У стен Москвы

1

Поздний вечер. Синие сумерки легли на дальневосточные сопки. В открытом кинотеатре монотонно стрекочет кинопередвижка. От нее протянулись к экрану голубые лучи. Бойцы смотрят фильм «Александр Невский». На экране развертывается страшная картина тевтонского нашествия. Лежат в поле убитые и раненые, валяются в траве мечи, копья, щиты. Кружат над полем черные вороны. Полыхают огнем русские деревни, покачиваются на виселицах люди, отовсюду слышится плач детей и душераздирающие крики женщин.

Все дальше и дальше продвигаются враги в глубь Русской земли, все больше льется крови и слез. Город за городом, деревня за деревней переходят к немцам. Уже захвачена Изборская крепость, пал и Псков из-за предательства посадника Твердилы Иванковича. На коленях стоят избитые псковские воеводы. Великий магистр Тевтонского ордена требует, чтобы псковитяне покорились Риму и отдали Русь ему под начало…

Нервы Ивана Озерова напряжены до предела.

— Вот, гад, чего захотел! — со злостью шепчет он. — Русь им понадобилась, а!

— Молчи, Ваня, — сжимает его локоть Чайка. От волнения у него дрожит рука, и Иван чувствует на своем локте эту дрожь. — Молчи.

… Воеводы угрюмо смотрят в землю, молчат. Безмолвствует и народ, собранный на площади. Магистр, взбешенный непокорностью русских, взмахивает рукой: «Сжечь, стереть с лица земли!» Затрубили трубы, кнехты ринулись к толпе, стали избивать людей, вырывать из рук женщин малолетних детей и бросать их в огонь. Плачут, рвут на себе волосы и мечутся из стороны в сторону обезумевшие от горя матери.

А за крепостными стенами города, за лесами и долами, словно из-под земли, уже возникала призывная песня и разносилась из края в край:

И люди вставали. Ковали оружие, со всех концов Новгородско-Псковской земли шли пешие, ехали конные к Александру Невскому. Требовали, чтобы он вел их «супротив» немецких псов-рыцарей и мстил за отчий дом, за русский край…

Затаив дыхание бойцы следят за тем, как бронированным клином на русские дружины надвигаются немецкие рыцари. От напряжения у Ивана даже пот холодный выступил на лбу. Ему кажется, что против такой силы не устоят русские.

— Очень уж наши легко вооружены… — с тревогой шепчет Валерий.

— Ничего, Голубь. Не робей. Все одно наша возьмет. Вот побачишь, — не отрывая глаз от экрана, так же тихо отзывается Бандура. Он уже видел эту картину и знает, чем она кончится.

Грудь с грудью сошлись противники. Русская дружина рубит рыцарей мечами, топорами, сокрушает их оглоблями. Идет в ход все, что попадается под руки.

— Дави их, дави гадов! — вскочив с места, кричит Ваня Озеров.

Опасаясь, что за такое бурное проявление чувств Ивану будет сделано замечание, Чайка пытается утихомирить друга:

— Сиди спокойно.

Но как мог Иван сидеть спокойно, если в это время два всадника — князь Александр и магистр Тевтонского ордена — на полном галопе, с пиками наперевес летели навстречу друг другу. Замерло поле боя. Взоры воинов обращены только на этих двух всадников. Только на них. Они сейчас решали судьбу битвы.

От страшного удара грудь в грудь обезумевшие кони поднялись на дыбы, захрапели. Пики, вонзившиеся в кольчуги, сломались. В дело пошли мечи. И вдруг клинок Александра раскололся, половина каленого лезвия отлетела в сторону.

— Ах, черт!.. — с досадой выдохнул Иван и ударил пудовым кулаком по спине Чайки. Тот ткнулся головой в плечо впереди сидящего красноармейца.

— Ты чего? — удивился Иван и машинально, словно пушинку, поднял друга, посмотрел ему в лицо.

— Ничего… — морщась от боли, ответил Чайка. — Ты перебил мне хребет. Только и всего.

Озеров, думая, что тот шутит, отмахнулся от него и снова обратил свой взор на экран. Иван не заметил, каким образом в руках у князя оказался топор. Он взглянул на Невского в тот момент, когда Александр с силой ударил этим топором по противнику. Магистр зашатался и рухнул с коня на землю.

— А-а-а-а-а!! — словно эхо, вырывается из могучей груди вскочившего на ноги Ивана. И он уже два кулака обрушивает на спины товарищей — Чайки и Голубя, — срывает с себя фуражку и бросает ее вверх. Потом рывком поднимает с лавки друзей и, словно медведь, тискает их своими ручищами. Ликует весь полк, все бойцы, словно победа над немецкими захватчиками одержана была не семьсот лет назад, а только что, и одержали ее не дружины Александра Невского, а их дивизия, их полк, они сами.

Картина кончилась. Чайка, с трудом разгибая спину, двинулся к проходу.

— А все-таки наша взяла!.. — в радостном возбуждении промолвил Иван. Он сейчас был похож на человека, только что вышедшего из боя. Смертельно усталый, но довольный и непомерно счастливый. — «… Кто с мечом к нам войдет, от меча и погибнет. На том стоит и стоять будет Русская земля!» Это хорошо… Очень хорошо сказал князь Александр.

— Хорошо… Но зачем же людей калечить?! — пожаловался Чайка.

Иван был возмущен этими словами.

— А что же ты хочешь? Они жгут нашу землю, бросают в огонь детей наших, убивают женщин, а мы должны по головке их гладить?!

— Да не их, а нас. С ними ты можешь делать что хочешь. Только нас не уродуй, — усмехнулся Голубь.

— А вы тут при чем? — заморгал глазами Озеров.

— Видал? Он не понимает! — обращаясь к Валерию, иронически проговорил Чайка. — Нет, с меня хватит! Возьму себе другого напарника в пулеметный расчет.

Прихрамывая, к ним подошел капитан Кожин.

— Что, Чайка, заболел?

— Да нет, товарищ капитан, тут…

— А почему за плечо держишься?

— То наш Ваня, товарищ капитан. Хотел помочь князю Александру. Да вгорячах не разобрался где кто и вместо тевтонца шарахнул кулаком по горбу Миколы. Обмишулился малость, — с улыбкой объяснил Бандура.

— Что ж ты делаешь, Озеров? Лучшего пулеметчика батальона вывел из строя. Да и Голубь, смотрю, потирает плечо. И к нему ты приложил свою ручку?

Иван смущенно потупился:

— Виноват, товарищ капитан, так получилось… Прямо не пойму, что со мной и было…

Старший лейтенант Соколов построил первый батальон и увел к палаткам. Кожин достал папиросы, закурил и не спеша зашагал вслед за батальоном. Возле командирской палатки его поджидал Голубь.

— Ужинать будете, товарищ капитан? Каша еще горячая.

— Нет, Валерий, не хочется. Иди спать, — ответил Кожин и, отвернув брезентовую дверцу, вошел в палатку, разделся и стал растирать руками больную ногу. Сегодня на полевых учениях ему пришлось много ходить, делать перебежки. Потому она и разболелась…

После окончания высших военных курсов Кожин был направлен в Киевский Особый военный округ на стажировку. Там и застала его война. Под Киевом Александр был тяжело ранен, и его эвакуировали в Новосибирск. В госпитале он пролежал больше месяца, а после выписки был направлен в дивизию, в которой служил до поездки на учебу…

Боль в ноге стала постепенно утихать. Александр потер ее еще с минуту и лег в постель. Горнист протрубил отбой. Лагерь начал успокаиваться, а вскоре и совсем затих. А Кожину не хотелось спать. Он лежал на спине и думал о бойцах полка, которые так бурно обсуждали кинокартину. Александр понимал их. Потомки псов-рыцарей, которых громил Александр Невский, опять хлынули на Русскую землю. Так же, как семьсот лет назад, они предают огню города и села, убивают женщин, детей, стариков. И снова русские люди смертным боем бьются с заклятым врагом… Чем кончится эта страшная битва, они не знают, но очень хотят, чтобы она так же, как много веков назад, закончилась победой русских людей…

На дворе уже была глубокая ночь. Постепенно поднялся ветер и пошел гулять между сопками, а затем, свернувшись в тугой, пружинистый клубок, ринулся на палаточный городок, захлопал незастегнутыми парусиновыми дверцами. Хлопал так громко, так весело, словно аплодировал сам себе за разгульный нрав и небывалую лихость.

«На Кубани не бывает такого сильного и порывистого ветра, — мелькнула мысль у Кожина, и вдруг на него повеяло каким-то далеким и безмерно родным теплом. — Кубань…»

Александр очень любил этот край — за его просторы, за буйно цветущие сады, бурные реки и раздольные, напевные песни…

2

Кубанский казак Петр Кожин уехал на фронт, когда его сыну Сашке было всего полгода от роду. Уехал да так и не вернулся больше. Началась империалистическая война. Где-то на западной границе Русской земли в боях с немецкими интервентами сложил он свою чубатую голову.

Мать Александра, Дарья Спиридоновна Кожина, больная, убитая горем женщина, с утра до поздней ночи гнула спину на станичных кулаков, а он, Сашка, рос, как перекати-поле. То, умчавшись далеко в степь, он играл с ребятами в «красных» и «белых», то бежал к пруду и, сбросив с себя нехитрую одежонку, по-обезьяньи вскарабкивался на макушку огромной вербы. Ветер раскачивал его вместе с вершиной дерева, пытался сбросить в пруд, а он, цепко ухватившись за ветви посиневшими ручонками, не обращал внимания на это. Только страшно было смотреть вниз, в зеленоватую воду, в которой отражались покачивающиеся деревья и облака.

— Эге-ге-е-ей! Саш-ко-о! — кричал снизу Петька Буржуй, прозванный мальчишками так за непомерную полноту. — Чего ж ты не сигаешь?!

— В коленках заслабило, да? — вытягивая вверх тонкую худую шею, ехидно спрашивал Степка Бураков.

Разве можно было после этих слов не спрыгнуть с дерева? Навек прослыл бы трусом.

— Я зара-аз!.. — кричал в ответ Сашко и, закрыв глаза, прыгал вниз. А выбравшись на берег, вновь карабкался на дерево.

Когда Сашке исполнилось одиннадцать лет, он пошел в подпаски к деду Свириду. Старик почти всю свою долгую жизнь пас скот. Каждый год — весной, летом и осенью — можно было видеть на станичных выгонах высокую как жердь, сутулую, сухощавую его фигуру. Он ходил в соломенном бриле и длинном домотканом зипуне. По этой одежде, седой, давно не чесанной бороде и огромному арапнику, который свисал с его плеча и на добрый десяток метров змеею тянулся за ним по земле, его можно было узнать даже издали.

Дед Свирид с охотой взял к себе в подпаски Сашку. С отцом мальчика, Петром Денисовичем Кожиным, жили рядом, дружили, службу царскую ломали вместе, да и в Красной Армий послужить довелось в одном эскадроне. Старый солдат часто рассказывал мальчику о давно минувших войнах. Однажды он сообщил Саше даже о том, что его прадед — Прокопий Кожин — вместе с другими станичниками служил в коннице самого Платова. В 1812 году под командованием этого прославленного атамана громил французов на Бородинском поле. Правда, за достоверность этих сведений Свирид не ручался, потому как сам он не был свидетелем тех событий. Но, судя по утверждениям покойного Сашкиного деда, такой факт имел место.

Но больше всего старый Свирид любил рассказывать о тех событиях, участником которых был сам, или о том, что происходило на его веку. Это от него Сашка узнал о своем отце, который за храбрость и мужество еще при царе был награжден двумя Георгиевскими крестами, а в гражданскую войну — орденом Красного Знамени.

Под впечатлением рассказов Свирида в детском воображении Саши возникали сказочные видения. Вот вихрем несется на врага красная конница. Шашки сверкают на солнце как молнии. А впереди всех на лихом скакуне — его отец. Молодой, красивый, сильный. Вот сошлись… Грудь с грудью столкнулись с врагом. Ничего нельзя разобрать в этом людском месиве. Только доносится тревожное ржание лошадей, свист клинков да скрежет железа. Мелькают разгоряченные, перекошенные ненавистью лица людей, вздымаются на дыбы перепуганные кони. Кажется, что эта страшная битва длится бесконечно долго. И вдруг у людей вырывается вздох облегчения, а за ним ликующие возгласы: «Ур-рр-ра-а-а!» — и красная конница, сметая всё на своем пути, мчится дальше…

«Вот каким был мой батька!..» — восхищенно думает мальчик, и ему хочется, чтобы Свирид еще и еще говорил об отце и вообще о всех героях, которые так смело защищали Русскую землю. И старик рассказывал ему о легендарных походах Первой Конной армии, о Семене Буденном и Климе Ворошилове, о Чапаеве и Кочубее, Котовском и Щорсе.

Когда Свириду уже не о чем было рассказывать, Сашка стал осаждать станичную и школьную библиотеки. И чем больше он читал о героях гражданской войны, тем сильнее было желание самому записаться в Красную Армию, стать командиром.

Через год, в марте, умерла Дарья Спиридоновна. Накануне, когда ей стало совсем плохо, она подозвала притихшего сына к себе, долго смотрела на него, потом сказала:

— Ты вот что, сынку… Ты деда Свирида слухай. Он плохому не научит… — И, помолчав, добавила: — Эх, тебе бы учиться, Сашко.

Осиротевший мальчик решил ехать в город. В станице была только начальная школа, а ему обязательно хотелось выполнить наказ матери и закончить полную среднюю школу, а там видно будет. Он вспомнил, что Хмелевы переехали в Подмосковье, а сына устроили в Москве, у дяди.

«Вот туда я и поеду, — решил Сашка. — Там небось всякие школы есть. Раз Женька учится, и я буду учиться».

Нахлобучив на голову серую отцовскую кубанку, положив в котомку буханку хлеба и шматок сала, Сашка двинулся в путь.

Дождливым майским утром тысяча девятьсот двадцать седьмого года пассажирский поезд «Москва — Сочи» подкатил к Курскому вокзалу. С тендера паровоза на перрон спрыгнул босоногий, чумазый мальчишка лет тринадцати с тощей холщовой котомкой за плечами. Это был Сашка Кожин. Не зная, что делать дальше, он некоторое время потоптался на месте, затем вслед за пассажирами направился к выходу в город.

Весь день ходил он по улицам Москвы, но так и не смог найти своего станичника — Женьку Хмелева, потому что не знал его адреса. В полдень он оказался на каком-то мосту, откуда был виден весь Кремль. Как зачарованный смотрел на златоглавые церкви, красивые дворцы и башни. От моста Сашка пошел к шумному центру, потом попал на Тверскую. И чем дальше шел он, тем сильнее гудели ноги от усталости. Ему очень хотелось есть. Да и ночевать надо было где-то, а где — неизвестно. Нет, хоть и красивая Москва, хоть и большая, а Сашке она не понравилась. В станице лучше. Там и накормят, и ночевать пустят, а тут…

Выбившись из сил, Сашка лег на первой попавшейся скамейке, закутался как мог в свой куцый пиджачок и тут же уснул. Через несколько минут его разбудил милиционер.

— Тут нельзя спать, мальчик, — строго сказал он.

— А где можно? — поеживаясь от холода, спросил Сашка.

Милиционер что-то долго объяснял ему. Но мальчик так ничего и не понял. Он встал и побрел в сторону от милиционера. А вскоре устроился на другой скамейке. Но и тут ему не удалось поспать.

— Эй ты, «карась — вырви глаз»! Ты чего тут разлегся?

Сашка с трудом открыл заспанные глаза. Над ним стоял чумазый плечистый парень лет шестнадцати и с аппетитом жевал булку с колбасой. Сашку поразил необычайный наряд незнакомца. Он был одет в дамское зимнее пальто без единой пуговицы. На его голове была бескозырка, а на ногах… Правая обута в огромный желтый ботинок, а левая — в изящный лаковый туфель с утиным носом.

— Шамать хочешь? — спросил он у Сашки.

— Шо? — не понял Сашка.

— «Шо», «шо»! — передразнил его тот. — Есть, говорю, хочешь?

Сашка даже слюну проглотил.

— А то нет? С утра ничего не ел.

— Почему?

— Хлеба нема.

— Так достань.

— Де ж я его достану?

— Укради.

Сашка удивленными глазами смотрел на этого парня и не понимал, шутит он или говорит серьезно.

— Ты шо, надсмехаешься надо мной? — насупив брови и вставая с лавки, сказал Сашка. — Шо я тоби, падло последняя, чтоб воровать? Це ж дюже соромно.

— «Соромно»! Эх ты, тюфяк! Ладно, на, ешь. — Парень протянул ему полбулки и кусок колбасы.

Сашка взял хлеб, колбасу и недолго думая стал есть.

— Вкусная… Спасибо.

— Ешь, ешь.

Когда Сашка поел, парень сказал:

— Пойдем со мной, а то замерзнешь тут.

— Куда?

— В наш «люкс».

— Это постоялый двор, что ли?

— Он самый, — ответил парень и, запахнув полы пальто, пошел вперед.

Сашка последовал за ним. Пока они шли, парень расспрашивал Кожина, откуда он и зачем приехал в Москву.

Вскоре они оказались в каком-то переулке, между Петровкой и Неглинной. Там на стальных треножниках стояли огромные котлы, в которых разогревался асфальт. Вокруг этих котлов, сгрудившись, сидели такие же чумазые ребята, как и тот, за которым шагал сейчас Сашка.

— Слухай, Таран, а де ж той проклятый «люкс», про якой ты казал мне? — удивленно глядя по сторонам, спросил Сашка.

— А вот он! — И парень широким жестом руки показал на собравшихся: — Знакомься, братва! Кубанский казак — Сашко Кожин. Он приехал поступать в Московский университет! А что вы думаете? Может, из него второй Ломоносов выйдет. Маэстро, туш!

Чумазая братия шумно приветствовала вновь прибывшего постояльца. Стучали ложками в пустые котлы из-под асфальта, в оловянные немытые миски, а то и просто по взлохмаченной нечесаной голове товарища, припевая:

И зажил Сашка новой, не знакомой ему жизнью. Спал прямо на земле, укрывался небом, а ел то, что давали ребята.

Однажды его разбудил Таран.

— Пойдешь со мной, — коротко, тоном приказа бросил он. — Дело есть.

— Какое дело? — не понял спросонья Сашка.

— Там узнаешь… Если удачно сработаем, фартово заживем. Понял?

Сашка исподлобья смотрел на Тарана.

— Все понял. Только не пойду я с тобой.

— Как это не пойдешь? — удивился Таран. — Нет уж, брат, раз пошел с нами — иди до конца.

— Да ты не дрейфь, парень, — вмешался в разговор другой обитатель «люкса». — Ты только на стреме стоять будешь, а остальное мы сами сработаем.

— Вы мне голову не дурите, — стоял на своем Сашка. Беспризорники, плотным кольцом окружившие Кожина, смотрели на него с ненавистью.

— Ты что же, шамать хочешь, а работать?.. — с ехидной улыбкой спросил одноногий парень.

«Какая же это работа? — насупившись, думал Сашка. — Вот если б ему дали настоящую работу — другое дело, а воровать!.. На это он не согласен. Да, верно, были случаи, когда он в станице лазил в чужой сад за яблоками или на баштан к кому-нибудь за дынями-репанками. Но то совсем другое дело. Так многие поступали в станице, и это не считалось воровством. А украсть хлеб или другое что!..»

— Все равно не пойду, — после долгой паузы отрезал Сашка. — А на хлеб я и без этого заработаю.

В другое время Таран и его друзья не стерпели бы такой дерзости от новичка, а тут… Они впервые видели человека, который отказывался от легкой добычи.

Так и ушла на «дело» группа Тарана без Кожина. А на утро исчез и сам Сашка. Его след отыскался только через неделю.

Как-то на Сухаревском рынке Таран увидел паренька в серой кубанке. Он с трудом толкал впереди себя тележку, нагруженную большими тюками. Паренек изредка останавливался, вытирал пот с лица и снова налегал на поручни своей тележки. Позади него важно шагала хорошо одетая полная женщина.

В этом пареньке Таран узнал Сашку Кожина.

— Эй, «карась — вырви глаз», что это ты вместо ломовой лошади вкалываешь? Лучше хозяйку впряги. Смотри какая она толстенная.

— Какая же я лошадь? — смущенно отозвался Сашка. — Работаю вот.

— «Рабо-отаю»… — передразнил его Таран. — И много тебе платят за эту работу?

— На хлеб хватает.

— Не густо. Только с тачкой и промышляешь?

— Нет, что ты! Делаю все, что под руки подвернется. Жить-то надо. Когда уголь на станции сгружаю, а когда и улицы приходится подметать.

Таран смотрел на этого мальца и удивлялся его упорству. «Ведь вот никто из нас не захотел взяться за такую работу, а Сашка…» Он даже подумал, а не бросить ли ему свои ночные похождения и не взяться ли вместе с Кожиным за это презренное, как говорили его друзья, занятие?..

Но видно, одного этого примера было недостаточно, чтобы Таран смог уйти от чумазой братии и взяться за честный труд.

— Ну, бывай, казак, — с сожалением сказал Таран и, запахнув полы пиджака (дамское пальто он проиграл в карты), зашагал в сторону. Отойдя довольно далеко, он обернулся и крикнул:

— Э-эй, Сашко-о, заходи к нам!.. Ребята будут рады!

— Зайду-у-у!.. — ответил Кожин и снова налег на поручни тележки.

Летом было хорошо. Он и работал, и ел, и спал под открытым небом. Но когда наступили осенние холода, стало совсем плохо. Волей-неволей пришлось ночевать вместе с беспризорниками в полуразрушенных подвалах домов или вокруг котлов, в которых разогревался асфальт.

В одну из осенних ночей подвал, в котором спал Сашка, оцепили какие-то незнакомые люди. Беспризорники бросились врассыпную, некоторые успели скрыться, а остальных задержали, посадили в машины и повезли прямо… в баню. У-ух, с каким наслаждением Сашка смывал с себя грязь!

Утром их накормили, а потом они по очереди предстали перед комиссией Московского отдела народного образования.

Худощавая, совсем седая женщина, в белой кофточке с кружевным воротничком, ласково спросила Сашку:

— Учиться хочешь?

— Хочу. За тем и приехал в Москву. Мне маманя велела… перед смертью.

Все молча, с сочувствием смотрели на него. Рассказывая о погибшем отце, о матери, о том, как он оказался среди беспризорников, Сашка заметил, что с него не спускает глаз пожилой рабочий с добрыми, как у деда Свирида, глазами.

Когда Сашка вышел в коридор и задумчиво стал смотреть в окно, он вдруг почувствовал на своей голове чью-то руку. Мальчик поднял глаза и снова встретил ласковый взгляд пожилого человека, который только что сидел за столом комиссии.

— Хочешь быть моим сыном? — глядя в лицо мальчику, спросил пожилой мужчина.

Сашка задумался. Странным ему показалось это предложение. Как это — стать сыном? Разве так бывает?

— Ну ладно, я тебя не тороплю с ответом. Поживешь у нас, обглядишься, а там видно будет. Согласен?

— Ага. Согласен… — неуверенно ответил Сашка.

Они вышли на улицу и сели в трамвай. На площадке вагона никого не было. Злой, холодный ветер проникал и сюда. Сашка переступал с ноги на ногу, дул на пальцы, но никак не мог согреться.

Степан Данилович Пастухов (так звали пожилого рабочего) снял со своих рук теплые варежки и протянул ему.

— А ну-ка надень. Теплее будет.

— Что вы, дяденька, я… я совсем… Мне нехолодно.

— А я и не говорю, что ты замерз. Только в варежках сподручнее будет.

Сашка взял шерстяные, теплые варежки, надел их.

Невдалеке от Беговой улицы они сошли с трамвая и направились к трехэтажному дому, в котором жил Пастухов. Поднялись на второй этаж. Степан Данилович достал ключ и открыл дверь. Сашка оказался в небольшой квадратной прихожей. Направо — дверь в одну комнату, налево — в другую, а прямо — еще какая-то дверь. «На кухню, наверное», — подумал мальчик. Тут было чисто, тепло и пахло свежими домашними щами. Сашка даже слюну проглотил от этого вкусного запаха.

Из кухни вышла невысокая полная женщина в белом фартуке.

— Вот, принимай, Мария Григорьевна… — радостно сказал Степан Данилович.

Женщина всплеснула руками и прижала фартук к глазам.

— Вот тебе раз! Я сына привел, а ты в слезы.

— Да это я так… от радости… — И заторопилась, забегала по квартире, отыскивая и доставая одежду, оставшуюся от сына, которого она похоронила два года назад.

— А ну-ка пойдем, сынок, пойдем… Вот сюда, в ванную. Раздевайся…

Выкупавшись и переодевшись в чистую, хорошо выглаженную одежду, Сашка сел к столу.

Мария Григорьевна засуетилась, стала угощать парнишку:

— Вот, возьми еще пирожочек. Смотри какой поджаренный.

— Спасибо… Я не хочу больше, — отказывался Сашка.

— Ешь, ешь. Поправляться надо. Ишь как подвело тебя, — сказал Степан Данилович.

После обеда они втроем пошли в магазин. Купили Сашке новые ботинки, пальто и шапку.

«Добрая одежа. Такой я сроду не носил», — глядя в зеркало, думал мальчик.

Ночью, лежа в чистой, мягкой постели, Сашка рассуждал: «А ничего… И в Москве, оказывается, есть добрые люди».

На другой день, когда они со Степаном Даниловичем пошли гулять, Сашка уже совсем другими глазами смотрел на Москву. Все ему тут нравилось — и дома, и улицы, и люди. И день какой-то был особенный — солнечный, радостный.

Дом, в котором жили Пастуховы, находился недалеко от казарм пехотного полка. Сашка любил после школы приходить к казармам. Придет, бывало, отвернет неприбитую доску в заборе, пролезет во двор и, спрятавшись за какой-нибудь старой, отжившей свой век тачанкой, смотрит, как красноармейцы учатся на полковом плацу, прыгают через «коня» и крутят на турнике «солнышко». Особенно ему нравилось смотреть, как бойцы взвода конной разведки занимались вольтижировкой на тонконогих, поджарых лошадях или рубили лозу.

Со временем красноармейцы привыкли к мальчику. Стали давать ему небольшие поручения: то подержать коня, а то и поводить его по плацу после рубки лозы.

Однажды на манеж пришел не очень высокий, грузный военный в широченных бриджах.

«Как Тарас Бульба», — подумал Сашка, глядя на его седеющие, обвислые усы.

Заметив мальчика, державшего в поводу серого высокого коня, седоусый спросил:

— А это что за герой?

Командир взвода, руководивший занятиями, рассказал о том, с какой любовью Сашка относится к лошадям, оружию, интересуется всем, чем занимаются красноармейцы.

— Вот как! — воскликнул военный в широких бриджах. — Ну-ка, мы сейчас проверим, на что он годится. Садись на коня.

— Это вы мне, дяденька? — нерешительно переспросил мальчик.

— Конечно, тебе. Можешь проскакать два круга. Только смотри не упади.

Сашка шмыгнул носом, схватился за луку и одним махом взлетел в седло. Потом, пригнувшись к гриве, пустил коня с места в карьер так, что даже рубашка надулась сзади пузырем и ветер засвистел в ушах.

Когда мальчик, резко осадив коня, соскочил на землю и подошел к командиру, тот довольно крякнул и, разглаживая рукой пышные усы, сказал:

— Ну что ж, видать, и вправду добрый казак получится из тебя. А учишься как?

— Хорошо!

— В каком классе?

— В восьмом.

— Та-а-ак… Окончишь школу — приходи ко мне. Спросишь заместителя командира полка Семена Петровича Потапенко. Помогу поступить в военное училище и стать командиром. Не возражаешь?

— Ой, что вы? Я же сам хочу этого. Давно. С самого детства…

… А через пять лет после этого разговора Александр, скрипя новыми ремнями, стоял навытяжку перед Потапенко, который к этому времени был переведен на Дальний Восток, и докладывал о том, что успешно закончил училище и прибыл в его распоряжение.

— А поворотись-ка, сынку! — словами Тараса Бульбы обратился к Александру Семен Петрович, а потом уже от себя добавил: — Хочу посмотреть, каким ты стал.

Кожин повернулся кругом. Командир, пряча довольную улыбку в усах, внимательно рассматривал его со всех сторон, затем сказал:

— С виду ничего… Посмотрим, каким будешь в деле…

Дела долго ждать не пришлось. Вскоре японцы спровоцировали военный конфликт у озера Хасан. Дивизия, в которую входил и полк Потапенко, была брошена в бой. Завязалась непродолжительная, но ожесточенная схватка.

Рота Кожина, занимавшая оборону на высоте, была окружена самураями. Бойцы отбивали одну атаку за другой, а самураи упорно лезли вперед, пытаясь захватить господствующую высоту.

На высоте осталось в живых всего пятнадцать человек — раненый Кожин, командир артиллерийской батареи Асланов, наблюдательный пункт которого был на той же сопке, и тринадцать бойцов. А самураи все лезли и лезли.

Кожину было ясно, что с такими силами долго не продержишься. Продолжая стрелять из пулемета, он попросил командира батареи вызвать огонь артиллерии на себя. Другого выхода не было.

Асланов флажками стал передавать эту команду на батарею. Через несколько секунд на высоту обрушились снаряды. От взрывов погибло два бойца, а Кожина и Асланова засыпало землей. Подоспевшие на выручку бойцы других рот еле откопали их. Когда Кожин пришел в себя и огляделся, он увидел, что склоны сопки завалены трупами самураев.

3

Кожин проснулся задолго до подъема, но вставать не торопился. Сегодня выходной день — первый выходной за все время службы на Востоке.

«Наверное, командира полка куда-то вызвали», — строили догадки офицеры.

Командир стрелкового полка Потапенко и раньше отличался беспокойным характером, а как только началась война, он совсем забыл об отдыхе. Никто в полку не мог бы сказать, когда он отдыхает. Он всегда был с людьми: в расположении батальонов, в артпарке, в поле, на стрельбище. Дни и ночи полк по его приказу штурмовал сопки, форсировал реки, окапывался, шел в атаку. Люди возвращались в лагерь такими усталыми, что сразу же валились с ног и засыпали.

После каждого такого возвращения с полевых учений Кожин думал: «Ну, теперь отосплюсь». Приходил в палатку, ложился, и… вдруг среди ночи — сигнал тревоги. Вскакивал на ноги, строил батальон и бегом вел его к месту сбора.

Потапенко приходил туда раньше всех. Проверял, кто и в какое время привел свое подразделение. Потом отдавал распоряжение:

— Командиры батальонов, рот и батарей, ко мне!

Все мчались к нему, докладывали.

Он выслушивал их, делал замечания, затем давал вводную:

— «Противник» форсировал реку, обошел нас с флангов и угрожает окружением. Наша задача…

И снова марш-бросок, снова атаки и контратаки.

Только заканчивались полковые учения, как тут же начинались дивизионные. И так проходил день за днем…

Послышались чьи-то тихие шаги. Кожин понял, что к палатке подошел кто-то, но не решается войти.

— Валерий, это ты?

— Я, товарищ капитан. Разбудил вас?

— Нет, я не сплю.

— Можно взять котелки? Мне помыть их надо.

— Бери.

Голубь откинул полу палатки и вошел. Это был светловолосый парень, с тонкой, девичьей талией. Кожин повернул голову, посмотрел на своего ординарца и первый раз не увидел на его лице улыбки.

— Ты что такой невеселый сегодня? Не выспался, что ли? — спустив ноги с топчана, спросил Кожин.

— Да нет, выспался, хотя…

— Что?

— Мы почти и не спали в эту ночь.

— Ка-ак не спали? Почему?

— Из-за картины вчерашней. Очень уж она растревожила всех.

— Да, фильм хороший. Я тоже долго не мог заснуть… — ответил Кожин, потом спросил: — Пойдешь в поселок?

Лицо Валерия зарделось. Километрах в десяти от лагеря, в небольшом посёлке, жила семнадцатилетняя Леночка, с которой он познакомился еще в прошлом году. Кожин знал об этом и, когда выпадал свободный воскресный день, выписывал увольнительную записку Валерию, и тот, словно на крыльях, летел в поселок.

Александру было хорошо знакомо это прекрасное и в то же время мучительное чувство. Оно пришло и к нему. Это случилось в Москве в прошлом году. Там он встретил Наташу и полюбил ее…

Он учился на курсах «Выстрел» и нередко из-за города приезжал в столицу к приемным родителям. В один из таких дней к нему пришли ученики из школы, в которой он когда-то учился, и пригласили его на первомайский вечер.

Концерт самодеятельности уже начался, когда Кожин вошел в актовый зал. Пройдя в самый дальний угол, он сел у окна… Сперва пел хор, затем ребята читали стихи. Александру стало скучно, и он пожалел, что согласился прийти на этот вечер. Он уже не смотрел на сцену, а размышлял о том, как бы незамеченным уйти домой. И вдруг по залу поплыли тихие звуки песни:

Кожин прислушался, затем поднял голову и посмотрел на сцену. Там стояла тоненькая, стройная девушка в белом платье. Ее пышные волосы отливали золотом. Она пела так увлеченно и с таким чувством, что казалось, нет на свете другого такого голоса, другой такой девушки, которая могла бы петь так, как эта.

неслось со сцены… Голос то поднимался и звенел серебристыми переливами, то падал вниз, доходя до нежного, еле слышного шепота, потом снова взлетал вверх и несся по залу.

Девушка кончила петь, смущенно поклонилась, а ученики, очарованные ее голосом, сначала молчали, а потом вдруг неистово зааплодировали.

— Браво, Наташа!

— Бра-во-о!!! — неслось со всех сторон.

Занавес закрылся. Ученики бросились растаскивать стулья, готовя зал для танцев. Среди них Кожин заметил рыжеволосого мальчика лет тринадцати. Он активнее всех передвигал стулья, с кем-то спорил, кому-то что-то доказывал, — словом, действовал так, будто именно он являлся распорядителем вечера, именно ему предстояло первым открывать вечер танцев.

В дверях появился директор школы. Увидев его, мальчик нырнул в гущу ребят и через мгновение уже был за спиной Кожина, уселся на подоконник и закрылся портьерой. Он только изредка высовывал из своего убежища голову с взъерошенными волосами и тихим шепотком спрашивал Александра:

— Дяденька, не ушел он еще?

— Кто «он»? — не оборачиваясь, спросил Кожин.

— Ну, директор… Тот, высокий… Знаете, какой он у нас?

— Сердитый?

— Ага, Большим все можно, а нам нельзя. А разве я мог не прийти, если сегодня тут Наташа выступала? Слыхали, как она пела? Правда, хорошо?

— Правда. А зовут-то тебя как?

— Вообще-то меня зовут Олегом, но чаще — Олежка. По-разному зовут…

Кожин назвал ему и свое имя.

— В каком же ты классе учишься?

— А! — он безнадежно махнул рукой. — Мне еще долго учиться. В шестом…

— А Наташу откуда знаешь?

Из-за портьеры на Александра смотрели удивленные глаза Олега.

— Ну как же? Ведь она же училась в этой школе. И вожатой была у нас. Она мне первому повязала красный галстук. Не верите?

— Нет, почему же, верю.

— Я и маму ее знаю. Во учительница! — показывая большой палец, с восхищением произнес мальчик. — Только она уезжает от нас. Директором школы ее назначают. В Березовок. Наташа здесь, конечно, останется. У бабушки. Она в институте учится. Как окончит, будет немецкий язык преподавать в школе.

Олег так уверенно рассказывал о Наташе и ее матери, будто на много лет вперед знал, что те будут делать и как построят свою жизнь.

Заиграл оркестр. Начались танцы. Александр опустился на стул у стены и стал наблюдать за танцующими. Он словно искал кого-то. Чем больше он всматривался в танцующие пары, тем озабоченнее становилось его лицо.

«Ушла, наверное… Спела — и ушла», — подумал Кожин и, поднявшись с места, направился к выходу. Когда он был уже у самой двери, его вдруг окликнули.

Кожин обернулся и увидел возле сцены невысокую женщину с гладко зачесанными седеющими волосами. Александр сразу узнал свою бывшую учительницу русского языка и литературы Ермакову Надежду Васильевну. Она была такая же, как и в те годы, когда он учился. Только тогда в ее волосах не было седины, а у глаз — морщин. Ермакова стояла рядом с какой-то высокой худощавой женщиной и приветливо улыбалась ему.

— Здравствуйте, Надежда Васильевна! — шагнув ей навстречу, с радостью произнес Кожин, потом поклонился ее собеседнице — Дроздовой Ирине Михайловне.

— Здравствуй, здравствуй!.. — подавая ему небольшую полную руку, проговорила Надежда Васильевна и, обращаясь к подруге, сказала: — Нет, ты только посмотри на него, Ира. Совсем недавно этого человека не было видно из-за парты. А уж был озорник!.. Каждый день получал двойки и за ответы, и за поведение.

— Не было этого, Надежда Васильевна, — смущенно возразил Александр.

— Нет, было, — настаивала Ермакова, хотя хорошо помнила, что Кожину она никогда не ставила двоек. Он был хорошим ее учеником.

— Вы лучше не возражайте ей, Саша, а то ведь она под горячую руку и сейчас может влепить вам двойку… за поведение. Она у нас строгая, — предостерегла его Ирина Михайловна. — Учителю возражать нельзя.

— Есть не возражать!

— То-то… — с напускной строгостью проговорила Надежда Васильевна и снова осмотрела Кожина с ног до головы. — Подумать только! Прошло всего каких-нибудь восемь лет, а смотри как человек возмужал… и кубики на петлицах, и орден на груди. Ты что, уже и повоевать успел?

— Пришлось и повоевать, Надежда Васильевна.

— Неужели на финской?

— Нет, на Хасане.

— Понятно. А в Москве служишь или, может, в отпуск приехал?

— Ни то и ни другое. Служу я по-прежнему на Дальнем Востоке. А здесь учусь. На курсах переподготовки командного состава.

— Генералом мечтаешь стать?..

— Что вы, Надежда Васильевна! Какой же из меня генерал! После боев на Хасане назначен командиром батальона. А знаний военных не хватает. Вот я и решил…

— И правильно сделал. Ну ладно, иди потанцуй, а то мы совсем заговорили тебя.

— Да нет… Я домой, пожалуй, пойду.

— Домой? Вам что, девушки наши не нравятся? — спросила подруга Надежды Васильевны.

— Нет, что вы, Ирина Михайловна!..

— Ну а раз нравятся, так зачем же дело стало? — спросила Дроздова и, заметив Наташу, подозвала ее.

Девушка отделилась от своих подруг и направилась к ним. Чем ближе подходила Наташа, тем сильнее охватывало Кожина какое-то непонятное волнение. Он никак не ожидал, что еще раз увидит ее в этот вечер. И вот она перед ним.

— Знакомьтесь, Саша. Это дочь Надежды Васильевны, — сказала Дроздова.

Кожин был приятно удивлен. Он не знал, что у Ермаковой есть такая взрослая и красивая дочь.

— Наташа, — смущенно проговорила девушка и протянула ему руку.

— Что же это вы так нехорошо поступаете? Пригласили человека на вечер и бросили на произвол судьбы, — журила Наташу Ирина Михайловна.

— Ой, простите, пожалуйста, мы действительно… — обращаясь к Кожину, проговорила Наташа.

— Это я у вас должен просить прощения, что из-за меня попало вам, — ответил Кожин.

— Честно говоря, мне уже второй раз попадает из-за вас.

— Второй? У меня, оказывается, есть неизвестный покровитель?

— Да еще какой! Сын Ирины Михайловны, — ответила Наташа.

— Олег? — удивилась Дроздова.

— Он самый. Прибежал за кулисы и давай нас ругать. «Эх вы, — говорит, — организаторы! Пригласили человека, а сами!.. А он знаете какой?» Это он о вас… — взглянув искрящимися глазами на Кожина, сказала Наташа. — «Рост — во! Плечи — во! Не верите?» — подражая Олегу, выпалила Наташа и тут же засмеялась.

Вместе с ней смеялись и Кожин, и Надежда Васильевна, и Ирина Михайловна.

— Ну, я же ему задам!.. — вытирая платочком глаза, пригрозила Дроздова. Она так смеялась, что у нее даже слезы выступили. — Пусть только он придет домой!

— Не ругайте его, Ирина Михайловна. Он нам так помогал сегодня!..

— Ладно, хватит об этом. Идите лучше танцевать, — вмешалась в разговор Надежда Васильевна.

Кожин и Наташа вышли на середину зала и закружились в вальсе. Наташа украдкой снизу вверх смотрела на загорелое скуластое лицо Кожина, на его большие, карие глаза. И Александр не сводил глаз с лица девушки. Ему с ней было хорошо. Он хотел только одного: чтобы как можно дольше звучала музыка. Ему казалось, что, если закончится танец, Наташа тут же убежит от него и он уже больше никогда не увидит ее.

Уже перед концом танца Кожин почувствовал, что на него кто-то пристально смотрит. Повернув голову к сцене, он увидел молодого человека в черном вечернем костюме.

Александр заметил, что и Наташа посмотрела на молодого человека, вроде даже улыбнулась ему.

— Кто это? — не удержался Кожин.

Наташа с лукавой улыбкой посмотрела на Александра. Они встретились взглядами.

— Он аккомпанировал мне. Разве вы не видели? — после паузы ответила девушка.

— Нет, не видел, — сказал Александр.

— Интересно, куда же вы тогда смотрели? — с шутливой улыбкой спросила она.

— Я смотрел на вас, Наташа, — сказал Александр и покраснел от такого признания.

Смутилась и девушка. Потом, придя в себя, ответила:

— Ну и пожалуйста. Можете смеяться сколько вам угодно. Я сама знаю, что плохо пела.

— Плохо? Да вы изумительно цели! Может, я не совсем разбираюсь, но мне кажется, что такого голоса, как у вас, нет ни у кого больше.

— Послушайте, если вы не перестанете, мы поссоримся, — нахмурилась девушка.

— Я сказал то, что думал. Извините.

Наташа посмотрела ему в глаза. «Какой все-таки странный… Стоило ему перехватить взгляд Евгения — и уже… подозрение, ревность! Глупости. Какая ревность, если человек впервые видит меня! А потом… Какое он имеет право?» И все-таки ей почему-то нравилось, что Александр не безразлично отнесся к ней.

Как только кончилась музыка, к ним подошел молодой человек в черном костюме. Он поклонился Александру и, обернувшись к девушке, спросил:

— Наташа, ты не забыла, что завтра выступаешь в концерте?

Александр, глядя на подошедшего парня, мысленно спрашивал себя: «Где я видел его?» И вдруг вспомнил. Ну, конечно, это Женька Хмелев. Он учился с ним в станичной школе. В четвертом классе они сидели за одной партой. Это его он хотел разыскать в свой первый приезд в Москву. «Так вот он каким стал, наш Женька-композитор!» Евгений и в станице играл на школьных вечерах, а однажды даже песенку сочинил про двоечников. За это ребята его и прозвали композитором.

И Хмелев вначале не узнал Кожина, но когда тот сказал: «Эх ты, а еще композитор…» — догадался, кто перед ним.

— Сашка? Казачонок?

— Он самый.

Они обнялись.

— Да вы, оказывается, уже знакомы, — глядя то на одного, то на другого, произнесла девушка.

— Конечно. Мы же из одной станицы. Учились вместе, — ответил Хмелев.

— Правда? — обрадованно спросила Наташа.

Ученики пели, танцевали, а они стояли в стороне, разговаривали, вспоминали разные эпизоды из их школьной жизни. То и дело слышались восклицания: «А помнишь?», «А знаешь?». Оказалось, что Евгений после окончания школы учился в Московской консерватории, а потом заболел. Врачи установили, что у него нервное истощение, и порекомендовали на некоторое время прервать учебу» Хмелев ушел с четвертого курса и поступил работать заведующим клубом одного из крупных заводов столицы. По совместительству он руководил самодеятельностью педагогического института, в котором училась Наташа…

Пока они разговаривали, окончился вечер. Ученики высыпали на улицу. Кто-то начал песню. Ее подхватили остальные:

Не успевала отзвучать вдали одна песня, как над новой группой ребят, только что вышедших из здания, быстрокрылой птицей взмывала ввысь другая, еще более задорная и звонкая песня:

Молодке люди, остановившись у ворот школы, слушали песни учеников и вспоминали то не столь далекое время, когда сами были такими же веселыми и жизнерадостными, как эти ребята.

— А все-таки школьные годы — самая лучшая пора в жизни, правда? — с сожалением сказала Наташа.

— Правда, — согласился Евгений.

— А вы как думаете, Саша?

Кожин сделал вид, будто задумался.

— Мне трудно оказать что-нибудь определенное. Но раз вы утверждаете… Спорить не стану. С вершины вашего возраста видней.

Наташа рассмеялась.

— А я… Я думала, вы станете спорить.

— Ну что вы!.. Разве я посмел бы.

И снова они смеялись. А Хмелев снисходительно улыбался. Своим видом он давал Наташе понять, что лично ему совсем не смешно от этой довольно плоской шутки. Но девушка не заметила иронии. Успокоившись, она предложила:

— Давайте погуляем немного, — и, не ожидая согласия, взяла своих друзей под руки.

Дойдя до остановки, они сели в автобус и поехали на Ленинские горы. Минут через тридцать они уже стояли на высоком берегу реки. Отсюда, с пятидесятиметровой высоты, город был виден как на ладони. Вдали рубиновым светом горели Кремлевские звезды. Над Москвой-рекой горбились мосты, а в притихшей, сонной воде отражались электрические огни.

Наташа как зачарованная смотрела то на предпраздничный, залитый огнями город, то на серебристый диск только что народившейся луны, который медленно скользил по темно-серому небосводу.

— Я никогда не думала, что отсюда открывается такая чудесная панорама! — продолжая любоваться предпраздничной Москвой и ночным небом, восхищалась Наташа.

— Ты разве никогда не была здесь? — спросил Хмелев.

— Никогда. Много раз намеревалась приехать, но так и не собралась.

— Знаменитое место. Здесь в 1827 году Александр Герцен и Николай Огарев поклялись посвятить свои жизни революционной борьбе.

— Верно. Только это было на год позже — в восемьсот двадцать восьмом, — поправил его Кожин.

— Может быть, ты и прав… — согласился Евгений и заговорил о музыке.

Здесь он был в своей стихии. По его словам получалось, что только музыка способна взволновать человека до глубины души, заставить его смеяться или плакать.

Кожин соглашался, что хорошая музыка действительно может раскрыть душевный мир человека, всколыхнуть самые сокровенные его чувства. Но разве только музыка способна на это?

Они долго говорили о музыке, а Наташа молча слушала их. Хмелев старался поразить собеседника эрудицией. Вначале он что-то говорил о Глинке, а потом, с пафосом, о Чайковском.

— Чайковский — это целый мир. С ним нельзя сравнить никого другого. Музыкальный публицист, дирижер, величайший композитор. Его творчество отличается огромной силой эмоционального воздействия, широтой содержания, многообразием жанров.

Если бы рядом с Хмелевым стоял незнакомый человек и слушал его, то решил бы, что перед ним — композитор. Видно было, что о музыке Хмелев может говорить бесконечно. Но странно было то, что рассказывал он о ней как-то по-казенному, без подъема. Говорил, как экскурсовод, который долгие годы работал в каком-нибудь музее, водил по залам экскурсантов и твердил им одни и те же слова.

Кожин был менее подготовлен в музыкальном отношении. Но говорил он о музыке гораздо теплее, чем Евгений. Говорил горячо, вдохновенно.

Было два часа ночи, когда молодые люди подошли к пятиэтажному кирпичному зданию.

— Вот я уже и дома, — улыбаясь, сказала Наташа и протянула сразу обе руки: одну — Кожину, другую — Хмелеву. — До свидания…

Александр ожидал, что вот сейчас девушка произнесет еще какие-то слова, после которых они договорятся о новой встрече. Но она не сказала ни слова, повернулась и молча вошла в подъезд.

Назад Кожин шел вместе с Хмелевым. Оба молчали. У клуба летчиков остановились. Прощаясь с Александром, Хмелев спросил:

— Понравилась тебе Наташа?

Кожин пристально посмотрел на него. Он догадывался, что вопрос задан не ради простого любопытства. Скорее всего, Хмелев был влюблен в Наташу и теперь, увидев возле нее другого, стал ревновать. Своим вопросом он хотел вызвать Александра на откровенность, узнать, как он относится к девушке.

— А разве может такая девушка не понравиться? — вопросом на вопрос ответил Кожин. — Тебе-то она нравится?

— Я люблю ее…

Эти слова больно задели Александра. Он попрощался с Хмелевым и медленно зашагал по мокрому тротуару, думая о Наташе…

И еще очень многое вспомнилось Кожину в палатке, на которую всю ночь разъяренной кошкой набрасывался ветер. Глядя на задумчивое лицо командира, Валерий решил, что тот забыл о нем, и забеспокоился, как бы не сорвался поход в поселок.

— Так пойдешь? — после продолжительного молчания спросил Кожин.

— Пойду, если… если можно, — ответил Валерий.

— Можно. — Александр взял со стола ручку, выписал увольнительную и протянул ее ординарцу. — И чтобы передал от меня привет Леночке.

— Передам… Обязательно передам.

— Вот и хорошо. Позавтракай и можешь отправляться.

— Слушаюсь! Можно идти?

— Иди.

4

После ухода Валерия Александр натянул брюки, надел тапочки и пошел на спортивную площадку. Сделал зарядку. Потом направился к турнику. Отвел руки назад, присел и, как внезапно распрямившаяся пружина, легко прыгнул вверх и схватился руками за перекладину. С ходу сделал «склопку», выжал стойку, вдруг свое мускулистое тело бросил вниз и… закружился вокруг перекладины.

Кожин работал на турнике и не замечал, что из расположения артиллеристов шел к нему темнолицый, горбоносый старший лейтенант. Если бы он посмотрел в ту сторону, то в этом человеке узнал бы командира полковой батареи Асланова.

— Смотри, пожалуйста, немцы творят на нашей земле черт знает что, а он как ни в чем не бывало «солнышко» крутит! — гневно, с восточным акцентом произнес старший лейтенант.

Кожин спрыгнул с турника:

— Здравствуй, Вартан!

— Здравствуй! — сверкнув большими черными глазами, ответил Асланов. — Ты что, в цирк готовишься?

— А примут? — в свою очередь шутливо спросил Александр.

Этот вопрос еще больше разозлил старшего лейтенанта.

— Нет, вы посмотрите на него! — развел руками Вартан. — Он еще и шутит!

Только теперь Александр обратил внимание на побледневшее, хмурое лицо Асланова.

— Что случилось?

— «Что случилось»… — сердито повторил Асланов. — Новый цирк открыли в Москве. Принимают даже таких акробатов, как ты.

— Ты серьезно можешь разговаривать?! — нахмурился Кожин.

— «Серьезно»… — уже не так сердито проворчал Асланов. — Наши войска оставили Киев.

— Киев? — насторожился Александр.

— Да, Киев… Девятнадцатого сентября противник полностью овладел городом.

— Врешь ты! — с гневом крикнул Кожин. — Врешь! Этого не может быть. Ты не знаешь, какие там люди, не видел их, а я видел… Разве они могли отдать врагу Киев?

— Эх, Саша… Я тоже думал, что не может быть.

— Но кто сказал тебе? Ведь газет-то еще не было.

— Только что по радио приняли сводку Информбюро… — угрюмо отозвался Асланов.

— Ты сам ее читал или?..

— Сам, своими глазами.

Кожин, не сказав больше ни слова, быстро зашагал к палатке. Войдя в нее, он торопливо натянул сапоги, надел гимнастерку, туго подпоясался ремнем и, пытаясь осмыслить услышанное, опустился на топчан, задумался. А Асланов не мог сидеть на месте. Он ходил от одной брезентовой стены к другой, размахивал руками, доказывал что-то.

— Как же так?.. Столько времени обороняли этот город, а потом вдруг взяли и оставили фашистам. Сколько же можно отступать? Киев, Гомель, Могилев, Смоленск… Даже Смоленск в их руках… — не слушая друга, сердито проговорил Александр.

— Немцы занимают один советский город за другим, а мы тут сопки штурмуем и японцев караулим. Сколько можно их караулить здесь? Год, два? Что тут, без нашей дивизии войск не хватит?

Вгорячах Асланов налетел на центральный столб палатки и больно ударился о него лбом.

— А, ч-черт! — схватившись за ушибленное место, воскликнул Вартан. — Что мы торчим в этой проклятой палатке?!

— Сядь. Не мельтеши перед глазами! — сердито крикнул Александр.

Асланов хотел возразить, но потом, махнув рукой, опустился на топчан рядом с Кожиным.

— Киев… Смоленск… — тяжело вздохнул Кожин. — От Смоленска до Москвы меньше четырехсот километров. Это же совсем рядом!..

— Слушай, что ты меня географии учишь? Что я, не знаю, где Смоленск, а где Москва?! — снова вскочив с места, заговорил Асланов. — Разве за этим я к тебе пришел?

Кожин поднял на него задумчивый взор и спросил:

— А зачем же ты пришел ко мне?

Асланов вытащил из нагрудного кармана гимнастерки листок бумаги и протянул его Кожину.

— Вот, читай. А потом садись и тоже пиши рапорт. Вместе поедем на фронт.

Кожин взял из рук Асланова сложенный вдвое листок и, развернув его, стал читать:

Дочитав последнюю строчку, Кожин задумался. Он хорошо понимал, какие чувства обуревают сейчас Асланова. Был уверен, что его друг написал искренне, от всего сердца, что он пойдет в любой огонь и, если будет надо, погибнет с честью. Но правильно ли он поступает? Если бы Вартан находился на гражданке — работал или учился, — тогда другое дело. Но ведь он — в армии и находится на очень ответственном участке. Не будь на дальневосточной границе советских войск, японцы немедленно нанесли бы предательский удар нам в спину!

— Разорви, — возвращая Асланову рапорт, сказал Кожин.

— Разорвать? Почему я должен разорвать его?! — опять начал горячиться Вартан.

— Потому что ты делаешь большую ошибку.

— В чем тут ошибка, я не понимаю! Когда в тридцать шестом году фашисты напали на республиканскую Испанию, многие наши товарищи добровольно уехали туда и дрались в интернациональных бригадах. Они сражались и умирали за Испанию. А сегодня фашисты не за морями и за горами, не в Испании, а здесь, на нашей земле. Они жгут наши деревни и города. Убивают наших детей. Насилуют наших сестер, невест. Они продвигаются к Москве!.. Почему же я не могу добровольно отправиться на фронт и драться с фашистами? Почему? В чем моя ошибка?

Все это Асланов выпалил одним духом. Он так был возбужден, что больше не мог говорить. Он перевел дыхание, помолчал немного и снова накинулся на Александра:

— Слушай, почему ты молчишь? Скажи, что, я не прав, что, добровольцы не принесут пользу фронту?

— А кто сказал, что они не принесут пользу? По всей стране идет запись добровольцев…

— Ну вот, видишь?

— Вижу. Но кто записывается? Рабочие, колхозники, служащие — гражданские люди. А наше дело другое. Мы с тобой — в армии. Что же получится, если все мы попросимся на фронт?.. Другое дело, если поступит приказ и мы двинемся против врага всем полком, дивизией — сильной, монолитной — и ударим по фашистам так, чтобы чертям тошно стало.

— Когда?

— Что «когда»?

— Когда получишь ты этот приказ?

— Когда Верховное командование сочтет нужным.

— О-очень тебе благодарен за разъяснение, но… Но вечно сидеть у моря и ждать погоды Асланов не намерен. Он сейчас пойдет к командиру полка и подаст рапорт.

— Не ходи. Советую как другу. Старик очень рассердится.

— Не рассердится. Он не такой твердолобый, как ты…

5

В комнату вошел грузный, седоусый военный, в белой нижней рубахе, заправленной в широченные бриджи с темными подтяжками. От него пахло душистым мылом и свежей ключевой водой. Вошедший вытирался мохнатым полотенцем. Делал он это не спеша, обстоятельно. Сперва докрасна растер могучую шею, затем осушил мясистое лицо, провел полотенцем по седеющим волосам и только после этого стал массажировать свои большие, с синими прожилками руки.

Закончив это занятие, он повесил полотенце на крючок, надел защитную гимнастерку, подпоясался и подошел к карте, которая висела на стене, позади его письменного стола. На ней маленькими флажками была обозначена изломанная линия советско-германского фронта.

Семен Петрович Потапенко ежедневно наносил на карту военную обстановку. Получит газету со сводкой Совинформбюро и, если в ней сообщается, что на каком-нибудь участке фронта Красная Армия нанесла контрудар по немецко-фашистским войскам, освободила тот или иной город, сразу же подходит к карте и переносит флажки западнее освобожденного города. Но когда узнавал об отходе советских войск и сдаче врагу какого-либо населенного пункта, не торопился с нанесением новой обстановки. «Подожду, может, произошла ошибка». И когда через день-два убеждался, что ошибки никакой нет, он подходил к карте, долго в задумчивости стоял перед ней и нехотя переносил красный флажок на новое место. При этом он старался воткнуть его как можно ближе к восточной окраине оккупированного врагом пункта.

Вот и сегодня утром радио принесло весть о сдаче Киева. Услышав об этом, Семен Петрович приблизился к карте, вытащил флажок, подумал немного и воткнул его в то же место. «Дождусь газет, может, радисты ошиблись… Бывает и такое. Подожду».

Ординарец принес на блюдце большую кружку крепко заваренного чая с двумя кусочками сахару.

— Спасибо, Тимоша, — поблагодарил командир очкастого бойца.

— Пожалуйста, товарищ подполковник. Пейте, я еще принесу.

— Хватит и этого.

Тимоша вышел. Потапенко взял кружку, откусил кусочек сахару и запил горячим чаем. Пил он чай стоя. Семен Петрович никак не мог успокоиться после только что услышанного сообщения о сдаче Киева. Отпил половину кружки, поставил ее на блюдце и снова с горечью посмотрел на карту. Скользнул взглядом по извилистой линии фронта с севера на юг и остановил свой взор на Украине. — Э-эх, Украина, Украина, ненька моя ридная! Тебя ворог топчет сапогами, а я — сын твой — сижу за тридевять земель и ничем помочь не могу!.. — со вздохом сказал он. Сказал так, будто стоял не перед картой, а перед живым существом.

В дверь постучали. Потапенко сразу же задернул шторку над картой и обернулся.

— Войдите.

Вошел Асланов, вскинул руку к козырьку:

— Здравия желаю, товарищ подполковник!

— Здравствуй, старший лейтенант. Что так рано поднялся? Я же приказал сегодня отдыхать.

Вартан беспокойно переступил с ноги на ногу. Он был готов сорваться с места, подбежать к командиру полка и доказывать, что сейчас, когда на фронте такие неудачи, не до отдыха.

— Какой может быть сейчас отдых!.. Сейчас воевать надо.

— Так ты что, со мной хочешь воевать?

— Что вы, товарищ командир!.. Я воевать хочу с фашистами…

Семен Петрович сразу понял, куда клонит старший лейтенант. К нему чуть ли не каждый день приходили вот такие горячие головы и умоляли отпустить их на фронт.

— Давай, — протянув к Асланову руку, тихим, даже каким-то усталым голосом попросил он.

— Что? — не понял Асланов.

— Рапорт. Ты же с рапортом пришел.

— А, да, да…

Вартан торопливо расстегнул кармашек гимнастерки, достал сложенный вдвое листочек и положил его перед командиром полка.

— Вот, пожалуйста.

Потапенко взял красный карандаш и, не присаживаясь к столу, даже не читая рапорта, написал на нем: «Н. Ш. Разрешаю» — и размашисто расписался.

— Возьми, — протягивая листок с резолюцией, равнодушно сказал Семен Петрович. — Перед отъездом зайдешь. Попрощаемся.

— Есть зайти! — принимая рапорт, ответил Асланов. — Разрешите идти?

— Иди.

Асланов вышел из кабинета и прямо за дверью остановился в задумчивости. Он не знал, радоваться ему или огорчаться. Произошло невероятное. Потапенко за все время войны никому не давал такого разрешения. Когда командиры или бойцы приходили к нему с рапортами, он очень сердился и просто-напросто выпроваживал их из кабинета. А тут, ни слова не говоря, подписал…

6

Капитан Кожин пришел к комиссару полка и сам прочел сводку Совинформбюро. Ошибки не было. Советские войска действительно оставили Киев. Возвратился в расположение своего батальона, собрал командиров и политруков рот. Прочел сводку и приказал провести с бойцами беседу.

В первую роту Кожин пошел сам. Бойцы уже знали о случившемся и шумно обсуждали сводку. Особенно болезненно переживал Ваня Озеров. Он уверял бойцов, что если хорошо попросить командира полка, то он согласится отпустить их добровольцами на фронт. Товарищи с ним не соглашались. Они говорили, что Потапенко не отпустит ни одного человека.

— Рапорты подавались уже не раз. А что получалось? — спрашивал Карасев, низкорослый, на вид щупленький боец с белесыми, еле заметными бровями. — Получалось то, что их всегда возвращали с резолюцией: «Отказать!»

Иван оставался при своем мнении. Огромный, плечистый, широко расставив ноги, он стоял среди спорящих товарищей и, набычившись, упрямо твердил свое:

— Отказывал, верно. Но тогда положение было совсем иное. Немцы находились еще в Западной Украине, Западной Белоруссии и Прибалтике. А сейчас?.. Видите, куда шагнули они? Что же, подполковник Потапенко или тот же комдив не понимают, что дальше выжидать нельзя?..

— Есть и другие войска! — выкрикнул кто-то.

— Что?! — загремел Иван. — Как это «другие»?! Другие, значит, должны воевать, а мы будем сидеть тут и прятаться за их спинами?!

Озеров, наверное, еще долго спорил бы со своими товарищами, если бы в расположении роты не появились комбат Кожин и командир роты Соколов.

Капитан поздоровался с бойцами, разрешил им сесть и стал объяснять создавшуюся в районе Киева обстановку.

— Разрешите, товарищ капитан? — хмуро обратился к Кожину Иван.

— Пожалуйста, Озеров. Что у тебя?

Пулеметчик поднялся с места, машинально заложив два пальца под ремень, расправил гимнастерку на животе, повел сильными плечами, словно готовился к тяжелой борьбе, и только после этого выдавил из себя:

— Отпустите меня на фронт, товарищ комбат. Я… Я не могу больше читать такие сводки. Душа горит…

— Кто еще хочет добровольно поехать на фронт?

Все бойцы подняли руки. Поднял руку и Александр.

— Ка-ак? И вы? — не удержался от вопроса Чайка.

— А у меня, по-вашему, вместо сердца камень?

— Нет, но…

— Что «но»… Что я все эти две недели, как вернулся в полк, отговаривал вас?

— Да. А то бы мы уже давно написали… — пояснил Чайка.

— «Написали»… Долго собирались, Чайка. — И Кожин достал из нагрудного кармана сложенный вчетверо лист бумаги. — Этот рапорт я написал в первый же день, как вернулся в часть.

Красноармейцы ничего не понимали. С тех пор как он приехал в полк, они ходили не раз к нему с просьбами об отправке на фронт, он всегда отказывал в их просьбе, а оказалось, что он и сам в кармане носил такой же рапорт.

— Ну и как, подавали вы его подполковнику? — спросил Карасев.

— Нет. Вгорячах написал, а потом одумался. Что же получится, если каждый из нас поодиночке отправится на фронт? Если не будет здесь, на Дальнем Востоке, ни нашего полка, ни дивизии, ни армии? А правительство надеется на нас, знает, что у него тут имеется надежный щит, прикрывающий Советский Союз от японцев, которые стоят у границы и ждут удобного момента, чтобы нанести в спину нашего государства смертельный удар. Зажать нас между двумя фронтами…

После беседы с бойцами Кожин вернулся к себе в палатку. Валерий Голубь принес завтрак. Александр сел к столу, но есть не хотелось. Повертел в руках ложку и отложил ее в сторону.

В палатку вошел Асланов и молча опустился рядом с Кожиным на скамью. Александр вопросительно посмотрел на него.

— Ну? Чем увенчался твой поход к старику?

Вартан, ни слова не говоря, положил перед ним рапорт.

Кожин дважды прочел резолюцию Потапенко. Он не верил своим глазам. Вартан как командир батареи был в полку на хорошем счету. Командир полка не раз в приказе объявлял ему благодарности за умелое руководство батареей и отлично проведенные стрельбы.

Почему же Потапенко разрешает лучшему своему артиллеристу оставить батарею и добровольно уехать на фронт?

— Этого не может быть!

— Ты что, читать разучился? Тут ясно написано: «Разрешаю».

— Не понимаю… Как он с тобой разговаривал?

— Никак. Поздоровался. Я ему прочитал целую лекцию о добровольцах. Он молча выслушал, молча протянул руку за рапортом. А когда я отдал ему рапорт, он, не читая, наложил эту резолюцию. Только велел, чтобы перед отъездом я зашел попрощаться.

— Нет, тут что-то не так. Не мог он так просто отпустить тебя.

Асланов угрюмо молчал. И ему уже теперь казалось, что Потапенко сыграл с ним злую шутку. Посмеялся над ним.

— Понимаешь, Вартан, старик кровно на тебя обиделся. Сколько лет он сколачивал наш полк, воспитывал нас и был уверен, что мы его не подведем. А тут… лучший командир батареи приносит ему рапорт, другого он просто выгнал бы из кабинета. Ты знаешь его крутой характер. А тебя… Он, наверное, так был возмущен в душе, что уже не мог говорить с тобой на эту тему. Если, мол, Асланов до сих пор не понял главного, то зачем тратить на него слова.

— Слушай, откуда ты все это знаешь? Может, он совсем не так думал, — сердился Асланов.

— А как?

— Не знаю. Но видно, я действительно свалял дурака.

— Хочешь послушать моего совета?

— А что мне остается делать?

— Сейчас же иди к Семену Петровичу и попроси у него прощения за свой необдуманный поступок. А на фронт мы с тобой поедем вместе. Думаю, что это не за горами.

— Нет, так не получится. Старик не простит.

— Простит. Только иди и честно все скажи ему.

— Хорошо, пойду. Только дай успокоюсь немножко… Нет, ты смотри, как эта чертова «цыбуля» обвел меня вокруг пальца: не накричал, не выгнал, а наложил эту хитрую резолюцию. Умный, мол, поймет мой ход, а дурак… Дурак пускай остается дураком.

— Я же тебе говорил: не ходи.

— Что ты говорил! — сверкнул на него белками больших глаз Асланов. — Разве так надо было говорить? Надо было доказать, связать мне ноги, ударить по башке. Делать что угодно, но не допустить такого позора!

— Выходит, я виноват?

— А, молчи, пожалуйста! — ответил Вартан и, схватив со стола рапорт, пошел в сторону штаба полка.

Через полчаса он вернулся назад.

— Как старик?

— Как тигр. Нет, что я говорю! Как тысяча тигров!!! Думал, живым от него не вырвусь. Ругал на всех языках мира, а в конце перешел на свой родной, украинский. «Дурный ты, дурный. У свити вон що робится, а вин тут партизанщину разводить… Геть видселя! Геть, щоб мои очи не бачили такого дурня, як ты!!»

Кожин улыбнулся. Он знал, что, когда Потапенко волновался, всегда переходил на смешанный русско-украинский диалект.

— Так и выгнал?

— Выгнал.

— Значит, все в порядке, можешь радоваться.

— Слушай, как я могу радоваться, если он ничего не ответил мне. Только ругался.

— Раз ругался, значит, простил.

— Правда?

— Правда. Я характер старика знаю.

Асланов вытер пот со лба.

— Жарко стало?

— Как в хорошей парилке… — понемногу успокаиваясь, ответил Вартан. — Слушай, ты уже завтракал?

— Нет, садись, вместе поедим.

Асланов заглянул в котелок.

— Опять каша?.. Пойдем ко мне. Дед из дому посылку прислал…

7

Александр сидел в палатке Асланова и смотрел, как Вартан выгружал на стол из объемистой посылки все, что прислал из Армении его дед.

Сперва он достал рулон тонкого, как бумага, белого хлеба и пояснил: «Лаваш. Пекут в тундырах. — Затем из ящика извлек несколько больших круглых пышек. — Кята. Советую попробовать. Очень вкусная штука. — После кяты на свет появилась связка каких-то необычных сосисок. — Рахат-лукум с орехом. Жевать не надо. Сам тает во рту». Достал копченую колбасу, а под конец в руках у Асланова оказалась грелка. Самая обычная резиновая грелка, наполненная чем-то жидким.

— А это зачем? — поинтересовался Кожин.

— Животы будем греть. У тебя не болит, случайно, живот?

— Пока не болит.

— Умный человек, а говоришь такие вещи. Ты знаешь, что в этой грелке?

— Не знаю.

— В том-то и дело. В грелке коньяк.

— Да ну?!

— Вот тебе и «да ну». Я всегда говорил, что у меня гениальный дед! Попробуй придумай такое. А он придумал. В бутылках коньяк не пошлешь? Так он в грелку перелил. Давай попробуем, какой он на вкус.

— Не возражаю.

Асланов отвернул пластмассовую пробку и понюхал.

— Пах, пах, пах!.. — от удовольствия зачмокал губами Вартан. — От одного запаха можно сойти с ума!

Кожин подставил стаканы.

— Наливай. Только немного.

Асланов налил понемножку, потом снова завернул пробку и отложил грелку на край стола.

— Ну, давай выпьем, — предложил Кожин.

— По такому случаю полагается тост. За что выпьем?

— За тех, кто сейчас там, на фронте… — произнес Александр и поднес к губам стакан.

Вместе с ним выпил и Асланов.

— Крепкий, проклятый! — сказал Кожин.

— Не меньше пяти звездочек. Долголетний.

Через несколько минут Асланов опять взялся за грелку.

— Я больше не буду, — остановил его Кожин.

— Пять капель! — настаивал Асланов.

— Нет.

— Ну, черт с тобой. Нет так нет. — И он завернул пробку.

Коньяк понемногу начал действовать на друзей. Вначале они говорили о последней сводке Информбюро, гадали, скоро ли их дивизия будет направлена на фронт и надолго ли затянется война. Затем разговор зашел о том, кто где родился. Как только заговорили об этом, Асланов начал доказывать, что прекраснее края, чем его Армения, невозможно отыскать ни в одной части света, и в самом конце разговора рассказал о своем дедушке — ашуге, который поет так, что даже горы склоняют свои седые головы перед ним.

Кожин рассказал о своей Кубани, о Москве, о Пастуховых, которые стали его приемными родителями.

— Слушай, Саша, а почему ты больше не рассказываешь о той девушке, которую встретил в Москве? Наташей, кажется, зовут ее?

— Наташей… — потускнев лицом, ответил Александр. — А что рассказывать? Я уже говорил тебе о ней.

— Что ты мне говорил? Говорил, что встретил ее на школьном вечере и что потом этот самый Хмелев сказал тебе, что любит ее. А дальше что? Неужели ты больше так и не встречался с ней?

— Встречался… — с грустью ответил Александр и пододвинул к нему свой стакан. — А ну-ка налей еще немножко.

Асланов налил. Кожин чокнулся с ним и начал рассказывать:

— Ты знаешь, когда он мне сказал, что любит ее, я чуть не бросился на него с кулаками. Долго после этого бродил по городу и думал, думал… и решил выбросить ее имя из головы. Больше не вспоминать о ней. Да и зачем? Как говорится, третий лишний…

Вартан, слушая Кожина, запоминал чуть ли не каждое его слово, переживал его сердечную боль, как свою собственную…

После признания Хмелева Александр больше двух недель не искал встреч с Наташей, не звонил по телефону. Делал все, чтобы отвлечься от мыслей о ней. Он в первую половину мая нарочно не ездил в Москву. Много занимался. Ходил в наряды и за себя, и за товарищей. Ничего не помогало. Не думать о Наташе он уже не мог. Где бы ни находился, что бы ни делал, он постоянно теперь помнил о ней. Он стал неразговорчивым, замкнутым. Когда товарищи спрашивали, что с ним, он отмалчивался или переводил разговор на другое.

Наконец не выдержав, приехал в Москву и сразу же позвонил Наташе. Ее не оказалось дома. Не было и Надежды Васильевны. Она уехала в Березовск принимать школу. Об этом сказала ему бабушка Наташи. Звонил еще несколько раз, и все безрезультатно.

Александр стал приезжать в Москву почти каждый день. Несколько раз ходил к ее институту. Но и здесь его ожидала неудача: возле института, как бессменный часовой, дежурил Хмелев. Александру волей или неволей приходилось сворачивать в сторону, чтобы не встретиться с ним.

Евгений, видимо, уже знал, что Кожин ищет встречи с Наташей, и поэтому делал все, чтобы помешать ему. Конечно, Александр мог бы открыто подойти к вестибюлю института и просто как знакомый встретить девушку. Но он хорошо знал, что просто не получится. Евгению она будет рада. Они любят друг друга. А ему? Обрадуется ли она встрече с ним?

Когда Кожин видел Хмелева, его всегда терзала одна и та же мысль: а правильно ли он делает, что ищет встречи с Наташей? Ведь Евгений когда-то был его товарищем. Вместе учились в станичной школе, вместе гуляли…

Сколько ни ломал Александр голову над этим, ответа не находил. Разумом он понимал, что это нехорошо и даже, может быть, подло, а сердцем… Сердце твердило ему другое. И все-таки если бы Александр был уверен, что Наташа любит Хмелева, он забыл бы навсегда о ней. А вот в этом как раз он и не был уверен.

В мучениях прошло еще несколько дней. Он похудел, осунулся. Даже Мария Григорьевна и та стала замечать, что с ним творится неладное.

Отчаявшись, Кожин решил пойти к Наташе домой… Пусть люди думают о нем что хотят. Пускай осуждают его за этот поступок, а он откроет перед ней свое сердце, скажет, как сильно любит ее.

Дом, в котором жили Ермаковы, находился как раз напротив той школы, где он познакомился с Наташей. Почти во всех окнах горел свет. Где-то звучала музыка.

Александр вошел в подъезд и, быстро поднявшись на пятый этаж, позвонил. Он думал, что вот сейчас в коридорчике послышатся легкие шаги, затем дверь широко распахнется и Наташа радостно воскликнет: «Здравствуйте, Саша! Как хорошо, что вы пришли!» Но он не услышал ни легких шагов, ни радостного восклицания девушки. Никто не отозвался на его звонок.

Кожин постоял возле закрытой двери, потом спустился по лестнице вниз и направился к телефонной будке. Он никак не хотел смириться с тем, что у Ермаковых никого нет.

Опустив монету в автомат, он снял трубку и набрал номер. Послышались редкие, продолжительные гудки. «Странно… Неужели даже бабушки нет дома?» — мысленно задал он себе вопрос и позвонил еще раз. К телефону никто не подходил.

Обескураженный неудачей, Александр вышел из будки, прикрыл за собой дверцу. Он не хотел уходить, не повидавшись с Наташей. Перейдя на другую сторону улицы, Кожин стал ходить вдоль чугунной ограды школы. Шагая туда и обратно по тротуару, он то и дело посматривал в сторону Ленинградского шоссе. Он хорошо знал, что девушка должна была появиться с той стороны.

Подождав еще немного, Кожин с тревогой подумал, что Наташе не обязательно идти именно по этой улице. Она могла проехать остановку, зайти к подруге или в магазин, оттуда добираться до дома переулками и со двора войти в свой подъезд.

— Дядя Саша, вы чего здесь? Меня ищете, да?

Кожин обернулся и за оградой школьного двора увидел Олега.

— Да нет, я, собственно… — не сразу нашелся Александр.

— А я думал, вы на рыбалку собрались, — разочарованно сказал Олег. — Я много раз приходил к вам, но никак не мог застать вас дома.

Кожин вдруг вспомнил, что Олег еще тогда, на вечере, говорил о рыбалке, даже приглашал его с собой.

— Прости, пожалуйста. Я все это время почти не бывал дома. Вот теперь… если пригласишь, я с большим удовольствием поеду.

— Правда? — обрадовался Олег.

— Честное слово. Тем более что завтра воскресенье. Говори: где и во сколько встречаемся?

— У пригородных касс Белорусского вокзала. Я и Наташу уговорю поехать — соседку нашу, с которой вы танцевали на вечере в школе.

«Неужели это возможно?» — с радостью подумал Кожин, но вслух возразил Олегу:

— Нужна ей твоя рыбалка! Девушки не любят это занятие. Это наше, мужское, дело.

— Да не рыбалка ей нужна. Она любит природу, и особенно если большой костер… Сидит и смотрит и смотрит на него, а то уставится на звезды и тоже смотрит. Мы много раз, когда она была нашей вожатой, в походы с ней ходили…

— Хорошо, Олег. В двадцать три ноль-ноль буду на месте, — сказал Кожин, а сам невольно посмотрел на окна дома.

Олег перехватил его взгляд и, лукаво улыбаясь, сказал:

— Да вы совсем не туда смотрите, дядя Саша. Ее окна вон там. — Он указал на те, которые были ближе к углу. — Только она еще не пришла.

Кожин смутился. Черт знает что с ним происходит. Оказывается, он ведет себя так глупо, что о цели его прихода догадывается даже этот мальчишка!

Как раз, когда он и Олег стояли у ограды школы и говорили о Наташе, она вместе с Хмелевым со двора вошла в свою квартиру.

Наташа еще не успела зажечь свет, когда Евгений подошел к окну, машинально отодвинув штору, стал смотреть на улицу. Вначале он увидел прохожих, идущих по той стороне улицы, затем обратил внимание на маленькую девочку с большим белым бантом в волосах, выбежавшую на середину мостовой за своим мячом, а потом… остановил взгляд на фигуре военного, который разговаривал с каким-то мальчиком. В этом военном он узнал Кожина, и сразу же его лицо потускнело. Если бы месяц назад спросили Хмелева, любит ли он Наташу, он, пожалуй, ответил бы не сразу, да никогда и не задумывался над этим. Он не знал, любит ли он вообще кого-нибудь по-настоящему… А сейчас, когда появился соперник, он готов был утверждать и даже поклясться, что любит только Наташу.

Сняв в передней плащ, в комнату вошла Наташа.

— А почему ты без света?..

Хмелев опустил штору и отошел от окна. Он не хотел, чтобы Наташа видела Кожина.

— Да так… Забыл…

Заметив замешательство Хмелева, Наташа, так и не включив света, бросилась к окну и внизу увидела Кожина.

— Саша?.. А почему ты не сказал мне? — обернулась она к Евгению.

Не отвечая ей, Хмелев включил свет и сразу же заметил румянец на ее лице.

— Потому что я не хочу его видеть! Зачем он здесь? Что ему надо под твоими окнами? — уже не в силах сдержать себя, с раздражением выпалил Евгений.

Наташа вначале даже не поняла, почему Хмелев сердится. Она сейчас думала не о нем, а об Александре, чувствовала, что он не случайно пришел к ее дому…

У Наташи остались приятные воспоминания о встрече с Александром. Он ей понравился своей скромностью и искренностью. Она была с ним всего лишь несколько часов, но и этого времени оказалось достаточно для того, чтобы понять, что перед ней цельный, честный и содержательный человек. Ей вдруг захотелось настежь распахнуть окно, позвать Александра и поговорить с ним. Она даже потянулась руками к створкам, чтобы сейчас же выполнить свое желание, но, посмотрев на побледневшее, злое лицо Евгения, остановилась. До нее только теперь дошел смысл его слов. Она не знала, что делать. Ведь и Евгений нравился ей. С ним было интересно, весело. А главное, Евгений любил ее. Позавчера он даже сделал ей предложение. Но Наташа не решалась на этот серьезный шаг. Она была уверена, что настоящее счастье приходит к человеку только один раз в жизни… Это случается тогда, когда и он и она до краев переполнены чистой и бескорыстной любовью, когда они не могут жить друг без друга. А у нее не было такого, чувства. Ей порой казалось, что она любит Евгения, но эта любовь была совсем не такой, о которой она мечтала и которую ждала. В ее отношениях с Хмелевым действовал, пожалуй, рассудок, а сердце молчало.

«Нет, все это глупости! Конечно же, я люблю только Женю!.. — как бы подвела итог своим мыслям Наташа. — Но если это так, то… то почему я все время помнила о Саше? Почему при виде его у меня так сильно забилось сердце?..» — мучительно думала Наташа.

В комнату ворвался Олежка и, не видя Хмелева, стоящего в углу, как из пулемета, выпалил целую очередь слов:

— Наташа, ты дома, да? Эх как нехорошо получилось!.. Понимаешь, дядя Саша пришел, стоит и все на окна поглядывает. Только он не знал, где твои. Ну, я ему показал, конечно. Знаешь, как он тебя видеть хотел? Эх ты! Ничего ты не знаешь… А хочешь, я его сейчас догоню? Хочешь?.. — И тут Олег увидел Евгения. — А-а-а… так бы и говорила, — недовольно буркнул он и пулей выскочил из комнаты.

8

Москва была окутана темно-синей пеленой июньской ночи, когда Александр с удочками в руках и рюкзаком за плечами подошел к пригородным кассам Белорусского вокзала. Он был точным человеком, но сейчас не доверял часам, все время спешил, боялся опоздать. И все-таки он никак не думал, что придет сюда задолго до назначенного часа. Чтобы как-то скоротать время, Александр стал ходить взад и вперед у пригородных касс.

На часы он решил не смотреть, чтобы не замечать, как медленно тянется время. Но взгляд его против воли то и дело останавливался на огромных стрелках вокзальных часов.

Мимо него с большими авоськами и хозяйственными сумками в руках пробегали москвичи, уезжающие за город. Он пристально всматривался в пеструю толпу, искал глазами Наташу.

— Дядя Саша, ну что же вы? Садитесь скорее! Поезд отходит!.. — крикнул внезапно выросший перед ним Олег.

— Как «отходит»? — удивился Александр.

В это время поезд тронулся с места, и Олег на ходу вскочил в вагон. За ним прыгнул и Кожин.

«Ну, значит, не пришла», — решил он, пробираясь вслед за мальчиком по проходу вагона.

— Садитесь, дядя Саша. Вот наши места, — сказал Олег.

Кожин прошел на свое место, снял рюкзак, повесил его на крючок и стал смотреть в окно. Поезд все ускорял свой бег. За окном мелькали телеграфные столбы, будки стрелочников, разноцветные сигнальные огни.

Чем дальше удалялся поезд от вокзала, тем темнее становилась ночь, тем пасмурнее делалось на душе у Александра.

«Значит, не пришла…» — еще раз с сожалением подумал он, но когда обернулся, то на противоположной скамье увидел улыбающуюся Наташу.

Он так обрадовался, что не сразу сообразил, как должен поступить, что сказать ей.

— Здравствуйте… — сдерживая волнение, наконец произнес он.

— Здравствуйте, Саша. Куда же вы запропали? О вас даже мама спрашивала несколько раз.

Кожин молчал. Разве мог он рассказать ей о том, как искал ее, сколько раз звонил, приезжал к институту, приходил к ее дому, видел во сне…

— Я был очень занят, Наташа… — солгал Александр.

Олега удивил такой ответ. Беда с этими взрослыми!

Нет, чтобы сказать прямо: «Приходил к твоему дому, хотел увидеться…» А то: «Я был очень занят…» Разве это честно? Конечно, он понимает, что незачем перед девчонками до конца раскрывать душу. А то они, чего доброго, возгордятся и носы задерут. Но и подводить друзей тоже нельзя. Он, Олег, чтобы организовать эту встречу, вон сколько приложил усилий. После разговора с Кожиным у школьной ограды он сразу же побежал к Наташе. Правда, тогда он не смог договориться с ней. Хмелев помешал. Ему пришлось дежурить у подъезда. Когда гость ушел, Олег снова забежал к Наташе и уговорил ее поехать с ними на рыбалку… А теперь получается, что он напрасно старался. Вроде дядя Саша вовсе и не приходил к ее дому и не искал с ней встречи.

Через два часа рыбаки уже были на берегу реки. Выбрав подходящее место для ночлега, они поставили переметы, собрали в ближайшем лесу сучьев, разожгли костер и попили чаю с дымком. После ужина Олег с головой залез в копну прошлогоднего сена и, свернувшись калачиком, притих.

А Кожин и Наташа еще долго сидели у костра и разговаривали. Наташа расспрашивала Александра о его детстве, родителях, о том, как он попал в Москву… Из слов матери она уже кое-что знала о нем, но ей хотелось знать еще больше. Александр как мог рассказал о себе. Вспомнил и друзей детства.

— Теперь не знаю, где их искать. Разлетелись из станицы в разные стороны. А Петька Буржуй, я говорил вам о нем, он погиб на Карельском перешейке.

— На Карельском? — переспросила Наташа.

— Да. В январе прошлого года.

Наташа помолчала немного, а потом стала рассказывать о своем отце, Петре Ивановиче Ермакове, который до начала войны с белофиннами работал в одном из научно-исследовательских институтов Москвы. В ноябре тридцать девятого он был мобилизован и отправлен на фронт, а в декабре пришла на него похоронная.

— Мы с мамой очень любили его, и он нас любил, — с грустью сказала девушка. — Нам трудно было поверить, что папа… здоровый, жизнерадостный человек — и вдруг… его уже нет на свете. Сразу же после войны мы с мамой поехали туда, на места боев. Две недели искали его могилу, но так и не нашли.

— Надо было пригласить с собой человека, который знал, где похоронен ваш отец.

— Мы так и сделали. В папином полку дали нам такого человека.

— И он не нашел? — удивился Кожин.

— Не нашел.

— Странно. Он что, забыл место?

— Говорит, не забыл. По его словам, слева от могилы отца была высокая сосна, а справа — кустарник. Но это, наверное, было в начале боев. А потом там не осталось ничего — ни сосны, ни кустарника. Один горелый бурелом да земля, изрытая глубокими воронками. Поди разберись, где чья могила…

— Да, это верно.

— Представляете, какой ужас! Жил, жил человек, имел семью, был любим, радовался жизни — и вдруг нет его. Даже могилу найти невозможно…

Часа в два ночи Александр заметил, что его собеседницу стало клонить ко сну.

— Ложитесь-ка вы спать, Наташа, — предложил он. — Вон там, возле Одежки.

— Ой, извините, пожалуйста. Я действительно уснула, — сказала девушка и направилась к копне сена.

— Погодите, я помогу вам…

— Да что вы, я сама!

— У вас так не получится. Подбросьте лучше в костер хворосту.

Наташа пошла к лесу, чтобы собрать сучьев.

— Далеко не уходите, — предупредил ее Александр.

— Ладно-о-о! — крикнула уже издали Наташа.

Кожин надергал из копны сена и устроил для нее мягкое ложе. Затем достал из своего рюкзака два военных одеяла. Одно из них постелил на сене, а другое оставил, чтобы девушка могла укрыться.

Вскоре Наташа принесла небольшую охапку сучьев, бросила их в костер и подошла к Кожину.

— Ну, вот вам и постель, — сказал он. — Ложитесь и хорошенько укройтесь одеялом, а то замерзнете.

— Спасибо… А вы как же?

— У меня шинель. Не замерзну.

Наташа легла, укрылась одеялом.

— Спокойной ночи, Саша.

— Спокойной ночи, — ответил Александр и отошел к костру. Там расстелил шинель, лег и, заложив руки за голову, стал смотреть в темно-серое небо и вслушиваться в ночь.

Было тихо. Только кузнечики трещали в траве, да коростель напоминал о себе однообразным скрипом. Изредка в эти звуки вплетались глухие удары по дереву: «тук… тук… тук…» Это дятел долбил своим крепким клювом березу, чтобы напиться живительного соку. «Ку-ку! Куку!..» — перекликалась с кем-то кукушка. И вдруг, перекрывая все ночные звуки, запел соловушек. Спрятавшись в прибрежных кустах, он затянул свою бесконечную прекрасную песню. Хрустально чистая, серебристая трель его голоса то взлезала ввысь и разносилась из края в край, то словно падала с поднебесья и сладостно замирала в кустах…

Вдруг Олег перестал храпеть и, приподняв рыжую взлохмаченную голову, прислушался на миг к каким-то звукам.

— Ну, будет клев, — буркнул он, поворачиваясь на другой бок и натягивая на голову воротник пиджака. — Вот увидите. Слышите, как рыба плещется? — Сказал и тут же снова уснул.

А Кожин лежал и не мог оторвать глаз от неба. Казалось, что он не лежит на земле, а какой-то неведомой силой поднят вверх и несется в безбрежном воздушном пространстве.

Это впечатление создавалось оттого, что густой белесый туман, который по ночам, словно молочный пар, поднимался над рекой, лугом и лесом, перед рассветом окутал всю окрестность и образовал величественный шатер над тем местом, где молодые люди расположились на ночлег.

Хорошо вот так, как сейчас, лежать рядом с ярко горящим костром, смотреть в безбрежное небо, слушать дыхание летней ночи и вместе с ее прохладой вбирать в себя пьянящий, душистый аромат полевых цветов.

На рассвете первым проснулся Олег. Вскочив на ноги, он сладко, с хрустом в костях, потянулся и по росистой траве побежал к реке. Она была покрыта еще молочно-серым туманом. То там, то тут плескалась рыба.

— Славная рыбалочка будет нынче! — потирая от удовольствия руки, произнес Олежка и вприпрыжку побежал обратно. — Эй вы, сони! Вставайте! Всю рыбалку проспите!

— Тише, горластый! Наташу разбудишь.

— Так ведь пора!

— Ничего. Пусть она поспит еще немного. Мы с тобой и сами управимся.

— Ну и пусть спит. Мне-то что. Только она сама просила… — с обидой сказал Олег и, развязав свой рюкзак, почти с головой влез в него, видно отыскивая что-то.

Кожин занялся костром: Подбросив в него охапку сучьев, он обернулся и посмотрел на спящую Наташу. Та ежилась от утренней прохлады. Александр тихонько подошел к девушке и, стараясь не разбудить, бережно укрыл ее своей шинелью.

Наташе стало теплее. Заложив обе ладошки под правую щеку, девушка продолжала безмятежно спать.

— Ну, теперь все пропало, — вытянув наконец из рюкзака взлохмаченную голову, с грустью произнес Олег.

— Что случилось? — обернулся к нему Кожин.

— Банку с червями забыл дома.

— Так у нас же были черви, когда мы вечером переметы ставили?

— Так то ж крупные!.. Их только на переметы и хватило. А что помельче — в другой банке были. Придется бежать в Сосновку… А что? Я мигом слетаю.

Кожин не успел в ответ и слова промолвить, а Олег уже мчался в ближайшую деревню.

— Куда это Олежка побежал? — проснувшись, спросила Наташа.

— За червями.

— Вот чудак. Ему обязательно хочется угостить нас ухой.

— А разве это плохо? Я бы не прочь отведать хорошей ухи.

— Представьте, я тоже.

Они посмотрели друг на друга и… рассмеялись.

— Ой, кто это укрыл меня шинелью? — вскакивая на ноги, спросила Наташа.

— Это, наверное, Олег. Я костром занимался.

Наташа недоверчиво посмотрела на Александра, но ничего не сказала. Подошла к костру, погрела руки.

Было уже совсем светло, но солнце еще не всходило.

— Сколько времени? — спросила Наташа.

— Три тридцать две.

— О, скоро взойдет солнце. Пойдемте во-он туда. На вершину холма. Оттуда лучше будет видно.

Молодые люди пересекли луг и вступили на давно неезженную лесную дорогу. Они шли, а с обеих сторон им низко кланялись молодыми ветвями деревья. Их ноги мягко ступали по зеленому травянистому ковру, разрисованному темно-малиновыми гвоздичками, голубыми колокольчиками и множеством других не менее красивых цветов.

По обочинам дороги стояли огромные сосны и ели, подпирающие своими вершинами голубое утреннее небо. Они образовали в лесу длинный зеленый коридор, прикрытый сверху пахучими кронами.

Александр и Наташа вышли к противоположной опушке. Поднялись на холм с двумя деревцами на вершине. Отсюда было видно все как на ладони…

Над Подмосковьем медленно, величественно поднималось солнце, поджигая снизу облака багровым пламенем.

Было тихо-тихо. Веяло прохладой, пахло цветами и утренней росой. Наташа стояла возле молодых березок и любовалась восходом солнца. Она была такой же молодой и красивой, как эти березки. Такой же свежей, как это утро, эти цветы.

— Вы только поглядите, Саша, какое чудесное утро, какой замечательный восход солнца! Я раньше никогда не видела такого утра…

А Кожин видел только Наташу. Перед его глазами была только она — одна-единственная. Ему захотелось сделать для нее что-нибудь хорошее, такое, чтобы запомнилось на всю жизнь. Но ничего подходящего не приходило на ум. И тут он увидел цветы. Ими было густо усеяно подножие высотки, зеленая поляна и вся окрестность. Кожин сбежал вниз и быстро-быстро стал рвать цветы. Нарвал большой букет и передал Наташе. Затем заметил в сторонке кусты черемухи. Они стояли, словно невесты в кружевных, белоснежных подвенечных платьях. Кожин, не задумываясь, ринулся к ним и начал ломать ветки с нежно-белыми гроздьями очень пахучих цветов. Наломал целую охапку и снова передал Наташе. Потом стал ломать еще и еще. Ломал до тех пор, пока чуть не завалил ее цветами.

— Что вы делаете со мной, Саша? — взмолилась девушка.

Кожин остановился. Перевел дыхание. Возбужденными, любящими глазами посмотрел в ее встревоженное лицо.

— Я люблю вас, Наташа, — тихо произнес Кожин. — Очень люблю….

Лицо девушки вспыхнуло румянцем. Она опустила глаза и стала смотреть себе под ноги. Кожин с волнением следил за ней, ждал ответа. Наташа долго молчала. Потом, не выпуская из рук охапки цветов, спустилась с высотки и медленно зашагала по лесной тропинке. Александр шел рядом и тоже молчал.

— Да помогите же мне! — взмолилась Наташа. — Руки онемели.

Александр взял у нее часть цветов.

И снова Наташа молча шагала по лесной дорожке, слыша сбоку прерывистое дыхание Кожина. Наконец она остановилась и не совсем уверенно проговорила:

— Напрасно все это, Саша… Я не могу…

После этих слов она долго молчала. Не произнес ни слова и Кожин. Только сердце билось в груди часто-часто и дышать стало труднее.

— Не обижайтесь на меня, Саша… Я знаю, что причиняю вам боль. Но… иначе я не могу. Мы очень давно дружим с Женей…

Возвратившись из деревни и не найдя своих друзей на месте, Олег начал ловить рыбу. Недаром же он, заядлый рыбак, ехал сюда! Клев был такой хороший, что мальчик еле успевал подсекать рыбу и вытаскивать ее из речки.

— Эх вы, рыбаки! Смотрите сколько!.. — заметив Кожина и Наташу, с радостью воскликнул Олег и вдруг умолк. По их лицам он понял, что между ними произошло что-то неладное.

Наташа подошла к костру, села на пенек и, глядя на огонь, задумалась.

— Много наловил? — приблизившись к Олегу, спросил Кожин.

— Много. А вы не хотите половить?

— Да нет, не хочется что-то… — опустившись рядом с Олегом, ответил Александр.

— А почему? Поссорились, да? — тихо, так, чтобы слышал только Кожин, спросил Олег.

— Ну что ты выдумываешь?! Просто нет желания.

Но эти слова не убедили Олега. Он знал, что так просто настоящий рыбак не станет отказываться от хорошей рыбалки…

«Все полетело вверх тормашками — не удастся ни порыбачить как следует, ни ухи поесть на вольном воздухе, ни позагорать на солнышке! — сердился мальчик. — Они теперь ждут не дождутся, чтобы я скорее свернул удочки. А я и не подумаю! Пусть уезжают! Что я, без них дороги не найду?»

Домой молодые люди возвращались без Олежки. Он наотрез отказался уезжать с рыбалки так рано. Решили, что Кожин проводит Наташу к ее матери, посмотрит город, а в пять часов дня будет ждать Олега на вокзале.

До города шагать пришлось довольно долго. Прошли лес, две небольшие деревни и только тогда увидели Березовск. Он был расположен на горе, и потому вся его западная часть хорошо просматривалась. Издали первым бросался в глаза большой собор, выстроенный из красного кирпича. Он стоял левее дороги, над самым обрывом, и его позолоченные купола сверкали на солнце.

Перед самым городом дорога, по которой шли Наташа и Кожин, свернула влево и стала спускаться в овраг, потом начала загибать вправо и пошла вдоль возвышенности, на которой расположился Березовск. Затем она медленно вскарабкалась вверх, еще раз свернула влево и побежала по городу, утопающему в белоснежье буйно цветущих садов.

В другое время Александр, наверное, радовался бы этой красоте. Но сейчас он ничего не видел вокруг. После объяснения с Наташей все померкло для него. Он шел и думал только о том, чтобы скорее добраться до школы, проститься с Наташей и остаться одному со своими нерадостными мыслями.

Наконец девушка подошла к двухэтажному зданию школы, в которой теперь и работала, и жила Надежда Васильевна. Открыла калитку, прошла во двор.

— Вы не хотите повидаться с мамой? — спросила она.

— Нет, Наташа… Как-нибудь в другой раз.

— Если вы не зайдете, она обидится.

— Прощайте и… и, пожалуйста, простите меня. Может, я не должен был говорить об этом…

Наташа подала ему руку и, когда Александр протянул ей свою, крепко пожала ее.

— До свидания, Саша. Я никогда не забуду ваших слов… того, что вы сказали мне сегодня. Мне никто не говорил так искренне, как вы. Обещайте, что мы останемся друзьями. Обещаете?

— Прощайте, — еще раз сказал Кожин.

Домой он приехал поздно вечером. Ужинать не стал. Прошел к себе в комнату, стянул с ног сапоги, не раздеваясь, лег на тахту, долго лежал с открытыми глазами и думал о том, как трудно и как нескладно сложилась его судьба. Все было в его жизни: и смерть родной матери, и скитания по стране в поисках лучшей доли, и годы учебы, и бои на Хасане… Не было только женщины, которая бы полюбила его чистой, нежной любовью.

«Ч-черт, я какой-то неприспособленный… Другие парни живут совсем не так, как я… Живут легко, весело. Влюбляются, женятся, радуются детям, а я как прокаженный, которого все обходят стороной… — думал Кожин. — Обходят, обходят, обходят…»

Это неприятное, тяжелое слово не оставляло его в покое, то и дело приходило на ум, сверлило мозг, и он мысленно, словно в бреду, повторял его. Мысли начали путаться, перескакивать с одного на другое. Сильно болела голова. Что-то огромное, тяжелое давило на грудь, прерывало дыхание.

«Что это со мной? — думал Кожин, дрожащими пальцами пытаясь расстегнуть ворот гимнастерки. Но не смог. Тогда он рванул ворот так, что отлетели все пуговицы. Но легче от этого не стало. — Уж не заболел ли я?.. Нехорошо. Перед самым выпуском — и вдруг такое несчастье!..»

Если бы Александр все это произнес не мысленно, а вслух, то собеседник его, пожалуй, не смог бы понять, что означает в его представлении слово «несчастье»? То ли оно относилось к его болезни, которой, по существу, не было, то ли к отрицательному ответу Наташи.

Всю ночь, до самого утра, Кожин не мог заснуть. Он то лежал с открытыми глазами, то поднимался с постели и ходил по комнате, подолгу стоял у раскрытого окна и без конца курил, включал настольную лампу, раскрывал первую попавшуюся в руки книгу и долго сидел над ней, ничего не видя.

Нет, хватит с него! Он больше не станет встречаться с ней и, как только закончатся занятия, уедет на стажировку. Вдали от Москвы он постарается реже о ней вспоминать. Он будет среди новых друзей. Скорее забудет о том, что здесь произошло. Во всяком случае, постарается забыть…

Так в то время думал Александр. Но, несмотря на все старания, забыть Наташу так и не смог — ни на фронте, ни в госпитале, ни здесь, на Дальнем Востоке…

— Вот и вся моя история… Думал, уеду подальше от Москвы и сумею забыть ее. Но не сумел. Видно, такое не забывается.

— Э-эх, черт! — ударил Асланов кулаком по столу и вскочил с места, зашагал по палатке. — Жаль, что идет война. Иначе взял бы отпуск, поехал в Москву и сказал бы ей такое!.. Такое, что она сама бы прилетела к тебе! Пешком пришла бы! В ногах бы твоих валялась. Прощения просила. Но все равно. Я напишу ей все это. Давай адрес!

— Не надо, Вартан. Это теперь ни к чему. Она сказала мне все, что хотела сказать.

Асланов возмутился:

— Слушай, почему ты рассуждаешь, как маленький ребенок! Ты что, женщин не знаешь? «Сказала все». Тогда сказала одно, теперь скажет другое. Такой у них характер.

— Не знаю. Может, она и скажет другое, но я уже не смогу сказать ей того, что сказал в то утро…

9

Из-за стола, уставленного бутылками с вином и закусками, поднялся высокий, худощавый человек со всклокоченной черноволосой головой и заявил безапелляционно:

— А теперь будем танцевать.

— Правильно, Полынин! — поддержал его Евгений.

— К черту танцы! Давайте лучше петь!.. — заорал толстый, бритоголовый мужчина лет пятидесяти и тут же запел:

— Танцевать! — заглушая песню толстяка, хором закричали женщины.

Петр Сергеевич Полынин подошел к пианино и опустился на вращающийся стул. Затем высоко вскинул руки над клавишами и заиграл. Поднялись пары, закружились по комнате.

Наташа с Хмелевым танцевала возле высоких окон, зашторенных черной светонепроницаемой бумагой. Она была в темном вечернем платье, хорошо оттеняющем ее белую шею и светло-золотистые волосы. Положив руку на плечо Евгения, девушка быстро переступала стройными ножками по паркетному полу, легко и плавно кружилась в вальсе.

Со стороны могло показаться, что Наташа всецело поглощена танцами. На самом же деле ни эта музыка, ни танцы не приносили ей радости…

Наташа до этого никогда не бывала на таких вечеринках. Не хотела идти сюда и сегодня. Ей стыдно было даже подумать о каком-нибудь развлечении в то время, когда сводки ежедневно сообщали то об одном, то о другом захваченном немцами городе. Но одно обстоятельство изменило ее решение. Сегодня к ней пришел Евгений и вторично сделал предложение.

— Сейчас же идем в загс и зарегистрируемся. Я больше не могу жить так, как живу сейчас. Не могу без тебя, — уговаривал он.

— Господи! Женя, ну о каком загсе, о какой женитьбе можно говорить сейчас? В другое время…

— Боюсь, что у меня теперь очень долго не будет другого времени, — грустно и даже с какой-то отрешенностью ответил Хмелев. — Да и будет ли оно вообще, это другое время?!

— Почему?

— Я добровольно записался в отряд народного ополчения, — соврал Хмелев. Ложь его заключалась в том, что он записался не добровольно, как говорил Наташе, а только после того, как к нему дважды обращались с вопросом: «А вы, товарищ Хмелев, не желаете записаться в отряд?» — Через три дня уходим на фронт.

Эти слова обезоружили Наташу. Она поняла, что теперь не вправе отделываться отговорками. Да и надо ли отговариваться? Подруги, которые знали Евгения, были в восторге от него. Говорили ей, что Евгений красив и хорошо воспитан, что такие, как он, встречаются не часто и что она будет дурой набитой, если упустит такого парня. «Да, конечно… Конечно, они правы… — думала Наташа. — Сколько можно водить его за нос? Мы с ним давно дружим. Он любит меня. Если бы не любил — не стал бы ждать столько времени. И потом… Он уходит на фронт. Вправе ли я отпускать его на войну без ответа, с тяжелым сердцем?.. Может, нам не суждено больше увидеться…»

— Все это так внезапно… Я даже с мамой не могу посоветоваться…

— Мама не будет возражать. Ты же знаешь, как она ко мне относится. Оформим брак — и сразу к ней. Сделаем для нее приятный сюрприз.

Наташа не была уверена в том, что все это будет матери приятно, но возражать больше не стала.

— Не знаю, Женя… Делай как хочешь.

Этого было достаточно. Евгений тут же бросился к Наташе, расцеловал ее, стал отдавать распоряжения:

— Одевайся, бери паспорт, пошли!

Наташа оделась, взяла документы и вместе со своим женихом вышла из дому.

У подъезда Евгений посмотрел на часы и заторопил Наташу:

— Скорей, а то можем опоздать!

Быстро дошли до угла. Хмелев у цветочницы купил букет роз и передал Наташе.

— Побежали! — предложил Евгений и взял ее за руку. Он знал, что до закрытия загса остались считанные минуты.

— Побежали!

Но как они ни торопились, попасть в загс ко времени не смогли. Это они поняли еще издали. Дверь, к которой они так стремились, была уже заперта, а изнутри висела табличка: «Закрыто». Евгений снова посмотрел на свои часы.

— Ч-черт! Опоздали на пять минут. Но сотрудники еще в здании. Я войду туда через другую дверь, упрошу… — И он быстрыми шагами направился к воротам, намереваясь войти во двор.

— Женя, погоди!

Хмелев остановился. Наташа подошла к нему.

— К чему такая спешка? Давай лучше придем завтра. Сегодня все равно ничего не получится.

— Почему?

— Я точно не знаю, но, по-моему, нужен свидетель.

— Свидетель? Как же я раньше не подумал об этом? — с досадой проговорил Евгений. — Ну да ладно. Завтра уж мы не опоздаем. И свидетелей приведем целую дюжину. А сейчас нам надо поехать куда-нибудь и кутнуть как следует. Оформили мы свое решение на бумаге или нет — не имеет значения. Главное, что ты уже завтра станешь моей женой.

— Перестань, Евгений! Какой может быть кутеж в такое время? Ты что, забыл, что идет война?

— Нет, не забыл. Но по такому случаю даже в войну не грех выпить. Эх, черт, жаль, что рестораны закрыты. Ну да ничего. Придумаем что-нибудь.

Евгений проводил Наташу домой и велел ждать, а сам поехал к друзьям. К вечеру он возвратился назад и прямо с порога спросил:

— Наташка, ты готова?.. Поехали. Все сделано как нельзя лучше. На наше счастье, из Березовска приехал мой хороший знакомый — Петр Полынин. Мировой мужик. Он все и организовал. У своей тещи.

— Женя, а может, не поедем? Неудобно как-то. Такое время, а мы…

— Ерунда! Мы же не каждый день ходим на такие гулянки. Поехали! — И он, схватив ее за руку, потащил к выходу.

Вот так Наташа и попала на эту вечеринку. Евгений познакомил свою невесту с Полыниным, его женой, тещей и еще какими-то гостями. Сразу же сели за стол. Наташа понемногу стала осваиваться. Все ее сомнения сами собой отодвинулись на второй план. Налили вина. Чокнулись звонкими бокалами и выпили за любовь. В голове у Наташи зашумело, она начала шутить, смеяться.

В самый неподходящий момент — в разгар танцев — Полынин вдруг перестал играть на пианино и предложил что-нибудь спеть. Хмелев воспользовался заминкой, сел к инструменту и сыграл Шопена. Потом, по просьбе гостей и хозяев дома, пела Наташа.

Затем наступила тишина. Как Евгений ни уговаривал гостей, никто больше не хотел петь.

— Лучше вы сами сыграйте еще что-нибудь, — попросила жена Полынина, чрезмерно полная, флегматичная женщина.

— Сыграть?.. Нет, если вы позволите, я лучше прочту что-нибудь.

Хмелев поднялся со стула, облокотился на крышку пианино, резким движением головы отбросил со лба волосы и начал читать Есенина:

Наташа не понимала, почему Евгений в такой день выбрал именно эти стихи. А он продолжал:

Когда утихли робкие аплодисменты, Полынин снова сел к инструменту и заиграл танго. Хмелев пригласил Наташу. Она поднялась с места, машинально положила руку ему на плечо, и они пошли по кругу.

Наташа не понимала, что с ней происходит. У нее сейчас было такое чувство, будто она кого-то сильно обидела и даже предала. Но кого?.. И тут она вспомнила то весеннее утро, березки на высоте, восходящее солнце и Александра Кожина, который осыпал ее цветами, а потом с волнением говорил о своей любви. Наташа помнила, как сильно огорчился он, когда услышал, что она не может ответить ему взаимностью.

Обо всем случившемся в то утро Наташа рассказала матери. Мать расстроилась и стала убеждать Наташу, что она сделала непоправимую ошибку: «Я ничего не имею против Евгения. Может, он и хороший человек. Но он не любит тебя. Он смотрит на тебя, как на красивую игрушку. У него нет к тебе глубоких чувств. Да и у тебя их нет. Тебе только кажется, что ты любишь его, а на самом деле… Любить надо так, как любит Кожин. Я знаю его с детства. Он слов на ветер не бросает».

Наташа так задумалась, что стала сбиваться с. такта, а потом вдруг остановилась.

— Ты чего? — удивленно глядя на нее, спросил Хмелев.

— Ничего, давай сядем. У меня голова закружилась, — ответила она, подошла к столу и села на свое место.

— Что же все-таки произошло? — присаживаясь рядом с ней и приглаживая рукой свою темную шевелюру, снова спросил Хмелев.

— Я же тебе сказала… Не обращай внимания. Пройдет.

— Ничего не понимаю. Танцевала, танцевала — и на тебе!.. Может, выпьешь чего-нибудь?

— Нет, мне не хочется.

Евгений пожал плечами и машинально взялся за маленькую хрустальную рюмку. Повертел ее в руках с минуту и отставил в сторону. Затем пододвинул к себе большой фужер. Наполнив его водкой, залпом выпил и стал закусывать.

Наташа не притрагивалась к еде. Она молча смотрела на Хмелева и мысленно спрашивала себя: «Неужели мама права? Неужели он действительно не любит меня?.. Да нет!.. Я знаю его лучше. Женя любит…»

— Женя, налей мне, пожалуйста, сухого вина, — попросила Наташа.

— Вот это другой разговор! — обрадовался Евгений и налил ей в рюмку «Цинандали», а себе — водки. — За что же мы выпьем?

Наташа пожала плечами.

— Не знаю. Наверное, в таких случаях пьют за счастье…

— И за нашу любовь… — Евгений поднялся с места. — Товарищи, прошу всех наполнить свои бокалы и выпить за наше счастье!..

— Че-пу-ха! За какое там счастье? — пьяным голосом прокричал толстяк. — И почему вы не хотите спеть мою любимую песню? — И тут же затянул:

— Перестань, Галкин! Надоело! — оборвал его Полынин. — Говори, Женя.

Хмелев продолжал:

— Дело в том, что у нас с Наташей помолвка сегодня. Завтра идем с ней в загс.

Гости оживились:

— Ах, вот, оказывается, в чем дело!

— Такое важное событие, а вы молчали!

— Не надо упрощать! — крикнул со своего места толстяк, с трудом поднялся на ноги и продолжал: — Не надо! Они, вот эти, предали нас. А потому… Пусть целуются. Горь-ко-о!

— Но это же еще не свадьба… — запротестовала Наташа.

— Все равно горько! — стоял на своем толстяк.

— Горь-ко! Горь-ко! Горь-ко!!! — закричала вся компания.

Хмелев наклонился к Наташе. Она попыталась отстраниться, но он успел все же поцеловать ее. Все зааплодировали и стали пить за молодых. Евгений залпом выпил свой бокал и налил еще.

— Ты много пьешь, Женя.

— Ничего. Сегодня можно… Сегодня у меня самый счастливый день!

«Нет, конечно же, мама ошибается. Он любит меня… — подумала Наташа. — Если бы не любил — не говорил бы таких слов».

— Я очень люблю тебя, Наташка. Очень! — склонившись к ее уху, шептал Евгений.

Девушка на секунду зажмурилась и еле заметно кивнула головой.

— Почему ты молчишь?

— Я не молчу. Я ответила, что я тоже…

— Что ты тоже?

— Люблю.

— Кого ты любишь?

— Тебя, конечно.

— Честно?

— Честно.

— Не верю. Докажи.

— Как же я могу это доказать?

— Можешь. Поедем ко мне. Ты у меня никогда не была.

— Ну, что ты…

— А что особенного? Я не виноват, что мы не успели оформить наши отношения на бумаге. Не оформили сегодня — оформим завтра. Пойдем в загс прямо к открытию.

— Не в этом дело. Разве мне нужна бумажка?

— А что тебе нужно?

— Нужна настоящая любовь. Не минутная, а на всю жизнь…

— Значит, ты мне не веришь?.. — обиделся Евгений. — А я-то, дурак, думал…

— Что ты думал?

— Думал, что своим трехлетним ожиданием, своей верностью заслужил твое доверие и твою любовь…

«Что я с ним делаю, идиотка? Какое доказательство мне еще нужно от него?.. — мучительно думала Наташа. — И его мучаю все время и себя!..»

— Я тебя хорошо понимаю. Моя настойчивость пугает тебя. Но и ты должна понять меня. В моем распоряжении только три дня. Понимаешь? Не год, не месяц, не неделя, а всего лишь три дня.

— Молчи… — прошептала Наташа и закрыла ему рот ладонью. — Не надо больше об этом. Не надо, я прошу тебя. Успокойся…

Но было видно, что сама она волновалась больше Хмелева. Краска внезапно схлынула с ее лица, еле заметно задрожали пальцы рук. И она никак не могла унять эту дрожь. Ее состояние сразу же заметил Евгений и поцеловал ее вздрагивающую ладонь.

— Ты умница, — тихо прошептал ей на ухо Евгений и тут же предложил: — Давай улизнем от них, а?..

10

По высокой старинной лестнице они спустились вниз. От выпитого у Евгения кружилась голова, но он старался идти прямо, не позволял Наташе поддерживать его. На улице у подъезда увидели длинную легковую машину. Хмелев подбежал к ней, пошептался с водителем и, открыв заднюю дверцу, пригласил Наташу:

— Пожалуйста!

Девушка пригнула голову, осторожно переступила порожек и опустилась на заднее сиденье. Рядом сел Евгений и захлопнул дверцу. Машина тронулась с места и понеслась по затемненным улицам Москвы.

Наташа не прилегла на спинку, не облокотилась на подлокотник, а примостилась на самом краешке сиденья — прямая, настороженная. Казалось, вот-вот она крикнет водителю: «Остановите!» — и выскочит из машины.

Хмелев обнял ее, привлек к себе, поцеловал в мочку правого уха и стал шептать:

— Ты хорошая. Очень… Я люблю тебя!..

Евгений прижимался к Наташе, целовал руки, шептал на ухо нежные слова, а она сидела и словно в лихорадке дрожала всем телом. Всю дорогу, пока они ехали до Измайловского поселка, ее бил нервный озноб.

Ехали довольно долго. Миновали Политехнический музей, улицу Чернышевского, сад Баумана, Елоховскую церковь, а конца пути еще не было видно. Евгений быстро хмелел. Он теперь все реже и реже говорил с Наташей, а потом, склонив голову ей на плечо, и совсем притих.

Наконец машина остановилась у четырехэтажного кирпичного дома.

— Приехали! — сказал водитель.

— А, что?.. — очнувшись, спросил Хмелев.

— Первомайская. Вы в этом доме живете?

Евгений открыл дверцу, затуманенным взором посмотрел на дом.

— А черт его знает… вроде в этом, — ответил он и, достав из кармана деньги, расплатился.

— Счастливо! — крикнул им водитель и, развернувшись, поехал назад.

— Привет вашей маме! — махнул в сторону машины Евгений и взял Наташу под руку.

Когда они подошли почти к самой двери, из темного подъезда вышла пожилая женщина и преградила им путь. Она была в мужском пиджаке, перепоясанном широким ремнем. На боку у нее висел противогаз в брезентовом чехле.

— Стой! Кто такие? — В темноте женщина не сразу узнала своего соседа по квартире.

— Тетя Настя, это ж я, Евгений.

Женщина шагнула вперед и близорукими глазами всмотрелась в лицо Хмелева.

— И вправду ты. А эта?..

— Это моя жена.

— Жена?.. — в замешательстве переспросила соседка и, обернувшись, посмотрела на лестницу, ведущую к их квартире.

— Да, мы только сегодня поженились. Знакомьтесь, Наташа, — представил он соседке свою невесту. — А это — тетя Настя. Самая строгая и самая лучшая женщина в мире!

— Женя, ты… там…

Соседка хотела что-то сказать Хмелеву, о чем-то предупредить его, но не знала, как это сделать. Она не могла говорить в присутствии Наташи.

— Ты, Женя…

— Ладно, тетя Настя, потом, потом… — сказал Евгений и, поддерживая Наташу под руку, стал подниматься по лестнице.

На третьем этаже он достал из кармана ключи, открыл входную дверь и ввел Наташу в прихожую. Здесь он снова обнял Наташу, поцеловал ее и подвел к своей комнате. Наташа заметила, что из-под двери пробивался свет.

— Что за черт, неужели я забыл выключить лампу!.. — воскликнул Евгений и английским ключом попытался отомкнуть замок. Но дверь оказалась незапертой. Он распахнул ее и пропустил Наташу вперед.

— Входи…

Наташа вошла в комнату и… остолбенела. Напротив нее, в кресле, сидела молодая темноволосая женщина, в цветастом халатике, с полуобнаженной полной грудью. Нервно покачивая ногой, она вопросительно смотрела ей в глаза. «Ну, что скажешь, милая?» — можно было прочесть в ее взгляде.

Наташа смотрела на эту женщину и не знала, что делать. Конечно же, перед ней сидела любовница Хмелева. Это можно было понять сразу — по ее независимой позе, взгляду, по халату и женским комнатным туфлям… У нее, конечно, имеется и ключ от квартиры. Она приходит к нему и уходит, когда ей вздумается. Вот почему при виде их так смутилась его соседка! Она хотела сказать ему об этой женщине, хотела предупредить, что ему нельзя входить в дом с другой женщиной. Нельзя, если даже эта другая — его невеста. Хотела, но не смогла…

По мере того как до сознания Наташи начал доходить смысл всего происшедшего, как она стала понимать весь ужас своего положения, от ее лица постепенно начала отливать краска. Ее охватило такое бешенство, что она готова была тут же, на месте, уничтожить своего обидчика. Резко обернувшись назад, она бросила гневный взгляд на Хмелева и с угрозой спросила:

— Ты куда меня привел?..

— Понимаешь, я…

— Мне не нужны твои оправдания! Я тебя спрашиваю только об одном: зачем ты меня привел сюда?

Хмелев, словно рыба, выброшенная из реки на берег, только беззвучно открывал рот и заглатывал воздух. Наташа с минуту смотрела на него с омерзением, потом оттолкнула его от входа, в слезах выскочила в прихожую, оттянула защелку замка, настежь распахнула наружную дверь и сломя голову ринулась вниз по лестнице.

Евгений выбежал вслед за ней на лестничную площадку.

— Наташа, погоди! Постой!

В ответ он услышал только, как там, внизу, хлопнула дверь. Он хотел последовать за Наташей, но не сделал этого, так как знал, что она не станет разговаривать с ним, слушать его оправдания. Разве она сможет поверить, что с этой женщиной он порвал очень, давно? Да, одно время она приходила к нему каждый день. Имела свой ключ, чувствовала себя как дома. Потом между ними все кончилось, и они не виделись больше года. Кто мог подумать, что эта взбалмошная баба выкинет такой номер — безо всякого предупреждения, без предварительного звонка заявится к нему…

«Все испортила, стерва! Все!..» — наливаясь гневом, подумал он и направился в свою комнату.

11

Стрелки будильника не показывали еще и четырех часов, а Надежда Васильевна уже была на ногах. Запахнув на груди пестрый байковый халатик, она направилась к комнате дочери, осторожно открыла дверь и переступила через порог. В комнате никого не было. Постель Наташи не разобрана.

«Не приходила, значит…» — пятясь назад и прикрывая дверь, с горечью думала мать. Собственно, Ермакова могла бы и не заглядывать к дочери. Она вчера вечером приехала из Березовска и, не застав Наташу дома, стала звонить ее подругам, спрашивать, не знают ли они, где ее дочь. Но никто не мог сказать ей ничего определенного. Никто из них не видел ее в этот день.

Надежде Васильевне ничего не оставалось, как набраться терпения и ждать. До двух часов ночи она не смыкала глаз, прислушивалась к каждому шороху на лестничной клетке, к каждому скрипу, думала, что вот-вот откроется дверь и войдет ее дочь. Но так и не дождалась ее.

«Куда же она подевалась?.. А может, заночевала у какой-нибудь новой подруги? — Эта мысль немного успокоила ее. — Как же я об этом раньше не подумала? Ничего, переночует, а утром явится домой».

Ермакова прилегла на диван, подложила под голову маленькую подушечку и задремала. Если бы во время этого короткого и чуткого сна кто-нибудь вошел в квартиру, она обязательно услышала бы. И тем не менее сейчас, поднявшись с дивана, она не утерпела, заглянула в комнату дочери. А вдруг она так крепко заснула, что не слышала, как открылась дверь и как вошла Наташа.

Надежда Васильевна постояла еще немного возле спальни, затем ее потянуло к комоду, на котором в красивой деревянной рамке стояло фото мужа. Она всегда поступала так, когда ей было трудно. Хотелось еще раз взглянуть на верного друга, вспомнить совместно прожитые годы, пожаловаться на судьбу.

Она с грустью смотрела на фотографию и вспоминала, как они вместе с дочерью два года назад провожали его на финскую кампанию. Перед ее глазами возникли перрон вокзала, огромный состав товарных вагонов, в одном из которых в тот осенний день уезжал на фронт ее муж — Петр Иванович Ермаков. Он стоял у вагона и виновато смотрел на нее и Наташу. Надежда Васильевна помнила, каким неуклюжим выглядел Петр в новой цигейковой ушанке, в грубой, топорщившейся шинели и больших кирзовых сапогах. Когда эшелон тронулся, он, сильно волнуясь, обнял двумя руками их с дочерью, поцеловал и вскочил в вагон… Поезд, набирая скорость, уходил от них все дальше и дальше. Петр высунулся из вагона и, махая рукой, что-то кричал им, но слов его уже нельзя было расслышать. Они с дочерью бежали вслед удаляющемуся поезду, махали платочками и тоже что-то кричали и на ходу вытирали свои заплаканные лица…

«Эх, Петр, Петр!.. Подвел ты меня, милый. Очень подвел. Оставил меня одну со взрослой дочкой. А как я одна справлюсь с ней, подумал ты об этом?.. Не подумал? Вот то-то и оно… — мысленно упрекала мужа Ермакова. — Если бы ты был с нами, все было бы иначе. Ты же знаешь, как она тебя любила. Тебе она скорее открыла бы душу, хоть ты и мужчина. А мне… Видно, не все говорит она мне, не все думы выкладывает передо мной. Вот чувствую сердцем, что с девкой что-то неладное творится, а что — не знаю…»

Щелкнул замок наружной двери. В квартиру вошел кто-то. Надежда Васильевна вскочила с места, выбежала в прихожую и у порога увидела дочь, С того момента, когда они виделись в последний раз, прошло всего шесть дней. Но за это короткое время, Наташа так сильно изменилась, что ее трудно было узнать.

В первую минуту Надежде Васильевне пришла в голову мысль о том, что Наташа попала под бомбежку. Она даже подумала, что ее вместе с другими завалило в каком-нибудь подвале и, пока к ней пришли на помощь, она пережила много тяжелых минут, была, быть может, на волоске от смерти.

Но когда она перевела свой взгляд с ее лица на совершенно чистое вечернее платье, на незапыленные лаковые туфельки, ей в голову пришла другая мысль. Она теперь знала, что с дочерью случилась беда. Теперь она думала только о том, что ее дочь не ночевала дома. И была она не у подруг, не у знакомых, а у мужчины. Для него она и надела свой лучший наряд.

— Ты… Ты где была? — еле сдерживая себя, спросила Надежда Васильевна.

Наташа не ответила. Она смотрела на, мать так, словно впервые видела ее. Этот безразличный, усталый взгляд, это молчание еще больше взвинтили Надежду Васильевну.

— Где ты была, я тебя спрашиваю?! — с угрозой еще раз спросила мать. — Ты!.. Тебя убить мало за твои ночные похождения!

— Убей… Ты даже не знаешь, какое доброе дело сделаешь для меня… — безразличным тоном ответила Наташа и усталой походкой, волоча за собой газовый шарфик, побрела в свою комнату.

Сердце Надежды Васильевны дрогнуло. Все ее прежние догадки показались теперь неправдоподобными и ничтожными. По отрешенному тону дочери, по ее словам Надежда Васильевна поняла, что с Наташей произошло что-то еще более страшное. Случилось, видимо, такое, после чего человек уже не дорожит ничем, даже собственной жизнью.

«Вместо того чтобы выслушать дочку, приласкать ее, сказать умное слово, ты, старая, бездушная женщина, начинаешь ругаться, грозишь ей…» — направляясь вслед за Наташей, мысленно ругала себя мать.

Минутой позже Надежда Васильевна вошла в спальню. Наташа, уткнувшись головой в подушки, лежала на неразобранной постели и плакала. Плечи ее судорожно вздрагивали. Надежда Васильевна подтянула к кровати стул, села и стала молча гладить дочь.

— Успокойся, Наташа. Успокойся и расскажи, что случилось?

Наташа продолжала всхлипывать.

— Не хочешь поделиться своим горем с матерью?.. Ну, что ж… Дело твое. Значит, не любишь, не видишь во мне друга. А я-то считала, что мы с тобой большие друзья. Что делим пополам и наше горе, и радость. Выходит, ошиблась.

— Молчи, мама, — сквозь слезы с волнением проговорила Наташа. — Молчи. Об этом… О том, что случилось, что я видела своими глазами, невозможно говорить… После этого нельзя жить!..

— Не говори глупостей.

— Нет, это не глупости, мама. Как он мог дойти до такой мерзости!.. Пасть так низко!.. Ведь он же говорил, что любит, что не может жить без меня. Разве можно говорить одно, а делать другое?..

Из путаных слов Наташи Надежда Васильевна в конце концов начала понимать, что произошло с ее дочерью за последние сутки.

— Он много пил, много говорил о своей любви ко мне. Потом стал настаивать, чтобы я поехала к нему. Я не хотела ехать. После этого он снова напомнил, что через три дня он уезжает на фронт.

— И ты согласилась?

— Да. Я подумала: раз мы завтра, то есть сегодня, поженимся, то я не вправе… Но не в том дело, что я поехала к нему. Не это самое страшное. Самое ужасное то, что у него уже была женщина. И может быть, не одна… Он запутался в них. Он привез меня к себе в то время, когда у него была другая женщина. Она была в распахнутом халате. Почти голая. Она сидела и ждала Евгения. Понимаешь? В его комнате сидела женщина, ждала его, а он привез туда другую. Привез меня, которой клялся в любви!.. На которой хотел жениться!.. Разве это не ужасно? Если бы раньше мне кто-нибудь рассказал такое, я не поверила бы! Никогда не поверила бы!..

Надежда Васильевна тяжело вздохнула.

— Я… Я одна виновата во всем, что произошло. Я не должна была оставлять тебя одну. Не должна была уезжать в Березовск.

— При чем тут ты, мама?.. Я же не маленькая.

— Да, конечно. Ты не маленькая. Но ты еще не знаешь жизни. А главное — не можешь отличить хорошего человека от плохого.

— А ты?.. Ты можешь?

— Не знаю. Во всяком случае, я не с такой меркой подхожу к людям, с какой подходишь ты. Что тебя привлекало в Хмелеве? Его внешность. Умение одеваться, хорошо говорить, казаться остроумным, играть на рояле, петь. Вот и все его качества. Все это хорошо. Но этого ведь мало. У человека должна быть еще и красивая душа. Он должен быть прежде всего человеком.

— Боже мой, какая я дура! Ведь ты говорила мне, что не веришь в его искренность, в его глубокие чувства. Говорила, а я не верила, не послушалась тебя. Продолжала встречаться с ним и даже согласилась выйти за него замуж.

— И это в такое страшное время! Кругом идет война, люди думают только о том, чтобы как-нибудь отбиться от фашистов, отстоять от врагов свою землю, а вы… Нет, больше ты не останешься здесь ни одной минуты. Поедешь со мной в Березовск.

— А институт?

— Ничего, доучиваться будешь после войны. Да и не до учебы сейчас. Ты сама говорила, что половина ваших студентов ушла на фронт…

12

Темно. Тихо. Ни огонька в окнах домов, ни звука. Только изредка по улицам проезжают конные патрули. Приглушенно цокают копыта, да слышатся строгие окрики: «Стой! Документы!» И опять цокот копыт…

Иван Антонович Воронов, рослый, сухощавый человек в военной форме, вышел из подъезда старинного дома. Он остановился и посмотрел на угловое окно второго этажа. В это время по стене дома скользнул луч прожектора, и за окном с приподнятой темной шторой он увидел женщину в накинутом на плечи теплом платке. Она стояла и молча смотрела на него. Воронов помахал ей рукой и, повернувшись, решительно зашагал по улице.

Месяц назад началась эвакуация завода, срочно демонтировали оборудование цехов, грузили на платформы и в сопровождении рабочих направляли на восток. В разгар этой работы случилось непредвиденное — на завод с фронта стали прибывать поврежденные в бою танки. Их надо было немедленно восстанавливать, возвращать в строй. Но как это сделать, когда завод остановлен и станки вывозятся?

— Надо часть оборудования оставить на месте и приступить к ремонту танков. Другого выхода нет, — сказал Воронов на совещании у директора. С ним, заместителем секретаря парткома, согласились.

На этом же совещании решили из добровольцев организовать отряд народного ополчения. Командиром этого отряда назначили Воронова.

Теперь Иван Антонович так был загружен всякими неотложными делами, что по целым неделям не появлялся дома. И работал, и ел, и спал на заводе. Работал и за себя, и за секретаря парткома, который находился в больнице. Нужно было заботиться о том, чтобы эвакуируемые на восток рабочие и их семьи были обеспечены продовольствием на дорогу. Приходилось ездить в различные военные организации, доставать оружие и обмундирование для отряда народного ополчения, налаживать питание. А к вечеру он отправлялся на площадь перед заводом, где после многочасовой смены рабочие проходили военную подготовку.

Вчера вечером его вызвали на совещание в Московский комитет партии. Перед собравшимися выступил секретарь ЦК. Он сказал, что обстановка на фронте резко ухудшилась, над Москвой нависла угроза. Чтобы отвести эту угрозу, необходимо всех москвичей поднять на защиту города. Москва должна направить на фронт боевые резервы, в которых нуждались войска Западного фронта, и в то же время резко увеличить производство военной техники, вооружения и боеприпасов.

Воронов тут же попросил разрешения уйти на фронт с отрядом, сформированным из рабочих завода. Тем более что на следующий день на завод после болезни должен был вернуться секретарь парткома Колчин. Просьба Воронова была удовлетворена. Прямо с совещания он отправился оформлять документы, потом забежал на несколько минут домой, переоделся и сейчас вот снова шел на завод…

— Стой! Пропуск!

Воронов поднял голову и прямо перед собой увидел двух патрульных — пожилого рабочего с усталым, строгим лицом и молодого капитана милиции. У обоих за плечами были винтовки, а на рукавах — красные повязки. Иван Антонович предъявил ночной пропуск и воинское удостоверение. Капитан, осветив фонариком документы, внимательно прочел их. Потом стал вглядываться в фотографию.

— Товарищи, нельзя ли поскорее? Я очень спешу.

— Нельзя, — отрезал милиционер. — Это ваша фотография на удостоверении?

— Конечно. Разве вы не видите?

— Не вижу. На ней вы совсем не похожи на себя. Посмотрите сами.

Воронов всмотрелся в маленькую карточку.

— Да, действительно. Мало похож. Когда выдавали удостоверение, с собой у меня была только эта, любительская. Потому…

— Потому и непонятно, гражданин.

Милиционер подошел к стене дома, открыл металлическую дверцу ящика, в которой находился служебный телефон, и позвонил на завод, стал выяснять, действительно ли Воронов работает там.

Потом капитан вернул Воронову документы.

— Вы что, только этой ночью получили удостоверение?

— Да. И обмундировался только что.

— То-то я смотрю, не очень складно сидит на вас форма, — заметил рабочий.

Воронов улыбнулся.

— Не обмялась еще. Да и отвык я от нее. С финской не надевал.

— Понятно.

Патрульные откозыряли Воронову и пошли дальше. Иван Антонович не успел сделать и несколько шагов, как из репродукторов послышалось: «Граждане, воздушная тревога!.. Воздушная тревога!»

Воронов ускорил шаг. Ему не хотелось спускаться в бомбоубежище, да и времени не было. Уже через несколько секунд завыли сирены. Вскоре загромыхали зенитные орудия. С крыш домов, с балконов застрочили спаренные и счетверенные пулеметы.

Воронов, перескакивая через груды обвалившейся штукатурки, кучи кирпича, бежал вперед. Он то забегал в подворотню или открытый подъезд, пережидал минуту-другую, то снова устремлялся вперед. Несмотря на бомбежку, по улице неслись грузовики с бойцами в касках, мчались юркие, быстроходные мотоциклы с выставленными вперед стволами ручных пулеметов, двигалась артиллерия, тяжело ползли приземистые танки.

13

В заводской проходной дежурила Мария Григорьевна Пастухова. Вот уже месяц она работала вахтером, с тех самых пор, как бывший вахтер старик Потапов вернулся в цех. Пастухова была в теплом стареньком пальто, валенках и сером шерстяном платке. На ее левом боку в брезентовом чехле висел противогаз. Только что кончилась бомбежка. Мария Григорьевна, тяжело опираясь руками о колени, опустилась на табурет возле стены. Задумалась о Саше: «Может, он давно уже воюет, а я ничего об этом не знаю. Непременно воюет, потому от него так долго и писем нет…»

Открылась дверь. В проходную вошел запыхавшийся Воронов.

Мария Григорьевна поднялась и, поправив очки с проволочными дужками, стала всматриваться в его лицо, потом взглянула на его новую не по росту сшитую шинель, на петлицы.

— Что, Григорьевна, не узнаешь?

— Да, никак, Иван Антоныч?

— Он самый.

— А чего это ты в форму вырядился? Неужто опять военным заделался?

Мария Григорьевна давно знала Воронова. Он жил почти рядом, часто бывал у них, с Данилычем ходил на завод, ездил на рыбалку с Сашей, когда тот приезжал в отпуск, разговаривал с ним о политике, о том, что нового в армии и за рубежом.

— Ничего не поделаешь, Мария Григорьевна, приходится… Небось каждый день слушаешь радио, знаешь, что творится на фронте…

— А-а… — женщина горестно махнула рукой, потом концом платка вытерла набежавшую слезу. — Лучше б уж не слушать нам это радио. Иной раз такое передают, что аж кровь застывает в жилах. То один город сдадут немцам, то другой… А то немец Москву бомбит… Разве же это порядок?

— Непорядок, Мария Григорьевна, большой непорядок… — ответил Воронов и направился к двери. — Степан Данилович в цехе?

— Та-ам. Третьи сутки из него не вылезает. Совсем рехнулся старый…

Выйдя из проходной, Воронов быстро зашагал по темному двору. Впереди виднелись силуэты огромных заводских корпусов. Мощно постукивал пневматический молот в кузнечном. Со стороны моторного цеха, натужно пыхтя, показался маневровый паровоз. Он тащил за собой целую вереницу открытых железнодорожных платформ, до отказа загруженных станками, электромоторами, разобранными кранами. У железнодорожной ветки Иван Антонович вынужден был задержаться и пропустить состав.

«Экая махина! — глядя на тихо ползущие товарные вагоны, думал он. — Месяц эшелоны уходят с территории завода, а все еще не закончили вывоз оборудования».

На одной из платформ Воронов увидел седого, сутуловатого человека. Тот тоже заметил Ивана Антоновича и соскочил с подножки.

— Ты что же это глаз не кажешь? — подходя к Воронову, спросил он и подал руку. — Нехорошо забывать родной цех. У народа вопросов всяких накопилось, а тебя днем с огнем, ночью с фонарем не разыщешь.

— Опять прорабатываешь, дядя Гордей?

— Ас вашим братом иначе нельзя. Пока в учениках ходил — слушался, а теперь…

Дядя Гордей был первым учителем, первым мастером Ивана Антоновича. Это он много лет назад ввел в свой цех застенчивого худощавого подростка — Ваню Воронова и начал учить ремеслу.

— Не сердись, дядя Гордей. Вчера целый день меня не было на заводе, потому и к вам не показывался. Как там у вас? Все уже вывезли?

— Где там! — махнул рукой мастер. — Дай бог к утру управиться… А что с фронта слышно, Иван Антонович?

— Вести пока малоутешительные. Ты куда сейчас?

— К главному инженеру.

— Потом приходи в механо-сборочный. Расскажу поподробнее.

— Добро. Мы всем цехом придем. Все равно, пока новые вагоны не подадут, делать нечего…

Воронов вошел в огромный механосборочный цех. Здесь в два ряда, справа и слева от железнодорожной линии, которая тянулась во всю двухсотдвадцатиметровую длину помещения, стояли поврежденные в бою танки, ждущие ремонта.

Откуда-то вылетела черноглазая девушка лет семнадцати и загородила ему дорогу. Она затараторила так быстро, что Воронов еле успевал улавливать смысл ее слов.

— Что случилось, Катюша? Да успокойся ты!

— Понимаете… Они совсем не слушают меня. Я им говорила, чтобы скорее шли в бомбоубежище, а они не слушают. А Колька Сычев… так тот даже мухой обозвал меня. «Отвяжись, — говорит, — муха, надоела!» А какая же я муха, если у меня противогаз и я дежурная? — И тут же, без всякого перехода, всплеснув руками, спросила: — Ой, а чего же это вы переоделись?..

Воронов не ответил: где-то неподалеку разорвалась бомба. Сильнее заработали зенитки. Катюша с тревогой поглядывала на застекленную крышу цеха и все ближе жалась к Воронову. Ей было страшно. Хотелось бежать в убежище, забиться в какой-нибудь угол, переждать. Но как же она убежит отсюда?! Ведь дежурная должна пример показывать. Вот если бы все пошли — и Воронов, и этот противный Колька, — тогда другое дело.

— Иван Антонович, ну скажите же им!..

— Боюсь, не послушают они меня, Катюша.

— Нет, вас они послушают. Я знаю.

Зенитки били уже где-то далеко. Потом и они смолкли. Объявили отбой воздушной тревоги.

— Вот видишь, все и кончилось, — сказал Иван Антонович.

Катюша отошла от Воронова. Проходя мимо молодого парня в серой ушанке, который работал вместе с Пастуховым, она бросила:

— У-у-у, злюка! Сыч несчастный!

Николай Сычев, который слышал, как она жаловалась Воронову, неприязненно посмотрел в ее сторону:

— Ябеда!..

Иван Антонович шел между рядами танков и с грустью смотрел на зияющие пробоины в бортовой броне, на разбитые гусеницы. «Неужели же так будет и завтра, и послезавтра?.. Неужели мы слабее немцев? — подумал он и сам же резко возразил себе: — Нет! Это неверно. Это не так… Мало у нас танков, вот в чем беда. Но их будет у нас больше, обязательно будет. Урал даст, и мы поможем. Будем работать еще лучше, чем работали до этого».

Но лучше работать, казалось, было невозможно. Возле каждого верстака, каждого танка хлопотали люди. Здесь были и рабочие в синих замасленных спецовках, и красноармейцы в ребристых танковых шлемах и темных комбинезонах.

Они почти не разговаривали между собой. Каждый молча делал свое дело. В одном месте молнией вспыхивали огни электросварки, в другом клепали что-то, в третьем натягивали на катки стальную многопудовую гусеницу, в четвертом снимали двигатель…

Воронов знал, что большинство из этих людей, несмотря на холод, усталость и недоедание, по нескольку суток не отходили от станков. Когда одолевал их сон, они ложились на верстаке или где-нибудь в углу и два-три часа отдыхали…

— Ну погоди же!.. — косо поглядывая вслед удаляющейся Катюше, сказал Сычев.

— Молчи. Работай… — Пастухов быстро отсоединял коробку передач от бортовых фрикционов.

— Я и так работаю, Степан Данилович, но… разве тут утерпишь? Не успел Иван Антонович войти в цех, а она уже тут как тут. Все выложила.

— Поддержи здесь.

— Есть поддержать! — по-военному ответил Николай и стал делать, что приказал мастер.

— Таль.

— Есть таль!

Коля потянулся рукой к крюку лебедки, подвел его ближе, зацепил за трос, подведенный Пастуховым под коробку передач, помог поднять деталь и перенести на верстак, стоящий вдоль стены.

— Разбирай.

Сычев приступил к работе. Степан Данилович подошел к соседней машине, где старик Потапов возился с танковым двигателем, а два бойца в темных ребристых шлемах трудились возле правой гусеницы. Старик так усердно работал, что с его морщинистого лба, несмотря на холод, катился пот. Непомерно большим торцовым ключом, натужно кряхтя, он завинчивал гайки на крышке блока цилиндров.

— Ну как, Сидор Петрович? Справитесь с танком до утра?

— До утра не знаю, а к вечеру, пожалуй, — тяжело разгибая спину, ответил Потапов.

— Да ты что, Петрович? Сейчас каждый танк на счету, а ты… Давай вместе. — Пастухов взял торцовый ключ и ловко стал закручивать гайки.

— А ну, отойди, — сказал Потапов, оттесняя Пастухова от мотора.

— Ты что? — удивился Степан Данилович.

— Ничего. И вообще, что ты ко мне пристал?

— Фронту танки нужны, понимаешь? — уже начал сердиться Данилыч.

— Понимаю. Не агитируй. Нужны, — значит, сделаем, — сказал Потапов и с остервенением начал завинчивать гайку за гайкой. — А ты… Тебе вообще сейчас полагается не ругаться тут со мной, а спать. Третьи сутки глаз не смыкал.

— Ладно, слыхали…

Воронов подошел к Пастухову и Потапову, поздоровался с ними, спросил:

— Давно не курили?

— Какое уж тут курение! И так неуправка, — ответил Пастухов и, посмотрев на хмурое лицо Воронова, на его военное обмундирование, положил ключ, вытирая паклей руки, спросил: — Никак, с худыми вестями пришел, Антоныч?

— Давайте сделаем перерыв на пяток минут. Я расскажу.

По указанию Пастухова все прекратили работу, собрались в центре цеха.

Воронов поднялся на танк, чтобы его могли все видеть. Он стоял на башне, рослый, суровый, с обнаженной седой головой, и не спеша протирал очки, ждал, когда установится тишина.

Ивану Антоновичу было не больше сорока лет, а выглядел он гораздо старше. Воронов очень рано остался без отца. С пятнадцати лет трудился на этом заводе. Работал и учился по вечерам. Окончил среднюю школу. Одно время был секретарем подмосковного, Березовского, райкома комсомола. Потом после окончания института снова вернулся на завод, но уже инженером. В тридцать девятом из молодых рабочих сформировал лыжный батальон и ушел с ним на фронт. С финской кампании весной сорокового года возвратился совершенно седым.

Все делал он не спеша, по-хозяйски, основательно. Никогда не произносил длинных речей, да и сам не любил их слушать. Он считал, что, если тебя люди уважают и если ты призываешь их на дело, нужное для народа, они и без того пойдут за тобой и сделают все, что требуется…

Пожилые, усталые рабочие смотрели на этого седого, сухощавого человека и ждали, что он скажет. Его они знали давно. Знали как справедливого, честного товарища.

Воронов протер очки, надел их и оглядел собравшихся.

— Ти-ише! Говори, Иван Антонович! — крикнул Сычев.

— Что там на фронте? — со всех сторон раздавались голоса.

— На фронте плохо, товарищи. Тридцатого сентября немцы начали новое наступление на Москву. Третьего октября они взяли Орел, а на следующий день захватили Спас-Деменск и Киров, пятого числа пали Мосальск и Юхнов. Войска нашего Западного фронта с тяжелыми боями отходят к Вязьме…

В цехе стало так тихо, что можно было услышать тяжелые прерывистые вздохи людей.

— Господи, да что же это такое?! Что же будет с Москвой, с нами?! — прошептала немолодая темнолицая женщина, стоявшая возле танка.

Мужчины молчали.

— Над Москвой нависла серьезная опасность, товарищи. Очень серьезная. Враг находится от нашей столицы всего лишь в двухстах — двухстах пятидесяти километрах. Чтобы ликвидировать эту угрозу, все москвичи должны подняться на борьбу с врагом. Должны встать на защиту родного города.

Воронов сделал паузу. Он хотел было сказать, что партия знает, как трудно сейчас им, рабочим, и всему народу, и что, несмотря на это, надо устоять, выдержать, но сказал другое:

— Организованный нами отряд народного ополчения выступает на фронт. Но завод должен работать по-прежнему. И даже лучше. С такой просьбой обращается к вам Московский комитет партии, товарищи…

Когда Воронов кончил говорить, на танк взобрался старик Потапов. Он снял с головы кожаную фуражку, помял ее в руках, подумал и сказал:

— Нехорошо… нехорошо говоришь, Иван Антонович.

Воронов поднял голову и вопросительно посмотрел на Потапова: «Что я не так сказал?»

— Да разве мы сами не понимаем, что нельзя немца пускать к Москве? Лучше уж умереть, чем допустить в наш дом фашиста. А ты с просьбой своей в душу ко мне лезешь.

«Вот дьявол въедливый!.. И чего привязался к человеку?» — с недовольством поглядывая на Потапова, думал Степан Данилович.

«Он прав… Не так надо говорить с ними, не теми словами…» — мелькнуло в мозгу Воронова.

— Тут ведь много таких, которые в третий раз берут в руки винтовку, — продолжал Потапов. — Вот хотя бы Данилыча взять, — кивнул он в сторону Пастухова. — В Декабрьском восстании пятого года участвовал? Все скажут, что участвовал. В октябре семнадцатого воевал? Воевал. Да и мы вроде не отставали. Так разве же мы теперь не поднимемся, не встанем на защиту Москвы?

Цех зашумел:

— Правильно!

— Верно!

— Может, я что не так сказал? Может, ты со мной не согласный? — снова напустился на Воронова Потапов.

— Да так, все так. Спасибо за науку.

Воронов обнял его и крепко, по-мужски, расцеловался с ним.

— Спаси-и-ибо, а в отряд небось не записал, — спускаясь на землю, добродушно проворчал Потапов.

На танк вскарабкалась Катюша.

— И до чего же все несправедливо делается у нас! — зачастила она. — Ведь почему здесь так говорил дедушка Потапов? Почему нападал на Ивана Антоновича? Потому, что он тоже хочет на фронт уйти. Каждый о себе думает, а о нас — никто. Как будто мы, женщины…

Раздался смех.

— Да неужто ты — женщина? — выкрикнул из переднего ряда Колька Сычев.

Катюша даже не посмотрела в его сторону.

— Как будто мы, женщины, хуже мужчин. Вон Кольку записали в отряд, а меня — нет. А он только на два года и старше меня. Несправедливо это…

— Вот язва! Ну и язва! — сказал Сычев низкорослому татарину.

— Она тебя в гроб-могилу вгонит, Колька. Вот увидишь, — ответил тот и тут же крикнул Кате: — Ладно, кончай базар! Детскому саду слова не давали!

— А ты молчи, Султан-Гирей!..

Парня звали Гиреем, но с легкой руки Катюши молодые рабочие прибавляли к его имени устаревший титул восточных монархов, и получалось: Султан-Гирей. Это очень злило парня, но он уже ничего не мог поделать — прозвище приросло к нему.

— Ты же мазила, каких свет не видел… — обращаясь к Гирею, продолжала девушка. — Все знают, как ты стреляешь из винтовки. Ты не то чтобы в яблочко, но даже в фанерный щит попасть не можешь. А я двадцать пять из тридцати выбиваю да еще на курсы санитарок хожу. — Она спрыгнула с танка. — Что? Съел?

Гирей шарахнулся в сторону и потащил за собой Николая.

— Отойдем, Коля, она сейчас кусаться начнет.

— Да замолчите вы! — шикнули на них рабочие.

— У меня вот какая думка, товарищи, — поднявшись на танк, сказал Пастухов. — То, что мы всем цехом остались здесь и наладили ремонт танков, хорошо. Но ведь для танков нужны и снаряды…

— Ну уж это не наша забота! На это есть снарядные заводы! — выкрикнул кто-то из толпы.

— Не спорю. Есть такие заводы. А если ко времени не подвезут к фронту эти снаряды, тогда как? Дорогу разбомбили, скажем, или еще того хуже: город окруженным оказался?… — И Степан Данилович вдруг смолк, пораженный своими последними словами.

Все зашумели:

— Да ты что, Данилыч?

— Об этом и подумать-то страшно!

— Страшно. А думать надо. Если бы мне четыре месяца назад кто-нибудь сказал, что немец зайдет так далеко, как он зашел теперь, я бы!.. — Степан Данилович поднял вверх большие, сильные руки с сухими, узловатыми пальцами. — Я бы этому сукиному сыну ребра переломал!.. А вот поди ж ты! Выходит, не я, а он оказался бы правым.

Так-то вот. На войне по-всякому дело обернуться может…

— Чего ты тянешь? Говори, что надумал?! — крикнул снизу Потапов.

— Я скажу… — сердито буркнул Пастухов и повернулся к Воронову. — Решение о том, чтобы порушить литейку, а ее оборудование вывезти, неправильное. Разве там, куда эвакуируется завод, оборудования не найдется для такого цеха? Найдется.

— Да зачем она понадобилась тебе тут, литейка?

— Снаряды и мины лить. Вот зачем.

— Правильно, мастер!.. — крикнул какой-то танкист из задних рядов и стал проталкиваться вперед.

Когда он поднялся на танк, все увидели, что его лицо было покрыто багровыми шрамами. Ни ресниц, ни бровей. Виднелись одни глаза с красными веками, хрящеватый нос да зубы. Став рядом с Пастуховым, он заговорил резко, отрывисто:

— Очень правильные ваши слова, товарищи… Без вашей помощи мы там, на фронте, ничего не сделаем. Вы же знаете… у нас пока мало танков, да и снарядов не так уж много. И все-таки нас не сломить. Насмотрелся я тут на вас. Без сна, без отдыха работаете. Раз у нас и здесь такие люди, как на фронте, не видать немцам Москвы. — И, сделав паузу, продолжал: — Я вот хочу сказать о своем командире лейтенанте Сорокине. Под Смоленском нашу тридцатьчетверку подбили. Башню заклинило. Радист и заряжающий убиты, пулемет разбит, а лейтенант истекает кровью… Я уже хотел повернуть назад и выйти из боя. Но тут машина загорелась. «Что делать?» — кричу я Сорокину. «Вылезай через нижний люк!» — приказывает он. «Один не пойду!» — говорю ему. А он на своем стоит. Приказывает покинуть танк. Не знаю, правильно я сделал или нет, а только из машины вылез. Он, наш лейтенант, дал полный газ и в охваченном огнем танке устремился на немецкую машину. Пошел на таран. Ну и… немецкий танк он вывел из строя, а потом и сам взорвался… Вместе с машиной…

Закончив свой рассказ, старшина сошел с танка. Люди, пораженные подвигом лейтенанта, молчали. Каждый из них теперь еще явственнее понял, какое важное дело делают они для фронта. Как дорог в бою каждый танк, каждый снаряд, каждая мина…

14

Недалеко от Белорусского вокзала, в тихом переулке, выходившем на Ленинградское шоссе, стоял четырехэтажный дом, выложенный из красного кирпича. Старые, ветвистые клены с пожелтевшей и уже опадающей листвой окружали его со всех сторон. Они заглядывали через запыленные стекла в опустевшие, притихшие квартиры, которые не так давно звенели детскими голосами.

Ранним утром к подъезду здания быстро подкатила «эмка». Из нее вышел высокий, немолодой генерал, вошел в вестибюль, торопливо поднялся на второй этаж и остановился у массивной резной двери, на которой была укреплена медная дощечка с надписью: «Громов П. В.». Генерал посмотрел на дощечку и невесело усмехнулся: «В последнее время вы все реже видите эту табличку, Павел Васильевич. Нехорошо…» Он достал из кожаного чехольчика английский ключ на тоненьком ремешке, открыл дверь.

Павел Васильевич ждал, что вот сейчас он войдет в квартиру, его шаги, как всегда, услышит Аленушка и, бросив все свои дела, побежит ему навстречу с радостным криком: «Папа приехал! Папа приехал!» — и тут же, не дав ему снять шинель, потащит в свою комнату показывать рисунки.

Но на этот раз все было по-другому.

В прихожей на него пахнуло холодом нежилой квартиры.

«Не топят, наверное», — подумал Громов и, включив свет, огляделся. Первое, что бросилось ему в глаза, — это вешалка. На ней не было никакой одежды, кроме его старого прорезиненного плаща. «Неужели?.. Да нет, этого не может быть… За семьями военнослужащих были посланы машины в первый же день войны. Их должны были вывезти из приграничного города. Конечно, они дома. Спят, наверное», — подумал он, но закравшаяся в сердце тревога не проходила.

— Нина! — не выдержав, крикнул Павел Васильевич.

Никто не отозвался.

Громов, не раздеваясь, вошел в столовую, которая одновременно служила и гостиной. Буфет, стол, радиоприемник толстым слоем покрывала пыль. Он бросился в спальню, в кабинет. Никого нет.

В комнате дочери, как и прежде, стояла маленькая кроватка, застланная светло-розовым одеялом, у стенки — низенький столик со стопкой тоненьких книжек. Над столиком висели картинки, нарисованные Аленкой. На средней, самой большой, — косой, хлещущий дождь. Его изображали жирные синие линии, которые пересекали весь лист ватманской бумаги. В то же время на рисунке ярко светило солнце, уместившееся прямо на трубе домика. В левом углу рвалась с цепи дворняжка с задранным кверху хвостом. Собака, судя по всему, громко лаяла, возмущенная тем, что солнце совсем не на том месте и светит в неположенное время.

В другом углу комнаты Павел Васильевич увидел Люду — самую любимую куклу Аленки. Она сиротливо лежала среди игрушек.

Павел Васильевич нагнулся и взял куклу на руки. Машинально вытер с ее головки пыль…

«Что же все-таки произошло с ними? — в который уже раз спрашивал себя Громов. — Может, они застряли где-нибудь в пути?» Но тут же неожиданно родилась другая мысль: «Нет, они наверняка добрались до Москвы. Приехали, пожили, а потом эвакуировались. Ну, конечно, как я раньше об этом не подумал?!»

С куклой в руках Павел Васильевич вернулся в столовую и стал искать глазами конверт. «Если они уехали, Нина обязательно оставила хотя бы маленькую записку, чтобы я мог отыскать их». Не найдя письма в столовой, Павел Васильевич пошел к себе в кабинет и посмотрел на письменный стол. Потом, посадив куклу на диван, стал рыться в ящиках стола.

Задвинув последний ящик, Громов тяжело опустился в кресло и, глядя на куклу, с горечью сказал:

— Вот так, Люда. Нет ни письма, ни Аленки, ни тети Нины…

В прихожей раздался звонок. Громов подошел к входной двери, открыл ее. На пороге, приложив руку к ушанке, стоял батальонный комиссар Воронов.

— А, сосед! Входи, входи!

— Извините, что вторгаюсь без приглашения. Мне только что Кленов сказал о вашем приезде. Вот я и решил забежать на минутку к вам.

— И очень хорошо сделал. А то во всей квартире только я да Аленкина кукла.

— А разве вы не вместе с семьей вернулись? — спросил Воронов, когда Громов провел его в кабинет и усадил в кресло напротив себя.

Генерал с грустью смотрел в глаза гостю и молчал. Вспомнилось ему то ужасное воскресное утро, когда части его корпуса и жители приграничных сел и городов были подняты не звонком будильника, а взрывами снарядов и бомб…

Последнюю мирную ночь Громов провел в своем штабе, потом ездил в части. А перед утром заехал домой. Не успел он переступить порог дома, как услышал настойчивые звонки телефона. Звонил оперативный дежурный штаба корпуса. Он доложил, что немецкая артиллерия ведет массированный обстрел города и частей первого эшелона, немцы уже начали наводить переправы через Западный Буг…

— Сейчас приеду, — бросил в трубку Громов.

Павел Васильевич положил трубку и выскочил во двор. И тут только он вспомнил о жене и дочурке, которые накануне приехали из Москвы. Громов обернулся и на крыльце увидел полуодетую, насмерть перепуганную жену. Она держала на руках плачущую Аленку, с тревогой смотрела на него, ждала, что он скажет. Громову никогда не забыть этого взгляда.

Генерал побежал назад, к крыльцу, обнял их своими большими, сильными руками, прижал к себе. Аленка потянулась к нему. Он взял ее на руки. Прижавшись пухлой щечкой к щеке отца и крепко обхватив его шею руками, она никак не хотела отпускать его от себя.

— Что это, Паша? — вздрагивая от взрывов, сотрясавших воздух, вымолвила Нина Александровна.

— Это война, Нина… Уезжайте из города. Я пришлю машину.

Нина заплакала.

— Ну что ты, Нина, родная!.. Вы же у меня самые умные и самые смелые…

Громов поцеловал дочь, передал ее жене, в последний раз обнял их и, не оглядываясь, побежал к машине.

— Гони! — с ходу упав на сиденье, приказал он водителю.

Когда машина тронулась с места, генерал в заднее стекло еще раз увидел жену и дочь. Нина все так же сиротливо стояла на крыльце и не в силах была поднять руку и помахать ему на прощание. Аленка бежала вдогонку за машиной и плакала…

«Эмка» неслась по окраинам города. Громов видел, как небо над Бугом полыхало огненными отблесками артиллерийских залпов. В западной части города горели и рушились дома. Из подъездов, ворот и калиток выскакивали наспех одетые, ошеломленные люди. С детьми на руках, с узлами и чемоданами, они бежали к вокзалу и к восточной окраине города…

Воронов, глядя на пустую квартиру, на осунувшееся, хмурое лицо генерала, понял, что не надо было ему лезть с расспросами.

— Ты меня спрашиваешь, Иван Антонович, о моей жене и дочери, а я сам хотел тебя спросить о них.

— Но… они же к вам уехали перед войной. Я сам их провожал.

— Да, да… Ты проводил, а я встретил… В субботу приехали они ко мне. А на следующее утро — война… Вынужден был уехать и оставить их в горящем городе одних. Оставить там, где они не знали ни одного человека и их никто не знал. За ними были посланы машины. Мы хотели, чтобы они вывезли из города все семьи командного состава штаба корпуса…

— Ну и?..

Громов развел руками:

— Больше я ничего не знаю. На телефонные звонки город не отвечал, а потом… потом в него вошли немцы.

Долго сидели молча, думали.

— Как же так, Павел Васильевич?.. — не выдержал тягостного молчания Воронов. — Как могло случиться, что гитлеровцы застали нас врасплох? Неужели вы там, на западной границе, не чувствовали, что фашисты готовятся к нападению на нас?

— Э-эх, Иван Антонович!.. — тяжело вздохнул Громов и, поднявшись с места, заходил по комнате. — Чувствовали, не чувствовали… Разве в этом дело? И чувствовали, и готовились к встрече с ними. Но не все успели сделать. Не рассчитывали, что Гитлер так быстро повернет свои армии и двинет их на восток.

Произнеся эти слова, Громов некоторое время задумчиво смотрел в окно. Он видел, как осенний ветер налетал на старые клены. Деревья сердито шумели под порывами ветра, но стояли крепко, не гнулись.

— Ты вот задаешь вопросы мне, советскому генералу. А кого должен спрашивать я? Кто мне ответит на все мои «почему»? — не оборачиваясь, спросил Громов.

Воронов тяжело вздохнул. Ему нечего было сказать.

— Ты не видел первых дней войны, Иван Антонович. Не знаешь, как чувствует себя командир, когда враг с каждым часом продвигается на его участке все дальше и дальше, захватывает советские города и села, когда на его глазах погибают люди. А он уже ничего не может сделать. Ему остается или пустить себе пулю в лоб, или, стиснув зубы, отступать вместе со всеми. И мы, собрав в кулак остатки войск, с боями отступали. Это было тяжелое и страшное время.

— «Было»… А разве сейчас легче? — в раздумье вымолвил Воронов.

Громов задумался и не слышал вопроса. Воронов не стал переспрашивать.

— А вас что, в Москву отозвали? — уже прощаясь, поинтересовался Иван Антонович.

— Отозвали… С Юго-Западного… — с тяжелым вздохом проговорил Громов.

— Ну а сейчас? Опять на фронт?

— Да. Формирую новую армию… А ты? Тоже собрался воевать?

— Собрался, Павел Васильевич. Через час с отрядом ополчения ухожу на фронт, в район Березовска.

— Березовска? Значит, вместе воевать будем. В этом районе сосредоточиваются части моей вновь формируемой армии.

— Вот это здорово!

Раздался резкий телефонный звонок. Генерал взял трубку. Звонили из Генерального штаба.

— Ну, извини, Иван Антонович! Срочно вызывают к маршалу, — положив трубку, сказал Громов и заторопился.

— До свидания, товарищ командующий!

— До встречи в Березовске, Иван Антонович.

На этом они расстались.