Три жизни: Кибальчич

Глава пятая …AD ASTRA! [4]

ИЗ ПИСЬМА ЛЬВА НИКОЛАЕВИЧА ТОЛСТОГО АЛЕКСАНДРУ ТРЕТЬЕМУ 15 МАРТА 1881 ГОДА:

с…Знаю я, как далек тот мир, в котором мы живем, от тех божеских истин, которые выражены в учении Христа и которые живут в нашем сердце, но истина — истина, и она живет в нашем сердце и отзывается восторгом и желанием приблизиться к, ней… дерзко и безумно мне, исполненному зла человеку, требовать от Вас той силы духа, которая не имеет примеров, требовать, чтобы Вы, русский царь, под давлением всех окружающих, и любящий сын после убийства отца, простили бы убийц и отдали бы им добро за зло; но не желать этого я не могу, не видеть того, что всякий шаг Ваш к прощению есть шаг к добру, всякий шаг к наказанию есть шаг к злу, — не видеть этого я не могу…

…Государь! По каким-то роковым, страшным недоразумениям в душе революционеров запала страшная ненависть против отца Вашего, ненависть, приведшая к страшному убийству. Ненависть эта может быть похоронена с ним. Революционеры могли — хотя и несправедливо — осуждать его за погибель десятков своих. Но Вы чисты перед всей Россией и перед ними. На руках Ваших нет крови. Вы — невинная жертва своего положения. Вы чисты и невинны перед собой и перед богом. Но Вы стоите на распутье. Несколько дней и, если восторжествуют те, которые говорят и думают, что христианские истины только для разговоров, а в государственной жизни должна проливаться кровь и царствовать смерть, Вы навеки выйдете из того блаженного состояния чистоты и жизни с богом и вступите на путь тьмы государственных необходимостей, оправдывающих все и даже нарушение закона бога для человека.

Не простите, казните преступников, — и Вы сделаете то, что из числа сотен Вы вырвете 3-х, 4-х, и зло родит зло, и на месте 3-х, 4-х вырастут 30, 40, и сами навеки потеряете ту минуту, которая одна дороже всего века, — минуту, в которую Вы могли бы исполнить волю бога и не исполнили ее, и сойдете навеки с того распутья, на котором Вы могли выбрать добро вместо зла, и навеки завязнете в делах зла, называемых государственной пользой".

ИЗ ПУБЛИЧНОЙ ЛЕКЦИИ ФИЛОСОФА ВЛАДИМИРА СЕРГЕЕВИЧА СОЛОВЬЕВА 28 МАРТА 1881 ГОДА В КРЕДИТНОМ ОБЩЕСТВЕ:

"Несомненно, для народа царь не есть представитель внешнего закона. Да, народ видит в нем носителя и выразителя всей своей жизни, личное средоточение всего своего существа. Царь не есть распорядитель грубою физическою силою для осуществления внешнего закона. Но если царь действительно есть личное выражение всего народного существа, и прежде всего, конечно, существа духовного, то он должен стоять твердо на идеальных началах народной жизни: то, что народ считает верховной нормой жизни и действительности, то и царь должен ставить верховным началом жизни.

Настоящая минута представляет небывалый дотоле случай для государственной власти оправдать на деле свои притязания на верховное водительство народа. Сегодня судятся и, вероятно, будут осуждены убийцы царя на смерть. Царь может простить их, и если он действительно чувствует свою связь с народом, он должен простить. Народ русский не признает двух правд. Если он признает правду божию за правду, то другой для него нет, а правда божия говорит: "Не убий!" Если можно допустить смерть как уклонение от недостижимого идеала, убийство для самообороны, для защиты, то убийство холодное над безоружным претит душе народа. Вот великая минута самоосуждения и самооправдания. Пусть царь и самодержец России заявит на деле, что он прежде всего христианин, а как вождь христианского народа он должен, он обязан быть христианином.

…Царь может их простить. Царь должен их простить".

ИЗ ПИСЬМА ОБЕР-ПРОКУРОРА СВЯЩЕННОГО СИНОДА К. П. ПОБЕДОНОСЦЕВА АЛЕКСАНДРУ ТРЕТЬЕМУ 30 МАРТА 1881 ГОДА:

"…Государь! Сегодня пущена в ход мысль, которая приводит меня в ужас. Люди так развратились в мыслях, что иные считают возможным избавление осужденных преступников от смертной казни. Уже распространяется между русскими людьми страх, что могут представить Вашему величеству извращенные мысли и убедить Вас к помилованию преступников. Может ли это случиться? Нет, нет и тысячу раз нет! Этого быть не может! Чтобы Вы перед лицом всего народа русского в такую минуту простили убийц отца Вашего, русского государя, за кровь которого вся земля требует мщения и громко ропщет, что оно замедляется.

Если бы это могло случиться, верьте мне, государь, это будет принято за грех великий и поколеблет сердца Ваших подданных… В эту минуту все жаждут возмездия. Тот из злодеев, кто избежит смерти, будет тотчас же строить новые ковы. Ради бога, Ваше величество, да не проникнет в сердце Ваше голос лести и мечтательности".

ИЗ ПИСЬМА АЛЕКСАНДРА ТРЕТЬЕГО ПОБЕДОНОСЦЕВУ 31 МАРТА 1881 ГОДА:

"…Будьте спокойны, с подобными предложениями ко мне не посмеет придти никто, и что все шестеро будут повешены, за это я ручаюсь".

В замке загремел ключ, дверь открылась.

"Неужели опять допрос? — подумал он. — Ведь все, кажется, сказано! Что же еще?"

В камеру вошел подполковник Никольский, как всегда, подтянутый, официальный, непроницаемый.

— Господин Кибальчич, — голос звучал торжественно, — следствие по вашему делу окончено, и, поскольку вы отказались от семидневного срока, вас будут судить согласно вашему желанию вместе с Желябовым, Перовской и другими. Я вручаю вам обвинительный акт для ознакомления. Прошу! — Никольский положил на стол картонную папку. — Больше до суда мы вас не потревожим. — Слабая улыбка промелькнула на лице жандармского подполковника. — Вам только предстоят встречи с защитником.

— Мне необходимы бумага и чернила, — перебил Кибальчич, ощутив, как быстрее забилось сердце и жар хлынул к лицу. — Побольше бумаги!

— Согласно правилам, — невозмутимо, спокойно сказал подполковник Никольский, — вам полагается два листа бумаги в день.

Хлопнула дверь, загремел ключ в замке.

Кибальчич остался один.

"Все! Я свободен! Больше меня ничто не отвлечет. Время есть! Еще время есть…"

Он быстро ходил по камере, не замечая этого, и лицо его пылало.

Сегодня двадцать второе марта. Третий день он в тюрьме при департаменте полиции. Идет пятый день, как его взяли на квартире, и двадцать первый с момента убийства царя.

За все это время он лишь один раз прорвался к тому, что считал главным в своей жизни. Все, больше он ничем не связан. Семнадцатого марта, в день ареста, когда его везли по петербургским улицам в карете с задернутыми шторами на окнах, а по бокам сидели молчаливые настороженные жандармы, он ощутил это всеохватывающее ликующее чувство свободы: "Все, что могли, сделали. Теперь, в оставшееся время до смерти — меня, конечно, повесят, — надо успеть. Отныне я принадлежу только себе".

Все его помыслы после первого марта были заняты одним: второго марта — как спасти Рысакова, потом, когда были арестованы другие, — как спасти Рысакова, Гесю Гельфман, Желябова, Тимофея Михайлова, Перовскую… Он предложил Исполнительному комитету план вооруженного нападения или на здание, где будет проходить суд, или попытаться освободить товарищей на улице, когда их будут везти к месту казни.

Оружие… Понадобится безотказное оружие. Такое, чтобы, когда оно будет пущено в ход, пострадало как можно меньше невинных людей.

Дни и ночи он работал над конструкциями метательных снарядов и мин различных типов, прикидывая многие варианты, и эта лихорадочная работа поглощала все время, которое, впрочем, не ощущалось. Кое-что он придумал новое, неожиданное. Предстояло материализовать, воплотить конструкции, жившие в его голове.

Николай Кибальчич тогда смутно представлял, какими силами обладает "Народная воля" для такого невероятного предприятия, как спасение арестованных, он верил в свое оружие.

Семнадцатого марта у себя на квартире, на Лиговской улице, Кибальчич ждал к пяти часам Михаила Фроленко, чтобы с ним обсудить, где и как быстро изготовить новые снаряды и мины.

…В полицейской карете Николай Кибальчич ужаснулся: на подоконнике квартиры он не выставил — не мог выставить: арест произошел внезапно — условный знак опасности, цветок герани. Наверняка в его квартире оставлена засада, и Михаил может в нее попасть!..

Он так и не узнал, что его опасения были верными: того же семнадцатого марта Михаил Фроленко был арестован, когда пришел в назначенный час.

Однако лишь на несколько минут мысли Николая Кибальчича тогда отвлеклись этим ужасным предположением. Он ничего не мог сделать с тем возбуждением, ликованием, подъемом духа, которые вопреки всему до краев переполняли его: "Свобода! Принадлежу только себе. Пора! Пора!.."

И на удивление жандармам, сидевшим по бокам террориста, арестованный вдруг тихо засмеялся.

Жандармы переглянулись: уж не помутился ли рассудок у этого странного молодого человека?

Но теперь арестованный сидел неподвижно, черты лица его застыли, он прикрыл глаза. Огромное напряжение мысли отразилось на этом бледном лице с высоким лбом, покрытым бисеринками пота.

Тогда же, семнадцатого марта 1881 года, как только Николай Кибальчич в камере тюрьмы при секретном отделении градоначальства на Гороховой обнаружил, что его оставили в своей одежде, а в кармане оказался ключ от квартиры, он, достав этот ключ, подошел к стене…

Стражник, заглянувший в глазок двери, с удивлением и некоторым страхом увидел: только что доставленный преступник чертит на стене ключом какой-то чертеж или рисунок. Рядом возникла непонятная формула. Стражник побежал докладывать дежурному по этажу.

Вскоре открылась дверь, прозвучал бесстрастный голос:

— На допрос.

…Начались бесконечные допросы; произошла высокая встреча с градоначальником Барановым в присутствии вездесущего Александра Федоровича Добржин-ского, подполковника Никольского и других чинов в штатском — подобной чести удостаивались особо важные "государственные преступники"; опять допросы, допросы… Очная ставка с Николаем Рысаковым. Увидев перед собой этого юношу, жалкого, странно постаревшего, с потухшим взглядом, Николай Кибальчич понял: "Сломали. Выдает". Надо было напрягать всю волю, чтобы случайной оговоркой, обмолвкой не поставить под удар товарищей, оставшихся на воле.

Двадцатого марта его перевели в эту тюрьму, при департаменте полиции. Допросы продолжались. Вчера, двадцать первого, перекрестный допрос вели Добржинский и Никольский, с перерывом на обед в продолжение десяти часов… Увы, все эти дни и ночи Николай Кибальчич не принадлежал себе…

И вот — наконец-то! — его, кажется, оставили в покое.

Кибальчич размеренно ходил по камере из угла в угол.

Открылась дверь, вошел охранник в черной угнетающей форме, положил на стол два листа дешевой бумаги, поставил чернильницу, прислонил к ней ручку.

— Мне понадобится много бумаги! — волнуясь, сказал Кибальчич.

— Больше не положено.

Так! Ладно, пусть два листа. Тратить экономно… Пора! Пора!

И как бы горн протрубил в камере тюрьмы департамента полиции, где содержался Николай Кибальчич, инженер "Народной воли", "главный террорист", по утверждению петербургских газет. Торжественно зазвучала величественная музыка — Бетховен, Девятая симфония? — и разъялись тюремные своды, открылось бездонное небо в мириадах звезд, и дуга Млечного Пути одним своим концом упала к подножию стола, за которым сидел Кибальчич.

Он быстро писал бисерными буквами, строка к строке, зачеркивал. Возникали на листе бумаги формулы, крохотные чертежи, столбцы цифр. И многое тоже зачеркивалось. Он быстро ходил по мировому пространству, прислушиваясь к величественным раскатам музыки, вглядываясь в беспредельность звездного неба. Опять садился к столу, повисшему во Вселенной, писал, зачеркивал, спорил с собой и силой земного тяготения, весь был во власти озарения, прозрения: истина открывалась ему. Время получило иной отсчет. Или остановилось? И вообще — что такое время? Оно движется? Нет, время — вечность, оно стоит на месте, это мы проходим через него…

Между тем, оказывается, минули земные сутки, пошли вторые.

…Когда же сверкнула ему эта идея? Эта захватывающая, невероятная идея?

Новгород-Северский, последний, седьмой класс гимназии. Любимое развлечение — пускать с деснянской кручи ракеты. Вовлечены в их изготовление Мика Сильчевский и Саша Михайлов. Ракеты становятся все больше по размеру, длина их полета увеличивается. И однажды — была ранняя весна, — наблюдая за летящей ракетой, которая тянула длинный хвост над многоводной Десной в рваных пятнах льда, он вдруг замер от этой мысли: "Она может, может поднять в небо человека! Только надо… Что? Чтобы ракета летела вверх и вверх, ей необходимо все время придавать ускорение. Еще что? Нужна сила, могучая сила какой-то энергии, способной поднимать все выше и выше и саму ракету, и человека".

В тот весенний вечер он ничего не сказал друзьям. Слишком фантастической, несбыточной, невероятной казалась и ему эта открывающаяся перед человечеством возможность. Но, возникнув, эта мысль, эта идея уже не давала ему покоя ни днем, ни ночью. Коля Кибальчич не мог все время носить ее в себе: она мучила его, терзала, разрывала на части и в памятный вечер перед отъездом в Петербург прорвалась:

Вот т-так ракета к-когда-нибудь поднимет ч-чело-века в небо. — Три друга смотрели на ракету, пересекающую пространство над Десной, которую запустил Коля в честь расставания с родными пенатами. — А может быть, и к д-другим мирам!..

…В Институте инженеров путей сообщения, увлеченный новой жизнью, захваченный политическими страстями, бушевавшими в студенческой среде, постигая последние достижения науки в области различных систем двигателей, Николай Кибальчич не расставался с идеей полета человека на ракете, однако понимал: не здесь надо искать ту энергию, которая необходима. Для его замысла ни сила пара, ни электродвигатели непригодны.

Как это ни парадоксально, приближение к решению проблемы возникло в его сознании, когда он встал на путь революционной борьбы с самодержавием, превратился в "инженера" "Народной воли". Изготовление кустарным способом динамита, мин, метательных снарядов, их испытание… Энергия взрывчатых веществ, сила огня при взрыве… Что, если его растянуть, придать ему растяженность?..

У Николая Кибальчича не было времени на обдумывание этой вдруг возникшей ошеломляющей идеи. Не было ни дня, ни часа, ни мгновения, начиная с осени 1879 года, когда через Александра Квятковского он предложил свои услуги "Народной воле", и до ареста семнадцатого марта 1881 года, вернее, до двадцать второго марта. Все его время без остатка принадлежало партии и исходу ее смертного поединка с Александром Вторым.

Чтобы понять Николая Ивановича Кибальчича в последние дни его жизни и феномен "Проекта", необходимо это уяснить до конца: на свое гениальное изобретение у него на свободе не было времени. Не только физического, но и времени мыслить: думать, думать только об одном, ни на что постороннее не отвлекаясь, полное сосредоточение во вселенской тишине и молчании… Силою обстоятельств Николай Кибальчич был лишен этого времени мышления, принадлежащего только ему и его идее.

Кибальчич урывками, часто ночами все-таки пытался заниматься: первые расчеты, опыты с цилиндриками, обдумывание конструкции летательного аппарата. Надо признать: это его "странное увлечение" не находило поддержки у народовольцев, у членов Исполнительного комитета порой вызывало раздражение; его торопили: скорее! Скорее работать над изготовлением нового оружия. Нельзя отвлекаться ни на что другое. То лько два человека до конца понимали его: Александр Михайлов и Николай Морозов.

…И вот — наконец-то! — у Николая Кибальчича появилось свое время — время мышления. Пробил звездный час: все, казалось, легко выстраивалось в логическую систему: сам прибор, его схематическая конструкция, топливо, которое даст необходимую энергию, способ его постоянного употребления, наконец, движение прибора и воздухоплавателя в нем в небесном пространстве, маневрирование, зависание в одной точке…

Физического времени не существовало, а между тем промелькнули вечер двадцать второго марта, ночь, проведенная Кибальчичем под раскаты бетховенской музыки, среди мерцающих звезд, в центре мироздания. Где-то уже текли часы и минуты двадцать третьего марта.

Четыре листа желтоватой бумаги были исписаны с обеих сторон. Там, на этих страницах, еще были хаос, столкновение стихий, сопротивление могучего притяжения земли, несколько вариантов одного и того же решения. Однако в мозгу все сложилось в законченную стройную систему, все решения найдены… Теперь только записать. А бумаги нет!

Кибальчич покинул стол, который, потеряв парение во Вселенной, прочно встал на каменный пол; померкли звездные миры, и небесные своды, молниеносно сужая пространства, обратились в сумрачный потолок. Обозначился квадрат зарешеченного окна, и из него столбом падал дневной свет. Замерла торжественная музыка, но тишина галактик сохранилась, и теперь ее нарушали мерные шаги охранника по коридору.

И в это мгновение в замке загремел ключ, дверь открылась, и охранник пропустил вперед полного пожилого мужчину с благородным напряженным лицом, в темном костюме и бархатном галстуке, голова с шапкой густых каштановых волос была горделиво закинута назад.

Хлопнула дверь за охранником. Кибальчич, возвращаясь в реальность, подошел к незнакомцу, спросил:

— С кем имею честь?

— Я ваш адвокат, господин Кибальчич. Герард Владимир Николаевич, к вашим услугам…

Они проговорили недолго. Адвокат ушел, и скоро появился в камере подполковник Никольский, положил на стол порядочную стопку бумаги, сказал усмехнувшись:

— Чудите, милостивый государь. Ничего вас не спасет, никакие проекты.

Оставшись один, Николай Иванович Кибальчич скорее всего под влиянием слов жандармского подполковника вдруг осознал, почувствовал весь ужас своего положения: через два дня суд, а там — казнь. Но ощущение холодного смертного ужаса длилось недолго.

Он сел к столу, придвинул лист бумаги, обмакнул перо в чернила… Написал крупно: "Проект воздухоплавательного прибора".

Подчеркнул, подумал. Написал: "Бывшего студента Института инженеров путей сообщения Николая Ивановича Кибальчича, члена русской социально-революционной партии.

Находясь в заключении, за несколько дней до своей смерти я пишу этот проект. Я верю в осуществимость моей идеи, и эта вера поддерживает меня в моем ужасном положении.

Если же моя идея после тщательного обсуждения учеными специалистами будет признана исполнимой, то я буду счастлив тем, что окажу огромную услугу родине и человечеству. Я спокойно тогда встречу смерть, зная, что моя идея не погибнет вместе со мной, а будет существовать среди человечества, для которого я готов был пожертвовать своей жизнью. Поэтому я умоляю тех ученых, которые будут рассматривать мой проект, отнестись к нему как можно серьезнее и добросовестнее и дать мне на него ответ как можно скорее.

Прежде всего считаю нужным заметить, что, будучи на свободе, я не имел достаточно времени, чтобы разработать свой проект в подробностях и доказать его осуществимость математическими вычислениями. В настоящее же время я, конечно, не имею возможности достать нужные для этого материалы. Следовательно, эта задача — подкрепление моего проекта математическими вычислениями — должна быть сделана теми экспертами, в руки которых попадет мой проект… Насколько мне известно, моя идея не была предложена никем".

…И снова исчезла камера, исчезли подполковник Никольский, реальность смерти. Были Земля, Пространство, Вселенная, Космос и Человек, проникающий в иные миры.

На желтоватые листы бумаги ложились спокойные, уверенные строки, возник на третьей странице чертеж — схематическое изображение "летательного прибора", на пятой чертеж, подтверждающий маневренность прибора в пространстве, способность двигаться и горизонтально и вертикально.

На весь проект понадобилось пять страниц — спокойный, без всяких эмоций стиль изложения, деловой, суховатый. Работа ученого, постоянно следящего за главным: четко, предельно сжато, доказательно изложить суть изобретения, обратить внимание на то, что требует специальных математических вычислений и лабораторных опытов.

Первый вопрос, который ставит Кибальчич: какая энергия приведет в движение и поднимет вверх воздухоплавательный аппарат? Ответ: "Такой силой, по моему мнению, являются медленно горящие взрывчатые вещества". Медленно горящие… Таким веществом может служить спрессованный порох.

Впервые в истории техники высказывается мысль, что для замедления горения пороха его необходимо бронировать.

Далее Кибальчич делает предположение, что в качестве топлива для летательного аппарата могут быть употреблены другие медленно горящие взрывчатые вещества, "в состав которых входят тоже селитра, сера, уголь, как и порох, но только в другой пропорции или с примесью еще других веществ… может быть, какой-нибудь из этих составов окажется еще удобнее прессованного пороха".

Итак, принцип реактивного двигателя и реактивного топлива для него! Такой двигатель — и это предполагал Кибальчич — позволяет создать корабли, которые могут двигаться в безвоздушном космическом пространстве, то есть открывается путь к иным мирам. Да, на этом пути возникает могучий барьер — земное притяжение, которое надо преодолеть. Но если летательный аппарат может двигаться в разряженном воздухе, а потом в безвоздушном пространстве… Первый шаг. Первый гениальный шаг на пути к многоступенчатой ракете. Если бы у двадцатисемилетнего изобретателя впереди была жизнь!..

Далее идет схематическое описание "воздухоплавательного прибора". Вот уж воистину все гениальное — просто!

"В цилиндре А, имеющем в нижнем дне отверстие С, устанавливается по оси ближе к верхнему дну пороховая свеча К (так я буду называть цилиндрики из спрессованного пороха). Цилиндр А посредством стоек N прикреплен к средней части платформы R, на которой должен стоять воздухоплаватель… Представим теперь, что свеча К зажжена. Через очень короткий промежуток времени цилиндр А наполняется горючими газами, часть которых давит на верхнее дно цилиндра, и если это давление превосходит вес цилиндра, платформы и воздухоплавателя, то прибор должен подняться вверх". И это — принципиальная схема современного космического корабля на первых стадиях полета после старта, когда преодолевается земное притяжение.

Затем Кибальчич разрабатывает принцип действия двигателя "летательного прибора", способы подачи топлива в цилиндр, обосновывает возможность замедлять или ускорять движения "прибора" во время полета или неподвижно зависать на месте, анализирует возможности "прибора" двигаться вертикально, наконец, — плавно совершать посадку.

Одно гениальное прозрение следует за другим, свободно, с могучим напором, лишь в изложении спокойно и даже хладнокровно. Но какое титаническое напряжение уникального интеллекта в этих пяти страницах!

Да, все — или почти все — высказанное на этих пяти страницах требует экспериментального доказательства и подтверждения опытным путем. Это прекрасно понимает Николай Кибальчич. "Проект" заканчивается прозаическим абзацем: "Верна или неверна моя идея — может окончательно решить лишь опыт. Из опыта же можно лишь определить необходимые соотношения между размерами цилиндра, толщиной пороховых свечей и весом поднимаемого аппарата. Первоначальные опыты могут быть удобно произведены с небольшими цилиндриками даже в комнате" (такие опыты втайне от соратников он уже проводил в динамитной мастерской).

Под "Проектом" поставлена дата: 1881 года 23 марта.

Итак, более ста лет назад в мире была высказана и гениально обоснована идея космического корабля с реактивным двигателем, который перекинет для человечества мост во Вселенную. Сегодня, в конце двадцатого столетия, мы можем сказать: "Ваша великая идея, Николай Иванович, была верна".

1881 года 23 марта…

Двадцать два года до публикации Константином Эдуардовичем Циолковским в журнале "Научное обозрение" работы "Исследование мировых пространств реактивными приборами", где научно разработана теория космических многоступенчатых ракет с реактивным двигателем.

Восемьдесят лет до первого полета человека в космос…

…На следующий день, двадцать четвертого марта 1881 года, Николай Кибальчич вручил свой проект Владимиру Николаевичу Герарду.

Двадцать пятого марта уже в доме предварительного заключения защитник Герард сказал ему:

— Ваш проект, Николай Иванович, через шефа жандармов передан… будет передан на рассмотрение технической комиссии, которая и даст свое заключение.

"Что же, остается ждать, — подумал, успокоившись Николаи Кибальчич. И еще подумал как о чем-то второстепенном: — Завтра суд".

Двадцать шестого марта 1881 года в десять часов тридцать минут утра в камере Николая Кибальчича 'появился стражник с узлом:

— Ваша одежда. Переодевайтесь. Сейчас за вами придут.

"Я увижу своих!" — Сердце учащенно забилось, отдаваясь каждым ударом в висках. Он едва успел переодеться, как в камере возник жандармский офицер с саблей наголо.

— Следовать впереди меня. Оборачиваться назад запрещено. Разговаривать запрещено.

В коридоре уже стояли: Рысаков, за ним офицер с обнаженной саблей; Тимофей Михайлов, за ним офицер с обнаженной саблей; Геся Гельфман, за ней офицер с обнаженной саблей…

Николай Кибальчич видел только их спины. Тускло поблескивали клинки сабель в руках офицеров.

Сзади послышались легкие шаги, и Кибальчич быстро обернулся. Его взгляд встретился со взглядом Софьи Перовской, и они улыбнулись друг другу.

— Не оглядываться!

"Как она бледна! Как она бледна… Ни кровинки в лице".

Тяжелые, неторопливые, странно-уверенные шаги сзади.

"Андрей!" — Но Кибальчич не оглянулся, однако услышал горячий, быстрый шепот Желябова:

— Я с тобой, Соня!

— Господа! Последний раз предупреждаю! Никаких разговоров!

Из тюрьмы по подземному ходу их вели в зал суда…

И зал, мрачноватый, с высокими потолками, с длинними во всю стены окнами, с помпезными колоннами, был уже переполнен. Процесс первомартовцев считался открытым, однако в зале находилась избранная публика, попавшая сюда по специальным билетам: министры, высокопоставленные чиновники, военные высоких рангов, светские дамы, не упустившие случая продемонстрировать туалеты последней парижской моды и драгоценности. Ложа печати была занята журналистами, представителями официальных газет и журналов и иностранных агентств, тщательно отобранных и утвержденных "наверху".

Владимир Николаевич Герард сидел в ложе защиты среди своих коллег и неотрывно смотрел на дверь, из которой их должны ввести в зал.

Все напряжение его ума и воли было сосредоточено на подзащитном, на Николае Кибальчиче. Герард знал это свое, может быть, особое свойство: во время суда все отодвигалось на второй план, было лишь фоном — зал и люди в зале, посторонние мысли, другие обвиняемые, если разбиралось коллективное дело. Мозг цепко выхватывал и мгновенно подвергал анализу лишь то, что касалось его подзащитного.

Владимир Николаевич вынул из кармана жилета часы-луковицу, щелкнул крышкой. Без одной минуты одиннадцать.

— Встать! Суд идет!

В зале задвигались, умолк тихий гул голосов. Все встали.

Из боковой двери справа появились сенаторы во главе с первоприсутствующим, сенатором Е. Я. Фуксом, величественным сухим стариком, которому пенсне на золотой цепочке и длинные седые баки придавали что-то патриархально-мирное. Фуксу, близкому приближенному Александра Третьего, было поручено вести процесс.

Заняли свою ложу сословные представители.

Появился наконец прокурор, Николай Владимирович Муравьев, стройный, подтянутый мужчина — ему шел тридцать второй год, — напряженный, сосредоточенный; высокий крутой лоб, нос с горбинкой, черная борода и густые брови, под которыми блестели зоркие, умные, хищные глаза, — все это невольно привлекало к нему внимание зала. Муравьев сел к маленькому столу возле своей кафедры.

Уселся в кресле первоприсутствующий, заняли свои места сенаторы и сословные представители, журналисты, защитники…

— Введите подсудимых… — Голос у первоприсутствующего Фукса был спокойным, даже будничным.

По залу прокатилась волна, все головы повернулись к двери в левой стене, рядом с пустующей скамьей подсудимых.

Вначале появился офицер в железной каске прусского образца и с саблей наголо, открыл боковую дверцу на скамью подсудимых.

Первомартовцы занимали места один за другим. Все взгляды присутствующих были обращены к ним, на них нацелились монокли, лорнеты, театральные бинокли.

Владимир Николаевич Герард уловил вздох… Как точно определить его? Вздох разочарования — так, пожалуй, будет точно. Нет, не похожи эти люди на кровожадных, тупых убийц, жаждущих крови.

Однако адвокат Герард ясно, отчетливо, контрастно видел лишь лицо своего подзащитного. "Спокоен, сосредоточен, выдержан. Однако что-то новое есть в нем. Что?"

Зал был наполнен шепотом, тихими возгласами, движением.

Но вот поднялся первоприсутствующий Фукс, и мгновенная тяжелая тишина повисла в воздухе.

— Во исполнение высочайшего повеления особое присутствие правительствующего сената приступает к рассмотрению… — Голос звучал размеренно и торжественно.

Тут Владимир Николаевич Герард увидел, что Николай Кибальчич наклонился к Перовской, что-то шепнул ей на ухо, и слабая, мгновенная улыбка мелькнула на лице молодой женщины.

И дальше, пока читался длиннейший обвинительный акт, пока отвечали на вопросы первоприсутствующего Рысаков, Гельфман, Желябов и другие, Кибальчич если и слушал, то только своих, а Фукса невнимательно, во всяком случае, Герард так воспринимал своего подзащитного: Кибальчич переговаривался с товарищами, о чем-то сосредоточенно думал, водя пальцем по широким перилам скамьи, иногда с явным интересом осматривал присутствующих в зале.

…Лишь после перерыва, в пятом часу дня, когда в обвинительном акте речь пошла непосредственно о нем, Николай Кибальчич, откинувшись назад и замерев, стал слушать с напряжением.

— Подсудимый Кибальчич, вы обвиняетесь в том, — голос первоприсутствующего Фукса звучал по-прежнему монотонно, и в нем чувствовалась усталость… — что, принадлежа к партии тайного сообщества, называемой социально-революционной партией, и действуя для достижения ее целей, вы пришли к соглашению с наличными подсудимыми и другими лицами лишить жизни государя императора Александра Николаевича, во исполнение какового умысла: первое. Вы принимали участие в приготовлениях взрыва царского поезда, в котором следовал император девятнадцатого ноября 1879 года близ города Александровска. — Первоприсутствующий отпил большой глоток воды из стакана. — Вто-рос… Принимали участие в приготовлении такого же взрыва царского поезда в том же 1879 году на одесской железной дороге. Третье… Изобрели, изготовили и приспособили четыре метательных снаряда, из которых два были употреблены в дело и одним из них был произведен взрыв, причинивший его величеству тяжкие поранения, за которыми последовала кончина государя императора. — По залу прокатился рокот ужаса и негодования. Сенатор Фукс помедлил, вздохнул. — Признаете ли вы себя виновным?

Николай Кибальчич поднялся, и Герард увидел: и следа не осталось от флегматичности, отрешенности, апатии, которые он видел в своем подзащитном в первой половине дня. Вот то новое, что с самого начала присутствовало в его подзащитном и лишь ждало своего часа.

Зал был буквально скован полной гипнотической тишиной. Все, не отрываясь, смотрели на главного "алхимика" "Народной воли", приготовителя адских снарядов.

— Прежде чем ответить на вопрос, — голос Кибальчича звучал спокойно, — я позволю себе определить главные задачи, поставленные перед собой партией, к которой я себя причисляю…

— Для суда представляют действительный интерес, — быстро перебил Фукс, — только ваши убеждения и задачи.

— В таком случае, — невозмутимо продолжал Кибальчич, — я имею заявить следующее. В 1874 году и в 75-м, когда преобладающим настроением в партии явилось желание идти в народ, слиться с народными массами, отречься от той среды, в которой мы были воспитаны, я тоже сочувствовал и разделял взгляды этого направления. И если бы не арест в семьдесят пятом году, который я считаю несправедливым, если бы нестрогие меры властей по отношению к деятелям, которые пошли в народ, то я был бы до сих пор там, в народе. — "Я правильно понял вас, Николай Иванович, — подумал адвокат Герард, чувствуя спазм, сжимающий горло. — Я не ошибся". — Если бы власти отнеслись к "хождению в народ" лояльно, — а цель у нас была одна: просвещение крестьянства и воспитание в нем социалистических идеалов, — если бы не было преследования партии, то ни крови, ни бунта, конечно, не было бы. Мы все не обвинялись бы сегодня в цареубийстве, а были бы теперь среди городского и крестьянского населения. Ту изобретательность, которую я проявил по отношению к метательным снарядам, я, конечно, употребил бы на изучение кустарного производства, на улучшение способа обработки земли, на улучшение сельскохозяйственных орудий…

— Простите! — В голосе первоприсутствующего было плохо скрытое раздражение. — Все это прямого отношения к делу не имеет. Для суда необходимо знать, приготовляя динамит и снаряды, вы знали, для какой цели они предназначены?

— Да, конечно, это не могло не быть мне известно.

Герард вытер носовым платком вспотевший лоб. "Что вы делаете, Николай Иванович! Вы мне не оставляете никакой возможности, никакой крохотной зацепки!.."

— Я знал, — повторил Кибальчич, — и не мог не знать.

Фукс нетерпеливо подался вперед, пенсне слетело с глаз и повисло на золотой цепочке.

— Вы могли бы уточнить эту мысль? — В голосе первоприсутствующего были азарт и нетерпение.

— По-моему, я высказался ясно. — Кибальчич усмехнулся. — Но если суду нужны уточнения, пожалуйста. Когда началось обострение борьбы правительства с партией, мне стало ясно: нам придется прибегнуть к таким средствам, на которые партия раньше не решалась. Имею в виду тактику террора. — По залу прокатился ропот. — И я поставил перед собой цель: запастись теми техническими и химическими сведениями, которые для этого нужны. Я прочитал все, что смог достать на русском, французском, немецком и английском языках, касающееся литературы о взрывчатых веществах. В напряженной тишине зала явственно прозвучал чей-то возглас изумления. — И все время, пока велась эта борьба, я следовал в этом отношении партии, вместе с другими лицами принимая участие в изготовлении динамита, мин и метательных снарядов.

Двадцать восьмого марта с утра зал суда был переполнен: ждали обвинительной речи прокурора.

Заседание началось в десять часов утра.

— Встать! Суд идет!

Все заняли свои места, и в напряженной тишине первоприсутствующий Фукс сказал:

— Обвинительную речь имеет честь произнести исполняющий обязанности прокурора при особом присутствии господин Муравьев!

Муравьев поднялся на кафедру. Его высокий лоб пересекла волевая глубокая морщина, он медленно раскрыл кожаную папку, в которой лежали листы плотной бумаги.

Затянулась томительная пауза.

— Господа сенаторы! Господа сословные представители! — Голос был полон скорби и пафоса. — Призванный быть на суде обвинителем величайшего из злодеяний, когда-либо совершавшихся на русской земле, я чувствую себя совершенно подавленным скорбным величием лежащей на мне задачи… — В зале послышался истерический женский вскрик, и дама под черной вуалью во втором ряду упала в обморок; двое офице-ров быстро вынесли ее в боковую дверь. — Перед свежей, едва закрывшейся могилой нашего возлюбленного монарха, среди всеобщего плача отечества… — Герард увидел, как Кибальчич нагнулся к Желябову, что-то сказал ему, Желябов кивнул, и на его лице промелькнула ироническая улыбка. — …потерявшего так неожиданно и так ужасно своего незабвенного отца и преобразователя, я боюсь не найти в своих слабых силах достаточно яркого и могучего слова, достойного великого народного горя, во имя которого я являюсь теперь перед вами требовать правосудия виновным, требовать возмездия, а поруганной ими, проклинающей их России удовлетворения…

…Обвинительная речь Н. В. Муравьева продолжалась пять часов. Прокурор сделал все, чтобы опорочить первомартовцев, партию "Народная воля", ее идеалы и борьбу за них. Он призвал на помощь все свое красноречие, чтобы втоптать в грязь этих молодых людей, прошедших по жизни короткий, воистину героический, полный трагизма путь. Но не одни верноподданнические чувства руководили прокурором Муравьевым. Верный слуга трона понимал, что от произнесенной речи на этом "процессе века" зависит его собственная карьера. На свое обвинение он делал точную ставку. И Муравьев не ошибся: скоро он стал обер-прокурором Судебной палаты, а затем и министром, преклонные годы вельможи от юстиции украсил титул посланника с окладом в семьсот тысяч рублей в год.

Герард видел, что все пять часов его подзащитный слушал прокурора с напряженным вниманием. Однако особенно внимательным стал Николай Кибальчич в конце обвинительной речи. Он даже несколько подался вперед, стараясь не пропустить ни одного слова.

— Русской почве чужды и лжеучения социальнореволюционной партии, и ея злодеяния, и она сама. Не из условий русской действительности заимствовала она исходные точки и основания своей доктрины. Социализм вырос на Западе и составляет уже давно его историческую беду. У нас ему неоткуда взяться, у нас не было и, слава богу, нет до сих пор ни антагонизма между сословиями, ни преобладания буржуазии, ни традиционной розни и борьбы общества с властью. Многомиллионная масса русского народа не поймет социалистических идей…

Еще вчера обвиняемым по их просьбе было разрешено иметь бумагу и карандаши, теперь Владимир Николаевич Герард видел, что Кибальчич что-то быстро, торопливо записывает.

— Сторонниками нового учения являются у нас люди, которым без социализма некуда преклонить голову, нечем заниматься, нечего есть, не о чем думать. — Голос прокурора был полон желчи и насмешки. — Огромные движения, умственные, общественные и экономические, вызванные великими реформами великого царя-мученика, подняли и повернули все элементы русской жизни, взволновав ее со дна и до поверхности. Но, процеживаясь и оседая, движение дало никуда не годные отбросы, от старого отставшие, к новому не примкнувшие и на все готовые. Явились люди, могущие за неимением или нежеланием другого дела только "делать" революцию. — Зал наполнился негодующими возгласами. Николай Кибальчич быстро писал. У него сломался карандаш, и ему отдал свой Желябов. — Отрицатели веры, бойцы всемирного разрушения и всеобщего дикого безначалия, противники нравственности, беспощадные развратители молодости, всюду несут они свою страшную проповедь бунта и крови, отмечая убийствами свой отвратительный след. Дальше им идти некуда: первого марта они переполнили меру злодейств.

— Смерть! Смерть! — вырвался из зала мужской голос.

Но остальные молчали. Ни одного движения среди присутствующих. "Все это похоже на гипноз", — подумал адвокат Герард.

…Довольно выстрадала из-за них наша родина которую они запятнали драгоценной царской кровью! И в вашем лице, господа судьи, Россия совершит над ними свой суд. — И только здесь гипноз кончился, и будто волна прокатилась по залу. — Да будет же убиение величайшего из монархов последним злодеянием их земного преступного поприща. Людьми отвергнутые, отечеством проклятые, перед правосудием всевышнего бога пусть дадут они ответ в своих злодеяниях, а потрясенной России возвратят мир и спокойствие. Россия раздавит крамолу и, смирясь перед волею промысла, пославшего ей тяжкие испытания, в пережитой борьбе почерпнет новые силы, новую веру в светлое будущее…

— Почерпнет! — отчетливо прозвучал голос Андрея Желябова. — В пережитой борьбе — почерпнет!

Зал завороженно молчал…

Прокурор Муравьев далее потребовал смертной казни всем подсудимым. Свою обвинительную речь он закончил так:

— С корнем вырвет русский народ адские плевелы русской земли и, тесно, дружно сомкнувшись несчетными рядами благомыслящих граждан, бодро последует за своею несокрушимою, единою священною надеждой, за своим, ныне вступившим на царство, августейшим вождем!

И в зале разразилась долгая овация — с выкриками, восклицаниями, вскакиваниями с мест, возгласами в честь Александра Третьего, с объятиями и рукопожатиями.

О подлый, слепой дух верноподданничества! Сколько исторических бед и народных страданий под твои фанфарный бум свершалось на Руси!..

После перерыва двадцать восьмого марта выступили защитники, и было предоставлено последнее слово обвиняемым.

В своей речи адвокат Герард, в частности, сказал:

— Справедливый приговор, помимо оценки содеянного подсудимым, обязан оценить личность последнего. Я обращаю ваше внимание, господа сенаторы и сословные представители, что в лице подсудимого, а в моем подзащитном Кибальчиче вы имеете перед собой личность выдающуюся. — По залу прокатилась волна негодующих возгласов. — Семнадцати лет Кибальчич заканчивает гимназию с медалью, — спокойно и твердо продолжал Герард, — что указывает на человека, который был одарен от природы прилежанием и способностями, выходящими из ряда. Затем мы видим его студентом Института путей сообщения. В 1873 году он переходит в Медико-хирургическую академию, где отмечен блестящими успехами. Но в 1875 году следует арест за хранение нелегальной литературы. Сколь незначительная была вина моего подзащитного, говорит приговор суда — одни месяц лишения свободы. Но, дожидаясь этого приговора, Кибальчич просидел в тюрьмах Киева и Петербурга два года и восемь месяцев! Вот там-то он и встретился с социалистами. Семена их учения падали на благодатную почву — Кибальчич был ожесточен несправедливым заключением. — Боковым зрением Герард увидел, что его подзащитный при этих словах усмехнулся, передернув плечами. — Так само общество толкнуло его на путь борьбы с правительством. — Зал зашумел, и непонятно было: чего больше в этом шуме — осуждения или поддержки. — После суда — продолжал Владимир Николаевич, — Кибальчич не смог вернуться в Медико-хирургическую академию — двум его прошениям о возврате было отказано. И наконец, третье роковое обстоятельство. В августе 1878 года в Петербурге было совершено убийство генерал-адъютанта Мезенцева. В ответ последовала странная административная мера: высылка из Петербурга всех лиц, которые когда-либо привлекались в качестве обвиняемых по политическим процессам, независимо от того, были ли они обвинены или оправданы Я не буду говорить о несправедливости этой меры, полагая, что она уже осуждена…

— Это не подлежит нашему обсуждению! — поспешно, нервно перебил первоприсутствующий Фукс.

— И вот эта мера, — в голосе адвоката были твердость и убеждение, — толкнула Кибальчича на путь нелегального положения. А отсюда всего один шаг до всяких крайних теорий, даже до террора… Так внешние обстоятельства действительности толкнули моего подзащитного в объятия социально-революционной партии. Но деятельность Кибальчича в качестве "техника" была лишь частью, внешней частью его существования. У Кибальчича было еще две жизни, и, по моему глубокому убеждению, они составляют существо его личности. Я обращаю внимание высокого суда на ответы подсудимого во время следствия на вопросы о роде занятий. Они были такими: "Занятие — литературный труд. Средства к жизни — заработки от литературного труда". То есть перед нами — журналист, который при других обстоятельствах, возможно, целиком посвятил бы себя литературе. Литературе и науке. Да, господа сенаторы и сословные представители, — науке! Я убежден, что в лице Кибальчича перед нами будущий крупный ученый… — Шум в зале заглушил голос Герарда. Сенатор Фукс постучал карандашом по стакану. Наконец стало тихо. — Если у него будет это будущее. Во что мне очень хочется верить! — Владимир Николаевич смотрел в зал и видел лица, искаженные страхом и ненавистью. — Когда я явился к Кибальчичу как назначенный ему защитник, меня прежде всего поразило, что он был занят совершенно иными делами, ничуть не ка-сающимися настоящего процесса. Он был погружен в изыскание, которое делал о воздухоплавательном снаряде, он жаждал, чтобы ему дали возможность написать свои математические изыскания об этом изобретении. Вот с каким человеком вы имеете дело. Я далек от мысли сказать какое-нибудь слово в оправдание цареубийства, в оправдание террора — нет! Как то, так и другое вполне отвратительно, но я должен сказать вам, господа, что то наказание, назначить которое вам предлагает господни прокурор…

— Наказание — компетенция суда, — перебил Фукс.

— Но за обвинением следует наказание! — Голос Герарда был полон страсти. — И я говорю об обвинении. Господин прокурор, требуя наказания, видит в нем лечение от того зла, с которым нам всем нужно бороться. А я говорю, что это наказание только и будет наказанием, а не лечением!..

Герард покинул кафедру при абсолютном молчании зала.

— …Господин Кибальчич, вам предоставляется последнее слово.

Он поднялся, подошел к перилам скамьи подсудимых, посмотрел в зал, чувствуя на себе сотни взглядов.

— О своем фактическом участии в событии первого марта я говорил уже раньше. — Николай Кибальчич был спокоен, сосредоточен, голос звучал ровно, казалось, не окрашенный никакими эмоциями. — Теперь, пользуясь правом голоса, мне предоставленным, я скажу о своем нравственном отношении к происходящему, о том логическом пути, по которому я шел к известным выводам. Я и числе других социалистов признаю право каждого человека на жизнь, свободу, благосостояние и развитие всех нравственных и умственных сил человеческой природы. С этой точки зрения лишение человека жизни, и не только с этой, но вообще с человеческой точки зрения, является вещью ужасною… — В зале стояла мертвая, физически ощущаемая тишина… — Господин прокурор в своей пространной речи, блестящей и красивой… — Герард отметил ироническую улыбку на лице своего подзащитного, — …заявил сомнение на мое возражение, высказанное раньше, что для меня лично и для партии вообще желательно прекращение террористической деятельности и направление работы партии исключительно на мирные цели. Он выставил, в частности, меня и вообще партию лицами, проповедующими террор для террора. — Теперь голос Кибальчича был полон сарказма. — Какая это странная, невероятная любовь к насилию и крови! Мое личное желание и желание других лиц, как мне известно, мирное решение вопроса…

— Я приглашаю вас касаться только вашей защиты, — перебил сенатор Фукс.

Первоприсутствующий, ведя процесс, чувствовал особое напряжение, когда слово предоставлялось Кибальчичу.

— Господин прокурор говорил, — продолжал между тем Николай Кибальчич, снова спокойно и, казалось, бесстрастно, — что весьма важно выяснение нравственной личности подсудимого. Я полагаю, что то, что я говорю, относится к характеристике моей нравственной и умственной личности, если я заявляю свое мнение об известных существенных вопросах, которые теперь волнуют всю Россию. — Адвокат Герард видел, с какой гордостью и любовью смотрят на Кибальчича Софья Перовская и Андрей Желябов. — Еще я имею сказать следующее: господин прокурор так определяет причину революционного движения: произошли реформы, все элементы были передвинуты, в обществе образовался негодный осадок, этому осадку нечего было делать, и, чтобы приобрести дело, этот осадок изобрел револю-цпю. Вот отношение господина прокурора к этому вопросу. Выход из создавшегося положения господин прокурор видит один: не давать никаких послаблений, карать и карать. Я глубоко убежден: на этом пути правительство не придет к желанному результату. — В зале кто-то испуганно ахнул. — Теперь, уже по частному вопросу, я имею сделать заявление насчет одной вещи, о которой уже говорил мой защитник. Я написал проект воздухоплавательного аппарата. Я полагаю, что. этот аппарат вполне осуществим. Я представил подробное изложение этого проекта с рисунком и вычислениями. Может случиться так, что я не буду иметь возможности выслушать взгляда экспертов на этот проект и вообще не буду иметь возможности следить за его судьбой… — "Сегодня же, сейчас, — казня себя за промедление и невнимательность, думал Герард, — я займусь этим. Прослежу, сам пойду…" — Вполне допустима такая случайность, что кто-нибудь воспользуется этим моим проектом. И поэтому теперь я публично заявляю: проект мой и эскиз его, составленный мною, я передал господину Герарду с просьбой через него ознакомить с проектом компетентных ученых-экспертов — Николай Кибальчич помедлил и вдруг воскликнул громко и страстно: — Совесть моя перед Россией чиста!..

…Приговор был объявлен тридцатого марта в четыре часа дня.

Все шестеро подсудимых приговаривались к смертной казни через повешение.

Тридцать первого марта в пять часов дня истекал суточный срок, данный на обжалование приговора. Ни один из осужденных кассационной жалобы не подал. Рысаков и Тимофей Михайлов подали на имя Александра Третьего прошения о помиловании, которые были оставлены без последствий. Геся Гельфман написала заявление о своей беременности, и после медицинского освидетельствования казнь ее была отсрочена до рождения ребенка. Через несколько месяцев она погибла в тюрьме, лишенная медицинской помощи при родах…

Двадцать девятого марта, то есть до оглашения приговора, который как бы заживо вычеркивал осужденных из общества, Кибальчич получил записку от Герарда (ее передал стражник, приносящий еду): "Н. И.! Ваш проект генералом Комаровым передан в департамент полиции министерства внутренних дел. Я был там, и мне указали, что о проекте доложено министру Лорис-Меликову[5], который распорядился создать технический совет для рассмотрения Вашего изобретения. Это все, что я смог. Прощайте! В. И. Записку уничтожьте!"

Он ждал.

Вечером тридцатого марта после оглашения приговора в камере появились офицер и солдат. На любые вопросы они не отвечали. Через десять часов произошла смена: офицер и солдат.

"Понятно, они в наших камерах, камерах смертников, будут дежурить все время, до казни".

И таяла надежда…

На следующий день, тридцать первого марта, Кибальчич не выдержал — написал прошение:

"Министру внутренних дел графу Лорис-Меликову.

По распоряжению Вашего сиятельства мой "Проект воздухоплавательного аппарата" передан на рассмотрение технического комитета. Не можете ли, Ваше сиятельство, сделать распоряжение о дозволении мне иметь свидание с кем-либо из членов комитета по поводу этого проекта не позже завтрашнего утра или, по крайней мере, получить письменный ответ экспертизы, рассматривавшей мой проект, тоже не позже завтрашнего дня. Прошу еще, Ваше сиятельство, дозволить мне предсмертное свидание со всеми моими товарищами по процессу или, по крайней мере, с Желябовым и Перовской.

Николай Кибальчич". Ответа на это прошение не последовало. Между тем судьба проекта была такова.

Начальник департамента полиции, получив "Проект воздухоплавательного прибора" от начальника петербургского жандармского управления генерала Комарова с сопроводительной запиской последнего, начертал резолюцию: "Приобщить к делу 1 марта. Давать это на рассмотрение ученых теперь едва ли будет своевременно и может вызвать только неуместные толки". Очевидно, с этой резолюцией проект попал в руки графа Лориса-Меликова, который, надо понимать, с резолюцией согласился. Во всяком случае, никакой "технический комитет" не был создан; "Проект" попал скорее всего по распоряжению министра внутренних дел в Главное инженерное управление военного министерства, которое свое заключение, невразумительное и некомпетентное, дало лишь в 1883 году. С этим заключением проект вернулся в департамент полиции и оказался в "Деле цареубийцы — Николая Ивановича Кибальчича". Здесь гениальное изобретение ученого-народовольца мертвым грузом пролежало тридцать семь лет и было обнародовано лишь после Октябрьской революции в журнале "Былое", номера четвертый и пятый за 1918 год, когда тайные архивы царской охранки стали явными.

…Ничего этого, естественно, не знал Николай Кибальчич.

Меряя камеру из угла в угол, встречая настороженные взгляды молчаливой охранки, он еще надеялся.

Был объявлен день казни — третье апреля 1881 года. Можно лишь представить степень нравственных мук Николая Кибальчича в эти последние дни и ночи его жизни.

Наконец он понял: ждать бесполезно. Судьбу своего проекта он не узнает. И Николай Иванович Кибальчич успокоился. Ему необходимы были спокойствие и ясная голова — для завершения одного дела. Эти его мысли должны вырваться из тюремных стен, дойти на волю. Написать брату Степану? Но письмо обязательно будет прочитано тюремными властями. И не выйдет отсюда. Значит, остается последнее…

Он попросил вызвать начальника тюрьмы. Тот явился немедленно.

— Я пожелал бы написать последнее письмо, — сказал Николай Кибальчич, глядя прямо в глаза начальника тюрьмы, в которых ему почудилось сочувствие.

— Кому?

— Государю императору.

— Прошение?

— Д-да… — Кибальчич не смог преодолеть крайнего волнения. — Д-для прошения государю я желал бы получить письменные п-принадлежности…

Ему принесли бумагу, чернила, ручку.

Кибальчич сел к маленькому столу, вделанному в стену, обмакнул перо в чернила…

"Ваше Императорское Величество.

Не как человек партии, прибегающий ради партийных интересов к преувеличениям и неправде, а как человек, искренне желающий блага родине, искренне ищущий мирного выхода из теперешнего евозможного положения, имею честь обратиться к Вашему Величеству с этим письмом; я считал бы себя счастливым, если бы мог надеяться, что мое заявление хоть в самой слабой степени посодействует выходу из того заколдованного круга, в котором очутилась наша страна…"

Николай Кибальчич писал и писал, отрывался, думал, искал нужные слова. На письмо ушла первая половина ночи со второго на третье апреля 1881 года… Если бы у него была возможность обратиться с этими мыслями к "Народной воле", к единомышленникам, общественному мнению России! Но сейчас был единственный человек, к которому из камеры смертников могло дойти его послание, — русский самодержец. И это письмо, адресованное царю, стало политическим завещанием Николая Кибальчича.

Новый император России, тридцатишестилетний Александр Третий, грузный, с вялым полным лицом, тяжело ходил по своему кабинету в Аничковом дворце. Адъютанту было сказано: "Никого не допускать, кроме Константина Петровича".

Царь проснулся рано, завтракал один без всякого аппетита, выпил большую рюмку французского коньяка, но облегчения не почувствовал. Царь нервничал.

Часы в золотом футляре с двумя маятниками пробили одиннадцать. За окнами сияло яркое весеннее утро, солнце отражалось в лужицах на аллеях парка. Под деревьями еще лежал голубоватый снег. Было третье апреля 1881 года.

В дверь дважды громко постучали.

Александр Третий знал этот стук.

— Да! Прошу! — нетерпеливо сказал русский самодержец.

В кабинет вошел обер-прокурор Священного синода Константин Петрович Победоносцев, высокий, худощавый, очень подвижный для своих пятидесяти четырех лет, с бледным лицом фанатика, на котором в глубоких глазницах выделялись глаза — острые, с расширенными зрачками. Их медленный, неотпускающий взгляд, странным образом завораживающий, вызывал у царя невольный трепет. Победоносцев был воспитателем Александра Александровича с ранних юношеских лет и имел на своего воспитанника огромное, подавляющее влияние.

Победоносцев осенил самодержца крестным знамением.

— Ну, Константин Петрович? Как?

— Они казнены, ваше величество! — спокойно ответил обер-прокурор Священного синода.

— Вот! Вот! — Нервное возбуждение охватило Александра Третьего. — А вы сомневались в моей твердости! Я сказал вам: они будут повешены! И они повешены. Отец отмщен!

— Повешено пятеро, ваше величество.

— Знаю, знаю. — Царь тяжело заходил по кабинету. — И как только эта еврейка… Как ее?

— Гельфман, ваше величество.

— Да, Гельфман. Как только родит — ребенка в приют, а ее — на виселицу.

— Ваша твердость, государь, придает мне веры и надежды.

— Сядем, Константин Петрович. — Оба сели на мягкий диван возле горячего бока кафельной печи. — А что народ?

Победоносцев усмехнулся, растянув тонкие губы.

— Народ безмолвствует. И он ждет, ваше величество. — В голосе Победоносцева прорвались страстность и нетерпение. — Ждет вашего твердого, самодержавного слова.

— Какого? — Александр Третий знал, какого слова от него ждет не русский народ — обер-прокурор Священного синода, его учитель. И он в душе склонялся же произнести это слово, но ему нужна была поддержка.

— Россия ждет вашего манифеста, государь! Каким курсом поведете вы своих чад? В гибельную бездну западных демократий, куда влекут всех нас Лорис-Меликов, Валуев и еже с ним, или к сияющим вершинам русского национального духа, по испытанной столбовой дороге вседержавного управления вашей богом данной власти? О государь! Ничего не осталось от выдержки Победоносцева: он вскочил с дивана, быстро заходил по кабинету, глаза его пылали. — Я боюсь, что вы поймете меня превратно, в сих словах вам почудится кощунство… Но, ваше величество! В трагическом событии первого марта свершился не только дьявольский умысел, но был и промысел, ниспосланный свыше государству российскому.

— Это как? — прошептал Александр Третий, не веря своим ушам.

— Вспомните, государь, — и теперь в голосе Победоносцева звучали твердость и непреклонность, — какой повергающий в ужас документ утвердил для опубликования в "Правительственном вестнике" в бозе почивший Александр Николаевич, давший себя увлечь антихристам, врагам веры, престола и отечества? Утвердил утром первого марта?..

И здесь необходимо сделать два небольших экскурса в историю — назад и вперед.

После назначения графа Лорис-Меликова на пост председателя Верховной распорядительной комиссии по охране государственного порядка и общественного спокойствия прошло около года, и казалось, благодаря энергичной деятельности графа и его сторонников в государстве действительно настало умиротворение: новых покушений на царя и других террористических актов со стороны "Народной воли" не было.

Главная цель жизни Лорис-Меликова — введение конституции в России, — похоже, была близка. Двадцать восьмого января 1881 года Михаил Тариелович подал Александру Второму "Всеподданнейший доклад министра внутренних дел", который вошел в историю как "Конституция графа Лорис-Меликова". Это был проект "общей комиссии", члены которой должны быть выбраны на местах, и комиссии предоставлялось право разработки новых законопроектов, утверждавшихся в последней редакции царем. В записке были подробно перечислены конкретные проекты, которыми предстоит заняться комиссии, и они, разработанные представителями общества, уже конституционно должны были как бы завершить "великие реформы" Александра Второго. Царь одобрил этот воистину примечательный документ[6], передав его на рассмотрение кабинета министров.

Шестнадцатого февраля 1881 года "особое совещание" кабинета министров обсудило докладную записку Лорис-Меликова о созыве всеобщей законодательной комиссии и тоже одобрило ее всем составом — девятью подписями. Среди них стоит росчерк цесаревича Александра, который через двенадцать дней станет Александром Третьим. Очевидно, тогда он не мог в полном одиночестве идти против течения, и не было рядом поддерживающей силы Победоносцева — обер-прокурора Священного синода на совещание не пригласили. На следующий день, семнадцатого февраля, на этом документе появилась резолюция Александра Второго: " Исполнить".

Затем по приказанию царя в министерстве внутренних дел под руководством графа Лорис-Меликова был разработан "Проект правительственного сообщения" — для публикации в "Правительственном вестнике". Собственно, это был тот же текст "Всеподданнейшего доклада", лишь отредактированный для печати. Проект был представлен Александру Второму утром первого марта 1881 года. В двенадцать часов тридцать минут он получил высочайшее одобрение и был возвращен в министерство внутренних дел с предложением после доклада на совете министров четвертого марта обнародовать проект публикацией в "Правительственном вестнике".

Но… Часы истории приближались к одному часу сорока пяти минутам пополудни. Граф Петр Александрович Валуев, председатель кабинета министров, сторонник введения конституции в России, хотя во многом не соглашавшийся с Лорис-Меликовым, в своем дневнике записал первого марта: "Утром государь прислал за мной, чтобы передать проект объявления, составленный в министерстве внутренних дел, с поручением сказать о нем свое мнение и, если я не буду иметь возражений, созвать совет министров в среду, 4-го числа. Я давно, очень давно не видел государя в таком добром духе, и даже на вид таким здоровым и бодрым. В 1-м часу я был у графа Лорис-Меликова (чтобы предупредить, что я возвратил проект государю без замечаний), когда раздались роковые взрывы…"

…Именно этот "повергающий в ужас" документ имел в виду утром третьего апреля 1881 года обер-прокурор Священного синода, появившись в кабинете Александра Третьего после казни первомартовцев.

И теперь нам предстоит забежать вперед лишь на двадцать шесть дней — до двадцать девятого апреля 1881 года.

Вечером первого марта, вступивши на русский престол, Александр Третий в короткой аудиенции подтвердил графу Лорис-Меликову, что он'намерен идти во внутренней политике курсом отца и доведет все его начинания до конца. Но уже среди ночи, с первого на второе марта, новый русский царь послал Лорис-Меликову приказ задержать обнародование проекта — до него дошел ложный слух, что в типографии "Правительственного вестника" набирается этот документ, призванный в корне изменить государственную машину России.

Намеченное на четвертое марта обсуждение "Проекта правительственного сообщения" в совете министров было отменено.

Шестого марта 1881 года Лорис-Меликов представил Александру Третьему новую редакцию проекта. В нем сохранялась вся прежде намеченная программа, только документ шел как бы от нового императора, продолжающего дело отца. На докладной записке, сопровождающей проект, появились две резолюции Александра Третьего: "Проект составлен довольно хорошо" и "О созыве министров переговорю с вами".

Совет министров обсуждал новый проект восьмого марта. На этот раз по инициативе царя на обсуждение был приглашен Победоносцев, который яростно обрушился на проект. И вообще на весь курс во внутренней политике, предлагаемой "новыми людьми". Присутствовали на обсуждении и другие министры — противники Лорис-Меликова. (Состав совета предложил сам русский самодержец; за его спиной серой тенью стоял обер-прокурор Священного синода.) Всего в этом обсуждении принимало участие четырнадцать человек, и в итоге голоса распределились так: за проект и его скорейшую публикацию — девять, против — пять.

Казалось, граф Лорис-Меликов и его единомышлен-ники могли торжествовать победу. Однако царь все не давал и не давал санкции на публикацию проекта наконец лишь девятого апреля заговорил с Лорис-Меликовым о необходимости перед публикацией такого ответственного документа еще раз провести совещание министров, чтобы окончательно выработать курс внутренней политики, уточнить, конкретизировать, поставить все точки над "и". В результате двенадцатого апреля "Всеподданнейший доклад" графа Лорис-Меликова был подан на имя императора. В нем министр внутренних дел детально конкретизировал предстоящую программу деятельности, аргументировал необходимость выборов "всеобщей комиссии", лишь особо подчеркнув, зная позиции Александра Третьего, подогреваемые Победоносцевым, что предполагаемое народное законодательство ни в коей мере не подрывает основ самодержавия.

Этот доклад был обсужден в Гатчине, в узком кругу (всего восемь человек), под председательством самого царя, но тон задавал Константин Петрович Победоносцев. Ничего конкретного решено не было, главным образом из-за внешне неопределенной позиции Александра Третьего. Он лишь сказал, что дальнейшее обсуждение насущных дел должно проходить на совещаниях министров, а его по всяким частностям беспокоить не следует.

Первое такое совещание министров состоялось двадцать восьмого апреля, а двадцать девятого сего месяца грянул гром: в "Правительственном вестнике" был опубликован царский манифест, провозглашавший курс внутренней политики нового царя. Манифест по согласованию с Александром Третьим за спиной кабинета министров был написан обер-прокурором Священного синода Победоносцевым. В эти дни в частном письме он признавался: "…в настоящем случае пора было, ибо все одни с восторгом, другие с ужасом, ждали манифеста о конституции. Вся Россия в смятении. Необходимо было прекратить все толки твердым словом. Имя мое в ушах всей здешней интеллигенции с проклятием с пеною у рта "отверзаше мя уста свои".

Царский манифест двадцать девятого апреля 1881 года остановил все конституционные начинания Лорис-Меликова, провозглашая единоличную, ничем не ограниченную самодержавную власть царя основой русской государственной жизни, — как встарь, ныне и на века. Через два года, окончательно утвердившись в истинности избранного пути, Александр Третий писал все тому же Победоносцеву: "Я слишком убежден в безобразии представительного выборного начала, чтобы когда-либо допустить его в России в том виде, как оно существует во всей Европе".

Чувствовал ли Александр Третий, что, вняв Победоносцеву, он своим манифестом подписал смертный приговор царской власти в России? Ведь манифест от двадцать девятого апреля 1881 года похоронил идею ненасильственным путем ввести в России конституционный образ правления. Отныне дальнейшее мирное развитие русской государственности стало невозможным. Впереди были очистительные бури трех революций, под натиском которых рухнет трехсотлетий абсолютный деспотизм династии Романовых.

…Сразу после двадцать девятого апреля подали в отставку "новые люди" — сторонники конституционной монархии в России: министр внутренних дел граф Лорис-Меликов, министр финансов Абаза, военный министр граф Милютин, через несколько месяцев оставил свой пост председатель кабинета министров граф Валуев.

На долгие годы первым лицом у царского трона России стал обер-прокурор Священного синода Победоносцев, одна из самых мрачных фигур отечественной истории.

…Но вернемся в Аничков дворец, в кабинет царя Утро третьего апреля 1881 года перешло в день: яркое солнце прямыми лучами било в широкие окна и резкие тени от рам легли на паркетный пол и ковер возне письменного стола.

Победоносцев продолжал быстро ходить по кабинету.

И вот теперь, государь, — с горячим убеждением говорил обер-прокурор Священного синода, — вместо этого преступного проекта конституции верноподданная Россия должна узнать ваш манифест, где вы провозгласите незыблемую основу нашей государственности — самодержавие, помноженное на православие!

— Но, Константин Петрович, — неуверенно возразил царь, — не слишком ли круто? А как же Лорис-Меликов? И все, кто с ним?

— Лорис-Меликов? — Победоносцев оглянулся на дверь и понизил голос: — Прогоните эту лису, ваше величество, и вы вернете России потерянный мир.

— Я подумаю, — безвольно сказал царь.

— Помните, государь, за Лорисом и его людьми — неправда. — Победоносцев остановился перед царем и смотрел прямо ему в глаза. — России не нужны никакие европейские штучки: конституция, так называемая свобода слова, всяческие выборные комиссии, народовластие. Ваш народ — младенец. И одновременно — дикарь, охочий до бунта и крови. Его надо держать в узде и страхе перед богом.

— Но начнут шуметь наши либералы, — возразил было Александр Третий.

Победоносцев усмехнулся, растянув тонкие губы.

— Эти пустобрехи? Эти бунтари за рюмкой водки? Да на них только державно прикрикнуть! Пару посадить в каталажку, другую столкнуть интеллигентными лбами. И они сами перегрызут друг друга, засыплют департамент полиции доносами. Нет, ваше величество, в России либералы никогда не будут угрозой державной власти и всего того, что будет делать эта власть. Другое дело — революционеры…

— Да, да, Константин Петрович, — перебил царь, — я согласен, революционеры. — Русский самодержец тяжело поднялся с дивана, подошел к столу, взял с него несколько листов бумаги, исписанных четким, напористым почерком. — Вот, передали сегодня утром. От этого… Кибальчича. Я прочитал. Теория. Ничего нового нет. Фантазия больного воображения, и видна во всем фальшивая точка зрения, на которой стоят эти социалисты, жалкие сыны отечества. И ни слова о помиловании. Гордый господин. Но там есть одно место. Я подчеркнул. — Александр Третий передал Победоносцеву исписанные листы. — Вы прочитайте, прочитайте!

Победоносцев прочитал вслух:

— "Возможны лишь два пути выхода из настоящего положения: или поголовное истребление всех террористов, или свобода, которая является лучшим средством против насилия. Но истребить всех террористов немыслимо, потому что ряды их постоянно пополняются свежими силами, готовыми на всякое самопожертвование для целей партии. Остается лишь путь свободы".

— Каков, а? — воскликнул царь, и в его голосе Победоносцев услышал страх. — Что это? Угроза?

— Ну, если это и угроза… — обер-прокурор Священного синода взглядом своих гипнотизирующих глаз успокаивал царя, — то с того света, вернее, из преисподней. Я убежден, что после процесса и сегодняшней казни "Народной воли" как реальной силы не существует, Вы можете спать спокойно, ваше величество!

ИЗ ПИСЬМА НИКОЛАЯ КИБАЛЬЧИЧА АЛЕКСАНДРУ ТРЕТЬЕМУ 2 АПРЕЛЯ 1881 ГОДА:

"…Я глубоко убежден, что если бы с самого начала социалистического движения, то есть с 1873 года, была бы предоставлена пропагандастам полная свобода слова, то от этого выиграли бы все общественные элементы нашей страны: и социально-революционная партия, и народ, и общество, и даже правительство.

В самом деле, партия выиграла бы потому, что теперь она была бы численно больше, имела бы прочные связи и пользовалась бы несомненным влиянием среди деревенского и городского населения, сделалась бы народной партией в действенном значении этого слова. Народ выиграл бы потому, что социалистическая молодежь при подобных условиях внесла бы в его миросозерцание и жизнь массу света, массу знаний и высоких нравственных примеров, народ узнал бы о существовании дружественной ему части интеллигенции, полюбил бы ее и признал бы ее своей защитницей и руководительницей. Общество было бы избавлено от той массы страданий, которую причинила бы ему гибель нескольких тысяч его детей, сосланных и засаженных в тюрьмы, оно не пережило бы тех ужасов, какие ему доставила казнь двух десятков лиц… Правительство выиграло бы потому, что тех ужасных террористических актов, которые совершила революционная партия, наверное, не было бы, если бы, во-первых, не было бы воздвигнуто против партии целого ряда непрерывных преследований, а во-вторых, не был бы поставлен целый ряд препятствий для деятельности партии в народе.

…Революция вызывается целым рядом исторических причин общей совокупности хода исторических событий, между которыми сознательная деятельность революционной партии является лишь одним из факторов, имеющих большее или меньшее значение, смотря по силам партии. Поэтому и у нас социально-революционная партия при полной свободе своей пропагандной деятельности в народе вызвать революцию или восстание никоим образом не могла бы. Все, что она могла бы сделать при всех своих усилиях, — это внести большую сознательность и организованность в народное движение, сделать его более глубоким и менее кровопролитным, удерживая восставшую массу от частных насилий, словом, партия может лишь до известной степени направить движение, а не вызвать его! И мне кажется, что, смотря даже с точки зрения привилегированных классов и правительства, раз народное восстание неизбежно, то гораздо лучше, если во главе его явится сознательно народная революционная интеллигенция, так как без умственного и нравственного влияния революционной интеллигенции на восстание оно может проявиться лишь в той же дикой, стихийной и беспощадной форме, в какой оно проявилось в восемнадцатом веке.

Итак, с какой бы точки зрения ни посмотреть на преследования социалистов, эти преследования принесли всем один лишь неисчерпаемый вред. Поэтому первое практическое заключение для русских государственных людей, желающих блага родине, может быть только следующее: нужно навсегда оставить систему преследования за пропаганду социалистических идей, нужно вообще дать стране свободу слова и печати.

".История показывает, что самые крайние по своим идеям партии, прибегавшие к насилию и убийству, когда их преследовали, делались вполне мирными и даже более умеренными в своих задачах, когда им дозволяли свободу исповедования и распространения своих идей. Я убежден, что если бы всем лицам нашего образованного общества было предоставлено высказать свободно свои мнения, то большинство ответов вполне сходились бы с высказанной мною мыслью.

…Одна воля Вашего Величества может сделать то, что в других государствах может быть достигнуто лишь путем страстной борьбы, насилий и крови. Против царя — социального реформатора — немыслима никакая крамола. Царь, силою своей власти осуществляющий в действительности народные желания и интересы, имел бы в революционерах не врагов, а друзей. И социальная партия, вместо работы разрушительной, сделавшейся ненужной, принялась бы тогда за работу мирную и созидательную на ниве своего родного народа".

ОТ ИСПОЛНИТЕЛЬНОГО КОМИТЕТА:

"Третьего апреля между девятью и десятью часами утра на Семеновском плацу в Петербурге приняли мученический венец социалисты: крестьянин Андрей Желябов, дворянка Софья Перовская, сын священника Николай Кибальчич, крестьянин Тимофей Михайлов и мещанин Николай Рысаков. Суд над мучениками творили царские сенаторы, приговор диктовал император Александр Третий, он же и утвердил его.

Итак, новое царство вполне обозначилось — престол орошен кровью борцов за народные права. Пусть так! Со своей стороны над свежей могилой наших товарищей мы подтверждаем всенародно, что будем продолжать дело освобождения России. На этом пути не остановят нас виселицы, как не остановили они в прошлое царствование целый ряд бойцов. Судя по событию третьего апреля верховная власть выбрала путь управления страной — путь обращения к палачу. Пусть так!.. Исполнительный комитет заявляет теперь же, что реакционная политика, по традициям Александра Второго, неизбежно приведет к последствиям, еще более для правительства пагубным, чем первое марта.

Исполнительный комитет обращается с призывом ко всем, кто не чувствует в себе инстинкта раба, кто сознает свой долг перед страждущей Родиной, — сомкнуть свои силы для предстоящей борьбы за свободу и благосостояние Русской Земли!

4 апреля 1881 года. Летучая типография "Народной воли".