Три солнца. Повесть об Уллубии Буйнакском

Гляди вперед, вперед стремись.

И все ж когда-нибудь

Остановись и оглянись

На свой пройденный путь.

_{Р. Гамзатов}

ГЛАВА ПЕРВАЯ

На Атлы-Боюнском перевале, ровно на полпути между Темир-Хан-Шурой и Порт-Петровском, старенький, облезлый, латаный-перелатаный фаэтон остановился. После долгого подъема по крутой, извилистой дороге лошади тяжело дышали, из ноздрей вырывались струи пара, с губ падали клочья пены.

— Тпру-у! Надо отдых дать моим кормильцам! — сказал на ломаном кумыкском языке усатый старик возница, судя по акценту, аварец. Он отпустил подпруги и надел на головы лошадей торбы с ячменем. — Хочешь не хочешь, а лошадям передохнуть надо, — продолжал он. — Вам небось не терпится, нынче ведь все спешат! Только вас, пассажиров, много, а их у меня лишь двое осталось, — ласково оглаживал он своих коней.

— Да нет, отец! Пусть отдохнут, мы не спешим, — сказал Уллубий.

— Вы небось думаете, что спускаться с перевала им будет легче? Как бы не так! Спускаться им, сердечным, еще труднее. Это вот бедняку, вроде меня, катиться вниз по жизни легче, чем карабкаться вверх. Всю жизнь только и делал, что пытался подняться хоть на одну ступеньку. Да, видать, зря старался. Пусть бы только аллах позволил хоть на своей-то ступеньке удержаться. Семья с голоду не умирает — и на том спасибо… Думаете, аллаху спасибо? Как бы не так! Аллах аллахом, говорит пословица, а сыт будешь, если в хурджуне запасешь еды… Это вот им, кормильцам моим, спасибо… Ладно уж, доживем как-нибудь. Зато вам, молодым, теперь раздолье… Теперь у нас хурият. Уж вы-то наверняка увидите новую жизнь…

Старик бормотал все это себе под нос совсем не для того, чтобы вызвать своих седоков на разговор. Он говорил просто так, по привычке. Чтобы не молчать. Вот так же, наверное, оп говорил бы и сам с собой. Или со своими «кормильцами».

— А то, может, есть хотите? Так вы не стесняйтесь. У меня в хурджуне всегда найдется кукурузный чурек да кусок сыра. В пути ведь всякое бывает. Встретится иной раз путник голодный, угостишь его, и вроде на душе как-то легче станет…

— Спасибо, отец. Мы не голодны. Хорошо поели перед дорогой, — поблагодарил Уллубий.

Они и в самом деле перед отъездом поели на славу. Ажав уж постаралась не ударить лицом в грязь. И па-кормила их как следует, и в дорогу с собой дала всякой снеди.

Вопреки опасениям Уллубия, Ажав сравнительно легко встретила известие о его отъезде. Да оно и понятно. У нее прямо камень с души свалился, когда она узнала, что он покидает Шуру, где на каждом шагу его подстерегали враги, где за ним охотились, словно за дичью. Зато Тату огорчилась чуть не до слез.

— Я не понимаю, мама, как ты можешь так говорить! — вспыхнула она, когда Ажав возблагодарила аллаха за то, что он наконец внушил Уллубию мысль об отъезде. — Ведь тут у него все свои. А там он будет один в чужом городе. Где он будет жить?.. И потом, он нужен здесь. Ведь здесь революция!

— Тату, милая! Сейчас повсюду революция, и как раз сейчас я больше нужен там. Ведь я объяснял вам…

Да, он уже объяснял ей, и не раз, почему решил переехать в Петровск. Но ей просто не хотелось, чтобы он уезжал. Не хотелось, и все… Хотя в глубине души она, конечно, понимала, что он поступает правильно.

В последнее время Тату все больше и больше втягивалась в настоящую пропагандистскую работу: вместе с гимназическими подругами она, по заданию бюро, расклеивала листовки, читала девушкам газеты, которые приносил ей Уллубий. Особенно увлекалась она участием в драматическом кружке, созданном Темирболатом Бейбулатовым. В деятельности этого кружка принимала участие и Зумруд: она перевела на кумыкский язык чеховский водевиль «Медведь». Спектакли шли в гарнизонном клубе, а весь сбор кружковцы отдавали на нужды журнала «Танг-Чолпан».

— Тату у нас молодец! — все чаще говорил Уллубий. И не было для нее похвалы большей, чем эта.

Теперь Тату казалось, что с отъездом Уллубия она навсегда потеряет то, что обрела с его помощью. Она только-только вступила на этот путь, и ей было страшно: сможет ли она идти дальше по трудной, тернистой дороге одна, без него, без его сильной поддерживающей руки…

А Уллубий уже не обманывал себя. Он давно признался себе, что грустит и тоскует не только потому, что расстается с младшей сестренкой, с хорошим, верным товарищем по борьбе. Он знал: ему больно расставаться с девушкой, которую он любит. А то, что эта любовь была тайной, которую он не посмел бы доверить никому, даже ей, придавало его печали еще более острый и тревожный оттенок…

Пока лошади мирно похрупывали заданным кормом, друзья поднялись на горку, покрытую редким кустарником. Величественная панорама открылась отсюда их глазам. Извиваясь змеей, круто спускалась вниз дорога, построенная еще в прошлом веке военным инженером Били неким. Вдали, на горизонте, седой Каспий сливался с белесым, словно выжженным солнцем, стенным небом. Виднелись изжелта-зеленые луга и яркие островки садов. А чуть поодаль раскинулся город, называемый в народе Анджи, а официально именуемый Порт-Петровск: название это он получил в честь Петра Великого, приезжавшего сюда в 1722 году. В этом большом портовом городе им предстояло продолжать свое дело.

— Помню, как первый раз ехал с отцом по этой дороге, — сказал Гамид, когда они уселись па придорожном камне. — Тащились на арбе. Казалось, это продолжалось целую вечность. Прямо измучились, пока доехали…

— А меня везли с почетом, — откликнулся Уллубий.

Да, эту свою поездку он помнил хорошо, хотя прошло с той поры немало лет. Он был учеником Темир-Хан-Шуринского реального училища, и его, желторотого птенца, вез на фаэтоне по этой дороге их классный наставник.

Дорога им предстояла неблизкая: до Ставрополя. До Петровска на лошадях, а оттуда уже поездом. Видно, кто-то усердно хлопотал за маленького Уллубия. Шла долгая переписка. Наконец получили официальную бумагу, в которой говорилось, что Уллубий Буйнакский, сын покойного князя Даниял-бека Буйнакского, подпоручика Дагестанского полка, кавалера орденов Российской империи, имеет право на казенно-коштную вакансию. Попов, директор училища, где учился Уллубий, был рад, что сирота, оставшийся без средств к существованию, будет теперь па государственном обеспечении…

Хорошо, сидя на придорожном камне, глядеть вниз, на вьющуюся ленту дороги, и вспоминать, вспоминать… Воспоминания бегут чередой, одна картина сменяет другую. И стоят эти картины перед глазами Уллубия, словно все это было вчера, словно не минуло с тех пор долгих лет, наполненных бурными событиями…

Кумыкский аул Гели расположен у самого подножия голой каменистой горы. Там, на холмистой равнине, раскинулись сады и поля. Почти всеми плодородными землями испокон веков владели гелинские князья. Бедняки довольствовались крохотными засушливыми участками, расположенными на выжженных солнцем склонах холмов.

В этом ауле жили родные Уллубия: единокровные сестры — дочери первой жены его отца, Даниял-бека. Сестер звали Ума-ханум и Джахан-хапум. Жили они с семьями. А в ауле Уллу-Бойнак (отсюда и фамилия — Буйнакский), верстах в тридцати отсюда, там, где Уллубий родился, жили дальние его родственники. Уллубий регулярно приезжал сюда на летние каникулы. Он был единственный среди здешних ребят, кто учился в русской школе, да еще так далеко от родных мест. Поэтому каждый приезд его был целым событием. Ребята окружали его плотным кольцом, с любопытством разглядывали его форменную куртку с петлицами, фуражку с твердым лакированным козырьком. Все они искренне ему завидовали и даже не пытались скрыть своей беззлобной и легкой зависти. Зато иные взрослые поглядывали на него недружелюбно: им не нравилось, что сын Даниял-бека учится не в арабской медресе, а в русской гимназии.

Джахан-ханум, или, как называли ее близкие, Джахав, жила с мужем — старшиной села — и тремя детьми в доме, некогда принадлежавшем их отцу. Она любила младшего брата какой-то особой, жалостливой любовью: он был невелик ростом, тихий, застенчивый. Спокойным, кротким нравом он резко выделялся среди сверстников. И еще была у него одна особенность: с самых малых лет проявлял он склонность к учению. Впрочем, несмотря на любовь к знаниям, несмотря на редкостную старательность, учиться в русской школе ему было нелегко: ведь до поступления в школу он не знал ни словечка по-русски. А тут еще в первый его школьный год с ним стряслась такая беда: кто-то из школьников нечаянно разбил стекло висевшего на стене царского портрета. Почему-то подозрения пали на Уллубия, хотя он не был виноват в этом происшествии. Перепуганный директор тотчас же исключил Уллубия из школы. Пришлось родственникам снова хлопотать и устраивать его в Темир-Хан-Шуринское реальное училище. Много лет спустя, отвечая на вопросы друзей, с каких лет он стал революционером, Уллубий шутливо отвечал: «С шести».

Решив отдать шестилетнего Уллубия в пансион одноклассной школы в ауле Ишкарты (школа эта была открыта для детей офицеров Апшеронского полка), Джахав втайне мечтала, что из ее маленького братика со временем вырастет такой же влиятельный, могущественный человек, каким был их отец. Видя, как с каждым годом мальчик становится все смышленее, как с жадностью глотает он одну за другой толстые книги, она нередко говорила мужу: «Помяни мое слово, он станет большим человеком!»

Однажды между нею и младшим братом, приехавшим на каникулы, — ему было в ту пору уже лет тринадцать — произошел такой разговор:

— Уллубий, — спросила она, — кем ты станешь, когда выучишься?

— Я еще и сам не знаю, Ажей, — ответил он. (Он всегда звал ее ласково: Ажей.) — Пока я просто учусь, и все. Хочу как можно больше узнать. Мне интересно учиться…

— Разве люди учатся только потому, что интересно? Учатся, чтобы найти свое место в жизни. Занять хорошее положение… Ума-ханум сказала мне, что ты хочешь стать чем-то вроде кадия. Но такого кадия, который судит не по шариату, а по русским законам. Это верно?

Старшая сестра Уллубия Ума-ханум в свое время была против того, чтобы отдавать мальчика в русскую школу. Она даже поссорилась с Джахав, узнав, что та дала согласие на это. Ума-ханум говорила, что аллах накажет Джахав за то, что она добровольно отдала отпрыска мусульманского князя в руки неверных. Да и не одна Ума-ханум держалась таких взглядов. В ауле многие осуждали Джахав за то, что она не определила мальчика в медресе учиться Корану. Вот почему Джахав с такой тревогой ждала ответа на свой вопрос. И ответ брата не успокоил ее тревогу.

— Да, верно, Ажей, — признался Уллубий. — Ума-ханум не обманула тебя. Я действительно хотел бы пойти после гимназии на юридический факультет. И быть юристом. Но не таким, который сажает людей в тюрьму. Я хочу стать адвокатом. Адвокат — это тот, кто защищает несчастных, попавших в беду. Делает все, чтобы смягчить их участь…

Уллубий не сомневался, что такой ответ понравится его сестре. Но вышло иначе.

— Вай, аллах! — с негодованием воскликнула она. — Кто виновен, тот все равно не избежит кары. А невиновного аллах и сам вызволит из беды! Зачем тебе все это нужно, братец? Погляди на своего отца! Он ни о чем таком не думал и прожил всю свою жизнь в почете и славе.

Она показала рукой на портрет отца, висевший над ковром. Оттуда на Уллубия глядел бравый офицер в каракулевой папахе с кокардой посередине. Черные густые усы, закрученные кверху, надменный взгляд, сурово насупленные брови — все это как нельзя лучше гармонировало с его воинственной осанкой, с четкими, строгими линиями офицерского мундира, украшенного царскими наградами — орденами и медалями.

Этот портрет Уллубий помнил с того времени, с какого он помнил самого себя. Живого отца он представлял себе весьма смутно: когда тот умер, Уллубию не было еще и семи лет. Постепенно образ, запечатленный на этом портрете, полностью вытеснил тот расплывчатый, неясный, смутный облик живого человека, который с трудом удерживало его младенческое сознание.

Ну что ж… Таким отцом вполне можно было гордиться. Какой мальчишка не возгордился бы, узнав, что ему предстоит стать вот таким же бравым офицером с орденами и медалями на груди? Было время, когда Уллубия приводила в восторг эта перспектива. Но теперь при взгляде на портрет в душе его возникло совсем иное чувство. Не гордость, а, скорее, что-то вроде стыда за покойного родителя. Стыда, смешанного с неприязнью.

Уллубий не мог рассказать про это сестре. Да она все равно не поняла бы его. Для того чтобы понять, надо было на собственном опыте узнать все то, с чем довелось ему столкнуться там, в Ставрополе…

Была лютая зима. Конец февраля 1901 года. Сколько снега кругом! Никогда в жизни не видел он такого плотного снежного наста, таких высоких сугробов. «Вот бы на салазках покататься!» — мелькнула мысль, едва только они вышли из вагона на перрон. Но о салазках нечего было даже и мечтать. Маленького Уллубия прямо с вокзала отвели в огороженное высоким забором огромное двухэтажное здание гимназии, что рядом с базаром на Александровской площади. Он стал гимназистом-пансионером.

И вышло так, что в ту же ночь, первую его ночь в Ставрополе, в гимназии разразилась такая буря, которую волей-неволей он запомнил на всю жизнь.

Дортуары учащихся младших классов находились на первом этаже. Вечером после ужина, когда младшие уже укладывались спать, над ними вдруг раздался топот, грохот, стук падающей мебели, громкие возбужденные голоса. Все вылезли из постелей и помчались по лестнице наверх. Уллубий побежал за ними.

По длинному коридору второго этажа носились старшеклассники, исступленно выкрикивая:

— Бей!

— Долой!..

Они врывались в классные комнаты, хватали чернильницы и кидали их в окна. Звенели разбитые стекла, чернила лились рекой. На полу валялись разорванные географические карты, учебники, разломанные на куски наглядные пособия.

Прибежали классные наставники. Но тщетно пытались они утихомирить разбушевавшихся гимназистов.

Потрясенный увиденным, Уллубий тихо ушел к себе, лег и попытался заснуть. Но сон не приходил. И не только потому, что наверху долго еще продолжался все тот же гомон. Даже когда все стихло, Уллубий долго не мог уснуть: голова трещала от всех этих странных событий, суть которых была ему совершенно непонятна.

Наутро стихия гимназического бунта не только не улеглась, но разбушевалась еще сильнее, еще неудержимее. Ломали мебель, рвали классные журналы, разбивали об пол глобусы, физические приборы. Ворвались в учительскую, разбили зеркала. Раздались даже одиночные револьверные выстрелы.

Утром собралось гимназическое начальство: директор гимназии Виноградов, инспектор Передерни. Все классные комнаты были в таком виде, что нечего было даже и думать о том, чтобы приступить к занятиям. Да и учащихся никакими силами не удавалось утихомирить. Вызвали наряд полиции… В вестибюле собралась огромная толпа гимназистов. Директор в сопровождении преподавателей вышел к бунтовщикам и обратился к ним с увещевающей речью. В ответ раздались свистки, улюлюканье, громкие выкрики:

— Долой полицию!

— Директора вон!

— Господа! — стараясь перекричать крикунов, громко вопрошал директор. — Изъясните мне свои требования! Чего вы добиваетесь? К чему все эти бесчинства?

Шум слегка утих. Из толпы вышла группа старшеклассников с бумагой: это был меморандум, составленный гимназистами. В нем говорилось:

«Господин директор! Мы требуем вашей отставки. В случае, если вы не согласитесь покинуть свою должность, мы оставляем за собой полную свободу дальнейших действий».

Растерянный директор сказал, что сообщит о чудовищном поведении гимназистов попечителю учебного округа. Гимназисты насмешливо закричали в ответ:

— Телеграммой! Телеграммой!

Не сразу до одиннадцатилетнего Уллубия дошел смысл этого гимназического бунта. Прошло довольно много времени, пока он разобрался, что к чему. Зато уж когда разобрался, все сомнения, которые томили его в те незабываемые дни, рассеялись. Теперь уж он точно знал, на чьей стороне правда, кому сочувствовать, за кого болеть душой.

Помог ему сориентироваться в этой сложной обстановке один парнишка, с которым он сразу же сблизился. Звали его Сайд. Сайд Халилов. Уллубий очень обрадовался, встретив здесь, в Ставрополе, земляка-дагестанца.

Он был старше Уллубия на три года и, соответственно, на три класса. В отличие от Уллубия, по-русски говорил почти свободно. Высокий, стройный, с густой шевелюрой, с темными, сросшимися на переносице бровями, Сайд выглядел совсем взрослым юношей. Он был сыном аварца из дагестанского аула Хубар, переехавшего на жительство в Карачаево. Мать Сайда была карачаевка.

Вскоре Уллубий узнал, что в разных классах гимназии учатся и другие дагестанцы. С некоторыми из них он тоже подружился. Особенно крепко сдружился он со старшеклассником Саидом Габиевым, впоследствии видным дагестанским революционером. Такие же тесные отношения возникли у него и с другим старшеклассником — Абусаидом Эльдарушевым. Абусаид, как и Уллубий, был кумыком, его родной аул Кафыр-Кумух был в двух шагах от Муселемаула и аула Гели, где жили родственники Уллубия. С Абусаидом Уллубий всегда вместе ездил на каникулы домой. Часто они гостили друг у друга.

И все-таки ближе всех ему был Сайд Халилов, первый встреченный здесь, в Ставрополе, земляк-дагестанец. Сайд вовлек Уллубия в совершенно новую, доселе неизвестную ему жизнь. Он на многое открыл ему глаза. Он рассказал, что гимназическое начальство тщательно оберегает гимназистов от «дурного влияния». Их держат в пансионе, словно в тюрьме. Не выпускают в город. Не разрешают общаться ни с кем из посторонних.

— А мы хотим свободно ходить, куда нам вздумается. Хотим встречаться, с кем пожелаем. Короче говоря, мы боремся за свободу личности! Понимаешь?

Уллубий тогда еще не совсем ясно понимал, что такое «свобода личности». Но Сайд растолковал ему значение этих простых слов. Именно от Сайда Уллубий впервые узнал о таких понятиях, как «свобода», «правда», «справедливость». То есть слова эти он, конечно, слышал и раньше. Но только теперь эти туманные выражения наполнились для него вполне ясным и определенным содержанием.

Прошло уже два года со времени их знакомства, с того дня, когда нога Уллубия впервые ступила на заметенную снегом площадку ставропольского перрона. И вот однажды Сайд шепнул Уллубию:

— Сегодня я сведу тебя к одному удивительному человеку. Только, чур, смотри! Язык держать за зубами!

— А кто он такой, этот человек? — поинтересовался Уллубий.

— Фамилия его Филиппов. Он народоволец. Его сюда сослали.

— За что?

— Взрывчатку делал.

— Какую взрывчатку? Зачем?

— Ты что? Совсем дитя? Не понимаешь? Бомбы делать!.. Я же тебе говорю: он народоволец! Революционер… Борец за правду.

— За какую правду?

— За народную…

Так Уллубий впервые узнал, что стоять «за правду» — это значит не просто выступать против всякого вранья. Оказывается, есть на свете такая правда, за которую надо бороться с оружием в руках. И борьба эта трудна и опасна. За нее ссылают, сажают в тюрьму, отправляют на каторгу.

Филиппов жил на окраине города. Это был совсем еще нестарый человек с веселыми смеющимися глазами и аккуратно подстриженной темной бородкой. В комнате сидели еще какие-то люди: Филиппова они все почему-то называли Дедом.

— Давай, Дед, продолжай! — заговорили они, едва только Сайд с Уллубием уселись на подвинутые им табуретки.

Дед придвинулся поближе к лампе и продолжал чтение, прерванное приходом мальчиков. Читал он, как впоследствии объяснил Уллубию Сайд, прокламацию Донского комитета РСДРП. Она называлась «Жертвуйте, русские люди!».

Раскрыв рот, слушал Уллубий слова, напечатанные черным по белому крупными типографскими буквами:

— «Жертвуйте, русские люди, за правду! Долой царя! Долой деспотический царский режим! К оружию, товарищи!»

По совету Деда Уллубий и Сайд на следующий день пошли на Госпитальную улицу: там была общедоступная библиотека. Взяли книги Гумпловича «Основы социологии», Беляева о крепостном праве. А вскоре Сайд раздобыл где-то еще кипу книг, среди которых были и запрещенные. Особенно запомнилась Уллубию книга Железнова «Очерки политической экономии». Запомнилась, наверное, потому, что в ней было много трудного, непонятного. Все эти книги они читали тайно, по ночам, скрываясь от бдительного ока классных наставников.

Спустя некоторое время Дед вручил мальчикам очередную партию литературы. Это уже были не книги, а нечто другое: самая что ни на есть настоящая нелегальщина. Протоколы Второго съезда РСДРП, листовка «Для чего должен умирать солдат» и два номера «Искры», тайно доставленные из-за границы. Протоколы и некоторые статьи газеты мальчики переписали от руки, а подлинники вернули Деду.

Как ни строги были гимназические порядки, но время от времени им все-таки удавалось вырваться в город. А уж там, за стенами гимназии, они были свободны. Нередко случалось им бывать на всякого рода тайных сборищах. Однажды Уллубий с Саидом Халиловым пошли на лекцию в клуб: в афише была обозначена какая-то вполне невинная тема. Но в действительности лекция была далеко не безобидной: в ней содержались почти прямые призывы к свержению самодержавия. Лекторы, выступавшие в этом клубе, были из кружка Деда. В другой раз Уллубий и Сайд оказались на тайной первомайской сходке. Происходила она на квартире студента Руднева.

Он был сыном богатого купца, поэтому его дом был вне подозрений. Там регулярно собиралась молодежь: гимназисты, девушки-«епархиалки» (ученицы Епархиального училища). Они клеили из бумаги конверты, вкладывали туда прокламации, написанные и отпечатанные старшими товарищами, и раздавали эти конверты на улицах прохожим.

В ту пору Ставрополь был перевалочным пунктом для ссыльных, отправляемых из России на Кавказ. Иные из них оседали тут на постоянное жительство. Немудрено, что город был полон революционерами-подпольщиками.

В воскресные дни часто проводились маевки за городом. Уллубий с Саидом побывали на одной из них. В Архиерейском лесу собралось человек триста — рабочие, студенты, гимназисты. Приехавший из Краснодара товарищ (старшие называли его «товарищ Тарас») сделал доклад о сущности классовой борьбы. Слушатели расположились прямо на траве, в самых непринужденных позах. Но все внимали докладчику затаив дыхание.

— Что же надо делать, чтобы навсегда покончить с этим вековым злом? — задал вопрос кто-то из присутствующих.

— Бороться, — лаконично ответил докладчик.

— А с кем? С кем бороться? — полетели со всех сторон вопросы.

— С угнетателями. С капиталистами. А в первую очередь с самодержавием, — последовал ответ.

Никогда раньше Уллубию не приходилось слышать такого откровенного и прямого разговора на эту тему.

Уллубий и его друзья вскоре уже знали наперечет всех видных революционеров-подпольщиков, живущих в Ставрополе. Особенно восхищал их бородач Михаил Фролов: впервые они увидали его на митинге около кафедрального собора. Фролов произнес речь с балкона редакции газеты «Северный Кавказ».

— Мы победим! Будущее за нами! — так закончил он свое страстное выступление.

Много говорили в гимназической среде о четырех братьях Зареченцевых. Старший из них, Михаил, был приговорен к повешению. Но ему удалось с помощью друзей бежать из пятигорской тюрьмы. Он перешел на нелегальное положение, умудряясь при этом редактировать выходящую легально в Ставрополе газету «Колос». Однако вскоре губернатор Янушевич распорядился газету закрыть, а ее издателя Минкина арестовать.

А вскоре в гимназии поднялась новая волна беспорядков. Волнения начались с того, что при обыске у одного из гимназистов-старшеклассников нашли номер «Искры». Гимназическое начальство, воспользовавшись этим поводом, опять установило казарменный режим. Нельзя было не только в театр пойти, но и вообще самовольно выйти из здания гимназии. Запретили даже посещать библиотеку.

Гимназисты потребовали от начальства прекращения всех этих драконовских мер. Дирекция категорически отказала. И тогда начался совсем уже грандиозный бунт. Под руководством старшеклассников толпы гимназистов ворвались в квартиры директора и инспектора гимназии и учинили там форменный погром. Дело кончилось тем, что директор вынужден был с позором покинуть город.

А в городе тем временем творилось нечто неслыханное. Уже третий день продолжалась забастовка служащих всех городских магазинов. Бастовали рабочие типографии Тимофеева, рабочие сапожных мастерских Зайдмана. Открыто распространялись по городу листовки, прямо призывающие к свержению царизма.

До гимназистов доходили слухи, что ставропольский губернатор Вельяминов издал тайный приказ о слежке за «смутьянами» и поголовном аресте всех зачинщиков. Новый директор гимназии Мелышков-Разведенков, только что назначенный вместо Виноградова, ежедневно докладывал. губернатору о «беспорядках» и, чуть что, сразу же вызывал наряд конной полиции или казаков.

И вот тогда-то Уллубий — уже не случайно, а вполне сознательно — принял участие в демонстрации учащейся молодежи, студентов и гимназистов. Вместе со всеми шел он в колонне демонстрантов. Вместе со всеми пел срывающимся мальчишеским голосом:

Отречемся от старого мира!

Отряхнем его прах с наших ног!

Нам враждебны златые кумиры;

Ненавистен нам царский чертог.

Мы пойдем в ряды страждущих братии.

Мы к голодному люду пойдем;

С ним пошлем мы злодеям проклятья,

На борьбу мы его позовем…

И тут, впервые в жизни, он увидел, как военные, на плечах у которых блестели точь-в-точь такие же погоны, какие он видел на портрете своего отца, а на папахах точь-в-точь такие же кокарды, стали избивать нагайками ни в чем не повинных, безоружных людей. И у одного из этих опричников были точь-в-точь такие же черные, лихо закрученные усы, как у его отца…

Вот почему теперь, когда Джахав с гордостью, как она это делала не раз, указала ему на знакомый портрет, Уллубий невольно подумал: «Неужели и он, мой отец Даниял-бек, был таким же, как те, что на моих глазах кидали на мостовую безоружных людей и связывали им руки?»

И врожденная совестливость, сызмала присущая ему душевная честность вынудили его ответить:

«Да, конечно! А что же тут удивительного? Ведь я же знал, что последняя его должность, которую он исполнял перед тем, как выйти в отставку, была должность наиба участка. Самое что ни на есть жандармское занятие…»

Но не мог же он взять да и брякнуть прямо в глаза любимой старшей сестре:

— Нет, Ажей! Я не хочу стать таким, каким был наш покойный отец!

Уллубий угрюмо и подавленно молчал.

Летом у ребят всегда много развлечений. Чего только не придумают они! Но самая большая радость для мальчишки — кататься на лошадях. Неплохо и на арбе. Но лучше всего, разумеется, верхом.

Соседские ребята Камиль и Салим, вечно босые, в рваных заплатанных штанишках, всегда брали Уллубия с собой, когда им поручали пасти чужих коней. Уллубий давно уже умел ездить верхом, умел даже пускать лошадь в галоп…

А на этот раз Уллубию особенно повезло: друзья взяли его с собой на молотьбу.

Рано утром соседский двор оживал. Из маленькой покосившейся мазанки с крошечным окошком, заклеенным бумагой, степенно выходил глава семьи Асельдер — отец Камиля и Салима. Следом за ним появлялась хозяйка дома, жена Асельдера — Тетей.

Выводили быков, готовили упряжь. Мать растапливала корюк, чтобы испечь хлеб. Спешила к роднику за водой, закинув за плечи медный акчалык. В том году они сильно запоздали с молотьбой. Рассохлись колеса старой арбы: не на чем было вывезти с поля снопы. Пришлось за плату взять арбу у богатых соседей.

— Уллубий! Вставай! Пора! — раздались под окном двухэтажного, крытого черепицей дома Джахав звонкие голоса Камиля и Салима.

Уллубий кубарем скатился к друзьям.

— Постой! Ты куда? Сперва поешь! — кричит ему вслед Джахав.

— Не хочу! Потом! — отмахивается Уллубий. Он спешит, боится опоздать. Боится прозевать самое главное, самое интересное.

Ток неподалеку от дома, тоже на самом склоне горы. Круглую площадку заранее сровняли, обмазали вязкой глиной, смешанной с соломой, плотно утрамбовали каменным катком, чтобы высохшая поверхность не потрескалась. Рядом — скирда из снопов, уложенных так искусно, что издали она похожа на хорошенький домик, крытый черепицей. Скирде нарочно придают такую форму, чтобы дождевая вода, не задерживаясь, стекала вниз.

Солнце еще не вышло. С горы веет прохладой. Надо спешить: пройдет час-другой, и солнце начнет жечь немилосердно.

Асельдер взбирается на скирду и начинает сбрасывать вниз снопы. Ребята развязывают их и рассыпают по плотной, утрамбованной площадке.

— Я уже пять снопов развязал!

— А я семь!

Уллубий старался не отставать от друзей. И у него это получалось. Он хотя и не привык, в отличие от них, к такой работе, но его выручала природная старательность, присущее ему стремление отлично выполнять всякое порученное дело. Кроме того, ему все это было внове, и он работал куда горячее и увлеченнее, чем Камиль и Салим.

Камиль и Салим очень похожи друг на друга. Оба худые, смуглые, черноволосые. Правда, младший, Салим, чуть выше ростом. А так ну прямо близнецы, да и только. Зато характеры у них совсем несходные. Даже мать говаривала: «Сама не понимаю, как у одной матери могли такие разные родиться…»

Вот наконец все готово для молотьбы. Площадка покрыта толстым слоем колосьев пшеницы, в стороне стоят, жуют солому четыре быка, запряженные попарно. Каждая пара впряжена в свою балву — толстую широкую доску, носовая часть которой приподнята, как у саней. Дно доски, словно шипами, утыкано заостренными кремнями: для размельчения колосьев.

Команда подана. Мальчики становятся па «сани» и катятся по скользкой соломе, как по льду. Орут, весело подгоняя быков. Асельдер тем временем отдыхает, покуривает, с усмешкой глядя, как веселится ребятня. Но мысли его не так уж безмятежны и веселы. Озабоченно прикидывает он, сколько выйдет пшеницы из всей этой скирды, тревожно вздыхает про себя: «Хоть бы хватило на зиму!»

К полудню молотьба была закончена. Ребята здорово загорели. Рыжеволосый, веснушчатый Уллубий почти сравнялся со своими смуглыми друзьями: обожженное солнцем лицо его стало красным, точно у маленького индейца.

Появилась Тетей, неся обед. Все уселись под навесом, специально сделанным Асельдером. В глубокую глиняную миску Тетей налила хинкал с кислым молоком, заправленным сушеным курдюком с чесноком. Разломила поджаристый горячий мичери[16]. Подала каждому деревянную ложку.

— Ну как тебе наш хинкал? Нравится? — спросил Асельдер, глядя на довольное лицо Уллубия.

— Да что тут может нравиться! Сказал тоже! — смущенно прервала его Тетей. — Небось Джахав его не таким хинкалом кормит. Настоящим, с мясом. Да и мало ли там у них разносолов, которые там даже и не снились!

— Нет, мне нравится, — возразил Уллубий, с наслаждением уплетая хинкал. — Очень вкусно.

Ему и впрямь казалось, что он отроду не ел ничего вкуснее этого хинкала.

— Хорошо поработаешь, так любая еда вкусной покажется, — сказала Тетей, радуясь, что похвалили ее стряпню. — Только ты, сынок, особенно-то не надрывайся. Мои сорванцы привыкли, а тебе с непривычки, боюсь, трудно пришлось. Еще заболеешь, сохрани аллах!

— Я тоже хочу привыкнуть, — упрямо сказал Уллубий.

— Постой! А Джахав знает, где ты?

— Нет, я не сказал.

— Ох, как бы нам всем не попало от нее, — забеспокоилась Тетей.

Асельдер тоже нахмурился. «И в самом деле, не пажить бы неприятностей с этим мальчишкой, — подумал он. — Вряд ли Джахав будет довольна, что ее младший брат, княжеский отпрыск, провел целый день на молотьбе с семейством простых узденей».

Уллубий так и не понял, почему вдруг мрачная тень легла на спокойные лица Тетей и Асельдера.

Игра называлась «лак». Суть ее состояла в том, чтобы подбросить в воздух коротенькую палочку, пальца в два длиной, и на лету ударить ее длинной палкой. Ударить надо было так, чтобы маленькая палочка пролетела как можно дальше.

Ребята так увлеклись игрой, что не заметили, как откуда ни возьмись появились перед ними двое парней.

— Это ваши быки? — злобно спросил старший, высокий подросток с длинным гибким прутом в руке.

— Какие быки? — растерялся от неожиданности Салим.

— Какие, какие! Не видишь, разве, болван, что ваши быки наше пастбище топчут? — крикнул второй мальчишка в нарядной пестрой рубашке.

Камиль и Салим хорошо знали этих ребят. Это были сыновья местного богача Абдуллы. Ссора с ними могла плохо кончиться, поэтому Салим и Камиль старались быть покладистыми.

— Мы не заметили. Сейчас прогоним, — сказал Камиль и со всех ног кинулся к быкам.

— Погоди, не торопись, — усмехнулся высокий с прутом в руке. — Сперва мы тебя проучим. Ты у нас света белого не взвидишь!

Выговорив эту мрачную угрозу, он медленно стал наступать на Камиля.

— Ты что? — вмешался Уллубий. — Тебе же сказали, сейчас прогоним быков! Так чего тебе еще надо?

— А этот рыжий откуда тут взялся? — спросил мальчишка в пестрой рубашке. — Эй ты, щенок! Что-то мы тебя раньше не видали! А ну-ка, покажи свою рожу!

В отличие от своего довольно миролюбивого брата Салим был отчаянным драчуном. Чуть ли не каждый день он возвращался домой с подбитым глазом или расквашенным носом. Но сейчас и он изо всех сил старался кончить дело миром. Сыновья Абдуллы были явно старше и сильнее.

— Отстань от него! — мрачно сказал Салим, выступив вперед и заслонив Уллубия.

— Ха-ха! Вы только поглядите, какой храбрец! Тоже мне защитник выискался… Ну ничего, сейчас мы с него спустим штаны и так нахлещем…

— Ну, это мы еще поглядим, кто с кого штаны спустит! — вспылил Салим. Видя, что драки все равно не избежать, он сразу изменил тон.

— Не надо, Салим, не ввязывайся, — попробовал вмешаться Уллубий.

— Ага! Рыжий струсил! То-то! Здесь тебе не город! — злорадно заорал длинный,

— Это кто струсил? Ты лучше на себя погляди!

— Дай ему! Дай ему как следует! — науськивал старшего брата мальчишка в пестрой рубашке.

Потом уже никто не помнил, в какой момент эта словесная перепалка перешла в драку. Дрались долго, отчаянно. Никто не хотел уступать. Но силы были слишком неравны. Кто знает, чем бы все это кончилось, если бы в дело не вмешался проходивший мимо старик и не разнял драчунов…

Уллубий явился вечером домой с двумя здоровенными синяками под глазами, со свежей ссадиной на лбу, в разодранной рубашке. А ведь он еще не сразу после драки пошел домой: долго выжидал, пока стемнеет, умылся, привел себя в порядок. Но последствия пережитого им боевого крещения были так красноречивы, что утаить их было невозможно.

— О аллах! Кто это тебя так отделал? — ужаснулась Джахав, едва только он появился на пороге. — Сейчас же говори, кто посмел поднять на тебя руку?

— Ничего страшного, Ашей, — пролепетал Уллубий. — Просто мы играли, и я… я упал…

— Напрасно ты пытаешься меня обмануть. Ведь я все равно узнаю правду. Говори сейчас же, чьих рук это дело?

— На Камиля и Салима напали. А я был с ними. Не мог же я их оставить! Мы подрались, ну и… мне немного досталось, — вынужден был он признаться сестре.

— Ах, вот оно что! Камиль и Салим… Так я и знала, что тут без них не обошлось. Так вот, чтобы больше этого не было!

— Чего «этого»? — не понял Уллубий.

— Никакого Камиля и никакого Салима! Нечего тебе с ними водить компанию! Запомни это раз и навсегда! Немудрено, что тебя избили!

— Почему немудрено? — все еще не понимал Уллубий.

— Потому что таким, как они, всегда достается! Их всегда бьют! И тебя всегда будут бить, если будешь за них заступаться! Да и вообще не твое это дело — заступаться за всяких голодранцев! Ты им не ровня, запомни это!

Уллубий знал, конечно, что отец его был важным человеком, князем. Но то отец, а то он… Ему даже и в голову не приходило, что он, Уллубий, унаследовал от своего отца какие-то там дворянские привилегии. Он искренне считал, что они, дети Даниял-бека, ничем не отличаются от других жителей аула.

— Ты сын князя! — продолжала разоряться Джахав. — А они кто? Уздени! Таких, как они, на свете, что собак нерезаных! А таких, как мы, по пальцам можно сосчитать!

Джахав не сознавала, на какие раздумья толкает она в эту минуту Уллубия, раскрывая перед ним всю нехитрую социальную структуру того мира, в котором родилась и выросла и который казался ей таким же незыблемым и вечным, как солнце, луна, звезды на небе.

— Не понимаю, — сказал Уллубий. — Отец был князь, а я при чем? Я, может, еще вовсе и не буду князем.

Джахав это заявление младшего брата потрясло до глубины души.

— Вай, аллах! — растерялась она. — Да где же ты наслышался такого? Ох, моя вина! Моя! Это там тебя испортили, в городе, в этой окаянной русской школе! Говорили мне тогда умные люди, что надо отправить тебя в Кака-Шуру учиться, там хорошая медресе. Стал бы человеком! Не послушалась, послала невесть куда, и вот результат! Совсем испортился там, среди русских…

Джахав так расстроилась, что даже не смогла сдержать слез.

Уллубий ничего не ответил сестре. У него из головы не выходили ее слова. Эта драка, значит, не была случайным эпизодом. Такое здесь, судя по всему, случается часто. «Их всегда бьют», — сказала Джахав. Но почему? Очевидно, потому, что они простые уздени, бедняки. Они беззащитны. Вот и сегодня… Им досталось куда сильнее, чем ему. Их били жестоко, палками. Изорвали в клочья последние рубахи… Как же подло устроен этот мир, где одни люди могут безнаказанно измываться над другими, избивать их до полусмерти только за то, что им нечего есть, нечего на себя надеть! И почему, за какие такие особые заслуги он, Уллубий, живет в хорошем двухэтажном доме, а Камиль и Салим — в жалкой убогой хижине? Почему он сытно и вкусно ест каждый день, а они живут впроголодь?

— Из-за чего вы подрались? — спросила Джахав, успокоившись.

— Мы пасли быков…

— Вай, аллах! Ты пас быков?

— Да, я тоже…

— Чьих?

— Отца Камиля и Салима.

— Этого еще не хватало! Чтобы сын Даниял-бека пас быков какого-то голодранца!.. Ну и что было дальше? Почему они напали на вас? Говори! Что это за мальчик такой: то соловьем разливается, а то каждое слово приходится чуть не клещами из него тянуть.

Уллубий рассказал, из-за чего началась драка.

— Ну что ж, так я и думала! — подвела итоги Джахав. — Естественно, что они избили этих шалопаев. Кто же позволит чужим быкам топтать свои луга!

— А почему это их луга? — спросил Уллубий.

— Потому что это их собственность! Неужто такие простые вещи тебе надо объяснять!

— А как быть тем, у кого нет своих лугов? Ведь если быкам негде пастись, они подохнут с голоду? — не унимался Уллубий.

— Нет своего выпаса — не заводи быков! — отрезала Джахав. — А этот луг чужой. Он принадлежит Абдулле. Я же говорю тебе, это его собственность!

— А кто ему его дал?

— Аллах! — отрезала Джахав, считая, что этим ответом она поставила последнюю точку. Но Уллубия не так-то просто было переспорить.

— Если это аллах распорядился так, что у одних есть все, а у других ничего, — сказал он, подумав, — значит, ваш аллах нечестный!

Джахав заплакала.

— Астаупируллах[17]! Что они с тобой сделали! Совсем с пути сбили! Не поедешь больше туда! Не пущу! Что хочешь со мной делай! Не пущу, и все!

Уллубий потихоньку вышел из комнаты и пошел к себе. Порывшись в одежде, достал две рубашки поновей. Осторожно запихал их за пазуху и крадучись, чтобы не заметила Джахав, понес своим друзьям: Камилю и Салиму.

А спустя несколько дней Уллубий стал очевидцем другого, более драматического события, оставившего в его душе глубокий рубец на долгие годы.

Во дворе каменного двухэтажного дома с самого утра играла зурна, бил барабан. Там шла свадьба — один из самых состоятельных жителей аула, по прозвищу Злой Амирхан, женил сына.

С того дня, когда Уллубий вернулся домой с синяками я ссадинами, полученными в драке, Джахав категорически потребовала, чтобы он не смел уходить из дому без спроса. В Ставропольской гимназии Уллубий привык к жесткому режиму, но здесь, в доме родной сестры, он столкнулся с этим впервые, и новые порядки очень тяготили его непокорную, свободолюбивую душу. Вот и сейчас, прося разрешения пойти с ребятами поглядеть на свадьбу, он по-настоящему страдал: обманывать сестру он не мог, а пропустить такой случай и не побывать на настоящей свадьбе было бы и вовсе обидно. К счастью, Джахав согласилась, хотя и с многочисленными оговорками и предупреждениями.

Когда Уллубий и Салим вошли во двор Злого Амир-хана, свадьба была уже в самом разгаре. Салим для такого торжественного случая принарядился: надел ту рубашку, которую ему подарил Уллубий. С рубашкой этой было много хлопот: сперва Салим долго отказывался, не хотел принимать такой ценный подарок, говорил, что, если Джахав узнает, Уллубию за это сильно влетит. Пришлось соврать, сказав, что рубашку велела подарить сама Джахав, когда узнала, что единственную рубашку драчуны изорвали в клочья. И вот теперь Салим красовался в этой обнове. Зато штаны на нем были старые, отцовские, латаные-перелатаные. На голове — старая отцовская папаха, сползающая на самые глаза. Ну а уж про сапоги и говорить нечего; сапог у Салима отродясь не бывало. Все лето он бегал босиком, отчего его темные потрескавшиеся пятки напоминали рассыпную акушинскую картошку.

Свадьба была роскошная. Посредине двора из множества столов составили один длинный, за которым восседали почетные гости во главе с шахом[18]. Стол был завален богатой снедью. В центре красовалась туша зажаренного целиком ягненка. По знаку шаха его помощник то и дело отрезал от туши один кусок за другим и на острие кинжала подавал его тому гостю, для которого этот кусок был предназначен. Торжественно возвышались на столе конусообразные головы сахара. Сверху на длинных палках свисали гирлянды конфет в разноцветных обертках. В причудливых глиняных кувшинах пенилась буза. От горячего плова с бараниной и персидским кишмишем шел такой одуряющий запах, что мальчишки, сидящие на крыше, только облизывались.

Шах на свадьбе, согласно традиции, носит высокий титул шахиншаха. Помощник шаха называется чавуч. Чавуч, держа в одной руке палку, в другой — рог, наполненный вином, торжественно подносил рог тому, кому тамада повелевал произнести тост.

Юноши в черкесках и папахах, хлопая в ладоши, стояли полукругом перед столом. Напротив них беспорядочной гурьбой сбились девушки — трепещущие, испуганные. Ни на секунду не умолкая, играла зурна. Зурнач, мужчина средних лет в лохматой папахе, дул в свой инструмент с таким рвением и азартом, что его красные щеки надувались, точно два ярко раскрашенных пузыря.

Поплыла в танце первая пара. Парень держал в руке сюйдюм-таяк — длинную палку, украшенную разноцветными лентами. Девушка, подняв руки и опустив голову, плыла, словно лебедь, грациозно и покорно подчиняясь каждому движению своего кавалера. Длинные, почти достающие до земли, наружные рукава ярко-зеленого шелкового платья свисали с ее локтей, как безвольно опущенные крылья раненой птицы. Из-под кружевного тастара падала вниз, чуть не до самых пят, толстая черная коса. Когда парень, замирая на месте, выделывал ногами головокружительные колена, азартно выкрикивая «асса!», она не отходила в сторону, а плавно кружилась перед ним. Парень резко отскакивал на самых копчиках пальцев; ища одобрения шахиншаха, он выделывал все более замысловатые фигуры. Зурнач сильнее надувал щеки, извлекая из зурны какие-то уже вовсе отчаянные звуки, похожие на петушиный крик, барабанщик безжалостно хлестал палками бедную ишачью шкуру. Страсти зрителей накалялись все больше и больше.

Вдруг шах, усатый мужчина в высоченной папахе из золотистого каракуля, взмахом руки остановил танец. Мгновенно смолкла и музыка. Все замерли.

— Слушайте! Слушайте все! — громко провозгласил чавуч. — Его величество шахиншах благодарит танцора за усердие и в знак своей высочайшей милости повелевает ему выпить полный рог вина, заев его куском курдюка!

Под громкий смех, под радостные, поощряющие выкрики доброй сотни людей, глядящих на происходящее с крыш и заборов, парень единым духом опустошил рог и, подойдя к столу, схватил обеими руками баранью тушу и отхватил зубами добрый кусок курдюка.

В разгар веселья во дворе появились двое богато одетых молодых людей: в белых суконных черкесках с серебряными газырями, в красных сафьяновых сапогах, в дорогих папахах из золотистого каракуля. На поясах у них болтались кинжалы с дорогими костяными рукоятками.

— Видишь? Видишь? — заволновался Салим, толкнув локтем в бок Уллубия. — Вон тот, высокий! Знаешь, это кто? Это его старший брат!

— Кого «его»? — не сразу понял Уллубий.

— Того, кто мою рубашку порвал! Ну ничего! Я этого ему не забуду! Придет время, так отомщу, что он не обрадуется! — Салим зло, совсем не по-детски скрипнул зубами. — Эх, был бы у меня такой кинжал! А сапоги! Ты только погляди, какие у них сапожки!

Да, мало кто из парней аула мог похвастаться таким нарядом. Уллубий сразу представил себе отца Салима, Асельдера, не знавшего за всю свою жизнь другой одежды, кроме чарыков и овчинной шубы.

Тем временем по кругу шла в танце уже другая пара.

Один из пришедших парней, тот самый, на которого указал Уллубию Салим, вступил в круг и на глазах у всех подставил танцору ножку.

— Ты видишь? Видишь? — все толкал Уллубия Салим,

— Еще бы не вижу! Вот бандит! — возмутился Уллу-бий.

Танцор споткнулся и упал. А наглец в красных сафьяновых сапожках как ни в чем не бывало стал танцевать с его девушкой. Встав на ноги, взбешенный танцор подскочил к обидчику и что-то возмущенно ему сказал. Тот, не глядя, выхватил из ножен свой дорогой кинжал и всадил ему в живот по самую рукоятку. Музыка тотчас же прекратилась. В мгновенно наступившей тишине раздался истошный женский визг. Уллубий видел, как раненый, схватившись руками за живот, медленно оседал на землю. Лицо его, еще секунду назад сверкавшее всеми красками жизни, вмиг стало пепельно-серым. А убийца, ни слова не говоря, спокойно направился к выходу.

— Он убил его! — закричал Уллубий. — Салим! Ты видишь? Он убил его! За что? Ведь он же ему ничего не сделал!

— Мало ли что, — кусая губы, со слезами на глазах ответил Салим. — Захотел убить и убил. Потому что ему можно! Таким, как он, все позволено…

— Но почему? Почему ему все позволено?

— Потому что его отец самый богатый человек в нашем ауле. У них тысячи баранов, сотни лошадей. Вот почему! — зло ответил Салим.

— И неужели это сойдет ему с рук? Неужели его никто не арестует?

— Как же, арестуют! Да разве найдется здесь хоть один смельчак, который посмеет поднять руку на сына Абдуллы? А если бы и нашелся, они все равно откупятся. Сунут там, в городе, кому надо, и все! И снова выйдет он сухим из воды. Это ведь уже не первый случай… В прошлом году он тоже вот так же на свадьбе одного приезжего заколол…

Между тем свадьба шла своим чередом. Но Уллубий не мог больше здесь оставаться. Они с Салимом пошли домой. И долго еще перед его глазами стояла страшная картина: женщина держит на коленях голову убитого брата, лицо ее исцарапано в кровь собственными руками, в сжатых кулаках клочья волос, вырванных в припадке тяжкого, ни с чем не сравнимого горя…

— Что с тобой? Опять случилось что-нибудь? Почему ты весь дрожишь? — тревожно спросила Джахав, когда он вернулся.

— Со мной ничего, — сказал он сквозь слезы. — Но там убили человека. Ни за что. Просто так.

— Где там?

— На свадьбе. Он воткнул ему кинжал в живот и пошел себе как ни в чем не бывало. И никто не посмел задержать его.

— Я говорила, что незачем тебе туда ходить! На этих свадьбах всегда кто-нибудь кого-нибудь убивает!

— Но почему?

— Откуда я знаю! Когда много народу, всегда может оказаться бандит, готовый ни с того ни с сего пустить в ход кинжал!

— Нет, — сказал Уллубий. — Это не простой бандит. Этот убийца с такой легкостью пускает в ход свой кинжал, потому что знает, что ему ничего за это не будет! А все потому, что он богатый!

— Не нам с тобой судить об этом, братец! — вздохнула Джахав. — Они там сами разберутся. Не твоя это забота.

— А почему не моя? — запальчиво спросил Уллубий.

— Вай, аллах! Ты что же? Уж не собираешься ли пойти мстить за убитого?.. Ох, Уллубий, мальчик мой, вижу я, ты стал какой-то не такой! Совсем на себя не похож! А все эта гимназия проклятая. Верно я решила: не поедешь туда больше. Хватит тебе учиться!

— Нет, Ажей, не хватит. Я еще долго буду учиться, — упрямо сказал Уллубий.

— Вы только поглядите на него! — закричала Джахав. — Я сказала, не будешь! И все! Это дело решенное! Был бы жив твой отец, он бы тебе показал!..

Уллубий молчал. Он понимал, что сейчас с ней спорить бессмысленно.

Голос кучера, призывающего их сесть в фаэтон и продолжать путь, оторвал Уллубия от воспоминаний. Подошел Гамид, протягивая ему горсть спелых ягод шиповника.

— Угощайся, — сказал он. — Полезная штука, если верить медицине.

— Спасибо, — рассеянно ответил Уллубий. — Я люблю всякие дикие ягоды. У них какой-то особый вкус. Природный, естественный. Помню, в детстве мы ходили в лес за боярышником. За шишками…

Они уселись в разбитый, дряхлый экипаж, и кучер погнал своих «кормильцев» по извилистой грунтовой дороге, ведущей в Порт-Петровск. Старинный аул Атлы-Боюн, спрятавшийся между гор, остался позади.

ГЛАВА ВТОРАЯ

— На такое дело, друзья, так просто идти нельзя! Надо быть во всеоружии, — сказал Гамид.

— Уж не предлагаешь ли ты взять с собой на митинг парочку бомб? — пошутил Уллубий.

— Нет, я имел в виду совсем другое. Предлагаю прежде всего плотно пообедать, — с серьезным видом возразил Гамид.

Все дружно рассмеялись.

— Что ж, предложение дельное, — сказал Уллубий. — Принято единогласно. Теперь остается решить второстепенный вопрос; куда мы пойдем?

— Это уж я беру на себя, — весело заговорил Гамид. — Тут неподалеку, на Садовой, есть харчевня. Хозяин ее — армянин по прозвищу Нос. Готовит так, что пальчики оближешь. Весь секрет, очевидно, в его огромном носе. Собачий нюх у человека! А для повара это главное… Одна беда: анархист…

— Теперь ты понял, Джалалутдин, какую свинью хочет подложить нам наш Гамид? — засмеялся Уллубий. — Хочет заставить нас хлебать анархистский суп… Ну нет. Шалишь, брат. Не выйдет. Ни к какому Носу мы не пойдем.

— Тем более что дома нас ждет хозяйка, — подхватил Джалалутдин. — Быть может, она готовит и не так восхитительно, как этот твой Нос, но, по-моему, тоже недурно. Пошли!

— Неловко, Джалалутдин. С тех пор как приехали, мы все время столуемся у вас. Совсем замучили бедную женщину. Шутка ли, такая орава вдруг навалилась на ее голову, — сказал Уллубий.

— Как вам не стыдно? Даже и слушать не хочу! Пока вы мои гости, и речи не может быть о том, чтобы вы кормились где-то на стороне. Таков закон наших отцов, и не нам его нарушать.

— Да, верно. Нарушить этот закон — большая обида для хозяина, — подтвердил Гамид.

— Ну что ж, коли так, делать нечего. Пошли, — сказал Уллубий, дружески положив руку на плечо Джалалутдина.

Джалалутдин Атаев был родом из старинного кумыкского аула Тарки — это совсем рядом с Порт-Петровском. До приезда сюда ни Уллубий, ни Гамид не были с ним знакомы. Уллубий знал о нем от Джелал-Этдина Коркмасова: тот хвалил своего друга как опытного революционера из рабочих, состоявшего в РСДРП с 1904 года.

Мысленно Уллубий еще в Темир-Хан-Шуре заметил себе фамилию Атаева — одного из надежных людей, на кого он сможет опереться, начиная работу на новом месте. Решил, что по приезде в Петровск обязательно надо будет разыскать его.

Но тогда разыскивать Джалалутдина им не пришлось. Он сам разыскал их. Сразу выяснилось, что Джалалутдин тоже много слышал о Буйнакском, давно хотел с ним познакомиться и даже специально собирался с этой целью поехать в Темир-Хан-Шуру.

— Великолепно! — не переставал восклицать Джалалутдин. — Просто чудесно! Как это говорится? На ловца и зверь бежит… Сейчас же идем ко мне, там обо всем и договоримся. У меня и жить будете… Нет, нет! Никаких гостиниц! Только этого вам не хватало! Там каждый день попойки, драки, поножовщина. Еще попадете в какую-нибудь историю. Только вчера в гостинице «Марс» два дагестанца зарезали отставного офицера, приехавшего из России. Тот назюзюкался в ресторане и громко орал: «Революция научит вас, нехристей, свиней целовать!» Ну те, конечно, сразу за кинжалы…

В уютной комнате Атаева, сидя на низкой тахте, устланной белым войлоком, Уллубий и Гамид сразу почувствовали себя как дома. Жена Джалалутдина Аисханум, славная, обаятельная женщина, которой очень к лицу была ее белая шелковая шаль с голубой каймой, стала хлопотать, накрывая на стол: она угостила их ароматным бозбашем[19] из свежей баранины, заправленным остро пахнущими травами.

После сытной еды, удобно устроившись на тахте, прихлебывая ароматный калмыцкий чай, они с интересом стали слушать рассказ Джалалутдина.

— У нас тут в Петровске неразбериха страшная! Как только дошли сюда первые вести о свержении царя, был создан Совет рабочих депутатов, затем Гражданский исполком. В Совете засели контрреволюционеры, вроде бывшего гласного городской думы Сергеева или присяжного поверенного Данилова… Есть, правда, тут у нас один человек: Сельтенев Александр Петрович. Вот это, я вам доложу, молодчина!

— Сельтенев? — переспросил Уллубий. — Не слыхал. Кто это?

— Он солдат двести двадцатого пехотного полка, — объяснил Джалалутдин. — Возглавил Совет солдатских депутатов, полностью поддерживающий линию большевиков.

Уллубий с интересом слушал. Однако он осторожно попытался направить разговор в нужное ему русло. Его сейчас больше всего интересовала деятельность так называемого Народного мусульманского комитета, который, по слухам, был очень популярен у местного населения Петровска и всех прилегающих к нему аулов. Руководители этой организации — сыновья крупных промышленников и сельских богатеев. На словах комитет выступал против русской ориентации. На деле это значило — против большевиков. Сторонники комитета вели умелую, ловкую агитацию среди населения Петровска, пытаясь внушить людям, будто большевики хотят закабалить горские народы, русифицировать их.

— Этот комитет, — сказал Джалалутдин, — примерно то же, что Милликомитет в Темир-Хан-Шуре. Поговаривают, что он тоже собирается создать свою вооруженную милицию. Точь-в-точь по образу и подобию туринского Милликомитета.

— Так надо разогнать их, и все дела! — крикнул Гамид.

— О, не так-то это просто, — покачал головой Джалалутдин.

— А что тут сложного? — горячился Гамид. — Шуринский Милликомитет давно уже создал свою вооруженную милицию. Там и в самом деле трудно было что-нибудь предпринять. Не лезть же на них с голыми руками. А здесь у вас совсем другая ситуация! Надо использовать этот момент, пока они еще не успели создать регулярные вооруженные силы!

— Регулярных вооруженных сил у них нет. Но оружие имеется. И в большом количестве. И деньги у них есть, а это тоже кое-что значит. Ну и, наконец, самое существенное: они пока пользуются доверием народа. Вот в чем главная наша беда!

— А нельзя узнать, где они прячут свое оружие?

— Почему нельзя? Можно.

— Тогда и говорить не о чем. Я это беру на себя. Разоружим их за милую душу. Ведь ты сам говоришь, что солдаты за большевиков. За чем же дело стало? — все больше и больше возбуждался Гамид.

— Погоди, не горячись, — сказал Уллубий, положив руку ему на колено. — Я не сомневаюсь, что ты способен осуществить эту акцию. И даже во сто крат более трудное и более рискованное мероприятие. Но, во-первых, чай твой стынет. А остывший чай — это уже не чай. А во-вторых, ты же слышал: народ пока что им верит. Значит, главная наша цель сейчас — объяснить народу правду.

— Опять пропаганду начнем? Да? — раздраженно спросил Гамид. — Для этого мы сюда приехали? Стоило ли тогда уезжать из Шуры?

— Погоди, не спеши. Вспомни старую кумыкскую притчу про бедняка, который так разозлился на вшей, поселившихся в единственной его шубе, что от злости кинул ее в огонь. И в результате остался совсем без шубы. Как бы и у нас так не получилось. Пустив в ход силу, мы лишимся главного нашего оружия — доверия народа.

— Ха! Народ! При чем тут народ? Насколько я понимаю, речь идет всего-навсего о населении нескольких аулов, расположенных в непосредственной близости от Петровска.

— Ошибаешься, — спокойно сказал Уллубий. — Весть о том, что большевики силой разоружили Мусульманский комитет, молнией облетит весь Дагестан. И все, кто болтает нынче о злодеях-большевиках, строящих планы закабаления горцев русскими, немедленно получат могучую поддержку.

— Что же ты предлагаешь? — растерянно спросил Гамид.

— Думаю, что сейчас у нас есть только один выход: вступить с Народным мусульманским комитетом в дружественный союз. Предложить им наше сотрудничество.

— Ты шутишь? — Гамид вскочил и забегал по комнате.

— И не думаю. Джалалутдин, ты знаешь кого-нибудь из руководителей этого комитета?

— Еще бы! Да я их всех знаю как облупленных. Это в большинстве мои односельчане, — усмехнулся Джалалутдин. — Сперва они и меня пытались перетянуть к себе. А когда убедились, что из этого ничего не выйдет, грозились убить…

— Да, — нахмурился Уллубий. — Жаль, что ты сразу не согласился… Ну теперь что говорить… Завтра же сведешь меня к ним.

Это неожиданное решение Уллубия поразило не только темпераментного, пылкого Гамида, но и спокойного, уравновешенного Джалалутдина. Да и не мудрено! Ведь Джалалутдин отлично знал тех людей, с которыми Уллубий собрался вступить в сотрудничество. В большинстве своем это были махровые контрреволюционеры, отъявленные фанатики. Поговаривали даже, что они загодя составляют списки большевиков и эсеров-максималистов, чтобы, когда настанет час, повесить их всех на площади перед Таркинской мечетью.

Итак, предложение Гамида о том, чтобы полакомиться вкусными блюдами, приготовленными поваром-анархистом по прозвищу Нос, было отвергнуто. Друзья подчинились своему гостеприимному хозяину и спустя полчаса уже сидели за накрытым столом в доме Джалалутдииа, а красавица Аисханум ставила перед ними огромное цветастое иранское блюдо. Это был уже не бозбаш, а горячие, прямо с огня, ароматные курзе[20].

— М-м-м… Какое чудо! — замычал в восхищении Гамид, вдыхая запах мяса, заправленного особым, домашним уксусом, приготовленным из сыворотки.

Отправив в рот первое курзе и с наслаждением разжевав его, он авторитетно заявил:

— В жизни не ел ничего подобного!

— Ой, ради аллаха, не хвалите зря. Я ведь знаю, в этот раз курзе не так хорошо удались мне. Соли мало положила, — смущенно улыбалась Аисханум, в душе польщенная восторгами Гамида по поводу ее кулинарного искусства.

— Да, уж вы ее, пожалуйста, не очень-то захваливайте, — вставил Джалалутдин. — А то, чего доброго, зазнается.

— Да нет, Гамид не так прост, как кажется. Он работает с дальним прицелом. Надеется, что Аисханум угощает нас не в последний раз. Вот и старается в счет будущих удовольствий, — с самым серьезным видом объяснил Уллубий.

Все расхохотались. Но Гамид даже и ухом не повел.

— Джалалутдин, — озабоченно спросил он. — У твоей жены не найдется младшей сестренки? Хотя бы двоюродной?

— Нет, а что? — удивился такому повороту темы Джалалутдин.

— Вот досада! Понимаешь, всю жизнь мечтал найти жену, которая умела бы готовить вкусные курзе. Ну не такие, конечно, как эти. Я понимаю, что таких не приготовит ни одна женщина в мире, кроме твоей Аисханум.

— У нас тут полным-полно девушек, которые готовят еще лучше, чем я! — крикнула из кухни довольная Аисханум.

— Как бы то ни было, а если надумаю жениться, за невестой приеду только сюда, — все так же серьезно подытожил Гамид.

Все снова весело рассмеялись.

— Друзья, а не пора ли нам? — поднялся Уллубий.

— И то правда. Лучше прийти заранее. Приглядимся к аудитории, — поддержал его Гамид.

— Народу должно быть много. Из аулов тоже съедутся. Они нарочно решили провести митинг неподалеку от базара, чтобы собрать как можно больше своих сторонников…

Поблагодарив хозяйку за угощение, они вышли на улицу. Со стороны моря дул прохладный октябрьский ветер, неся с собой острый раздражающий запах рыбного рассола. Шуршали под ногами сухие желтые листья, облетевшие с кленов. Позванивая бубенцами, проезжали по улицам линейки. Скрипя и громыхая по булыжной мостовой, тащились тяжелые арбы, запряженные буйволами…

Митинг, который должен был состояться в городском саду, у самого моря, был очень важным, едва ли не решающим эпизодом в той отчаянной борьбе, которая развернулась здесь, в Порт-Петровске, сразу же после приезда Буйнакского.

За минувший месяц Уллубий сумел добиться многого. Прежде всего — в Мусульманском комитете. План, который созрел у него еще во время первой встречи с Джалалутдином, начал приносить свои плоды.

Войдя в комитет, Уллубий сколотил крепкий кулак активистов из сельской бедноты и сознательных рабочих-дагестанцев. Упорно, настойчиво доказывал он им, что русская революция несет мусульманам все гражданские права и свободы, в том числе полную и безраздельную свободу вероисповедания. «А иначе я, такой же горец и мусульманин, как и вы, разве стал бы бороться за эту революцию?» — говорил он им.

Почувствовав, что к его голосу прислушиваются, Уллубий стал готовить перевыборы в комитет. Вместе со своими верными помощниками — Гаруном, Гамидом, Джалалутдином — он развернул бурную агитационную кампанию. Главным их оружием были митинги. Они проводили их всюду, где только предоставлялась возможность, — на площадях, в мечетях, в городском саду, па окраинах города.

Результаты выборов показали, что все эти усилия были не напрасны. Во вновь избранный комитет вошли Уллубий Буйнакский, Джалалутдин Атаев, Гаруи Саидов, Гамид Далгат, Ибрагим Алиев и другие их товарищи-большевики. Председателем Мусульманского комитета был избран Уллубий Буйнакский.

Теперь перед Уллубием и его соратниками встала во весь рост вторая, не менее важная задача: вытеснить меньшевиков и эсеров из Советов. Тут тоже в последнее время наметились серьезные успехи. В исполкоме больше стало представителей от большевиков. Стало больше и максималистов, которые поддерживали большевиков по всем главным вопросам.

Эсеро-меньшевистское руководство Порт-Петровского исполкома решило во что бы то ни стало остановить этот мощный напор растущего влияния большевиков. Именно с этой целью и затевался митинг, на который сейчас спешили друзья.

Меньшевики и эсеры постарались, чтобы помимо местных жителей собралось как можно больше крестьян из близлежащих аулов: ведь, чем беспорядочнее толпа, чем больше в ней отсталых, темных горцев, тем легче обмануть их, запутать туманными лозунгами и обещаниями, повести за собой.

Однако Уллубий и его товарищи тоже не дремали. Джалалутдин побывал накануне у портовиков, а потом на бондарном заводе. Там он заручился поддержкой Никиты Ермошкина — старого революционера, активного и деятельного организатора. Ермошкин заверил Джалалутдина, что рабочие их завода не только примут участие в готовящемся митинге, но и начнут в ближайшие дни забастовку, выдвинув требование о рабочем контроле над предприятием. Гамид и Уллубий несколько раз встречались с рабочими «Каспийской мануфактуры». Председатель фабкома Коробов твердо пообещал им, что на митинг прямо от станков явится не менее сотни фабричных рабочих.

Казалось, было сделано все, чтобы изменить соотношение сил в свою пользу. И все-таки друзья волновались, хотя каждый старался и виду не подать, что на душе у него не совсем спокойно.

— Ты как решил? — спросил Уллубия Гамид. — Сразу будешь выступать?

— Ни в коем случае, — твердо ответил Уллубий. — Я выступлю в конце. Не исключено даже, что последним.

— Выходит, они будут безнаказанно поливать нас грязью, а мы молча слушать и терпеть? — вспыхнул Гамид.

— Пусть поливают, — усмехнулся Уллубий. — Все это до поры до времени. Ты французскую борьбу когда-нибудь видел? Нет? А я видел. Как-то в Темир-Хан-Шуру приехал цирк, и было объявлено, что борец Сали-Сулейман выступит против знаменитого турка Кара-Юсуфа. Ну, доложу я тебе, это было зрелище! Захватывающее, а к тому же и весьма поучительное. Кара-Юсуф старался, пыхтел, напрягал все свои силы. А Сали-Сулеймае берег силы, берег себя. Зато как только он почувствовал, что Кара-Юсуф выдохся, вот тут-то он и положил его на обе лопатки. Причем как положил! Этак, знаешь, легко, изящно. Одним рывком…

Эсеро-меньшевистские лидеры исполкома были довольны. Их затея удалась на славу. Народу на митинг собралось столько, что на территорию городского сада нельзя было пробиться даже со стороны Садовой улицы. Несмотря на то что солнце уже клонилось к закату, мощным потоком хлынула сюда с базара толпа крестьян, съехавшихся из окрестных аулов. По азартным лицам людей, по их блестящим глазам можно было подумать, что собрались они не на митинг, а на традиционное представление пехлеванов[21].

Приезжие подкатили прямо сюда свои арбы и телеги, превратив их в импровизированные зрительские трибуны. Многие приехали верхом, да так и остались сидеть в седлах, чтобы лучше было видно.

Уллубий, Гамид и Джалалутдин тоже не могли пожаловаться. Спускаясь по Садовой, они увидели, как с Соборной улицы организованным строем шли на митинг рабочие бондарного завода. Впереди колонны реяло алое знамя. Уллубий удовлетворенно подумал: «Да, это не Темир-Хан-Шура. Вот что значит портовый город».

Когда они пробились сквозь толпу вперед, первый оратор уже начал свою речь. Выступал лидер партии кадетов — бывший присяжный поверенный Данилов. Уллубий видел его однажды на собрании в кинотеатре «Прогресс»: маленькие глазки, хитро блестящие из-под густых бровей, черная подстриженная бородка, мягкая шляпа.

— Всякое нормальное государство должно иметь крепкую, хорошо организованную государственную власть! — рубя рукой воздух, выкрикивал Данилов, стараясь, чтобы его слова были слышны далеко. — А большевики сеют смуту! Они отрицают законную власть! Они игнорируют циркуляр ОЗАКОМа[22], призывают народ к самочинному захвату земель, принадлежащих частным владельцам! Если, не дай бог, и впрямь осуществится то, к чему призывают нас большевики, восторжествует анархия, и страна погибнет!

В толпе поднялся ропот. Многие не понимали русского языка. Раздались голоса, требующие, чтобы оратор говорил по-кумыкски.

Данилов принял эти выкрики за одобрение и, приосанившись, продолжал в том же духе. Вновь и вновь повторял он комплименты Временному правительству, якобы самоотверженно стоящему на страже завоеваний революции и героически возглавившему войну с Германией за родину и свободу.

— Уллубий! Ты слышишь, что он говорит? Нет, ты как хочешь, а я попрошу слова! Не могу я молча глотать всю эту чушь! — горячился Гамид, теребя Уллубия за рукав его тужурки.

— Кто же такие эти большевики, о которых в последнее время мы только и слышим со всех сторон? — продолжал оратор. — Это кучка авантюристов, пытающихся осуществить неосуществимое.

— А что осуществить-то? Чего они хотят? — раздался из толпы чей-то громкий возглас.

— Отвечу! — оратор назидательно поднял вверх указательный палец. — Они хотят совершить еще одну, вторую революцию! Они призывают народ к кровопролитию! Но кому нужна вторая революция? Зачем она? Великая бескровная революция уже совершилась! И наша главная цель — закрепить ее завоевания!

«Пожалуй, и в самом деле пора», — подумал Уллубий и сделал шаг вперед, к трибуне, где стояли плотной гурьбой организаторы митинга. Его появление на трибуне вызвало некоторое смятение в их рядах. Воспользовавшись этим минутным замешательством, Уллубий снял фуражку и медленно, спокойно произнес:

— Не зря, видно, говорят в народе, что у лжи куцый хвост!

Смех, шум, выкрики не дали ему продолжать. Уллубий спокойно выжидал, протирая платком запотевшие стекла пенсне. А когда народ утих, заговорил все так же спокойно, не повышая голоса, словно не речь держал перед тысячной толпой, а наедине с собой размышлял вслух:

— Впрочем, кое в чем господин Данилов не соврал вам. Мы, большевики, и в самом деле не признаем правительство Керенского. Мы и в самом деле считаем, что народам бывшей Российской империи предстоит совершить еще одну, вторую, подлинно народную революцию. Вы спросите почему? Да потому, что так называемое революционное правительство Керенского, о мужестве и самоотверженности которого красноречиво говорил нам господин Данилов, не в силах осуществить даже то, что оно обещало! Оно не способно дать крестьянам землю! Оно не способно установить равные гражданские права: по-прежнему остаются те, кто владеет всеми богатствами земли, и те, кто должен на них батрачить, как проклятый, — так, как это было при царе-батюшке, и еще раньше — сто, двести и тысячу лет тому назад. Ну и, наконец, самое главное: правительство Керенского не способно, а вернее, оно даже и не собирается дать нашей измученной стране то, в чем она сейчас больше всего нуждается. То, чего она уже давно с нетерпением ожидает: мира! Снова гул заглушил его последние слова. Снова, спокойно переждав, пока шум стихнет, Уллубий продолжал размышлять вслух:

— Господин Данилов, выступавший тут перед вами, не представился вам. Я попытаюсь исправить его маленькое упущение. Он представляет у нас тут партию кадетов. Что это за партия и что она сулит нам с вами в ближайшем будущем? Как собирается она укреплять завоевания революции? Сейчас скажу… Главную цель всех усилий новой, революционной России лидеры этой партии видят в том, чтобы продолжать грабительскую войну с Германией. Как они говорят, войну до победного конца. Зачем им это нужно? Они объясняют: затем, что России нужны проливы Босфор и Дарданеллы. Нужно им, видите ли, во что бы то ни стало отнять у турок Константинополь. Но вам это нужно, спрашиваю я вас? Вот тебе, например… Или тебе… Нужен тебе Константинополь? Или Босфор? Или Дарданеллы? Вы что, поедете туда свою кукурузу продавать? — обратился он к крестьянам, сидящим на арбах и телегах.

Веселое оживление было ответом на этот вопрос.

— Нет, пожалуй, нам с вами, друзья, Константинополь не нужен. И Босфор с Дарданеллами тоже. Но есть люди, которым эти самые проливы и впрямь необходимы как воздух! Это — богачи, крупные заводчики, помещика, капиталисты. Они хотят торговать со всей Европой. Хотят, чтобы росли и пухли их и без того пухлые кошельки. И вот за это они и предлагают вам умирать. За это и ратуют, призывая к войне с Германией до победного конца!

Вновь могучий гул, похожий на рокот морского прибоя, не дал Уллубию продолжать речь. Но теперь уже ни у кого не было сомнений в том, что выражал он явное и недвусмысленное сочувствие оратору.

— А сейчас, — продолжал Уллубий, — я представлю вам тех, кто пока еще не выступал перед вами. Тех, кто только ждет своей очереди. — Он указал рукой на группу меньшевиков и эсеров — главных организаторов митинга. — Не надо быть большим пророком, чтобы угадать, что именно будет говорить каждый из них, когда ему предоставят слово. Опять будут повторять надоевшую ложь о том, что большевики — это кучка авантюристов. Но подумайте сами, стоило бы тратить так много слов на разоблачение большевиков, если бы мы и впрямь были кучкой авантюристов? То-то и оно, что большевиков в нынешней России не кучка, а десятки тысяч, и за нами идут все угнетенные, все обездоленные. Наши цели ясны, наши лозунги просты и понятны всем. Их сформулировал вождь нашей партии товарищ Ленин. Земля — крестьянам! Хлеб — голодным! Мир — народам!

— Все это нам даст законная власть! — крикнул Данилов.

— Вот именно! — поддержал его один из стоящих на трибуне исполкомовских лидеров — эсер Избеков. — Народы хотят получить все это из рук законно избранного Учредительного собрания! И получат!

— В самом деле? — искренне удивился Уллубий. — А когда именно это произойдет, позвольте вас спросить? — И, уже не скрывая сарказма, продолжил: — На словах-то вы все ратуете за это! Но вот на деле… А народ хочет получить все эти завоевания революции не когда-нибудь, в будущем, а немедленно! И уж нравится вам это или нет, господа, а только мы, большевики, сейчас единственная политическая партия в России, которая требует: дайте крестьянам землю! Немедленно! Сегодня! Дайте мир нашей измученной стране. Не когда-нибудь, в будущем, а немедленно! Сейчас!.. Потому-то и поддерживают нас миллионы трудового люда! Этим мы, большевики, и сильны…

— Неправда! — снова выкрикнул взбешенный Избеков. — Все это демагогия! Народ знать не хочет никаких большевиков! Народные массы единодушно поддерживают правительство Александра Федоровича Керенского!

— Вот как? — обернулся к нему Уллубий. — До каких же пор, господа, вы будете не замечать того, что творится под самым вашим носом! Взгляните-ка вон туда! — Он указал рукой в сторону огромной акации, под которой плотным, собранным, монолитным отрядом стояли рабочие бондарного завода.

Данилов, инстинктивно подчиняясь уверенному жесту Уллубия, оглянулся. Вслед за ним оглянулись все стоящие на трибуне. И вот уже огромная толпа, собравшаяся в саду, смотрела туда, куда указывал Уллубий. Там, ясно видный на фоне листвы, был развернут большой транспарант из белой бязи. Корявыми, неровными, но зато очень отчетливыми, черными буквами на нем было выведено: «Керенского на свалку!»

Громовой хохот потряс воздух. Под гром аплодисментов и бурю восторженных возгласов Уллубий сошел с трибуны.

Тщетно организаторы митинга пытались утихомирить толпу, вновь завладеть ее вниманием. Все было напрасно. Так хорошо продуманное и запланированное, так старательно подготовленное поражение большевиков обернулось их полной и безраздельной победой.

Уллубий и его друзья возвращались с митинга возбужденные, радостные. Гамид все никак не мог успокоиться:

— Молодцы! Хорошо придумали: «Керенского на свалку!» Но как это у тебя ловко вышло, Уллубий! Признайся, ты заранее приберег для своей речи этот эффектный финал?

— Да нет, — ответил Уллубий. — Это вышло совершенно случайно. Уже заканчивая свое выступление, я подумал, что надо обязательно сказать о нашем основном тактическом лозунге; «Никакой поддержки Временному правительству!» А тут Избеков как раз со своей репликой. Я начал было подыскивать броскую, лаконичную формулировку, как вдруг словно толкнул меня кто: «Оглянись!» Оглядываюсь и вижу этот транспарант!

— Да, это у тебя получилось просто замечательно, — сказал Джалалутдин.

— Не хуже, чем у Сали-Сулеймана с Кара-Юсуфом, — засмеялся Гамид.

— Этот индюк Избеков все пытался оттеснить тебя. Тоже выступать приготовился, — усмехнулся Джалалутдин.

— А тут оркестр как грянул «Марсельезу»! — снова радостно засмеялся Гамид. — Ты знаешь, как это получилось?

— Понятия не имею, — пожал плечами Уллубий. — Я думал, просто случайно.

— Ха-ха! Случайно! Как бы не так! Таких случайностей не бывает. Это дядя Костя незаметно подошел сзади к дирижеру и тихо, вежливо попросил его сыграть что-нибудь революционное. Дирижер пытался было возражать, говорил, что митинг еще не кончен, что ему строго-настрого приказали не встревать с музыкой до тех пор, пока не выступят все ораторы. Но ты же знаешь дядю Костю? Он вынул свой маузер, направил на беднягу дирижера и спокойно сказал: «Я считаю до трех. Раз…» Не успел он сказать «два», как испуганный дирижер уже махал своей палочкой и оркестр во весь дух наяривал «Марсельезу».

Слушая эту историю, Уллубий смеялся до слез. Он живо представил себе, как именно дядя Костя провел всю операцию с дирижером. В таких ситуациях Авербух был незаменим. Бывший военный моряк, он сейчас стал одним из самых активных деятелей Совета. По фамилии его никто никогда не называл. Для всех он сразу стал и навсегда остался дядей Костей.

Дядя Костя был человеком отчаянной смелости и, как говорили про него, стопроцентной надежности. Но был у него один существенный недостаток: уж больно горяч и несдержан. Не дай бог, если кто-нибудь в его присутствии высказывался неодобрительно о большевиках. Не говоря худого слова, он тотчас же хватался за маузер. Других аргументов в споре с врагами революции он просто не признавал. Уллубий предчувствовал, что когда-нибудь дядя Костя этими своими анархистскими замашками наделает им немало хлопот.

Поговорив еще немного об успешном выступлении Уллубия и о лихой, хотя и не вполне корректной, выходке дяди Кости, друзья разошлись в разные стороны. Джалалутдина ждали рабочие бондарного завода. Они бастовали уже вторую неделю: требовали, чтобы Наумкин, хозяин предприятия, платил за часы простоя. Наумкин не спешил удовлетворить эти требования. Тогда Джалалутдин с Уллубием написали обращение к рабочим предприятий города, чтобы они поддержали бастующих. Текст обращения надо было срочно передать стачечному комитету. Откладывать это в долгий ящик было нельзя.

Уллубий и Гамид, простившись с Джалалутдином, стали подниматься вверх, к церкви. Рядом с церковью, через дорогу, в небольшом одноэтажном доме помещался Совет рабочих и солдатских депутатов.

— Кажется, Луцикович у себя, — сказал Гамид. — В окнах горит свет.

Увидев на пороге Уллубия и Гамида, председатель Совета Луцикович встал им навстречу. Он был старше их. Массивная голова с высоким лысеющим лбом, на висках седина. Смуглое, гладко выбритое лицо, широкие грузные плечи.

— Товарищ Буйнакский? Как же так? Я был уверен, что вы там! — тревожно заговорил он.

— Где там? — удивился Уллубий.

— В Мусульманском комитете!.. Ах ты, беда какая! Что же теперь делать?!

— А что случилось?

Нервно расхаживая по комнате, Луцикович объяснил причину своей тревоги.

Оказывается, еще утром к нему прибежал разгневанный дядя Костя и рассказал о подслушанном случайно в ресторане на Миллионной разговоре двух дагестанцев. Один из них, судя по всему, член Мусульманского комитета, говорил другому, что у комитетчиков припрятаны большие запасы оружия. Настанет время, хвастался он, и это оружие будет пущено в ход против всех гяуров, в том числе и против большевиков. Схватив болтуна за шиворот, дядя Костя потребовал, чтобы тот сказал, где находится этот тайный склад оружия. Дагестанец молчал. Тогда Авербух, по своему обыкновению, пригрозил ему маузером. Узнав таким образом, где помещается арсенал, дядя Костя взял с собой десяток вооруженных солдат и направился с ними в Мусульманский комитет. При этом он клялся, что, если они не отдадут оружие добровольно, он без лишних разговоров всех их там перестреляет.

— Ведь вы же его знаете, — взволнованно говорил Луцикович, расхаживая по комнате. — У него слова не расходятся с делом. И если митинг кончился, это значит, что он скорее всего уже там… Я был уверен, что вы на митинге встретитесь с ним и сумеете предотвратить кровопролитие! И вот теперь оказывается, вы здесь, а он… он там…

— Да, это серьезнее, чем я думал! — обеспокоился Уллубий. — Ах ты черт! Как некстати! Надо во что бы то ни стало остановить его! Гамид, пошли, быстро! Нельзя терять ни минуты!

Выскочив на улицу, они почти бегом обогнули церковь и вышли к пустырю перед ларийскими казармами. Навстречу, тарахтя и подымая тучи пыли, двигался пустой фаэтон. Не раздумывая, Гамид несколькими прыжками догнал экипаж и, выхватив пистолет, выстрелил в воздух.

Лошадь шарахнулась в сторону, фаэтон стал как вкопанный. Испуганный кучер, тараща глаза, повторял:

— Чего вам надо? Чего надо? Кто такие?

— Гони! Да побыстрей! — крикнул Гамид, вскакивая в пролетку. Уллубий, не раздумывая, последовал его примеру.

— К-куда поедем?.. Что вам от меня надо? — заикался ничего не соображавший от страха кучер.

— Прямо! Да поживее. Гони во весь дух, — ответил Гамид. — Дело нешуточное, парень! Там людей убивают. Может, еще успеем спасти!

Кучер стал изо всех сил нахлестывать свою лошаденку.

Одноэтажный дом в темном переулке, подходящем к Гюргюр-Аулу, был оцеплен. Из-за каждого угла его выглядывал солдат с винтовкой наперевес. Все три окна дома были плотно прикрыты ставнями, но сквозь щели видно было, что там горит свет.

Навстречу фаэтону, из которого выпрыгнули Уллубий и Гамид, вышел хмурый дядя Костя. Внешний вид его являл собой весьма внушительное зрелище. Огромного роста детина, с тяжелой челюстью боксера и здоровенными плечами циркового борца, он был одет крайне затейливо и колоритно. На голове — кубанка с красным околышем. Вышитая украинская рубашка, перепоясанная красной лентой. Галифе, заправленные в хромовые сапоги. На груди крест-накрест — пулеметные ленты. На поясе — патронташ, маузер, две бомбы, кривая кавалерийская сабля в серебряных ножнах. Не человек, а ходячий арсенал. Встретив его на улице, обыватели невольно шарахались в стороны. Иные отплевывались, иные восхищенно цокали языком. Кое-кто пожимал плечами: «И как только он тащит на себе всю эту амуницию!» Другие говорили: «Да это — сама революция!»

— А-а, товарищ Буйнакский, это вы? Ну что, хороши ваши мусульмане, а? Сплошная контра! Я давно это говорю…

— В чем дело? Что здесь происходит? — спросил Уллубий, решив сделать вид, что ему ничего не известно.

— Ах, вы не знаете, в чем дело? Оружие от революции прячут, вот что!

— Откуда вам это известно?

— Я поймал их агента, — охотно объяснил дядя Костя. — Поговорил с ним по-свойски, и он во всем признался. Сейчас он там! — Дядя Костя кивнул в сторону оцепленного дома. — Я дал им ровно полчаса. Если но истечении этого срока он не выйдет оттуда с сообщением, что они согласны сдать оружие, приказываю открыть огонь.

— Товарищ Авербух, — сказал Уллубий, нарочно обращаясь к нему официально, по фамилии. — Вы понимаете, что затеяли очень опасное дело? У них там может быть пулемет. Давайте лучше попробуем уладить все мирным путем, без выстрелов.

— Плевать я хотел на их пулемет. Взорву к чертям собачьим весь дом вместе со всей этой бандой, — сказал дядя Костя, любовно погладив гранаты, болтающиеся у негр на поясе.

— Вы с ума сошли?! — крикнул Уллубий. — Это поступок бандита, а не революционера!

— Что же мне прикажете, по головке их гладить? — повысил голос дядя Костя..

— Я сам пойду туда к ним и все выясню, — сказал Уллубий.

— Возьми на всякий случай, — Гамид протянул Уллубию свой пистолет.

— Зачем? — пожал плечами Уллубий. — Что же они, по-твоему, стрелять в меня будут?

— Все может быть. Страсти так накалены, что сейчас и в тебя могут выстрелить.

— Нет, я пойду без всякого оружия, — сказал Уллубий и зашагал к калитке. Но не успел он войти во двор, как внутри дома раздался выстрел. Уллубий в замешательстве остановился и оглянулся назад. Он увидел, что через двор к нему бежит Гамид с пистолетом в руке.

— Гамид! Назад! Вернись! — крикнул Уллубий. Уверившись, что Уллубий цел и невредим, Гамид вернулся, а Уллубий двинулся дальше. Два человека с винтовками стояли у входа в дом. Они молча позволили Уллубию войти внутрь. Отворив следующую дверь, он увидел слабо освещенную комнату, битком набитую вооруженными людьми. Они встретили его напряженным, угрюмым молчанием.

— Ассалам алейкум! — поздоровался Уллубий, медленно протирая запотевшие стекла пенсне.

Со всех сторон на него глядели хмурые, злые, встревоженные, гневные глаза.

Да, произошло нечто очень серьезное. Может быть, даже непоправимое. В один миг все его усилия пошли прахом. Вместо открытых лиц, выражавших доверие и взаимопонимание, он видит вокруг мрачно насупленные брови, искривленные презрительной усмешкой губы, крепко сжатые кулаки. Да, теперь его тут окружают уже не друзья, а непримиримые враги.

В толпе вооруженных членов комитета произошло какое-то движение. Они расступились, и Уллубий увидел, что посреди комнаты на полу, раскинув руки, лежит молодой горец. Лицо его залито кровью.

— Что такое? Кто это? — быстро спросил Уллубий.

— Это предатель, — ответил здоровенный усатый парень в каракулевой папахе набекрень, прислонившийся спиной к подоконнику.

Уллубий наклонился, стараясь вглядеться в лицо убитого. Да, он узнал его, одного из самых ярых фанатиков и контрреволюционеров в комитете. Он был из рода князей Тарковских и сперва пытался даже сблизиться с Уллубием на этой почве. (Буйнакские были с Тарковскими в дальнем родстве.) Убедившись, однако, что сближение невозможно, он резко изменил отношение к Уллубию: не скрывая больше своих истинных чувств, глядя на него волком, открыто настраивал против него членов комитета.

И вот теперь он лежал на полу мертвый. По-видимому, его убили за то, что он проболтался, вольно или невольно выдал Авербуху, где спрятано оружие.

— Этот уже получил свое, — сказал все тот же усатый парень в папахе. — Теперь очередь за другими.

— Верно! Нечего с ним церемониться! Он тоже предатель! Он обманул нас! Клялся, что большевики наши друзья, а они вон что делают! Стрелять в нас хотят! — вразнобой заговорили вокруг.

— Связать его! — скомандовал кто-то.

К Уллубию подскочили двое вооруженных людей и скрутили ему руки. Но в тот же миг властный, громкий голос приказал:

— Не сметь! Этот человек не враг нам! Сейчас же освободите его!

Это произнес крупный, высокий мужчина средних лет. Брови его были нахмурены, глаза потемнели от гнева. Не дожидаясь, пока приказ исполнят, он сам подошел к Уллубию и развязал веревку. Уллубий потер кисти рук, расстегнул ворот рубашки, вытер выступившую на лбу испарину,

— Не будем ссориться, друзья, — миролюбиво сказал он. — Произошло недоразумение. Командиру отряда стало известно, что у вас тут припрятано оружие.

— Ну да! И что отсюда следует? — раздался чей-то яростный, запальчивый голос. — Что же, прикажете сдать его? А вот это вы видели? — Он показал Уллубию крепко сжатый кулак и крикнул: — Эй, Ахмед! Установи пулемет на подоконнике и дай хорошую очередь по этим ребятам! В один миг от них мокрое место останется!

— Стойте! — поднял руку Уллубий. — Никто у вас вашего оружия не возьмет. Я обещаю вам.

— А для чего же в таком случае они сюда явились? Да еще не с голыми руками, а с винтовками? Это и есть та свобода, которую, как вы распевали, несут нам русские? — крикнул усатый в каракулевой папахе.

— Еще раз говорю вам: никто вашего оружия не тронет. Головой ручаюсь. Сейчас я выйду и дам команду солдатам уйти отсюда.

Он направился к двери. Кто-то истерически заорал:

— Не пускать его!

— Вы боитесь, что я убегу! — обернулся на голос Уллубий. — Не волнуйтесь. Если бы бегство было лучшим способом уберечься от смерти, ни один заяц никогда не попался бы на мушку охотнику.

Кто-то засмеялся. И тут вдруг все почувствовали, что напряжение спало. Незатейливая шутка Уллубия как-то сразу разрядила обстановку.

Уллубий вышел на крыльцо и громко сказал, обращаясь к дяде Косте:

— Товарищ Авербух! Произошла ошибка. Никакого оружия тут нет!

— Нет есть! Я своими ушами слышал! — крикнул в ответ дядя Костя. — Где этот парень, который мне во всем признался? Куда они его дели?

— Человек этот оказался провокатором. Он убит.

— Ах вот оно что! — взревел дядя Костя. — В таком случае я сейчас, сию секунду взорву к чертовой матери все это бандитское логово! Именем мировой революции… — заорал он, пытаясь выхватить из-за пояса гранату.

И без того невысокий Уллубий рядом с ним казался хрупким мальчиком. Авербух надвигался на него, как медведь, вставший на задние лапы. Казалось, еще секунда — и произойдет непоправимое.

Но Уллубий не отступил ни на шаг. Ни один мускул не дрогнул на его лице.

— Товарищ Авербух, — не повышая голоса, сказал он. — Именем мировой революции я приказываю вам собрать ваших людей и немедленно уйти отсюда. Всю ответственность за дальнейшее я целиком беру на себя.

И после небольшой паузы он добавил уже другим, более мягким тоном:

— Революция не простит нам, если по нашей вине будут убиты ни в чем не повинные люди.

Авербух стоял, широко расставив ноги и глядя на Уллубия сверху вниз, словно хотел испепелить его своим взглядом. Наконец он не выдержал этой томительной паузы, повернулся и приказал:

— Эй, братишки! За мной!

В тот же миг солдаты, окружившие дом, опустили винтовки и ушли вслед за своим отчаянным командиром.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

— Отныне судьбу жителей гор, судьбу всех трудящихся Дагестана будут решать не царские чиновники, не министры Временного правительства, не шейхи и богачи, а вы сами. Объявляя вам о создании Советской власти в Дагестане, я призываю вас сплотиться вокруг Петровского военно-революционного комитета и дать решительный отпор всем попыткам врагов Советской власти помешать трудящимся строить новую жизнь так, как они хотят!

Этими суровыми и грозными, словно торжественная клятва, словами Уллубий закончил свою речь перед жителями города Порт-Петровска, собравшимися все на том же месте, на пустыре у ларийских военных казарм.

Сколько разных слов слышали эти люди в последние месяцы! Мало ли было митингов, собраний, заседаний и демонстраций, происходивших на разных площадях старого города? Мало ли произносилось клятв, заверений, обещаний? Мало ли выкрикивалось призывов, посулов, угроз? Но таких слов им, пожалуй, не говорил еще никто; «…строить новую жизнь так, как они хотят!»

И сказал им эти слова он — бывший студент в порыжевшей от времени накидке с капюшоном, в студенческой фуражке, прямых брюках, заправленных в высокие сапоги. Он, рано начавший лысеть, рыжеватый, спокойный человек с искоркой улыбки в твердо и прямо глядящих карих глазах. Он, всего лишь каких-нибудь три месяца тому назад, сентябрьским прохладным вечером приехавший в этот город на старом разбитом шарабане, запряженном двумя клячами…

Всего лишь месяц прошел с того незабываемого вечера, когда на экстренном заседании Порт-Петровского Совета рабочих и солдатских депутатов меньшевик Немсадзе прочитал телеграмму от лидера терских эсеров Мамулова, в которой сообщалось об октябрьских событиях в Петрограде.

Что тут началось! В один миг заседание Совета превратилось в яростную толпу ликующих, негодующих, радостных, гневных, кричащих, ожесточенно спорящих, размахивающих кулаками людей.

Мощным взрывом аплодисментов встретило большинство Совета заявление большевика Александра Сельтенева, подводящее итог бурным спорам.

— Вся власть, — сказал Сельтенев, — как в центре, так и на местах, должна перейти в руки Советов, поскольку только они выражают подлинные интересы пролетариата, интересы всего трудового народа!

Однако противники большевистского переворота были еще сильны. Грозили, что придет время и все переменится, призывали собирать силы для борьбы с большевиками. Настроенные не так агрессивно пытались их урезонить:

— Неужто вы забыли мудрую горскую поговорку: «Какой толк надевать бурку, если дождь уже прошел?»

Те угрюмо отвечали:

— Ничего, мы прибережем эту бурку для следующего дождя.

Трудно сказать, какой оборот приняли бы события, если бы не настроение порт-петровского гарнизона: он единодушно стал на сторону большевиков. Прошла неделя, другая, и председателем объединенного Порт-Петровского Совета солдатских и рабочих депутатов был избран солдат-большевик Сельтенев.

Б начале ноября в Порт-Петровск приехал большевик Николай Анисимов. Он только что прибыл из Петрограда со Второго Всероссийского съезда Советов и, после того как сделал доклад о съезде Грозненскому Совету, был направлен в Порт-Петровск, Баку и Тифлис, чтобы узнать настроение гарнизонов этих городов. Анисимов выступил с докладом о текущем моменте, подробно рассказал о вооруженном восстании в Петрограде. По докладу приняли резолюцию: «Вся власть отныне должна принадлежать трудовому народу. Пусть у власти стоит тот, кто своими руками кует железо, сеет хлеб и защищает родную землю».

Окончательно упрочив свое положение в Совете, большевики предложили всю власть в городе передать Временному исполнительному комитету, избранному объединенным Советом. А в конце ноября в городе был создан новый орган революционной власти — Военно-революционный комитет. В его состав вошли большевики, максималисты и представители крестьян ближайших аулов.

Уллубий был избран членом Ревкома с первого дня его существования, а спустя немного времени стал его председателем. Тут, кстати, не обошлось без инцидента. Нашлись горячие головы, подвергшие кандидатуру Уллубия резким нападкам. Один из членов Ревкома, некто Богдасаров, в запальчивости даже назвал его националистом. Он обвинил Уллубия в том, что тот добровольно вошел в Народный мусульманский комитет и стал чуть ли не главным идейным вдохновителем этой организации. Уллубий хотел было возразить, объяснить свою позицию, но его опередил Сельтенев.

— Не осуждать Буйнакского мы должны за то, что он решил возглавить Мусульманский комитет, а благодарить его! — волнуясь, сказал он. — Товарищ Буйнакский совершил самый настоящий подвиг, умудрившись очистить эту организацию от врагов революции и направить всю искреннюю и честную мусульманскую молодежь в русло революционной борьбы! Именно благодаря товарищу Буйнакскому вчерашние наши недоброжелатели работают сейчас бок о бок с нами, именно благодаря товарищу Буйнакскому мы получили от них собранное и сбереженное ими оружие, которое так необходимо нам сейчас, когда мы будем создавать отряды Красной гвардии.

Сельтенева единодушно поддержали. Богдасаров и его компания остались в явном меньшинстве.

Так вышло, что именно ему выпала честь провозгласить во всеуслышание, чуть ли не перед всем населением Порт-Петровска, что отныне и навсегда в Дагестане устанавливается власть Советов. Уллубий ясно понимал, что впереди еще немало суровых испытаний, грозных битв и сражений. Дорога предстояла крутая, с ухабами и обвалами. Как идти по ней, чтобы не свалиться в пропасть? А если даже и доведется упасть, как сделать так, чтобы опять встать, подняться на ноги и идти дальше, все вперед и вперед по раз и навсегда избранному пути? Какой шаг на этом пути должен быть первым? Иначе говоря, с чего начать?

Ответ пришел сразу: с людей. Надо окружить себя друзьями, верными товарищами, надежными помощниками, упорными и неутомимыми, готовыми к самопожертвованию.

Ну что ж, такие люди рядом с ним есть.

Есть Гамид, готовый в любой момент бестрепетно пойти в огонь и воду. Есть опытный, надежный, рассудительный Джалалутдин. Есть незаменимый Гарун. А Иван Котров, лихой вояка, железный, несгибаемый большевик? А любимец рабочих Ермошкин?

Надежных людей немало. С такими можно смело пускаться в самое опасное плавание.

В гостинице, пышно именуемой «Марс», помещавшейся на улице Барятинского, еще не топили. А на дворе стоял декабрь — сырой, промозглый, зябкий. Ночь напролет шел мокрый снег, похожий больше на мелкий осенний дождь. Немощеные улицы города к утру были покрыты жидкой слякотью, хлюпающей и чавкающей под ногами.

По настоянию товарищей Уллубий переехал из гостиницы в огромный дом на Бассейной. До недавнего времени в этом доме жила огромная семья князя Тарковского. Но княжеское семейство выселили, и теперь здесь разместился Ревком.

По этому поводу Уллубий даже пошутил:

— Наконец-то я восстановил свои родовые права. Как-никак мы, Буйнакские, с Тарковскими в родстве. Хоть и седьмая вода на киселе, а все же…

Уллубию отвели комнату на втором этаже. Длинный коридор отделял ее от помещения Ревкома. Комната была не очень теплая (потолки высоченные, а изразцовые печи топились еле-еле), но в ней все же было теплее и уютнее, чем в гостинице.

Переезд этот устроил Ибрагим, старый товарищ Уллубия еще по Москве, по университету. Уллубий долго уговаривал его поселиться вместе, но Ибрагим отказался наотрез. Шутил: «Мы, брат, с тобой теперь не студенты, чтобы вдвоем в одной комнате ютиться».

Ибрагим позаботился не только о жилье для Уллубия, но и о прочих бытовых удобствах. Даже о питании. Во дворе особняка жила русская женщина, звали ее Варварой. Когда-то она была в услужении у Тарковских. Ибрагим договорился, чтобы она всячески опекала Уллубия, готовила ему, стирала и вообще стала для него, как он выразился, «четвертой матерью».

— Я знаю, ты не любитель чая, — заботливо говорил он Уллубию, — но хочешь ты этого или нет, а придется тебе теперь приохотиться к чаепитию. В такую холодину это единственное спасение. Тетя Варя получила от меня уже на этот счет все необходимые распоряжения. Горячий самовар всегда будет к твоим услугам.

— Вот чудак, — усмехнулся Уллубий. — Если уж за годы московской жизни ты не смог приучить меня к чаю, так теперь…

Этот полушутливый разговор внезапно был прерван тревожным стуком в дверь.

— Войдите! — сказал Уллубий.

Дверь распахнулась, и в комнату быстро вошла, чуть ли не вбежала Оля, семнадцатилетняя дочка тети Вари, — тоненькая, стройная девушка в длинном, узком, в талию пальто, с растрепанными, мокрыми от дождя волосами.

— Товарищ Ревком! Товарищ Буйнакский! — От волнения она не могла больше выговорить ни слова.

— Успокойся, Оля! Что-нибудь случилось?

— Случилось, да. Убили человека… солдата…

— Постой, постой! Какого солдата? Кто убил?

Из ее сбивчивого, взволнованного рассказа Уллубий и Ибрагим поняли, что какая-то заваруха произошла в расположении воинской части. Там сейчас Джалалутдин, который, случайно увидев в толпе Олю, просил ее срочно разыскать кого-нибудь из Ревкома, лучше всего самого Буйнакского, и попросить его немедленно прибыть на место происшествия. Что именно там произошло, Оля объяснить не могла. Сказала только, что в скандале замешан какой-то здоровенный детина, с головы до ног увешанный бомбами, саблями, пистолетами, пулеметными лентами. Уллубий и Ибрагим сразу сообразили, что речь идет о дяде Косте.

— Ох, опять этот Авербух! — вздохнул Ибрагим. — Ничего не поделаешь, пошли! Да поскорей, а то как бы не опоздать…

— Нет, — возразил Уллубий. — Я пойду, а ты оставайся здесь. Ко мне сейчас придут два товарища из акционерного общества «Рыбак», вот ты их и примешь. А заодно и чайку попьешь. Ты ведь, в отличие от меня, любишь это, не правда ли? Я думаю, что и один справлюсь.

Моросил ледяной декабрьский дождь. Тяжелые, свинцово-серые, низкие тучи нависли над городом. Не найдя во дворе ревкомовскую линейку, Уллубий зашагал пешком, решив, что так будет быстрее: пехотный полк стоял неподалеку, в ларийских казармах.

Еще не доходя до казарм, он понял, что там страсти разгорелись вовсю. Издали слышался грозный гул толпы, пронзительные выкрики ораторов. Уллубий хорошо знал, как опасна разбушевавшаяся стихия. Знал, что каждая истерическая фраза, брошенная в накаленную страстями толпу, может сыграть роковую роль искры, попавшей в пороховой погреб.

Джалалутдин уже ждал его: он вышел ему навстречу. Быстро шагая рядом с Уллубием, он на ходу вводил его в курс событий. Оказалось, что приехавший вчера из Шуры офицер 2-го Дагестанского полка выстрелил в одного из солдат авербуховского Интернационального отряда. Солдат был убит наповал. Разъяренные бойцы схватили офицера и без долгих размышлений решили его немедленно повесить. С трудом удалось предотвратить самосуд. Сейчас он заперт на гауптвахте. Но авербуховцы не успокоились. Собрав на митинг весь полк, они требуют немедленного открытия военных действий против Шуры. Первую скрипку во всем этом, разумеется, играет сам Авербух. К его отряду присоединились два батальона 220-го полка. Остановить их, видимо, уже не удастся…

Отношения между Порт-Петровским ревкомом и Темир-Хан-Шуринским областным исполкомом давно уже были крайне напряженными. Портпетровцы вели свою собственную политику, демонстративно не подчиняясь указаниям областного исполкома. Исполкомовцев это приводило в ярость. Духовенство в Шуре всячески подогревало ненависть к Ревкому, распространяя самые злобные клеветнические слухи о «голодранцах» и «гяурах», захвативших власть в Порт-Петровске.

Темир-Хан-Шуринский исполком и в самом деле превратился в гнездо контрреволюции, тут Авербух был совершенно прав. Однако его безумная идея идти войной на Шуру и силой установить там Советскую власть была чистейшей авантюрой.

Новая выходка Авербуха возмутила Уллубия до глубины души. Опасность положения усугублялась тем, что Авербух пользовался у революционно настроенных солдат огромной популярностью.

— А где он сейчас? — спросил Уллубий у Джалалутдина.

— Да вон, не слышишь разве? Ораторствует! — ответил тот.

И в самом деле: со стороны казарм доносился громовой голос дяди Кости, прерываемый яростными одобрительными выкриками накаленных до предела солдат.

— Ну как, братва! Не подкачаете? — выкрикивал дядя Костя.

— Не подкачаем! — хором орали ему в ответ.

— Не дадим в обиду нашу революционную власть?

— Не дадим!

— Не позволим гадам издеваться над революцией?

— Не позволи-им!!

— Уничтожим гнездо контрреволюции! Раздавим их, как гадюк!

— Раздавим! Ура-а!

— Тогда, если вы мне верите, за мной! На Шуру!

— На Шуру! Ур-ра-а! — ревела возбужденная толпа.

Авербух, как всегда с головы до ног увешанный оружием, возвышался на грубо сколоченной дощатой трибуне и, потрясая кулаками, распалял и без того бушующие страсти как только мог.

«Да, эта ситуация, пожалуй, поопаснее той», — мысленно сказал себе Уллубий, вспомнив попытку Авербуха разоружить Мусульманский комитет. Там в его распоряжении было всего-навсего десяток солдат, а тут целая воинская часть: сотни доведенных до истерического состояния, потерявших голову вооруженных людей.

С трудом протиснувшись к трибуне, Уллубий поднялся на дощатый настил и молча встал рядом с дядей Костей. Авербух хотя и растерялся слегка, однако не подал виду.

Спокойно, как союзнику, он протянул председателю Ревкома свою мощную ладонь.

— Что, товарищ Авербух, решили воевать? — с едва заметной усмешкой спросил предревкома.

— Да, товарищ Буйнакский! — громко ответил дядя Костя. — Будем воевать! Кончилось наше терпение! Хватит! Нет больше сил спокойно глядеть, как эти гады стреляют наших. Конец этой контре! Пришел их последний час!

— Опять, значит, вы своевольничаете? — укоризненно спросил Уллубий. Он говорил, обращаясь к одному Авербуху, но тот отвечал громко, словно бы призывая в свидетели всю толпу, взывая к ее сочувствию и поддержке.

— Вы, товарищ Буйнакский, меня не одергивайте! Я не теоретик! Я революционер-практик. Теория для меня все равно что манная каша. Вы меня теориями не накормите. Мне надо действовать! Мировой пролетариат не ждет!

— И поэтому вы хотите один идти войной на Шуру? — насмешливо спросил Уллубий.

— То есть как это один? — возмутился Авербух. — Вон сколько у меня орлов! Верно я говорю, ребята?

— Верно! Ура-а! Даешь Шуру! — заорали в ответ «орлы».

«Да, — подумал Уллубий, — тут уговоры не помогут». Быстро оценив обстановку, он мгновенно принял решение.

— Я не оговорился, товарищ Авербух! — нарочно повысив голос, спокойно и жестко сказал Уллубий. — Если вы и в самом деле решили идти войной на Шуру, вам придется воевать в одиночку. Потому что вверенный вам отряд за вами не пойдет!

Красногвардейцы и солдаты порт-петровского гарнизона уже хорошо знали Буйнакского. Одни слышали его выступление на площади, когда он провозгласил в Порт-Петровске Советскую власть, другие знали о нем от товарищей. Так или иначе, фамилия Буинакского для них не была пустым звуком. Поэтому, услыхав, что председатель Ревкома резко возражает их прославленному командиру, солдаты на площади притихли, стараясь вникнуть в существо спора.

— Я говорю вам это не от своего имени, — еще больше повысил голос Уллубий, чтобы его слышали далеко вокруг, — а от имени Порт-Петровского военно-революционного комитета! Никакой войны с Шурой! Революционная власть не может допустить и не допустит, чтобы наиболее преданные сыны революции пали в неравном бою с регулярными воинскими частями, подчиняющимися контрреволюционному исполкому! Неужели вы не понимаете, товарищи, что все это сознательная провокация! Враги революции нарочно хотят столкнуть дагестанцев с русскими! Они ждут не дождутся, чтобы мы с вами попались на эту удочку. Но ничего у них из этого не выйдет. Революции не нужны сотни и тысячи бессмысленно погибших храбрецов. Ей нужны опытные, закаленные воины, сумевшие сохранить себя для будущих суровых боев, из которых мы с вами, товарищи, должны во что бы то пи стало выйти победителями!

В ответ не раздалось ни гневных возражений, ни возгласов одобрения. Не было ни криков ярости, ни криков восторга. Все словно оцепенели. Впечатление было такое, как будто еще секунду назад эта огромная, тысячная толпа находилась под воздействием мощного гипноза. И вот действие гипноза прекратилось. Все как бы вдруг отрезвели. Конфузливо переглядываясь, они словно говорили друг другу: «В самом деле! И как только нам самим это не пришло в голову! Ну и накрутили бы мы с вами дел, ребята, если бы нас не остановили вовремя!»

Однако Уллубий не обольщался. Он ясно сознавал, что в любой момент «гипноз» снова может начать действовать. Надо было ковать железо, пока оно горячо. Поэтому, не давая аудитории опомниться, он поднял руку и, обращаясь к оцепеневшей толпе, властно произнес:

— От имени Военно-революционного комитета предлагаю всем немедленно разойтись!

На мгновение сердце его замерло: а вдруг не послушаются, не подчинятся? Что тогда? Ведь тут на карту поставлен уже не только личный авторитет большевика Уллубия Буйнакского. Оказав неповиновение его призыву, солдаты не подчинятся приказу высшего органа власти в городе. Как тогда он должен будет поступить?

К счастью, сомнение это длилось всего лишь какую-то долю секунды. Толпа дрогнула и стала расползаться в разные стороны. Теперь это уже было просто-напросто сборище миролюбиво и благодушно настроенных людей.

Обернувшись к уязвленному, обескураженному Авербуху, Уллубий сказал:

— Смотри, брат! Ты у нас герой, заслуги твои все знают. Да и я люблю тебя всей душой. Но учти: чтобы это было в последний раз. А иначе…

— Что иначе? Отстранишь меня от командования? — запальчиво крикнул Авербух.

— Не я, — тихо сказал Уллубий. — Революция отстранит. И не только от отряда… Будем надеяться, однако, что до этого не дойдет, — улыбнулся он.

Авербух промолчал. Последние слова Уллубия, очевидно, подействовали на него умиротворяюще. Как бы то ни было, ожесточение и злоба, владевшие им недавно, постепенно сошли на нет, и физиономия его приобрела свой всегдашний залихватски-добродушный вид.

Уллубий совсем было уже собрался проститься с Авербухом и направиться к себе в Ревком, как вдруг увидел бегущую за ним Олю.

— А я опять за вами, — запыхавшись, сказала она. Торопясь и волнуясь, Оля рассказала, что только что в Ревком позвонил Гамид и просил передать товарищу Буйнакскому, чтобы тот срочно приехал на вокзал.

— Молодец, Оля! Ты прямо стала нашей связной, — похвалил Уллубий девушку. И, повернувшись к Авербуху, сказал: — Пойдем со мной, дядя Костя! Посмотрим, что там у них стряслось… Только сними с себя всю эту амуницию, а то еще, чего доброго, люди подумают, что ты меня арестовал и в тюрьму ведешь.

— Хоть это можно оставить? — спросил Авербух, указывая на маузер в деревянной кобуре.

— Разумеется. Даже нужно, — улыбнулся Уллубий. Не сказав друг другу больше ни слова, они торопливо зашагали к вокзалу. Пересекли пустырь и базарную площадь. Отсюда хорошо был виден порт с множеством судов, стоящих у причала. Доносились резкие, пронзительные пароходные гудки.

Со стороны вокзала послышались редкие выстрелы,

— Ого! — оживился дядя Костя. Они прибавили шагу.

Еще издали виден был товарный эшелон. На открытых платформах стояли короткоствольные орудия — незачехленные, грязные. На крышах трех вагонов были установлены станковые пулеметы: стволы их смотрели прямо на здание вокзала. Тут же, на крышах, лежали пулеметчики — солдаты, одетые в старую царскую форму: серые шинели, серые папахи.

Рядом с орудиями расхаживали солдаты с таким видом, словно с минуты на минуту ждали приказа открыть огонь.

У входа в здание вокзала Уллубия и Авербуха встретил Гамид. Не тратя времени на приветствия, он коротко доложил обстановку.

Воинская часть, прибывшая с этим эшелоном, в полном составе двигается в Россию с русско-турецкого фронта. Командование, не говоря уже о рядовых солдатах, искренне поддерживает большевистский лозунг: немедленный мир без аннексий и контрибуций. Увидев, что вокзал в Порт-Петровске охраняют кавалеристы в папахах и черкесках, они решили, что город занят казачьими контрреволюционными частями. Гамид пытался объяснить командованию полка, что власть в городе сосредоточена в руках Военно-революционного комитета. Они не верят. Потребовали немедленной встречи с председателем Ревкома. В противном случае грозят обстрелять город.

— Постой, ведь это же прекрасно! — воскликнул Уллубий, выслушав Гамида. — На ловца и зверь бежит! Немедленно идем к ним! Нам сейчас позарез нужны добровольцы!

— Рискованно, — пожал плечами Гамид. — Они не верят ни единому моему слову. Чуть что, сразу хватаются за оружие. Уже дали несколько выстрелов по зданию вокзала. Солдаты возбуждены, даже собственных командиров не желают слушать. Хорошо еще, что пока обошлось без жертв.

— Что же они, совсем спятили, что ли? Сами же просили, чтобы к ним явился председатель Ревкома. Вот я и явился.

— Эх, товарищ Буйнакский! — шумно вздохнул Авербух. — Вот послушался я вас, оставил все свое вооружение… Были бы сейчас со мной мои бомбы!..

— Нет, нет, — погрозил ему пальцем Уллубий, — никаких бомб!

— Попробую позвать сюда командира полка, — сказал Гамид.

— Вот это другое дело. Иди! — согласился Уллубий.

Гамид ушел и, вскоре вернувшись, сообщил, что выбранный солдатами полковой командир просит председателя Ревкома пройти к нему на перрон.

Как только они втроем появились на перроне, из вагонов послышалось улюлюканье, свист, грубая ругань. Авербух подобрался, словно тигр, готовящийся к прыжку.

Поглаживая рукой деревянную кобуру с маузером, он хищно переводил взгляд с одного вагона на другой.

Упругой походкой к ним подошел офицер со звездочками подпоручика на погонах. Остановился, щелкнул каблуками, небрежно взял под козырек:

— С кем имею честь?

— Председатель Порт-Петровского военно-революционного комитета Буйнакский.

— Что с ними разговаривать! Сразу видно, что контра! Бей контру! Круши ее! Дави! — послышалось из вагонов.

Офицер покосился на Авербуха. По-видимому, все эти выкрики относились главным образом к нему. Уллубий мысленно выругал себя за то, что не догадался под каким-нибудь предлогом оставить дядю Костю перед входом в здание вокзала. «Как бы он тут не натворил чего-нибудь!» — мелькнула мысль. И в тот же миг дядя Костя, выхватив из кобуры свой маузер, рванулся к вагонам:

— Что-о?! Это я контра? А ну, кто это кричал? Говори! Сейчас пристрелю гада! Погань белогвардейская!

Солдаты притихли, выкрики и улюлюканье тотчас же прекратились. Довольный собой Авербух вернулся к своим.

— Прошу предъявить документы, — сухо потребовал подпоручик, в упор разглядывая Буйнакского.

Уллубий молча пожал плечами. Никаких документов, удостоверяющих, что он действительно председатель Ревкома, у него не было. Ни он, ни его товарищи по Ревкому просто не додумались до этого, поскольку в этом не было решительно никакой нужды: все и так здесь знали друг друга в лицо.

Положение создалось довольно затруднительное. Трудно сказать, чем бы все это кончилось, но тут на помощь подпоручику, требующему от Буйнакского удостоверения личности, подошел еще один офицер. Оглядев Уллубия с головы до ног, он вдруг положил руку ему на плечо:

— Буйнакский! Ты?

— Володин! Анатолий!

Бывают же такие чудеса на свете! Анатолий Володин учился вместе с Уллубием в университете, на одном факультете. Когда началась война, его призвали в армию. Уллубий от воинской повинности был освобожден: мусульманин, да еще политически неблагонадежный. Всего четыре года прошло с тех пор, а казалось, целая вечность. Уллубий с трудом узнал Анатолия, так изменился он за это время. Худенький, узкоплечий юноша, почти мальчик, превратился в здоровенного, усатого, видавшего виды вояку с обветренным, загорелым лицом. Лишь в те мгновения, когда он улыбался, проглядывало в нем что-то от того, прежнего Анатолия.

Солдаты из вагонов с изумлением смотрели на стискивающих друг друга в объятиях мужчин, не зная, как отнестись к этому странному зрелищу. А Володин весело говорил, обращаясь к своему однополчанину-подпоручику:

— Какая он контра! Да ведь это же Уллу! Он был революционером, когда ты еще с восторгом готов был жизнь отдать за веру, царя и отечество! Да он, я думаю, родился революционером!

И, вновь обернувшись к Уллубию, радостно сжимая и тряся изо всех сил его руку, продолжал:

— Ну и ну! Вот так сюрпризы устраивает нам его величество случай!.. Ты, значит, тут председатель Ревкома? Признаться, я так и думал, что ты где-нибудь большими делами ворочаешь… Послушай! — Его вдруг словно осенило. — Возьми-ка меня к себе! Сниму к чертям собачьим эти погоны, надоели хуже горькой редьки! Возьми! А? Я, ей-богу, тебе пригожусь!

— Ну что ж, — согласился Уллубий.

Анатолий вмиг содрал с себя погоны и, обернувшись к эшелону, крикнул во всю мочь:

— Братцы! Слушайте меня все! В Порт-Петровске Советская власть! Это вот — мой друг — председатель здешнего Ревкома! Для защиты власти рабочих и крестьян нужно оружие, нужны люди! Я остаюсь здесь! Кто со мной?!

Из вагонов стали выскакивать солдаты — грязные, заросшие жесткой густой щетиной, усталые. Они бежали, поправляя на ходу амуницию, звеня котелками.

— Снять пулеметы! — крикнул подпоручик.

Толпа вооруженных людей на перроне росла как снежный ком. Все новые и новые добровольцы выпрыгивали из вагонов, вытаскивали винтовки, выгружали гранаты, ящики с патронами. С крыш вагонов стаскивали пулеметы.

Гамид и Уллубий долго не могли успокоиться: вот это радость так радость! Снова и снова вспоминали они все перипетии события, развернувшегося только что так стремительно на их глазах.

— Видел, как дядя Костя схватился за маузер и кинулся к вагонам? — говорил Гамид.

— Еще бы! У меня прямо душа ушла в пятки, — смеялся Уллубий. — Ну, думаю, беда! Сейчас тут такое начнется! Хорошо еще, что я не позволил ему взять с собой гранаты.

— Ну не скажи! — возражал Гамид. — Разве ты забыл, как они все притихли, когда он вытащил из кобуры свою пушку?

— Притихли… Поглядел бы я на нас с тобой, если бы не Володин! Что ни говори, а здорово нам повезло, что он как раз в этот момент там оказался.

— А еще лучше, что сразу тебя узнал! — подытожил Гамид.

Ибрагима дома не было. Тетя Варя доложила:

— Принес целую пачку газет — вон они, на подоконнике, и ушел. Наказал, чтобы обязательно вас чаем напоила. Так что пейте на здоровьичко. Самовар как раз воспел. А я вам сейчас и поесть принесу…

Она ушла. Гамид налил в кружки чай. В комнате было тепло, уютно, трещали в печке дрова. Велик был соблазн сидеть вот так, ни о чем не думая, позабыв обо всех неприятностях и делах, о грозной, тревожной обстановке вокруг, — хоть на полчаса дать отдых взвинченным, до предела напряженным нервам. Но даже такой малой роскоши он не мог себе позволить. Стряхнув с себя одуряющую дремоту, Уллубий взялся за газеты. И мгновенно ушла куда-то усталость, словно он получил извне новый запас энергии и бодрости.

Даже по сухим, отрывочным газетным сообщениям видно было, какая острая борьба шла кругом, во всех губерниях и округах Кавказа. Контрреволюция принимала самые отчаянные, экстраординарные меры для борьбы с Советской властью.

Газета «Бакинский рабочий» сообщала о состоявшемся в Тифлисе совещании контрреволюционных сил Кавказа — меньшевиков, дашнаков, мусаватистов, горских националистов. В совещании принял участие генерал Пржевальский, а также представитель США Стивене. Образован Закавказский комиссариат. От Дагестана в состав комиссариата вошел Гайдар Бамматов. Американский консул в Тифлисе Смит обещал финансовую помощь.

В газете «Народная власть» сообщалось о создании Терско-Дагестанского правительства, куда вошел один из главных деятелей местной контрреволюции князь Капланов.

За пределами Кавказа борьба тоже обострилась. В Киеве утвердилась контрреволюционная Центральная рада. Зато в Харькове — власть Советов.

В Средней Азии идут бои между силами контрреволюции а красногвардейскими частями…

Да, на всей громадной территории бывшей Российской империи разгоралось пламя гражданской войны. В Москве и Петрограде — Советская власть. Советское правительство во главе с Лениным ведет упорную борьбу за то, чтобы отстоять и укрепить завоевания революции. Крепко держат власть ближайшие соседи Дагестана — бакинский пролетариат во главе с Шаумяном, Джапаридзе, Коргановым, другими надежными товарищами. В случае чего они, конечно, поддержат.

Однако обстановка в Дагестане продолжает оставаться крайне тревожной.

Вот «Мусават», газета, выходящая в Темир-Хан-Шуре, сообщает о съезде алимов, который вновь укрепил позиции Гоцинского, Апашева, Куваршалова и всей этой нечисти. Съезд объявил газават против большевиков.

Ухудшилось положение в исполкоме. Ныне, судя по всему, его левое крыло уже совершенно бессильно что-либо предпринять. Исполком разослал округам циркуляр, категорически запрещающий самовольный захват помещичьих земель. Он вынес решение о необходимости оставить военные гарнизоны в Хунзахе, Гунибе и других округах — «для поддержания порядка». На деле это означало, что подымающаяся контрреволюция могла теперь опереться на реальную военную силу.

Да, нельзя было не видеть, что над не окрепшей еще, молодой властью Советов, сосредоточенной в руках Порт-Петровского военно-революционного комитета, нависла реальная угроза.

Дочитав все эти газетные сообщения до конца, Уллубий откинулся к спинке своей железной кровати и, подложив под голову подушку, прикрыл глаза. Гамид встал, закурил. Походив по комнате, вновь уселся на стул напротив Уллубия.

— Гамид, налей еще кружку. Не поклонник я этого напитка, но у тети Вари чай и впрямь какой-то особенный.

Сделав несколько глотков, сказал, словно думая вслух;

— Да, при таком положении дел рассчитывать на помощь извне нам не приходится. Есть только один выход: создать хорошо вооруженную армию. А иначе погибнем.

— Но для этого нужны деньги! — в отчаянии сказал Гамид. — А деньги…

Он не стал продолжать, все было понятно без слов. Денег не было. Бывшие в обращении керенки до того обесценены, что крестьянин, собравшийся поехать на базар, чтобы купить барашка, вез на арбе чуть ли не два мешка ничего не стоящих бумажек.

— Надо изъять ценности у буржуазии, — предложил Гамид.

— Для такой акции тоже необходима прочная военная сила, — возразил Уллубий. — Получается заколдованный круг: без денег мы не можем создать армию, а без армии не достать денег.

— Ничего, время работает на нас, — попытался утешить его Гамид.

— Нет, брат, если мы хотим победить, мы должны научиться опережать время!

Старинный самовар с множеством медалей на медном брюхе пыхтел сердито, выпуская клубы белого пара. Он словно уговаривал друзей прекратить этот скучный, длинный разговор и приглашал выпить еще по стаканчику горячего, ароматного чая.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Январь 1918 года в Дагестане выдался на редкость морозный и снежный. С Прикаспийской низменности беспрерывно дули холодные ветры с моря, занося снегом все ложбины и выбоины, превращая неровную поверхность прибрежной полосы в гладкое бескрайнее снежное поле. А в предгорье, в Темир-Хан-Шуре, стояла тихая, безветренная погода. И снег на улицах города лежал мощными пластами, а кое-где вздымался и сугробами. Казалось, он лег здесь навсегда, на веки вечные, чтобы за все минувшие бесснежные зимы дети могли вдосталь насладиться настоящей зимой.

В один из таких тихих морозных дней покой в городе был внезапно нарушен — не взрывом бомбы, не дробью пулеметной очереди, не гулким орудийным выстрелом. Тишину разорвали совсем иные звуки. В то утро город проснулся от мощного хора тысяч мужских голосов. Люди выходили на улицы, прохожие останавливались, прислушивались: откуда доносится пение?.. Не с неба же, в конце концов!

Мелодия росла, ширилась, крепла, становилась все громче: толпа поющих приближалась к городу. Вот уже можно расслышать слова. И тут все поняли, что это не простая песня, а зикру[23].

А вскоре глазам изумленных горожан представилось зрелище, какого Темир-Хан-Шура не видела, быть может, за всю свою историю.

С гор хлынул в город нескончаемый людской поток. Впереди шли войска с зелеными знаменами имама. За ними бородачи в белых и зеленых чалмах. Над ними — тоже знамена, испещренные арабскими письменами. А дальше — кто на лошади, кто на осле, а кто просто так, на своих двоих. Молодые, старые. Кто с винтовкой, кто с кремневым ружьем, кто с кинжалом в руке, кто с пикой, а кто и с палкой. Кто с хурджинами за плечами, а кто налегке. И одеты все кто во что горазд: в горские тулупы, в бараньи шубы, в черкески, в папахи. Идут, идут, не оглядываясь, и, раскачивая головой, будто по знаку невидимого дирижера, поют в экстазе ладно и стройно, все в один голос: «Лаила-ха иллалла, Мухамат расулуллах! Аллах!..»[24] Лица у всех багровые от мороза, измученные долгой дорогой и этим непрерывным, исступленным пением.

Энтузиазм толпы заразил горожан. Это мерное, бесконечное повторение сызмала знакомых слов растрогало их. Женщины начали плакать, прикрыв лица платками. Пожилые мужчины, стоящие у ворот каждого дома, подхватывали слова, присоединялись к поющим. А иные еще и добавляли от себя: «Астаупиружиах! Астаупируллах!»

Жителям Темир-Хан-Шуры не впервой видеть шествие имама Нажмутдина, сопровождаемого Узуном-Хаджи и мюридами. Не само шествие потрясло их, а поистине невиданный его размах.

В один день город превратился в огромный военный лагерь. Но это было только начало. Вскоре, словно по команде, начался грабеж населения. Фанатики ломали заборы, деревья для костров (было холодно), врывались в дома, хватали одежду, еду, резали скот, птицу, отнимали даже домашнюю утварь.

Из руководителей бюро, оставленных Уллубием в Те-мир-Хан-Шуре для продолжения работы, сейчас в городе был один Абдурахман: Солтан-Саид, Зайналабад, Хаджи-Омар и другие разъезжали по окрестным аулам. Абдурахман не знал, что делать. Единственный человек, с которым можно было обсудить создавшееся положение, был Магомед-Мирза Хизроев из группы Махача и Коркмасова. Как и те двое, он входил в левое, социалистическое крыло исполкома.

С Магомед-Мирзой Абдурахмана познакомил Гарун еще осенью прошлого года. Это было на молодежном вечере в гимназии, посвященном памяти Некрасова. Хизроев вдохновенно говорил о Некрасове и замечательно читал его стихи. Он сумел нарисовать перед слушателями такой яркий и выразительный портрет поэта, словно не из книг узнал о его жизни, а был лично знаком с этим удивительным человеком. Мужественный революционер, страстный борец за народное счастье, всей болью своей души чувствующий страдания и печали народные, Некрасов предстал перед аудиторией как живой.

Магомед-Мирза сразу покорил Абдурахмана искренностью, прямотой, недюжинным человеческим обаянием. От Гаруна он узнал, что Хизроев закончил в свое время институт гражданских инженеров в Петербурге, строил крупнейшие в России элеваторы, еще будучи студентом, участвовал в революционном движении, в 1903 году вступил в РСДРП.

Абдурахман захотел познакомиться с ним поближе. Гарун, вызвавшийся свести их друг с другом, повел Абдурахмана к Хизроевым домой. Они застали только его жену Разият. И как-то сразу начался живой, простой и задушевный разговор. Разоткровенничавшись, Разият даже показала Гаруну письма, которые Магомед-Мирза присылал ей когда-то из России. Он был тогда студентом, а она кончала гимназию. Одно из этих писем особенно врезалось Абдурахману в память. В нем говорилось: «Милый друг, я хочу, чтобы для блага нашего родного народа мы с тобой спели все песни, на какие только способны… Я не хочу, чтобы мы оказались в числе тех, чья судьба похожа па чистые листы белой бумаги, на которой жизнь не написала ни одной путной строки…»

Да, видно было, что это человек незаурядный.

И вот сейчас Абдурахман сидел перед Магомед-Мирзой, который так очаровал его когда-то. А тот — стройный, изящный, веселый, с открытым высоким лбом и ясными добрыми глазами, с всегдашней своей белозубой улыбкой, которую черные как смоль усы делали еще более ослепительной, — приветливо говорил ему:

— Рад тебя видеть! Ты пришел очень кстати, мы как раз садимся за стол. Милости прошу с нами…

— Спасибо, но мне, право, сейчас не до угощений. Я хотел поговорить с тобой…

— Про газават? — понимающе усмехнулся Магомед-Мирза. — Пригнали сюда десятитысячную толпу темных, обманутых, несчастных людей, словно стадо баранов! Но самое поразительное, что с ними этот трус и негодяй Куваршалов…

— Постой, но ведь они хвастались, что собирают регулярную армию. А это… Какая же это армия? Самая настоящая банда… Все ломают, грабят, жгут! Ты видел, что творится в городе? — волновался Абдурахман.

— Гоцинский торжественно объявил на весь Дагестан, что во имя святой цели он разрешает участникам газавата открытый грабеж во всех большевистских городах, которые им удастся занять, — объяснил Магомед-Мирза. — Погоди, они еще и убивать будут. В их воззвании так прямо и говорится, что большевик хуже всякого гяура. Убить одного большевика — все равно что убить сорок гяуров в открытом бою. Кто убьет большевика, тому прямая дорога в рай.

— Так вот, значит, куда они все так спешат! — засмеялся Абдурахман.

— Да нет, ты не смейся. Тут ведь не только эта темная толпа фанатиков. Самое печальное, что у них действительно есть армия. Да, да, представь себе! Настоящая армия, хорошо обученная и вооруженная до зубов.

— Я не видел, — пожал плечами Абдурахман.

— Немудрено, что не видел. Весь горизонт заслонили эти оборванцы, болтающиеся по городу. А войска тихо сидят в казармах, в полной боевой готовности. Полковник Алиханов отдал им почти все вооружение Хунзахской крепости. Сегодня днем в джума-мечети Гоцинского вновь объявили имамом. Теперь его мюриды орут на всех перекрестках, что всем, кто не признает законного имама, — голову долой. Вот так-то, брат! А поскольку у каждого из нас только одна голова… Сам понимаешь!

— Что же делать?

— Завтра открывается съезд[25]. Борьба будет не на жизнь, а на смерть. Трудно сказать, чем все это кончится. Председатель исполкома Темирханов готов прохвосту Гоцинскому руки целовать. Лично у меня вся надежда на Буйнакского. Кстати, ты не в курсе? Как там у него?

— У него дела неплохи, — сказал Абдурахман. — Недавно к нам приезжал Гамид. Они успели сколотить там довольно крепкий военный кулак. Интернациональный полк да еще отряд Красной гвардии.

— Послушай, — сказал Магомед-Мирза, — А ты не мог бы поехать туда, к нему? Теперь вся надежда на него.

— Конечно могу. Если надо…

— Надо, — прервал Хизроев. — Очень надо. Махач и Коркмасов уже приехали. Мы как раз об этом говорили. Думали, гадали: кого бы послать? Обо всем договоримся.

Он встал, надел тужурку с инженерскими петличками, фуражку. Привычным жестом опустил в карман пистолет.

— Мирза, умоляю! — сказала Разият, тревожно глядя в глаза мужу и заботливо поправляя воротник его рубашки. — Будь осторожен.

— Ну вот еще! Нам ведь не впервой! Случалось бывать и в более опасных переделках. — Он ласково похлопал жену по плечу и обернулся к Абдурахману: — Пошли?

Приехав в Петровск, Абдурахман сразу кинулся в Ревком, чтобы как можно скорее встретиться с Уллубием. Ему сказали, что товарища Буйнакского увидеть нельзя, сейчас идет экстренное заседание Ревкома. Осторожно, стараясь не скрипнуть дверью, Абдурахман заглянул в зал заседания. И сразу увидел Уллубия: тот стоял в своей обычной, такой знакомой позе, заложив за борт френча большой палец правой руки, и говорил, как всегда, не повышая голоса, словно размышлял вслух;

— Пока сведения о событиях у нас самые смутные. Но и того, что мы знаем наверняка, более чем достаточно. Угроза весьма серьезная. Как вы знаете, мы давно ждали этого момента, давно к нему готовились. Хотелось бы как можно яснее представить себе позицию Шуринского исполкома. Будет ли исполком мириться с этим организованным грабежом мирного городского населения?.. Короче говоря, нам сейчас нужна срочная достоверная информация о том, что происходит в Шуре…

Абдурахман понял, что явился как нельзя более кстати. Он сделал шаг вперед и, сняв папаху, замер в дверях, словно часовой на посту. Все оглянулись на скрип отворившейся двери.

— Абдурахман! — радостно вскрикнул Уллубий, мгновенно прервав свой доклад.

— Ассалам алейкум! — вырвалось у Абдурахмана. Мелькнула мысль, что здесь, наверное, больше русских. К тому же это не очар, а официальное совещание. Так что, может быть, не очень-то уместным было это привычное дагестанское приветствие?

— Салам! Салаж! — приветствовал его Уллубий. — Что же ты там стоишь? А ну-ка, иди сюда.

Красный от смущения — он не привык быть в центре внимания у такого количества людей, — Абдурахман прошел через весь зал и подошел к Уллубию. Они обменялись дружеским рукопожатием.

— Товарищи! — сказал Уллубий, обращаясь к членам Ревкома. — Это Абдурахман Исмаилов, мой старый друг и боевой товарищ по работе в бюро… Абдурахман! Ты явился как раз вовремя. Расскажи нам все, что тебе известно о событиях в Шуре!

Абдурахман молча протянул пакет, который ему вручили перед отъездом Махач, Коркмасов и Хизроев. В письме, подписанном всеми троими, была краткая, лаконичная характеристика сложившейся ситуации и просьба о немедленной военной помощи. Заканчивалось письмо хотя и полушутливой, но по существу весьма тревожней фразой: «Нас обещают тут перерезать всех до единого, как в свое время в Тегеране русское посольство во главе с Грибоедовым. Обещают также не обижать и вас…»

Уллубий прочитал письмо вслух. Потом по его просьбе Абдурахман рассказал обо всем, что видел собственными глазами. Ропот гнева и возмущения прокатывался по валу во время его выступления.

Затем стали выступать члены Ревкома. Первым взял слово Захар Захарочкин, военком Петровска, высокий голубоглазый блондин, не по возрасту рассудительный и серьезный.

— Мое мнение такое, что надо воевать, — хмуро сказал он. — А другого тут ничего и не придумаешь. Собрать все силы, какие у нас есть, и двинуть их на Шуру!

Захарочкина дружно поддержали. Даже те ревкомовцы, которые работали бок о бок с Уллубием уже давно, самые испытанные и верные его друзья — Гамид, Гарун, Ибрагим, — и те высказались за то, чтобы открыть военные действия.

И тут снова поднялся Уллубий. Высказанная им точка зрения была неожиданной почти для всех собравшихся.

— Я убежден, — сказал он, — что те товарищи, которые предлагают нам открыть военные действия против Гоцинского и его банды, не правы. И раньше была такая попытка, вы помните. Пойдя на эту крайнюю меру, мы ничего не добьемся. Лишь еще больше озлобим и восстановим против себя темную, несознательную часть народа.

Пойдут разговоры, что мы первые начали открытую войну чуть ли не со всем населением Дагестана.

— Что же нам, сидеть сложа руки? Спокойно глядеть, как будут убивать наших товарищей? — раздались голоса.

— Нет, сидеть сложа руки мы не будем. Я предлагаю послать в Шуру хорошо вооруженный и довольно многочисленный отряд. Но отнюдь не для того, чтобы открыть военные действия.

— А для чего же? — снова прервал его кто-то ил зала.

— Чтобы показать, что мы тоже не безоружны. Повторяю, отряд будет снабжен всем необходимым воинским снаряжением, вплоть до пулеметов и легкой артиллерии. Но главным нашим оружием по-прежнему остается слово. Мы будем вести умелую, осторожную агитацию, разъясняя темным людям, что их хотят обманом вовлечь в братоубийственную войну!

Затаив дыхание, все слушали Уллубия. То, что оп предлагал, было не только безрассудно смело, но и в высшей степени необычно: послать навстречу десятитысячной вооруженной орде небольшой вооруженный отряд да еще лишить его права пускать в ход оружие.

В то же время все понимали, что иного выхода нет. С давних времен в душе горцев живет память о многолетних, изматывающих войнах, которые они вели против захватнической политики царизма. Единственным духовным оружием горцев в этой борьбе был ислам, шариат. И вот это оружие и подняли теперь на щит враги революции. Они написали на своих знаменах те самые слова, что были написаны на знаменах Шамиля, возглавившего борьбу народов Дагестана за свободу и независимость.

Да, в этой ситуации надо было вести себя очень осторожно. Один неразумный, горячий поступок мог совершить непоправимое: навсегда оттолкнуть народные массы от большевиков, от Советской власти.

— И, наконец, последнее, — закончил Уллубий свою речь. — Отряд поведу я. Со мной поедет товарищ Захарочкин…

* * *

В дверь сильно постучали, Тату невольно вздрогнула: она была дома одна. Открывать? Не открывать? Кругом творилось такое, что лучше, пожалуй, не открывать.

Осторожно выглянув в окно, она увидела незнакомого человека в шинели, в папахе. Он настойчиво колотил кулаком в дверь. Хотела было уже отойти от окна и сделать вид, что дом пуст, как вдруг ее словно толкнуло что-то: да ведь это же Уллубий!

От радости она не знала, что делать раньше: собрать на стол и срочно кормить его, усталого и голодного? Или побежать на поиски матери, чтобы как можно скорее сообщить ей радостную весть?

— Где мама? Где Хаджи-Омар? — быстро спросил Уллубий.

— Мама скоро вернется, а Хаджи-Омар с самого утра ушел вас искать, — радостно тараторила Тату. — Мы ведь знали, что вы тут. Все кругом об этом говорят. Только и слышно: «Буйнакцы прибыли, буйнакцы!»

— Вот оно что! — Уллубий засмеялся. — Буйнакцы? Кто же это нас так окрестил?

— Не знаю, люди. Так все говорят. Уже давно.

Это было приятно слышать. Раньше у приспешников имама были только одни враги: их называли махачи. А теперь вот, значит, появились еще и буйнакцы.

— Уллубий, вы, верно, замерзли? Я сейчас затоплю печь. И яичницу сделаю. Это недолго, один миг…

Хату побежала куда-то, быстро вернулась, стала разбивать яйца, жарить глазунью.

— Спасибо. От яичницы не откажусь, — чистосердечно признался Уллубий. — Я уж, право, даже и забыл, когда ел в последний раз.

— Ох, бедный! Только маме не вздумайте говорить. д то она расплачется от жалости. Она ведь тут только про вас и думает. Каждый день спрашивает: кто там ему готовит? Кто стирает?.. А правду говорят, будто вы привели с собой целый полк?

— Да, верно.

— Вот хорошо-то. А то ведь сколько дней уже этот кошмар продолжается. Грабят, жгут, даже убивают…

— Наши все целы? — тревожно спросил Уллубий. Тэту сперва замялась, после недолгой паузы ответила:

— Зайналабид ранен.

— Где? Когда? Серьезно? — засыпал ее вопросами Уллубий.

— Это было ночью. Он сидел у себя дома, писал статью для «Танг-Чолпана». Срочную. Вот как раз о событиях в Шуре. Вдруг в окно кто-то выстрелил… Нет, нет, не волнуйтесь, рана не опасная. Пуля попала в руку.

— А кто стрелял? Узнали?

— Что вы! Разве найдешь… И еще одно несчастье случилось, — сказала она, помолчав.

— С кем? — снова вскинулся Уллубий.

Тэту рассказала, что покончила с собой ее подруга Аня.

Уллубий вспомнил тот вечер, когда они так веселились вот здесь, в этой самой комнате: пели, играли на рояле, дурачились. Вспомнил странный разговор, который завела с ним тогда Аня. Он решил, что просто кокетничает девушка, старается придать себе какую-то таинственность. Вот тебе и на! Оказывается, все это было куда серьезнее…

Они помолчали.

— Я слыхала, что в городе был митинг? Это правда? — наконец решилась Тагу нарушить молчание.

— Да, был, — подтвердил Уллубий. — Можете спать спокойно. Ничего не выйдет ни у пузатого имама, ни у карлика Узуна.

Тату радостно засмеялась.

— А как это вам удалось? Расскажите!

Уллубий задумался. Чтобы ответить на этот простой вопрос, ему понадобились бы, пожалуй, целые сутки…

Несколько дней назад в Темир-Хан-Шуре открылся областной Дагестанский съезд Советов.

Вечером, когда делегаты стали собираться перед театром, где должен был открыться съезд, выяснилось, что здание уже охраняется отрядом имама.

На первом заседании председатель исполкома Зубаир Темирханов торжественно объявил, что русские войска покинули горные крепости Хунзах и Гуниб. «Отныне, — с пафосом восклицал он, — мы сами будем хозяевами своей судьбы, и в этом нам помогут войска, спустившиеся с гор. Они готовы, жертвуя собой, защищать нас от любых посягательств на нашу независимость».

Против Темирханова открыто выступили только Махач и Коркмасов. Они заявили, что его позиция не что иное, как прямой нажим на делегатов съезда, попытка «убедить» всех несогласных с помощью военной силы.

Ну а потом… В город прибыл отряд красногвардейцев из Порт-Петровска во главе с Буйнакским и Захарочкиным.

Махач, Коркмасов, Хизроев, Солтан-Саид были заранее извещены о прибытии буйнакцев. Они устроили им торжественную встречу. Оркестр реального училища играл «Марсельезу». Друзья на руках вынесли Уллубия на площадь, где отряд уже ждала небольшая, но монолитная группа сторонников.

Приспешники имама, прослышавшие кое-что о планах Петровского ревкома, уже несколько дней распространяли по городу злобные слухи о том, что из Порт-Петровска на Шуру движется вооруженная банда большевиков. Рассказывали всякие ужасы. Говорили, что большевики — полуживотные-полулюди. Что у них звериные лапы и зубы, а на голове рога.

Каково же было всеобщее изумление, когда в город вошел организованный, дисциплинированный отряд. Особенно шуринцев потрясло то, что в массе своей большевистские солдаты были дагестанцы.

Да, это была сенсация. Ждали чудовищ с рогами и звериными рожами, а пришли самые обыкновенные люди. Мало того, такие же мусульмане, как все жители Шуры. Слово «большевик», которое еще недавно звучало для слуха обывателей ничуть не лучше, чем слово «шайтан», в один миг утратило весь свой страшный, пугающий смысл.

На следующий день съезд продолжался. Но обстановка теперь была уже совершенно иная. Социалисты, почувствовав твердую почву под ногами, перешли в атаку.

Переломным моментом стало выступление Захарочкина. Делегаты с нетерпением ждали, что скажет русский командир красногвардейского большевистского отряда.

— Мы не верим, что дагестанский народ выступит на стороне душителей революции! — взволнованно заговорил Захарочкин, рубя кулаком воздух. — Не верим, что он добровольно отдаст в их руки свободу, завоеванную нами в совместной тяжелой борьбе! Мы не сомневаемся, что вы вместе с нами будете до последней капли крови сражаться за свои права! Братья! Давайте вместе бороться против тех, кто пытается расколоть нас, посеять меж нами вражду! Лучше погибнуть, чем снова стать рабами! Давайте вместе защищать нашу свободу!

Желая ослабить впечатление, которое произвела на делегатов искренняя речь Захарочкина, Темирханов выкрикнул визгливым тонким фальцетом:

— Все это красивые слова! А на деле русские снова хотят вмешаться во внутренние дела Дагестана!

До этого момента Уллубий выступать не собирался: хотел выждать, поглядеть, как будут развиваться события. Но тут он не выдержал.

— До каких пор, — гневно повернулся он к Темирханову, — вы будете повторять эту давным-давно надоевшую ложь и клевету?! Русские вовсе не собираются вмешиваться в наши внутренние дела. Русские солдаты-большевики представляют здесь Порт-Петровский комитет и работают в тесном содружестве с трудящимися мусульманами. Нам стало известно, что с гор спустились с огромной вооруженной силой Нажмутдин Гоцинский и Узун-Хаджи. Мы уверены, что это представляет собой угрозу для существования Дагестанского областного Совета. Красногвардейцы пришли сюда, чтобы оказать областному Совету необходимую помощь. Разумеется, если Совет действительно нуждается в такой помощи.

Уллубия горячо поддержали Махач и Коркмасов.

Потом на площади состоялся грандиозный митинг. Снова — уже в который раз — Гоцинский и Узун-Хаджи были загнаны в угол. Люди, спустившиеся с гор, начали понемногу понимать, что они стали жертвой обмана. Некоторые из тех, кто вчера еще слепо шел за имамом, стали переходить на сторону буйнакцев…

Уллубий рассказал обо всем этом Тату, которая слушала его, затаив дыхание. Она была счастлива, что имя Уллубия, которого она боготворила, который был ей все равно что братом, даже ближе брата, — что его имя с каждым днем все громче и громче звучало в горах и степи. Но еще больше она была счастлива тем, что во всем этом была пусть крошечная, но все-таки реальная доля и ее труда — ведь она тоже участвовала в работе «Просветительского бюро».

— А кто вам в Анджи готовит еду? Кто стирает? — вдруг, нахмурив брови, заботливо спросила она.

— Есть там одна милая женщина, она все делает, что надо, — ответил Уллубий. И, подумав, добавил: — Пожилая женщина. Можно даже сказать, старушка.

После небольшой паузы он сделал еще одно добавление:

— А иногда дочка ее готовит.

— Большая? — спросила Тату.

— Такая же, как ты.

— А как ее зовут?

— Оля, — ответил Уллубий.

Тату помолчала, а потом задала еще один вопрос:

— Она красивая?

— Да как тебе сказать. Обыкновенная…

Уллубий и сам не мог бы объяснить, в чем тут дело, но этот неожиданный вопрос Тату его и смутил, и обрадовал. Тату как будто тоже была чуть смущена неожиданным оборотом, какой принял их разговор. Во всяком случае, она не стала особенно задерживаться на этой теме, а вновь вернулась к тому, о чем они говорили вначале:

— Уллубий! Ну когда все это кончится? Все только и делают, что грызутся друг с другом, спорят до хрипоты, даже до оружия уже дошло. А власть все не меняется… А как у вас в Анджи?

— У нас там совсем по-другому, — сказал Уллубий. — У нас власть Советов. Ну да ничего, скоро и здесь, в Шуре, будет то же самое. Пусть злобствуют, пусть бешено сопротивляются наши враги — наша победа неизбежна, Доживу ли я, доживем ли мы с тобой до нее — это уж вопрос другой. Но большевики все равно победят. Потому что на их стороне правда. Понимаешь?

— Понимаю, — тихо прошептала она. — Я вас хотела спросить… Я давно уже об этом думаю. Только если вам это покажется глупостью, вы, пожалуйста, надо мной не смейтесь. Не будете?

— Не буду, — пообещал Уллубий.

— Честное слово, не будете смеяться?

— Честное слово.

— Я хочу знать, будет ли коммунизм для нашего народа какой-то особый или такой же, как для всех.

— Не такой уж это глупый вопрос, Тату, — серьезно сказал Уллубий. — Признаться, я и сам много об этом думал. Прежде всего надо сказать, что коммунизм — это весьма отдаленное наше будущее. Не надо думать, что вот мы победим и тотчас же, буквально на следующий день после победы придет коммунизм. Сейчас мы боремся за утверждение такой власти, которая создаст все необходимые предпосылки для построения нового, коммунистического общества. Власть эта называется диктатурой пролетариата… Ты что, записываешь?

— Да, — сказала Тату. — Это ведь не только меня волнует. Мы с подругами об этом много спорили. Даже пробовали Сен-Симона читать, но у него ничего про это не сказано.

— Да, у Сен-Симона про это не сказано, — улыбнулся Уллубий. — Впрочем, не только у Сен-Симона… Так вот, если я правильно понял твой вопрос, тебя интересует, исчезнет ли при коммунизме национальное своеобразие Дагестана? Или оно сохранится?

— Да, — подтвердила Тату. — Меня это интересует, потому что я люблю свой народ. Больше всего на свете, больше жизни. И я не хочу, чтобы он стал, как все. Хочу, чтобы он навсегда сохранил свое… свою… — она запнулась.

— Свою индивидуальность. Свою неповторимость. Свою непохожесть на другие народы, да? — помог ей Уллубий.

— Да, — упрямо тряхнула она головой.

— Ну что ж, и для меня тоже не безразлична судьба моего народа. И я тоже не хочу, чтобы мой народ растворился, исчез, утратил свое национальное своеобразие. Но вот ведь какая тут закавыка. Ты говоришь, что любишь свой народ. Весь? Целиком? Всех готова любить? Всех и каждого?

— Всех и каждого! — пылко воскликнула Тату. — От Магомы до какого-нибудь Хасбулата! За них за всех я готова страдать…

— Прямо-таки за всех? И за Гоцинского тоже? И за этого злобного карлика Узун-Хаджи? Они ведь тоже, если я не ошибаюсь, принадлежат к тому же народу, который мы с тобой оба так любим…

Тату растерянно молчала.

— Вот какая сложная вещь, оказывается, любовь к своему народу, — вздохнул Уллубий. — Жизнь так устроена, что, если тебе на самом деле дороги интересы Магомы и Ахмеда, ты должна ненавидеть толстобрюхого Нажмутдина, и злобного шейха Узуна, и богача Хизри, и Нухбека Тарковского, потому что они могут процветать, только угнетая Ахмеда и Магому, заставляя их прозябать в нищете, темноте и невежестве. Так вот, дорогая Тату, Я тоже готов страдать, я тоже готов отдать свою кровь, капля за каплей. Но не ради всех, а ради Ахмеда, ради Магомы… Ради того, чтобы они жили свободно и счастливо. Ох, я, кажется, совсем уморил тебя. Хотел сказать в двух словах, а вышла целая лекция..!

— Ой, что вы! Наоборот, это я вас совсем замучила вопросами, — засмущалась Тату. — Однако, куда же делась мама? Я уж начинаю волноваться. Она давно должна была прийти…

В окно сильно постучали.

— Кто это? — испуганно вскрикнула Тату.

— Не бойся, это за мной. Мне пора.

— Как же так? — расстроилась Тату. — Мама ни за что не простит мне, что я вас не задержала!

— Что поделаешь. Надо… Я должен выступить перед кавалеристами Дагестанского полка. Но пока я еще остаюсь здесь, в Шуре. Вечером приду…

Все это он договаривал уже на ходу, второпях влезая руками в рукава шинели.

— Постойте! — Тату вдруг прижала руки к груди, словно ей внезапно пришла в голову какая-то ужасная, до смерти напугавшая ее мысль. — Но ведь вас могут убить! По всему городу шатаются вооруженные до зубов фанатики!

— Чего мне бояться? Пусть лучше они меня опасаются. У меня как-никак отряд, четыре сотни вооруженных, беззаветно преданных нашему делу бойцов. Этот орешек будет покрепче, чем несколько тысяч обманутых людей, которые и сами-то толком не знают, чего они хотят…

Уллубий ушел, еще раз твердо пообещав, что к вечеру обязательно вернется, чтобы повидать Ажав.