал Лев и решил завтра же увидеться с женой Сторожева.

В темноте он наткнулся на каких-то женщин; они сидели у крылечка, неторопливо разговаривали, щелкали семечки.

Лев подсел к ним.

— Кто это? Ваня, это ты?

— Нет, не Ваня.

— Незнакомый?

— Незнакомый.

— Он с поповичем из города приехал. Я его давеча видела. Так, что ли?

— Правильно.

— Ну, как у вас в городу?

— Помаленьку.

— В городу хорошо, — убежденно сказал кто-то. — Отработают срок, ручки в брючки, и с мадамой гулять. Прогуляются и чай с ситным пьют.

Все сидевшие вдруг заговорили, перебивая друг друга о городской легкой жизни, о нарядах, о ситном хлебе и калачах.

— Вовек до городских не дойдем, — сказала женщина, сидевшая рядом со Львом.

— Ну, не скажи, — отозвались с верхней ступеньки. — Еще как дойдем.

— Уж не ты ли?

— А может, и я.

— Погляди на нее, бабы! Ольга-то про чего болтает, батюшки. Барыней быть собирается.

— Не барыней, а вообще. Батька говорит, артель — верное дело.

— Пойди ты, куда подальше. Артель, артель! Землю им дай, трактор им дай. А-артельщики. Кто у нас в артели-то? Андрей Козел да Пашка глухой? Работнички!

— Да ну вас, бабы, расквакались, — остановила спорщиц женщина, только что вышедшая из избы. — Споем, что ли?

— А верно, спойте, — попросил Лев. — Знаете, эту — «Я коров доила».

— Знаем, знаем. Оля, запевай.

Оля законфузилась, начала отказываться, ее долго упрашивали. Наконец Лев подошел к ней, попросил спеть.

— В городе такого не поют небось? — сконфуженно прошептала она. Лев попросил еще раз. Оля немного помолчала и запела.

выводила Оля.

Бабы хорошо вторили Оле. Они пели эту песню с детства, они помнили, как пели ее их матери и их бабки.

— Пойдемте спать? — предложила одна из баб, когда допели.

Женщины, кряхтя и зевая, вставали. На крыльце осталась Оля. Она куталась в цветной платок.

— А ты что же домой не идешь?

Люблю посидеть при луне. Свет у нее какой-то чудной. Вон и крыша у церкви белая стала. На луне люди живут?

— Нет, не живут.

— А почему?

— Воздуха там нет. Дышать нечем.

— Вот как! А мне болтали — живут.

— Пойдем пройдемся.

— Скучно вам будет с нами, с деревенскими.

— Идем, идем.

Они пошли по задам, мимо скирд соломы, залитых лунным светом. Где-то слышались прибаски и гармошка. Между ометами бродил заплутавшийся теленок и жалобно мычал.

Лев обнял Олю. Она стряхнула его руку.

— Не надо. А то уйду. Лучше расскажите чего-нибудь.

Лев предложил ей посидеть в омете, она спокойно согласилась. Усевшись на солому, она стала расспрашивать его о том, как живут городские девушки, с кем гуляют, как любят, как наряжаются, много ли среди них ученых.

— Эх, и хотела бы я быть ученой! — мечтательно сказала она.

— Зачем? Все бабы учеными будут, как же мужьям жить? Кому щи варить, кому детей рожать?

Оля вздохнула и промолчала. Лев снова обнял ее, она резко отстранилась.

— Я уйду.

— Ну, ну, ладно.

— Чудные вы какие-то городские. Думаете — раз деревенская, так сама на шею бросится. Стыдно это.

«Тоже передовая», — сердито подумал Лев.

Он прилег около Ольги на солому. Ольга начала рассказывать о селе. Лев слушал ее с досадой.

— Ну, я пойду. Спать пора! — Он встал.

— Приходите завтра, — ласково сказала Ольга. — Хорошо вы рассказываете.

— Поцелуешь?

— Э, нет. Этого не ждите.

Она засмеялась, подобрала платок и подала Льву мягкую ладонь.

Утром Льва разбудил какой-то грохот. Лев вышел из амбара, где спал, и увидел на дороге трактор. За рулем сидел худощавый мужичонка с козлиной бородой. С ним разговаривал хмурый крестьянин.

— Этот жеребчик не подведет, — захлебываясь от смеха, лопотал мужик, сидевший на тракторе.

— Дьявол, — любовно говорил хмурый, похлопывая по железным бокам машины. — Выдали без помехи?

— Безо всего. Увидали меня, кричат: Андрей Андреич, лошадь твоя здесь. Запрягай.

— Конь в полной готовности. Ты на нем на сходку явись. Подействует.

— Обязательно. Да, чего-то я тебе хотел сказать? Ха, вспомнил. Ты знаешь — Пантелей Лукич с Селиверстом Петровым трактор задумали купить.

— Ну?

— Право слово. Пантелеев сын сказал. Опять сильными, суки, стали.

— Ничего, сильней нас не будут.

Андрей Андреевич включил газ, и машина, грохоча, пошла по дороге. Хмурый мужик смотрел ей вслед.

Подошел Лев.

— Артель, что ли, трактор получила?

— Артель, — задумчиво ответил крестьянин. — Вот Андрея Андреевича выучили ездить. На курсах был. Ученым стал. А вы кто такой?

— Я из города.

Хмурый мужик подозрительно посмотрел на Льва.

— Но каким же делам приехали? — спросил он.

— Да так, поразмяться, — спокойно ответил Лев.

— А кто же вы такие будете?

— Сапожник.

— Обличье у вас не простое.

— Дело не в обличье.

— Это так, — согласился хмурый мужик.

— А вы председатель артели? — спросил Лев.

— Да. Сторожев я, Семен.

— Петров брат?

— А вы его откуда знаете?

— Да так, слышал.

Семен снова недоверчиво взглянул на Льва.

— В Польше, бандит, живет. Зубы оттачивает, — сказал он и поскреб бороду. — А вон того мужика, — он качнул головой вслед удаляющейся машине, — весь век Козлом звали. Козел и Козел. Бедный он, угнетенный был. Когда, к примеру, мужики отступали от красных — и он с ними уехал. С чего уехал — и сам не знал.

— И ты отступал?

— А как же? Все отступали. Неведомо зачем. Туман в голову зашел. А теперь этот Козел словам разным на курсах научился. Карбюратор, говорит, у меня в порядке. Леший его знает, что это за хреновина.

Семен засмеялся и ушел, покачивая головой и посмеиваясь.

После обедни — было воскресенье — проснулся Богородица.

— Ты где вчера был? — спросил его Лев. — Я тебя искал, искал.

Богородица сконфузился.

— Пойдешь на сходку? — спросил он.

— Я к Сторожевым хотел зайти.

— Ну вот, после сходки и зайди. На сходках давно не был.

Народ на сходку собирался дружно. Многие уже сидели на бревнах, на скамейках, на завалинке и прямо на земле. Молодежь, разодетая по-праздничному, жалась к сторонам.

Старики, поставив палки между коленями, толковали о просе, о парах. Об артели пока молчали: каждый ждал, что будут говорить другие. Народ все прибывал, становилось шумно.

Собрание началось как-то само собой. Не успел в середину образовавшегося круга войти председатель артели Семен Иванович, как все заволновались, закричали, какой-то подслеповатый старик встал, застучал палкой о землю и потребовал у Семена отчета.

Председатель сельского совета напрасно увещевал собравшихся. Страсти разгорелись, словно все только и ждали появления председателя артели.

— Артель! — кричал подслеповатый старик. — Ишь ты, какие умники! Озеро им подай. А нашему водопою где быть?

— У вас колодцы на поле есть.

— Так и ты выкопай колодцы. Ишь ты какой — колодцы! А ты их рыл?

— Уж тебе-то, Пантелей Лукич, лучше знать, рыл я их или нет.

— Да не об этом разговор, — исступленно кричал Пантелей Лукич. — Эта ваша артель самую что ни на есть хорошую землю у обчества вырежет, завтра другая артель еще земли потребует. Не поддавайся, мужики! Разорят.

— А кто же тебе мешает в артель идти? — спросил Семен. — Мы принимаем. Пожалуйста.

На мгновение крики утихли.

— Хоть сейчас запишу. Забирай манатки, и к нам.

— Обман это, — закричала сзади какая-то баба. — Ишь ты какой! «Забирай манатки»!.. Это я к тебе с коровой, с лошадью приду, а Козел кого приведет? Или вон Ленька седой? Он ведь тоже в артель норовит. У него какое богачество? Жена-дурочка?

Из толпы вышел взбешенный Ленька, он что-то пытался сказать, но волнение душило его.

— За что обидели человека? — укоризненно сказал Семен Иванович. — Подлецы вы, подлецы! Он на границе служит, нас оберегает.

— Сам ты подлец. На братнину землю полез. Жалко стало добро семейное упускать! — закричали из толпы. — Вот Петр Иванович вернется, он с вас шкуру сдерет!

— Кто это его сюда пустит?

— А захотим и пустим. Он, слышь, письмо прислал, просит обиды простить.

Ленька снова очутился в круге.

— Если Сторожев приедет сюда, задушу собственными руками! — прорычал он.

— А ты кто такой? — процедил сидящий на бревне хорошо одетый, седобородый мужик; это и был Селиверст Петрович Баранов.

— А вот такой.

— Прав нет — людей душить. Довольно, поубивали.

— Тебя, подлеца, жаль, не убили! — Ленька угрожающе двинулся на седобородого Селиверста. Тот, отступая от него, шумел:

— Меня, сукин сын, власть простила!

— У-у, бандит! — сказал Ленька. — Доберутся до вас!

— Председатель! — завопил Селиверст. — Что же это такое? Угрожает? Насильствует?

Председатель Совета успокаивал народ.

Селиверст ухмыльнулся.

— Тоже, вояка! Эй, вы, артельные. Вы что же, сами на себе пахать сторожевскую землю будете? Взять — вы ее возьмете, а толк какой?

Снова раздались крики, снова что-то вопила баба и подскакивала с кулаками к Семену Ивановичу. Сторонники артели — плотная кучка мужиков — были оттеснены к амбару. В это время рядом со Львом очутилась Ольга.

— Ну как? В городе такой шум бывает?

— Бывает хуже. Слушай, Оля, это что же, только в вашем селе такой скандал?

— Какое! В Грязном до драки дело доходило. Боюсь, как бы отца не избили.

— А кто отец твой?

— Да вон. Вон, видишь, стоит, высокий такой. Сторожевы мы.

— А тот вон, с седой бородой, кто?

— Баранов. Селиверст Петрович Баранов. Недавно в село из тюрьмы вернулся. У Антонова служил. Ох, и злой!

Шум меж тем усиливался. И вдруг послышалось тарахтенье трактора. Все разом замолкли, бросились к машине, стали осматривать ее, удивляться размерам колес. Козел благодушно ухмылялся, крутил в зубах цигарку, поплевывал. Ольга очутилась рядом с трактором, встала на ступицу колеса и о чем-то стала расспрашивать Козла.

Тот солидно кивал головой.

— Вот она, наша лошадка! — сказал Семен. — На этой лошадке и будем пахать.

— Десять десятин в день. Вот он, конь-то какой, — закричал Андрей Андреевич.

Седобородый подошел к трактору и внимательно его осмотрел.

— Куда, куда лезешь? — зашипел на него Козел. — Не твоя, не тронь!

— Сломаешь машину, дурак, ей-богу, сломаешь, — закряхтел Селиверст Петрович. — Сто хозяев, двести рук, — через два дня набок ляжет.

— Ничего, не ляжет, — заметил Семен. — У нас таких машин три будет.

— А через десять лет сотню заведем! — важно проговорил Андрей Андреевич.

Настроение менялось. Старики расспрашивали тракториста о том, как эта штука пашет, сколько берет плугов, дорога ли… Андрей Андреевич важничал, говорил медленно, поглаживал реденькую бороденку.

Ольга снова подсела к Льву.

Она сияла.

— Андрей Андреевич обещался и меня научить на тракторе ездить. Ей-богу! Господи, хоть бы не соврал!

— Ну, что же, старики, как же насчет земли? — обратился к сходу Семен Иванович.

Лев думал: «Получит артель сторожевскую землю, как пить дать получит!» Он ушел в поле, долго ходил там, подошел к озеру и с кургана смотрел вниз, на землю Петра Ивановича, вспомнил, как тот любил ее.

До сих пор звучали в ушах Льва его слова:

«Земля! Все в ней: почет, деньги, власть!»

И вот на его землю придут эти, артельные, засеют ее. Лев понимал, что это конец Петра Ивановича. Тот самый конец, который еще не наступил, но наступит, должен наступить, если не задержать эту страшную, народную силу.

«Задержать! Задержать! Время, самое время! — думал он. — Этот Селиверст, у-ух, волк! Не зря Петр Иванович назвал его первым. Этого помани куском земли, побежит за мной, за кем угодно! Есть мне здесь работка! Митьку-то Сторожева я не только в помощники возьму. Его выучить надо, ему, молокососу, вдолбить кое-что надо. Нет, Петр Иванович прав — Селиверсты выведутся, их менять надо. Им замена потребуется. Вот и надо научить Митек! Рассказать им, что они теряют, дураки, остолопы. Землю теряют! Власть теряют! Богатство! Ведь они, пожалуй, за глотки их схватят, этих вот, что «учеными» хотят быть».

Мысли роились, путались. Лев напрасно пытался связать их воедино. Происшествия на сходе поразили его.

Он хотел идти к Сторожевым, а от них к Селиверсту Петровичу, но заметил, что в озере кто-то купается, — на мостках, сделанных для стирки, белела одежда.

Лев вгляделся и узнал Ольгу. Он прошел на мостки, Ольга увидела его и замахала руками. Он не уходил. Она подплыла к мосткам — Лев увидел ее плечо, покрасневшее от холодной воды.

— Уйдите, — сказала она жалобно.

Лев отвернулся.

— Одевайтесь. Я не буду глядеть.

Но когда Ольга взобралась на мостки, Лев обернулся. Ольга вскрикнула и прикрылась руками. Она стояла залитая солнцем. С груди ее на помост стекали розовые капли. Лев шагнул к ней, поднял ее голову, чтобы поцеловать. Ольга плакала.

— Как вам не стыдно? — прошептала она. — Там люди!

Лев обернулся. К озеру действительно шел народ. Слышалось тарахтенье трактора.

В три прыжка Лев очутился на берегу.

Внизу, под холмом, Андрей Андреевич, оставив трактор, налаживал плуги. Вокруг трактора толпились мужики. Из села тянулись вереницы людей. Наконец Андрей Андреевич убрал инструменты.

Семен Иванович заботливо ощупал бока трактора; машина дрожала. Андрей Андреевич нажал рычаг, и трактор пошел. Плуги врезались в черную, жирную сторожевскую землю.

На задах сторожевской усадьбы Лев увидел плачущего мальчишку.

— Ты Митя?

— Ага.

— Сторожев?

— Ага.

— Тебя побили, что ли?

— Побили.

— Вона. За что?

— Так.

— Эх ты, горемыка — безотцовщина! Был бы отец — заступился.

— Он сердитый был.

— А ты помнишь?

— Маненько.

Мальчишка отвечал угрюмо. В нем было много сходства с Петром Ивановичем.

— А ты серьезный!

— А тебе чего надо?

— Мать дома?

— Ага.

— Скажи, что ее городской дядя спрашивает. По важному делу. Пусть придет сюда.

Через несколько минут пришла жена Петра Ивановича Прасковья Федотовна. Была она красива, дородна, свежа, томилась по мужу. Она все еще надеялась на возвращение Сторожева, отказывала многочисленным солидным людям в замужестве; отказывала, с трудом подавляя естественные человеческие желания.

Кровь в ней играла, бунтовала и требовала своего… С каждым годом все тяжелее жилось Прасковье, тело ее изнывало по мужской ласке… Да и хозяйство так нуждалось в умелой руке! Дети росли: Николаю шел тринадцатый год, одиннадцатый Ване и восьмой Мите — этого Петр Иванович любил до страсти.

Лев учтиво поздоровался с Прасковьей, они присели. Лев шепнул ей что-то на ухо. Прасковья всплеснула руками, затряслась, потащила Льва в ригу.

Там Лев прочитал Прасковье письмо Сторожева.

Прасковья плакала втихомолку.

— Вот так-то оно. А парня учить надо.

— Но почему его, а не Кольку или Ваню? — прошептала Прасковья.

— Он говорил, что Митя его любимец.

Прасковья безмолвно трясла головой.

— Стало быть, я и заберу его с собой. А вас прошу заглянуть к Селиверсту Петровичу и сказать ему, чтобы он зашел к Михаилу поближе к ночи.

Эту ночь Прасковья не спала: не могла наглядеться на спавшего Митеньку, причитала над ним, словно по покойнику.

…Лев и Богородица кончили ужинать, когда кто-то тихо постучал в окно. Богородица вышел на крыльцо и через минуту вернулся.

— Тебя спрашивают! — сказал он Льву.

— Кто?

— Селиверст Петрович. Помнишь, седобородый, на сходке кричал.

— Он-то мне и нужен. Где он?

— Пошел во двор. И тебя туда же просит выйти. Важное, говорит, дело.

Лев вышел во двор. Около колодца, на скамейке для ведер, сидел Селиверст. Лев подошел к нему.

— Здравствуйте, — сказал он, — Лев Никитич, а я ведь тебя узнал, бывал у твоего батьки. Слушай, ты уезжай завтра же утром, а то в Совете ныне разговор был — незнакомый, мол, человек приехал к поповичу. А Ленька седой — есть у нас такая сволочь — прибавил: «Видел я, говорит, его где-то, а где — не вспомню».

— Черт! — вырвалось у Льва.

— Завтра сын мой, Петька, чем свет на станцию едет — отвезет тебя.

— Спасибо. Ну и я обрадую тебя новостью.

— О?!

— Привет тебе от Петра Ивановича. Тебе и Пантелею Лукичу.

— Господи, боже мой! Да ты-то откуда его знаешь?

— Знаю, — Лев усмехнулся. — Встречался.

— Дружок мой был, — всхлипнул Селиверст. — Господи, вот уж не чаял!..

— Ну, какие дела у вас? — спросил Лев.

— Дела тугие. На сходах был? Вот они и дела! Жмут налогами, дьяволы, поборами разными. Разор! — Селиверст помолчал. — Но это еще туда-сюда — налоги там и прочее. Землю не дают — вот беда. Мы чем жили? Брали землю в ренду или исполу, вещь выгодная. А теперь испольщики в артель пошли. Кооперацию, слышь, заводят. Им и ссуды и лошади. Трактор вон завели — сучье племя! И ренду всякая сволочь перехватывает. Под корень режут!

— А если и вам в артель? — помолчав, сказал Лев.

— Если они, дьяволы, на нас будут нажимать — каюк им, — не ответив Льву, продолжал Селиверст. — Станем сеять самые пустяки, только чтобы жрать было. И возьми тогда нас за рупь за двадцать. Мы им тут крови попортим!.. Посмотрим, как они хлеб будут заготавливать!

— Газеты читаешь, Селиверст Петрович?

— Нам без этого нельзя.

— Плохо, брат, читаешь.

— Мы не шибко грамотные, — процедил Селиверст Петрович недовольно. — Известно — серость.

— Ну, ну, не прибедняйся. Слушай: вашего брата, если захотят, в три счета ощиплют. Сами по себе вы не сила. Если от вас середняка оттянут — это, как ты говоришь, каюк! Вам каюк!

— Это ты верно сказал, Лев Никитыч. Гляжу я кругом — гольтепы меньше стало. Которая в город ушла, которая в силу входит. Вона Козел на тракторе давеча сидел, — был нищий, стал хозяин.

— Ты наплюй на то, кем он был, — сказал Лев. — Хозяин с хозяином должен быть дружен, — у вас интерес один, — вот что тебе понять надо, Селиверст Петрович. А станешь перед ним важничать, сотрут вас в пыль. Глупость ты давеча сделал, прости меня. Не надо было на сходке орать, не надо было обижать Андрея Андреевича! Надо к нему в душу влезть: мы, мол, из одного теста, нас, мол, вместе всякая власть грабила.

Селиверст внимательно слушал Льва — тот говорил тихо, внушительно, словно учитель ученику.

— Уясни это, Селиверст Петрович. Если в колеса одну палку вставить, телега еще не остановится. Одна палка — это вы. Если к той палке другую подбавить — стоп телега! — Лев помолчал. — А насчет хлеба ты сказал умно. Если бы вы все такими умными были… А то ведь, прости меня за прямое слово, хапалы вы! В завтрашний день не глядите, вам бы только сегодня жилось хорошо. Если бы умели вперед смотреть, ох, и наделали бы вы дел!

— Это что, не сеять?

— Оно самое.

— Да. Дело такое…

— То-то и оно.

— Насчет войны не слыхать?

— Война всегда может быть. Тем, кто ее начнет, важно знать, как вы тут живете.

— Живем молитвой: провалиться бы им в преисподнюю!

— Плохо дело. На молитве не выедешь.

Из дома вышел Богородица.

— Спать будем?

— Нет, я еще схожу но одному делу.

— Знаю я твои дела! Ну, Селиверст Петрович, до свиданья!

Они вышли на улицу. Лев остановил Селиверста в тени, о чем-то долго и тихо с ним говорил. Селиверст обнял Льва и расцеловал в обе щеки, шепча при этом:

— Все, все запомню! Господи, да уж на нас-то, то есть как на самих себя. Радость-то какая, бож-же мой! А то ведь мы уж думали и вспомнить о нас некому. Ты ему поклон отпиши, мол, живы и все такое…

Лев пробормотал что-то в ответ. Селиверст ушел домой, крестясь и вздыхая.

Лев прошел в дом; Богородица уже исчез.

Лев решил пройтись по селу. Около церкви он встретил Ольгу.

— А я тебя искал, — обрадовался Лев. — Скучно. Пойдем в омет?

— Не хочу. Прощайте.

— Ты что такая сердитая? — Лев обнял Ольгу.

Ольга вывернулась и убежала.

Лев хотел побежать за ней, но на дороге появилась «улица».

Лев выругался и пошел домой.

Богородица уже спал, Лев разбудил его и сказал, что дела свои в Двориках он окончил и завтра же уезжает.

— С кем?

— На станцию едет Селиверстов сын Петр. Ты знаешь его?

— Как же!

— Ну, вот с ним.

Богородица из вежливости начал было упрашивать Льва остаться, но в душе был рад его отъезду. Лев мешал ему.

Рано утром Льва разбудили. Около амбара стояла телега, в ней сидел Митя. Лицо у него было заплаканное. Рядом лежали кулечки, свертки, одеяло, подушка.

— Вы и есть сын Селиверста Петровича? — обратился Лев к мрачному приземистому парню лет двадцати трех — он подтягивал супонь.

— Я и буду. Зовут меня Петр. Фамилия Баранов.

— Ага. Ну, что ж, я готов.

Лев запихал в мешок небольшой свой багаж, бросил его в телегу, сел рядом с Петром, закурил.

Проезжая мимо большого каменного дома, Петр показал на него кнутом…

— Вот наш дом. А там вон сад наш был. Был наш, а теперь сельский. Не я буду, если в их руках останется.

— В чьих руках?

Петр не ответил. Подвода выехала в поле. Было еще свежо, солнце только что встало.

— Ты до станции едешь?

— Нет, я с вами, в город.

— Что ты там делаешь?

— Учусь. С поповым Мишкой вместе живем. В Тамбов нам несподручно. Отец у меня замаранный — пять лет за Антонова сидел.

— Вот как?

— Теперь опять поправляться начали. Лошадей три штуки заимели, коровы, овцы. Трактор хотим покупать.

— Все равно съедят вас.

В глазах Петра зажглась злоба.

— Ну, это мы еще посмотрим, кто кого.

— И смотреть нечего. Сложа руки будете сидеть — сожрут. И косточек не останется.

— А кто же это нас научит, что нам со своими руками делать?

— Найдутся люди.

— А например?

Лев похлопал Петра по плечу.

— Закури. И не нервничай. Молодой, а нервный. Спокойней надо.

— Сказал бы я вам кое-что, да не знаю, кто вы такой, какому вы богу молитесь.

— Никакому не молюсь. Самому себе. Ты слышал о таком человеке, Никитой Кагардэ звали? Из Пахотного Угла.

— Слышал. Видел даже. У нас в избе комитет заседал, а он со Сторожевым и с Санфировым к нам приезжал.

— Вот это мой отец был.

— Э, да ты, брат, значит, из нашенских? Ах, черт возьми.

Они долго смеялись.

— Вот что, Петр. Будешь в Верхнереченске, заходи. Мастерская у меня на Рыночной улице. Пускай Богородица тебя приведет. Я тебе, пожалуй, посоветую, что надо делать! Ну, ты, малец, — крикнул Лев Мите, — не спишь?

— Не-е. Выспался.

— То-то.

К вечеру они были на станции. Петр сдал лошадь своему деду, который возвращался из города в Дворики и поджидал его.

Поздно вечером Лев и его спутники были в Верхнереченске.