У чёрного моря

35. ОДЕССА-2002

Я всё-таки добрался до Одессы.

Говорили: визу для поездки на Украину выстаивают в очереди полдня; приезд надо регистрировать, опять очередь и волокита, гасимые взяткой, а её давать - подставиться в уголовники. Без взятки, говорили, шагу не ступить: знакомому художнику собственные картины на официальную выставку мешали ввезти, мзду вымогали; где-то таможенник, не трудясь даже придраться, попросту сказал приезжему: “Дайте! У меня семья...”

Говорили: на улицах грабят; и указывали точные факты. Говорили: в поезде бери отдельное купе и запирайся на ночь. И грязь в поездах, и туалеты воняют. В самолётах та же вонь, и трясётся старенький ТУ, дребезжит... Кроме того, вспомни, говорили, украинские ракетчики недавно просто тюкнули над собой самолёт с сотней пассажиров.

- Как ты там будешь без тёплой одежды? - спрашивали сочувственники. - Конец октября, шутка ли? Снег может выпасть. Бери меховые сапоги. И воды горячей нет, и холодная с перебоями, и электричество вырубается, люди в лифте застревают на пять часов... Еды набери с собой, там отрава - мясо химией напичкано, сальмонелла, ботулизм, коньяк поддельный, в воде холера, в воздухе радиация...

А заболевшему - каюк. В страховке (принудительной - Украине лишь бы выдрать из гостя сколько-то долларов) только и обещается, что немедленная помощь в “экстренных случаях”, вроде перевязки, а если серьёзно лечить - то “вопрос будет рассмотрен дополнительно”. Читай: ждать нечего; проблема: как похоронят.

Говорили, говорили, пугали, отваживали... А я, и без того ошарашенный печальным опытом троекратного провала поездки на Украину по разным нелепым причинам, теперь так трясся в ожидании очередного срыва, что и витающую в воздухе угрозу войны с Ираком ощущал не как смерть и жуть, а только: не смогу уехать.

Страхи.

В последний момент, по дороге в аэропорт, в автобусе объявился добрый знакомый и поведал, как его обыскивали украинские таможенники, чтобы проконтролировать ввозимые доллары, так что укажи, советовал он, в декларации наличие валюты точнейше. “Ты деньги как везёшь? - заботливо спрашивал он. - Надо в носке со специальным карманчиком”. А у меня ни носка того, ни кошелька нательного, какие носят под бельём, и надо в самолёте (где? в грязном туалете запершись?) пересчитать доллары, поскольку мне кое-кто поручал передать бедствующим украинским ближним конвертики с зелёненькими десятками-двадцатками, и я их совал в сумку, не глядя.

Всё или почти всё вышло по-другому. Никаких очередей ни за визой, ни за билетом. Самолёт дешёвой компании “Аэросвит” был новый “Боинг”, сверкал стерильно и летел, как по рельсам катил, ни дребезга. Ловкие и красивые стюарды толкали по проходу тележку с таким набором дармового питья, что, ошалев от бесплатности коньяка, я выбрал себе минеральную воду. Туалет был чист, исправен, и пахло дезодорантами. Но и в такой утайке разыгрывать Скупого рыцаря, перебирающего деньги, душа брезговала; я пересчитал свои запасы на месте, в салоне и потом, уже в Одесском аэропорту дотошно указал в декларации, согласно требованиям её разделов, контролируемое при ввозе добро: тысячу девятьсот тридцать шесть долларов, печатные издания - две книги, электронные приборы - диктофон.

Чернобровая дивчина в ладном кителе таможни, наверно, тешась моей наивностью, книги и диктофон просто вычеркнула как недостойную мелочь, по цифре долларов только скользнула глазом, чарующим, но и дежурным, пересчитывать их она, похоже, не собиралась. И вышел я в чистое бабьелетнее одесское утро, в заждавшиеся объятия родни, прореженной за годы разлуки сквозняками эмиграции и, страшней того, смертями - воспоминания мяли сердце, корёжа душу и одновременно множа радость встречи. И в машине, утомлённой долгим опытом лет и дорог, покатили мы в Одессу двадцать первого столетия, 60 лет после моего детства и после войны.

Тот город полувековой давности растаял, как имперский Рим, Китеж-градом ушёл в легенды, в книги, ТВ и Интернетом затоптанные: как ни трудились Жаботинский, Паустовский, Бабель с Ильфом, Куприн с Катаевым - пропала экзотическая Одесса, затерялась в чужбинах. Только вспыхивают там-сям искры прежнего безудержного одесского острословия: в израильском Ашдоде услышится: “Как ему хорошо - так ему и надо”; на Брайтон-Бич торговка книгами (из морщин неистовый глаз, безудержный грим бровей и губ, шляпка с цветочком, охваченная пузырём плёнки от осенней сырости) говорит покупателю: “Шо вы так перебираете товар? Книга не рыба, не портится...”; в особо евреелюбивой Германии вздохнёт старик с Канатной, бывшей Свердлова улицы: “Здесь таки да кушают вкусно, но культура?! Три тысячи километров от Одессы, откуда в этой глуши культура?!”

Рассеялась по миру Одессщина. Но и метрополия черноморская ещё теплит душу живу. Город против ожидания чист, запахами разит не наповал, оштукатуренные фасады дышат художеством лучших лет Европы, улицы - зелёные туннели, когда-то одна Пушкинская этим восхищала, а сегодня новые улицы, вдвое шире, зеленеют пышнее её. Сверкают витрины универмага и супермаркета, шевелится торговлишка в малых магазинчиках, нередко продавцы стараются быть приветливы. Прохожие не менее прежнего говорливы и веселы, женщины легки и улыбчивы.

А главное - дух. Потускнел, но не угас, оказывается. Можно и не ходить по знакомым, не проникать в подъезды, запертые для защиты от грабежей и грязи, можно не глазеть на окружающих, в кафе уличном по-парижски сидя, можно и не вступать в беседы со словоохотливыми горожанами - Одесса объявит себя уже выплеснутыми на ежедневную потребу текстами объявлений и вывесок. Казино “Габриэла”, “Ройял Флеш”, “Клондайк”, клуб “Мираж”, ювелирное заведение “Золотая Одесса”, магазины и кафе “Жан-Франко”, “Кесарь” (мужская одежда), “Герр Канцлер” это канцелярские товары, “Наполеон”, “Эльдорадо”... “Пригородный шик” - определял Бабель. Лавочка косметики называется “Елисейские Поля”. Иноземная лепота, ароматы Европы. Тут же и “Мак-Дональдс” - как нам без чипсов, без гамбургерового модерна?.. “Шарм” - “Салон красы” (украинской “красы”, а не русской “красоты” - москалям чертячим в пику).

...Знаю, помню и в других местах рекламные роскошества. В Новосибирске плакат с огромной сосиской и прильнувшим к ней котёнком подписан: “Счастья слишком много не бывает”. Московская эстрадная банда “Крематорий” замечательно веселит зрителя, особенно еврейского. В Израиле продают пылесос “Вампир”. В Киеве магазин диетических продуктов называется “Диабет”, а детей пользуют в медицинском центре “Медея” по имени мифологической детоубийцы.

Но Одесса - “это что-то особенного”. “Интимтовары ХХI века” - пишется на одесской вывеске. “Красиво снаружи, вкусно внутри” - игриво зовёт ресторан, с некоторым сексуальным намёком. Подают в ресторане шампанское “Одесситка”; на этикетке, подбоченясь, красотка - не устоять, и объяснено стихом наповал: “Немножко кокетка, немножко пуглива, Немножко безбрачна, немножко жена. В груди у ней сердце, во взгляде огниво, Но любит и взглядом и сердцем она”.

А на улицах: “Выбери себе подарок от Риволи”, “Камни-обериги” (наверно, обереги - будьте нам здоровы!), “Аромомасла”... Фирма “Тепло-комфорт” строит “русские бани, римские парные, финские сауны” - гуляй, Вася! Туристское агентство “Марко Поло Турс” - не киевский вяло звучащий “Магеллан” и уж, конечно, не Афанасий, понимаешь, Никитин!

На рынке, на Привозе, прославленном описаниями и преданиями, теперь пошло стандартизованном торговыми залами и лавками, тем не менее живёт и прежняя торговля с земли, из мешка, с безменом, а на прилавке рядом с рычажными весами завлекает табличка “Точный вес” и лучезарная торговка уверяет: “Масло, ну клянусь! самое вкусное...”. Рядом продавщица сметаны из бидона для пробы капает на руку покупательницы, виртуозно зачерпнув откуда-то с потайной плошки свежестью благоухающий продукт; в бидоне же позавчерашний, а то и давнее. “Не обманешь - не продашь”. “Водку, - предупреждают меня, - бери только в фирменных магазинах, меньше шансов, что подделка”.

Подделок пруд пруди. Электроника, зажигалки, духи с французскими этикетками. В мировом царстве фальши Одесса давно не столица, но традиции цветут. На Дерибасовской выставлены на тротуар меню: “Свиная отбивная “Алый парус”... гренки прованские... американский кофе...” - сварен, что ли, по-американски? или контрабанда, которая с Малой Арнаутской улицы?

Дерибасовская улица, песенная, фольклорная, легенда и символ. Широченный проспект детства моего, он ужат сегодня киосками и кафешками в прогулочно-базарную улочку, скучную без транспорта, провинциальную, безликую, если не заметить роскошных фасадов. Дерибасовская не утомляет многолюдием. Приезжих теперь мало, а местным что за интерес толкотня? Гуляют по поговорке: “постепенно”...

“Белой акации гроздья душистые” - полощется вальс между стекляшками витрин. Аккордеонист на стульчике посреди тротуара, лысоват и волосат, борода митрополичья по ветру, в голубых глазах еврейский огнь вдохновения, пальцы выколдовывают из инструмента волну послевоенных мелодий: “...старинный вальс “Осенний сон” играет гармонист...”, “В городском саду играет духовой оркестр...”

Как же ему играть, оркестру, в одесском Городском саду? Здесь, где прежде гремели концерты, где толклись гуляющие, где ещё в царские годы собирались знакомцы для приятного словоговорения и клубилась многолюдная компания гомосексуалистов - сегодня здесь базар. Лотки с поделками, между безделушек-побрякушек обнаруживается изящное рукоделие, вышивка, картинки, фигурки, аппликации, на их чёрном бархате распускаются цветы, искусно собранные из ракушек заокеанских, отсвечивающих нездешне - нежно, сказочно... Над одним из лотков плакатик: “Ручками не хватать. С любовью. Администрация”. Администрация - одинокий продавец, тоскующий: ручками хватать некому, покупателей в саду меньше, чем торговцев.

Пусто и возле памятного камня, где сообщено, что сад в 1806 году подарен городу братом основателя Одессы Иосифа Дерибаса Феликсом и “реконструирован в 2002 году на средства граждан Одессы под патронатом одесского городского головы имярек”. “Я памятник себе воздвиг...” Щедринский город Глупов, градоначальники. Против нынешних прежним слабо. Князь Воронцов, к примеру, сколько Одессой ни правил, сколько ни строил, до “патроната” и самоувековечивания на камне не додумался. Может быть, посчитал, что достаточно дворца.

Дворец Воронцова на Приморском бульваре в моём детстве был Дворцом Пионеров, я скользил по его паркетным полам, когда бегал в фотокружок, млел, высматривая в кювете чудо проявления фотоснимка, и раздувался от гордости, что наш наставник, тоскливый еврей, оплешивевший в оккупацию, отправил две мои работы на городской конкурс.

Сегодня губернаторский дворец, облупленный, в грязных подтёках по осыпающейся штукатурке - старчески жалкое эхо былого парада. Где ослепительные балы, интриги, страсти дуэльные?.. Александр Сергеич с молниями эпиграмм, дивная Елизавета Ксаверьевна, Михаил Семёнович - военный герой, государственный муж, супруг, по сплетням, посрамлённый... Рухнуло всё, в историю ухнуло, как не было.

Отец М. С. Воронцова служил русским послом в Англии; там и пестовали маленького графа. С 21-летнего возраста он воевал на Кавказе, и с Турцией, и с Наполеоном; тяжело раненный при Бородине, едва поправясь, вернулся в строй, выстоял с подчинённым войском сражение против самого Наполеона, участвовал в битве под Лейпцигом и захвате Парижа; в 1814-18 гг. командовал оккупационным корпусом во Франции. Имя Воронцова звенело не одной только воинской славой: он первый в российской армии отменил телесные наказания; он, удалясь после Бородина лечиться в своё поместье, забрал туда ещё 350 раненых, которых выхаживали за его счёт; он в Париже при задержке казённого жалования войскам платил им из собственных средств.

И в Одессе Воронцов выказал себя замечательно: благоустраивал порт и город, строил дома и мостил улицы, поощрял торговлю вплоть до личного участия в сделках, заботился о просвещении горожан.

(Глупость и неправда памяти: заслуг Воронцова всего-то хватило на портрет: “Полу-милорд, полу-купец, Полу-мудрец, полу-невежда, Полу-подлец, но есть надежда, Что будет полным наконец” - вычеканил гениально и лживо поэт, великий и злобствующий от ревности, бедности и молодой гордыни.

Остался Воронцов в народном сознании пушкинским полу-ничтожеством, не помогли и последующие подвиги на Кавказе, когда он, не оставляя одесских обязанностей, взял на себя ещё и обузу управления в краю изнурительной завоевательной войны. Под командованием Воронцова русская армия переломила сопротивление неукротимого вождя горцев Шамиля. После кавказской кампании Воронцова увенчали высшие титулы России: Одессой повелевал уже не граф, но светлейший князь Михаил Семёнович Воронцов, генерал-фельдмаршал... А в школе: “Полу-милорд... полу-подлец...” Теперь в украинских школах отменяют уроки русской литературы. Глядишь, и Пушкина заменят Шевченко с Лесей Украинкой. Уйдёт и беспардонный стишок о “полу-милорде”. Что тогда сохранится в памяти одесситов? “Бар-галерея “Воронцов”“, открытая сегодня на Дерибасовской? Посетителю питейно-художественного заведения вообразится здесь имя владельца, нынешнего или давнишнего, какой-нибудь “ресторатор Воронцов”. Sic transit gloria mundi - Так проходит земная слава.)

На одной из окружающих дворец колонн отпугивающий плакатик: “Здание дворца в аварийном состоянии. Под колоннами не ходить. Угроза обвала”. А рядом объявление “Курсы английского языка” - для бесстрашных, кто подойдёт.

Здание ждёт ремонта, нужны миллионы гривен, но будоражатся слухи, что деньги найдут, поскольку власти намерены потом обратить дворец в резиденцию высокого начальства, которому красиво жить не запретишь.

Красоты ради здесь вот и колоннада, её рядом со дворцом, высоко над портом и морем, соорудил архитектор - губернатору и гостям его любоваться водной далью и окрестностью. А я любуюсь надписями: “Коля”, “Тут были Настя и Маша”, “Привет из Балты” - привычная графика туристских объектов. Но и кроме того, капитальнее: ближе к верху на каждой колонне по одной огромной букве “Ч-ё-р-н-о-е м-о-р-е” и “О-д-е-с-с-а” - словно заголовки к пейзажу внизу. А под ними, доступнее руке и глазу, упражнения остроумцев: “Пацаны, я вас люблю. Тата”; “Тамара лучше всех”; сердце с приписанным “sex” или, доходчивей, “трах-трах”; “Мурка, Светка, Женечка, Сима - всех вас хочу!” - не перевелись гусары.

Внизу и вдали порт. Он расстелил череду причалов, растыкал игрушечные стрелы кранов, по морской глади расставил, ужав до статуэток, громады судов. Безветрие, одинокое покойное облако... Лениво шевелится погрузка у одного причала, буксир ползёт по гавани, как отравленный таракан, за волнорезом танкер истаивает в просторе. Бескрайнее море перетекает в безмерное небо, где - неразличимо.

Так видится, если идти от Воронцовского дворца бульваром при царях Николаевским, без царей - Фельдмана, а в ходе обезевреивания города (румыны убийством, советская власть бескровно) переназванного Приморским - многоимённым этим бульваром если идти, то слева из-под кручи будет дышать панорама мирного моря, а справа и рядом выстроятся дома-дворцы, ласково прозвучит фасад “Лондонской” гостиницы, прошелестят деревья, бронзовый кумир Одессы Дюк при взгляде сбоку ошарашит: свиток в руке герцога глядится членом в эрекции. Эротика неожиданна, как название напитка в киоске рядом: “Бренди-кола”.

Здесь, на известнейшем месте, над Потёмкинской лестницей и портом, у ног Дюка стекленеет кубик кафетерия, выставив перед входом меню “Отбивная по-лимански... Шашлык по-черноморски...” и два не слишком внятных сообщения: первое - “И ваше плохое настроение не испортит нашего угощения”, словно хозяева ждут только злобного гостя, и второе: “А мы всё равно вам будем рады” - привет ли клиенту, угроза ли?..

Шуршит, падая, листва, под деревьями щебечет и жуёт праздношатающаяся юность, на скамейках бабелевские старики, те, из его воспоминаний о Багрицком: “Мы видели себя стариками, лукавыми, жирными стариками, греющимися на одесском солнце, у моря - на бульваре, и провожающими женщин долгим взглядом...”

Посреди аллеи безногий нищий катит. Его тело оборвано на бёдрах, под ними площадка с колёсиками, он отталкивается от земли деревянными костыльками-опорами, едет, улыбчивый и трезвый, чисто одетый, не просит: кто хочет, сам подаст в ёмкость, притороченную к тележке, - он светел, приветлив, здоровается со знакомыми, а мне, чужому и любопытствующему, весело подмигивает. Может быть, не так уж и трезв, как показалось.

Он выкатился из шестидесятилетней давности одним из множества пропитых инвалидов на подобных дощатых платформах, тарахтевших колёсиками-подшипниками. Инвалиды стучали такими же костыльками, протягивали дочерна грязные руки: “Подай, браток!”, хватали прохожих за штаны и юбки, а то вдруг, свирепо пуча красный глаз, дёргая щетиной щёк, орали: “Я кровь на фронте проливал! За вас, суки!! Контуженный!!!” - кривились губы в пене, тряслась челюсть, брызги летели...

Потом эти обрубки войны исчезли, заботливые власти свезли их с глаз долой в дальние резервации. Но вот он, реликт! Теперешняя волна вольности - ликуйте, гуманисты! - выплеснула его даже к самому сердцу города, стыку бульвара и Городской Думы, под благосклонный взгляд кумира одесситов - Пушкина.

Под кудрями певца любви фотографируются свадебные сообщества. Взволнованные до пунцовости невесты, замороченные, заторможенные женихи, чёрно-кожаные дружки и подружки - со вкусом позируют и возле памятника поэту, и на классическом фоне Думского здания, и ещё поблизости у трофейной пушки Крымской войны (по народному поверью, стреляющей в случае девственности невесты, но за сто пятьдесят лет ни разу не случилось), и не насытясь, перебираются на площадь рядом, перед Археологическим музеем в начале Пушкинской улицы.

Я покидаю вместе с ними бульвар Фельдмана, припоминая, что анархист Саша Фельдман, секретарь одесского революционного комитета, единственный в нём не побоялся пойти комиссаром в примкнувший к большевикам полк одесских уголовников, те воевали из рук вон плохо, половина дезертировала, командир самовольничал, Фельдман требовал дисциплины и в октябре 1919 года в оккупированной интервентами Одессе был убит выстрелом в спину то ли ими, то ли уголовниками, то ли на Базарной улице, то ли на Большой Арнаутской.

На Большую Арнаутскую я ещё обернусь, а пока, прощаясь с Фельдманом, замечу, что командиром его бандитского полка был Михаил Винницкий, Беня Крик, Король налётчиков Бабеля: “Аристократы Молдаванки, они были затянуты в малиновые жилеты, их плечи охватывали рыжие пиджаки, а на мясистых ногах лопалась кожа цвета небесной лазури”. Таковы они в “Одесских рассказах”, празднующие свадьбу или торжественно, с букетом “в стальной протянутой руке” едущие в пролётках к проституткам.

Сегодняшние их подобия, сменив жилеты и пиджаки на кожаные куртки и лак экипажей на лак “мерседесов”, похожим свадебным поездом подкатывают красиво запечатлеться. Площадь перед Археологическим музеем безупречно эллинизирована: напротив греческих колонн музея белеет перенесенный сюда с Преображенской улицы Лаокоон - Гомер, Парфенон, эвпатриды, демос, Сафо, чего только не вспомнится! - но брачующимся Эллада до лампочки, они отворачиваются к ротонде напротив, за которой царит здание Оперы, и в ротонде, на фоне оперного великолепия, дивно стан изгибая, фотографируется невеста рядом с женихом, их обрамляют дружки, крутые братки с благоухающими дамами, и кто-то, кому места на фото не досталось, лениво щурится от солнца и невестиной белоснежности и говорит о себе и обо всех с горделивой усмешечкой: “Рецидивисты Одессы”.

Ну, в натуре, типа, не одни же конкретные эти пацаны в коже, я, блин, тоже рецидивист Одессы. Давно канули в прошлое несколько лет моего одесского детства, и город заволокло дымом других отечеств, а вот разворошилось, встрепенулось, душу кольнуло. Уж и людей близких почти никого не осталось, и камни вроде бы остыли, и лица вокруг новые, молодые, чужие, интересы скучные, слова бессвязные - а город люб.

Я иду вместе с Шимеком, Абой, Брауншвейгскими, надуманными мною и реальными - иду по городу и по прошлому. Дрожащий просвет в туманах ностальгии.