Тугова гора

1

Взволнованный Дементий стоял у порога, спрашивал соседа:

— Степан, что здесь произошло? Не ведаешь ли, где мой Филька?

— Ты?.. Вернулся?..

От Дементия не укрылся испуг в глазах Степана. Сидел он за столом, ел ржаной пирог с рыбой, запивал из ковша брагой. Праздник себе устроил сосед: на плечах новая рубаха с подпояской — в такой в кузню не пойдешь; лицо распаренное, волосы еще влажные — вроде бы неурочное время выбрал для бани. Напротив, раскинув костлявые локти, сидел за столом Филькин сверстник — Васька, — тоже с отцом ходил в баню. Парень ерзал, хотел что-то сказать, но суровый взгляд отца удерживал. И это отметил Дементий.

— Чему ты удивляешься — «вернулся»? — Дементий продолжал стоять у порога: сосед не пригласил пройти, присесть. — Или слух какой был?

— Спрашиваешь… Я чаю, не было тебя, если не знаешь, что тут произошло. — Степан постепенно приходил в себя, говорил ровным голосом, только босые ноги беспокойно передвигались под столом.

— Верно, не было меня.

Дементий только что вернулся. Дождь, оказывается, и в городе был знатный: всюду лужи, омытые от пыли деревья весело зеленели, даже прокопченные избы казались свежее. Но удивило кузнеца: раньше в разгар дня на улицах сновал народ, звонко перестукивали молотки в кузнях. Сейчас слободка как притаилась. Почувствовав неладное, кузнец заспешил на свое подворье. Все порушено, все перевернуто. Позвал Фильку, хотя и понимал: будь он здесь, давно бы на грохот колес выбежал. Спустился в подклет (там тоже черт ногу сломит), заглянул в кузню. Парня нигде не было. Вот и пришел к соседу, спрашивал. Испуг в глазах Степана насторожил: «С чего бы это он? Плохое случилось с парнишкой, боится напрямик сказать?» Взгляд у соседа увертливый, будто вину за собой знает. Непонятный, темный человек Степан: со своими посадскими дружбу не водит, к купцам ластится, любому кольчужку сделанную сбудет — давали бы злато.

Дементий холодно переспросил:

— Так что же тут было? В избе все перевернуто, мальчишки нет…

— Увели его ордынцы за твои долги. Так сказали… Ищи в Ахматовой слободе. Многих должников увели туда, а кто противился — на месте порубали. Не приведи господь, что тут было…

— Какие долги? — Кузнец не мог прийти в себя от изумления. — Не бывал я в долгах: ни у князя, ни у церкви, тем более у татар, знаю, как они долги взыскивают.

— Меня не касаемо, — равнодушно отозвался Степан, — был ты в долгу или не был.

— Но хоть Филька-то мой жив?

— Будто жив. Васька вон видел: вели твоего приемыша на веревке. Монах Мина был с ордынцами-численниками. Ищи монаха.

Упоминание о себе Васька принял за разрешение говорить. Да и то: почти все происходило на его глазах, а отец сурово зыркает, не дает словечка вставить. Зачастил бойко:

— Он, как узнал от тятьки, что ты к лешакам подался, сразу бросился к тебе в избу…

— Болтай, негодник! — Степан хлобыстнул сына по лбу громоздким деревянным ковшом. Васька взревел, кинулся из-за стола и мимо Дементия — на улицу. Оттуда послышалось визгливое:

— Заповадился драться! У-у!..

— Очумел он, не слушай, — успокаиваясь, сказал Степан. — Монах и сам знал, куда ты поехал, переспрашивал только — правда это аль нет? Так сказал я ему: мне то неведомо, и дорогу к лесным людям я не знаю.

Неизменившимся голосом, подавляя нахлынувшую ярость, Дементий сказал:

— Будь так, сосед. Живи с миром. Спасибо, хоть указал, где искать парня.

2

Ахматовой слободой местное население называло укрепленный острог, где жили татарские сборщики дани. Назвали ее по имени главного сборщика Ахмата, который и строил слободу. Находилась она сразу за городскими посадами. Непролазный тын из толстых бревен, врытых в землю и заостренных, огораживал ее. При нужде в такой крепости и осаду можно выдержать. Но кто мог угрожать слободе — к ней и подходить-то. близко боялись. Потому только со стороны города в воротах стоял караульный, и то не всегда. А с восхода солнца, с другой стороны, тоже были ворота, назывались они конюшенными. Отсюда выгоняли лошадей на луговое пастбище, обильное высокой мягкой травой. Пастбище и определило выбор места для строительства острога, не хотел Ахмат сидеть в душном городе посреди кривых улочек. Внутри слободы в углу был устроен загон — к бревенчатому тыну приладили две стены из плотно уложенных жердей, сажени полторы высотой. Летом лошади под присмотром пастухов всю ночь паслись на лугу. В пустой сейчас этот загон посадили полоняников.

…Дементий постучал в запертые ворота. Почти сразу вышел караульный с коротким копьем — молодой, безусый. Жизнь, видно, еще ничем не омрачала его — что-то беззаботно мурлыкал про себя. Дементий, научившийся в неволе чужому языку, объяснил, что ищет сына. Караульный залоснился широким желтым лицом, продолговатые щелки глаз совсем прикрылись.

— Откуда по-нашему знаешь? В Орде бывал?

— Бывал, чтоб ей пусто было.

Ждал: рассердится, но караульный будто пуще обрадовался, скулы стали заметнее.

— Сидит твой Филька. Наверно, сидит. Сам хочешь сесть?

— Ты зубы-то не скаль, — обозлился кузнец. И опять, как и раньше, пришло на ум: «Как они в такую жару ходят в лисьей шапке, волосы, поди, повылезли». — Вызови нечестивого Мину.

— Ай, хорошо нет! — Караульный укоризненно покачал головой. — Сердитый, бачка. Вызову. Бакшиш давай.

— Попался бы ты мне в другом месте, дал бы тебе «бакшиш», — пробормотал кузнец. Но ругаться с караульным не было никакого резона, сказал уступчиво:

— Нету у меня ничего, всё ваши пограбили. Выручу сына— найду тебе бакшиш, за мной не станет. Кликни монаха.

— Нельзя. Мурза Бурытай совет с Миной держит. Послом к Косте-князю пойдет Мина. Нельзя вызывать.

Заметив невольное движение Дементия, резко наклонил копье, с угрожающим видом разглядывал стоявшего перед ним крупного, бородатого человека. Но, видно, что-то шевельнулось в сердце, согласился:

— Ладно так, зову Мину. — О бакшише снова заикнуться поостерегся.

Караульный гортанно крикнул. На зов вышел страшного вида воин: багровый шрам пролег по его щеке, перекосил рот, исковерканное лицо казалось свирепым. «Если молодой так долго ломался, с этим чертом вообще не столкуешься», — безнадежно подумал Дементий.

— Что кричишь, Улейбой? — спросил воин у караульного.

«Ишь ты, — враждебно подумал Дементий, — какое светлое имечко досталось супостату: Улейбой — Ясные Очи по-русскому».

Кузнец опередил караульного, сказал:

— Пусть выйдет монах, говорить с ним буду.

Воин согласно кивнул и скрылся в воротах.

«Пойми их, — удивился Дементий. — С виду свиреп, а вон как обернулось». Спросил караульного:

— Значит, Улейбой — Ясные Очи? Красивые имена придумывают у вас. Почему тебя так назвали?

В узких коричневых глазах караульного мелькнул веселый огонь.

— Родился — луна в глаза смотрит, звезды, как белые жуки, светят. Все видно в глазах. Ночью родился. Понимаешь?

— Вона как, — усмехнулся кузнец. — А русских много загубил? Вы ведь нас неверными собаками считаете. Не так ли, Ясные Очи?

Губы караульного сжались, взгляд помрачнел.

— Зачем говоришь плохие слова? Табуны у мурзы пас — спасибо, в поход взял — спасибо, в карауле стою — спасибо. Что еще? Больше ничего.

«Кажется, зря обидел парня, — пожалел Дементий. — В Орде беднякам тоже не сладко. Будто сам не видел!»

— Ты, Улейбой, не сердись, — сказал как можно мягче. — Не знал, что ты у мурзы в пастухах. А то известно, что у пастухов своих табунов нету. Коня и воинский доспех, чай, тоже мурза взаймы дал?

— Дал, — коротко буркнул караульный, повернувшись к воротам, за которыми слышались тяжелые, шаркающие шаги, — Вот Мина, говори, — недовольно добавил он, увидев в воротах монаха.

Мина, сутуло шагавший до этого со смиренно сцепленными руками на животе, завидя кузнеца, разом вскинул голову, распрямил покатые плечи, грозен — не подступись. Да и в самом деле могутный мужик: росту хорошего, плотен, ему ли было поститься и говеть по монастырям? На звероподобном, заросшем волосом лице одна надменность. Спросил, как пролаял:

— Зачем пожаловал?

«Вон как, поганец, осмелел за татарскими спинами».

— Соседи сказали, ты был в моем доме. За какие долги полонил парня?

— Забыл? — взъярился монах. — Пришел к тебе — шатаешься. Сынка твоего взял на откуп. Внесешь с лихвой — бери своего парня.

— Ты что городишь? Какие долги выдумал? — Дементий с трудом удерживал себя, чтобы не наброситься на ненавистника. — Не гневи, освободи мальчишку. — Помедлив, закончил с яростью: — Худо будет тебе, Мина, подумай, ты меня знаешь!

— Не грози, — издевательски сказал Мина. — Не грози, кузнец. Одно мое слово — сам будешь в полону. А то — что и хуже… Ты где был? Куда ездил? А? Я не только в твою избу заходил, я и в погоне за тобой был! Распутал я твои следы. Не удалось тебя догнать, ну что ж. Парня и девку на озере взяли. Попытаем немного парня и девку — узнаем, кому ты мечи переправляешь, с кем замятню готовишь.

По мере того как говорил Мина, темная горячая пелена застилала глаза Дементию. Что часть сделанного оружия переправляется в лесное урочище, слободские кузнецы знали, но переправлял и привозил взамен выплавленное железо только он, старшина ряда Дементий. Как могли без проводника выследить его? Бронник Степан подсказал Мине, куда он поехал, но где ему знать лесные тропы, да и, как выяснилось, Степан не отлучался из дома, в. поимке не участвовал. Мало вероятно, что татары нашли лесное поселение. Схватили кого-то из тех, кто возвращался с праздника?

Все эти вопросы терзали Дементия, и он не находил на них ответа. Сказал с трудом Мине:

— О чем ты говоришь, не ведаю. А парня отпусти, добром прошу.

Будь Мина внимательнее, понял бы, отчего так переменился в лице всегда такой сдержанный кузнец. Но он в торжестве своем заметил только, что кузнец глубоко потрясен потерей сына. Мина вдоволь насладился унижением человека: пришел, просит, скрывает свою просьбу угрозами, но Мина знает цену этим угрозам, — вон за ним целая слобода, более сотни вооруженных конников, попробуй угрози ему. Но знал еще монах, что люди, доведенные до отчаяния, способны на безрассудные поступки. Настороженно приглядываясь к кузнецу, отметил: «Ну, бешеный, такой ударом кулака свалит замертво; караульный с копьем не успеет и пошевельнуться». Потому почел за лучшее не дразнить дальше кузнеца.

— Отпустить твоего сына не могу, не в моей власти. Да и был я в твоей избе как переводчик, и гнался за тобой, потому как caм приневолен. Проси мурзу Бурытая. Его пленник.

«Вольно тебе было приневоливаться, — размышлял о Мине кузнец, возвращаясь из Ахматовой слободы, — к мурзе его не пустили. Выругался; — Пес! Ненасытный пес! Предательством счастья себе ищет». — И понимал, что ругается от бессилия, что не знает, на что решиться. Если подняться всем городским посадам, возможно ли… И подумать страшно пойти на татар.

На своем подворье увидел бортника Савелия. Старик был измучен — стежками через болотца пробежал все длинные версты до Ярославля. Дементий не сразу и узнал его: лицом черен, глаза запавшие; Савелий сидел на чурбачке возле избы, уронив на грудь дремучую бороду У его ног лежала большая рыжая собака; зарычала на кузнеца, шерсть на загривке вздыбилась.

— Молчи, Полкан! — прикрикнул старик, заметив подходившего Дементия.

Рассказывая, Савелий торопился, не стыдился слез: внучку Россаву и сына Евпраксии Васильковны ордынцы захватили в полон. С Полканом бежали по следу и вот пришли; не иначе запрятали пленников в Ахматову слободу.

— Лучше бы самому сгинуть, — горько заключил Савелий.

Выходит, не соврал Мина, что захватили в лесу парня и девку. Только не предполагал Дементий, что ими окажутся красавица внучка Савелия и сын Евпраксии Васильковны. «Это что же, татары прошли до селения, разграбили его?» Холодом обдало спину Дементия, на ослабевших ногах опустился на корточки рядом со стариком.

— Возле моего жилья было, — снова стал говорить Савелий. — Буря нагрянула, не услышал я внучкин зов, а уж когда спохватился, было поздно — они, как черти, вертелись на конях у озера. Попытался, неумелый, заманивать их к Гнилой протоке — двое только и потопли, остальных шайтан ихний упас…

Дементию стало легче: жилье Савелия у Гнилой протоки, не там, где урочище, — на другом берегу. Но все же спросил:

— Так дошли они до селения, заметили?

— Нет, бог сберег — не прознали. Берегом им было не пройти, все бы в болото провалились. Да и заметались они, когда на их глазах двое в трясину ухнули.

Савелий с надеждой смотрел на кузнеца, надеялся на его помощь. Но чем мог утешить Дементий старика, когда сам очутился в такой же беде?

— Нет у нас с тобой сил вызволить пленников. Остается одно: идти к молодому князю, его защиты просить.

3

Филька жался к старику, узнал — зовут дедушкой Микитой. Дивился, приглядываясь к нему: говорили — в Орду тащат молодых да здоровых, а дедушка Микита высохший, как завялый стручок, и лицо — что печеное яблоко, коричневое, в глубоких частых морщинах, на голове вместо волос легкий пушок, борода и та повылезла. Куда такого в Орду? Слышал, ой как далеко до нее!.. Полгода пешим идти надо. Спросил, не в силах превозмочь любопытства:

— Дедуня, тебя-то зачем сюда?

— Я, родимый, один как перст, корысть с меня невелика, а вот взяли. Узнали, нечистые духи. — знахарь я, врачеватель, а по-ихнему, значит, колдун. Травы знаю от всех недугов. Посмотри-ка… — Дед загнул подол рубахи и показал сумку — висела на тесемке через плечо; в сумке берестяные туески, мешочки. — От каждой хвори травка своя.

Сподобит господь бог быть вместе — обучу тебя знахарству. Нет приятнее добра — помогать хворым и сирым.

«Нет уж, — решил Филька, — сказал сбегу — и сбегу». Но хвалиться раньше времени — беду накличешь, ничего из задуманного не исполнится. Потому промолчал, привалился спиной к бревенчатой стене. От нагретых солнцем бревен спине было горячо, воздух от земли, смешанной с канским навозом, стоял густой, свербило в носу.

Решив, что бежать надо не мешкая, может даже нынешней ночью, а не ждать, когда тебя поведут в Орду с веревкой на шее или с деревянной колодкой, Филька начал обследовать загон. Наружные стены были очень высоки; пожалуй, если приставить две длинные жердины, по ним можно вскарабкаться до верха и там спрыгнуть. Высоковато прыгать, ну да, коль нужда заставит, чего не сделаешь.

Он пробрался к внутренней загородке; жерди были уложены одна на другую меж столбов и перевиты ивовыми прутьями. Вытаскивать придется верхние жердины; добраться до них можно, есть за что зацепиться. А вот как снять, чтобы не услышали сторожевые?.. Филька нашел щель и стал смотреть, что делается на татарском дворе.

По всему двору были расставлены юрты — войлок серый, истрепанный ветром и солнцем. Штук двадцать юрт, и только в середине одна отличается от всех — белая, нарядная, с красными причудливыми узорами по верху. «Ихний хан тут живет», — догадался Филька.

Вдруг замер от напряжения, кровь бросилась к голове; увидел своего обидчика монаха Мину.

Мина подошел к белой юрте и нырнул в откинутый полог— никто его не остановил.

«Ничего, — мстительно шептал Филька, думая о Мине, — вот тятька вернется, он тебя заставит на карачках ползать».

Когда Филька подсел снова к деду Миките, лохматый дядька, лежавший тут же, пошевелился, спросил его:

— Что ты там углядел?

Лицо его, в кровоподтеках все, было страшно, но приоткрытые щелки глаз блестели внимательно и даже весело. «Не унывает человек, хотя и избитый».

— Не узнаешь, друже, — смотришь, как на пугало огородное? — спросил он замешкавшегося Фильку. — Трудно узнать мастера Екимку Дробыша, помяли его крепко.

Лохматый с помощью дедушки Микиты сел, прислонился к стене.

— Это они меня, когда скрутили. А до того и я по их рожам погулял.

— Как же они тебя, сердешный, не убили? — сочувственно спросил дед Микита.

— Посчитали, что такая радость от них еще не уйдет, — беззаботно ответил Еким. — Так что ты там углядел? — снова спросил Фильку.

— Дяденька, — зашептал парень, — смотри, какие длинные жерди уложены в загородку. Если выдернуть две, можно приставить к бревнам и вылезти. Только жерди связаны прутьями, тяжело будет взять их.

Мастер долго смотрел на верх загородки, покосился на бревенчатую стену; так же тихо сказал:

— В темноте угомонится орда, тогда посмотрим… Как это тебя тятька Дементий не отстоял?

— Не было его… — Филька отвернулся, чтобы не увидели выступивших слез. — А то бы отстоял.

— Знамо дело, — согласился Еким. — Потерпи до темки.

Медленно, нудно надвигались летние сумерки. Солнце село, а белесая мгла еще долго не отступала перед ночью. Было нестерпимо душно. По ту сторону стены ходили кони, слышно было, как похрустывали травой. Когда стали проглядываться первые звезды, в ворота загородки вошли караульные. Их было трое. Они пристально и недружелюбно разглядывали сморенных дневным зноем, забывшихся в тяжелом сне-дурмане пленников, будто решали: не опутать ли всех одной цепью и тоже идти спать.

— Не так-то они просты, — разочарованно сказал Еким. — Стерегутся, аспиды. — Он помахал рукой, стараясь привлечь внимание караульных. — Эй, тонкоглазые! Воды принесли бы! Напиться.

Караульные посмотрели на него, но ничего не изменилось в их лицах.

— Воды дали бы! — повторил Еким, показывая на рот.

Один из караульных, очевидно старший, сказал что-то своим товарищам и ушел. Оставшиеся двое — пожилой, с редкими, скобкой, усами, косичками, перекинутыми за уши, и молодой — ни усов, ни бороды у него не было — постелили войлочную кошму, уселись на нее. Потом пожилой достал кости, стали играть.

— Даже ухом не повели, обормоты, — проворчал Еким. — Для них пленники хуже скота.

Но он ошибся: в загон вошли два обросших, в затрепанных рубахах человека — не иначе рабы, — принесли широкое деревянное ведро с водой, с ковшом. Пожилой караульный указал им, чтобы они выставили ведро на середину загона. Вошедшие сделали, как он сказал, и ушли.

Вода была теплая и затхлая.

— Вот черти, сидят у реки, а лопают дрянь, — напившись, выругался Еким. — Привыкли в степи пить из мутных луж.

Караульные, не обращая внимания на пленников, подходивших к ведру, продолжали играть. Филька принес напиться дедушке Миките, который, кажется, так ослабел, что не мог подняться. «Не всю же ночь караульные будут играть, и им спать захочется. Тогда навалиться на обоих. Или лучше — вон копья прислонили к стене, — подкрасться и заколоть». Филька, что подумал, то и сказал Екиму.

— Нет, друже, это не выход, — возразил тот. — Мы-то, может, и убежим, а за тех двоих они всех остальных перережут. Дорого обойдется наша свобода.

К утру потянуло свежим ветром, загрохотал гром, пока еще отдаленный. Яркие вспышки распарывали небо. Надвигалась гроза.

Ливень хлынул резкий, обильный. Проснувшийся дед Микита крестился, бормотал удовлетворенно:

— Хлебушку на радость! Дай-то бог, дождался-таки хлебушек водицы. — Дед потряс Фильку, посоветовал: — Сними рубаху, холодно будет потом в мокром-то. Сомни ее под живот, сухая останется.

Караульные накрылись кошмой. Из-под нее посверкивали их настороженные глаза.

4

После грозы небо снова очистилось, заголубело. Взошло солнце, одарив все вокруг теплым светом. Но нерадостным было наступившее утро для пленников, ничего оно не изменило в их горькой судьбе; оставалось только гадать — долго ли им быть в вонючем загоне? Когда погонят на злую чужбину?

С восходом солнца караульные ушли, и опять томительно потянулось время.

Ближе к полдню в лагере началось оживление — вернулся отряд конников, уехавший накануне. И вернулся с новыми пленными.

Дюжие воины после короткой глухой возни втолкнули в загон юношу и девушку. Юноша придерживал девушку, иначе бы она упала, казалось, она была без сознания; на бледном нежном лице ее были видны свежие царапины; светлая золотистая коса бессильно повисла на груди. Придерживая девушку, юноша озирался, готовый броситься на любого, кто посмеет приблизиться к ним.

— Какую красу загубили! — ахнула тетка Авдотья, — Ну, ну, не сверкай глазами! Не обижу суженую твою, — сказала она, подходя к ним и обнимая девушку, — Чего стоять-то тут, пойдемте в тенек, все ей будет легче.

Она решительно увлекла их на сухое место у стены, посадила девушку; юноша оцепенело опустился рядом.

— Испужался, родимый, — сочувственно вздохнула тетка Авдотья. — Беда-то какая! Но и то ладно — жив. Стоял-то за нее, по всему видать, крепко: вся рубаха располосована. Сходи-ка к ведру, водица там, кажется, еще осталась.

Филька зачарованно смотрел на юношу: вышитая шелком по воротнику и подолу рубаха, порванная на плечах, открывала мускулистое загорелое тело. Юноша казался гибким и сильным; у него были длинные волнистые волосы цвета спелого льна; обут он был в сапожки мягкой кожи, разрисованные узорами (как только татары не сняли такие красивые сапожки!)

Между тем тетка Авдотья, напоив девушку и расспросив ее, подошла к дедушке Миките, озабоченно стала шептаться с ним. Дед вроде не понимал, что от него требуется, грустно покачал головой.

— Откуда они будут? — спросил Еким. — Обличьем какие-то особенные. Словно бы издалека, не нашего краю.

— Голубка-то с дедушкой давно уж в лесу живут. Россавой, или Росинкой, звать ее, — откликнулась тетка Авдотья. — А тот ее дружок. Не поняла я, чудно больно: будто бы из слободы он какой-то лесной, что у озера. Баба там правит, так вот он сынок той правительницы, вроде княжича. И имечко у него княжеское — Василько. Татары все крутились у озера, пес знает, что искали, а наткнулись на них. — Тетка Авдотья повернулась к деду Миките, спросила сердито: — Придумал ли что, старый пень? Ведь избезобразят девку, надругаются — совесть нас замучит.

— Попробовать можно, — скромно ответил дед Микита. — Что не попробовать.

Он покорно пошел к девушке вслед за теткой Авдотьей. Еким сумрачно взглянул на Фильку.

Тятьки-то дома не было — в лес уехал?

— В лес. Нагрузил воз пустых корзин и… — Филька замялся.

— И еще что-то?

— И еще.

— Так я и подумал. Лесную слободу ордынцы искали, пустил их кто-то по следу твоего тятьки. Теперь они из него все жилы вытянут, станут добиваться…

— Из кого… жилы? — похолодел Филька.

— Да из парня из этого, из Василька. Знаю я, где живет дедушка Росинки, знаком с ним. И о правительнице Евпраксии Васильковне слышать приходилось. Их слобода на другой стороне озера, туда добраться надумаешься. Куда им найти, ордынцам! А слышать о ней слышали. Будут у парня дознаваться, где потайные тропы. Беды не оберешься…

Еким что-то придумывал, потом решительно направился к тому месту, где дед Микита и Авдотья склонились над девушкой. Дед Микита какой-то грязноватой мазью натирал девушке руки, шею; на нежной коже оставались темные пятна. Василько с тревогой наблюдал за стариком.

— Здоров будь! — приветствовал Еким юношу.

— Великий бог милостив! — отозвался Василько.

Лохматый Еким хмыкнул — удивился ответу на приветствие.

— Знаешь, куда ты попал?

— Теперь знаю, — сказал юноша. — Я ведь первый раз вижу татар…

— Далеко же вы упрятались, коли первый раз видишь. — Еким сердито и в то же время с любопытством присматривался к парню. — Только может оказаться: далекое станет близким. Не допытывались у тебя ордынцы, как пробраться в урочище?

— Нет, — растерянно ответил Василько. — И зачем?

— То-то и оно — зачем? Разграбят ваши жилища, если доберутся до них, людей переловят, сделают рабами. Под пыткой заставят тебя указать тропы.

Василько чуть помедлил, красивое лицо его оставалось спокойным. Вдруг он вытянул из-за голенища сапога широкий нож, показал Екиму.

— У меня есть чем защищаться.

Еким с грустью смотрел на него; защищаться-то он будет, в том никакого сомнения нету, парень не из робких, но больно было представить, что сильный, ловкий юноша бесславно погибнет от ордынской сабли. Это он, Еким, защищая свой дом, мог безоглядно броситься на обидчиков, — пожил на свете, повидал всего, а у этого жизнь только в самом начале.

— Нет, не то, — поморщился мастер, отбрасывая саму мысль такой защиты. — Надо что-то придумать, что говорить тебе, как обвести татарских допросчиков. Околесину какую-нибудь нести надо поначалу. А там видно будет.

Василько с недоумением уставился на него.

— Какую околесину?

Он с тревогой перевел взгляд на Росинку, которая с помощью деда Микиты и тетки Авдотьи медленно приходила в себя.

— Ее тоже будут пытать? — спросил угрюмо.

— Едва ли, — ответил Еким. — Ей-то можно говорить все, как есть. Пусть и говорит, что живет с дедом в лесу у озера. И больше ничего не знает. Не будут, — повторил он, успокаивая Василька. — Да дед Микита, чаю, не зря старался. А вот что тебе отвечать, давай подумаем.

5

В загородку вошли давешние ночные караульщики — пожилой, морщинистый, с косичками за ушами (монгол), и молодой, безусый, веселый Улейбой. Караульные оглядели зашевелившихся с их приходом пленников.

Пожилой монгол, не видя ту, за кем пришел, нетерпеливо крикнул:

— Девка! Девка давай! К Бурытаю в юрту давай.

— Пронеси, господи! — перекрестилась тетка Авдотья.

Караульные заметили Росинку, которая беспомощно жалась к Авдотье; нежные щеки ее были бледны, казалось, она вот-вот снова лишится чувств.

Воины приближались, испытующе приглядывались к девушке. Первым заметил неладное пожилой: споткнулся, глаза пугливо расширились.

— Куда! Куда! — замахала на них тетка Авдотья. — Аль не видите?

Как вкопанный, остановился и молодой, замер от ужаса. Монгол свистяще спросил женщину:

— Черная смерть, а?

Ответа не требовалось — увидел скорбно поджатый рот Авдотьи, понял, что не обманулся: к полонянке пристала черная смерть — чума, вон вся изошла пятнами. «Ай, шайтан!» — пробормотал он посиневшими от страха губами.

Воин круто рванулся назад к выходу. Молодой поспешил за ним. За стеной загородки послышались их всполошенные крики.

— Кажется, и ладно, — зашептала Авдотья, подбадривая Россаву. — Ты, голубка, не пужайся, авось обойдется.

— Страшно мне, тетенька.

— Ничего, ничего, — поглаживая ее по волосам, говорила старая женщина. — Так-то, сморенной, и лучше. Крепись.

В воротах показался Мина, входить в загон не стал; вытянул шею, разглядывая девушку, сидящих рядом Авдотью и деда Микиту, — все еще надеялся, что караульные подняли напрасный переполох. Из-за его спины выглядывал тучный, кривоногий мурза Бурытай. Ничего так не пугало, как известие о черной смерти, от которой не было никакого спасения.

Взгляд монаха столкнулся с тусклыми, по-детски добрыми глазами деда Микиты; словно вспомнив что. он обратился к старику:

— Говори, колдун, неужто чума пристала?

Дед Микита пожал плечами, сказал:

— Да что, мой господине, сам видишь— смертные пятна. Стало быть, так…

— Когда поймали, не было у нее пятен.

— Эх, сердешный, — печально отвечал дед Микита, — может, и не было видно, а как обмерла, сморилась, хворь-то наружу полезла.

Монах судорожно сглотнул, липкий страх стал закрадываться в душу: что с того, что он не прикасался к девке; неумолимая эта болезнь — летучая, а по возвращении с озера его лошадь скакала рядом. Мина вытер рукавом вспотевший лоб.

— Ты уверен, колдун, что это черная смерть?

В вопросе его дед Микита услышал что-то угрожающее для девушки. «Не вздумали бы извести ее, лишить жизни», — встревожился он. Так часто делают с заболевшим чумой человеком, и это считается справедливым: надеются этим не дать распространиться болезни.

Он видел, что монах не спускает с него глаз, сказал, как можно спокойнее:

— Откуда вы ее взяли?

— С лешачьего болота привезли, — ответил Мина. — Знаешь такое?

— Вона что! — протянул дед Микита. — Как не знать, наслышан. — Старик подался вперед, сообщил, как будто доверяясь только ему, монаху; — Тогда не совсем уверен, мой господине. Как сказал ты, что с болота, подумалось мне другое. Есть еще болезнь, схожая с виду, называется болотной трясучкой. Все может быть. Попользую ее травками, посмотрим. Доверься мне, родимый.

Бурытай теребил монаха за рукав рясы — не все понял, что говорил дед Микита, — спрашивал настороженно:

— Что старик сказал? Что с девкой?

Последние слова деда несколько успокоили Мину: может, и нет чумы. Объяснил встревоженному Бурытаю.

— Колдун лечить будет. Говорит: не помрет девка — тогда не чума, а болотная трясучка, хворь лешачья. Такой в вашей степи не бывает. Подождать надо.

Мурза, не спуская замаслившихся глаз с девушки, сожалеюще зацокал:

— Ай, хороша девка! Ай, беда! Скажи колдуну, пусть быстро лечит. — И опять повторял — Ай, хороша уруска!

Монах угрюмо покосился на него: «Во как разобрало старого сквернеца. Не о деле думает, а…» Но тут же опомнился — подозрительный Бурытай мог по лицу прочесть, о чем подумаешь. Спросил почтительно:

— Прикажешь парня вести в юрту? Там спрашивать будешь?

Все еще сладко жмурившийся мурза встрепенулся, расщелил глаза.

— Ай, шайтан! Что говоришь? — набросился он на Мину. — Оглупел, поп! Черная смерть— сказал. Сгубить меня хочешь? Смотри! С ним говори ты. Здесь!

— Будь по-твоему, — покорно согласился Мина. — Эй! — обратился он к юноше. — Говори, кто ты? Откуда в лодке плыл? Где, с кем живешь?

Мастер Еким, сидевший рядом с Васильком, подтолкнул его, не поворачиваясь, тихо шепнул:

— Смелее, друже, режь им полным голосом, как было уговорено меж нами.

Василько встал, поклонился: пусть враг, но разговаривал с ним человек старше его — как же без уважения?

— Откуда ты, отрок, поведай нам? — уже мягче повторил свой вопрос Мина, которому понравилась покорность юноши.

— Повинуюсь, государь. — Василько опять отвесил глубокий поясной поклон.

Но благодушие Мины — если только у него могло быть благодушие — вскоре исчезло с лица. Василько говорил, а глаза монаха наливались бешенством. Но пока он сдерживал себя, молчал.

— Передается в нашем роду от отца к сыну — брать себе невест в чужой стороне, в лесном краю, — говорил Василько. — Спросишь, государь: пошто так? Позволь, скажу. Случилось это еще давно… Прадед мой — родитель моего деда — закладывал в свое время новые хоромы. Срубил он первые венцы из крепкого дуба, а тут вдруг нагрянула страшная буря, ветрище — деревья вырывало, с ног валило, венцы тоже разметало. Прадед говорил: толстенные деревья дубовые, как пушинки, летели. Пошел прадед собрать бревна, да только не даются они, а сам он почувствовал — тянет его неведомая сила все дальше и дальше, в самую глушь лесную. И ничем эту силу не перемочь. Подивился он такому случаю и подчинился. Долго ли шел, того сам не ведал, вдруг увидел на поляне высокий терем, а в нем была заточена злыми людьми прекрасная княжна. Освободил ее мой славный прадед, стала она ему женой. С тех пор заповедал своим детям, и внукам, и правнукам: как придет пора невесту искать, идти надо в лесную сторону. Теперь мне пора настала…

— А где отецкий дом? Отколь шел-то? Не у озера ли, где мы тебя поймали?

— Нет, государь. Подворье нашего батюшки на Устье-реке, — обстоятельно продолжал рассказывать Василько: он хоть и чувствовал грозные нотки в голосе монаха, но решил договорить до конца, как и советовал Еким. — Слыхал ли ты, государь, о скудости княжеских домов, про кои говорят: «У семи князей один воин?» Вот один из таких княжичей перед тобой. Ничего-то у нас нет, остался только прадедовский завет…

Василько заметил тяжелый взгляд монаха, смешался и уже торопливо договорил:

— Сон вещий видел я: будто на берегу лесного озера живет княжна. Пошел я, долго шел и вот встретил, и вы меня встретили. Больше мне нечего сказать, государь.

— Конь твой где? — отрывисто спросил Мина.

— Какой конь, государь? Я сказал: у семи князей один воин…

— Так в узорных мягких сапожках по лесам и болтался? А? Что-то, отрок, легко шел. — И закончил с угрозой: — Врать вздумал?

Бурытай вглядывался в лицо растерявшегося юноши, смотрел на Мину; услышав про сапоги, подумал: «Почему не содрали? — но тут же осекся, вспомнил о черной смерти — Ладно, что не содрали».

— Несет какую-то околесицу, глупость, — раздраженно сказал Мина.

Услышав второй раз за этот день новое для него слово, Василько с удовольствием подтвердил:

— Все так, государь.

— Ты что, издеваешься надо мной? — взревел монах.

— Напрасно гневаешься, государь, — рассудительно заметил Василько. — Наш жрец Кичи учит: за худым пойдешь, то и найдешь. Нельзя издеваться над человеком.

Еким закрыл лицо руками: «И куда парня понесло! Жрец Кичи… Испортит, все испортит».

— Блажной какой-то или очень ловкий, — пояснил Мина мурзе.

— В плети! — посоветовал мурза. — Врет! Все врет! Где лесной улус, пусть говорит.

Монах метнул быстрый, испуганный взгляд на Бурытая — неужто заставит войти в загон?

«В плети! — подумал. — Небось сам не пойдешь, и мне от чумы сдыхать не хочется». Снова посмотрел на девушку: смертные пятна четко проступали на ее теле, сама не шевельнется, глаза прикрыты.

Бурытай, видно, тоже понял, что никто не решится приблизиться к пленникам, отмеченным черной смертью. Помотал крупной головой: «Ай, Костя-князь, своих людей прячет в лесу. А зачем прячет? Хочет дани мало платить? Сдеру дань за всех вдвое. А то самого сюда посажу». Мурза ухмыльнулся от пришедшей мысли, повеселел.

— Иди к Косте-князю, — приказал Мине. — Сейчас иди. Зови!

Мине облегчение: пронесло. Хоть бы и верный пес, только мурза — не моргнет — верного пса на смерть отправит.

Уходя, монах остановился, пригрозил юноше:

— Ужо погоди, ты у меня все скажешь.

Караульные заперли калитку, даже бревном подперли.

Еким мигнул Фильке:

— Теперь они сюда ни шагу.

Филька понял его: в эту ночь быть побегу.

6

Трое всадников, процокав копытами по мосту через Медведицкий овраг, подскакали к воротам княжеского дворца: два воина-ордынца сопровождали монаха Мину.

— Посланный от мурзы Бурытая! — крикнул монах.

Стража недоверчиво оглядела его, но задержать не посмела.

Во дворе всадники спешились у коновязи, направились к крыльцу. Там, на первых ступеньках, рослый, белозубый дружинник Данила Белозерец встал на их пути: Данила и подумать не мог, чтобы жалкий прислужник ордынцев Мина ступил в княжеские покои.

Но монах чувствовал за собой силу, сказал нагло:

— Э, посторонись. Говорить с князем Константином будем. Моего господина слово ему.

— Волк степной твой господин, — ответил дружинник. — Убирайся подобру-поздорову. — И слегка подтолкнул Мину.

Воины, сопровождавшие монаха, — один меченный шрамом через всю щеку, другой — монгол с жидкими косичками, заброшенными за уши, — ощерились, готовые проткнуть копьем дерзнувшего остановить их. Да ведь и Данила не без оружия, положил руку на рукоять тяжелого меча, кликнул подмогу. Прибывшие оказались в кольце.

Шум привлек проходившего по двору игумена Афонасия; старец сумрачно уставился на монаха. С гневом спросил:

— Как посмел, пес смердящий, быть здесь?

— Успокойся, поп, — остановил его Мина, — не по своей охоте прибыл. Послан баскаком Бурытаем к князю Константину. В гости в слободу зовет его мурза Бурытай.

— Не подобает хозяину своего дома идти в гости к приехавшему, да еще получать приглашение через такого посла. Ты пошто позоришь одежду?

— Привычно мне в ней, — глумливо ответил Мина, оглаживая ладонями рясу.

Ничего более не сказав, Афонасий стал подниматься по крутым ступеням крыльца. Уязвленный нелестным приемом, Мина воскликнул:

— Прикажешь передать твои слова, как слова князя? Не много ли берешь на себя, поп? Так ли еще скажет князь?

— Так и скажет, — не оборачиваясь, отрезал Афонасий.

— То ладно, — согласился Мина с усмешкой. — Ждите тогда самого мурзу. Только советовал бы не гневить его.

Посланцы баскака вскочили на коней и ускакали.

Спустя некоторое время воротная стража позвала Данилу Белозерца.

— До тебя, — сказал сторож, указывая на исхудалого, бледного и взволнованного человека.

— А! — радушно приветствовал дружинник. — Оклемался, ростовский купец Семен Кудимов?

— Оклемался, друже Данило, к дому было собрался… Скажи мне, чернец тут с татарами-вершниками был. Кто он?

— Э! — отмахнулся Данила. — Стоит тебе о всякой погани допрос чинить. Мина это, прихвостень ордынский.

— Ведом, Данила, мне этот человек… — Купец задыхался от волнения. — Ведь это он меня саблей хлестнул. Признал я его по звероподобной роже.

Добродушие исчезло с лица дружинника, недоверчиво вглядывался в затуманенные лихорадкой глаза купца.

— Не ошибся, Миколаич?

— Хотел ошибиться — не могу.

— Не уходи, доложу князю, — торопливо сказал Данила.

В просторной горнице княжеского дворца собрались ближние князя. Сидели на широких лавках вдоль стен, выжидающе смотрели на князя. Лица у всех напряженные: что говорить — не за пиршественным столом, не для легкой беседы были тут, — предстояло по чести встретить татарского баскака Бурытая. Предполагали: много плохого сулил его приезд, но то, что произошло, ошеломило, — грабеж, убийства ни в чем не повинных людей, десятки пленников: посадские люди глухо ворчат, того гляди, быть замятие.

— Что ж, бояре, лаской приветим грабителя? — сдержанно спросил князь Константин. Внешне спокойный, сосредоточенный, он стоял позади кресла, опустив ладони на высокую спинку.

Тяжело дышал Третьяк Борисович, шевеля дряблыми пальцами на тучном чреве; задумался Афонасий, сурово сдвинув седые брови; бок о бок с ним княгиня Марина вздыхала глубоко и жалостливо.

— Да как встречать? Слезами исходи, а подчиняйся, — вымолвил Третьяк Борисович. — Нельзя иначе, Беда будет.

Княгиня Марина поддержала его:

— Ох, Костенька, да бог с ним. Отдари ты его чем-нибудь, и пусть убирается. Не навлекай на себя гнева ордынского.

Виновато потупившись, вошел в палату Данила Белозерец, стоял, выжидая.

— Ну что там еще? — недовольно спросил Константин.

— Прости, княже, меня, надоеду. Кузнец Дементий с бортником Савелием домогаются тебя. Подождать бы им, но день нынче такой — новость за новостью. Что прикажешь сказать?

— Зови.

Настороженно смотрел на вошедших князь: что еще неожиданного принесет их приход? Оба, как вошли, грохнулись на колени у порога.

— Встаньте, — приказал Константин. — Что за докука привела вас? Чего просите?

Заговорил Савелий:

— Виниться пришел, княже господине, к твоей милости… Думал спастись в лесу — повинен. Но нет спасения и в лесу от злых сыроядцев. Вызволи внучку у ордынцев, — как собака, буду тебе предан. Наслышан о тебе много доброго…

Константин нехорошим взглядом смотрел на старика, спросил неласково:

— Беглый смерд? От какого боярина убег?

— Нет, княже господине, вольный я, посадский. Хотел скрыться от людских бед, внучку оберегал, в том повинен. Да вот…

Савелий ждал от кузнеца заступничества, подтверждения своих слов.

— Знаешь его? — спросил князь Дементия. — Что за человек?

— Да, государь. — Дементий живо окинул взглядом присутствующих, замялся: все ли можно говорить при них.

— Говори. — Константин понял его. — Рассказывай.

И когда кузнец коротко поведал о рыскавшем в лесу татарском отряде, тревожно встрепенулся князь, ждал, вот сейчас услышит худшее, что могло быть: татары нашли лесное урочище, пограбили его.

— Нет, княже, — поняв его тревогу, сказал Дементий, — На парня и девушку они наткнулись случаем. Болото дальше супостатов не пустило; двое из них потопли, другие в страхе великом кинулись прочь… Княже, — нерешительно закончил кузнец, — и себе жду помочи…

— О чем просишь, говори.

— Сынка в мое отсутствие Мина полонил, в Ахматовой слободке держит.

При упоминании о монахе князь брезгливо подернул плечом. Дементию сказал:

— Тебя в обиду не дам. Обещаю. И ты, старик, не кручинься, вызволим твою внучку. А теперь идите да кликните Данилу.

Дружинник появился тотчас.

— Звал, княже?

— Звал. Приготовь для мурзы в саду ковер, подушки и что там… сам знаешь. В саду, на воле, принимать буду почетного гостя.

— Прикажешь подарки подобрать?

— Обойдется. Делай, как сказано.

— Княже, работника ростовского купца выпустил я из поруба. Вины за ним нет.

— Ладно, знаю, что нет. — И когда дружинник вышел, Константин обратился к ближним: — Разбоя мурзе простить нельзя, унижаться не стану.

— Ох, Костенька, — испуганно простонала княгиня Марина. — Поберегся бы, один ты у меня остался.

— Поберегусь, маменька.

Сказал со злом. Третьяк Борисович укоризненно покачал головой: «Горяч, не в меру горяч молодой князь. Быть беде великой».

7

Мурза ругался и не находил облегчения — все раздражало:

— Плохой день, совсем плохой. Ай, шайтан! — Горячего белого красавца коня и то осаживал злым окриком.

Два десятка отборных воинов ехали за ним на приличествующем расстоянии; монах Мина, напротив, норовил быть вровень, считал: вдруг появится необходимость в нем — он тут как тут. Мина трясся в седле, как плохо привязанный куль. Мурза презрительна косился на него, сопел. «Огреть плеткой — забудет трястись, а? Вперед не полезет». Пока сдерживался: язык урусов труден, Мина — толмач, переводчик. Но дерзость его невыносима чванливому Бурытаю. Даже ему, немытому, был противен едкий запах, исходящий от потного тела монаха. «А может, огреть?»

Говорил Мина: «Большой лесной улус утаивает князь, бобра, куницу возами возьмем, мед, кожи. Богатым станешь, Бурытай». Слушал монаха — веселилось сердце. Ай, шайтан! Взяли! Никакого улуса не видели. Взяли девку хворую да молодого лесного князя не в своем уме. Лучших нукеров русский леший в болото взял. Вот что получили! Совсем плохой день.

Солнце уже перевалило на вторую половину, когда перебрались вброд через вздувшуюся после дождя мутную Нетечу. Пошли ремесленные посады. С высоты седла Мурза оглядывал избы, сложенные из толстых бревен, деревянные церквушки с колоколами в проемах звонниц. А дальше, на отлогой возвышенности по-над Волгой, — уже высокие, светлые терема, изукрашенные резьбой, о причудливо вскинутыми вверх тесовыми крышами. За плотными заборами в просторных дворах Раскинулись хозяйственные постройки.

Давно ли смерчем пронеслись по этим местам непобедимые орды Бату-хана, оставив после себя горклые пожарища. И вот снова русичи отстроились, поднялись из пепла. Большой город, крепкий. Ну, Бурытай не повторит ошибки своего предшественника, согнанного сборщика дани Ахмата. Слаб был Ахмат, мало брал дани, потому с бесчестьем был отозван в Каракорум к хану Менгу, и только чудо спасет его от смерти «без крови» — удавят воловьей жилой.

Мурза осанисто сидел на коне. Был он одет в голубой стеганый халат, перехваченный широким поясом с драгоценными камнями; на голове — такого же голубого цвета бархатный колпак с меховой опушкой; ноги в мягких козловых сапожках с загнутыми носками удобно покоились в серебряных стременах; с левой стороны, на бедре, висел короткий меч в богатых сверкающих ножнах. Принаряжены были и следовавшие за ним воины.

Редкие жители, завидев всадников, шарахались в стороны, спешили укрыться. Всегда снующие любопытные мальчишки и те куда-то подевались. Мурза ухмыльнулся: «Вот как вчера нагнал страху на горожан». Но это еще он только так, для острастки, вот обживется — приучит к покорности.

Но за оврагом, когда проехали по мосту, у княжеского дворца, Бурытая встретила толпа, сразу настороженно затихшая. Люди провожали ордынцев затаенно злыми глазами. Такая встреча мурзе пришлась не по душе. Он остановил взгляд на чернобородом крепком мужике, тот смотрел в ответ смело, знакомо. Мурза даже коня придержал: «Неужто кузнец Дементий, непослушный раб, пропавший бесследно?»

И был и не был уверен Бурытай, надо бы позвать, удостовериться, но решил, что займется этим после: никуда кузнец от него не денется. Скользнул взглядом поверх головы кузнеца, будто не узнавая.

Дементий тоже с трудом узнал в обрюзгшем всаднике кичливого ордынского вельможу Бурытая. «Так вот к кому попал мой Филька!» — содрогнулся кузнец, припоминая бессмысленную жестокость своего бывшего хозяина, а сам все следил за мурзой — и лучше бы тому не видеть его взгляда.

Когда на княжеском дворе Бурытаю помогли спешиться и он увидел стоявшего в тени деревьев князя Константина, его бояр, а сзади вооруженных дружинников, какое-то недоброе предчувствие шевельнулось в груди старого мурзы. Он властно вытянул палец к земле, хотел крикнуть: «На колени!» — но случилось невероятное: крепкие руки князя внезапно подхватили его под бока, насильно, но вежливо усадили на приготовленные подушки.

— Садись, хан, — звучным голосом сказал Константин. — Отдыхай. — А сам тут же, откинув полу шелкового плаща, опустился в низкое креслице напротив.

Желтое, морщинистое лицо мурзы налилось кровью, глаза выпучились. От душившего гнева и унижения он открывал рот, в горле у него булькало, и он долго не мог что-либо сказать.

Князь не справлялся о здоровье, как полагалось при встрече знатного гостя, не говорил ничего другого, но смотрел с приветливостью. И ждал!

Наконец мурза пришел в себя, изрек вставшему возле него монаху Мине:

— Скажи ему, зачем народ собрал возле своего дома? Почто здесь дружинники? Или Костя-князь не знает, как принимать господина?

— Не трудись прибегать к помощи переводчика, достойный мурза, — остановил его Константин. — Мы можем объясняться на твоем языке.

Мурза затрясся от злости, прикрикнул:

— Учить меня вздумал! А?!

— Не сердись, хан, — мягко сказал Константин. — Все в твоей воле: говори через толмача твоего.

— То-то, — надменно сказал Бурытай; ему нравилось: князь называл его ханом.

«Вот же, старый бурдюк, переводчика захотел, — усмехался князь. — Мне же лучше делаешь — даешь время обдумать ответы».

Монах перевел все слово в слово. Константин отвечал ровным голосом, почтительно:

— Тебя удивил собравшийся народ. Русские люди любознательны, а со вчерашнего дня ты заставил много говорить о себе. Вот и собрались. Что ты усмотрел в этом плохого?

Мурза промолчал: придраться было не к чему, хотя толпа, косые взгляды людей ему не понравились.

— Разве достойно принимать такого гостя без торжественности? — продолжал Константин. — Или ты хотел вести беседу с глазу на глаз, без бояр, без почетного караула? Тогда прикажи.

И опять мурза не знал, к чему придраться. Он стрельнул вороватым взглядом по сторонам: что намеревается Костя-князь преподнести ему? Какие подарки? Но не было намека на то, что ему приготовлены дары.

— Я не вижу… Разве всегда так встречаешь гостей? — Мурза не мог скрыть своего разочарования.

Третьяк Борисович научил «внучка» скрывать свои мысли в разговоре. Константин чуть заметно ухмыльнулся, не забыв прикрыть ладонью рот. Ордынцы падки на подарки, на лесть.

— Я не понял: о чем ты? Достойнейший мурза, я приготовил тебе подарок. Не знаю, будешь ли доволен.

Бурытай еще раз любопытным взглядом обвел княжеских слуг — никто не держал никаких даров, не было на расстеленном ковре ни питья, ни яств, — неизвестно, чем хочет поклониться ему князь. Может, все это будет после беседы. У каждого русского князя свои причуды. Мурза приготовился ждать.

— Мне ваш город нравится, — уже добрее сказал Бурытай. — Здесь жить буду. Счетников своих пошлю в Ростов, Углич, Белозерск, Мологу — сам здесь останусь.

«Считает: честь окажет своим присутствием. Нет, лучше уж от тебя подалее».

Трудно сдерживаться молодому князю, хоть и давал обещание матери и Третьяку Борисовичу ничем не вызывать гнев баскака. А перед глазами — вчерашний разбой в посадах и на торгу, полоненные люди. Разве снесешь молчаливо такое?

— Лестно слышать, достопочтенный мурза. — Константин вглядывался в лоснящееся медью лицо Бурытая — не было в нем ничего, кроме тупого самодовольства. Добавил сурово — Но не потому ли, что жить здесь собрался, ты, мурза, ворвался в город, как грозный завоеватель?

Бурытай откинулся на подушках, спросил с удивлением:

— Дерзишь мне? А?

— Смею ли дерзить важному послу! — с угрюмой насмешливостью ответил князь. — Всего-то хотел узнать, что толкнуло тебя на вчерашние подвиги? Подобает ли вести себя так баскаку? Зачем на себя злость в людях копишь?

Мурза долго сидел с закрытыми глазами, только рука его, теребившая за ухом жидкую косичку, выдавала волнение. Внезапно он наклонился ближе к князю, прохрипел с угрозой:

— Ты непокорен, я знаю. Много больших городов русских, много князей русских. Уйдет ханская грамота на княжение другому, смотри. Что будешь делать? А? То-то! Поступай, как великий князь Александр Невский. Знаешь, что сделал Александр? Он брата своего не жалел, когда тот устроил — как это по-вашему?.. — замятню. Вот как поступай.

— Ведомо ли тебе, мурза, что Андрей Ярославич вынужден был устроить замятню, ополчиться на сборщиков дани? Бессмысленная лютость ордынская вынудила его. Что ему оставалось делать? Так-то и ты, хан, посол царский, станешь править, — одному богу известно, что может случиться…

Это уже было предупреждение. Мина не постеснялся усилить княжеские слова, когда передавал их Бурытаю. Не скрывая подлой радости, ждал знака мурзы, по которому воины бросятся на дерзкого князя. «Не сносить тебе головы, неразумный вьюноша, — злорадно подумал он, — Будет тебе сейчас замятня».

И мурза вскинулся, опять заклохтал горлом, потянулся к рукояти сабли. Телохранители, стоявшие сзади него, сдвинулись теснее.

Но и в стане князя произошло движение. Словно невзначай, звякнула кольчуга на Даниле Белозерце. Боярин Третьяк Борисович, склонившись, умоляюще шептал князю Константину:

— Не лезь ты на рожон, внучек, бог с ним, нехристем, проймешь его разе…

Князь нетерпеливо отмахнулся от него:

— Вот так-то, боясь всего, и стонем под игом ордынцев.

Бурытай мог подать знак, и началась бы резня, но это была бы схватка на равных, и неизвестно, чем бы она кончилась, кто бы еще одолел. Такого он допустить не мог.

— Волю властелина оспариваешь? Право победителя? — напыщенно спросил он. — Как осмелился сказать такое, оскорбить ханского баскака?

— Но в вашем законе — «Ясе» Чингисхана, — гневно возразил Константин, — нет того, чтобы дозволялось грабить купцов. За что ты, мурза, ограбил иноземца Марселиса, других торговцев?

Князь на мгновение обернулся и, встретившись взглядом с дружинником Данилой Белозерцем, кивнул ему. Тог слегка поклонился, быстро пошел к воротам.

— За что ты, мурза, похватал людей и запер их в слободе? — продолжал обвинять князь. — Хочешь, чтобы народ по лесам разбежался? Ты собираешься жить в городе. С кого дань брать станешь?

— Сам укрываешь в лесах людей! — взвизгнул Бурытай; его трясло от бешенства. — Большой улус в лесу. Кругом болото? А? Где тот улус?

— О каком лесном улусе говоришь? Если тебе о нем известно, почему не пошел туда?

— Пошел! Болото!.. Воины утопли!.. Нужен проводник. Давай проводника.

— Лес лесом, а бес бесом. Это у нас поговорка такая, мурза. И еще: не положа, не ищут. Что же ты от меня хочешь? Если кто сказал тебе о лесном поселении, пусть он и ведет тебя туда. Загадками говоришь, мурза.

— Загадки! Почему ты не знаешь, кузнец твой Степан знает? А?

Мина поперхнулся, стараясь остановить не в меру распалившегося Бурытая, даже слегка толкнул его в спину. Тот разъяренно обернулся. Но князь, будто ничего не замечая, не дожидаясь перевода, уже сказал:

— Вот ты и пошли вперед этого кузнеца Степана, приведет тебя на место — его счастье, попадет к лешему на ужин, утопнет, как твои воины, — туда ему и дорога, судьба такая.

Но мурза уже не слушал князя, внимание его привлекли приближающиеся от ворот люди.

Чернобородый Дементий, его беглый раб, и еще молодой губастый парень придерживали под руки истощенного, слабого человека. Позади них шел рослый дружинник. Мелькнувшая было догадка, что князь решил ему возвратить беглого раба, быстро отпала.

«Что же такое придумал Костя-князь?» — недоумевал Бурытай.

Звучный голос Константина заставил его прислушаться.

— Скажи, хан, — спрашивал Константин. — Когда бы человек вашего племени перебежал на сторону чужеземцев, а после стал губить ваших сородичей, как с ним поступило бы ваше племя?

Мина вскинул подозрительный взгляд на князя, но перевел точно.

— Хо! — засмеялся Бурытай. — Когда тебя кусает злая муха, станешь ли ты веселиться, глядя на нее?

Между тем, шедшие от ворот приблизились и остановились неподалеку от князя. Истощенный человек с ненавистью уставился на монаха, и тот, побледнев и забыв, что теперь исповедует другую веру, торопливо закрестился по-христиански, с ужасом шепча про себя; «Свят… Свят… Пресвятая богородица, — наваждение!..»

Но то было не «наваждение» — ростовский торговый гость, как вставший из земли мертвец, предстал перед ним. Неробкий по натуре Мина ощутил внезапный холод в спине.

— Он это, княже справедливый! — выдохнул с яростью купец. — Он, душегубец!

Мина наклонился к уху Бурытая, взволнованно зашептал, указывая на купца; прикрыв глаза, тот внимательно слушал, ни один мускул не дрогнул на застывшем лице.

— Зачем ты позвал этих людей? — спросил Бурытай князя после раздумья. — Один из них — мой раб, вон… черный Дементий. — Мурза вдруг хитро усмехнулся. — Догадываюсь… Ты хочешь вернуть мне беглого раба? Ты достойно поступаешь, князь Константин.

Его слова были полной неожиданностью для князя; еще не веря сказанному, он недоуменно посмотрел на кузнеца.

— Правду он молвит, княже господине, — Сумрачно проговорил Дементий. — Был я рабом у этого мурзы, да ушел от него, сам добыл свободу. Но где сосна взросла, там она и красна. Не быть вдругорядь мне рабом.

Узкие глаза Бурытая заблестели, стали злыми.

— Как! Будешь противиться своему господину? — воскликнул он. — Свяжите его.

Последнее относилось к воинам. Кто-то из них уже доставал волосяной аркан.

Константин гневно поднялся, предостерегающе поднял руку.

— Не торопись, мурза. Спору нет, беглый раб остается в воле хозяина. Только посуди: какая тебе выгода иметь непокорного раба? Ты получишь за него богатый выкуп. Но прежде выслушай вот этого человека, тогда узнаешь, зачем я позвал его. Говори, ростовский купец.

— Что ж, княже справедливый, вот он, лихоимец, разбойная рожа, стоит возле татарского воеводы. Его меча испробовать пришлось, его ватага растащила мои товары.

Внимание всех переключилось на Мину. Чувствуя откровенно враждебные взгляды, он невольно придвинулся к Бурытаю — только мурза мог спасти его от ненависти окружавших людей.

— О чем говорит? А? — брезгливо спросил мурза, указывая пальцем на купца.

— Врет он! — исступленно выкрикнул Мина. — Нет у него свидетелей. Все он врет!

— Гром господень убьет тебя! — возмущенно проговорил купец. — Свидетелей нет, то правда, порубали вы моих работников, вот только я да глупый Еремейка остались. Да и вы, думаю, для ночной татьбы свидетелей не берете. Какие тебе еще свидетели, когда я отсюда твое поганое дыхание чувствую!

Волнение купца все росло, он оглядывал людей, призывая их на помощь.

— Это что же, княже, — растерянно обратился он к Константину, — выходит, я лгун, наговорил на него. Креста на нем нет.

— Креста на нем нет, ростовский купец Семен Миколаич, ты не ошибся, — подтвердил князь. — Променял он крест христианский на веру басурманскую.

И князь требовательно повернулся к Бурытаю. Сказал по-татарски:

— Не смею думать, мурза, что ты был при разбое и смертоубийстве, но вот толмач твой покушался на жизнь человека. Сей тать надсадил многим. Ты сказал, если злая муха кусает, нельзя веселясь глядеть на нее. Вели вернуть товары ростовскому купцу, монаха же выдай для людского праведного суда. Это будет справедливо.

Бурытай оторопело смотрел на него, потом резво вскочил, отшвырнул ногой подушки, на которых сидел, весь ощетинился.

— Как смеешь приказывать? С колодкой на шее пойдешь в Орду. Аль не слышал, что бывает за оскорбление баскака?

— Осторожнее, мурза, — опять остановил его Константин, — не бросайся в гневе поспешными словами.

Князь жестом указал на распахнутые ворота; на площади виднелась густая толпа; у многих в руках были тяжелые посохи-дубины.

«Откуда взялись посохи? — обескураженно подумал Бурытай. — Когда ехал сюда, ничего не было в руках у них. Или не заметил? А?»

Бурытай вытащил из-за пояса плетку, нетерпеливо взмахнул ею. Ему тут же подвели коня; с удивительной для его возраста ловкостью он влетел в седло. Телохранители тесным кольцом окружили его. Тогда рванулся к своей лошади и Мина, о котором мурза в гневе просто забыл.

Весь отряд поскакал за ворота.

— Ну, берегись, Костя-князь! — Мурза обернулся, пригрозил плетью.

Князь некоторое время смотрел ему вслед и вдруг, откинув голову, звонко рассмеялся.

— Погодь-ка, Семен Миколаевич, — сказал губастый Еремейка, доселе поддерживавший купца, и отпустил его локоть.

— Прости и меня, — проговорил Дементий, державший под руку купца с другой стороны.

Оставив купца, оба бросились за ворота, где, яростно нахлестывая коней, отряд Бурытая врезался в толпу.

— Что ж, Данила, — сказал князь дружиннику, — помогайте ордынцам убраться во здравии.

Данила Белозерец блеснул белыми зубами, сказал лукаво:

— Надо помочь, княже, а то людишки наши распалятся да еще прибьют кого из них. Беды не оберешься.

И дружинники устремились к воротам.

Татарский отряд оказался стиснутым обозленными, разгоряченными людьми. Вчера, защищая своих близких, свои дома, только одиночки вступали в схватку с татарами, тут уже была толпа, сплоченная в одном устремлении. Во всадников летели камни, на них обрушивались дубины. Уже не с плетками — с обнаженными саблями воины крутились на храпящих лошадях. Княжеские дружинники уговаривали не делать зла ордынцам, но как-то так получилось, что там, где они оказывались, очередной визжащий татарин вылетал из седла.

Монаха Мину оттерли в сторону, плотно окружили. И тогда он бешено оскалился, откинул полу рясы и выхватил висевший на поясе тяжелый меч. Это было неожиданно, и люди смущенно отступили. Под рясой на монахе была еще кольчужная рубаха.

С тех пор как стал изгоем, поступил на службу в Орду, Мина видел от людей неодолимое отвращение к себе и потому в отместку еще больше зверел, старался пакостить бывшим единоверцам при каждом удобном случае. Заросший волосом, грузный, сейчас он был страшен; казалось, не человек — огромный зверь вступил в схватку.

В это время послышался голос губастого парня, работника ростовского купца, — Еремейки.

— Ну-кася, — добродушно говорил он, раздвигая людей и пробираясь к монаху. — Дайте, братцы, рассчитаться за Семена Миколаича.

Еремейке услужливо подсунули увесистую дубину. Помахивая ею, не остерегаясь, он пошел на Мину. Дерево и металл с сухим треском столкнулись в воздухе. От страшного удара меч вылетел у Мины, шлепнулся за спиной.

Десяток рук сразу же вцепилось в монаха, стащили с лошади. Но и на земле, с безоружным, нелегко было справиться с ним. Расшвыряв нападавших, он нагнулся, сбычившись, отыскивая очередную жертву.

— Погодь, братцы, отойдите-ка, не то зашибу в горячке.

Еремейка сцепился с монахом врукопашную, оба сопели, старались приспособиться половчее.

— Попомнишь Семена Миколаича, ростовского купца, — хрипло говорил парень.

Монах боролся молча. Наконец Еремейке удалось стиснуть шею противника мертвой хваткой. Мина рухнул.

На земле его и добили.

— Будешь помнить Костьку и Кудряша, — тяжело дыша, заключил Еремейка.

Едва ли половина татарского отряда вырвалась из толпы. Сам мурза намного опередил своих воинов — добрый конь нес его к Ахматовой слободе, а он, вне себя от злости, все стегал и стегал его.

— Други! — пронеслось по площади. — Поспешай в слободу! Изгоним сыроядцев из города!

— В слободу! — подхватили десятки голосов. — Освободим полоняников. Не оставим в неволе сестер и братьев!

Толпа с ревом покатилась к посадам.

На площади остались убитые и зашибленные в схватке. Спустя немного времени пришли сторожа, сложили тела на телегу. Постояли у истерзанного громоздкого тела монаха, потом подняли его и потащили к обрывистому берегу Которосли.

— Собакам на съедение, — пробормотал один из них. — Сойдет.

— Для продажной псины — кол из осины, — заключил второй старой поговоркой.

8

— Посмотри, что там такое, — сказал мастер Еким Фильке.

Гул нарастал волнами, как перекатный гром, сначала далекий, слабый, потом все ближе явственней. Истомившиеся пленники настороженно прислушивались; еще не сразу стало понятно, что надвигается рев бегущей толпы.

Филька прильнул к щели в загородке и оттуда прокричал испуганно:

— Ой, что творится! Ихний главный татарин брызгается слюной, колотит своих плеткой. Конь под ним весь в мыле. Другие бегают, лопочут что-то. Ворота запирают…

В запертые ворота уже грохали чем-то тяжелым: ворота сотрясались, трещали. Татарские воины грудились перед ними, перебегали с места на место, приседая, натягивая луки. Их суетливые движения выдавали смятение и неуверенность: пеший степняк не привычен к бою, а лошадей в слободе почти не оказалось — весь табун был на выпасе.

Под стенами снаружи теперь хорошо разбирались отдельные голоса:

— Ни лестниц, ни веревки, как тут перелезешь?

— Взбирайся на спину.

— Эй, кто поздоровее, вставай под низ.

Над бревнами забора появлялись потные, взлохмаченныв головы, и тут же, пораженные татарскими стрелами, люди со стоном или намертво срывались вниз.

— Это что же выходит… — растерянно произнес Еким; он и Василько тоже подошли к загородке, Еким огляделся и сразу все понял. — Спрятались, как мыши. Нас вызволить хотят — неужто не поможем? Вымай, парень, нож, обрезай опояску.

Василько торопливо принялся срезать ивовые прутья, стягивающие жердины; Еким потянул верхнюю — выдрал, потянул еще, но засомневался, бросил.

— Тяжеловаты для вас будут, — объяснил он.

На самом деле Еким боялся нарушать загородку: пленников могли закидать стрелами.

Вдруг раздался ужасный грохот, за ним вопль, Рухнули главные ворота. Разъяренная толпа ввалилась в слободу, докатилась до юрт, расставленных во дворе, разметала их.

Татары, огрызаясь, отступали к спасительным теперь дня них конюшенным воротам, за которыми пасся их табун. Но и здесь они наткнулись на препятствие. Еким ударом тяжелой жерди смял калитку, закрывавшую загон, и с яростью накинулся на спины отступающих. Жердь его со свистом резала воздух, и, если достигала цели, слышался глухой звук. Татары в ужасе кидались в стороны, лезли на бревенчатый забор, визжали, когда их стаскивали за ноги.

И все же кто-то добрался до конюшенных ворот, сбросил засов. Воины, оставшиеся в живых, хлынули в пролом на луговину, прекрасно понимая, что конь — это спасение.

Василько слишком поздно увидел несшегося на него обезумевшего, с искореженным от шрама лицом, пожилого татарина. В поднятой руке сверкала сабля. Только сноровка человека, выросшего в лесу и привыкшего к разного рода внезапностям, помогла ему увернуться от удара; нож его скользнул по телу татарина…

В толпе мелькнуло чернобородое лицо Дементия; он прорывался к загону, где находились пленники.

— Тятька! — бросился к нему Филька.

— Жив! — Дементий облегченно вздохнул. — Берегись, сынок! Не лезь, не то задавят.

Дементий вдруг кинулся к Екиму, который занес жердину над онемевшим от ужаса татарином. И уже готово было опуститься не знающее пощады оружие на голову несчастного, когда кузнец перехватил руку.

Опухшее от побоев лицо, злые глаза — страшен был мастер Еким, да и не признал в горячке, кто помешал ему, рванулся, оттолкнул кузнеца.

— Остановись, друже, — ласково уговаривал мужика Дементий. — Не путай мурзу с пастухом его. Не губи кроткую душу.

— Кроткую! — взревел Еким. — Не знал я среди них кротких.

Но все же остывал понемногу, с любопытством смотрел на скуластое лицо молодого татарина, которого пощадил кузнец.

Отходчиво русское сердце, на зло забывчиво — спас Дементий Улейбоя.

— Это тебе мой бакшиш, пастух Улейбой — Ясные Очи, — говорил он. — Обещал я его тебе, коль придется вызволить сына. А теперь скрывайся. На лугу еще много пасется коней. Тебе, ханскому пастуху, не надо подсказывать, какого выбрать коня, чтобы нес он быстрее ветра.

Глаза молодого воина набухли слезами. Ловил руку кузнеца, хотел поцеловать ее. Дементий сердито оттолкнул татарина, проворчал с укоризной:

— Беги, беги, парень, да старайся больше не приходить на Русь. Вдругорядь спасения не будет.

Возвращаясь к конюшенному загону, заметил Дементий сына Евпраксии Васильковны. Стоял Василько, понурив голову, бледный, без кровинки в лице. У ног его, скрючившись, лежал татарин; приоткрытый глаз на изувеченном шрамом лице будто следил, как высокие белые облака бегут в синеве неба.

— Ну полно, полно тебе кручиниться, — сразу все поняв, попробовал утешить потрясенного парня Дементий. — Не ты его, он бы тебя прирезал. Да и с радостью… Чего уж так терзаться…