Тощий Мемед

I

Склоны Тавра поднимаются от самого Средиземного моря. Берега его, о которые разбивается белая пена, постепенно взбираются вверх. Над морем всегда стоят белые облака. Побережье — ровное-ровное, словно утрамбованная глина. Часами можно идти, удаляясь от берега, и запах моря будет сопутствовать тебе. Пахнет солью. Запах этот резок. За ровными, глинистыми, распаханными землями начинается Чукурова. Это темно-зеленая, бескрайняя равнина, покрытая густым кустарником, камышом, ежевикой, диким виноградом и тростником. Здесь темно; темнее, чем в лесу.

Продвигаясь от берега вглубь, по направлению к Ислахии, минуя Анаварзу и Османию, подходишь к бескрайним болотам. В летние месяцы они словно кипят. Все кругом окутано испарениями. Близко не подойдешь. Пахнет гниющей травой, камышами, деревьями, прелой землей. Зато зимой все здесь залито прозрачной сверкающей водой. Летом из-за травы и кустарников поверхность воды не видна, а зимой она открывается взору, как огромное покрывало. Пройдя болота, снова попадаешь на вспаханные поля. Земля здесь такая жирная, что даже блестит. Она воздает землепашцу сторицей за его труды. Щедра, богата здесь земля.

За холмами, покрытыми душистыми миртами, неожиданно начинаются скалы. Человеку вдруг становится страшно. Вместе со скалами появляются сосны. Их янтарная смола стекает на землю. А за соснами — снова равнины. Земля здесь серая, она неплодородна и не обработана… Снежные вершины Тавра совсем рядом. Кажется, стоит протянуть руку — и ты дотронешься до них.

Дикенли — одна из этих равнин. На ней разбросано несколько деревень. Крестьяне в этих деревнях не имеют своей земли. Вся земля принадлежит Абди-аге[1]. Дикенли оторвана от мира. Здесь своя жизнь со своими, особыми законами. Жители её не видели ничего, кроме своих деревень. Они очень редко покидают равнину, и никому нет до них никакого дела. Даже сборщики налогов заглядывают сюда раз в три года. Но и они не разговаривают с крестьянами, не интересуются их жизнью. Заглянут к Абди-аге и уходят.

Деревня Деирменолук — самая большая на равнине Дикенли. В ней и живет Абди-ага. Она расположена в восточной части равнины, у самых скал. Скалы лиловые. Вершины их покрыты белоснежными пятнами, с зеленовато-серебристым отливом.

Древний чинар встречает идущего в деревню путника во всем своем величии. Ветви его, переплетаясь, свисают до самой земли. На расстоянии пятидесяти шагов от чинара не услышишь и шороха. Все вокруг погружено в безмолвную пугающую тишину. И в десяти метрах от дерева — та же тишина. Но если приблизиться к дереву о стороны скал — все меняется. Человек столбенеет, оглушенный шумом… Постепенно слух привыкает, и шум уже не кажется таким сильным.

Этот шум приносит в Деирменолук горный родник. Вода бурлит, выбиваясь из-под скалы. Если в водоворот бросить палку, то она день, два, и даже неделю будет кружиться на поверхности воды. Некоторые уверяют, что в этом водовороте даже камень не потонет. Между тем исток родника не здесь. Родник берет свое начало на горе Акчадаг и течет через сосновые рощи, впитывая аромат майорана и тимьяна. Здесь, у этой скалы, он уходит под землю, пенясь и бурля, и с бешеным шумом появляется с другой стороны.

От истока до горы Акчадаг в Тавре местность такая скалистая, что не найти ровной площадки, на которой можно поставить дом. Величественные сосны и грабы, пробиваясь между скал, вздымаются к небу. Звери здесь почти не водятся. Редким вечером на остроконечной скале можно увидеть лань; откинув огромные изогнутые рога, она неподвижно стоит, устремив взор в бесконечную даль.

II

Колючки растут на самых плохих, пустующих землях. Земли эти белые-белые, как брынза. На них не видно ни травы, ни деревьев. Зато колючкам здесь приволье.

На хорошей земле вы не найдете ни одной колючки. Это потому, что хорошая земля не пустует, ее всегда вспахивают и засевают. К тому же, кажется, колючки не любят хорошую землю.

Колючки растут и на средних почвах — не хороших и не плохих. Сначала выдергивают колючки, а уж потом сеют. Так обрабатываются земли близ вершин Тавра.

Стебель самой высокой колючки достигает метра. Его ветки покрыты цветами. Цветы похожи на звездочки: пять лепестков, на конце которых твердые, острые шипы. На каждом кусте сотни шипов.

Кусты колючек переплелись, образуя сплошные заросли, сквозь которые не проползет и змея. Если бросить в эти колючки иголку, даже и она не упадет на землю, застрянет в буйно разросшихся ветвях.

Весною стебли колючек слабые, светло-зеленые. Когда подует легкий ветерок, они, будто ласкаясь, прижимаются к земле. В середине лета на листьях появляются голубые прожилки, постепенно голубеют ветви и стебель. Затем голубизна темнеет. Бескрайняя, бесконечная равнина превращается в необыкновенно красивую голубую гладь, и если при заходе солнца поднимется ветерок, голубое поле волнуется, шумит, словно море, и так же, как на закате вода, багровеет и это голубое поле.

К осени колючки высыхают. Голубой цвет блекнет. С поля доносится треск. Это созревают коробочки с семенами. И тогда сотни, тысячи белых шариков покрывают стебли; это — улитки.

Вокруг деревни Деирменолук только заросли колючек. Нет ни полей, ни садов, ни огородов. Колючки, одни колючки…

Из зарослей выбежал мальчик, остановился, перевел дыхание. Он очень долго бежал. Взглянув на ноги, он увидел, что они исцарапаны до крови. Мальчик чуть не падал от усталости. У него был испуганный вид. Ему все еще казалось, что за ним гонятся и вот-вот догонят. Обернулся — никого. Мальчик обрадовался. Свернув направо, пробежал еще немного и бросился в заросли. Слева от себя он увидел муравейник. Муравьи были необыкновенно большие. Муравейник кишел. Позабыв обо всем, мальчик стал наблюдать за муравьями. Но вдруг опомнился и вскочил на ноги. Свернул еще раз направо и вскоре выбрался из зарослей. Он встал на колени на краю поля. Но тут же сообразил, что голову его могут заметить, и присел на корточки. Ноги кровоточили. Он стал прикладывать землю к ранам. Земля, попадая на царапины, обжигала.

Скалы были недалеко. Собрав последние силы, мальчик снова побежал к скалам и остановился у чинара под самой высокой скалой. Золотисто-желтые листья с красными прожилками устилали землю под чинаром, наполовину скрывая его ствол. Сухие листья шелестели. Мальчик упал на них. Шум листьев спугнул птичку, сидевшую на конце голой ветки. Она вспорхнула и улетела. Мальчик очень устал, силы оставили его. Хорошо бы переночевать в этих сухих листьях. Здесь так мягко! А у него не было сил даже подняться. «Тут меня съедят звери», — мелькнуло у него в голове. С дерева на землю падали листья, падали, падали, один за другим, беспрерывно.

Он говорил вслух, словно рядом был человек, к которому он обращался.

— Пойду, — говорил он. — Понду и нанду ту деревню.

Никто не узнает, что я туда пошел. Пойду найду. Вот и пойду. Больше не вернусь. Стану пастухом. Буду пахать. Вот и стану пастухом. Буду пахать. Пусть мать ищет. Пусть ищет сколько хочет. Абди-ага Козлиная Борода больше не увидит меня. Никогда не увидит. А что, если я не найду деревни? Не найду!? Тогда умру с голоду. Умру, вот и все.

Весеннее солнце сильно пригревало. Лучи его ласкали скалы, чинар и листья. Сверкающая земля казалась обновленной. Несколько весенних цветов, пробив землю, выглянули на поверхность, другие вот-рот выглянут. Весной в горах пахнет смолой. Жидкая смола блестит, издавая горький запах.

Не известно, сколько времени пробыл мальчик в зарослях, час или два. Солнце уже опускалось за горы, наступал вечер. Мальчик перестал разговаривать сам с собой, собрался с силами. Вдруг ему опять показалось, что за ним погоня. Его охватил страх. Он взглянул на исчезающий за горами диск солнца. Куда теперь идти? В какую сторону? Он не знал. Заметив тропинку, он побежал по ней. Бежал долго — по скалам, через кусты. Запыхавшись, останавливался, оглядывался назад и снова бежал. От усталости у него уже начали заплетаться ноги.

Пробегая мимо высохшего дерева, он заметил на нем маленькую ящерицу. Это почему-то обрадовало его, но ящерица тут же скрылась.

Вдруг он покачнулся и остановился. У него кружилась голова. В глазах потемнело. Все вокруг завертелось. Руки и ноги дрожали. Но, оглянувшись назад, он снова побежал. Из травы взлетело несколько куропаток. Он вздрогнул — его пугал малейший шорох, — сердце сильно билось. С безнадежным видом он оглянулся назад. Он обливался потом. От страха дрожали колени. Присев на выступ скалы, он вдохнул резкий запах пота и нежный аромат цветов. С трудом открыл он глаза, поднял голову и посмотрел вниз. Солнце заходило, по земле тянулись длинные тени. Внизу он разглядел что-то вроде крыши. Его охватила безумная радость. Из трубы медленно поднимался дым: но цвет его был не черный, а тоже отдавал голубизной.

Сзади послышался шорох, похожий на шаги человека. Мальчик быстро повернул голову. Слева был лес, черный- черный, он обрушивался на землю, как ливень с неба. Лес был бескрайним. Мальчик снова заговорил, но теперь он говорил громко. Пробегая по лесу, он кричал во весь голос:

— Пойду скажу им… Пойду скажу, что… Скажу вам… Скажу, что пришел к вам наняться пастухом. Буду также пахать… Буду также убирать урожай… Скажу, что меня зовут Мыстык. Черный Мыстык[2]… У меня нет ни отца, ни матери… Скажу, что у меня нет и Абди-аги. Буду пасти ваших овец. Буду пахать вашу землю. Стану вашим сыном. Вот стану! Мое имя не Тощий Мемед. Зовут меня Черным Мыстыком. Пусть плачет мать… Вот стану. Пусть гяур[3] Абди-ага ищет меня. Вот стану им сыном!

И он громко заплакал. Темный лес все тянулся и тянулся, а он все плакал и плакал. Слезы, только слезы, приносили ему облегчение. Спускаясь по склону, он перестал плакать и вытер рукавом нос. Рукав стал совсем мокрым.

Когда мальчик вошел во двор дома, было уже темно. Неподалеку виднелись силуэты еще нескольких домов. Он остановился на минуту. Подумал, та ли это деревня? Длиннобородый старик возился с седлом возле двери. Старик поднял голову и увидел посредине двора неподвижную фигуру. Фигура приблизилась. Старик не обратил на это внимания и продолжал свое дело. Когда совсем стемнело, он отбросил седло и встал. Оглянувшись, он заметил, что фигура стоит на том же месте.

— Эй, ты! Что тебе здесь нужно? — крикнул старик.

— Дядя, я буду у тебя пастухом. Буду пахать. Я вам буду все делать, дядя, — послышалось из темноты.

Старик взял мальчика за руку:

— Заходи, а там видно будет.

Дул легкий северный ветер. Мемед сильно дрожал.

— Подбрось дров в очаг, — сказал старик, обращаясь к жене. — Мальчика знобит.

— Кто он? — удивленно спросила жена.

— Божий гость.

— Таких гостей я еще не видела, — улыбаясь, ответила жена.

— Тогда посмотри!

Женщина быстро встала, принесла охапку дров и подбросила в очаг несколько поленьев. Огонь медленно разгорался.

Мальчик прижался к стене около очага. У него была большая голова. Прямые, выгоревшие на солнце, порыжевшие волосы прядями спадали на лоб. На маленьком сухоньком лице — большие карие глаза. Тело покрывал загар. На вид ему можно было дать лет одиннадцать. Из закатанных до колен штанов, изодранных о колючки, торчали голые, покрытые царапинами ноги. Он был бос.

Огонь в очаге разгорелся, но мальчик все еще дрожал.

— Сынок, ты голоден. Сейчас налью тебе похлебки, поешь, — сказала старуха.

— Поем, — ответил мальчик.

— Вот и согреешься.

— Тогда и озноб пройдет, — сказал мальчик.

Старуха подошла к очагу и налила из большого медного котла в луженую миску похлебки. Мемед не отрываясь смотрел на котел с похлебкой, из которого поднимался пар.

Она поставила перед ним миску и подала деревянную ложку.

— Ешь живее! — подбодрила старуха.

— Я сейчас, — ответил мальчик.

— Не торопись, обожжешься, — предупредил старик.

— Ничего.

Мальчик улыбался. Старик тоже улыбался. Старуха не обращала на них внимания.

— Вот поел наш молодец, и озноб сразу прошел, — улыбаясь, сказал старик.

— Да-да, — подтвердил мальчик.

Старуха тоже улыбнулась.

Очаг был чисто обмазан глиной. Крыша была земляная. Пол устлан ветками. Закопченный за долгие годы потолок стал совсем черным и блестел. Дом разделялся перегородкой на две части, одна из которых служила хлевом. Через приоткрытую дверь в комнату шел теплый влажный воздух. Пахло навозом, соломой, свежими ветками.

Из-за перегородки вышли сын старика, невестка и дочь. Мальчик посмотрел на них радостно и дружелюбно.

— Скажи же нашему гостю «добро пожаловать», — обратился старик к сыну.

— Добро пожаловать, братец, как поживаешь? — серьезно спросил сын.

— Благодарю, хорошо, — в тон ему ответил Мемед.

— Добро пожаловать, — приветствовали гостя дочь и невестка.

Тем временем дрова в очаге прогорели, ярко пламенели угли. Мальчик, засунув руки за пазуху, съежился. Старик сел возле него. Яркий свет очага отбрасывал странные тени. Глядя на эти тени, старик, казалось, догадывался, о чем думал Мемед. Старик уставился на язычки пламени, которые перемещались с места на место. Когда он отрывал от них взгляд, его продолговатое доброе лицо озаряла улыбка. Борода у старика была белая, круглая. Его загорелый лоб, щеки и шея блестели, как медь в отсветах пламени.

Вдруг, будто опомнившись, старик выпрямился и спросил:

— Сынок, а как твое имя? Ты нам не сказал.

— Меня зовут Тощий Мемед…

И тут же, как будто раскаявшись в своих словах, мальчик прикусил нижнюю губу и стыдливо наклонил голову. Он забыл, что, когда шел по дороге, хотел назваться Черным Мыстыком. «Пусть! — подумал он. — Что такое Черный Мыстык, когда у меня есть настоящее, свое имя? К чему мне скрывать его? Кто меня увидит здесь, в этой деревне?»

— Накрывайте к ужину, — сказал старик невестке.

Расставили миски. Вся семья и Тощий Мемед сели за стол. Во время еды никто не проронил ни слова. После ужина в очаг подбросили еще охапку дров. Старик принес большое полено и положил его в самую середину. Языки пламени охватили его со всех сторон. Старику это доставляло огромное удовольствие. Старуха нагнулась и тихо шепнула ему:

— Сулейман, где постелить мальчику?

Тот улыбнулся своей приятной улыбкой и сказал:

— В кормушке большого коня… А где же еще? Нес нами же вместе… Кто знает, откуда пришел наш дорогой гость.

Старик повернулся к Мемеду. Мальчика разморило от тепла, он дремал.

— Спать хочется? — спросил, улыбаясь, старик,

Мемед вздрогнул:

— Нет, совсем не хочется…

Сулейман заглянул мальчику в глаза и сказал:

— Послушай, Тощий Мемед, ты не говоришь нам, откуда идешь и куда.

Тощий Мемед протер сонные глаза и сказал:

— Я иду из деревни Деирменолук в ту деревню.

— Деирменолук мы знаем, а что такое «та деревня»? — спросил Сулейман.

— Деревня Дурсуна, — нимало не смутившись, пояснил Мемед.

— Какого Дурсуна? — допытывался Сулейман.

— Ты знаешь Абди-агу… — проговорил мальчик и замолчал. Глаза его были устремлены в одну точку.

— Ну, и что дальше? — протянул Сулейман.

— Это наш ага. Дурсун — его батрак. Он пашет. Он пашет землю Абди-аги. Тот самый Дурсун.

Глаза его заблестели. На минуту остановившись, Мемед продолжал:

— Недавно он поймал соколенка… Теперь, дядя, вспоминаешь, кто?

— Да, вспомнил. Ну и что?

— Вот в его деревню я и иду. Дурсун мне сказал: «У нас в деревне детей не бьют. Их не заставляют пахать. Колючки не растут на наших полях». Вот я и иду туда.

— Но как же называется эта деревня? Разве Дурсун тебе не сказал?

Мемед замолк. Засунув палец в рот, он долго думал. Потом проговорил:

— Дурсун мне не сказал.

— Странно.

— Да-а-а, странно, — повторил Мемед. — Мы с Дурсуном вместе пахали. Он сел на камень и говорит: «Ах, если бы ты побывал в нашей деревне! Камней на полях нет, они глубоко в земле. Там и море, и сосновый бор. Человек по морю может попасть куда захочет». Дурсун удрал оттуда. Он мне сказал, чтобы я никому не говорил, что он оттуда удрал. Я даже матери не сказал об этом.

Наклонившись к Сулейману, Мемед шепнул:

— Ты тоже никому не говори, ладно, дядя?

— Не бойся, не скажу.

Невестка поднялась и вышла. Вскоре она вернулась с полным мешком за спиною. Женщина поставила мешок посреди комнаты, развязала. На пол вывалились хлопковые коробочки. Она принялась очищать их. Хлопок был белый-белый, как облачко. Дом наполнился резким запахом сырого хлопка.

— Ну-ка, Тощий Мемед, принимайся за дело, — весело сказал Сулейман. — Покажи-ка себя!

Мальчик положил перед собою кучку коробочек.

— Очищать хлопок — разве это дело?

Привычные к такой работе руки мальчика быстро замелькали.

— Тощий Мемед, как ты найдешь ту деревню? — спросил сын старика.

Мемед, по-видимому недовольный этими расспросами, вздохнул и нехотя ответил:

— Буду искать. Деревня на берегу моря. Буду искать.

— Отсюда до моря пятнадцать дней пути, — сказал сын старика.

— Буду искать. Умру, а в Деирменолук не вернусь. Ни за что. Вот и все.

— Что с тобой стряслось? А ну-ка рассказывай. Почему ты ушел из дому?

Руки Тощего Мемеда опустились.

— Погоди, дядя, я все тебе расскажу. Отец мой умер. Мать у меня, больше никого. Я пахал землю Абди-аги.

Глаза мальчика наполнились слезами, в горле защемило, но он сдержался.

— Два года пахал. Колючки совсем заели, кусаются, как собаки. Вот какое поле я пахал. Абди-ага каждый день избивал меня до полусмерти. Вчера утром опять избил. Не мог я больше терпеть и убежал. Я пойду в ту деревню. Абди-ага меня там не найдет. Буду у кого-нибудь пахать, пасти скот. А если они меня примут, стану им сыном.

Когда Мемед говорил «стану им сыном», он пристально посмотрел на Сулеймана. У Мемеда навернулись слезы на глазах. Еще одно слово, и он мог разрыдаться. Сулейман перестал его расспрашивать и сказал:

— Ладно, коли так, оставайся у меня.

Мальчик просиял. Радость волной залила его.

— Море отсюда очень далеко, Тощий Мемед. Не так-то легко будет найти ту деревню, — сказал сын старика.

Хлопок был весь очищен. Кругом кишели букашки, вывалившиеся из коробочек. Черные маленькие букашки…

Мемеду постелили у очага. Глаза его слипались. Он все чаще поглядывал на постель. Сулейман заметил это.

— Ложись, — сказал он, указав на постель.

Мемед ничего не ответил, лег и сразу свернулся калачиком, прижав колени к груди. Все тело ломило, словно его избили.

— Я стану его сыном. Обязательно стану! Пусть мать ищет меня. Пусть ищет Абди-ага. Пусть ищут. Пусть ищут до светопреставления. Не вернусь… — бормотал Мемед.

За два часа до восхода солнца он проснулся и вскочил с постели. Он всегда вставал в это время, уходил в поле. Полусонный, Мемед вышел во двор и вспомнил вчерашний вечер и белобородого Сулеймана.

«Дом Сулеймана, — сказал он про себя. — Зачем я пойду в ту деревню? Что я там буду делать? Лучше я останусь здесь и стану сыном дяди Сулеймана. А в Деирменолук не вернусь ни за что».

На улице было холодно. Он вошел в дом и лег в постель, снова свернувшись калачиком. Пригрелся, радуясь, что сегодня может спать до восхода солнца, и тут же заснул.

Лучи солнца развеяли утреннюю прохладу. Старуха сняла с огня похлебку и поставила ее на край очага. Из котла поднимался пар. Сын давно уже ушел в поле. Сулейман достал седло и принялся за работу.

— Сулейман, — позвала старуха, — похлебка стынет, иди поешь!

— Мальчик встал? — спросил Сулейман.

— Бедняжка, вчера он так устал, даже бредил во сне, — ответила старуха.

— Не буди его. Вчера он весь день бежал. Видно по нему, — сказал Сулейман.

— От кого он убегал? — спросила старуха.

— Его сильно обижали, — ответил Сулейман.

— Такой хороший мальчик. Окаянные, что им нужно от ребенка? — возмущалась старуха.

— Пусть живет у нас сколько захочет, — сказал Сулейман.

Мемед проснулся. Протерев глаза, он посмотрел на очаг. Из открытого котла с похлебкой валил пар. Он повернул голову и взглянул во двор. От двери тянулась как будто отрезанная ножом полоса солнечного света. Мемед быстро вскочил.

Заметив его беспокойство, Сулейман сказал:

— Не бойся, сынок. Поспи еще!

Мемед подошел к очагу, взял медный кувшин и вышел во двор. Хорошенько умывшись, он подошел к Сулейману и стал смотреть, как старик мастерит седло.

— Идите есть похлебку, остынет, — снова позвала старуха.

Сулейман отложил работу. Прищурив глаз, он улыбнулся и сказал Мемеду:

— Пойдем есть.

Это была пшеничная похлебка на молоке. В комнате приятно пахло молоком и разваренной пшеницей. Они ели деревянными ложками. Еда очень понравилась Мемеду. «Я стану его сыном…» — решил он.

Работа Сулеймана близилась к концу. Он набивал седло сеном, которое выскальзывало из его длинных, старческих пальцев.

Весеннее солнце наполняло мир своим блеском. Когда Сулейман перемешивал сено, поднималась тонкая золотистая пыль, разлетавшаяся во все стороны в лучах солнца.

— Тебя здорово притеснял Абди-ага? — спросил Сулейман. Мемед не ожидал такого вопроса.

— Он избивал меня до полусмерти. И заставлял босиком пахать поле с колючками. И к тому же в холода. И избивал. Однажды он так меня избил… Я лежал месяц. Он всех бил, но меня особенно. Моя мать говорит, не будь талисмана Сары Ходжи, я бы умер…

— Значит, теперь ты останешься здесь? — спросил Сулейман.

— А что мне делать в той деревне? До нее пятнадцать дней пути. Там море, да мне-то что? Там нет колючек, но и у вас их нет. Я останусь. Меня здесь никто не найдет, правда? Деирменолук далеко. Никто меня здесь не найдет, верно?

— Послушай, глупыш, ведь Деирменолук всего лишь за этой горой. Ты забыл дорогу, по которой пришел?

Мемед застыл от удивления. Глаза его расширились, на лбу выступил холодный пот. Все надежды рушились. Он хотел что-то сказать, но слова застряли в горле.

В небе парили орлы. Мемед засмотрелся на них, придвинулся к Сулейману.

— А если я пойду в ту деревню и стану чьим-нибудь сыном? Если Абди-ага найдет меня здесь, он меня убьет, — повторял Мемед.

— Ну что ж, иди в ту деревню и становись чьим-нибудь сыном, — обиженно сказал Сулейман.

— Как было бы хорошо, если бы я стал твоим сыном! — воскликнул Мемед. — Как хорошо, но…

— Что «но»?

— Если он меня найдет… Не побоится аллаха… Изрубит на куски… — пробормотал Мемед.

— Что, ты говоришь, он сделает? — спросил Сулейман, подняв голову от станка. Мемед нахмурился, лицо его потемнело. Большие глаза погасли, словно в них померк свет.

Заметив, что Сулейман смотрит на него, Мемед взял старика за руку.

— А что будет с тобой? — спросил он, собрав всю свою волю и заглядывая Сулейману в глаза.

— Не бойся, ничего, — ответил Сулейман.

Мемед рассмеялся; это был какой-то горький смех, в нем чувствовались и страх и радость. Сулейман кончил работу, встал и сказал:

— Послушай, Мемед, у меня в доме напротив есть дело, я должен пойти туда. Займись чем-нибудь. Хочешь, пройдись по деревне.

Они расстались. Мальчик пошел по деревне. Двадцать — двадцать пять глинобитных домов, бесформенных и неуклюжих, кое-как громоздились на камнях друг около друга, поднимаясь на метр от земли.

Он прошел всю деревню из конца в конец. На куче навоза играли дети. Укрывшись в тени домов, сидели за прялками женщины.

Чья-то собака, опустив хвост, боязливо жалась к стене. По всей деревне навалены кучи навоза. Так бродил он до вечера. Никто не спросил его, кто он и куда держит путь. У них в Деирменолуке ни один прохожий не пройдет незамеченным, ребятишки сразу окружат его. А здесь совсем другое дело. И это ему не нравилось. Когда он возвратился домой, его встретил Сулейман.

— Тощий Мемед, где ты весь день пропадал? Как дела?

— Хорошо.

Так прошло еще несколько дней. Мемед подружился с ребятами. Часто играл с ними. Никто никогда не мог обыграть его. Но он не кичился своей ловкостью. Другой бы на его месте, наверное, не удержался. Мемед только пожимал плечами, считая это детской забавой. И поэтому его успехи не злили ребят.

В Таврах начались осенние дожди. На склоны падали тяжелые капли, такие же крупные, как опадающие осенью листья.

Гремел гром. С гор, покрытых могучими лесами, на равнину скатывались увлекаемые потоками воды камни.

Мемеду надоело слоняться без дела, и однажды он сказал Сулейману:

— Дядя Сулейман, что будет дальше? Мне скучно. Я даром ем твой хлеб.

— Отдохни еще. Куда тебе торопиться? И для тебя найдется дело, сынок, — успокаивал его Сулейман.

Через несколько дней дождь прекратился. Солнце блестело на мокрых камнях, на скалах, деревьях, на земле, клубы испарений поднимались к небу. В деревне эти испарения были пропитаны запахом навоза. Серебристые облака находили на солнце, заслоняя его на время.

Тощий Мемед сидел на камне против дома. На ногах у него были чарыки[4], которые сделал ему Сулейман из сыромятной кожи. Они еще не совсем высохли. По торчавшим на них синим волоскам можно было догадаться, что они сделаны из шкуры бычка. Глядя на них, Тощий Мемед чуть не прыгал от радости. Сулейман подошел к Мемеду и стал смотреть, как тот завязывает чарыки. Делал он это очень ловко. Быстро продев шнурки, он так же быстро завязал их.

— А ты, оказывается, мастер завязывать чарыки, — похвалил Сулейман.

Тощий Мемед поднял голову и улыбнулся.

— Я сам могу сделать чарыки. Но эти ты сделал очень хорошо.

Тощий Мемед поднялся. Несколько раз топнул ногой. Прошел десять-пятнадцать шагов. И опять посмотрел на чарыки. Он был в восторге.

— Как раз по ноге, — сказал он, подойдя к Сулейману.

Они отправились в путь. По дороге Тощий Мемед не отрывал глаз от чарыков. Он то ускорял, то замедлял шаг, останавливался и даже нагибался, чтобы погладить торчащие волоски.

Сулейман радовался вместе с Мемедом.

— Тебе они очень нравятся, Мемед?

— Они мне как раз впору, я люблю ходить в чарыках, — ответил Мемед.

— В той деревне тебе никто таких чарыков не сделал бы, — заметил Сулейман.

— А разве в той деревне не носят обуви? — с лукавой усмешкой спросил Мемед.

Сулейман не понимал, шутит он или нет.

— Носят, но не чарыки, — ответил старик.

— Понятно, — сказал Мемед.

Наконец они вышли из деревни. Мемед обрадовался. Поля растянулись до самых гор. На полях никто не работал. И, хотя на них не было колючек, они стояли пустыми. Земля здесь — сплошной камень…

Мемед остановился.

— Куда это мы идем?

— Так просто, погулять, — сказал старик. Мемед замолчал. Они двинулись дальше.

На новые чарыки налипла грязь. Мемед почувствовал, что ноги промокли, и выругался.

Деревня осталась далеко позади. Был виден только дым, поднимавшийся из двух труб.

— Тощий Мемед, — начал старик. — Вот здесь ты будешь пасти овец. Ты можешь гнать их вон до той горы. Только не ходи дальше. Там ваша деревня. Тебя поймают и уведут.

— Не пойду, — сказал мальчик. — Хорошо, что предупредил.

— Теперь идем домой.

Они повернули обратно. Облака на небе были ярко- белыми. На каменистой земле темно-зелеными островками выделялись поля.

— Мемед, а тебя здорово притеснял этот Абди-ага Козлиная Борода? — спросил Сулейман.

Мемед остановился. Сулейман тоже стал. Мемед еще раз посмотрел на свои новые чарыки.

— Давай посидим, — предложил Сулейман.

— Давай, — ответил Мемед и начал рассказывать: — После смерти отца Абди-ага отнял все, что у нас было. Когда мать начинала что-нибудь говорить, он бил ее. А меня он хватал за руку и бросал на землю. Однажды летом он привязал меня на два дня к дереву, на самом припеке, и ушел. Два дня я стоял привязанный к дереву, хорошо, что мать пришла и отвязала. Если бы не она, меня бы волки разорвали.

— Так-то! — вздохнул Сулейман и поднялся.

Поднялся и Мемед.

— Так… Вот что я тебе скажу, — продолжал старик, — не ходи за ту гору. Кто-нибудь увидит, скажет Абди-аге Козлиной Бороде, тебя схватят и уведут обратно.

— Не пойду, — сказал Мемед.

На следующее утро Мемед проснулся очень рано. Он тут же выбежал во двор. Рассветало. Он подошел к спящему Сулейману. Старик храпел. Мемед легонько толкнул его.

Сулейман проговорил сквозь сон:

— Кто это? Это ты, Тощий Мемед?

— Я, — гордо ответил Мемед, а затем добавил: — Уже поздно. Я пойду пасти овец.

Сулейман сразу же поднялся. Окликнул жену. Она уже давно встала и доила во дворе корову.

— Быстрее приготовь поесть Мемеду.

Старуха сполоснула в горшке руки.

«Ладно, подою вечером», — сказала она себе.

Она налила Мемеду похлебки, которая подогревалась на очаге, поставила перед ним миску и положила в котомку еду. Мемед быстро съел похлебку, привязал к поясу котомку с едой и пошел к овцам. Он снял с головы старую засаленную шапку, бросил ее в гущу овец и закричал во весь голос:

— Ал-ло-о-ош…

— Желаю удачи! — крикнул Сулейман.

Он глядел ему вслед до тех пор, пока Мемед с овцами не скрылся за поворотом.

— Эхе-хе! Детство…

Жена подошла к нему и спросила:

— Ты опять затосковал? О чем?.

Сулейман вздохнул.

— Сколько зла этому мальчику причинил Абди-ага Козлиная Борода! Сердце разрывается, глядя на него. Я знал его отца. Скромный был человек, никого не обижал. Посмотри, до чего довели ребенка! Ему надоела жизнь, он ушел в горы, а ведь там пули, волки!.. Ты только посмотри!

— Ты все принимаешь слишком близко к сердцу. Иди поешь, — пыталась утешить его старуха.

III

Наступил вечер. Люди уже возвратились с полей. А Тощего Мемеда все не было. Зашло солнце. Стало совсем темно, а Тощий Мемед все не возвращался. Зейнеп из соседнего дома крикнула матери Мемеда:

— Матушка Доне! Мемед еще не приходил?

— Не приходил, сестра. Не пришел мой Мемед… Что делать? — со стоном отвечала Доне.

Зейнеп уже много раз советовала Доне и сейчас снова повторила:

— Пойди спроси у Абди-аги. Может быть, он у него. Пойди, сестра, спроси. Вот несчастье!.. Ах, бедная Доне!..

— Какое несчастье свалилось на мою голову!.. Какое несчастье! Мой Мемед всегда идет прямо домой, он никогда не задерживается. Чтобы он хоть на минуту когда-нибудь остался в доме Абди-аги!.. Все же пойду узнаю, Может быть…

Луны не было. Небо затянули облака, не было видно ни одной звезды. Темнота!.. Кромешная темнота. Доне направилась к дому Абди-аги. Она шла быстро. Из окошка величиною в ладонь просачивался слабый свет. Она подошла ближе. Ее учащенно бившееся сердце замерло. Она судорожно глотнула воздух. Руки и ноги дрожали. Сквозь стиснутые зубы она с трудом произнесла совсем слабым голосом:

— Абди-ага! Я готова целовать тебе ноги. Мемед еще не вернулся… Я пришла спросить, не у вас ли он задержался?

Из дома раздался громкий, грубый голос:

— Кто там? Что тебе нужно в такой поздний час?..

— Абди-ага, да буду я жертвой твоей! Мемед мой не вернулся… Может, он у вас? Я пришла спросить… — снова начала Доне.

— Это ты, Доне? Черт бы тебя побрал! — загремел грубый голос.

— Это я, ага, — отвечала Доне.

— Заходи. Что тебе нужно? — повторил тот же голос.

Согнувшись в три погибели, Доне вошла. На тахте, у

очага, поджав под себя ноги, сидел Абди-ага. Козырек его бархатной шапки съехал на левое ухо. Он всегда так ходил, и в городе и в касабе[5]. Этим он хотел показать свою набожность. На нем был расшитый шелковый минтан[6]. Это был высокий мужчина, с продолговатым лицом, маленькими зеленовато-голубыми глазами и розовыми щеками. Абди-ага перебирал большие янтарные четки.

— Что тебе нужно? — повторил он.

Доне сложила руки на груди и еще больше согнулась.

— Ага, — снова начала она, — Мемед мой все еще не вернулся с поля. Может, он у вас, я пришла спросить.

— Вот как? — сказал Абди-ага и встал. — Так он еще не приходил? Ах, сукин сын! Так он еще не приходил?! А мои быки?.. — Быстро сбросив с себя минтан, он вышел во двор и крикнул:

— Дурсун, Осман, Али, где вы?

Три голоса с разных сторон ответили ему:

— Мы здесь, ага.

— Быстро сюда.

Из темноты выбежали трое. Один из них был Дурсун, крупный мужчина лет сорока. Двум паренькам, которые были с ним, — не больше пятнадцати.

— Сейчас же идите в поле, найдите этого сукина сына. Непременно разыщите быков. Без них не возвращайтесь. Понятно? — приказал Абди-ага.

— Мы так и хотели сделать. Что это случилось с Мемедом? Почему он еще не возвратился? Мы уже говорили, что нужно пойти поискать его, — ответил Дурсун.

Доне заплакала.

— Кончай, кончай! — оборвал ее Абди-ага. — Что нам делать с этим сукиным сыном? Если с быками что-нибудь случилось, я ему все кости переломаю. В порошок сотру!

Дурсун, Али и Осман отправились в путь. Доне тоже пошла за ними.

— Сестра, — сказал Дурсун Доне, — ты оставайся. Если мы его найдем, приведем. Может, он сломал плуг или оглобли? Вот и боится вернуться. Ты не ходи. Мы его найдем и приведем. Иди домой, сестра.

— Благослови вас аллах! Не возвращайтесь без моего сына! Дядя Дурсун, надеюсь только на тебя. Не возвращайтесь без моего сына. Надеюсь только на тебя! Сын мой тебя очень любит, дядя Дурсун, — говорила Доне.

Женщина возвратилась домой.

Дурсун, Али и Осман скрылись в темноте. Ночь. Тишина. Слышится только шум удаляющихся шагов. Даже в темноте они легко находили дорогу. Они прошли маленькое каменистое поле и поднялись на острые скалы. Здесь путники присели отдохнуть. Все трое — рядом, прижавшись друг к другу. Они долго молчали. Только стрекотание кузнечиков нарушало безмолвие темной ночи. Первым заговорил Дурсун, он ни к кому не обращался, казалось, он говорил с ночью.

— Странно! Что случилось с парнем? Куда он делся?

— Кто же знает… — отозвался Осман.

— Знаете, что мне говорил Мемед? — вступил Али. — Я, говорит, пойду в «ту деревню». Если даже меня убьют, я не останусь здесь.

— Уж не сбежал ли Мемед, не свалял ли такого дурака? — заметил Дурсун.

— Если он убежал, то молодец, — процедил сквозь зубы Али.

— Молодец, — поддержал его Осман.

— Наша жизнь хуже смерти, — добавил Али.

— Если бы мы смогли перебраться на Чукурову! — проговорил Осман.

— Чукурова близко, — сказал Дурсун. — Там есть деревня Юрегир. Я из этой деревни. Много нужно работать, но ты сам себе хозяин. Никто не вмешивается в твои дела. Обрабатывай себе землю. На ней родится прекрасный хлопок. Соберешь его. За одно окка[7] — десять курушей[8]. За лето заработаешь в пять раз больше, чем у Абди-аги за целый год. Есть там город, город Адана. Из чистого стекла. Светится и днем и ночью. Словно солнце. Гуляй в свое удовольствие. Дороги между домами (их называют улицами), как стекло, — вылизаны до блеска. Поезда приходят и уходят. По морю плывут пароходы, огромные — целые деревни. Они идут во все концы света и горят, как солнце, прямо утопают в огнях. Раз увидишь — глаз не оторвешь. Денег на Чукурове полным- полно. Всем хватит, только работай.

— Как велик мир! — неожиданно проговорил Осман.

— Ве-ли-и-ик, — протянул Дурсун.

Они поднялись, а Дурсун все еще рассказывал о своей деревне.

Пройдя скалы, они попали в заросли колючек. Колючки цеплялись за ноги, больно кусали.

— Вот здесь, на этом поле, работал Мемед, — сказал Осман.

— Не знаю, это вы должны знать, — ответил Дурсун.

— Вот здесь, — подтвердил Али, который шел справа.

— Здесь? — удивился Дурсун.

— Конечно, здесь. Разве не слышишь, как пахнет вспаханной землей.

Дурсун остановился. Глубоко вдохнул воздух.

— Верно.

— Нога моя попала в борозду, — крикнул шедший впереди Осман.

— И моя тоже, — сказал Али.

— Подождите меня. Я тоже пойду, — крикнул Дурсун.

Они остановились. Дурсун догнал их.

— Сейчас отыщем место, где он пахал, — сказал Дурсун. — Что вы скажете?

— Пустяки, мы найдем, — сказал Осман.

— Послушай, я уже озяб, — сказал Али.

— Сейчас найдем его, и тогда уж… — успокаивал его Дурсун.

Вдруг Осман закричал:

— Борозды, которые он вспахал вчера, так и остались. Сегодня он не пахал.

Али попробовал борозду ногой, обошел несколько раз вспаханное поле.

— Да, сегодня Мемед не пахал. Это старые борозды.

— Как бы ему не влетело… — с сочувствием сказал Дурсун.

— Ничего с ним не случится, он брат самого шайтана. Ничего не случится… — сказал Осман.

— Дядя Дурсун, вы же его знаете! Разве с ним может что случиться? — закричал Али.

— Пошли аллах, чтобы все было хорошо. Мемед — хороший мальчик, сирота, — сказал Дурсун.

Они сели посреди вспаханного поля. Осман набрал хворосту. Пока Али и Дурсун разговаривали, он разжег костер. Все пододвинулись к огню. Начали строить всякие догадки. Мальчику могло стать плохо, его мог унести бешеный волк, мог отобрать быков какой-нибудь вор. И мало ли что еще могло случиться…

Пламя озаряло лицо Дурсуна, оно становилось медно- красным, и едва заметная улыбка пробегала по губам. Костер догорел, па его месте, словно глаза кошки, светилось несколько угольков. Всем троим стало грустно. Али затянул песню. Она печально звучала в ночной тишине:

У порога чиню я телегу чуть свет,

На душе тяжело, там тоски моей след,

Книги мне принеси, чтоб я душу отвел,

Кто б пи шел тут, тебе лишь скажу я: «Привет!»[9]

Они продрогли. Осман набрал хворосту и снова развел костер. Дурсун и Али поднялись и тоже стали собирать хворост. Они набросали большую кучу около костра.

— Ну, что же мы будем делать? — спросил Осман.

— Если мы вернемся в деревню с пустыми руками, — сказал Дурсун, — Абди-ага поднимет шум, раскричится. Лучше всего переночевать здесь. Утром еще поищем. Найдем его во что бы то ни стало.

— Мемеда нам теперь не найти. Он пошел в «ту деревню». «Где та деревня?» — этот вопрос не сходил у него с языка, — сказал Али.

Дурсун засмеялся.

Али оставили следить за костром. Остальные улеглись спать. Али не отрывал взгляда от пламени. Потом поднял голову и стал смотреть в темноту, думая про себя: «Мемед ушел. Пусть идет. Он поступил правильно. Он ушел в стеклянный город. Ушел на теплые земли Юрегира. Пусть идет. Он поступил правильно».

Проснулся Осман, теперь он стал поддерживать огонь. Подложив под голову кусок дерна, Али сказал, обращаясь к Осману:

— Он ушел туда, так ведь, Осман? Мемед ушел туда. Туда, куда говорил Дурсун.

— Туда… — ответил Осман.

На рассвете они проснулись. Небо на востоке становилось красным. Облака окаймляла золотистая нить. Вскоре облака начали белеть. Поднялся легкий ветерок. Прохладный воздух приятно освежал. Они уже могли различить, что делается вокруг. За вспаханным полем заросли колючек тянулись до самого горизонта.

Все трое тяжело поднялись со своих мест. Они стояли в лучах утреннего солнца. По земле растянулись их длинные черные тени. Зевая и потягиваясь, они обошли вспаханное Мемедом поле.

— Посмотрите на след, — сказал Осман, — быки ушли с плугом. Они тащили за собой плуг… Пойдемте по следу.

Они долго шли по следу. Потом неожиданно остановились.

На земле отчетливо виднелись следы лежавших здесь быков. Они, видимо, были в упряжке: земля была разворочена плугом.

Солнце взошло и начало пригревать. Все трое выбрались из зарослей и подошли к ручью. Вдруг Али свистнул. К нему подошли остальные. И тогда они увидели быков, в полной упряжке и с плугом. Один бык был сивый, другой рыжий. Животные до того исхудали, что у них можно было пересчитать все ребра.

Осман побледнел.

— Он что-то задумал. Если бы Мемед убежал, он бы не оставил быков в упряжке. Он что-то задумал, — проговорил Осман.

— Ничего у него нет на уме, — возразил Али. — Он хитрый, нарочно оставил быков в упряжке. Он ушел в «ту деревню».

— В ту деревню, в ту деревню… Вы тоже… Где это «та деревня»? Ты что, с ума сошел? — рассердился Осман.

Дурсун улыбнулся и сказал:

— Не ссорьтесь, ребята.

Они погнали быков вперед.

В деревню они вошли, когда солнце стояло уже высоко. Даже в горах начал рассеиваться туман.

Дети, женщины, молодежь собрались около дома Доне. Все сразу встали, увидав батраков, возвращавшихся с быками. Никто не произнес ни слова. Взоры были прикованы к быкам.

Доне закричала и побежала им навстречу:

— Что ты сделал с моим мальчиком? Мой мальчик тебя очень любил.

— Мы нашли у реки только быков, — сказал Дурсун.

Женщина не успокаивалась:

— Мемед, сынок мой… Несчастный сирота!

— Сестра, — сказал Дурсун, — с ним ничего не случилось, я буду его искать. Я найду его.

Доне ничего не слышала. Она плакала и не переставая повторяла:

— Сынок мой… Сиротинка! — Несчастная женщина упала на дорогу и начала стонать. Ее лицо и волосы покрылись пылью, которая, смешавшись со слезами, расползалась грязными потеками по щекам.

Люди застыли, переводя взгляд с быков на Доне. Две женщины отделились от толпы. Они подошли к лежавшей в грязи Доне, взяли ее под руки и подняли. Доне потеряла сознание. Голова ее свесилась на плечо, как у мертвой. Поддерживая Доне под руки, женщины отвели ее домой.

Толпа зашевелилась. Первой заговорила старуха Дженнет. Ее все называли Дженнет Лошадиная Голова. Она была высокого роста, с длинным морщинистым лицом. — Тонкие пальцы рук походили на ветки.

— Бедная Доне, — сказала она, — что случилось с ее сыном?

В разговор вмешался Элиф — маленького роста крестьянин, известный своей болтливостью.

— Если бы Мемед не умер, он бы пришел, — сказал он. Эти слова облетели толпу.

— Если бы не умер — вернулся бы.

— Если бы не умер — вернулся бы.

— Если бы не умер — вернулся бы.

— Может быть, Мемеда убили враги его отца, — добавил Элиф.

— У отца его не было врагов. Ибрагим и муравья не обидел, — сказала Дженнет.

Люди в белых платках, разноцветных шалях, лиловых фесках, с медными монетами на лбу заволновались:

— Ибрагим и муравья не обидел.

— Ибрагим и муравья…

— …муравья не обидел.

Затем все смешалось. Каждый твердил свое!

— Ай. Мемед!

— Жаль сироту!

— Проклятый гяур!

Кто-то предложил:

— Пусть Доне пойдет туда, где кружат орлы.

— Орлы всегда кружат над трупами,

— Там, где кружат орлы, там…

— Там…

— Он, наверное, упал в источник,

В одно мгновение все повернулись к женщине, высказавшей эту догадку.

Толпа замерла. Потом все снова заговорили:

— Он упал в воду,

— В воду упал.

— В воду…

Люди ринулись в сторону скал. Впереди бежали босые мальчишки. За ними — босые женщины. Ребята первыми добежали до зарослей колючек. За ними женщины… Ребята ободрали до крови ноги, но, казалось, не замечали этого и бежали вперед. Женщины проклинали колючки:

— Высохнуть бы вам на корню!

За зарослями показались скалы. Вскоре дети, у которых были сильно исцарапаны ноги, выбились из сил и отстали. Усталые женщины добежали до огромного чинара. Листья чинара шелестели. Услыхав шум воды, толпа остановилась. Переведя дыхание, люди побежали к воде. Все глаза были устремлены на воду. Женщины стояли тесным кольцом. Вода, пенясь, била из-под скалы. Слева от скалы образовался большой водоем. В бурлящую воду упало несколько листков. Но их не унесло. Они кружились в белой пене.

Женщины не двигались с места и молча смотрели на воду.

— Если бы мальчик упал сюда, он хотя бы раз всплыл на поверхность, — сказала Дженнет.

Толпа зашевелилась. Послышались голоса!

— Он хотя бы раз всплыл.

— Он не остался бы там… Всплыл бы,

— Он бы всплыл…

Потеряв всякую надежду найти Мемеда, усталые и разбитые, крестьяне возвращались в деревню. Теперь ребята шли позади, играя на ходу в свои игры. Все шли вразброд, склонив головы.

После этого дня Доне слегла. Она не переставая плакала. У нее был сильный жар. Девушки ухаживали за ней. Через несколько дней Доне поднялась. Глаза ее налились кровью. Она перевязала лоб белой тряпкой…

Однажды деревню облетела весть: «Доне не ест, не пьет, сидит целыми днями у воды и ждет, когда всплывет тело ее сына».

Это была правда. Доне каждое утро вставала на рассвете, шла к источнику и не отрываясь смотрела на воду. Так продолжалось дней десять. Наконец это утомило ее, и она стала запираться у себя в доме. Вскоре она нашла себе новое занятие: вставала рано утром, поднималась на крышу и долго глядела на небо. Как только глаза ее различали парящих в небе орлов, она бежала к тому месту, над которым они кружили. Она очень похудела. Иногда орлы парили далеко над вершиной горы Ягмур. Дорога туда занимает целый день. Но Доне это не останавливало.

Однажды вечером в дверь Доне кто-то постучал.

— Открой, сестра! Это я, Дурсун.

Доне с надеждой и страхом открыла дверь.

— Заходи, брат Дурсун! Мой Мемед тебя очень любил.

Неторопливо усевшись на тюфячок, который ему подстелила Доне, Дурсун сказал:

— Послушай, сестра, сердце подсказывает мне, что сын твой жив. Мне кажется, он просто куда-то сбежал, Я найду его.

Доне подошла к Дурсуну.

— Брат Дурсун, ты что-нибудь знаешь?

— Я ничего не знаю, но мне подсказывает сердце.

— Благослови тебя господь!

— Я буду его искать. И найду. Одно лишь могу тебе сказать: он жив. Мемед не умер.

— Я надеюсь только на тебя, брат. Ах, только бы узнать, что сын мой жив! Больше мне ничего не надо. Ты же знаешь, Дурсун-ага, я ничего не пожалею для тебя… — говорила Доне, провожая Дурсуна,

IV

Лето в разгаре. Началась уборка. Зной сжигает все.

Тощий Мемед вошел в дом Сулеймана не как работник, а как сын. Сулейман в нем души не чаял. Но в последнее время с веселым смышленым мальчиком что-то случилось. Он все молчит, все о чем-то думает. Раньше он целые дни пел песни — грустные песни. Теперь он больше не поет.

Мемед выгонял овец на лучшие пастбища, в лес, где были сочные листья. Бывало, как только Мемед замечал, что какая-нибудь овца не пасется и вид у нее больной, он тут же принимался ее выхаживать. Сейчас же он распускает овец по пастбищу, сам садится в тени скалы или дерева, упирается подбородком в палку и задумывается. Иногда он не может сдержаться и начинает говорить сам с собой:

— Моя бедная мамочка… О, моя мамочка! Кто уберет тебе урожай? Гяур Абди-ага? Хлеб высохнет и осыплется. Кто тебе уберет урожай без меня, моя бедная мамочка?

Мемед смотрит на небо, на облака, на землю, на желтеющие от зноя посевы и думает: «Наше поле сейчас, наверно, высохло. Кто уберет урожай? Мамочка! Одна… как ты справишься?»

Он не спит по ночам, ворочается в постели. Поле не выходит у него из головы. «Весь хлеб осыплется. Мать не соберет ни зернышка. Ни зернышка, если сейчас же не приступить к уборке».

Наступает утро, Мемед встает усталый, все тело ломит, вид у него удрученный. Он выгоняет овец, и они разбредаются в разные стороны. Но это его не беспокоит, он совсем не смотрит за ними. Перед его мысленным взором неожиданно возникает улыбающееся лицо седого Сулеймана, его полные любви глаза. Мемеду становится стыдно. Собрав овец, он гонит их на хорошее пастбище… Но раскаяние его ненадолго. Его опять одолевают мысли. Он садится на землю. Земля горит, но он ничего не чувствует.

— Поле… — шепчет он, — моя мамочка…

Незаметно спустился вечер, заходит солнце. Мемед собирает овец и гонит их к холму Кыналытепе, освещенному последними лучами заходящего солнца. Оставив овец у подножия, он подымается на вершину и смотрит вниз на равнину. Над равниной медленно плывет вечерний туман. Равнина — это заросли колючек. Мемед не видит Деирменолука, скрытого горной грядой, словно огромным занавесом. Повсюду груды серой земли. Трава так суха, что, кажется, вот-вот запылает. Что-то вспомнив, Мемед злится на самого себя. Что сказал Сулейман? Он сказал: «Не ходи за холм Кыналытепе!» Но за этим холмом никого нет. Мемед злится еще больше. Бегом спускается с холма и до позднего вечера собирает разбредшихся овец. В деревню он возвращается уже затемно. И когда Сулейман спрашивает его, почему он так поздно, Мемед говорит неправду: нашел, мол, хороший луг и не мог увести овец.

Однажды он встал, как обычно, рано утром. Зашел в овчарню. Ночь была теплая, душная. В овчарне пахло навозом. Мемед собрал овец и погнал их в поле. Бывает иногда, что задолго до восхода горизонт становится бледно-розовым. Немного погодя начинают серебриться края облаков. Затем рассветает.

Мемед посмотрел на розовеющий горизонт. Сегодня именно такой день. На душе стало радостней. Он вдруг почувствовал себя легким и свободным, как птица. Утренний ветерок ласкал его лицо.

Сердце сильно стучало, и он повернул овец в сторону холма Кыналытепе. Овцы неслись к горе, подымая за собой облако пыли; позади, подгоняя их, бежал Мемед. У подножия горы он забежал вперед и остановил стадо. Он был очень взволнован. Овцы разбрелись в разные стороны. Мемед сел на землю, уперся подбородком в палку. Он долго о чем-то думал. Потом вскочил, ему вдруг захотелось собрать овец и погнать их к вершине. Но он не сделал этого. Сев на землю, он снова задумался, обхватив руками голову. К нему подошла овца и стала лизать ему шею и руки, но он словно ничего не замечал. Овца отошла. Кругом стало так светло, будто все растворилось и превратилось в свет — горы, камни, деревья, трава.

Мемед отнял руки от лица. Открыл глаза. Яркий свет ослепил его. Некоторое время он не мог смотреть. Когда глаза привыкли к свету, он тяжело и нехотя поднялся. С трудом собрал овец и погнал к вершине. Достигнув ее, овцы стали спускаться по противоположному склону. Мемед направил их на юг. Руками прикрыл он глаза от света и посмотрел вдаль. Ему показалось, что он видит три ветви огромного чинара. Сердце его забилось. С южной стороны расстилалась равнина. Между полями деревни Деирменолук, между зарослями колючек и этой равниной вклинивалась гряда серых холмов. Он погнал овец туда. Перед ним вспорхнули две маленькие птички, да высоко в небе Мемед заметил еще одну птичку. И больше ничего. Кругом царила мертвая тишина. Над самым горизонтом, словно из земли, поднималось белое облако. Внизу, у подножия холма, он увидел маленькое поле. Посредине поля сгибалась и разгибалась черная фигурка человека. Мемед нехотя, с каким-то тяжелым чувством повернул туда овец. Подойдя ближе, он разглядел жнеца и узнал его. Это был старик Панджар Хосюк. Тот даже не поднял головы и, продолжая орудовать серпом, не замечал ни овец, ни Мемеда. Овцы побрели к краю поля. Хосюк и этого не заметил. Мгновение — и овцы с разных сторон вошли в хлеба. Колосья зашумели, зашелестели. Наконец Панджар Хосюк заметил овец и пришел в ярость. Он бросил в них серпом и кинулся выгонять с поля. Мемед не двигался и наблюдал за стариком, который, тяжело дыша, бегал за овцами, выгоняя их с поля. Вдруг старик заметил мальчика, который стоял и смотрел на него. Хосюк догадался, что это пастух, и разозлился еще больше. Он бросил овец, поднял серп и, громко ругаясь, направился к мальчику.

— Ах ты сукин сын!.. — кричал он, брызгая слюной. — Овцы зашли в хлеб, а ты стоишь и смотришь! Дай до тебя добраться… Сукин сын!

Мальчик не двигался с места. Старик подумал, что, если мальчик бросится наутек, он не сможет его догнать, и начал собирать камни, чтобы бросить в него. Старик подходил все ближе, ожидая, что мальчик вот-вот побежит. Но мальчик не побежал. Хосюк быстро схватил его, замахнулся было серпом, но вдруг рука его застыла в воздухе. Он тотчас выпустил мальчика:

— Ме-ме-е-д!? Это ты, сынок? — протянул он. — Все считают тебя мертвым!

Он тяжело дышал. Быстро опустился на землю. С его багровой шеи и смуглого лица градом катил пот. А овцы тем временем снова забрались в посевы.

— Ступай, выгони овец и приходи сюда, — сказал Хосюк.

Только после этого неподвижно стоявший Мемед пришел в себя. Он побежал в хлеба, выгнал овец, отогнал их подальше и вернулся к старику.

— Мемед, — сказал Хосюк, — тебя все разыскивают. Думают, что ты утонул. Мать чуть не умерла с горя. Тебе совсем не жаль мать?

Мемед сгорбился, уперся подбородком в палку и молчал,

— Чьи это овцы? — спросил Хосюк.

Мемед не отвечал.

— Я тебя спрашиваю, Мемед, чьи это овцы? — продолжал Хосюк.

— Сулеймана, из деревни Кесме, — тихо сказал Мемед.

— Сулейман — хороший человек, — проговорил Хосюк И добавил: — Эх ты, сумасшедший. Можешь убежать из дома, но хотя бы матери скажи об этом. Надоел тебе этот подлец Абди, скажи матери, а потом убегай куда тебе вздумается!

Когда Мемед услышал имя Абди, он бросился к Хосюку и обнял его.

— Дядюшка Хосюк, никому не говори, что я у Сулеймана пастухом. Что ты меня видел… Если узнает Абди, он изобьет меня до смерти.

— Никто тебе ничего не сделает, — ответил Хосюк. — Глупый, разве можно скрывать от матери? Она, бедняжка, чуть не умерла из-за тебя…

Хосюк не договорил и замолчал на полуслове. Потом встал и, не взглянув на Мемеда, направился к полю. Он начал жать. Работал он быстро. До Мемеда долетел ритмичный шелест подрезаемых серпом колосьев.

Хосюк даже ни разу не поднял головы. Когда у него начинала болеть спина, он выпрямлялся, прикладывал руки к пояснице, смотрел вдаль и снова принимался за работу. Он словно забыл про Мемеда. А Мемед стоял на краю поля, неподвижный, и смотрел на него.

День близился к концу. Длинные тени растянулись по земле. Мемед взглянул на солнце. Огромный диск его становился красным. Трава на равнине тускло поблескивала, колыхалась, как море.

Мемед подошел к Хосюку поближе. Старик продолжал работать так же проворно. Мемед подошел еще ближе. Сердце мальчика стучало. Услыхав шаги Мемеда, Хосюк выпрямился. От пота и грязи он казался черным. Взгляды их встретились. Усталый Хосюк пристально посмотрел Мемеду в глаза. Казалось, он хотел заглянуть ему в самую душу. Мемед опустил глаза и, сделав еще два шага к Хосюку, взял его за руки:

— Ради аллаха, дядюшка Хосюк, не говори ни матери, никому, что ты меня видел, — сказал мальчик, быстро отпустил его руки и побежал, не оборачиваясь.

Солнце уже зашло, когда, обливаясь потом, он добрался до холма. Он то радовался чему-то, то снова им овладевала грусть. Он поднялся на вершину холма. Взгляд его был прикован к маленькому полю у подножия. В середине поля двигалась маленькая темная точка.

Возвращаясь в деревню, Хосюк улыбался. У него было такое лицо, будто он знал важную тайну, но никому не собирался ее открывать. Хосюк останавливался перед каждым встречным и улыбался. Но никто не замечал его радости. Он направился прямо к Доне. Она стояла в дверях своего дома. Увидев идущего к ней Панджара Хосюка, она никак не могла понять, почему тот так смотрит на нее и улыбается. Панджар редко улыбался и никогда ни к кому не ходил. У него был один путь: из дома в поле, а с поля — домой. Будь это кто-нибудь другой, сна не придала бы этому посещению никакого значения. В свободное время старик молча сидел перед своим домом на циновке и вырезывал из дерева красивые ложки, веретена, сосновые стаканы, четки. Сейчас он стоял перед домом Доне и, глядя на нее, улыбался. Но опять-таки ничего не говорил. Доне не знала, что ей делать. Она обошла вокруг Хосюка и сказала:

— Добро пожаловать, Хосюк-ага, заходи, садись…

Хосюк, как будто не расслышав ее слов, продолжал улыбаться.

— Заходи, Хосюк-ага, — повторила Доне.

Хосюк перестал улыбаться.

— Доне! Доне! — воскликнул он.

Доне вся превратилась в слух.

— Доне, какая мне будет награда за радостную весть? — спросил Хосюк.

Доне улыбнулась. Потом вдруг заволновалась.

— Награда? Пожалуйста, Хосюк-ага… — произнесла она дрожащим от волнения голосом.

— Я сегодня видел твоего сына.

Доне ничего не ответила. Она застыла на месте, не в силах пошевелиться.

— Сын твой сегодня приходил ко мне. Он вырос, возмужал, — продолжал Хосюк.

— Да благословит тебя аллах, Хосюк-ага, — простонала она. — Награду, пожалуйста… Ты правду говоришь, Хосюк-ага? Правду? — переспрашивала Доне. — Награду, пожалуйста… Я ничего не пожалею для тебя, мой Хосюк- ага…

Хосюк сел и рассказал Доне все по порядку. Доне не могла устоять на месте и взволнованно ходила взад и вперед по дому.

Новость, которую сообщил Панджар Хосюк, быстро облетела всю деревню. Женщины, мужчины, старики, дети — все, кто был в селе, собрались перед домом Доне. Свет луны освещал земляные крыши и толпу, которая шумела перед домом.

Вдруг шум затих. Все головы повернулись в сторону всадника, въезжавшего в деревню с южной стороны. Металлическая сбруя лошади блестела в свете луны. Всадник въехал в толпу и остановился.

— Доне! — крикнул он.

— Слушаю, Абди-ага, — ответил из толпы слабый женский голос.

— Это правда, что я слышал, Доне? — спросил он.

Доне подошла к Абди-аге.

— Панджар Хосюк видел. Он приходил ко мне и рассказал.

— Где этот Панджар? — загремел Абди-ага. — Пусть подойдет ко мне.

Толпа зашумела:

— Нет Хосюка, нет.

— Разве Хосюк когда-нибудь бывает среди людей? Да случись хоть светопреставление, он все равно не выйдет из дому.

— А ну-ка приведите Хосюка, — приказал Абди-ага.

Пока ходили за Хосюком, толпа молчала. Снова наступила тишина. Немного погодя привели Хосюка в исподнем. Двое мужчин крепко держали его за руки, а он тщетно пытался вырваться.

— Чего вы хотите от меня в такой поздний час? Что стряслось? Черт бы вас побрал, негодяи!

— Тебя вызвал я, Хосюк, — сказал Абди-ага.

Услышав голос аги, Хосюк как-то сник.

— Почему не сказали, что меня вызывает ага, бессовестные? — возмутился Хосюк и, повернувшись к Абди- аге, добавил: — Прости, ага.

— Хосюк, ты видел сына Доне, не так ли? спросил Абди-ага.

— Я рассказал об этом Доне.

— Расскажи и мне.

Хосюк начал рассказывать, люди окружили его тесным кольцом. Он рассказал, как видел Мемеда, как чуть было не ударил его серпом. Он говорил подробно, ничего не упуская. Абди-ага пришел в бешенство.

— Так, так, Сулейман! — сказал он. — Значит, ты крадешь моих батраков и делаешь их у себя пастухами! Это уж слишком, Сулейман! Значит, Сулейман, из деревни Кесме, так?

— Он самый, — ответил Хосюк.

— Завтра я поеду и заберу Мемеда, — сказал Абди-ага Доне и, стегнув лошадь, помчался прочь. Толпа загудела ему вслед.

Абди-ага осадил лошадь перед домом Сулеймана.

— Сулейман! — крикнул он.

Сулейман вышел из дома и увидел Абди-агу. Лицо его стало серым. Наклонясь с лошади к Сулейману, Абди-ага сказал:

— И тебе не стыдно? Ты не постыдился взять моего батрака? Совсем потерял совесть! Разве можно брать людей Абди? Разве такое бывало когда-нибудь? Или ты этого не знаешь? Мне жаль тебя, Сулейман. А еще такая седая борода…

— Слезь хотя бы с лошади, ага! Слезай и заходи в дом. Я тебе все подробно расскажу, — сказал Сулейман.

— Нет, я к тебе в дом не пойду, — вспыхнул Абди- ага. — Где мальчишка? Говори!

— Зачем тебе утруждать себя? — сказал Сулейман. — Я сейчас сам приведу его.

— Какой же это труд! — закричал Абди-ага. — Говори, где мальчишка?

Сулейман склонил голову:

— Хорошо, ага, идем, — и пошел впереди лошади. По дороге никто из них не проронил ни слова. Они подошли к овцам. Мемед, задумавшись, сидел на камне. Заметив их, он вскочил. Он не удивился, увидев Абди-агу. Взгляды Мемеда и Сулеймана встретились. Сулейман опустил голову, как бы говоря этим: «Что я могу поделать?»

Абди-ага подъехал к Мемеду.

— Пошел вперед! — приказал он.

Мемед зашагал впереди лошади, втянув голову в плечи.

К полудню они так и вошли в деревню: впереди — Мемед, сзади — Абди-ага. По дороге Абди-ага ничего не спрашивал. Молчал и Мемед. Он боялся одного: Абди-ага может на него наехать, и лошадь задавит его. Мемед знал нрав аги.

Они подошли к дому Доне и остановились. Абди-ага крикнул:

— Доне! Забирай своего щенка!

И когда Доне показалась в дверях, ага повернул лошадь и ускакал. Доне с криком обняла сына. Один за другим сбежались все жители деревни. Толпа плотным кольцом окружила Мемеда. Начались расспросы!

— Где ты был, Мемед?

— Что с тобой, Мемед?

— Вах, Мемед!

Мемед, склонив голову, молчал. А толпа постепенно росла.

V

Мемед разбросал по току последние снопы. Пошел дождь, колосья стали слипаться. Во время молотьбы от снопов поднималась черная, как уголь, пыль. Мемед работал с самого утра, и теперь его нельзя было узнать. Он стал совершенно черным, только зубы блестели. Мемед кончил укладку; колосья так поднялись, что закрыли все кругом. Ток превратился в сырой бледно-зеленый круг.

Усталый Мемед отошел от тока. По жнивью длинными лентами тянулись муравьи. Прикрыв руками глаза, он поднял голову к солнцу и жадно хватал ртом воздух,

Мемед уже давно работал в поле. Сначала сжал весь хлеб. На поле было полно чертополоха. Теперь, во время молотьбы, ему помогала мать. Вот уже несколько дней, как он работал с довеном[10]. Он так похудел, что остались кожа да кости… Лицо почернело, глаза впали, щеки ввалились.

Чуть поодаль, грохоча довеном, паслась лошадь. Это была очень старая лошадь. Она была очень слаба, казалось, вот-вот упадет. Все ребра ее выпирали наружу… Глаза облепили мухи. Незаживающая рана на спине гноилась, на нее садились большие черные мухи, гной смешивался с кровью. К ране прилипала поднимавшаяся от снопов пыль.

Солнце поднялось высоко. Мемед обернулся. Он был весь мокрый. Проведя рукой по лицу, он смахнул обильно выступивший черный пот. Снопы и равнина, ярко освещенные солнцем, так слепили, что он не мог открыть глаз. Он смертельно устал и, лежа в жнивье, посматривал на лошадь.

Вокруг лошади ходило несколько аистов. Мемед смотрел на них не отрываясь. Рукою он преградил путь муравьям, и они поползли по руке.

Мемед напряг последние силы, приподнялся и сел. Положив голову на правое колено, он, как всегда, погрузился в свои мысли. Потом очнулся. С трудом встал, упираясь руками в землю. По лицу и шее ползали муравьи, он смахнул их на землю. Покрытая слоем пыли лошадь стояла у куста ежевики и лизала переднюю ногу. Он подошел к ней и отвел в сторону.

Огромные голубые цветы чертополоха гнулись под слабыми порывами ветра. Мемед с большим трудом запряг лошадь в довен. Лошади не под силу была эта работа. Мемед слез с довена и вместе с лошадью стал ходить по колосьям. Лошадь то и дело спотыкалась, подымалась и снова падала. Это приводило Мемеда в ярость. Он не знал, что делать. Лошадь вспотела и стала совсем черной. Она часто дышала, ее грудь и ребра резко подымались и опускались. Бока, спину и круп покрыла пена. Мемед тоже обливался потом. Пот заливал ему глаза. Обжигал. От сырого запаха подгнившего хлеба спирало дыхание. Через некоторое время колосья, по которым прошел довен, улеглись. Довен стал идти немного легче. Под ним с шумом ломались стебли.

К обеду все снопы были обмолочены. Колосья блестели. С них сошла чернота. Теперь за довеном клубилась тонкая, золотистая пыль, которая, чуть обжигая нос, быстро рассеивалась, распространяя вокруг запах гари.

Вдалеке какой-то человек укладывал снопы в кучу. Еще дальше были видны двое мужчин; они молотили. И больше на огромной равнине не было ни души.

Жнивье было довольно высокое. Косилка срезает хлеба под корень. Жнивье остается низкое, с вершок, а иногда и совсем не остается. Когда убирают серпами, срезают только колосья.

За жнивьем опять шли заросли колючек.

Стояла невыносимая жара.

У Мемеда пересохло во рту. Лошадь еле плелась, понурив голову. Мемед сидел на довене и опустив голову о чем-то думал. Он не заметил подошедших к самому току истов. Казалось, он спит. Лошадь нагибала голову и, захватив стебли, вяло пережевывала их. Стебли вываливались у нее изо рта. Мемед ничего не замечал. Солнце пекло беспощадно. Он встал на ноги и пристально посмотрел в сторону деревни. На горизонте никого не было видно.

— Ох, эта мать… — проговорил Мемед сквозь зубы.

Мать должна была принести ему еду и воду. Мемед судорожно глотнул. Во рту было совсем сухо. Он снова задремал. Лошадь остановилась, сунула морду в стебли. Засыпая, Мемед сначала не заметил этого. Но потом очнулся и, потянув за поводья, крикнул:

— Э! Ну, милая, ну!

Лошадь отмахивалась хвостом от назойливых мух, но они не отставали. Мемед, злой, снова встал на ноги и посмотрел в сторону деревни. За чертополохом показалась голова. Немного спустя он узнал мать. Гнев его смягчился.

Мать была вся мокрая от пота; узелок с едой, который она держала в руке, казалось, волочился по земле.

— Ну, как ты, сынок? — спросила она. — Кончил?

— Перебросал все снопы, — ответил Мемед.

— Не очень ли много ты их набросал?

— Многовато, но ничего, пойдет, — сказал Мемед и, нетерпеливо выхватив из рук матери кувшин, поднес его ко рту. Он пил долго и жадно. Вода текла через края кувшина, по подбородку, обливала грудь и ноги.

— Сойди, сынок. Давай-ка я немного погоняю лошадь. Поешь, — сказала мать.

Мемед передал поводья матери, а сам сел под куст ежевики и развернул узелок. В нем были лук и немного соли. Из мешочка с айраном[11] просачивалась вода. В мешочек проникли маленькие букашки. Он налил айран в чашку.

Поев, Мемед прилег под кустом, спрятав голову от палящих лучей солнца. Он тотчас заснул и проснулся уже после полудня. Протер глаза и побежал на ток.

— Ты, наверно, устала, мать? — спросил Мемед.

— Возьми поводья, сынок, — тяжело вздохнув, ответила

Через два дня все было обмолочено и провеяно. На третий день собрали необмолоченные колосья. На четвертый — собрали весь урожай. Красные зерна пшеницы сверкали на току. Но в этот день они не могли наполнить мешки пшеницей и свезти их домой: Абди-ага еще не приходил за своей долей. Куча зерна так и лежала на току. Ночью Мемед с матерью остались в поле сторожить зерно. Наступило утро, а Абди-аги все не было. Не пришел он и в полдень, и только к вечеру на вьючных лошадях к току подъехал Абди-ага с тремя батраками. Лицо его было черным, страшным. Доне испугалась. Она уже много лет знала его. Темное морщинистое лицо женщины еще больше сморщилось. Абди-ага знаком подозвал ее к себе. Батракам он приказал:

— Три четверти мне, одну четверть Доне,

Доне вцепилась в стремя:

— Не делай этого, aгa! Мы этой зимой умрем с голоду. Не делай! Не поступай так! Ноги твои целовать буду, ага!

— Перестань ныть, Доне! Я тебе даю то, что полагается, — буркнул ага.

— Мне полагается одна треть, — всхлипывая, ответила Доне.

Ага нагнулся с лошади к Доне. Посмотрев ей в глаза, он спросил:

— Кто пахал поле?

— Я пахала, ага.

— А мои люди тебе помогали?

— Помогали, ага.

— Доне!

— Слушаю, aгa!

— Заодно вдолби своему сыну, чтобы он не убегал к разным Сулейманам и не нанимался к ним в пастухи.

Доне смертельно побледнела. Ага погнал лошадь и скрылся из глаз.

Доне только крикнула ему вслед:

— Ноги твои целовать буду, ага, не делай этого!

Работники стали делить зерно. Три мерки они высыпали aгe, одну мерку — Доне. Куча аги быстро росла, кучка Доне оставалась маленькой.

Доне посмотрела на свое зерно и из уст ее посыпались проклятия:

— Не губи нас, Козлиная Борода! Оставь хоть на доктора! Чтоб тебе подавиться!

Батраки погрузили зерно аги на трех лошадей. Никто из них не сказал ни слова Доне. Они словно онемели.

Мемед подошел к матери и сел рядом. Посреди пыльного тока — маленькая кучка пшеницы. А какой большой была она совсем недавно! Он смотрел то на мать, то на пшеницу и что-то виновато бормотал.

— Я поняла теперь, почему он тебя не избил, когда привел от Сулеймана. Я поняла… чтобы отнять у нас хлеб. Проклятый гяур!

Мемед не сдержался и заплакал!

— Из-за меня!..

Мать притянула сына к себе и крепко обняла.

— Что поделаешь? — сказала она. — Что мы можем сделать?

— А что зимой будет? — спросил Мемед.

— Зима… — повторила Доне и тоже заплакала. — Ах, был бы у тебя отец. Отец…

VI

Мать Тощего Мемеда имела единственную корову. В этом году она отелилась. Если бы у них был хотя бы один дёнюм[12] земли, то на следующий год они могли бы иметь еще одного бычка. Он грезился им во сне, этот бычок. Оба бычка росли бы вместе. На большом лугу два длиннорогих бычка… Их трудно приучить к упряжи… Но если не полениться, они будут, как ягнята. Заросли колючек на поле?.. Ничего. Колючки растут год, два. На третий год можно пустить под них серную воду. Была бы только земля!

У новорожденных бычков шерсть красная, с едва заметным синеватым отливом. Потом она меняется, становится рыжей, светло-красной, сизой. Уши у бычков мягкие, как бархат. Когда ладонью проводишь по ним, по телу пробегает какой-то приятный легкий озноб.

Во всех бедных домах телят держат поближе к очагу, там, где спят хозяева; им кладут подстилку из душистого сена. В доме запах весенних цветов, сена, навоза и телят, пахнущих молоком.

К осени телята подрастают, и их переводят к взрослому скоту.

Мать всю весну не думала и не заботилась о бычке. И, если за ним не приглядывал Мемед, бычок разгуливал по всему дому.

Дом Мемеда — маленькая комнатка; над головой земляная крыша. Стены высотою всего в метр. Крыши всех домов в деревне не выдерживали осенних дождей, протекали. Единственным домом, крыша которого не протекала осенью, был дом Мемеда. Незадолго до смерти отец Мемеда ездил в Сарыгчагшак, привез оттуда земли и покрыл ею крышу. Земля в Сарыгчагшаке не обычная. Это не та земля, которую мы знаем, черная, песчаная, нетронутая. Земля там, словно осколки хрусталя — желтые, красные, лиловые, голубые, зеленые. Вот почему крыша дома ярко сверкает и переливается на солнце всеми цветами радуги.

Летом мать и сын трудились не покладая рук, но что поделать?.. Осенью они возвратились домой печальные и несчастные. И тогда они вспомнили, что у них есть бычок, о котором совсем забыли. Он подрос.

По небу с севера на юг ползли черные тучи. Дом озарила молния. Мать подбросила в очаг полено. Пламя разгорелось. В это время вошел Мемед. Руки у него покраснели от холода. Он присел у очага. Обернувшись, увидел корову: она спокойно пережевывала жвачку. Другой угол дома был завален соломой. Мемед встал, подошел к корове и взял за уши стоявшего рядом бычка. Бычок вырвался и подошел к корове с другого бока. Мемед улыбнулся.

— Наша Фындык отелилась у реки Алычлы, когда ты убегал к Сулейману, — начала Доне. — Я долго искала теленка и нашла только ночью под кустом. Корова стояла над ним и лизала его. Сначала она не подпускала меня близко. Потом я завернула его в фартук и принесла домой.

— Какой большой стал! — сказал Мемед.

— Да-а… — протянула Доне.

Разговор оборвался. Они боялись посмотреть друг другу в глаза и, опустив головы, глядели на огонь.

— Придется его отдать, — сказала Доне. — Уже сейчас нет муки…

Мемед не отвечал.

— Абди-ага зол на нас, — продолжала мать. — Он возьмет его за бесценок. Опять не дотянем до лета.

Мемед молчал.

— Ничего не поделаешь, сынок! — сказала Доне. — Помнишь, как ты убегал? Абди-ага теперь прижмет нас.

Мемед медленно поднял голову и посмотрел на мать. В глазах его стояли слезы.

— Это только предлог, — сказал он, — если бы я не убегал, он еще к чему-нибудь придрался бы!

— У него всегда есть предлог, — сказала Доне. — Этот гяур был врагом твоего отца.

Они снова заговорили о корове. Это было красивое упитанное животное, с пятном на лбу.

Настала зима. Снегу навалило по колено. После полудня становилось темно. Снеговые тучи заволакивали небо. Доне поставила на очаг закопченую кастрюльку с водой. Вскоре вода закипела.

В дом вошла Дженнет.

— Заходи, соседка, — сказала Доне, — садись.

— Ну что ж, присяду, — тяжело вздохнула Дженнет и села в углу. — С самого утра хожу из дома в дом. Не знаю, что делать, куда теперь идти. Я слыхала, что и у тебя кончились пшеница и ячмень. Мы тоже все израсходовали неделю назад. Давно уже опустели мешки. В этом году хлеб не уродился. Был бы он таким, как ваш… Муж побывал у всех, во всех домах… Просил в долг. Ведь ни у кого нет — нечего дать.

Дженнет заметила на очаге кастрюлю с кипящей водой и спросила:

— Чем будешь засыпать?

На губах Доне появилась слабая улыбка:

— Вот налила воды!

— Что, ничего не осталось?

— Все что есть — на очаге.

— Что же ты будешь делать дальше?

— Не знаю.

— Сходи, попроси чего-нибудь у Мустулы, — посоветовала Дженнет.

— Я схожу. Но у него нет ничего…

Метель. Уже несколько дней метет так, что глаз не откроешь. Возле домов нет даже собак. Деревня безлюдна, как вершина горы. Все заперлись в домах. Те, у кого была корова, принесли в дом сено, чтобы не выходить наружу. Никому теперь нет дела до соседа.

Нет такого дома, где бы Доне не просила помощи. Неделю, а может быть и больше, обивает она чужие пороги.

— Умру, но у Абди-аги просить не стану, — твердит она. — Лучше умереть…

Так бывало каждый год. Больше половины крестьян голодали и в конце концов шли к Абди-аге.

Доне не шла. Будь что будет! У нее есть сын. Вот уже несколько дней он не проронил ни слова. В лице его, в губах — ни кровинки. Губы стали тонкими, как лист бумаги. Лицо застыло, тело неподвижно, как у мертвеца. Иногда он садится, обхватывает руками голову и, задумавшись, сидит так до самого вечера. И кажется, что вся его жизнь, вся душа отражаются в его огромных глазах. Изредка в них вспыхивает и гаснет злой огонек. Такой огонек загорается в глазах тигра, готового наброситься на свою жертву. И откуда это у него? Может быть, от рождения? Нет, скорее всего от перенесенных страданий и горя. В глазах Мемеда этот огонек впервые появился год тому назад. До этого детские глаза Мемеда излучали восхищение и радость.

Небо затягивалось черными тучами. У дверей Абди- аги — толпа оборванных людей. Согнувшись в три погибели, они прижались друг к другу и дрожат от холода. Только Доне стоит в стороне. Люди ждут Абди-агу. Он должен выйти к ним и что-то сказать. И вот показалась его голова с острой бородкой, в руках аги длинные четки из девяноста девяти косточек; на голове ермолка из верблюжьего меха.

— Опять вам нечего жрать? — спросил он.

Никто не ответил.

Позади толпы он увидел одиноко стоящую Доне.

— Доне! — крикнул он ей. — Ты ступай домой! Тебе я и зернышка не дам. Ступай домой, Доне! До сих пор из моей деревни, с моего двора никто не убегал в другую деревню, не батрачил у других людей. Это придумал твой мальчишка. Ступай домой…

После этого он обратился к толпе:

— А вы идите за мною, — и вынул из широких штанов связку ключей. Достал из кармана пиджака тетрадь.

Собравшись с силами, Доне крикнула ему вслед:

— Ага, мой сын — слабый ребенок… Не дай умереть нам с голоду…

Ага остановился, повернулся к Доне. Остановились и повернули головы люди.

— Ребенок должен быть ребенком, — ответил ага. — С тех пор как я себя помню, никто еще не убегал из Деирменолука и не батрачил в другом месте. И не сделает этого… Ступай домой, Доне!

Абди-ага открыл дверь амбара; оттуда повеяло теплом и пыльной пшеницей. Он встал у двери и сказал:

— Слушайте меня. Никто из вас не даст Доне ни зернышка. Пусть умирает с голоду. До сих пор в нашей деревне никто не умирал с голоду. Она умрет. Или продаст что-нибудь, если у нее есть что продать. Если вы дадите и я узнаю об этом, я приду и отберу то, что дал. Тогда не говорите, что не знали…

Послышались голоса:

— Ведь нам самим не хватит…

— Ведь нам самим не хватит…

— Ведь не хватит…

— Какой там Доне…

— Не надо было сыну Доне убегать, — со злобой крикнула какая-то женщина. — Какое нам дело! Пусть теперь умирает с голоду.

Каждый возвратился домой с мешком за спиной. В мешке были смешаны рожь, пшеница и ячмень. Мельница находилась на другом конце деревни, недалеко от большого чинара. Она давно не работала, а теперь вот уже второй день все перед мельницей запружено мешками. Для Безухого Исмаила наступили добрые времена.

К вечеру в домах запахло горячим хлебом.

Дурмушу Али — шестьдесят лет. Он самый рослый человек в деревне, крепкий, как могучий чинар. На крупном лице его блестят маленькие глазки. За всю свою жизнь он не надел на ноги обуви. Черные, толстые, изрытые глубокими трещинами ступни огромных ног не нуждались в обуви. Да ему и не подобрать ничего по размеру, таких чарыков не найти. Но если бы он пожелал, он мог бы, конечно, иметь чарыки. Когда ему об этом говорили, он ничего не отвечал, только ругался.

Одна из женщин месит тесто, другая раскатывает, а третья печет что-то на противне. Справа от женщины, которая печет, лежат толстые румяные лепешки. Али с аппетитом съел две лепешки. На глаза у него навернулись слезы.

— Жена, мне еда в горло не идет.

— Почему, Али? — удивленно спросила она.

— Семья нашего Ибрагима… Я никак не могу забыть вчерашний день, этого гяура Абди. Он прогнал Доне. Не дал ей ни зернышка.

— Жаль их. Был бы жив Ибрагим…

— Абди и нам наказал, чтобы и мы…

— Слышала…

— Но разве можно, чтобы в такой большой деревне у всех на глазах два человека умерли с голоду? — сказал Али.

Али рассердился и кричал во весь голос, так что его было слышно на другом конце деревни:

— Ну-ка жена, вставай, заверни в узелок побольше лепешек! А в мешочек насыпь эльчек[13] муки! Я снесу это семье Ибрагима.

Женщина стряхнула муку с передника и отошла от доски, на которой раскатывала тесто.

Шумя, словно ветвистое дерево под порывами ветра, Али с мешочком и узелком в руках быстро вышел из дому. Успокоился он, только когда подошел к дому Доне.

— Доне! Доне! — крикнул Али. — Открой!

Доне с сыном, съежившись, лежали около потухшего огня неподвижные, как камни.

— Доне! Доне! — крикнул Али еще раз.

Доне узнала голос, собралась с силами и с трудом встала. Она подошла к двери и неохотно открыла:

— Заходи, Али-ага.

— Чего заставляешь два часа ждать на дворе?

— Проходи в дом, ага, — повторила Доне.

Али нагнулся и вошел.

— А почему у тебя не горит очаг?

Злой огонек сверкнул в глазах Мемеда. Но, как только он увидел добрые, улыбающиеся глаза Али, огонек тотчас исчез.

— Аллах велик, — сказал Али, показывая узелок.

— Это верно, — подтвердила Доне.

— Я замерз. Смотри, и мальчик скорчился. Разведи- ка огонь…

Доне посмотрела на пустой очаг.

— Потух? А я и не заметила. — Доне подбросила в очаг дров и подожгла их.

— Чтоб ты провалился, проклятый гяур…

При этом имени в глазах Мемеда снова вспыхнул злой огонек.

— Тот, кто его убьет, — сказал Али, — прославит свое имя. Он попадет прямо в рай. Отец аги был не таким. Он думал и о крестьянах.

После Али к Доне приходило еще несколько крестьян. «Каждый что-то приносил Доне. Абди даже и не подозревал этого. Но того, что принесли крестьяне, хватило только на две недели. И вот опять уже два дня мать и сын голодали. На третий день утром Доне молча подняла корову вывела ее из дома.

— Мать! — крикнул Мемед.

— Да, сынок, делать нечего…

Доне привела корову к дому Абди-аги. Теленок потянулся к вымени и начал сосать. Некоторое время Доне стояла перед домом как вкопанная. Увидев на улице Доне, Дурсун сказал об этом аге. Ага вышел. Доне не поднимала головы. Заостренный подбородок ее дрожал. Дрожали поджатые губы, словно у ребенка, который вот-вот заплачет. Легкая дрожь пробегала по всему телу.

Абди-ага рукой похлопал корову по спине.

— Что, привела продавать?

— Да, ага, — ответила Доне.

— Возьми корову у тетушки Доне, — приказал Абди-ага.

Он сунул руку в карман и вытащил связку ключей:

— Ты захватила мешок, дочь моя? — спросил Абди- ага. Голос его был мягким и нежным.

— Да, — ответила Доне.

VII

Там, где растет дуб, не увидишь других деревьев. В горах и на холмах растут только дубы. Стволы их невысоки и толсты, ветви уродливы. Самая длинная ветка, густо покрытая темно-зелеными листьями, не больше метра. Дубы прочно вросли в землю, вцепившись в нее; кажется нет такой силы, которая могла бы оторвать их от этой земли.

Земля, на которой растет дуб, нетронутая, белая, как известь. Она будто поклялась не давать жизненных соков никому, кроме дуба.

Между Кадирли и Джыгджыком — небольшие холмы с пологими склонами. Земля на склонах глинистая, черная, плодородная. Здесь кончаются болота древней Чукуровы. К западу простираются болота Агджасаз, а к востоку — хвойные леса Тавра. На этих холмах засевается каждый клочок. Здесь тоже растут дубы. Дубы эти высокие и стройные, как кипарисы. На их ветках буйная зелень. Кора не такая грубая, как у кряжистых дубов, и напоминает кору тополя. Стволы ровные. Дубы, как и другие деревья, стоят прямо среди посевов.

Волнуются, перекатываются под ветром заросли зеленых, лиловых и белых колючек.

На востоке равнины земля заиндевела. Каменистая почва покрылась тонкой корочкой льда.

Обдирая ноги, Мемед пахал заросшее колючками поле. Холод обжигал тело. Позже он обгорал на солнце: обмолачивать приходилось в самую жару. Три четверти того, что он зубами и ногтями вырвал у земли, отобрал Абди- ага. У других крестьян ага отбирал две трети урожая. С того года, как сбежал Мемед, Абди охватила дикая злоба. Он не изменил своим привычкам. По-прежнему при каждом удобном случае бил и издевался.

На какой земле человек родится, на той земле он растет и мужает.

Мемед рос на нетронутой земле.

Тысяча и одна беда… Он не вырос. Плечи его не развились, руки и ноги остались тощими, как ветки высохшего дерева. Совсем сухие. Лицо смуглое. Щеки ввалились. Если посмотреть на Мемеда повнимательнее, вспомнишь о дубах. Он крепко, словно дуб, вцепился в землю и был таким же твердым, угловатым. Только губы его розовые и свежие, как у ребенка. На них застыла неподвижная улыбка… Она так подходила к его скорбному суровому виду.

Сегодня утром радость Мемеда бьет через край. Он выходит на улицу. Гуляет по солнцу. Входит в дом. В кармане нового пиджака, купленного у дезертиров, платок.

Мемед складывает по-разному этот платок. Он разворачивает его, как листок, потом снова свертывает. И шапка у него новая. Мемед то наденет ее, то снимет. На лоб свисает длинный черный чуб. Вот он зачесал его назад, глядит в зеркало. Не нравится. Опять выпускает чуб на лоб. штаны у него новые. Он купил их два года назад, но не носил. Он надевает их в первый раз. Мемед натягивает и снимает носки. Носков у него много. Мать вяжет хорошие носки. Она выбирает самые красивые узоры. Последняя пара, которую он сейчас надел, ему не понравилась. Мемед снял ее и положил в угол. Искоса поглядывая на мать, он подошел к сундуку и открыл его. Из сундука пахнуло дикими яблоками. Он увидел в углу узорчатые носки и обрадовался. Когда он нагнулся и дотронулся до них, в его сердце проникла какая-то теплота. В сундуке носки казались темными. Мемед вытащил их на свет, и они заиграли яркими красками.

Слышится песня… Ночью она кажется иной, чем днем. По-разному звучит она в устах ребенка и в устах женщины, юноши и старика. Одно дело, когда песню поют в горах, другое — когда ее поют на равнине, в лесу, на море. Каждый раз у нее свое особое очарование. Утром одно, в обед и вечером другое.

Эти расшитые носки, словно песня. В них столько же тепла, сколько в песне. Желтый цвет, красный, зеленый, голубой, оранжевый смешиваются и создают какую-то теплую, мягкую гамму красок, нежную, как сама любовь.

В деревнях очень любят расшитые носки. Так уж повелось издавна. И не случайно Мемеда охватило волнение, когда он взял их в руки и вытащил на свет. На таких носках всегда вышиты две птички. Птички тянутся друг к другу клювами, будто целуются…

На носках вышиты также два дерева с короткими стволами. Одинокие, покрытые большими цветами… Два дерева стоят рядом. Цветы, словно целуясь, тянутся друг к другу. Между птичками и деревьями течет вода, белая- белая. А по краям — красные скалы. Эти яркие краски вскружили Мемеду голову.

Он надел носки. Затем надел чарыки. Носки были до колен. До самых колен целовались птицы, цветы, текла белая вода.

Мемеду захотелось увидеть Хатче. Он направился к ее Дому. Хатче стояла у порога. При виде Мемеда ее большие сияющие глаза улыбнулись. Она обрадовалась, заметив у него на ногах связанные ею носки.

От Хатче Мемед пошел по деревне. Когда он возвращался, солнце было уже высоко. Мемед сел на камень и стал ждать приятеля. Тот вскоре появился, вынырнув из-за дома.

— Ребята, — сказала мать, — гуляйте недолго. Если Абди-ага узнает, что вы пошли в касабу, вам не поздоровится.

— Не узнает, — крикнул Мемед.

Приятель Мемеда, Мустафа, был сыном Лысого Али. Ему, как и Мемеду, шел восемнадцатый год. Мемед и Мустафа долго спорили о том, какова касаба. Потом, не устояв, решили пойти туда. Что-то непонятное тянуло их в касабу. Их привлекала и Чукурова, о которой, как о сказочном крае, рассказывал Дурсун. Побывать там они решили ровно два года назад, но каждый раз откладывали и никак не могли осуществить свою мечту. К тому же Мустафа боялся своего отца, а Мемед — мать. И тот и другой боялись Абди-агу.

Три дня назад они встретились и рассказали о своем желании матери Мемеда.

— Как можно? — сказала она. — Как вы пойдете в касабу, ведь вы еще дети? А что скажет Абди-ага? Если Абди-ага узнает, он выгонит нас из деревни.

Мемед стал упрашивать мать.

— Нельзя, — отвечала она. Но тут же ей стало жаль ребят, и она добавила: — Если Абди-ага прогонит, пусть прогоняет.

Отцу Мустафы ребята не сказали ни слова о своих планах. Пойдем, мол, охотиться на оленей и пробудем в горах несколько дней. Мемед и Мустафа давно уже вместе ходили на охоту. В деревне не было лучшего охотника, чем Мемед. Он был метким стрелком, попадал в блоху. Если бы Лысый Али увидел их такими нарядными, в носках «любви», он бы ни за что не поверил, что они идут на охоту. Мустафа оставил свое ружье в доме Мемеда. В ту ночь они до утра мечтали и ни на минуту не сомкнули глаз. Задолго до рассвета они двинулись в путь.

Они шли быстро, почти бежали.

Снизу из долины дул холодный ветер. Было прохладно. До тех пор пока не показался краешек солнца, они молчали и не останавливались даже передохнуть. Так они дошли до зеленого луга. Глубоко вздохнув, Мемед сказал:

— Вон там деревня Сарыбога. Мы сперва зайдем туда.

Потом будет Деирменлер, а за ней Дикирли… А за Дикирли и касаба…

— А за ней и касаба… — повторил Мустафа. И они опять побежали. Иногда останавливались, улыбались друг другу и снова пускались бегом.

Они быстро прошли по сгоревшему деревянному мосту в Сулейманлы, миновали подземный ход и кладбище. Когда они входили в Торун, уже наступил полдень. Было тепло. Гранатовые деревья распустили свои красные цветы. Земля была влажная. Они присели. Неожиданно из-за гранатового дерева вышел высокий старик, вид у него был усталый. Он весь вспотел. На открытой груди вились седые волосы. Белая борода тоже вилась. Старик снял с плеча суму и сказал:

— Здравствуйте, молодцы.

Голос у него был грубый; он говорил, словно бил молотом.

Старик присел, вынул из сумы узелок. В нем были лепешки, тонкие белые хлебцы, большая красная луковица и брынза.

— Угощайтесь, — пригласил старик, принимаясь за еду.

— Да умножатся твои блага, — ответил Мемед.

— Да умножатся твои блага, — повторил Мустафа.

— Подходите ближе, — сказал старик.

— Да умножатся твои блага, — опять сказал Мемед.

— Да умножатся твои блага, — повторил за ним Мустафа.

Старик продолжал настойчиво приглашать.

— Мы поедим в касабе, — сказал Мемед.

— Мы поедим в касабе, — повторил Мустафа.

— Если так, то это дело другое, — улыбаясь, сказал старик. — Понятно. Городской хлеб вкуснее… Но до города еще далеко.

— Мы поедим там, — сказал Мемед.

— Мы поедим там, — повторил Мустафа.

Рядом с ними, вырываясь из-под скалы, пенясь и клокоча, быстро нес свои воды горный ручей.

— Не теряйте из виду этот ручей. Он приведет вас прямо в касабу, — говорил старик, набивая рот едой.

— Ты с нами не пойдешь? — спросил Мемед.

— Ах, сын мой, я тоже иду в касабу, но разве мне за вами угнаться?

Мемед замолчал.

Старик кончил есть, тщательно завязал узелок. Потом подошел к ручью и, припав к воде, долго пил. Вытерев рукою рот и усы, он вернулся и сел на прежнее место. Вытащил большую коробку, открыл ее. Свернул из желтой писчей бумаги цигарку толщиной с палец и начал выбивать кремнем огонь. Затем вынул кав[14]. Приятно запахло серой. Прикурив, он поудобнее уселся у гранатового дерева и спросил:

— Откуда вы будете, молодцы?

— Из Деирменолука.

— Из Деирменолука, — повторил Мустафа.

— Из деревни гяура Абди Козлиная Борода? — переспросил старик. — Мы слыхали, что Абди стал агой. Слыхали, что он заставляет работать крестьян, как рабов, и морит людей голодом. Говорят, что без разрешения Абди никто не имеет права жениться и даже выйти из деревни. Говорят, Абди избивает крестьян до смерти. Оказывается, Абди повелитель и падишах пяти деревень? Он делает все, что ему вздумается. Вот тебе и Абди Козлиная Борода! Смотри-ка, Абди стал агой!

Старик захохотал. Он долго смеялся, приговаривая:

— Ай да Абди! Вот так Абди Козлиная Борода!

Потом перестал смеяться.

— А это правда? — спросил он, нахмурив брови.

Мальчики переглянулись… Снова в глазах Мемеда появился злой огонек. Заметив, что мальчики смутились и не отвечают, старик сказал:

— Послушайте, молодцы, эта собака с козлиной бородой, этот негодяй, притесняющий крестьян, этот храбрец, у которого зарезали жену… этот Абди труслив как заяц. Он как баба! Дело прошлое, дети мои. Если бы я знал, что он станет таким негодяем, я давно отправил бы его душу в ад. Чего он стоит? Прошлое это дело. Так, значит, это Абди Козлиная Борода?

И он снова начал смеяться.

— Значит, Абди участвовал в борьбе за власть? Смотри, крестьян пяти деревень сделал своими рабами! Мать его так… Эх, Абди, знал бы я, что ты окажешься таким негодяем… Если бы я это знал, Абди!

Мемед и Мустафа ближе прижались друг к другу и недоверчиво смотрели на старика. Мемед, казалось, улыбался. Это не ускользнуло от взгляда старика.

— Значит, вы крестьяне Абди? — опять спросил старик. — Прошли те дни, когда Абди валялся у меня в ногах.

Услыхав это, Мустафа не сдержал насмешливой улыбки. Мемед незаметно толкнул его. Но старик и это заметил.

— Вы слыхали об Ахмеде Великане? — спросил он.

— Слыхали, — сказал Мемед.

— Я тебя спрашиваю, ты слыхал?.. — резко спросил старик Мустафу.

— Конечно, слыхал, — заискивающе ответил Мустафа. — Кто же о нем не слыхал?

— Когда Абди возвращался из Сыйрынгаджа, на него напали разбойники и раздели. Забрали жену. Об этом сказали мне. Абди валялся у меня в ногах. Я пошел и привел жену. Отдал ее Абди-аге. Если бы я только знал, что он будет так притеснять бедняков! — воскликнул старик.

Имя Ахмеда Великана было легендарным в горах. Матери, успокаивая плачущих детей, говорили им: «Сейчас придет Ахмед Великан». Силу Ахмеда рождали страх и любовь. Ахмед Великан сумел добиться, что эти чувства по отношению к нему сохранились в народе в течение долгих лет. Ни одному разбойнику не удавалось продержаться в горах больше года, если он не мог вызвать одновременно эти два чувства. Одной только любви недостаточно. Одна любовь порождает слабость. Один страх порождает только ненависть.

За шестнадцать славных лет Ахмед Великан ни разу не попал в беду. За эти шестнадцать лет он убил одного- единственного человека. Это был человек, который изнасиловал его мать в то время, когда Ахмед отбывал военную службу. Возвратившись в деревню, он узнал об этом, убил обидчика и ушел в горы. Этим человеком был Хусейн-ага.

Ахмед не грабил на дорогах. В тех местах, где он бродил, не появлялся ни один разбойник. Он выбирал самых богатых людей на Чукурове и посылал им с отрядом письма, в которых требовал денег. Богач, получивший письмо, немедленно отдавал назначенную сумму. Сколько бы Ахмед ни попросил, он всегда получал копейка в копейку. Другие разбойники нападали на богачей, истязали их и чаще всего возвращались с пустыми руками. За ними из Чукуровы посылали отряд жандармов и ловили. Ахмед не бросал денег на ветер. Да и где он мог их тратить? Б горах?.. Ахмед покупал лекарства больным, волов — тем, у кого их не было, хлеб — беднякам.

После амнистии он вернулся в свою деревню. Крестьяне из ближних и дальних деревень приходили, чтобы посмотреть на Ахмеда Великана.

С тех пор Ахмед уединился в своем доме и занялся хозяйством. Даже муравья не обижал. Только тогда, когда он видел несправедливость, прежний гнев оживал в нем. А когда гнев проходил, он смеялся над своим порывом. «Эх, былые деньки» — говаривал Ахмед в такие минуты и тут же замолкал, словно стыдясь этих слов.

Шли годы, и об Ахмеде Великане забыли в его родной деревне. Никто даже не замечал, жив он или нет — так крестьяне привыкли к нему. Этот белобородый старик, многие годы державший Тавры в своих руках, не был уже Ахмедом Великаном. Никому не было до него дела.

Когда слава о каком-нибудь разбойнике разносилась в горах, говорили: «Как Ахмед Великан». Если разбойник не нападал на женщин, говорили: «Как Ахмед Великан». Если он не убивал людей, не притеснял народ, говорили: «Как Ахмед Великан». Все хорошее было связано с именем Ахмеда Великана.

Старик повернулся к Мустафе:

— А каким был Ахмед Великан? Знаешь?

— Отец рассказывал, что он любил бедняков, что такого храброго, честного разбойника еще не было в этих краях.

— А не рассказывали вам, какого он роста, какое у него лицо? — спросил старик.

— Отец говорил, — продолжал Мустафа, — что он большого роста, черный, с огромными усами. Человек-гора, вот какой Ахмед Великан. Отец мой с ним разговаривал. На лбу у него большая черная родинка. Глаза светятся. Он без промаха попадал в монету. Да-а… в монету попадал. Отец мой даже разговаривал с ним.

— Кто отнял у разбойников жену гяура Абди и возвратил ему? — шутливо спросил старик.

— Кто же, как не ты. Разве не ты сказал нам об этом?

Старик смутился.

— Я…

Мемед внимательно посмотрел ему в лицо. Между поседевшими бровями он увидел большую родинку. Только родинка была не черная, а зеленая… Теперь уж Мемед не мог оторвать глаз от этого лица.

— Помнишь, ты отнял и вернул, — приставал Мустафа.

— Нет-нет, я не отнимал и не возвращал. Она умерла.

Старик подложил под голову суму и лег.

Мустафа толкнул Мемеда и тихо сказал:

— Вставай, нужно идти.

Мемед молча встал. Взгляд его был прикован к лицу старика. Тот открыл глаза:

— Значит, вы уходите?

— Будь здоров! — восхищенно сказал Мемед.

— Будь здоров! — повторил Мустафа.

— Счастливого пути, — сказал старик. Он приподнял с сумы голову и посмотрел на них. Когда они отошли, он снова опустил голову и закрыл глаза. Рядом журчал ручей.

До хвойного леса около Девебойну они шли молча. Лицо Мемеда было суровым, ему было грустно. Иногда его охватывало какое-то радостное чувство, но тут же пропадало, словно опускалась черная туча. Несколько раз он искоса взглянул на Мустафу. Тот не понимал, в чем дело. Когда они одолели подъем, Мемед устало опустился на камень. Вдруг он улыбнулся, Мустафа воспользовался случаем и спросил:

— Скажи, почему ты смеешься?

Мемед продолжал улыбаться.

— Скажи, — настаивал Мустафа.

— Аллах свидетель, этот человек — сам Ахмед Великан. Мне так показалось, — серьезно сказал Мемед.

— Ерунда.

— Как ерунда? Этот старик и есть Ахмед Великан, он самый!

— Да ну тебя! Этот человек такой же, как и мы все. Как мой дед. Чем он похож на Ахмеда Великана?

— Ты видел у него на лбу родинку? Как раз посредине?

— Не видел.

— Посреди лба у него большая зеленая родинка…

— Не видел.

— Глаза его горели, как факелы.

— Не заметил.

— Глаза его блестели, как стекло.

— Ничего подобного.

— Мне кажется, что никто другой, кроме этого человека, не может быть Ахмедом Великаном.

— Ерунда! Если бы такой человек мог быть Ахмедом Великаном, на свете не было бы прохода от них. Этот человек такой же, как ты и я…

— Глаза его горели, как факелы. Лицо так и притягивало. Он казался своим, близким… Если бы твой отец увидел его…

Перебирая подробности этой встречи, они спустились по склону. Неожиданно перед ними открылась равнина. Вдалеке виднелась большая роща тополей. Долину разрезала сверкающая на солнце извилистая лента реки. Они впервые видели такую длинную, блестящую реку.

— Вот и пришли, — сказал Мемед.

— Откуда ты узнал?

— Реки на Чукурове с излучинами. По-моему, это река Саврун. А роща тополей должна быть около деревни Кадирли. Так рассказывал дядюшка Дурмуш Али, помнишь?

Мустафа подумал, что Мемед рассердился, так резко он отвечал ему. Обычно рассердить его было нелегко. Но уж если рассердится — несдобровать. Мустафа решил как-нибудь успокоить его.

— Верно, — сказал он. — Вот она — Чукурова. Ты хорошо запомнил слова дяди Дурмуша Али.

Они вошли в деревню Шабаплы. Вода прорвала арык и затопила дорогу, которая проходила немного ниже. Мемед и Мустафа вынуждены были разуться.

Еще ниже, там, где теперь стоит дом Болата Мустафы, красные земли чередуются с белыми. Здесь заросли колючек.

За колючками показались первые дома касабы. Часть этих домов была сделана из камыша. Над ними возвышалась какая-то большая постройка с черепичной крышей. А дальше поблескивало оцинкованное железо и красная черепица выбеленных домиков. Касаба расстилалась, как игрушечный городок. Мемед и Мустафа широко раскрытыми глазами смотрели на касабу. Как бело все кругом! Как много домов! Они не могли оторвать взгляда от возникшей перед ними картины.

Перейдя речушку, они вошли в касабу. Окна домов сверкали под солнечными лучами. Блеск тысяч стекол… Стеклянные дворцы… Вот и Дурсун так говорил… Город… дворцы сказочных падишахов.

При входе в касабу — кладбище. Могильные камни покосились. Северная сторона почерневших плит обросла мхом. Посреди кладбища стояло большое полузасохшее тутовое дерево. Такое большое кладбище они видели впервые.

До рынка шли под впечатлением кладбища, вселившего в их души ужас. Но у первой же лавки они забыли о нем. Это была маленькая лавка под цинковой крышей. На длинном столе были выставлены стеклянные банки, полные разноцветных конфет. Тут же стояли банки с керосином, ящики с сахаром, солью, инжиром и изюмом.

Некоторое время они стояли, разглядывая товары. Здесь все было так непохоже на лавку Абди-аги.

К тому времени, когда они обошли полрынка, заглядывая в каждую лавку, солнце уже начало опускаться за горы. Они остановились перед мануфактурной лавкой. Разноцветные ситцы, ткани с пестрыми рисунками, материал для брюк, нанизанные на веревку фуражки… Глаз не оторвешь! Шелка были развешаны рядом от одного конца лавки до другого. За прилавком дремал маленький человечек с огромным животом.

Они стояли на улице, вымощенной большими камнями. Местами мостовая была разворочена. «Даже землю камнями покрыли», — подумал Мемед.

По правую сторону рынка — ряды старых тутовых деревьев с кривыми стволами. Ветви их густо переплелись. Под ними сидели кузнецы. Здесь стоял непривычный запах. Горький запах мыла… Запах соли, новых тканей, плесени, съестного…

Мемед взял Мустафу за руку и повел под тутовое дерево. Дерево было усеяно воробьями. Они так громко чирикали, что заглушали шум рынка.

— Наступает вечер, Мустафа. Что будем делать? — спросил Мемед.

Мустафа вдруг очнулся.

— Что делать? — повторил он и пустым взглядом посмотрел на Мемеда.

Мустафу клонило ко сну.

— Когда крестьяне приходят в касабу, они ночуют в хане[15]. Так говорил Дурмуш Али. Пойдем в хан.

— Пойдем. Лучше всего в хан.

— Но где он? Хоть бы найти.

— Да-a, найти бы, — повторил Мустафа.

С грохотом опускались жалюзи в лавках. Шум ошеломил ребят. Испугавшись, они взялись за руки. Мимо прошли два толстяка с массивными цепочками на груди. Но ребята не осмелились спросить у них, где находится хан. Друзья остановились у какой-то лавки. Солнце зашло. Наступили сумерки. Они все еще держались за руки, как дети. Лавочник принял их за покупателей.

— Заходите, господа. Чего желаете? — любезно пригласил он.

Им стало стыдно, что их назвали господами. Они отошли от лавки. Но о хане все-таки нужно было спросить…

Почти все лавки уже закрылись. Они все ходили взад и вперед. За целый час им не попался ни один человек, у которого они осмелились бы спросить о хане. Грустные стояли они, и вдруг Мемед оживился. Мимо быстро прошел человек в пиджаке из саржи. Мемед, забыв обо всем, побежал за ним.

— Братец! Братец! — закричал он. — Постой!

Человек остановился, удивленно глядя на взволнованное лицо Мемеда. Прохожий с первого взгляда понравился мальчику. Это было неожиданно для самого Мемеда.

— Ну! — резко начал человек.

— Мы из деревни… — пробормотал Мемед.

— Ну… Что вы хотите? — переспросил прохожий.

— Я хотел спросить, где тут хан? — упавшим голосом сказал Мемед.

— Идите за мной, — ответил прохожий и свернул на соседнюю улицу.

Человек шел быстро. Мемед обратил внимание на его походку. Это была походка горца. При ходьбе горцы высоко поднимают ноги, ступают осторожно. Такова привычка. Жители равнин ходят совсем не так. Они как-то волочат ноги по земле.

Хан оказался неуклюжей постройкой с большими деревянными воротами, которые источили черви.

— Вот здесь хан, — указал человек и пошел своей дорогой все той же быстрой походкой горца.

— Нужно найти хозяина хана, — сказал Мемед.

— Нужно найти, — повторил Мустафа.

Они вошли во двор. Там стояло много лошадей, ослов, мулов и телег. Кругом — кучи навоза. Вонь ударяла в нос, вызывая тошноту. На столбе посредине двора висел больщой фонарь. Стекла его почернели от копоти.

— Посмотри на фонарь! — толкнул Мемед Мустафу.

— Какой большой!

По двору беспокойно сновал маленький человек с скощенным подбородком. В углу двора столпилось человек пятнадцать. Судя по их одежде, они были из окрестностей города Мараша. Они громко спорили. Один из них яростно бранился. Он поносил агу, пашу, мир, судьбу, свою мать и жену. Помолчав немного, он снова начинал браниться. «А если мы не сможем продать эту материю, — начинал кто-нибудь и кончал: — Мать и жену его!..» О чем бы они ни говорили, все заканчивалось одним: «Мать и жену его!» «Род и потомство его!..»

Мемед и Мустафа подошли к ним. Но спорщики так увлеклись, что не заметили их. С край сидел старик, но он не вмешивался в спор. У него было приятное, почти детское выражение лица. Изредка он, казалось, улыбался своим мыслям.

Мемед смело подошел к нему:

— Дядюшка, где можно найти хозяина хана?

— На что тебе этот мерзавец? — спросил старик. — Он провалился в землю.

— Жаль беднягу, — сказал Мустафа.

Мемед толкнул Мустафу, поняв, что старик шутит.

— Он взлетел на вершину горы, — усмехнувшись, сказал старик.

Мустафа опять не понял:

— Жаль беднягу!

— Очень жаль, — посмеивался старик.

— Дядюшка, не обращай на него внимания, — вмешался Мемед, — мы пришли в хан переночевать. Где хозяин?

— Вон подлец, которого зовут хозяином хана, идите и скажите этому негодяю, что вам нужно, — указал старик на сновавшего по двору человека.

Хозяин, услышав слова старика, ответил:

— Если вы ищете подлеца, посмотрите на старика с белой бородой около вас — это самый большой негодяй… Борода его побелела от преступлений, а вовсе не на мельнице…

— Эй, ты, нечестивец, эти парни ищут ночлег, — крикнул старик.

Мемед направился к хозяину дома.

— Переночуете в одной комнате с этим седобородым мерзавцем. Он вас проводит, — сказал хозяин.

— Ах, негодяй! Идемте, ребята, я вам покажу ваши места…

Мемед и Мустафа осторожно поднялись по пыльной, шаткой лестнице, которая так скрипела, что, казалось, вот-вот развалится. Они вошли в комнату. В ней рядами стояли койки. Грязь была неимоверная.

— Вы первый раз в городе? Так, что ли? — спросил старик.

— В первый раз, — ответил Мемед, — В первый…

— В первый, — повторил Мустафа.

— Как же это так? Вам, наверное, лет по двадцать. Как же вы умудрились не побывать в касабе?

— Не приходилось, — смутился Мемед.

— А из какой деревни?

— Из Деирменолука…

— Это в горах, так ведь?

— В горах.

И только когда старик спросил: — «Ели вы что-нибудь?» — они почувствовали, как сильно проголодались.

— Меня зовут Хасан Онбаши… — продолжал старик.

— Меня Мемед, а его Мустафа.

Старик повел их в бакалейную лавку. Здесь над ржавыми жестяными коробками с изюмом, бекмесом[16] и халвой кружились черные тучи мух.

Хасан Онбаши подошел к лавочнику:

— Дай этим молодцам что они захотят, а мне дай халвы и хлеба.

— И мы возьмем халвы и хлеба, — сказал Мемед.

При свете мигающей керосиновой лампы они с аппетитом принялись есть халву.

Когда они вернулись обратно, все койки, кроме трех, были заняты. Мемед и Мустафа легли, не раздеваясь. В комнате стоял густой табачный дым. На стене, покрытой пятнами раздавленных клопов, в облаках дыма мерцала керосиновая лампа. Люди, лежавшие на койках, громко разговаривали.

— Значит, вы в первый раз ночуете в хане? — спросил Хасан Онбаши Мемеда.

— Да, — ответил Мемед.

— В этом дыму и в этой вони можно задохнуться, — Продолжал старик.

Мемед и Мустафа лежали не шевелясь.

— Что, понравилась вам касаба? — донимал их старик.

— Очень большая, — ответил Мемед. — И дома большие-большие. Как дворцы…

— А если бы вы увидели Мараш! — улыбнулся Хасан Онбаши. — Там есть большой крытый рынок, в нем нее сверкает разноцветными огнями. Все тебе улыбается. Попадешь туда — онемеешь от восторга. По одну сторону торгуют разноцветными тканями, по другую — сидят шорники, по третью — медники… Все что душе угодно! Мараш — это рай! Он в сто раз больше, чем эта касаба!

Мемед задумался.

— Да-а! — протянул он.

— Да-а, — ответил Хасан Онбаши. — Так-то вот. А если бы вы увидели Стамбул!..

Мемед потянулся. Лицо его почернело, сморщилось. Он уже не мог сдержаться.

— А кто хозяин касабы? — выдавил он из себя, и ему сразу стало легче.

— Что ты сказал? — не понял вопроса Хасан Онбаши.

— Я спрашиваю, кто хозяин касабы?

— Какой хозяин, сынок?.. Разве у касабы бывает хозяин? Здесь нет хозяев. Каждый сам себе хозяин. Богатых людей здесь называют «ага». Их много…

Мемед ничего не понимал.

— Кто здесь надо всеми хозяин? — повторил он. — Кто владеет этими лавками, землей? Как его зовут?

Хасан Онбаши наконец понял, в чем дело.

— А кто хозяин вашей деревни? — спросил он Мемеда.

— Абди-ага.

— Разве в вашей деревне вся земля принадлежит Абди-аге?

— А кому же?

— А лавки?

— Тоже агe.

— А волы, козы, овцы, быки?

— Большей частью ему…

Хасан Онбаши почесал бороду и задумался.

— Послушай, сынок, — сказал он. — Здесь нет таких Хозяев, как ты думаешь. Земля в касабе принадлежит многим. Есть, конечно, и такие, у которых много земли. У бедных ее мало. У многих бедняков и совсем нет.

— Правда?.. — удивленно протянул Мемед.

— А как же? Конечно, правда.

Старик долго рассказывал о крестьянах, не имеющих земли. Затем он начал опять о Мараше. О городе, о рисовых полях, о рабочих с рисовых полей, о садах и землях Мараша. Рассказал об aгe по имени Ходжаоглу, у которого очень много земли. Мемед молча слушал. Рассказал он и о том, как был в плену на Кавказе, о Галиции, о Дамаске, Бейруте, Адане, Мерсине, Конье, о гробнице великого Мевланы[17], который покоится в Коньи. Потом вдруг замолчал и натянул одеяло на голову. В комнате наступила тишина.

Кто-то в углу низко склонился над сазом[18] и играл, тихо, едва слышно напевая что-то низким, грубым голосом. Длинное лицо поющего при свете керосиновой лампы то вытягивалось, то уменьшалось и становилось широким. Мемед долго и бездумно слушал его. Наигравшись, человек повесил саз на гвоздь у изголовья кровати и натянул на себя одеяло.

Мемед не мог заснуть. В голове роились тысячи мыслей. Представление его о мире расширилось. Он думал о том, как огромен мир. Деревня Деирменолук представлялась ему теперь маленькой точкой, всесильный Абди- ага — муравьем. Может быть, впервые он увидел все как оно есть. Первый раз он размышлял свободно. В нем пробудилось чувство ненависти. Он вырос в своих глазах и стал считать себя человеком. Ворочаясь на койке с боку на бок, он говорил про себя: «И Абди-ага человек, и мы люди…»

Рано утром Мустафа толкнул его. Но Мемед так крепко спал, что не почувствовал. Видимо, и во сне он был погружен в свои мысли. Мустафа стянул с него одеяло. Только тогда Мемед проснулся и встал. Глаза его опухли. Лицо было совсем бледным, но довольным. Глаза светились радостью.

Они расплатились за ночлег и вышли.

— Где Хасан Онбаши? Надо с ним попрощаться, — сказал Мемед.

— Надо, — подтвердил Мустафа.

В дверях стоял маленький человечек, хозяин хана. Они подошли к нему и спросили о старике.

— А, этот негодяй? — вспомнил хозяин. — Встал ночью, собрал свое барахло и пошел торговать по деревням. Он придет только через десять дней. Плюньте вы на этого негодяя!

— Эх, если бы мы смогли его увидеть!.. — с сожалением проговорил Мемед.

— Эх, если бы… — повторил Мустафа.

Они отправились на базар. Базар их ошеломил. Они остановились в толпе, растерянно озираясь по сторонам. Солнце пекло невыносимо. Такого скопления людей они еще никогда не видели. «Кишат, как муравьи», — подумал Мемед. Продавцы шербета[19] с желтыми латунными кувшинами, гремя латунными чашками, кричали:

— Шербет! Шербет! Медовый шербет! Солодковый корень. Пожалеет и тот, кто пил, и тот, кто не пил!

Сверкавшие на солнце кувшины привлекли внимание Мемеда, ему захотелось рассмотреть их поближе.

— Эй, дай-ка мне шербета! — сказал он продавцу. — И моему приятелю.

Продавец нагнулся и налил шербет в чашки, а Мемед в это время робко потрогал рукой блестящую латунь. Продавец протянул им чашки. Шербет был холодный как лед и пенился. Мемед и Мустафа с трудом отпили по пол- чашки. Шербет им не понравился.

В сторонке, на высоком пне, сидел человек и ковал подкову. Работая, он пел, и звон металла сливался с его песней. Эго был известный в касабе Слепой Хаджи. Кувшины и подковы, которые он изготовлял, изумили Мемеда.

До ребят долетел вкусный запах кебаба.

Они обернулись и увидели полуразвалившуюся лавку, из которой шел голубоватый дымок. Пахло подгорелым мясом и жиром. От этого запаха у них закружилась голова, и ноги сами понесли их в лавку.

Паренек из лавки радушно пригласил:

— Заходите, заходите!

Это еще больше удивило их. Они сели, ожидая, когда им подадут. И базар, и касаба, о которых он слышал раньше, и весь мир казались Мемеду сегодня совсем иными.

Сегодня словно развязался узел, связывавший его ноги и сердце. Он чувствовал себя свободным, легким. Ему казалось, что он вот-вот взлетит. В страшном смущении съели они кебаб; им казалось, что все, кто был в лавке, смотрят на них. Из лавки они вышли совсем одурманенные. Еще несколько раз обошли базар.

— Оказывается, здесь нет хозяина, — сказал Мемед.

— И правда? — согласился Мустафа.

— Деревня без хозяина! — удивленно воскликнул Мемед.

Затем они зашли в лавку, где продавались шелковые платки. Мемед выбрал желтый. Сжал его в руке и выпустил. Платок соскользнул на землю. Настоящий шелк! Они купили платок и вышли на улицу.

Мустафа подмигнул Мемеду:

— Для Хатче?

— Ты угадал, Мустафа. Ты умница! — шутливо ответил Мемед.

В той же лавке, где и вчера, они купили халвы, а в пекарне — теплого душистого хлеба. Халву и хлеб они завязали в платок. Потом оба сели на белый камень посреди базара и уставились на горы апельсинов в лавках фруктовщиков. Купили по апельсину, съели.

В обратный путь они тронулись, когда время подходило к обеду. Солнце стояло в зените, отбрасывая маленькую тень прямо под ноги. Ребята оглядывались на касабу до тех пор, пока она не скрылась из виду. Над ней стояли белые облака. В воздухе повисал медленно поднимавшийся из труб серебристый дым. Красные черепицы крыш словно прилипли к неподвижной голубизне неба.

Была уже полночь, когда они вошли в деревню. У дома Мемеда приятели расстались. Мустафа очень устал. Ему не понравилось путешествие. Мемед, наоборот, просто сиял от радости. Он направился к дому Хатче, но ноги тянули назад. Мемед прислонился к стене. Войти или не войти? Решил не входить; повернулся кругом и пошел вдоль изгороди. У какого-то дома он остановился и перевел дыхание. Здесь росло тутовое дерево, которое, как зонт, распустило свои ветви. Он постоял под деревом. Затем повернул налево, к изгороди, и лег на землю. Усталость понемногу проходила.

В этих краях водится красивая птица на длинных ногах, зеленоватого цвета, как цвет листвы в тумане. Шея и клюв у нее такие длинные, что кажется, будто они отделены от туловища. Она обитает около воды. У этой птицы необыкновенно изменчивый голос. Она издает свист и неожиданно обрывает его. Так она и свистит: начнет и оборвет. Вся прелесть ее свиста в этом неожиданном обрыве.

Мемед хорошо умел подражать свисту этой птицы. И теперь, лежа возле изгороди, он несколько раз свистнул, посматривая на калитку. Но она оставалась закрытой. Мемед забеспокоился. Он свистнул еще раз. Немного спустя калитка медленно отворилась. Сердце Мемеда колотилось так, что, казалось, вот-вот выпрыгнет из груди. Показался силуэт девушки. Тихо, стараясь не шуметь, девушка подошла к Мемеду и легла рядом. Они подползли к забору.

Мемед протянул руку и тихо позвал:

— Хатче…

— Дорогой… — ответила она. — Я тебя так долго ждала… все время смотрела на дорогу.

Они обнялись и ощутили дыхание и тепло друг друга. Прижались еще ближе. От волнения кружилась голова.

Так они лежали некоторое время, обнявшись, и молчали. Пахло свежей травой…

— Без тебя я умру, — начала Хатче. — Не смогу жить. Ты уходил всего на два дня… а свет мне был не мил.

— И я не выдержал.

— Что ты видел в касабе?

— Постой, — прервал ее Мемед. — Мне нужно тебе кое- что сказать. Я познакомился с Хасаном Онбаши. Это такой человек! Он бывал даже в Стамбуле… Это такой человек! Хасан Онбаши из Мараша. Из самого Мараша! Он мне обо всем рассказал… Это такой человек! Он мне сказал, чтобы я взял невесту и ехал на Чукурову… На Чукурове нет аги. Хасан Онбаши найдет мне землю, быков, дом… Хасан Онбаши живет на Чукурове. Он сказал: укради свою невесту и приходи.

— Хасан Онбаши… — повторила за ним Хатче.

— Он такой хороший человек, что душу ему отдашь. Он все сделает для нас, если мы убежим… — сказал Мемед.

— Если убежим… — снова повторила Хатче.

— Хасан Онбаши… — продолжал Мемед. — У него длинная борода. Пока он на Чукурове, нам нечего бояться. Да-а, Хасан Онбаши… Он сказал мне: «Укради свою возлюбленную и приходи сюда». Хорошо, говорю, через десять дней я с ней приду.

— Через десять дней?.. — спросила Хатче.

— Он даже лучше отца… Седая борода его блестит, как вода в ручье… — сказал Мемед.

— А если мы пойдем прямо сейчас?

— Нет, через десять дней…

— Мне страшно, — прошептала Хатче.

— Пока Хасан Онбаши на Чукурове, нечего опасаться. Я боюсь за мать… Абди не даст ей житья.

— И она пойдет с нами, раз есть Хасан Онбаши, — пыталась успокоить его Хатче.

— Я ее уговорю. Все расскажу. Скажу, что есть такой Хасан Онбаши. Может, пойдет.

— Я боюсь. Боюсь Абди, — шептала Хатче. — Племянник его торчит все время у нас. Все шушукается с матерью… Вчера…

— Через десять дней, на одиннадцатый, ты, я и мать… Ночью… Уйдем… Здравствуй, Чукурова!.. Хасан Онбаши, вот мы и пришли. Он удивится и, конечно, обрадуется…

— Обрадуется. Я боюсь, боюсь своей матери, Мемед…

Они долго молчали. Слышалось только их дыхание и стрекот кузнечиков.

— Я боюсь… — снова сказала Хатче.

— Онбаши очень обрадуется… — успокаивал ее Мемед.

— Я боюсь матери…

У Мемеда кружилась голова. Все вертелось перед глазами, пересыпанное сверкающими солнечными искрами…

— Через десять дней, на одиннадцатый… Конец!..

Хатче была дочерью Османа, мягкого, замкнутого и безразличного ко всему человека. Зато мать Хатче — божье наказание. Какая бы драка ни случилась в деревне, она была тут как тут. Высокая, сильная, она вела сама все хозяйство, даже пахала.

Детство Мемеда и Хатче прошло вместе. Мемед лучше всех мальчишек лепил домики, а Хатче лучше всех умела их украсить. Часто они уходили от ребят и придумывали свои игры. Когда Хатче исполнилось пятнадцать лет, она стала каждый день приходить к матери Мемеда учиться вязать носки. Мать Мемеда показывала ей самые красивые узоры.

Гладя ее по голове, она приговаривала:

— Дай господь, чтобы ты стала моей невесткой.

Когда мать Мемеда говорила с кем-нибудь о Хатче, она всегда называла девушку «моя невестка».

И вот Хатче исполнилось шестнадцать лет.

Однажды Мемед усталый возвращался с поля, а Хатче — с гор, где собирала грибы. Они не виделись почти целый месяц. Их охватила безудержная радость. Они присели на камень. Темнело. Хатче встала и хотела уйти. Мемед взял ее за руку и снова посадил.

— Подожди еще! — попросил он.

Мемед дрожал от волнения.

— Ты моя невеста, правда ведь?

Он взял ее руки в свои.

— Ты моя…

Хатче улыбнулась.

— Скажи, ведь ты моя невеста?

Хатче отодвигалась от Мемеда, но он держал ее руки и не отпускал.

— Хатче, — шептал он. — Ты…

Мемед попытался ее поцеловать.

Раскрасневшаяся Хатче быстро оттолкнула Мемеда и побежала. Мемед догнал ее и схватил. Она немного успокоилась. Успокоился и Мемед.

— Я приду сегодня в полночь, спрячусь в тени тутового дерева. Буду свистеть, как птица… Все подумают, что это птица. Вот так, — пояснил он.

И он свистнул несколько раз.

Хатче рассмеялась:

— Как птица… Никто не отличит.

— Разве мы с тобой не жених и невеста? Но пусть ни один человек пока об этом не знает, — сказал Мемед.

Хатче изменилась в лице.

— А что, если нас уже видели? — и бросилась бежать.

С того вечера чувство их росло и превратилось в страсть.

Об их любви говорила вся деревня.

Они встречались каждый вечер. А когда это не удавалось, они теряли сон… Бывало, их заставала мать Хатче, и тогда она избивала дочь. Но ничто не помогало. Она связывала на ночь руки и ноги Хатче, запирала калитку на несколько замков. Но и это не помогало. Хатче всегда находила выход.

Девушка вязала Мемеду носки, вышивала носовые платки, пела песни. Свою любовь, тоску, ревность она выражала в разноцветных рисунках и изливала в песнях. Эти песни и поныне поются в Таврах. Посмотришь на такие носки — и сердце радуется. Услышишь такую песню — и как-то легко, приятно становится на душе.

Мемед не заметил, как и когда он вернулся домой. Звезда на востоке померкла, начало светать.

— Мать! — крикнул он, подойдя к двери дома.

Мать не спала, она думала о сыне.

— Сынок! — вскрикнула она, встала и, распахнув дверь, прижала его к груди.

— Значит, вы шли ночью?

— Да, ночью.

Мемед вошел в дом и бросился в постель. Ему очень хотелось спать. Перед глазами дрожал блеск желтой латуни.

Может быть, это блестела надежда? А может быть, тоска?.. Тоска по другу, по возлюбленной. Она гложет душу человека. В голове Мемеда, в сердце, во всех его мельчайших клеточках дрожал блеск желтой латуни. За ним мелькала касаба, где красная черепица крыш липла к голубому небу…

Блеск желтой латуни смешивался с сизым дымом подгоревшего кебаба, со звоном подков, которые ковал Слепой Хаджи. Белые мостовые, ровные, вымощенные полированным речным камнем, слепят глаза.

Мать села к изголовью Мемеда.

— Понравилась тебе касаба, сынок?

— Что? — пробормотал Мемед и уронил голову.

Во сне он видит Слепого Хаджи, который ковал на базаре подковы и пел. Потом он видит дома с красной черепицей. Мемед улыбается при мысли, что завтра или послезавтра они убегут. Хасан Онбаши вернется через десять дней. Сначала это его огорчает немного, но скоро огорчение проходит. Через десять дней все устроится! А вот совсем детское, улыбающееся, доброе лицо Хасана Онбаши. Седая борода точно приклеена к лицу. Хасан Онбаши найдет ему работу. Мемед почему-то очень верит в Хасана Онбаши… «Он обошел весь мир, пять за пядью», — говорит Мемед про себя. В касабе нет аги. Хатче, мать и он будут работать все вместе. Все, что они заработают, будет принадлежать им самим. Хасан Онбаши непременно поможет. Мемед не помнит, кто ему говорил, но он знает, что земли Чукуровы плодородны. Он думает об этом, и сердце его бьется сильнее от радости. На землях Чукуровы нет колючек. Когда он обоснуется там и станет главою семьи, он в один прекрасный день придет в свою деревню и всем расскажет о Чукурове. И тогда на Чукурову переселится вся деревня. Абди-ага останется один. Он не умеет ни сеять, ни жать… Он умрет с голоду…

— Понравилась тебе касаба, сынок? — снова спрашивает мать.

Мемеду кажется, что он уже ответил матери, и он снова погружается в свои мысли. Он видит фруктовую лавку и опрятно одетого человека в белой фетровой шляпе и брюках… Человек покупал апельсины. Мемед обратил внимание на его длинные белые пальцы, которыми он быстро отсчитывал деньги. Серебро, поблескивая, текло между пальцами…

— Сынок, ты слышишь меня? — спросила мать.

Спал ли он? Блеск латуни снова дурманил ему голову.

Под палящими лучами солнца Чукуровы плясали миллионы блесков.

Проснулся он поздно. Мать сидела у изголовья и смотрела на него. Вдруг ему почему-то стало стыдно. Он натянул на голову одеяло. В детстве, когда ему бывало весело, он всегда так делал. Мать, улыбаясь, сняла с его головы одеяло.

— Вставай, озорник! Поздно уж. Вставай, расскажи о касабе, — сказала мать.

Мемед с трудом открыл глаза. На улице все было залито солнцем. На мгновение он ослеп от яркого света. Потом перевел взгляд внутрь комнаты. Все в ней изменилось. Мемед чувствовал себя усталым и разбитым. Но, несмотря на тяжесть, которую он чувствовал в груди, в сердце его проникали лучи света. Он и сам не знал, что разгоняло тоску в его сердце. Эта радость, эта теплота исходила от света. Откуда шел этот свет?

Мемед сел около матери и начал рассказывать о касабе. Доне не раз слышала от мужа и от других людей о касабе. Но никто не рассказывал так хорошо, как сын. Рассказывая о блеске латунных кувшинов, Мемед волновался… Слова рекой лились из его уст.

И вдруг он запнулся на полуслове. Заметив это, Доне Погладила его по голове и пристально посмотрела в глаза.

Она догадалась, что сын должен был сказать ей что-то очень важное, но не мог решиться. Мемед не выдержал взгляда матери и отвел глаза. «Тут что-то есть, что-то очень важное, но он нескоро выдаст свою тайну», — подумала Доне и снова посмотрела ему в глаза. Мемед словно оцепенел.

— Мемед, скажи, что у тебя на душе, сынок? — не вытерпела Доне.

Он вздрогнул. Лицо его помрачнело.

— Ну, расскажи, — повторила мать.

Мемед опустил голову.

— Сегодня ночью я разговаривал с Хатче, — сказал он. — Мы решили убежать.

— Ты сошел с ума!

— Мы решили, что тебе тоже нельзя оставаться здесь. Абди-ага не даст тебе житья. Ты пойдешь с нами на Чукурову. Будем жить в касабе.

— Ты с ума сошел! — повторила растерянная Доне. — Куда я пойду? Оставить родной дом, насиженное гнездо? Да и куда ты думаешь увезти девушку?

— Что же делать? Посоветуй!..

— Я тебе сто раз говорила. Оставь ты Хатче. Сто, тысячу раз тебе повторяла, оставь! Ее собираются обручить с племянником Абди-аги. Она не для тебя. Оставь ее!

— Я не могу ее оставить, мама. Кто бы там ни был, Абди-ага или кто другой, не могу ее оставить. Разве Абди- ага — хозяин даже сердец? Заберу Хатче и убегу. Я боюсь только одного: не даст он тебе житья. Вот чего я боюсь! А так… прощайте…

— Я не брошу родной дом, насиженное гнездо. Никуда я не пойду. Бери Хатче и уходи. И опять тебе говорю, сынок, — ты один. Из этого ничего хорошего не выйдет. Против тебя хозяин пяти больших деревень. Племянник его любит эту девушку. Добром это не кончится. Оставь эту затею. Что, девушек, что ли, нет для тебя!..

Мемед рассердился.

— Нет! — сказал он. — Нет на свете таких девушек, как Хатче!

Через два дня стало известно, что племянник Абди- аги послал к Хатче сватов. Среди них был и сам Абди-ага.

Хатче не хотела выходить замуж за племянника Абди- аги, плакала, кричала, но ничто не помогло. Родители согласились. Конечно, Хатче не найдет счастья с племянником Абди-аги, но если девушке дать волю, то она выйдет за цыгана или за какого-нибудь проходимца. Ничего, Хатче поплачет, поплачет, да и утешится.

Через два дня их обручили. Абди-ага прицепил к монисто невестки золотую монету. После обручения по деревне поползли сплетни. Говорили все кому не лень — взрослые, молодежь, старики, дети.

— Мемед украдет ее. Не достанется Хатче плешивому племяннику Абди-аги.

— Мемед побоится.

— Нет, не побоится.

— Никто не увидит страха в глазах Мемеда.

— Не увидит.

— Это Мемед!

— Ну и что с того, что Мемед? Что он сделает? Да Абди-ага разорвет его на куски и бросит собакам.

— Пусть обижается, бросит — и все.

— Мемед заберет девушку и уйдет.

— Куда он уйдет?

— Найдет куда.

— Куда бы он ни ушел, даже если залезет в змеиное гнездо, Абди-ага все равно разыщет его и вытащит.

— У Абди-аги длинная рука. За него власти…

— За него власти. И каймакам[20], и староста, и жандармы.

— Староста бывает у него каждый день.

— Ей-богу, у меня сердце разрывается из-за Мемеда!

— Пришел из чужой деревни и выхватил, прямо па рук!

— Жаль Мемеда.

— Я вчера его видел…

— Ах, бедняга!

— Видел я его за домом. Лицо бледное. Прямо весь позеленел.

— Я испугался его глаз. У него всегда были такие ясные, добрые глаза…

— Бедняжка Хатче после обручения не выходит из Дому…

— Забилась в темный угол…

— Сидит с утра до вечера… Все думает…

— Любит… Тяжело!

— Любовь сводит человека с ума.

— Мемед уже полусумасшедший…

— Мать на ночь связывает дочь. Веревкой связывает руки и ноги.

— Там у нее замок на замке!

— И Доне тоже плохо.

— Она боится за сына.

— Абди-ага узнал обо всем…

— Ах, бедняга Мемед!

— Узнал и смеется…

— Глаза у девушки, как два источника…

— Ах, бедняга Мемед!

— Плешивый племянник Абди-аги нос задрал. Шатается по деревне.

— С рогами…

— Оленьими…

— Тяжело…

— Ах, бедняга Мемед!

— Тяжело…

— Как бы Мемед не умер от горя…

— Порядочная девушка умрет от горя…

— Пусть ослепнет тот, кто их разлучил.

— Говори тише.

— Не приведи бог…

— Пусть помучается.

— Чтоб его черти съели!

— Чтоб он околел!

— Тише, тише…

— Пусть на глазах у него вырастут колючки.

— У него пять деревень и даже эти горы.

— Весь мир можно купить на деньги. Сердца не купишь.

— Ах, бедняга Мемед!

— Абди увидит. Увидит, что с ним сделает Мемед. Погодите еще.

— А если Мемед убьет его…

— Если убьет, то прославит свое имя.

— Мемед еще ребенок!

— Ах, бедняга Мемед!

— Ребенок, но…

— Сколько козуль за год убивает Мемед?

— Считай!

— Он без промаха бьет в ушко иголки.

— Дай бог, чтобы в зрачки Абди…

— Говори тише.

— Если Мемеду попадет в руки оружие, он рассчитается с Абди.

— Был бы сейчас в горах Ахмед Великан.

— Он пришел бы в деревню, расстроил бы это обручение и отдал девушку Мемеду.

— Эх, было бы у Мемеда оружие!

— Мемед бы с ним рассчитался.

— Если бы!..

— Дожить бы нам до этого дня! Веселились бы сорок дней и сорок ночей подряд.

— Тот, кто разлучает влюбленных, никогда не будет счастлив.

— Дай бог, чтобы не был!..

— Если его не покарает Мемед — покарает аллах.

— Дай бог, чтобы покарал…

— Тише, тише!

— Где ты, Ахмед Великан? Сегодня день, когда ты должен показать себя.

— Ахмед Великан пашет в горах землю. Теперь он боится даже своей жены.

— Мемед ходил в касабу.

— Он ищет куда уйти…

— Хоть бы что случилось с этим плешивым племянником!

— Молния бы его поразила!..

— Околеть бы ему. Околеть!..

— Взял бы Мемед девушку, взял бы да и увел…

— Взял бы да и увел…

— Я знаю Хатче. Она покончит с собой.

— Если она умрет, Мемеду тоже не жить.

— Ах, бедняга Мемед!

— Ах, бедняжка Доне! Молодой осталась без мужа. Как бы не осталась без сына…

— Как бы не осталась…

Толки шли без конца. Мемеду сочувствовали. Но ничего не могли поделать. Все эти разговоры до последнего слова доходили до Абди. Стоило кому-нибудь сказать слово, как Абди уже знал об этом.

Как-то ночью он послал человека и вызвал Мемеда к себе. Смущенный Мемед покорно стоял перед ним. Абди начал кричать:

— Неблагодарная скотина! Ты, как щенок, рос у меня на дворе. Бессовестная тварь! Я слышал, ты заришься на невесту моего племянника…

Мемед застыл, окаменел. Лицо его стало белым, как стена. Он не шевельнулся. Только в глазах появился злой огонек.

— Послушай, Мемед. Если ты хочешь жить в этой деревне и есть хлеб, то должен слушаться меня. Ты мальчишка. Ты еще не знаешь меня… Я могу любого уничтожить. Слышишь, неблагодарный голодранец? Я любого уничтожу…

Он подошел к Мемеду и схватил его за руку.

— Меня зовут Абди! — кричал он. — Я любого уничтожу!

Мемед молчал, молчал как камень, и это молчание выводило Абди-агу из себя.

— Слушай, голодранец… — угрожал он. — Никто не смеет зариться на невесту моего племянника. Я разорву того в клочья и брошу собакам. Не смей и показываться у ее калитки! Понял? Не смей!

Он сильно тряхнул Мемеда. Здесь и камень бы заговорил, но Мемед продолжал молчать. Это привело Абди- агу в ярость. Потеряв самообладание, он начал пинать Мемеда ногами. Мемед с трудом сдерживался, чтобы не броситься на него. Зубы Мемеда стучали. Наконец, не вытерпев, он вскочил и укусил Абди. Рот наполнился кровью. В голове замелькали желтые огоньки.

— Проваливай! — завопил ага. — Сколько вам ни делай добра, как ни заступайся — звери останутся зверями. Корми ворону, она тебе глаз выколет… Проваливай, сукин сын!

Мемед вышел на улицу, сплюнул кровью. Он едва держался на ногах.

VIII

Дома, деревья, скалы, звезды, луна, земля — все, что есть на свете, исчезло и растворилось в темноте. Накрапывал дождь. Поднялся легкий холодный ветерок. Изредка лаяли собаки. Затем долго пел одинокий петух. Несомненно, рано утром хозяин зарежет петуха, который поет раньше времени.

Издалека, со стороны дороги за горой долетал звон колокольчика. Колокольчик то замирал, то снопа начинал звенеть. Это говорило о усталости путников.

Мемед долго стоял, прижавшись к забору, возле тутового дерева, которое раскинуло свои ветви, как большой зонт. Мемед думал, что… Нет, в таком состоянии Мемед не мог ни о чем думать. Он только дрожал в темноте под дождем, промокнув до нитки. Временами его знобило. За забором он услышал шум и насторожился. «Наверное, кошка спрыгнула с забора», — подумал Мемед. Так оно и есть… Он вспомнил мать и ощутил вдруг такую боль, словно все его тело было изранено. Сердце ныло от горькой обиды. Мать будут мучить…

Где-то очень далеко сверкнула молния. Она выхватила из темноты ствол тутового дерева, посеребрила на мгновение его ветви. Вспышка молнии, казалось, проникла в душу Мемеда, озарив ее длинным светлым лучом.

Вся деревня спала. Спали лошади, ослы, мулы, овцы, козы, мухи, куры, кошки, собаки. Вражда и гнев, любовь, страх, заботы и храбрость — все растворилось в глубоком сне. Сейчас жили и сражались лишь видения.

Невелик мир, который видит глазами человек. Но необъятно его воображение. Даже у того, кто никогда не выходил из Деирменолука, есть свой огромный мир мечты. И полет этой мечты безграничен. Если она не найдет себе места на земле, она улетит за горы Каф[21], покинет землю, где она жила до сих пор, и перенесется в рай. Сейчас, когда все было погружено в сон, в этой бедной, в этой забитой деревне Деирменолук оживал мир мечты.

Мемед видел сон. Он и боялся его и не мог оторваться. И вдруг в голове его сверкнула молния. Раздробилась залитая солнцем Чукурова, увеличилась, расширилась, осветилась. Когда поток света в его душе остановился, Мемед встревожился. «А что, если не придет?.. — испуганно подумал он. — Что делать, если она не придет?» В голове пролетел вихрь мыслей. «Если она не придет, я знаю что делать». Рука его потянулась к револьверу. Как только он вспомнил о револьвере, страх его прошел и чувство беспомощности исчезло.

Послышались легкие шаги. Ему стало стыдно за свои сомнения. Перед ним стояла Хатче. Если бы это было днем и Хатче могла бы видеть лицо Мемеда, она бы изумилась, заметив, как оно сначала побледнело, а затем покраснело. Возможно, она объяснила бы это страхом.

— Я заставила тебя ждать, — сказала она извиняющимся голосом. — Мать долго не засыпала.

Они пошли, взявшись за руки. По земле они ступали так осторожно, что не слышно было ни малейшего шороха, словно они летели по воздуху. Казалось, они боялись даже дышать. Только за деревней они немного освободились от страха и почувствовали себя свободней.

Узелок Хатче нес Мемед. Хатче захотела взять его, ей показалось, что Мемед устал. Но он не отдавал.

Моросящий дождь перешел в ливень. Со всех сторон сверкали молнии. Мемед и Хатче миновали скалы и очутились в лесу. Молнии так освещали его, что временами становилось светло, как днем. Было видно, как по стволам деревьев стекала вода. Хатче громко заплакала,

Мемед разозлился.

— Нашла время плакать!

До рассвета Мемед и Хатче шли лесом, даже не зная, где они. А дождь все лил и лил.

Хатче то и дело говорила, обращаясь к дождю:

— Да проклянет тебя аллах!

Когда совсем рассвело, они нашли расщелину в скале и укрылись. Оба сильно дрожали. Одежда прилипла к телу. С головы Хатче стекала вода, будто они все еще шли под дождем.

— Если не подмок кав, разведем огонь и обсушимся, — сказал Мемед, стуча зубами от холода.

Хатче радостно улыбнулась.

— Ты не смейся, — сказал Мемед. — Этот ливень залил не только кожаную сумку, но и забрался нам под кожу.

Дрожащими руками он пытался открыть привязанную к поясу сумку. В ней была вся их надежда и спасение. Meмед заглянул в сумку. Потом встретился взглядом с Хатче. Оба улыбнулись: вода внутрь не проникла.

— Знаешь, кто сделал эту сумку? — спросил Мемед.

— Нет.

— Дядя Сулейман, к которому я убегал. С тех пор я храню ее, как память.

Мемед озабоченно осмотрелся вокруг.

— Все намокло. Руки нечем вытереть. До кава не дотронешься, отсыреет.

— Боже сохрани! Не трогай мокрыми руками кав! — воскликнула Хатче.

— Посмотри, как я обсушу руки! — похвалился Мемед.

Он пошел в конец расщелины. Дождь туда не попадал.

Земля была совсем сухой и даже покрыта пылью. Мемед зарыл руки в пыль. Подняв их кверху, он радостно крикнул:

— Ну, как?

Хатче улыбнулась.

— Ступай, Хатче, собери хворосту!

Хатче выбежала под дождь и быстро вернулась с большой охапкой хвороста. Он намок только сверху. Они наломали его и сложили посреди расщелины. Мемед стал высекать огонь. Но если бы кав и загорелся, они бы все равно не смогли разжечь костер. Для этого нужно хотя бы маленькое пламя. Что делать?

— Ты постой здесь, — сказал Мемед. — Я пойду поищу сухую веточку.

Вскоре он вернулся с грязной веткой в руках, вытащил свой большой кинжал и рассек ее. Но она тоже не загоралась от кава. Нужно пламя, хотя бы маленькое пламя. Вот были бы у них спички… Мемед взял с собой спички, но они размокли.

— Хатче, — спросил Мемед. — Нет ли у нас сухой тряпочки?

У Хатче от холода стучали зубы.

— Сейчас развяжу узел, посмотрю. Может быть, он не промок.

А дождь все лил как из ведра.

Хатче развязала узелок. Пошарила в нем и нашла платок, который был завернут в рубашку. Это был первый подарок Мемеда. Платок в красную крапинку. Такими платками в деревнях женщины повязывают голову.

— Вот что не намокло, — сказала она, показывая платок.

Мемед узнал его.

— Это? — сказал он. Ему было приятно увидеть свой подарок.

— Да, — сказала Хатче.

— Если даже мне придется умереть от холода, я его не сожгу, — с досадой проговорил Мемед.

— Может быть, от рубашки можно оторвать сухой лоскутик? — сказала Хатче.

— Давай посмотрим, — ответил Мемед.

Хатче подала ему узел.

Мемед стал рыться.

— О-о-о, — протянул он, — здесь найдется не один, а тысяча сухих лоскутков.

— Бери, — сказала Хатче, — сожги все, будем ходить голыми.

— Если дела пойдут так, то придется.

Он оторвал от рубашки сухой лоскут, завернул в него кав и, высекая искры из огнива, начал дуть. Мемед дул очень сильно. А когда устал, передал кав Хатче. В это время где-то совсем рядом ударила молния. Земля вздрогнула. Затрещали деревья. Хатче уронила кав. Мемед нагнулся, поднял его и снова начал сильно дуть. Наконец появилось маленькое пламя. Мемед обрадовался и быстро поднес к нему ветку. Ветка зашипела и начала разгораться. Мемед сложил несколько веток и поджег. Затем сунул их в кучу хвороста и начал раздувать огонь.

Дождь усиливался. Небо сплошь затянули черные тучи. Беспрестанно сверкали молнии, гремел гром. На мгновение яркие вспышки освещали все вокруг. Каждый раз Мемед вздрагивал.

Костер разгорался. Мемед все время подбрасывал сучья. Немного подсохнув, они вспыхивали. Над ними трепетали большие языки пламени. Мемед и Хатче сняли с себя верхнюю одежду и повесили ее на ветку, приблизив к огню. Хатче стеснялась и не хотела снимать с себя рубашку и шаровары.

— Снимай все, — сказал Мемед, — не будешь так дрожать.

— Пусть они высохнут на мне, — умоляюще взглянув на Мемеда, сказала Хатче.

— На тебе они не высохнут, — сердито ответил Мемед. — Пока они на тебе высохнут, ты совсем замерзнешь.

Хатче, увидев, что Мемед рассердился, начала снимать рубашку. Плечи у нее были округлые, смуглые. Она сняла рубашку и, бросив ее к огню, прикрыла груди руками. Плечи ее вздрагивали. Шея была длинная и нежная, как у лебедя. За ушами маленькие завитки волос. Черные, вьющиеся волосы ниспадали до пояса. Руки не могли прикрыть груди, и они виднелись между пальцами. На тех местах тела, где рос золотистый пушок, выступили мурашки. Когда она немного согрелась, мурашки исчезли, Кожа стала гладкой и слегка порозовела.

Мемед посмотрел на Хатче. Он почувствовал страстное желание.

— Хатче!

Хатче испугалась голоса, которым он произнес ее имя. Этот голос говорил все.

— Мемед… — прошептала она. — Сейчас в деревне суматоха. Нас разыскивают. А что если найдут?

Мемеда тоже охватил страх, но он не подал вида.

— Как они нас найдут в этом лесу? Скажешь тоже…

— Не знаю, — ответила Хатче. — Не знаю, но я боюсь. Они долго молчали. Дождь, казалось, немного утих.

Костер постепенно разгорался. Даже скала нагрелась. Надев высохшую рубашку, Хатче сняла шаровары. Мемед увидел ее стройные, полные ноги. Желание, которое давно охватило его, стало непреодолимым.

— Хатче! — повторил он опять тем же голосом.

— Я боюсь, Мемед, — ответила Хатче.

Мемед приблизился к ней, крепко, до боли сжал руку. Хатче попятилась. Мемед крепко обнял ее и поцеловал. Хатче вдруг ослабела. Мемед потянул ее к скале. Пухлые губы Хатче остались раскрытыми, она закрыла глаза. Ее охватил трепет.

— Не надо, я боюсь, Мемед!.. — тихо шептала она. Языки пламени тянулись к ним, лизали камень скалы…

Немного спустя они пришли в себя. Мемед взял Хатче за руку. Он хотел ее поднять. Хатче немного привстала. Затем снова легла на спину. Страх ее бесследно прошел. На душе было тяжело. Во всем теле чувствовалась усталость. Потом она сама встала. Ноги, спина и бедра были в пыли…

IX

Мать проснулась до рассвета. Посмотрела на постель Хатче. «Спит», — подумала она и занялась своими делами. Настало утро, а Хатче все не поднималась; мать встревожилась. Сдернув с постели одеяло, она остолбенела. Под одеялом были подушки. Значит, ночью Хатче убежала. Мать застыла с одеялом в руках. Только услыхав голос мужа, она пришла в себя и выпустила из рук одеяло.

В горах Тавра есть обычай: тот, у кого похитили дочь, лошадь, вола или петуха, выходит на крыльцо и начинает поносить всех и вся. Так он стоит часами и бранится. Крестьяне ему не отвечают, никто не обращает на него никакого внимания. Только когда пострадавший немного успокоится, начинается серьезный разговор.

— Удрала девчонка, — сказала старуха мужу. — Что теперь будем делать?

Муж свистнул, не скрывая радости.

— Премного благодарен аллаху, — отвечал он. — Премного благодарен! У меня не было никакого желания отдавать ее этому плешивому племяннику Абди-аги. Но я ничего не мог поделать. Премного благодарен…

— Молчи, — закричала на него жена. — Молчи, чтобы никто не слыхал. Абди-ага подумает, что это мы подстроили ее побег, и сдерет с нас шкуру.

Затем она по обычаю вышла из дома на крыльцо и начала бить себя в грудь. Ей совсем не хотелось этого делать. Она не могла никого ругать. Покачиваясь из стороны в сторону, она притворно заголосила:

— Ах, что у меня стряслось!.. Дочь моя! Дочь моя! Да пошлет аллах на твою голову несчастья! Продала мою честь за два гроша! Будь проклята, дочь моя! Чтоб лопнули твои глаза!

— Зайди в дом, — резко сказал муж. — Дочь поступила правильно. Она убежала с тем, кого полюбила. Будь что будет. И ничего не болтай! И не ори. Пойди к Абди- аге и расскажи ему. А дочь не проклинай. Иди в дом.

Жена послушалась. Она повязала голову черным платком и пошла к Абди-аге.

Увидев ее, Абди-ага воскликнул:

— О-о-о-о, где сестрица пропадаешь? Ты совсем забыла дом своего аги. Присаживайся.

Женщина села и сразу начала плакать.

— Что случилось, сестрица? — с беспокойством спросил Абди-ага. Но женщина не ответила и, опустив голову, продолжала плакать.

— Говори! — закричал ага. — Говори, черт бы тебя побрал! Что-нибудь случилось с моей невесткой?

— Ага…

— Говори!

— Ага… — снова начала она и замолчала. Слезы не давали ей говорить.

— Рассказывай, — настаивал ага. — Черт бы тебя побрал! Не выводи меня из терпения.

Женщина вытерла глаза.

— Убежала, — вздохнула она. — Подложила под одеяло подушки и ночью убежала.

— Ах вот как! — закричал он. — Этого еще не хватало! Невестка Абди убежала с батраком!?

Он подошел к женщине и с силой пнул ее ногой.

— Дотла сожгу всю деревню. Все сожгу!

Абди-ага на минуту задумался, потом взял женщину за руку, наклонился к ней и спросил:

— Она убежала с голодранцем Мемедом?

Женщина вытерла глаза платком и кивнула: «Да».

Абди-ага пришел в ярость. Он немедленно собрал своих людей, всю деревню. Это был большой удар для него.

— Я ему покажу! — гремел он. — Я покажу этому несчастному голодранцу! Я разорву его на куски! Разорву…

Весть быстро облетела деревню. Крестьяне были втайне довольны. Радовались все: взрослые, молодежь, дети, но тайком от Абди-аги. Встречаясь с Абди-агой и его людьми, все становились печальными, старались говорить шепотом.

Дождь шел не переставая. Крестьяне высыпали на улицу и, собираясь кучками, шептались. Промокнув до нитки, съежившись, они ходили от дома к дому.

В это время в Деирменолук с криками «Аллах! Аллах!» ворвалась толпа крестьян из другой деревни во главе с женихом. У каждого было охотничье ружье. Жених стрелял из ружья. Страх охватил крестьян. «Сожгу и разрушу…» Он направился прямо к дому Мемеда. Доне сидела дома, ничего не подозревая. Жених соскочил с лошади и вбежал в дом. Он схватил Доне за волосы и поволок к Абди-аге. Увидев Доне, Абди-ага рассвирепел. Он бросился к ней и начал пинать ногами. Доне не издала ни звука. Она была вся в грязи, не видно было даже глаз. Когда Абди-ага отошел от Доне, на нее накинулся жених. Время от времени он выскакивал во двор и прохаживался взад и вперед, разглаживая свои усы. Потом снова вбегал в дом и принимался бить Доне. Изо рта ее шла кровь. Смешиваясь с грязью, она красной струйкой стекала на землю.

Абди-ага был возбужден до предела. Молча ходил он по двору, ни на кого не глядя. Люди смотрели на него и ждали приказаний. Абди-ага, как и обычно, когда ему надо было решить что-то важное, теребил бороду. Когда он подошел к людям, все замолкли и затаили дыхание.

— Слушайте меня, — начал ага, поглаживая рукой бороду. — Сейчас беглецы должны быть где-то здесь неподалеку, в скалах или в лесу. Будем искать их. Только не такой толпой. Человек десять хватит. Если найдете, без меня не убивайте, приведите ко мне. Я с ним сам рассчитаюсь. Я ему покажу, как убегать с невесткой Абди-аги!

Когда Абди-ага кончил, из толпы выскочил Рюстем. У него большая лысая голова, изъеденное оспой лицо и огромный нос. Рюстем был из деревни, в которой жил племянник Абди-аги.

— Послушай-ка меня, ага, — сказал он. — Со вчерашнего дня идет дождь, не так ли?

— Так, — ответило несколько голосов сразу.

— На грязи остаются следы, правда? — продолжал Рюстем.

— Остаются.

— Даже если не остаются… Пусть не остаются. Может быть, они пошли по скалам. Мы должны отыскать следы. Они где-то здесь, близко. Мы их обязательно найдем… По следу…

— Трое пойдут по дороге в касабу, — приказал Абди- ага. — Я слышал, что они удрали в касабу…

Затем он обратился к Рюстему:

— Кто пойдет по следу?

— Хромой Али.

— Если Хромой Али захочет, он не только в дождливую погоду, он и на сухой земле и в скалах найдет следы даже птицы, — подтвердили крестьяне.

— Он выследит даже птицу. Достаточно, чтобы она чуть-чуть коснулась крылом земли. Он выследит даже летящую птицу, — убеждал Рюстем.

— Немедленно приведите Хромого Али, где бы он ни был, — распорядился Абди-ага.

— Хромой Али здесь.

Хромой, волоча за собой ногу, подошел к Абди-аге.

— Ага, — сказал он, — ни о чем не беспокойся. Если нога Тощего Мемеда ступила на землю, я его найду. Если он не превратился в птицу и не улетел, я его найду. Будь спокоен, ага.

Крестьяне из деревни Хромого Али на все лады расхваливали его.

— Сколько бы в деревне ни было случаев воровства, все раскрыл Хромой Али.

— Вот уже пятнадцать лет, как у нас не пропало даже иголки.

— На оленей нужно охотиться только с Хромым Али.

— На скалах и камнях не остаются следы. А Хромой Али ведет по следу и приводит на то место, где пасутся олени.

— Его не зря прозвали Хромым Али.

— В этих краях не осталось воров.

— Благодаря Хромому Али…

— Даже если Тощий Мемед поднялся на небо, он его все равно найдет. Если он, конечно, остался человеком… Али чует запах человека, прошедшего по дороге три дня назад.

У дома Абди-аги появился и Хосюк. Он, никогда не ходил на сходки, и очень редко показывался на деревенской площади. Вы припоминаете Панджара Хосюка? Вот это тот самый Хосюк. Он давно уже знал Хромого Али. Несколько лет подряд они работали бок о бок на одном поле. Панджар Хосюк знал, что Хромой Али — хороший следопыт. Нет такого человека, который бы этого не знал. И до Абди-аги дошла слава Хромого. Сейчас крестьяне раздували ее, чтобы похвастаться своим земляком.

Хосюк слышал, как Хромой согласился пойти по следу Мемеда. Где бы ни был Мемед, Хромой его тотчас найдет, обязательно найдет. Надо незаметно поговорить с Хромым. Он не откажет. Ведь столько лет они вместе ели хлеб-соль.

Хромой с восторгом слушал, как крестьяне нахваливали его, и приговаривал, обращаясь к aгe:

— Благодаря тебе, ага, с позволения аллаха…

Хромой Али не обратит внимания, если скажут, что он смелый человек, что он человек хороший, что в деревне нет такого человека, как он. Да этого никто и не скажет. Но стоило произнести: «Нет такого следопыта, как Хромой», — и радости его не было границ.

Те, кому приходилось прибегать к его помощи, заранее говорили всюду, где их мог услышать Хромой: «На свете нет лучшего следопыта, чем Хромой! Обойди всю Аданскую равнину, лучшего не найдешь. Один только раз родился на свет следопыт, и это Хромой Али», — говорили они. И когда узнавали, что их слова дошли До Хромого, обращались к нему и получали от Али, что им было нужно. Али все готов был сделать для таких людей.

Хромой вышел из толпы и направился к дому Хатче — искать след. По дороге его догнал Хосюк.

— Постой, Али! — крикнул Хосюк. — Я хочу тебе сказать несколько слов.

— Хосюк! — Хромой бросился к Хосюку и обнял его. — Я соскучился по тебе. На днях хотел навестить. Как ты поживаешь, брат Хосюк? Кончу это дело и приду к тебе ночевать. Разыщу этого парня… Нет ничего проще, чем разыскать человека!..

— Иди за мной, Али! Только чтобы никто не видел. Ага будет подозревать меня.

Хромой Али с любопытством шел за Хосюком. Прекратившийся было дождь зарядил снова.

У дома аги седлали лошадей для Хромого Али. Они пойдут по следу на лошадях? По такому ясному следу Хромой Али пойдет даже с закрытыми глазами.

Хосюк свернул за угол. Али подошел к нему.

— Послушай, братец, — тихо начал Хосюк, — присядь-ка рядом. Неужели ты отдашь в руки Абди этого беднягу? Ты это сделаешь? Не губи Тощего Мемеда! Не губи сироту! Не губи единственного сына Ибрагима! Разве были люди лучше Ибрагима? Он и тебя любил. Кости его перевернутся в могиле. Я знаю, ты быстро найдешь Мемеда. Абди сделает ему много зла, и виноват в этом будешь ты. Знаешь, что я тебе посоветую, Али? Сбей их сегодня с пути. Пройдет день, и Мемед спасется. В детстве Мемед убежал в деревню Кесме и жил у Сулеймана. Тогда все считали, что он погиб. Через полгода или через год, уж не помню, я первым увидел его и рассказал матери, что он жив и здоров. Да, это было так. Все думали, что парень погиб. Он и теперь спрячется. Давай, братец, сбей их с пути. Кто знает, где укрылись несчастные в такой дождь? Дрожат, наверное, где-нибудь от холода. Ну, Али! Скажи мне слово, Али. Откажись от этого дела.

По мере того как Хосюк говорил, лицо Хромого все время менялось. А ведь совсем недавно он так радовался, что пойдет по следу на глазах у всей деревни и найдет беглецов. Хромой Али молча смотрел в землю.

— Да, братец Али, — с болью в голосе продолжал Хосюк, — бедняжки сейчас прижались друг к другу, дрожат под каким-нибудь деревом. Не дождь, целая река льет на них. Целая река! Али, братец! Бедняжки сейчас дрожат от страха. Сердце разрывается, когда подумаешь о них! Смотри, как льет дождь. Никак не перестанет… Хоть бы дождь сжалился над ними и перестал! Взлетит птица — им страшно… Пробежит мышь, зашуршит ящерица, карабкаясь на дерево, — им опять страшно. Сейчас они не помнят себя от страха. Одна мысль у них в голове: вот придут, вот придут. Они влюбленные, Али! Влюбленным нельзя делать зло. У тебя отсохнут руки. Отсохнут, как ветви дерева, которое лишилось соков. Сбей их со следа, спаси влюбленных, и для тебя уготован дворец в раю. Целый дворец! Ну, скажи что-нибудь, Али!.. Дай мне слово!..

Хосюк пристально смотрел в глаза Али. «Ты должен это сделать», — говорил его взгляд. Али открыл было рот, но так и не сказал ни слова. Хосюк взял Али за руку.

— Вот что я тебе скажу, Али! Они с детства любят друг друга. Стоит девушке не увидеть Мемеда один день, она не может ни есть, ни спать, горько плачет. Их сам аллах обручил, понимаешь, Али? Аллах! Когда Мемед убежал в Кесме и я пришел и сообщил об этом его матери, девушка слегла в постель и до его возвращения не могла встать. Она сходила с ума. Это так, братец Али. Да, это так. Об остальном ты подумай сам, Али! Потом девушку отдали плешивому племяннику Абди-аги. А они взяли и убежали. Об остальном подумай сам! Птица укрывается в кусте, и куст бережет ее. Мемед укрылся у тебя, Али. Не будь причиной его несчастья. Если ты это сделаешь, Али, Абди станет твоим другом, но у тебя будет целая деревня врагов. Ты скажешь, пусть лучше один Абди будет другом. Это не так, Али. Не так. Ты это знаешь, Али. Вот все, что я хотел тебе сказать.

Али не проронил ни слова. Он встал. Плечи его опустились, лицо стало печальным.

— Вся деревня будет тебя ненавидеть, — сказал Хосюк ему вслед.

Потом Хосюк снова догнал его и зашептал:

— А знаешь ли ты, что бывает с теми, кто разлучает влюбленных? Не будь для них черным кустом! Тот, кто разрушает чужое гнездо, разрушает свое! Когда в деревне узнали, что двое влюбленных соединились, для всех это было настоящим праздником. Ты превратишься в гнилое Дерево. Тебя все возненавидят. Посмотри, что они сделали с матерью Мемеда. Она все еще лежит в грязи! Может быть, она уже… Подумай, Али!

В это время оседлали лошадь и позвали Али. Какой-то юноша почтительно держал лошадь под уздцы и ждал его. К седлу была приторочена черная лохматая бурка.

Дождь лил как из ведра.

Все жители деревни, даже дети, высыпали на улицу. Их взоры были устремлены на Хромого. Али чувствовал на себе колючую тяжесть сотен глаз. Старая боль в ноге снова дала о себе знать. Она не стихала; так бывало всякий раз, когда Али попадал в затруднение, — боль в хромой ноге сразу оживала и становилась невыносимой.

Вся деревня, даже камни и земля проклинали сейчас Хромого Али.

Два следа начинались от тутового дерева, что около дома Хатче. Хромой пошел по следу. Сначала он несколько раз обошел дом Хатче. За ним шла ватага детей. Затем наугад свернул к центру деревни. Некоторое время он кружил по деревне и вдруг остановился.

— Что ты сказал Хромому? — спрашивали Хосюка крестьяне, стоявшие рядом с ним.

— Что нужно было, то и сказал. Думаю, что Хромой меня послушает, — гордо ответил Хосюк.

Когда люди увидели, что Хромой бесцельно кружится по деревне, у них отлегло от сердца. Разве Хромой когда-нибудь так делал, когда шел по следу? Обычно стоило ему начать, как он шел до конца, не останавливаясь. У людей появилась надежда.

— Хромой делает благое дело! — передавалось из уст в уста.

— Кто сказал?

— Хосюк говорил.

— Кто?

— Панджар.

— Хромой все кружится по деревне, — сказал Хосюк. — Видит аллах, сердце его сжалилось над влюбленными. Он собьет их со следа. Не подведи, Хромой!..

— Знаю я этого Хромого, — сказал Плешивый Али. — Он пойдет по следу своего отца. Даже если будет знать, что отца повесят. Ему лишь бы был след. Он не устоит. Хромой хороший, добрый человек, и сердце его сейчас разрывается от жалости к влюбленным, но он не может не пойти по следу. Когда он видит след, для него больше ничего не существует. Даже если он будет знать, что его убьют, ему только покажи след — и он все равно пойдет!

— Прекрасно, Али, — сказал Хосюк, — видите, он уже раз десять обошел деревню. Он бродит по деревне, делая вид, что ищет. Когда Мемед убегал с девушкой, он ведь не кружил так по деревне! Тот, кто похищает девушку, не оглядывается назад. Хромой Али не из тех, кто теряет след. Особенно в такой дождь… Я ему сказал: «Али! После этого не смотри мне в лицо…»

Плешивый Али задумался. Появилась надежда. Лицо его засветилось радостью.

— Да пошли аллах, чтобы изменился нрав Хромого. Когда я увидел, как он возвратился и кружил по деревне, я подумал, что у него изменился нрав. Ведь так, Хромой Али, я верю тебе!

Хромой Али уходил и возвращался, снова уходил и снова возвращался. Он слез с лошади и внимательно осмотрел землю, оглядел камни. Али, казалось, делал все, чтобы найти след. Но никак не решался подойти к месту, откуда он начинался. Он боялся. Он знал, что, как только увидит след, он не устоит и поведет. Делая вид, что идет по следу, он вышел из деревни. В сознании мелькала мысль погнать во весь опор лошадь и удрать. Во весь опор! Он долго смотрел в сторону леса. Следы вели прямо в лес. Ему показалось, что он видит двух влюбленных. В голове у него все перемешалось.

Моросил дождь.

Хромой снова повернул лошадь к дому Хатче. Подъехал и стал у забора около тутового дерева. На земле виднелись длинные следы чарыков. Али подумал: «Чарыки сделаны недавно. Шерсть на них длинная. Они из шкуры бычка, который сдох самое позднее зимой». Ему показалось, что он снова видит влюбленных в лесу, под дождем. Хромого охватил азарт. Он сжигал его.

Пока он раздумывал, к нему подошел крестьянин:

— Ну что, Али, — спросил подошедший. — Ты что, заснул? Абди-ага ждет с нетерпением, спрашивает, почему ты все вертишься в деревне? Спрашивает, что это ваш хваленый следопыт…

В это время верхом на лошади подскакал сам Абди-ага.

— Что это? — сказал ага. — Знаменитый следопыт! Так ты идешь по следу! С самого утра вертишься в деревне, как будто у тебя на нее купчая. Того и гляди заснешь у этого забора!

Глаза Хромого Али потемнели. Он резко повернул лошадь к Абди.

— Ага, — сказал Хромой. — Спроси-ка у крестьян, были ли на нем новые чарыки? Эти чарыки не из шкуры ли бычка, который сдох зимой?

Ага повернулся к крестьянам:

— Это так? — спросил он.

— Так, — крикнул кто-то из толпы. — Зимой у Исмаила сдох бычок. У него, у мельника, Мемед купил шкурку на пару чарыков.

— Так, — сказал ага, поворачиваясь к Али. — Ну-ка, Али, покажи свое умение!

Али втянул голову в плечи. Подхлестнул лошадь. Вместе с Абди-агой и несколькими всадниками они выехали из деревни. Когда они добрались до скал, Али остановил лошадь. Следы вели к скалам, в лес… Али это поразило. Он осмотрел следы на скале.

— Они пошли по скалам. Слезайте с лошадей и пойдем по скалам, — сказал он.

Они оставили с лошадьми одного человека, а сами последовали за Али. Среди скал они увидели маленький клочок земли. На этом клочке росло три желтых цветка. Яркие цветы выделялись на фоне черной земли. Один из цветков был примят. Али показал на него:

— Знаете, почему он примят, а остальные стоят прямо? Вчера вечером в полночь на него наступил чарык. Смотрите, вот след.

Все нагнулись, но следа никто не заметил. Али стал лазить по скалам. Абди-ага не отставал от него ни на шаг. Когда они подошли к подножью высокой скалы, Али сказал:

— Вот здесь беглецы свернули.

Люди снова подошли к лошадям. Дальше следы вели в лес. Теперь любой мог бы вести по ним. Подойдя к лесу. Али остановился. Он побледнел, как полотно, но тут же лицо его побагровело. Следы сворачивали к скалам в лесу. Это были беспорядочные следы, следы людей, которые не знают, куда идти. Временами следы шли прямо, потом поворачивали в противоположную сторону, затем снова возвращались. Али видел, что следы по нескольку раз проходят по одному и тому же месту. Словно здесь бродили слепые. Ему стало жаль ребят. Он подумал: «Заведу-ка я этого Абди-aгy в нижнюю часть леса, пусть бегут бедняжки». У корней большого дерева росла молодая травка. Она была примята. Вокруг валялись щепки.

Дождь пошел с новой силой. Али отвязал от седла бурку и накинул на себя. Ехали молча.

— Время идет, — торопил ага Хромого. — Ты что, снова упустил след?

— Нет, — ответил тот. — Следуйте за мной.

Он направил лошадь в лес.

На этот раз он действительно потерял след.

— Я упустил след, — сказал Али, поворачиваясь к Абди-аге.

— Таково оно, твое умение? Эх, ты, Хромой Али! — крикнул ага.

Жених ехал позади всех. В руке он сжимал рукоятку револьвера.

Слова Абди-аги разозлили Али.

— Сейчас я снова найду след, — сказал он. — Беглецы должны быть недалеко отсюда. Здесь их застала гроза. Они долго кружили. Поэтому я и сбился со следа.

Поиски длились долго. Но вот Али снова напал на след. Лес становился все гуще и гуще. Наконец он стал таким густым, что лошади уже не могли пробраться сквозь его чащу. Пришлось сойти с лошадей и продолжать путь пешком.

— Вот здесь они сломали ветку, — указал Али и вдруг заволновался. — Здесь они собирали хворост. Сухой хворост. Следы ведут к скалам.

Все, кроме Али и Абди-аги, промокли до костей.

— Почему ты не взял бурку? — спросил Абди-ага жениха.

Тот не мог раскрыть рта. Он так дрожал, что, казалось, вот-вот выронит из рук револьвер. Хромой Али побежал в сторону скал. Он задыхался от волнения. Остальные побежали за ним.

— Я нашел, — закричал Али. — Они под этой большой скалой. Тише!..

— Они там? Отвечай же, Али!.. — кричал Абди-ага, Который бежал позади всех.

Али молчал.

К нему подскочил запыхавшийся Абди-ага. Подбежали и остальные.

— Здесь, — указал Али, — они разожгли костер. Вот тут на этой ветке они сушили одежду. Огонь они развели не спичками, а кавом…

Он пошел в глубь расщелины, туда, где земля была сухая. Али нагнулся и долго рассматривал землю. Он заметил на ней следы широких крепких бедер. Немного выше были видны следы лопаток.

— Идите, идите скорее сюда! — позвал он. — Смотрите!

Все нагнулись и посмотрели на землю. Абди-ага заглянул в лицо Хромого Али, словно не понимая, в чем дело.

— То, чему суждено было случиться, — случилось, — сказал Али.

Абди-ага не понял и снова спросил:

— Что случилось?

— Посмотри, ага, — сказал Али. — Вот следы бедер девушки. Вот лопатки… А вот здесь след головы. Посмотри на эти полоски. Здесь рассыпались ее волосы. Это значит, ага, что дело…

Абди-ага изменился в лице. Некоторое время он молчал.

— Куда они, по-твоему, теперь ушли? — спросил он, овладев собой.

— Они где-то близко. Сейчас мы их найдем, — отозвался Али.

Солнце заходило.

— Не оставаться же нам здесь до темноты, Али! — крикнул Абди-ага.

— Прошло не больше двух часов, как они ушли отсюда. Сколько можно пройти по такому лесу за два часа? К тому же они голодные! Здесь, где они обогревались, не найдешь крошки хлеба. Если бы у них было что-нибудь, они бы поели.

Жених согнулся в три погибели. С него ручьем стекала вода. Его трясло.

— Давайте разведем костер и согреемся, — предложил он. — Я сейчас околею от холода.

— Мы околели от холода, — поддержали его другие.

Абди-ага разозлился.

— Мы будем искать. А вы оставайтесь и грейтесь, — сказал он. — Бабы!..

Али и Абди-ага углубились в лес. Абди-ага вытащил револьвер.

Увидав, что Абди-ага рассердился, жених не стал разводить огонь и пошел за ним.

Начало темнеть. Али, не останавливаясь, шел по следу. Следы были такими глубокими, что он их видел даже в темноте. Беглецы были в ловушке. Вот-вот они попадутся. Следы становились все более отчетливыми. За кустами послышался шорох. Все насторожились. Стало почти совсем темно.

— Пошарьте в кустах, — приказал Абди-ага.

— Они здесь! — крикнул Али.

Вдруг послышался женский голос.

— Мемеда не убивайте! — закричал Абди-ага. — Поймайте и приведите ко мне. Я его своими руками… Я разделаю его своими руками. Не троньте на нем и волоска!

Мемед спрятался за кустом. Он сжимал в кармане рукоятку револьвера. Он не боялся никого и ничего.

— Не бойся! — успокаивал он Хатче. — Я тебя им не отдам.

Мемед поднялся на ноги.

— Сдаюсь, сдаюсь! — крикнул он преследователям, трусливо подходившим к нему.

— Постойте, — сказал Абди. — Я сам возьму эту собаку.

Люди отступили. Абди с женихом вышли вперед. Мемед стоял как вкопанный. В темноте еле вырисовывался его силуэт. Еще недавно Хромой радовался, что привел по следу. Сейчас, видя безвыходное положение, в котором оказались беглецы, он пришел в отчаяние. Так случалось с ним каждый раз. Али сел на пень и, обхватив руками голову. бормотал про себя: «Больше я этого делать не буду. Ни за что не буду. Несчастный Мемед!»

— Ну, неблагодарная скотина, — начал Абди-ага. — Слушай, голодранец. Что это ты устроил? Подожди, приведу тебя в деревню… Знаешь, что я с тобой сделаю?

В этот момент послышался глухой щелчок спущенного курка. Но выстрела не последовало. Абди повернулся и с гневом крикнул:

— Разве я вам не говорил, чтобы вы его не трогали!..

Мемед не шевелился. Он был спокоен. Стоял и ждал, и только сильнее сжал в кармане рукоятку револьвера. Спокойно, словно собираясь достать портсигар, он вытащил револьвер и прицелился в Абди-агу. Раздалось два выстрела.

— Боже, я погиб! — вскрикнул Абди-ага. Падая, он повернул револьвер в сторону племянника и выстрелил в него три раза.

— Я погиб! — крикнул племянник и тоже упал на землю.

Мемед сунул револьвер в карман и с тем же хладнокровием произнес:

— Хатче здесь. Берегитесь, если хоть один волосок упадет с ее головы! А ты, — обернулся он к Хатче, — сейчас же возвращайся домой. Я приду за тобой. Мы уйдем куда-нибудь, где нас никто не найдет. Иди прямо домой. Они тебя не тронут.

Кто-то начал стрелять по тому месту, где недавно стояли беглецы. Мемед улыбнулся: стреляли в темноту.

К полуночи он вышел из лесу. Моросил дождь.

X

Легкий, робкий стук в дверь. Тишина, и снова легкий стук. Женщина разбудила мужа:

— Вставай. Кто-то стучит.

Заспанный старик несколько раз пытался подняться, но каждый раз ронял голову на подушку. Опять стук, на этот раз более сильный.

— Вставай же, — теребила его жена. — Кто-то стучится.

Старик встал, покачиваясь и сопя, подошел к двери.

— Кто там?

— Это я, — послышался хриплый голос. Потом кто-то откашлялся.

— Кто ты?

— Открой, тогда узнаешь…

Старик открыл дверь.

— Заходи, коли так, — пригласил он.

Незнакомец вошел, споткнувшись о порог. В доме было темно…

— Зажги-ка свет, — сказал старик жене. — Гость пришел.

Зажгли свет. Женщина подошла к ним. С гостя ручьями стекала вода. Одежда прилипла к телу. Старики с удивлением разглядывали его.

Женщина не могла отвести глаз. Стояла и смотрела. Смотрела ему в глаза, на волосы и не узнавала.

— Он кажется мне знакомым, — сказала она наконец. — Но не могу вспомнить.

Старик улыбнулся; он всегда улыбался.

— И мне, — сказал он. — И хоть глаза мои видят слабо, все же он кажется мне знакомым. Но и я не могу его припомнить.

Он положил руку на плечо пришельца и еще раз посмотрел ему в лицо.

— Лицо знакомое, а узнать не могу.

— Жена, — позвал он, — наш гость, наверное, озяб, он весь промок, разведи-ка поскорей огонь. — И повернувшись к гостю, сказал: — Ну рассказывай, кто ты? Лицо знакомо, но не узнаю.

— Дядя, я Тощий Мемед.

Сулейман крикнул жене, которая пошла за дровами на другую половину:

— Посмотри-ка, кто к нам пришел!.. Ты только посмотри!

— Кто это? — с волнением спросила жена.

— Наш Тощий Мемед! Возмужал… Молодец. На днях я вспоминал тебя. Что, думаю, случилось с парнем? Сердце мое чувствовало.

— Да-a, сынок, — подтвердила женщина, — последние дни Сулейман все время тебя вспоминал.

Сулейман сильно постарел. Брови его стали длиннее и, как белая бахрома, прикрывали глаза. Борода тоже отросла — она была, точно ворох хлопка. Вид у него был величественный.

Женщина принесла пару белья и положила перед Мемедом.

— Переоденься, — сказала она. — А то схватишь воспаление легких.

Мемед отошел в темный угол и переоделся. В рубашке и кальсонах он сел около очага.

— Ну? — начал Сулейман.

— Я очень соскучился по вас, — сказал Мемед. — Но Что поделаешь! Много забот.

— Ты в «ту деревню» не ходил еще? — спросил Сулейман.

— Не удалось, — горько улыбнувшись, ответил Мемед, и в глазах у него замелькали далекие желтые огни.

— Ты ничего такого не подумай, но я хочу спросить, что это ты так поздно ночью пришел, Мемед?

— Я все расскажу тебе, — ответил Мемед. — Я пришел к тебе, надеясь, что ты поможешь моему горю. Я никого на свете, кроме тебя, не знаю. Кроме тебя, у меня нет никого, кто мог бы мне помочь.

— Ты озяб, сынок, — проговорила женщина. — Я дам тебе похлебки, поешь. Озяб ты.

Мемед держал в руках горячую миску с похлебкой и вспоминал, как несколько лет назад он сидел около этого очага такой же озябший и ел похлебку. Тогда он был один. Он боялся. Боялся всего. Жизнь казалась тогда беспросветным лесом. Ему было страшно. Сейчас он стал смелым. Он принял решение. Его представление о мире расширилось. Он познал радость свободы. Он совсем не раскаивается в совершенном…

— Вы посидите и поговорите, а я пойду прилягу, — сказала старуха.

— Ну рассказывай, Мемед, — сказал Сулейман, когда жена ушла.

— Я убил и Абди, и его племянника, — начал он.

— Когда?

— Сегодня, когда стемнело.

— Ты правду говоришь, Мемед? — недоверчиво спросил Сулейман. — По тебе не видно, что ты убил человека.

— Случилось, что поделаешь. Такова судьба!

И он все подробно рассказал Сулейману.

Уже начинали петь петухи, когда Мемед закончил свой рассказ.

— Пусть будут крепкими твои руки, сынок. Ты поступил правильно. А чем ты сейчас думаешь заняться?

— Во всяком случае, не пойду сдаваться властям. Уйду в горы.

— Поспи, завтра решим, что делать.

— Как бы меня здесь не схватили.

— Никому и в голову не придет. Кто подумает, что человек, совершивший убийство, станет укрываться в деревне под боком.

— Пожалуй, — согласился Мемед.

— Тебя будут разыскивать в дальних деревнях, в горах… — успокаивал Сулейман.

У стены стояли расшитые узорами мешки. Сулейман подозвал Мемеда:

— Иди-ка сюда, отодвинем эти мешки. На всякий случай приготовимся. Постелю тебе за этими мешками.

Они оттащили мешки и освободили ровно столько места, чтобы устроить Мемеду ложе.

— Ложись и спи хоть целый месяц. Никто и не заподозрит. Сейчас я накину на мешки попону. А ты ложись, спи.

Мемед ничего не ответил и лег.

Сулейман плотно прикрыл дверь и тоже лег. Жена уже спала. Сулейман разбудил ее.

— Я постелил Мемеду за мешками. Никому не говори, что он у нас, — ни невестке, ни сыну.

— Хорошо, — ответила она, опуская голову на подушку.

Мемед вспомнил Хатче. Перед его глазами всплыла скорчившаяся фигура Абди, когда тот падал. Абди-ага не ожидал выстрела.

Жених кричал, царапал руками землю, а затем рухнул, обливаясь кровью. И тут Мемед заметил незнакомого человека. Незнакомец сидел на пне и, обхватив руками голову, раскачивался из стороны в сторону. Было видно, что он чем-то сильно огорчен. Но чем? Мемед никак не мог этого понять. Кто он, этот человек?

Вскоре Мемед забылся. Голова его была ясной, словно он заново родился. Начало светать. И он заснул как ни в чем не бывало.

Утром Мемед проснулся радостный. То, чему суждено было случиться, — случилось. Когда он вспомнил прошлую ночь, в глазах его снова блеснул злой огонек.

— Послушай! — сказал Сулейман. — Я сегодня утром встал и прошел по деревне. Здесь уже известно об убийстве Абди. Может быть, и у нас тебя будут искать. Ночью мы поднимемся в горы и разыщем разбойников.

Мемед обрадовался.

— Шалый Дурду доводится нам родственником, — продолжал Сулейман. — Много хорошего видел он от меня. Он тебя сбережет. Больше трех месяцев не оставайся у него. Это собака. Он недолго продержится в горах. В один прекрасный день его убьют. Такой разбойник, как он, больше года не продержится в горах. Но теперь он тебе поможет. Он недолго протянет. Ты присмотрись и постарайся от него отойти. К тому же за два-три месяца наберешься опыта. Затем ты соберешь свой отряд. Смотри! Повторяю тебе еще раз, не связывайся надолго с этой собакой. Он не разбойник[22], а грабитель, вор… Если бы не ты, я бы в лицо никогда не посмотрел этой собаке. С другой стороны. Шалый Дурду — хороший малый. Его испортили крестьяне. Однажды он пришел в гости в свою деревню, крестьяне его накормили до отвала, а потом выдали жандармам. Он с трудом спасся. После этого он стал совсем другим. Но что бы там ни было… Оставайся месяц-другой у него в отряде.

— А большой отряд у Шалого Дурду?

— Сколько есть в этих краях собак — все у него; все, кому удалось спастись от веревки, от тюрьмы, — все у него. Сын мой Мемед, я тебе дам несколько советов, запомни их хорошенько. Ты еще молод. Со временем возмужаешь. Долго ли ты пробудешь в горах, одному аллаху известно. Слушай внимательно. Думаю, что тебе пригодятся мои советы. Долго жил я среди разбойников. Я знаю эту жизнь. Я знаю участь почти всех. Как прибудешь в отряд, не раскрывай свою душу перед каждым. Многие сразу захотят стать с тобой на короткую ногу, покажутся тебе хорошими и добрыми приятелями, будут внимательны к тебе, захотят поделиться с тобою своими горестями. Такие уж это люди. Но ты себя не открывай, не болтай лишнего. Тогда ты им понравишься. Держи себя серьезно. Пользоваться уважением у разбойников — это самое главное. Да, делай, как я тебе говорю, не раскрывай свою душу каждому. Как только они найдут у тебя слабую струнку, до самой смерти не отстанут. И уважать не будут ни на грош. В свое время ты сам всех хорошо узнаешь. Суди о людях не по словам, а по делам! Выбери человека, с которым ты можешь подружиться. Знай, день, когда ты отдашь им в руки конец веревки, — начало твоего падения. Между горами и тюрьмой нет никакой разницы. И тут и там есть вожаки и рабы. И какие низкие рабы! Вожаки живут, как люди, остальные — как собаки… Ты будешь вожаком. Но не поступай с другими, как с рабами. Пусть это будет для тебя путеводной звездой в жизни. Как только мы прибудем, Шалый Дурду даст тебе маузер. Со временем ты достанешь себе и другое оружие. Я сейчас схожу в одно место и узнаю, где бродит Шалый Дурду.

Один из крестьян укрывал Шалого Дурду, когда тот приходил в деревню. Сулейман пошел к нему и узнал, где скрывался его отряд.

Дурду был из деревни Аксёгют, находившейся напротив Кесме. Сулейман знал его еще с детства. Он был непослушным ребенком. Отец Дурду ушел на войну и не вернулся. Так как они были дальними родственниками, Сулейман помогал Дурду и его матери. Однажды они голодали, он спас их от смерти.

Вот уже пять лет Дурду в горах. Он все сжигал и все разрушал. Много слез пролили из-за него крестьяне. Никто не мог свободно проехать по дороге. У тех, кто попадался ему в руки, он отбирал все, раздевал догола. Шалый Дурду не знал, что такое дружба и товарищество. Он не слушал ни брата, ни отца, ни матери. Вот почему Сулей- иен боялся за Мемеда. Взбредет Дурду что-нибудь в голову, и он может убить парня.

— Я узнал, где сейчас эта бешеная собака, — сказал Сулейман Мемеду. — На холме Думан. Мы поднимемся на этот холм и три раза выстрелим. Придут люди Дурду и проведут нас. Я не очень-то полагаюсь на этого сумасшедшего… Ну что ж… Он меня уважает. Если бы в этих краях был другой отряд… Да нет…

Когда зашло солнце, они двинулись в путь. Впереди шел Сулейман, за ним Мемед.

— Послушай, Мемед, — начал Сулейман, когда они вышли из деревни. — Когда станешь разбойником, смотри не нападай на мой дом.

— Я прежде всего ограблю ваш дом. Это дело чести для разбойника. Или я не из отряда Шалого Дурду?

— Вот-вот! — рассмеялся Сулейман.

— А что, разве неправда? — спросил Мемед.

— Мемед, — сказал, изменившись в лице Сулейман, — если бы ты сделал плохое дело, убил кого-нибудь — не Абди-агу, — я бы собственными руками выдал тебя властям.

— Безвинного я и сам не убил бы, — ответил Мемед.

Сулейман остановился, схватил Мемеда за ворот рубахи и притянул к себе. Посмотрел ему в глаза.

— Послушай меня, сын мой Мемед! Если ты убьешь невинного человека, человека с малой виной или из-за денег, то я задушу тебя вот этими руками.

— Я больше не буду убивать людей, — спокойно ответил Мемед.

Сулейман не отпускал Мемеда.

— Если ты встретишь еще одного Абди-агу и не убьешь его, то и тогда я задушу тебя. Если ты встретишь сто таких людей, как Абди, убей их всех…

Мемед улыбнулся.

— Даю тебе слово, — сказал он. — Если я встречу сто таких людей, то всех до одного отправлю на тот свет…

Утром дождь перестал. Равнина превратилась в сплошное месиво грязи. Но они уже взбирались на гору. Мелкие камешки выскальзывали из-под ног. В воздухе пахло гнилым деревом, горькими цветами и травой. На небе горели яркие звезды. Вокруг каждой звезды — светлый ореол… Пела какая-то птица. Пение ее походило на блеяние козленка. Поднявшись еще немного, услышали горлицу. Наконец они достигли вершины горы.

— Тощий Мемед, вытащи револьвер и выстрели три раза! — сказал Сулейман и присел на землю, чтобы перевести дыхание. Ему было трудно дышать.

— О-о-о! — вздохнул он. — О-о-о, старость… Эх, молодость!

Мемед выстрелил три раза в воздух.

Издалека, отражаясь в скалах, долетело эхо выстрела.

— Ах, колени мои, — кряхтел, вставая, Сулейман. — Идем, сынок, прямо туда.

Мемед взял Сулеймана под руку. Вдруг совсем рядом раздался выстрел. Они остановились.

— Щенки, вы что, собираетесь меня убить? — закричал Сулейман.

— Кто здесь? — загремел молодой голос.

— Отведи нас к Шалому, — сказал Сулейман.

Справа, из-за скалы, вышел человек.

— Это вы стреляли? — спросил он.

— Мы, — громко ответил Сулейман. — Где Шалый? Веди меня к Шалому.

— Как мне сказать о вас Дурду-аге? — немного растерянно спросил человек.

— Скажи, дядя Сулейман из деревни Кесме.

— Извини, дядя Сулейман, я тебя не узнал по голосу.

— Старость, сынок, — ответил Сулейман. — Она и голос меняет. А ты кто будешь? И я тебя не узнал.

— Я — Джаббар, сын Мустука, из деревни Караджаорен. Помнишь, мы с отцом заказывали у тебя седла? Ты нам и седла сделал и песню спел.

— Удивительно! — сказал Сулейман. — И ты стал разбойником? А я ничего и не слыхал.

— Случилось однажды… — ответил Джаббар и крикнул Дурду: — Это дядя Сулейман из деревни Кесме…

Ударяясь о скалы, звук его голоса рассеялся.

Перед большой расщелиной в скале, напоминающей грот, горел костер. Человек семь-восемь стояли около костра и чистили оружие. Скала возвышалась над ними, как тополь. Огромные языки пламени чертили на ней страшные узоры. Когда Мемед увидел эту скалу, людей, оружие и огонь, душу его охватила тоска.

В темноте послышались шаги; человек, сидевший вместе с другими у костра, встал. Он был очень высокого роста. Его огромная тень заслонила длинные двигающиеся отсветы на скале. Человек шел прямо к ним.

— Это Шалый? — спросил Сулейман.

— Он, — подтвердил Джаббар. — Дурду-ага!..

— Добро пожаловать, дядя Сулейман! — закричал Дурду. Голос его гремел, как колокол. — Почему в такое позднее время? Ты что, хочешь в наш отряд?

Он взял руку Сулеймана и поцеловал ее.

— Послушай, Шалый, — сказал Сулейман, — я слышал, что ты стал падишахом здесь в горах. Делаешь все, что тебе вздумается.

— Стал, дядя Сулейман. Клянусь богом, я по нижней дороге не буду больше пропускать людей. Скоро закрою здесь проезд. Больше человеческая нога не ступит на эту землю. По всем дорогам до самого Марата харадж[23] буду собирать я. Еще узнают в Аксёгюте, кто такой Шалый Дурду!..

— Ты опять начал болтать вздор, — сказал Сулейман.

— Если меня еще когда-нибудь разозлят, я сожгу и разгромлю эту деревню, сровняю с землей.

— Брось эти разговоры, Шалый! — сказал Сулейман.

— Тогда ты ничего не знаешь обо мне, — с сожалением проговорил Дурду, — ничего не знаешь!

— Все знаю, — сказал Сулейман. — Знаю, недостойный. Ты опозорил имя разбойника.

— Пройдет несколько лёт, и я разбогатею. Увидишь тогда, как нужно разбойничать.

— К тому времени я умру, — сказал Сулейман. — Я не увижу, каким ты будешь. А пока что о тебе идет слава, как о грабителе.

— Вот ты увидишь, увидишь, — говорил Шалый Дурду.

Сулейман рассердился.

— Если так пойдет дальше, тебя убьют, и я увижу только твою смерть. Жаль твою молодость. Ты знаешь. Шалый, ведь я тебя люблю!

— Думаешь, я не знаю, что ты меня любишь? — сказал Дурду. — Спроси у моих товарищей, я каждый день им говорю: «Если корень мой от аллаха, то плоть моя от Сулеймана». — И обратившись к товарищам, спросил: — Ведь так, ребята?

— Так, так, — послышались голоса.

— Я никогда не хотел, чтобы ты стал разбойником. Скажи, почему ты ушел в горы? Из тщеславия? Нельзя так, Дурду. Это безумие.

— Садись пока, дядя Сулейман, — пригласил Дурду, — садись и попей чайку.

Сулейман сел, положив руки на колени.

— Так и промчится молодость, — сказал он. — Сучьи дети! Сгноите вы свою молодость в горах!

Затем он посмотрел на Дурду и улыбнулся:

— Ты знаешь себе цену. Где это ты нашел майоран?[24]

Вокруг костра на площадке величиной с деревенский ток был разложен майоран. Разбойники устроили из него ложе, мягкое, как тюфяк. В воздухе витал нежный, дурманящий аромат майорана.

— Благодаря тебе находим, дядя, — важно сказал Дурду. — Все в этих горах — наше.

— Ах, Шалый! — рассмеялся Сулейман. — Значит, ты и на поля с майораном достал купчую?..

Мемед внимательно присматривался ко всему. Разбойники были в красных фесках[25]. В горах был обычай носить красные фески. Красная феска — отличительный знак разбойника. Никто не видел разбойников в кепках или фуражках. В горах не знали, кто придумал феску. Не знали также, кто первый начал носить ее после введения шапок.

Может быть, в то время в горах были разбойники, они не захотели расстаться с феской. С тех пор каждый, кто уходил в горы, надевал феску.

Сулейман сидел у костра, а к нему по очереди подходили разбойники, говорили «Добро пожаловать!» и целовали руку. Они с любопытством смотрели на Мемеда. Мемед сидел за спиной Сулеймана; он казался совсем маленьким.

— Вы хотите спросить, кто этот мальчик? Его зовут Тощий Мемед. Он убил человека. Я привел его к вам, — представил Сулейман Мемеда, который втянул голову в плечи и от этого стал еще меньше.

Дурду посмотрел на мальчика, потом на Сулеймана.

— Ты его привел к нам? — удивленно спросил он.

— Если примете… Не примете, будет бродить один.

— Примем, раз уж ты его привел, дядя Сулейман…

Дурду достал из сумки феску и кинул ее Мемеду. Тот, не поднимая головы, поймал ее на лету.

— На, храбрец, носи! Это моя старая феска, сейчас нет другой. Потом найдем получше, — сказал Дурду и, повернувшись к Сулейману, улыбнулся из-под усов: — Очень молод парень.

Это рассердило Сулеймана.

— Очень молод, а уложил сорокалетнего Абди-агу, — ответил Сулейман. — Этот осел не показывается в горах, боится ограбят.

— Абди-агу? — с ужасом спросил Дурду. — Абди-агу? Мать его!..

— Ну что ты твердишь одно и то же?

Дурду недоверчиво посмотрел на Мемеда.

— Да у тебя и ружья нет, братец, — сказал он. — Здорово ты рассчитался с Абди-агой. Ловкие у тебя руки. Он высасывал кровь из пяти деревень. Точно пиявка… — Джаббар, — обратился он к проводнику. — Помнишь, в последний налет мы захватили винтовку, а потом зарыли. Пойди откопай и принеси сюда. Захвати также пару подсумков и патроны.

И все-таки Дурду не верилось, что такой юный, щупленький паренек мог убить Абди-агу. Поэтому он продолжал смотреть на Мемеда с подозрением.

— Не только Абди-агу, но и его племянника, — добавил Сулейман, заметив его взгляд. — Понял, Дурду?

— Значит, и племянника вместе с ним?! — еще более удивляясь, воскликнул Дурду. — Здорово!..

Мемед весь съежился; казалось, он сильно озяб.

Им принесли в тонких стаканах горячий чай.

Сулейман с отцовской нежностью наклонился над Мемедом:

— Начинается жизнь разбойника, держись, Тощий Мемед!

В костер подбросили дров. Огонь постепенно разгорался. И чем теплее становилось вокруг, тем острее чувствовался аромат майорана. От света костра звезды на небе становились все мельче; они казались булавочными головками.

— Не бойся, дядя Сулейман. Пока Дурду жив, с парнем ничего не случится, — сказал Дурду.

Сулейман сочувственно оглядел Дурду с ног до головы.

— Ты, Дурду, сам ищешь смерти.

— Почему, дядя? — улыбаясь, спросил Дурду.

— Настоящий разбойник никогда не разведет на вершине горы такого огня. Замечай у врага даже муравья, не относись к мелочам с презрением. Поступать так — значит явно идти навстречу смерти, — поучал Сулейман.

В ответ на это Дурду громко рассмеялся:

— Э, брось, дядя! Кто здесь бывает? Кто увидит?

— Один раз не увидят, второй раз не увидят… А потом, как саранча…

— Никто не увидит, дядя. А если и увидят?.. Разве жандармы осмелятся пойти на Шалого Дурду? Ты еще не знаешь Шалого Дурду! Ведь Шалый Дурду — орел. Кто в этих горах осмелится забрести в его владения?

— Увидим, — сказал Сулейман.

Желая переменить тему разговора, Дурду обратился к Мемеду:

— Когда ты стрелял в Абди-агу, у тебя не дрожала рука?

— Нет. Совсем не дрожала.

— Куда ты целился?

— В грудь… Прямо туда, где сердце…

Необъяснимое чувство одиночества охватило Мемеда.

Все вокруг слилось в одно пятно. Сердце его никак не принимало этого Шалого Дурду. Может быть, это и было причиной странного чувства одиночества?

Костер догорал. Лица разбойников, чистивших оружие, растворились в темноте. Тени на скалах стали больше, затем исчезли. Поднявшийся ветер клонил языки пламени в сторону запада. Взгляд Мемеда случайно упал на Сулеймана. Сулейман был весел. Лицо его с белой бородой менялось в отсветах пламени. Мемед подумал, что Сулейман очень верит в него. Тоска немного улеглась. Ему вдруг страшно захотелось спать. Он повалился на землю.

— Ребята, я тоже здесь прилягу. Наш мальчик заснул, — сказал Сулейман.

— У меня есть приличная солдатская шинель, накройтесь ею, дядюшка…

— Давай, — отозвался Сулейман.

Он укрыл одной полой Мемеда, а другую натянул на себя.

Вскоре заснули и разбойники. Не спал лишь дозорный на выступе скалы.

До восхода солнца было еще далеко. В предрассветной мгле Мемед увидел спящих возле костра разбойников. Мемед огляделся по сторонам, ища часового, — его не было. Храп стоял такой, что страшно было подойти. Обычно храпят люди, у которых неспокойно на душе. Это правда. Несколько дней назад в душу Мемеда впервые закрался страх. Вот и теперь ему стало страшно. Ведь если бы сейчас откуда-нибудь появились два человека, всего два, они бы в одно мгновение расправились с этими спящими людьми.

Мемед зарядил ружье и решил идти в дозор.

Первым проснулся Дурду, за ним — остальные. Последним открыл глаза Сулейман.

— Часовой! — крикнул Дурду, протирая глаза.

— Здесь, — ответил Мемед и сбежал со скалы. — За прошедшую ночь происшествий не было, — четко отрапортовал он.

— Это ты, Тощий Мемед? — изумился Дурду. — Разве ты часовой?

— Да.

— Ты только пришел, — сказал Дурду. — Успеешь еще.

— Мне не хотелось спать, — сказал Мемед, — вот я и сменил товарища…

Бывает… Первую неделю человеку не спится в горах. Он не находит себе места. Чувствует себя одиноким, — сказал Дурду.

— Поглядите-ка на нашего Шалого, осмотрелся наконец! И чего только не знает? — пошутил сонный Сулейман.

— Послушай, дядюшка Сулейман, — сказал Дурду. — Ты же мне ничего не говоришь путного. Что будет со мною дальше?

Постепенно рассвело. Солнце еще не показалось; вершина противоположной горы уже порозовела, но остальная ее часть по-прежнему была темной. Солнце сползало по склону все ниже и ниже. Наконец оно показалось из-за горы.

Сулейман ничего не ответил на вопрос Дурду.

— Будьте здоровы! — сказал он, поцеловал Мемеда в лоб и пошел.

Дурду догнал его.

— Попей чайку, дядюшка Сулейман, тогда и пойдешь. Без чая не отпущу.

— Да умножатся блага твои, — сказал Сулейман.

Дурду схватил его за рукав.

— Без чая, клянусь, не отпущу! Раз в тысячу лет подняться в горы… и уйти без чая!..

«От этого Шалого не отделаешься», — подумал Сулейман и сказал вслух:

— Ну что ж, вернемся…

— Разведите большой огонь! — приказал Дурду.

— Дым и сейчас виден, — заметил Сулейман Дурду.

— Что же еще делать, как не разжигать костры? Чем мне еще заняться, научи?

— Сынок, я тебя ничему не буду учить. Ты сам должен всему научиться.

Шалый Дурду задумался и покачал головой. Из-под фески на лоб выбились черные вьющиеся волосы.

Сулейман продолжал:

— Ты не должен притеснять бедных. С несправедливыми и плохими людьми делай все что хочешь. Не надейся только на свою смелость. Работай и башкой. А то погибнешь. Здесь горы; а горы — как железная клетка.

Чай вскипел быстро. Первому подали Сулейману. В утренней прохладе из тонкого стакана шел пар.

— Мемед может вам помочь, — сказал, прощаясь, Сулейман. — Обращайтесь с ним хорошо. Не обижайте. Дайте осмотреться. Через несколько дней он привыкнет.

Старик ушел. Согнувшись, с палкой в руках, он начал спускаться с горы быстро, как молодой. Мемед почувствовал, как глаза его наполнились слезами. «Кто знает, увижу ли его еще… — подумал он. — Есть же на свете такие хорошие люди!»

Солнце грело вовсю. Дурду сидел на камне. Он подозвал к себе Мемеда.

— А ну-ка, Тощий Мемед, попробуй это новое ружье! Ты когда-нибудь стрелял из такого ружья?

— Несколько раз.

— Вон видишь на той скале белое пятно…

— Да.

— Целься в него…

Мемед прижал приклад к плечу, прицелился и выстрелил.

— Не попал! — объявил Дурду.

— Как это получилось? — с досадой сказал Мемед. — Как же это получилось!..

— Почем я знаю, — пожал плечами Дурду. — Не попал — и все.

Мемед кусал губы. На этот раз он хорошенько прижал приклад к плечу, прицелился, спустил курок.

— Вот теперь попал, — сказал Дурду. — Прямо в середину.

Из середины белого пятна на скале поднималась легкая пыль.

— Но почему я в первый раз не попал? — спрашивал себя Мемед.

— А ты бьешь без промаху? — спросил Дурду.

— Не знаю, — улыбнувшись, ответил Мемед.

Длинное лицо Дурду еще больше вытянулось. Он был молод, но все лицо у него — в морщинах. Рот большой, губы тонкие. На правой щеке длинный след ожога. Острый подбородок казался очень сильным. Дурду постоянно улыбался, и в улыбке его была скрыта какая-то горечь.

— Тощий Мемед, в тебе что-то есть…

Застенчивое, как у ребенка, лицо Тощего Мемеда покраснело. Он потупил взгляд.

Снизу три раза свистнули. Все насторожились.

— Вестовой идет, — доложил Джаббар.

Вскоре прибежал запыхавшийся вестовой.

— Снизу, с равнины Чанаклы, в сторону Акйола едут пять всадников, — сказал он, с трудом переводя дыхание. — Все хорошо одеты… Видно, люди с деньгами.

— Приготовиться. Пусть каждый возьмет побольше патронов, — приказал Дурду своим людям, которые бросились к оружию. — Шалый Дурду разорит еще несколько очагов.

Затем крикнул, обращаясь к Мемеду:

— Смотри, Тощий Мемед!

Дурду прицелился в белое пятно. Скалу заволокло пылью. Когда она рассеялась, Дурду весело воскликнул:

— Ну как?

— Прямо в середину…

— Ах вот как: в середину, — улыбнулся Дурду и подмигнул Мемеду: — Тощий Мемед, это твоя первая вылазка. Держись!

Мемед ничего не ответил.

— Ну, все готовы? — спросил Дурду.

— Все, — раздалось в ответ.

Было уже около полудня, когда они спустились на дорогу, проходившую через густой дубовый лес. Все залегли на расстоянии полусотни шагов друг от друга. Далеко вперед выставили наблюдателя.

Вскоре на дороге показался старик. Впереди себя он гнал серого осла, у которого от слабости заплетались ноги. У старика была спутанная грязновато-белая борода и длинные усы, за которыми скрывался рот. Желтые от табака концы усов видны были издалека. Уголки глаз изрыты морщинами. Его большие грязные ноги торчали из заплатанных штанов. Он с трудом передвигался по пыльной дороге и что-то напевал. До разбойников долетали слова песни:

Струя смолы по дереву течет,

Жених глядит и глаз не отведет.

Уж груди смуглые твои созрели,

И аромат их сладок, точно мед.

Твоих кудрей и ночи не затмить,

А эти брови тонкие, как нить.

Пускай наймет меня отец твой старый

За пазухой гранаты сторожить.

— Сдавайся! — крикнул Дурду. — Стрелять буду.

Песня оборвалась. Старик застыл на месте.

— Сдаюсь, сынок, сдаюсь. А что случилось?

Шалый Дурду выскочил из своего укрытия на дорогу:

— Раздевайся!

Старик остолбенел:

— Что мне снимать, ага?

— Все, что на тебе… — сказал Дурду.

— Не шути, ради бога, — улыбнулся старик. — На что тебе мое тряпье? Отпусти меня, и я пойду. Я очень устал. Ноги так болят, что я вот-вот упаду. Отпусти меня, дорогой ага…

— Да ты раздевайся, раздевайся поскорее, — торопил Дурду. хмуря брови.

Старик недоверчиво смотрел в глаза Дурду, заискивающе улыбаясь, словно собака при виде злого хозяина, и не мог понять, шутят с ним или говорят серьезно.

— Поскорей, не заставляй так долго ждать, — резко сказал Дурду.

Старик улыбался, все еще ничего не понимая. Дурду нахмурил брови и пнул его ногой. Старик закричал от боли.

— Снимай, говорю тебе, снимай!

Старик начал умолять.

— Паша-эфенди… ноги твои поцелую… руки твои буду целовать. Ведь мне нечего больше надеть… Я останусь совсем голым, в чем мать родила…

Он сунул в рот указательный палец, обсосал его и вытащил:

— Вот таким голым… Кроме этого, у меня нет ничего, паша-эфенди. Руки твои поцелую… И ноги… Не отбирай мою одежду… Ты великий паша-эфенди, что ты будешь делать с моими лохмотьями? Руки твои поцелую…

— Снимай, сукин сын, говорят тебе, — настаивал Дурду. — Заладил: «Паша-эфенди! Паша-эфенди!»

Старик продолжал умолять. Потом заплакал.

— Я пять месяцев был на чужбине, возвращаюсь с Чухуровы… Я возвращаюсь с работы.

— Значит, у тебя есть деньги? — перебил его Дурду.

Старик плакал, как ребенок, то и дело шмыгая носом.

— Пять месяцев я мучился на чужбине… Мухи на Чукурове заели меня…

— Значит, у тебя есть деньги? — снова спросил Дурду.

— Немного есть, — отвечал он. — Я, такой старый, работал на рисовых полях. По колено в воде. Я там чуть не умер. Сейчас иду домой. Не делай этого, эфенди. Не дай мне голым прийти к моим детям.

— Так еще лучше. Снимай, снимай! — разозлившись, кричал Дурду.

Старик переступал с ноги на ногу, не желая расставаться со своими лохмотьями. Дурду вытащил кинжал, который блеснул на солнце, и острием его кольнул старика. Тот подпрыгнул.

— Не убивай меня, — взмолился старик. — Я хочу увидеть своих детей. Сейчас разденусь. Возьми мою одежду.

Не вылезая из укрытий, разбойники смеялись. Только Мемед молчал. В глазах его снова вспыхнул огонек, как у разъяренного тигра. Сейчас он ненавидел Шалого Дурду.

Старик начал торопливо снимать пиджак, потом штаны. Он был напуган, руки его тряслись.

— То-то, — приговаривал Дурду. — Вот так… Надоело ждать тебя.

Старик дрожащими руками сложил одежду на землю.

— Снимай кальсоны и рубаху тоже! — закричал Дурду и снова кольнул его кинжалом.

Старик, дрожа всем телом, стал снимать рубаху.

— Хорошо, ага, я все сниму. Не убивай меня, паша.

Он снял рубашку и положил ее на одежду. Минтана на нем не было. Сгорбившись, он умоляюще посмотрел на Дурду.

— Ну, живо! Чего смотришь? Снимай кальсоны!

У старика так дрожали руки, что он с трудом снял кальсоны. Прикрыв низ живота руками, он засеменил к ослу, который пощипывал травку на обочине дороги. Схватив осла за недоуздок, старик потянул его по дороге. На волосатых, тонких, как спички, ногах старика выпирали твердые желваки. Запавший живот был сморщен, как и вся кожа на всем теле. Грудь его обросла седыми волосами. Он был весь в соломенной трухе. На спине горб. По телу, красному от расчесов, ползали насекомые. Когда старик проходил мимо Мемеда, юноша задрожал от гнева.

Разбойники смеялись над стариком, который медленно удалялся, прикрываясь руками. Через каждые пять-десять шагов он оборачивался и с тоской и страхом смотрел на свою одежду. Пройдет, остановится и снова смотрит.

Прибежал наблюдатель.

— Едут! — закричал он.

— Всадники едут! — подхватил Дурду.

— Эй! Забирай свое барахло! — крикнул он старику. — Наша добыча едет. Тебе повезло…

Старик с неожиданной для него ловкостью бросился к грязной куче своих лохмотьев, схватил их и быстро побежал за ослом.

Лицо Мемеда потемнело, руки дрожали. Он с трудом сдерживал себя, чтобы не разрядить ружье в голову Дурду.

На этот раз Дурду закричал еще громче:

— Сдавайтесь!

Пять всадников сразу остановили лошадей.

— Если сделаете еще хоть один шаг, буду стрелять.

Дурду повернулся к сидевшим в укрытии разбойникам:

— Я подойду к ним. Если будут сопротивляться, открывайте огонь со всех сторон.

Слегка покачиваясь, как ни в чем не бывало, он подошел к всадникам:

— Слезайте с лошадей!

Всадники молча спешились. Они были хорошо одеты. Двое походили на горожан. С ними был юноша лет семнадцати. Сбруя на лошадях, отделанная серебром, блестела.

Дурду крикнул своим:

— Трое, ко мне!..

Юноша громко заплакал.

— Не убивайте меня! — молил он. — Берите все что хотите. Только не убивайте!..

— Храбрец, ты сначала разденешься, останешься в чем мать родила, а тогда сможешь уйти.

— Правда?.. Вы меня не убьете? — обрадованно закричал юноша. — Значит, не убьете? — повторял он, быстро раздеваясь.

В одно мгновение мальчик снял с себя одежду и белье и отдал Дурду.

— Бери!..

Остальные, не проронив ни слова, тоже быстро разделись. На них оставались только кальсоны.

— Снимайте и кальсоны, господа, — сказал Дурду. — Самое главное для меня — кальсоны.

Все безропотно сняли кальсоны и, прикрывая руками наготу, двинулись по дороге. Отобрали все — лошадей, одежду, все до нитки.

Дурду со своими людьми повернул в горы.

— Тебе повезло, парень, — говорил Дурду Мемеду, поднимаясь в гору. — Сегодня у нас хорошая добыча. — Тысячи на полторы лир. Лошади, одежда, вещи… Одежда мальчишки будет тебе впору. Она совсем новая. Как он кричал, этот сукин сын! Какой нежный!..

Когда они добрались до своего убежища в скале, Дурду соскочил с лошади и тотчас заставил Мемеда надеть одежду мальчика.

— Как тебе хорошо подошла одежда этого сукина сына… — сказал он, глядя на Мемеда. — Ты стал похож на школьника…

Чужая одежда душила Мемеда. Он чувствовал себя в ней каким-то униженным, подавленным.

Он не находил себе места, не знал, чем заняться. Неожиданно Мемед задал Дурду вопрос, который мучил его всю дорогу:

— Мы все у них отобрали. Хорошо! А зачем отобрали кальсоны? Это я не могу понять!..

Спросив это, Мемед почувствовал облегчение и даже забыл на миг, что на нем чужая одежда.

Дурду рассмеялся:

— Кальсоны мы отбираем во славу нашего края! Ни один разбойник, кроме Шалого Дурду, не отнимает кальсоны. Пусть все знают, что их раздел Шалый Дурду…

XI

После дождя наступила жара. Воздух был влажный и душный. Грязный, окровавленный труп Вели лежал на войлочной подстилке во дворе Абди-аги; мокрая одежда прилипла к телу. Большие зеленые мухи, блестевшие на солнце, кружились над покойником; он лежал в жалком одиночестве. Восковые руки беспомощно свисали по сторонам.

Абди-ага был ранен в левое плечо. Пробив плечо, пуля застряла под лопаткой. Вторая пуля, не задев кость, пробила навылет левую ногу. Деревенский лекарь еще в лесу наложил повязки на раны аги. Поэтому ага не потерял много крови. Только пуля под лопаткой причиняла сильную боль.

У аги было два сына, четырнадцати и шестнадцати лет. Сыновья созвали всех родственников, верных Абди людей, батраков. Сидя у изголовья, все ждали, когда он заговорит. Но ага только слабо стонал. Его жены тихо плакали.

Вдруг Абди-ага открыл глаза и спросил:

— Что с моим племянником? Где мой Вели?

Женщины что-то пробормотали сквозь слезы.

— Так что же? — переспросил Абди-ага.

— Была бы цела твоя голова, — ответил кто-то из крестьян. — Хранит тебя господь, наш Абди-ага.

— А что с тем окаянным? — спросил, блеснув глазами, Абди-ага.

— Упустили.

— А что с той потаскухой, которую называют девушкой?

— Схватили и привели.

Абди-ага закрыл глаза и, положив голову на подушку, снова застонал. Потом открыл глаза и спросил:

— Ее, конечно, не били?

— Нет, не тронули.

— Это хорошо. Даже пальцем не тронули?

— Не притронулись.

— Очень хорошо…

Все знали, что если Абди-ага не изобьет крестьянина за провинность, значит приготовит для него что-нибудь очень неприятное. До конца своей жизни этот человек будет искупать свою вину. Крестьяне, которые считали, что они провинились перед Абди-агой, приходили, садились перед ним и не вставали, пока он их не избивал палкой — только тогда он забывал их проступок.

Абди опять закрыл глаза. Лицо его пожелтело и вытянулось. Когда он снова открыл глаза, на лице промелькнула еле заметная вспышка радости. Он спросил:

— Кто ходил со мной в лес, все здесь?

— Нет Хромого Али и Рюстема.

— Тотчас найдите их и приведите сюда, — приказал Абди-ага.

Через некоторое время двор наполнился женским плачем. Пришли мать и отец Вели, соседи. Мать, припав к сыну, начала целовать его окровавленное, запачканное грязью лицо. Отец сидел рядом, приложив руку к виску. Мать с большим трудом оторвали от тела сына и отвели в сторону. Обессилевший от горя отец, не поднимая головы, медленно встал. Он был высокого роста, худой, с продолговатым лицом и широким лбом. На нем был вышитый минтаи и полосатые штаны из хлопчатобумажной ткани. На ногах — чарыки из сыромятной кожи, на которой еще не вытерлась щетина. Он застыл в растерянности, беспомощно опустив руки вдоль длинного тела. Лицо выражало безутешное горе. Он не мог даже взглянуть на тело сына.

К нему подошел крестьянин, взял его под руку и повел к Абди-аге. Абди-ага покачал головой:

— Горе.

Отец Вели не выдержал и высказал все, что у него было на душе:

— Горе, горе… Это не называют горем, Абди-ага. Это не горе. Если много раз бить кошку, собаку, в первый раз она испугается, во второй испугается, а уж в третий раз соберется с силами и разорвет тебя на куски… Человека не следует так часто бить. Вот видишь, они взяли да и удрали… Да покарает их аллах! Будь они прокляты!..

Он утих, им овладела прежняя слабость. Трудно было поверить, что минуту назад он разговаривал, двигался. Он застыл на месте, как камень.

Скрипнув зубами, ага сказал:

— Если бы я знал, что он осмелится стрелять… Если бы я знал! Вот увидишь, что я с ними сделаю. Этот проклятый со своей потаскухой тысячу раз сами будут искать смерти. Тысячу раз!.. Я заставлю их ее искать… Не надо было Вели брать с собой… Я привяжу их к дереву и подожгу. Вот пусть только попадется… Погоню отправили?

— Еще вечером.

— А в полицейский участок послали кого-нибудь?

— С вечера послали.

— Жандармы еще не пришли?

— Только к вечеру прибудут. Властям сообщили, они ждут, пока приедут следователь и доктор…

— Без доктора не обойтись. Покуда они не приехали, пусть придут все, кто был со мной в лесу. Только чтобы все были…

Кто — то подошел и сказал:

— Хромой Али и Рюстем во дворе.

— Значит, все?

— Все.

— Подойдите ко мне. Всем остальным выйти из комнаты. Чтобы не было никого лишнего… — властно сказал Абди-ага.

Отец убитого поднялся и медленно вышел из комнаты, даже не взглянув на Абди-агу. За ним последовали остальные.

Вокруг аги собрались все, кто был с ним в лесу. Лица взволнованны. Они знали, что Абди-ага будет их учить, как давать показания. Всякий раз, когда дело доходило до властей, никто не мог сказать от себя ни слова. Абди-ага заранее вызывал к себе и заставлял заучивать ответы. После этого допрашиваемые представали перед чиновником и отвечали, как им велел ага. И если у них спрашивали сверх заученного, они отделывались ответом: «Больше ничего не знаю». О чем бы ни спрашивали, ответ был один — «не знаю».

Абди-ага испытующе оглядел присутствующих. Они были бледны. Он опустил глаза. Некоторое время в комнате царило молчание. Потом ага снова поднял голову и опять пронизывающим взглядом осмотрел каждого. Губы его слегка зашевелились.

— Слушайте меня, братцы, — начал он слабым голосом. — Сначала руку положите вот так, на сердце… Положили? А теперь подумайте… Что бы вы сделали, если бы к вам в дом ворвалась облагодетельствованная вами собака и загрызла ваших детей? А ну-ка отвечайте… Не забывайте, что рука ваша лежит на сердце…

Снова пристальный взгляд его прощупал каждого.

— Ну, отвечайте. Что бы вы с ней сделали? — допытывался ага, окидывая всех быстрым взглядом. — Как бы вы поступили в таком случае?

Послышался шепот:

— Получила бы по заслугам.

Выпучив глаза, Абди-ага попросил повторить.

— А именно?

— Ты знаешь, ага.

Абди-ага, услышав это, как бы в подтверждение сказал:

— Так вот, братья, моя собака загрызла моего сына. Загрызла моего сына, искусала меня. Собака удрала. Но ее поймают. Если даже она превратится в птицу, все равно будет поймана. Спасения ей нет. Здесь остался соучастник преступления. По правде говоря, все зло от этой девки. Во всем виновата она… Да, парня убила она… Мы своими глазами видели, что Вели убила она. На меня напал Тощий Мемед, а Вели убила девка. У обоих в руках были револьверы. Вы все это видели. Вначале проклятый стрелял в Меня. Затем она прицелилась и выстрелила в Вели.

Абди-ага подошел к окну и крикнул на улицу:

— Дети! Подойдите кто-нибудь сюда!

Вошел старший сын.

— Принеси мой револьвер, сын мой.

Юноша вынул из стенного шкафа новенький револьвер и подал отцу. Абди-ага передал его стоявшему рядом крестьянину.

— Смотрите все. Вот револьвер, который вы отобрали у девки! Из него убили Вели. Посмотрите хорошенько..

Револьвер переходил из рук в руки и снова вернулся к Абди-аге.

— Все видели? — спросил он.

— Да…

— Это револьвер, из которого Хатче стреляла в Вели. В тот момент, когда Вели упал на землю, револьвер выпал из ее рук. Его поднял Хаджи. И девушку схватил Хаджи. Вы все видели это. Не так ли, Хаджи?..

Хаджи, прежде времени состарившийся, страшно грязный, чахлый мужичок с голубыми глазами и огромным носом, обросший и взлохмаченный, в рваной заплатанной одежонке, ответил:

— Да, так было, уважаемый ага. Точно так все было. Когда револьвер упал на землю… Ну да, когда револьвер упал, мой любимый ага, с земли его поднял я. Девчонка бросилась бежать. А парня схватила за руку… Я говорю, того проклятого парня, Тощего Мемеда. Я догнал и схватил Хатче. Вели убила Хатче. — Хаджи покачал головой и сделал вид, что вытирает глаза. — Ах, Вели-aгa! Был ли еще такой человек, как Вели-ага? Только дурные люди могут нападать на бравого парня. Видел ли кто, чтобы настоящий парень поднимал руку на смельчака! Ой, ой, мой бедный Вели-ага! Погиб от пули бабы, которая не стоит ломаного гроша. На моих глазах убила, каналья… И ведь целилась, сукина дочь… целилась… И где только научилась…

— Слышали? — вмешался Абди-ага. — Именно так все видели, правда? Ты, Зекерия, видел? Так было?

— Да, да, точь-в-точь так, — ответил Зекерия.

— Ну а ты что скажешь, Хромой Али? Так ли это было?

Хромой Али уже давно с трудом сдерживал себя.

— Я, я ничего не видел, ага. Ничегошеньки. Никто не смотрит на меня. Словно я в чем-то провинился. Все, даже дети, отворачиваются от меня. Жена и та смотрит на меня брезгливо. Не разговаривает… Я ничего-ничего не видел, ага. Знай это! Я не видел даже, как тебя ранил Мемед.

Хромой Али встал и быстро направился к двери. Он весь кипел от негодования.

Абди-ага никак не ожидал этого. Он пришел в бешенство. Губы его задрожали. Придя немного в себя, он чуть не бросился вслед за Али.

— Хромой Али! Убирайся из деревни! Укладывай пожитки и отправляйся, куда хочешь! Если задержишься хоть на один день, я пошлю людей, они перевернут твой дом вверх тормашками. Слышишь ты, Хромой Али? Нахалы неблагодарные, голодранцы… — бормотал он. И вдруг резко сказал: — Все было так, как говорил Хаджи.

Все хором подтвердили.

— Положите руку на сердце, крестьяне, братья мои… Какой-то сморчок пытался меня убить! Меня, хозяина пяти больших деревень… Своего господина… Из-за какой-то девки… Что было бы с вами, если бы я умер? Только подумайте! Только подумайте, что меня нет в живых… Чтобы какая-то девка была моей невесткой! Да пусть она лучше бежит с босяком. В какой книге это писано? Положите руку на сердце… Дело, в которое не вложено сердце, не может иметь успеха. Нет, не может. И именно сердце…

— Мы ради нашего аги на все готовы, — сказал Муса.

— Молодец, Муса, — одобрительно кивнул Абди-ага.

— Ради нашего аги мы на все готовы, — повторил Кадир.

— Всем вам спасибо. В этом году возьму с вас только четверть урожая. И скот, который сейчас у вас, подарю вам. Теперь идите, положите руку на сердце и запомните, что нужно говорить властям…

От аги крестьяне вышли довольные, улыбающиеся. Три четверти урожая! И скот! Вот здорово! Они присели на Корточки в углу двора, метрах в пятидесяти от покойника, и начали заучивать то, что им предстояло говорить на допросе.

— Господин начальник… Вот этот Хаджи-эфенди поднял с земли револьвер. Девка, взявшись за руку с парнем, убегала. Потом бросила его руку… Мы подбежали и схватили ее…

— Нет, так не получается, — прервал Хаджи. — Скажешь, что Хаджи, то есть я, догнал их, когда они бежали, взявшись за руки. Я схватил Хатче… Как только я ее схватил, то есть скажешь, когда Хаджи схватил, парень, то есть Тощий Мемед, отпустил девчонку и убежал.

— Хаджи подбежал и схватил девчонку. Когда Хаджи ее схватил, парень, то есть Тощий Мемед, отпустил ее и удрал.

— Девчонка целилась. И где она научилась этому, сукина дочь? Прицелилась в Вели, выстрелила три раза. Все три пули попали! Ах, сукина дочь. Все три!.. После, когда Вели упал без чувств на землю, из рук девчонки выпал револьвер. Хаджи подошел, вот этот Хаджи, и поднял револьвер.

— Вот так правильно! До их прихода еще заучим… — сказал Хаджи.

Во второй половине дня в деревне появились доктор, прокурор и жандармский унтер-офицер. Впереди них шагали два вооруженных жандарма. Они пошли к дому Абди- аги. Покойник, лежавший во дворе, был накрыт ватным одеялом из пестрого ситца. Восковая рука торчала из-под одеяла. У доктора было женственное молодое лицо и голубые глаза. Сойдя с лошади, он брезгливо осмотрел труп и снова накрыл его одеялом.

— Можете хоронить, — сказал доктор.

Прибывшие вошли в дом, мрачно опустив головы, и сели рядом с Абди-агой. Они очень устали. Все знали Абди-агу по касабе. Жандармский унтер-офицер был его первым другом. Он то и дело выражал are свою печаль по поводу случившегося.

— Ты, ага, не расстраивайся. Убийцу я найду. Он получит по заслугам. Об этом ты не беспокойся. В погоню за ним я послал четырех жандармов.

Унтер-офицер захватил с собой пишущую машинку. Он вынул ее из мешка и поставил на стол. Послали жандарма за Хатче. Взяли у нее показания. Хатче рассказала все, как было. Ее показания записали в протокол. Потом опросили свидетелей. Первым выступил Хаджи. Рассказав все от начала до конца, он кончил словами:

— Когда Мемед стрелял в Абди-агу, я заметил, что эта девка, то есть Хатче, целится из револьвера в Вели, потом стреляет… Вели крикнул: «Погибаю!» и упал на землю. Хатче застыла на месте. Револьвер выпал у нее из рук. Я поднял его из грязи. Мемед схватил ее, то есть эту Хатче, за руку и побежал. Я догнал их. Но Мемед вырвался. Ее я не выпустил. Да, не выпустил. Вот видите, не выпустил… Можно ли выпустить!

Хатче поразили показания Хаджи. Она не понимала, что он хотел сказать.

— Он говорит, что ты убила Вели. Что скажешь, Хатче? — спросил прокурор.

— Неправда. Да как же я могу убить такого человека? Все было вовсе не так, как говорит Хаджи. Как он может так говорить?

После этого начали допрашивать Зекерию. Он повторил слово в слово то, что сказал Хаджи. Ни слова больше, ни слова меньше. После того как все свидетели дали одинаковые показания, Хатче почувствовала, что против нее что-то замышляется. В сердце ее закрался страх, на душе стало тяжело. В глазах блеснули слезы.

Прокурор показал свидетелям револьвер.

— Этот револьвер был в руках Хатче?

— Да, да, этот самый… — ответили они хором.

На ночь приезжие остались в доме Абди-аги. В их честь зажарили ягнят.

Бывая в горных деревнях, прокурор обычно заказывал себе жаркое. Мясо, по его мнению, вкуснее всего в жареном виде. Спать каждого уложили на двух тюфяках.

Хатче заперли в соседней комнате. Она ни о чем не могла думать и, положив голову на колени, тихо проплакала всю ночь до утра. Утром два жандарма вытолкали ее из комнаты и повели в тюрьму. Она была в отчаянии, она не могла представить себе, что с ней будет. У Хатче заплетались ноги. За всю свою жизнь она второй раз покидала деревню. Но в первый раз возле нее была опора, ее любимый. Тогда она знала, куда и зачем идет. Они бежали навстречу призрачному счастью, к своей земле и дому. Сейчас же в душе у нее были только страх и отчаяние. Что с ней сделают эти люди?.. Когда они выходили из деревни, даже мать не пришла проводить ее. Не пришли и сестры. На душе было тяжело. Она шла, терзаемая невыносимым горем. Казалось, она ничего не слышала, ничего не замечала, ни о чем не думала. Только когда ее взгляд останавливался на двух жандармах, она словно приходила в себя и вздрагивала. Остальное терялось во мгле, и с каждым шагом она все глубже погружалась в эту мглу. Перед глазами стояла власть наказующая в образе злого духа… Идущие впереди жандармы — два ее представителя.

На следующий день, когда подходили к касабе, Хатче совсем ослабела и еле передвигала ноги. При виде касабы у нее появилась маленькая надежда, гнетущий страх отступил. Она вспомнила о Мемеде. Он без конца рассказывал о каком-то желтом блеске, об апельсинах, о белой- пребелой гальке, о текущей по арыкам воде, о запахе кебаба… Он говорил о доме, на крыше которого надстройка из камыша, напоминающая гнездо аиста. Где этот дом?

Окна одного из домов горели на солнце, словно были занавешены красными камышовыми шторами. Вдруг все закружилось… Хатче опять вспомнила о Мемеде. «Мемед, где он сейчас? Если его поймают — убьют. И все из-за меня».

Цементный пол камеры в подвале жандармского управления был по щиколотку залит водой. Откуда взялась эта вода, и зачем так было сделано? Пахло мочой и нечистотами. Единственное узкое, как бойница, окошко было наглухо закрыто… Хатче оказалась в полной темноте. Всю ночь она не сомкнула глаз. Прикорнуть было негде, но, если бы было спокойно на душе, она могла бы заснуть и стоя. Хатче будто растворилась в этой сплошной, как море, тьме и с нетерпением ждала, когда откроется дверь. Она думала: когда откроют дверь, придет освобождение и кончатся все ее муки. И хотя в камеру совсем не попадал свет — даже через замочную скважину, — ей казалось, что уже наступило утро.

Неожиданно открылась дверь. Яркий свет ослепил ее.

Долгое время она не могла прийти в себя. Жандарм взял ее за руку и вывел из камеры.

При появлении Хатче все головы повернулись в ее сторону. До ее слуха донеслись слова: «Вот девушка, которая убила своего нареченного». Хатче поняла, что она причина этого сборища. Опустив голову, ни на кого не глядя, она прошла сквозь толпу. Теперь жандармы не внушали страха, ей казалось, что они даже защищали ее.

Ее подвели к судье. Это был многое повидавший на своем веку старик с отвисшим подбородком и длинными усами.

— Говорят, ты убила Вели, сына Мустафы, так ли это? — спросил он.

— Я не убивала Вели, ей-богу, — простодушно ответила Хатче. — Разве я могу убить человека? Я и револьвер-то боюсь в руки взять.

Судья хорошо знал крестьян и деревенских женщин. Ему не раз доводилось иметь с ними дело. Старик сразу понял, что Хатче невиновна. Но все-таки вынужден был арестовать ее. Слишком вескими были улики.

Хатче повели в камеру. Женское отделение находилось в соседнем помещении, которое было присоединено к тюрьме позже. Стены были в кровяных пятнах: следы убитых комаров. Штукатурка осыпалась. Потолок, окна, перекрытия прогнили. В камере стоял едкий запах сырости и мочи. За дверью — ведро. Тюремный стражник пояснил, что ночью в случае надобности можно им пользоваться.

Хатче нехотя отломила маленький кусочек от хлеба, который принес тюремный стражник и положила в рот. Пожевала, но проглотить не смогла и выплюнула.

Не могла она ничего съесть и в следующие два дня. Хатче очень страдала; она никак не могла свыкнуться со своим положением.

На третий день к ней пришла мать. Глаза ее покраснели от слез. Подсев к тюремному окошку, мать начала причитать:

— Дочь моя, доченька дорогая! Что с тобой случилось? Зачем ты убила парня?

— Как же я могла убить его? Ведь я никогда в руках и ружья не держала! Разве ты не знаешь этого? — Впервые Хатче говорила с возмущением и гневом.

Мать немного смягчилась при этих словах. И как это она могла подумать, что ее дочь способна на убийство.

— Откуда мне знать, доченька! Ведь все говорят: Хатче убила Вели. А что я знаю? Приду попрошу писаря написать прошение. Я скажу, что моя дочь боится оружия. Да, чуть не забыла… Абди-ага не велел мне ничего писать. Но он и знать не будет, что я написала прошение по твоему делу, моя ненаглядная. Пусть даже убьет, все равно подам прошение. Да, доченька моя, ты ни в чем не виновата. Это все Тощий Мемед, несчастный ублюдок! Он убил парня. А сваливают на тебя. Этот ублюдок Тощий Мемед принес несчастье в наш дом. Я попрошу написать о тебе хорошее прошение. Пойду поплачу перед писарем… Ну, я пойду, доченька…

Она передала в окно узелок с едой.

— Я обо всем попрошу написать. Власти прочтут и увидят, что ты не виновата… Власти — тоже люди… И у них есть жалость. Почему же они будут держать тебя ни за что!

С приходом матери Хатче стало легче. Она впервые заметила за окном красную, блестящую черепицу новенького дома, за ним купол мечети, белый минарет, тонкий и прямой, как перо. Поодаль, около стены, росла смоковница с широкими листьями, еще дальше виднелся огромный пыльный двор и снующие по нему люди… Мемед в своих рассказах говорил обо всем, но умолчал о красоте и блеске красной черепицы.

Стражник открыл дверь.

— Можешь выйти подышать свежим воздухом, — грубо крикнул он.

Два раза в сутки — в полдень и вечером — он открывал дверь и выпускал Хатче во двор. До сих пор она как-то не замечала, что выходила на свежий воздух. Зато теперь она испытывала такую радость, словно заново родилась.

Ворота тюрьмы были напротив бокового окна ее камеры. Несколько заключенных, заметив, что она повеселела, крикнули ей:

— Эй, сестрица! Не сдавайся! Всякое бывает. Ты заступилась за парня. Правильно, сестрица! Вот это настоящая любовь!

Хатче ничего не ответила. Она отошла от окна и задумалась о Мемеде.

Мать пошла к писарю, пьянице Фахри. Несколько лет назад его выгнали из секретарей суда за взятки. Тогда он стал писать прошения. Это занятие приносило ему в два- три раза больше денег, чем служба в суде. О нем пошла слава, как о человеке, более ловком, чем сам адвокат. Он всегда был пьян. Даже прошения писал под хмельком.

Фахри дремал, положив голову на стол, на котором стояла пишущая машинка. Все вокруг пропахло запахом ракы[26]. Услышав шаги, он поднял голову. Он знал шаги просителей. Приобретенная с годами привычка позволяла ему распознавать просителей по походке. Стол его стоял под навесом у мясной лавки, мимо Фахри без конца про ходили люди. Он сидел, опустив голову, словно не замечая прохожих. Своих клиентов Фахри узнавал еще издали. Он сразу поднимал голову, смотрел в глаза пришедшему и говорил:

— Ну, в чем дело?

То же самое сказал он и матери Хатче. Женщина села на тротуар, прислонилась спиной к стене:

— Я все готова для тебя сделать, Фахри-эфенди. Такая беда свалилась на голову.

Фахри-эфенди держал во рту карандаш.

— Я раба твоя, Фахри-эфенди. Есть у меня единственная дочь. Красивая… Ох, моя Хатче!.. Да, дорогой Фахри-эфенди, взяли мою доченьку и бросили в тюрьму. Сидит моя красавица в тюрьме…

Фахри-эфенди медленно вынул карандаш изо рта:

— Ты лучше расскажи, почему твоя дочь попала в тюрьму?

— Мой повелитель, Фахри-эфенди, я тебе расскажу, а ты слушай внимательно… Сосватали мы дочь за племянника Абди-аги. Мою единственную ласточку. Да вот есть такой ублюдок Тощий Мемед, сирота, сын Доне, они с моей дочерью полюбили друг друга. Откуда нам знать об этом. Однажды ночью они убежали. Ты Хромого Али знаешь? Все его знают! Он пошел по следу, и их поймали в горном ущелье, когда они миловались. Парень вытащил револьвер, выстрелил в Абди-агу и в Вели и убежал… С тех пор, братец Фахри-эфенди, парня так и не могут поймать. Вместо него схватили мою дорогую дочь и засадили в тюрьму. И все из-за этого несчастного Мемеда, чтоб он ослеп! Будто моя дочь убила Вели!.. Все так говорят. Только один Хромой Али отказался, его Абди-ага за это выгнал из деревни. Что там говорить, братец, я и то было поверила, что Хатче убила Вели. Деревня большая, не будут же все в один голос говорить неправду. За что они могут ненавидеть мою дочь? Это проклятый Абди-ага всех подговорил. Крестьяне не могут перечить Абди-аге… Ох, глупая моя голова… Так легко им поверила! Эх, братец Фахри-эфенди… Потом я пошла и расспросила свою доченьку. Все не так. Доченька сказала: «Да разве я умею стрелять, мама!» Я тоже подумала, откуда же ей уметь стрелять? К тому же она боится ружья. У нас в доме никогда не было ружья. Отец моей Доченьки никогда не имел оружия. Все наговаривают на мою доченьку… Затаили злобу. Фахри-эфвиди, вот как все было… Моя доченька боится ружья… Увидев ружье, она дрожит от страха. Так и напиши властям об этом!

Фахри-эфенди взял лист бумаги, вложил его в старую разбитую машинку и начал с шумом печатать. Ни разу не остановившись, он исписал целых пять страниц.

— Ну, давай я прочту тебе. Смотри, как я расписал.

Фахри-эфенди, перекидывая сигарету из одного угла рта в другой, одним духом прочел прошение.

— Ну как? — спросил он.

— Да благословит бог твою руку, очень хорошо написал.

— Уважаемая, другому бы я не написал так и за пятнадцать лир. А с тебя возьму всего десять. Такое прошение написал, ей-богу, и камень прошибет.

Мать дрожащими руками вынула из узелка деньги, приговаривая:

— Да благословит аллах твои руки… Камень и тот прошибет…

Вертя в руках красную ассигнацию, Фахри-эфенди объяснил, куда следует отнести прошение и что нужно при этом говорить. Уходя, мать Хатче сказала:

— Ты не взыщи, братец Фахри-эфенди. Я тебе еще яиц и масла принесу…

Она пошла, куда указал ей Фахри, чтобы отдать прошение. Увидев перед собой чиновника, который увел ее дочь в тюрьму, она сначала испугалась, но затем сказала:

— Мой господин, за что ты увел мою дочь и посадил ее в тюрьму? Моя дочь не убивала человека, она не умеет стрелять. Она очень боится ружья… В детстве, бывало, как увидит, заплачет, вцепится в мой подол и прячется. Я принесла тебе прошение. Фахри-эфенди описал все как надо. Прочти и верни мне дочь. Ноги твои целовать буду… Моя доченька ни в чем не виновата. Она убежала с гяуром Тощим Мемедом, будь он проклят… У всех дочери убегают. Отдай мою дочь. Ноги твои целовать буду…

— Ну, ты не очень-то умничай! — строго оборвал ее прокурор. — Оставь свое прошение и уходи! Суд вынесет справедливое решение.

Склонившись над бумагами, он снова начал писать.

Когда мать вернулась в тюрьму, уже вечерело. Хатче с нетерпением ждала ее с утра.

— Фахри-эфенди составил такое прошение, что прошибет и камень. Как только власти прочтут его, сразу же тебя освободят. Они увидят, что ты не виновата, и отпустят. Я просила написать в прошении, что ты боишься ружья. Еще в детстве ты убегала и пряталась у меня в подоле. И про это просила написать. Очень хорошо написал Фахри-эфенди, написал на двадцать лир, а с меня взял десять. Пусть. Ради любимой дочери я готова отдать не только все свое добро, но и душу… Пусть власти почитают.

— Если бы это было так! — сказала Хатче, взглянула матери в глаза и опустила голову. — Мама, дорогая, принеси мне в следующий раз весточку от Мемеда. Принеси мне весточку!..

— Горе ты мое! — в голосе матери послышалось раздражение.

Хатче подняла голову и умоляюще посмотрела на нее:

— Мама, мамочка, родная! Смотри, я заживо гнию в этой дыре. Без Мемеда я не могу. Ты что, хочешь моей смерти? Весточку от него…

— Горе! Чтоб его растерзали на части. Дай бог, чтобы я принесла тебе весть о его смерти!

Хатче заплакала. Она долго плакала, а мать молчала.

— Наступает вечер, доченька. Я пойду, — наконец проговорила мать.

— Мама…

Мать остановилась. Глаза ее были полны слез.

— Хорошо, — сказала она. Голос у нее дрожал. — Из любви к тебе постараюсь что-нибудь узнать. Мать Мемеда так избили… Может умереть… Бедная Доне! Ну, будь здорова, доченька, не бойся! Фахри-эфенди написал хорошее прошение.

Мать многого ждала от этого прошения.

XII

Темная ночь. Ничего не видно, хоть глаз выколи. Только лес шумит. Лес стоит сплошной черной стеной. Высоко, почти у вершины горы — вспышки огня. На небе мерцают редкие звезды. Воздух напоен влагой. Запах сосны, граба, майорана перемешан с резким запахом пота. Люди идут на ощупь, натыкаясь на деревья, поднимая шум…

Несколько месяцев они грабили дома, разбойничали на дорогах, вступали в схватки с жандармами.

Жандармы, напав на след отряда Шалого Дурду, отказались от преследования других разбойников. А Шалый Дурду играл в прятки с жандармами, дразнил их. Мемед за короткий срок сумел проявить себя, он полюбился Шалому Дурду и его товарищам. Его помощь отряду была ощутимой.

Из темноты донесся голос Дурду:

— Останемся здесь. Мы совсем выдохлись! Два дня без отдыха удираем. Ничего не поделаешь. Здесь! — голос его звучал твердо.

Подошел Мемед:

— Спокойно, ага. Говори дело.

— Что ты хочешь этим сказать? — вскипел Дурду»

Если бы кто-нибудь другой посмел так говорить с Дурду. его бы это так не разозлило. А то какой-то Мемед! Только вчера пришел в отряд, а сегодня уже лезет с поучениями.

— Даже если враг ничтожен, как муравей… — сказал Мемед.

— Ну и что дальше? — спросил Дурду.

Мемед сделал вид, что не заметил насмешливого тона Дурду:

— Я хочу сказать… не пренебрегай.

Дурду не выдержал и выпалил все, что было у него на душе:

— Ого-го-го, Тощий Мемед, оказывается Сулейман привел тебя к нам не как товарища, а как начальника генерального штаба. Ты в такие дела не лезь!

Слева от Дурду шел Джаббар. Он тяжело дышал,

— Мемед прав, ага, — сказал Джаббар. — Если мы останемся в лесу, нас окружат. Они совсем близко. Они идут за нами по пятам. Окружат и перестреляют, как куропаток. Асым Чавуш только и ждет удобного случая…

— Как куропаток… — в тон ему повторил Мемед.

— За нами гонятся жандармы, крестьяне, — продолжал Джаббар, — да еще и враждующие с нами отряды. Мы не одолеем всех.

— Не одолеем. У нас нет даже патронов, — подтвердил Мемед.

— Ни шагу отсюда! — приказал Дурду и застыл как вкопанный. Его голос эхом прокатился по лесу:

— Два дня удираем, как собаки. Да, как собаки!

Среди разбойников был один, по имени Реджеп Чавуш.

Никто о нем толком ничего не знал: ни откуда он пришел, ни сколько лет занимается разбоем. Никто никогда не спрашивал его о прошлом, Реджеп злился и готов был убить каждого, кто начинал с ним об этом разговор. Он избегал таких любопытных, а если сталкивался, то смотрел на них, как на давних врагов. Чавушу было за пятьдесят. О нем знали только, что он из отряда Ахмеда Великана. Когда объявили амнистию, весь отряд сдался властям. Реджеп Чавуш не пошел со всеми и около двух лет бродил в горах один. Когда спустя два года после амнистии начали появляться новые отряды, он вступал в них. Не было такого отряда, с которым бы он ни разбойничал. Всюду его любили, считались с ним. Но Реджеп не удержался нигде. Сегодня он в отряде Шалого Дурду, а завтра — у Йоэджу, самого заклятого врага Дурду. Но он не разводил сплетен о своих атаманах. Любой отряд готов был принять Реджепа. Никто не спрашивал, зачем он пришел. Больше того, во всех отрядах радовались его приходу. Считали, что он приносит счастье. К тому же Чавуш был большим мастером своего дела.

В темноте послышался спокойный голос Реджепа:

— Дурду, ребята дело говорят! Давай выйдем из леса и закрепимся на скалах.

— Мы не двинемся отсюда ни на шаг! — крикнул Дурду.

— Если им не удастся взять нас в лоб, они окружат нас и подожгут лес… — сказал Джаббар.

— Ни на шаг! — заорал Дурду.

— Не упорствуй, ага, — уговаривал его Джаббар.

— Не двинемся ни на шаг!

— Нас разобьют, — сказал Джаббар.

— Я командир отряда или не я? — орал Дурду,

— Ты, — ответил Джаббар.

— Ты, ты… — загудели разбойники.

— Знаешь, что я тебе скажу, ага, только ты не сердись, — сказал Мемед.

— Говори, «генеральный штаб», — улыбнулся Дурду.

— Нужно хотя бы добраться до густого леса, где камни и балки.

— Не сделаем отсюда ни шагу, — упорствовал Дурду.

Он сел. Все тоже сели. Долгое время молчали. В темноте, как звезды, поблескивали огоньки папирос.

Джаббар встал, потянулся и отошел в сторону. Мемед двинулся за ним. Подойдя к дереву, они оправились.

Обернувшись, они увидели маленький огонь и, пораженные, застыли на месте. Дурду поджег сосны?! Как призрак, покачивалась на свету его фигура.

— Он ищет смерти, — сказал Мемед.

— За нами гонятся Асым Чавуш и обозленные крестьяне, которых мы раздели догола.

— С тех пор как я пришел в отряд, раздели человек пятьсот, — сказал Мемед.

— Если бы мы хоть роздали награбленное бедным крестьянам, тогда, может быть, мы спаслись бы от их кары. Вот уже два дня, как стало ясно, что нам нет спасения. Никакой надежды — никто нам не поможет. Если мы попадем в руки крестьян из села Аксёгют, они живьем сожрут нас. Беда!.. Что только ни делал Дурду в Аксёгюте! Страх один!.. Пытал, оскорблял…

— Нельзя издеваться над людьми, — продолжал Мемед. — Можно убивать, бить, но нельзя глумиться. Для человека появиться в родной деревне без белья, голым, хуже смерти. Этого нельзя делать. Нельзя играть людьми. Я знаю это по себе. Унижать людей нельзя…

Возвращаясь, они провалились по колено в воду. Звезды заколыхались на ее поверхности. От воды пахнуло майораном. Майораном пахло все: и маленькая речушка, и звезды, и шумящие сосны…

— А что, если все-таки отозвать сюда Дурду и попробовать уговорить?

— Убей его — он шагу не сделает. Упрям как осел, — сказал Джаббар.

Огонь, разведенный Дурду, разгорелся вовсю. Он уже охватил большой участок. Огненные языки поднимались к небу. Треща, горели огромные пни.

Дурду, посмеиваясь, ходил вокруг костра.

— Смотри на огонь. Разве пройдешь через него? Ну, где еще разводят такой костер?

— Лучше бы его не зажигать! — сказал Джаббар.

— А как трещит! — восхищался Дурду.

— Лучше бы… — повторил Джаббар.

— Брось, Джаббар, — с упреком оборвал его Дурду.

Ночь провели у костра. Никто не спал, кроме Дурду.

Каждый боялся быть застигнутым врасплох и убитым. И страх, раз овладевший людьми, больше уже не покидал их.

Выставив в дозор Реджепа Чавуша, Хорали и Мемеда, разбойники, казалось, успокоились. Люди пытались заснуть, но только ворочались с боку на бок; сон не шел. Первым поднялся Джаббар. Поджав под себя ноги, он сел у костра. За ним поднялись и другие… Дурду крепко спал. Разбойники сели возле костра и безмолвно уставились на огонь.

На рассвете раздались выстрелы. Со всех сторон, как град, посыпались пули. Начала стрельбы ожидали еще с вечера, поэтому сейчас это никого не удивило. Разбойники разбежались и залегли.

Когда пули засвистели над головой, Мемед припал к корням большого дерева.

Спина Асыма Чавуша была не защищена. Мемед был ближе всех к нему. Он поднял винтовку, прицелился. Но вдруг его замутило. Мемед опустил винтовку и выстрелил. Пуля полетела в сторону. Он засмеялся про себя и крикнул:

— Чавуш! Ты плохо укрылся. Пулю можешь получить.

Чавуш услышал его. Кругом ложились пули. Они изрешетили все. Одна из них сбила с Асыма шапку.

— Ох, проклятый, попадешься ты мне в руки, — пригрозил он.

— Меня зовут Тощий Мемед. А ты уже в руках у смерти. У тебя есть жена, дети? Уходи, Асым Чавуш, займись делом.

— Жаль тебя! — крикнул Асым Чавуш.

Пуля попала Асыму Чавушу в руку. На землю закапала кровь.

— Ступай, Асым Чавуш, не связывайся с нами. Зачем тебе умирать от наших пуль? Ты часто нападал на нас…

Чавушу негде было укрыться, и он отступил, подумав, что человек, сбивший пулей с него шапку и ранивший в руку, давно мог убить его. Кто же этот Тощий Мемед? Такого имени Асым Чавуш не слыхал. Много есть Мемедов. Но Тощий Мемед?

— Эй, парень! Слушай, я тебе покажу Тощего Мемеда.

Пули свистят, летят на восток, туда где светлеет небо…

Дурду пришел в ярость. Еле сдерживая свою злобу, он беспорядочно стрелял. Изредка останавливаясь, он кричал Чавушу:

— Асым Чавуш! Ты не подумай, что Шалый Дурду сбежал. Я тебя отправлю к твоему капитану без кальсон…

Асым Чавуш, жандармы, крестьяне окружили разбойников.

Шалый Дурду понял, что попал в ловушку. Он подполз к Мемеду. В отряде самый надежный человек — Мемед. Место, где залегли разбойники, простреливалось со всех сторон. Если Асыму Чавушу удастся подойти ближе и сжать кольцо, их всех перебьют поодиночке.

Дурду немного нервничал, может быть, впервые в жизни. Ловушка…

Преследователи в свою очередь боялись Дурду и медлили. Они терялись в догадках, почему Дурду принимает бой с ними здесь, на лесной поляне? Они не сомневались, что за этим, конечно, кроется какая-то хитрость.

Поэтому они не двигались с места. Они никак не могли понять, зачем Дурду удирал от них, чтобы принять бой здесь, на открытой местности.

— Плохи наши дела, — сказал Дурду. Он тяжело дышал и был весь мокрый от пота. — Никто из нас не спасется.

Вдруг кто-то закричал:

— Прощай, мама!

— Это первый, — проговорил Дурду. — Погиб Реджеп Чавуш. Я никого из них не боюсь. Говорят, среди них жандарм из Дортйола и Черный Мустан из нашей деревни. Не будь их, я бы легко пробился. А эти даже блоху не пропустят.

— У меня ружье накалилось. Руку обжигает. Что делать? — повернувшись, спросил Мемед.

— Ты расстрелял очень много патронов, братец Мемед, — сказал Дурду. — У тебя отличное ружье. Пока не стреляй, приложи ствол к земле, пусть остынет, а то совсем не сможешь стрелять, раздует.

Мемед сплюнул от огорчения.

— Братцы, — осторожно начал Дурду, — мы окружены. Вы обо мне не беспокойтесь. Со мной не то бывало. Где-нибудь да найду брешь, выберусь. А если и убьют — ничего страшного. Я думаю о вас. Все это из-за меня… по моему безрассудству… Как вы спасетесь — вот о чем я беспокоюсь. Скажут, удрал Шалый Дурду, оставил своих товарищей.

— По-моему, нет никакого выхода, — сказал Мемед. — До вечера должны продержаться.

Пули чиркнули по земле, подняв у самых ног Дурду два пыльных облачка.

— Это пули Черного Мустана, — сказал Дурду. — Сейчас он убьет нас обоих. Должно быть, он видит нас.

— А что с Реджепом Чавушем? Подойдем к нему! — сказал Мемед.

— Постой. Не ходи туда! Этот тип нас подстрелит, — остановил его Дурду.

Вдруг около них вспыхнуло еще одно облако пыли. Десятка два пуль легло совсем рядом.

— Что я тебе говорил? Я знаю этого Черного Мустана.

— А, чтоб его! — выругался Мемед.

— Надо сейчас же переменить место, а то…

Перекатываясь по земле, они добрались до большого дерева и укрылись за его стволом.

— Если б не Черный Мустан…

Реджеп Чавуш не выходил у Мемеда из головы.

— Реджепа совсем не слышно. Надо бы посмотреть…

Пули свистели так, что нельзя было головы поднять.

Падали срезанные ими ветки деревьев.

Под пулями ползком они добрались до Реджепа Чавуша. Он лежал на правом боку, весь в крови. Увидев товарищей, Реджеп Чавуш стиснув от боли зубы, улыбнулся.

— Ребята, подумайте о своей голове, — с трудом проговорил он. — Их самое малое сто пятьдесят человек. Оставьте меня. Ничего не поделаешь, такова судьба.

Осмотрели его рану. Пуля пробила шею и через верхнюю часть лопатки вышла наружу, открыв на спине большую рваную рану.

— У меня к вам просьба, — начал Реджеп Чавуш. — Я хочу сказать о Джаббаре. Не бросайте его — это честный, хороший парень. Он может командовать армией. Если бы не он, я бы давно погиб. Когда он увидел, что меня ранили, он принял огонь на себя. А после так начал стрелять по ним, что они растерялись.

Разорвали рубашку и перевязали рану. Уже в полузабытьи Реджеп Чавуш сказал:

— Прорвите… прорвите кольцо.

— Это невозможно, Чавуш. При попытке пробиться мы погибнем. Они и так нас боятся. Или продержимся до вечера, или погибнем здесь, — сказал Мемед.

Реджеп Чавуш сосредоточенно смотрел в одну точку. Он с трудом сдерживался, чтобы не закричать от боли.

— Знаешь, Мемед, пожалуй, ты прав. Если хоть один из вас попытается бежать, вы все погибнете. Собери всех товарищей. Пусть они дадут клятву не отступать ни на шаг. Я понял, что убегать от них — значит погибнуть. Держитесь. Они не осмелятся напасть; если бы могли, давно бы сделали это. Они боятся ловушки.

— Давай, Дурду-ага, последуем этому совету, — предложил Мемед.

— Берегитесь сына Зала, — продолжал Реджеп Чавуш, — он трус. За ним смотрите в оба. Он может сбежать…

— Давай собирать ребят. Хорали и Джаббар пусть продолжают стрелять, сдерживая врага, — распорядился Дурду.

Раздался свист — сигнал сбора. Но разбойники не обратили внимания на этот сигнал.

Сын Зала жаловался стоявшему рядом товарищу:

— Как можно созывать людей в этом аду? Спасения ведь нет. Реджеп Чавуш погиб.

На свист первым пришел Хорали, потом Юсуф, за ним Гюдюкоглу.

— Где сын Зала? — настороженно спросил Дурду.

— Идет, — ответил Хорали. — Припал к земле, ни одного выстрела не смог сделать. Все время дрожит.

— Странно. Я считал его самым храбрым у нас.

В это время подполз сын Зала. Руки его были в крови.

Дурду приказал Хорали и Джаббару продолжать стрельбу.

— Вы должны их сдерживать. Нам нужно поговорить.

Наступившая пауза, вызванная сборами, сильно встревожила Асыма Чавуша. Это была не первая его встреча с Шалым Дурду. Асым Чавуш никогда не понимал его замыслов. Шалый Дурду мог действовать безрассудно, но мог предпринять и умный маневр. Человек, принявший бой на открытой местности, либо просто ищет смерти, либо неопытен, сумасброден и глуп, либо готовит западню. Разве Шалый Дурду, который мог проскочить сквозь игольное ушко, попадет в ловушку? Асым Чавуш думал, что здесь скорее ловушка для него самого! Вот-вот попадется он в сети! На что решиться? Этого он не знал. Если он отступит, грош ему цена. Держаться? Но здесь, конечно, подстроена ловушка… Его уничтожат. А пули, которыми сбили шапку с его головы, ранили в руку? Не предупреждение ли это? Да и слова Мемеда напугали его. Если бы тот, кто стрелял в Асыма Чавуша, захотел, то давно бы убил его. Но как отступать, когда Шалый Дурду окружен? Разве еще представится такой случай?

— Братцы, — закричал Асым Чавуш. — Ни с места! Посмотрим, что будет делать Шалый. Он окружен. Он в наших руках, и по своей воле, не то он давно бы добрался до скалы на горе Мордак…

— Я этого подлеца давно знаю, — сказал ефрейтор из отряда Асыма. — Это большой сумасброд. Захотелось ему, вот он и остался здесь. Ни о какой ловушке он и не думает. Уж очень самонадеян. Давайте сожмем кольцо, и вы увидите, как он попадется нам в руки.

— Шалый Дурду — матерый волк. Он много лет пробыл в горах и сразу боя не примет. В случае чего — отступит и укроется в лесу. Здесь самое открытое место… За этим, конечно, что-то кроется. Будем смотреть в оба и ждать, — все еще раздумывал Асым Чавуш.

— Нет, Асым Чавуш, он очень верит в себя, — продолжал ефрейтор. — Нужно его окружить и на этом дело кончить. Нужно сжать кольцо. Мы его утопим в ложке воды.

Асым Чавуш выругал ефрейтора и приказал:

— Стоять на своих местах!

Раздались выстрелы. Это стреляли Хорали и Джаббар. Но Асым Чавуш не обратил на них внимания.

— Держаться друг за друга, не отходить. Все будем стрелять с одного места. Если даже подойдут вплотную и приставят к виску винтовку — с места не сходить. Дайте слово! — приказал Дурду.

— Слово, — ответили все вместе.

— Теперь ищите удобное место, чтобы надежно окопаться…

— И мне идти? — спросил Мемед.

— Иди.

Вдруг Мемед закричал:

— Ложись! — и быстро припал к земле. Над головами разбойников засвистели пули.

— Видели? Здесь нас не оставят в покое, — сказал Дурду.

Долгое время никто не поднимался. Жужжа в воздухе, пули ложились совсем рядом, справа, слева.

Сын Зала все еще дрожал. Вдруг, широко раскрыв глаза, он закричал:

— Мемед ранен!

— Правда? — спросил Дурду.

Мемед, услыхав, что речь идет о нем, повернулся:

— В чем дело?

Сын Зала стучал зубами.

— Ты весь в крови… Ты ранен…

— Я ничего не чувствую, — сказал Мемед.

Он провел рукой по голове. Рука окрасилась кровью. Сердце Мемеда учащенно забилось. Он ощупал голову, ища рану, но не нашел.

К Мемеду подошел побледневший Дурду. Он осмотрел голову Мемеда и, найдя рану, сказал:

— Немного царапнула.

— Не обращай внимания. Почин… — улыбнулся Мемед.

Потом Мемед встал и направился в лес. Он шел, не замечая свиста пуль. Немного спустя послышался его голос:

— Идите сюда!

Жандармы палили вовсю. Но разбойники поднялись и двинулись на голос Мемеда.

Они добрались до оврага, заваленного буреломом.

— Растаскивайте деревья, — приказал Дурду.

Вдруг кроны деревьев над ними зашумели, посыпались листья, с треском полетели ветки. Все попрыгали в овраг и открыли ответный огонь. Обе стороны поливали друг друга свинцом. Так продолжалось с полчаса. Потом так же неожиданно все стихло. Дурду больше не боялся. Пусть попробуют-ка теперь сунуться! Даже если бы их совсем сжали в кольцо, до темноты они могли бы продержаться. Дурду уже не хотел бежать на глазах у этого Чавуша.

Вскоре в овраг спустились Хорали с Джаббаром.

— А где же Реджеп Чавуш? — спросил Джаббар.

Поднялся шум.

— Не ссорьтесь! — вставил Мемед. — Я пойду и приведу его.

Все успокоились.

Мемед с трудом выбрался из оврага. Он очень устал, дыхание перехватывало. Он залег у пня. С той стороны опять началась стрельба. Теперь он не мог двинуться с места. Пень простреливался со всех сторон. Мемед сделал прыжок и вдруг почувствовал нестерпимую боль о ноге. «Ранили», — подумал он и испугался. Потом ощупал ногу. Раны не было.

Когда Мемед добрался до Реджепа Чавуша, его руки и ноги были в крови.

— Что с тобой? — спросил Реджеп Чавуш. — Ты весь в крови.

Мемед улыбнулся. Лицо его тоже было залито кровью, поэтому Реджеп не заметил улыбки.

— Пошли, Реджеп Чавуш. Я пришел за тобой.

— Иди, сынок! Вы сами спасайтесь, а я останусь тут. Эти негодяи окружили нас со всех сторон. Влипли мы из-за какого-то сумасброда. Ни один из вас не выйдет из этого кольца. Пули всюду. Поумнел, должно быть, Асым Чавуш. Оставь меня здесь одного. Слушай меня, Мемед. Ты хороший парень. Если выберешься из кольца, не связывайся больше с этим сумасбродом. Странно, почему они не сжимают кольцо, ведь уже за полдень? Они ведь теперь знают, чем мы располагаем.

— Боятся, — сказал Мемед.

— Странно…

— Они боятся ловушки, — сказал Мемед. — Не знают, что Шалый остался на открытом месте из-за своего упрямства. Они никак не могут этого понять. Они не знают, что Дурду не мог не стрелять. Ну, вставай, пойдем! Умирать, так вместе, жить — тоже…

— Сынок мой Мемед, если мы выживем…

— Рана у тебя легкая, Чавуш, выживешь.

Реджеп Чавуш не мог идти. Мемед взвалил его на спину, пронес немного и опустил на землю.

Реджеп понял, что Мемеду не под силу тащить его.

— Постой, сынок, я хочу опереться на тебя. Так будет лучше…

По земле за ним тянулся кровавый след. Вдруг их снова обстреляли. Они припали к земле, но, должно быть, были видны. Пули ложились то слева, то справа.

— Плохо дело… — сказал Реджеп Чавуш. — Опять негодяи что-то придумали!

Они с трудом добрались до оврага и нашли там еще двух раненых: сына Зала и Хорали, Сын Зала все еще Дрожал, плакал и кричал, Разбойники видели, как сжимается кольцо. Выстрелы наступающих стали более меткими. Земляк Дурду, Черный Мустан, кричал во все горло:

— Шалый Дурду, село Аксёгют увидит твою удаль немного погодя. Ты хорошо знаешь дядю Мустафу… Не гордись, сынок…

Шалый Дурду злился, но молчал и продолжал стрелять.

— Шалый Дурду, ты что, проглотил язык? — издевался Черный Мустан.

Наконец Дурду не выдержал, поднялся во весь рост и закричал:

— Эй, Черный Мустан, я тебя хорошо знаю! Ты тоже меня хорошо знаешь. Не быть мне Шалым Дурду, если я не сниму штанов с твоей жены и не напялю их тебе на голову! Пусть плюнут мне в лицо, если так не будет!

Мемед быстро схватил Шалого Дурду и повалил его на себя. Еще мгновение — и Шалого изрешетили бы пулями: в него целились Черный Мустан и еще четверо. Все пятеро выстрелили одновременно, но Дурду уже был в овраге.

— Негодяй! Если ты еще будешь так кривляться, то первую же пулю получишь от меня. Все это из-за тебя! — закричал Реджеп Чавуш.

— Уж если тебе так хочется стрелять, стреляй в кого- нибудь еще! — засмеялся Дурду.

— А на этого мальчика молись, — продолжал Реджеп Чавуш, кивнув на Мемеда. — Не будь его, мы бы уже все погибли.

Мемед почувствовал сильный голод. Он покосился на Дурду, тот дружелюбно смотрел на него и улыбался; на руках, на лице и на волосах Мемеда чернела запекшаяся кровь. Дурду вспомнил их первую встречу. Мемед прятался тогда за спину Сулеймана… Каким маленьким казался он за спиной старика. Глаза Дурду засветились любовью. «Дитя человеческое, — подумал он про себя, — чего только не бывает на белом свете… Вот молоденький паренек, вчера только стал разбойником, а сегодня уже опытнее пятидесятилетнего…»

— Сдавайся! — послышалось рядом.

— Получай, Черный Мустан! Вот тебе… — закричал Дурду.

Черный Мустан как подкошенный повалился на землю.

— Ну что, и здесь я неправ? — спросил Дурду, обращаясь к Реджепу Чавушу.

— Да сохранит аллах твою руку, — отвечал тот. — Вы что, решили здесь погибнуть?

— Да. Поклялись в этом. Из оврага мы не выйдем. А разве ты сам не поклялся?

— Начали бить из пулемета, — сказал Реджеп Чавуш. — Как прочесывают! Больше нет надежды на спасение. Или смерть, или плен.

— Как «смерть или плен»? — переспросил Мемед с удивлением и испугом.

Перед ним на мгновение возник блеск латунных кувшинов и тут же исчез.

— Может быть, ты знаешь другой выход, тогда скажи нам. Тощий Мемед.

— Если ты не знаешь, Реджеп, откуда мне знать? — ответил Мемед.

Реджеп задумался. Рана перестала кровоточить и заныла. Боль не давала покоя. Реджеп опустил голову и, сморщив лицо, кусал губы.

— У меня есть предложение. — Он поднял голову и обвел всех взглядом. — Если мы его выполним, мы спасемся. Асым Чавуш ни минуты не продержится здесь, отправится вслед за своим капитаном.

— Что ты придумал? Говори? — заволновались все.

— Три ручные гранаты… Найдется среди вас храбрец, который сможет бросить гранаты в пулемет? — спросил Реджеп.

Заряжавший ружье Джаббар повернулся и сказал:

— Мы все храбрые. Но Асым Чавуш все равно задаст нам перцу. Чем так, лучше пусть будет по-твоему…

— Разве нет надежды? — проговорил Мемед.

— Есть одна — сделать так, как я сказал.

— Я готов, — откликнулся Мемед.

В глазах его сверкнул злой огонек. В голове вновь мелькнул, как молния, блеск латунных кувшинов. Боль и радость захлестнули на мгновение его душу.

— Молодец! — похвалил Дурду и поднялся из оврага. — Дайте-ка мне еще пару гранат, — попросил он.

Джаббар протянул Дурду гранаты. Тот шагнул вперед и изо всех сил побежал. Пули свистели над головой.

Вдруг он пал за камень. Это было так неожиданно, что следившие за ним разбойники ахнули: всем показалось, что его подстрелили. Из-под камня пробивалась желтая повилика. Камень был круглый и довольно большой. Дурду попробовал толкнуть его; камень поддался. Перекатывая камень и прячась за него, Дурду полз вперед. Пули, попадая в камень, рикошетом отскакивали в стороны. Сзади доносились крики. Дурду понял, что так ему не выбраться. Метрах в пятидесяти была яма, образовавшаяся от вырванного с корнями дерева. Дурду вскочил и, пробежав немного, кубарем скатился в яму. Тут пахло землей и прелыми листьями. Пахло каким-то цветком, названия которого он никак не мог вспомнить. Синий цветок этот растет только на скалах, но и там встречается редко.

Дурду посмотрел на гору. Над ее вершиной повисло маленькое облако, края его золотились.

Поблизости затрещал пулемет; Дурду насторожился. Впереди него один за другим возвышались два холмика. Пулемет, видимо, находился между ними. Чтобы уничтожить его, нужно было выйти за второй, поросший деревьями холмик…

Дурду быстро вскочил на ноги и пошел. Он шел спокойно, размахивая руками, словно был на прогулке. Товарищи, следившие за ним, затаили дыхание. В какую-то долю секунды он забросал пулемет гранатами. Одна, еще одна… Земля содрогалась от взрывов. Холмы окутали клубы пыли.

Дурду бегом вернулся к своим.

Вечерело. Дурду был молчалив, ни на кого не смотрел. Сидел, уставившись глазами в одну точку. Взгляд суровый. Лицо сморщилось, стало маленьким.

Выстрелы стали реже. Изредка просвистят одна-две пули.

Дурду поднялся, потянулся.

— Асым Чавуш, бывай здоров! Отремонтируй свою трещотку и возвращайся, я подожду тебя здесь,

С той стороны не доносилось ни звука.

— Ты эти места хорошо знаешь? — спросил Дурду Реджепа Чавуша. — Нет ли здесь поблизости какой-нибудь деревушки?

— Нет, — ответил Реджеп.

— Значит, до самых скал идти? Если так, дело плохо, — добавил Дурду.

— До скал остановиться негде. Даже мне, старику, с моими ранами придется идти… Остановок не будет.

К рассвету, когда подходили к скалам, люди потеряли последние силы. Хорали всю дорогу кого-то ругал неизвестно за что. Он и сейчас еще продолжал браниться. Реджеп Чавуш не выдержал; стиснув зубы, он начал тихонько стонать.

Изможденный, раненный Дурду присел у скалы. С трудом свернул цигарку и закурил. Несколько раз затянувшись, он обратился к Мемеду:

— Знаешь, братец, чего я хотел бы больше всего на свете?

— Нет.

— Я хотел бы отрезать голову Черному Мустану, которого убил, и выставить ее напоказ всей деревне. За что он меня преследовал? Какое ему дело до меня, скажи, брат Мемед?

Издали послышался голос Джаббара:

— Вы как хотите, а я не могу больше терпеть. Рана болит…

— Соберись с силами!.. Будешь молодцом, — подбодрил его Дурду.

— Замолчите и послушайте. Где-то далеко лают собаки. Деревень здесь нет. Что, по-вашему, может означать этот лай? — перебил Дурду Джаббар.

— Слушай, Джаббар, много видел я дураков, но глупее тебя еще не встречал, — со стоном проговорил Реджеп.

— Это почему же, Реджеп?

— Не видел, и все.

— А, чтоб тебе… — выругался Джаббар. — Глядите, как пали мы в глазах Реджепа.

— Неужели, осел, ты все еще не догадался, откуда доносится лай собак?

— А почем я знаю, я их не рожал…

— Пойми, осел, это лают собаки у шатров юрюков[27]. Недалеко отсюда юрюки разбили свои шатры. Теперь понял?

— Понял.

— Наконец-то.

— Если так, — сказал Джаббар, — мы с Мемедом пойдем к ним и попросим хлеба. Пойдешь, Мемед?

— Идите, а мы здесь разведем огонь, погреемся и подождем вас, — сказал Дурду.

— Хорошо, Джаббар, сходим, — согласился Мемед. — Но посмотри, на кого мы похожи? Нас примут за цыган или за избитых до полусмерти собак…

— Не обращай внимания на одежду, — сказал Джаббар. — Умоемся, и все будет в порядке.

До равнины они спускались молча, боясь повернуть голову и посмотреть друг другу в лицо. Словно совершили какое-то страшное преступление.

Наконец Джаббар протянул руку и взял Мемеда за палец. Мемед медленно поднял голову, посмотрел на Джаббара. Тот в свою очередь взглянул в глаза Мемеду. Так, уставившись друг на друга, они простояли некоторое время.

— Нехорошие это люди, а мы к ним идем, Джаббар.

— А все равно! Увидим на месте.

Солнце стояло высоко, когда они подошли к шатрам. Навстречу им выскочило несколько огромных собак.

— Держите собак! — закричал Джаббар.

Из шатров выбежали дети и тут же опять скрылись с криками:

— Разбойники) Разбойники идут!..

Из шатров показались женщины, за ними мужчины.

— Салям алейкум! — приветствовал Мемед юрюков, сбежавшихся к большому шатру.

Юрюки удивленно смотрели на этого маленького разбойника и на крупного, сильного Джаббара, который стоял с ним рядом.

Бородатый юрюк пригласил их в шатер. Нагнув голову в дверях, они вошли. Мемеда поразило красивое убранство шатра. В шатре он был впервые. Мемед даже не расслышал, как с ним поздоровался какой-то юрюк, он с любопытством рассматривал убранство. У дальней стенки — расшитые мешки пестрели разными красками и рисунками… Узоры и цвета менялись с головокружительной быстротой… Какие яркие краски! Откуда в шатре столько света? Мемед долго не мог оторвать глаз от одного мешка. На нем были вышиты маленькие райские птички… их было, наверное, не меньше тысячи. Клюв к клюву… зеленые, синие, желтые, красные, фиолетовые птички. На глазах Мемеда навернулись слезы. Разноцветные птички…

Посреди шатра стоял резной стояк с летящими ланями. Шкурки ланей светились, словно были сделаны из перламутра.

— Что онемел? Проснись! — толкнул Мемеда Джаббар.

— Я первый раз в жизни в шатре. Как в раю… До чего красиво! — улыбнулся Мемед.

— Чей это шатер? — спросил Джаббар.

— Мой, — ответил седобородый улыбающийся старик с розовым лицом и добрым взглядом. — Меня зовут Керимоглу.

— Слыхал. Значит, ты и есть Керимоглу?

— Да, это я.

— Я много слышал о тебе, ага, а вижу впервые. Ты Керимоглу, вождь племени Сачыкаралы, не так ли? — продолжал Джаббар.

Керимоглу подтвердил.

В шатре запахло горячим молоком.

Керимоглу и Джаббар посмотрели друг на друга.

— Эти парни, кажется, голодны, — обратился Керимоглу к жене. — Дай им скорей поесть!

— Молоко греется. Как вскипит, сразу подам, — ответила она.

Мемед улыбнулся.

— Мой нос… — показал он Джаббару.

— Что с твоим носом? — спросил Джаббар.

— Он еще на улице почуял запах молока. И не ошибся…

— И мой тоже. У голодных носы одинаковые.

И без того красное лицо Керимоглу покраснело еще больше, когда он застенчиво спросил:

— Вы, надо полагать, только что из боя?

— Асым Чавуш совсем было задушил нас. Слава богу, выбрались, — ответил Джаббар.

— Он, должно быть, трус, — сказал Мемед. — Ведь мог нас переловить, как куропаток.

— Не выпустил бы, — вставил Джаббар. — А он только зря расстреливал патроны.

Жена Керимоглу поставила посреди шатра столик. Керимоглу, с лица которого не сходила улыбка, раздвинул его. Мемеду все было ново; он впервые почувствовал себя неловко. Он посмотрел на свое ружье, потом на свою одежду. На груди висели крест-накрест патронташи, сбоку — большой нож и ручные гранаты. На голове грязная, помятая фиолетовая феска, которая досталась ему от Шалого Дурду уже поношенной.

«Итак, я стал разбойником? — мелькнуло у него в голове. — Теперь я всю жизнь буду разбойничать!..»

Сначала подали горячее молоко, от которого поднимался голубой пар. Сверху плавали пенки. Потом принесли бекмес и жаркое. У гостей текли слюнки. Улыбнувшись, они переглянулись, как дети. Керимоглу понял их радость и тоже улыбнулся, сверкнув белыми зубами.

— Угощайтесь. Не ждите особых приглашений.

Гости взяли ложки… С жадностью набросились они на молоко. В одно мгновение весь хлеб на столе был уничтожен. Подали еще. Потом принесли еще молока.

Наевшись, они поблагодарили хозяина, который не торопясь заканчивал еду:

— Да умножатся ваши блага!

— На здоровье, ребята, в молодости все так едят, — отвечал ага.

Он вытер тыльной стороной ладони усы и встал из-за стола.

— Курите? Свернем по одной.

— Мы не курим, — сказал Джаббар.

Керимоглу поднес ко рту цигарку и выбил из огнива огонь. В воздухе распространился запах серы. Сделав несколько затяжек, Керимоглу раскурил цигарку:

— Я хочу вам кое-что сказать, только вы не обижайтесь на меня, не подумайте чего-нибудь дурного.

— Говори, ага. Мы ничего плохого не подумаем, не бойся, — сказал Мемед.

Керимоглу снова смутился.

— Я не хочу сказать… — начал он, заикаясь, — что в этих горах нет у вас ни матери, ни дома. Вот вы вышли из боя. Одежда ваша в крови, может быть, вы даже ранены. Снимите с себя все. Дети выстирают и тут же все высохнет. Если торопитесь, ребята высушат над огнем. А пока оденетесь в мое. Не подумайте, что Керимоглу вас разденет и выдаст. В доме Керимоглу человека не обидят. Пока Керимоглу жив, никто не тронет его гостя. Знайте это.

— Мы знаем Керимоглу. Как тебе, ага, могло придти такое в голову, — с упреком сказал Джаббар.

— Придет же такое в голову… — повторил Мемед.

— Ох, не зарекайся, сынок! Человек вскормлен сырым молоком. Поэтому от него можно ожидать всякой пакости, как, впрочем, и хорошего. Не зарекайся!

Черноглазая, розовощекая невестка Керимоглу с насурмленными бровями принесла и положила перед каждым пару белья. От него пахло мылом.

— Я выйду, а вы переоденьтесь, — сказал Керимоглу, направляясь к двери.

— Вот Джаббар, какие хорошие люди есть на белом свете! — вздохнул Мемед, когда Керимоглу вышел из шатра.

— А какие жестокие, какие окаянные люди есть на этом свете, Мемед! — возразил Джаббар.

— Посмотри на Керимоглу, какой он гостеприимный!

— Переоделись, ребята? Можно войти? — послышался голос Керимоглу.

— Переоделись, — ответил Мемед.

— Дай-ка я взгляну на твою рану? — обратился Керимоглу к Мемеду.

— Да что там! Маленькая царапина…

— А ты не ранен? — повернулся Керимоглу к Джаббару.

— Слава богу, все в порядке.

Керимоглу вышел из шатра. Немного погодя он вернулся с миской и тряпками. Сам приготовил пластырь.

— В два дня заживет, — приговаривал он, перевязывая рану Мемеда. — У нас тоже, сынок, в молодости бывали раны. Все проходит.

Он перевязал голову Мемеда не хуже опытного лекаря.

— Спасибо тебе, ага, — поблагодарил Мемед.

— Рана пустяковая, только вот загноилась. Пластырь все залечит. Не тревожься! — приговаривал Керимоглу.

Керимоглу держал себя как-то странно. Когда ему нужно было что-нибудь спросить, он, как ребенок, смущался. При этом он улыбался, лицо его становилось красным. В конце концов, делая над собой мучительное усилие, он задавал вопрос. Сейчас с ним происходило то же самое.

— Сынок, — обратился он к Мемеду, — мне неловко спрашивать. Ты что, в самом деле разбойник?..

— Наш Тощий Мемед играет в разбойники, ага, — улыбаясь, пошутил Джаббар.

Мемед тоже улыбнулся.

— Значит, ты считаешь, что я не похож на разбойника, ага?

— Ты уж прости меня, я спросил не для того, чтобы тебя обидеть. Ты очень молодо выглядишь. На вид тебе лет шестнадцать. Поэтому я и спросил. Не обижайся…

— Восемнадцать, — гордо поправил Мемед.

— Я просто полюбопытствовал. Не сердись. Что тебя заставило в твои годы стать разбойником?

— Стащил у своего аги осла и продал его. Потом испугался, что ага побьет, и удрал к нам. Что делать — приняли. Пусть среди нас будет и такой, кто ворует ослов. Всякое бывает… — опять пошутил Джаббар.

Керимоглу понял, что Джаббар шутит, пожалел, что задал такой вопрос, и замолчал.

Заметив, что Керимоглу расстроен, Джаббар спросил:

— Ты знаешь Абди-агу из деревни Деирменолук?

— Очень хорошо знаю, — оживился Керимоглу. — Слышал, что его ранили, но не убили. Племянника его убили.

— Это он его убил! — указал Джаббар на Мемеда.

Керимоглу внимательно посмотрел на Мемеда.

— Странно. Тощий Мемед совсем не похож на убийцу. Даже не верится!..

— Ага, не можешь ли ты сделать еще немного пластыря? У нас есть раненые. Для них… — попросил Мемед.

— Есть готовая мазь, — сказал Керимоглу. — Целебная… Я вам дам. Сейчас приготовлю и пластырь.

— Чтоб тебе не видеть плохих дней в жизни, — поблагодарил Мемед.

Керимоглу завернул мазь и пластырь в большой кусок материи и подал Мемеду.

Когда они собирались в путь, Керимоглу сказал:

— Удивляюсь я тебе. Тощий Мемед. Нисколько ты не похож на разбойника. Что ты будешь делать? Странно!.. Человек не знает, что у другого на душе.

— Будь здоров, ага, — в один голос сказали Мемед и Джаббар.

— Счастливого пути, — ответил Керимоглу, обнажая в улыбке молочно-белые зубы. — Заходите как-нибудь. Потолкуем.

Оба уходили с большими тяжелыми свертками. Керимоглу дал им хлеба, сыру и масла.

— До чего хороший человек! — восхищался Джаббар.

— До чего хороший… — вторил ему Мемед.

Вдруг Мемед изменился в Лице:

— Джаббар, а белье мы не отдали старику…

— Пустяки, не стащили же мы, а забыли…

— Так не годится. Вернемся, нужно отдать.

— Да, Керимоглу прав, ты совсем не похож на разбойника.

— Что поделаешь. Не все же родятся разбойниками.

— Ну, если так, вернемся…

— Пошли.

Они побежали назад. Керимоглу встретил их у входа в шатер.

— Что это вы вернулись? — удивленно спросил он.

— Ушли и совсем забыли про твое белье. Принесли обратно! — сказал Мемед.

— А я испугался, думал, что случилось. Пусть белье будет вам от меня подарком. Не снимайте.

— Да разве можно?.. — удивился Мемед.

— Можно, можно. Если снимете, я обижусь.

К скалам они подходили уже в сумерках. Вдали, на вершине скалы, искрился большой огненный шар костра.

— Это наши, — сказал Джаббар. — Кто же еще разведет такой костер? Дурду назло Асым Чавушу велел разжечь такой огромный костер.

— У меня нет больше сил двигаться. Свистни им! — попросил Мемед.

Джаббар сунул два пальца в рот и засвистел.

— От твоего свиста можно оглохнуть. Тебя и на том свете услышат.

Немного спустя со скалы раздался одиночный выстрел. За ним последовала целая серия.

— Не случилось ли чего-нибудь? — забеспокоился Мемед.

— Шалый Дурду празднует. Когда у него хорошее настроение, он без конца палит из винтовки.

Сколько они ни свистели, встречать их никто не вышел. Мемеда с Джаббаром охватила злость. Пот лил с них ручьем.

Выбиваясь из последних сил, добрались они до костра. Разбойники приветствовали их стоя. Шалый Дурду подошел и в честь их выстрелил несколько раз в воздух.

— Если бы вы сейчас не пришли, мы умерли бы с голоду. Реджеп Чавуш вон все еще стонет. И не из-за раны, а от голода. Клянусь богом!

Костер был огромный. Извивались, переплетаясь друг с другом, высокие, в рост человека, языки пламени. Поленья трещали, от них исходил приятный запах испаряющейся влаги… Сырые дрова разгораются плохо, долго сопротивляются они огню. Потом раскалываются на две части и исчезают в языках пламени.

Мемед подошел к Реджепу.

— Как дела, Чавуш? — спросил он.

— Рана болит, — застонал Реджеп. — Загноилась. Не заживет, наверное. Умру. Я уже полуживой…

Потом Мемед подошел к Хорали:

— Ну а ты как поживаешь, брат?

Хорали разразился бранью:

— Мать твою, жену и детей… Патроны, разбойников, деревню, деревья, землю, скалы, рану и жену Абди-аги!.. Слыхал? Абди-ага-то не умер. Вот мерзавец! Но ты не огорчайся, мы еще покажем этому подлецу! Ничего.

— Я вам принес пластырь и мазь. Керимоглу дал. Своими руками приготовил. Старый человек. В два дня все раны заживут… — сказал Мемед.

— И мазь твою туда же!.. — огрызнулся Хорали.

— Не говори так, Хорали, может быть, поможет.

— Дай бог, — пробурчал Хорали.

— Твой Керимоглу хвастался, — вставая, сказал Реджеп. — Хорошо, если мои раны заживут через месяц.

Мемед, сняв повязки, наложил ему на раны пластырь.

— Ох и устал же я… — вздохнул Мемед, подсаживаясь к костру.

— Послушай, Мемед, что говорит о тебе Джаббар. Он говорит, что в шатре Керимоглу ты стоял, разинув рот…

— Было дело. Никогда я не видел такого шатра. Райский уголок… — сознался Мемед.

— Это ведь Керимоглу! Уважаемый человек. Кому же, как не ему, иметь такой шатер! — сказал Джаббар.

— Ты знал его раньше, Джаббар? — спросил Дурду.

— Слышал о нем. Говорят, очень богатый человек. Да и мы своими глазами видели. Должно быть, спит на миллионах.

— Сколько хороших людей на этом свете! А какой гостеприимный! Перевязал мне рану. Накормил досыта. Подарил по паре белья, — восхищался Мемед

— Очень богатый ага, — подтвердил Джаббар.

— Раз он такой известный и богатый, почему мы о нем ничего не слыхали до сих пор? — удивился Дурду.

— Он ага юрюков, они кочуют, — сказал Джаббар.

— Кочуют или не кочуют, это их дело, но они хорошие люди.

— Стояк в шатре отделан перламутром, — продолжал Мемед. — Что? Перламутром? Ух ты, черт! Так этот дядя действительно богат! Ничего себе: стояк отделан перламутром! — удивленно восклицал Дурду.

— Ну да. Шатер у него большой, в нем стояков десять-пятнадцать. Невестка принесла нам поесть. На шее у нее висело, должно быть, полсотни золотых монет, лир по пять каждая. Богатый и хороший человек. Приятный человек, и лицо у него приветливое, доброе, — говорил Мемед.

— Он прямо опешил, когда узнал, что ты ранил Абди-агу. Уставился на тебя, словно съесть хотел. Помнишь, Мемед?

— Смотрел… ну просто смотрел, — смутился Мемед.

Дурду молчал и пристально глядел на огонь. Лицо его стало задумчивым. Была у него такая привычка, прежде чем принять решение, уставиться на что-либо глазами — будь это человек или дерево, облако, птица, ружье или огонь — и надолго застыть в таком положении.

Стоило ему замолчать, как замолкали все.

— Идите ложитесь. Эту ночь будут в дозоре Хорали, я и Реджеп Чавуш, — строго приказал он.

В такие минуты ему никто не перечил. Он расправился бы с каждым, будь то даже родной отец.

Дозорные молча ушли и устроились под скалой. Наступила тишина. Только Хорали изредка бранился. Стоны Реджепа стихли.

Есть люди, которые вполне довольны уже тем, что они родились на свет. Таким был и Реджеп Чавуш. Люди эти родились только для того, чтобы их любили. Может быть, они в отличие от других обладают какими-то особыми достоинствами, за которые их стоит любить? Вовсе нет. Вот, скажем, Реджеп Чавуш. Разговорчив? Нет. Всегда весел? Тоже нет. Может быть, он любит смеяться, шутить, делать добро людям? Да нет же! Он загадка. Вот уже три года, как он в отряде Шалого Дурду. До этого он больше двух месяцев не оставался ни в одном отряде.

Люди просто поражались тому, как Реджеп Чавуш задержался на три года в отряде Шалого Дурду.

При первой встрече с Шалым Дурду Реджеп сказал:

— Слушай, Шалый. Если бы ты был таким же умным подлецом, как те, я бы тоже больше двух месяцев у тебя не продержался. Я бы не вступил в твой отряд. Те дураки все делают, чтобы попасть в ловушку или получить пулю в лоб. Ты понял?

— Понял, — ответил Дурду.

С того дня Реджеп Чавуш больше не заводил разговора па эту тему. Что бы Шалый ни делал, он не возражал. Ни слова он не сказал Шалому Дурду и когда из-за него был несколько раз ранен.

Никто ничего не знал о его жизни. По выговору можно было подумать, что он из Антепа. Во всяком случае, было ясно, что он долго там жил. Он любил рассказывать об этом городе.

О нем ходило много слухов. Говорили, что, проснувшись однажды ночью, Реджеп Чавуш сказал жене: «Дай мое ружье да приготовь чего-нибудь поесть. Я ухожу». Реджеп хорошенько смазал ружье, надел патронташ. Перед уходом он сказал: «Подай мой старый колпак. Я ухожу в горы. Прости меня». Жена растерялась: «Ты что, с ума сошел! Встать среди ночи с постели и отправиться в горы! Видано ли это?» Реджеп Чавуш ответил: «Душа требует, жена. Я пошел». И ушел. После этого он домой не возвращался.

Говорят, что Реджеп Чавуш ушел в горы потому, что был зол на зятя. Говорят, зять ссорился с его дочерью. Якобы однажды, входя в дом, он услышал слова зятя: «Чтоб отца твоего…» Его взбесило это. Он не осмелился убить зятя и ушел.

Если верить рассказам, Реджеп Чавуш был очень богат, но не любил платить налогов. Когда в деревне появлялся сборщик налогов, Реджеп притворялся больным и ложился в постель. Говорили, что и в горы-то он ушел, чтобы не платить подорожный налог. Ходил еще слух, что он убил свою тещу и поэтому ушел. Много было толков, но нельзя было отличить, где правда, а где ложь.

Никто не знал, был ли он на самом деле в чем-нибудь виноват. Но независимо от того, почему он в свое время ушел в разбойники, если он теперь попадется, то получит самое малое лет тридцать. Его имя так связано с налетами, с грабежами на дорогах и даже с убийствами, что…

Светило солнце. Было уже позднее утро. А Дурду не просыпался, хотя обычно не имел привычки спать так долго. Наступил полдень, а он все еще не вставал. Джаббар строил разные предположения: «Тут что-то не так. Шалый никогда так долго не спит. Наверняка готовится к налету. У него привычка вставать поздно перед трудным делом. Это бывает раз в год, а то и в два года один раз. Интересно, куда его понесет сейчас?» Джаббар с любопытством ждал, когда он проснется.

Сегодня Реджеп Чавуш был очень весел. Старческим, слабым голосом он даже затянул какую-то песню.

— Послушайте, ребята, — сказал он, неожиданно обрывая песню, — разбудите-ка Шалого. Надо ведь что-нибудь поесть.

— Я не буду его трогать, — сказал Мемед.

— Я тоже, — отозвался Джаббар.

Тогда к Шалому Дурду подошел Гюдюкоглу.

— Вставай, Дурду-паша, пора, — сказал он.

Гюдюкоглу называл Дурду «паша», и это очень нравилось Дурду. Гюдюкоглу выполнял в отряде разные обязанности. Одной из них было корчить из себя шута.

— Проснись, паша. Уже за полдень перевалило, паша.

Дурду медленно поднялся и протер глаза своими огромными кулаками.

— Быстро поедим — и в путь.

— Что делать с ранеными? У Реджепа Чавуша и Хорали дела плохи… — сказал Джаббар.

— Сможете идти с нами? — обратился Дурду к раненым.

— Я могу. Боль утихла, — сказал Реджеп Чавуш.

— И я с вами. Плевал я на эту рану… — выругался Хорали.

Все уселись в большой круг и принялись за еду. Когда отряд спустился со скал, тени с севера уже сдвинулись на восток. Со стороны стойбища юрюков доносился лай собак.

— Куда мы идем? — спросил Мемед у Дурду. Тот не ответил и только зло глянул на Мемеда.

Мемед не стал повторять вопроса.

Когда Дурду свернул в сторону шатров, Мемед и Джаббар все поняли. Джаббар шепнул на ухо Мемеду:

— Дурду замышляет недоброе.

— Да, — согласился Мемед.

— Если он что-нибудь выкинет с Керимоглу, как нам быть? Что будем делать? — волновался Джаббар.

В походке Дурду было что-то подозрительное. Лицо его почернело. Редко бывало оно таким, как сейчас. Черное, жестокое… Казалось, он готов был даже муху разорвать на тысячу кусков.

— Сколько шатров возле шатра Керимоглу? — спросил Дурду у Джаббара, замедляя шаг,

— Три.

Дурду снова пошел вперед.

У шатров, как и в тот раз, навстречу им бросились собаки. За ними выбежали дети. Потом появились женщины и, наконец, мужчины. Выйдя вперед, Керимоглу улыбался приближающимся к нему разбойникам. Белые овцы и ягнята блеяли около черных шатров, резко выделяясь на их фоне. Вокруг них бегали огромные, как волкодавы, псы. Мирно лежали верблюды. Изо рта их текла слюна. Все дышало спокойствием.

— Добро пожаловать. Рады вас видеть в добром здоровье, — приветствовал разбойников Керимоглу, пожимая каждому руку.

— Рады тебя видеть, — ответил Мемед.

Его одолевало сомнение. Что собирался делать Шалый? Указав на Дурду, Мемед сказал:

— Это наш атаман.

Керимоглу много видел на своем веку. Он исподлобья взглянул на Дурду и сделал знак Мемеду, что лицо ему незнакомо. Дурду шел мрачный, подняв голову и не оглядываясь по сторонам.

— Как его зовут? — спросил Керимоглу у Мемеда.

— Шалый Дурду.

— Ах, вот он какой! — удивился Керимоглу.

— Он самый.

На розовом лице Керимоглу застыла улыбка. Глаза стали влажными.

— Это он раздевает людей до исподнего?

— Да, — вздохнул Мемед.

Дурду вошел в шатер и тоже поразился его убранаству, хоть и не так сильно, как Мемед. На стене висело ружье с инкрустациями. Дурду сердито посмотрел на Керимоглу и властно сказал:

— Ну-ка принеси мне это ружье. Посмотрим, что за ружье у аги.

Керимоглу уловил в словах Дурду угрозу. Он насторожился, недоброе предчувствие шевельнулось в его сердце. Ни в лице, ни в глазах Дурду не было ничего располагающего.

— Приказать, чтобы вам принесли поесть? — спросил Керимоглу, подавая Дурду ружье.

Глаза Дурду блеснули недобрым огоньком.

— В доме, куда я пришел грабить, я не ем хлеба и не пью кофе. Если я что-нибудь съем или выпью, я не могу грабить.

Он быстро вскочил на ноги. За ним вскочили и остальные.

— Ты можешь и есть и грабить! Тот, кто приходит в дом Керимоглу, от еды не отказывается, — отвечал Керимоглу. Голос у него дрожал. Нос покраснел. На лбу выступили крупные капли пота.

— В этих горах много разбойников, — продолжал он, — но до этого дня ни один разбойник не грабил дом Керимоглу. Если ты намерен делать это, делай!

Мемед и Джаббар готовы были сквозь землю провалиться. Оба пылали от негодования.

— Я не такой, как все.

Керимоглу не дрогнул. Он был спокоен так же, как стояк его шатра.

— Сначала принеси деньги, — приказал Дурду.

Реджеп Чавуш и Хорали встали вместе со всеми, но потом снова сели и издали следили за происходящим. В глазах Реджепа таилась улыбка.

Керимоглу не двигался с места. Тогда Дурду медленно подошел к нему и изо всех сил ударил прикладом в плечо. Керимоглу упал. Дурду схватил его за руку и поднял.

В другой половине шатра громко плакали женщины, Дети.

— Послушай, ага, ты хозяин над кибитками племени Сачыкаралы, но не надо мной. Здесь, в этих горах, распоряжаюсь я! — Он обернулся к Гюдюкоглу: — Иди сагой и принеси все его деньги. Сними золото с женщин. Понял?

— Понял, паша.

Пытать и отбирать деньги во время налета было одной из обязанностей Гюдюкоглу. И он был виртуозом в этом деле. После того как Гюдюкоглу обыскивал дом, не оставалось ни одного куруша. Обирал все дочиста.

Гюдюкоглу обрадовался. Он взял Керимоглу за руку и потянул:

— Пойдем, Керимоглу. Покажи, где лежат твои денежки. Или я тебе покажу где раки зимуют!

— Керимоглу, слушай, — сказал Дурду, — или отдашь нам все до последнего, или…

У входа в шатер столпились дети и женщины.

— А ну по домам! — закричал на них Дурду. — Скоро очередь дойдет и до вас.

Керимоглу стал искать глазами Джаббара и Мемеда. Они стояли сзади. Обернувшись, он встретился взглядом с Мемедом. Мемед опустил глаза. Керимоглу перевел взгляд на Джаббара. В глазах Керимоглу блеснули слезы обиды. «Так-то вы меня отблагодарили?» Керимоглу повернулся к ним спиной и пошел впереди Гюдюкоглу. Он подошел к группе плачущих женщин и сделал знак одной из них:

— Открой сундук и отдай этому человеку все деньги. Снимите с себя все золотые вещи, браслеты, кольца и отдайте их мне, — приказал он.

Керимоглу было ясно: Дурду решил отнять у него все до последнего гроша. Поэтому все, что имелось в шатре, он должен был передать Дурду собственными руками.

Гюдюкоглу вручил Дурду пачку денег, мешочек с золотом, а Керимоглу — снятые с женщин кольца, браслеты, ожерелья и расшитые золотом головные уборы.

— Это все? Ничего не осталось? — спросил Дурду.

— Ничего, — решительно ответил Гюдюкоглу.

Обычно в таких случаях Гюдюкоглу говорил: «Осталось, паша», отправлялся и приносил еще золотую или бумажную лиру. Он обшаривал дом по десять-двадцать раз и приносил все, что можно было найти. И только после этого делал жест, обозначающий, что теперь уже ничего не осталось. Гюдюкоглу узнавал по лицу тех, кого он грабил, осталось ли что-нибудь еще или нет, и никогда не ошибался.

— Ты умный человек, Керимоглу, — сказал Дурду, — ты правильно сделал, что отдал все собственными руками. Все равно мы отобрали бы силой. Многих я грабил, но среди них не встречал никого умнее тебя.

Керимоглу окаменел. Лицо его побледнело. Губы дрожали.

А Дурду снова загремел:

— У Шалого Дурду есть одна привычка. Другие разбойники этого не делают. Знаешь какая?

Керимоглу молчал.

Дурду продолжал:

— Когда Шалый Дурду кого-нибудь грабит, он снимает все. Раздевайся!

Керимоглу не шевельнулся.

— Раздевайся, тебе говорю!

Керимоглу стоял все так же неподвижно.

Дурду рассвирепел. Он подошел к Керимоглу и наотмашь ударил его по лицу. Потом несколько раз ударил прикладом в грудь… Керимоглу покачнулся и упал. Дурду ударил его еще раз.

— Раздевайся!

— Не делай этого со мной, Дурду… — сказал Керимоглу. — До сегодняшнего дня никто не нападал на дом Керимоглу. Это тебе так не пройдет!

Его слова привели Дурду в бешенство. Он начал пинать старика ногами. Керимоглу только повторял:

— Это тебе даром не пройдет…

— Я знаю, что не пройдет! — кричал Дурду. — Поэтому я и раздену тебя. Тогда хоть скажут, что Шалый Дурду снял штаны с Керимоглу!

К ним подбежало несколько женщин. Одна из них с криком бросилась к Керимоглу. Гюдюкоглу оторвал ее от Керимоглу и отшвырнул в сторону.

— Если сам не разденешься догола, я тебя убью! — орал Дурду.

Женщины кричали в голос.

— Не делай этого на глазах детей, семьи… — стонал Керимоглу.

На какую-то долю секунды глаза его встретились с глазами Мемеда, который застыл на месте и только дрожал. Старик умоляюще смотрел на него. Мемеда словно обожгло. В глазах его снова вспыхнули злые огоньки. Он взглянул на Джаббара. Тот кусал губы.

— Не делай этого, Дурду! — продолжал умолять Керимоглу.

— Раздевайся!.. — кричал Дурду.

Он приставил дуло ружья ко рту Керимоглу.

— Раздевайся!

Вдруг Мемед выскочил из шатра.

— Стой, Шалый Дурду! Или я уложу тебя на месте!

Затем послышался насмешливый голос Джаббара.

— Не шевелись, Дурду! Отпусти его. Не то застрелю. Мы с тобой друзья, и мне не хотелось бы быть причиной твоей смерти.

— Не хотелось бы, чтобы ты умер по нашей вине, — повторил Мемед.

Дурду не ожидал этого. Он растерялся.

— Значит, так?..

Он поднял ружье и два раза выстрелил в воздух.

Сумерки сгущались.

— Так не стреляют, — сказал Мемед, и две пули просвистели над ухом Дурду.

— Оставь его. Хватит, поиздевался. Оставь его и уходи!

— Ах вот как, Тощий Мемед?..

— Оставь его и выйди из шатра.

— Пошли, — сказал Дурду разбойникам и еще раз пнул ногой Керимоглу.

Выйдя из шатра, Шалый увидел Тощего Мемеда, залегшего в овраге.

— Будь ты проклят, Тощий Мемед! Будь проклят и ты, Джаббар! — крикнул Дурду.

Последним из шатра вышел Реджеп Чавуш.

— Молодцы! Это мне нравится! Я бы хотел остаться с вами! — сказал он.

— Оставайся, Реджеп Чавуш! — крикнул Мемед.

— Значит, и ты с ними? — повернулся Дурду к Реджепу.

— Да, с ними, — спокойно ответил Реджеп,

— Будь ты проклят! — сказал Дурду.

Дурду со своими друзьями расположился метрах в пятидесяти от оврага. Лежа на земле, он крикнул:

— Беритесь, ребята, за оружие. Сегодня решается, жить нам или умереть.

Шесть человек разом начали стрелять. Мемед и Джаббар знали, что Дурду поступит именно так, поэтому они не выходили из оврага.

— Ступай своей дорогой, Дурду! Не дури! — крикнул Мемед.

— Или вы, или я!.. — отвечал Дурду.

— Дурду, послушай, ступай своим путем, — раздался голос Реджепа. — Не приставай к ребятам. Ты накликал на себя беду тем, что тронул Керимоглу. Племя Сачыкаралы уже знает об этом. Скоро они прочешут горы. Да так, что и блоха не проскочит. Иди своей дорогой!

— Иди своей дорогой, — повторил Мемед.

— Мы не хотим быть причиной твоей гибели. Иди своим путем… — кричал Джаббар.

Стрельба прекратилась.

— Уходят, сволочи. Идут делить деньги Керимоглу, — сказал Джаббар.

— Пусть уходят. Племя Сачыкаралы им покажет. Им это так не пройдет. Скоро придут люди из племени Сачыкаралы… Если это тот самый Керимоглу, им несдобровать, — сказал Реджеп Чавуш.

— Ну что мы скажем Керимоглу? Как мы посмотрим ему в глаза? — спросил Мемед.

— Он нам сделал добро, а мы ему чем ответили? Ну что мы ему скажем? Это, мол, называют у нас мужеством! Сказать ему, что мы так раздеваем людей? Лучше уж не показываться ему на глаза, — решил Джаббар.

И все же, выйдя из оврага, они направились прямо к шатрам. Оттуда доносился шум, женский плач и крики. Заглянув в шатер, они увидели, как несколько женщин, нагнув голову Керимоглу над тазом, смывали кровь. При этом все громко причитали.

— Керимоглу-ага, — сказал Мемед.

Все головы обернулись к нему.

Рассудок подсказывал Мемеду, что надо бежать. Но бежать он не мог.

— Не сердись, — сказал Мемед. — Мы не думали, что так получится.

И тут он повернулся и побежал.

— Постой, — кричал ему вслед Керимоглу, — куда же ты без ужина? Постой…

Мемед подбежал к Джаббару:

— Вставай, пойдем. Я не могу больше оставаться здесь. Мне тяжело…

— Что поделаешь, так случилось… — поднимаясь, сказал Джаббар.

— Мы должны были убить Шалого, — вздохнул Мемед.

— Его не так легко убить, Мемед. Это такая тварь! Разве я его бы так выпустил…

— Чтобы он сделал, если бы получил пулю в лоб?

— Пуля его не берет. Я никогда не встречал таких людей.

— В этом человеке что-то есть. Что бы он ни делал, ему все сходит с рук. Другой и дня не прожил бы… В нем что-то есть. Хорошо, что мы расстались с ним. Но какой отчаянный человек! Он каждую минуту идет на смерть, — сказал Реджеп Чавуш.

— Это меня и пугало! Поэтому я и не убил его. Иначе… — покачал головой Мемед.

— Как бы там ни было, есть в нем что-то! — сказал Джаббар.

— Давай поспим, — предложил Али.

— Зачем? Идти осталось немного. К обеду будем в деревне, — возразил Хасан. — Переночуешь у нас, а утром ты отправишься в путь и к ужину будешь уже дома.

Али был высокий и такой худой, что, казалось, дунешь на него, и он упадет.

— Куда мы пойдем, когда ни зги не видно. Переспим лучше здесь. Ведь до утра осталось всего час или два.

— Я ни минуты не могу ждать, — рассердился Хасан. — Вот уже четыре года я не был дома.

— И я тоже, но…

— Тогда что же ты?.. — в недоумении спросил Хасан.

— Устал.

— Здесь есть родник. Пойди умойся, и вся усталость пройдет.

— Нет, от холодной воды еще хуже, — сказал Али.

— От нашей воды?.. Да разве где-нибудь есть еще такая вода!? Холодная, как лед, бьет ключом из-под земли, клокочет, бурлит, белая, как молоко… Раньше здесь, над родником, рос огромный чинар. Я сам его видел, своими глазами… Как-то лил дождь. Небо почернело от туч. Вдруг загрохотало, и молния как ударит — прямо в чинар… Он превратился в пепел. Клянусь аллахом, в пепел… И вот следа от него не осталось!

— Три года моя мать плачет одна, — перебил его Али. — Теперь я возвращаюсь с деньгами.

Всю дорогу Али повторял эту фразу, не переставив в ней ни слова. Он без конца рассказывал, с каким трудом достались ему заработанные деньги и как он собирается их истратить. Потом Хасан и Али замолчали, но скоро опять начали каждый о своем. Хасан рассказывал о деревне, о детях, о чинаре, который превратился в пепел, о Чукурове и о своем хозяине. А у Али на уме было совсем другое.

— Двести лир я отдам родителям невесты и увезу ее к себе домой. Куплю им еще пару волов. Матери закажу теплую кофту. Бедная, она все время мерзнет. Потом сменю крышу — старая протекает, — чтобы любой дождь выдержала. Крыша стала совсем дырявая, черт ее побери.

— Да, нужно сменить! Нет ничего хуже дырявой крыши.

— Я чуть не погиб на Чукурове. Прямо сгорел весь. Человек там поджаривается, как на вертеле. Туда бы только гяуров! Я больше не останусь! Малярией заболел в эту зиму, теперь придется помучиться.

— У меня тоже малярия, — заметил Хасан.

— На Чукурове я мучился только потому, что нужно было накопить денег для женитьбы, купить пару волов и справить матери теплую кофту. А то я бы не вытерпел.

— Да, вытерпеть трудно. Если мы будем так идти, то доберемся до дому только завтра к полудню.

— Вон там… — перебил его Али.

— Да, где-то там, на равнине…

— Большое…

— Дерево, на нем всегда шелестит листва.

— А за деревом…

— Да, влево, за деревом…

— Гора камней…

— И там заброшенное кладбище.

— И посреди него растет дерево.

— В тот день, когда я уходил из деревни, кто-то посадил посреди кладбища тоненькое, толщиной в руку, деревце с увядшей листвой.

— Да, бедное, одинокое дерево… — подтвердил Али.

— Вон там.

— Да, но оно, наверное, засохло…

— Когда я буду проходить мимо кладбища, меня кто-нибудь увидит.

— Не кто-нибудь, — поправил Хасан, — а сын Кердже — Бекир.

— Да, Бекир увидит, он часто сидит на камне у родника, смотрит на воду и все о чем-то думает.

— Это у него привычка такая?

— Да…

— Бекир зайдет к вам и скажет: «Хасан вернулся!»

— И моя сгорбившаяся мать…

— Упадет на колени…

— Бросится на дорогу встречать меня…

— Спросит: «Ну, как ты, сынок?»

— Давай немного передохнем здесь, — предложил Хасан.

Друзья присели. Хасан был щуплый, низкого роста. Когда он говорил, на его загорелом лице сверкали крупные зубы. Длинные, густые ресницы покрыты пылью. На нем были простые голубые шаровары, совсем новые, еще не утратившие фабричного запаха. Чудом державшаяся на голове фуражка — тоже новая. Минтаи с красными цветочками подходил к фуражке. На ногах — новенькие узорчатые носки домашней вязки и чарыки из сыромятной кожи; ботинки, купленные в Адане, Хасан жалел и в дороге не надевал.

— Ох, как я устал! — сказал он.

— Вставай, довольно отдыхать… Нам нельзя оставаться здесь. Знаешь, что говорят старики?

— Дорога дана для того, чтобы идти по ней вперед.

— Да, брат, пойдем. Моему сыну теперь уже шесть лет. А когда я уходил, ему было только два года,

— А теперь шесть…

— Меня встретят мать и сын.

— Сын скажет тебе «отец», и мы войдем в дом.

— Все крестьяне соберутся ко мне. «Ну, Хасан-эфенди, скажут они, рассказывай, сколько ты заработал на Чукурове?» А я отвечу: «Ничего, что можно там заработать? Сходили туда и вернулись!»

— Утром я встану рано, поем похлебки, которую приготовит твоя мать, и отправлюсь в путь…

— Ты уйдешь, Али, а мы с сыном пойдем в соседнюю деревню покупать больших рогатых волов. Потом я пойду на берег реки и очищу от камней свою землю.

— Потом ты дважды ее перепашешь, как обычно делают на Чукурове, чтобы земля стала мягкой и рассыпчатой, как мука, и засеешь…

— Да, и взойдут на ней такие всходы… Дружные и густые.

— Кофту для матери я сам закажу в Гёксюне.

Хасан наклонился к Али и почувствовал его дыхание.

— Сколько лет прошло, как ты ушел из деревни? — спросил он.

— Уже три года…

— Как только вернешься, сразу же забирай свою невесту.

— Да, она, бедная, долго меня ждала. В этом году исполнится шесть лет, как мы обручились. Как вернусь, отдам деньги ее отцу. А на второй день…

— Ты сделаешь доброе дело, — сказал Хасан.

— Все мучения мои на Чукурове забудутся в один день, — сказал Али.

Друзья замолчали; дорога круто поднималась в гору. Они перевалили через холм, и перед ними открылась бескрайняя равнина. Над равниной стелился густой туман. На обочине дороги послышался шорох. Друзья остановились. Вдруг щелкнул затвор винтовки.

— Не шевелитесь, — проговорил кто-то.

— Мы погибли, — прошептал Хасан.

— Да, погибли, — повторил Али.

— Бежим. Пусть убивают! Лучше быть убитым, чем раздетым. А не убьют — доберемся до дому.

— Давай, — согласился Али.

Они побежали. Вслед им посыпались пули. Али и Хасан припали к земле.

Тот же голос приказал;

— Ни с места. Мы идем к вам.

Али и Хасан боялись пошевелиться. Мемед, Джаббар и Реджеп подошли к ним.

— Вставайте! — сказал Мемед. — Откуда вы?

— Из Чукуровы, братец, — ответил Хасан.

— Да, оттуда, — повторил Али.

— Значит, много денег заработали. А мы тут умираем с голоду. Доставайте-ка деньги, — улыбаясь, сказал Джаббар.

— Лучше убейте меня! — закричал Хасан, — Вот уже четыре года…

— Давай, давай, — настаивал Джаббар.

— Лучше убей меня, ага, — повторил Хасан.

— Шесть лет ждет меня невеста, — сказал Али. — Что с ней будет, если меня убьют…

— Целых шесть лет!.. — повторил Хасан.

Джаббар просунул руку за пазуху Хасана и вытащил пропитанный потом сверток. Джаббар развязал его. В восковку были завернуты бумажные деньги.

— Смотри, как много денег! И как он их запрятал! — сказал Джаббар.

— Приставляй ко рту дуло винтовки и стреляй. Убей лучше. С пустыми руками я не пойду к жене и детям, — говорил Хасан.

— Целых шесть лет!.. — твердил Али. — Мне незачем жить. Убейте меня! Я не сойду с места!

— Целых четыре года я пил горькую воду Чукуровы, — продолжал Хасан. — Заболел там малярией.

— Убейте нас… — простонал Али.

— Убейте!..

На глазах у Мемеда навернулись слезы.

— Послушайте, — сказал он, — деньги ваши мы не возьмем. Джаббар, отдай им деньги.

Хасан не верил своим глазам. Испуганно протянув дрожащие руки, он взял деньги. От растерянности он не знал, что сказать.

— Дай аллах тебе долгих лет жизни, — вымолвил наконец он и заплакал.

— Долгих лет жизни… — повторил Али.

— Вот что я вам скажу, — продолжал Мемед. — Не ходите через равнину Чанаклы. Там сейчас орудует отряд Шалого Дурду. Они до нитки ограбят вас. А теперь счастливого пути. Да поможет тебе аллах встретиться со своей невестой…

Мемед осекся. Он хотел сказать что-то еще, но не мог. Хасан плакал, громко всхлипывая, как ребенок, и никак не мог сдержаться.

— Спасибо! Спасибо, братцы, — крикнул Хасан вслед удаляющимся разбойникам. — Будьте счастливы! Да выведет вас аллах из этих гор и соединит вас с любимыми!

Друзья пошли своей дорогой, то и дело оборачиваясь назад и благословляя своего избавителя.

Разбойники уже скрылись из виду, а Хасан все плакал.

— Хватит, Хасан, — сказал Али. — Успокойся!

— Сколько на свете хороших людей! Взять хотя бы этого парня-разбойника! Если бы не он, тот детина отобрал бы у нас деньги.

— Не отобрал бы…

— Если мы пойдем не через равнину Чанаклы, то доберемся до нашей деревни только через два дня.

— А что делать?

— Даже если всю равнину Чанаклы отдадут мне, даже если путь наш удлинится не на два дня, а на два месяца, Я все равно не пойду через нее.

— Если так, то давай как следует отдохнем. Больше по дороге не пойдем. Будем осторожно передвигаться по обочинам.

Они присели.

А тем временем Мемед говорил своим спутникам:

— Отобрать у них деньги значило убить их. Им не так страшно умереть, как потерять заработанные деньги.

— А тот, высокий, как он умолял, чтобы его убили, — добавил Джаббар.

— Да, кто знает, какие надежды они возлагали на свой заработок?..

— Целых шесть лет его ждала невеста!

— Если бы они пошли через Чанаклы, Шалый Дурду непременно ограбил бы их.

— Прямо беда, что по свету ходит этот Шалый! — не вытерпел Джаббар.

Мемед, Джаббар и Реджеп вернулись туда, где укрывались раньше. У Реджепа болела шея, и он был безучастен ко всему происходящему.

— Со мной творится что-то неладное, ребята, — сказал Реджеп. — Сердце леденеет, какой-то озноб… Если я умру… — Тут он замолк, будто пожалел, что произнес эти слова.

— Из-за такой раны ничего с тобой не случится, — утешал его Мемед.

— Ложись, поспи немного, — посоветовал Джаббар.

Реджеп закрыл глаза, стараясь уснуть.

Прошло немного времени. Мемед подошел к Джаббару, словно хотел сообщить ему какую-то тайну:

— Мы ведь теперь с тобой братья?

— Кто же в этом сомневается! — радостно воскликнул Джаббар.

— Ох, Джаббар, места себе не найду… Сердце как в огне горит!

— Говори, брат, может, вместе что-нибудь придумаем.

— Много месяцев прошло с тех пор, как я это сделал. Теперь известно, что я ранил Абди-агу и что он не умер. Но что с Хатче? С матерью? Так хочется узнать… Все время гонялись с этим Дурду, бесконечные грабежи, схватки… Так и не мог выбрать время разузнать о них…

— Пойдем в деревню и узнаем. Чего ты волнуешься?

— Этот гяур не умер. Он наверняка сделал что-нибудь с Хатче. Нехорошо у меня на душе. Болит… Сердце мне говорит: «Не жди, Мемед, иди в деревню».

— Вот заживет рана у Реджепа и пойдем.

— Сердце не велит ждать, брат Джаббар.

XIII

На равнину привели его с гор,

На него не глядел я, прятал взор.

Передай мой привет младшей дочери бея,

Поднимись на вершину, рукой мне махни.

Кликни гору Нукраг, а Офун даст ответ.

Жир орлиный спасет от болезней и бед.

Видишь, бей, я у ног твоих, я умоляю,

Поднимись на вершину, рукой мне махни.

Ираз было двадцать лет, когда она осталась вдовой с девятимесячным ребенком на руках. Она очень любила своего мужа.

— Да накажет меня аллах, если я выйду замуж после смерти Хусейна, — поклялась Ираз над его прахом.

Она сдержала свое слово и не вышла замуж.

После смерти мужа Ираз поручила смотреть за ребенком родственнице, а сама принялась пахать землю, которую не успел вспахать муж. За месяц она все сделала и засеяла свой участок.

Настало лето, и она сама собрала урожай. Ираз была сильная, здоровая женщина. Никто не слышал от нее слова жалобы. Часто брала она ребенка на руки и, играя с ним, ходила по деревне.

— Разве мой ребенок не вырастет, если на него не посмотрят дядюшки? — говорила она.

Но вот старший из дядей посватался к Ираз.

— Не пойду я замуж, — ответила Ираз. — Не допущу, чтобы в постели моего Хусейна спал другой мужчина. Если даже до светопреставления доживу, все равно не выйду.

— Ираз, — говорили ей, — он же брат твоего мужа. Он не чужой тебе. И дядя твоего сына. Ребенок будет любить его, как родного отца.

Но Ираз не соглашалась.

Деверь возненавидел Ираз и отобрал у нее землю, которая осталась ей от Хусейна. По правде говоря, он не имел никакого права на эту землю.

После смерти отца три брата поровну разделили землю. И одна часть досталась мужу Ираз — Хусейну.

Как теперь быть? Ираз молода, неопытна, не знает, куда и кому жаловаться.

Ираз так и осталась без земли. Но она не унывала.

— Разве мой ребенок не вырастет, если его дяди так жестоко поступают с ним? Разве мой Рыза не вырастет? Разве не вырастет он без земли?

Летом она батрачила, зимой работала в домах богатых людей. Она ни минуты не сидела сложа руки. Ребенок у нес всегда был чистенький и здоровый, а Ираз все время напевала, но ее песня была похожа на плач.

— Мой сиротинушка, разве он не вырастет?

И вот он вырос.

Почему они так бедны? Почему у них нет земли? Рыза почти каждый день спрашивал об этом мать, крестьян. В его душу запала печальная песня, песня о страданиях и горе матери, о ее тяжелой судьбе и несгибаемой воле. «Разве моя крошка не вырастет?»

Рызе шел двадцать первый год. Он был строен, как тополь. В деревне Сакаркёй не было парня, который мог бы тягаться с ним в верховой езде, в стрельбе, в метании дротика, в пляске. Однако ни мать, ни сын не могли найти покоя… В их сердцах ныла незаживающая рана. Иметь свою землю и батрачить, работать на чужих людей!

Земля в деревне Сакаркёй очень плодородна… Да ее здесь и больше, чем в других деревнях. Здесь равнина. В самом центре равнины виднеется белая точка. Это огромный, как скала, камень — «Островок». Когда все посевы начинают зеленеть, «Островок» резко выделяется на фоне зеленого ковра хлебов.

Один из самых больших участков у «Островка» когда- то принадлежал отцу Рызы. А теперь вот уже многие годы его обрабатывает дядя Али. Хороший участок… Рыза мечтал об этой плодородной, щедрой земле… И чем больше он мечтал, тем сильнее становилась его ненависть. Куда бы он ни шел, где бы он ни пахал, мысли его всегда были возле «Островка». Как будто у подножия этой скалы покоилась его любовь. Каждый день мать говорила ему:

— Ох, сынок, земля у «Островка»… Отец твой этим участком кормил нас досыта. Чтоб он ослеп, этот Али!..

Рыза опускал голову и, погруженный в свои мысли, уходил куда глаза глядят. Он слышал запах этой плодородной земли… Тоска по земле не давала ему покоя…

— Этот гяур, дядя твой!.. Это ему даром не пройдет!

В последние дни с Рызой творилось что-то неладное.

Никогда он не был таким. Встает чуть свет и отправляется в путь… прямо к «Островку»… Он приходит на поле к подножью скалы, садится на камень и о чем-то думает… Посевы взошли дружно. По земле ползают жуки. С восходом солнца от нее поднимается пар. Тоска по земле — горькая тоска. Рыза опускает руку в мягкую, теплую землю. Затем поднимает ее, сквозь пальцы сыплется золотистая пыль.

«Ведь это моя земля, моя, — говорит он сам себе, испытывая радостный трепет во всем теле. — Но вот уже двадцать лет, как ее засевают и собирают урожай чужие люди». Рыза встает и, усталый, но полный решимости, возвращается домой.

— Где ты пропадал с самого утра, сынок? — спрашивает Ираз.

Рыза молчит, лицо его темнеет.

Так продолжалось два месяца. Хлеба поднялись до колен. Бледно-зеленые поля потемнели.

Однажды Рыза спросил мать:

— Мать! Ведь это наша земля?..

— Конечно, наша, сынок. Чья же еще?..

— Тогда я пойду к властям.

— Я только и ждала этого дня, сынок.

— Я опрашивал у стариков. Еще при жизни отца братья поделили землю деда между собой. Даже если бы не поделили, все равно наша доля должна быть нашей. Эта земля досталась мне от деда.

— Конечно, наша земля должна принадлежать нам, сынок.

Так как дело касалось наследства, в суде оно разбиралось не очень долго. Участок жирной мягкой земли у подножия «Островка» возвратили Рызе. Молодой Рыза, многие годы тосковавший по земле, любил ее, как девушку, как мать. Земля ему была передана летом. Она горела под лучами солнца. Хлеб был убран, блестела только короткая стерня.

Рыза раздобыл пару волов, чтобы перепахать сухую землю. Земля легко вспарывалась под лемехом плуга. Рыза только и думал о том, как бы поскорее вспахать поле, закупить семена, даже если запросят тридцать-сорок процентов годовых.

Если перепахиваешь сухую летнюю землю, то ее нужно проходить плугом два раза: первый раз — за два часа до рассвета и второй раз — после обеда, когда стихает западный ветер. Утром волы тянут плуг до тех пор, пока не начинает припекать солнце. Как только становится жарко, на волов набрасываются слепни. Животные останавливаются. Приходится бросать работу. До вечера можно отдохнуть в тени какого-нибудь дерева. К вечеру, когда над морем появляются перистые облака, крестьяне снова начинают пахать и пашут при лунном свете до полуночи, а если луны нет — пока не стемнеет.

Рыза пахал с утра, пока не становилось жарко, и после обеда — до полуночи. Он не жаловался ни на зной, ни на усталость. Иногда он так увлекался, что пахал до утра. Вспаханная мягкая земля, освещенная лунным светом, казалась еще красивее. Ночь… Тишина… Слышно только, как лемех плуга врезается в землю.

Ираз гордилась сыном, гордилась, что вырастила такого сильного, стройного парня, который отобрал у проклятых родственников свою землю. В эти дни она ходила по деревне счастливая.

Если кто-нибудь спрашивал ее про Рызу, она отвечала:

— Он пашет свой участок!

Четырнадцатое число. Полнолуние. Дует прохладный ветерок. Волы медленно тащат плуг, ноги их глубоко погружаются в землю. Несмотря на лунный свет и на блеск словно луженой земли, Рызу клонило ко сну. Он устал. Отпустив волов, он положил голову на бугорок и заснул. На огромной равнине издали он казался маленькой точкой на черном клочке вспаханной земли…

Утром, как всегда, одиннадцатилетний мальчуган Дурмуш, родственник Рызы, принес ему завтрак. Солнце поднялось высоко и уже сильно накалило землю. Мальчик, как обычно, искал Рызу под деревьями. Сейчас вот Рыза, заметив его, встанет и, улыбаясь, пойдет навстречу. Он схватит его за локти и поднимет в воздух. Но где Рыза? Мальчик в недоумении. Он обошел все деревья. Нет… Наконец он увидел Рызу, который лежал посреди поля. Волов не было. Подойдя к Рызе, мальчик в ужасе уронил завтрак и с диким криком бросился назад. Он тяжело дышал, с трудом держась на ногах. Он кричал, но из горла вырывался только хрип. Наконец он добрался до дома Рызы и повалился на землю. Сбежались женщины. Они пытались потянуть мальчика за язык, чтобы прошел испуг. Дали ему холодной воды. Полили на голову. Немного погодя мальчик пришел в себя:

— Рыза лежит там… в крови… около него лужа крови… И изо рта — кровь…

Женщины все поняли. Они молча опустили головы. Весть об убийстве Рызы вмиг облетела деревню. Дошла она и до Ираз. В отчаянии схватилась она за голову и побежала к «Островку». За ней бежали крестьяне.

У Рызы была рассечена шея. Голова сползла с бугорка, на который он прилег.

— Сын мой! — с воплем кинулась Ираз на тело убитого.

Рыза лежал, поджав колени. В яме перед ним — лужа крови. Кровь загустела. В ней копошились слепни и мухи…

А вокруг сияло солнце. Было жарко и пахло кровью. Над трупом вились мухи… Они блестели в лучах солнца… Кровь не пенилась, застыла. Но от яркого солнца и жары она словно бурлила. А может быть, людям так казалось…

— Сиротинушка мой! Не дожила я до светлого дня… — стонала Ираз.

Женщины, мужчины и дети кольцом окружили тело убитого. Женщины плакали.

— Храбрый мой! Кто посмел убить тебя?

Ираз металась и билась над трупом. У крестьян разрывались сердца от ее стонов.

Две женщины подошли к Ираз; они хотели ее поднять, но она так крепко обхватила труп, что оторвать ее было невозможно.

— Похороните и меня вместе с Рызой! — молила она.

Так до вечера пролежала Ираз, припав к телу сына.

О случившемся дали знать в касабу. Прибыли жандармы, следователь и врач. Жандармы с трудом оторвали плачущую Ираз от тела сына. Глаза у нее были красные, лицо потемнело. Она упала на землю и долго лежала неподвижно, словно мертвая, не проронив ни звука.

Ираз, как этого требовал закон, привели к следователю.

— Кто убил твоего сына? — спросил он. — Кого ты подозреваешь?

Лицо Ираз вытянулось. Пустыми, ничего не видящими глазами она взглянула на следователя.

— Кто убил твоего сына? Кого ты подозреваешь? — повторил он.

— Гяуры, — ответила Ираз, — кто, кроме них, мог убить моего сына? Дядя его убил, из-за земли.

Следователь начал записывать показания в протокол. Толпа постепенно редела. На безотрадной равнине остались только труп, облепленный зелеными мухами, хомут с плугом, будто ожидающий убежавших волов, и несчастная мать, у которой от горя иссякли слезы. Полоска черной, жирной земли, как бы вытканная рукой человека, темнела посреди желтой равнины.

Али арестовали за убийство и отвели в жандармский участок. Он заявил следователю, что в злополучный день был в деревне Оксузлу на свадьбе. Показание Али подтвердили и свидетели. Деревня Оксузлу была в четырех часах езды от Сакаркёя. Но Ираз и все крестьяне знали, что Рызу убил Али, убил из-за земли. Вот почему все были удивлены, когда через два дня после убийства Али вернулся в деревню целый и невредимый. Ираз была уверена, что его повесят. Мысль об этом успокаивала ее. Но, узнав, что убийца разгуливает по деревне, Ираз не выдержала. Как безумная, выскочила она с топором на улицу и побежала прямо к дому Али. Ираз решила зарубить убийцу своего сына.

Родные Али, увидев Ираз с топором в руках, закрыли дверь на засов. Тогда Ираз стала рубить дверь… Али дома не было. В доме были только родители Али, две девочки и маленький мальчик. Дверь трещала под ударами топора. На шум сбежались крестьяне. Вокруг дома собралась толпа, но люди боялись приблизиться к Ираз. По правде говоря, они и не хотели подходить к ней. Пусть отомстит за сына…

Из дома доносились голоса:

— Не делай так, мать! Мы ни при чем. Али нет дома. Уходи!

Отец Али кричал:

— Уходи, Ираз, Али нет дома!

Вдруг откуда ни возьмись из толпы выскочил Али и выхватил из рук Ираз топор. Он оттолкнул от дверей обессилевшую женщину и начал топтать ее ногами. Крестьяне с трудом отняли от него Ираз.

В ту же ночь Ираз подожгла дом Али. Крестьяне пытались погасить пожар. Али помчался в жандармский участок. Там рассказал он о том, что сделала Ираз.

— Дом еще горит! — кричал он.

Рассветало, когда Али с жандармами вошел в деревню. Крестьяне обступили их.

— Не бери греха на душу, Али. Несчастная потеряла такого сына. У нее болит сердце, — говорили крестьяне. — Она не знает, что делает. Не сыпь соль на живую рану. Ведь ты сгноишь в тюрьме бедную женщину. Крестьяне потушили пожар.

Но Али не послушал их уговоров. Жандармы увели Ираз в участок. На допросе Ираз сказала:

— Да, я изрубила двери. Все это сделала я. Если бы мне удалось попасть в дом, я бы всех, кто там был, зарубила топором. Но мне не удалось. Даже и такой мести за сына было бы мало. Я подожгла дом. Думала, что ночью вся его семья сгорит. Да разве бессовестные крестьяне помогут? Донесли в касабу. Погасили пожар. Неужто это много за моего Рызу? Мой сирота был достоин своего отца. А знаете ли вы, как я растила сына? Неужели это много за моего сына?

На суде Ираз говорила то же самое. Ее арестовали и посадили в тюрьму, но и в тюрьме она не отступила от своих слов. Ираз повторяла:

— Мой сын стоит всей деревни, всей страны. Это немного за него, нет…

Ираз бросили в камеру. Этого она не ожидала. Ведь она подожгла дом, мстя за сына, за такого сына! Несправедливость казалась ей тяжелее, чем утрата. Ираз не поднимала головы, ничего не замечая вокруг себя. Протянув вперед руки, как слепая, ходила она по камере. Потом опустилась в углу и сидела, безмолвно и неподвижно, как камень, упавший на дно колодца.

Голова ее была повязана косынкой. На смуглом от загара лице сверкали большие голубые глаза. Тонкие, немного выгнутые брови придавали лицу особую красоту. Лицо было широкое, удлинявшееся книзу. На высокий лоб спадали вьющиеся волосы. Сейчас Ираз была печальна. Лицо ее исхудало и почернело. Белки глаз налились кровью от долгих рыданий. Подбородок казался высохшим, бескровные губы потрескались от жажды. И только косынка на голове сверкала белизной.

Время от времени Ираз бормотала:

— Мой сын подобен скале. Он — достойный сын своего народа. Если я целую деревню превращу в пепел, то и этого будет мало за моего сына.

Хатче никак не могла заговорить с новой арестанткой. Она очень обрадовалась приходу Ираз. В камере появилась еще одна живая душа… Хатче радовалась ей и очень ее жалела. Что с ней случилось? Да, Хатче знала, что здесь, в тюрьме, нет места радости. Здесь только несчастье. Хатче хотелось расспросить женщину о ее горе, но язык ей не повиновался. Трудно расспрашивать тех, кто так страдает. В таких случаях не знаешь, о чем спросить. Хатче долго молча смотрела на Ираз.

Вечером на тюремном дворе Хатче разожгла мангал и начала варить пшеничную похлебку. Она внесла пахнущую луком и прогорклым маслом похлебку в камеру. Над кастрюлей поднимался пар. Когда похлебка остыла, Хатче с опаской подошла к Ираз:

— Ты, наверное, голодна. Вот, поешь похлебки.

Но Ираз словно не видела и не слышала Хатче.

— Поешь, — повторила Хатче ласково, — поешь немного. Ты, наверное, проголодалась.

Ираз сидела как изваяние. Глаза ее ничего не выражали, они даже не моргали, совсем как у слепых. Но слепые смотрят так, будто хотят прозреть, а в глазах Ираз этого не было. Глухие напрягают слух, чтобы что-нибудь услышать, а Ираз даже не пыталась.

Хатче слегка толкнула ее и снова сказала:

— Поешь!

Глаза Ираз остановились на Хатче. От этого взгляда Хатче растерялась, вся съежилась. Она хотела что-то сказать, но слова застряли в горле. Поставив перед Ираз миску, Хатче, тяжело дыша, выскочила во двор. Там она оставалась до тех пор, пока тюремщик не начал закрывать двери. Хатче боялась войти в камеру, боялась снова увидеть эту несчастную женщину. Сердце ее сжималось. Когда за Хатче захлопнулась дверь камеры, ока, дрожа, со страхом посмотрела в угол, где сидела Ираз, бросилась к своим нарам и залезла под одеяло. Свернувшись в комок, девушка некоторое время лежала неподвижно. Стемнело, но Хатче даже не встала зажечь лампу. С наступлением темноты она всегда зажигала лампу, но сегодня не решалась этого сделать. Ей казалось, что, как только она зажжет лампу, во мраке всплывет лицо женщины в предсмертной агонии. Было страшно, но все-таки Хатче предпочитала оставаться в темноте. Мрак отделял ее от Ираз.

За ночь Хатче не сомкнула глаз. Она встала, как только в камеру сквозь щели ставней проникли первые лучи солнца. Ираз, как привидение, продолжала сидеть в своем углу, прислонившись к стене. Ее белый платок ярко выделялся на фоне грязной стены.

Наступил полдень. Ираз не двигалась. Наступил вечер — она не меняла положения. И эту ночь Хатче не спала. Она дремала, то и дело пробуждаясь от страха. Как только забрезжил рассвет, Хатче протерла глаза и подошла к Ираз. Она готова была сделать все, лишь бы вывести несчастную из оцепенения.

— Послушай, — сказала Хатче, — прошу тебя, сдвинься с места, не сиди так, — и она взяла руки Ираз в свои, повторяя: — Ну прошу тебя, пошевелись!..

Ираз перевела свои огромные потускневшие глаза на Хатче. Глаза ее потемнели от горя.

— Расскажи мне о своем горе. Да буду я жертвой твоей! Разве не горе привело тебя в тюрьму? Что здесь делать тем, у кого нет горя?

— Что ты говоришь, дочь моя? — простонала Ираз.

Хатче так обрадовалась голосу Ираз, как будто с ее сердца сняли огромную тяжесть.

— Отчего ты такая? Ты ни слова не произнесла с тех пор, как пришла сюда. Ты и хлеба в рот не брала.

— Во всей деревне не было парня лучше, чем мой сын! И разве это много за него? — сказала Ираз.

— Когда я увидела тебя, я забыла о своем горе. Расскажи мне, что с тобой, ничего не скрывай.

— Я подожгла дом убийцы моего сына, и это считается преступлением. Даже если я убью их всех, и это будет немного за моего сына!

— Да ослепит бог твоих врагов!

— Во всей деревне не было парня лучше, чем мой сын! Всех их убить за него мало… — стонала Ираз.

— Да ослепнут твои враги!

— Он был гордостью деревни, первым парнем! — стонала Ираз.

— Ох, бедная!

— Меня схватили и бросили сюда. А убийца моего сына разгуливает сейчас по деревне. Мне остается только умереть.

— Так ты умрешь с голоду. У тебя ни крошки не было во рту. Пойду сварю похлебку.

На этот раз Хатче решила положить в нее побольше масла. Просидев в тюрьме месяц, Хатче начала стирать белье богатым арестантам, поэтому у нее было несколько курушей. Хатче подозвала к себе маленькую девочку, которая покупала арестантам продукты, и дала ей пятьдесят курушей.

— Купи на эти деньги масла, — сказала Хатче.

Хатче радовалась, что женщина заговорила. Когда человек начинает делиться своим горем с другим, он уже не умрет. Если же он молчит и уходит в себя — дело плохо. Вот почему Хатче повеселела. Она даже напевала что-то веселое. Наложив в жаровню углей, она начала раздувать огонь. Угли покраснели. Хатче дула изо всех сил. Потом налила воды в старенькую кастрюлю и поставила ее на огонь. Похлебка сварилась так быстро, что Хатче сама удивилась.

Ираз уловила запах похлебки и почувствовала острую боль в желудке. С того дня, как убили сына, во рту у нее не было ни крошки. Со двора в камеру доносился запах жареного лука и топленого масла. Ираз слышала шипение масла, которое Хатче наливала в похлебку.

Вскоре вошла Хатче и поставила перед Ираз полную миску похлебки.

— Ну что с тобой?

Хатче вложила в руку Ираз деревянную ложку. Ираз держала ее как-то неловко. Ложка, казалось, вот-вот выпадет у нее из рук.

— Поешь, — уговаривала Хатче.

Ираз осторожно опустила ложку в миску и начала есть. Когда она, наконец, съела похлебку, Хатче сказала:

— В кувшине есть вода. Умойся!

Ираз умылась.

— Спасибо тебе, дочка, — сказала Ираз, — Да исполнит аллах твое желание.

— Ах, если бы так! Ах, если бы!.. — Хатче подсела к Ираз и рассказала ей свою историю.

— Вот как все это было. Ничего мне не нужно, кроме весточки о Мемеде. Ровно девять месяцев назад я попала сюда, и с тех пор никаких известий о нем… Моя мать, да, моя родная мать, и та только раз приходила ко мне. В первые дни я умирала в этой яме с голоду. Потом стала стирать белье богатым арестантам… Да, тетушка… Хоть бы получить какую-нибудь весточку… Только одну весточку, жив он или мертв! Пусть потом вешают меня. Мне все равно. Получить бы только весточку о моем Мемеде…

Ираз постепенно приходила в себя. От арестантов она узнала, что ей не следовало во всем признаваться суду. Можно убить всех, но, если нет свидетелей, нельзя задержать убийцу. Сначала Ираз ничего не понимала. Когда же начала понимать, она отказалась от своих прежних показаний.

— Да, если бы я была на воле, я доказала бы властям, что Али убил моего сына.

Хатче успокаивала ее.

— Аллах поможет, и тебя выпустят. Ты выйдешь из тюрьмы и предашь убийцу властям. А мне-то что делать? Моя молодость погибла. Я сгнию здесь! Пусть аллах накажет того, кто на меня донес…

Прошло много дней. Хатче и Ираз подружились. Они стали друг другу ближе, чем мать и дочь. Все делили пополам. И горе у них стало одно, общее. Хатче знала все, до мельчайших подробностей, — она знала наружность Рызы, его черные глаза, руки, волосы, она знала его детство, игры и проделки, трудности, которые испытывала мать, когда растила его, споры о земле, последние события и убийство. А Ираз знала все о Мемеде, знала, как Хатче и Мемед мечтали о своем доме.

Ираз и Хатче делили горе и радость и думали теперь только об одном человеке — о Мемеде.

С утра до ночи женщины вязали носки, вязали до тех пор, пока не слипались глаза. Их носки были известны на базаре. Люди говорили: «Эти носки вязала девушка, которая убила своего жениха, и женщина, у которой убили сына…» На носках были красивые цветные узоры, и женщины всякий раз придумывали новые. Их рисунки говорили о горе. Нигде нельзя было найти таких красивых и таких печальных узоров, как те, что придумывали Ираз и Хатче. Так говорили люди.

Когда человек впервые попадает в тюрьму, он теряется. Ему кажется, что он в другом мире, что он заблудился в бескрайней лесной чаще. Нет, хуже чем заблудился. Человек теряет все, что имел: землю, дом, семью, друзей, любимую. Он словно попадает в пустоту. Камни, земля, стены, двери, окна с железными решетками, даже клочок неба над тюрьмой — все новичку кажется враждебным. А если к тому же у него нет денег, то он обречен на жалкое прозябание в своем тюремном углу.

Ираз и Хатче не напрасно вязали носки до слепоты. Они не тратили из заработанного ни одного куруша. В течение нескольких месяцев их единственной пищей был тюремный паек.

Рано или поздно Мемеда арестуют и приведут в тюрьму. Может быть, завтра, может быть, через месяц. Тогда ему понадобятся деньги. И женщины работали с утра до ночи, чтобы Мемед не голодал в тюрьме.

— Дочь моя, — часто говорила Ираз, — Мемеду не придется, как нам, терпеть нужду и лишения. С нами он не пропадет.

— Да, ведь мы здесь, — радовалась Хатче.

— У нашего Мемеда будут деньги. К его приходу мы еще подработаем и отдадим ему все наши деньги. Мемеду не придется краснеть. Он не станет брать в долг у других арестантов, — говорила Ираз.

Усталые и голодные, они ложились спать поздно ночью. Лежа на нарах, они еще долго говорили о своем горе. Чего только не приходило им в голову, когда они думали о том, что могло случиться с Мемедом! Хатче сердилась на свою мать.

— Разве это мать!? Как просила ее: «Принеси мне весточку о Мемеде! Я больше ничего у тебя не прошу». А она не приходит.

— Кто знает, что случилось с твоей бедной матерью, — успокаивала Ираз Хатче. Ираз всегда брала под защиту мать Хатче.

В ту ночь женщины не спали. Их постели были влажными от сырости. Жужжали ночные жуки. Женщины терли глаза, чтобы привыкнуть к темноте.

— Ираз, — начала Хатче.

— Что?

— Как сыро… — сказала Хатче.

— Что делать, дочь моя.

Так всегда начинался их ночной разговор.

— Что ты скажешь о моей матери?

— Мы ведь не знаем, что с ней…

Хатче перевела разговор на другую тему.

— На Чукурове в Юрегире мы хотели построить себе маленький домик. Мемед стал бы батрачить и на заработанные деньги купил бы участок земли. Да, так думал Мемед.

— Вы еще молоды. Успеете.

— Он обещал повести меня в шашлычную,

— Еще сходите.

Так они разговаривали в темноте, пока Хатче не засыпала. Только во сне она забывала о тюрьме и о бегстве Мемеда. Ираз тоже во сне переставала думать о своем горе.

На следующий день женщины снова продолжали свой разговор.

— Земля в Юрегире теплая, — мечтала Хатче. — Там всегда светит солнце. Посевы такие густые, что даже тигры не могут сквозь них пробраться. Наше поле в тридцать дёнюмов.

— Тридцать дёнюмов, дочь моя?

— Да, половину мы засеем пшеницей, половину ячменем.

— А среди пшеницы сделаем грядку лука.

— Полдома я обмажу зеленой глиной.

— Зеленой?.. Ведь есть и красная.

— И корова у нас будет большеглазая, породистая… И теленок…

Ираз не отвечала, и Хатче умолкала.

— Мой дом — твой дом. Мемед твой сын, а я твоя дочь, — продолжала Хатче.

— Дочь моя.

— Перед нашим домом — плакучая ива. Ее ветки свисают до земли.

— Обнесем участок изгородью и посреди разобьем садик… Цветник… — говорила Ираз.

Хатче словно просыпалась от глубокого сна и спрашивала Ираз:

— Когда, по-твоему, схватят Мемеда и приведут сюда? Чего же ты молчишь? — снова тормошила она Ираз.

— Если не завтра, то, может быть, через месяц… — отвечала Ираз.

— Пока мы живы?

— Пока мы живы, — говорила Ираз с гордостью. — И у нас есть деньги.

Наконец женщины засыпали.

Когда наступала пятница, Хатче просыпалась задолго до восхода солнца. По пятницам в касабе устраивался базар. В пятницу к Хатче могла прийти мать.

— Хоть бы сегодня пришла, — с надеждой говорила Хатче каждую пятницу, поднимаясь с нар.

Было уже светло, когда высокая женщина с узелком, поминутно озираясь по сторонам, подходила к тюрьме.

— Смотри, Ираз! — закричала Хатче.

— Что случилось, дочь моя? — взволнованно спросила Ираз, подбегая к окну.

— Это моя мать!

Ираз взглянула на дорогу. К тюрьме подходила женщина, это была мать Хатче. Она была босая и слегка прихрамывала. На голове ее был черный платок, уголок которого она держала в зубах. Женщина шла, понурив голову. Подойдя к воротам тюрьмы, она остановилась.

Маленький, хилый тюремщик визгливым голосом крикнул ей:

— Что тебе надо, старуха?

— У меня здесь дочь, я пришла повидаться с нею.

— Мать! — крикнула Хатче.

Женщина медленно подняла взгляд на тюремщика.

— Вот моя дочь, господин.

— Говорите!

Женщина села у стены, положив возле себя узелок.

— О-ох, кости болят, — простонала она.

Хатче изумленно смотрела на мать. Кожа на ее ногах потрескалась, в трещины забилась пыль. Волосы казались седыми от пыли. По шее стекали черные капли пота. Даже брови и ресницы были покрыты пылью. Вокруг ног обвилась рваная, грязная юбка. Сердце Хатче сжалось от боли. На глаза навернулись слезы. В горле пересохло. Она никак не решалась подойти к матери.

Мать заметила взгляд Хатче и ее полные слез глаза. Она тоже не могла начать разговор.

— Подойди, моя дочка, подойди к своей матери, — с этими словами женщина заплакала. Хатче поцеловала руку матери и села возле нее. Пока они разговаривали, к ним подошла Ираз.

— Это Ираз, мы с ней в одной камере, — сказала Хатче матери.

— А за что она сидит?

— Ее сына Рызу убили.

— Ой! Чтоб им ослепнуть!

Некоторое время все трое молчали. Потом заговорила мать Хатче:

— Моя златокудрая, моя черноглазая, не сердись на меня! Что только ни делал со мной гяур Абди! Он винит меня в том, что я будто жаловалась на него властям! Одному аллаху известно, чего я от него натерпелась. Он запретил мне появляться в касабе. Да, моя красавица. Неужели я оставила бы свою дочку на чужбине, в тюрьме, одну? Я каждый день приходила бы к своей девочке.

Вдруг мать Хатче остановилась. Лицо ее озарила улыбка. Она привлекла к себе Хатче и Ираз и тихо заговорила.

— Да, доченька, чуть было не забыла. У меня есть для тебя новость. Мемед стал разбойником! Настоящим разбойником!

Как только мать заговорила о Мемеде, лицо Хатче засветилось радостью. Сердце у нее заколотилось так сильно, что, казалось, вот-вот выскочит из груди.

— Мемед убил Вели, ранил Абди-агу и ушел с отрядом Шалого Дурду, — продолжала мать. — Их отряд никому не дает прохода. Все дороги заняты ими. Как только показывается кто-нибудь на дороге, его убивают и обирают до нитки…

— Мемед такими делами заниматься не будет, — недовольно перебила ее Хатче. — Мемед не станет убивать людей.

— Откуда мне знать? Так говорят люди. После Шалого Дурду упоминают имя Мемеда. Слава о них прошла везде. Теперь только и говорят о Тощем Мемеде. Откуда мне знать, дочь моя. Я только повторяю то, что рассказывают люди. Абди, узнав обо всем этом, каждую ночь выставлял вокруг своего дома сторожей. И все-таки, говорят, Абди от страха не может сомкнуть глаз и всю ночь шагает по комнате. Приходил Асым Чавуш и сказал are, что он начал погоню за Тощим Мемедом. Асым Чавуш говорил, что еще не видел в горах такого разбойника, как Тощий Мемед. «Если бы не он, я давно бы разгромил отряд Шалого Дурду», — уверял он Абди-агу. Вот почему Абди-ага удрал из деревни. Одни говорят, что он живет в касабе, другие — на Чукурове, а третьи — что он убежал в Анкару, под защиту властей. Абди-ага боится Мемеда. Как только я узнала, что Абди сбежал из деревни, я решила пойти к тебе. Вот какие дела, дочь моя…

Во время рассказа лицо у матери было спокойное, радостное, но, как только она кончила говорить, оно снова приняло зеленоватый оттенок, как у мертвецов.

Узнав, что Мемед стал разбойником, Хатче и Ираз радостно посмотрели друг другу в глаза. Но, взглянув снова на мать, они испугались. В лице у нее не было ни кровинки.

— Мать… что с тобой? — взволнованно спросила Хатче.

— Не спрашивай, дочь моя. Я принесла тебе дурную весть. Да поможет аллах, и все окажется ложью. Язык не поворачивается… Я слыхала, что вчера утром… из-за юрюкского аги Мемед подрался с Шалым Дурду. Шалый с двумя товарищами убил Мемеда. Так я слыхала… Мемед защищал юрюкского агу, и Шалый убил его… Через нашу деревню проскакал вооруженный с головы до ног юрюк. Он сказал, что спешит на помощь своему aгe. Его лошадь была вся в пене… Так рассказывают крестьяне. Будто он сказал им, что Мемеда убили…

Хатче не шевелилась. Потом она взяла Ираз за руки, обняла ее.

— И это суждено мне услышать! — сказала она, зарыдав. Но вдруг остановилась.

— Я ухожу, — сказала мать. — Да поможет тебе аллах, дочь моя. Завтра или послезавтра я принесу тебе вести поточнее. В узелке — масло, яйца и хлеб. В следующую пятницу я опять принесу тебе еду, если гяур не вернется в деревню. Береги платок, не потеряй. До свидания.

Мать ушла. «Не надо было ей говорить, — думала она по дороге, — опять будет убиваться…»

Изредка Хатче снова начинала всхлипывать:

— И как у Шалого поднялась рука на моего Мемеда!

Разве можно убивать товарища? Как он посмел?

— Раз человек стал разбойником, люди каждый день будут говорить о его смерти. Не верь этому. Потом ты привыкнешь к таким вестям, — утешала ее Ираз.

Хатче не слушала ее.

— Я не буду жить, — твердила она, — я не смогу жить без Мемеда.

— Перестань! — рассердилась Ираз. — Откуда ты знаешь, что он убит? По живому не плачут. Я в детстве и в молодости двадцать раз слышала о смерти Ахмеда Великана. А он и сейчас жив.

— Ах, это совсем не так… Ведь он еще совсем молод. Нет, я не буду жить. Я решила, я умру.

— Глупая, разбойники часто сами распускают слухи о своей смерти. Видишь, узнав, что Мемед стал разбойником, Абди-ага Козлиная Борода удрал из деревни. Может быть, этот слух пущен как раз для него. Козлиная Борода подумает, что Мемед убит, и вернется в деревню. Тут Мемед его и убьет. Может быть, это все подстроено.

— Он такими делами не станет заниматься. Нет, тетушка, это решено. Я не смогу жить без него. Я умру.

Хатче начало трясти, потом бросило в жар. Ираз обняла девушку, подвела к нарам и уложила.

— Перестань, глупая. Потерпи до рассвета, а там увидим, что будет. Потерпи! Не верь этим разговорам…

На другой день Хатче встала бледная как смерть. Голова ее была перевязана черным платком. Лицо приняло восковой оттенок.

После этой вести она не могла прийти в себя. С каждым днем Хатче бледнела и слабела. Она потеряла сон. Целыми ночами просиживала она на своих нарах, положив голову на колени. Вместе с ней не спала и Ираз. По ночам они не разговаривали. Только Ираз время от времени говорила:

— Увидишь, дочка, скоро о Мемеде придет добрая весть.

Но Хатче не слышала слов Ираз.