Тонущие

19

А следующий оказался ярче, светлее предыдущего — холодный ясный зимний день, наполненный ослепительным солнечным блеском. Землю сковал мороз. Мы с Эриком проснулись рано и явились к завтраку первыми. Словоохотливая француженка (мы предположили, что это и есть мадам Кланси) предложила нам круассаны и кофе, приправив завтрак мрачными прогнозами насчет погоды. Женщина говорила так быстро, а акцент показался мне столь необычным, что, когда она ушла, я попросил Эрика перевести.

— Она поведала, что в ближайшее время сильно похолодает, — сказал он. — А еще сообщила, что Элла отправилась на прогулку. И скоро вернется.

Не успел он договорить, как в комнату вошла разрумянившаяся от мороза Элла:

— Доброе утро, мальчики. — Голос ее звучал весело, но она избегала смотреть мне в глаза.

— Доброе утро.

В ее присутствии я немного помрачнел, дуясь на то, что вчера она запретила мне последовать за нею. Элла не обратила на это внимания и сообщила:

— Наш добрый доктор Петен обычно спускается около девяти и выпивает чашку кофе с круассаном. Полагаю, это он.

При этих словах в столовую вошел мужчина средних лет, полноватый, лысоватый, с клочками седых волос, длинных по бокам и зачесанных на макушку в попытке скрыть проплешину.

— Доброе утро, мадемуазель Харкорт, — приветствовал он любезно и учтиво, но с некоторой насмешкой — так обычно подтрунивают над ребенком. — Надеюсь, вы хорошо спали. — Английский у него был безукоризненный.

— Очень хорошо, спасибо, — ответила Элла, лучезарно (но ненатурально, как показалось мне) улыбаясь. Налила кофе и представила нас друг другу.

Доктор кивнул, приветствуя нас:

— Рекомендую до возвращения в Лондон как следует выспаться. — Свою речь он сопровождал неторопливыми взмахами рук. — Сон, отдых, тепло. И прежде всего умеренность — вот во что я верю, господа, таковы мои принципы. — Закончив врачебные рекомендации, он уселся за стол и тут же за один присест расправился с четырьмя круассанами.

Лишь ближе к полудню мне удалось остаться с Эллой наедине — она исчезла вскоре после завтрака, и мне пришлось из вежливости наблюдать, как доктор Петен с Эриком играют в шахматы. Они расположились с доской в гостиной, просторной квадратной комнате с высокими окнами, из которых был виден сад.

Я сидел на диване, время от времени улыбался доктору и своему другу, демонстрируя тем самым неослабевающий интерес к их партии, и думал об Элле, а когда заметил, что она показалась из-за тисов, извинившись перед мужчинами, покинул комнату. Догнал ее уже у фонтана, она торопливо шла в сторону дома, кутаясь в мужское пальто и придерживая у горла голубой школьный шарф. Вероятно, этот наряд прежде принадлежал ее отцу.

Заметив меня, она остановилась. Мы молчали.

— Привет, — первой нарушила она затянувшуюся паузу.

— Привет.

Элла попыталась было пройти дальше, но я схватил ее за руку:

— Почему ты обращаешься со мной, словно с чужим? — Бессонные часы, проведенные в тоске минувшей ночью, придали резкости моему тону. — Что случилось?

Она хмуро взглянула на меня и ответила вопросом:

— А ты не знаешь? — и отвернулась.

Я покачал головой. Она подняла глаза и принялась изучающе разглядывать мое лицо. Смятение, которое она там обнаружила, кажется, ее удовлетворило, и Элла полезла в карман за сигаретой. Я смотрел, как она подносит ее ко рту, прикуривает, медленно, глубоко затягивается и, запрокинув голову, выдыхает дым вверх. Я следил за ним взглядом, пока он не растаял в яркой холодной синеве.

— Поговори со мной, — попросил я.

Вдруг она резко отвернулась. Видно было, что она колеблется, и сердце мое сильно забилось.

— Хорошо. — Элла, по-видимому, в конце концов на что-то решилась. — Но давай отойдем. Сюда.

Она торопливо двинулась через рощицу по посыпанной гравием дорожке. Я отправился вслед за нею, с облегчением отметив, что фруктовый сад при свете дня выглядит живописно и нет в нем ничего пугающего, а великаны снова превратились в яблони.

Иней на траве сверкал на солнце и хрустел под ногами, пока мы пересекали поляну. Я понимал, что Элла ведет меня к каменоломне, и, поспешая за нею мимо деревьев, отделявших это диковинное место от фруктового сада, все же вновь, как накануне ночью, ощутил легкий озноб. Каменоломня при свете дня тоже перестала внушать страх — просто растянувшаяся у наших ног лужа с грязной водой, и больше ничего.

На берегу стояла скамейка, которой я вчера не приметил. Элла села и жестом пригласила меня устроиться рядом. Закурила очередную сигарету, но рта так и не раскрыла.

Я чувствовал, как между нами будто вырастает невидимая стена, однако не понимал, в чем я провинился, потому заговорил первым.

— Почему? — спросил я на сей раз значительно мягче.

— Что — почему? — Элла быстро взглянула на меня.

Я покраснел, но сдержался:

— Почему ты отослала меня прошлой ночью? Я так хотел остаться с тобой. — Я взял ее за руку — она позволила, но неохотно. — Мы столько времени провели в разлуке. Я не писал тебе из Праги, потому что ты сама меня попросила. А теперь я…

Она вырвала руку и подняла ее, останавливая меня.

— Ты действительно не понимаешь почему? — дрожащим голосом спросила Элла, словно не слыша ничего, кроме моего вопроса.

Я разглядел на ее лице смешанное выражение нежности и еще чего-то — мне показалось, насмешки. Покачал головой, отвел глаза, а когда опять взглянул на нее, с ужасом обнаружил, что она вот-вот заплачет. Элла поняла, что я это заметил, и плотно сжала губы. Когда она заговорила, голос ее звучал ровно и жестко.

— Удивляюсь, как можно быть таким наивным.

— Что?

— Думаю, ты прекрасно все расслышал. — Выражение нежности исчезло с ее лица.

— И в чем же я наивен? — спросил я кротко.

Она строго взглянула на меня:

— Ты правда хочешь, чтоб я сказала?

— Конечно.

— И действительно не знаешь, в чем дело?

— Действительно.

— Ну хорошо. — Она глубоко вздохнула. — Эрик в тебя безумно влюблен, — произнесла она медленно, намеренно отчеканивая каждый слог.

Эта фраза и сейчас звучит у меня в ушах, я вижу, как Элла смотрит мне в глаза, цепляя мой взгляд своим, чувствую, как во мне поднимается волна удивления, а потом ощущаю изумление почти осязаемое, какое она, в свою очередь, испытала, когда я рассмеялся. Я-то думал, между нами произошло что-нибудь по-настоящему серьезное, и смеялся отчасти от облегчения, отчасти потешаясь над ее ошибкой.

— Какая чушь! — искренне ответил я.

И как только произнес это, вдруг вспомнил странности, сопровождавшие нашу с Эриком жизнь в Праге: откровенные разговоры, которые я отказывался поддерживать, его взгляды, замеченные, но не понятые мной, тайные улыбки.

— Чушь, — повторил я, на сей раз уже не столь уверенно.

— Нет, не чушь, — возразила Элла ровным тоном, по-прежнему глядя мне в глаза. — Ему невыносимо видеть нас вместе, он ненавидит меня, потому что любит тебя. Как он смотрит на тебя, когда, как ему кажется, я не вижу!

— Чепуха!

— Ты знаешь, что это правда, Джеймс.

Я сидел неподвижно, отгоняя от себя постепенно крепнущее осознание того, что она, вероятно, права.

— Откуда ты знаешь? — выдавил я.

Элла выкинула недокуренную сигарету в воду.

— Женщины чувствуют подобные вещи, — произнесла она тихо. — Подозрение зародилось у меня еще в Праге, но тогда я отогнала его от себя. Подумала, что мое присутствие может тяготить его по другим причинам. Но вчера ночью я удостоверилась, что это именно так, как раз здесь, у этой скамейки… Ты тоже об этом знаешь, Джейми. — Голос ее снова дрогнул, а на глазах показались слезы. — Ты знаешь, что он в тебя влюблен. Может, ты сам себе в этом не признаешься, но ты знаешь.

Я сидел, не в силах произнести ни слова, с совершенно дурацким видом.

— Но я-то в него не влюблен! Так какое же отношение к нам могут иметь чувства Эрика? — спросил я хрипло.

Элла выпрямилась:

— Откуда такая уверенность, что ты в него не влюблен? — Она заглянула мне в глаза, в ее взгляде был холод, голос теперь звучал неестественно спокойно.

— Что?!

— Откуда ты знаешь, что ты в него не влюблен?

— Просто знаю.

Она продолжала пристально всматриваться в мои глаза:

— Джейми, ты скрываешь от самого себя догадку о его чувствах, а это доказывает, до какой степени ты их боишься. — Элла глубоко вздохнула. — Не хочешь признаваться себе в том, что Эрик любит тебя, и уж тем более в том, что, возможно, отвечаешь ему взаимностью, ведь тебе с детства внушали, что мужчина не может любить мужчину.

— Я…

Она жестом остановила меня:

— Ты испуган — в этом все дело, — и продолжила ровным, насмешливым тоном, взвешивая каждое слово: — Прежде чем мы сможем продолжать наши отношения, я хочу быть уверенной, что тебе и в самом деле нужна именно я.

— Мне нужна ты! — Я схватил Эллу за руку.

Она выдернула ее:

— Ты не можешь знать этого наверняка, не можешь принять взвешенного решения до тех пор, пока…

Я перебил ее:

— Я не… не такой, Элла!

— Откуда ты знаешь, если просто отметал такую вероятность? Я не хочу быть запасным вариантом, Джеймс.

Не веря своим ушам, я беспомощно уставился на нее:

— Ты пытаешься подвигнуть меня на то, чтобы я, так сказать, рассмотрел альтернативы?

— В некотором роде.

Я попытался отыскать ее взгляд, но она отвернулась и смотрела на каменоломню.

— Ты сумасшедшая, — сказал я. — Совсем сумасшедшая.

Плечи ее дернулись, и я понял, что коснулся больного места.

— Никогда больше не называй меня так, Джейми!

— Но…

— Никаких «но». Никогда!

Я кивнул: ее гнев сделал меня покорным. Молча глядел на нее, хотел отыскать объяснение жестоким словам.

Элла встала со скамейки и произнесла медленно и отчетливо:

— Я не могу любить человека, который боится своих чувств.

Силясь побороть охватившее меня оцепенение, я спросил, что она имеет в виду.

— Ровно то, что сказала.

В зловещей тишине, нависшей над нами, я отчетливо слышал, как кровь с силой колотится в виски.

— Ты хочешь меня испытать? — с трудом выдавил я, чувствуя страшное опустошение.

Элла помолчала и тихо ответила:

— Наверно, да. Докажи, что хочешь именно меня, что я не запасной вариант и ты уверен в себе и своих желаниях.

— Но как? Как, если ты не веришь моим словам?

Снова наступила тишина.

— Вероятно, простого поцелуя будет вполне достаточно, — произнесла Элла мягко, не глядя на меня. — Полагаю, ты сразу поймешь, что чувствуешь. Тебе придется заставить себя… И тогда ты узнаешь, действительно ли тебе нужна я. — И она пошла прочь.

Меня будто морозом сковало. Я слушал, как потрескивает гравий под Эллиными башмаками, и не отрывал взгляда от ее удаляющейся фигуры, пока она не скрылась за деревьями.

С той поры прошли десятки лет. Тот мальчик на скамейке мне словно чужой. Я окликаю его — он не слышит. Он застыл, не в силах пошевелиться, хотя, как мне представляется, огромные волны накатывают на него, разбиваются на тысячи осколков. Однако ему нет дела до моих предостережений. Я прошу его не отвлекаться на буквальное значение сказанных Эллой слов, искать в них скрытый смысл. Он меня не слышит, не может услышать. Ему плохо, он чувствует себя потерянным, пытается сообразить, как ему быть, что делать, и от напряжения у него кружится голова. Он скользит вниз, его затягивает водоворот; сам того не понимая, он тянется всем телом, силясь выбраться, и цепляется за обломок необдуманного, безрассудного решения. Хватается за него, видя в нем спасение, ошибочно полагая, что оно поможет ему удержаться на плаву. Он еще не знает, что такое предательство и к чему оно приводит.

С расстояния в шестьдесят лет я зову его: теперь-то я понимаю, что стояло за словами Эллы, а у него не было возможности это понять. Я снова вижу ее в пражском кафе, слышу ее слова о том, что я не имею ни малейшего представления, насколько здоровую психику надо иметь, чтобы остаться в здравом уме после сеанса у авторитетного психиатра, что доктора со своими бесконечными вопросами способны кого угодно заставить усомниться в себе и окружающих. Но тот мальчик сидит неподвижно, с бесстрастным лицом, и я тщетно объясняю ему такую понятную мне теперь истину: когда мы совершаем грех, нам приходится допустить возможность, что и те, кого мы любим, тоже способны согрешить. Когда Элла украла у своей кузины мужчину, которого не любила, она нанесла самой себе удар не менее губительный, чем Саре.

Я пытаюсь докричаться до него: его возлюбленная предала саму себя, с тех пор ей пришлось жить в вечном страхе, что люди, которых она любит, тоже могут совершить предательство. Именно этот страх заставил Эллу оттолкнуть меня, из-за него ей понадобилось любой ценой получить доказательства моей преданности.

Теперь я знаю, что, изменив себе, Элла потеряла веру в человечество, и сердце мое наполняется болью при мысли об этой хрупкой девушке, которая всего-навсего хотела твердо знать, что я люблю ее, только ее.

Я проклинаю жестокую судьбу, которая не благословила меня тогда пониманием того, что есть вещи, непозволительные даже ради любви.

Мне не хватало мудрости и опыта, я был лишком молод и слаб и поддался логике ее неуверенности. Сидя на той уединенной скамейке, я уверовал в то, что Элла бросила мне вызов и, чтобы доказать ей свою доблесть и верность, я должен пройти назначенное ею испытание. А еще я знал, что не смогу выносить насмешку в ее холодных зеленых глазах. Юный глупец, я не понимал тогда, что выражение на Эллином лице, принятое мною за насмешку, на самом деле было страхом и моя возлюбленная, как и я, была ребенком, игравшим во взрослую игру; она удовольствовалась бы куда более простыми и невинными доказательствами вместо того, которое я ей предоставил.

Мир кружился перед моими глазами, идеалы дружбы и верности рушились под тяжестью брошенного ею вызова, я не ведал, что испытание, назначенное мне Эллой, — это на самом деле реакция гордого разума на страх потерять меня — каким бы безосновательным ни являлся этот страх. Мне было невдомек, что она отчаянно нуждалась в доказательстве моей преданности, а вовсе не в демонстрации моей отваги другим людям.

А истина такова: тот, кто много дает, многого ожидает взамен, а кто много берет, ожидает, что и у него многое отнимут. Элла украла у Сары человека, которым та больше всего дорожила, и теперь сама не могла ни в ком быть полностью уверена. Как у Сары отняли Чарльза, так и меня могли отнять у Эллы — этого она боялась, а страх погубил многих достойных людей.

Элла могла вновь обрести уверенность во мне единственным способом — похитить меня у остального мира и вернуть на ее условиях. Она была молода, Эрик — милый, доверчивый Эрик — оказался под рукой, и поэтому она выбрала его в качестве средства достижения своей цели. А я, измученный любовью к ней, подстегиваемый холодом ее глаз — холодом, в котором я не разглядел ни страха, ни слабости, — стал обдумывать поставленную передо мной задачу. Я решил принять вызов, брошенный Эллой, и доказать ей свою преданность — так, как она хотела.

Эрик сидел один в гостиной и читал. Я накрыл его ладонь своей и сказал, что нам лучше уехать. В тот момент я и начал его предавать. Помню, как он удивился, его карие глаза расширились, он приоткрыл рот, собираясь возразить. Но так ничего и не сказал, изумление в его взгляде сменилось пониманием, и он вскочил с кресла и отправился паковать багаж, подстегиваемый внезапной радостью и надеждой на то, о чем он и мечтать не смел.

Перед отъездом я повидался с Эллой и поцеловал ее на прощание с яростью, доселе мне неведомой. Моя ярость испугала ее, и я был этому рад. Даже хорошо, что Элла сомневается в исходе назначенного мне испытания. Зато уж, когда я пройду его, ее доверие ко мне возрастет многократно!

Сейчас, размышляя о прошлом в выстывшей комнате, я с трудом сдерживаю слезы.