Том 3. Закономерность

Глава первая

Из дневника Лены Компанеец

1926 г.

Июнь, 12-е число.

Я сегодня злая и несчастная. Днем пошла к Жене и позвала ее гулять. Я не могла сидеть дома и думать все об одном и том же. Она встретила меня со страдальческим видом, — у нее, видите ли, оказалась «куча дел»… Меня это страшно обидело. Зашла к Нине, но и ее не застала, хотя накануне мы уговорились встретиться. Ну да, ведь я не что иное, как «любимая плевательница для секретов». Я не могла сдержать слез. Мои подруги идут ко мне только тогда, когда им тяжело, когда нужно, чтобы я рассеяла их горе. Тогда я утешаю их, сочувствую им, помогаю… А теперь, когда мне невыносимо тяжело, у одной вдруг оказались «дела», другая вообще не нуждается во мне. Почему у меня нет настоящего друга? Почему я никогда не высказываю моим «подругам» все что у меня на душе? Да и не поймут они меня, слишком они большие эгоисты. Они живут только для себя! Милый родной мой Витя, почему же тебе я не могу рассказать о своих думах? Почему теперь, когда мы остаемся одни, ты говоришь только о своих стихах и никогда не спросишь меня, как я живу, чем живу? Господи, как мне тяжело!

Папу положили в больницу: он опять запил. Мы с Андреем остались одни. В доме пусто, скучно, хочется плакать.

Письмо недописанное и неотправленное

Дорогой Витя! Неужели ты не чувствуешь, что я все время думаю только о тебе, что только тобой полна моя жизнь? Иногда мне до боли хочется узнать, о чем думаешь ты? О ком? Милый мальчик мой, вспоминаешь ли ты обо мне? Так бы и полетела к тебе. Но я не знаю, Витя, я скажу тебе правду, я не знаю, будет ли мне хорошо рядом с тобой. Вспоминаешь ли ты то время, когда ты думал не только о самом себе? И если вспоминаешь о нем, то как? Скажи мне прямо — нужна ли я тебе? Нужен ли тебе вообще кто-нибудь? Что же тебя оттолкнуло от меня? Ты понимаешь это слово — «оттолкнуло»? Даже когда ты целуешь меня, мне кажется, что ты думаешь не обо мне, мне кажется, что и в эти минуты ты сочиняешь стихи. Ты не обижайся, кому же мне все это сказать, как не тебе?..

Июль, 3-е число.

…потом я его спросила: кем же ты хочешь быть? Он сказал: «Не знаю». Может, так оно и есть. А я не смею сказать ему, но его стихи пустые, в них нет ничего, кроме холодных фраз… Витя теперь ничего не читает, кроме стихов, а когда я стала говорить ему об этом, он болезненно сморщился. О чем бы с ним ни говорили: о театре, о ребятах — он обязательно свернет на стихи. Сейчас он кончил дописывать «Евгения Онегина». Когда я рассказала об этом в больнице папе, он смеялся до упаду. Мне кажется, что это действительно немного смешно — дописывать Пушкина. Но Витя пренебрежительно заметил: «Ты думаешь?» Вообще у Виктора появилось что-то такое в тоне, что мне очень не нравится. Когда ему говорят что-нибудь, он совершенно равнодушно спрашивает: «Да?» Это «да» у него безразличное, холодное… Как-то я ему рассказала о том, что Коля Зорин очень хорошо учится. Он сказал: «Да?» Мне кажется, что ему вообще неприятны разговоры об успехах других людей. Недавно Джонни принес мне свой рассказ. Хороший рассказ. Он дал Виктору. Витя читал его при мне и так презрительно усмехался, с таким нехорошим азартом подчеркивал все неудачные места. «Бездарно!» — сказал он. Я вспыхнула, и мы впервые поссорились. Он кричал, что ему не нужна гувернантка, что он уже вырос… Потом стал просить прощения, целовал мне руки, а через минуту, забыв обо всем, начал хвастаться своими рассказами. Я знать не знала, что он пишет рассказы.

Август, 16-е число.

…хороша ли я сама? Злая, ничему и никому не верю. Не верю Опанасу, Льву, Андрею… Я не знаю, зачем они собираются. Я не верю, чтобы эта жалкая кучка людей могла что-нибудь сделать. Андрей живет раздвоенной жизнью. Недавно я застала его за чтением программы партии. Он спрятал книжечку, как только увидел меня. Я ее прочитала недавно сама и хоть кое-что не поняла, но мне кажется, что там написано очень много справедливого. Как разобраться во всем этом? Кто мне поможет? Витя об этом не думает, у него своя, только своя жизнь. Неужели я должна признаться, что мне становится скучно с ним? Однажды, когда он читал стихи, мне показалось, что он сам так же пуст, холоден и безразличен ко всему. Я сомневаюсь, что из него что-нибудь выйдет, что он будет полезным человеком для людей…

Август, 18-е число.

Из Москвы приехал Коля Зорин. Он такой радостный, уверенный, у него масса, масса всяких новостей, без умолку рассказывает о Москве, расспрашивает меня, ругает за то, что я сижу здесь и не еду учиться. Как интересно он живет! У них там лекции, споры, дружба. Он задумал страшно интересное дело — искать среди дикорастущих растений такие, которые могли бы быть полезны человеку. Он ездил этим летом на Алтай, искал там травы и теперь будет исследовать их химический состав. Он говорит, что это преступление — не знать химического состава растений. Он даже привел мне пример: «Вот, Лена, — сказал он, поблескивая очками (он стал носить очки, и они ему страшно идут, делают его настоящим ученым), — на заводах есть инструментальные кладовые. Кладовщик знает каждый инструмент и место, где он лежит. Но он не знает и не обязан знать, для чего этот инструмент служит. Мы, ботаники, похожи на этого кладовщика; мы знаем все растения, умеем распределять их по видам и признакам, а различать по назначению не умеем. Но что простительно кладовщику, то непростительно ботанику. Мы должны знать, что может дать человеку каждое растение и как его заставить на человека работать». Господи, как все это интересно!

Коля читает газеты и следит за политикой. Он рассказал, что в вузах идет страшная борьба, троцкисты употребляют все усилия, чтобы оттянуть от партии молодежь. Но Коля говорит, что троцкистская «концепция» (как мне стыдно, я не знала, что значит это слово), что их «концепция» ложная, что они выражают волю враждебной стихии. Он говорит, что большевики абсолютно правы, когда говорят, что все общественное богатство должно принадлежать тем, кто трудится, и распределяться по принципу «от каждого по способности, каждому по труду». Мне так хочется все это понять!

Коля интересуется всем, но когда я завела речь о Льве, он оборвал меня и сказал, что Льва он не любит.

Вчера мы ходили с Колей гулять, и он признался мне, что был в меня влюблен, но «слава богу», как он сказал, — теперь он все «переборол». Н-да!.. Жаль! Затем он показал карточку девушки, очень хорошенькой и серьезной, и сказал, что это «она». Они учатся на одном курсе, вместе занимаются, и она тоже мечтает разводить сады в Заполярье.

Я завидую ей, этой девушке — вот! Завидую, хотя это и гадко! Как гнусно было у меня на душе после этого разговора! Каким отвратительным показался театр, вечные склоки, крики Максима, его любование собой, медовые речи Зеленецкого, все, все, вся эта жизнь. К чему она, зачем она, куда она ведет?

Сентябрь, 1-е число.

Сегодня я поймала взгляд Вити, брошенный на Женю, и поняла, что он еще любит ее. Виктор, заметив, что я застала его на «месте преступления», покраснел, был весь вечер необыкновенно ласков, а меня душило отчаяние. Я наговорила ему всяких вещей, резких, прямых, выложила все, что думала. Он испугался, потом оскорбился.

Мы разошлись поздно, и он на прощанье злобно сказал мне: «Ты знаешь — я Рюрикович. Не сделаться ли мне водопроводчиком или садовником, как твой Зорин?»

Я была ошарашена. Я впервые услышала от него такие слова. Витя, что же я наделала? Почему же я не видела всего этого, не замечала, не сторожила твоих дум?

Сентябрь, 2-е число.

Я слишком доверчива и все принимаю за чистую монету и верю людям больше, чем надо. И как много разочарований было у меня за мою маленькую жизнь, и как много, вероятно, их еще будет! Я думала, что знаю людей, что могу жить самостоятельно, что знаю жизнь (правда, больше из книг), считала себя умной. Оказывается, мне нужна помощь и поддержка…

Сентябрь, 4-е число.

Я откладываю деньги для поездки в Москву. Мое единственное желание — уехать учиться. Но очень и очень много причин, которые задерживают меня, и главные из них: болезнь папы и отсутствие денег. И все-таки я должна учиться. Была сегодня у девочек Степановых — они в будущем году кончают школу и радуются этому. А я только теперь поняла, как это грустно. Никогда уж больше не будешь решать задачу и ощущать огромную радость, когда решишь трудную, будто бы мир переворачиваешь или совершаешь большое дело. Прошла уже чудесная пора нашей жизни. Но будущее, я знаю, будет лучше.

…А пока у нас грустные новости. Премьера «Евгения Онегина» с треском провалилась. Ничто не помогло — ни реклама, ни афиши, ни подвалы Зеленецкого. Как он мне не нравится! Витя, следуя его советам, стал писать что-то совершенно невообразимое. В одном стихотворении он называет «любовь» чувством реакционным, требует чего-то «общего». Гнусно даже думать об этом.

Да, о спектакле. Он вышел мерзостный. Какая-то белиберда. Газета напечатала разносную рецензию; говорят, что ее написал сам редактор, который был на премьере. Мне хотелось подойти к нему и сказать: «Товарищ, зайдите к нам в театр, мы не знаем, куда нас ведут, мы запутались, укажите нам дорогу!»

Но я не подошла — пакостная робость! Газета потребовала убрать Максима; завтра он уезжает из города. Режиссером к нам назначили Зеленецкого. Еще лучше! Что они, слепы, что ли? В губоно нам отказали в деньгах, касса торгует из рук вон плохо. Что мы будем делать — не знаю.

Утром шестого сентября Виктор узнал, что Максим Турбаев покинул Верхнереченск. В полдень пришло письмо от московского издательства, куда, внемля советам Зеленецкого, Виктор послал свои рассказы. Издательство прислало уничтожающий ответ. Рассказы были названы «детскими». В рецензии употреблялись такие слова, как «словесная шелуха», «мучительные потуги выехать на неожиданных и надуманных ситуациях». Однако рецензент утверждал, что у автора имеются способности, и рекомендовал ему бросить «играть в сочинительство». Это было сумбурное и даже несколько развязное письмо, но в нем было много жестокой правды, и Виктор растерялся. Он зашел к Зеленецкому, но у того были неприятности в редакции, слушал он Виктора рассеянно.

Редактор, разойдясь с Зеленецким в оценке спектаклей «Зеленого круга» и окончательно потеряв в него веру, все же не решился совсем отказаться от его услуг; как-никак Сергей Сергеевич писал довольно хлестко. Спустя несколько дней после провала «Онегина» редактор вызвал к себе Зеленецкого и дал ему кипу актов, протоколов и других материалов, попросив на основе их написать статью о состоянии какого-то участка сельского хозяйства губернии.

Зеленецкий не отказался. Дня через два он принес статью.

В ней фигурировал почему-то Вергилий, причем некоторая скудость фактов, которые Сергей Сергеевич призанял из актов и протоколов, перекрывалась обилием стихов римского поэта, правда, знаменитого, но для оценки состояния сельского хозяйства Верхнереченской губернии просто неподходящего. Под конец статьи Сергей Сергеевич так разошелся, что вспомнил «Илиаду» и «Одиссею».

Но все это были лишь цветочки, которые прикрывали политический смысл статейки.

Это была хитроумная мешанина из разных цитат и надерганных отовсюду цифр и фактов, в которой Сергей Сергеевич разными полунамеками и туманными выражениями давал понять, что кулака (или, как он выражался, «сельского хозяина») не надо трогать, что-де он сейчас и не думает о классовой борьбе, а думает лишь об укреплении собственного двора и что советской власти это весьма выгодно.

«Данные о покупке крестьянами тракторов, — писал Зеленецкий, — свидетельствуют о том, что сельский хозяин восторженно приветствует идею советской власти о механизации труда», и советовал не придавать этим фактам хоть какого-нибудь отрицательного значения.

Далее Сергей Сергеевич намекал на то, что помощь кооперации «сельскому хозяину» закрепит его дружбу с властью, нейтрализует классовую борьбу, за что, как он писал, «дети и внуки сельского хозяина скажут нам спасибо».

Статейка эта, написанная чрезвычайно цветисто, для многих была совершенно непонятна. Случилось так, что редактор газеты уехал в командировку, заместителю статья понравилась, и он распорядился напечатать ее.

Поднялся страшный шум, редактора чуть было не сняли с работы. Рассвирепев, он изгнал Зеленецкого из газеты.

Сергей Сергеевич был поэтому основательно расстроен, и Виктор ушел от него ни с чем. Шагая домой, он перебирал в уме печальные события последних дней. Начались они статьей об «Онегине», в которой его работа называлась «оскорблением памяти величайшего поэта России», сравнивалась с «потугами лягушки петь под соловья» и вообще высмеивалась самым безжалостным образом.

Затем Виктор вспомнил о ссоре с Леной, ссоре, которая оставила в его сердце острую горечь. Он подумал о победе Льва, о растущей страсти к Жене, о неудовлетворенности всем окружающим.

«Что я буду делать, если закроют театр? — думал Виктор. — Что я умею делать? Учиться? Быть врачом?

Бог мой, но же ужасно — всю жизнь резать людей. Или сидеть над чертежами. Это же скучно, это удел серых людей!..»

Себя он не считал «серым человеком».

Сергей Сергеевич сообщил ему, что почти установил прямое происхождение рода Хованей от Рюрика. Сначала Виктор не обратил внимания на это открытие, но потом, когда кругом стали твердить о его таланте, он вспомнил о голубой крови предков и решил, что сама судьба оградила его, потомка славного викинга, от грязной работы. Виктор стал гордиться своим происхождением!

Но он так и не мог определить, что ему делать, как жить дальше, во что верить? Однажды он перебрал все дорогое, что осталось у него в жизни. Такого дорогого оказалось очень мало. Туманный облик матери — вот, пожалуй, и все, что не было тронуто бурями и потрясениями. Любовь Лены? Он охладил ее ссорами. Ему неприятно было сознавать, что Лена проникла в его тайная тайных.

В конце концов он понял, что у него нет никакой цели в жизни. Стихи и рассказы стали вызывать омерзение после того, как трезвые люди сказали о них правду.

Читая книги, он не проникал в сущность написанного, его влекла лишь интрига, фабула. Политика?.. Он боялся ее.

«Из-за этой самой политики погиб отец, дядя, погибну и я. Нет, подальше от нее», — было постоянной мыслью Виктора.

Он стал часто вспоминать о прежней жизни, о богатстве и уюте, которые окружали его. «Если бы все это не было отнято у меня, — сказал он как-то Лене, — мне не надо было бы думать о будущем, о куске хлеба».

Порой в нем поднималась ненависть к тем, кто расстрелял отца, отобрал особняк и все блага жизни. Тогда он бежал к Льву, чтобы помочь ему бороться с большевиками. Но с полдороги возвращался: кровь, которая должна была бы пролиться, ужасала его. К тому же он не был твердо уверен в своей правоте и не любил Льва.

Однажды Виктор сидел у Опанаса и с отвращением осматривал грязную, сырую и темную комнату.

— Да-а-а! Это печально, — тянул Опанас, валяясь на постели. — Не понимаю, почему вас черт несет ко мне со своими горестями? Что у меня — своих мало?

— По привычке, — честно признался Виктор.

— Ах, по привычке? Любопытно! Особенно любопытно, когда это говоришь ты.

— А что же мне врать? Все мы чего-то ждали от тебя, ждали чего-то важного и ничего не дождались.

— Ну да, конечно. Злой Опанас запутал вас всех. А себя он не запутал?

— Это надо знать тебе.

— Сволочи! Мерзавцы вы! — Опанас обернулся лицом к стене. — Уходи, мне самому тошно!

— Чего тебе-то хныкать?

— Да! У меня, конечно, все хорошо. Работа у меня есть! Положение есть! Как же — провизор городской аптеки!

— А ты что, императором хочешь быть?

— Пошел вон! Скотина! Приходят да еще издеваются. Посмотрим, кем ты будешь.

В дверь постучали. Вошел Джонни.

— Слушай, Никола, — мрачно сказал он. — Надо что-то делать. Театр лопнет, денег нет. Еще месяц продержусь, а там как знаешь!

— А я при чем?

— Как при чем?

— А так. У вас Лев есть. К нему и иди.

— Та-ак! — Джонни потоптался около кровати, нахлобучил шапку и вышел, грохнув дверью.

— Пропадите вы все пропадом! — закричал Опанас и яростно скомкал подушки. — Я провизор — и кончено. Я только провизор. Вам лекарств? Пошли к чертовой матери!

Виктор встал и, не попрощавшись с Опанасом, вышел. Он долго стоял около ворот, думал, к кому бы сходить? Кто бы мог его понять, утешить? И решил пойти к Льву. Его он нашел в мастерской на Рыночной. Он сидел в задней комнате и читал «Коня вороного». Митя возился с галошами. Лев мастерской почти не занимался, основную клиентуру он сбыл Петру Игнатьевичу, себе оставил для вида мелочь. Он был занят делами более важными, чем починка галош и велосипедных камер.

Недели две спустя после возвращения из Двориков, он подал в губплан докладную записку, в которой утверждал, что в лесах, окружающих Верхнереченск, имеется какая-то порода деревьев, могущая давать сырье для каучука. Николай Иванович Камнев, — он работал в губплане с весны, дал записке ход. Лев был приглашен к начальству, имел с ним разговор, очаровал его и был вскорости назначен консультантом по разработке проблемы «верхнереченских каучуконосов». Лев пошел на службу в губплан с большой охотой, тем более что служба ни к чему его не обязывала: он, как значилось в приказе, «разрабатывал схему изысканий».

Увидев мрачного, вялого Виктора, Лев бросил книжку и воскликнул:

— А-а, сочинитель! Приветствую! Почему такая грусть?

Виктор устало опустился на стул.

— Слушай, — весело продолжал Лев, — Мне рассказывали, что у одного писателя есть замечательные слова. Постой, постой, как это? Ах да… «Я начинаю подозревать, что молодой человек страдает ужасным недугом — любовью к стихотворству. Из него не будет толка. Человек, подбирающий рифмы, пропал для общества…»

Виктор невесело посмеялся.

Но это я, конечно, в шутку, ты не в счет. Ты, брат, у нас гений! Вчера читал твои рассказы, — Зеленецкий угостил. Замечательно. Совершенство!

— Брось. Дрянь!

— Кто же это тебе втемяшил в голову?

Виктор показал Льву письмо из Москвы. Тот прочел и, скомкав, бросил в угол.

— Дорогой мой, ты ни черта не понимаешь. Это все конъюнктурщики. Все, что бы мы с тобой ни сделали, для них плохо. Но если пролетарий изложил свой лепет в поэтической или прозаической форме, они его поднимут на щит.

— Неужели нас никогда не допустят к делу?

— Вряд ли. А если и допустят, то на вторые роли. Дескать, знай свое место. Извечная вражда. Вахлаки хотят мыслить, но для этого нужна голова, а не задница.

— Фу, какой ты циник!

— А что мне, тебя стесняться? Ты свой…

— Чей свой?

— Наш.

— Чей это?

— Не дури. Нет, Витя, не быть тебе наверху, пока они у власти. И мне не быть. И Андрею тоже. А вот Джонни, может быть, будет. Он пролетарий. Рекомендую это запомнить. Пока не поменяемся ролями — ты будешь нуль.

— Опять кровь?

— Э-э, дружок, крови в мире много.

— Не то.

— Ну оставайся кем есть. Финтифлюшка несчастная! Придешь еще к нам!

— Не приду.

— Катись!

Виктор брел по улицам, сам не зная куда.

«Все это дрянь, — думал Лев, расстроенный посещением Виктора. — Второй сорт… На всякий случай приберечь их надо, а возиться не стоит. Апостол и тут прав. Черт возьми, он всегда прав!»

К Богданову приехал из Москвы гость, привез с собой охотничье снаряжение, собак. Наутро после приезда гость заболел — простудился, что ли, не выходил из дому и вообще старался не показываться. Выходя по нужде, надевал черные очки.

— У вас гости? — спросил Лев Богданова.

— Да. Приехал поохотиться. На тетерку хотим сходить, в краснолесье. Говорят, бродят стаями.

— Хороший охотник?

— Ничего. Стрелять умеет.

Вечером, когда Лев собрался уходить из дому, Богданов остановил его:

— Вы поздно придете?

— Ночью.

Дойдя до угла, Лев свернул во двор, перелез через забор в сад и, осторожно ступая, прошел в дом — кухонная дверь никогда не запиралась. Бесшумно открыв свою комнату, Лев сбросил пальто и лег на диван. Все, что говорилось в соседней комнате, он отчетливо слышал.

— Черт их знает, — говорил Богданов, — до сих пор материалов не прислали. Питаюсь слухами. Да и вы хороши, хотя бы письмишко черкнули. Тут Величкин приезжал, прислали бы с ним. Мы, между прочим, такую ему встречу закатили…

— Слышал, — послышался звучный, молодой голос того, кто «гостевал» у Богданова. — Не совсем осторожно вышло. Напролом идти нельзя.

— Ну, что было на пленуме, расскажите. Ей-богу, ничего не знаю.

— Ничего особенного. Сговорились с этими… как говорят аппаратчики, с правыми… Кое с кем с правого фланга, точнее сказать. — Гость фыркнул. — Теперь действуем объединенными силами.

— Вот как? Нашего полку, стало быть, прибыло?

— Считайте как знаете. Одним словом, подали друг другу руки, простили грубости, сказанные в запальчивости. И снова друзья. Собственно говоря, делаем-то одно дело. За медведем охотиться следует сообща.

— Погодите. Но ведь это без трех минут новая партия?

— Ну и что?

— Черт возьми, но…

— Вас это очень беспокоит? Вам, может быть, хочется сидеть в этой дыре?

— Глупости, — пробормотал Богданов. — Видите ли, мне кажется…

— Лучше, если вам не будет казаться. Кстати, как у вас дела?

— Дела, знаете, не очень важные. В ячейке губпрофсовета наших много, на электростанции есть кое-кто, но люди, как бы сказать…

— Кто есть еще?

— Кое-кто среди безработных.

— Сколько у вас всего безработных?

— Тысячи две.

— Каково настроение?

— Неважное.

— Чего вам еще надо? В губкоме есть наши?

— Никого. Сторожев исключительно преданный ЦК человек.

— В советском аппарате?

— Мало.

— Плохо, дорогой, плохо! — процедил гость. — Надо приберегать людей на всякий случай. Черт с ними, пускай сейчас за них голосуют. Маскировать людей везде, где можно.

Помолчали.

— Что в деревне?

— Ездил по селам. Преувеличивают у нас. Но такие уж там, хм, опасные для аппаратчиков настроения…

— Ни черта вы, Богданов, не стоите! Еще раз говорю, перестаньте рассуждать. Мы лучше вас знаем, что делать: преуменьшать или преувеличивать.

Гость и Богданов снова помолчали.

Богданов ходил по комнате — Лев слышал скрип половиц.

— У нас здесь затевают строительство, — сказал он. — Гиганты индустрии собираются воздвигать.

— Мышиная возня! — с презрительной нотой отозвался гость. — Разоблачать надо.

— Да, но меня спрашивают рабочие. «А как же с вашими соображениями насчет сверхиндустриализации?..» Сложное, черт возьми, положение!

— Это еще только начало. Готовьтесь к черным дням.

— То есть к чему же это? Уж не к подполью ли?

— Возможно.

«Вот как! — подумал Лев. Он слушал разговор за стеной, затаив дыхание. — Дорожки-то у нас, братцы, как будто сходятся…»

— Ладно, — сказал Богданов. — Ладно, будем работать в подполье. Слушайте, а если поймают?

— Установка прежняя. Попадетесь — отвечайте за себя, кайтесь и посыпайте голову пеплом. Понятно? Но за партию держитесь до последнего! Руки обломаете — зубами хватайтесь!

«Вот это программка! — восхищался Лев. — Да вы, братцы, просто клад. Я думал — вас учить надо, а вы нас поучите!»

— Вот еще что, — продолжал гость. — Могут быть такие обстоятельства, что мы призовем к роспуску фракции, покаемся и все такое. Смотрите, не потеряйте хладнокровия… Берегите кадры. Ради кадров можно подписать сто отречений.

— Стало быть, всерьез готовиться к подполью?

— Снова повторяю: исходя из обстоятельств.

— Технику, значит, надо заводить?

— Вы напишите Зенкину, он поможет вам организовать типографию.

— Типография у меня есть.

«А местечко для нее выберу я», — сказал про себя Лев.

— Типографщика пришлем…

— Хорошо. Раз уж начали…

— Вот именно, — согласился гость.

— Конечно! Либо пан, либо пропал. До чего же надоело мне захолустье! Грязь, вонь, люди сплошь дрянь…

Богданов крупными шагами мерил комнату, пол трещал под его увесистой фигурой.

— Есть у меня один парень, — начал он, помолчав. — Как будто надежный. Прислан Маркевичем…

— Маркевича посадили. Слишком уж пёр напролом…

— Да ну?

— Не повторяйте его глупостей.

— Учту. Парень головастый, да вот беда, беспартийный. Хотя, с другой стороны, вроде бы пролетарий. Сапожник по профессии.

— Проверьте. Если стоящий человек, отчего ж не привлечь. Но это в крайнем случае, в самом крайнем случае, слышите! И не нарвитесь на провокатора… Да и кое-кого еще поостерегитесь. По слухам, иностранные разведки засылают в страну агентуру чуть ли не сотнями… Эти готовы кого угодно взять в союзники…

— Ну, этот парень, конечно, никакой не агент.

«Милые! — Лев ликовал. — Мои объятия раскрыты!»

— Чай?

— Выпьем.

— И завтра на охоту… А послезавтра, как уговорились, в Бычьем Загоне вы встретитесь с нашими людьми. Я всех известил. Надо их подбодрить.

— Все будет надежно?

— Будьте покойны.

— Конспирация, товарищ Богданов, сестра победы.

«Правильно!» — сказал про себя Лев и беззвучно рассмеялся.

Бычьим Загоном называлась лощина, заросшая лесом. Пройти туда было довольно трудно. На дне лощины журчал холодный прозрачный ключ. На лужайке, у ключа, должно было состояться свидание гостя с верхнереченскими единомышленниками.

Первыми появились в лощине патрульные, они обыскали кусты.

Потом на полянку начали сходиться люди. Тут были советские служащие, студенты техникумов. Затем пришли несколько рабочих. Один из них уселся в стороне и закурил трубку — это был слесарь по фамилии Новичок. Скоро к нему подошел еще один в картузе, в длинной, синей с горохом рубашке и плисовых штанах.

Потом появились Богданов и его гость, обошли полянку, поздоровались с каждым.

— Земля сырая, товарищи, а вы прямо на нее садитесь! Простудитесь! — Гость добродушно улыбнулся. Его молодой, звучный голос поднял настроение собравшихся. — Надо беречь себя! Газету подстелили бы… — Он снял пальто и сел на него. Рядом с ним устроился Богданов.

— Ну, очень рад вас видеть, товарищи! — продолжал гость. — Видите, какие времена-то пришли, а? Опять, как в старое время, тайно собираемся…

— Сравнение не совсем подходящее, — усмехнулся Новичок. — Тогда люди царя обманывали. А мы кого?

— Что поделаешь, обстоятельства вынуждают! — Гость сорвал былинку и начал ковырять в зубах. — Ну, какое настроение, товарищи? Давайте рассказывайте. По душам, ладно?

— Хреновое настроение! — вступил в разговор рабочий в плисовых штанах. — Черт знает, кого слушать, кому верить… И те вроде бы нам добра желают, и вам в этом вроде бы не отказать.

Гость внимательно слушал рабочего. И перевел взгляд на Богданова.

Тот понимающе кивнул.

Хожу я и туда и сюда, слушаю, и вот чего я надумал, — раздумчиво продолжал рабочий. — А что, братцы, кончить бы, скажем, нам эту свару да заняться делом.

— К этому и идем, — очень как-то просто и задушевно проговорил гость. — Фу-ты, какая чудесная погода! Будто бы не сентябрь. Жарынь! — И вытер потное лицо. — Да, да, продолжайте, товарищ, мы слушаем.

— Вот я и говорю, кончить бы эту свару и — за работу. Душа по работе тоскует, товарищ, поверь! От тоски и сюда пришли! — Рабочий замолчал.

В лесу было тихо, слышно было, как, шурша, падали с деревьев листья да на дне лощины журчал ручей.

— Вот я слышал, в Москве затевают пятилетний план. А что, если на самом деле стоящее дело? Может, что и выйдет? — сказал Новичок. — Небось и работа нашлась бы всем.

— Ничего не выйдет. — Гость пожевал губами и, вынув из бокового кармана листки бумаги, сосредоточенно стал их перебирать.

Люди, сидевшие вокруг него, молчали. От деревьев на луг легли тени. Стало прохладно.

Гость начал говорить.

Говорил он чуть-чуть картавя, что сообщало его речи приятное звучание, фразы были закруглены.

— Ни черта не пойму! — сказал Новичок, когда гость кончил пространную речь о положении в партии и о развернувшейся дискуссии, начатой троцкистами.

— Тсс! — зашикали на него. — Не мешай!

— Как так не мешай? — закипел Новичок.

— Сиди, говорят, дубина! Послушаем, умней будем, — гневно осадил Новичка рабочий.

Гость сказал, что он вовсе не обижен словами Новичка.

— Только в споре рождается истина, — заявил он под конец речи.

— Ну, теперь можно и вопросы, — предложил Богданов, — кто хочет?

— Я! — Новичок встал. — Вот тут они говорили, что, значит, социализм в одной стране вроде бы построить нет никакой возможности. Так. Раз социализма нельзя построить — шабаш. Раз там, наверху, ошибаются — точка. Но думаю: а если, стало быть, вы займете ихние места наверху, что вы-то начнете строить? Прошу разъяснить. Постой, постой, я не кончил. Нам теперь известно: тут социализм, тут капитализм. Выходит, раз нельзя социализма — стало быть, не миновать капитализма! Так я думаю?

Гость не сразу нашелся.

— Ну, знаете, — сказал он, — мы тоже… будем строить социализм. Но… понимаете ли… по-другому… Я уже сказал, как именно.

— Да что он, социализм, двух сортов, что ли? Это ведь не чай. Такой сорт да такой сорт.

Рабочий в плисовых штанах басовито рассмеялся. Смеялись и кое-кто из собравшихся.

Встал Богданов и объяснил, что товарищ ответит на вопросы Новичка после собрания — сейчас надо заняться делом, пригласил собравшихся пододвинуться к нему. Начался оживленный разговор. Гость перешел «к делу»…

Глава вторая

Петр Баранов часто бывал у Льва. Они вели длинные разговоры, запершись в маленькой комнатке позади мастерской. Петр выходил из комнатки красный, возбужденный и злой. Наконец Баранов, как выражался Лев, «испекся» и согласился, не окончив школы, уехать учителем в село. Вся процедура с назначением Баранова учителем была проведена довольно быстро: Лев пустил в ход все свои связи.

Петру дали место в крупном селе, недалеко от Верхнереченска. Получив назначение, Баранов зашел к Льву.

В мастерской сидел Зеленецкий.

— Подожди минутку. Мы сейчас.

Петр присел в угол и принялся слушать разговор Льва с незнакомым человеком.

— Это я знаю совершенно точно, — сказал Зеленецкий. — Его снимают.

— Плохо дело.

— Плачевно, плачевно!

— Ах, дурак, дурак! — Лев грубо выругался. — Воруй, да не попадайся. Если его снимут, — продолжал он, — то на этот раз назначат умного директора.

— Безусловно.

— Ладно, как-нибудь выкрутимся. Кстати, Сергей Сергеевич, я еще раз прочитал первую главу вашей книги. Место, где вы описываете студенческую сходку, рассуждения о тирании и о недолговечности диктатуры — замечательны! Говорите о царе Романове, а получается черт знает что! Тонко, очень тонко!..

Вскоре Зеленецкий распрощался.

— Ах, дела, дела! — пробормотал Лев, закрыв дверь за Сергеем Сергеевичем. — В одном месте заштопаешь, в другом рвется. Ну, как у тебя, Петр? Все оформил?

— Все.

— Хорошо. Значит, поедешь и будешь учить? Ну, учи, учи. Ученье свет, неученье того хуже. Но особенное внимание, братец мой, обращай не столько на детишек, хотя и их учи как следует, — Лев подчеркнул эти слова, — а на ребят повзрослее. Затевай кружки, спектакли. Насчет второй задачи мы уже толковали. Ты что, сначала в Дворики заедешь?

— Да, заберу там кое-что.

— В Двориках обязательно поговори с нашими людьми. Подбодри их. Батька твой уже работает. Размалюй им все пострашней. Дескать, войны не миновать. Поклон от меня передай и деньжонок сунь.

— Ладно.

— Только ты втолкуй им, дуракам, что работать надо тихо, осторожно. С дубьем после попрем, а сейчас пускай держатся вежливенько. Если можно, пусть идут в артель. Нам и в артелях люди нужны. Пусть приспосабливаются, понял, приспосабливаются… Когда едешь?

— На днях. Продать кое-что надо. Муки отец прислал, пшена.

— Передавай там привет.

Петр уже открыл дверь, когда Лев вернул его.

— Ты знаешь, в Двориках трактор завели. Трактор надо списать в расход.

— Ладно.

Хорошо бы обвинить в этом Ольгу Сторожеву. Скажи Селиверсту Петровичу: ежели трактор сломается — ей быть в ответе, чуешь? Ну, двигай. С богом!

Лев закрыл за Петром дверь и принялся ходить по мастерской.

Дела у него, в общем, шли удачно. Николай Иванович Камнев вместе с другими плановиками сидели над пятилеткой губернии. Лев на правах консультанта частенько присутствовал на совещаниях и заседаниях, посвященных пятилетке. В комнатке позади мастерской лежала кипа статистических сводок, протоколов. Лев читал их с большим вниманием… Особенно он интересовался разработками торфа на вновь открытом болоте, постройкой теплоцентрали, состоянием Верхнереченской электрической станции и прочими делами, не имеющими прямой связи с каучуконосами.

Осторожно расспрашивал он Николая Ивановича, можно ли, скажем, вывести электростанцию из строя: сколь велики при этом будут потери, где именно легче всего нанести станции повреждение.

Познакомился Лев с только что назначенным директором электростанции техником Кудрявцевым. Этого своего старого приятеля Николай Иванович, уходя в губплан, избрал преемником.

Кудрявцев во времена не столь отдаленные владел двумя крупными имениями. После революции он долго болтался без дела. Его выручил Камнев, пристроив друга рабочим на электростанцию. Внемля советам приятеля, Кудрявцев стал почитывать технические книжки. Скоро он получил звание техника. Не потерявший еще надежды на крушение советской власти, директор электростанции понравился Льву. Они быстро подружились.

Лев доказывал Камневу и его другу, что инженерству и всем «сознательным людям» надо объединиться, чтобы диктовать Советам свою волю. Впрочем, рассуждения были довольно туманными, приятели остерегались друг друга…

Лев понимал, что среди старого инженерства у него могут быть надежные люди. Вот тогда-то у него и появилась мысль приобщить Камнева к некоему «центру», устроенному Апостолом в Москве и только что начавшему подпольную деятельность. Она распространялась главным образом на безработную инженерию, а ее было немало в те годы.

В «центре» уже шептались, правда, очень тихо, почти шепотом, о переходе (при благоприятных условиях), власти в руки «технократии»…

Богданов все пристальнее присматривался к Льву, а тот к Богданову.

Впрочем, до поры до времени в разговорах с Богдановым Лев ограничивался только анекдотами, а политических тем решительно избегал.

Был случай, когда Лев, как бы вскользь, выразил свое преклонение перед вожаками троцкистов и глубочайшее сожаление по поводу того, что им «мешают развернуться»…

Богданов резко оборвал его.

Льву пришлось вернуться к прежней тактике: прикидываться простачком, советоваться с Богдановым о разных житейских мелочах, не напрашиваться в компанию. Они часто охотились, чаевничали, спорили о книгах, сплетничали.

Как-то вечером Лев и Богданов сидели в столовой и пили чай. Разговор шел о разных отвлеченных вещах — о любви, ревности, счастье. Расстегнув ворот гимнастерки, Богданов тоном наставника поучал Льва.

Разговор зашел о дружбе.

— Вот вы коммунист, — сказал Лев, — а я беспартийный. Даже показался вам вначале подозрительным. Так ведь? Ну, скажите откровенно! Я не обижусь, ей-богу. Я же вас понимаю. Ну, ясно, каждый человек для вас — живая опасность. Вам со мной дружить как-то неловко, верно ведь? Но, Николай Николаевич! Неужели в принципе не может быть такой дружбы? Меня искренне печалит ваша судьба! Я вижу, человек вы больших масштабов, и вдруг такое унижение. Могу я искренне вам сочувствовать? А? Нет, скажите, могу? Конечно, в силу вашего положения, я подчеркиваю это — дружбы между нами быть не должно. Но ведь положение человека в обществе — оно, по-ученому говоря, институт условный. Законы социального равенства создаются в интересах тех же самых социальных, что ли, идей и обстоятельств. Верно? А дружба — это человеческое естество, это природное, или, как это говорят, натуральное право! И понятие это вовсе не условное. Хочу — дружу, хочу — нет. Никаких обязанностей. Души соприкасаются — вот и дружба. Так чему же нравственней подчиняться, Николай Николаевич? Естественному праву или этому самому условному?

Лев говорил все это с неподдельным возбуждением, его глаза сверкали, румянец окрашивал бескровные щеки.

Богданов верил ему… И не верил.

Так, постепенно завоевывая доверие начальника уголовного розыска, Лев наконец добился своего. Теперь к Богданову его друзья и единомышленники приходили открыто.

Чаще прочих у него бывал Анатолий Фролов — человек лет сорока пяти, выглядевший этаким российским чудо-богатырем. Ходил он зимой, в самые лютые морозы, в летнем пальто нараспашку, без шапки, купался в Кне круглый год, отличался отменным здоровьем, аппетитом и не страдал меланхолией, которая так часто навещала Богданова.

Исключенный за антипартийные выступления из партии и восстановленный в ней хлопотами Богданова, Фролов стал доверенным человеком «шефа», — так он называл Николая Николаевича.

Правдами и неправдами Богданов устроил Фролова главным кассиром в банке.

Одна черта влекла Богданова к Фролову: он был умен, бесстрашен и находчив. Ни тем, ни другим, ни третьим Богданов не обладал. Как говорится, хитрость ум у него съела; мужество часто оставляло его; в трудные минуты он терял присутствие духа.

Мимо настороженного внимания Льва не ускользнуло, что Богданов в самых своих секретных делах полагается только на Фролова. Их беседы, сопровождаемые полунамеками, часто кончались далеко за полночь.

Однажды они часа два сидели над какими-то списками и считали деньги.

— Мало, мало! Неужели вы не можете помочь организации? — Богданов чертыхнулся.

— Николай Николаевич, как же не помогаю? — заволновался Фролов. — Месяц тому назад взял тысячу. Пятого дня взял пять сотен. Нельзя больше, попадусь. Эго ведь вам не госбанк, где делаются миллиардные дела!

— Вот Петров просит денег. Не дать — нельзя, дать — неоткуда.

— Положеньице! — Фролов поцокал языком.

— Скоро собирается губернская партийная конференция. Нам надо устроить свою.

— А где вы ее соберете?

— Подумать надо, подумать.

— Насчет типографии что слышно, Николай Николаевич?

— А куда ее девать?

— Положеньице.

Вечером Лев позвал к себе Богданова.

— Слушайте, товарищ Богданов, — сказал он, — я вас не обижу, если скажу кое-что?

— Ну?

— Вам, кажется, помещение нужно?

— Откуда вы знаете? Вы что, подслушивали?

— Что вы? Просто слушал.

— Ну, знаете…

— Впрочем, как хотите!

И Лев принялся за книжку.

Богданов и Фролов тщетно искали помещение для подпольной троцкистской конференции. За неделю до нее Фролов пришел к Богданову.

— Ну?

— Ничего.

— Фу, черт, вот дыра!.. В Москве давно бы нашли!

— То Москва, — вздохнул Фролов. — До Москвы далеко. Нам в Москву и не попасть, видно!

— Ничего, попадем, не горюй. Теперь ждать недолго. Вот окончим все это — уеду в Москву. Сяду в какой-нибудь наркомат. А тебя возьму начальником финансового отдела.

— Мечты, мечты! Уедете, забудете.

— Ну, что ты!

— Нервы у меня ужасно истрепались. Понятия о нервах не имел, а теперь не нервы, а мочалки! — проникновенно молвил Фролов. — Покоя просят.

— В санатории отдохнем. Отоспимся, отъедимся. Все будет. Слушай, так что же делать с помещением для конференции?

— Беда.

— Мне тут один человек предлагает… — Богданов не договорил. — В конце концов, — пробормотал он, — возьмем помещение и обратно отдадим. Сальдо в нашу пользу. Особенного ничего нет. Пользы во всяком случае больше, чем вреда.

— Истина!

Когда Фролов ушел, Богданов постучался к Льву.

Поговорив с Львом об охоте, Богданов как бы мимоходом заметил:

— Помнится, вы говорили мне что-то насчет помещения…

— Но вы обиделись. И меня обидели…

— Ну, полно вам!

— Не разберетесь и начинаете…

— Ладно, я не хотел!..

— «Не хотел!» Человек с чистым сердцем, а он…

— Я верю. Ей-богу, какой вы обидчивый.

— Вам очень нужно помещение?

— Не очень. Но может, понадобится.

— Раз не очень, так о чем речь?

— Хорошо, очень нужно.

— Так бы и сказали. Театр «Зеленый круг» знаете? Вот там. В любой день. От трех часов и до семи там, кроме старухи сторожихи, ни души.

— Гм. Это, н-да… это идея…

— У меня плохих идей не бывает.

Богданов похлопал Льва по плечу и хотел было уйти, но Лев задержал его.

— Николай Николаевич, дорогой, я слышал, вам нужны деньги…

— А вы что, миллионер, что ли?

— Ну, не миллионер, а все-таки… Могу ссудить.

— Откуда вы их возьмете?

— А вам не все равно? Деньги, как говорят, не пахнут. Ну, ограблю кого-нибудь. — Лев рассмеялся.

— Знаете, это уж слишком, — рассердился Богданов. — Это просто недостойная шутка.

— Мне кажется, в политической борьбе не миндальничают. А впрочем, как хотите… Я ведь от чистого сердца — сочувствую и предлагаю.

— Что-то очень вы отзывчивы!

— Вам это не нравится? Вы располагаете собственными фондами? Ну, да, конечно.

— Послушайте! Как вы смеете!

— Вы чудак! — вырвалось у Льва. — Неужели вы думаете, что я и в самом деле пойду грабить средь бела дня? Мастерская дает мне достаточно денег. Живу я один. Вас уважаю, верю вам… Поверьте и вы мне, Николай Николаевич!

Богданов пытливо посмотрел на Льва и вышел.

На следующее утро в мастерскую к Льву пришел Джонни. Он рассказал о паршивых финансовых делах театра, о свидании с Опанасом.

— Опанас, конечно, прав. Будь я на его месте, я сказал бы то же самое. А горевать нечего!

— Как так не горевать?

— А так.

— Ты что, никогда не грустишь?

— Бывает, бывает, Сашенька. Человек есмь.

— Черт ты, а не человек.

— Папаша называл меня «сыном века». Это почти одно и то же. Ты куда?

— В театр.

— Идем, провожу. А насчет денег приходи дня через два, выручу. Своих не будет — займу. Не горюй.

Они вышли из мастерской и распрощались на углу Рыночной.

Лев пошел в редакцию. Она помещалась на Коммунхозовской, на втором этаже дома, построенного кем-то из дворян. Нижний этаж был занят книжным магазином.

Лев поднялся наверх. В комнате у входа работала машинистка. В следующей сидели сотрудники; там слышался смех, кто-то орал в трубку телефона.

Лев осведомился у машинистки, нет ли в редакции Зеленецкого. Он узнал, что тот часто сюда заходит.

Машинистка указала на комнату сотрудников. Лев прошел в нее и сел на диван. На него не обратили внимания, — все были поглощены рассказом Зеленецкого. Лев уткнулся в газету и, сделав вид, что читает, слушал болтовню Зеленецкого. Тот рассказывал, отчаянно при этом привирая, разные истории из своей жизни.

Когда Зеленецкий вышел, Лев остановил его, попросил подождать. Заглянул в бухгалтерию и в кассу.

Там сидел старик в очках и ермолке.

«Добре, — подумал Лев, — с этим справиться легче легкого».

Зеленецкий поджидал Льва возле витрины книжного магазина. Они зашли в кондитерскую, где еще совсем недавно по карточкам выдавали чечевицу и ржавую селедку. Теперь, стараниями нэпманов, полки кондитерской ломились от обилия тортов, пирожных, пирогов и пирожков: словно бы военного коммунизма не было в помине.

Приятели пили кофе, шутили… Оглянувшись, Зеленецкий пододвинулся к Льву и шепотом сказал, что на днях редакция должна получить большие деньги для покрытия трехмесячной задолженности по зарплате работникам редакции, рабочим типографии и служащим издательства.

— Это точно?

— Днями выясню, когда именно будет получка.

— Сумму не знаете?

— Да уж наверняка несколько тысяч.

Зеленецкий пришел к Льву через два дня.

— Завтра, — сказал он.

Лев ждал прихода Зеленецкого и его сообщения, но вот сейчас, в эту минуту, когда надо было решать, растерялся, увлек Зеленецкого в заднюю комнату.

— Твердо знаете?

— Ну, вот, — усмехнулся тот. — Совершенно точно.

— И много?

— Семь тысяч. Завтра, как я уже говорил вам, будут платить жалованье — это раз. Во-вторых, покупают машинку. Затем провожают агитвагон. Узнал совершенно точно и абсолютно случайно. Вне подозрений…

«Во-первых, деньги. Во-вторых, на этом деле попробуем испытать Баранова и Богородицу. В-третьих, на жирную приманку можно подцепить такого кита, как Богданов… Деньги ему нужны, черт знает как нужны. Если возьмет, значит, полдела сделано. Не выдаст ли? — Лев задумался. — Нет, вряд ли, — решил он. — Конечно, риск, но без риска и щей не сваришь. Если бы у меня были деньги… Ч-черт! Почему этот дьявол не шлет? Засадили, его, что ли? Одним словом, господин Апостол, мы начинаем входить в контакт, от которого эти остолопы пока что открещиваются… Надолго ли хватит их «принципиальности»? Хе-хе, принципиальность! Ну, с богом!..»

Утром следующего дня Лев застал у себя Баранова.

— Ты где был вчера вечером? Три раза к тебе приходил в мастерскую, сюда, на квартиру.

— Охотились. Николай Иванович уговорил. Только что вернулся.

Ночью, вслушиваясь в шум леса, Лев обдумал операцию до мельчайших деталей.

Утром, возвращаясь с охоты, он обследовал редакционный и смежный с ним дворы.

Все было прекрасно.

— Ты погоди! Я сейчас… Юленька!

В комнате рядом зашлепали туфлями.

Юленька, запахивая на груди халатик, вошла в комнату.

— Вы что это меня будите? В кои-то веки поспать без мужа соберешься — так нет!

Лев подошел к ней, оглянулся и, увидев, что Баранов смотрит в окно, поцеловал ее и что-то шепнул на ухо. Юленька покраснела, глазки у нее засияли. Она шлепнула ладонью Льва по голове и скрылась.

— Дай поесть что-нибудь!

— Иди, иди на кухню. Сейчас накормлю, шатущая душа. Жену бы тебе!

В окно кто-то постучался.

— Вы чего смеетесь? — сказал Джонни, влезая с улицы в комнату. — Нашли время смеяться. Мишка! — крикнул он. — Иди, чего, как старуха, плетешься? Ну и день будет, не дай бог.

Приплелся Богородица, вслед за ним явился мрачный Андрей.

— Гонит вас ни свет ни заря! — буркнул Джонни.

— С Марусей у него нелады! — объяснил Богородица. — Дурачится Маруся Маркова. А он вокруг нее, как кот мартовский. Послал бы я ее…

Андрей сидел молча. У него были тяжелые дни. Он признался Жене в любви. Женя, ничего ему не сказав, ушла серьезная, нахмурив лоб. Подумав, что Женя может рассказать об этом признании Льву, послал ей пылкое, сумасшедшее письмо. Он просил Женю пощадить его чувства и гордость. Неделю назад Андрей получил ответ.

«Я уважаю твою любовь, — писала она. — И ты, поверь, очень дорог мне. Если бы я не любила другого, смогла бы полюбить только тебя».

Андрей, получив письмо, ушел в лес на охоту и пропадал там несколько дней. Женю после этого письма он полюбил еще сильнее.

— А я, братцы, с горя мотоциклетку почти собрал, — сказал Джонни. — Ну и помучился с ней.

— Все равно, — не поедет, — безразлично сказал Андрей. — Есть у меня такая думка — не повезет тебя мотоцикл.

Джонни хотел было уже разозлиться, но в комнату вошел Лев.

— Как жизнь, братцы? Как у вас с деньгами? По-прежнему?

— Молчи лучше! — Джонни совсем расстроился. — Рабочие хотят уходить. Мы должны им двести пятьдесят рублей. И другие расходы…

— Вот как! А что, если я достану денег?

— Не трепись! — мрачно сказал Андрей.

— Хмурые вы все, печальные! — засмеялся Лев. — Тошно смотреть. Вот что — денег я дам. Тетя тысячу рублей прислала.

— Откуда это у тебя тетя вдруг появилась? — недоверчиво спросил Джонни. — Брось болтать!

— Вот что, — сурово сказал Лев, — я дам денег. Понятно? Вам не все равно, откуда я их возьму? Даю в долг. Дам тысячу — вернете тысячу сто. Идет?

Джонни и Андрей переглянулись.

— Ладно, — сказал Андрей, — подумаем.

Поговорив о разных пустяках, ребята ушли. Прощаясь с Богородицей и Барановым, Лев шепнул им:

— Приходите в мастерскую часа в четыре. Будете нужны.

В три часа к Льву забежал Джонни, заявил, что условия Льва они принимают.

Потом пришли Баранов и Богородица. Лев увел их в комнату позади мастерской и посвятил в свою затею.

— Деньги нужны позарез! — сказал он. — Всем нужны. И вам и мне. Ограбить кассира легко, замести следы еще проще. Слушайте.

— Постой, постой! — остановил Лев Богородицу, когда тот хотел что-то сказать. — Петр и Митя берут на себя кассира. Петя, ты сегодня же к вечеру оденешься беспризорником, возьмешь Митю и махнешь с ним в сад. Устройте скандал с бабами из детского дома. Нахальничайте так, чтобы вас прогнали. Уходя, пообещайте им прийти завтра. А завтра заберитесь в сад пораньше. Понимаешь, Петя, надо, чтобы бабы видели, как вы обчистите кассира. Это очень важно. Бабы крест будут целовать, что это сделали беспризорники.

— Умно придумано! — процедил Богородица.

— Э! Брось! — прикрикнул на него Лев. — К двенадцати часам ты, Мишка, пойдешь на Советскую. Возьми корзинку — вроде на базар направился. А твое дело, Петя, то, что у кассира выбьешь, спихнуть Богородице. Смотрите, чтобы без паники. Из сада не бежать. Впрочем, можно и бежать, в полдень на Советской хоть шаром покати. Потом с деньгами валите через дворы ко мне. Где-где, а в доме начальника угрозыска искать не будут. — Лев усмехнулся и прибавил: — Сделаете дело — вам по две сотни.

Глаза у Петра, когда Лев заговорил о деньгах, стали маслеными, щеки покраснели.

— Да верно ли, что завтра получка?

— А это мы сейчас проверим. Юленька!

— Ау-у, — отозвалась с кухни Юля.

— У тебя нет ли трешки?

— Нашел когда просить! Завтра получаю!

— Значит, все в порядке. Вечером еще раз соберетесь, обсудите детали. Не робей, ребята. Без волненья!

Богородица ушел, он спешил в театр.

— Такой вопрос, — хмуро сказал Баранов, — ежели сцапают, что тогда?

— Нельзя, Петя, чтобы сцапали. Понимаешь — нельзя.

— А ежели старик заорет?

— Стукни его по башке, но смотри — не насмерть. Вот что учти: старик без очков ни черта не видит. Очки с него сбей. Не забудь. Это очень важно.

— Ладно. Нож с собой взять?

— Нет, не надо. Возьми дрянь какую-нибудь потяжелей.

— А вдруг поймают?

— Нет, Петя, нельзя сдаваться.

— Хорошо. Прощай, Лев!

Он взял шапку, вышел, около порога остановился, хотел что-то сказать, но махнул рукой и захлопнул за собой дверь.

«Может быть, не надо? Может быть, догнать, отменить?»

Лев бросился было к двери, но по дороге его перехватила Юленька.

— Ты куда?

— Я? — очнулся Лев. — А никуда.

И снова схлынули все страхи.

— Я к тебе шел, — сказал Лев, притягивая к себе Юленьку.

— А Николенька? — шепотом спросила она, охватывая руками его шею. — А как же Николенька-то?

Весь этот день Лев не мог найти себе места. Он пошел к реке, потом бродил по лугу, возвратился домой поздно ночью и, не заходя в свою комнату, прошел к Юленьке, — он знал, что Богданов уехал из города.

Его разбудил стук в окно.

— Юленька, — кричал Богданов, — отопри!

— Ах ты, дьявол! Приперся! — зло прошипел Лев. Он вскочил, собрал свою одежду, поправил постель, поцеловал Юлю, выбросил вещи к себе в комнату, открыл дверь.

— Пропащему мужу! — сказал он, потягиваясь и растирая голые руки. — Как путешествовали?

— Хорошо. Утро-то, а? А вы все спите! — сказал Богданов и прошел в дом.

Утро действительно было замечательное. Солнце никогда, казалось, так не сияло. Трава, на которой дрожали и переливались капли росы, была яркой и сочной. У Воздвижения начали благовест, он будил деревья, спавшие в ночной прохладе.

Лев натянул рубашку, брюки и босиком помчался к реке: он купался до поздней осени. На середине реки в черной лодчонке спал рыбак. Через мост переезжал воз с сеном. Где-то очень далеко стучала моторная лодка.

Лев выкупался и ушел в лес.

Накануне вечером Баранов и Митя, измазанные сажей и наряженные в лохмотья, явились в сад на Советской, осмотрели позиции и «занялись» женщинами в детском доме. Первым делом они сбросили белье, которое сушилось перед окнами дома. Когда одна из женщин выскочила из дома, Баранов подставил ей ногу; женщина упала. Митя схватил простыню и начал волочить ее по земле. Из дома выскочила вторая женщина. Ребята убежали. Вечернее представление было окончено.

Утром они явились к одиннадцати часам. Через несколько минут из калитки, соединяющей сад с редакционным двором, вышел кассир — высокий сухопарый старик в ермолке.

Когда кассир ушел, ребята принялись издеваться над женщинами из детского дома. Снова послышались гогот, визг и ругань. Петр зорко следил за редакционным двором и за калиткой с Советской. Редакционный дворник не обращал внимания на шум и крик в саду. Так прошел час. На исходе его Митя заметил возвращающегося из банка кассира — он нес набитый деньгами портфель.

Баранов припер заранее заготовленной палкой парадную дверь детдома. Черный ход они завалили бревнами и ящиками еще утром. Когда кассир подошел к дому, Петр остановил его.

— Дай закурить! — попросил он.

— Уйди, уйди! — пробормотал кассир, пытаясь обойти оборванца.

— Дай, а то в морду плюну, — я сифилитик!

Петр схватил старика за руку. Кассир обернулся, Петр смахнул с него очки. Кассир выдернул руку и ударил Баранова по лицу. В этот же миг в ноги старику бросился Митя.

Кассир упал и выронил портфель.

Митя подхватил портфель и, поддразнивая поднявшегося старика, побежал к Советской. Кассир ковылял за ним, спотыкаясь и почти ничего не видя, а Митя бежал и бежал.

Кассир стал уже нагонять его, но в это время ему подставил ногу Баранов, и он снова упал. По-видимому, старик вдруг понял серьезность происходящего и закричал. Но крик его оборвался: Петр легко, вполсилы ударил старика свинчаткой.

Кассир свалился и замер.

Митя, кутая портфель в лохмотья, исчез из сада. Следом за ним бежал Баранов.

Богородица, дежуривший на Советской, заметив входящего в сад кассира, медленно пошел мимо пролома в садовой ограде.

Митя, выбежав из сада, налетел на Богородицу и сшиб его с ног. Богородица выронил корзину. Рядом с ней упал и Митя. Все получилось весьма естественно.

Когда Богородица встал, портфель уже лежал в корзинке. Он поднял ее, дал Мите пинка и, не торопясь, направился через дворы и сады на Холодную улицу, к Льву.

Баранов и Митя вышли садами к реке, сели в заготовленную лодку, переоделись и к вечеру вернулись в город.

Несколько минут после исчезновения оборванцев старик кассир лежал без сознания. Потом поднялся, сел, огляделся кругом, пошарил по траве руками и заплакал.

Через полчаса на место происшествия прибыла милиция. Вслед за ней явился Богданов с агентами уголовного розыска. Ни на Советской, ни в смежных улицах беспризорников не нашли. Ищейка, пущенная по следу, привела агентов к реке и завыла от досады.

Богданов вечером зашел к Льву.

— Слышали новость? — спросил он.

— Как не слышать! Весь город только об этом и говорит. Не может быть, чтобы это были беспризорники.

Богданов испытующе посмотрел на Льва.

Тот зевнул и потянулся.

— Поймаем, будьте уверены. Уже напали на след.

— Да? — безучастно обронил Лев. — Желаю удачи. Найдете деньги — поделитесь…

Вечером Петр получил от Льва деньги и покинул Верхнереченск.

Глава третья

Битый месяц Богданов метался по уездам, готовил своих сторонников к конференции. Заверения, посулы, разъяснение платформы оппозиции, обвинения в адрес «аппаратчиков» — все пускалось в ход, чтобы сколотить хоть видимость существования солидной группы противников Центрального комитета.

Во что бы то ни стало надо было показать «губернские масштабы». На конференцию приглашались кто попало, если даже они расходились в мнениях с большинством партии по второстепенным проблемам.

Готовили конференцию секретно, с соблюдением всех правил конспирации. В губкоме знать не знали, ведать не ведали, какую игру ведет Богданов.

К концу сентября все было готово: открытие конференции — пятого октября, о чем дали знать периферии, В тот день после обеда Богданов, сопровождаемый тремя-четырьмя приятелями, пришел в театр.

Туда же один за другим стали собираться люди. В дверях они говорили пароль, патрульные внимательно осматривали их. Делегаты старались занять места в самых темных углах зрительного зала. Через час в театре оказалось человек сорок.

Богданов нервно шагал по сцене, на которой стоял покрытый сукном стол.

Богданов был расстроен — он ждал на конференцию по крайней мере около ста человек. Решили подождать еще полчаса. Прошло четверть часа, три четверти, а народу не прибавлялось. Из уездных делегатов прибыло только двое, да и те норовили уйти. Их задержали в дверях.

В пустой, плохо освещенный зал они вернулись на цыпочках. Мертвенная тишина нарушалась лишь шелестом бумаг — Анатолий Фролов вносил последние поправки в свой доклад. Богданов нервно стучал по столу карандашом.

Наконец Николай Николаевич поднялся и сказал что-то резкое Фролову.

Тот роздал делегатам листовки, только что размноженные на машинке.

Богданов позвонил в колокольчик, оправил гимнастерку, пригладил вьющиеся желтоватые волосы, приосанился и жестом водворил в зале тишину.

Впрочем, особой нужды в этом жесте не было: люди, занявшие зал, молчали.

Открыв конференцию, Богданов сказал несколько слов о «великих традициях», которые, мол, сейчас «нарушаются», и заявил далее, дабы оправдать не совсем легальный характер совещания:

— Дисциплина, — сказал он, — нас не может связывать. Когда нам нужно, мы вправе ее обойти. Мы выше ее.

Богданов сделал паузу, рассчитывая на аплодисменты, но их не последовало — собравшиеся почтительно взирали на своего грузного, краснолицего лидера, который с трудом вытягивал из себя фразы и пил воду…

Не дождавшись оваций, Богданов со спокойного тона перешел на угрозы.

— Надо забить гвоздь так, чтобы его нельзя было выдернуть! И мы, именуемые оппозицией, этот гвоздь вобьем в гроб аппаратчиков.

Богданов тяжело опустился в кресло.

В зале раздались хлопки.

Поднялся Фролов.

Дней десять сидел он над сочинениями троцкистских вожаков и исписал такую груду бумаг, что, возьмись он прочитать все записанное, конференция продолжалась бы неделю без малого.

Ради торжественного случая он надел на себя парадный костюм. Костюм был странного светло-зеленого цвета, необыкновенно широкий; что-то комическое было в этом наряде.

Фролов вышел к пюпитру, стоявшему у рампы, разложил бумаги, звучно откашлялся и начал речь. Но не успел он сказать и двух первых фраз, как шум, поднявшийся около дверей, прервал его.

Пока Богданов ждал делегатов и переругивался с Фроловым, около дверей происходило следующее: старуха сторожиха прибежала к Джонни и сказала, что какие-то люди самочинно заняли театр, а ее, сторожиху, выгнали прочь.

Джонни поспешил в театр, увидел у входа подозрительных субъектов, прошел за сцену, послушал Фролова и помчался к директору театра.

Тот позвонил в губком и сказал, что «Зеленый круг» самочинно захвачен троцкистами и что там идет их конференция.

Сергей Иванович позвонил на «Светлотруд», вызвал секретаря ячейки и рассказал ему, в чем дело.

— Надо послушать, о чем там разговор, — сказал Сергей Иванович.

— Мы сейчас двинем туда, — ответил секретарь ячейки.

Потом Сергей Иванович вызвал машину и поехал к театру. Около дверей его встретили патрульные.

— Вам, гражданин, куда? — спросил один из них.

— Мне на конференцию, — миролюбиво ответил Сергей Иванович.

— Пропуск есть?

Сергей Иванович вынул партбилет.

— Я, ребята, секретарь губкома партии. Я один. Послушаю и уйду. Может быть, что-нибудь скажу.

— Чхать мы хотели на твой чин.

— А если я вам прикажу пустить меня?

— Ты нам не начальство. Все равно не пустим. Лучше не пробуй.

— Ну, до свидания, ребята. До скорого свидания.

Сторожев сел в машину и приказал шоферу ехать на завод. По дороге он встретил коммунистов «Светлотруда», идущих в театр.

Когда рабочие подошли к дверям, один из патрульных размахнулся и ударил первого подвернувшегося. Тот упал. Светлотрудовцы рассвирепели. Началась схватка.

Скоро патрульные сдались.

— Зря вы, ребята, драку затеяли, — заметил Сторожев. — Вот и получили.

Вслед за тем коммунисты «Светлотруда» спокойно вошли в театр. Богданов, услышав шум, бросился к черному ходу, не спеша вышел на улицу и так же не спеша направился домой.

В эти минуты Сергей Иванович поднимался на сцену, а коммунисты рассаживались в зале.

В театре сразу стало шумно.

— Спокойно! — сказал Сторожев. — Заседание продолжается.

Все засмеялись.

— Продолжайте, — сказал Сергей Иванович, обращаясь к Фролову. — Стесняться нечего.

— Я уже окончил! — с вызовом ответил тот и стал собирать бумаги.

— Жаль, очень жаль! Хотелось послушать.

Фролов молчал.

— Ваш партбилет! — сказал Сергей Иванович. — Ну-ка, быстро!

— У меня его нет.

— Ваша фамилия?

— Фролов, Анатолий Петрович Фролов.

— Вы исключены из партии.

— Вы отстали от событий, товарищ Сторожев, — резко заметил Фролов. — Я восстановлен в правах члена партии, а партбилет не всегда ношу с собой.

— А что это у вас за сочинение? — спросил Сергей Иванович Фролова. — Покажите-ка!

Фролов передал Сергею Ивановичу тезисы своего доклада и листовку. Была она напечатана на машинке, в шрифте которой не хватало одной буквы. Вместо «е» машинистка написала всюду «э», а переправить, по-видимому, не успела.

Сергей Иванович водворил в зале тишину.

— Я вам сейчас прочту их сочинение.

— Читай! — раздались крики.

Сергей Иванович начал читать.

Раздался оглушительный хохот. Сергей Иванович тоже не смог удержаться — он смеялся вместе со всеми. Даже Фролов старался изобразить на лице улыбочку.

— Техника-то у вас экающая! — сказал Сергей Иванович. — Какова политика, такова и техника! Эй, вы, подпольщики! Что вы притихли?

В зале наступила тишина. Фролов машинально перебирал бумажки.

— А лидер ваш сбежал? — спросил Сергей Иванович.

— Сбежал! — мрачно сказал кто-то из зала.

— Дальше контрольной комиссии не убежит!

Сторожев прошел к телефону и вызвал председателя губернской контрольной комиссии. Поговорив с ним, он вернулся в зал и попросил коммунистов «Светлотруда», за исключением секретаря ячейки, идти домой, а делегатам конференции направиться в контрольную комиссию.

— А мне идти? — осведомился со злой усмешкой Фролов.

— Идите домой, — махнул рукой Сторожев.

Фролов сунул бумаги в портфель.

В контрольной комиссии «делегатов» уже ждали. Их по очереди допросили. Некоторые тут же выложили партийные билеты.

Богданова не смогли найти — прямо с конференции он укатил по какому-то срочному делу в уезд.

Сергей Иванович освободился только в десять часов, позвонил домой, попросил приготовить чай и решил пойти пешком — после заседания разболелась голова.

Он шел по скверам, делая небольшой крюк, и, улыбаясь, думал о сюрпризе, который завтра преподнесет членам бюро. Уже после обеда из Москвы пришла телеграмма, извещавшая Сергея Ивановича, что железнодорожное депо должно скоро возобновить работу, а ассигнования на постройку нового вагонного завода прошли все инстанции.

Сергей Иванович прибавил шагу.

Вдруг он остановился, всмотрелся в темноту и заметил человека, прислонившегося к дереву. Сергей Иванович подошел ближе, зажег карманный электрический фонарик и увидел хорошо одетого юношу.

— Что вы тут делаете?

— А вам-то что?

— Как так что? Может быть, я тут главный сторож.

— Мне не до шуток, — пробормотал юноша.

— Кто вы?

— Я стихи пишу… И рассказы.

— Ах, писатель, значит! Ну, вашему брату всякое разрешается.

Юноша отвернулся.

— О чем же писатель тоскует? — все с той же добродушной усмешкой справился Сергей Иванович. — Не жизнь ли ему надоела?

Юноша кивнул.

— Да вы меня пугаете! — пошутил Сергей Иванович.

Юноша не видел в темноте лица Сергея Ивановича, огонек папиросы освещал лишь небольшие усы.

— Вот что, товарищ сочинитель, я чай хочу пить. Идемте ко мне?

— А вы кто?

— Плохой из вас писатель будет! Другой бы обрадовался приключению, а вам паспорт подавай. Ну, зовите меня Сергеем Ивановичем.

Виктор протянул руку.

— Ховань.

— Ховань? Слышал такую фамилию. Ну так пойдемте со мной, Ховань?

— Пойдемте, — угрюмо сказал Виктор.

Квартира Сергея Ивановича была недалеко. Дверь открыла невысокая светловолосая женщина. Виктор узнал в ней новую заведующую школой Ксению Григорьевну.

В столовой за столом сидели два мальчика и взрослая девушка в белой кофте — племянница Сторожева, Ольга, та самая, которую так обидел Лев. Она только что приехала из Двориков в город к дяде.

Рядом с ней сидел Иван Карнаухов.

— Ах, и ты здесь? — пробормотал Сергей. — «Влечет меня неведомая сила», а?

Карнаухов и Ольга смутились.

— А вы почему до сих пор не спите? — обратился Сергей Иванович к детям. — Полуночники! В это время все солдаты спят, а вы чаевничаете? Марш в постели!

Ксения Григорьевна увела детей в спальню.

Сергей Иванович познакомил Виктора с Олей и Карнауховым.

— Это секретарь губкома комсомола, — сказал он. — По неведомой причине вдруг зачастил ко мне в гости. Боюсь — молод и может отбить жену, — пошутил Сергей Иванович.

— Я к тебе по делам, — загудел покрасневший Карнаухов.

— Ха! Дела! Значит, Ольга, — обратился он к племяннице, — Иван Карнаухов ходит ко мне по делам. И только. Так и запишем.

Оля звонко рассмеялась и лукаво посмотрела на Карнаухова. Тот, сконфуженный, спрятал лицо за самовар.

В столовую возвратилась Ксения Григорьевна, подошла сзади к мужу, обняла его. Он взял ее руки и поцеловал ладони. Это получилось так естественно, что Виктор как-то сразу почувствовал себя своим в этой семье.

— Ну, рассказывай, что там у вас приключилось? — попросила Ксения Григорьевна. — Какая-то конференция, слышала.

Сергей Иванович не стал при Викторе рассказывать о провале троцкистского совещания и перевел разговор на другое. Новость о железнодорожном депо и о постройке завода он берег к концу чаепития. Но не вытерпел и развернул телеграмму.

Виктору сделалось грустно. Он понял, что есть какая-то дорога рядом с его дорогой, по ней идут люди на работу и с работы, довольные собой и своим трудом. Они идут и спорят, их много, и они знают, куда идут…

— Ну, вот, Оля, — сказал Сергей Иванович, — выстроим вагонный завод, и в первом вагоне собственного, так сказать, изделия поедешь в Москву. Учиться хочешь?

Оля порозовела.

— А ты, Иван, как на сей предмет смотришь? Не хочешь ли с ней вместе поехать? — Сергей Иванович подмигнул Карнаухову.

— Кстати, насчет ученья, — сказал Карнаухов. — Я недавно встретил одного учителя. Фамилия — Компанеец… — Виктор насторожился. — Занятный — ужас. Мы с ним до хрипоты спорили. Он нас за школы крыл — и то, говорит, у вас плохо, и это не так, и за школой мы не смотрим, и за литературой…

Карнаухов подробно рассказал о своей встрече с Сергеем Петровичем Компанейцем.

— Я после того разговора взял да написал Сашке Кащенко в Харьков: есть, мол, у меня для вас работник — на Украину рвется. Сегодня из Харькова ответ: послали, пишет Сашка, подъемные.

— Что же, едет он в Харьков? — спросил Виктор.

— Едет! — Карнаухов помолчал. — Завидую. Я бы сам на Украину поехал.

Карнаухов принялся восторженно рассказывать об Украине, об украинских песнях. Сергей Иванович его прервал:

— Слушай, Иван. Давно я тебе собирался сказать вот что. Ты в «Зеленом круге» бывал?

— Нет. А что?

— А мы вот с Ксенией были. Мне рассказывали, что там режиссером был какой-то мудрец. Уж так он намудрил, что чуть не довел театр до точки. А вы зеваете! Займись этим делом. И поскорей!

Зазвонил телефон. Ксения Григорьевна взяла трубку.

— Его нет дома, — сказала она. — Не знаю! В Индию уехал! Что? А почему бы не в Индию? — Она засмеялась.

— Кто там? — спросил Сергей Иванович.

— Алексей Силыч.

Сергей Иванович взял трубку. Алексей Силыч рассказывал Сергею Ивановичу, видимо, что-то очень смешное — Сторожев, слушая его, заходился смехом.

— Ну, я пойду! — Карнаухов встал. — Душно здесь. Оля, вы не хотите погулять?

Оля колебалась. Карнаухов ей нравился. И хорош, и ласков, и все так чудесно у него получается. А удобно ли гулять с ним ночью? Кто их знает, городских! Приезжал к ним один. С виду — ученый, а на деле вахлаком оказался…

— Иди, иди, — пробормотал Сергей Иванович. — Я бы вам аллею показал, где целоваться удобно. Да идти неохота.

— Ну, вот, — обиделся Иван. — Мне уж нельзя уж…

— Да уж тебе уж лучше молчать уж, — сказал Сергей Иванович. — Ну, идите. Впрочем, погоди, ты мне нужен. Оля, он сегодня гулять не пойдет, у меня с ним разговор.

Виктор поднялся.

— Я пойду, — сказал он. — Мне очень у вас понравилось.

— Нет, нет, у нас с вами тоже разговор. Ксения, я через полчаса освобожусь. Ты ложись.

— Я еще посижу. У меня куча тетрадей.

Сторожев, Виктор и Карнаухов прошли в кабинет Сергея Ивановича. Несколько минут они разговаривали о всяких городских событиях. Сергей Иванович втягивал в разговор Виктора, задавал ему то один, то другой вопрос — будто случайно…

Глаза его пытливо всматривались в юношу.

Карнаухов недоумевал, ему казалось странным, что секретарь губкома тратит так много времени на этого паренька. Он готов был рассердиться на Сторожева, который расстроил его прогулку с Олей, но Сергей Иванович как-то боком посмотрел на Карнаухова, и тот успокоился.

— Вот, Ваня, — сказал Сергей Иванович, — этот товарищ — писатель и поэт. Ты все мне жаловался, что молодежь у нас серая, а вот товарищ Ховань пишет рассказы и стихи.

— М-да, — буркнул Карнаухов.

— Вот тебе и «м-да». Он, может быть, Пушкиным будет, а ты его в глаза не видел.

— Не могу я всех знать, — огрызнулся Карнаухов.

Сторожев как бы не заметил раздраженной реплики Карнаухова.

— Ну, Виктор, расскажите нам о вашей жизни. Если, конечно, хотите. Я просто так, по-человечески интересуюсь. С писателями встречаюсь впервые. Ты тоже, Ваня?

Карнаухов кивнул.

Виктор рассказал о детстве, об отце. И чем больше он рассказывал, тем серьезнее становился Сергей Иванович.

Карнаухов уже забыл о своем раздражении и несостоявшейся прогулке с Олей. Он внимательно слушал рассказ Виктора.

Виктор не обманывал своих слушателей. Его щеки горели, он нервно сжимал пальцы, теребил волосы и говорил без умолку, словно боясь, что его не дослушают.

— Жалко было отца? — спросил Карнаухов Виктора, когда тот окончил рассказ.

— Жалко.

— Вы богато жили? — спросил Сергей Иванович.

— Да.

— А теперь плоховато?

— Неважно.

— Жалко иногда старого?

— Жалко.

Все замолчали.

— Мстить, конечно, за отца собирались? — Сергей Иванович поднял глаза на Виктора.

— Собирался, — напрямик сказал Виктор.

— В порядке вещей. Вам лет двенадцать было? Теперь одумались, поняли, кто прав, кто виноват?

— Немного.

— Правильно. А потом: это гниющее болото, безработица… Так ведь? Кисельная жизнь. Вот и потянулся в петлю. Прав я?

— Да, — признался Виктор и удивился: как быстро Сторожев понял его.

— Слушаешь, Карнаухов?

— Слушаю.

— Их понимать надо, — как бы про себя заметил Сторожев и снова обратился с каким-то вопросом к Виктору.

Потом вышло так, что Виктор рассказал о своей раздвоенности, о пустоте, о сомнениях, о тоске.

Сергей Иванович полузакрыл глаза, слушая Виктора. Он не прерывал его, лишь изредка бросал на него прямые взгляды. Он понял, что Виктор чего-то не договаривает, что у него есть что-то скрытое, больное. Это понимал и Карнаухов. Он почувствовал себя в чем-то виноватым перед этим парнем, который мечется из стороны в сторону.

Карнаухову вспомнились разговоры со Сторожевым, посещение школы, беседы с Компанейцем…

«Что-то у меня не так, — подумалось ему, — что-то мы упускаем. А-а, черт, эти заседания да собрания!..» — Карнаухов покраснел, сам не зная почему, встал, подошел к столу и принялся перебирать книги.

«Когда он успевает читать?» — удивился Карнаухов при виде подчеркнутых фраз и замечаний, сделанных на полях.

— Ты послушай товарища, — сурово окликнул его Сергей Иванович. — Это, брат, интересней книг.

Карнаухов снова сел. Виктор кончил повесть о своей жизни.

— Ничего не видно впереди хорошего, и не знаю, есть ли оно, — сказал он глухо.

— Не надо расстраиваться. — Сергей Иванович подвинулся ближе к Виктору. — Если бы мы, большевики, не понимали вас и многих, подобных вам, мы бы не были большевиками. — Он помолчал. — Ничего! Скоро жизнь захватит вас! Все, что вы видите, все, что приводило вас в отчаяние, пугало, ввергло в какую-то, как вы говорите, туманную пустоту, все это было подготовкой к настоящей жизни. Без этой подготовки ничего бы у нас не вышло. Если бы нам не мешали, сколько бы мы уже сделали!

— Вы читаете газеты? — спросил Карнаухов.

— Читаю. И, знаете, многого не могу понять. Вот троцкисты… Ведь и они говорят о мировой революции…

Сергей Иванович усмехнулся.

— Видишь, Ваня, на что эти сукины дети юнцов ловят. Мировая революция, сверхтемпы! Да что — вы! Люди куда развитее и старше вас попадаются на эту приманку. А присмотреться поближе — что выйдет? Вы простите, я вам с азбуки начну. Вот та же сверхиндустриализация. Это что значит? Значит — нажать на деревню и не только на кулака — какое там! Мы кулака не жалеем. Нет, на всю деревню. А нажать на деревню — значит ударить по союзу рабочих и крестьян, то есть, Витя, по самому важному, самому главнейшему, самому что ни на есть дорогому, без чего революция погибнет. Вопя о сверхтемпах, эти демагоги в то же время утверждают, что в одной стране социализма не построить, что без мировой революции, мол, нечего и думать о социалистическом обществе в СССР. Что значит бороться за мировую революцию? Нам, ученикам Ленина, кажется, что это прежде всего означает борьбу за укрепление завоеваний революции, нашей социалистической революции. Социализм, достигнутый в нашей стране, будет лучшим способом, вернейшим способом крепить и ширить фронт борьбы за мировую революцию. Понимаете?

Виктор кивнул головой.

— Ну, а троцкисты болтают, что, мол, наш народ один не справится с построением социализма, а поэтому, мол, нечего огород городить. Значит, троцкисты не верят в силу нашего народа, в его трудолюбие, настойчивость, в его революционную закалку, в великие возможности, которые заложены в семье наших народов. Кроме того, наш народ не останется без помощи зарубежных братьев. Так или иначе они нам будут помогать. Вот видите, какие они, дела-то… На словах, стало быть, эти обманщики — вперед да вперед, а на деле — назад и назад. А идти сейчас назад значит — снова к капитализму…

Виктор не отрывал глаз от Сергея Ивановича. Все это, понятное, простое, доходило до сердца; он верил Сторожеву безраздельно, с этого часа Сергей Иванович стал для Виктора олицетворением правды и ясности. И Карнаухов с удовольствием слушал Сторожева и многое запоминал. Он даже порывался кое-что записывать, но конфузился.

— Так вот, Виктор Ховань, что это за люди — троцкисты. У них принципы лилипутские, а амбиции Гулливеровы. Гниль, фразы, как шелуха… Вот и решайте сами — где правда, с кем вы должны быть. Разве мы вас отбрасываем от себя, разве вы нам не нужны? Неверно, Виктор, неправильно. Забывают о вас кое-где, — Сторожев искоса посмотрел на Карнаухова, — забывают, говорю, о вас, мало интересуются, руки до вас не доходят. Вам о будущем надо думать. В чем это будущее? Где оно? Не у нас ли? За нас ведь люди, которые работают, вы понимаете, те, что строят жизнь. И вы нужны этим людям, нужен ваш талант, нужна ваша открытая душа. А вы в вашем театре разные глупости разводите. Разве людям, которые дорвались до настоящей жизни, нужна ваша заумная чепуха? Им надо смелое, правдивое, настоящее, умное, а у вас что? Что вы там в спектаклях нагородили? Для кого? Вы знаете, кому это нужно? И тут рука не дошла, ах, не дошла рука!.. — Сторожев гневно дернул себя за ус. — Вот так-то!

Потом Сергей Иванович начал рассказывать Виктору о будущем Верхнереченска, показал ему эскизы заводов и домов, планировку новых улиц, проекты, схемы.

— Все это не мечта. Это будет через несколько лет. Исчезнет биржа труда, и базар, и грязная Рыночная улица. И люди не будут думать о поисках работы, работа сама будет искать их.

— Сергей Иванович, — сказал Виктор. — Скажите, вы никогда ни в чем не сомневаетесь?

Сергей Иванович удивленно посмотрел на него.

— Вы шутник! Разве может жить человек без сомнений? Но я понимаю сомнения так: вот я решаю какую-нибудь задачу. Надо и так прикинуть, и этак. Но когда ты убедился, что задача решена и что решение это единственно верное, — тогда стой на своем.

— До конца?

— До конца. Может быть так, что ты ошибаешься, тебе об этом скажут и ты поймешь: да, ошибся. Тогда признайся в ошибке и исправь ее. А это самое трудное — признаваться в ошибках. На этом люди и спотыкаются. Впрочем, это я так, к слову. Я ваши стихи хочу послушать. С собой есть?

Виктор смущенно кивнул головой.

— Ну, да вы настоящий поэт! Давай, Иван, послушаем нашего поэта… Ну, ну, не серчай, тебе это полезно.

Виктор начал читать стихи. Он прочел одно стихотворение, другое, третье. Сергей Иванович и Карнаухов требовали еще и еще… Наконец Сторожев прервал Виктора:

— Вы никуда и никогда из города не уезжали? Здесь и выросли? Здесь и учились?

— Да.

— И в деревне не бывали? Или на заводе, скажем?

— В деревне жил… немного.

Сергей Иванович закурил.

— Видите ли, Виктор, — сказал Сторожев, — мы с Иваном в поэзии не специалисты. Я — политик, и он — политик, понимаете? Но политика наша объединяет все, чем жив народ, то есть трудящиеся. Она, так сказать, организует все и направляет в одно русло. К одной, понимаете ли, цели. А народ живет не только трудом или насущным хлебом. Он и любит, и поет песни, и читает книги. И стихи ему тоже нужны. Как мы любили на войне песню! Песни мы и в походе, и в окопах пели, с песней и смерть была не страшна. И чем песня понятней для всех, и для ученых и для неученых, тем больше ее любят. А иные не знают, для кого они пишут. Вот партия — она точно знает, во имя чего существует, во имя чего зовет людей на борьбу. Она умеет разговаривать с народом. Слова у нее простые, но они трогают, доходят до сердца честных людей. А ваш брат такое иной раз наворотит — черт его знает, для кого он писал, для чего. Вы не обижаетесь?

— Нет-нет!

— Вот в наших деревнях многие мужики наизусть знают пушкинские или там некрасовские стихи. Хоть две строчки, а знают. А ведь после Пушкина, Некрасова была чертова прорва поэтов! Но до сердца народа многие из них не дошли. Почему? Слова у них холодные, понятные только им… Поступки людей они выдумывали, а не брали из жизни. Чтобы писать — надо жизнь знать, право, надо! Вот и вы: узнаете жизнь, людей, узнаете их думы, надежды — тогда вам легче будет работать. — Сергей Иванович задумался. — Самое главное для вас — узнать людей.

Долго беседовал Сергей Иванович с Виктором. Он читал отдельные строфы его стихов, разводил руками, когда не понимал, и Виктор переставал понимать их; он хвалил то, что Виктору казалось наиболее слабым. Виктор соглашался или спорил, но почти во всем был разбит.

В споре участвовал и Карнаухов, он волновался, шумно выражал свой восторг или неодобрение и все твердил:

— Погоди. Вот я тебе покажу наших ребят, я тебя познакомлю с ними, тогда ты напишешь.

Виктор сам начал спорить с Карнауховым, оба они петушились, кричали.

Сергей Иванович, слушая Виктора, присматривался к нему, следил за его речью. В какой-нибудь час он узнал его сокровенные мысли, увидел внутренний мир юноши.

«Его надо беречь, — подумал он, — надо его с Карнауховым свести поближе. Стоящий человек».

Но «сводить» с Карнауховым Виктора не пришлось, После беседы с Сергеем Ивановичем Ховань и Карнаухов бродили по городу чуть ли не до рассвета. Потом Виктор пошел к Карнаухову, чтобы провести у него остаток ночи.

Они подружились. Всерьез.

Из письма Лены Компанеец Коле Зорину 6 октября 1926 г.

«…подумавши, я уже решила, что с этим человеком нам все равно никогда не понять друг друга, не сойтись. Так грубо разбивалось мое первое чувство, и мне было не жаль его. Я решила, что рано или поздно между нами должен произойти разрыв, а теперь я легче могу перенести его. Но все вышло иначе. Еще на днях я встретила его в сквере. Мы не сделали ни одного шага к примирению. А сегодня, четыре часа назад, Витя пришел ко мне. На его вопрос, ждала ли я его? — я ответила, что я знала, что он придет, и что лучше бы было, если бы он не приходил. Но он остановил меня. Он рассказал о встрече с необыкновенным человеком, он горячился, много и умно говорил, рассказал мне, что он думает делать дальше… Я заметила, что внутри у него созревает нечто новое, свежее… И спросила: «Ну, а если бы не было этой встречи, встречи совсем случайной?» Виктор сказал, что такой же вопрос он задавал себе. И понял: если бы не с тем человеком, что увел его к себе домой из сквера, он встретился бы, непременно встретился с кем-нибудь другим примерно таких же взглядов и настроений. И тот сказал бы ему то же самое… «Впрочем, — добавил Виктор, — нет в мире ничего чисто случайного. Все закономерно, и закономерной была эта встреча, открывшая мои глаза, — внутренние глаза, понимаешь? — на очень многие вещи… Я счастлива, Коля, я полна счастьем. Если бы Андрейка был так же счастлив, как я! Коля, милый, как хороша жизнь!»

Глава четвертая

В конце октября Богданов узнал о том, что его вожаки распустили фракцию и объявили о прекращении подпольной работы. Впрочем, помня разговор с «гостем» после собрания на Бычьем Загоне, Богданов отлично понимал сущность нового маневра и написал в губком заявление, составленное в смиреннейшем тоне. В заявлении осуждалось все, что делал он, Богданов, до сих пор, и содержалось клятвенное обещание впредь не нарушать партийной дисциплины.

Открытые встречи со своими единомышленниками пришлось прекратить.

Фролов посещал Богданова лишь поздней ночью, пробираясь к дому номер четырнадцать по Холодной улице через проходные дворы. Некоторые члены богдановской группы приняли всерьез покаяние своего вожака и завопили. Один из них, немец Карл Фогт, грозил Богданову проклятием «мирового пролетариата, который им обманут». Тогда на окраине города, в доме, принадлежащем Фролову, состоялась секретная встреча Богданова с его единомышленниками. Все недоразумения были улажены.

Особый разговор Богданов имел с Фогтом. Фогт заявил прямо, что он больше не намерен «пробавляться на красивой фраз», и требовал немедленных действий.

Богданов серьезно занялся аппаратом губрозыска, и в скором времени все, что еще оставалось там здорового, было под разными предлогами удалено или послано в уезд «на укрепление периферии».

Богданов держал своих людей во всех уездах. Розыск работал старательно. Начальники носились по уездам, ловили воров, налетчиков, бандитов, сколачивали группочки единомышленников, подбадривали людей, устраивали собрания в лесах или на конспиративных квартирах.

Типографские принадлежности Богданов решил пустить в дело и приказал перевезти их к Фролову. Тот безуспешно искал помещение для нелегальной типографии.

Как-то вечером Лев сидел в передней, у топившейся печки. У Богдановых шла громкая перебранка. Николай Николаевич искал какие-то бумаги, не находил их, кричал на Юлю, будто она изводит важные документы на папильотки.

Юля обозвала мужа болваном и ушла в столовую. Потом вышел Богданов, бросил в огонь скомканные бумаги и ушел.

Лев быстро выхватил из огня вспыхнувшие листки. На одном из них было написано: «Мама приехала и здорова. Багаж у меня. А.»

Мама была знакома Льву. Богданов, в разговоре с Фроловым, так называл типографию.

Лев спрятал полуобгоревшую бумажку в карман и развернул следующую. Это была ведомость. На разграфленном листе написано несколько десятков фамилий, вероятно зашифрованных. Против каждой фамилии — цифры и значки. Лев сунул и этот лист в карман. Когда Богданов снова вышел из комнаты с охапкой бумаг, Лев сидел в том же положении.

— Вы что грустите?

— Так, думаю…

— Скучно что-то, — пожаловался Богданов. — А что, если хлебнуть пива?

— Почему не выпить? Я сейчас сбегаю.

— Зачем? Юлю пошлю.

Юля сидела в столовой за швейной машиной.

— Сходи за пивом, детка!

— Не пойду.

— Ну, сходи.

— Ругается, как не знаю кто. Нужны мне твои бумаги!

— Ну, прости. Я просто расстроен.

— Простите его, Юленька… Он человек добрый!

Юленька перекусила нитку и поднялась.

— Пьяницы, право. Каждый день пьете. И не надоест?

— А что делать? Сыграем в шахматы, выпьем, обратно сыграем. Ан и вечер долой. Правда, Лев?

— Совершенно верно.

Через полчаса Юля принесла пиво и колбасу.

— Вы что, опять не в духе? — спросил Лев, когда дошли до пятой бутылки.

— Дела… Паршивые дела у меня, Лев Никитыч.

Богданов пил пиво стакан за стаканом. Глаза его соловели.

— И что вам грустить? — как бы между прочим сказал Лев. — Мама приехала, багаж у Анатолия…

Богданов откинулся на спинку стула, вытер ладонью лоб.

— Что вы сказали?

— Мамочка, говорю, приехала, чего же вам беспокоиться?

— Откуда вы знаете?

Лев вынул из кармана смятые, испачканные сажей листки и передал Богданову.

— Нельзя быть таким неаккуратным, Николай Николаевич! Вдруг бы нашел не я, а другой и переслал все это куда следует? Но главное, конечно, не ведомость, главное — типография. За это влепят — ух как!

— Я вас завтра же арестую!

— Фу, глупости какие! Если бы я был ваш враг — все это давно было бы у Сторожева, в губкоме. Неужели вы не верите мне? Ей-богу, это обидно. Да ну вас к черту!

Лев встал.

Богданов удержал его.

— Подождите!

Он выпил еще пива и несколько минут молчал.

— Что вы от меня хотите? — Это было сказано в лоб.

— Я? — удивился Лев. — Ничего я от вас не хочу, с чего вы взяли? Если бы вы мне верили, я бы вам помог. Вот и все. Например, мог бы найти помещение для типографии…

— Я не понимаю, о какой типографии вы говорите, и в помощи вашей не нуждаюсь. Вы — подозрительный человек, вот что я скажу вам. За коим чертом мы набиваетесь на дружбу со мной? Зачем она вам? Уж не шпион ли вы?

— Так что же вы медлите? Передайте меня куда следует.

— И передам.

— И отлично! Сегодня арестуют меня, а через час Николая Николаевича Богданова. Посидим вместе в камере, потолкуем о всякой всячине.

— Как вы смеете! — налившись бешенством, зарычал Богданов. — Кто вы такой?

— Кто я? А разве вам не все равно, кто я? Я же не спрашиваю вас, кто вы? Я хочу вам помогать, не интересуясь биографией вашей бабушки и ее внука.

Помолчали.

— Слушайте, Лев! А в самом деле, кто вы такой? Вот что, — Богданов говорил очень серьезно, — имейте в виду, что церемониться с вами я не буду.

— Знаете, есть такая сказка, — Лев рассмеялся, — как один дядя медведя поймал. Он медведя держит, а медведь его…

— Выметайтесь из этой квартиры завтра же.

— Прелестно. Значит, союз не состоялся?

— Вы мне не союзник!

— Вот и глупости! Вы вспомните, это кто-то из ваших сказал: ради победы вступай в союз хоть с чертом. Но я вам друг — и только. Какой же я черт? Я сапожник. В некотором роде рабочий элемент!

— Зачем вам понадобилась эта провокация? — неожиданно сказал Богданов. — Вы прекрасно знаете, что эта записка не моя. Никакой типографии нет.

— Вы комик, ей-богу, комик. Вот записка. Почерк у Анатолия особенный, бухгалтерский. И эксперта не надо звать.

— Шантажом хотите заняться?

— А-а! — раздраженно сказал Лев. — Младенцем невинным притворяетесь, а сами типографию заводите, деньги из банка крадете. Такую чертовщину развели…

Богданов поднял глаза на Льва. Перед ним сидел уже не тот добродушный Лев, каким он его знал. Перед ним был наглый, решительный и беспощадный человек.

Он все знает, он может его погубить.

— Слушайте, Николай Николаевич. — Тон Льва снова стал свойским. — Поймите меня. Можете вы допустить, что я искренне сочувствую вам? Можете вы допустить, что я горю бескорыстным желанием помочь вам? Смейтесь, смейтесь! Я понимаю ваши мысли! Как это, дескать, он может помочь? А вот и могу. Вот хотя бы с типографией. Могу достать помещение, и деньги у меня есть, могу выручить вас ими. Я ваш, ну, спутник, что ли. Я совершенно бескорыстен, честное слово. Я душу вам открыл, да, да, именно душу. Вы человек или железо? Можете вы почувствовать искренность?

— Дальше?

— Мне нравится, вот честное слово, нравится, как бы это сказать… ну… ваша партия, что ли.

— Вам? Партия?

Богданов рассмеялся в лицо Льву. Очень оскорбительно прозвучал этот смех.

— А и напрасно вы так, — не смутился Лев. — Да, я сапожник. Более или менее начитанный. И беспартийный. Вы что, не встречали начитанных сапожников или портных?

— Бывали случаи, конечно…

— Так вот я такой… начитанный. И у сапожников, не можете же вы отрицать это, могут быть свои убеждения… И у беспартийных, это тоже азбука, могут быть свои политические симпатии и антипатии. Часто эти чувства возникают просто из-за личных отношений… Вы спросите, к чему я стремлюсь? Отвечу откровенно. Я хотел бы быть хозяином небольшой обувной фабрики, где бы работало пятнадцать — двадцать человек… Вот моя идея… Куцая, не спорю… Но не всем же жить возвышенными идеями, не так ли? И я думаю: а вдруг ваша партия поможет мне стать хозяином такой фабрики… Глупо? Может быть! Но ведь чем только человек не тешит себя… Вот и я тешу…

Богданову казалось порой, что Лев издевается над ним.

— Это вы всерьез?

— А почему бы нет? — В холодных, немигающих глазах Льва таилось нечто непонятное.

— Вы политический невежда, — отмахнулся от него Богданов. — Мы марксисты, слышите? Мы против частной собственности, ясно это вам?

— Всяко бывало с марксистами, — усмехнулся Лев.

— Ну, уж во всяком случае, на возврат капитализма с нашей помощью вам рассчитывать нечего. Дорога к капитализму в России закрыта навсегда.

— Царизм был убежден, что социализму никогда по бывать в России, — отпарировал Лев. — Ох, уж эти мне пророки!

— Ну, насчет взглядов царизма — дело совершенно другое.

— Ладно. Не будем спорить. Значит, не быть мне хозяином небольшой сапожной фабрики? — Ехидная усмешка струилась по бескровным губам Льва.

Богданов покачал головой.

— Мозги у вас хорошо варят.

— И не дураку, между прочим, достались. Это очень важно. — Лев вылил из бутылки остатки пива, выпил его и убрал бутылки под кровать.

— Самовар поставить?

— Поставь. Слушай, Лев, принеси мне папиросы. Они в шинели.

— Мы, что же, на «ты» переходим?

— Если не возражаешь?

— Дай руку! — закричал Лев. — Значит, поверил? Выпьем на брудершафт?

— Завтра выпьем.

Лев выбежал в кухню и долго возился с самоваром.

Богданов прошелся несколько раз по комнате. Он сообразил, что в два счета может разделаться со Львом. Не таких видели…

Лев вернулся.

— Ну, теперь поговорим о деле. Слушай, Николай Николаевич, для типографии место найдем у меня в мастерской. Там есть подвал, раньше в нем была пекарня. Подвал, конечно, глупость, подвал откроют моментально. Но в подвале сохранилась печка. В ней пять человек поместятся. А из печки есть два выхода: один — через подвал, другой — через колодец. Здорово? Погоди. Я еще лучше придумал. Подвал можно быстро затопить. Подвести туда трубы, повернуть кран, и в пять минут подвал полон.

— Слушай, может быть, у тебя организация есть? — в упор спросил Богданов Льва.

— Еще чего выдумаешь?

— Это не те мальцы, что к тебе ходят?

— Милый Богданов! Неужели я так глуп, чтобы иметь дело с грудными младенцами? Я твой друг — и только. Никаких авансов не прошу. Предан бескорыстно, ей-богу, бескорыстно. А потом, слушай — какие удобства? Мастерская вне подозрений. Захочешь с кем-нибудь встретиться — пожалуйста. Мало ли у меня народа бывает: клиент и клиент.

— Каков прохвост! — пробормотал Богданов.

Лев ушел за самоваром. Чай пили долго. И разговаривали… Богданов уже не пытался ехидничать и оскорблять Льва. Потом к ним присоединилась Юля. Богданов и она чуть не падали под стол, слушая анекдоты Льва…

Снег выпал поздно, в начале декабря. Как только установился санный путь, Богданов уехал в уезд якобы ловить какого-то вора. Перед отъездом он познакомил Льва с Фроловым.

Через три дня после отъезда Богданова Фролов сообщил Льву, что в ближайшие дни в Верхнереченск должен приехать наборщик для типографии, но сказал, что ему будет нужен подручный.

«Помощника ему найдем, я Митю в это дело запрягу», — решил Лев. Он пообещал к приезду Богданова «поставить производство на ноги».

— Такую типографию оборудуем — без дотации работать сможем, — пошутил он. — Буду казенные заказы принимать. Или нельзя?

Фролов решил, что Лев «свой в доску»…

Митя все дни после приезда из Двориков ходил как зачарованный. Его поразили железная дорога, огромные городские дома, каменные дороги, люди, шум…

Он боялся заблудиться в городе и никуда из мастерской один не выходил. Лев держал его в строгости. Не бил, не кричал на него, но работы наваливал на весь день. Митя мыл галоши, готовил заплатки, варил составы для клея, размачивал кожу, отпирал дверь заказчикам. Дел, одним словом, было невпроворот. По ночам, оставаясь один в мастерской, Митя ревел, звал мать и засыпал в слезах.

Потом он привык к новому месту и перестал тосковать, завел друзей среди беспризорников и понемногу начал превращаться в обыкновенного городского хулигана. В характере его было много злобности и дикой вспыльчивости.

Лев всячески поощрял в нем дикость и мстительность.

Однажды Лев послал Митю на рынок. Прождав его в мастерской часа два, ушел домой. Когда он вернулся в мастерскую, Митя уже был там.

— Ты где пропадал? — спросил его Лев. — Я вот тебе!

— Тут Женя была. Вон ее записка.

Лев взял записку, положенную на верстак под резину.

«… Почему ты не приходишь? — писала Женя. — Мне очень тоскливо. Несколько раз приходила к тебе домой и сюда и никак тебя не застану. Приходи!»

— А-а, не до тебя сейчас, — пробормотал Лев. — Если в другой раз придет, скажи, что… впрочем, ничего не говори, я схожу к ней. Где ты был?

— К ребятам ходил.

— С беспризорниками путаешься? Сейчас видел твоего дядю Сергея Ивановича. Он здесь главный. Помнишь его?

— Помню, — угрюмо сказал Митя. — Мы его матросом звали.

— Вот он узнает, что ты в городе живешь, и прикажет тебя выгнать. Он ведь твоего батьку терпеть не может.

— А я не уйду, — мрачно посопев, сказал Митя.

— Как не уйдешь? Погонят — уйдешь.

— К беспризорникам убегу. Они не дадут.

— А-а! Ну, это выход. Только я слышал, он собирается всех беспризорников выловить и в детдома отправить, будешь там горох жрать.

— А раньше-то?

— Вот тебе и раньше. Он злой, твой дядька, ух, злющий…

— Я его…

— Ну, будет глупости пороть. Дурак! Пойди воды принеси.

Митя, шаркая тяжелыми, с чужих ног, башмаками, побрел во двор.

К вечеру, когда Лев ушел, Митя запер мастерскую и вышел во двор. Делать было нечего. Он перелистал букварь, привезенный с собой из Двориков. Но в букваре все было известно наизусть. Как он ни просил Льва купить новую книжку, тот все забывал это сделать. Денег у Мити не водилось. Воровать он еще не научился, хотя друзья с базара жесточайшим образом издевались над этой его странностью. В истории с редакционным кассиром он видел только забаву и скоро забыл о том случае…

Митя любил, когда в мастерскую приходил Джонни. Уж этот никогда не явится с пустыми руками: то конфетку принесет, то карандаш или рогатку.

Недавно пообещал принести пугач и книжку. Но дни идут, а Джонни все нет.

Митя прилег на диван в темной комнатке и стал мечтать о пугаче и книжке. Это будет здорово, если Джонни не натрепался. Лев Никитич обещал, как приехали, отдать в школу. Ерунда! На кого останется мастерская, ежели я пойду в школу? Сейчас хозяин о школе и не заикается. Вот хорошо бы завести такую пилку, что продают на базаре, и выпиливать рамки. Матери можно рамку послать. Она туда вклеит портрет отца, он прислал из Польши. Портрет важный: Петр Иванович, поседевший, но еще молодцеватый, стоит, вытянувшись, словно на параде. На груди медаль. Мама сказала, что медаль не нашенская… Вот бы мне эту медаль! Хотя на кой она сдалась мне? Еще увидят и отнимут. Скажут — упер… Вот Джонни принесет пугач, тогда… и книжку хорошо бы с картинками… теперь дома тепло, сверчки… Этот рябой смеется. Ужо я ему…

Из умывальника в таз капала вода, равномерно, монотонно: кап-п… и потом снова — кап-п… принесет пугач… кап-п… я ужо ему… кап-п… Митя уснул.

Проснулся он от стука в дверь. Ему показалось, что это дядя Сергей явился за ним.

Он закричал… и пришел в себя.

Был вечер, холодно, кто-то дубасил в дверь. Митя пошел открывать, — нет, это был не дядя Сергей. Незнакомый человек, в очках, улыбаясь, щуря глаза, смотрел на зевавшего парнишку.

— Спал?

— Спал.

— Стало быть, я разбудил! А что это ты так верещал?

— Испужался. Сон приснился.

— Бывает. Я снов ужасно боюсь. Хозяин твой где?

— Дома.

— А меня сюда послали. Ты у него в услужении?

— Ага.

— Поспать где найдется?

— Найдется. А ты, дед, не вор?

— Эк ты какой глупой! Разве такие воры бывают? Погляди-кось на меня, а?

Старик на вора не походил. Был он одет в черную рубаху, такие же брюки и высокие сапоги. Митя успокоился.

— А то я боюсь, — признался он.

— Ну, теперь мы тут с тобой вдвоем жить будем. Не бойся. На дуде играть можешь?

— Не-е. Из рогатки стреляю.

— Из рогатки, брат, и я умею. А ты на дуде попробуй поиграть.

Дед вынул из кармана дудочку, прищурил левый глаз, приставил дудку ко рту, пальцы его забегали по дырочкам, и Митя услышал «Камаринского».

Дед играл и пристукивал каблуками.

— Вот это здорово! — похвалил он самого себя и спрятал дудочку.

— Как тебя зовут, малец?

— Митя. А тебя?

— А меня Карп Петров, Петрович. Хозяин твой кличется Львом?

— Ага.

— Фамилию я его забыл, мудреная фамилия. А дай мне, парень, хлебнуть воды.

Это был для Мити первый вечер, промчавшийся стремительно.

Петрович, лежа на полу рядом с диваном, успел рассказать Мите множество сказок и прибауток.

Митя поведал ему свою историю.

Петрович долго вздыхал и щелкал языком.

— Эк она какая, жизня-то! Поди ты! Никого им не жалко! А мне всех жалко. И береза так жалобно колышется да стонет, когда ее рубят. Сердце тоской исходит, на нее глядючи. Или вон пташек бьют… И пташек мне жалко, ой, жалко, парень. Господне творение — пташка-то! Все господне творение, и все желает жизню пройтить весело. А тут — чик, и кончила пташечка свои песни. Рука-то человеческая какая беспощадная, а? Не дрогнет! По мне — хоть бы и лес не рубили, и цветов не рвали — мне, милой, все жалко! И человек растет, к солнцу тянется, и дерево, и, скажем, скотинка, все воздуху глотнуть хочут. Да, господи, да неужели воздуху или там земли не хватит для всех? А ты ходи бочком, бочком, не подевай никого, ан и тебя не заденут. Поставили бы меня царем земным, я бы им и сказал, людям-то: дескать, люди милые, чего суетитесь? Чего мечетесь? Потише живите. Тихохонько живите. Мир-то, господи, какой большой. Шум то, зачем он? Я вот, поверишь, Митенька, шестой десяток годков хожу по миру и никого не обижаю. Никого не трогаю. Вот и сейчас легкость такая на душе — хоть вставай и пой псалмы. Я псалмы очень уважаю. Легкое пение. Я ведь, Митюня, все дороги исходил. Я на все руки: и водопроводчиком был, и пекарем, и каменщиком. Во как! И в монахах побывал. В монашеской печатне послух нес. А потом ушел оттуда, воздух там тяжкой, злобной, мира там нет. Мир, парень мой, в сердце нашем, вот где он, мир-то! Печатное дело — мирное дело, вот я его и полюбил. Стоишь это, подбираешь буковку к буковке, буковку к буковке, глянь — слово получилось. А слово-то, по Писанию, что означает? Слово бе бог. То-то и оно. Свечка горит, темень в углах, а ты стоишь и буковки подкладываешь. Сколько слов-то я сложил за тридцать лет, подсчитай, а? И с кем я не был дружен? Мне что? Мне все — люди! Я никого не обижаю, и меня любят, хе-хе-хе! Петрович, дескать, светлая душа! А один раз я воевал, Митенька, вот те Христос! У господина Колчака. Ты о таком, поди, и не слыхал? Он в Сибири воевал, огромадную собрал армию. И меня туда же. Ну-ка, говорит, старичок, воюй! Иду это я как-то по лесу, глянь, человек лежит. А на шапке у него звезда. Ну, думаю, значит, красный. И как жалобно просит: пи-ить, пи-ить. Как птичка: пиить, пиить! А где я ему пить возьму, ты подумай? Постоял я над ним, поплакал, жалко мне его было! Сердешный! Пи-ить, пить дай — тянет. Умирай, говорю, ясынька, господь, говорю, твою душеньку с лаской примет. Так и ушел, иду да плачу, иду да слезы лью.

— А что ж ты ему водички не дал?

— Да где бы я ему взял? Ну, где? У меня в баклажке была водица, так ведь я живой, а он почитай что мертвой. Ему все равно господь смерть пошлет. Вот как! А потом я у господина Савинкова работал. Знавал я его, Бориса Викторовича, славный был господин, спаси господи его душу. У него дорожка, конечно, была своя, да ведь у всех дорожки разные. Разве я их переделаю? Перегорожу? Пускай идут, как хотят, а я за них помолюсь господу. Вот и вся недолга. Я и у патриарха Тихона работал — видел его, святейшего владыку. И пересчитать трудно, Митюня, где только я был! В ямах разных стою себе со свечкой, пощелкиваю буковками… Так-то!.. Мне недавно один господин и говорит: «Ты, дедушка, светлой душой кличешься, а ведь слова-то ты собираешь вредные. Слова-то эти кровью оборачиваются!» — «Боже мой, — говорю я, — господин хороший. Для кого эти слова вредные, для кого чересчур любезные. Как же тут поладить? Мы, говорю, не знаем, какие слова вредные, какие полезные. То знает один господь». Вот и отбрил его, хе-хе-хе! Как же я могу знать, какие слова вредные? Это мне знать не положено. Все слова богом дадены! Он и рассудит всех: кто правый, кто виноватый. А я их, слова-то, крестом крещу, подберу строчку, да и крестом — гуляйте с богом, с Христом. Вот как, Митюня. А этот… Анатолий-то Фролов, что ли, говорит мне: «Болтать, дедушка, о нашем деле нельзя». А зачем мне болтать? Я бочком, бочком хожу. Мне все равно. Мне был бы хлеб, да одежа, да господен воздух. А он мне… Слышь, Митя! Да ты спишь? Ну, спи, спи, младенец, господь с тобой. Сон-то у тебя светлой, мягкой, розовой. Спи!

Старичок поворочался с боку на бок и тоже заснул.

Петрович оказался редкостным человеком: он действительно умел делать все решительно.

На второй день после своего приезда Петрович осмотрел подвал, полуразрушенную печь и заявил Льву, что «и господь бог лучшего бы не придумал».

В самом деле, место, выбранное для подпольной типографии, было более чем удобно. Раньше в подвале помещалась хлебопекарня. Ход в нее был сделан прямо из мастерской; до Льва тут была хлебная лавка.

Треть подвала занимала русская печь. Под ее был приподнят над полом подвала на пол-аршина. Через колоссальное устье печи мог бы пройти бык. Одной стороной устье вплотную примыкало к кирпичной стене высохшего колодца.

Старик, по совету Льва, разрушил устье. Обваленные кирпичи прикрыли отверстие. При первом взгляде на печь казалось, что она разрушена до основания. Вход в нее старик сделал из углубления, служившего раньше для хранения дров. Лаз закрывался деревянным щитом, так искусно разрисованным, что он сливался с серыми прокопченными стенами подвала.

Второй ход представлял собой дыру в стене колодца Она была пробита Львом. Старик эту дыру расширил, укрепил, в колодец спустил лестницу. На ночь лестнице убиралась. Солидной толщины стены подвала и печи глушили всякий звук.

Затем Петрович принялся за водопроводные работы. Он взял несколько отводов из центральной магистрали и провел их в подвал.

Две трубы шли непосредственно в печь. Управлять этой системой было просто: в мастерской, через которую шла центральная труба, был поставлен кран. Один поворот рукой — и вода направлялась по отводам в подвал.

Петрович долго делал какие-то вычисления и наконец объявил Льву, что подвал и печь могут быть затоплены в течение пяти минут.

Последние приготовления, в том числе установка электрической сигнализации, которая шла из мастерской, были закончены в первых числах мая двадцать седьмого года.

В течение двух дней Лев и Петрович по частям перетащили в подвал шрифт, валики и прочие типографские принадлежности.

Богданов к этому времени так привык каяться, что считал плевым делом обмануть лишний раз контрольную комиссию. Он произносил пламенные речи, расписывая свою верность партии, и в тот же вечер шел на конспиративную квартиру.

Лев догадывался о том, что Богданов готовится к какому-то новому, большому выступлению, и зорко приглядывался к нему.

Как-то вечером, возвращаясь от Камневых, Лев лицом к лицу столкнулся с бывшим председателем Пахотноугловского ревкома.

Алексей Силыч, одетый в военную форму с темно-красными петлицами на углах воротника, совсем не изменился, и Лев узнал его мгновенно. Они столкнулись, когда Лев, задумавшись о чем-то, шел по центральной улице.

Лев побледнел, и у него мгновенно вспотела спина.

Алексей Силыч поглядел на него, но не узнал.

Лев, обессиленный, постоял несколько минут, затем сообразил что-то и кинулся вслед за Алексеем Силычем.

Он шел за ним минут пять. Алексей Силыч вошел в сквер, пересек его и скрылся в воротах монастыря — там помещалось губернское политическое управление.

Панический страх овладел Львом. Вспомнив, что сегодня тринадцатое число, он бросился бежать в мастерскую. По дороге он встретил идущего с вокзала сельского попика, грязного, в пыльных сапогах. Лев совсем потерял рассудок. Он ворвался в мастерскую, стал сбрасывать с верстака галоши, потом побежал во двор, повертелся около колодца и снова вбежал в мастерскую.

Силы оставили его. Он сел в изнеможении и никак не мог отдышаться. Потом успокоился, вытер пот, жадно выпил стакан воды и рассмеялся.

«Боже, до чего я глуп! — ругал он себя. — Ведь он не узнал меня. Да если бы и узнал? Ой, дурак! Ой, дубина! Вот так дубина!»

Он прибрал в мастерской, взял книжку, но не прочел и пяти страниц, как в дверь постучали.

Это был Зеленецкий. Он сказал Льву, что в театр явилась бригада губкома комсомола. Только благодаря стараниям бухгалтера, человека, связанного с Фроловым, удалось обмануть бригаду и скрыть деньги, полученные от Льва.

Вечером Лев свалился от головной боли в постель.

Он лежал трое суток. Голова на этот раз болела дольше обычного.

Как-то зашел Богородица — странный, побледневший. Тягуче рассказывал о том, что делалось в городе.

— Говорят, начнут работать депо и «Светлогруд».

— Посмотрим, — сказал Лев.

— Встретил Женю. Печальная. Ревет. Почему, говорит, Лев не пускает меня к себе?

— Потому что болен! Я никого к себе не пускаю.

— Кроме Юленьки! — Богородица подмигнул, оставаясь совершенно серьезным.

— Дал бы я тебе по роже, да не могу. Что Опанас делает?

— Дома сидит. Читает.

— Вот я им займусь, как встану. Руки не доходят до всего.

— Слушай, Лев. А как же насчет Сторожева?

— Что? — раздраженно вырвалось у Льва.

— Я его могу кирпичом… — шепнул Богородица.

— Кирпичом только ранишь!..

— А-а!.. — Богородица отмахнулся. — Не кирпичом, так ножом.

— Успокойся. Ну? Вот встану, все наладим. Скоро, Миша, скоро.

— Хорошо, я подожду. Я еще немного подожду…

Богородица вышел.

Лев снова прилег. Стиснув зубы, чтобы не закричать от головной боли, он думал, и думы были нерадостны.

…Вот уже год он в Верхнереченске. И что сделано? Ограбил кассира, спустил под откос два состава с цементом и лесом для теплоцентрали, украл из губплана при помощи Николая Ивановича несколько планов и проектов…

…Апостол брюзжит, подгоняет, торопит. Если ему верить, выходит так, что иностранные державы не начинают войны с Советским Союзом из-за медлительности Льва. Из-за него, из-за разведчика «губернского масштаба»? Ересь! А все-таки какая трудная, черт возьми, работа!.. Если бы не эта ненависть, не бешеная злоба, не алчное, сжигающее все остальные чувства желание быть наверху и перевернуть все вверх дном — разве можно выдержать такое напряжение нервов?

…Изгнать, уничтожить, испепелить большевиков. Может быть, черт возьми, посадить наверху императора! Или найти такого вожака, который бы зажал в свой кулак всю политику, чтобы он расправился со всей этой демократией, пролетариатом, свободой…

…Свобода! Дурацкая европейская выдумка! — Лев злобно скривил губы. — Апостол прав, надо работать. Надо использовать все, что нам на пользу! Пускай троцкисты пихают им палки в колеса — похвальное занятие! Подход нужен, батенька, вот и все. Богданов ведь тоже упирался. Апостол требует увеличивать, укреплять сеть. Слушаюсь. Будем расширять сеть! Будем ловить в петлю богдановых, покупать человеческие души, красть, убивать, поджигать, портить машины. Будем…

…Это легко сказать — будем. Все это планы, мечты. А пока? Что есть в наличии? Где мощные демонстрации, где взрывы возмущения, где брожение в стране?

Лев горько усмехнулся, вспомнив пылкую речь в этой комнате перед ребятами. Наворотил он им всякой всячины! А сколько было сказано Зеленецкому! Сколько слов потрачено на Виктора. К чему? Он обещал всем так много, что забыл уже, когда и что он обещал… А что толку? В театре новый директор, крутой и умный человек: Джонни не поладил с ним и ушел работать на железную дорогу, депо готовится к пуску. К тому же Джонни только что получил из военкомата приказ явиться на медицинский осмотр. Явился, и его взяли в армию. Джонни долго не верил, ему все казалось, что его не возьмут и он останется в Верхнереченске и снова придется тянуть эту волынку.

Заместителем директора вместо Джонни назначили Андрея. Он согласился взять эту должность временно: задумал уехать с отцом на Украину. Сергей Петрович собирался уехать еще зимой, но заболел и отложил поездку до лета.

Как и Джонни, Андрей старался не встречаться с Львом. И тот и другой его ненавидели.

Виктор и Лена твердо решили осенью покинуть Верхнереченск и сидели над книгами — готовились к экзаменам в университет.

Баранов только что передал Льву нерадостные вести: в Двориках Ольга Сторожева застала Селиверста с ломом около трактора.

Кулаки трусят и предпочитают действовать в одиночку. В селе на Баранова начали посматривать косо.

Распад совершался на глазах Льва. Кто-то невидимый наступал, окружал, давил, хватал за глотку.

Была в этом какая-то последовательность, неотвратимость, неизбежность. Много он затевал — и почти все, почти все проваливалось! Два спущенных состава… Боже мой! Каждый день в Верхнереченск приходят десятки составов! Украденные планы? Их восстановили. Камнева опутал? Но Камнева вышибут из губплана. Привез с собой сачок для ловли бабочек… А кого поймал? Мелочь, дрянь.

Вот он, Лев, и сотни других, подчиненных Апостолу людей, вредят, пакостят, устраивают диверсии, крадут секретные материалы… А страна стоит, подобно скале среди бушующего моря, и удары волн, и злобное их шипение — что ей?

…Апостол говорит, что разведчик не имеет права и не должен рассуждать. Ну, это дудки! Я тебе отдал свое тело, Апостол, и свои руки, и свой мозг, потому что я знаю, что все, что есть в этой стране, — не для меня, и все, что будет построено, — не для меня… Но жизнь свою и душу свою я тебе, Апостол, не отдам, нет! Душа и жизнь Льва Кагардэ принадлежат ему, одному ему. Он имеет право наедине с собой думать так, как ему хочется, и делать такие выводы, какие необходимо сделать. Вот так, господин Апостол, и пошли вы к… — Лев смачно выругался. Снова потянулись в больной голове неотвязные, тяжелые мысли. — Вот мы тут хлопочем, суетимся, и вы, господин Апостол, суетитесь и думаете повалить скалу… А в Москве, господин Апостол, в это самое время господа большевики работают над пятилетним планом. В пустыне ведут Турксиб, туда устремляются тысячи людей, там делается что-то непонятное, называемое энтузиазмом.

На Днепре строят станцию Днепрогэс.

В Царицыне будут делать тракторы, в Луганске — паровозы, здесь — вагоны…

Мы стреляем в их полпредов, бросаем бомбы, поднимаем кулаков, печатаем листовки, клевещем, обманываем, а они строят, разоблачают и давят нас… топчут нас…

Лев вскочил С кровати: голова разрывалась на части. Он не мог больше вынести этого потока мыслей. Он бегал по комнате, бил кулаком в стены.

Лев открыл форточку, но вместе со свежим воздухом в комнату ворвался грохот. Лев выглянул в окно: по Холодной улице везли бетономешалки, экскаваторы, какие-то другие странные машины. Они подпрыгивали на комковатой земле, дребезжали, их было бесконечно много. Лев захлопнул форточку, бросился снова в кровать, сунул голову под подушку, но и сквозь нее он слышал, как идут машины…

В затхлую жизнь Верхнереченска ворвался сквозняк. Шли дни, ветер становился все стремительней — он продувал город, весь привычный медлительный уклад его жизни.

Началось вроде бы с пустяков — люди пришли в недостроенные дома близ станции, выгнали оттуда бездомных собак; галки, мирно ладившие с четвероногими обитателями зданий, улетели искать других убежищ.

Начали достраивать дома.

Верхнереченцы сочинили несколько анекдотов по этому случаю; они с улыбкой вспоминали о том, что суетня около незаконченных построек начинается чуть ли не в десятый раз. Находились и раньше умники, выгоняли галок и собак, а через неделю и галки и псы возвращались на старое место.

— Пустая затея, — говорили горожане, — опять бросят!

Но прошла неделя, и еще одна, и начиналась третья, а около домов становилось все шумнее.

Однажды по городу проехал обоз с кирпичом, и обыватели, высыпав за ворота, заговаривали с крестьянами, сопровождавшими подводы.

— Уж не покровские ли?

В Покровском народ издавна занимался выделкой кирпича.

— Оттуда.

— Опять за дело взялись?

— Опять! Огромадный заказ получили!

— И все в город?

— А куда же?

— Это, значит, не врут насчет новых заводов?

— Выходит вроде так.

— Скажи пожалуйста!

Мужики шли рядом с лошадьми, презрительно рассматривали разрушенные стены, заборы.

— Чинить надо дома-то! — кричали подводчики обывателям. — Срамота глядеть, как вы облупились.

— Да где же взять-то чего?

— Как где? Да сделай милость — мы мигом!

Потом к обозам привыкли; они теперь шли и днем и ночью. В город возили песок, известь, бревна.

Через несколько недель после того, как начали достраивать дома, на Окладную улицу пришли землекопы и начали делать насыпь для железнодорожной ветки, которая должна была соединить город с лесом.

Сергея Ивановича часто видели среди землекопов. Он торопил десятников, ссорился с прорабами, браковал работу, заставлял переделывать.

На заводе «Светлотруд» — он должен был вот-вот начать работать — Сергей Иванович появлялся несколько раз на дню — туда его тянула затея Антона Антоновича Богатова.

Антону Антоновичу прочел кто-то в «Правде» о том, что на Надеждинском заводе и в Златоусте организовано двадцать «ударных бригад». Зачинщиками первой такой бригады были комсомольцы. Задумали они невероятное дело: давать продукции больше нормы. Много препятствий чинили комсомольцам, много комиссий обсуждало их предложения, много скептиков предрекало им позор и всякие беды, — комсомольцы стояли на своем…

Антон Антонович, захлебываясь от волнения, срывающимся голосом рассказывал в цехе о первых опытах, о первых неудачах и победах первых ударников — тогда это слово не было еще в ходу и вызывало недоумение.

— Вот это ребята, ай да ребята! — восторженно кричал он. — Это же министры!

И Антон Антонович решил свою бригаду сделать «ударной». Однажды он явился к Сергею Ивановичу. Тот с азартом принялся за это дело и ушел в него с головой — инстинкт большевика подсказал ему, что затея Антона Антоновича — государственное дело. Ночами сидел в цехе секретарь губкома, наблюдая за работой бригады. Ее неудачи заставляли сжиматься сердце, удачи радовали.

Он нажимал на ячейку, вырывал для бригады ответственнейшие заказы. Популярность бригады росла, каждый день приносил новые радости, и все меньше было неудач…

Когда первый состав с тесом прибыл в город из-за Кны, его встречали с красными знаменами и оркестром. Потом платформы с лесом пошли без перерыва, а днем и ночью стали кричать на линии суетливые, кургузые паровозики «кукушки».

Из окрестных деревень, из сел и пригородов народ двинулся в лес. Начали набирать людей на разработку торфа и постройку теплоцентрали. За Кной понастроили бараков; их не хватало, люди жили в палатках и землянках. Рынок закипел. Живности, молока, яиц не стало хватать. Рыночный комитет решил просить горсовет о расширении площади базара. Сергей Иванович, присутствовавший на заседании Совета, предложил рынок из центра города передвинуть к реке, на пустырь.

На станции круглые сутки лязгали тормозами вагоны и деловито пыхтели паровозы. Железнодорожные склады были забиты материалами. Каждый день прибывали тонны проволоки, тавровые балки, железо, бочки с цементом.

В артерии обветшалого, хилого города влился могучий поток свежей крови. И вот забилась, закипела жизнь. Ей стало тесно в улицах Верхнереченска, она выплеснулась за реку, затопила лес. Ее бурное клокотание докатилось сперва до ближайших, а потом и до дальних сел. Там узнали, что город проснулся от долгой спячки, и потянулись к нему обозы и пешеходы.

Учрежденские работники, привыкшие к полудремотному корпению над бумагами, были сначала неприятно оглушены шумом, поднявшимся в городе. От посетителей не стало отбоя. Все требовали, спешили, торопили, грозили. Появились и пошли в ход разные обидные и неприятные слова: бюрократ, чинуша…

…А ведь началось-то все как будто с пустяков — какие-то люди пришли к недостроенным домам и выгнали галок и собак. А потом и пошло, и пошло… Впрочем, поговаривали, что это только начало.

Сергей Иванович носился с планом постройки деревообделочного завода, лесопильного комбината, мебельной фабрики…

Глава пятая

Письмо Сергея Петровича Компанейца

Харьков, 5 июля 1927 года.

Дорогие дети, милые Андрюша и Лена. Ну, вот ваш батька и приехал в Харьков. Золотые мои ребятки, мне без вас очень скучно, но, сознаюсь, для скуки остается кусочек вечера и ночь. В остальное время я забываю обо всем, даже о себе, о том, что есть на свете який-то Сергей Компанеец. Хотя я ничему особенно не верю (вы-то уж мою твердость знаете) и по-прежнему более или менее убежден во всем, что я говорил, однако должен сказать следующее: по-видимому, во всем, что я слышал до сих пор об Украине, было много неверного.

Начну с города. Здесь понастроили много новых домов, клубов, и все это достаточно красиво и прочно.

А вот ты, Андрей, не веришь газетам. Значит, пишут и правду. Как бы там ни было, но я был идиотом, когда верил кое-чему из того, что мне рассказывали. Помнишь, Лена, Алексей Гавро рассказывал о голоде в селах. Не понимаю — или я нахожусь во сне, или на моем пути (как для Екатерины Великой) строят декорации. Но ведь я пишу, значит, это не сон. Я просто учитель, и кой дьявол будет ради меня строить декорации? Я был в семнадцати деревнях, в том числе в восьми деревнях страшно глухих, за Змиевом, и должен сказать: глупости! Клевета! Да-с! Так вы этому Гавро и скажите. Я ел галушки, добрые, честные галушки, с маслом и сметаной, и никто и никогда не запрещал их готовить. Попы звонят в колокола, хлопцы и дивчата выходят по вечерам и спивают украинские песни, пляшут «гопака», но любят также и «барыню», и я даже слышал, как пели о Бородинской битве. Избачи рассказывают, что молодежь охотно берет русские книги. Впрочем, они, может быть, врут. Хотя, с другой стороны, зачем им врать? Вы что-нибудь, спрашиваю я вас, понимаете в этом?

Я ничего не понимаю. Я даже перестал понимать, собственно, при чем здесь большевики? И вообще, почему большевики? Бог мой, большевиками-то здесь оказываются самые настоящие Иванюки, Писаренки и Кукубенки — нехай их накажет бис. Одним словом, голова моя распухла от всего виденного, и такая в ней неразбериха, такой туман — сказать не могу. Мой директор (я думал — кацап, а оказалось, что вин с-пид Полтавы) как-то странно на меня поглядывает. Я ходил с ним по школе, знакомился со зданием, зашел в библиотеку, и он показал мне много книг украинских писателей. Я совсем не расположен к шуткам, и вы, Елена Сергеевна, можете не усмехаться. Оказывается, что здесь на самом деле есть свои писатели. Понимаешь?

Но вы знаете мой характер и мою твердость. Я еще погляжу, я еще сумею уехать отсюда, если мои подозрения оправдаются.

Что касается тебя, Андрюша, то приезжай сюда скорее. Я очень по тебе соскучился, квартиру мне дают. В этой квартире мы чудесно устроимся. Я женю тебя здесь на чернобривой украиночке…

Так что, Андрюша, приезжай скорей, заживем здесь славно. И Вассу вези. Без Вассы мне жизнь не в жизнь. Как вспомню ее щи, как вспомню ее кашу, сердце замирает. Страдаю животом, не знаю с чего. Боюсь, не галушки ли? А Лена, бог с ней, пусть едет в Москву.

Ну, мои родные дети, обнимаю вас и целую и благословляю, будьте здоровы, мои ясные.

Ваш старый батько».

…Угол письма был завернут, и на нем Сергей Петрович написал: «Только Лене».

Лена развернула уголок. Там было написано:

«А насчет того, — ты понимаешь, о чем я говорю, — не беспокойся! Ни-ни! Ни капельки. И не тянет. Как взрослой говорю. Веришь?

Твой папка».

Лена, читая это письмо, рыдала. Плакала и Васса — старуха стала слезлива.

Недели через две после того, как было получено письмо от Сергея Петровича, Андрей, возвращаясь под вечер из театра, нагнал Женю. Она шла, опустив голову, никого не видя.

— Женя! — окликнул ее Андрей.

Она, вздрогнув, оглянулась, увидела Андрея и слабо улыбнулась.

— Ты куда?

— Так, — сказала она, — никуда.

— Можно мне с тобой?

— Конечно.

Они долго шли рядом и молчали.

— Пойдем на кладбище, Андрюша, — предложила Женя.

— Идем.

Верхнереченское кладбище делилось на старое и новое. Старое заросло деревьями, там давно уже никого не хоронили, и по праздникам сюда ходила гулять молодежь.

Андрей и Женя бродили по извивающимся дорожкам, обходили поломанные кресты, шли мимо открытых склепов.

Они сели на каменное надгробие. Солнце заходило, в кустах верещали птицы.

— Что ты делаешь сейчас? — спросила Женя, чтобы прервать тягостное молчание.

— Ничего! Тоска, Женя! — Андрей уронил голову на руки.

Она погладила его рыжие, курчавые волосы. Он схватил ее руку и прижался к ней горячими, сухими губами.

— И я ничего не знаю, — прошептала Женя. — Не знаю, как буду жить и чем жить, и не знаю, зачем я живу.

— Ты любишь. Тебя любят… — сказал Андрей.

Женя печально улыбнулась.

Андрей снова поцеловал ее мягкую маленькую ладонь.

— Не надо, Андрюша. Не надо любить меня.

— Да, — сказал он, — я знаю.

— Я беременна, Андрей. Я хочу ребенка, а он не хочет… — Женя всхлипнула.

— Не надо, не надо, не надо, — бормотал Андрей. Он что-то хотел сказать ей, чем-то утешить, не было слов. Он только повторял: — Не надо, не надо, — и гладил ее волосы.

— Уйди от него, — сказал он наконец. — Я люблю тебя. Я буду любить ребенка.

Она покачала головой.

— Не могу.

— Ребенка, значит, не будет?

— Нет.

— Подлец!

— Ты бы уехал куда-нибудь, Андрюша.

— Уеду. Отец устроился в Харькове, поеду к нему. Он уезжал такой веселый, такой молодой, все показывал Телеграмму, как мальчик.

— Как Витя живет? — спросила Женя. — Давно не видела его. Он на меня сердится. Я жестоко с ним тогда поступила.

— Сегодня встретил его и не узнал. Такой бодрый, веселый! Что, говорит, нюни распустил…

— Да что ты!

— Не знаю, что с ним! Все ходил чернее тучи. И с Ленкой у них опять все в порядке.

— Любит она его?

— Любит. Очень крепко любит. Как-то спросила: Андрей, говорит, а что, по-твоему, Витя хороший человек? Я засмеялся, а она посмотрела на меня как-то очень сурово… Она сейчас много занимается.

— А как Лев?

Компанеец махнул рукой.

— Не спрашивай. Мерзость какая-то. Ничем я с ним не связан. И не хожу к нему. Но вижу, чувствую, что он держит меня.

Он потерся о руку Жени щекой.

Жене это было приятно.

— Бедный ты парень, Андрей. Не везет тебе в любви. Вот меня полюбил. Зачем? Что мне с тобой делать?

— Полюби.

— Постой. Я тебе вот что скажу, Андрейка. Если бы не Лев, я бы любила тебя. Витьку я не любила, мне нужно было через него получить Льва. Подло, но это так… А тебя я часто вспоминаю. Мне кажется, ты был бы хорошим мужем. И сына бы любил. А сына-то и не будет, Андрюша. — В голосе Жени снова послышались слезы.

— Не плачь. — Андрей сурово нахмурился. — Не надо плакать. Все пройдет, все будет хорошо.

— Ты думаешь, Лев любит меня?

— Не знаю. Не знаю, может ли он любить.

Женя хрустнула пальцами.

— Что мне делать? Куда идти? Ничем не занимаюсь, все чего-то жду… Все думаю: что-то случится и все опять будет хорошо.

— А я, — сказал Андрей, — читаю. Все, что под руку попадается. Вот, знаешь, — он сконфузился, — программу партии прочитал. Так все там просто, и так трудно все это понять… Может быть, и нельзя без этого! — задумчиво окончил он.

— А как же твоя анархия!

Андрей промолчал. Совсем недавно ему было все понятно, все ясно, дорога была прямая: «Круг», Лев, победа, вольный союз народов. Но вот он прошел два этапа, позади бледноносый Опанас и лобастый Лев, — они ничего не дали Андрею.

И тупик.

Ничто.

Есть ли в его жизни хоть один день, отмеченный хоть каким-нибудь большим делом, хоть какой-нибудь плодотворной мыслью?

— Уезжай куда-нибудь, — сказала Женя. — Дело найди, девушку.

— Я никого не полюблю, кроме тебя. Я не смогу ехать без тебя. Я буду ждать тебя, Женя.

И она поняла, что так и будет.

В эти дни Сергея Ивановича в губкоме не застать.

Его шляпу и неизменную трубочку видели днем и ночью в десятке мест. Он успевал бывать в лесу, в бараках, на «Светлотруде», на стройке домов; присматривался к людям; радовался, наблюдая, как растут они… Допекал начальника территории будущего вагонного завода за медлительность и неповоротливость.

Тот клялся, ругал электростанцию, которая подводила его на каждом шагу.

Сергей Иванович жалобы на электростанцию слышал не только от начальника строительной площадки. Но он не придавал им значения, — ему казалось, что люди, привыкшие к размеренной работе, не сразу находят тот ритм, который вдруг потребовался сейчас.

Впрочем, несколько дней тому назад Сторожев решил послать на электрическую станцию бригаду губкома.

Иван Карнаухов часто сопровождал Сергея Ивановича в его поездках за город, в лес, на торфоразработки.

— А что, Ваня, — сказал как-то Сергей Иванович Карнаухову, — в кабинете-то куда спокойнее. В чернильнице мушка плавает, секретарша каблучками тук-тут…

— Отстань, — застонал Иван.

— А тут, что ни час, то неприятности. Тебя бить не хотели? Ну, счастливо отделался. А я вчера чуть не пострадал. Кричат: «Зима идет, где жить будем?» И правы. Где жить будут?

Сергей Иванович гневно запыхтел трубкой.

Карнаухов знал, что готовится разнос.

Черт возьми! Если бы он, скажем, изругал как следует и отпустил. Но Сторожев не умел кричать, истерики и бешенство были не по его части. Он донимал собеседника колкими, злыми, но спокойными словами.

В такие минуты лишь трубочка его потрескивала чаще, чем обычно.

— Какая у тебя ячейка чудесная на электростанции, — сказал Сергей Иванович, и Карнаухов почувствовал, что шутка обернется грозой. — Секретарь ходит при револьвере. Спрашиваю: почему сабли нет? А он, дурак, не понимает. «Не разрешено», — говорит. «А завел бы?» — «Почему же, говорит. Завел бы, конечно!» — «Вам, говорю, в таком случае в кавалерию идти надо. Зачем же вы согласились секретарем комсомола быть?..» Дубина он, понимаешь! Дубина! Ни одного он человека у себя не знает. Станция подводит нас. Ты чего смотришь?

— Горком на то есть, — угрюмо буркнул Карнаухов.

— У-ух, Ванька, дождешься ты у меня. Никудышный ты человек. В первом вагоне отправлю в Москву. Мозги тебе подкрутить надо.

Сергей Иванович помолчал.

— Слушай, как Виктор Ховань поживает? Давно его видел?

— Вчера ездили в лес. На стройку водил. Ахает, расспрашивает о таких вещах, словно все время за границей жил.

— Среди писателей чудаков много. На днях повел я на «Светлотруд» Зеленецкого. А там старик такой есть, Богатов. Слышал?

— Кто о нем не слышал?

— Добрейший старик. Писатель его и спрашивает: «Вы розы любите?» Тот вытаращил на него глаза, а потом и говорит: «Водку я действительно люблю, а розы мне ни к чему! Что я — барышня?»

Посмеялись.

— Он, видишь ли, таким манером культуру в рабочем классе ищет. Вот дурень!

— Нет, мой писатель поумней. Спрашивает: к чему, да почему, да как. С рабочими пока говорить остерегается. Вчера стихотворение написал в стенгазету пятого барака. Один дядька прочитал — да при нем и похвалил. Он чуть не заплакал от радости.

— У него жизнь очень паршиво сложилась, — задумчиво сказал Сторожев.

— Слушай, Сергей Иванович, в каком вагоне я учиться поеду? В первом новом или в первом отремонтированном?

— Понимаю, — прошипел Сторожев. — Уже загорелось! Ну, ладно, поедешь в первом отремонтированном!

— Спасибо! — Карнаухов крепко пожал руку Сергея Ивановича. И добавил: — Ты уж нас вместе с Ольгой отправь. Чтобы в одном вагоне.

Сергей Иванович кивнул.

— Да, — вспомнил Карнаухов, — я театр «Зеленый круг» вытребовал на стройку. Сцену им делают. Слушай, мы там такое раскопали, страшно сказать. Они пьесу к десятилетию Октября начали готовить, местного, так сказать, изготовления. Черт знает что! Идейка такая: большевики идут к власти. Расстреляют сотню, песню споют, пошагают — и снова сотню к стенке.

— Бывай чаще, вмешивайся круче. Давно я тебе, Карнаухов, хочу сказать: плохо работаешь. Плохо в молодежь проникаешь. Поэта кто тебе нашел? А ведь он в петлю хотел лезть. А мало таких? Сегодня материал получил — тут четыре года, слышишь, четыре года работала подпольная организация — и все молодежь. Хорошо, что глупости, наивность… А ведь могло быть черт знает что. Плохо, Ваня! Очень, брат, плохо. В школе вас не видно. В учреждениях вас не видно. Сектантствуете!

— Дела, — смущенно оправдывался Карнаухов, понимая правоту секретаря губкома. — До всего не дойдешь.

— Чушь! Расторопности нет. Хватки нет. В общем, учиться тебе, брат, надо. Учиться и учиться. А что театр притащил сюда, — молодец. Славная выдумка. Молодец, право молодец.

Обработка Николая Ивановича не стоила Льву особенных усилий. Роль Льва сводилась к тому, что он подталкивал Камнева и заставлял работать более активно, чего не могло бы быть, если бы Николаю Ивановичу предоставить вольную волюшку.

Это был старый, прожженный деляга. Нажива и карьера были основой его убеждений. Лет пять назад Камнев верил, что советская власть не так уж прочна, как кажется, что «лихолетье» пройдет, «угар» развеется — и все станет на место: и домики ему вернут, и подряды снова попадут в его руки.

Нэп жестоко разочаровал его. Когда мечта о доходных домиках, о миллионных подрядах лопнула, Камнев поглубже спрятал лютую ненависть к большевикам. И пошел служить. Он был умен, неразговорчив, держался независимо, говорил медленно, веско.

Будучи неплохим специалистом в области энергетического и топливного хозяйства, Камнев усердно читал русскую и иностранную литературу.

Он много знал, его ценили.

Устроив будущего зятя в губплан консультантом по мифическим каучуконосам, Камнев ввел его в верхнереченские технические круги и тем самым намного облегчил работу Льва.

Николай Иванович пребывал в блаженно-наивной уверенности, будто он завербовал этого лобастого парня. Лев хихикал про себя, когда будущий тесть, завербованный им для Апостола и его «Центра», вдруг начинал разговаривать начальственно-покровительственным тоном.

Что могло бы случиться, если бы Камнев, поняв наконец, кто в этом деле хозяин и кто слуга, решил бы порвать с Львом?

А ничего.

Однажды Лев без обиняков объяснил это Николаю Ивановичу, ошеломленному резкостью и прямотой Льва.

— Во-первых, — сказал Лев, — так просто со мной порвать вам невозможно, мой милый друг и, в некотором роде, тесть. От нас просто так не уходят. А руки у нас очень и очень длинные, учтите это. Месту пусту, как говорится, не бывать. Вместо вас я тут же нашел бы другого человека, а вас выдал бы властям, ничем при этом не рискуя. Вы могли бы назвать своими сообщниками только меня и Кудрявцева, хотя, скажу откровенно, сообщников у меня здесь больше, чем вы думаете. Никаких улик против меня у вас нет. Вы заметили, я не написал вам ни единой строчки, даже самой безобидной? Вот так-то, господин Камнев. Поймите меня правильно и запомните мои слова.

Камнев зятька своего после этого разговора возненавидел, но что он мог сделать? И крал для Льва секретные губплановские документы…

Не только Лев, но и его «хозяева» были убеждены в том, что войны не миновать.

Налет на Аркос, разрыв с Англией, убийство Войкова, процессы шпионов — весь сгусток внешних и внутренних политических событий, пахнувший пороховым дымом, питал собой деятельность людей, подобных Льву. О войне говорили всюду. Лев ждал ее каждый день. Гудки на железной дороге он принимал за тревогу и выбегал на улицу посмотреть, все ли спокойно. Каждое утро он хватался за газету в надежде найти сообщение о начале схватки. Ночью он шел на площадь перед почтой слушать передачу последних новостей.

Выстрел Коверды в советского полпреда произвел на Льва потрясающее впечатление. Он стал смелее.

«Политические убийцы, — думал он, — решают дела мира. Конрад начал, Коверда продолжал, Кагардэ должен окончить. Три фамилии начинающиеся на одну букву».

Получив от Апостола указание «ударить» в Верхнереченске, он лихорадочно начал к этому удару готовиться. Он был уверен, что такие же удары готовятся и в других краях.

Были наготове люди, которым Лев поручил депо. В резерве он держал Опанаса и Андрея.

— Ну, как план?

Николай Иванович при разговорах с Львом серел, съеживался: ох, побаивался он, ох, побаивался будущего зятя!

— Да план-то, Лев Никитыч, готов, но, ей-богу, не знаю, что и делать…

— Но ведь доказано, что теплоцентраль не рентабельна?

— Гм…

— Запасы торфа исчислены?

— Исчислены. Вы, как бы это сказать, угадали. Их, м-м, значительно меньше, чем предполагалось.

— Что и требовалось доказать. Вы знаете, что закладка нового вагонного завода назначена на двадцатое ноября?

— Знаю.

— Надо, чтобы к этому дню появилась ваша статья о нерентабельности теплоцентрали, о неверных расчетах на торф, о необходимости дальнейших изысканий. Надо добиться в Госплане решения об оттяжке. Нельзя ли связать это со строительством вагонного завода? Мол — необеспеченность энергией и так далее?

— Попытаюсь.

— В Госплане это пройдет. Там тоже есть наши. Там Иван Александрович сидит, знаете такого?

— Гм… Что-то… Впрочем, кажется…

— В крайнем случае на вагонный завод по нажимайте. Хотя, знаете, если завод будут строить, один из ваших домиков снесут, слышал.

— Знаю. — Камнев помрачнел, домика ему было чертовски жаль.

— Вы трусите, потому что не знаете обстановки, не понимаете, куда это ведет… Иван Александрович не очень-то доволен вами (этого легендарного Ивана Александровича Лев выдумал на ходу).

— М-м, знаете, я в этих делах, как бы точнее сказать… младенец.

— Ну да, я знаю, что в этих делах вы притворяетесь младенцем.

— Лева!

— Две тысячи инженеров сделают то, чего не сделает миллионная армия, это-то вы понимаете?

— Без армии все равно не обойтись. Вот это и заботит.

— Ах, вам не дает покоя забота об армии? Вы бы лучше о своем заводе позаботились. Армию другие создадут, если уже не создали. Вы думаете, бомбы, взрывы — эго так себе, ни с того ни с сего? А кулацкие дела? А убийства полпредов, разрыв с Англией и так далее и тому подобное? Милый Николай Иванович, все это одна линия, одна система. Понимаете? Иван Александрович сообщает: готовьтесь!

— Значит, что же, война? — уныло проскрипел Камнев.

— Это ж вам на руку, неужели вы не понимаете? Большевики, разумеется, проиграют войну с Западом. Кто примет власть в стране? Военные? Вряд ли. Рабочие? Шалишь, не пустим. Мужичье? Не доросли. Интеллигентишки! Тьфу!..

— Война… победа! Все это мечты, утопия!..

— Какая там утопия! Войны жди со дня на день, страсти-то разгораются, большевики всем на Западе и в Америке поперек горла. Иван Александрович директивно заявил на днях: готовьтесь к управлению государством! Готовьтесь вы, инженерия. Известный вам Сашка Макеев, по прозвищу Джонни, может закрутить гайку, а выдумать ее не сумеет. Выдумывать не научишь. И напрасно большевики стараются сделать пролетариев изобретателями, красными профессорами и кем-то там еще. Бред! Может быть, это и даст плоды поколения через три, но, черт возьми, мы постараемся, чтобы эти плоды не созрели. Если все будут учеными, кто будет добывать уголь, ковать металл, мыть полы? Ерунда, чушь! Только мы — люди с большими черепами — должны править толпой…

— Все это верно и очень, очень заманчиво, — промямлил Камнев. — Гм, очень, очень. Но, знаете, мне кажется, дурак тот, кто думает, что это самое умное правительство просуществует два дня без помощи извне.

— Ему помогут.

— Ну да. Помогут. За Украину. За Баку.

— Ах, вам жаль Украины? Патриот! Кочубей!

— Не жаль, но…

— Что «но»? Ну, нехай сожрут Украину, нехай ею подавятся! Потом оттягаем, не беспокойтесь, потом все к рукам приберем.

— Я не понимаю вас, Лев Никитыч, ей-богу. У вас домиков не отобрали… а вы… почему вы-то?..

— А-а, это не относится к делу. У вас домики в центре жизни, а у меня — другое. Я хочу всплыть. Понятно?

— Ах, вот что! Честолюбие?

— Возможно. Так вот, Николай Иванович, вам все ясно?

— Гм, кажется…

— Последнее. Если не удастся оттянуть закладку — пусть закладывают. Заложат, а потом закопают. Мне надо поднести им подарок в день торжества. Я подарочков готовлю много. Один — за вами. Пусть этот оболтус Кудрявцев в день закладки завода выведет из строя электростанцию. Ясно? Чтобы у меня в городе темно было! Мне нужна темнота.

— Хорошо.

— Получайте деньги, это от Ивана Александровича. Кудрявцеву тысячу. И вам велено передать две тысячи. Считайте!

— Что вы, Лев Никитыч! Зачем это считать?

— Итак, смелей, смелей, Николай Иванович! Мне не расчет подводить вас под петлю. Как-никак, я ваш зятюшка, дорогой мой тестюшка.

— Я верю вам, Лев Никитыч, крепко верю.

— Ну и отлично! До свидания. Жени нет дома?

— Нет. Ушла гулять с Компанейцем.

Николай Иванович тут же отправился к директору электростанции.

Напялив очки на толстый угреватый нос, Кудрявцев читал газету. Было видно, что он чем-то расстроен.

— Здравствуй. Один?

— Один.

— Оч-чень приятно. Ну-ка, распишись. Подарок.

Камнев выложил на стол деньги.

— Восемьсот рублей. «Центр» прислал. И поручение есть.

Кудрявцев удивленно посмотрел на Камнева: тот давно не наведывался к нему. И к себе не приглашал…

— Чего тебе от меня надо?

— Сначала получи деньги. Потом поговорим. Мне надоело таскать в кармане чужие деньги.

Кудрявцев при виде денег размяк. Деньги он любил, особенно толстенькие сотенные пачечки рублевок — новеньких, хрустящих. Рублевки он особым образом аккуратненько складывал и рассовывал по кармашкам бумажника.

— Новость не слышал?

— Нет. А что?

— На твоей земле, м-м, теплоцентраль будут строить.

— Да что ты!

— К бесу летит поместье! Если даже случится переворот, именья все равно не вернут.

Кудрявцев побледнел.

— Да ты не трясись! Иван Александрович пишет: может быть, оттянут закладку.

— Кто это такой?

— О-о, брат, это… это, м-м, возможно, будущий диктатор. За всех нас старается. Риск громадный — петля над ним качается…

— Дай бог ему здоровья!

— Свой человек! Огромнейшими делами ворочает. Иван Александрович пишет: идут последние приготовления: война на носу. Где уж там большевичкам против всего Запада и Америки!

— Николай Иванович!

— Вот так! А тобой недовольны. Иван Александрович пишет: если, говорит, Кудрявцев будет вихлять, пусть пеняет на самого себя.

— Да разве я…

— Вы, пишет, за ним не очень-то бегайте. Можем обойтись и без него.

— Да я…

— Хочешь новость? Сугубо секретная… Только чур!..

— Николай Иванович!

— Верю, верю. — Камнев понизил голос до шепота. — Теснейшие связи с заграницей. Огромнейшие деньги. Три государства дали согласие: как только начнем — поддержат. Иван Александрович пишет — вот-вот, может быть, завтра.

— Да что ты!

Кудрявцев, ошарашенный новостями, сидел точно на иголках, — дрожащими руками пощипывал бородку, снимал и надевал очки и вообще был взволнован до крайности.

— Они там уже правительство составили, шептал Камнев. Все инженеры, профессора. И премьер уже известен. Но! — Камнев поднял палец, — не очень доволен нами Иван Александрович. Активности мало, пишет. Не чувствуем Верхнереченска, пишет. Учитывать, пишет, не будем. Понимаешь? Учитывать-то при победе и не будут!

— Николай Иванович! — ослабевшим голосом заговорил Кудрявцев, он держался руками за сердце, лоб его покрылся испариной. — Я ничего, ничего не соображаю.

— Оно и видно! — язвительно сказал Камнев. — Я давно знаю, что ты в этих делах младенец. Да, собственно, черт возьми, ради чего я стараюсь? — вдруг взорвался он. — Мне-то какая прибыль? Еще попадешься с тобой. К черту! Довольно! Ныне же напишу этому вашему Ивану Александровичу, пускай оставит меня в покое. Отдай мне эти деньги, я отошлю их обратно. Точка. Понятно? Точка. Напишу, что Кудрявцев сомневается, Кудрявцев не желает. И пускай как хотят…

Камнев застегивал и расстегивал тужурку; Кудрявцев все порывался обнять друга, успокоить его, он забыл о своем сердце, об испарине…

Николай Иванович наконец дал уговорить себя; но долго еще возмущался, ходил по комнате, стучал по столу кулаком…

В конце концов они договорились обо всем. Николай Иванович не забыл упомянуть о надежных людях, на которых можно положиться: Камнев, как известно, заведовал электростанцией до перехода в губплан несколько лет назад и знал всех, кто там работал.

Они долго сидели, обдумывая предстоящую операцию.

Кудрявцев, воодушевленный новостями, проводил друга до ворот.

Возвратившись домой, он на всякий случай пересчитал деньги и пошел спать.

Николай Иванович был тоже в хорошем настроении: как-никак две сотни он сэкономил на дружке-приятеле.

Коля Зорин приехал на несколько дней в Верхнереченск.

В Заполярье, где Коля провел каникулы, он увидел много новых людей. Вначале он сторонился их, предпочитая оставаться вдвоем с той девушкой, фотографию которой носил с собой. Но девушка была человеком общительным. Скоро она перезнакомилась с окружающими людьми, познакомила с ними Колю. Тот бурно восторгался новыми своими друзьями, потом разочаровывался в них, но переносил это легко.

Страсть к исследованиям он перенес на людей и увидел, услышал и понял много такого, чего не видел, не слышал и не понимал раньше.

Каждый его знакомый по-своему глядел на мир, на вещи, на него и его подругу, на свою и на чужую работу. Для Коли это было неожиданным открытием. Люди всегда казались ему скучными. Он изучал историю человечества и создал себе схему отношения к нему. К тому же, кроме узкого круга своих товарищей, он никого не знал.

Все эти схемы были забыты, когда Коля столкнулся с людьми.

Особенно интересным оказалось знакомство с человеком, который жил в Заполярье пятнадцатый год. Этому старому человеку с детства полюбилась идея: в крае коротких весен насадить цветущие, плодоносные сады, засеять поля пшеницей, развести огороды, луга. Он сажал деревья, клубни, высевал пшеницу, скрещивал различные породы культурных растений, выращивал такие, которые не боялись ни дикой стужи, ни летних заморозков, ни длинного северного дня. Он искал многоплодные, быстро растущие, сильные растения. Он осушал болота и вскармливал тощую землю удобрениями, дни и ночи напролет копался на своем участке, спасал посадки от морозов — или от солнца, которое кружилось в июле по небу, не уходя за горизонт.

Коля и ученый быстро спелись. Тот и другой были фанатиками своего дела. Впрочем, вскоре старик начал раздражать Колю, — ему стало казаться странным увлечение опытами с картошкой, пшеницей, брюквой, репой.

Коля мечтал о пальмах, магнолиях, о сладких сочных фруктах; старик — об огурцах и кисленьких яблоках.

И тот и другой хотели победить климат, но старый ученый делал это прежде всего ради людей. Коля — ради своей мечты. Ему претила возня с репой, капустой и луком. После долгих споров, после обидных и резких разговоров Коля сдался; железная логика и опыт прожитых лет победили; Коля понял, что мечта лишь тогда прекрасна, когда она не самоцель; каждое дело лишь тогда велико, когда оно служит человеку.

Он решил вернуться к прежней своей идее и поведал ее старику.

— Слушайте, — сказал он. — Когда я окончу вуз, я поеду по стране, потом вернусь сюда. Я хочу быть вашим помощником. Я буду вашим разведчиком. Вы ищете лучшее и полезнейшее для этого края среди культурных растений. Я буду искать для вас новых питомцев среди дикорастущих. Вы мне поможете, не правда ли?

Ученый пожал руку Коли.

— Милый юноша, вам помогут все. То, что вы затеяли, — большое и нужное дело. У нас помогают всем, кто работает на человека.

Так Коля нашел истину.

И дорогу в жизнь.

Его розовое лицо с нежным пушком обветрилось, глаза стали как бы еще шире, словно он однажды удивился чему-то и уже не мог скрыть своего удивления от окружающих.

Приехав в город, он два дня бродил по знакомым местам.

Вот дерево, под которым он целовал в первый раз Марусю. Вот скамейка, на которой они сидели в весенние вечера. Тогда под ногами хрустели льдинки, была луна, где-то шуршал ручеек, снег таял; вот домик, где она жила, вот школа… здесь собирались «пираты», там играли в лапту…

На следующий день Коля встретился со старыми своими приятелями: Лена, Виктор и Джонни пришли к нему.

— Понимаете ли, ребята, — рассказывал Коля, сидя с друзьями за чаем, — ведь это прямо как в сказке! У нас там был склад, ну, в том месте, где мы работали. И вдруг я узнаю, что заведующий складом — человек, осужденный на десять лет за грабежи. Нет, вы подумайте! Я его спрашиваю: «А сейчас воровать неохота?» Он и послал меня… Но я не обиделся. Я даже подружился с ним. Он очень любил цветы. Грабитель заведует складом и любит цветы. Правда, странно?

Коля продолжал рассказ. Глаза его сверкали, щеки покраснели от возбуждения.

Виктор завидовал Коле, Лена слушала его, открыв рот. Джонни чувствовал себя из-за Маруси Марковой не совсем удобно, но не подавал виду. Он солидным баском расспрашивал Колю о мелочах, тот отвечал, увлекаясь и горячась. Он хотел бы рассказать обо всем: о людях, о природе, о всем живом мире, который открылся ему…

— А в бога ты и теперь веруешь? — спросил Джонни.

Коля вдруг смолк. Он строго и даже, как показалось Лене, печально посмотрел на угрюмого, угреватого Джонни.

— Я искал бога на небе! — сказал Коля тихо.

— Правильно, — воскликнул Виктор, — а нашел его на земле.

— Нет, Витя, пожалуй, это не так, — задумчиво проговорила Лена. — Мне кажется, Коля нашел больше. Он нашел настоящую жизнь.

На минуту воцарилось молчание. Коля отошел к окну и побарабанил по стеклу.

— Да, — заговорил он потом. — Это ты верно сказала, Лена. Я очень много знал, не зная главного.

Виктор, слушая Колю, завидовал ему, но и радовался. Он думал о том, что не одному ему пришлось шагать в пустоте и жить миражами, все равно какими, не он один нащупал начало пути после долгих и мучительных поисков.

Он удивился лишь одному: Коля, он сам и многие другие по-новому ощутили жизнь, лишь столкнувшись с людьми совершенно других взглядов, с теми самыми, кого они боялись, чуждались, которых порой ненавидели…

Коля, лукаво улыбаясь, пригласил друзей пройти в соседнюю комнату. На столе в углу стоял большой ящик. Коля включил свет, снял крышку, и приятели ахнули от неожиданности.

Это был точный макет той местности, где Коля работал на практике.

Угрюмые склоны гор, вечный снег, залегающий среди скал, дикий редкий лес, озеро, бурная речка, долина, сжатая голыми вершинами, — все это Коля сделал из папье-маше.

— Вот здесь, — сказал он, — вот по этому склону мы решили разбить наш сад, наш первый заполярный ботанический сад. Видите, он будет защищен и от северных ветров, и от сквозняков. В будущем мы мечтаем провести от него аллею к рабочему поселку.

— Сколько же лет на это понадобится? — спросила Лена.

— Лет восемь-девять.

— Как это хорошо! — вырвалось у Виктора.

— В этом саду мы думаем делать опыты не только над дикорастущими. Мы будем выращивать цветы, травы, кустарники, крупную северную ягоду.

— Даже цветы?

— Да, да. В будущем городе мы засадим ими все улицы. Сейчас мы делаем опыты с арбузами. Может быть, выйдет.

— А как же пальмы? — улыбнулась Лена.

— И пальмы посажу. Вот увидишь!

— А знаете, ребятки, — заключил Виктор. — Давайте пообещаем друг другу — если будем живы, встретиться у Коли. Ну, через десять лет. В тридцать седьмом году.

— Здорово! — Джонни пришел в ажиотаж. — Пиши клятву, Ленка!

— Старый пират, — усмехнулась Лена, — без клятвы — ни-ни!

Джонни покраснел, но Виктор обнял его, и Сашка размяк. Впрочем, клятву написали.

Ушли от Коли поздно.

Джонни оставил Лену и Виктора, пошел домой.

— Видишь, Витя, — сказала Лена, — мне тоже очень захотелось делать что-нибудь так же, как Коля. Чтобы думать об этом деле день и ночь.

— А когда ты будешь думать обо мне? — пошутил он.

Она прижалась к нему.

— Ты любишь меня? — шепнула Лена.

Виктор молча кивнул головой.

— А Женя? — еще тише проговорила она.

Они сидели на скамейке на какой-то улице, не зная, как и когда сюда попали.

Лена спросила Виктора:

— Витя, а как же Лев?

— Я не могу пойти и рассказать обо всем.

— Витя, я боюсь его!

— Ничего, ничего, — успокаивал ее Виктор. — Все пройдет, все забудем, не надо, не бойся. Вот уедем и все забудем. Работать начнем. И найдем свое дело. Правда?

Она молча кивнула.

С некоторых пор Лев стал часто думать о Лене. С Женей ему стало скучно, Юленька надоедала своей ненасытностью и бесстыдством — теперь она почти каждую ночь приходила к Льву.

Лев увидел однажды Лену во сне. Ему запомнились ее тяжелые золотые косы, так резко выделявшиеся на черном бархате жакета. Утром он послал за ней Митю и попросил прийти по срочному и важному делу.

— А-а, — широко улыбнулся он, завидя Лену. — Давно не была у меня.

Лена холодно поздоровалась со Львом.

— Какое у тебя дело ко мне? Мне некогда.

— Боже, какие мы все стали занятые! Все спешат, всем некогда, ах, ах!

Лена пожала плечами. Губы ее дрогнули.

Льву бешено захотелось поцеловать их. Он сдержал себя, подал Лене стул, усадил ее, сел напротив.

— Почему ты меня сторонишься? — спросил он покорно. — При встрече еле киваешь, молчишь. Вот сейчас руки не подала. Чем я провинился перед тобой?

— Ничем, — ответила Лена. — Просто разные мы люди, Лев, и незачем нам дружить.

— Вот как!

Лене почудилось страдание в голосе Льва.

— Не знал. А я вот соскучился по тебе…

— Это все? За этим и звал?

— За этим и звал. Поглядеть на тебя захотелось. Идет к тебе этот жакет.

Лена порозовела.

— Как у вас дела с Витей?

— Хорошо.

— Завидую Виктору. Его любили и любят хорошие девушки.

— Да. Одна из них, между прочим, тебя любит.

— О ком это ты? Ах, о Жене! Знаешь, Лена, не пара она мне. Скучно мне с ней. Все печалится, все грустит.

Лена поднялась, но Лев удержал ее.

— Постой. Я хотел тебя спросить, понимаешь, вот о чем хотел спросить: неужели ты в самом деле любишь Виктора? За что? За рассказы? Или за стихи? Может, за его курносую физиономию? Разве моя хуже?

Он рассмеялся. Лена поежилась: она не переносила его смеха.

— Ты, говорят, едешь учиться? Хочешь, помогу? В Москве у меня есть люди, понимаешь, свои люди. Можно у них остановиться, жить.

— Я еду с Витей. Как-нибудь обойдемся.

— Ах, с Витей! Возишься ты с ним…

— Мне непонятно…

— И мне непонятно, как это ты, цельная, серьезная девушка, любишь такого пустого парня.

— Кого же мне любить? — насмешливо спросила Лена. — Уж не тебя ли?

— А хоть бы и меня.

— Я не хочу тебя оскорблять, Лев. Ты просто смешон. — Лена встала и направилась к выходу.

Улыбаясь нехорошей улыбкой, Лев загородил дверь.

— А если не пущу?

— Как не пустишь? — побледнев, прошептала Лена.

— А так и не пущу. Я здесь один. Никого нет. Мастерская закрыта. Понимаешь?

Лена положила руку на плечо Льва.

— Погляди на меня, Лев. Ну, погляди же! Боже мой, да неужели ты… Какой же ты…

Она не договорила, подбородок у нее затрясся, и она выбежала из мастерской, громко хлопнув дверью.

Лев рассмеялся. Он смеялся истерическим смехом, стоя лицом к стене.

Вечером того же дня, возвращаясь домой, Лев столкнулся около Монастырского сквера с Виктором и Леной и увязался за ними.

Всю дорогу он глупо и грубо издевался над Виктором, над Опанасом, над Колей, высмеивал Виктора, его стихи, желание Лены ехать учиться.

Казалось, что в сердце Льва скопилось столько злобы, что она душит его, подавляет все остальные чувства.

Виктор не отвечал Льву. Он лишь сжимал кулаки. Лена держала его руку в своей и тихонько гладила ее. Она отделывалась от злобных наскоков Льва короткими замечаниями, которые бесили того еще больше.

— Вы трусы, вот кто вы! Трусите и бежите отсюда, — говорил Лев. — Отвратительные трусы! Я не знаю, какой черт меня дернул связаться с вами? Стихоплеты! Сопляки!

— Лев! — гневно остановила его Лена.

— Что Лев? Ну, что? Неправду говорю? Клевещу? Характер у меня добрый. Мог бы сделать и так, чтобы вы не уехали. Здесь бы остались, как привязанные. Понимаете?

— Не понимаю! — холодно возразил Виктор.

— Не стихи сейчас надо сочинять, идиот, — бросил Лев, когда они подошли к дому Лены. — На кой мне черт стихи твои нужны?

— Ну, ладно, прощай. — Лена взяла Виктора под руку.

— Прощайте.

— Нет, Лена, ты ступай, а я поговорю с ним. Лена, милая, ступай! — повторил Виктор, видя, что Лена не уходит.

Лена поняла, что ей надо уйти. Она стала медленно подниматься по лестнице.

— Лев, что ты говорил сегодня Лене?

— Объяснялся в любви.

— Мы однажды уже встречались с тобой на очень опасном перекрестке. Ты не забыл?

— Нет.

— Очень хорошо.

— Какой ты нервный!

— Ты что, хочешь опять стать поперек дороги?

— Ах, вот что! У вас, значит, есть своя дорога? Милый Витя, покажи ее мне. Может быть, по ней легче идти.

— Да, легче. Меня на нее вывел настоящий человек. Настоящий, умный, далеко видящий…

— Кто же этот святой благодетель? Кто этот твой новый поводырь!

— Нет, ты мне скажи, на что ты надеешься? Где миллионы повстанцев, о которых ты так много болтал? Почему они не остановят вот эти обозы, не помешают открыть депо? Какие уж там миллионы — так, разная рвань. Миллионы начинают заводы строить…

— Это все Сторожев! — пробормотал Лев; его задели слова Виктора. — Приехал и поднял все. Но он может и не уехать отсюда.

Нервы Виктора были натянуты. Он чувствовал, как поднимаются в нем отвращение и ненависть к этому лобастому человеку. Вот как! Этот подлец говорит гадости Лене? Он что-то затевает против Сергея Ивановича?

— Послушай, Лев. Я даю честное слово, и ты знаешь, я его сдержу. Если ты посмеешь еще раз что-нибудь сказать Лене… Если ты посмеешь насолить Сторожеву и я узнаю об этом, мы… Помнишь ту записку? Вот и все, что я хотел сказать тебе.

— А если я не боюсь той дурацкой записки? — нагло сказал Лев. — Если я плюю на тебя?

Виктор понял, что Лев боится, и это успокоило его.

— А если я сам пойду и донесу? — прошептал Лев. — Выдам всех вас, покажу бумаги?

— Врешь. Не пойдешь и не донесешь. Если бы ты смог это сделать… Нет, ты не пойдешь! Да и как тебе идти? — Виктор усмехнулся. — Тебя спросят, где ты был те годы… Да мало ли о чем тебя могут спросить.

Лев, прислонившись к забору, молчал.

— Знаешь, Лев, — после паузы добавил Виктор, — ты бы уехал. Уехал бы туда же, откуда явился. И не показывался бы сюда. Прощай.

— Да, — хрипло вырвалось у Льва. — Прощай.

— И запомни: я созову ребят, если ты посмеешь что-нибудь сделать…

— Посмотрим! — Лев скрылся в темноте.

Виктор долго смотрел ему вслед. Затем он медленно поднялся по лестнице.

Наверху его ждала Лена.

Она все слышала.

Лена притянула его к себе, и целовала, и говорила ласковые слова, и была безмерно счастлива, потому что рядом с ней Виктор; другой, настоящий Виктор…

Они вошли в квартиру — дома никого не было.

Андрей охотился. Васса еще с утра отправилась в слободу прощаться с крестниками.

В ту ночь Лена стала женой Виктора.

Глава шестая

В столь неудачный для Льва Кагардэ день страшный удар, предвестник многих катастроф, обрушился на Богданова.

Страна готовилась к Пятнадцатому съезду партии. Готовились к нему и троцкисты, собирали силы, пускали в ход все средства, чтобы доказать наличие «серьезной» оппозиции.

Подпольные типографии работали лихорадочно, продукция их перепечатывалась белогвардейскими и буржуазными газетами.

Нелегальные собрания в лесах стали делом обыденным.

В разгар праздничной демонстрации в Москве и Ленинграде они выступили на улице.

Их освистали…

В те дни троцкисты еще пытались легально и нелегально делать политику, искали союзников среди недовольных, действовали обманом с простодушными, лестью с честолюбивыми, демагогией с доверчивыми и малоискушенными, расточали посулы…

Борьба с ними велась упорно, хладнокровно, с выдержкой. Им была дана полная свобода, их не арестовывали и не запрещали им говорить, их терпели в партии.

Трудно было стране в те годы: кулак вредил, была безработица…

Но тем не менее страна шла вперед, борясь, преодолевая и уничтожая противоречия. Отмирающее бешено боролось за свое существование, яростно отстаивало свое отжившее дело.

В авангарде тех, кто отстаивал это «отжившее», были троцкисты.

Их вожаки все еще на что-то надеялись, на кого-то рассчитывали, к чему-то готовились, суетились, торопили своих агентов на периферии, требовали от них активности…

После провала «конференции» Богданов решил во что бы то ни стало отыграться на предстоящих районных партийных конференциях и на конференции губернской: в партячейке коммунхоза ему обещали поддержку.

К этому времени секретарь ячейки заболел; его заменял Карл Фогт, член бюро. Карл Фогт, солидной внешности человек, приехал в Верхнереченск из Германии с какой-то делегацией, остался в городе, поступил в коммунальный отдел горсовета техником. История приема его в партию была весьма туманна. Кто говорил, что он был членом германской компартии, кто утверждал, что у него были какие-то связи с немецкими социал-демократами. Но достоверно никто ничего не знал. Ему просто верили.

Карл Фогт называл себя красным фронтовиком и борцом «за красная Дойчланд», посещал интернациональные вечера, был непременным участником и оратором на всех торжествах и вообще считался «своим человеком» и знатоком партийных дел в Европе.

Собрание ячейки, которое должно было избрать делегатов на районную конференцию вновь образованного Строительного района, назначили на восемь часов вечера. К этому же времени Фогт пригласил представителей губкома и райкома.

Однако в самый последний момент Фогт перенес собрание на шесть часов. Он послал в райком и губком человека с извещением об этом, но человек по неведомой причине ни до райкома, ни до губкома не дошел и на следующий день был найден в камере милицейского участка, где спал как убитый.

Для формы подождав представителей полчаса, Фогт открыл собрание и в течение сорока пяти минут говорил о международном положении, мешая немецкие слова с русскими и безбожно коверкая русские слова. Понять что-либо из его речи было нельзя, да он и не добивался этого.

В прениях выступили несколько рабочих. Они заговорили было о неисправностях в коммунальном хозяйстве города, особенно в связи с начавшимся строительством; Фогт оборвал их, заявив, что это «не есть сегодняшний проблем»…

Тем не менее когда Фогт подошел к самому главному — к выборам на губернскую партийную конференцию, — начался шум, едва не окончившийся потасовкой.

Сыр-бор загорелся из-за Богданова — кандидатура его была предложена Фогтом. Никакие уговоры не действовали, люди, словно проснувшись, кричали, свистели, страсти бушевали вовсю.

Фогт, увидев, что Богданов провалился еще до голосования, поспешно снял его кандидатуру, но предложил компромиссное решение: подписать обращение к губернской конференции, просить президиум дать слово Богданову. Это предложение прошло.

Делегатами на конференцию избрали Фогта, трех его людей — незаметных и робких.

На этом собрание закончилось.

Когда представители губкома и райкома пришли в красный уголок, он был пуст.

Во всех остальных ячейках Строительного района троцкисты получили лишь несколько мандатов на губернскую партийную конференцию. Ничто не помогло Богданову — ни бесчисленные выступления Фогта, ни литература, которую Богданов пачками получал из Москвы и перепечатывал в своей типографии.

Не помогли и «автодесанты» — самая новейшая по тем временам выдумка троцкистов.

Друг Богданова, секретарь губисполкома, имел в своем распоряжении машину. Машина эта сослужила немалую пользу Богданову.

Узнав, что в какой-нибудь ячейке троцкистов бьют и им нужна «квалифицированная» помощь, Богданов посылал на машине «десант» — Карла Фогта или кого-нибудь из своих ораторов, иногда выезжал сам…

В день открытия конференции к редактору «Верхнереченских известий» явились делегаты-троцкисты и потребовали, чтобы в газете было напечатано стихотворение, сочиненное ими:

Редактор прочитал стихи, узнал фамилии их авторов и сообщил, что стихи он использует… в докладе контрольной комиссии. После этого редактор выпроводил перетрусивших посланцев Богданова и позвонил о случившемся Сергею Ивановичу.

В кабинете Сторожева сидел Богданов.

— Ну, вот сорвалась еще одна твоя затея. Стишки начали сочинять?

— Почему ты все валишь на меня? — пожав плечами, хладнокровно заметил Богданов. — По-твоему, выходит, будто я всему делу заводчик. Но ведь, и кроме меня, есть люди, разделяющие наши общие взгляды.

— Имеются неопровержимые доказательства и твоей вины. На улицу вышли… Докатились!

— За московских и ленинградских товарищей я не ответчик.

— А ты их осуждаешь?

— Я не привык скоропалительно решать политические вопросы.

— Где ты очень активен, а где — вразвалку. Актер ты, брат! Заглянуть бы в твое настоящее нутро.

— Оно не хуже твоего.

— По всему видно. Мы делом занимаемся, а вы делу мешаете.

— Это еще неизвестно, чье дело дельней. Это будущее покажет.

— Будущее много покажет, — задумчиво сказал Сергей Иванович. — Вот, читай. — Он передал Богданову газету. — Нет, вот эту. Это «Последние новости», издание господина Милюкова. Как он вас превозносит! Как славословит! Каков ваш успех у кадетов!

Богданов отшвырнул газету.

— Ты зачем меня звал?

— А вот зачем. Получено постановление ЦК партии, и я тебе должен сообщить его: за антиленинские выступления на непартийных собраниях будем вас из партии исключать. Ты весьма к этому склонен. Имей в виду, грехов за тобой много!

— Дальше?

— Во-вторых, ваши нелегальные собрания будем распускать.

— Милицию позовете? — насмешливо спросил Богданов.

— Зачем милицию? Членов партии позовем, рабочих. Пока все. Подробности прочитаешь в газете. Прощай.

Богданов встал, пошел к двери, обернулся, хотел что-то сказать.

— В чем дело? — спросил Сергей Иванович.

Богданов медлил.

— Послушай, Николай Николаевич, может быть, одумаешься? Может быть, совесть-то еще осталась? Может быть, оценишь все, что делается вокруг и что вами делалось? Может быть, снова станешь членом партии.

— Я и есть член партии.

Несколько мгновений он задумчиво смотрел на Сергея Ивановича.

Потом круто повернулся.

— Прощай. — И вышел.

— Пошел вниз, — определил Сергей Иванович. — Конченый человек!

Фогт, узнав, что стихотворение попало в контрольную комиссию, выругался и тут же выдумал еще один ход.

Помня о том, что собрание решило подписать просьбу к президиуму губернской конференции дать слово Богданову, Фогт помчался к Николаю Николаевичу. Часа три потели они над бумагой и сочинили довольно хлесткий документ.

— Никаких просьб, — заявил Богданов. — Мы эту штуку другим боком повернем.

— По-вер-нем? — переспросил Фогт.

— Да, повернем.

В документе содержались требования допустить на конференцию не только Богданова, но и его ближайших соратников; прекратить «травлю» и продолжать дискуссию. Все это было написано от имени коммунистов коммунхоза и других ячеек района.

— Такой бумага не подпишут! — усмехнулся Фогт.

— Дурак, ты что, читать ее собираешься? Нужно сделать так, чтобы люди подписали не читая.

— Вы большой умник.

Вслед за тем мобилизовав своих единомышленников и, разъяснив технику дела, отправил их собирать подписи.

К вечеру, за час до начала конференции, документ был в руках у Фогта. Его подписали человек пятнадцать, кое-кто из них вообще не прочитал документа, остальных кое-как уговорили.

Конференция открылась в городском театре вступительным словом Сергея Ивановича. Коммунисты любили его, как любят рабочие каждого сильного, дельного, активного и правдивого человека.

Едва Сергей Иванович кончил говорить, встал Фогт и попросил слова к порядку ведения собрания.

Сергей Иванович, восстановив в переполненном зале тишину, попросил Фогта выйти на трибуну. Немец подошел к авансцене и зычным голосом прочитал обращение троцкистов.

Поднялось что-то невообразимое. Из лож, из партера, с галерки неслись крики, свистки, топанье ног; Фогт тщетно силился перекричать бурю возмущенных голосов.

Сергей Иванович, подняв высоко над головой колокольчик, отчаянно звонил.

Наконец ему удалось утихомирить людей. Едва Фогт раскрыл рот, снова поднялся неимоверный шум. Сергей Иванович, улыбаясь, смотрел со сцены в ярко освещенный зал театра.

Фогт обернулся к нему.

Сергей Иванович пожал плечами — ничего, мол, не поделаешь.

Когда в театре стало сравнительно тихо, Фогт подошел к Сергею Ивановичу, положил перед ним документ и ушел со сцены.

— Я думаю, — сказал спокойно Сергей Иванович, — что мы пустим Богданова на конференцию. Он нам не страшен, никто его не боится, а на слова его ответ найдем.

Богданов и трое его приятелей были уже около дверей театра. Они были встречены гробовым молчанием.

Сергей Иванович предложил избрать президиум конференции. Снова поднялся Фогт и прочитал список своих людей, в том числе и Богданова.

В зале раздался смех.

Вы нам не даете говорить! — громко выкрикнул Богданов. — Вы затыкаете нам рты!

— А вы нам надоели! — крикнул кто-то с галерки. — Сколько лет с вами возимся!

— Надоело до чертиков!

— Поперек горла стали!

Напрасно звонил в колокольчик Сторожев, напрасно кричал и упрашивал — буря разразилась с новой силой.

Богданов, махнув рукой, покинул трибуну.

— Что же это такое? — задыхаясь и вытирая пот, спросил он Сергея Ивановича.

— Знаешь что, уходи. Уходи подобру-поздорову.

Богданов посмотрел на Сергея Ивановича глазами, налитыми ненавистью. Повернулся и пошел, тяжело ступая.

Понемногу волнение улеглось. Сергей Иванович хотел было приступить к выборам президиума, но на сцену поднялся Новичок.

— Товарищи, — угрюмо сказал он. — Тут читалась бумага. И вроде моя фамилия упоминалась. Прошу прочитать еще раз, я не все расслышал.

Сергей Иванович прочитал обращение троцкистов.

— Обман! — снова раздался голос Новичка в наступившей тишине. — Товарищи, я этого не подписывал. Мне про другое говорили. Мне болтали — мол, справедливость, людям, мол, надо дать слово… А этого я… Да нет, ей-богу, товарищи, я ввек…

Зал загудел.

Еще кто-то встал со своего места, тоже отказался от подписи. И еще один. И еще…

— Ладно, — сказал Сторожев. — Разберемся.

— Предлагаем выставить всех троцкистов отсюда! — крикнули из зала.

— Верно!

— Их не только отсюда — и из партии давно бы убрать!

— Голосую. — Сторожев восстановил порядок. — Кто за то, чтобы очистить конференцию от троцкистов?

Сотни рук подняли делегатские мандаты.

— Прошу опустить! Кто против? Ну, ясно — те самые, о ком идет речь.

— Ну, граждане, — выкидывайтесь, — весело сказал кто-то.

— Дышать будет легче!

Карл Фогт вышел, не глядя ни на кого. Вслед за ним ушли его единомышленники.

Сторожев окинул взглядом людей, наполнивших театр. Перед глазами его мелькали знакомые лица: вот Кузнецов, вон там землекоп с пятого участка. Рядом с ним — Антон Антонович. Слева, погруженный в глубокую задумчивость, Алексей Силыч. В ложе Карнаухов, слесари, монтеры, бетонщики…

Сергей Иванович начал говорить.

— Нам предстоит много работы. Мы заложили станцию на Свири, Магнитку, Днепрогэс. Скоро заложим с вами вагонный завод и теплоцентраль. И много еще нам предстоит заложить и построить… Тысячи рук получили работу, и недалек тот день, когда мы закроем биржу труда, недалек день, когда вообще не узнать будет нашей страны, нашего города, наших сел, нас самих… Разве мы не едины? Разве не едина и не могуча наша партия? Разве не могущественна наша страна? Кто сильней нашей семьи народов?.. Нет, никто не может остановить нас…

Глава седьмая

После разговора с Виктором Лев отправился домой. Его душила злоба. Сознание того, что Виктор уличил его в трусости, в том, что он боится какой-то паршивой бумажки, двух глупых фраз, приводило Льва в бешенство.

— Я тебе покажу! — шептал Лев, шагая прямо по лужам и разбрызгивая грязь сапогами. — Я тебя проучу!

Но как? Ответа Лев не находил. В самом деле, что он мог сделать Виктору? Бесчисленное множество планов мести приходило ему в голову, но все они были нелепы и наивны…

Уже около дома ему пришла в голову мысль о Жене.

«Виктор до сих пор любит ее, — подумал он. — Такие в своей страсти не скоро охладевают: они глубоко прячут свои вожделения. Пускай Женька опять его окрутит. А там посмотрим, что с ним делать…»

Неприятность ждала его и дома: он узнал о провале Богданова и его друзей на партийной конференции.

Расстроенный до предела, Богданов придрался из-за какого-то пустяка к Юленьке.

Они поссорились.

Юленька рассердилась и ушла из дому, заявив, что идет с «хахалем» в кино.

Богданов послал ей вслед пару крепких слов, побродил по дому, уснуть не мог и решил выпить. Он выпил одну рюмку и еще одну, опорожнил весь графин, пошел в комнату Льва, разыскал у него пиво, водку и сел за стол.

Злость, которую сдерживал Лев, прорвалась при виде Богданова.

— Ага, — рассвирепел он, — уже занялся делами? Больше тебе о чем думать?

— Садись, — прохрипел Богданов.

Лев отодвинул стакан, налитый ему.

— Люди не знают, что делать, а он пьет.

— Завтра за дело. Сегодня — гуляю.

— Завтра ты будешь пьян в стельку. Вот что… Мне это надоело. Больше я не дружу с тобой. Тебе скоро дадут по шапке, как дали из Москвы. Я не хочу наживать из-за тебя неприятности. Делай что хочешь.

Богданов внезапно протрезвел. Возможно, он просто ломал комедию; умел притворяться Николай Николаевич и играть любые роли.

— Я тебе сказал — завтра. Понимаешь? — Богданов говорил совершенно трезво. — Завтра конец. Что ты делаешь? Рассказывай!

— Лучше ты мне расскажи, как вас сегодня высекли…

— Это ничего, это бывает! Думаешь, конец? Погоди, они у нас запоют…

— Долго ждать приходится.

— Тяп-ляп ничего не сделаешь! А все-таки, хотел бы я знать, гражданин Кагардэ, кто ты такой и за коим чертом тебя принесло сюда.

— Брось. — Лев сморщился. — Довольно дурака валять.

Богданов фыркнул.

— Дока ты, ох, дока! Ну, что ты хотел сказать мне?

— На днях назначено открытие депо и закладка завода. Демонстрацию устраивают. Семичасовой рабочий день вводят, слышал?

— У нас отрицательное отношение к нему.

— Наплевать мне, как вы к этому отнесетесь. Ты мне скажи, как относишься к демонстрации ты и твои приятели?

— А тебе какое дело? Ты в нашу политику не лезь. Знай сверчок свой шесток.

— Партийный секрет? — насмешливо сказал Лев. — Как хочешь…

— Ладно, не кипятись.

— Так что же вы надумали? Может, скажешь?

Богданов отхлебнул пива и с отвращением отодвинул стакан. Похоже было, что совесть на секунду вернулась к нему: так ему вдруг захотелось встать, уйти из комнаты Льва, из этого дома, пойти в контрольную комиссию… Все это продолжалось мгновение. Однако свои планы Льву он не открыл.

Троцкисты затеяли устроить контрдемонстрацию: выступить со своими сторонниками самостоятельно. Был выбран дом с балконом на перекрестке, около которого во время демонстраций обычно создаются заторы.

— Что-нибудь придумаем, — вскользь заметил Богданов. — У них — демонстрация, мы тоже не будем хлопать ушами.

Контрдемонстрацию выдумал Фролов. Это понравилось Богданову. Однако от выступления он отказался, доверив эту честь Фролову же.

— Так-так, — ухмыльнулся Лев. — Партийные секреты, значит. Что ж, мне, как беспартийному, расспрашивать о них не совсем ловко. Да и вообще не следовало бы тебе иметь дело с беспартийным, хотя бы и сапожником. Втравил меня в это дело с типографией… Нет, все это не для меня.

Богданов ушам не верил.

— В общем, мое дело — сторона, — с кислым видом продолжал Лев. — Ничего советовать я тебе не могу. Да и оскорбили бы тебя мои советы. Я — друг. Просто друг. Но если рассуждать отвлеченно, работаешь ты гениально… Конспиратор ты великий! Выпьем за конспирацию.

Выпили. Богданов помрачнел.

— Ха! Конспирация… Дорого она стоит. А вот этого… — Богданов потер большим пальцем об указательный, — вот этого нет…

— Деньги, что ли? Достанем деньги.

Богданов резко поднялся со стула.

— Ты мне о деньгах не говори! Слышишь? Я твоих денег не возьму.

— А я и не предлагаю.

— То-то.

— Когда надо будет, сам попросишь, гражданин Богданов.

— Никогда! Никогда, слышишь! — Николай Николаевич швырнул дверью.

«Деньги!» — Лев встал и зашагал по комнате. Очень нужны были деньги. Отнятые у кассира истрачены. Апостол прислал немало, но Кудрявцев и Камнев обходились дорого.

И тут Лев вспомнил о мадам Кузнецовой.

Об ящичке с драгоценными камнями и монетами царской чеканки.

Дня за два до пуска депо Лев заглянул к Камневым. Поговорив во дворе с Николаем Ивановичем, он прошел в комнату Жени.

Она обрадовалась, прильнула к нему.

Лев сел в кресло, скучающим взглядом окинул комнату: стол, покрытый алой бархатной скатертью, бамбуковая этажерка, несколько кресел, диван. На стене, перед кроватью Жени, в дубовой овальной раме висела фотография Льва… Все это он видел сотни раз.

Окно и стеклянная дверь комнаты выходили на балкон. На стеклах застыли капли дождя.

Кутаясь в теплый платок, на постели полулежала Женя.

— Лева! Присядь ко мне и скажи: почему ты такой грустный? Ну, иди сюда!

Лев, казалось, не слышал ее.

— Я соскучилась по тебе. Ты слышишь меня?

Он качнул головой.

— Что тебе надо? — Женя вскочила и, стоя на коленях, притянула его к себе. — Что? Я знаю, я слышала — ты к Лене подбираешься. Лучше и не думай о ней. Забудь о ней, слышишь? Или я всем расскажу, кто ты… Молчишь? Я знаю — тебе только и надо мучить людей.

Она зарыла лицо в подушки, ее плечи вздрагивали.

— Ну, полно! — Лев погладил ее короткие волосы. — Нервная ты какая стала, Женька. Все вы с ума посходили.

— Ты довел! — Женя откинулась к стене. — Я не знаю тебя. Честное слово, ты меняешься на глазах. Какая шкура у тебя настоящая? Говорил ты когда-нибудь правду? Был у тебя когда-нибудь друг?

— Брось! Ты больна. Тебя лечить нужно. Что ты привязываешься ко мне? Чего тебе надо?

— Мне теплоты хочется от тебя, искренности. Я перестаю верить тебе, Лев.

— Слушай, глупая, я же люблю тебя. Не следовало бы, а люблю. Вообще-то говоря, любовь — не попутчик мне. Ты верно сказала: я злобой живу. Да, завидую вашим кротам. Опанасу завидую. Завидую, а ведь он кастрат, слизняк, какой же он к черту боец? Я знаю, готов пари держать, что Опанас мечтает завести свою аптеку. И заведет. И будет толочь разную дрянь и обдумывать свои идеи, такие же дрянные, как его порошки. Философ из аптеки!..

— Тебе не надоело глумиться над людьми? Какое ты имеешь право издеваться над ними? Кто ты такой? — Женя брезгливо посмотрела на Льва. — Зачем ты пришел к нам?

— Вы мне были нужны. Не все, кое-кто из вас.

— Кто же?

— Ну, ты, Андрей, Джонни.

— Тебе нужны?

— Идеям моим, целям.

— Идеям, целям! Слова-то какие? Какая заносчивость-то! Боже мой! А вот мы и не пошли за тобой! Отказались. Кто ты? Даже я не знаю тебя! А ведь я ближе всех к тебе! — Женя печально покачала головой. — Нет, я не знаю тебя.

— Не знаешь? Хочешь, я расскажу о своей жизни?

— Ты опять хочешь мучить меня? — Губы Жени дрогнули.

— Да нет. Я хочу скинуть с себя все мои тридцать три шкуры. — Лев ерошил волосы, глаза его замерли на одной точке.

— О чем ты задумался? — спросила наконец Женя. — Ну, рассказывай.

— Ах, да, рассказывать? О чем рассказывать? Ах, о шкурах? Нет, Женя, знаешь, подождем. После.

— Нужны еще?

— Не то, не то…

Женя хрустнула пальцами.

Лев вздрогнул.

Она потянулась к нему, положила голову к нему на грудь.

— Лева! Оставь мне ребенка. Милый, оставь!

Румяная от смущения, она откинулась от него. Ее глаза смотрели ласково и просительно.

Лев не слушал ее.

— Лева, как это должно быть хорошо! Это же лучшее, что есть у нас, — маленькая жизнь, которую надо растить. Я буду жить им. Лева, ты слушаешь меня?

Лев встал, подошел к окну и приложил лоб к стеклу. Потом обернулся и насмешливо спросил:

— Крепко ты любишь меня?

Она, увлеченная своими думами, не услышала насмешки в его голосе и кивнула.

— Знаю, что любишь, — издеваясь, сказал Лев. — И за что любишь, знаю. Хочешь, скажу? Ты полчаса тому назад прогнать меня собиралась! Да ведь не прогонишь. Ты ведь и любишь-то меня за то, что я не похож на ваших хлюпиков. Ты бы рот разинула, если бы я выложил все, что держу в голове.

Он вдруг замолчал, сел в кресло и застонал:

— Как давят эти мысли, эти шкуры! Понимаешь, Женя, тяжело! — Он схватил ее за руку. — Почему я не бухгалтер? Почему я не аптекарь вроде Опанаса? Ты знаешь, — порывисто заговорил Лев; он как будто спешил все сказать ей, — мне иной раз хочется уйти к черту, к дьяволу, куда-нибудь в лес, хочется, как андреевскому Савве, сесть голому на голую землю, на лысую гору и оттуда плевать на людей. И ты такая же, как все! Ребенка тебе нужно. У-у, чертово племя! Ты наседка. Тебе бы только высидеть птенца, видеть, как он копошится, пищит, мочится, — и больше ничего тебе не надо. Нет, погоди, ты еще мне нужна, ты еще мне нужна! — крикнул он. — И если хочешь ребенка, сватай другого. Хочешь, я тебе Виктора приспособлю? Юноша здоровый, стихи пишет, романы сочиняет! Пролетарские, что ни на есть современные… Ну, хочешь, что ли? Какой я отец? Дегенерат, как ты определила, ногами вперед родился. А ну вас…

Побледневшая Женя со слезами на щеках слушала несвязную, полубредовую речь.

— Уходи! — сквозь слезы процедила она. — Уходи! Подлец!

— Ты говоришь, у меня не было друга. Был друг — Виктор, закадычный друг. Мы с ним одним одеялом накрывались, на одной подушке спали, и мысли у нас были одинаковые. А потом он одну мою шкуру снял, увидел под ней что-то и вот теперь плюет мне в глаза, щенок. Слышишь, он мешает мне, этот индюк. Он плюет мне в лицо! А ведь я его любил… Мне его надо проучить. Хочешь, сделку с тобой заключим, а?

— Виктора я тебе не дам. И Лены не дам. Теперь я поняла, почему ты к ней подбираешься. Я сначала ревновала, а теперь я знаю… Не дам их! Слышишь?

— А-а, черт…

Лев поднялся, взял фуражку.

— Не хочешь, не надо. Прощай!

Женя загородила дверь, прижалась к Льву и тихо заплакала.

— Не уходи, — шептала она, — не надо, не сердись… поцелуй меня. Ну, иди, сядь!

Она снова увела его к столу, села к нему на колени, стала шептать на ухо ласковые слова, целовать глаза и лоб.

— Расскажи мне что-нибудь!

Лев молчал.

— А знаешь, — сказал он после долгой паузы, — ведь я давно хочу поговорить с тобой. Понимаешь, совершенно необходимо, чтобы Виктор… Ну, одним словом, он мне мешает.

— Не понимаю.

— Не спорь. Мне надо его проучить, иначе все пойдет к черту, весь план.

— Какой план?

— Насчет плана рано еще; я скажу, я не скрою от тебя ничего, но сейчас не расспрашивай. Не расспрашивай, а помоги мне.

— Чем же? — спросила Женя. — Я жду.

— Виктор, видишь ли, недавно сказал, что ты очень нравишься ему. Так вот мне и надо… — Лев нагнулся к ней. — Мне нужно, чтобы он влюбился в тебя. Как следует влюбился.

— Нет. Витя любит Лену. У них все хорошо. Это замечательная пара.

— А-а, ты все о своем. Ограниченный ты человек, Евгения, не знал я этого. Впрочем, погоди, ну и влюбится — эка беда! Но мне надо расстроить это тихое его счастье. Оно ему силу дает, уверенность, вот именно, уверенность. А мне нужно, чтобы он сейчас был не в себе, чтобы ему не до меня было, чтобы он нервничал, понимаешь? У нервных легче выигрывать…

— Нет. Я не хочу.

— Может, устроим обмен?

— Опять сделку? — насторожилась Женя.

— Ты сейчас насчет ребенка сказала. Хорошо. Может, я его тоже хочу, а? Может, хочу, но не верю тебе. Ведь и ты не веришь мне, не хочешь помочь мне. Почему я должен верить и помогать тебе?

Женя молчала. За окном шуршал дождь и шумели деревья.

— Так вот я и говорю, ты слышишь? Надо отвлечь Виктора. Ну, что тебе стоит? Я ведь верю тебе, ты хочешь мне помочь. Нет, нет, не бойся, я ему не сделаю ничего дурного. Не сделаю, слышишь? Но это нужно. Тогда, понимаешь, тогда я приду к тебе, тогда я возьму тебя к себе и скажу… — Он поцеловал ее. — Что же ты молчишь?

Женя хотела что-то сказать, тут постучали в дверь.

— Кто?

— Это я, Евгения Николаевна, Сергей Сергеевич.

— Сию минуту. — Женя поправила волосы, подушки, покрывала… — Входите.

Дверь приоткрылась. Появился Зеленецкий.

— Простите столь позднее вторжение, — произнес он необыкновенно ласковым и почтительным голосом. — Я сидел с Николаем Ивановичем, узнал, что здесь Лев Никитич, и решил… Чрезвычайные обстоятельства.

— Вы чем-то расстроены, Сергей Сергеевич? — без особенного интереса спросила Женя.

— Помилуйте, — возмущенно сказал вдруг Зеленецкий. — Я не понимаю, что здесь происходит. Я не могу работать. Грохот, треск, вопли! Это Верхнереченск? Тут пилят, там стучат, здесь лязгает железо…

Усевшись в кресло, Зеленецкий рассказал о последнем своем разговоре с редактором. По совету Льва Сергей Сергеевич сделал попытку вернуться в редакцию.

— «Я, говорит, вас печатать не буду», — обращаясь к Жене, говорил Зеленецкий: — Я его спрашиваю: «Предпочитаете мальчишек?» А он мне в ответ: «Да-с, мальчишек. Не такие, говорит, специалисты, как вы, но пишут по-русски». Понимаете, по-русски! «Простите, говорю, а на каком же языке пишу я?» Знаете, что он мне ответил? Он мне сказал, что я пишу на чужом языке! А? Как вам это нравится? На чужом, хо-хо!

— Он не дурак, — холодно заметил Лев. — Я давно советовал вам быть осторожнее.

— Уезжаю в Москву. — Зеленецкий строил разговор так, как будто в комнате была только Женя. — Надеюсь, уж там не посмеют стучать и лязгать. Москва! Боже мой! Тихие переулки! Арбат! Уж в Москве-то им не удастся нарушить покой веков.

— И скоро уезжаете? — спросила Женя.

— На днях. Помните, Женя, я обещал вам разузнать о семье Хованей? Так вот узнал. Все узнал.

— Это вы обещали мне, — снова дал знать о себе Лев. — Но теперь это мне ни к чему.

— Ах, вот как? Впрочем, как угодно! Но установлено точно: Ховань — Рюриковичи. Совершенно определенно.

— Позвольте, вы же недавно утверждали обратное.

— Ошибся. Признаюсь, что делать, — человек есмь. Нет, нет, на этот раз окончательно — Рюрикович. Но вы знаете, это-то меня и угнетает. Этот Рюрикович поразил меня. Я просто не ожидал. Я его учитель, можно сказать, наставник — и вдруг…

— Что такое? — встревожилась Женя.

— Представьте, совершенно необъяснимый случай. Знаете, даже неловко говорить. Косвенно задет и я… На днях приходит ко мне. Сумрачный. Строгий. Я, конечно, радуюсь: любил, признаюсь, любил, воспитывал. Утешаю, вливаю бодрость, он, знаете, усмехается. Я думаю, что-то не так, не повезло, вероятно, со стихами. Э-э, стихи его, надо сказать, э-э… Стихи не блещут, я говорил всегда. Рассказы, да, рассказы, все-таки… Я ведь строг, очень строг. Но стихи, гм… дрянненькие стишки… Хорошо… Перевожу разговор на другую тему, показываю свою книгу, читаю отрывки. И представьте! «Сергей Сергеевич, — сказал он, — мои стихи были чушь и дрянь. Ваша книга, если она вся такая, — вредная гадость и бред. Лучше бы вам ее выкинуть в яму». Нет, вы что-нибудь понимаете? — Зеленецкий снова обращался к Жене.

Лев хихикал.

— И это ученики! Это мой ученик! — грустно восклицал Сергей Сергеевич. — Таков его печальный конец!

— Ваш будет еще печальнее, — сказал Лев, мстя Зеленецкому за явное игнорирование его присутствия. — Скверно вы кончите, господин эсер.

Зеленецкий пропустил эту реплику мимо ушей. Посидев еще несколько минут, он стал прощаться.

Было около двенадцати. У Камневых Лев оставаться не хотел — выдумал какое-то спешное дело и ушел сразу после Зеленецкого.

Женя, оставшись одна, долго и горько плакала. И уснула с мыслью: она не поступится ни своей совестью, ни ребенком, — хотя бы это грозило разрывом со Львом.

Антон Антонович Богатов зашел в мастерскую к Льву. Лев только что вернулся из губплана — он решил уйти с работы и передать проблему «каучуконосов» своему помощнику.

В губплане его уговаривали остаться, начальству Лев нравился; нравился его ум, резкие выступления против «оппортунистов», смелые проекты. Но Лев сослался на болезнь, показал удостоверение врача и распрощался со службой.

В удостоверении, которое ему было выдано, начальство написало много хвалебных слов по поводу талантов Льва.

Когда Антон Антонович вошел в мастерскую, Лев, посмеиваясь, читал эту бумажку.

Еще в дверях Антон Антонович начал, по обыкновению, с ругани.

— Это что же такое, туды-т твою душу? Пять лет галоши носились как миленькие, а тут на тебе — расползлись! Да ведь это же обман нашего брата! Это почему же делают такое дерьмо, прости господи! У меня до революции галоши по десяти лет носились и ничего им не делалось. А тут пять годов! Ты скажи, почему?

Лев взял галоши, покачал головой.

— Нельзя чинить. Такая уж резина.

Антон Антонович снова начал костить на чем свет стоит «обманщиков рабочего класса».

Лев повертел в руках галоши и заявил Антону Антоновичу, что лишь из уважения к нему он починит эту рванину и сам принесет их, — давно-де не был в гостях у хороших людей. Тут же Лев осмотрел сапоги Антона Антоновича и пообещал сделать к ним резиновые подошвы.

— Будешь, старик, на ходу качаться, как на рессорах!

— О! — удивился Антон Антонович. — Поди, оберешь?

— Со своих драть не полагается. Это вот с нэпманов — почему бы и не драть, раз им разрешают драть с рабочих.

Антон Антонович фыркнул, но ничего не сказал.

Когда Митя починил галоши, Лев пошел к Богатову.

Антон Антонович жил недалеко от завода, в одинокой избушке с подслеповатыми окнами. Семья помещалась в единственной мрачной, полутемной комнате. Половину ее занимала преогромнейшая кровать. На ней спали ребята. Сам он с молчаливой старухой спал на печи, в кухне.

Лев застал Антона Антоновича дома.

Тот только что пришел с завода, стоял перед тазом, усталый и грязный, умывался и ворчал на жену. Старик требовал, чтобы она лила ему воду на шею. Она лила то много, то мало.

Антон Антонович злился, а жена, привыкшая к его ворчанию и крикам, помалкивала.

Лев поставил галоши на стул.

Антон Антонович от неожиданности вскрикнул:

— Ой ли! Мои ли? Или подменил? Я те подменю! Мои пять годов носились, дольше им носки и не требуется!

— Твои, твои! — успокоил Лев. — Держи. А ты же вчера говорил, что им десять годов носиться надо?

— Мало ли чего я вчера говорил, — сказал Антон Антонович. — Я не помню, что я вчера говорил! А ну, мать, ставь самовар, угостим дорогого гостя пустым чаем да хлебом с солью. Рабочая жисть! Пролетарии всех стран и так и далее! Петька, — крикнул он, — сходи за водкой!

С постели встал мрачноватый парнишка лет тринадцати.

— Не пойду! — сказал он угрюмо.

— Я те, щенок, не пойду! Враз пойдешь.

— А вот не пойду.

— Видел? — обратился Антон Антонович к Льву. — Растут охломоны! В меня, подлец, я тоже сурьезный был в его годы. А там еще Андрюшка спит, тот помоложе. А еще Васька есть, из Москвы на побывку приехал. А тут еще трое придут разом! Съели меня дочиста!

— Н-да, трудно, — сказал Лев. — Семейный ты, тяжко тебе.

— А то не тяжко? Говорю, съели! Ты чего стоишь? — крикнул Антон Антонович сыну. — Я кому сказал — за водкой.

— Не пойду! — пробасил Петька.

— Ах, ты! Где у меня ремень?

— Я те трону! Я Ваську разбужу, он те тронет!..

— Ишь какие растут! — засмеялся Антон Антонович. — Вот так власть: сын на отца орет. А в общем, у меня сын смирный, у меня сын работящий, в меня сын! — Антон Антонович подкрутил усы. — Ну, я сам за водкой сбегаю, раз сын услужить не хочет.

— Я схожу, — сказала жена.

Антон Антонович полез было в карман, но Лев опередил его и достал деньги.

— Нет, нет, Антон Антонович, уж ты меня прости!

— Нет, уж ты меня прости!

— Я прошу!..

— А, леший с тобой!

«Что это он больно добрый? — подумал Антон Антонович. — Что это он мне угождает, сукин сын? Про нэпманов болтал. Лобастый какой! С такими лобастыми только держись!»

Заговорили о погоде, о ценах.

Через четверть часа вернулась жена.

— Нет водки, — сказала она.

— Как так — нет?

— Вся. Я пойду на Рыночную, — прибавила она. — Может быть, там есть.

Старик опять разразился руганью, крыл кого-то за то, что нет водки, когда рабочему человеку охота выпить, что галоши носятся только пять лет, что заработки плохие, что квартира темная, а дерут за нее невесть сколько.

На кровати с подушки приподнялась голова.

— Отец, а отец!

— Ну!

— Замолчи. Глупости порешь!

Старик мгновенно замолк.

— Видал, какие пошли? — прошептал он Льву. — Все в меня! Рабочая кость, право слово, рабочая. Каждым подавишься.

— Вот черт старый, развезло его! — сказали с кровати.

— Они с Семеном Новичком пили, я видел, — добавил другой голос.

Только сейчас Лев заметил, что Антон Антонович не совсем трезв.

— Он видел, а? Скажи пожалуйста, углядел! На ваши я деньги пью или на свои? А? — возопил Антон Антонович. — Я вас холил, я вас в люди вывел, а вы же на меня же!..

— Ежели ты будешь орать, я нынче же уеду, — сказали на кровати. — Ей-богу, уеду!

— Ну, ну, ишь ты какой сердитый! Стало быть, так, — обратился Антон Антонович к Льву. — Я его три года не видел. Ну, момент подошел, я и выпил! На радостях, скажи ты! Меня и разобрало! Па-а-теха!

Вернулась жена Антона Антоновича с водкой. На столе появились самовар, хлеб, селедка, обломанные вилки.

— Я ее в жисть не люблю, водку-то, лопать! — рассказывал Антон Антонович. — Это я на радостях. Святая икона! Опять же депу пускают, и друг мой Сенька Новичок, такая у него фамилия, — работать пойдет. Вот и выпили.

— Он, верно, непьющий у меня, — гордо сказала жена. — Кричать только любит. Мы к этому привыкли, а чужим — смехота.

— Плохо живет пролетариат! — Лев покачал головой.

— Хуже нельзя. Жмут кругом!

— Недовольны?

— Страсть! Ишь ты что выдумали! Водки нет!

— Другие лучше тебя живут?

— Всяко! — буркнул Антон Антонович.

— Слышь-ка, — сказал Лев, — троцкисты-то разгулялись! За вас, за рабочих стоят. Говорят, мужичка бы поприжать. А то мужичок, мол, больно много власти над рабочим классом забрал. Или брешут?

— Брешут! — ответил Антон Антонович, громко хлебая чай.

— Ясно, брешут, — сказали с кровати. — Я слыхал, троцкисты против семичасового рабочего дня.

— Н-но? — удивился Антон Антонович, словно это было новостью для него. — Против? Ах, ты!..

Потом, словно вспомнив о чем-то, он начал ругать мастера, который мешает ударной бригаде, не дает спецодежды и кипяченой воды.

— А вы бы его в тачку! — Лев добродушно рассмеялся.

— Погоди! Чего это ты плетешь? Чтой-то у тебя слова какие-то такие…

— Какие слова? Я по простоте.

— Постой, постой! Да ты… ах ты, растак твою так! — Антон Антонович поднялся, потом опять сел, вытер со лба пот, расстегнул ворот. — Ну, и дурак ты! Да кто у нас мастером-то, ты знаешь? Ванюшка Назаров. Я ему в пятом году патроны на баррикаду носил. Он уже в те поры в партии состоял. Это, брат, свой до костей парень.

Дверь открылась, и на пороге появился толстый, улыбающийся во весь рот человек.

— А, именинник! — закричал Антон Антонович. — Сеня! Дружок! Вот он — Новичок, такая у него фамилия. Пьяный?

— Не-ет, протрезвел! Не век же!

— А вот будешь опять пьяный! — Антон Антонович потряс перед носом Семена бутылкой.

— Не хочу. — Семен отстранил его. — Ну тебя к бесу! У меня и то сердце шмыгает, как мышь в мышеловке.

— С собрания?

— Угу! — сказал Новичок и раскрыл табакерку.

— Дай нюхну!

Друзья нюхнули и долго раскатисто чихали, вытирая слезы, снова чихали, что-то силились сказать друг-другу и не могли.

— Расчихались! — заметили с кровати.

Чиханье прекратилось.

— Ну что, объявили?

— Так и так, депо, дескать, открываем. А рядом закладывают завод. Сергей Иванович у нас был, все объяснил.

— У него брат, — заметил Лев, — в Польше скрывается.

Антон Антонович и Семен угрюмо посмотрели на Льва.

На кровати завозились, к столу подошел молодой паренек в толстовке.

— А вы кто такой будете? — спросил он Льва.

— Сапожник!

— Чудной сапожник! — вставил Новичок.

— Все про власть плетет, в тачку мастера, дескать! — Антон Антонович пожал плечами.

— Шли бы вы, пока целы! — предложил парень. — И не приходите сюда больше.

— Это что ж, так ты гостей принимаешь? — обиделся Лев, обращаясь к Антону Антоновичу.

— Чудной ты гость! Плетешь, а чего — только ты знаешь.

— Он думал, тут дураки живут! — заметили с кровати.

— Прощайте! — Парень подал Льву фуражку.

— За галоши деньги плати! — напомнил Лев.

Антон Антонович вынул полтинник и швырнул Льву. Тот вышел.

— Слышь, мастер, а как же насчет резинового хода? — крикнул Антон Антонович вслед ему.

— Поди ты знаешь куда! — огрызнулся Лев.

— Птица! — презрительно бросил Новичок.

— Попадется когда-нибудь батька за свой язык! Факт! — сказали с кровати.

— Учи меня! — смущенно буркнул Антон Антонович.

Никола Опанас сначала вел счет деньгам, занимаемым у Льва. Потом бумажку с записью долга потерял и лишь изредка с тоской вспоминал, что долговая сумма растет.

Он сам не знал, куда исчезают деньги. Жалованья не хватало на еду и конфеты, а в последнее время он полюбил картежную игру и выпивку.

Почти каждый вечер он шел к заведующему аптекой, там собирались знакомые хозяина дома.

Начиналась игра, прислуга шла в лавочку за водкой и закуской…

Никола проигрывал. И чем больше проигрывал, тем сильней росло желание выиграть, тем азартней он играл.

К аптекарю заходил Фролов — этому всегда везло. Опанас проигрывал ему большие деньги, платить было нечем.

А Фролов и не требовал немедленной расплаты. Он просил лишь «черкнуть для памяти записочку».

Опанас делал это с великой охотой, надеясь, что Фролов в пьяном виде потеряет «записочки», а там ищи-свищи. Они даже подружились, вместе уходили от аптекаря к женщинам, вместе возвращались под утро домой, часто бывали друг у друга.

Иногда Опанас начинал понимать, куда ведет скользкая дорожка, гнал от себя Фролова; тот утешал приятеля, кричал о том, что «идеалы восторжествуют», что «свободному человеку в этом мире есть только один исход — туман алкоголя», а «совесть надо привязать на веревочку».

Опанас пил, играл, и брал, и брал без конца деньги взаймы, брал у кого попало, выпрашивал рубли, трешницы, клялся отдать, подписывал какие-то бумажки…

Однажды он зашел к Льву.

— Лева, прости, но, знаешь, честное слово, совершенно необходимо…

— Сколько?

— Пятьдесят рублей… Карточный долг, Лева, сам понимаешь…

— Не дам денег, пока не отдашь долг.

— Лева!

— Ты мне должен полторы тысячи рублей…

Опанас отшатнулся от Льва и стоял, тупо раскрыв рот.

Лев вынул из стола пачку бумаг — это были «записочки», выданные Опанасом Фролову.

— Мой друг Толя передал твои долговые обязательства мне. Я оплатил их наличными. Он потерял надежду получить с тебя деньги и доверил это сделать мне.

— Сволочь!

— Кто?

— Анатолий.

— Скажи пожалуйста, скотина! Ему деньги давали взаймы, а он еще ругается.

— Сколько, ты говоришь, за мной?

— Полторы тысячи с чем-то.

— Что же мне делать?

— Платить. Умел брать, умей и отдавать.

Опанас тяжело опустился на стул.

— Вообще, про тебя странные слухи ходят, Никола. С бабами путаешься…

— Враки.

— Какое враки! Бухгалтер Ерофеев — пьяница и болтун. Он в одном месте тебя наизнанку вывернул.

Бледный нос Опанаса покраснел.

— Слушай, Никола, деньги я подожду. Только говорю по-дружески: уходи ты из городской аптеки, пока тебя оттуда не вытурили. А это будет очень скоро.

Опанас молчал.

— Такое дело пришьют — живого места от тебя не останется. Меняй службу. Хочешь, помогу?

— Помоги.

— Иди в аптеку химзавода. Там аптекаря посадили, он шпионом, говорят, оказался. Иди на его место.

— Тоже шпионом быть? — смело сказал Опанас.

Лев скривил рот в усмешку.

— Какой из тебя шпион? Помнишь, что о тебе Одноглазый говорил? Ты ни холоден, ни горяч. О, если бы ты был холоден или горяч! То-то и оно. Просто будешь рассказывать мне кое-что о том, над чем работают химики завода.

— Так-так…

— Отличное место. Каждые полгода буду рвать твои записочки на пятьсот рублей. Полтора года, и ты чист.

— Значит, нанимаешь меня за полторы тысячи? Не дешево ли?

— Для тебя — самая высокая ставка. Да брось ты говорить глупости, Никола, черт знает что болтаешь. Выдумал тоже — шпион. Что я, вербовщик? Пошел ты к дьяволу!

— Между прочим, Лев, я понимаю сам, что из городской аптеки мне надо уходить. Присматриваться ко мне начали. Что ни день, то придирки, выговоры… Да ведь и есть за что…

— Пьешь?

Опанас мотнул головой.

— Ладно, пойду в аптеку химзавода. А устроишь это ты, так, Лев? — Опанас помолчал, поглядел искоса на Льва и сказал: — Послушай, Лев, а если я пойду сейчас кое-куда и все о тебе расскажу?

— И это я предвидел. Уж по одному тому заключаю, что ты не пойдешь. Ты бы не сказал мне об этом, а просто пошел. Кроме того — «записочки» твои не у меня. Они в надежных руках. Случись что-нибудь со мной — «записочки» будут предъявлены тебе. Впрочем, «записочки» — ерунда. Я тебя утоплю, Опанас. Сам. За «Круг», за Одноглазого… И твоих всех щенят утоплю. Всех до одного. Видишь, я — начистоту. Помнишь, я говорил о «веревочке». Веревочкой, мол, всех связать. Вот она, «веревочка»… Поди, разруби ее. А, да ну тебя… — Лев нехорошо выругался. — Тоже идейный! Послушай, все это ересь. Я тебе скажу прямо: нужен ты, мне на заводе, как прошлогодний снег. А все-таки… мало ли что…

— Я тебе верю. — Опанас подошел к Льву и подал ему руку. — Что тут скрывать, Лев, я… у тебя… во мне одна мысль — свалить их к черту!

— Вот и правильно, вот и сказал! Никола, милый, да ты герой. Я думал — раскис парень, в водке на клочья расползся. За одно это слово вот что делаю! — Лев вынул из кармана какие-то бумажки и порвал их на мелкие клочки.

Опанас повеселел.

— Но неужели, неужели есть еще надежда? На что? На кого? Неужто может быть по-твоему? Скажи, что делать, куда идти?..

— И вот эти рву. — Лев вынул еще какие-то бумажки, порвал их. — Знай наших, как сказал бы мой дед. Что делать? Научу. Никола, милый, научу, дай время. А сейчас… сейчас нанимайся в аптеку. И жди. Все будет в свое время. Понимаешь, в свое время. Приду и скажу. На деньги. Да бери, бери, дубина. Потом отдашь!

Опанас, часто шмыгая носом, тряс руку Льва, что-то порывался сказать.

— Ну, иди. Вот и опять мы друзья, вот снова поладили.

Уже около двери Лев сдавленным голосом сказал:

— Тонуть один, Никола, я не собираюсь. Всех с собой на самое дно. Понятно?

Опанас снова тряс руку Льва и лепетал что-то невнятное. Когда он исчез за дверью, Лев прошел на кухню и тщательно вымыл руки.

Ко дню официального пуска депо рабочие решили отремонтировать состав пассажирских вагонов.

Вагоны были уже готовы и окрашены. Оставалось вывести их из депо к территории будущего вагонного завода: там на следующий день вечером должен был состояться митинг.

Утром в день торжества Сергей Иванович и Карнаухов приехали в депо.

— Ну, выбирай новый вагон и езжай, — шутливо заметил Сергей Иванович.

Он был в превосходном настроении.

В Москве одобрили его идею о строительстве деревообделочного комбината. Сторожев только что сообщил эту новость Карнаухову, и тот опечалился: все это будут делать без него.

— А может, мне подождать? — Он просительно смотрел на Сергея Ивановича. — В самом деле, а? Ну, через годик поеду, какая разница, а?

Сергей Иванович пыхтел трубочкой и не отвечал. Расставаться с Карнауховым было жаль, но… но парню надо учиться, непременно надо.

— Нет, милый, нечего отвиливать. Кати в Москву.

— И поэт поедет. И жена его. И Ольга. Ольга-то какой молодец, а? Правда, Сергей Иванович?

— Хорошая девка! Не дураку ли досталась?.. Ну, ну, я шучу…

— А кто этот седой? Вчера к тебе приехал. В форме…

— Старый знакомый. Я тебе о нем рассказывал. Ленька. Он у моего брата в батраках ходил, у Петра. А теперь пограничник. В Белоруссии служит.

— Ах, тот самый, которого твой брат чуть не убил?

— Он самый. Парень спит и видит, как бы братца моего встретить. Да и я бы не прочь его увидеть! В печенках у меня братец сидит. Ленька на побывке был в Двориках. Жену с сыном к себе взял…

— Скоро и мы тронем.

— Весело вам будет — компания-то какая! — Сергей Иванович вздохнул.

— А помнишь, — сказал вдруг Карнаухов, — я тебе об одном учителе говорил. Компанеец его фамилия.

— Помню. Что с ним? Прижился на Украине?

— Письмо мне прислал. Смеялся я до упаду. Покажу сегодня. В общем, пришелся ко двору.

— Прочно?

— «Врос в хохлацкую землю» — пишет. Потешный старик!

Заметив Семена Новичка, Сергей Иванович окликнул его.

— Ну, как дела?

— Помаленьку, Сергей Иванович. Здравствуйте! Вот обмоем вагоны, и пожалуйста — принимайте наш подарок Советской стране.

— Пойдем посмотрим, как вагоны внутри отделаны. Имей в виду, в одном из них самолично секретарь всего губернского комсомола в Москву поедет…

Новичок, Сергей Иванович и Карнаухов вошли в вагон.

— Добро! — сказал Сергей Иванович. — Угодили комсомольскому вожаку.

— Осторожней, — предупредил их Новичок, — краска еще свежая.

Демонстрация должна была начаться после окончания занятий в школах и учреждениях и закончиться митингом на территории будущего завода.

Там спешно готовили электрическое освещение, украшали входы еловыми ветками и лозунгами.

Ночью губком комсомола предполагал устроить факельное шествие по городу, карнавал и игры на площади.

В честь праздника кооперация решила открыть ярмарку. С утра из сел и деревень в город съезжались крестьяне.

Около десяти часов утра на рынке началась паника.

Причиной паники было объявление, которое дня два тому назад Петрович набрал по заказу Льва. Сделано оно было так:

Слово «мобилизация» Петрович набрал большими деревянными, специально для этого случая вырезанными буквами.

Приехавшим на ярмарку крестьянам прежде всего бросилось в глаза это тревожное слово. Оно повторялось два раза. Остальных слов, напечатанных мелкими буквами, почти никто не читал.

Немедленно, как только слух о «мобилизации» разнесся по ярмарочной площади, сотни подвод загрохотали по булыжнику — мужики бросились домой. Цены на хлеб, муку и мясо поднялись вдвое. Спекулянты встречали крестьян у застав, тянули их к заборам… Мужики за бесценок продавали привезенные продукты.

Затем весть о «мобилизации» облетела постройки и учреждения. Сергей Иванович отправил на завод всех работников губкома и райкомов. Паника была скоро ликвидирована.

В учреждении, ведавшем выдачей всякого рода разрешений на рекламу, внимательно изучали продукцию Петровича. Сей старичок, служивший Борису Викторовичу Савинкову, и патриарху Тихону, и бог весть кому еще, аккуратно поставил в конце объявления номер гублита и указал какой-то отдаленнейший город.

В тот же день Сергей Иванович говорил по телефону с Алексеем Силычем.

— Хитрая механика, Силыч, а? И цирк, говоришь, никакой к нам не приезжал? Странно! Чертовски странно! Послушай, Алексей Силыч, нет ли у наших троцкистов своей скоропечатни? Что-то мне показалось, будто эта бумажка и та, ну, платформа набраны одинаковым шрифтом. Тебе тоже? Хорошо. Будь здоров!

Вслед за тем он вызвал Богданова и в присутствии председателя контрольной комиссии спросил его, правда ли, что он готовит контрдемонстрацию и свое выступление.

— Клевета! — Было страшно смотреть на перекосившееся лицо Богданова. — Донос! Дайте мне этого подлеца, я разобью ему морду!

— Значит, выступать не будешь?

— Нет.

— Честное слово?

— Честное слово.

— Можешь идти.

Как обычно, в четыре часа почтальон принес в мастерскую газеты. Лев принялся сначала за центральные.

На второй странице одной из газет была напечатана большая статья Николая Ивановича о топливных ресурсах Верхнереченска. Статья называлась «Оптимизм вприпрыжку». В ней Камнев яростно оспаривал выводы бригады, которая вела разведки торфа, доказывал, что запасы торфа преувеличены во много раз и что теплоцентраль обречена на консервацию через пять-шесть лет.

Автор предостерегал от поспешных выводов, настаивал на необходимости повременить с постройкой теплоцентрали, глубже изучить топливные ресурсы и предупреждал, что на это понадобится некоторая затрата времени.

— Молодец! — сказал Лев. — Удружил!

Просмотрев центральные газеты, он взял «Верхнереченские известия». Вся третья страница была посвящена деятельности учителя Петра Баранова в селе Карачаиха. В статье рассказывалось о том, как Петр Баранов, сын кулака-антоновца, пытался организовать из кулацких сынков контрреволюционную группу. Комсомол в селе, где учительствовал Баранов, работал слабо. Использовав это обстоятельство, учитель сумел привлечь кое-кого из середняцкой молодежи.

Группа Баранова превратилась в шайку бандитов…

Организатор, то есть Баранов, разоблаченный селькором районной газеты, скрылся. Участники его шайки арестованы и сознались в преступлениях.

«Сволочь! — злобно подумал Лев. — Еще обо мне сболтнет, сука! Не сумел спрятать концы в воду! А-а, ч-черт!»

Не успел Лев успокоиться, как дверь открылась и в мастерскую, воровато озираясь по сторонам, вошел Николай Иванович и запер за собой дверь.

— Неприятность, Лев Никитыч! — Голос его дрожал и срывался. — Боже мой, не знаю, что и делать! Руки трясутся, голова болит. Приехала бригада ЦКК. Сидят над моим балансом. Боюсь, докопаются до всего. Очень опытные люди, и ни одного нашего. Ходил домой за материалом — и вот… к вам… Посоветуйте… Боюсь!

— Чего? — резко спросил Лев.

— Арестуют.

— Арестуют — молчите. Ошибка, неверный расчет — вот и все. Улик нет?

— Избави бог. Только баланс.

— Выкручивайтесь. Помогу, не забуду. Но обо мне… Вы понимаете? Со дна морского достану!

— Да что вы, Лев Никитыч!

— Предупреждаю на всякий случай. Держите язык за зубами. Выручу быстро.

— Моим помогите, если…

— Что за вопрос! Зять я вам или нет?

— Лев Никитыч! — Камнев еле говорил, рыдания душили его. — Неужели возьмут? Ведь я…

— Надейтесь и мужайтесь. Одно могу сказать: за вами — тысячи.

— Спасибо, Лев Никитыч! Господи, неужели? Я побегу. Там ждут. Как снег на голову.

— Успокойтесь. Возьмите себя в руки! — зашипел Лев. — Если вас увидят таким — посадят без проволочки.

Камнев ушел.

«Старая развалина! А-а, еще не все пропало! Еще Богданов есть. Тот покрепче! Веселей, Лев Никитыч!»

Лев вышел из мастерской и направился к площади, откуда должны были двинуться демонстранты.

В четыре часа на центральной улице Верхнереченска загрохотали барабаны. Это был сигнал к началу праздника.

Оркестры рявкнули еще в трех местах, и из учреждений к сборным пунктам потянулись колонны. С вокзального холма спускались в город железнодорожники.

По пути к ним присоединились рабочие «Светлотруда».

Через час улицы были заполнены демонстрантами, флагами, транспарантами и знаменами. Слышался глухой шум, говор, где-то пели. На солнце блестела медь оркестров.

С Рыночной улицы прошел отряд женщин с повязками Красного Креста на рукавах и большими зелеными сумками через плечо.

Расчищая путь, проехали конные милиционеры. Раздались аплодисменты, крики. Оркестры заиграли «Интернационал»: из-за поворота показалась колонна вооруженных людей — шел батальон лесорубов.

Они шли с винтовками. Пальто, пиджаки были подпоясаны ремнями. Плечистые, бородатые лесорубы громко топали тяжелыми сапогами. Лица их были суровы и даже надменны, все крепко держали винтовки и старались идти в ногу.

Когда батальон прошел, снова посыпались шутки, смех. Флейта принялась выводить «Камаринского», две женщины, окруженные плотным кольцом любопытных, плясали, стараясь превзойти друг друга в ловкости и неутомимости.

Но вот на площади раздались резкие медные крики, похожие на гоготанье гусей: фанфары возвещали о начале шествия.

Начальники колонн засуетились, послышалась команда, на мгновение все затихло, потом грянул оркестр, по улице пронесся окруженный десятком конников начальник милиции, штыки рабочего батальона колыхнулись, поднялись знамена — демонстранты направились к центру города.

На трибуне около горсовета Сергей Иванович, председатель губисполкома, Иван Карнаухов, несколько военных и штатских ждали головную колонну.

Вдруг где-то поблизости раздался треск, похожий на пулеметную стрельбу. Треск этот усилился, на углу шарахнулись в стороны прохожие, и мимо трибуны промчался отряд призывников-мотоциклистов.

Сзади на своем «сборном А» ехал Джонни. Он сдернул с головы кожаный шлем, крутил им, его белесые волосы рвал ветер. Через минуту от мотоциклистов остался убегающий треск и запах горючего.

Сергей Иванович улыбнулся и что-то сказал Алексею Силычу, стоявшему рядом с ним.

За углом раздался грохот оркестра и строго блеснули штыки рабочего батальона.

Все стоявшие на трибуне подтянулись. Сергей Иванович замахал рукой, приветствуя лесорубов. Потом шли рабочие, служащие, комсомольцы, школьники, пионеры.

Рокотали барабаны, трубили трубы, над людьми плыли портреты. Их было много — больших и маленьких.

Сергей Иванович, серьезный и, казалось, немного сердитый, отдавал демонстрантам честь и слышал, как дружно отвечают сотни и тысячи людей на его приветствия.

Начинало темнеть, когда демонстрация подошла к перекрестку на углу Рыночной улицы. Здесь колонны, дрогнув, остановились, потом снова двинулись и снова остановились.

Через улицу, перегораживая дорогу, тянулся обоз с бревнами. В то же время из-за поворота вышла какая-то запоздалая колонна. Она врезалась в батальон лесорубов и окончательно закупорила улицу. Музыка оборвалась, поднялся шум.

И тут над головами демонстрантов, на балконе углового дома, появились люди. Их было десятка полтора. Впереди стоял Фролов.

Он бросил в толпу листовки. Внизу начался шум, послышались негодующие крики; они усилились, когда Фролов начал говорить. Ему удалось восстановить тишину, но уже через две минуты снова поднялся невообразимый шум, и снова перестали быть слышны выкрики Фролова.

Около балкона собралась группа рабочих; они достали лестницу. Антон Антонович взобрался по ней и начал сбивать палкой портрет Троцкого.

Фролов отбивался от Антона Антоновича кочергой.

— Изменники, предатели! — кричали снизу.

Фролов бросил кочергу и начал переругиваться с демонстрантами. Внизу заулюлюкали, засвистели, в Фролова полетели комья грязи.

От колонны отделилась группа людей; она подошла к двери дома, где засели троцкисты. Дверь оказалась запертой. Под напором дюжих плеч она треснула. В коридоре началась драка.

Услышав внизу шум и крики, Фролов бросился к выходу.

Он очнулся, когда один из демонстрантов-рабочих схватил его за ворот гимнастерки.

Внизу захохотали. Человек, державший Фролова, подвел его к барьеру и помахал рукой.

Шум стих.

— Чего ты болтал о семичасовом рабочем дне? — громко спросили снизу Фролова.

Наступила полнейшая тишина. Трубач дунул было в трубу, но на него зашикали.

— А ну, повтори! — закричали снизу. — Повтори, что болтал. А то кричишь — мы, да я, да мы все знаем. Давай! А мы послушаем, что ты знаешь!

Фролов вырвался, оправил ворот и громко сказал, что семичасовой рабочий день — обман, ловушка.

— Ловушка! А ты четырнадцать часов в день работал? Ну, отвечай!

Рабочий снова начал трясти Фролова за шиворот.

— Я протестую! — крикнул Фролов.

Тут опять поднялся шум.

Рабочий размахнулся, чтобы ударить Фролова. Сзади его схватили за руку. Он обернулся, перед ним стоял Сергей Иванович.

Сергей Иванович, перегнувшись через перила, крикнул вниз — резко и повелительно. Трубы оркестров заурчали, дирижеры взмахнули руками, колонна лесорубов, дрогнув, двинулась к вокзалу. Вслед за ней потянулись и остальные колонны. Снова зазвучали песни, послышался топот тысяч ног, заколыхались знамена.

Сергей Иванович обернулся к Фролову:

— Твой вожак дал честное слово, что этой гадости не будет…

— Слово дал он, а не мы.

— Где Богданов?

— Сказал, что дал слово, и не пошел с нами.

— Спрятался за твоей спиной?

Фролов пожал плечами.

— Понимайте, как хотите.

— Завтра утром придешь в губком. Сам не придешь — приведут!

Лев наблюдал всю эту сцену, стоя на углу Рыночной улицы. Когда Фролов ушел с балкона, Лев направился в мастерскую. Там горел свет. Джонни, усевшись на рабочий стул, чинил камеру. Ему помогал Митя.

— А-а, черт бы ее взял! — сокрушенно сказал Джонни, рассматривая дыру. — Почини, Лева.

Лев, чтобы успокоиться, натянул фартук, взял наждачную бумагу, расчистил резину вокруг дыры.

— Видел комедию? — спросил он.

— Ну их к дьяволу! — отмахнулся Джонни. — У нас комедия была почище.

— Ну? Что такое?

— Сегодня нас, призывников, собрали на пункт. Мы должны были участвовать в демонстрации. Начальник вызвал троих из нас к себе и начал пороть черт знает что! И все почему-то на меня поглядывал. Подлец! Почему на меня — не знаю! Может быть, думал, что я его поддержу?

— Ну, и что?

— А ничего. Взяли мы милого друга, да в ГПУ.

— Кто?

— Ребята! И я в том числе.

— Своих в ГПУ тащишь?

— Что? — Джонни опешил. — Что ты сказал? Каких своих?

— А-а! Идиот! Сказать ничего нельзя. Пошутил я!

— Хороши шуточки!

— Как дела? — помолчав, осведомился Лев.

— В армию иду. Сперва мялись, не хотели брать, а потом вдруг… Словно кто приказал!

— Вот бы там тройку завести! — как бы вскользь заметил Лев.

Джонни промолчал, сделал вид, что не слышал.

— Рад? — спросил Лев.

— Рад. Да и что тут делать!.. Да! Слышал? Беседка-то рухнула!

— Ну!

— Помнишь, ливень был? Рядом с беседкой вяз стоял. Взял и подмял ее под себя. Рассыпалась.

— Мир праху ее. Как же ты Марусю оставляешь?

— Она уезжает в Москву. Учиться будет.

— Отобьют ее у тебя.

— Не отобьют. Она меня любит больше, чем я ее.

— Ну, все.

— Прощай, Лев.

— А насчет тройки попомни!

— Пошел ты! — разозлившись, гаркнул Джонни.

«Еще минус один, — констатировал Лев. — Трое за день! Плохой счет, Левушка».

Он хотел пойти в заднюю комнату, но дверь мастерской открылась, и перед Львом очутился грязный, вспотевший Петр Баранов.

Шатаясь, точно затравленная собака, озираясь вокруг воспаленными глазами, он подошел к Льву и тяжело опустился на стул.

— Спрячь! — сказал он. — Гонятся!

— Дурак! — прошептал Лев. — Попался?

— Да. Батьку тоже взяли. Всех взяли.

— Откуда ты?

— С поезда. Оглянулся — двое за мной идут. Я дворами, переулками к тебе. Спрячь, Лева, спрячь!

Петр еле сидел на стуле.

— Балда! Куда же я тебя спрячу? — зашептал Лев. Он выскочил из-за стола и запер дверь на крючок. — Куда я тебя спрячу? Они ведь следом за тобой идут! У-у, сукин сын! Да перестань ты дрожать! — Лев встряхнул Баранова. — Беги сейчас же за реку, в бараки, прячься там! А поймают — молчи! Слышишь? Молчи обо мне. Выручу! Вот крест! — Лев перекрестился.

Баранов встал и, тяжело ступая, зашагал к двери.

У двери он припал к косяку, силы оставили его. Лев налил ему воды, Петр выпил ее, затем надвинул шапку и открыл дверь.

— Молчи! Прошептал Лев. — Не пропадешь!

Петр кивнул головой.

Лев вышел вслед за ним на улицу и видел, как Баранов исчез в темноте. На углу ярко горел фонарь. Вдали, у вокзала, слышались вздохи оркестра, оттуда ветром доносило песню и неясный шум.

Лев захлопнул дверь.

— Минус четыре! — сказал он.

Тут в мастерской погас свет.

— Ага, начинается! — засмеялся Лев. — Ну, посмотрим, что выйдет с пятым…

Сергей Иванович, окончив речь, сошел с трибуны и направился к месту, где были приготовлены кирпичи, цемент и инструменты для закладки заводского здания.

Он взял кирпич, поднял его над головой и сказал:

— Товарищи, кладу первый кирпич в фундамент нашего будущего гиганта.

Рабочий, стоявший рядом с Сергеем Ивановичем, помешал цемент, поддел на лопатку и подал Сторожеву.

В это время свет на строительной площадке погас. Экскаваторы вдруг стали, приоткрыв в недоумении огромные челюсти…

Начался переполох… Люди кинулись к выходам, наткнулись на забор. Послышался треск дерева, его заглушили крики. Тут зажглись факелы, заготовленные на всякий случай комсомольцами. Свет сразу успокоил людей.

Заиграл оркестр. Комсомольцы, окружившие трибуну, запели. Потом оркестр смолк и по всей территории прокатились отрывистые четкие слова:

— Вни-ма-ние! Ти-ше! Ми-тинг про-дол-жа-е-тся!

И все затихло.

Сергей Иванович стоял, освещенный факелами, видный всем. Было так тихо, что слышался треск горящей в факелах пакли.

Вдруг за деревянным забором, отделявшим территорию стройки от железнодорожной линии, раздался взрыв и, словно из-под земли, вырвалось пламя.

— Новый состав горит! — кричал кто-то.

— Поджог!

— Товарищи, спасай вагоны!

— Там цистерны с бензином!

Сергей Иванович почувствовал, как огромнейшая сила приподняла его над бурей человеческих воплей.

— Товарищи! — закричал он, подняв руку. — Слушайте меня. Замолчать всем! Погибнем, если не опомнитесь!

Люди, услышав этот повелительный голос, замолчали. Людское месиво колыхалось из стороны в сторону, колыхание сопровождалось шорохом, похожим на шум прибоя. Дыхание тысяч людей, поднимаясь, окрашивалось пламенем факелов и отсветом близкого пожара.

— Немедленно вызвать пожарную команду!

— Вызвана! — ответили Сергею Ивановичу!

— Мужчины, ломайте забор! Карнаухов — за мной! Женщинам стоять здесь. Факелов не тушить! — Сергей Иванович быстро пошел к выходу.

Горел средний вагон в составе, — подарок губкому. Около состава уже работали пожарные. Люди оттаскивали от горящего состава шпалы, разный деревянный сор, бочки.

Струи воды, шипя, врезались в пламя; слышался визг железа, отдираемого от дерева, стук топоров. Тяжело дыша, Сергей Иванович бросился к составу цистерн с бензином, только что прибывшему на станцию.

— Где паровоз?! — закричал Сторожев. — Иван, беги в депо. Паровоз приволоки хоть на себе! Товарищи, сюда, ко мне!

Рабочие подбежали к Сергею Ивановичу. Раздалась его короткая, резкая команда.

Каждый занялся делом.

Через минуту к цистернам подвели шланги, и пожарные начали окатывать состав водой.

Гремели разъединяемые сцепки — рабочие отцепляли цистерны и, наваливаясь на них тяжестью своих тел, толкали подальше от пожара.

Кругом летели искры, куски горящего дерева, железо с воем устремлялось вверх и падало, обжигая и раня людей.

Сергей Иванович в дымящейся тужурке подставил себя под струю воды, обожженная рука сразу заныла. Сторожев застонал, но тут послышался грохот паровоза, и он, забыв о боли, побежал к головной цистерне.

Около нее суетилось множество людей. Вода била по железу, шипела, пенилась.

— Прицепляй паровоз! — приказал Сторожев. — Живо!

Паровоз звякнул буферами и остановился. Из будки машиниста выскочил Карнаухов. Увидев обожженного Сергея Ивановича, он подскочил к нему.

— Здорово обжегся?

— Здорово!

Паровоз, рявкнув, тронулся с места. Цистерны были спасены.

Пожар через несколько минут ликвидировали — сгорело два вагона. Остальные удалось отстоять.

Сергей Иванович поговорил о чем-то с Алексеем Силычем, который командовал около состава, и направился на территорию завода. Демонстранты были на месте — никто не ушел, все ждали конца митинга, все знали, что закладка должна состояться.

Когда Сергей Иванович взошел на трибуну и снова поднял кирпич, люди запели «Интернационал».

Сергей Иванович снял шапку. Трубы оркестров подхватили гимн. Люди пели, освещенные колеблющимся желтоватым светом; лица их были суровы — песня звучала как клятва.

Когда все смолкло, Сергей Иванович сказал:

— Никто нам не помешает, ничья подлая рука не остановит нашу решимость строить жизнь по Ленину…

И ближние ряды демонстрантов услышали чавканье цемента — кирпич был положен на место.

Оркестры заиграли туш, загремело «ура».

Оно катилось по территории завода, замирало и снова катилось через площадь.

На территории завода, когда ее покинули демонстранты, остались Сергей Иванович, председатель городского Совета и еще несколько человек.

— И в городе света нет? — спросил Сергей Иванович. — Странно! Товарищи инженеры, что вы об этом скажете? Две машины в одну и ту же секунду выбыли из строя.

— Ничего не понимаю, — ответил небритый, мрачный человек в фуражке инженера. — Черт его знает, в чем дело. Нелепая история. Дня на четыре канитель.

К группе разговаривающих подошел Антон Антонович.

— Товарищ Сторожев, — сказал Антон Антонович, — это на вредительство похоже.

— Ну, ну, только не перегибать палку, — сказал Сергей Иванович. — Так вы говорите, — снова обратился он к небритому инженеру, — раньше как через четыре дня ничего нельзя сделать?

— Так точно! — по-военному ответил небритый.

— Это невозможно! — сказал Сергей Иванович. — Это немыслимо! А если дать на площадку ток с других машин?

— Останутся без тока торфоразработки и город. И «Светлотруд» придется остановить. Нет, раньше четырех дней не исправить.

— Что он говорит? — спросил Антон Антонович. — Это про какие такие четыре дня?

— Вот товарищ утверждает, что машины можно пустить только через четыре дня. Четыре дня депо будет стоять. И на этой территории — кончай работу.

— А не много ли? — спросил Антон Антонович. — Что так густо — четыре дня?

Инженер насмешливо улыбнулся.

— Если вы можете раньше сделать — в добрый час.

— И сделаем! — закричал Антон Антонович. — Подумаешь! Семен!

— Здесь.

— Павел Доронин дома?

— Видать, дома.

— Крой к нему, пускай соберет свою бригаду. А я со «Светлотруда» своих притащу. Поди-ка ты — четыре дня! — ворчал Антон Антонович.

— Желаю удачи! — буркнул инженер.

— Я бы попросил вас пойти с этими рабочими на электростанцию, — сказал Сергей Иванович. — Я очень прошу.

Тот пожал плечами.

— Пожалуйста! Но никаких гарантий…

— Конечно. Я вас прошу!

Сергей Иванович пожал ему руку. Инженер ушел вместе с Антоном Антоновичем.

С вокзального холма Сергей Иванович увидел шествие комсомольцев. Поток факельных огней заливал Коммунистическую улицу. Пламя скакало, переливалось, дрожало, огненная река медленно стекала по склону холма в город, который был погружен во тьму.

Сергей Иванович сел в машину, съездил домой, переоделся, забинтовал обожженную руку и поехал на торжественное заседание в городской театр.

На площади перед театром собралась огромнейшая толпа. Горели факелы. Люди танцевали, пели. На эстраде, сколоченной кое-как, выступала «Синяя блуза», ей восторженно аплодировали. В углу площади дед-раешник, забравшись на грузовик, потешал людей своей сказкой. Всюду — пиликанье гармошек, металлический стук бубнов, развеселая дробь плясунов.

Киномеханики натягивали между телефонными столбами экран, около киноаппарата суетились люди. Картина «Поцелуй Мэри» была уже доставлена на площадь и ждала своего времени.

Карнаухов и Оля (она только что приехала из Двориков), увидев Сергея Ивановича, замахали ему руками. Рядом с ними Сторожев увидел Виктора и незнакомую девушку.

Виктор подошел вместе с Карнауховым к Сергею Ивановичу.

— Познакомьтесь, — сказал он Сторожеву. — Это моя… моя жена — Елена Компанеец. — И покраснел.

— Быстро писатели женятся! — пошутил Сергей Иванович и окинул взглядом Лену. Она ему поправилась: серьезная, складная такая. Ничего…

— Ну как, Сергей Иванович? — спросил сияющий Карнаухов. — Не скучновато у нас?

Сергей Иванович ткнул его пальцем в живот.

Карнаухов рассмеялся.

— Что же ты отстаешь от беспартийных? — сказал Сергей Иванович: — Обогнал тебя поэт.

— Ну уж, ты уж…

— Он меня не хочет брать замуж, дядя, — сказала Оля и лукаво посмотрела на Карнаухова. — Говорит — неученая, темная.

— Ну, и ты туда же…

Теперь смеялись все.

— Ну, веселитесь, ребята, а я пойду говорить. Разыщу вас…

Часа через три Сергей Иванович приехал на электростанцию. Там небритый инженер метался вокруг испорченных машин, ругался, чего-то требовал, кого-то искал…

Сергей Иванович улыбнулся и не стал ему мешать.

Когда свет погас, Лев запер мастерскую и прошел в заднюю комнату. Мити не было, он сидел в подвале с Петровичем; тот набирал очередную листовку.

Лев прилег на диван и тотчас заснул.

Он проснулся от бешеного стука, вскочил, медленно подошел к двери и откинул крючок.

В мастерскую ворвался Андрей.

— Что за черт! Я думал — ты умер! Тебя зовет Женя. Несчастье у них! Николая Ивановича и директора электростанции арестовали. Я случайно зашел к ним, относил Жене книжку. Мать в обмороке. Женя не знает, что делать, плачет, просит тебя прийти. Скорей!

Лев стоял.

— Ты что, не слышишь? — закричал вне себя Андрей. — Идем!

— Не пойду! Мне там нечего делать.

— Как — нечего делать? — Андрей побледнел, глаза его расширились, подбородок задрожал.

— Так. Если хочешь — ступай сам. Понятно?

— Подлец! — прошептал Андрей. Лицо его покрылось красными пятнами.

Он выбежал из мастерской.

И тут Лев замер.

На противоположной стороне улицы Лев увидел двух освещенных луной военных. Один из них качнул головой в сторону мастерской Льва. И тут же перешли через дорогу.

Лев одним прыжком кинулся к двери, запер ее и припал к окну. Военные остановились у мастерской и, как отметил Лев, переговаривались.

«За мной! — Лев задохнулся. — Кончено! Найдут типографию, найдут листовки — амба!»

Он заметался по мастерской, не зная, что делать, спрятал револьвер в пустую банку из-под клея, снова взял его оттуда, сунул под стол в кучу кожаных лоскутков, обшарил карманы, снова подбежал к окну: военные были у входа в мастерскую.

Лев бросился к сигналу, чтобы вызвать из подвала Петровича и Митю, но вспомнил, что энергии нет.

Он скрипнул зубами, постоял мгновение, чувствуя, что спина его покрывается липким потом. Подскочил к крану центральной трубы.

В дверь постучали.

Лев резким рывком открыл кран.

Стук повторился.

Лев отшатнулся от крана. Сердце билось так сильно, что удары его отдавались в голове.

В дверь стучали настойчивей.

На лбу Льва появилась испарина.

Он медлил.

Постучали еще раз.

— Кто там?

— Свои, свои! Откройте.

Лев медленно подошел к столу, нащупал свечку, зажег ее, долго возился с дверным крючком и впустил военных в мастерскую.

По вечерам, закрыв на замок мастерскую, Митя спускался в подвал к Петровичу и слушал его сказки.

С хозяином Петрович не сошелся — на то у него были серьезные причины. Однажды Лев застал старика в подвале с каким-то мальчиком, которого Петрович привел бог знает откуда.

Старик засуетился, залопотал что-то.

— Вот что, — грубо сказал ему Лев, — если ты, бестия, Митю тронешь — держись!

Старик трепетал перед хозяином и ненавидел его, но страх был сильнее ненависти. В день катастрофы Петрович был почему-то особенно разговорчив. Он стоял у кассы, щелкая буквами; свеча, поставленная высоко над ним, тихо теплилась.

Петрович говорил не переставая. Митя слушал его, сидя в углу.

— А господь с ним, с Левушкой, — бормотал старик. — Пускай смеется. Слышь, Митя, — старик, подняв очки, посмотрел на Митю, — слышь, что я говорю?

— Слышу!

— Вот оно и выходит — одному чего-то смешно, а другому от того смеха горько. И все так. Один рождается, а другой с копыт долой. Травка — и та растет себе тихо, мирно, ан рядом с собой другую травку губит. Солнышко-то до нее — хвать, и не достанет. Мир уж так богом устроен.

— А зачем же он его так устроил?

— Эк ты, какие глупости говоришь! Все на благо. Травка, скажем, сгниет — ан в земле соку больше становится. Глядишь, заместо одной — десяток былинок возрастет. По мне бы, конечно, всем и сока хватило, и света божьего, живи, да не толкайся. Ан нет, бог-то умней меня.

Митя дремал под тихую речь старика, потом проснулся, а тот все говорил:

…он и говорит мне, Левушка-то: «Ты, говорит, старик, святость проповедуешь и мирное житие. Так?» Так, говорю. «А зачем, говорит, в подвал полез? Зачем слова выпускаешь на свет? От этих же слов, говорит, в народе война и опять же кровища!» Эк, чудак! Я ему и говорю: «Тебе слова эти нравются?» «Да, говорит, нравются». Ну, и слава богу! А не нравились бы, не были бы сердцу милы, ты бы от них в сторонку, бочком от них. Они и не заденут…

Свечка, прилепленная к углу наборной кассы, тихо потрескивала, свет от нее падал на лицо старика, на его пальцы, ловко вынимающие из кассы буквы. Митя то следил за его быстрыми движениями, за однообразным пощелкиванием букв, то засыпал, а Петрович все говорил и говорил.

— Нет, мой милой. В Писании-то как писано? Всякое дыхание да хвалит господа. Вот оно как написано!

— Митя привстал — сквозь сон ему послышалось бульканье воды. Он подбежал к колодцу. Петрович, не обращая на него внимания, выбирал буквы.

— Дедка! — в ужасе закричал Митя. — Вода!

Руки у старика дрогнули; он перекрестился, взял свечу, подошел к отверстию, которое выходило в колодец, и заглянул вниз. Вода, пущенная в несколько отводов, хлестала вовсю, лилась в колодец, в подвал, в печь.

— Лестница где? — дрожа, спросил Митя.

— Наверху, отнес давеча! — прошептал, крестясь, старик.

Митя присел и завыл. Потом вскочил, забегал вокруг кассы, остановился и снова завыл.

— Митенька, Митенька! — кричал старик. — Иди сюда, бросайся в воду! Плыви к выходу через подвал.

— А ты? А ты?

— Я кому сказал! — В голосе старика Митя уловил злобную настойчивость. — Выдеру, если не пойдешь!

Митя, воя, подбежал к отверстию, выходящему в подвал. Старик толкнул деревянный заслон, он упал. Вода покрыла под печи и быстро поднималась.

Митя отшатнулся от отверстия, оттуда несло холодом; там была кромешная тьма. Старик пихнул его, Митя, упав в ледяную воду, поплыл по-собачьи, разбивая воду ногами и руками. Намокшая тужурка тянула его вниз, но он, выбиваясь из сил, плыл наугад к выходу, к каменной лестнице.

Вода прибывала и прибывала. Митя тыкался в стены, ноги его сводила судорога…

— Вы и есть Лев Кагардэ?

— Я и есть!

На шинелях военных Лев заметил черные нашивки. Артиллеристы… Значит, не за ним.

— Это ваша мастерская?

— Моя.

— Раньше здесь была пекарня.

— Правильно.

— Вы давно здесь работаете?

— Два года.

— Не знаете, куда выехал пекарь?

— Нет. А зачем он вам?

— Да вот этот товарищ ищет отца и никак не найдет.

Второй военный, стоявший позади, смутился.

— Мне в Москве сказали, что видели здесь отца. Вот я и ищу…

— Не знаю.

— Очень жаль.

— А вы не знаете, где здесь еще пекарни есть?

— Не знаю.

— Простите за беспокойство.

— Ничего!

— Разрешите закурить?

— Пожалуйста.

Военные закурили и вышли.

Лев запер за ними дверь и сел на стул, потом вскочил, подбежал к крану и закрыл его.

Все время, пока Лев говорил с военными, он думал о подвале, о погибших старике и мальчишке.

У него началась головная боль. Он хотел пойти посмотреть, что делается там, в подвале. Но страх обессилил его; он не мог двинуться.

Так он сидел, тупо глядя в пространство, все еще ожидая появления Петровича.

В тот момент, когда военные выходили из мастерской, Митя терял остатки сил. Он барахтался, уходил с головой под воду, снова всплывал.

Когда Митя в последний раз погрузился в воду и чуть не потерял сознание, он нащупал рукой ступеньки.

Шатаясь, ничего не помня, он выбрался наверх, открыл дверь в мастерскую и пополз, оставляя на полу лужи. Увидя Льва, закричал:

— Лева, Лева! Дедушка там! Лева! — и обхватил посиневшими ручонками сапог Льва.

Тот сидел словно окаменевший.

— Лева, дедка, дедка там! Вода там!

Лев не смотрел на него. Мысли его путались.

Митя разжал руки и грохнулся на пол.

Старик понял, что он погиб. В оба отверстия хлестала вода, она доходила почти до колен, шатала его.

Петрович крикнул: «Помогите!» — но стены заглушили его голос.

Он хотел плыть к выходу, но намокшая одежда и тяжелые сапоги потянули его вниз. Он захлебнулся, вынырнул, встал на ноги, снова закричал диким, срывающимся голосом.

Ему никто не ответил.

Вода била отовсюду, кружилась, шипела, пенилась. И поднималась все выше. Разгребая ее руками, спотыкаясь и бормоча, Петрович добрел кое-как до кассы, пытался взобраться на нее, но срывался. Пальцы немели, ноги сводила судорога.

Петрович ничего не помнил от страха. Он верещал:

— Помоги-ите! Помоги-и-ите-е!

Вода прибывала, он стоял в ней по грудь. Наборная касса, укрепленная на тяжелом постаменте, еще сопротивлялась напору потока. Старик выронил верстатку, вцепился руками в постамент и запел срывающимся голосом, не выговаривая слов и захлебываясь.

«Отче наш, — гнусавя, пел он, а вода все прибывала и прибывала, и он уже не чувствовал своего тела… — иже еси на небесах… — Вода поднялась до шеи, закрыла наборный ящик, дед поперхнулся, вместо слов из горла вылетело бульканье, он приподнялся и прошептал: — Да приидет царствие твое…» — и опустился под воду.

Вода подобралась к горящему концу фитиля, желтое пламя свечи зашипело и погасло.

В подвале воцарилась тьма.

В эту же ночь умерла мадам Кузнецова. Смерть ее была неожиданной.

Утром Петру Игнатьевичу понадобилось сходить к адвокатше. Он поднялся наверх и постучался. Ему никто не ответил. Он постучал еще раз, потом дернул дверь; она открылась. Петр Игнатьевич удивился: он знал, что мадам обычно запирается на пять замков.

Не найдя хозяйки ни на кухне, ни в столовой, Петр Игнатьевич подошел к спальне и снова долго стучался.

Ему почудилось что-то нехорошее. Он толкнул дверь и увидел на полу одетую в кружевной халатик мадам. Она лежала около постели. Петр Игнатьевич огляделся кругом — все было на месте, только подушка была сброшена с изголовья на середину кровати.

Доктор установил смерть от разрыва сердца, но на всякий случай попросил вызвать из уголовного розыска агента с собакой.

Собака нашла след, тявкнула, потащила агента через кухню по лестнице, но, едва сошла во двор — сбилась со следа; ночной дождь смыл его.

Глава восьмая

Лев отнес Митю в заднюю комнатку, раздел, натер спиртом.

Через четверть часа мальчик очнулся.

— Вот какие они дела, Митенька! — участливо сказал Лев. — Умер Петрович.

Митя лежал молча. Из глаз его струились слезы.

— А знаешь, кто приказал его потопить? Дядя твой, Сергей Иванович. Он и тебя велел утопить вместе с ним, а ты вот взял да и выплыл. Боюсь, не придет ли он за тобой нынче ночью. Или милиционера пришлет.

— За что он меня? — прошептал Митя.

— А бес его знает! На отца твоего злится, а на тебе злобу вымещает. Подлец какой!

Митя шевельнулся.

— Ну, лежи, лежи. Я тебя шубой укрою, спи. Утро вечера мудренее. Спи.

Свет зажегся. Лев засветил фонарь, вышел во двор и принялся за работу. Он завалил бочками, бревнами и ящиками вход в подвал, крепко-накрепко забил колодец досками, навалил кирпичей, земли.

В полночь полил дождь.

Окончив работу, Лев вернулся в мастерскую, вынул из ящика деньги, сосчитал их, долго писал на клочке бумаги цифры и, подведя итог, выругался. Потом, внезапно приняв какое-то решение, надел дождевик и ушел.

Вернулся Лев поздно ночью, повесил мокрый дождевик в коридоре и прошел к Мите.

Тот бредил. Он падал в холодную воду, плыл, его тянуло вниз, он захлебывался, тыкался в скользкие стены, кругом была темнота, а из темноты надвигался на него дядя Сергей; за его спиной Митя видел страшного милиционера.

Митя кричал, звал на помощь…

Лев положил ему на лоб компресс, поправил съехавшую шубу и хотел было сам прилечь рядом, на полу, но услышал стук в дверь. Он вздрогнул: стук был условный. Кто-то четыре раза подряд постучал в окно. Вслед за тем наступила тишина.

Лев слышал лишь прерывистое дыхание Мити.

Стук повторился.

Лев вскочил и бегом бросился в мастерскую.

Не зажигая света, он снова прислушался. И опять постучали четыре раза.

Лев ухмыльнулся.

— Наконец-то!

В дверном проеме стоял высокий человек в макинтоше. Он торопливо сказал Льву несколько слов.

Лев жестом пригласил его в мастерскую, выглянул на улицу.

Дождь хлестал по мостовой, порывистый ветер раскачивал деревья, они глухо шумели.

Ни души…

Лев вытер платком мокрое лицо и хотел зажечь свет. Гость остановил его. Он стоял около рабочего стола и пытался закурить. Намокшие спички не зажигались.

— Вот черт, — сказал он, — насквозь прохватило.

— Вы что, пешком?

— Да. Две станции не доехал до вашей столицы, черт бы ее побрал. Ну и грязи у вас!

— За вами гнались?

— Да. Брр, дьявол! Думал, кончено.

«Ишь ты, как трясет его, — подумал Лев. — Каждый за жизнь цепляется».

А вслух сказал:

— Снимите плащ. Чаю хотите?

— Нет. Поговорим, сосну часа два и обратно. Вы один?

— Один. Там малец лежит, но он болен.

— У вас водка есть?

— Спирт.

— Один черт. Только скорей. Полстакана.

Лев нашел бутылку чистого спирта, отлил в стакан, развел водой.

Одноглазый гость сбросил макинтош, нащупал стул, сел. Лев подал ему стакан.

— Есть хотите?

— Нет, не надо. Дымом закусываю.

Он единым духом проглотил смесь и затянулся папиросой; огонек осветил жесткие, короткие усы, нос с горбинкой и черную повязку на глазу.

Это был тот самый человек, что сманил некогда Льва в Грузию.

— Вам привет, — переводя дух, сказал Одноглазый. — От вашего друга, от Петра Ивановича Сторожева. И от Апостола. Спрашивает, не пора ли Петру Ивановичу вернуться на родину.

— Думаю, пора.

— Ну и отлично. Советую черкнуть Петру Ивановичу пару строк.

— Я хочу сам встретить его на границе. Можно рассчитывать и на вашу помощь?

— Конечно. Это даже лучше. Сторожев верит вам, как богу. — Одноглазый рассмеялся. — Странный человек. Превосходный служака, но немного помешан.

— Да, я знаю. Он без меня никуда не пойдет. Он писал, что без меня провалится.

— Странный человек. Скиф. Ну, а у вас как дела?

— Плохо.

— Черт возьми!

— Понимаете, просто не везет. Все расползается. Под ногами жижа. Все к чертовой матери…

Одноглазый сидел молча, огонек папиросы то вспыхивал, то гас. Из задней комнаты доносилось бредовое бормотание Мити. Порой он кричал что-то.

Гость не обращал внимания ни на Льва, ни на выкрики Мити.

— Что мне делать?

— Пока основное — зажиточный мужик… А там посмотрим. — Одноглазый задумался и прибавил: — Может быть, и троцкисты. Самое лучшее — переправить сюда вашего друга и начинать работать среди мужиков.

— Правильно. Я уже сказал, сам встречу на границе Петра Ивановича.

— Превосходно. Пункт и другие подробности сообщил Апостол.

— Письмо я сейчас напишу. Вы его отправите обычным путем?

— Не беспокойтесь. Это мой тринадцатый рейс.

— Да… Знаете, я, пожалуй, письмо писать не стану».

— Вы просто дикарь. Вы, может быть, и черной кошки боитесь?

— Я вам устрою постель и напишу письмо. Вас разбудить?

— Нет, я умею вставать вовремя. В семь меня здесь не должно быть.

Лев приготовил гостю постель.

Тот лег. Некоторое время вспыхивал огонек его папиросы. Затем гость уснул.

Лев прошел в заднюю комнатку, зажег свет и сел за письмо. Вот что он написал:

«Дорогой друг. Твой привет получил и с этим же человеком отправляю ответный. Как ты уже знаешь, поручения все выполнил. Не моя вина, что они выполнены не так, как бы хотелось, но что делать. Митя живет у меня. Сейчас он прихворнул, немного простудился. Он останется здесь с хорошими людьми.

Теперь мы можем рассчитывать, главным образом, на деревню. Там есть еще силы. Ты знаешь, они запахали твою землю около озера, отдали ее разной рвани — какому-то Козлу и Леньке, которых ты не добил. Ленька служит в пограничной заставе, до сих пор помнит о тебе и мечтает расквитаться.

Мы вместе вернемся сюда, дорогой друг; я приду за тобой, жди меня, время настало».

Лев кончил писать, расстелил на полу кожаное пальто — он все носил на себе память о Якубовиче — и лег. Через полчаса он заснул, убаюканный шумом ветра и дождя. Его разбудил гость: тот уже встал и оделся. Было темно. Дождь все еще шел.

— Вы бы поели на дорогу, — предложил Лев.

— Некогда. Если есть еще спирт, дайте.

Лев снова налил гостю полстакана спирта, тот проглотил его, словно это была вода, закурил.

— Ну, я поехал.

— Вы осторожнее — не дай бог…

— Обойдется! Мне еще пять городов объехать надо. Попадаться нельзя.

— Счастливо.

Лев пожал руку Одноглазому, запер за ним дверь, прошел к Мите, лег рядом.

Он не мог заснуть, и мысли его были невеселы. Он сделал все, что мог.

Оставалось еще одно дело: убрать Сергея Ивановича.

Около девяти часов Митя проснулся, заворочался, попросил воды.

Лев подошел к нему.

Мальчишка лежал с широко открытыми глазами и дрожал. Впрочем, бред прекратился, и Митя связно ответил Льву на вопрос о здоровье.

— Ну вот, Митя, приказано мне выгнать тебя на улицу. Сейчас от Сергея Ивановича прискакал милиционер, приказ привез. Если, пишет, не выгонишь — посажу в тюрьму.

Митя заплакал.

— Злой какой у тебя дядька, ведь это черт знает что! Прямо не знаю, что с тобой делать. Придется тебе, брат, уходить.

— Куда? — прошептал Митя.

— Это уж не мое дело. Да ведь и в городе он тебя найдет. Не иначе, прикончить тебя хочет.

Митя неслышно плакал.

Льву на мгновение стало жаль его, но он взял себя в руки.

— Видишь ты, какое оно дело. Разорил вас, землю отнял, отца прогнал и до тебя добирается.

Митя со стоном привстал и привалился спиной к стене.

Лев ушел во двор.

Митя сполз с дивана, оделся, обул сапоги, зашел в мастерскую, сунул в карман нож. Он решил: дядю Сергея надо убить.

Он бежал, спотыкаясь, падая и поднимаясь.

Бредовое состояние снова завладело сознанием Мити. Но одна мысль не терялась среди хаоса других, стремительно бегущих, клубящихся, неясных и страшных — либо уйти от дяди Сергея, либо убить его.

На углу Дубовой Митя остановился и задумался, стараясь понять, где он, что с ним, куда он идет. Тут ему показалось, что за деревом стоит дядя Сергей и смотрит на него.

Он вынул нож… Теперь вокруг было много, много деревьев, и за каждым стоял дядя Сергей. Он улыбался и манил к себе. Митя снова побежал. Услышав за собой топот ног, обернулся и завизжал — за ним гналась сотня дядей Сергеев.

Каждый из них был в шляпе, каждый держал во рту трубку, каждый кричал что-то такое, чего Митя не мог разобрать.

Он очнулся, сидя около забора, тяжело дышал, тер лоб и старался припомнить что-то очень важное. Вспомнил: надо найти и убить дядю Сергея. Да, да, скорее убить, а то дядя Сергей пошлет за Митей милиционера, тот плеткой погонит его в тюрьму, где крысы и вода. Вода поднимается все выше, она холодная, она не выпускает его…

Снова пришел в себя Митя на скамейке у калитки какого-то дома. Улица была пустынна. С реки потянуло ветром, становилось все холодней, Мите показалось, что это не ветер, что это вода окружает его и никуда ему из воды не выплыть. Он привстал, но темнота заволокла его глаза, снова стала леденеть кровь, ручонки сжимались в кулаки, ноги подгибались.

В этот миг он опомнился и с ужасом увидел, что это дом, где живет дядя Сергей. Ноги не держали Митю. Он снова сел на скамейку. Рваная фуражка упала в грязь.

— Да ведь это Митя! Петров Митя! — услышал мальчик знакомый голос.

Митя открыл глаза. Перед ним стоял дядя Сергей в шляпе, с трубкой во рту. Митя застонал, забился, потом, вспомнив то, самое главное, вынул нож. Не заметив этого жеста, Сергей Иванович взбежал по лестнице наверх и уже у двери крикнул:

— Оля, Ксения, скорей, скорей вниз.

И вернулся на улицу. Но у калитки никого не было.

Митя полз в овраг, кусты царапали его лицо, он падал, но полз, потому что слышал позади топот многих ног и крик:

— Митя, Митя!

Черная вода мчалась за ним, она настигла его, он упал в бездонную яму.

…Около калитки Сергей Иванович нашел Митину рваную фуражку. Он побежал было к оврагу, но вернулся — там была непролазная грязь, — снова стремглав поднялся к себе, дрожащими руками сорвал трубку телефона, яростно крикнул телефонистке номер, вызвал начальника милиции и приказал ему немедленно обыскать овраг.

И, усталый, опустился на стул.

Жена подошла к нему, поправила прилипшие к потному лбу волосы.

— Ты не ошибся?

— Нет. Вылитый Петр. Петра я такого же помню, — стоит перед глазами.

— Найдут, — убежденно сказала Ксения. — Никуда он не денется.

Нашли…

В тот же день Богданов давал объяснения губернской контрольной комиссии.

Взбешенный неудачами последних дней, Богданов начал с того, что накричал на Сторожева, на Алексея Силыча, на председателя контрольной комиссии, держался смело, если не дерзко.

— Значит, считаешь себя кругом правым? — спросил его Алексей Силыч.

— Безусловно. Я дал честное слово, что демонстрации не будет. Вышло иначе. Но я — то при чем? Ведь это же факт: на балконе меня не было, речей я не говорил, сидел дома. Да и вообще знать не знал, что готовят Фролов и другие. Они взрослые люди, у них свои расчеты, почему они должны решительно обо всем советоваться со мной? Так в чем же моя вина?

— В том, что Фроловых наплодил здесь ты, — сказал Сторожев.

— А не вы ли своей политикой диктата?

Сторожев пожал плечами. Презрительная улыбка скользнула по губам Алексея Силыча.

— Это мы диктаторы? Мы, разговаривающие с тобой, с капитулянтом и заговорщиком, без угроз и оскорблений?

— Я вижу оскорбление в том, что вы предъявляете мне такие обвинения, в которых я кругом чист.

— Святоша! — вырвалось у Алексея Силыча.

Богданов ответил ему взглядом, полным презрения.

«Погоди, — прочел в этом взгляде Алексей Силыч, — мы еще посчитаемся с вами!»

— Зачем ты лгал, утверждая, будто никакого отношения к демонстрации не имел? Один из твоих приятелей сознался, что накануне ты, Фролов и признавшийся совещались как раз по этому вопросу. Ты же коммунист! — Председатель контрольной комиссии говорил тоном ровным и спокойным.

— Он был коммунистом, — заметил кто-то из членов комиссии. — Теперь он троцкист.

— Это ж травля! — передернул плечами Богданов. — Зачем вы травите нас? Кто вам донес на меня? Назовите его!

— Твой друг Карл Фогт. Тоже коммунистом себя называл. Под твоим крылышком грелся.

— Не я принимал его в партию.

— Он оказался шпионом.

— Ложь!

— Он готовил взрыв на химзаводе.

— Что-о?

— А вот почитай его показания. — Алексей Силыч протянул Богданову лист бумаги.

Тот пробежал глазами документ и понял, что надо изменить тон. Всеми видами мимикрии Богданов владел артистически. Он тяжело опустился на стул и уронил голову на руки.

— Товарищи, — глухо сказал он, — товарищи, это… я… не знаю, что и говорить. Запутался… Режим… Невыносимо так!

— Ах, режим?.. Невыносимо! А вот эти сочинения? Это выносимо?

Сергей Иванович бросил на стол пачку листовок, напечатанных Петровичем. Были тут и знаменитая «мобилизация», и «платформа», и прочие сочинения.

— Это не мое. Что мое, то мое, а в этом не виноват. До этого не докатился.

— Зачем же ты врешь? Все одним шрифтом напечатано.

— Ничего не знаю. Никакой типографии у меня нет. Это клевета.

— Значит, не скажешь?

— Чего вы от меня хотите?

— Есть сведения, что ты путаешься с темными, подозрительными людьми, — сказал Алексей Силыч.

— Все клевета! Кому-то надо меня опорочить.

— Льва Кагардэ знаешь?

— Знаю.

— Кто он такой?

— Сапожник. Мой жилец.

— Сапожник?

— А черт его знает…

— Оставим сапожников, Алексей Силыч. Надеюсь, ты разберешься, кто он — сапожник, печатник или тоже шпион. Неужели ты не понимаешь, — Сергей Иванович обращался к Богданову, — неужели не видишь, куда вы идете, к кому идете, на кого начали работать?

— Я не дитя. Я в политике понимаю больше, чем ты.

— Положи партийный билет! — сурово сказал председатель контрольной комиссии.

В комнате стало тихо.

— Товарищи!

— Тут тебе товарищей нет.

— Я скажу все.

— Типография есть? Где типография?

Богданов молчал.

— Клади билет.

Лицо Богданова сделалось красным.

— Ну?

Богданов вынул партийный билет, бросил его на стол и вышел из комнаты со словами:

— Вы вернете его мне. Вернете!

Вечером к Льву пришел Зеленецкий, вслед за ним явился Опанас. Лев еще накануне просил его зайти. Опанас сначала хмурился, держался холодно, но Лев был ласков, предупредителен; угощал приятелей пивом, водкой.

Опанас скоро растаял.

Богданов явился в сопровождении Фролова. Тот смирненько сидел в углу — сегодня он был похож на старую общипанную ворону.

— Как в контрольной комиссии? — спросил Лев.

— Отобрали партбилет.

— Стало быть, исключили? Н-да!.. — Лев налил Богданову водки.

Они выпили.

— Пойдем поговорим, — сказал тихо Лев. — Серьезное дело. Мы сейчас, — обратился он к гостям.

— Что ты думаешь делать? — В комнате Богданова никого не было.

— Это не твое дело.

— Слушай. Ты ведь пропадешь без партбилета!

Богданов молчал.

— А если еще письмо написать? Так, мол, и так, в последний раз…

— Я не желаю слушать твои советы. Поберегись. Там и о тебе разговор шел.

— Мне-то что, я на жизнь всегда заработаю, а вот ты без этой хлебной карточки — нуль.

— Слушай, ты этот тон оставь.

— Ну, ну, нервный какой!

— Знай меру! Подлец!

— Хочешь, дам совет?

Богданов молчал.

— Отравись.

— Чего-о?

— Отравись, говорю. Напиши письмо: так, дескать, и так, лучше смерть, чем жизнь вне партии. Что, дескать, оклеветан. Мог бы загладить свои ошибки, но не могу жить в атмосфере недоверия.

— Дальше?

— Подпишись и прими яд. Надо принять как раз столько, чтобы не подохнуть. Понимаешь? Прочтут записку, пожалеют, поверят, ну и вернут эту самую… книжку… Порошочек-то достанешь, это в твоих возможностях.

— Обойдусь без этой комедии, и с сегодняшнего дня — никаких разговоров о политике! Хватит. Слишком ты много берешь на себя… сапожник.

Лев чертыхнулся.

— Ну, идем, нас ждут люди.

Эта ночь была такой сумбурной, что вряд ли кто-нибудь из гостей Льва (кроме него самого) помнил на следующий день, что он говорил, кого он целовал, кому клялся в дружбе.

Опанас глухо бубнил:

— Надежда — вот наша религия. Как говорится — верь, надейся и жди. Все остальное — дыра, пустота. Да! Ты, Лев, можешь смеяться, но я живу надеждой. Ты мне нахамил? Я прощаю тебе. Я знаю, кто ты. Ого-го! Да еще как знаю. Но я верю. Люди поймут. Поймут и пойдут вперед.

Фролов, выпивший больше всех, с лицом белым, как бумага, хихикал и все пытался что-то возразить Опанасу, хватал его за пуговицы, лил ему на брюки водку и пиво.

Все предметы в комнате были окутаны густым табачным дымом. Лампа горела тускло. Стол, накрытый облитой, запачканной скатертью, был загроможден опрокинутыми бутылками, остатками еды, разбитыми стаканами.

— Вы все гниль, вы ничего не знаете! — кричал Фролов. — Катастрофа близка! Но мы, ха-ха, мы знаем, да-да, мы кое-что знаем… А пока — пускай летит все к черту. Мы ни при чем, мы, я повторяю, ни при чем. Не перебивайте меня. А вот когда будет нужно, мы придем. Придем и, черт возьми, покажем!

— И тотчас царствие небесное! — захохотал Зеленецкий. — Ну, совершенно, совершенно гениальная идея. Выпьем, товарищ Фролов, за идею.

— Не могу. Вы — классовый враг. Вы кто? Вы из какой партии?

— Господи, Анатолий Софронович! — Зеленецкий прослезился. — Да я самый верный ваш друг… Боже мой, какое оскорбление. Лева, Левушка, ну скажи ему, — враг я вам, а? Враг? Левка, скажи.

— Враг, — неясно пробормотал Фролов. — Э… эсер.

— «Эсер»! Чучело! Ворона! Николай Николаевич, верьте, интеллигентный человек всегда поймет другого интеллигентного человека. — И рухнул, свалившись со стула.

Опанас дребезжащим голосом, фальшивя и перевирая слова, запел «Во субботу, день ненастный». Песню подхватили, каждый пел, как умел.

Лев и Юленька скрылись. Фролов толкнул Богданова в бок и захихикал. Тот хотел было пойти вслед за Юленькой, но Опанас удержал его.

Богданов выпил разом стакан водки и через несколько минут уже спал, растянувшись поперек постели Льва. Рядом с ним лежал Фролов, под столом прикорнул Зеленецкий.

Не спал лишь Опанас. Он сидел в углу, размахивал руками, бормотал что-то и тянул водку прямо из бутылки.

На следующий день Богданов явился в угрозыск сдавать дела.

Через несколько минут в его кабинет заглянул заместитель и шепотом сообщил, что завтра в угрозыске начнет работать бригада рабоче-крестьянской инспекции.

Секретарь принес газету. На второй странице Богданов увидел крупный заголовок:

Дальше читать он не стал, выпроводил секретаря и заместителя, запер дверь, зажег свечу и в течение получаса жег бумаги. Пепел он аккуратно собирал и выбрасывал в форточку.

Зазвонил телефон.

Говорил Алексеенко, партийный следователь. Он просил Богданова прийти к нему.

— Мне тяжело, товарищ Алексеенко! Такие обвинения… Такой тон… Я разбит. Я не знаю, что делать. Кто я теперь? Подлец. Замазан грязью…

Окончив разговор, он вернулся домой.

Вот, игра окончена, он проиграл, и надо расплачиваться. Чем? Он отдал партбилет. Чем же он может платить? Еще раскаяние? Не поверят. Бежать? Куда? Начинать все сызнова, весь путь? Об этом не может быть и речи. Он не знал черной работы, он не знал цены куску хлеба и потел разве только от пива.

Через час надо идти, подниматься по лестнице, войти в кабинет Алексеенко, увидеть натянутую улыбку, улыбнуться натянуто самому и говорить правду, одну правду.

Вот он сжег горстку бумаг. Но ведь остались живые люди…

А жаль все-таки уходить из такой жизни. Конечно, хорошо было бы, если бы он не путался с этим Львом; конечно, было бы хорошо, если бы он выгнал Льва из своего дома, из своих дел, из своих мыслей, со своей постели…

Ему все равно теперь, спасена или не спасена типография, все равно, на чьей кровати будет спать Юленька. Лучше не думать об этом.

Но о чем же думать? Вот ему писал «дед», что скоро конец и воссияет победа. Он угадал: конец наступил скорее, чем его ждали. Вожаки просчитались. Они мечтали: за них проголосуют миллионы. Но миллионы забросали их гнилыми яблоками. Это очень конфузно, когда в вожаков летят гнилые яблоки, тухлые яйца и приходится писать одно заявление за другим, открещиваться от своих слов, отказываться от друзей, шельмовать, лгать, изворачиваться.

Ну, так что же делать? Работать? Заведовать магазином? Или баней? Ч-черт!

А может быть, честно — одна пуля, и весь разговор? И все. Не играть эту комедию с ядом, не писать письма?

А жизнь? Жить! Ого! Живем один раз! Стало быть, держись за жизнь! Хватайся, ногти обломай, подлец, но держись! Сунуть револьвер в рот? Нашли дурака! А вдруг «дед» снова будет у власти? Странное имечко придумал «дед» своей группе — «Маня». Это для конспирации. Гм, Маня! Вот так Маня! Маня! Ай да Маня — всем дает! Придумает тоже! И себе хорошие псевдонимы выдумали. Где та бумажка? Ага, вот она… «Не голосуй ни за, ни против. Если нужно — голосуй за. Не выступай против, чтобы не подумали, что ты в оппозиции. Попадешься — отвечай за себя. Не бойся, скоро дадим бой, всех восстановим с прежним стажем». Здорово? Классически! Стало быть, восстановите? Прекрасно! И снова в боковом кармане будет лежать эта книжечка? Хлебная карточка, как зовет ее Лев… Подлец, остроумный, дьявол.

Ну, хорошо. Значит, что же делать? Значит — выкручиваться? Попробовать еще раз?

Хорошо! Была не была! Только не оттягивай, пожалуйста. Ей-богу, нечего канителиться. А я пока пойду в дыру заведовать ассенизацией. Выкрутимся. Юленька, конечно, сбежит, ну и бес с ней! Мало ли баб на свете? Ассенизационный обоз? Пожалуйста! По крайней мере, свои лошади, и в уборной всегда будет чисто.

Нет, он не будет шлепать по грязи, он не пойдет в этот кабинет, чтобы говорить правду! Какие глупости! Говорить правду?.. Как бы не так. Лев-то не дурак! Отравиться? Ха-ха! Что ж, попробуем… Сначала, стало быть, сочиним записочку. «Товарищи, поймите меня. Жить вне партии не могу. Все обвинения, которые вы предъявили мне, — поклеп. Я заблуждался, но больше я ни в чем не виноват. Простите меня, хотя бы мертвого.

Н. Богданов».

Вот и все. Разжалобятся. Простят! А все-таки интересная жизнь пошла, ей-богу: приключения, отравления, подпольная типография, шпионы… Черт знает что! Глянешь мельком, поверху — тут будто серенькая жизнь, дохлая какая-то. Ковырнешь поглубже — муравейник. Теперь стакан… Вода… Порошок в воду… А если дали полную порцию?.. Не может быть!.. Ну, с богом! Пока!..

Богданов отпер дверь, чтобы его скорее обнаружили, и одним залпом выпил содержимое стакана.

Лев решил пройтись: голова болела неотступно.

Боль началась еще вечером, в день демонстрации, продолжалась до сих пор, и Лев знал, что дальше будет хуже.

Он дошел до угла и тут же повернул обратно. Мимо него по Коммунистической пролетел автомобиль с единственным пассажиром. Лев узнал Сергея Ивановича.

«Так! Значит, жив… Значит, Митька — либо не решился прикончить дяденьку, либо сгинул к чертям собачьим!..»

Лев возвратился в мастерскую, но сидеть в ней не мог. Ему слышались глухие удары снизу в пол. Ему все казалось, что Петрович стоймя плавает в воде, там, внизу, и бьется головой о своды подвала. Этого не могло быть, своды были очень толстыми. Но Лев слышал удары один за одним, один за одним — старик просился на волю, просил взять его из воды и тьмы.

Лев без шапки выбежал на улицу и помчался к Богородице. Он вспомнил, что есть важнейшее дело: Сторожев-то еще жив!

Квартирная хозяйка Богородицы, перепуганная видом Льва, сказала, что Богородица ушел два дня назад и где он, хозяйка не знала…

Лев пошел домой.

В квартире был беспорядок. Лев все понял.

Осторожно, чтобы не привлекать внимания Юленьки, Лев на цыпочках пробрался в свою комнату и долго сидел на кровати. Потом вспомнил, что голоден, вынул из шкафчика колбасу, хлеб и, медленно шевеля челюстями, стал есть.

Апатия овладела им; вокруг была пустота, необыкновенная тишина.

Кончив есть, Лев лег на кровать и забылся. Он не слышал шагов, сдержанного разговора — приходили врачи, работники контрольной комиссии.

Когда все ушли, а Богданов, «в последний момент спасенный от смерти», мирно уснул, Юля заглянула к Льву, присела к нему на кровать.

— Левушка, что же теперь будет?

— А что?

— Богданов-то чуть не помер. Чего-то там принял.

— Ну да?

— Еле отходили! Выздоровеет, здесь его не оставят, ушлют в какую-нибудь дыру. Что ж мне делать? Может, возьмешь меня к себе?

— Нет.

— Куда ж мне деваться?

— Не знаю.

Юля заплакала. Слезы ее разжалобили Льва. Он поцеловал Юлю. Как-никак она действительно любила его…

— Не плачь, — сказал он ласково. — Я уезжаю, но скоро вернусь. И возьму тебя.

— Вчера Сергей Сергеевич мне в любви объяснился, — сквозь слезы прошептала Юленька. — Если бы, говорит, не уважаемый товарищ Богданов, я предложил бы вам свою руку.

— Вот и хватай ее! — пошутил Лев и снова поцеловал ее…

В тот день Женя несколько раз заходила в мастерскую Льва. Ей хотелось успокоить, приласкать его… Мастерская была закрыта. Женя побежала к Льву домой.

Шел снег, тротуары покрыты хлюпающим жидким месивом.

Женя едва добралась до Холодной улицы.

Дверь в сени была открыта настежь. Женя вошла в переднюю, открыла дверь в комнату Льва и увидела Юлю на коленях у своего мужа…

Женя отшатнулась и, найдя в себе достаточно силы, чтобы не упасть, не крикнуть, тихо вышла из дома.

Ничего не помня, она побрела по улице. И упала возле какого-то дома…

Лежащую на снегу Женю увидели Андрей и Виктор, которые шли к Льву. Они подняли ее и повели к Виктору, на Матросскую улицу, — это было недалеко.

У Виктора сидела Лена. Она уложила Женю на диван, Петр Игнатьевич принес коньяк, и Женю заставили глотнуть ложку.

Ребята сидели молча вокруг нее.

Петр Игнатьевич поминутно появлялся у порога и шепотом осведомлялся о состоянии Жени.

Черед полчаса Женя вздохнула, открыла глаза, села и рассказала ребятам все, что произошло с ней в эти дни. Отвращение, стыд душили ее. Она обняла Лену и заплакала. Потом, вспомнив о чем-то, Женя застонала, схватила Андрея за руку.

— Пойдем, пойдем, — забормотала она. — Мне надо домой, мать больна, пойдем, проводи меня!

— Куда ты пойдешь? — Виктор загородил ей дорогу.

— Витя, милый, пусти, родной, хороший! — Женя обняла его и поцеловала. — Прости меня, Витя, за все прости! Пусти, мне надо идти!

Она подбежала к вешалке, надела пальто. Андрей накинул шинель и вышел за ней на улицу. Они миновали Матросскую, Холодную и остановились на Советской, около дверей огромного каменного здания.

— Куда ты?

— Сюда. Я не могу, Андрюша! Я не хочу от него ребенка.

— Женя, девочка, что ты? — Андрей обнял и прижал ее к себе.

Она зарыдала.

— Не могу, не хочу. Нет, нет. Он подлый, он гадина! Я не хочу от него сына. Прости меня, Андрюша, пусти, я пойду.

Женя обняла его и поцеловала.

— Ничего, ничего, — сказала она, — у нас еще будет сын, будет наш сын, Андрейка. Слышишь?

Он целовал ее холодные как лед руки и все не хотел отпускать от себя.

— Не держи меня, — сказала сурово Женя.

В последний раз он поцеловал мягкую ее ладонь, все еще не решаясь поцеловать в губы.

Лев проснулся поздно. По комнатам бродили какие-то старухи. Двое военных тихо разговаривали с Юленькой в комнате рядом. Оттуда доносилось мерное похрапывание — Богданов спал. Лев позавтракал и вышел на улицу. Было морозно, дул ветер, вчерашнее снежное месиво затвердело. Около мастерской он увидел Зеленецкого. Лев улыбнулся, взял его под руку и провел в мастерскую.

— Как дела? — шепотом спросил Зеленецкий.

— Уезжаю. Обстоятельства.

— Прискорбно. И надолго?

— Как вам сказать? Мой отъезд — стратегический маневр. Все, что я говорил, в силе. Вы понимаете? Я могу надеяться на вас?

— Безусловно.

— Такие-то дела. Вернетесь из Москвы — заходите сюда. Тут будет работать портной Иван Рухлов. Если захотите что-нибудь узнать обо мне, зайдите и скажите: «Мне ничего не надо, я зашел просто так», — и он вам расскажет обо мне все, что вам понадобится. Ну, пока. Не горюйте и ждите лучших времен. Мы еще поработаем вместе.

Зеленецкий пожал руку Льва и нерешительно шагнул к двери.

— Деньги у вас есть, Сергей Сергеевич? — спросил Лев. — Прошу вас. Да полноте вам. Свои люди. У меня их много, девать некуда.

Лев сунул в карман Зеленецкому несколько червонцев и закрыл за ним дверь.

Через несколько минут в мастерскую пришел Андрей.

Он как бы не заметил руки, которую протянул ему Лев.

— А, молодой анархист! — закричал Лев. — Кропоткин-Компанейцев.

— Мне некогда. — Льву показалось, будто у Андрея каменные скулы, каменные губы, окаменевший взгляд. — Вот что: мы вызываем тебя сегодня к семи часам вечера для объяснений. Встретимся за городом, около развалин свечного завода. Там удобнее.

— А если я не пойду?

— Тем хуже для тебя.

Андрей ушел.

«Так. Значит, эти болваны хотят меня судить? Хорошо, я поговорю с ними, поговорю в последний раз!..»

Лев вышел из мастерской, возвратился через полчаса вместе с Рухловым и передал ему мастерскую.

Когда портной ушел, Лев оторвал от календаря два листочка и вспомнил, что в этот самый день пять лет тому назад он приехал из Пахотного Угла в Верхнереченск к мадам Кузнецовой. Теперь он уезжает, и об его отъезде пожалеют лишь клиенты, которым он чинил калоши. Да, он хорошо чинил калоши, черт возьми, но плохо работал. А сколько было шума, сколько волнений!

Даже убить Сергея Ивановича не смог.

«Может быть, пойти и самому прихлопнуть его? — думал Лев. — Ну, шалишь, дураков нет. Богородицу выпустить? Он давно просится. А сам Лев не пойдет, Лев не дурак. Шкура у него как-никак одна. Он ловко загнул тогда этой истеричке насчет тридцати трех шкур. Господи, хоть бы одну-то спасти!..

Идеи! Выдумают же словечко, честное слово. Понимаешь, Лев: идеи? Уж кому лучше знать, что такое идея, как не тебе? Вынырнуть из грязи, стать на твердую почву, стать выше всех, иметь хороший кнут и пощелкивать им, постегивать им, с улыбочкой, с усмешечкой, и радоваться, что кнут у тебя, а не у соседа. Вот это идея! Замечательная идея! Самая великая идея!..»

В шесть часов Лев проверил, заряжен ли браунинг, и зашагал к развалинам свечного завода, — он еще не терял надежды заговорить зубы Андрею.

«Не может быть, — думал он, — чтобы Виктор показал им ту бумажку. Не может быть!»

Лев не ошибся. Виктор хотел прочитать записку, когда соберутся все. Он решил, что сам скажет последнее слово и покончит раз навсегда с этим делом.

Но обстоятельства сложились так, что все, за исключением Льва и Виктора, опоздали: Андрея задержали в театре, Лена хозяйничала в доме Камневых и не смогла выбраться раньше семи часов. Опанас сначала почему-то решил не идти вообще, но потом передумал и бегом бросился к месту сбора. Было темно, когда Лев подошел к развалинам.

Наверху, на холмах, искрились огни города. Вода в Кне казалась черной, тяжелой.

Около реки Лев увидел Виктора.

— А! Ты пришел все-таки? — сказал Виктор. Он не подал Льву руки. — Не испугался?

— Мне… бояться вас? Ха! — брезгливо ответил Лев.

— Я не должен был бы говорить с тобой, но не могу удержаться. Я не могу не сказать тебе, что ты мерзавец.

— Дальше!

— Мерзавец и убийца. Ты затянул в эту тину всех нас…

— Не я, а Опанас. Я вас вытягивал из тины.

— Ты давно уже собирался предать нас. Та бумага цела, сегодня все узнают, какая подлая у тебя душонка. Ты врал мне перед отъездом. Ты, как Иуда, целовал меня около театра, когда возвратился. Молчи! — в бешенстве закричал Виктор. — Ты — подлец! Ты бросил Женю. Ты обманывал ее. Ты собирался убить Сергея Ивановича. Тебя бы надо самого убить. Ты уедешь отсюда сегодня же. Мы требуем!

— А если я плюю на вас? Если я никуда не хочу ехать?

— Мы убьем тебя здесь же! — Виктор сказал это с твердостью, которой Лев не знал в нем.

Лев испугался. Черт возьми, они, в самом деле, могут прикончить его здесь: их трое, он один.

— Мне некогда слушать твои бредни, — надменно сказал он. — Напротив, ты должен помочь мне.

— Я?

— А кто же еще? Разве Сергеи Ивановичи расстреливали не наших отцов? Нас с тобой слишком прочно связывает эта кровь отцов.

— Меня ничто не связывает с тобой! — взревел Виктор. — Ты — негодяй. Зачем ты вспомнил о моем отце? Ты хотел меня на этом поймать? Это тебе не удастся! Я сейчас пойду к Сторожеву и расскажу, кто ты. Я сделаю это.

— Стало быть, ты — предатель, Виктор! — свистящим шепотом вырвалось у Льва. — Ты отказываешься от отца? Хорошо. Ты продался этим собакам? Отлично…

Прежде, чем Лев успел вынуть револьвер, Виктор ударил его.

Лев упал.

Падая, он схватил Виктора за полу пиджака и увлек за собой.

Они катались по снегу, хрипя, избивая друг друга и бормоча что-то.

Наконец Лев подмял под себя Виктора.

— Поможешь мне?

— Нет, — прохрипел Виктор. — Я донесу на тебя!

В руке Льва блеснул револьвер.

— Черт возьми, ты давно мешал мне. Получай!

Виктор рванулся. Лев, не целясь, нажал собачку. Раздался выстрел.

Руки Виктора ослабли и упали на землю.

Лев вздрогнул, выронил из рук револьвер, нагнулся, чтобы поднять его, но, услышав чьи-то шаги, ползком бросился к развалинам.

Это был Опанас; он бежал на выстрел. Луна вышла из-за облаков и осветила распростертого на снегу Виктора.

Опанас, увидев его, истошно заверещал.

Из-за развалин выскочил Лев.

— Что такое? Кто это его?

Опанас припал к груди Виктора. Виктор открыл глаза и прошептал:

— Вот что ты наделал, Опанас! — И замолк.

— Как же это случилось? — Лев нащупал наконец револьвер. — И револьвер ты уронил! Вы что, поссорились с ним?

Опанас не вдруг понял, о чем говорит Лев. Он хотел что-то сказать, но язык прилип к гортани, ноги налились свинцом. Он оглянулся, как бы ища помощи, кругом никого не было. Шурша льдинами, шла по Кне вода — черная и вязкая, как деготь.

— Пойдем, пойдем, пока никого нет! — зашептал Лев. — Пойдем, пока они не пришли. Я никому не скажу. Я не выдам. Иди домой. Да ну, вставай! — Лев встряхнул Опанаса и, держа его за руку, побежал прочь от развалин.

Лесом они поднялись к городу.

Лев незаметно сунул в карман Опанаса револьвер.

— Ступай, выспись, — сказал он. — Ничего! Это бывает. Да ну, кому сказано, ступай!

Опанас, сгорбившись, еле волоча ноги, побрел к городу.

Лев вернулся к развалинам и стал поджидать ребят. Услышав вопль Лены, он выскочил и подбежал к собравшимся. Лена склонилась над Виктором. Андрей фонариком освещал застывшую лужу крови.

— В чем дело? — закричал Лев. — Я опоздал? Виктор! Постойте, я видел сейчас Николу. Он бежал отсюда. Я сейчас, я догоню его!..

Андрей навел на Льва фонарик.

— Уходи отсюда! — глухо сказал он и сделал шаг к Льву. В его руке зловеще поблескивала вороненая сталь пистолета.

Тот мгновенно скрылся в темноте.

Рана оказалась не тяжелой. Доктор покачал головой, выслушав рассказ Андрея о том, как Виктор баловался с револьвером и нечаянно выстрелил в себя.

Когда доктор ушел, Лена несколько минут сидела рядом с кроватью Виктора. Потом вышла в переднюю, оделась и вернулась в комнату.

— Андрей, а Андрей! — окликнула она брата, который сидел в углу и думал о чем-то тяжелом.

— Что? — отозвался, вздрогнув, Андрей.

— Я пойду.

— Куда? — Андрей поглядел на сестру.

Губы ее дрожали.

— Я сейчас, я скоро вернусь! — Лена выбежала.

Через несколько минут она была возле дома Сергея Ивановича, открыла парадную дверь, потом снова закрыла ее и пошла обратно. Дойдя до угла, она остановилась, подумала, бегом бросилась к дому, взбежала по лестнице и, тяжело дыша, надавила кнопку звонка.

Дверь ей открыла Ольга.

— Леночка! Вам кого? — спросила она.

— Мне? — Лена еле стояла на ногах. — Мне Сергея Ивановича.

— Пройдите, — сказала Ольга, испуганная ее видом.

Лена прошла в столовую и присела на стул.

Вошла Оля.

— Сергей Иванович приедет не скоро, — сказала она.

Лена встала, подошла к двери, взялась за ручку и обернулась к Ольге.

— Когда он будет? — Подбородок у нее дрожал, она еле сдерживала рыдания.

— Он поздно приезжает.

Лена несколько минут стояла молча, хотела что-то сказать, но промолчала и вышла в переднюю. Ольга пошла за ней. Лена присела на край сундука. Дверь открылась, вошла Ксения Григорьевна, увидела плачущую незнакомую девушку, Ольгу, в растерянности стоявшую около нее, быстро сбросила пальто.

— О чем вы плачете? — спросила она ласково Лену, погладила ее по голове и вопросительно посмотрела на Ольгу.

Та пожала плечами.

Лена громко зарыдала.

— Пойдемте ко мне. — Ксения Григорьевна помогла Лене снять пальто.

Через некоторое время Ксения Григорьевна вышла из своей комнаты в столовую и позвонила по телефону.

— Сергея Ивановича, — сказала она сурово. — Жена. Хорошо, я подожду. Сергей? Слушай, тебе надо приехать домой. Нет, нет, у нас все в порядке. Я не могу рассказать по телефону. Но это очень важно. Слушай, бумаги подождут. Это очень важно. — И положила трубку.

Спустя десять минут приехал Сергей Иванович. Он прошел в комнату жены и оставался там около часа. Когда Ксения Григорьевна и Ольга вышли из дома вместе с плачущей Леной, Сергей Иванович запер за ними дверь, подошел к телефону и попросил соединить его с Алексеем Силычем.

…«Вот что ты наделал, Опанас!» — кажется, он сказал так? Да, да, он сказал именно так: «Вот что ты наделал, Опанас!» Но я не убивал его! У меня нет револьвера!.. Ах, этот? Этот? Но я не знаю, как попал ко мне… Постой, постой, где же я его взял? И что сказал тот лобастый? Он сказал, будто бы я, ха-ха, будто бы я убил Витю? Нет, нет, я прибежал, а он уже был убит. Кровь уже была! И выстрел уже был! Но ведь он сказал что-то? Что же он сказал? Я забыл, что он сказал. А это так важно. Это необходимо вспомнить, это надо вспомнить, я не могу жить, не вспомнив его слов. Кто кричит? Нет! Никто не кричит, просто я думаю, я напрягаю свою память… Ах, да! Он сказал: «Вот что ты наделал, Опанас!» Но я не хочу об этом думать, я не желаю думать о том, что жизнь моя похожа на кисель и что я ел его, ха-ха, можете представить, я пытался есть кисель вилкой…

…А помнишь — тот еврей, как он смешно висел на столбе! Разве не ты повесил его туда? Ну да, не ты! Но ты пожал руку тому, кто его повесил. Ну и пусть, и пусть качается, и пусть столб поет: дзууумм. У него было трое, четверо детей! Что? Четверо? У него миллионы детей! И они все живы, они честные люди… А я? Николай Опанас — кто я! Я — провизор… Постой, я ведь чего-то хотел, я ведь что-то там говорил, какие-то были мысли? Господи, помоги мне вспомнить хоть одну мысль… вспомнить… хоть одну… Потом этот лобастый… Я ему уступил, сдался, струсил, у него волчий взгляд, он, вероятно, кусается. Кто кусается? Кто, спрашиваю, кусается? Кто тут кричит? Кто там стучится? Виктора убил не я! Ну, пускай стучит, пускай, а я спрячусь сюда, в угол. Как холодно! Черт возьми, там снег, и такая черная вода. Ему там холодно лежать… Зачем ты пришел? Не смотри так! Но это не ты, тебе здесь нечего делать. Здорово, Лев, что нового? В углу теплей, а там холодно. Там ему очень холодно. Ты лжешь! Ты подло лжешь! Тебя здесь нет, просто я думаю о тебе. Да, это сделал я. Ты понимаешь, дело в том, что я пробовал есть кисель вилкой. Аптека? Все в порядке. Ты что, хочешь их травить? Прекрасно, будем их травить. Всех травить! Это я знаю, как делать, я — аптекарь. Я буду травить. Кого травить? Что тебе нужно? Я твой? Кто? Я? Зачем я тебе нужен? Я не хочу быть шпионом! Я брал деньги у тебя? Я их отдам, ей-богу. Я ничего не слышу, ты за тысячу верст от меня. Здесь в углу так глухо. Я же сказал, нет, не я убил его. Ах, ты слышал, как он сказал это? Виктор умер? Он не мог, он не смел умирать! Как мне тяжело, господи! Какую записку! Ах, тебя подозревают. Зачем ты делаешь так? Мне больно! Я хочу стоять в углу. Отпусти! Хорошо, я напишу. Только уходи, не мешай мне. Не бей! Я напишу: «Виктора Хованя убил я». Все? Да, да, я подпишусь. Вот! И уйди, не мешай мне стоять в углу. Прощай! Так. Он ушел? Кто, спрашиваю я, ушел? Хлопнули дверью? Ну и пусть. Не в том дело. Дело в том, что я голый, я ничего не могу вспомнить. Вот какую-то книгу читал. Стой! Какую книгу я читал? Ах, вспомнил: я «Бесов» читал. «Гражданин кантона Ури висел тут же за дверцей». Так ведь? Ну и славно! Еврей висит, и Ставрогин висит, и я буду висеть. Он будет лежать, а я висеть. «Вот что ты наделал, Опанас». Это он мне сказал? Ну, что же, все это наделал я — Никола Опанас…»

…Никола отшвырнул ногой стул. Крюк выдержал тяжесть его маленького, тощего тела.

Глава девятая

Возвратившись ночью от Опанаса, Лев заглянул к Богданову, — он проснулся. Взгляд его был мутный.

— Ну, как дела? — шепотом спросил Лев; он боялся разбудить сиделку. Она дремала в столовой.

— Фу, какая гадость! — Богданов сморщился. — Всего выворачивает наизнанку.

Лев ушел к себе, лег и проспал как убитый ночь и половину следующего дня.

Его разбудил стук в дверь.

Лев поднял голову и осмотрелся.

Было уже под вечер. Косые лучи солнца лежали на столе.

— Войдите, — сказал Лев и подумал: «Кто бы это мог быть?» Вошел Богородица — худой, с ввалившимися щеками, растрепанный и небритый. Не поздоровавшись, он прошел к столу и сел.

— Ты почему долго не был? Где шатался? — раздраженно спросил Лев.

— Читал.

— Что читал?

— Евангелие читал. Послание Павла к евреям.

— Опять за свое?

— Что у тебя?

— Голова болит. Дай пить.

Лев жадно выпил воду. Потом снова лег.

— Компанеец был?

Лев качнул головой.

— Лена?

— Нет.

Лев отвернулся к стене.

Он думал все об одном и том же: неужели провал?!

— Стало быть, надо вытаскивать Петра Ивановича и на чинать все сначала. Все сначала… Строить здание, не зная, какая под ним почва… Может, снова песок?

Бледный солнечный луч переполз через стол и лег на пол. С железной дороги донесся гудок.

За стеной, громко шлепая туфлями, бродила Юля.

Лев все думал, и мысли в больной голове путались и сбивались. Почему-то вспомнился школьный сторож Евсей Семенович. Вот он стоит посреди двора, чешет живот, щурит глаза, по носу его ползет муха, а ему все равно, пусть себе ползет божья тварь…

— Ты в бога веруешь? — прервал воспоминания Льва резкий окрик Богородицы.

Лев вздрогнул и обернулся. Богородица стоял у кровати и глядел на него холодными застывшими глазами.

«Господи, — мелькнуло в мыслях, — да ведь он сумасшедший!»

— В какого бога? — спросил он. — У тебя их, Миша, столько было. Я уж запутался…

— Богохульствуешь?

— Что ты встрепанный какой-то сегодня! Побрился бы. Смотреть тошно!

— Я тебя спрашиваю — веруешь ты в бога?

— Пошел ты к дьяволу! Богоискатель! Подумай лучше, что делать дальше.

— Думай сам. Я богом позван.

— Опять! Ну, расскажи, расскажи — занятно! Новая вера?

— Вера одна есть!

— Да?

— Один я знаю истину! Господи, помилуй меня! — Богородица рухнул на колени и, припав головой к полу, захлебываясь, зашептал молитвы.

— Ну, знаешь, встать я не могу, поднять — не подниму. Когда кончишь, скажи.

— Верую, что все по закону очищается кровью и без пролития крови не бывает прощения. Верую, что всякий первосвященник поставляется для приношения даров и жертвы. Верую, исповедую, господи!

— Пошел вон! Маньяк! — цыкнул на него Лев.

Богородица стих, но долго еще лежал на полу. Сумерки густели, когда он поднялся и строго сказал, не глядя на Льва:

— Я верую в истинного бога. Я знаю, чего он хочет.

— Чего же хочет твой новый бог?

— Жертвы вечерней! Он ее примет, он благословит ее. Нет, не плодов и овощей хочет. Крови! Ты слышишь, Лев? Крови требует господь! Нет, нет, постой, не перебивай. Я не спал три ночи, я все думал, и вот прояснилось. Он приснился. Он даровал мне символ новой веры. Он сказал, что ему надоели колокольные звоны и пресные, кислые просфоры, он хочет горячего мяса, понимаешь, какого мяса? Сказано Павлом в послании к евреям: «Невозможно, чтобы кровь тельцов и козлов уничтожила грех».

Лев, приподнявшись на подушке, молча слушал Богородицу, а тот, побледневший, с капельками пота на лбу, стоял перед кроватью, говорил, брызгал слюной и смотрел мимо него остановившимися глазами.

— Послушай, Лев, он зовет нас к себе. Будем жрецами вечерней жертвы. Ага… не хочешь? Бог проклял тебя. Ты один. И я ухожу от тебя. Будь проклят, богохульник!

— Нет, нет, погоди! — Лев схватил руку Богородицы. — Погоди, куда ты?

— Пусти!

— Куда ты пойдешь от меня? Ты же клялся.

— Он освободил меня от клятвы! Оставайся один, без бога и без людей. Кончено!

— Нет, не кончено! — прохрипел Лев. — Не кончено. А я — то думал… У-у, гадина… — Лев вскочил с кровати. Расстегнутый ворот нижней рубахи обнажил кусок белой мертвенной кожи. Синие вены ползли к шее, втиснутой в острые ключицы.

Лев накинул одеяло и стоял, прислонившись к стене. Челюсть его дергалась, на губах выступила пена.

— Нет, теперь ты послушай меня! — закричал он, размахивая концом одеяла. — Я давно замечал, что у тебя нет винтиков, но я не знал, что ты уже свихнулся. Молчать, дурак! И пошел вон отсюда!

Лев понял — Богородица ему больше не нужен.

Наступила ночь. Голова никогда не болела так сильно, как в этот раз. Время текло медленно, тиканье часов в столовой сопровождалось необыкновенным гулом, каждый шорох воспринимался, как грохот. Лев поминутно вздрагивал. Голова минутами переставала принадлежать ему, мысли шли не через мозг, а через сердце. Мысли казались тяжелыми и огромными, сердце было готово лопнуть от них.

Бешеными скачками билось оно в груди.

Весь мир вокруг Льва был наполнен гудением. Потом все это схлынуло, воцарилась гробовая тишина, луна осветила комнату.

Лев привстал, прислонился к спинке кровати и закрыл глаза. Ему почему-то неприятно было глядеть на свою тень. Он потрогал рукой голову, туго завинченная колодка была все еще здесь. Это ничего не значит, что рука не ощущает ее: колодка давит на голову; еще час, и голова станет похожей на кулич, и с такой головой ему придется уезжать из города. Да, придется уезжать.

«Стало быть, сматываем удочки? — подумал Лев. — Впрочем, не удочки, а сачок для ловли бабочек. — Он усмехнулся, вспомнив тот сачок. Хорошая была штука! — Да, сачок был хороший, а бабочки ловились дрянные, одна мелочь. Интересно, сколько же я выловил этих самых бабочек? Я еще, кажется, не пробовал считать? А любопытно… Впрочем, сейчас не до арифметики! Черт… но все-таки, как это все подошло: один повесился, двое в тюрьме, четвертого утопил. Утопил? Я утопил? Пустяки. Сам утонул. Да, еще мадам. Впрочем, и мадам умерла сама.

И этот идиот тоже. Повесился. А я при чем? Или этот краснорожий. Хитрый черт — далеко пойдет! На этого еще можно рассчитывать. И все-таки коллекция пошла прахом. Были люди, а остались ты да я, да мы с тобой. Вот Фогта прозевал! Кто ж его знал! Да нет, быть того не может: есть еще люди, да еще сколько их! Искать, Лев Никитыч, надо. Ищите и обрящете. Вот отдохну — и все будет в порядке. И опять за дело. Интересно, опять сапожником придется? Или консультантом? Или еще кем-нибудь? Э, если бы были люди! Людей настоящих нет. А так хотелось быть великаном, великаном мыслей, распоряжаться судьбами людей… Н-да, на поверку вышло — и нервы слабые, и сачок потерял. Приехал с сачком, а уезжать — и его нет.

А если и с Петром Ивановичем ничего не выйдет? Что тогда? За мемуары сесть? Иль, черт возьми, в самом деле, слабость? Может быть, поработать еще годика два в разведке? Приятное было времечко! Что же делать? Гм, мемуары! Ведь в них надо всякие мысли излагать. А где они? Много ли их? Насчет кнута — мысль была. Не плохая, но этого мало. Очень мало. На страницу, на две хватит: дайте, дескать, мне кнут, я все устрою. А потом что? А потом — стоп? Про Петровича, пожалуй, писать не годится? Настоящие-то стариков, поди, не топили? Настоящие, пожалуй, и не тряслись, как ты, в трудные минуты? Нет, пожалуй, опять пойду служить в какую-нибудь разведку. Спокойней. Ну ее к черту, эту жизнь. Болтайся тут. Этот одноглазый князек из грузинских «освободителей»?.. Подлец, мерзавец, а, поди, тоже мечтал — дескать, и я настоящий. А-а, черт возьми! Да что тут раздумывать? Ну, сорвалось. Во второй раз не сорвется. Корешочки еще остались, не все выдернуты. А если их повыдергают? Корешочки-то? Этих Селиверстов? Тогда-то что же? Куда же тогда деваться?.. Куда? «Камо грядеши», Лев Кагардэ?

Колодку кто-то завинчивал все туже. Было страшно — почему не скрежещут кости, почему не ломаются, словно их и нет, словно бы черепная коробка сделана из ваты…

Лев лег и на минуту забылся. Когда очнулся, колодку начали быстро-быстро развинчивать. Помотал головой. Она была легкой. Лев заснул.

В поздний ночной час в одном из домов, за стеной бывшего монастыря, на втором этаже, в большой комнате, залитой светом, разговаривали двое одетых в военную форму.

Один из них — Алексей Силыч — ходил по комнате. Другой, молодой, стоял у письменного стола. Перед ним лежали бумаги, вшитые в синюю папку.

— Прикажете привести? — спросил молодой. — Он здесь.

— Давайте.

Молодой военный вышел за дверь и через секунду вернулся. Следом за ним двое конвойных ввели Богородицу. Его взяли возле губкома. Он даже не успел вытащить револьвера.

Конвойные подвели Богородицу к столу, отошли и стали у двери.

Алексей Силыч несколько минут внимательно рассматривал арестованного. Тот стоял неподвижно, глаза его были устремлены в одну точку. Он был необыкновенно бледен. Белесые волосы спускались космами на потный лоб. Правая щека дергалась.

— Кого вы хотели убить?

Богородица молчал.

— Кто вы? Кто вас послал?

Богородица, жуя губы, тупо смотрел на стену, словно не слыша вопросов.

— Чей это револьвер?

Алексей Силыч вынул из стола браунинг, отобранный у Богородицы.

Богородица равнодушно посмотрел на браунинг и переступил с ноги на ногу. Щека его задергалась быстрей. В комнате наступило молчание.

Богородица сел в кресло и голосом, полным злобы, сказал:

— Все равно, ни один из вас не уйдет от руки господней! — И снова принялся жевать губы.

— Вы комедию не ломайте! — Алексей Силыч насмешливо поглядел на Богородицу. — Ишь ты? Льва Кагардэ знаете?

— Изжую свой язык, но ничего не скажу. Не скажу! — вдруг завопил Богородица и начал колотиться головой о спинку кресла. Лицо его посинело, около губ выступила пена; он забился, захрипел, упал с кресла. На него навалились конвойные, скрутили руки, ноги. Через несколько минут припадок прошел, но вместе с собой он унес последние остатки рассудка.

Сознание Богородицы отныне погрузилось в мрак.

Когда бессмысленно хохочущего Богородицу увели, Алексей Силыч и молодой военный долго молчали.

— Так или иначе — но это его работа, — сказал наконец Алексей Силыч.

— Вроде бы так.

— Значит, он завтра уезжает?

— Так точно, товарищ начальник. Завтра утром со скорым.

— Он обязательно уедет?

— Определенно. Во-первых, он боится остаться здесь. Во-вторых, он получил задание — обновить людей по сети, дать им новые инструкции. Кроме того, он задумал переправить сюда своего друга.

— Ага, знаю! Что он пишет Петру Ивановичу? Письмо у Одноглазого взяли?

— У него.

— Что он?

— Молчит.

— Как это там написано? «Мы вместе вернемся сюда, дорогой друг. Я приеду за тобой, жди меня. Время настало».

— Ну и прекрасно! Письмо он получит. Хорошо, пусть едет. Волчонок приведет волка. А волка я должен поймать.

— Кроме всего прочего, зверь-то он крупный. Крупный волк, бывалый. Ради него стоит рискнуть.

— А его там не прозевают?

— Никак нет. Все указано точно. Это дело ведет Якубович. У Якубовича с Кагардэ свои счеты. Я, говорит, его упустил, я его и поймаю.

— Ну, теперь пускай двоих поймает. И волчонка в волка… За одного прощения ему не будет. — Алексей Силыч рассмеялся. — Ну, и напугал я этого самого Льва. Увидел меня и затрясся. А тоже — герой.

— Какой там герой!

— Лидер подонков, организатор отребья.

— Это хорошо — лидер подонков. Откуда это?

— Из головы. — Алексей Силыч улыбнулся. — А жаль его выпускать. Верно ведь?

— Жаль!

— Ничего, вместо одного — двух накроем. Здесь он обезврежен?

— Да, товарищ начальник. Я не знаю: как быть с его бывшими друзьями?

— С друзьями? Они выздоравливают! Эта Лена — замечательная девушка. Они будут здоровыми. Да, вот еще что! Вы не установили — откуда те деньги?

— По-видимому, кассир был ограблен Кагардэ. В делах театра раскопали очень подозрительные приходные документы на тысячу с чем-то рублей.

— Странная судьба у этих денег, — сказал Алексей Силыч. — Думали употребить во вред, а употребили на пользу.

— Да, странно.

— Мастерскую он свою сдал?

— Портному Рухлову.

— Надо там пощупать! Нюхом чую — был у них печатный станок.

— Слушаюсь.

— Ну, хорошо, можете идти. Значит, его проводят.

— Конечно. Провожатые будут. Якубович доведет его до места.

Военный взял папку и, простившись с Алексеем Силычем, ушел.

Алексей Силыч подошел к окну, открыл штору. За холмом колыхалось белое зарево; там, на территории нового завода, днем и ночью шла работа.

Алексей Силыч задернул штору, потер ноющую ногу, сел за стол, раскрыл папку.

— Нехай помолчит. Зато потом разговорчивей будет. Ну-те-с, господин Одноглазый, так какие такие за вами делишки?

Тишина… Шорох переворачиваемых страниц дела…

Виктор лежал в постели весь ноябрь и добрую половину декабря. Однажды к нему заехал Сергей Иванович.

— Значит, вы уже здоровы? — улыбнулся Сергей Иванович.

И Лена поняла его так, как надо.

— Да. Мы выздоравливаем.

— Вот и хорошо. Кончите учиться, приезжайте в Верхнереченск. Вы как, Виктор Евгеньевич, — обратился он к Виктору, — в Верхнереченск наведываться будете?

— Обязательно!

Виктор побледнел, возмужал, на подбородке у него выросла смешная белесая бороденка.

— Приеду обязательно. Иван и Оля уехали?

— Проводил недавно. Вот к вам завернул! Тоскливо без них. Привык, — словно оправдываясь, сказал Сергей Иванович.

— В Москве мы с ними встретимся.

Я просил Ивана чаще вас навещать. И вас очень прошу — бывайте с ним. Это и вам на пользу, и ему тоже.

— Хорошо. — Лена снова поняла намек Сергея Ивановича.

— Ну, вот и все. Теперь долго не увидимся! — Сергей Иванович поднялся. — Приедете — города не узнаете. Сегодня комбинат закладываем. Там, глядишь, еще что-нибудь выдумаем. Биржу труда вчера сломали — биржа не нужна, а кирпич позарез нужен. Весной теплоцентраль заложим, торфа нашли черт знает сколько — на пятьсот лет хватит, хоть три теплоцентрали строй! А какие вагоны будем делать! Загляденье! Ей-богу, так бы и поехал вместе с вами в Москву учиться.

— Зачем вам?

— Как зачем? — всерьез удивился Сергей Иванович. — А вот меня тут, например, одни подлецы чуть не обманули. Такой расчет дали по торфу — хоть в гроб ложись. Сижу и глазами моргаю, чувствую — все к бесу.

— Всего не узнаешь, — улыбнулась Лена.

— Ну, все не все, а половину всего узнать можно. Стар стал, а то бы я вам показал! — Сергей Иванович подмигнул Лене и стал прощаться.

Виктор смотрел на Сторожева влюбленными глазами.

— До свиданья, Сергей Иванович, — сказал он очень тихо. — Я чувствую себя совсем хорошо.

— А может, поработаете здесь, в газете? — уже стоя на пороге, сказал Сергей Иванович.

— Кто меня возьмет! — отмахнулся Виктор. — Сын контрреволюционера…

— Ладно, подумаем! — Сергей Иванович ушел.

— Мы выздоравливаем, мальчик, мы будем здоровы! — прошептала Лена, обняла Виктора и крепко-крепко поцеловала его.

Виктор поправился… Уже был назначен день отъезда в Москву, и все вдруг изменилось в планах супругов Ховань.

Редактор газеты вызвал Виктора и предложил ему работу в газете.

Поначалу Виктор опешил.

— Но мы в Москву собрались…

— Собственно говоря, это не моя идея. Сергей Иванович рекомендовал вас. Сказал, что университет от вас никуда не убежит, а работа в редакции даст вам правильное понимание жизни. Это верно сказано, верно и точно.

— Я тоже так думаю… Но… мне посоветоваться надо. С женой посоветоваться.

— Разве ваша супруга не рассказала вам о ее разговоре с товарищем Сторожевым сегодня утром?

— Я не видел ее, она рано ушла. Думал — в магазин… А тут меня вызвали к вам.

— По-моему, ваша супруга правильно поняла предложение секретаря губкома и согласилась с ним.

— Ну, раз Лена согласилась!.. Она у меня умница… Конечно, я тоже… Большое спасибо. Действительно, это здорово!

— Тут одна деталь, товарищ Ховань. Мы не сможем печатать то, что вы будете писать, если вы не перемените фамилию… Она, извините, слишком тенденциозная. Я имею в виду вашего отца, его дела здесь и так далее. Надеюсь, вы поймете меня правильно.

— Да, конечно, но перемена фамилии… это так сложно.

— Я оговорился… Фамилию, разумеется, менять не стоит. Изобретите какой-нибудь псевдоним, позвучнее… и дело с концом.

— Это пустяки, это в три счета.

— Когда вы явитесь к нам?

— Когда хотите. Хоть завтра.

На следующий день Виктор пришел в редакцию и попросил отсрочить начало его работы в газете на неделю: жена хочет навестить отца. Он работает в Харькове. Там и ее брат. Они давно не виделись.

Редактор согласился.

— А как с псевдонимом?

— Если, скажем, Ветров?

— Пойдет.

Не мешкая, Виктор и Лена уехали в Харьков.

Петр Игнатьевич, тоскуя, ходил по пустынному дому.

Вот здесь росли дети, ссорились, играли, волновались, наполняли дом криком и смехом. Дети выросли, дети стали взрослыми, каждый из них нашел свой путь.

И вот их нет. Многих нет. Нет мадам, нет Софьи Карловны, — эта угасла как-то незаметно, свернулась в несколько дней.

Лев уехал.

Укатил в свою часть Джонни. Он-то заходил, бывало, к Петру Игнатьевичу — то за папиросами, то за спичками.

Не видно и Богородицу; говорят, отвезли в сумасшедший дом.

Петр Игнатьевич вздыхает, что-то шепчет себе под нос… Хоть бы пришел кто-нибудь. Да ведь некому прийти.

Андрей и Женя уехали в Харьков тотчас же, как окончилось дело Николая Ивановича и Кудрявцева.

Зеленецкий в Москве. Укатила с ним Юленька — не пропадать же ей в одиночестве.

Все разлетелись, все разъехались. И сенбернар Васька еле жив. Вовсе одряхлел старик, лежит целыми днями у печки, и в глазах его безысходная собачья печаль.

Петр Игнатьевич ходит по пустынному дому, хватается за сердце — одышка.

Он вспоминает слышанную когда-то иранскую пословицу: «Лучше идти, чем бежать, лучше стоять, чем идти, лучше сидеть, чем стоять, лучше лежать, чем сидеть, лучше спать, чем лежать, лучше умереть, чем спать».

Ну, что ж, в самом деле, лучше умереть. Скучно ему стало на этом свете.

Кончилась зима, наступила весна. И вот однажды к портному Рухлову пришли люди в военной форме. Они тщательно осматривали двор, заглянули в подвал, вызвали мастеров. Пришли водопроводчики, спустили из подвала воду. Военные нашли сгнившую наборную кассу и огарок свечи, — он стоял на прежнем месте.

Нашли и скелет Петровича.

Один из военных сказал Рухлову, что человек, живший здесь, — Лев Кагардэ, — был дрянной человек. Он утопил старика, он сделал много, очень много плохого.

Однажды в мастерскую Рухлова зашел Зеленецкий — он приехал за вещами Юли. Не успел Сергей Сергеевич переступить порога, как дверь снова завыла и пропустила Богданова. Он работал в Уваньском районном земотделе, работал так, как умел работать при желании: зарабатывал партийный билет.

Вопреки настояниям Сторожева и Алексея Силыча, члены контрольной комиссии, узнав, что Богданов «покушался на свою жизнь» и приняв его «предсмертную записку» за чистую монету, решили в последний раз испытать Богданова, дали ему возможность исправиться.

Богданов уехал в район и… занялся прежними делами. Впрочем, теперь конспирация была поставлена отлично.

Вожаки троцкистов передали своим единомышленникам приказ: идти на все, но в партии быть. И Богданов, выслуживаясь, лез из кожи, сохраняя в то же время мрачную и солидную внешность человека, достойно переносящего наказание за осознанные ошибки.

Первое время он скучал по Юленьке, потом нашел себе новую жену, обзавелся квартирой и друзьями.

Богданов частенько вспоминал о Льве. Черт его знает в конце концов, кто он был, куда исчез, в какой тюрьме сидит!

Вырвавшись однажды в Верхнереченск, он осторожно навел о Льве справки, ничего толком не узнал и решил сходить в мастерскую — Лев на прощанье сказал ему, что у портного Рухлова можно будет получать о нем кое-какие вести. Столкнувшись в дверях мастерской с Зеленецким, он пожал ему руку.

— Как живете? — спросил его Зеленецкий.

— Хорошо. А вы?

— Средне-с, средне-с!..

— Хозяин! — окликнул Богданов портного.

— Чем могу служить?

— Нет, нет, мне ничего не надо. Я зашел просто так.

Рухлов резко сказал:

— Он уехал и никогда не вернется. И я прошу вас уйти отсюда.

Зеленецкий взглянул на Богданова.

Тот кивнул на крючок, предназначенный Львом для писем, — там висел пожелтевший листок.

Богданов сорвал листок и сунул его в карман.

Письмо Джонни Лене

Минск, 1928 г.

Здравствуй, дорогая Лена, здравствуй, Витя! Как вы поживаете, как здоровье Виктора? Как у вас дела? Я рад, что вы устроились.

Только теперь я понял, Лена, как мы плохо учились. Все эти кружки, собрания и театры — они, конечно, были нужны, но если бы к тому же мы хорошо занимались! И знаешь, что я тебе скажу: конечно, в школе у нас дела были поставлены из рук вон паршиво, но если бы захотеть, то можно было бы много узнать… Ну, что сделаешь, придется нагонять. Вам хорошо, вы из школы в университет, а вот мне приходится все постигать сначала. Прежде всего — политика, которой так боялся Виктор. Напрасно он ее боится, растолкуй ему, Лена. У меня сейчас глаза видят все больше и больше. Как живет мир, чем живет, почему живет именно так, а не по-другому, в чем причина разных событий и происшествий, как движется история — все это я начал понимать только сейчас. И многое из того, что было (подчеркнуто), я тоже понял.

Я побаивался казармы, дисциплины, «муштровки», как презрительно говорил Опанас. Казарма у нас дружная, чистая, веселая. Дисциплина, если ты честно работаешь, не тяготит, а помогает, никакой муштровки нет. Ты знаешь, я прибавляю в весе и в то же время становлюсь все сильней. О настроении и не говорю — оно великолепное. Все часы заняты — то одним, то другим, то третьим. Командиры о нас думают больше, чем о себе, да это и понятно.

Ты подумай только, Лена, я — Джонни — боец Красной Армии. Прослужу год, пойду на сверхсрочную и буду командиром. Я бы желал, чтобы Виктора взяли на военную службу. Ох, и много бы он узнал, много бы он понял. Ему тоже надо начинать с азбуки. Боюсь я за него, Лена, слишком он мягкий, ты не спускай с него глаз.

Получил письмо от Андрюшки — очень обрадовался. Он доволен работой, заводом и семейной жизнью. Ну, да ты обо всем этом знаешь.

Пишет ли тебе Коля Зорин? Мне, подлец эдакий, не написал ни словечка — профессор очкастый.

Маруся пишет мне регулярно, она чувствует себя в роли солдатки неплохо, ухажеров у нее, видимо, тьма.

Ну, о тебе не спрашиваю: поди, сына скоро родишь? Маруся мне что-то в этом смысле намекает… Быстро это у вас! Витька-то, а!.. Каков пострел! Ну-ну, не обижайся!

Пишу ночью, только что с занятий. Отходили сегодня верст пятьдесят. Ноги как чугунные. Да и глаза смыкаются.

Пиши, Лена, не забывай Красную Армию и друзей, люблю письма получать до страсти. И, как видишь, писать тоже не дурак.

Крепко жму твою хорошую лапу, приветище Виктору.

Твой Джонни.

Лев добрался окольными путями до Москвы, явился к Апостолу, почувствовал себя плохо и слег. К вечеру температура поднялась, ночью начался бред. Доктор определил брюшной тиф.

Апостол выругался — ему надо было отделаться от Льва как можно скорей. С верными людьми он отправил его в глухой лесной кордон, приказав леснику не спускать с него глаз, следить, чтобы он не писал никаких писем и не виделся с людьми.

Лев провалялся в постели около месяца, поправился и, хотя хозяин был строг, все же сумел тайком съездить в Москву и отправить два письма: одно — Жене, другое — Рухлову.

Он шел по Охотному ряду и чуть не столкнулся с Якубовичем.

Лев испугался, и не только потому, что Якубович мог следить за ним: это было, по его мнению, абсурдом! Он начал думать, что слова врача о возможном помешательстве оправдываются. Все дни после возвращения на кордон Лев плохо спал, во сне его душили кошмары, несколько раз подряд снился один и тот же сон: разбойник, который когда-то пытался ограбить его отца, наводил на Льва револьвер и томительно долго целился.

Лев покрывался потом, дико вопил и просыпался.

Снились ему Петрович, плавающий в затхлой, зеленой воде, мадам, с перекошенным от ужаса лицом, бессвязно бормочущий, грязный, жалкий Опанас…

Лев вдруг почувствовал, как он устал, как ему хочется отдыха и спокойного сна. Он умолял Апостола разрешить ему перейти границу, оправиться и набраться сил, но тот был непреклонен: Лев должен встретить Петра Ивановича и продолжать работу в СССР.

Однажды Лев вспыхнул и закричал на Апостола, — тот приезжал на кордон повидаться со своим агентом.

Слушая Льва, Апостол лениво улыбался, гладил шелковистую русую бородку, снимал и снова надевал очки.

Лев понял — надо подчиниться.

Наконец его вызвали в Москву. Апостол приказал ему выехать на встречу со Сторожевым.

Убедившись в том, что слежки за ним нет, Лев сел на Белорусском вокзале в пригородный поезд, доехал до Кунцева, пересел здесь на другой поезд, добрался до Можайска и уже отсюда поехал в Минск. Не доехав до Минска, слез на предпоследней остановке и сорок километров шел пешком.

Ничего подозрительного Лев не заметил и в Минске.

Встретившись с указанными ему Апостолом людьми, на рассвете он ушел из города и к вечеру добрался до пограничного местечка.

Хозяин квартиры разъяснил Льву маршрут и точно указал пункт, где надо встречать Петра Ивановича, сообщил условный сигнал, при помощи которого следует дать знать Сторожеву о том, что переходить можно: Лев должен дважды зажечь и потушить карманный фонарь.

Чувствовал себя Лев превосходно. Наконец-то он свободен от страха… Он вел себя так осторожно, так умно заметал следы, что преследователи, если они и были, потеряли его. Он дойдет до границы, дважды зажжет фонарь, встретит Петра Ивановича…

Лев шутил с хозяином и хозяйкой; он снова верил в себя, в счастливую свою судьбу.

Он уснул и впервые за много дней спал спокойно.

Его разбудили, когда до рассвета оставалось часа три. Хозяин еще раз повторил инструкцию. Лев нетерпеливо топтался — он все помнил, все знал. Попрощавшись с хозяином, он вышел на дорогу, свернул на проселок, проверил направление по компасу.

Небо закрыли облака, было тихо.

В опасных местах Лев, сдерживая дыхание, полз. Где-то в стороне, в деревушке, послышался крик петуха.

Петух подтвердил Льву, что он на правильном пути.

На исходе второго часа Лев различил впереди черную стену леса — это и была граница.

Где-то здесь должен быть овражек — надо проползти по нему около пятидесяти метров и дать сигнал. Лев двинулся вперед. Он нашел овражек и, отсчитывая метры, стал ползти. Десять, двадцать, сорок метров…

Лев отдохнул… Уверенность в успехе не покидала его. Через считанные минуты он встретит друга! Как это здорово — друг! Уж этот не предаст, не изменит, не отступит! О, этот знает, за что бороться. Остались еще люди, осталась еще алчная жажда собственности. Великое это слово — «мое»… Моя земля, мой дом, мое хозяйство, моя власть…

Вместе с Петром Ивановичем Лев проберется в Тамбовскую губернию, и они поведут свои дела более умно, черт возьми, более тонко.

«Впрочем, я неплохо вел их, — думал Лев. — Неудачи были из-за стечения обстоятельств, а обстоятельства неподвластны человеку. Никакой закономерности нет, — вздор, мистика! Случайности — вот что движет историей. Примеров можно привести кучу. Если рассуждать о закономерности, меня должны были давно поймать. А я свободен и через несколько минут еще раз плюну всем в рожи».

Лев рассмеялся, радостное волнение не покидало его. Он был переполнен ощущением подъема, верой в себя, в свои силы.

Впереди он видел лес, сзади и по бокам раскинулись поля. Где-то там ходят пограничники, бегают, ловя малейшие запахи, сторожевые собаки. А вот он в десяти метрах от границы, и никто не видит его, и никто не знает, что он здесь, что он полон сил и бесстрашия.

Лев глубоко вдохнул воздух. От леса несся запах хвои… Лев вспомнил пахотно-угловского председателя ревкома Алексея Силыча и его рассказ о том, как он полюбил звезды, и небо, и воздух, наполненный запахом хвои… Лев пожалел, что нет звезд и луны, но тут же он подумал о том, что природа, закрыв небо тучами, заодно с ним…

Так он сидел, ожидая наступления условного часа. Вдруг какая-то тень мелькнула и скрылась. Это был заяц. Лев вскрикнул от неожиданности, затаил дыхание, сжался. Так он пролежал несколько минут, вслушиваясь и вглядываясь в темноту. Было необыкновенно тихо. Тишина действовала угнетающе.

Тревога овладела Львом. Сердце гулко забилось.

Затем ветер пробежал по лесу, деревья зашумели, и тревога схлынула — нет, никто не услышал его.

Часы показывали условленное время. Он вынул фонарик, нажал кнопку, на миг зажег его, погасил и несколько секунд лежал на снегу, всматриваясь в темь.

Метрах в пятнадцати от него вспыхнул ответный сигнал.

Лев нажал кнопку еще раз. Ему ответили.

Ответил Сторожев. Петр Иванович отполз от нейтральной полосы метров пятнадцать. И, словно из-под земли, перед ним выросли фигуры пограничников.

И тут же он услышал выстрелы.

Стреляли по Льву, бежавшему к нейтральной полосе. Он крутился по полю, падал, поднимался, снова бежал, петляя, и твердил про себя:

«Господи, пронеси! Я жить хочу! Я хочу жить!..»

Люди были сзади и спереди. Они кричали: «Стой!» — они хотели взять Льва живым, но он все бежал, делая зигзаги. Тогда грянул еще один выстрел.

Стремительно рванувшись вперед, Лев упал.

Пограничник засветил фонарь.

— Наповал.

С поднятыми вверх руками мимо трупа шел Сторожев; он даже не взглянул на Льва. За себя он был спокоен: ни оружия, ни антисоветской литературы. А за незаконный переход границы, — это Сторожев очень хорошо знал, — большевики карают шестью — восемью месяцами тюрьмы…

А там…

Там Дворики… Лет пять-шесть, как ему было приказано начальством дефензивы, он будет «спать».

Потом «проснется» и начнет работу. Ту самую, которую кулаки и эсеры не доделали в начале двадцатых годов.

Сторожев ухмылялся про себя.

Он и думать-то забыл о Льве Кагардэ…