ДЕСЯТЬ ЛЕТ СПУСТЯ


Десять лег назад я сел за эту книгу, полагая, что жизнь моя окончена, и мне осталось только подвести итог. Я не успел подвести итог, как началась новая для меня жизнь, в результате которой я, в конце концов, оказался в Израиле. Эта новая моя жизнь еще продолжается, и мне рано опять подводить итоги.

Исход из России, борьба за выезд, жизнь в Израиле настолько отличаются от моей предшествующей жизни, что мне нелегко сопоставить их в одной книжке тех же терминах. Я чувствую, что значения многих слов в моем языке настолько необратимо изменились, что я ввел бы читателя в заблуждение, попытавшись сейчас обсудить те же вопросы, что затронуты мною в этой книге. Свобода, религия, справедливость, долг и честь, бедность и порок, равенство и братство, преступление и наказание звучат теперь для меня иначе, чем в России. Боюсь, что и для читателя в России они звучат уже иначе, чем для меня. Это различие очень трудно определить. На элементарном информационном уровне нет почти ничего такого, что создавало бы (точнее, что оправдывало бы) такую громадную разницу в понятиях между Россией и Западом. Нет таких животрепещущих сведений, которых лишен наш бывший соотечественник и которые мы могли бы сообщить ему нашей неподцензурной литературой, так что он, наконец, все поймет. Нет таких фактов, которые он не мог бы, приложив некоторые усилия, узнать. Нет и таких идей, которые нельзя было бы в России выдумать или вычитать у кого-нибудь. Тем не менее всякий, покинувший Россию и сохранивший глаза открытыми, узнает бесконечно много. Что же это такое мы узнаем здесь, чего не знали там?

Чтобы ответить на этот вопрос, я попробую сначала задать свой вопрос читателю. Когда юноша впервые познает женщину, узнает ли он что-нибудь новое? - Конечно, а как же. Но ведь все это ему тысячу раз говорили товарищи, научные книжки, порнографические картинки? Ну да, но ведь это совсем не то... Вот, приблизительно, это я и хотел сказать о реальной жизни, поскольку реальной жизнью я считаю только жизнь на Западе, а нашу жизнь в России - лишь искажением реальных отношений. Мы жили там, как в воспитательном доме, и наше знание о мире и о себе было не выше того, которое имеют подростки, могущие обо всем рассуждать, но лишенные собственного жизненного опыта. Слушая рассказы товарищей или разглядывая порнографические картинки, юноша скользит по поверхности чего-то, что вполне возбуждающе, но не вполне ему внятно, ибо он не знает своей роли и возможностей в этом, в общем, захватывающем занятии. Он узнает что-то общечеловеческое, но не свое. Как, например, доскональное знание, что в Америке очень высокий жизненный уровень, вызывает вожделение, но не обеспечивает иммигрантам не только богатства, но, подчас, и прожиточного минимума. Когда же подросток приобретает личный опыт, он действительно знает нечто, но, попытавшись выразить это знание, вряд ли уйдет дальше инструкций товарищей (которые тоже ведь знали), научных книжек или порнографических картинок. Потому что, передавая это знание он не может передать главное - что это значило для него. Для слушателя все это будет, возможно, значить нечто иное, его чувство и его оценка этого чувства будет, скорее всего, совсем другой, хотя он и сделает, допустим, все по инструкции. "Вот сволочь!" - подумает товарищ: "Что он за хреновину такую мне рассказывал. Все совсем не так".

Нечто подобное происходит и с иммигрантами на Западе. Их трудности напоминают трудности юношеского возраста, в такой же мере окрашены одновременно в трагический и упоительный цвета и так же часто приводят к самоубийству. Первая интимная близость со свободой не всегда кончается благополучно, но без этого нельзя стать взрослым. Хотели ли мы этого?

Я уверен, что наш жизненный сюжет, наша музыкальная тема ни к чему иному, кроме эмиграции из России, отторжения от нее, не могли нас привести. Это обусловлено развитием советского общества в целом гораздо больше, чем развитием концепто-созидающей элиты или еврейского меньшинства. Тем, кто плохо слышит эту музыку, прочистит уши нынешнее ужесточение внутренней и внешней политики властей в СССР. Но это ужесточение связано, в частности, и с ужесточением мер против эмиграции. В результате, множество людей, внутренне покончивших счеты с советским обществом, окажется запертым в нем, как в клетке. При этом наше поколение, подавленное своим комплексом вины (почему они не уехали, когда это было возможно?), не сможет играть в этой группе лидирующей роли.

Следующее поколение, - молодые люди, которые не принимали самостоятельных решений в 70-ые, сложилось в условиях отчуждения от советского и русского общества (которые они не захотят различать). Выбраться без яркой вспышки сопротивления, без идеологической одержимости им не удастся. Ужесточение эмиграционной политики властей не ослабится, пока оно не уравновесится соответствующим по силе ожесточением сопротивления. Таким образом России неизбежно предстоит новая волна сионистского движения, ибо никакое другое движение (например, движение на беспрепятственное переселение в Америку за счет еврейских организаций) не найдет в себе достаточного мотива для борьбы. В отличие от нашего сионистского движения, многие участники которого покидали Россию с любовью, сохраняя дружеские связи, симпатии и культурную ориентацию, следующая группа будет прорываться с ненавистью. Постепенное смыкание русского национализма с официальной идеологией отнимет у них возможность и желание сохранять различие терминов "русский" и "советский", на котором так настаивает русская(антисоветская) эмиграция. Следующая волна сионизма в гораздо большей степени будет волной еврейского национализма, чем это было в наше время. Таким образом, если до сих пор моя книжка вызывала лишь негодование русской эмиграции, как якобы антирусская, я предвижу в будущем также и раздражение новой волны еврейской эмиграции из-за того, что эта книжка про-русская.

Однако, от этого не изменится тот фундаментальный факт, что русский урок входит одним из оснований, на которых покоится государство Израиль(если это состояние непрерывного кипения можно в каком-нибудь смысле назвать покоем). Подобно тому как толстовство, народничество и социализм, сложившиеся в России к концу XIX века, нашли свои конкретные воплощения только в Израиле, так и западническим, технократическим идеям,прагматическому, цинично ориентированному на технический результат духу, сложившемуся в России в результате горького опыта Советской власти, тоже предстоит воплотиться в Израиле.

Поэтому в той же мере, что нам в Израиле благотворно отдать себе отчет в происхождении некоторых своих особенностей (например, склонности переоценивать значение идеологических мотивов в своем поведении в сочетании с тенденцией уклоняться от налогов), и русской политической эмиграции было бы полезно вглядеться в повседневные черты израильской жизни, чтобы увидеть, что происходит с некоторыми их идеями в результате их воплощения. Были в героический период заселения Палестины польские евреи, которые говорили, что они построят в Израиле "настоящую Польшу". Все в то время знали, что реальная Польша - ненастоящая. Со временем и реальная Германия настолько себя скомпрометировала, что "настоящей Германии" предстояло разместиться на том же бойком месте. Нечего и говорить, что люди, прибывшие сюда 50-70 лет назад из России, строили здесь "настоящую Россию", а также и "социализм". И в нашем поколении нашелся писатель, который дерзнул произнести (но не попробовать на зуб) термин "Новая Россия". Последователи у него есть, конечно, только в Израиле...

Все эти группы людей стремились прежде всего к свободе. Но они ожидали также, что их свобода станет условием осуществления жившей в душе мечты. То есть, что это будет "настоящая свобода", та, которая творит чудеса, превращая действительность в "настоящую жизнь", полную высокого духа и "настоящей справедливости".

Но действительность предоставила им только ту реальную свободу, которая возможна на этой земле: свободу действовать и выбирать. Они выбрали и действовали. Между "настоящей Польшей", "настоящей Россией" и "настоящей Германией" оказалось так много общего, что между ними и реальными Германией, Россией и Польшей почти ничего общего найти не удается, хотя старикам-пионерам лестно, что они так нечеловечески многого добились, все они признают, что у них получилось не совсем то, чего они хотели. Наиболее радикальные среди них прямо признают, что это - совсем не то.

Большинство из нас, добиваясь свободы, подразумевало еще нечто. Если это и не была "Новая Россия", то это был "Настоящий Израиль". И, если реальный Израиль американцам кажется "прямо настоящей Россией", а мне он иногда кажется смахивающим на "настоящую Польшу", то я просто ума не приложу на что он похож в глазах поляков. И я думаю, что реальный Израиль ни на что не похож. Как и реальная свобода делает нашу жизнь совершенно индивидуальной, потому что наш выбор приспособлен к нашей индивидуальности и наш образ действий - это и есть мы сами. Но такая свобода по силам далеко не всем, и большинство продолжает копировать кого-то, отказываясь от свободы, притворяясь, что свободы на самом деле нет, жалуясь, что всеобщий конформизм эту свободу у них похитил.

Только после опыта реальной свободы нам предстоит стать взрослыми и понять, что же нам на самом деле нужно. И чем мы готовы за это заплатить.

В этом отношении опыт тех, кто живет в Израиле, отличается от опыта остальных эмигрантов из СССР. Хотя в первые месяцы культурного шока иммигранты в Израиле не осознают значение своего гражданского статуса, со временем все они втягиваются в реальную жизнь этого общества и, продолжая мечтать о несуществующем "настоящем" и, бурля негодованием по поводу "неправильной" действительности, становятся реально значимым фактором в стране. Их восторженность и негодование, попадают (зачастую, ненамеренно) в демократические механизмы общества и становятся конструктивными элементами в нем, даже если они не были предназначены для этого. Это общество еще достаточно малочисленно, а иммигранты живут достаточно компактно в нем, чтобы видеть и оценивать реальное значение и последствия своих усилий. Если это значение оказывается равным нулю - это также реальная цифра, которая может навести на размышление и дать реальный урок.

Ничего подобного не происходит с выходцами из СССР в других странах, и это обрекает их на ту же невзрослость, которая была характерна для них в СССР. Они по-прежнему могут неограниченно питать иллюзии о себе и об окружающей их жизни, включая их прошлую жизнь в России. В русской эмигрантской печати обсуждаются порой российские проблемы и проекты устройства российского будущего с той же степенью ответственности (безответственности), с какой евреи в московских кухнях обсуждали проблемы Израиля. Самое страшное, что может случиться с этими политическими прожектерами - это свершение их упований и необходимость вернуться в Россию для личного участия. Именно этот страх погнал многих горячих сионистов в Америку.

Я уверен, что для русских евреев, для которых приоритет творческой жизни перед материальной остался жизненным принципом, а не предметом обсуждения в гостиных, именно Израиль (и только он) остается страной обетованной. Только Израиль предоставляет нам творческие возможности начинания и соучастия (как бы трудны для практической реализации они ни были), а не право хорошо пристроиться при чужой жизни (за которое тоже, впрочем, приходится бороться).

Пожив в Израиле и поездив по заграницам, я пришел к выводу, что реальные возможности для творчества также и в свободном мире более ограничены, чем нам это виделось из нашего советского заключения, и Израиль пластичнее других, хотя бы потому, что он гораздо моложе. Его недостатки являются просто отражением его достоинства. Всеобщая некомпетентность и отсутствие общепринятого стиля как раз и являются условиями (но также и результатом) израильского динамизма и источником раздражающей, но иногда такой уместной, склонности к импровизации.

Закостенелость общественной структуры, неравенство и отдаленность одних общественных функций orдругих, чрезмерная предопределенность человеческой жизни, которые так искалечили наши души и исказили убеждения в России, присутствуют, в заметной мере, во всех больших современных обществах. Всюду существует проблема отчуждения, и всюду соответственно ей вздымается волна диссидентства и преступности. Если диссидентство может быть определено, как бунт нравственности против бездушия общепринятых правил, то преступность есть бунт безнравственности против него же. Две эти стихии неоднократно в истории вступали в сердечный союз, порождая жизнеспособные движения, вроде современного левого терроризма на Западе или революционного брожения в Российской Империи, в прошлом. В обеих стихиях свобода воли противопоставляет себя давящей власти необходимости (осознанной или нет, насильственной или только традиционной) и угрожает господствующему порядку вещей.

Во всем мире евреи почему-тo чувствуют эту болезненную напряженность острee всех (и как заводилы диссидентства, и как жертвы преступности), и я убежден, во всем мире им не миновать нашего пути. Не только в России, но и в Аргентине и Чили, в США и Франции евреи склонны к диссидентству. Мы начинаем как диссиденты, но, рано или поздно, убеждаемся, что отклик, который порождает наша активность, чужд нам и больше похож на то, против чего мы боролись, чем на нас самих. Нам остается только собраться всем вместе и попробовать наладить жизнь, похожую на нас. Если мы остаемся при этом честными с собой, мы понимаем, что не имеем права звать за собой никого, кроме тех, у кого нет выбора. Реальный Израиль со всеми его недостатками похож на нас. Не таких, какими мы хотели бы себя видеть, а тех, каковы мы есть на самом деле. Чтобы смягчить жестокость этого знания, возникли когда-то "настоящая Польша" и "Новая Россия", но никто уже не произнесет больше страшных слов: "настоящая Германия". Все немецкие евреи, которых я знал, категорически отказываются посетить Германию. Даже в качестве туристов. Там приоткрылось им нечто настолько ужасное о социальной и человеческой природе, что здоровому человеку заглядывать туда не стоит. Особенно - в годы благодушия и процветания. Особенно тем, кто способен и расположен это понять(то есть немецким выходцам).

В связи с этим я хотел бы выразить здесь сомнение по коренному вопросу сионизма. Я сомневаюсь, действительно ли сионизм является исключительно национальным движением. Действительно ли можно назвать сионизм национально-освободительным движением всемирной еврейской нации? Несомненно освободительное, но в какой мере национальное? Я подозреваю, что оболочка национализма, которую принимает сионизм в писаниях своих идеологов и в оправдательных речах израильского представительства в ООН, есть всего лишь весьма понятная психологическая защита от ужаса своей уникальности. Так Иона, услышав голос Господа, призвавший его пророчествовать, "встал и побежал в Фарсис от лица Господня", ибо ничего привлекательного в трагической роли пророка и уникальной судьбе для нормального человека нет.

Уникальность еврейской судьбы есть то, что невозможно ни доказать, ни оправдать, но еще труднее не видеть. В пределах европейско-христианской традиции уникальность еврейской истории и апокалиптический смысл ее сегодняшнего развития не требует доказательств. Напротив, всякому грамотному христианину необходимо предпринять некое богословское усилие, чтобы оправдать свое естественное желание считать свои собственные дела более важными.

Еврейские националисты с исключительной деликатностью идут навстречу этому социальному заказу, утверждая, что мы - евреи - маленький народ, заинтересованный лишь в решении своих маленьких (пропорционально нашему размеру, очевидно) проблем, не задевающих большие проблемы Большого мира. Однако, Большая ненависть, которую умудряется вызвать этот "маленький народ", показывает, что в народных массах живет гораздо более живое онтологическое чувство, чем в еврейских националистах. Антисемитизм оказывается большой вдохновляющей идеей, способной толкать народы на самопожертвование, и арабский мир готов призывать к Священной войне всех мусульман, чтобы только иметь сомнительное удовольствие уничтожить этот маленький народ. Они перебили гораздо больше курдов без всякого религиозного базиса, так что в основе здесь лежит не кровожадность дикарей, а оправданная религиозная идея.

Хотят этого люди во всем мире или нет, они участвуют в грандиозной мистерии, в которой с каждым годом яснее проглядывает библейский сценарий. Можно по-разному относиться к этому общечеловеческому делу, но нельзя притворяться, что оно касается только евреев.

Нет почти ни одного русского вопроса, который решался бы в литературе безотносительно к евреям (чаще нелестно для них). Это вполне понятно, если принять бердяевское определение русской культуры, как апокалиптически ориентированной. Но это значит также, что и еврейский вопрос, а точнее сионизм есть вызов и пробный камень для русского (и вообще христианского) сознания.

Либо мессианский характер сионизма оправдан, как полагали, скажем, В. Соловьев, С, Булгаков, Г. Федотов, и тогда ничего не может быть в мире важнее и для евреев, и для христиан (а также и для атеистов). Либо сионизм самозванно приписывает себе провиденциальное значение, и тогда христианский мир должен занять по отношению к нему позицию, неотличимую от мусульманской. Собственно, мусульманская позиция и диктуется таким сущностным непризнанием сионизма, и в этом мусульмане гораздо глубже христиан. Христианский мир позволяет себе слишком легкомысленно относиться к этому коренному вопросу своей веры, и это определяется упадком интереса к фундаментальным вопросам вообще в либерально-уютном, потребительски-ориентированном западном обществе.

Разумеется, в реальной политике все конфессии исходят из более прозаических интересов. Но ведь я не говорю о политике. Я говорю о литературе и внимании читателя. Я говорю, что существование сионизма и его политика не имеют ничего общего с остальными национальными движениями. В основе сионизма лежит мессианское эсхатологическое течение мысли, имеющее универсалистский характер и интернациональное по своему происхождению. Еврейский народ приговорен к этому движению своей религией и судьбой.

В новое издание книги были внесены значительные исправления. Первое издание набиралось с самиздатской рукописи и несло на себе следы многочисленных изменений текста, внесенных машинистками, читателями и доброжелателями за время циркуляции рукописи в России. Я был очень тронут, увидев, эти подлинные знаки внимания, но все же предпочел восстановить первоначальный текст.

Есть в книге и неточность, которую я не стал исправлять. В начале одной из глав стоит эпиграф: "Россия! Истина моя. Обманутая Палестина...", приписанный Неизвестному поэту, погибшему в лагере у Белого моря. Теперь я знаю, что эти строки (и другие пятьдесят стихотворений, вывезенных мною из России) принадлежат П. Грачевскому, талантливому поэту и провокатору, живущему и поныне. История этого человека (и даже история того, как эти стихи попали ко, мне) была опубликована В. Каганом в N 24 "Континента". Мне осталось добавить один легкий штрих. Зимой 1971 г., пользуясь привилегией мужа писательницы (Нины Воронель), я провел около месяца в писательском доме отдыха, в Голицыне. На следующий день после моего прибытия приехал еще кто-то, кого немедленно усадили за мой стол. Не успел я еще разглядеть нового знакомого, как меня отозвали в сторону сочувствующие литераторы и объяснили, что ко мне подсадили широко известного стукача, что такое назначение не может быть случайным и, что теперь они видят, какого высокого полета птица я сам, если на меня расходуют такую тяжелую артиллерию. Я посмотрел на этого человека с любопытством. На его лице, кроме ума и брюзгливости, была ясно написана привычная, неутихающая боль, как у многолетнего ракового больного. Он представился: "Петр Грачевский". Мне это ничего не говорило. Он добавил: "Да, вам еще наговорят про меня, увидите..." В тот же день его жена, рыдая, жаловалась моей жене, что никто не хочет с ними общаться, и мы, наверное, тоже... Что правда, то правда. Если его и прислали для общения со мной, он выполнял свои обязанности крайне халатно. Именно в те дни я, не добившись никакого результата от литературоведов, которые не смогли идентифицировать стихи, попавшие ко мне в лагере, дописал свою книгу и поставил под эпиграфом: "Неизвестный поэт, погиб в лагере у Белого моря, 1940-1944г."

Все концы сошлись и загадки разрешились в Израиле, как на том свете... Это миниатюрное доказательство потустороннего значения израильской жизни требует также от нас скрупулезной справедливости. Я вижу, что воздаяние и возмездие существуют, и потому спешу вспомнить о милосердии. Если бы он погиб в лагере у Белого моря, его жизнь сложилась бы счастливее.

Тель-Авив, 1981.

Перевод социальных явлений на язык физики, неожиданные сравнения, остроумные и парадоксальные выводы - вот основное содержание рукописи. Но, видимо, для автора факты личной жизни действительно имели второстепенное значение и осознание закономерностей происходящих в обществе процессов всегда казалось более важным. Так что в конечном счете перед нами все-таки подробная автобиография, позволяющая судить и о личности автора, и о среде, и об эпохе.

Светлана Шенбрунн

Я перечитал книгу Воронеля, для которой идея освобождения, понимаемого как акт верности самому себе, служит сквозной темой.

Кажется, что в этой немногословной книжке выразился духовный опыт целого поколения, что это - лишь осмысление того, что носится в воздухе, но особенность хороших книг как раз и состоит в том, что по видимости они выражают в индивидуальном слове то, что хотели бы сказать все. Таково свойство этих книг, лишь по видимости апеллирующих к интеллекту: они высвечивают подсознательно. Так оказывается, что все мы - родня друг другу.

Б. Хазанов

Загрузка...