Твой друг. Сборник по собаководству. Выпуск 3

В. Киселев Застава

— Все, приехали. Дальше некуда. Граница. — Солдат-первогодок Сергей Аблин остановил машину.

Первое очень острое чувство связано с тем, что налево можно и направо можно, назад — пожалуйста. А вот вперед нельзя. Там та же степь с метелками ковыля, шарами перекати-поля и блестящими пятнами солончаков. Морщинистый старик с белой как пух бородой клинышком, трусящий верхом на ишаке, за которым я наблюдаю в бинокль, очень похож на стариков, встреченных на пути к заставе.

Увы, не каждого соседа назовешь другом. И пока границы есть, их надо охранять. Каждую минуту и секунду. В любую погоду. Бдительно. Надежно.

Почему стал пограничником Иван Хижняк? Трудный вопрос. Даже сам лейтенант не может толком ответить на него. Традиции? Да нет. Не было в роду пограничников. Окончил Высшее пограничное военно-политическое училище. Попросился туда, где потруднее и обстановка посложнее. Попал на восточную границу и вот уже второй год несет здесь нелегкую службу. И не жалуется. И считает, что жизнь задалась.

Сложно говорить с Иваном Хижняком. Не потому, что неразговорчив он, замкнут или стеснителен. Наоборот, очень общителен. Но постоянно что-то прерывает нашу беседу. Это — застава. Здесь ничего нельзя оставлять «на потом». Если только сон… или очередной отпуск… или еще что-либо, относящееся к жизни личной… Ничто не должно отражаться на главной задаче: перекрыть участок границы, за который ответствен, так, чтобы никто не смог перейти его незамеченным — ни человек, ни зверь.

Это сказано не ради красного словца. Заметит наряд на контрольно-следовой полосе отпечаток человеческой ноги или копыта зверя — результат один: «Застава — в ружье!» И прочь все заботы, кроме одной — преградить, не допустить, успеть…

Двое суток держался без сна Иван Хижняк. На третьи не выдержал. Заснул во время фильма. Я не стал будить. Пусть поспит лейтенант. Ему необходимо отдохнуть хоть немного.

Дни в этих краях жаркие. Да нет, даже не жаркие. Знойные дни. Настолько, что уже к июню выгорает под солнцем начисто вся степь. На многие километры вокруг — лишь растрескавшаяся корка земли с серым пыльным ежиком высохшей травы да прожигающие подметку сапога раскаленные островки песка. Такого пекла не выдерживают даже старые толстые тополя. Сворачивают в трубочку и сбрасывают пожухлые листья. Так легче. А молодые деревца, высаженные вокруг заставы, все болеют который год, не могут прижиться, несмотря на то, что привозят им регулярно автоцистерну с питьевой водой.

Ночи в этих краях темные. Густую, плотную черноту не могут пробить даже по-южному крупные и яркие звезды.

Исчезают в темноте наряды, выходят на позиции прожекторы и радиолокационные станции. Граница не только просматривается с помощью приборов ночного видения, но и прослушивается. Это не просто. В наушниках постоянный треск от бьющейся о берег реки, шелеста травы, но опытный оператор по изменению звука определяет даже заячий скок.

Однако как бы ни совершенствовались приборы, помогающие человеку, без верного, испытанного помощника — собаки — пограничнику не обойтись.

На заставе собаки выглядят куда внушительнее, чем их четвероногие собратья, живущие в городских квартирах. Толстые шеи, бугры мышц перекатываются под шерстью. Огромные клыки обнажаются мгновенно, едва только подойдешь к вольеру.

Но есть люди, каждое слово которых закон для этих неукротимых зверей. Это вожатые служебных собак — пограничники с беспредельно развитым чувством самоотдачи, надежные друзья и просто смелые парни.

Когда я был на этой заставе, один из них, рядовой Игорь Козлов, совсем недавно начал службу.

Несколько лет занимался Игорь в Павлодарском клубе служебного собаководства. Хотел прийти на границу с воспитанной им собакой, но она не прошла по возрасту. Требования к пограничным собакам жесткие.

На заставе Козлову дали Айну, хозяин которой, отслужив положенное, уволился в запас. Айна тосковала. Отказывалась от пищи, слабела. Сердце какого собаковода, если он таков по призванию, выдержит в подобной ситуации?

И Игорь откинул крючок и вошел в вольер. С первого же раза. Посмотрев Айне в глаза, положил руку на загривок.

Есть на заставе и человек, который несет службу днем на наблюдательной вышке. Спозаранку припадает он к мощной оптике, вглядываясь в отведенный сектор обзора: урчит на поле трактор, пылит автомобиль, блестят на солнце отполированные мотыги крестьян, поднимаются дымки над трубами в селе. Но трактор — чужой, и автомобиль — чужой. И деревушка — не обычная деревушка, а сельхозрота. Все жители — ополченцы, регулярно проходящие военную подготовку, готовые по первому приказу стать под ружье.

Это понимает рядовой Юрий Изотов. Поэтому нет для него мелочей в малейшем изменении обстановки в секторе обзора.

Гражданская профессия у Юрия самая мирная — строитель. Военная тоже очень мирная — повар-хлебопек.

Хлеб он печет ночью. А днем, когда подойдет черед, стоит на вышке. Второе лето встречает на заставе Изотов. Он стоял на посту вчера, заступит сегодня и завтра. Чтобы вновь и вновь сменялись времена года. Чтобы счастливой была его девушка. Чтобы мир был в каждом доме.

А по другую сторону границы высятся сложенные из темного кирпича массивные мрачные башни. Настороженно поблескивают в бойницах стекла повернутых в нашу сторону приборов.

И сдерживаешь готовый сорваться вопрос: не приедается ли каждодневная служба, повторение одного и того же, не пропадает ли чувство границы, столь сильное вначале? Понимаешь, что ответ может быть лишь однозначным — нет!

Ни днем ни ночью не умолкает Москва. Даже сейчас, далеко за полночь, приносит она в мое открытое окно на двенадцатом этаже то стук каблуков по асфальту одинокого прохожего, то автомобильный сигнал. Я вслушиваюсь в голос ночной столицы и думаю о своих товарищах с заставы. Сейчас там ближе к утру. На границе — тишина. Как важно, чтобы она была мирной, а не тревожной.

Василий Великанов Случай на границе

С подъема начальник погранзаставы майор Киселев был в штабе. Чуть-чуть рассветало, где-то за стеной ритмично тукал движок, посылая электрический свет по проводам. После физзарядки солдаты умывались в туалетной комнате, весело переговаривались между собой, брызгались и смеялись. Дневальный Полюшкин, высокий сухощавый парень, подметал казарму и ворчал на своих товарищей, выбегавших из туалетной комнаты:

— Куда вы, погодите. Дайте порядок навести…

— А ты поживей бы поворачивался, медведь… — шутили над ним товарищи.

В штабную комнату стремительно вошел дежурный по части старшина Пономаренко, здоровенный, скуластый, и басом отчеканил:

— Товарищ майор, от сержанта Сивкова радиограмма…

Майор Киселев развернул листок бумаги и пробежал глазами короткое донесение.

— Объявите боевую тревогу и вызовите ко мне лейтенанта Белозерова.

— Есть, объявить тревогу и вызвать лейтенанта Белозерова.

Старшина Пономаренко сделал четкий поворот «кругом» и исчез за дверью. Вскоре послышалась зычная команда старшины:

— Застава-а, в ружье!..

…В штабную комнату вошел лейтенант Белозеров, среднего роста, круглолицый, коренастый.

— Товарищ майор, по вашему вызову лейтенант Белозеров прибыл.

Майор Киселев протянул ему донесение Сивкова.

— Ознакомьтесь, — и взглянул на ручные часы. — Сейчас пять сорок. Немедленно разъезду из трех конных под вашим командованием выехать в район Тихого ущелья — помочь Сивкову найти нарушителя. Возьмите с собой собаку. Задача ясна?

— Так точно.

— Выполняйте.

После ухода лейтенанта Белозерова майор Киселев вызвал радиста Веселова, протянул ему лист бумаги с текстом радиограммы:

— Немедленно передайте «Каме», «Оке» и «Волге». О приеме радиограммы доложите.

Через несколько минут всадники широкой рысью покинули заставу. А в эфир полетели тревожные радиограммы о том, что в ночь с первого на второе ноября нарушитель перешел государственную границу.

Уже совсем рассвело, а в ущелье было еще темновато. Небо заволокло серой пеленой туч.

След нарушителя петлял по склону горы, поднимаясь все выше и выше — к вершинам. Вероятно, этот человек умышленно следовал тяжелым, сложным путем — чтобы затруднить погоню…

Сивков привык ходить по горам, но от быстрого шага все же изрядно утомился. Теперь бы отдохнуть хоть пять минут. Однако слишком дорого время. Нарушитель может пересечь горы и уйти в лес, а там — и в большой город… Ищи-свищи его тогда. И как назло, напарник Воробьев вывихнул ногу и отстал… Одному труднее преследовать врага…

Вместе с собакой Сивков поднялся на небольшое голое плато и прислушался. Тихо. Огляделся по сторонам и взглянул вперед: метрах в семидесяти от него — большой кусок скалы, серый, голый, конусовидный. Как раз с той стороны тянул ветерок.

Марс оторвал нос от земли, приподнял черноватую длинную морду. Внюхавшись в струю воздуха, он рванулся вперед и ощетинился.

— Лежать! — тихо приказал Сивков и, упав на землю, спрятал голову за камень. Марс прижался рядом, вздрагивая от возбуждения. Большой и мускулистый, весь в злобном напряжении, он готов был решительно броситься на врага, спрятавшегося где-то совсем близко…

Можно подкараулить противника и сразить его меткой очередью или подползти и приглушить гранатой. Но лучше захватить живым. Через него можно размотать большой клубок замышляемых преступлений… Но как его взять живым?..

Вот, кажется, и выпал счастливый случай проверить своего Марса на обходной маневр. Как-то Сивков прочитал в газете, что на фронте у вожатого Корецкого собака Альфа, пущенная на противника, шла обходным путем по лощинам и набрасывалась на врага с тыла. «А почему бы и мне так не научить своего Марса?..» — задумался тогда Сивков. Много пришлось потрудиться ему в дрессировке Марса на обходной маневр. Обычно собак приучали действовать в непрерывной близости с вожатыми. Они бросались на нарушителя с фронта, прямо в лоб, и нередко погибали от первой пули врага. Сивков же научил собаку действовать и в отрыве от него — ходить на врага в обход.

Сержант отстегнул поводок от ошейника, тихо и властно несколько раз повторил: «Кругом, фас!» И отпустил ошейник.

Пограничник опасался, что Марс, охваченный злобной животной горячкой, забыл сейчас о его дрессировке и, повинуясь инстинкту преследования врага, побежит вперед. Но нет. Сорвавшись с места, он побежал не вперед, а назад. Метров через сорок повернул влево и, спускаясь по склону горы, скрылся из глаз. Значит, понял команду…

Чтобы сковать действия и волю противника, Сивков дал по камню, за которым притаился нарушитель, короткую очередь.

Эхо дробно раскатилось по горам.

Через несколько минут из-за противоположного ската плато показался Марс. Распластываясь в беге, он стремительно взлетел на пригорок и скрылся за камнем.

Раздался крик и выстрел. Сивков выскочил из-за своего укрытия и побежал на помощь Марсу. Пес вцепился зубами нарушителю в шею сзади так крепко, что тот никак не мог сбросить его с себя. Левая задняя лапа собаки была в крови. Недалеко от них валялся на земле длинностволый черный пистолет.

…Конный разъезд пограничников под командованием лейтенанта Белозерова подъехал к месту происшествия в то время, когда нарушитель уже был обезврежен и сидел у камня, прислонившись к нему спиной. Ему было лет сорок. Он поник головой и смотрел в землю.

Перед ним стоял сержант Сивков с карабином на взводе, а недалеко от хозяина лежал Марс, зализывая раненую лапу.

Н. Лободюк Тревога

В четыре часа утра дверь в комнату дежурного резко распахнулась. На пороге стояла немолодая женщина. Еле сдерживая частое дыхание, она выговорила:

— У нас на маяке чужой человек…

Но еще до ее прихода на участке Н-ской заставы были обнаружены едва уловимые признаки нарушения границы. Все говорило о том, что в наш тыл прокрался хитрый и опытный враг. И тогда раздалась команда:

— Тревога!

Начался пограничный поиск. Чем шире он разворачивался, тем становилось очевиднее: готовясь перейти границу, нарушитель тщательно изучил участок. Искусно маскируясь, он долгими часами неотрывно вел наблюдение за нашей территорией, мысленно вычерчивая свой коварный маршрут.

Замысел лазутчика был понятен: выйти к ближайшим населенным пунктам, где его след найти будет значительно сложнее. Натыкаясь на многие посторонние отпечатки, служебные собаки станут сбиваться, путаться. Закон границы непреложен: с момента ее перехода каждая лишняя минута на руку врагу.

«Горячий» след то отыскивался, то вновь обрывался. Но тиски поиска сжимались.

Пограничная группа в расчетное время неминуемо схватила бы лазутчика. Но случилось так, что он был задержан несколько раньше. Ведь каждый житель этих мест всегда готов оказать содействие пограничникам…

Владимир Васильевич Симонов — начальник маяка, услышав резкий, отрывистый лай собак, не мешкая поднялся с постели. Включил в доме свет, взял фонарь, сунул в карман ракетницу — мало ли что? Елизавета Федоровна — жена, обеспокоенная поведением собак, лай которых становился все громче, неукротимее, прильнула к окошку.

Выходя из дому, Владимир Васильевич глянул на часы: половина четвертого… На дворе хозяйничал ветер.

Спускаясь по ступенькам вниз, Владимир Васильевич прикрикнул на собак Нору и Сильву, поднял фонарь над головой. Яркий сноп света выхватил из тьмы собак, обступивших поваленного на землю человека. Симонов догадался обо всем моментально. Незнакомец сделал попытку подняться, но резкий окрик предупредил его намерение, он распластался на земле, вытянув руки вперед. Нора и Сильва, взбудораженные, чуть отступили, освобождая путь хозяину. Для верности приведя ракетницу в готовность, Владимир Васильевич приблизился к лежащему на земле.

Начальник маяка вел себя, как заправский солдат-пограничник, хотя в армии он никогда не служил. Детство и юность выпали на военное лихолетье. Семнадцатилетним он добровольно уехал на один из самых сложных участков трудового фронта на Дальний Восток. Произошло это в 1943 году. Здесь, в глубоком тылу, оборонное производство нуждалось в умелых специалистах. К лету 1945-го вернулся домой, на Вологодчину, в родную Шую. Устроился слесарем на ткацкую фабрику. Тут и познакомился со своей будущей женой Елизаветой Федоровной. Бережно хранит она мужнину медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.».

Жили хорошо: имели квартиру, любимую работу, растили дочку и сына. Но однажды шевельнулась дремавшая долгие годы память о Дальнем Востоке. И Симоновы переехали сюда, пустили корни на новом месте.

…Симонов привел ночного гостя в дизельную, приказал сесть на стул у крошечного окошка. Внимательно следя за незнакомцем, убрал тяжелый инструмент.

Елизавета Федоровна подождала-подождала и, почуяв неладное, отправилась за мужем: нашла его в дизельной.

Кому-то из них надо было немедленно сообщить пограничникам о происшедшем. Пойти ему — значит оставить жену один на один с задержанным нарушителем государственной границы. Это исключено. И ее посылать — страшно подумать. Ночь, темень, а впереди ледяная пустыня бухты, которую не умеючи не преодолеешь: то здесь то там трещины, едва схваченные слюдяной коркой лунки, оставленные рыбаками. Судить-рядить некогда, и Елизавета Федоровна, одевшись потеплее, вооружившись палкой и фонарем, позвав Нору и Сильву, решительно спустилась с каменного острова на лед.

Симонов перебрался с нарушителем в дом.

Что он думал, какие чувства испытывал в эти тревожные минуты?

Прежде всего, беспокоился за жену. И верил в нее — пройдет благополучно. Перед задержанным страха не испытывал. Верил в себя.

Так они и сидели: начальник советского маяка, огромный, высокий, худощавый, с широченными ладонями, — по одну сторону стола; пришелец из-за кордона, коренастый, перевитый литыми мышцами, — по другую.

Между тем Нора и Сильва мягко ступали следом за хозяйкой.

«Где шагом, где бегом, — рассказывала потом Елизавета Федоровна звонким задушевным голосом, — спешу, а мысли роем вьются. За мужа беспокоюсь больше всего. Он хоть и здоровый, крепкий, да ведь всякое бывает. За себя боялась только по одной причине: вдруг чужак не один — с „хвостом“. Одного мы взяли, а второй, может, сейчас следит, не даст до пограничников дойти».

«Хвост», как показалось Елизавете Федоровне, должен был быть где-то справа, в тени от скалы. Преодолеть бы этот отрезок, а там не страшно. За скалой гораздо светлее, дорогу хорошо видно. Но за скалой как раз и подстерегала ее самая серьезная опасность. Путь преградила широкая трещина. С трудом преодолела ее и заторопилась дальше. Однако прежде сделала вот что — повернула собак домой. «Они не хотели возвращаться, но я их все-таки уговорила. Вдруг что случится с хозяином, они и выручат, а я как-нибудь доберусь».

Не знала она, что тем временем к каменному острову подходила пограничная группа.

Выбравшись на берег, Елизавета Федоровна побежала к пограничникам. Вот и дверь в комнату дежурного. Толчок — и, не слыша собственного голоса, она громко сказала:

— У нас на маяке чужой человек…

Супруги Симоновы поступили, как настоящие солдаты-пограничники.

В. Горлов Погоня на рассвете

— Костерин, — тихо сказал старший лейтенант Пирюшев, — не гони так быстро. Теперь ведь не к спеху. Да и ребята…

Шофер взглянул в зеркальце и улыбнулся. Прислонившись друг к другу, Камалтдинов, Сапегин и Торопов крепко спали. Лишь Дик, вытянувшись у их ног и по-прежнему навострив уши, нес свою службу.

— Во дают! — не скрывая зависти, весело отозвался Костерин. — После такого — и заснуть. Ну и нервы…

…В 6.02 дежурный по заставе рядовой Саенко принял сигнал о нарушении государственной границы. Через секунды он услышал, как отбарабанили в коридоре сапоги, как за окном вразнобой хлопнули дверцы машины и медленно растворился в шуме дождя гул мотора.

Они ехали в машине молча и смотрели в окно. Но что там можно было увидеть? Даже «дворники» на лобовом стекле едва успевали разгребать мутные лужицы. Ночь выдалась трудной. Такие чаще выпадают ранней весной и поздней осенью. Ветер и дождь зарядили с самого вечера. Это был десятый выезд на границу. Все они основательно промокли, промерзли и одинаково хотели спать.

6.22 — взглянул на часы Пирюшев и остался доволен шофером. Он видел, как быстро исчезают в темноте Камалтдинов, Сапегин и Торопов, хотел крикнуть вдогонку что-нибудь ободряющее, но вышло сухое и командирское:

— Камалтдинов! Повнимательнее на КСП!

Ефрейтор Ренат Камалтдинов, услышав наставление командира, даже чуть обиделся: подними ночью и новичка, он без запинки отбарабанит, как нужно действовать тревожной группе при осмотре границы. А Сапегин, Торопов и он, Камалтдинов, не первогодки. Сколько раз за время службы тревога призывала их сюда, на контрольно-следовую полосу. Сколько раз читал на ней разные «автографы»: горных козлов, волков, зайцев. Но это так, «между строк».

— Сапегин, — приказал ефрейтор, — смотри ограждение. Торопов — на дорогу.

Они действовали без суеты, привычно, каждый знал свой маневр наизусть. Дождь не прекращался, под ногами хлюпала грязь, фонарь едва пробивал туманную завесу. Камалтдинов не прошел и сотни метров, когда луч света выхватил на распаханной полосе ровные строчки следов. Ренат присел на корточки и внимательно осмотрел их. Сомнений не осталось — прошли люди.

…На соседнем участке было тихо. Костерин изловчился сделать крутое кольцо на узкой дороге, поддал газу. Мысленно старший лейтенант Пирюшев был сейчас там, где осталась тревожная группа. Три года, как он, выпускник погранучилища, пришел на заставу. Теперь он здесь — самый опытный по стажу из офицеров. И группа сейчас подобралась надежная — все опытные, знающие свое дело ребята.

Костерин — лучший водитель комендатуры. Сапегин — отличник Советской Армии. Камалтдинов — комсорг заставы, имеет два знака «Отличник погранвойск». На таких положиться можно.

— Андрей! — Камалтдинов обернулся к Сапегину. — Смотри внимательнее. Кажется, гости.

Следы читались легко. Прошли двое. В кирзовых сапогах. Мужчины — следы широкие, вмятины от каблуков глубокие. Прошли недавно, минут двадцать назад. Иначе бы следы давно залил дождь.

Дело было за Диком. И хотя каждая секунда обрела особый вес, Ренат давно усвоил: Дика торопить не надо. Он берет след без волнения и спешки, но зато намертво и уже не петляет вслепую и не возвращается.

— Спокойно, — сказал он Дику. — Работай, Дик. Как умеешь работать.

Дик покрутился у следов, поднял голову, снова уткнулся в мокрую землю: дескать, все в порядке, готов!

На дороге остановилась машина, и краем глаза Ренат увидел, как быстро и твердо бежит по пахоте старший лейтенант. Он повернулся, чтобы доложить по форме, но Пирюшев остановил его жестом, бросил коротко шоферу:

— Костерин, связь с заставой!

Дик натянул поводок, и Костерин скоро потерял из виду товарищей. Он прикрыл плащ-палаткой следы от дождя — улики еще понадобятся, — отметил стрелками на земле направление, куда ушла группа, и, усевшись в машину, включил рацию.

…Они знали достаточно много о нарушителях. Двое, с той стороны. Прошли, наверное, километра три-четыре. По такой погоде да еще в незнакомой местности далеко не уйти.

«К тому же, — отметил про себя Пирюшев, — вот-вот прибудет подкрепление, блокируются пути вероятного продвижения нарушителей. Скоро рассвет. Он тоже наш союзник. Знать бы еще, где ожидать с ними встречи. Вооружены ли? Готовы ли к сопротивлению?»

А нарушители ушли чуть дальше, чем предполагал Пирюшев. Невысокие, плотные, тренированные, они бежали по заранее разработанному маршруту. Фонари не включали, часто падали, но тут же молча вставали и карабкались на очередную сопку. Каждая новая преграда была для них еще одной ступенькой, отделявшей от погони. Они основательно готовились к этому переходу. Изучали местность. Долго выжидали подходящую погоду. Вот такую — дождливую, ветреную и туманную. И время перехода, считали они, выбрали самое удачное — раннее утро.

Дик выкладывался честно. Следы петляли неимоверно. Те, двое, конечно, были не новичками, знали, как путать погоню. Но вряд ли они знали другое — такие же, правда учебные, маневры Дику и Камалтдинову были не впервой. Десятки раз приходилось им ночью по тревоге в дождь, снег, жару преследовать и настигать «противника». Через пять, десять, пятнадцать километров. В этих кроссах нет хронометристов, но всегда есть победители.

Впереди оставалась еще одна сопка. Крутая, голая. За ней начиналась долина. По тому, как Дик подобрался, с остервенением натянул поводок, Ренат понял, что нарушители совсем рядом. И он передернул затвор автомата.

Да, он был готов к бою, двадцатилетний ефрейтор, отличник погранвойск, комсорг заставы Ренат Камалтдинов.

Широкими прыжками пограничник выскочил на сопку и сразу увидел нарушителей, спускавшихся по склону.

— Стой! — крикнул он и не узнал своего голоса — злого и звонкого.

Один из нарушителей метнулся в сторону, и Ренат проследил его движение стволом автомата.

— Руки! — приказал он.

Нарушители не спешили выполнять команду. Их было двое, а он один. В его пользу сейчас срабатывал лишь один фактор неожиданности. Важно, оценил обстановку Ренат, не дать нарушителям прийти в себя. Он приспустил поводок, делая вид, что дает волю Дику, и медленно стал сокращать расстояние.

— Руки! — повторил он и облегченно вздохнул. Сзади уже слышалось тяжелое дыхание ребят.

Выстрелов не было. А что важнее на границе, чем тишина?

М. Зверев Загадочная собака

Ранним майским утром молодой пограничник дежурил на вышке. Облокотись на перила, он смотрел на неширокую речку, разделявшую села двух соседних государств.

Берега речки заросли кустарником. За ней находилось окруженное полосками земли, каждую из которых обрабатывал ее владелец, небольшое селение. Пограничник оглянулся на поля колхоза около заставы и невольно улыбнулся — они уходили за горизонт, подернутые ровной изумрудной зеленью пшеничных всходов. Большое колхозное село начиналось от речки широкой улицей.

За речкой тревожно закричала сорока. Она перелетала с одного куста на другой и постепенно приближалась к берегу. Пограничник насторожился и в бинокль стал осматривать заросли на том берегу. Вот одна из веток дрогнула, ближе к речке качнулась другая. Сомнений больше не было — по кустам кто-то пробирался. Сорока предупредила вовремя.

Вот тальник качнулся у самого берега. Пограничник удвоил внимание. В кустах мелькнуло что-то белое, и на прибрежный песок вышла самая обыкновенная собака — белая с рыжими пятнами и хвостом, кренделем лежащим на спине.

Тревога пограничника оказалась напрасной.

Собака долго лакала воду, а затем перебралась через речку по мелкому перекату и затрусила в колхозное село.

«Видно, ловила ночью зайцев и теперь побежала домой», — подумал пограничник. Он видел эту собаку в селе, когда они ходили помогать колхозникам во время посевной.

Прошло несколько дней. И вот как-то вечером во время отдыха пограничник вспомнил об этом случае и, смеясь, рассказал о нем товарищу. Но тот даже не улыбнулся. Оказалось, он тоже два раза видел, как ночью эта же собака перебегала границу. А что если не просто так? «Нарушительница» могла доставлять какие-нибудь сведения.

Пограничники доложили о своих подозрениях командиру. Тот выяснил, что еще несколько пограничников видели эту собаку во время дежурства.

Начальник заставы приказал поймать «нарушительницу», и непременно живой. Вечером на берегу речки были выставлены посты около того места, где обычно переправлялась собака. Вскоре поступило донесение, что, как только стемнело, собака прибежала из села, перешла через речку и скрылась в кустах.

На берегу у переката пограничники натянули рыболовные сети и залегли в кустах справа и слева от них, чтобы загнать собаку в сеть.

Ночь прошла в напряженном ожидании. Утро не принесло ничего нового. Собака не вернулась и в течение дня, словно кто-то знал о засаде и не отпускал ее с той стороны.

Снова наступил вечер. Пограничники, сменяясь, терпеливо лежали в кустах. Приказ есть приказ…

Чудесная лунная ночь звенела соловьиным пением. Бесконечно тянул одну и ту же ноту козодой. В болотце хором азартно квакали лягушки. В кустах раздавались шорохи ночных обитателей зарослей. Огромная водяная крыса-ондатра с. громкими всплесками преодолела прыжками мелкий перекат и нырнула на глубоком месте, пустив по воде серебряные круги.

Пограничники ждали.

Во второй половине ночи собака вдруг неслышно появилась на том берегу. Залитая трепетным лунным светом, она долго лакала воду, потом неторопливо перебрела речку по перекату. И тут слева и справа вышли из кустов пограничники, находившиеся в засаде. Собака поджала хвост, рванулась прямо вперед и запуталась в сетях. С визгом она завертелась в них, пытаясь вырваться, но пограничники, подбежав, еще крепче завернули ее в сети и принесли в них собаку на заставу.

В казарме «нарушительницу» границы освободили. Она бросилась в угол, подняла шерсть на загривке и блеснула белым оскалом зубов под сморщенным носом. Весь ее вид говорил о том, что она сумеет постоять за себя. Впрочем, кусочек хлеба она поймала на лету и поджатый хвост ее слегка вильнул. А когда повар принес кусок вареного мяса, собака больше не дичилась. Ее кормили, гладили и тщательно обыскивали. Но на дворняжке ничего не было кроме простого, самодельного ошейника. Его расстегнули, тщательно осмотрели и снова надели.

Пришлось собаку выпустить за ворота заставы. Она побежала в село. Полная луна заливала спящую улицу голубоватым светом, и собаку было хорошо видно. Двое пограничников верхом следовали за ней, не выпуская ее из виду.

На востоке занималась заря. Ни в одном окне села не горел свет. Вскоре собака подбежала и закрытым воротам небольшого дома и заскреблась в калитку. И, странное дело, калитка тотчас открылась с легким скрипом, пропустила собаку и захлопнулась. Глухо щелкнул металлический засов — собаку кто-то поджидал.

Когда пограничники подъехали ближе, услышали шаги удалявшегося от ворот человека.

Обо всем этом было доложено начальнику заставы. Капитан приказал тщательно следить за берегом около переката. Через два дня ему доложили, что собака перешла на ту сторону. Через ночь она вернулась обратно. Вскоре было установлено точное расписание движения собаки — через два дня за границу и через два дня обратно.

Ее снова поймали и опять, кроме ошейника, ничего на ней не обнаружили.

За домом в селе, где жила собака, тоже установили наблюдение. В нем жил одинокий старичок, седой, но еще совсем бодрый. Поселился он здесь недавно, приехав из города. Дом купил у старушки, которая уехала на Украину к сыну. Раз в месяц старик ездил в город за пенсией. Целые дни он занимался своим садом, подружился с соседями, был общительным, разговорчивым, всем нравился и не возбуждал никаких подозрений. Доктора, как он говорил, посоветовали ему поселиться в деревне, и он здесь чувствует себя гораздо лучше.

Прошло больше месяца, пока не была установлена одна особенность в жизни старичка. После того как его собака прибегала ночью с той стороны, утром он брал лопату и отправлялся к речке. Там он исчезал в кустах и вскоре шел обратно в село, неся выкопанный молодой урюк или другое деревце. Он сажал их в саду и ухаживал за ними.

Но почему старик все же ходил за саженцами к речке только после возвращения своей собаки с той стороны?

Однажды, когда старик возвращался от речки в село с каким-то кустиком, завернутым в мокрую тряпку, его задержали, привели на заставу и обыскали. В кармане у него оказался сверток с опиумом. На допросе все выяснилось.

Оказалось, что пестрая собака имела не одного, а двух хозяев: здесь и по ту сторону границы. Старик не кормил собаку больше суток, а вечером, сидя на лавочке у ворот, смотрел, в какую сторону от заставы уходит на ночь наряд пограничников. Если влево — он застегивал ошейник на нижнюю дырку, если вправо — на верхнюю. После этого спускал собаку с цепи, и она сейчас же убегала пить к речке, а затем на ту сторону к другому хозяину. Там ее кормили и тоже сажали на цепь.

Второй хозяин брал сверток с опиумом, привязывал к нему камень, пробирался ночью по берегу речки направо от заставы, если наряд ушел влево, или наоборот, и перебрасывал сверток в условленном месте в кусты на другой берег.

Утром старик шел выкапывать очередной кустик и брал сверток.

На той стороне собаку также не кормили больше суток и ночью выпускали. Она прибегала к старику.

Так две дырки на ошейнике были хорошим способом «переписки» в руках контрабандистов.

Алексей и Юрий Анатольевы Степаняны

Вечерело. С сопредельной территории через границу медленно ползли, цепляясь за пики заснеженных вершин, тяжелые грозовые тучи.

Степана Степаняна вызвали к начальнику заставы.

— Ты почему матери не пишешь?

— Я писал недавно…

— Недавно, это сколько? Месяц, два?

— Двадцать три с половиной дня тому назад, товарищ старший лейтенант! — вытянулся перед офицером сержант Степанян, но, не выдержав официального тона, улыбнулся. — Да уж чего там…

— И ничего смешного здесь нет. Вон какой лоб вымахал, а самых простых вещей не понимаешь. Мать ведь волнуется… — офицер распекал Степаняна не на шутку. Он хотел добавить еще что-то, но громадная овчарка, лежавшая у ног сержанта, вскочила и угрожающе зарычала, давая понять, что хозяина в обиду не даст.

— Ах и ты еще…

Договорить офицер не успел. На заставе истошно «заквакал» сигнал тревоги. Он оборвал воспитательную работу. Старший лейтенант, сержант и его Амур бросились на этот требовательный звук.

Офицеру доложили о нарушении государственной границы, и он принял руководство по задержанию на себя. Подойдя к тревожной группе, которой предстояло идти по обнаруженному следу, сказал:

— Осторожней там, ребята. Действуйте решительно, но аккуратно… Постоянно держите связь с заставой.

Тревожная группа вскочила в уже заведенную машину и умчалась к границе.

Даже самый надежный метроном вышел бы из строя, попытайся он день за днем точно отбивать ритм жизни пограничной заставы. События здесь развиваются то неторопливо, и тогда застава внешне напоминает хуторок, то вдруг действие берет мгновенное ускорение, и тогда заставу можно сравнить только… с заставой, поднявшейся по тревоге. Все ее люди приходят в состояние обнаженного нерва. Их движения стремительны, точны. Каждый делает свое дело, но общая слаженность замечается мгновенно даже самым непосвященным человеком.

Старший лейтенант сидел рядом с дежурным радистом и ждал вестей от тревожной группы. Он знал, что эта тревога не учебная, и переживал как никогда, думая о сержанте Степаняне, который шел в те минуты по следу нарушителя, и о его матери.

…Амур, до предела натягивая поводок, несся впереди. Группа, не отставая, следовала за ним, хотя ее путь проходил по крутому каменистому склону. Щебень с визгом вылетал из-под сапог. Хотелось на бегу расстегнуть бушлат, гимнастерку, чтобы хоть на мгновение остудить разгоряченную грудь. Старший группы уже сообщил на заставу, что нарушителей двое. Погоня за ними, судя по всему, входила в решительную стадию. Нарушители были где-то совсем рядом. Может быть, они уже видели настигающих их пограничников, может быть, уже поняли, что самый опасный для них в эти секунды — человек с собакой на поводке.

Пульс границы бился в предельном режиме. Что отсчитывал он: просто удары сердца или последние мгновения жизни какого-нибудь парня в зеленой фуражке? Сержанта ли Степаняна, его ли товарища по тревожной группе? Этого до. поры никто не знал и знать не мог. Старший лейтенант Лев Степанян продолжал оставаться возле рации и впервые за всю службу готов был проклинать свои офицерские погоны, которые в данный момент не давали ему права самому возглавить тревожную группу. Как самый опытный на заставе, он был обязан руководить всей операцией с командного пункта. Он мучился этим, ведь первым на нарушителей предстояло выйти его родному брату Степану Степаняну, сержанту. В ожидании вестей Льву снова подумалось о матери. Их маме…

…Уши у Степана были величиной с ладонь и горели алым цветом. Лев прикладывал к ним смоченную в воде рубашку и слушал рассказ о случившемся.

— Что, яблоки мне его нужны, а? Я за мячиком полез, а он сразу за уши. Спекулянт, зараза…

Футбольный мяч перелетел через забор чужого сада, а когда его стали доставать, хозяин усмотрел в этом покушение на свое благосостояние и, не разобравшись, устроил над мальчишкой расправу. Он поступил опрометчиво, в чем и убедился в ближайшую ночь.

Братья Степаняны и их друзья поклялись мстить до гробовой доски, а клятву подписали кровью.

Был выработан план, немедленно началось его осуществление. Вскоре из домов, где жили мстители, пропала вся валерьянка…

А ночью хозяину сада было не до сна. Полчища котов и кошек бродили вокруг его дома и истошно вопили, привлеченные запахом своего любимого напитка, которым мальчишки щедро окропили веранду и стены дома. Кошек не мог разогнать даже злющий пес, спущенный с цепи.

Но жажда мести удовлетворена не была. Мальчишки вынашивали еще более зловещие планы. Они начали соскребать серу со спичек и собирать ее в одну банку, чтобы сделать потом «адскую машину». На счастье обидчика, отец Степанянов — Владимир Михайлович — догадался обо всем и дал строгую команду:

— Отставить!

Сыновья не могли не послушаться отца. Его слово для них всегда было непререкаемо.

Но это не оттого, что у Степанянов в доме царила казарменная дисциплина. Такой ее у них не было никогда. Была просто дисциплина, какую часто встретишь в больших семьях. Но все же воинский порядок, вернее, порядок пограничный, всем братьям был знаком с детства. Не раз бывало, что в разгар семейного торжества к дому подкатывала машина и отец, не говоря ни слова, уезжал на границу.

Когда перед братьями встал вопрос, кем быть, они один за другим стали пограничниками.

…Степан с трудом удерживал разъяренного пса…

Обложенные со всех сторон, нарушители сдались практически без сопротивления. Они стояли под дулами автоматов с поднятыми руками, угрюмо озираясь.

На заставе старший лейтенант Лев Степанян вскинул руку к козырьку:

— За четкие и уверенные действия при задержании нарушителей Государственной границы СССР личному составу объявляю благодарность. Амуру, — пес насторожился, услышав свою кличку, — выдать пять кусков сахара, — улыбнувшись, добавил офицер.

…После построения братья снова могли поговорить наедине.

— Лев, ты только маме не рассказывай, — попросил Степан.

Пограничники говорят, что их служба измеряется не часами и днями, а метрами и километрами, пройденными вдоль границы. И каждый километр границы — кусочек жизни. Жизни сложной, напряженной. И потому следы часовых границы хранит не только земля на наших дальних рубежах, хранит их сама история, человеческая признательность.

Именем самого старшего из Степанянов — Макара — названы улицы во Львове и Раве-Русской. Здесь в 1941 году проходила граница.

…Когда помощника комиссара пограничного отряда по комсомольской работе Макара Степаняна вызвали среди ночи в штаб, он еще не знал, что произойдет. В те июньские дни такое случалось часто. Наскоро попрощавшись с женой, он переступил порог, и больше родные ничего не знали о нем двадцать с лишним лет.

Узнав, что началась война, младший брат Макара — Владимир Степанян, тогда еще мальчишка, подошел к карте и нашел маленький украинский городок Рава-Русская. Приграничный городок. Только он не сразу осознал, что его брат в числе первых вступил в бой с врагом.

Подлинный смысл случившегося проступил, когда запричитала соседка, получившая похоронку. Когда плакала мать, зажав окаменелыми пальцами похоронки на двух своих сыновей — старших братьев Владимира — Погоса и Степана.

Потом была Победа. И еще несколько лет жизни.

Когда настала пора делать выбор, где служить, Владимир Степанян не сомневался. В военкомате заявил:

— Направьте в погранвойска…

Застава для него стала острием судьбы. Своей и брата Макара.

…Первая весточка о Макаре Степаняне пришла в 1964-м. Была она песней, сложенной о герое-пограничнике. Ее услышали пионеры из школы-интерната, которая находилась в здании бывшего Рава-Русского погранотряда. Заметили, что фамилия Степанян из песни значится и на могильном, обелиске в сквере.

…Политрук Макар Степанян получил приказ с группой пограничников отбросить врага за линию Государственной границы СССР и занять оборону. Было 5 часов утра 22 июня 1941 года.

Бой длился девяносто часов.

Медью отстрелянных гильз горела на солнце земля.

Не оборвались следы Макара Степаняна на приграничной земле. В дозор вышли Владимир Михайлович Степанян и его сыновья.

…Машина пришла за ним среди ночи.

Пока тряслись по дороге, начало рассветать. На заставе тщательно мыл руки, внимательно слушая рассказ:

— Он, гад, несколько раз стрелял. Попал! Но она его все равно завалила. Еле оторвали. Он-то просто помятый, а она… Тронуть побоялись, вдруг помрет.

Владимир Михайлович Степанян посмотрел на инструктора службы собак, поймал себя на мысли, что тоже бы так сказал о раненой собаке: «Помрет…»

Оперировал на тщательно вымытом столе, взятом из бытовки. Человек спасал собаку, которая здесь, на границе, прикрыла собой человека.

Техника остается техникой. Ее сегодня на вооружении много. Она может далеко видеть и слышать. Но даже самый совершенный механизм не возьмет след и не зарычит, защищая хозяина.

Вынув пулю, Владимир Михайлович протянул ее инструктору.

— Возьми на память. Тебе предназначалась.

— Ну, а с ней что теперь? — глядя на неподвижное тело собаки, спросил проводник.

— Выходим, послужит еще…

…Когда девятиклассник Размик Степанян вдруг засел за учебники с какой-то особой настойчивостью, Татьяна Николаевна — мать — про себя порадовалась. Думала, что раз обложился парень книгами, то решил пойти в институт, а может быть, даже стать учителем, как она сама.

Несколько смущало ее, что и гирям, и перекладине подрастающий сын уделяет не меньше внимания. Но хотелось надеяться все-таки на лучшее: может, хоть этот выберет себе судьбу поспокойнее.

Размик на осторожные материнские вопросы отвечал уклончиво: мол, не решил еще, кем быть.

Когда подошло время отправки документов в военное училище, он свои не отправил. Дома сказал:

— Сначала послужу, посмотрю, подхожу ли для пограничного дела, а уже потом ясно станет.

Отец внимательно выслушал сына, согласно кивнул.

— Это ты правильно решил, сынок. Я попрошу, чтобы тебе помогли.

И помогли. После учебного подразделения Размика направили на такую заставу, где год службы можно смело считать за два.

В письмах отец сына о службе не расспрашивал, при встрече с его начальниками вопросов тоже не задавал — ждал, не заговорят ли сами.

И вскоре заговорили. Отец слушал рассказы о Размике, хмурился, старательно пряча при этом довольную улыбку.

Провожая его в пограничное училище, «высоким штилем» не напутствовал. Знал, что и там все будет в порядке.

Так и оказалось.

Спустя четыре года затянутый в новенький мундир лейтенант Размик Степанян для дальнейшего прохождения службы на границе прибыл.

…В доме Степанянов есть комната, в которой постели когда-то стояли в два яруса. Мальчишки, повзрослев, сами так оборудовали свою комнату. И вот она стала пустеть…

Ушли служить на границу Лев, Михаил, Степан, который после двух лет остался на сверхсрочную вместе с Амуром, — он, кстати, сам вырастил и подготовил собаку к службе. Поступил в военное училище и Размик.

Теперь только одна подушка белела в детской. Самвел еще оставался под отчей крышей. Самый младший.

Этот чуть ли не с первых шагов стал пограничником. Грядка в огороде для него — контрольно-следовая полоса. Куча обрезанных веток в саду — идеальное место для секрета. Впрочем, сын и брат пограничников, он еще до начала службы определил для себя специальность. Решил стать связистом.

…Опустел дом на окраине Нахичевани. Даже в большие праздники не собирается семья в полном составе. У границы свой распорядок. В праздники у нее — будни, ответственные и напряженные.

И. Демидов За что Гайсу купили конфет

Грибов в этом году уродилось в окрестных лесах видимо-невидимо. Лесные опушки были буквально усыпаны белыми и подберезовиками. Особенно — за речкой, у линии ЛЭП. И после уроков в школе ребята отправлялись туда. А уж там, на полянах, каждый искал свою грибную тропу, свою удачу. Но эти пятеро не расставались даже на грибной охоте. Они всегда и везде были вместе: Марина и Галя Цыгановы, Оля Кобкина, Саша Малахова, Лена Заятрова. Вот и теперь всей компанией отправились в лес. А с ними еще два посторонних спутника — дворняги Шарик и Пулька.

Прапорщик Юрий Александрович Соловьев сдал дежурство час назад. Надо было еще отвести Гайса в питомник, покормить, побеседовать перед расставанием. Иначе обидится и весь следующий день будет мрачен и неприветлив. А какая работа при дурном настроении?

— Ну все, Гайс. Давай прощаться. Отстань, говорю! Пока. До завтра.

Не думал прапорщик Соловьев, что встретится с Гайсом вовсе не завтра, а через какой-то час, и что им предстоит долгая и трудная работа. Не думал об этом и Гайс. Он лежал на деревянном полу вольера и скучал. Он всегда начинал скучать, когда хозяин после суточного дежурства приводил его сюда. Потому что Гайс ненавидел безделье и любил работу. Он даже начал было поскуливать, хотя знал, что взрослой, семилетней овчарке, да к тому же служебно-розыскной, так себя вести не полагается.

— Товарищ майор! К вам… — дежурный в сторону, и офицер увидел на пороге своего кабинета двух девочек.

— Потеря-я-я-лись, — в голос плакали они.

— Кто? Где?

— За грибами пошли и потерялись… Пять девочек.

— Давно ушли?

— Еще утром.

Майор глянул за окно — сумерки уже легли на поселок. Так… Главное теперь — все делать быстро. Солдат по тревоге — и в лес. С ними — радиста. Пустить по следу собаку.

Гайс поставил уши торчком, наклонил голову и начал слушать. Кажется, хозяин. С чего бы? Не иначе, что-то случилось. Так и есть — хозяин. Значит, будет работа! И Гайс приготовился работать.

К вечеру девочки вышли на опушку. Устали, конечно, здорово. Но не зря: корзинки были полны грибов, и не каких-нибудь, а крепеньких белых! Пулька и Шарик возились в траве. А солнце тем временем незаметно опустилось за лес. Первой спохватилась Марина:

— Ой, девочки, поздно как! Давайте возвращаться. Попадет нам.

От опушки расходились две одинаково ровные тропинки. Но по какой идти — никто не знал. После недолгих споров выбрали левую.

В поселке уже зажигали огни, когда Соловьев с Гайсом в сопровождении двух солдат шел улицей по направлению к реке. Их обогнали на мотоциклах другие прапорщики: они мчались в сторону леса.

Александр Кузьминов притормозил и крикнул:

— Все вокруг объехали. Нигде нету. Так что, ребята, на вас надежда.

— Слышишь? — сказал Соловьев Гайсу.

У опушки леса за речкой они встретили нескольких женщин.

— Отсюда они пошли, — стала объяснять одна из них Соловьеву.

Юрий Александрович посветил фонариком. Луч выхватил из темноты детские следы на песке.

— Кажется, это моей Леночки! Видите, какой маленький? Она там самая младшая… — одна из женщин заплакала.

— Гайс, ищи, — подал команду Соловьев.

…А девочки все шли. Луна совсем спряталась за черными тучами. Лес, днем такой веселый и приветливый, выглядел теперь неуютным и страшным. Леночка — самая маленькая — совсем устала и все время отставала.

— Куда мы идем? — всхлипывала она. — Я устала. Я боюсь.

Старшая, Галя, как могла, успокаивала ее, а самой в пору сесть и зареветь. Вдруг она остановилась. Тропинка, только что бывшая надежной и твердой, стала пружинить под ногами. Еще шаг — захлюпала вода.

Шаг в сторону — ноги стали погружаться в мягкую трясину.

— Болото! — девочка рванулась назад.

Так вот куда они забрели впотьмах! Большое болото! Так называли его взрослые, когда строго-настрого запрещали им даже нос поворачивать в ту сторону. Галя села на землю и заплакала. Глядя на нее, захныкали остальные…

Прапорщик Соловьев понимал, какую сложную задачу поставил он перед Гайсом. Легко сказать: «Ищи». Отпечаток один, а детей пятеро…

— Надо постараться, Гайс.

И Гайс старался. Фонарик слабо освещал путь. Они долго бежали по лесу. Пересекли длинную просеку и очутились среди старых дубов. Собака шла впереди, обнюхивая землю. Прапорщик и солдаты еле успевали за ней. «Бежит, вроде, уверенно. Значит, след не потерял, — думал Соловьев. — Мох под ногами. Сравнить бы с тем отпечатком, что у речки. Но разве на мху увидишь! Давай, Гайс, давай, милый!»

Пробежали еще километра три. Выскочили на дорогу. На ней стояли машины, солдаты. Короткое совещание.

— Все осмотрели. Пусто. Садись в машину, поехали. Будем искать в другом месте.

Но Соловьев не согласился. Он поверил Гайсу: очень уж уверенно шел пес. И они остались в лесу.

…Семь лет назад получил Юрий Александрович маленького щенка. Щенок рос, а когда наступило время выводить его на площадку, оказался на редкость бестолковым. Не слушался команд, не желал выполнять приемы, убегал. И еще все время болел. То лапы опухнут, то простынет, то еще что-нибудь. По всем статьям не получалась из него розыскная собака. И Соловьев вполне мог расстаться с ним. Мог. Но не расстался. Верил в него. Все вокруг говорили: «Брось. Получишь другого, нормального». А ему почему-то казалось, что из Гайса будет классный пес. И в сотый раз, проклиная себя и строптивого щенка, тащил упирающегося и взъерошенного Гайса в учебный городок. Часами бегал с ним по лесу, дрессировал, заставляя брать след. Сидел около него, больного, ночами, выхаживая, как младенца. И Гайс вырос. Превратился в огромного красавца пса. Преданного, понимающего хозяина не то что с полуслова, с полувзгляда…

На болото лег туман. Стало холодно. Легкие платьица девочек отсырели. Они собрались вокруг Гали. Шарик и Пулька забрались в середину. Компания стала засыпать.

Овчарка уверенно шла по следу. «Куда же он? Там болото! А вдруг ребятишки попали туда?»

— Устал? Нельзя нам с тобой сейчас отдыхать. Что если забрались они в Большое болото. След, Гайс, след!

Опять бегом. Кричать уже невозможно: охрип. Под ногами стал пружинить мох. А Гайс все тянул и тянул дальше — в болото.

Несколько шагов — и Юрий Александрович выше колен ушел в трясину. Еще шаг — и опять яма. Сколько их было, сколько раз он вылезал из липкой вонючей грязи… Раз присел на поваленное дерево — и встать, казалось, сил не было. Подбежал Гайс, лизнул в щеку. Теперь уже он торопил хозяина.

…Начало светать. Нет, даже еще не светать, а просто мрак из черного стал черно-серым.

— Неужели нас не найдут? — спрашивали маленькие у Гали.

— Обязательно найдут. Смотрите, смотрите!

Над лесом одна за другой поднялись две ракеты.

— Вот! Ищут нас! Ищут! Ура!

…Фонарик совсем погас. Бежать уже не было сил ни у того, ни у другого. Проклятое болото… Где же дети? Но по поведению собаки прапорщик понял, что осталось немного. И вдруг — голоса! Сил сразу словно прибавилось:

— Дети! Отзовитесь!

И в ответ радостное:

— Здесь! Мы здесь! Сюда!

Взяв Гайса покрепче за поводок, Соловьев побежал на зов.

Домой возвращались, когда уже совсем стало светло. Маленькая Леночка сидела у дяди Юры на закорках и спала. У дяди Юры ноги подкашивались, но он старался ступать как можно аккуратнее. (Позже по карте Юрий Александрович выяснил, что в общей сложности они с Гайсом проделали путь в сорок километров.) Так и вошли в поселок. Леночка сонным голосом сказала:

— Дядя Юра, отведи меня домой, а то мама ругать будет.

Отвел. Правда, мамы дома не было — искала дочь. Уложил девочку в постель и пошел домой. Гайс брел рядом, опустив хвост и свесив уши, — устал пес. Дома у прапорщика Соловьева их обоих ждал ужин.

Вот так в служебной карточке инструктора службы собак, прапорщика внутренних войск МВД СССР Юрия Александровича Соловьева появилась запись: «За умелые действия по розыску пятерых детей, заблудившихся в лесу, награжден ценным подарком».

— А Гайс? — спросил я. — Чем его наградили?

Юрий Александрович улыбнулся:

— Купил ему конфет. Он у меня лакомка. Правда, Гайс?

Л. Богачук Амур идет первым

Большой черный пес бросился молча. Только ударившись в прыжке о металлическую сетку так, что задрожали стены вольера, он хрипло залаял на чужого.

Я подошел ближе и сел вплотную, прижавшись к сети. Амур задохнулся от ярости. Казалось, он был готов клыками рвать железные нити, но, увидев, что его проводник рядовой Юрий Черешнев разговаривает со мной вполне дружески, сразу успокоился.

— Хороший Амур, ай, хороший, — уверенно сказал я.

Амур привалился к моему плечу с той стороны сети. На всякий случай он отвернулся, стараясь, наверное, не показать, как ему приятны мои слова.

— Не удивляйтесь его благодушию;—сказал Юра. — Он дрессирован на работу не в караульной, в миннорозыскной службе. Здесь надо доверять людям. Я, например, у него уже третий…

Юра запнулся, подыскивая слово.

— Хозяин? — подсказал я.

— Нет, хозяин у него один — Гена. А я уже третий, кто здесь с ним работает. Хороший пес, понимающий.

— Медалист?

— Считайте — орденоносец…

Впервые Амур появился полтора года назад. А в сопроводительном документе значилось: «Восточно-европейская овчарка, окрас черный, рождения 7.9.79. Принадлежит Мотылькову Геннадию Геннадьевичу. Город Горький, проспект Кораблестроителей, д. 15, кв. 64».

В первую же неделю рядовой Гена Мотыльков и его верный друг, с которым они когда-то вместе пришли в военкомат, отправились сопровождать колонну в один из горных кишлаков. Афганские грузовики везли зерно, которое следовало распределить среди населения. Приближалась весна, а дехкане, только что получившие землю, не имели семян.

У контрреволюции много жестоких уловок. Не дойдет колонна к месту — и дехканин сам на коленях приползет к богачу: будь милостив, сеять нечего. Зерно бедняку дадут, но под какие проценты… И будто не было революции, земельно-водной реформы! А то еще заставит феодал в виде платы пособничать басмачам.

Но колонна прорвалась сквозь засады. Впрочем, «прорвалась» сказано не совсем точно. До сих пор помнят солдаты участок длиной всего в семь километров, между вторым и третьим мостами. Эти семь километров они шли сутки. А впереди колонны — саперы. Они идут открыто, в рост, проверяя каждый сантиметр дороги. Они, конечно, знают, что в любую минуту могут нарваться на засаду, понимают, что сапер для душмана — цель номер один. После двух часов работы собака должна отдыхать, потом еще перерывы через каждые два часа. И отдых на все жаркое время суток. Амур работал чисто. И хотя был новичком, меньше других собак отвлекался на грохот двигателей броневого сопровождения и не очень боялся обстрелов. Он бесконечно доверял своему хозяину. И если тот говорил: «Работай!», Амур старался. Он лучше других умел находить итальянские пластиковые мины, где металла-то всего семь граммов — это боек взрывателя. Он отыскивал самодельные фугасы, чему его никогда не учили…

Сколько жизней они спасли, сказать трудно. Но даже если бы только одну…

Однажды Амур обнаружил зарытый на дороге металлический ящик. В наушниках миноискателей, как говорят, зазвенело «плотно». Мина! Обычно, извлекая мину, Гена отсылал Амура. Но сегодня тот не послушался, сел у края дороги. «Устал», — сказали солдаты. Но Гена внимательно посмотрел на Амура и решил, что неспроста осталась собака. Что-то ее смущает. Стали искать. Так и есть! Обнаруженная мина двумя тоненькими проводами соединялась с артиллерийским снарядом, спрятанным рядом. Тронь ее — и прогремит взрыв.

Противосаперная ловушка!

А потом были еще дела. Гена Мотыльков и Амур честно делали работу, которая называется солдатской службой. И было в этой службе все. Лежали однажды саперы Андрей Ванин и Гена Мотыльков с Амуром и Ральфом за камнем, пока афганские воины подавляли засаду бандитов.

— Политзанятие по теме «Мировой империализм против афганской революции», — заметил вдруг Гена.

— Чего? — не понял Андрей.

— Гранаты из-за реки бросают американские, слева бьет «бур» — английская винтовка, а мину мы только что обезвредили итальянскую… Урок политграмоты!

Потом Гену ранили. Он был отправлен в Советский Союз на лечение. Амур два дня никого к себе не подпускал. Но уходила в путь очередная колонна, а Ральф сломал ногу. Тогда Андрей вошел в вольер и сказал, как когда-то говорил Гена: «Работать надо…» И Амур ушел с колонной.

Его и раньше любили солдаты, теперь же каждый старался сказать доброе слово. Только нашелся как-то шутник: «Где Гена? Вот, смотри, Гена идет!» Амур, оборвав поводок, бросился, обежал колонну, обнюхал каждого солдата. Вернулся через час, уши прижаты, даже не скулил — плакал. Нет в солдатском лексиконе таких крепких слов, которых в этот день не услышал шутник. Но Амур затосковал всерьез.

Тогда Андрей пошел к Юре Черешневу: «Ты еще в „учебке“ дружил с Геной. Работай с Амуром».

И пошла дальше солдатская служба. Много еще жизней спасли Юра и Амур. Но вот проводнику пришла пора уезжать домой. Рядовой Юрий Черешнев, как положено, обратился по команде с просьбой демобилизовать и Амура. Командир вызвал Черешнева:

— Собаку не отпущу, — твердо сказал он. — Понимаю, что иду на нарушение… А ты знаешь, сынок, сколько он мне еще людей сбережет?

А потом, помолчав, мечтательно сказал:

— Отпустил бы, будь ему замена. А еще бы лучше — несколько таких же парней, как Гена, со своими собаками…

Рядовой Мотыльков Геннадий Геннадьевич за мужество и героизм, проявленные при выполнении интернационального долга, награжден орденом Красной Звезды. Рядовой Черешнев Юрий Викторович представлен к государственной награде.

Газета «Комсомольская правда», 10 июня 1983 года.

Ю. Гейко Служили два друга

Их история начиналась так просто… «Комсомольская правда» рассказывала об этом 10 июня 1983 года. А теперь, когда все уже позади, они часто приходят на высокий волжский берег — худой двадцатилетний парень в кроссовках, джинсах и просторном пиджаке и черная, как смоль, овчарка. На них, как и на многих «собачников», ворчат со скамеек, а некоторые припоминают, что вроде бы эта же «парочка» появлялась здесь года два назад, но, может, и не эта…

Эта. Тот же парень — Гена Мотыльков и та же собака — Амур.

И не эта. Не глядели они тогда подолгу на свой город, а носились, не уступая друг другу в детскости, не замечалось тогда у Амура проседи на холке, не прихрамывал его хозяин, Гена Мотыльков, и не было на правом лацкане его пиджака чуть заметной, но характерной вмятины, которую никаким значком не оставишь — только орденом.

Жмурятся они от солнца, поглядывают друг на друга — и что вспоминают? Афганистан? Свист душманских пуль? Или, может быть, долгую разлуку, казавшуюся обоим непоправимой?..

Чем раньше увлекся школьник Гена Мотыльков — собаками или взрывными устройствами, он теперь не помнит. И то, и другое увлечение было сопряжено с трудностями чисто практического характера. Первую трудность Гена преодолел, вступив в клуб собаководов и поставив матери жесткое условие: «Беру дворнягу». Через несколько дней она сама принесла из питомника УВД черного замечательного щенка. Но самопал другом человека не являлся, и здесь со школой возникли сильные осложнения. Выручил сормовский машиностроительный техникум, а именно — военрук Анатолий Леонидович Бронников.

Так и постигали они каждый свое: один — взрыватели и мины, второй — барьеры и команды до тех пор, пока не пришла к Мотылькову армейская пора.

И незадолго до призыва приснился Гене странный сон: березовая аллея, двухэтажная казарма красного кирпича и будто бы это — Афганистан.

В точности такую аллею и казарму он увидел через несколько дней — в «учебке». В ней Гене не раз предлагали остаться — инструктором. Но не остался. Афганистан он увидел через несколько месяцев.

Их было несколько в подразделении, таких саперских «тандемов»: собака — человек, и впереди любой бронированной колонны всегда шли они.

Когда работали Гена и Амур, в колонне были спокойны.

— Собака есть собака, она как человек, — говорит Гена, — моя жизнь зависит от ее настроения и от того, как мы с ней понимаем друг друга. Часто ее нельзя заставить, можно только попросить, ее надо знать лучше, чем самого себя.

Кончился миноопасный участок, и все остальное, «нерабочее», время их оберегали, как могли. Но упасть на Амура, прикрыть его телом от пуль, решетящих тент автомашины, — это была привилегия только Мотылькова. И ею он пользовался не раз.

Сколько раз они спасали жизнь и друг другу, и другим? Этого никто не считал. Хотя все же одну цифру назвали: четыреста. А кто — кому, так ли это важно?

Найдя мину, собака садится возле, а потом уходит. Однажды Амур не ушел. Это сейчас легко сказать, что Мотыльков насторожился. Но почему все же он не спешил поднять с земли круглую пластиковую лепешку? Почему ни грохот моторов за спиной, ни жара, ни усталость не заставили его ошибиться?

— Наверное, потому, что я очень люблю Амура, а значит, верю ему, чувствую его. Я ни о чем таком не думал, я просто почему-то не спешил…

За эти-то «неспешные» секунды он и увидел два тоненьких проводка, уходящие от мины в сторону.

Беззлобно посмеиваясь, ребята говорят, что сапер ошибается два раза. Первый — когда выбирает профессию, второй… об этом знают все.

Ни Гена Мотыльков, ни Амур не ошиблись ни разу.

Но расстаться им все же пришлось.

…Он стоял в бронетранспортере и, глядя вниз, успокаивал волновавшегося от близких разрывов Амура, когда вдруг почувствовал стекающую в сапог кровь. Тогда сел, потом лег на сиденье и «заснул», как он мне рассказывал, а точнее — потерял сознание от потери крови. Очнулся от голосов: «Гена, ты живой?» В люк залезали ребята. «Я сам», — сказал он и поднялся. Но руки сорвались с брони, и дальше он ничего не помнит.

Пришел в себя на операционном столе, слышит — ногу отрезать собираются. «Нет! — простонал. — Не надо… пожалуйста…» Потом — госпиталь — тишина, радио на русском, программа «Время» по телевизору: Союз…

— Здесь чувствуешь?

— Да.

— А здесь?

— Чувствую…

— А здесь?

Амура нет. Что с ним, как он?.. О чем только нс думал, чего только не представлял себе за два долгих госпитальных месяца! Мучили жестокие приступы малярии, и в сорокаградусном бреду думалось: лучше бы пристрелили… пристрелили, не сможет он, пропадет без меня… Не выдержал, написал об этом Юре Черешневу, другу Получил ответ: «Все нормально, работаем вместе. Мой Ральф заболел и умер. Амур никого не замечал, а однажды надо было сопровождать колонну с зерном. И, кроме нас с ним, некому. Я-то понимаю все, а он скулит. Подхожу вечером к вольеру и говорю: „Надо, Амур. Работать“. Он „работать“ услыхал и вскочил. Ну, думаю, порядок. Так мы и начали. Но он тебя помнит. Недавно один шутник заорал: „Где Гена? Вон Гена идет!“ — так Амур с поводка сорвался, всю колонну обежал, обнюхал, а как вернулся, то будто плакал, и слезы капали…»

Мотыльков немного успокоился, написал маме: «Лежу в госпитале, царапнуло». Мама и госпиталь разыскала, и палату, звонит, сына просит позвать, а ей отвечают: «Да вы что, он тяжелый у нас, на растяжках». И мама прилетела на другой день.

— Вошла я в палату, увидела его… А он мне: «Да ведь я же не Генка!» Не узнала я сына, он рядом лежал.

Потом мама уехала, а он из госпиталя написал командованию, просил вернуть собаку, имел на это все права. Но вернуть не смогли, не было замены.

Гена лежал на белых простынях и думал о том, что значит каждый день там, каждая новая мина. Ему даже стыдно было перед Амуром за то, что тот продолжал служить, а вот он… На блюдце позвякивал извлеченный из его ноги осколок, раны ныли от других осколков, оставшихся, и горький запах тротила никак не вспоминался, за что было ему особенно стыдно, ведь запах этот — Гена знал — убивает со временем у собаки нюх, отравляет ее легкие… А ему он уже не вспоминался.

Потом Мотыльков приехал в Горький, домой, нажал кнопку звонка. Открыл младший брат и тотчас убежал в глубь квартиры:

— Мам, к тебе солдат какой-то пришел!

Видимо, он действительно изменился.

Старый ошейник пах Амуром. И квартира, и двор были пусты без него, каждый день проживался болезненно.

Приходили друзья из армии, рассказывали о трудностях службы, а он даже не усмехался и не спорил. И шрамы не показывал — не в его это характере. Оформился инженером по новой технике в автобусный парк. Жаль только, что работа сидячая. Избрали его председателем комитета ДОСААФ. Начал Гена Мотыльков строить на предприятии тир — приходил позже, уставал больше, а Амуром душа все болела и болела. Услышал раз по радио фразу из художественного рассказа: «Они делились с собакой последней флягой воды», — усмехнулся и задумался: чем они делились с Амуром? Всем — и водой, и сухим пайком. Но чувствовал — это не главное. Чем же еще? Жизнью, наверное, они там делились. Это точно сказано, хоть и громко.

Однажды взял Мотыльков отгул. Вдруг — звонок, голос начальника техотдела Николая Павловича Серикова:

— Ну, сержант, поздравляю!

— С чем? — Гена вскочил, первая мысль — честное слово! — об Амуре.

— А ты будто не знаешь…

— Да не знаю же!

— С орденом, с орденом поздравляю! Завтра вручать будем.

Орден… Мотыльков растерялся. Он знал, конечно, что представили его к награде, но давно это было, и как-то об этом не думалось. Да и не всех представленных награждают.

Волновался он крепко и мало что помнил из происходящего. Цветы, подарки, поздравления… Отошел немного от автопарка, вывинтил орден из лацкана и ходил по улицам до вечера, стиснув остроконечную эмалевую звезду в кулаке. Останавливался, разжимал пальцы, смотрел, смотрел… И вспоминал.

Верным помощникам саперов ордена не дают — им дают только медали. Да и те не за мины, не за верность и героизм, а за то, что от самой собаки не зависит. Была такая медаль и у Амура — золотая.

Геннадий надел орден в День Победы, да и то друзья попросили. Шел по улицам — люди оглядывались. По-разному: «Твой, парень?» — «Мой». — «Серьезно, твой? Поздравляю…» «Сними, щеголь! Это не джинсы, не покупается…» Гена остановился: «Извинись. Не хочу нам обоим праздник портить». — «Извини, коли так», — есть в этом худом двадцатилетием парне то, что заставляет к его словам прислушиваться.

Шло время. Вероятность того, что Амур выживет, вернется, уменьшалась с каждым днем. «Я вон полгода всего пробыл, а сколько у ребят собак за те полгода сменилось…» О том, что меняются и проводники, он как-то не думал, хотя и был сам из числа таких.

Однажды в пятницу вечером Гена задержался на работе. Пришел домой, а мама:

— Юра звонил, Черешнев. Из Подольска. Он Амура привез…

Как вез Юра огромную собаку через всю страну — это целая история. Ведь ей отдельное купе положено. А у него проездные документы на себя, немного денег да подарки родным. Заплатил солдат все деньги, продал подарки.

Через несколько минут Гены дома уже не было — спешил на вокзал. Подходил к дому Юрки, волновался: как там ребята… каким стал Амур? Ведь больше года прошло.

Но ничто не дрогнуло в собачьих глазах, когда оказались они друг перед другом: не узнал Амур Гену. Сентиментальной встречи не получилось. Но Гена не растерялся. Не разочаровался в их прозаической встрече и я, потому что рядом с нами сидел Амур и смотрел на своего хозяина такими глазами!..

А тогда Мотыльков не растерялся: «Сидеть! Лежать! Голос!» — посыпались на Амура команды. После секундного замешательства собака выполнила одну за другой. «Дай колбасу, — попросил Мотыльков Юру, положил ее псу на нос: — Держать! — Потом сунул колбасу в пасть: — Фу! Держать!»

Косился Амур и на колбасу, и на Гену, слюни глотал, но не дрогнул.

— Надо же! А я и не знал, что он так может, — сказал Юра.

Вот тут-то они и «встретились», тут-то Амур и показал, что такое собачья радость! Уж так он ласкался, так крутился, что даже переусердствовал — цапнул Юру за руку.

Два дня мы бродили с Геной и с Амуром по Горькому и разговаривали. Две или три катушки пленки истратил на них фотокорреспондент. Оба мы пытались «выловить» в Мотылькове что-то особенное, значительное. Пора было прощаться, а у нас все не получалось и не получалось. А они уже уходили. И вот тогда был сделан еще один снимок, а я, глядя, как они растворяются в толпе, понял, что в нем особенного и значительного: Гена такой, как все.

И тогда, после нашей встречи, и теперь, на улицах, в поездах и самолетах, я все пристальнее вглядываюсь в лица двадцатилетних.

Газета «Комсомольская правда», 1 июля 1983 года.

Борис Рябинин Помощники

Позвольте вам представить: Тамара Ивановна Полинская-Можарова. Приветлива, улыбчива, общительна, вообще человек приятный, внушающий симпатию. Ходит с палочкой (годы, ничего не поделаешь). Зовут в питомник работать — там полегче, спокойнее, но не может заставить себя расстаться с опекаемыми ею четвероногими работягами, с которыми неразлучна вот уже третий десяток лет, с привычными занятиями и обязанностями, которые стали делом ее жизни. А дело это — охрана народного достояния, помощники — собаки…

Около тридцати лет работает она в отделе вневедомственной охраны на Рижском мясоконсервном комбинате. В 1947 году награждена медалью «За трудовую доблесть», с 1969 года носит звание ударника коммунистического труда. В 1981 году как инструктор собаководства при ОВД Октябрьского района города Риги занесена в книгу Почета. О каждой собаке она говорит, как о дорогом и близком существе… Но пусть лучше рассказывает она сама.

— С ранних детских лет, сколько себя помню, я любила животных, но собак и лошадей любила особенно. В тяжелые годы разрухи, девчонкой, делилась с бездомными собаками, которых приводила с улицы, едой. Они потом так и жили около — во дворе, под лестницей… Жильцы гоняли их, но и кормили. Раз даже лошадь подобрала и привела во двор. Она упала, груз был непосильный, возчик избил ее и ушел. Мы ее кормили несколько дней, потом за нею пришел хозяин.

Жили мы в Одессе. Там я встретила и своего будущего мужа, и тоже не без участия собаки. Ехали в трамвае из Аркадии. Вошел моряк, трамвай дернулся, и моряк встал собаке на хвост. Я, конечно, не удержалась и выругала его, но мне он понравился. А потом этого моряка привел к нам его друг, наш знакомый. Судьба, что ли… Вскоре мы поженились.

Жили дружно. Муж мой тоже любил животных; случалось, приносил под шинелью подобранного одинокого щенка. Потом его дарили кому-нибудь. Когда муж учился в Ленинграде и мы жили в общежитии, я как-то тоже подобрала щенка; когда была проверка, спрятала под одеялом. Собаки были у нас всякие. Среди них и породистые — пойнтер, сеттер-лаверак, боксер. Овчарки появились уже после войны.

Когда началась война, я выехала из Одессы и взяла с собой собаку: поскольку муж был моряк, это не составило особого труда. Да много места она и не заняла, пролежала почти всю дорогу под койкой.

Собака была со мной в Кисловодске; там я работала в госпитале. Оттуда уезжала санитарным поездом, и на этот раз пришлось оставить нашего четвероногого Мишку квартирной хозяйке, у которой снимала угол. Потом я писала ей, что хочу приехать за собакой, но получила ответ, что после моего отъезда пес отказался от пищи и пал. Конечно, я очень переживала и долго печалилась о Мишке, хотя к тому времени у меня уже была другая собака.

Моя мама, эвакуируясь в Ростов-на-Дону, была вынуждена оставить в Одессе овчарку Джека. Потом она специально вернулась в Одессу за Джеком.

Кроме Джека, у мамы еще была обезьянка Яшка, общий любимец. И вот, когда мама уехала, он очень скучал и в конце концов, как уверяла мама, повесился… Что с Яшкой в действительности произошло, для меня так и осталось загадкой, но мама очень долго считала себя виноватой в его смерти. Но так уж вышло. Сами понимаете, война.

Война принесла тяжкое горе. Мой муж был тяжело контужен и умер в госпитале, в Фергане, куда перебралась и я.

Как только освободили Одессу, вернулась в родной город. Уже в сорок пятом записалась в Одесский клуб служебного собаководства (к тому времени у меня появилась овчарка Куна), ходила на занятия на дрессировочную площадку, хотя еще не представляла, во что все это выльется.

Время приносит тяжелые испытания, горе и несчастья, но время и лечит… Жизнь берет свое! Я снова вышла замуж. Правда, под старость опять осталась одна… Но мне кажется, что муж всегда со мной, просто уехал в командировку и скоро вернется.

Снова мне попался человек, который разделял мою, ставшую неотъемлемой частью моего существования, любовь к животным, понимал меня. Впрочем, будь он другим, не были бы мы и вместе…

Второй мой муж был военным, и в 1947 году мы оказались в Риге. Здесь работа с собаками стала моей профессией.

На работе у меня сейчас пятьдесят собак и щенки.

Работа очень интересная, так как у каждой собаки свой характер и свои особенности. Обслуживают собак семь вожатых, кормят, варят, чистят зоны, моют питомник и посуду, ухаживают за нашими трудягами, а я организую тренировку, подбор животных и прочее. Работа такая, ни с какой другой не сравнить…

Вначале было очень тяжело. Собаки часто гибли от рук злоумышленников — их травили. Так продолжалось, пока не провели операцию «Мясо». Переодели охранника вожатым и таким образом разоблачили и поймали воров. После этого перестали травить и собак.

На охране использовались когда-то и кавказские овчарки. А однажды привели собаку — помесь дога с овчаркой. По кличке Тарзан. Не хотели брать, упросили. Тарзан выглядел очень добрым, по крайней мере сначала. Ласкался к людям.

Раз были в засаде, подъезжает машина (за мясом!), двое вышли, их попытались задержать. Те, конечно, сопротивляться. Началась потасовка. Собака кинулась на одного из них и вырвала у него клок из мягкого места, но похитители все-таки отбились и уехали. Известили все больницы (ждали, что раненый вынужден будет обратиться в больницу), и через десять дней преступника задержали.

Дебют Тарзана оказался удачным.

Но работал Тарзан недолго. На территорию попали две бродячие собаки, он очень переволновался из-за них, а утром его нашли у сетки мертвым: сердечная недостаточность. У него и раньше наблюдались случаи — не выходил из будки, когда приходили кормить, но на это не обращали внимание. А пес оказался с пороком сердца.

Вообще, начнешь рассказывать, многое вспоминается. Как погиб Джек, овчарка! Он никогда ночью не спал, всегда сидел за сеткой и чужих облаивал. Раз ночной вожатый не вышел на дежурство — сейчас же нашлись охотники воспользоваться представившейся возможностью, чтобы перебросить краденую продукцию через забор. Джек лаял, мог их разоблачить, тогда стальным прутом проткнули ему горло. Вскоре он погиб.

Каждая собака у нас со своим характером, со своей биографией, со своими приключениями.

Как-то две собаки убежали — как их проглядели, не ведаю. Не было два дня. Пришли виноватые-виноватые…

Однажды лайка Пича увела одного пса, Норда. Его сбила машина, добрая женщина подобрала, выходила, потом отдала в зоопарк, охранять. Утром, когда служащие пришли кормить зверей, он лает, никого не пускает — охраняет. Пича пришла через две недели. Нагулялась — и домой…

У нас свой врач — Дагния Рудольфовна Сириус. Она настоящий знаток животных, спасла от болезней немало собак и щенков.

Заболел пес по кличке Дик, с ним стоит в паре Белка. Красивые злобные овчарки. Дик не встает, не ест, не пьет, на посторонних не реагирует. Белка здорова, но она переживает за Дика и тоже не ест, не пьет и на посторонних не реагирует. Думали, Дик падет, но благодаря хорошему уходу и лечению поправился. И Белка повеселела, стала нести службу с полной отдачей…

Была у нас кавказская овчарка Тайга. Привели ее в пятимесячном возрасте. Выросла красивая и злобная собака, но к своим была очень добрая, ласковая. И вот в одно утро во время кормежки вожатая обнаружила Тайгу павшей, после установили, что собака была отравлена. Нужно было унести собаку из зоны. А с нею в паре работал кобель Бобик, овчарка. Бобик никак не подпускал к Тайге, тащил ее мертвую в будку за шкуру. Кое-как с трудом увели Бобика и тогда вынесли Тайгу. Собравшиеся сотрудники комбината смотрели на это тяжелое зрелище и не хотели верить, что собака может так переживать смерть своей подруги.

Вообще, собаки часто подают пример любви и ненависти: они вместе с тобой радуются и переживают, это я испытала на себе. Их ласка, привязанность лечат, учат стойкости.

Овчарку Лориса отдал нам хозяин, так как не мог держать. Сначала пес был очень ласковый. В один прекрасный день — утром это было, зимой — вожатая после кормежки зашла к Лорису за грязной миской, а с ним стоит красивая овчарка Эллия. Лорис подбежал к вожатой и начал вырывать у нее тряпку. Вожатая не отдавала, тогда он сбил ее с ног… Словом, дело дошло до больницы. Так одна неосторожность или, вернее, непонимание психики собаки может довести до беды. Случай поучительный. С того времени Лорис сделался неузнаваемым. Злобным. Я так думаю: конечно, вечная настороженность, постоянное ожидание каких-либо гнусных выходок со стороны разных подонков, не желающих жить как все — честным трудом, тоже оставляют свой след, сказываются на характере собаки… Лорис и в дальнейшем проявлял свой нрав, но вожатая не хотела с ним расставаться: когда он нес службу, можно было не беспокоиться. Но потом он совсем озверел. Работники службы переживали, расставаясь с ним, но он стал всем страшен.

Бывают у нас свои пенсионеры. Это собаки, которые долго и безупречно несли свою службу. Они заслужили свою миску супа с мясом. Их кормят, выгуливают, ухаживают за ними. Они доживают до конца своих дней.

Для меня все собаки одинаково дороги. Вот только не хочется думать, что годы идут и придется расставаться со своими подопечными. Буду работать, сколько смогу…

В. Бульванкер Барри

В 1899 году в Париже, на одном из островов реки Сены, было открыто кладбище для собак и других животных. Когда после церемонии открытия присутствующие вошли на территорию кладбища, первое, что они увидели, был большой мраморный памятник. Верхом на собаке, крепко держась за шею, сидел ребенок. Это был памятник сенбернару Барри.

В давние времени в Альпах, там, где сходятся границы трех государств — Франции, Италии и Швейцарии, был основан монастырь Святого Бернара, и ближайший перевал, соединяющий Швейцарию с Италией, стал именоваться Большим Сенбернарским перевалом.

После бури или снежного обвала монахи обязательно выходили на поиски пострадавших на перевале. Помогали им выращенные в монастыре и специально обученные большие, сильные собаки. Со временем собак этой породы стали называть сенбернарами. Они прекрасно ориентировались на местности, знали наиболее опасные места, человека чувствовали даже сквозь толстый слой снега.

Среди сенбернаров были такие собаки, слава о которых разошлась по всему свету. Но самым знаменитым был Барри. О нем писали газеты, журналы, издавались книги, в которых быль перемешивалась с легендами. По-разному пишут и о гибели Барри. Сегодня трудно проверить достоверность фактов, имевших место в начале прошлого века. Мы приведем ту версию, которая кажется наиболее правдоподобной и объясняет надпись на парижском памятнике: «Он спас сорок человек и был убит сорок первым…»

В суровую зиму 1812 года Наполеон и его армия покинули горящую Москву и начали отступление под непрерывными ударами русской армии.

Потерпев поражение в России, Наполеон не думал складывать оружие. Он стал вновь готовить армию для продолжения войны. Но солдаты начали дезертировать.

Один из дезертиров оказался в районе Большого Сенбернарского перевала в Альпах. В пути его застала пурга. Он упал в расселину, засыпанную снегом, и, измученный, заснул под снежным покровом. После пурги Барри, направленный на поиск пострадавших людей, нашел дезертира, откопал и, как учили, лег на него, чтобы согреть замерзшего. Но когда человек пришел в себя, открыл глаза и увидел заснеженную морду зверя, первое, что он подумал: волк! Он выхватил нож и ударил собаку…

Раненый Барри оставил спасенного им человека и побрел к монастырю, оставляя за собой кровавый след. В монастыре ему остановили кровь и обработали рану. Проезжавший купец, узнав о положении Барри, упросил настоятеля монастыря разрешить ему увезти собаку в Берн, где была лечебница для животных.

Барри уложили в сани. Его вышли проводить все жители монастыря.

В Берне собаку подлечили. Но вернуться к своей благородной спасательной работе из-за полученной раны и старости он уже не смог. В 1814 году его не стало. Чучело Барри стоит в Бернском музее естествознания.