Трудно быть феей. Адская крёстная

ГЛАВА 13. Опять метель и мается былое в темноте

— Бабушка Чомора, а что это? — восторженно ловя белые хлопья на ладошку, заверещали на перебой юные феи.

— Ой, холодное!

— Ой, все пропало! Исчезло! — заплакала белокурая малышка десяти вёсен от роду, со слезами на глазах рассматривая капельку на ладошке.

— Ох, ты ж, олени-сохатые, лоси-рогатые! Да что ж это… Да как это! — Чомора застыла замшелым пеньком посреди моховой полянки, растерянно глядя на снежинки, падающие с неба. — Дубовод! Дубовод, лешак старый! Подь сюды! — заголосила домоправительница во весь голос.

Стайка единорожиков, мирно спящих в розовых кустах, подпрыгнули от вопля дикого и спросонья понеслись, не разбирая копыт. За ними помчались мальчишки-подростки, по пути засалив верещавших девчонок, и началась чехарда.

Растерянная Чомора хмуро таращилась на небеса и глазонькам своим не верила. Впервые за всю свою долгую жизнь старая Хранительница снег увидала. Да ни где-нибудь, а в самом Вечном лесу. Даже на границе с человеческим миром такого чуда не приключалась. Сосны-ворота и те знать не знали, ведать не ведали холодов-морозов. Вокруг них всегда трава зеленела, когда луга заснеживало.

— Чегой-то ты шумишь, Чомора? Раскричалась на всю опушку, распугала всех лягушек, — засмеялся леший, стихами заговорив.

— Дошутился, хрыч старый! До беды довел лес Вечный. Ты погляди, погляди сюда, сюда я тебе говорю! Видишь, что делается-то!? — ногами затопола домоправительница, уперев в бока руки.

От возмущения на носу у нее грибы выскочили и тут же пятнами пошли, мухоморами становясь.

— Да что случилось-то? А? — озираясь по сторонам растеряно заворчал Дубовод, перестав улыбаться.

— Снег идет, дурень ты слепошарый! — в сердцах выразилась Чомора и тыкнула под нос лешему ладошку сморщенную со снежинками тающими. — Снег! Идет! В Лесу! Вечном!

— Как так? Непорядок! Я не давал такого распоряжения! — растерянно забормотал Дубовод Семидневич, щурясь и в ужасе капельки воды разглядывая в чомориной руке.

— Давал, не давал! Ка-таст-ро-фа! — янтарные слезы покатились из глаз Хранительницы, запахло смолой березовой.

От этого еще больше растерялся Дубовод и закружился на одном месте, руками себя по бокам хлопая, голову к небу задирая и приказывая снегу сыпаться перестать.

— Деда Дубовод, а, деда Дубовод, — кто-то настойчиво звал лешего. — А это съедобно? А почему тогда холодное? Это мороженое от человеков? Или одуванчики небесные?

Малышня, сбежавшаяся на веселые вопли старших фей, что гонялись с единорожиками на перегонки по лужку моховому, окружили Чомору и Дубовода. Раскрыв рты, ловили феи белых мошек на язычки, морщились, пищали, пробовали на вкус. Леший и хранительница стояли, облепленные детворой, и глазами лупали друг на дружку.

— А я говорила: неча тянуть, срочно письмо Яге писать надо было. А теперь все. Поздно, — всхлипнула Чомора.

— Дык я…

— Я! Я! Образуется, перемелется, труха будет! — махнула рукой старая и запричитала пуще прежнего. — Все, беда пришла, отворяй ворота.

— Зачем? Что ты мелешь, старая? Какая беда? А-но-ма-ли-я! Вот! — леший поднял вверх палец. — Вспомнил. А-но-ма-ли-я это обзывается. Я вчерась в энциклопедии заморской вычитал, про погоду!

— Сам ты… и ано, и малия! — рассвирепела Чомора еще больше. — Зима пришла в Вечный лес. Зи-ма! — повторила по слогам и ткнула пребольно в деревянный лоб лешего пальцем своим крючковатым.

— Какая такая зима? Не заказывал я, пропуск не выписывал. Да и сквозь сосны никто не проходил, зову не было, — потирая ушиб, вновь забормотал леший.

— А и заказывать не надо… Само пришло… вместе с зеркалом окаянным, да магией треклятой… — Чомора тяжело и протяжно вздохнула, хотела еще что-то сказать да не успела.

— Что за шум вы тут устроили? — раздался голос ледяной такой силы, что все невольно вздрогнули и замерли, на звук оборачиваясь.

На пороге замка лесного показалась Амбрелла, худая, что сосна мачтовая, с лицом белым, как снег. Даже губы феи, бутонами роз алевшие на днях, и те побледнели до невозможности.

— Волосы… Ты на волосы её глянь! — простонала Чомора и покачнулась.

Дубовод только и успел, что плечо подставить да придержать, а то так и рухнула бы хранительница.

Длинные локоны Амбреллы рассыпались по плечам вороновым крылом. В одночасье почернели кудри белокурые. Были прядки, да все вышли. Глаза фиолетовые, ни разу не темневшие, выцвели до голубизны льда зеркального. Холодно и равнодушно взирала на друзей и подданных своих королева Вечного леса.

— Тишина должна быть в лесу, — едва разлепляя уста белоснежные, молвила Амбрелла.

Кто-то ойкнул в толпе фей, а затем что-то упало.

— Тихо, я сказала. Или я сказала тихо? — тихий голос королевы фей пронесся по поляне леденящим вихрем снежным, запорошив всех иголкам колючими.

Дрожа и клацая зубами феи, существа магические и звери лесные во все глаза глядели на свою добрую и справедливую Амбреллу и не верили тому, что видели.

— Чомора, разгони всех и вели мне книги принести из архивов королевских, что в запасниках лежат, в секции потайной, — отдав приказ королева развернулась и исчезла в дверном проеме.

— Тш-ш… Не реветь, всем по домикам спрятаться, — зашептала Хранительница, едва в себя пришла. — Сидите тихо, авось, беда минует. Не шуметь, не реветь, не пищать. Ягу на помощь позовем, вернем нашу Эллочку, — раздав тихим голосом указания, велев старшим утащить младших, зверям попрятаться по норам и запасаться теплыми лежанками, одеялами и пропитанием про запас, домоправительница ткнула в бок застывшего Дубовода.

— Ась? — отмер старый леший и торопливо закивал головой, слушая указания Чоморы: за зверьем лесным проследить да помочь подготовиться к холодам.

А сама почапала в покои королевские, слезы жгучие утирая и про себя причитая: «Ох беда-беда, зима лютая! Что же делать. Делать-то что?! Вестника к Яге слать надо срочного!» — осенила мысль хранительницу, быстро слезы она отёрла, спину выпрямила и, чеканя шаг как зайцы на весеннем параде, пошла к королеве своей. Назвать Эллочкой ту, что сейчас приказы приказывала да тишины требовала, язык не поворачивался.

— Не поможет вам Яга, обещаю, — ведьма рукой взмахнула и отражение пропало. — Письмо они писать собрались. Ха. Поздно молоко пить, когда оно скисло, — колдунья от зеркала отошла, в окошко выглянула, рукой махнула, лису подзывая.

Рыжая скользнула к двери и уселась, хвостом пушистым обернувшись, хозяйку поджидать. Спустя время колдунья вышла на крыльцо, нацепила кулончик янтарный на лисью шею, указания шепнула на ушко и отправила охотницу в путь-дорогу.

Лиса белым пушистым кончиком взмахнула, следы заметая, и была такова. А ведьма в дом вернулась да сумки собирать начала.

— Пора к крестнице наведаться, давно, пора, — выбирая наряды, пританцовывала колдунья. — Столько лет не виделись, поди скучала за мной, — ехидничала интриганка, укладывая скляночки-баночки со снадобьями магическими.

Уложив и упаковав вещи, в дорогу отобранные, черноволосая и черноглазая девица с губами вишневыми крупными, с чертами лица тонкими аристократическими остановилась напротив зеркала магического, улыбнулась и нежно пропела:

«Свет мой, зеркальце, скажи,

Да всю правду доложи,

Я ли на свете всех милее,

Всех румяней и белее?»

Золото стекло бликами заиграло, просыпаясь. Вспыхнуло огнем солнечным, озаряя просительницу, и ответило:

«Ты прекрасна, спору нет.

Обойди весь белый свет —

Краше ведьмы не найдешь,

Не живет сейчас нигде

Ни одна под стать тебе.

Но как только снег сойдет,

Красота твоя уйдет».

— Заткнись! — завизжала колдунья и ногами затопала. — Сколько раз тебе повторять — не сойдет снег, не сойдет!

«Но как только снег сойдет,

Красота твоя уйдет,

До весны не доживешь,

Если власть не обретешь,

Навья магия сильна,

Заберет с собой тебя».

— За-ат-кнись! — разъяренная ведьма схватила тяжелый кубок, и чуть было не швырнула его в магическое зеркало, да опомнилась вовремя, в стену кинула. Брызнули осколки, а стекло продолжило равнодушно:

«Зеркало кто разобьет,

В мир зеркальный попадет,

Оживет в нем вещим духом,

Знать не знаю, но по слухам

Семь столетий, семь годков

В зазеркалье проживет.

Лишь найдя себе замену

Выберется он из плена».

Колдунья взвыла и выскочила из светлицы на улицу, отдышаться. Черные молнии полыхнули над лесом непроходимым. Звери-птицы попрятались от хозяйки земель заповедных по норам и гнездам. Страшна в гневе ведьма. Ярость ум её затопляет, оттого всякие разные неприятности в окрестностях происходят: то река из берегов выйдет, то водяной ополоумит и давай всех на дно тащить без разбору. То болотные духи народ пугать начинают, запутывают да в топь заводят. А уж если умертвий лесных поднимет хранительница леса в бешенстве, то ни живым, не мертвым покоя не будет.

Оттого уже годков десять, с тех пор, как магичка поселилась с лесу, опустели деревеньки близлежащие, сбежали жители кто куда: кто в город столичный подался, кто и вовсе в края иноземные сбежал.

Застонал вековой лес, ветки тяжелые от бури роняя. Заскрипели стволы вековые, пытаясь напор выдержать. Русалки лесные под корни попрятались. Водяные глубже в тину зарылись. Леший да духи лесные малые в пеньки позабивались.

— Матушка-а-а-а! Помоги! Дай сил выдержать, месть завершить! За тебя отомстить! — простонала в голос ведьма, воя от ярости, шаровыми молниями раскидываясь.

Вспыхнули огоньки голубые, побежали по частоколу, круг замыкая, избу и двор освещая. Скрипнули ворота, показался в них черный всадник на черном коне. Ведьма злобно зыркнула в его сторону, рукой махнула, волосы оправила, в себя приходя, и в дом пошла. Наездник, с жеребца не слезая, за избу заехал и сгинул с глаз долой.

Успокоилась колдунья, и лес в себя пришел. Звери-птицы из нор выбрались, на ночь звездную полюбоваться. Магичка вещи собрала, на зеркало покрывал накинула, вышла из светлицы, за угол зашла и вслед за всадником исчезла из виду, словно не было ее тут никогда.

Затихло подворье. Лишь мыши в подполе зашуршали, в делам домашним приступая. Да огни голубые в черепах на частоколе ярче загорелись, освещая поляну перед избушкой и кромку леса заповедного.

С шумом и гамом, медведями и скоморохами вернулась со столичных улиц свадьба разгульная царская. Государь Ждан I Неотразимый гостей не встречал, из кабинета своего не вышел. Через домовенка передал Бабаю Кузьмичу, чтоб гостей поили-кормили со двора не выпускали.

И покатилась свадьба разгульная хмельным веселье дальше. Царица молодая сбежала в свои покои, в порядок сея привести, отдохнуть малость от подхалимов пьяных, доброхотов разных. Кто только не старался перед государыней хвостом мести: и боярыни, и графини. Герцогини заморские и те не брезговали сплетнями старыми Зинаиду порадовать.

Царица на ус мотала, улыбалась и слушала. Приметила, однако, что рок-кот Баюн, Соловей с женой своей красавицей в ближнее окружение не рвутся, слухами да сказками делиться не спешат. А имя-то соловьиное раз за разом в истории с женитьбой государя на королеве леса Вечного всплывало. Смутные сомнения терзали сердце молодое, девичье. Уж и подзывала царица Горынью Змеевну, словами ласковыми разговоры вела. Да на тропку нужную так и не вывела.

Красавица Горынья улыбалась нежно в ответ, головой кивала, отвечать — отвечала. Да только толку с ответов тех как с козла молока. Вот уж верно в народе говорят: порода змеиная, что не слово — то десяток в ответ, да все такие простые, что крупицу истины и не выищешь. Ни тебе да, ни тебе нет. После беседы такой голову три дня ломать будешь: где правда в том разговоре, а где истина. Да и есть ли она там?

Соловья так и не дождалась в колеснице своей свадебной молодая царица на беседу. Сам бывший разбойничек за милостью государевой не шел, а дозваться через слуг верных и льстивых не смогла Зинаида балагура и весельчака. Со скоморохами да шутами впереди поезда царского свадебного вместе с котом Баюном отжигал Одихмантьев сын так, что гостюшки дорогие животы надорвали, на чудачеста этих двух клоунов глядючи.

И это намотала царица на ус, а чтоб не забыть, велела служанке верной в блокнотик занести, чтобы на досуге оценить-прикинуть, да подумать обо всем, что на свадьбе собственной заприметила.

Вечереть стало, когда свадебная орда к дворцу повернула. Гости некоторые успели и напиться, и проспаться по два раза за время пргулки незапланированной. Ко двору добрались, вздохнула Зинаида было с облегчением, да не тут-то было. Царев приказ: петь-пить-плясать до утра вплоть до особого распоряжения. И понеслось празднество с новой силой по столам пиршественным заново.

Молодая жена праздник покинула, в опочивальню отдохнуть, мужа повидать отправилась. Дойти до порога не успела, как нашептали её бабки-няньки придворные, мол, государь из кабинета с зорьки утренней не выходил. Только и видно, что ему закуски туда заморские таскают, да вино молодое красное. Царица с улыбкой выслушала наушниц, кивнула благосклонно да к себе пошла. Сплетницы растерялись, зашушукались и понеслись по дворцу сплетню новую разносить: обиделась, мол, кровно царица наша Зинаидушка на мужа-государя своего, теперь развода требовать будет. Ой, люди добрые, беда-огорчение, полцарства оттяпает как пить дать!

И понеслась буря словесная по коридорам-комнатам. Пока до пьяных гостей долетела, подробностями такими обросла, что половина приглашенных за кинжалы-шпаги-мечи хвататься начала, порываясь бежать царя-батюшку спасать. (Благо, по законам праздничным оружие в оружейную сдавалось на хранение). Другая часть с кулаками в драку полезла, честь царицы отстаивая.

Ах, и какой же сказочный герой не любит драки славной свадебной! Визжали дамы, по углам прятались. В воздух взлетали парики и чепчики, шляпы и шляпки. Во дворе стена на стену холопы пошли, честь господскую защищая. Буйный нрав от хмеля беспробудного — он никого не щадит: ни аристократов, ни слуг. Все по утрам шампанского требуют, да не всем оно заходит.

Ни царь, ни царица о битве великой свадебной ни сном, ни духом не ведали. Ждан по-прежнему в кабинете своем прошлым наслаждался, на настоящее наплевала. Зинаида в опочивальне наряды богатые праздничные снимала, душистую ванну принимать готовилась. А перепуганные домовята сломя голову на доклад к Бабаю Кузьмичу понеслись. Окромя него некому с морем человечьего безумия совладать.

Домовой в трапезную чинно вошел, глазом сердитым пьяную драку окинул да как гаркнул слово заветное, так душа в пятки у всех разом и опустилась. Замерли гостьюшки пьяные, кто в каких позах оказался: не пошевелиться, не разогнуться, только глазами выпученными ворочать и могли. Домовята да прислужники понеслись по зале, осколки-бутылки собирать, объедки выметать. Разгром знатный драчуны учудили. Бабай Кузьмич вазы-фужеры разбитые оглядел, паучков-доглядчиков выслушал, рукой махнул, отмереть всем позволяя, да и вернулся походкой степенною счета расписывать да рассылать за посуду побитую, мебель поломанную, занавески разодранные. Заодно, глядишь, часть казны, на свадьбу потраченную, восвояси вернется.

Гости знатные, домоправителем из плена недвижимого выпущенные, разгибались, кряхтя и охая, да по комнатам гостевым расползались до утра отсыпаться-отлежваиться. Мало ли что царь-государь на другой день задумает.

К тому времени, как царица молодая накупалась-напарилась, в одежды соблазнительные переоделась да к молодому муж отправилась, тишина в царском дворце наступила.

Ждан жену молодую в покои свои впустил, за царицей поухаживал. Выпили супруги в молчании, а потом и прилюдия началась да тут же на диванчике в кабинете и продолжилась. Дивилась Зинаида происходящему, на порывы мужа страстью отвечала. А как все свершилось, так и заплакала. Чужое имя с уст мужниных сорвалось. Эллой назвал новобрачный молодую супружницу, срываясь в последние аккорды страсти. И не вспомнил опосля всего, как обидел царицу свою.

Галантно вина предложил, фрукт заморский ярко-оранжевый очистил, в губы легко поцеловал и стремительно покинул кабинет, оставив царицу кутаться в меховую накидку и плакать тишком от тоски.

По дороге во двор кликнул царь Бабая Кузьмича да велел коня оседлать. Не слушая никакие уговоры, вскочил на жеребца резвого и помчался в сторону леса Вечного. Только и успел домовой вслед за государем двоих верных людей отправить приглядеть, кабы чего не случилось.

Ждан быстрее ветра домчался до кромки лесной, где владения королевы фей начинались. Кинулся к трем соснам, да так и замер возле них, не входя. Вечнозеленая поляна снегом усыпана оказалась. Ветки сосновые до земли гнулись, едва выдерживая тяжесть снежную. Сунулся было царь внутрь, позвал лешего приветливо да с поклоном. Но не ответил ему хранитель Вечного леса.

Трижды три раза обошел полянку Ждан, звал и кричал, умоляя Амбреллу выйти к нему или к себе впустить. Но так и не попал в изумрудный сумрак и не докричался до духов лесных. Даже заблудиться в трех соснах не смог. Вечный лес спал, снов не видел, зова не слышал, в снежное покрывало только сильнее кутался.

Вернулся во дворец Ждан несолоно хлебавши, злой, уставший и промокший насквозь. Гостей разогнал, в кабинете вновь заперся, велел еды-напитков принести. Поначалу все в бусинку хрустальную пялился, пытаясь до бывшей возлюбленной докричаться: то водой намочит, то слезой пьяной. Да только молчит капля, не отзывается, блеск потеряла, изморозью покрылась.

В сердцах расколотил её Ждан, ногами в пыль растоптал. После долго плакал над ледяной крошкой, осколками резался, соединяя в единое целое. Но не срослось.

Велел тогда Ждан рок-кота Баюна позвать, закусок-выпивки принести. И началось буйство недельное. Царица пыталась мужа своего угомонить — слушать ничего не захотел, все выпить да танцевать предлагал. Еле вырвалась Зинаида из мужниных объятий пьяных да сбежала на свою половину.

Бабай Кузьмич образумить несколько раз заходил. Царь хохотал, домового за бороду дергал, в любви признавался, другом старинным называл, да только наотрез отказывался к домохранителю прислушаться и кутеж прекратить.

— Не пустила, — кричал Ждан, дыша перегаром в лицо домовику. — Не пус-ти-ла! А ведь я люблю её! Понимаешь ты? Люб-лю! — падая головой на плечо Кузьмича, рыдал царь.

— А там — снег! И не пускают меня — МЕНЯ! — в лес. И леший не отвечает. И капля молчит. А я люблю, — бормотания стихали, но едва в Бабае Кузьмиче надежда просыпалась, что царь засыпает, сломленный пьяной истерикой, как всхрапывал Ждан, что конь твой норовистый, и хрипло командовал Баюну: «За-пе-вай!»

И кот пел:

«Возьми мое сердце-э-э,

Возьми мою-у ду-у-шу-у,

Я так одинок в этот ча-а-ас,

Что хочу умере-э-э-э-ть!

Мне некуда деться-а-а,

Свой мир я разру-у-шил,

По мне плачет только свеча-а-а

На холодной заре-е-э-э-э!»

А Ждан подхватывал, срываясь в финал песни:

«Я слышу утренний ко-ло-кол —

Он бесов дра-аз-нит,

И звоном небо рас-ко-ло-то.

На земле я любил лишь тебя-а-а-а…»

И заканчивал, опрокидывая в себя очередной бокал ёршика:

«Возьми моё-о-о серд-це-э-э-…»

(гр. «Ария «Возьми моё сердце»)

Царский запой закончился так же, как и начался — неожиданно. Рок-кота Баюна однажды по утру слуги царские по приказу государя в гостевые комнаты вынесли. Сам Ждан, осунувшийся, похудевший и побледневший, первым делом перед царицей извинился за поведение свое буйное. С удивлением принял новость о том, что в гостях у жены молодой крёстная гостит. Познакомился с ней, пообещал за ужином всенепремено быть, и отбыл делами государственными заниматься.

Перво-наперво велел разузнать, что с Вечным лесом происходит, и не привиделась ли ему опушка трехсосновая вся в снегу, вместе с засыпанным до макушек королевством фей.

Тут-то ему Бабай Кузьмич и преподнёс историю, которую Дубовод Семидневич в письмеце поведал.