Тропа гнева

Перебежчик

— Итак, пиши: «Говорит Дарий-царь, сын Гистаспа, Ахеменид…»

Гобрия задумчиво потирал бронзовые выступы широкого лба. Писец, бородач сириец, бережно запечатлевал на дощечке все звуки его речи. Она была предназначена для веков, поэтому горбун, прежде чем произнести вслух, отбирал слова придирчиво, как золотые монеты в хламе тусклых медяков.

Царь восседал рядом, прикрыв глаза, и чутко внимал словам советника.

«Говорит Дарий-царь, сын Гистаспа, Ахеменид, — повторил мудрец, устремив круглые совиные очи в просторы чужой страны. — Впереди войска своего я пошел в страну саков. Обитатели ее носят острые шапки. Я поставил мост близко возле моря…»

Дарий молча шевелил губами вслед за горбуном. Перед глазами царя возникали зрелища недавних битв в стране апасаков. Трудные дни! Немало воинов потеряли персы. Но он, сын Гистаспа, разгромил саков. Кто устоит перед войском Дария?

«Одних убили, других связали, — продолжал горбун торжественно. — Наибольшего из них, по имени Кунхаз, привели ко мне. Страна моей стала».

Повелитель раздвинул веки и покосился на лица предводителей отрядов. Полководцы хранили почтительное молчание. Что думают о нем эти люди? Сын Гистаспа любил, чтобы о нем говорили, как о тени Ахурамазды на земле. Он не убил ни одного тигра или вепря, между тем его изображали в храмах великаном, уничтожающим голыми руками свирепых чудовищ. Не тщеславие говорило в царе, когда он повелевал жрецам превозносить его как наместника бога. Слово мага поражает воображение людей. Они верят, что владыка мира — всесилен. Вера делает народ послушным.

«По воле Ахурамазды эта страна следует моим законам! — произнес горбун нараспев. Царь, слушая мудреца, снова сомкнул веки. — Что я приказываю ей, то исполняет она! Ахурамазда дал мне это царство! Ахурамазда помог мне, чтобы я овладел этой страной! По воле Ахурамазды я этой страной владею!..»

Сын Гистаспа раскачивался на ковре в такт ритмичным выкрикам горбуна.

— Идите с миром, — величественно проговорил сын Гистаспа. Все, за исключением горбуна, заспешили из шатра, на ходу отбивая поклоны. Телохранители опустили полог шатра. Царь преобразился. Его сухое лицо приобрело выражение сварливости. Слуга робко приблизился с золотым сосудом. Дарий осушил два кубка подряд и бросил сердито:

— Позови Датиса!

Слуга быстро отыскал и привел полководца.

— Ну? — Дарий сдвинул брови. Глаза Датиса были устремлены на пышные ковры. — Подойди сюда! — зашипел царь. Датис хмуро поглядел на него и приблизился на два шага. — Ты узнал, где скрываются главные силы саков?

— Э-э… Саки ушли… э-э… неизвестно куда. Разведчики наши не возвращаются.

— Мы не знаем, где саки, но саки знают, где мы! — вмешался в разговор советник. — По ночам дикари убивают стрелами десятки наших воинов. Людей губит лихорадка. Мы потеряем войско без боя! Вот уже месяц, как мы захватили городище Кунхаза, но победа от нас так же далека, как Хорезм от Персеполя!

Датис развел руками. Он заметно остыл к битвам и не рвался в сражение, как в начале похода: унижение, которое Датис испытал в день первой битвы с массагетами, и последовавшие за этим неудачи выбили полководца из седла. Он избегал Дария, неохотно выполнял его указания и примирился в душе с тем, что никогда не станет начальником военного округа.

Царь и советник поглядывали на полководца все мрачнее.

— Страна массагетов велика, — пробормотал Датис. — Мы проплутаем тут два года, не увидев… э-э… в лицо ни одного человека.

— А кто виноват? — взвизгнул Гобрия. — Я дал тебе проводника, ты его потерял. Где мы найдем второго Бахрама? Все его родичи исчезли в пустыне, никто не желает нам служить!

Датис вздохнул. И как он забыл в бою про зубатого пса? Кто-то из массагетов прикончил Бахрама, отвечает же за него он, Датис.

— Слушай меня, сын праха! — Дарий прищурил глаз, словно целился из лука. — Слушай и разумей мои речи своим каменным теменем! Если ты завтра не найдешь мне верного проводника, я сделаю тебя погонщиком ослов! Понял ты меня? Помни, что в первом бою ты погубил отряд моей конницы! Помни, что ты потерял моего раба Бахрама!

Датис сжал кулаки. Им неожиданно овладело преступное желание — сдавить могучей лапой крикливое царское горло. Выйдя из шатра, Датис дрожащими руками вытер потную шею. Он уже трепетал от страха. Не накажет ли его Ахурамазда за черные мысли о повелителе мира?

В это время в лагере поднялся гвалт, зазвенело оружие.

— Что такое? — Сын Гистаспа побледнел. — Откуда шум?

— Пусти к царю, — сказал у входа Коэс. — Важное дело.

— Войди! — приказал Дарий. Телохранители раздвинули копья. — Чего тебе?

— В стан приходила пастух, — сказал эллин, коверкая персидские слова. — Она говорит: «Хочу к царю».

Брови Дария дрогнули от удивления.

— Ко мне? — пробормотал он растерянно. — Зачем?

— Она говорит: «Надо».

— Хм… — Сын Гистаспа пожевал губами. — Какой пастух? Нет ли тут опасности для нас?

— Посмотрим, что за человек, — оживился мудрец, — Ведите!

В шатер пропустили высокого загорелого человека. На голове и на плечах массагета чернели пятна крови. Щеки его были порезаны, губы рассечены. Пастуха подтолкнули, глазами указали на царя. Массагет неумело поклонился.

— Приветствую тебя, владыка мира.

— Ты кто? — Дарий придирчиво оглядел пастуха с головы до ног. Великан пошел бы в Грецию за хорошие деньги. Эллины любят рослых рабов.

— Я из племени саков-тиграхауда, меня зовут Кавад, — ответил пастух.

— Хм… Так что привело тебя ко мне?

— Жажди мести! — злобно бросил сын пустыни.

— О! Кто же враг тебе?

— Массагеты!

— Как? — Сын Гистаспа откинулся назад. Массагет ненавидит массагетов! Это неслыханно! Сам Ахурамазда не поймет, в чем тут дело. Пусть Гобрия разговаривает с пастухом. Советник, получив молчаливое повеление царя, кивнул саку:

— Подойди ко мне, человек.

Пастух приблизился.

— Чем тебя обидели массагеты?

— Сохраб, старейшина массагетов, отобрал себе мою жену.

— А-а! — вскричал Коэс. — Не тот, кто защищала Скунху?

— Кунхаза, — поправил Гобрия наемника.

— Да… Кунхаса. Прости, господин, для нас, эллинов, трудны имена варваров.

— Ладно! Скунха он или Кунхаз — он в наших руках. Но вопрос твой мудр. Тот ли это Сохраб, который защищал Кунхаза? Говори не спеша, отчетливо. Нам, ариям, плохо понятен язык саков.

— Тот. Наш род всегда ненавидел Сохраба. Мы недавно встретили его на тропе, и он отнял у меня жену.

— Красивая женщина? — полюбопытствовал Дарий.

— О! Она была, как богиня! Я хотел убить Сохраба. Он ударил меня ножом. И другие резали меня. Вот…

Массагет показал на свое обезображенное лицо.

— Я жажду мести! — прорычал сак-тиграхауда. — Дух кровопролития вселился в мои руки! Эй, вы, слушайте меня! Я пастух. Я знаю пустыню, как циновку, на которой спал с детства. Если в пустыне прибавится одна песчинка, мои глаза тут же ее увидят. Я знаю, где скрываются главные войска массагетов. Мне ведома самая короткая дорога к стану Сохраба. Если вы хотите, я поведу вас. Вы нагрянете на них из-за тростников. Вы изрубите их секирами. Раны зовут меня на дело мести!

Хриплые, отрывистые выкрики массагета потрясли всех, кто находился в шатре. Что страшнее человека, ненавидящего родное племя?

Горбун встал, заковылял к массагету и схватил его за плечо. Взгляд мудреца проникал через глаза пастуха в самые отдаленные закоулки его души и выворачивал нутро человека наизнанку, как рука разбойника, умело и нагло вытряхивающего мешок торговца.

Долго смотрел мудрец на массагета, и тот не опустил век. Ум и простота, отвага и боязнь, доброта и гнев сменяли друг друга в глазах яксарта, придавая взгляду то одно, то другое выражение. Только подлости не нашел Гобрия в глазах сына пустыни. И горбун почувствовал, что верит перебежчику. Но мудрец еще колебался. Только сейчас царь свирепствовал над Датисом, требуя проводника. И вдруг проводник явился сам. Необыкновенно. Слишком легко дается удача.

Гобрия разжал пальцы и сел на место. Поразмыслив, горбун усмехнулся: «Э, боги… Какой вред принесет нам этот червяк, если он окажется врагом? Телохранители вокруг нас. Если пастух даже бровью шевельнет не так, как нам угодно, он будет на месте изрублен в куски». Гобрия махнул рукой на свои страхи. Но сердце говорило: испытай пришельца как следует, прежде чем произнести «да».

— Подкрепит ли пастух клятвой свое желание нести нам службу? — спросил мудрец. Он слышал, что клятвопреступление считается у массагетов позорным поступком. А эти гордые пастухи больше всего на свете боялись позора.

— Вечным солнцем, священной землей клянусь в преданности вам! — воскликнул тиграхауда. — Если я гляну на вас косо — да высохнут мои очи! Если я ступлю не так, как угодно вам, — да отнимутся мои ноги! Если мои руки коснутся вас — да отпадут они до локтей!

— Хорошо, — сказал горбун. — Я верю тебе. Отверни ковер там, где стоят твои ступни, и покажи на песке дорогу к становищу главного отряда массагетов.

Горбун жадно вгляделся в глаза пастуха, ища в них коварства. Но сак смутился.

— Не знаю, сумею ли, — сказал он растерянно. — Попробую.

Мудрец успокоился. Обманщик держался бы более уверенно. Массагет откинул ковер, пригладил песок руками и задумался. Гобрия нахохлился, как филин. Между пастухом и царским советником шла незримая, но острая схватка.

— Это море Вурукарта. — Массагет очертил острием кинжала круг. Снизу к окружности он подвел извилистую полоску и разбил ее на множество черточек. — Аранха. — Немного подумал и подвел к окружности новую извилистую полоску справа. — Яксарт. — Он разбил Яксарт на три крупных рукава. — Самая верхняя черта — сам Яксарт. Средняя — Река Вепря. Нижняя — Новая Река. Новая Река сливается с последним справа рукавом Аранхи, они вместе впадают в море Вурукарта.

— Где же тут мы, а где войско саков? — с любопытством спросил мудрец. Чертеж пастуха ему понравился.

— Ваше войско тут… — Пастух, подумав, ткнул кинжалом на среднее течение самого правого руказа Аранхи. — А массагеты… — он помедлил, — тут, возле горы, которую называют Белая Дюна. — Пастух показал на место немного выше среднего течения Новой Реки. — Самая короткая дорога от вашего стана до стана — массагетов — прямо на восход солнца.

Пастух провел между двумя точками прямую черту.

— Та-ак… — Мудрец помолчал, потом вдруг быстро проговорил:

— Повтори все, что ты сказал!

«Напутает, нет?» — думал горбун, глядя на пастуха. Тот с некоторым удивлением посмотрел на Гобрию и не спеша повторил рассказ. Мудрец вздохнул с облегчением — слова пастуха совпадали с тем признанием, которое Гобрия вырвал вчера при помощи пытки у пленного апасака. Правда, апасак сказал немного. У какой-то реки, возле какого-то холма состоялся совет племен — вот все, что узнал горбун. Пастух открыл мудрецу место, где находится этот холм. Значит, он говорит чистую правду. Или… или лжет так искусно, что его не обличит сам Ахурамазда!

— Хм… любопытно, любопытно, — пробормотал Гобрия. — Сколько же переходов займет дорога до стана саков?

— Двенадцать дневных переходов, господин.

— А что на этом пути?

— Шесть дней, пока вы не достигнете берега Новой Реки, отрядам придется идти по безводным пескам. Потом дорога пойдет по местам, где много воды, травы и дичи. Там прокормятся три таких войска, как ваше.

«Нет, пастух не лжет, — сказал себе горбун. — Бахрам говорил: «От городища Кунхаза до Новой Реки — шесть переходов».

— Та-ак… Хорошо, друг Акшунвар. У тебя умная голова.

— Мoe имя — Кавад, — оскорбился пастух.

«Кажется, он в самом деле тот, за кого выдает себя, — подумал — мудрец с удовлетворением. — Ну, еще одно испытание… Если сак выдержит его, я последую за ним туда, куда он поведет».

Мудрец, глядя в глаза тиграхауда, жестко усмехнулся.

Они шли по стану. Персы точили ножи, чинили сбрую, играли в кости. Некоторые стонали под шубами — воинов косила болотная лихорадка. На башнях городища, которое еще недавно принадлежало Кунхазу, дремали дозорные. Там и сям звучали заунывные песни, рокотал бубен. Люди работали, ходили и развлекались как бы в полусне, зевая от скуки.

«Зажирели, — отметил Ширак и тотчас забыл об окружающем. Он чувствовал — горбун готовит ему ловушку. Может быть, страшную. — Ничему не удивляйся! — твердил себе Ширак, сцепив зубы. — Стой крепко, как скала, даже если перед тобой поставят… живую Фароат!»

Мысль эта была так дика и нелепа, что пастух едва удержался от крика. Ширак разом ослаб, колени его задрожали. Он лег бы на землю, зарылся головой в песок, чтобы ни о чем не думать. Но горбун — Ширак это чувствовал каждой жилкой — зорко следил за ним, подмечая малейшие изменения в выражении его лица, глаз и губ. Нечеловеческое напряжение заставляло Ширака спокойно переставлять ноги, непринужденно размахивать при ходьбе руками и смотреть только вперед, напустив на лицо равнодушие дикаря. Все чувства и мысли постепенно отошли куда-то в сторону. «Не выдай себя!» — вот что заполняло все существо Ширака.

Он успокоился и даже повеселел. На губах его мелькнула такая же змеиная усмешка, как у горбуна. «Шакал, — злорадно выругался Ширак про себя. — Посмотрим, кто кого поймает». От мудреца не укрылась усмешка пастуха. Гобрия насторожился.

— Ты… чем доволен?

Ширак принял вид человека, очнувшегося от своих дум.

— Я вижу меч в животе Сохраба, — сказал он, скаля зубы. Дорого стоила пастуху выдержка! Пальцы его посинели, на лбу выступили капли ледяного пота.

Они стояли у дырявого шатра, окруженные телохранителями и военачальниками. В тени палатки дремал, опустив голову, человек в цепях и отрепьях.

— Это сак, — сказал горбун лукаво. — Он знаком тебе?

Человек поднял голову. Жилы Ширака натянулись, как тетива лука, язык прилип к гортани. Прямо в глаза ему глядел… Кунхаз…

«Жив! Неужели выдаст? Сейчас закричит, назовет мое имя», — разом пролетело в голове Ширака.

— Он не нашего племени, — сказал Ширак спокойно. — Я никогда не видел его.

— Может, он тебя знает? — улыбнулся горбун. — Эй, ты, подойди сюда.

Кунхаз не шевельнулся.

— Подведите, — сердито бросил горбун телохранителям. Те подхватили Кунхаза под мышки, приволокли и поставили перед Шираком. Кто бы поверил, что старик с черными провалами щек, оскаленным ртом и гноем на глазах — старейшина апасаков? Но Ширак не ошибался. Безобразные черты пленника еще хранили жалкие намеки на былую пригожесть. Они воскрешали образ Фароат.

— Тебе знаком сей человек? — Горбун брезгливо ткнул Кунхаза палкой в плечо и кивнул на Ширака. Кунхаз всмотрелся в глаза Ширака… и встрепенулся! Оба глядели друг на друга одно мгновение. Однако оно показалось им долгим, как век. И многое они сказали без единого слова.

Кунхаз: «О Ширак! Ты жив!.. Ты пришел ко мне, мое дитя. Тебя тоже схватили. Вот какай вышла встреча. Давай же обнимемся, мой сын».

Ширак: «Стой! Не узнавай меня, отец, не узнавай меня. Иначе я пропал!»

Кунхаз: «А-а… Тебя послал Сохраб? Понимаю, Ширак, понимаю! Я не выдам тебя, мое дитя, не выдам. Но где Фароат?»

Ширак: «Не говори о Фароат. Она там, куда иду я».

Кунхаз: «О боги! Я готов кричать! Но я смолчу… Я смолчу, пускай сгорит мое сердце. Ладно, Ширак. Иди, делай дело, которое доверили тебе массагеты. Отомсти за Фароат, отомсти за меня. Прощай, Ширак».

Ширак: «Прощай, отец. Я отомщу за тебя…»

— Не знаю этого щенка, — пробормотал Кунхаз. Он устало опустился на песок. Шираку не хватало дыхания, но на лице не промелькнуло даже тени. Горбун оскалил зубы от удовольствия.

— Саки — твои враги. Обнажи кинжал, отруби голову старейшине лягушек.

Это было выше сил! «А! Песня жизни спета до конца. Начинается пляска смерти. Пока схватят — четверых, пятерых…» — лихорадочно соображал Ширак, чувствуя животом теплую рукоять кинжала. Миг! Один миг остался до последнего шага. Великим напряжением воли Ширак успокоил себя. «Ширак оказался дураком, он провалил наши замыслы», — сказал бы завтра массагетам старик Сохраб. Вот что удержало пастуха от непоправимого поступка. Он криво улыбнулся.

— Прости, господин. — В голосе пастуха царедворец уловил обиду. — Массагеты не оскверняют мечей кровью дряхлых стариков!

«О Ариман! — Горбун закусил губу. — Он сразил меня своим благородством».

— Хорошо. Иди отдохни в палатке. Дайте ему вина, мяса дайте. Будет нужно — я призову тебя, Кавад…

Персы ушли. Ширак схватился за лоб и бросился на циновку. Хорезмиец боялся, что голова не выдержит боли и разлетится вдребезги! Он грыз циновку, еле сдерживая себя от вопля. Взрыв бешенства был завершением того небывалого напряжения, которое испытал Ширак при встрече с Кунхазом. Мозг-пастуха впервые получил тяжелую нагрузку, и это не прошло даром.

Собрав жалкие остатки воли, Ширак взял в руки кувшин с вином и, захлебываясь, осушил его до дна. Он ощутил в груди приятное жжение. Успокоение пришло само собой.

Всю ночь сидел пастух в палатке, слушая мерные шаги стражи. Приступ полудетского отчаяния был последним шагом на пути Ширака к зрелости. Пришло радостное ощущение полноты и силы. Сердце билось ровно и спокойно. Голова была ясна, мозг рождал мужественные мысли.

«Скоро не будет меня, — размышлял сын Сохраба. — Жалко себя?»

Ширак вздохнул. Зрелым сознанием он понимал, какое необъяснимое наслаждение — чувствовать босыми ногами теплую землю, шершавыми пальцами притрагиваться к вещам, видеть необъятное небо, слышать писк крохотного комара. Это — мир человека, уйти из него — жалко до слез.

«Но страшно ли? — Ширак прислушался к себе. — Нет, не страшно. Скоро — конец, а страха нет во мне. Даже весело. Почему так?»

Ширак обхватил колени руками, закрыл глаза, опустил голову и стал потихоньку раскачиваться направо и налево. Мысли потекли более плавно и размеренно. Перед внутренним взором кочевника возникли пески, заросли тростника, стоянки пастухов, поселения земледельцев, тысячи мужчин, женщин и ребятишек. Затем он увидел себя, скорченного, в чужой палатке, далеко от Сохраба и от соплеменников. Пастух содрогнулся. Если бы не было крепких уз между ним и теми тысячами людей, которых он увидел мысленно, Ширак взвыл бы от ужаса перед лицом грядущего конца!

Так вот оно в чем дело! Конец не страшит человека, если он умирает за других. Человек знает: тысячи мужчин, женщин и ребятишек сейчас также думают о нем, не смыкая глаз. Тысячи думают об одном, один думает о тысячах. Тысячи заботятся об одном, один заботится о тысячах. Один за всех, все за одного. Вот почему страха не знает никто: ни тысячи, ни один человек!..

Ширак вспомнил слова отца: «Человек рождается для подвига». Заново осмыслив эти слова, пастух добавил от себя то, что постиг сегодня своим разумом: «во имя людей».

Ширак рассмеялся, как дитя, которому неожиданно преподнесли подарок, упал на циновку и безмятежно проспал остаток ночи.

Рано утром Дарий созвал приближенных на совет. Горбун уже не сомневался в преданности пастуха, но царь еще колебался. Кто знает, чем закончится поход? Ахеменид не решался на него без доброго согласия опытных полководцев.

Предводители отрядов заполнили шатер и заняли места согласно чину и положению. Их глаза говорили, что царедворцев несказанно обрадовало появление перебежчика. Топтание на месте и внезапные нападения свирепых кочевников тяготили всех. Приход пастуха мог внести в события крупные перемены.

— Дайте слово, — прогудел Датис.

— Говори.

— Ахурамазда обратил на нас… э-э… свой благосклонный взор! — Полководец с трудом произнес слишком длинную для него фразу. — Он внушил этому дикарю… э-э… хм… Словом, пастух поведет нас на стан врага. Наши мечи добудут то… э-э… к чему лежит твое сердце.

Ахеменид не понимал, говорит ли Датис так, как чувствует, или просто хитрит. Быть может, он ухватился за перебежчика ради избавления от гнева царя? Но Дарию самому надоело бездействие. Еще месяц, и саки по два-три человека уничтожат половину персидского войска. Сын Гистаспа раздумывал недолго.

— Да будет так, — сказал он важно. — Эй, приведите пастуха!

Ширак выглядел спокойным, даже веселым.

«От вина», — подумал царь. Он окинул могучие плечи пастуха оценивающим взглядом и спросил;

— Тебя хорошо накормили?

— Да, господин. У тебя вкусное вино.

— Хм… Ты, я вижу, охотник до него?

— Нравится, — простодушно ответил пастух.

— Так слушай, как тебя?.. (— Кавад! — подсказал Гобрия). Слушай, Кавад. Сегодня мы выступаем. Если поход закончится благополучно, я богато награжу тебя и сделаю важным человеком в стране массагетов.

Лицо пастуха просияло.

— Головы не пожалею для тебя, господин!

Полководцы недобро глядели на ладного дикаря, предвидя в нем будущего царского любимца.

— Итак, в поход! — обратился Дарий к военачальникам. — Удар могуч втройне, когда он обрушивается внезапно. Поэтому идти надо быстро. Воины хорошо отдохнули, мы преодолеем пески за четыре солнца. Добычу и пленников оставим в городище Кунхаза под охраной особого отряда. Чтоб людям и лошадям не было тяжело, возьмем воды и мяса только на четыре дня. Так я говорю?

Запели трубы. Войска выступили в поход. Воины ликовали — наконец-то! Будет битва, будет богатая добыча! Тысячи глаз глядели вперед, туда, в неизвестное, где резвятся на лугах жеребята, где тохарские девушки поют над рекой свои тягучие песни.

Медленно шли завоеватели по равнине. Толпы, несметные толпы вооруженных мужчин! Если б в их руках были не мечи, а мотыги, они за час разнесли бы гору или вырыли ложе для озера. Но эти люди, которых природа создала для труда, люди, место которых — под кровом родного дома, не думали сейчас ни о заброшенных пашнях, ни о покинутых жилищах. Их одурманило слово хитрого жреца. Их отравила жажда наживы. Их устрашила кара за неповиновение. И вот они шли по воле одного человека, шли скопище за скопищем по чужой стране, шли, сами не зная куда, не зная, что их ждет завтра или послезавтра.

Проводник шагал впереди войска по древней тропе пастухов. Она огибала холмы, петляла на дне извилистых оврагов и зияла, как шрам, на глади такыра. На пути белели кости животных. Ветви чахлой полыни источали запах яда. Тропа Гнева — так называли массагеты дорогу, по которой Ширак повел полчища Дария. Она пересекала места настолько бесплодные, что народ верил: то гнев самого Митры, великого бога Солнца, истребил вокруг все существа, летающие и ползающие.

Пустыня, пустыня! Бурая, пятнистая земля кажется выстланной облезлыми шкурами верблюдов. Малейшее дуновение ветра — и сухие кусты ферулы скачут по дюнам, точно антилопы. Такова эта страна — страна, где живое становится мертвым, а мертвое движется, бродит, ищет чего-то, как живое. Пустыня, пустыня! Лучи, падающие сверху широким потоком, подобны струям расплавленного железа. Они ослепляют человека. От них глухо стучит в ушах, точно где-то ударяют в бубен. От них на губах выступает пена. От них слабые сходят с ума. Пустыня, пустыня! Под круглыми ступнями дромадеров скрипит, скрипит и скрипит песок. Хрипят кони, трубят слоны. Люди кричат и проклинают пустыню.

Наступил вечер. Воины разбили палатки и заснули, не разжигая костров. Рыбаки, проводящие время от зари до зари на море, даже во сне видят воду, воду, нескончаемые пространства воды! Так и персы видели сегодня во сне песок, волны песка, реки песка, океаны сыпучего песка, заполнившего мир. Песок! Песок! Песок! Он угрожающе наплывал из мрака на спящих, и в лагере то здесь, то там раздавались стоны воинов, утомленных переходом.

Между тем сын Гистаспа и его советники пировали в царском шатре. Ширак получил из рук самого Дария кусок мяса и кубок вина. А горбун, «чтобы пастух не скучал в одиночестве», приставил к его палатке четырех рослых мидян. Они, очевидно, из любви к Шираку, до рассвета не смыкали глаз.

На заре по лагерю распространился слух: около двадцати ассирийцев погибло от яда черных пауков. Пустыня! Миновали всего одни сутки, как войско выступило в поход, но она уже показывает свои острые зубы! Люди впали в уныние. Поев холодного мяса, воины, отряд за отрядом, снова пошли по тропе на восток.

Массагет, как и вчера, шагал впереди. Ступни проводника, обутые в мягкие сапоги, глубоко утопали в песке. Но пастух двигался легко и быстро. Зато воители, от плеч до бедер увешанные тугими луками, колчанами, полными стрел, тяжелыми топорами, длинными пиками и плетеными щитами, едва тащили ноги. Солнце раскалило медные панцири. Даже легкое прикосновение к ним оставляло на ладонях волдыри. Наемники задыхались в своих сплошных бронзовых кирасах и глухих коринфских шлемах, но не снимали доспехов: обоз оставался в главном лагере, и каждому приходилось нести снаряжение на себе. Люди пили не переставая. Запас воды иссякал на глазах.

Стемнело. Персы снова разбили палатки. На этот раз повсюду запылали огни — страх перед черными пауками никому не давал покоя. Несмотря на костры, всех трясло от холода. Пустыня! Днем тут невыносимо жарко, ночами нестерпимо холодно. Люди стучали зубами и вспоминали о полуденном зное, как о благе.

Назавтра, когда солнце поднялось на высоту копья, пастух уловил в необыкновенно сухом воздухе запах пыли. Далеко на юге, над краем земли, вырастала туча. То была не тяжелая и темная дождевая туча — по пустыне шла быстро рассеивающаяся вокруг удушливая мгла красноватого цвета. Гребни дюн пришли в движение. Под ногами воинов зашуршали струи песка. На войско обрушился ураган. Люди, верблюды, кони, слоны и мулы потонули в облаках поднявшегося кверху горячего песка. Рев урагана смешивался с воплями животных.

Буря прошла, но еще долго персы видели на коричневом небе желтое пятно вместо солнца. Ураган убил четыреста эллинов, не знавших, что такое пустыня. Однако не в этом было самое страшное. Жаркое дыхание урагана высушило и сморщило мехи для хранения воды. Они гремели, как пустые тыквы. Песок так раскалился, что если бы ящерицу остановили на бегу, она погибла бы в одно мгновение. Обессиленные люди лежали на дюнах, как трупы.

— Редко случается такая буря, — прохрипел Ширак, отряхивая шаровары. На зубах его скрипел песок.

Узнав о том, что запас воды исчерпан, Дарий разорвал на себе хитон.

— Воды уже нет, а твоих рек не видно!

«Начинается», — сказал себе Ширак. Но страха не было. Пастух по-детски радовался — дела шли как надо.

— Господин! — Ширак вздохнул. — Мы идем три дня. До рек еще одно солнце пути. Разве я виноват, что вода высохла? Кто знал, что нас застигнет ураган?

«Пошел в Красные Пески на одно солнце — запасай воды на четыре дня», — добавил пастух про себя.

Царь призвал полководцев. Возвращение — вот о чем говорили на совете. Однако городище Кунхаза, где персы оставили обоз, отстояло в трех переходах отсюда, тогда как до рек и лугов, по словам перебежчика, придется идти всего «одно солнце». Предводители отрядов решили: направимся вперед, на восток.

Но после бури люди так ослабли, что царь, скрепя сердце, повелел сделать привал до утра. Греки у которых пустыня отняла четыреста соплеменников, долго сидели на земле и причитали. Никто уже не пировал. С Ширака не спускали глаз. В темноте персы не видели выражения лица пастуха, и Ширак без опаски улыбался. Дарию отрезаны все пути назад.

Наутро войско встало с трудом. Люди уныло собирали снаряжение и нехотя занимали в рядах свои места. Дарий посоветовался с горбуном и приказал бить в бубны и дуть в дудки, чтобы развеселить людей. Грохот барабанов и верещание зурн выводили воинов из себя. Они осыпали музыкантов проклятиями.

— Потерпите! — подбадривали воинов предводители. — Вечером у вас будет столько воды, сколько захотите.

И воины терпели и шли, так как ничего другого им не оставалось делать. Иногда перед ними возникали вихри. Тысячи всадников, пращников, щитоносцев, копейщиков и пеших лучников разом замирали на месте и ждали, когда крутящиеся столбы желтой пыли пройдут мимо или рассеются.

— То злые духи бродят по пустыне, — говорили азиаты. — Плохо тому, кого заденет вихрь. Рано или поздно его постигнет несчастье.

Как бы в подтверждение этих слов после полудня на самом деле случилась беда. Два боевых слона, которых персы неблагоразумно взяли в поход через пески, взбесились от жажды. Их резкие крики раздирали воинам слух. Огромные животные, словно сговорившись, одновременно бросились на людей. Они взмахивали мощными хоботами и срывали лучников с колесниц, как некогда срывали плоды с кустарников там, на далекой родине. Увязая по колено в песке, топтали пращников, как топтали молодых крокодилов в теплых реках на юге. Распарывали бивнями животы арабских скакунов, как делали это с дикими буйволами в тропических зарослях по берегам Брахмапутры. От пятидесяти человек осталась груда растерзанных, раздавленных, окровавленных тел.

Персы сняли с боевых колесниц дышла с огромными кривыми кинжалами на концах, напали со всех сторон на взбесившихся животных и убили сначала одного, потом другого. Гандхары, которым слоны напоминали об отчизне, плакали над их трупами, как дети.

— Воды! Воды! — это слово не сходило с уст тысяч воинов. Но летом нет воды в пустыне. Надрывайся от крика, хватай за горло себя и других — нет воды. Беря кинжал, кромсай все вокруг — нет воды. Падай на песок, барахтайся в нем, обжигая руки, лови оскаленным ртом его сухие струи — нет воды! Это пустыня! Это пустыня…

— Быстрее, быстрее! — ворчал Ширак. — Впереди вода!

Пастух знал, по следам персов, от одного тайною колодца к другому, движутся отряды массагетов. Он твердо помнил наказ отца — вести врагов так, чтобы они на каждом шагу теряли силы, и заманить их-как можно дальше в пустыню. Сын Гистаспа ошибался, полагая, что идет с войском к Новой Реке. Новая Река находилась на северо-востоке от городища Кунхаза, а Ширак увлекал персов прямо на восход солнца, в безлюдные просторы Красных Песков.

Представ на днях пред очами Дария и выдав себя за человека, оскорбленного массагетами, Ширак верно указал царю и советнику место, где находилась Белая Дюна. Он также без обмана назвал сроки переходов от городища Кунхаза до Белой Дюны. Иначе его сразу бы разоблачили, потому что персы, как догадывался пастух, уже имели некоторые сведения о том, где скрывается Сохраб. Обман таился в чертеже. На нем пастух, помня советы отца, умышленно исказил облик страны и умело сместил Новую Реку на восток. Даже мудрец Гобрия не поймал пастуха на этой хитрости.

Персы не дошли к вечеру до реки — впереди, как и утром, лежала пустыня.

— Где же вода? — Удар бича окровавил голую спину Ширака. — Где луга?!

Ширак скривился от боли.

— Господин! — воскликнул он с отчаянием в голосе. — Почему ты обидел бедного пастуха? Разве он не стремится к реке, как и все вы? Ты несправедлив ко мне, господин. Вспомни — перед походом я говорил: «До Новой Реки шесть переходов». Ты сказал: «Воины хорошо отдохнули, дойдем за четыре дня». Но посмотри, как шагают ваши люди! Если они будут брести, словно хромые верблюды, нам не дойти до реки и за десять переходов!

Ахеменид бешено скосил глаза на Гобрию. Горбун задумчиво проговорил:

— Он прав… пока. Мы ползем, словно черепахи надо идти до тех пор, пока на небе не покажутся звезды.

Помолчав, он жестко добавил:

— Не давай пастуху ни воды, ни мяса. Проголодается — быстрее до места доведет.

Телохранители Дария везли несколько серебряных кувшинов с водой для царя и главного советника. По чаше в сутки получал и проводник. Мудрец лишил его этой милости.

Выслушав горбуна, царь пробормотал проклятие и приказал предводителям отрядов идти вперед, пока небо не прожгут вечерние звезды. Войска покрыли еще три парсанга и полегли от усталости. Несмотря на страшное утомление, воины долго не спали, размышляя о завтрашнем дне. Эти люди прошли немало суровых дорог и видели немало бед. Никто не верил, что тут, в песках, наступит их конец. Жить на свете срок или пятьдесят лет и умереть только потому, что в бурдюках случайно нет воды — воды, которой так много на земле, воды, которой воины всего четыре дня назад обмывали свои грязные руки и потные лица? Нелепо!

На рассвете все были на ногах. Каждый знал, что сегодня-то он дойдет, наконец, до благословенных рек и лугов!

Но и пятый день похода не принес утешения. В час, когда злобное массагетское солнце повисло на середине безоблачного неба, над краем земли вдруг возникло марево. Стена плотного, насыщенного летучим прахом раскаленно-белого воздуха отразила на себе, как зеркало, достоверно существующие, но далекие отсюда зеленые кущи и луга. Десятки тысяч воинов бросили оружие и снаряжение и беспорядочными толпами побежали на север, протянув руки к зыбким небесным садам и рекам. Видение исчезло. Люди рыдали от горя.

— Нас обманывают злые духи, — говорили изумленные эллины и фракийцы. Даже персы, дети знойных бесплодных гор, и арабы, рожденные в песках, пали духом. После этого уже никто не верил в голубые озера, возникающие вдали, — то были котловины, заполненные горячим воздухом. Войско едва ползло. Людям казалось, что они идут уже месяц, идут год, десятилетия — вечно идут по пескам! Никогда ничего не было — ни городов, ни рек, ни цветов! Была, есть и будет пустыня! Пустыня! Пустыня…

Огромные мертвые пространства желтых песков и угнетающе чистого неба, шорох скудных трав под ногами, клубы пыли, с утра до ночи упрямо лезущей в глаза, нос, рот и уши, резкая смена зноя и холода и неугасимое пламя жажды, сжигающее нутро, — все это необыкновенно раздражало воинов. Люди не выносили звука человеческой речи. В ответ на самое безобидное слово угрожающе сверкали зубы и ножи. Непослушных мулов остервенело били ногами или обухами боевых топоров. Тугие узлы никто не развязывал — их злобно разрубали мечами. На коротких стоянках завязывались стычки. Персы избивали мидян, мидяне убивали эллинов, эллины пускали в ход кинжалы против ассирийцев. Воины гонялись один за другим по лагерю, воздух сотрясался от брани, и телохранители царя применяли бичи, а иногда — и секиры, чтобы навести порядок.

На пути Ширак изредка замечал черепах, и сердце пастуха сжималось от горя. Он верил, что душа Фароат, происходившей из рода Черепахи, перешла после смерти в одно из этих странных существ. «Не она ли глядит на меня вон там, на дюне?» — думал Ширак, с трудом удерживая рыдание.

На закате шестого дня похода в пустыне произошло необыкновенное событие. Когда передовые отряды вступили в узкую, угрюмую лощину, кто-то завыл на барханах нечеловеческим голосом. Песок под ногами воинов пронзительно заверещал, где-то запела флейта, глухо загремел гром. Персы остолбенели. Шум сразу прекратился. Но едва проводник сделал шаг, пески снова тоскливо и жутко запели.

— Обиталище дайвов! — Эти слова в одно мгновение облетели все отряды. Воины оцепенели от ужаса.

Коэс, удивленно тараща глаза, набрал песок в горсти. Песок, стекая между его пальцами, свистел и визжал.

— О Афина-Паллада! — испуганно воскликнул грек, торопливо отряхивая ладони.

К Дарию, бледному, точно мрамор, подбежал старик араб в сером шерстяном плаще. При каждом шаге лучника песок под его ногами то злобно лаял, как овчарка, то хрюкал, подобно дикой свинье, то ухал, словно филин.

— Это голос властелина пустыни! — прошептал араб, вздрагивая от страха. — Я слышал его там, на родине, в песках Руб-эль-Хали. Принеси в жертву трех белых верблюдов и быстро уходи отсюда. Иначе нам будет плохо!

Персы привели верблюдов-альбиносов, считавшихся священными, окропили кровью животных поющие пески и поспешно покинули таинственное место.

«Духи Красных Песков помогают мне! — ликовал Ширак, хотя и сам испугался поющих песков. — Это они наслали на врага ядовитых черных пауков. Это они подняли бурю. Это они обманули персов садами, сотканными из воздуха. Значит, боги не сердятся на меня за то, что я совершил клятвопреступление. Боги знают, для чего я произносил перед персами имена Земли и Солнца».

— Шестое солнце на исходе! — Дарий рванул к себе веревку, на которой вот уже два дня вели Ширака. — Где Новая Река?..

Окрик Дария вывел пастуха из себя. Он остановился и заскрежетал зубами.

— О Митра! Зачем я повел в пески этих жалких овец! Они ползут, как улитки, и еще обвиняют меня в том, что мы не достигли воды! — Ширак стиснул кулаки. — Если вы, дети собак, оскорбите меня еще раз, я перережу вам глотки! Вы не можете идти быстрее? Так подыхайте же в пустыне! С меня хватит. Я устал. Если хотите, убейте меня.

Ширак сорвал с плеча веревку, швырнул ее в повелителя мира и тяжело опустился на песок. Его, как и всех, томили голод и жажда. Он хотел сейчас одного — покоя, глубокого полного покоя.

— А-а! — зарычал Ахеменид. — Ты вот какой! Бейте его! Бей…

Сын Гистаспа едва не подавился собственным бешенством. Телохранители царя выхватили мечи и бросились к пастуху, но в это мгновение над ними засвистел бич.

— Назад! — завопил Гобрия и снова замахнулся бичом. Телохранители отступили. — Владыка мира погорячился, — зашипел горбун. — Он отменяет свое повеление. Понятно? Если проводник умрет, кто выведет нас из пустыни, дети праха? Берегите пастуха, как мешок золота! А ты, массагет, — обратился мудрец к Шираку, — держи себя скромно, как подобает слуге царя. Ты устал? Эй! Налейте ему три чаши воды! Пей, пастух, и помни: если завтра мы не дойдем до реки, я своими руками вырву твои глаза!

Когда царь успокоился, горбун прошептал ему на ухо:

— Надо идти в темноте, до утра. Войско погибнет, если мы не доберемся к реке на рассвете. Объяви привал. Датис!

По приказанию горбуна телохранители царя надели на руки перебежчика тяжелые бронзовые цепи. После короткого отдыха резко запели трубы. Но отряды не подавали признаков жизни. Предводители стали поднимать воинов ударами палок. Люди вставали, проклиная всех духов, добрых и злых, и тут же со стоном падали на песок. В середине войска внезапно, словно пожар в сухой степи, вспыхнул бунт. Гандхары и асваки, не забывшие о гибели слонов, схватились за секиры. К индийцам присоединились египтяне и три сотни арабов. За годы службы вдали от родины люди накопили в сердцах неистовую злобу. Сейчас она вырвалась наружу. Размахивая топорами, две тысячи воинов ринулись к палатке царя.

— Бейте Дария! Зачем он завел нас в пески?

— Пусть он сам ищет золото в чужой стране!

— Уйдем к сакам!

Ахеменид растерялся. Сейчас бунт перекинется во все отряды! Самым страшным было то, что воины персы спокойно взирали на происходящее, а кое-кто даже примкнул к мятежникам! Дарий умоляюще протянул руки к советнику. Мудрец, не теряя времени, бросил на мятежников отряд «бессмертных». Усталых людей окружили и расстреляли из луков. Устрашенные этим зрелищем, воины двинулись, наконец, вперед. Полки шли вразброд, подобно отарам голодных животных, и причитания воинов напоминали блеяние овец. Орда текла по дюнам, взметая тучи пыли, и над лесом бесполезных сейчас длинных пик летали стаи неведомо откуда взявшихся ворон.

Всю ночь брели персы, и звезды с удивлением смотрели с холодного неба на темные скопища, ползущие по земле неизвестно куда. Тысячи воинов, лошадей, верблюдов, мулов и колесниц отстали в пути, но сын Гистаспа, ради спасения главных сил, не задерживался ни на одно мгновение. Он устал до отупения и не думал уже о массагетах. Единственным его желанием было спасение войска. Мудрец ехал рядом с царем и настороженно следил за Шираком. Пастух понуро шагал между всадниками из личной охраны Дария.

«Неужели обманул? — терзался Гобрия. — Невозможно! Чтобы пастух, который не видел ничего, кроме песков, обманул Гобрию, главного советника величайшего а мире царя? Кто в это поверит! — Но подозрение не покидало Гобрию. — Ахурамазда!» — сокрушенно вздыхал мудрец.

Рассвело. Воды не было. Взошло солнце. И… что это? Перед войском сверкало в низине огромное чистое озеро!

— Вода! — Горбун спрыгнул с коня, сорвал с груди золотые цепи, подбежал к Шираку и набросил на шею пастуха. — Благослови тебя Ахурамазда, мой сын! Благослови тебя Ахурамазда!

Пастух закрыл руками лицо. Плечи его вздрагивали. Он, очевидно, плакал. А может быть, и смеялся.

— Вода!!!

Десятки тысяч воинов грянули к озеру с песчаных бугров. Одни растягивались у берега и жадно, как звери, припадали к воде. Другие вбегали в озеро по пояс. Иные, рыдая, черпали влагу шлемами.

— Спасены, — шептал Гобрия, облизывая сухие губы. — Спасены!

Но в это время пустыня дрогнула от яростного вопля: вода озера оказалась настолько соленой, что один глоток ее разъедал губы, как яд.

Горбун схватился за сердце и упал на песок.