У стен Москвы

1

Полночь. Над лесом, над замерзшей рекой и всей окрестностью с бешеной скоростью носятся снежные вихри. Сквозь эту воющую, бурлящую снежную завесу упрямо пробиваются вперед люди в белых маскировочных халатах. Они уходят туда, где затаился враг, где из-за каждого дерева, каждого куста каждую секунду прямо в лицо может полыхнуть пулеметная очередь, застрочить автомат…

Впереди, на утопающем в снегу острове, под большой елью стоял командир полка и всматривался в противоположный берег, куда полчаса назад с разведчиками и большой группой саперов ушел Бандура. Его отряду предстояло проложить путь всему полку. Времени прошло не так много, а Кожину казалось, пролетела целая вечность. Он с минуты на минуту ожидал, что вот-вот оттуда будет подан условленный сигнал или появится связной с донесением от Бандуры. Но ни сигнала, ни связного не было. Только свирепствовала снежная пурга, взлетали вверх немецкие ракеты да нудно завывал ветер.

Сквозь снежную пелену Кожин увидел голову колонны солдат, подходивших к острову. Он отвернул рукав шинели и посмотрел на светящийся циферблат. Было ровно двенадцать.

От колонны отделился человек и, подбежав к Кожину, тихо, четко доложил:

— Первый батальон прибыл!

Через минуту подошел еще один.

— Второй батальон прибыл!

Когда возле Кожина собрались командиры всех подразделений, он сказал:

— Слушайте меня внимательно. Порядок движения…

Командирам подразделений задача была ясна. Они до этого провели не одно занятие, не один раз штурмовали позиции «противника» на специально сооруженной оборонительной полосе. Кроме того, накануне был отдан приказ, где подробно было изложено, кто и как движется, как действует… И все-таки майор Кожин еще раз коротко изложил задачу.

В стороне показался темный силуэт лыжника.

— Где командир? Где? — спросил он на ходу.

Через минуту он уже подкатил к Кожину. Тяжело дыша, стал докладывать:

— Товарищ, майор. Боевое охранение немцев снято. Саперами проделаны проходы в минных полях и проволочных заграждениях.

— Где сейчас группа Бандуры?

— Поползла к немецким траншеям.

— Та-ак… Соколов, вперед!

— Есть! — ответил тот.

Кожин подошел к нему, пожал руку.

— Смотри, Костя, ты идешь первым. От того, как ты будешь действовать, зависит успех всего полка.

— Все будет сделано как надо, товарищ майор.

— Действуй!

Соколов побежал к своему батальону. И вскоре его люди двинулись в путь…

По вражеской траншее взад и вперед ходит невысокий, очкастый часовой, с головы до ног укутанный всяким тряпьем. Это Адольф Бруннер, тот самый ефрейтор, который так хорошо умел варить кофе для Мизенбаха и Вебера. Конечно, в штабе армейской группы было совсем по-другому: тепло, сытно, а главное — не так опасно для жизни. Но, к несчастью, пришел этот проклятый приказ о чистке штабов. На передовую угодили не только такие, как он, но даже многие из тех, что обслуживали армейское начальство. Так волею судеб Бруннер оказался на самом переднем крае, в каких-нибудь ста метрах от русских солдат.

Несмотря на то что Бруннер накрутил на себя целый ворох одежды, ему было очень холодно. Адольфу казалось, что вокруг творится светопреставление, что никогда не будет конца этой войне, этой страшной метели. Но ничего не поделаешь. Солдат есть солдат, и он должен исполнять долг.

И Адольф Бруннер исполнял свой долг, хотя на сердце у него скребли кошки и он не мог ответить даже сам себе, ради чего, собственно, он тут, у этой проклятой реки, мерзнет, терпит лишения и каждую минуту рискует получить пулю русского солдата. Ради чего погибает столько немцев на полях России?

— Э-эй, Адольф! Что у тебя, ракеты кончились?

Бруннер поднял голову и посмотрел вперед, туда, где траншея делала изгиб. Оттуда навстречу ему шел высокий, худой человек, закутанный, как и он, в тряпье всех цветов и оттенков.

— А, Курт! Замерз, наверное?

— Очень. Удивляюсь, как я еще могу разговаривать. Почему ракеты не пускаешь?

— Та-ак, задумался… Пускай не пускай, все равно ничего не увидишь. Тут, наверное, и прожектор не поможет. Видишь, что делается?

— Еще бы не видеть! Ты хоть маленький, ходишь где-то там, внизу, а я весь на виду, как ветряная мельница в поле. Со всех сторон обдувает.

— Ты все шутишь, Курт!

— А нам с тобой больше ничего и не остается, Адольф. Скоро и плакать придется. Слыхал, что делается севернее Москвы?

— Нет.

— Говорят, там, да и под Тулой тоже, русские перешли в контрнаступление.

— Кто тебе сказал?

— Я вчера с командиром нашей роты был в Березовске, в штабе дивизии. Видел Нюренберга. Он там писарем работает.

— Знаю. Ну и что?

— Вот он мне и рассказал, как трудно приходится солдатам Гудериана… Там, говорит, идет страшная мясорубка. — Курт помолчал немного, а потом снова заговорил: — Нам все время твердили, что у русских уже иссякли силы, что у них нет больше людских резервов, что не сегодня, так завтра Москва будет взята, а с падением Москвы вся Советская Россия падет к ногам германской армии и кончатся наши муки, у нас будут теплые квартиры, хорошее питание, будет все, что захочет германский солдат! А что получается на деле?..

Бруннер не дослушал Курта. Ему почудилось, что сквозь завывание ветра он слышит чье-то тяжелое дыхание и шуршание снега. Так обычно шуршит снег, когда по нему ползет человек.

— Ты ничего не слышишь, Курт? — с тревогой спросил Бруннер.

— Нет. Да и что можно услышать в такую ночь?

— А мне показалось… — ответил Бруннер и, чтобы окончательно рассеять сомнения, решил осветить впереди лежащую местность ракетой. Подняв вверх ракетницу, он выстрелил. В завьюженное небо, по-змеиному шипя, взметнулась ракета.

Какое-то мгновение Бруннер ничего не видел. Только снежинки, как потревоженные серебристые мотыльки, беспорядочным роем носились над полем в бледно-голубом свете ракеты.

Но вот взор Бруннера упал туда, где должна была быть колючая проволока. Адольф даже вздрогнул от удивления. Там, в заграждениях, зияли большие просветы — отсутствовали целые секции. И в эти неведомо кем и когда сделанные проломы бурным потоком вливались какие-то люди в белых саванах. Их было много. Они шли со стороны реки, быстро поднимались на берег и один за другим, держа винтовки наперевес, бежали в сторону траншеи — к Бруннеру и его напарнику. Если бы эти люди в белом стреляли, было бы не так страшно. Но они не стреляли. Они бежали молча, бежали так уверенно, будто им было известно, что он, Адольф Бруннер, так поражен этой картиной, что даже забыл об автомате, который висит на его груди, о сигнале тревоги, который он обязан подать…

— Смотри… Смотри… — толкнул Бруннер локтем Курта, который как ни в чем не бывало наблюдал за полетом ракеты.

Тот, опустив голову, спросил:

— Что?

— Смотри. Видишь?..

Курт увидел и сейчас же схватился за автомат. Но было уже поздно. Сзади, с бруствера траншеи, на него обрушился Ваня Озеров и, словно огромный медведь, подмял его под себя. Тот было попробовал отбиться, но Иван крепко держал его в своих могучих руках.

— Ты еще сопротивляешься, гад?! — зло выдохнул Озеров и со страшной силой ударил гитлеровца в переносицу своим пудовым кулаком. Фашист, охнув, рухнул на дно траншеи.

А Бандура в это время расправлялся с Бруннером. Он схватил его за грудь, прижал к откосу траншеи и взмахнул над ним кинжалом.

Адольф в свете уже угасающей ракеты увидел тускло блеснувшее лезвие клинка и в отчаянии забормотал:

— Я есть ком-му-нист… Тельман!..

Рука Бандуры замерла в воздухе.

— Что-о? Ты — Тельман?!

— Я… Я… коммунист… гут. Ленин зеер гут…

Бандуре некогда было разбираться, кто в действительности этот немец.

— Возьми его на себя, Чобот, — обратился он к огромному, плечистому разведчику. — Да смотри, чтобы не сбежал.

— Есть взять на себя!

Подбежал Королев. Заметив его, Бандура спросил:

— Связь уничтожил?

— Все сделано, товарищ старшина.

До слуха командира взвода чуть слышно донеслась длинная автоматная очередь. Это стрелял Озеров, который вместе со своим отделением был включен в группу Бандуры. Сбив с ног долговязого немца и отобрав у него автомат, он метнулся к блиндажу, врезанному в откос хода сообщения. Ворвавшись в подземелье, при тусклом свете свечи он увидел спящих солдат. Закрывшись с головой шинелями и пятнистыми плащ-палатками, прижавшись друг к другу, они лежали на нарах. Прикрыв за собой дверь, Озеров свистнул. Немцы зашевелились, некоторые из них подняли головы и заспанными глазами посмотрели в сторону выхода. Заметив у порога человека в белом маскировочном халате, они метнулись к пирамиде с оружием. Но не успели. От двери полыхнула огнем длинная автоматная очередь.

Покончив с обитателями блиндажа, Озеров выскочил в ход сообщения. Тут уже было полно своих. По траншее, по брустверам окопов бежали люди в белых маскировочных халатах. Все они стремительно мчались в одну сторону — в тыл немцев.

Уже чаще над лесом стали взлетать немецкие ракеты, из глубины обороны бежали солдаты противника, то тут, то там вспыхивали автоматные очереди, со свистом проносились над головами атакующих трассирующие пули.

— Не задерживаться! — стоя на бруствере с пистолетом в руках, командовал Кожин. — Скорей!.. Скорей!..

Когда участились выстрелы немецких автоматчиков и Кожин увидел, что те могут перекрыть огнем дорогу подразделениям полка, он приказал пулеметчикам открыть огонь. С трех сторон одновременно полыхнул огонь ручных пулеметов — спереди, слева и справа. Бойцы теперь шли под прикрытием пулеметчиков, как по огненному коридору.

— Голубь, узнай, как там Асланов со своими орудиями, — распорядился Кожин и тут же, слева от себя, на лесной просеке, увидел силуэты лошадей в артиллерийской упряжке. Выбиваясь из сил, лошади тянули по глубокому снегу пушки, установленные на широкие полозья. Когда пушка упиралась в какое-нибудь препятствие, весь расчет сразу, облепив со всех сторон орудие, выкатывал его чуть не на руках.

— Асланов!

— Асланов здесь, товарищ майор, — с обнаженной шашкой в руках подбежал к Кожину командир дивизиона.

— Почему медленно двигаешься? Застрять хочешь?!

— Асланов не застрянет, товарищ майор! На себе пушки вытащим, но не застрянем!

— Тащи на себе. Что хочешь делай, только к сроку поспей!

— Хорошо, Асланов вытащит пушки! — словно угрожая кому-то, ответил он и бросился назад, к своим артиллеристам.

Метрах в тридцати от просеки, под сосной, Вартан заметил какого-то человека в накинутой на плечи пятнистой плащ-палатке. Он стоял за стволом дерева спиной к Асланову и, выставив ствол автомата в сторону артиллеристов, тщательно прицеливался. В стороне от него командир дивизиона увидел еще несколько человек. «Немцы!» Он, не задумываясь, бросился к ближайшему гитлеровцу.

— Ай, нехорошо, дорогой! Нехорошо поступаешь! — зловеще вымолвил Асланов и занес шашку над головой.

Услышав позади себя голос, человек в пятнистой плащ-палатке резко обернулся, вскинул автомат, хотел дать очередь, но Асланов опередил его. Со всего размаху слева направо он полоснул саблей по голове гитлеровца. Тот, схватившись за голову, рухнул ничком в снег.

Асланов выхватил из кармана две гранаты и одну за другой метнул их в немецких автоматчиков. Раздались взрывы, крики раненых. С трудом пробившись к дивизиону, Асланов стал торопить людей.

— Бистрей! Бистрей! — кричал он. Вартан сравнительно чисто говорил по-русски, но слово «быстрей» он никак не мог произнести правильно.

Бой разгорался все сильнее. Если первую линию траншей полк захватил быстро, то ко второй пробивался с большим трудом. Немецкое командование пришло в себя и стало бросать против полка Кожина все, что имелось под руками. Гитлеровцы усилили огонь, пытаясь заткнуть прорыв резервными подразделениями, преградить полку дальнейший путь, окружить и уничтожить его здесь, в глубине обороны своих войск.

Батальоны Кожина упорно двигались вперед. Основные силы полка уже вырвались на тактический простор, оказались в тылу немецких войск… Только третий батальон, вместе с которым шел Петров, запаздывал.

Вскоре майор Кожин в конце просеки увидел лыжника. Это был красноармеец Павлов. Он очень торопился.

— Что-то, видимо, случилось, — сказал Кожин Воронову, стоявшему рядом с ним.

— Да, судя по тому, как спешит Павлов…

— Товарищ командир, третий батальон отрезан! Майор Петров просит помощи!.. — еще издали, задыхаясь, крикнул Павлов.

Только несколько секунд размышлял Кожин, как лучше поступить. Но комиссар опередил его. Обернувшись к подразделениям, остановившимся на короткую передышку, он крикнул:

— Соколов, роту лыжников!

Первая рота быстро подготовилась к маршу. Воронов даже не стал объяснять ей задачу. Все слышали, о чем говорил Павлов.

— Может, кого-нибудь другого пошлем с ротой, Антоныч? — предложил Кожин, хотя и знал, что Воронов не изменит своего решения.

— За мной! — скомандовал комиссар и во главе этого небольшого отряда лыжников помчался вперед, скрылся в снежной метели.

2

Отряд Воронова, пробившись к третьему батальону, помог ему прорваться сквозь кольцо окружения и выйти к полку.

Полк тут же двинулся дальше. Чтобы сбить с толку немцев, Кожин сначала повел подразделения на северо-запад. Достигнув шоссейной дороги, он повернул на юго-восток. А через десять километров снова резко изменил направление. Этот маневр, ночная мгла и метель помогли полку оторваться от гитлеровцев. Через несколько часов полк втянулся в густой, заснеженный лес, находившийся километрах в пятнадцати юго-западнее Березовска. Здесь, среди вечнозеленых елей и сосен, почти не чувствовалось ветра.

— Сто-о-ой, привал! — скомандовал Кожин.

Командир полка знал, что в этом лесу в октябре находились тылы дивизии, которая занимала оборону левее его части. После них остались землянки. В них Кожин решил разместить людей и дать им отдых. Выставив наблюдателей, он приказал накормить бойцов.

Солдаты повзводно занимали нетопленные землянки, расстилали на полу и сохранившихся нарах хвойные ветки, ложились на них, укрывались плащ-палатками и тут же забывались тяжелым сном. Не спали только командиры и охрана этого необычного лагеря.

Шло время. Кожин чаще поглядывал на, часы, оборачивался назад и смотрел на лесную, занесенную глубоким снегом дорогу. Там, за лесом, была небольшая деревня. В крайнем доме должен был ждать представитель отряда, за которым несколько дней назад были высланы разведчики. Через этого человека Кожин собирался договориться о встрече с Пастуховым и о совместных действиях в тылу у немцев полка и объединенного отряда партизан и ополченцев.

— А может, представителя отряда по пути перехватили немцы? — спросил комиссар, которого тоже беспокоило то, что разведчики долго не возвращались.

— Кто знает. Может, и перехватили. Подождем еще немного. Если в деревне никого не окажется, пошлем Бандуру в Горелый лес. Давай пока пленным займемся. Ты не успел поговорить с ним?

— Нет.

— Валерий! — крикнул Кожин.

Валерий даже не шевельнулся. Он так устал, что спал стоя, прислонившись к сосне.

— Голубь! — еще раз позвал командир полка.

Голубь с трудом разомкнул веки, посмотрел в сторону поваленного дерева, на котором сидели командир и комиссар. Сделав над собой огромное усилие, он оторвался от сосны и неуверенными шагами подошел к командиру.

— Я вас слушаю, товарищ майор…

— Спишь?

— Сплю, — чистосердечно признался Голубь.

— Ладно, давай сюда пленного, а потом можешь спать.

Голубь направился в ближайшую землянку, где под охраной Чобота находился пленный.

Вскоре перед Кожиным и Вороновым предстал пленный в своем живописном наряде.

— Фамилия? — строго по-немецки спросил Кожин.

— Бруннер Адольф.

— Коммунист?

— Нет.

— А почему ночью назвался коммунистом?

Бруннер не знал, что ответить. Подумав немного, он решил сказать правду:

— Я не помню, что говорил ночью, господин майор. Ваши люди так внезапно появились перед нами, что… Я очень испугался, потому и вспомнил про коммунистов, про господина Тельмана.

— Значит, только в трудную минуту вспоминаете про Тельмана и коммунистов? — зло спросил Воронов. — А сами держите их в тюрьмах?

— Это не совсем так. Гестапо держит в тюрьмах не только коммунистов. Некоторые люди, которых я лично знаю, брошены в концлагерь только за то, что сочувствовали коммунистам…

Бруннер рассказал, где расположен штаб группы, о своей части, о настроениях среди солдат. Говорил он и о себе. Поведал о том, что некоторое время был ординарцем адъютанта Мизенбаха и самого генерала, и о том, как попал на квартиру Ермаковых.

Александр, услышав последние слова Бруннера, решил было как можно подробнее расспросить его о Наташе, о том, как она живет среди врагов, но сдержался. Не хотелось о самом светлом, самом дорогом человеке говорить с гитлеровцем.

— Ну, что скажешь, Иван Антонович? — спросил Кожин после того, как Голубь увел Бруннера.

— Я ему верю.

— Я тоже. Но он сообщил нам то, что мы и без него знали. А меня интересует Гюнтер.

— А чего ты еще хочешь? Место расположения его полка знаешь, численность и вооружение тоже известны.

— Это верно. Но ты забываешь, что сведения наши трехдневной давности. За это время Гюнтер мог уйти с прежнего места или получить новое пополнение. Скажем, танки, которых у него не было…

Бандура вернулся в часть только к вечеру. Вместе с ним пришел Митрич. Он и оказался тем человеком, которого с нетерпением ждал Кожин.

Войдя в землянку и вскинув к рваному малахаю окоченевшую от мороза руку, он стал докладывать прерывающимся от волнения голосом:

— Товарищ командир, боец отряда народного ополчения Шмелев…

Кожин не дал ему докончить. Улыбаясь, он шагнул к нему, обнял и расцеловал его небритое, заиндевевшее на морозе лицо. И комиссар тоже потискал старика в своих объятиях, а затем, усадив возле печки, попросил:

— Ну, рассказывайте, Филипп Дмитриевич, как вы там, в лесу? Как Степан Данилович, как остальные?

Митрич рассказал, что в отряде все в порядке. Люди все это время, пока находились в тылу у немцев, вместе с партизанами вели борьбу с врагом. Пустили под откос немецкий эшелон, взорвали три моста и два склада с боеприпасами.

В конце он сообщил о том, что, по мнению Данилыча и командира партизан, встречу лучше всего провести в Сосновке. Она как раз на полпути от расположения полка и отряда.

— А разве немцев нет в этой деревне? — спросил Воронов.

— Нету. День постояли и снялись, а теперь — ни одного фрица. Но разведку придется еще раз послать для верности. Дом, где будете совещаться, на краю деревни, у самого леса. В случае чего — скроетесь в лесу. Да и охрана будет. Наташа все рассудила как полагается. Бедовая девка. Она и дом выбрала сама, и про охрану не забыла…

Кожин с волнением слушал Митрича.

— Как же Наташа попала в Сосновку? Она же в Березовске находилась с матерью…

— Верно. Находилась. Только заболела она…

— Кто, Наташа?

— Нет, Надежда Васильевна заболела. От голода. В городе ведь ничего нет — ни муки, ни картошки. Все под метелку загребли, проклятые. Одним словом, новый порядок. Люди еле ноги таскают. Вот и с Ермаковой приключилась беда. Пухнуть начала от голода. А в Сосновке знакомая женщина оказалась. Дарьей зовут. У нее и живет Надежда Васильевна. А Наташа к ней наездами бывает.

— Ну а теперь как, поправилась Надежда Васильевна? — спросил Кожин.

— Сейчас ничего. Ходить начала. А то совсем худо ей было. Опять в город собирается.

3

Над Сосновкой опускались вечерние сумерки. Сильно похолодало. Дул низовой ветер, мела поземка. В деревне не было ни одной живой души. Все вокруг словно вымерло. Но вот в конце улицы показался какой-то человек. Глубоко засунув руки в карманы шинели, подняв воротник и нагнувшись немного вперед, он быстро шагал вдоль забора. Выли голодные, вконец одичавшие собаки. Этот вой раздражал его, бил в уши, холодил душу. Чтобы не слышать противного воя, человек зашагал еще быстрее, чуть ли не бежал по улице.

От противоположного конца деревни навстречу путнику шла женщина. Это была Наташа. Поравнявшись с неизвестным, она остановилась так внезапно, будто наткнулась на невидимую преграду.

— Женя?!

Она смотрела на Хмелева и не хотела верить, что перед ней именно тот человек, который не так давно вместе с Олегом бежал от немцев, спасся от смерти.

— Как ты попал сюда, Женя?.. Зачем пришел?

Хмелев не отвечал. Он стоял перед Наташей и молча смотрел ей в глаза.

После той жуткой ночи, когда на рокадной дороге появились немецкие танки, Евгений жил словно во сне. Что бы он ни делал, где бы ни находился — перед его глазами ежечасно, ежеминутно вставала одна и та же картина: танки с белыми крестами на броне врываются на щукинскую полянку, окружают усадьбу лесника и землянки, в которых находятся свои, русские люди… Бьют из пушек и пулеметов… Со всех сторон выбегают бойцы в одних гимнастерках, устремляются навстречу танкам, плюхаются прямо в снег, бросают гранаты и стреляют, стреляют… Хмелев видит, как танки ломают строения, убивают этих полураздетых людей, давят их своими гусеницами, а он, Евгений, стоит на опушке леса и даже не пытается прийти им на помощь. Хмелев до сих пор не мог сообразить, как он оказался на этой опушке — не то хотел хоть с запозданием, но добраться до штаба полка и что-то сообщить командованию, оправдываться, доказывать, не то заблудился и пошел не в ту сторону.

Хмелев не знал, что эта горстка людей в конце концов устояла, преградила гитлеровцам путь к автостраде, к Москве.

Одно Евгений осознавал ясно. Он понимал, что это чудовищный, предательский удар из-за угла. И этот удар в спину однополчанам был нанесен только потому, что он струсил, не сделал того, что ему надлежало сделать.

На опушке оставаться было нельзя. Оглядываясь по сторонам, он углубился в лес и побежал туда, откуда появились немецкие танки, где был прорван фронт советских войск. Ему хотелось как можно скорее уйти от этого страшного места, добраться до Березовска, где-нибудь отдохнуть и забыть обо всем.

Хмелев рассчитывал, что теперь-то уж немцы оставят его в покое. Но не успел он появиться в городе, как его тут же привели к Берендту.

— Вы нарушили данное нам слово. Вы бездействовали в расположении русских войск. За это вас следовало бы расстрелять, — строго выговаривал ему полковник. — Но, учитывая последний ваш поступок, я не отдам такого приказа. Я дарю вам жизнь. Но… в знак благодарности вы должны выполнить еще одно задание…

Евгению было приказано отправиться в лагерь к русским военнопленным и заняться вербовкой — уговорить их добровольно согласиться служить немцам. И Хмелев пошел в этот лагерь. Худые, изможденные, до полусмерти избитые люди с презрением и ненавистью смотрели на него, называли трусом, изменником, плевали ему в лицо, а он… он как заведенный говорил им то, что ему велено было говорить.

Там, в лагере, Евгений услышал страшную весть. Один из пленных, костлявый человек с изможденным лицом, узнав его фамилию, зло, сквозь зубы произнес:

— Шкура, ты здесь на задних лапках ходишь перед фашистами, а они целый месяц истязали твоих родителей в лагере, а потом повесили их.

Оказалось, что этот военнопленный только на днях был переведен сюда из гжатского лагеря. Он своими глазами видел, как казнили родителей Евгения.

— Нет, нет! Этого не может быть. Неправда! — закрываясь руками, как от пощечины, истерически закричал Евгений. А потом, когда это подтвердил еще кто-то из пленных, он сразу сник, замолчал и ушел из лагеря.

«Вот как повернулось все. Отец и мать казнены. Берендт обманул меня, не сдержал своего слова. А может, завтра, когда я ему буду уже не нужен, он и со мной поступит так же, как поступил с моими родителями?..»

Хмелев решил бежать от немцев. Но куда? Этот вопрос он задавал себе уже не один раз и не находил на него ответа. Назад, к своим, дорога отрезана. К партизанам? Но кто укажет путь к ним? Да и тот ли это путь? Партизанам ничего не стоит связаться по радио с Большой землей и узнать, что он за человек.

Хмелев думал об этом каждый день, час, минуту. Ему порой казалось, что он сходит с ума от этих мыслей.

Еще месяц назад у него было все: Родина, честь, товарищи, — и вот теперь всего этого не стало. А ведь только в этом и была жизнь.

В одну из ночей он долго плутал по улицам Березовска и вдруг оказался перед домом, где жила Наташа со своей матерью. Нет, пожалуй, это случилось не вдруг. Когда Евгений убежал из полка и снова вернулся к немцам, он старательно избегал встречи с Ермаковой. Он боялся, что, если девушка снова увидит его в городе, ей все станет ясно. Она возненавидит его, а может быть, сделает так, чтобы его уничтожили свои же, русские. Но постепенно, дойдя до отчаяния, он сам стал искать встречи с ней. В глубине души он надеялся, что Наташа выслушает его и все поймет, подскажет какой-нибудь выход… Он не мог больше один на один оставаться со своими мыслями. Не мог молчать.

Он подходил к ее калитке и раз, и два, но так и не решился войти во двор, постучать в окошко.

Сегодня утром он снова пришел к дому Ермаковых, поднялся на крыльцо и решительно постучал в дверь. Ему долго не открывали, потом на пороге появилась какая-то старушка. Она сообщила, что Наташа сейчас находится в Сосновке, у больной матери, рассказала, как найти ее…

— Что же ты молчишь, Женя? — еще раз спросила Наташа.

Не получив ответа, девушка невольно перевела взгляд с похудевшего, заросшего черной щетиной лица Евгения на его одежду. Ей бросилось в глаза, что он был в красноармейской шинели, но на воротнике не было армейских петлиц, а на шапке — пятиконечной звездочки. «Только вмятина осталась… Почему же он так одет? Почему он оказался снова здесь, в тылу у немцев?.. Ведь не по доброй же воле он вернулся сюда?.. А почему бы и не по доброй? Митрич же приходил ко мне. Да, но тот был переодет в гражданскую одежду. Он приходил в разведку. А этот? Кто же в таком виде ходит в тыл врага?»

Наташа еще раз внимательно посмотрела на Хмелева. И тут же испугалась мысли, которая пришла ей в голову. Она поняла все. И его наряд, и упорное молчание, и этот жалкий, бегающий по сторонам взгляд сказали больше, чем мог бы сказать ей сам Евгений. «Он дезертир! — словно электрическим током ударило ее. — Он бежал от своих… Предал!..»

Хмелев заметил, как сильно изменилось лицо Наташи. Он почувствовал, что напрасно искал с ней встречи, напрасно собирался рассказать обо всем, что с ним произошло.

— Прощай… — сказал он и, снова засунув руки в карманы, ссутулившись, побрел в сторону от нее.

Наташа думала, что он пойдет назад, в сторону Березовска, туда, где были немцы. Но Хмелев двигался совсем в другом направлении — к южной окраине Сосновки. Он, не оглядываясь, шел и шел вперед. Шел, не разбирая дороги, утопая в глубоком снегу, натыкаясь на кусты. Шел до тех пор, пока не скрылся с ее глаз, пока его не поглотила разгулявшаяся на просторе метель.

4

Наташа в растерянности стояла на том же месте, где только что рассталась с Хмелевым, и еще раз пыталась проанализировать то положение, в котором оказался этот человек, хотела понять, верно ли то ужасное предположение, которое она сделала несколько минут назад.

И чем настойчивее она думала, тем больше сумятицы возникало в ее мыслях. Да, она знала, что Евгений обманщик, что он аморальный человек. Но способен ли он дойти до предательства?

«Да и почему он обязательно должен оказаться предателем? Откуда я взяла это? — с волнением думала Наташа. — А если он снова оказался в плену? Разве так не бывает? Вторично попал в плен и опять бежал, а теперь не может добраться до своих… И к партизанам не знает дороги. Может, он приходил ко мне за помощью, а я…»

В смятении Наташа повернулась и пошла к дому тети Даши. На одном из перекрестков она заметила, как от противоположного угла бежала ей навстречу девушка.

— Наташа, ты?

— Я, Нюша… Как тут у вас?

— Пока все спокойно.

— Собираются?

— Ага. Пастухов уже там, ждет остальных.

— Беги к нему и передай, что я только что видела в селе Хмелева.

— А кто это?

— Он знает, — ответила Наташа и рассказала ей, что Хмелев был подавлен и на все ее вопросы не отвечал.

Нюша побежала к Пастухову.

Наташа медленно шла по улице и все время думала о Хмелеве, о его загадочном появлении в Сосновке. Потом мысли о нем постепенно стали сменяться другими думами. Образ Евгения словно во сне стал расплываться, заволакиваться туманом и наконец совсем исчез. Вместо него перед ней возник образ Александра.

Когда вчера Митрич сообщил ей о том, что Кожин со своим полком проник в тыл к немцам и находится где-то в окрестных лесах, Наташа обрадовалась. Она еще не знала, зачем здесь, в тылу врага, появился Александр, для чего назначена встреча представителя полка с Пастуховым и командиром партизанского отряда, но по возбужденному, сияющему лицу старика поняла, что это делается неспроста.

«Неужели все то, о чем мы мечтаем, скоро случится?.. Немцы будут изгнаны, и сюда снова вернутся наши?..» — с душевным трепетом думала она.

Но радость на ее лице тут же сменялась грустью. Ведь она не могла быть на этом совещании командиров, не могла видеть Сашу. Полковнику Берендту в любую минуту мог потребоваться переводчик, и за ней могли прислать из Березовска машину. Наташе нельзя было надолго покидать дом. А как ей хотелось пойти на эту встречу, увидеть самого дорогого для нее человека и хоть немного побыть с ним рядом!

«Но ничего, после совещания Саша сам придет ко мне или… А что, если он поручил своим помощникам зайти к нам еще до совещания и передать мне что-нибудь важное?» — вдруг задала она себе неожиданный вопрос и ускорила шаги.

С бьющимся сердцем вошла она во двор к тете Даше, быстро поднялась по ступенькам на крыльцо и толкнула плечом дверь. Та оказалась запертой. Тогда девушка протянула руку к окну и четыре раза стукнула пальцем в замерзшее стекло.

Когда дверь открылась, Наташа в заснеженной одежде влетела в избу и прямо с порога спросила:

— Кто-нибудь был у нас?

— Днем заезжал наш постоялец. Тебя спрашивал, — ответила Надежда Васильевна, когда они вместе с дочерью вошли в комнату и прикрыли за собой дверь.

— Вебер? Откуда же он узнал, что я здесь?

— Через Шлейхера, наверное. Он-то ведь знает, куда ты уехала.

— Да, конечно, и здесь нашел. Как тень, по пятам ходит, проклятый. Зарежу я его когда-нибудь. И себя зарежу. Доведет он меня до этого, — говорила Наташа, медленно снимая пальто.

Надежда Васильевна с грустью посмотрела на дочь. Она знала, как трудно приходится ей.

— Даже соседи замечать стали, как он вьется вокруг меня. Позавчера перед уходом к тебе я встретила старика Прохорова, поздоровалась с ним, а он вместо приветствия немецкой шлюхой обозвал меня, — с горечью сказала Наташа.

— Не об этом сейчас надо думать. Придет время, и люди поймут… Спасибо скажут.

— Не знаю, что они скажут после войны, а сейчас тяжело… А от Саши никого не было?

— Нет. А разве кто-нибудь должен был прийти? Ты же мне сказала, что совещание назначено в другом, месте.

— В другом, — задумчиво ответила Наташа. — Может быть, Саша захотел что-нибудь передать нам…

— У него важные дела. Разве ему сейчас до этого?

Наташа, подумав, снова стала одеваться. Ей пришла мысль о том, что она должна была не Нюшу посылать к Пастухову, а пойти сама. Ведь она более обстоятельно сумела бы рассказать о Хмелеве и о своих подозрениях…

Надежда Васильевна с удивлением смотрела на дочь:

— Ты куда?

— Туда, к ним… Мне надо…

Ермакова подошла к дочери и отобрала у нее пальто.

— Ты рехнулась, Наташка! Ведь сама говорила, что за тобой могут приехать в любую минуту. Если тебя не застанут здесь, начнут искать по всей деревне и могут нарваться на дом, где происходит встреча. Ты же этим все испортишь.

Эти слова матери отрезвили Наташу. В самом деле, ей нельзя появляться там. Она провалит все дело и погубит людей. «Значит, надо ждать». Наташа подошла к окну и стала вслушиваться в завывание ветра. Она так чутко прислушивалась, будто могла сквозь этот неустанный вой услышать голоса тех людей, которые собрались сейчас на западной окраине Сосновки, в маленьком домике у самого леса.

– А почему ты задержалась? — вдруг спросила мать.

— Так… Дел много было, — не сразу ответила Наташа.

Ей не хотелось рассказывать о явке, куда она ходила, о встрече с Хмелевым. Знала, что мать расстроится и начнет уговаривать ее больше не возвращаться в Березовск, не подвергать себя опасности.

Надежда Васильевна больше ни о чем не спрашивала Наташу. Закутавшись в теплую шаль, она дремала на никелированной кровати тети Даши. Та еще с вечера ушла куда-то по заданию командира партизанского отряда и не появлялась до сих пор. Рядом, на русской печке, сладко посапывал во сне шестилетний Андрейка. А Наташа даже не присела. Она то ходила по комнате, то стояла у окна и вслушивалась в звуки ночи, а то вдруг, услышав чьи-то приближающиеся шаги, выбегала на крыльцо и ждала, не откроется ли калитка. Но всякий раз человек, шаги которого она слышала, проходил мимо, и Наташа, поникшая, возвращалась в комнату и снова стояла у окна и ждала, ждала…

В первом часу ночи, когда Наташа уже совсем отчаялась и решила, что Кожин не придет, в окно тихо постучали.

Наташа насторожилась. Она знала, что это не немцы. Те бы не так стучали. Не раздумывая ни секунды, девушка бросилась к двери и широко распахнула ее. Через порог переступил высокий, плечистый человек в маскхалате, с автоматом на груди.

Окинув быстрым взглядом комнату и двух женщин, вошедший спросил, обращаясь к Наташе:

— Вы — Наталья Петровна Ермакова? — и, когда Наташа кивнула, продолжил: — Я от майора Кожина. Здравствуйте. Извините, що так поздно, но есть одно важное дело… Кто у вас в доме?

— Это, моя мама. Больше никого нет. Хозяйка еще не приходила. А вы кто?

— Николай Бандура, командир взвода разведчиков.

— Проходите, садитесь… Вы, наверное, голодны?

— Спасибо, ничего не надо. Скоро уходим…

Надежда Васильевна стояла в стороне. Она с радостью заметила, как повеселела Наташа. Но у нее самой на душе было тревожно. Она боялась, что в дом внезапно нагрянут немцы и… «Господи, какое ужасное время!..» Решив, что гостя надо покормить, Надежда Васильевна вышла в сени.

— Как прошло совещание? — спросила Наташа.

— Хорошо. Договорились обо всем и уже разъехались. Майор хотел сам зайти к вам, но не смог. Вот меня послал. Просил передать вам и маме вашей привет.

— Спасибо… — взволнованно ответила Наташа. — Что еще просил передать майор?

— Ему стало известно, що вы сегодня видели Хмелева…

— Да, видела.

— Где он сейчас? Нам надо найти его. Из-под земля вырыть, а найти.

— Зачем?

— Он предатель. Трудно говорить об этом, но он предал нас. Предал своих товарищей. Из-за него погибли десятки моих однополчан. А он еще жив, гад, еще ходит по земле, дышит воздухом…

Наташу охватил ужас. Ей снова пришлось пережить то, что она пережила во время встречи с Евгением.

— Я должен найти его, — снова услышала она гневный голос Николая. — Такой человек не может жить на свете. Он должен умереть.

— Скажите, Николай, когда Хмелев в ноябре вернулся в полк, он сообщил майору о дате наступления немцев?

— Нет, Наталья Петровна, ведь эти данные вы сообщили через Олега.

— Я просила порознь и того и другого. Я думала, так вернее будет. Если бы один из них погиб в пути, дошел бы другой и передал вам.

— Мы получили сведения только через Олега, а Хмелев об этом не сказал ни слова. А вот что он немцам потом об этом вашем поручении рассказал, это точно.

— Но почему же меня немцы не арестовали?

— Не арестовали, так арестуют. Вам нельзя больше возвращаться в город. Товарыш. майор советует уходить в лес, к партизанам.

«Уходить… С какой бы я радостью ушла к своим!» — подумала девушка, а вслух сказала:

— Нельзя мне уходить отсюда. И Кожин хорошо это знает. Другому человеку надо все начинать сначала, а я… Мне они пока верят.

— Вы уверены в этом?

— Абсолютно. Им не к чему придраться.

В комнату вошла Надежда Васильевна. В ее руках была тарелка с несколькими картошинами, сваренными в мундире, и кусок черного хлеба.

В этот момент распахнулась наружная дверь и на пороге появился Чобот. В белом маскировочном костюме, одетом поверх телогрейки и ватных брюк, он казался огромным. На поясе висели сумка с гранатами и ножевой штык. Автомат Чобот держал наготове — в правой руке.

— Що там случилось? — спросил Бандура.

— С западной окраины сигналят, что в деревню въехала машина.

Бандура еще не успел принять решение, как в дверь вбежал другой разведчик.

— У ворот остановилась легковая машина! — сообщил он.

Наташа побледнела.

— Товарищи военные, вам надо уходить отсюда! — предложила перепуганная Надежда Васильевна.

— Сколько людей в машине? — не ответив Ермаковой, спросил Бандура.

— Двое. Водитель и офицер.

— Это он, Вебер, адъютант Мизенбаха! — воскликнула Наташа.

— Адъютант Мизенбаха? — с какой-то затаенной радостью переспросил Бандура и, обернувшись к Чоботу, приказал: — Офицера пропустить, водителя…

— Ясно, товарищ старшина.

— Только без шума.

— Есть!

Разведчики вышли в сенцы. Надежда Васильевна быстро подошла к двери, накинула крючок и посмотрела на старшину.

— Что вы задумали? Он ведь может выстрелить… Поднимет тревогу.

— Ничего, обойдется.

На крыльце послышались шаги. И тут же кто-то нетерпеливо постучал в дверь.

— В спальню, скорей! — скомандовала Надежда Васильевна, не понимая еще, как намеревается поступить Бандура. — В случае чего выбейте там окно и уходите. Я задержу его.

— Ничего не надо делать, Надежда Васильевна.

Бандура по-прежнему стоял на месте, ждал немца. Наташа схватила его за руку и с силой потащила в соседнюю комнату. Надежда Васильевна подошла к двери, спросила:

— Кто там?

— Обер-лейтенант Вебер! — донесся голос из-за двери. Надежда Васильевна колебалась.

— Открой, мама, все равно от него не отвяжешься, — выйдя из спальни, сказала Наташа.

Ермакова откинула крючок. В комнату вошел разъяренный обер-лейтенант.

— Почему не открывайть?!

— Но ведь сейчас ночь, господин офицер.

— О-о-о!.. Ви есть сердитый женщин. Это есть не карошо! — выпалил Вебер и обернулся к Наташе: — Фройляйн, мне надо поговорить с вами.

— Я вас слушаю.

— Гм-м… но я думаль, мы можем говорить без… без наблюдатель…

— Оставь нас на минуту, мама.

Надежда Васильевна вышла. Наташа вопросительно посмотрела на Вебера.

— Вы сегодня как-то по-особенному смотрите на меня, фройляйн Наташа.

— А как я должна смотреть на вас? — Наташа тоже перешла на немецкий язык.

— Ну, вы сами знаете. Вы даже не пригласили меня сесть.

— Я нездорова, господин Вебер. Если можно, давайте перенесем наш разговор на другой раз.

Это окончательно вывело из себя Вебера. Он не для того пятнадцать километров тащился сюда в такой холод, чтобы уехать ни с чем. Если эта девчонка не сдастся по-хорошему, то он найдет способ заставить ее…

— Нет, черт возьми! Вы меня почти два месяца, как мальчишку, водите за нос. Я приехал за окончательным ответом.

— Я вам уже ответила.

— Не спешите. Подумайте хорошенько, прежде чем дать окончательный ответ. Поверьте честному слову офицера… Я не могу жить без вас.

— Я очень тронута вашим вниманием, но согласиться на ваше предложение не могу.

— Напрасно, — глядя ей в глаза, сквозь зубы процедил Вебер. — Я думал, вы будете посговорчивей, но теперь…

Мне, видно, придется действовать по-другому, и вы, фройляйн, придете ко мне сами, на коленях, со слезами станете молить, по будет уже поздно… На одном из допросов Хмелев, небезызвестный вам, проговорился, что отлично знает вас. Я предвкушаю услышать интересные подробности… Я сам лично допрошу его, вы поняли?

Из спальни вышла Надежда Васильевна и остановилась у порога. Вебер так был увлечен, что даже не заметил ее появления.

— Я прошу вас, господин Вебер, дать мне еще несколько дней на размышление…

— Нет, к черту! — заорал Вебер. — К черту! Вы и так слишком долго думали. Вы…

Обер-лейтенант не договорил. Он услышал какой-то неясный шум в соседней комнате и ринулся было туда.

— Кто там?

На его пути встала бледная, решительная Надежда Васильевна.

— Не пущу туда. Там спальня, — твердо сказала Ермакова.

Наташа в ужасе ждала, чем кончится этот неравный поединок.

Немецкий офицер оттолкнул в сторону Надежду Васильевну, решительно распахнул дверь и… стал пятиться назад. Прямо перед собой он увидел огромного русского автоматчика в белом балахоне. Тот стоял на пороге и грозно, исподлобья смотрел на него.

— С женщинами воюешь, обер-лейтенант?

Одновременно с появлением Бандуры бесшумно открылась входная дверь, и на пороге выросла мощная фигура Чобота.

Вебер секунду колебался, потом взялся за кобуру. Но в этот момент Чобот схватил его за кисть правой руки и крутнул ее с такой силой, что офицер, охнув, опустился к ногам разведчика.

— Только спокойно, господин фашист. Спокойно, — отбирая парабеллум, утешал обер-лейтенанта Чобот.

5

В эту ночь генерал фон Мизенбах не мог уснуть. Заложив руки за спину, ссутулившись, он долго ходил по поскрипывающим половицам кабинета и размышлял о том, как не повезло ему здесь, у стен русской столицы.

Особенно огорчало его то, что последняя операция по окружению русских группировок в районе Щукино и Голощекино, разработанная вместе с самим фельдмаршалом, провалилась в самом начале. Дивизии, обходящие русских с флангов, были остановлены на полпути и разгромлены. И обиднее всего было то, что вину за провал этой операции Клюге взвалил на него, Мизенбаха, и доложил об этом командующему группой армий «Центр», а тот — фюреру. Тут же от фельдмаршала фон Бока и из ставки посыпались грозные телеграммы. Его называли слабовольным и бездарным военачальником, грозили снять с должности и отдать под суд, если он не примет решительных мер и не продвинется со своими войсками вперед, как было намечено по плану операции.

Но было уже слишком поздно. Советские войска сами перешли в решительное контрнаступление под Калинином, Дмитровой и Тулой. Да и здесь, в центре, русские повели себя загадочно — начали скрытно перегруппировывать свои соединения, подтягивать резервы. Мизенбах чувствовал: они и здесь вот-вот перейдут в наступление.

Эта тревожная мысль еще больше овладела им позавчера, когда красные предприняли дерзкую вылазку. Какая-то воинская часть, численность которой пока установить не удалось, воспользовавшись бураном, прорвалась на участке одного из батальонов дивизии его сына, проникла в тыл и ушла в неизвестном направлении. В погоню за русскими были брошены два батальона из полка Гюнтера, но они до сих пор не смогли напасть на ее след.

«Проклятая страна!» — мысленно выругался генерал Мизенбах и, обернувшись к двери, сердито крикнул:

— Вебер!

На пороге появился щупленький молодой офицер.

— Я звал обер-лейтенанта Вебера. Вы что, не слышали?! — сердился генерал, забыв, что уже прошли целые сутки, как бывший его адъютант Вебер исчез куда-то и на его место поставлен пока этот офицер.

Офицер в растерянности стоял в дверях и не знал, что ему делать.

— Но я не знаю, — развел руками новый адъютант.

— Хорошо, хорошо, идите, — приказал генерал, вспомнив наконец, что Вебера нет в штабе. — Позовите ко мне полковника Берендта!

Через несколько минут перед Мизенбахом появился полковник Берендт.

— Вы узнали, где мой адъютант, господин полковник? — спросил Мизенбах.

— Нет.

— Позор!.. Через наш передний край проходят русские части, у командира группы пропадают адъютанты, а вы…

— Надеюсь, вы не станете лично мне ставить в вину, что через передний край дивизии полковника Мизенбаха прорвались русские? А что касается вашего адъютанта, то у него было очень любвеобильное сердце, и именно это его, очевидно, и погубило, господин генерал.

— Не знаю, что его погубило, но если он попадет в руки советского командования, то нам плохо придется. Он очень много знал…

— Да, конечно.

— Надо найти его. Живым или мертвым, но найти. И потом нам необходимо установить: с какой целью заброшена в наш тыл эта советская часть? Я должен знать, что задумали русские. Возьмите пленного, подошлите к русским своего человека. Что хотите делайте, но разгадайте замысел советского командования.

В тесной, полуобвалившейся землянке стоял обер-лейтенант Вебер и злыми, ненавидящими глазами смотрел на майора Кожина.

«Бог мой, кто мог подумать, что эта скромная, застенчивая русская красавица может оказаться партизанкой и так ловко обманет меня, обведет вокруг пальца?!»

Слушая русского майора, Вебер понял, что того главным образом интересует дислокация и численность резервных частей армейской группы. Он решил молчать.

— Какими силами располагает Гюнтер? — спросил Кожин.

— Не знаю.

— Знаете. Адъютант генерала Мизенбаха не может не знать об этом.

— Это ошибка. Я никогда не был адъютантом генерала Мизенбаха. Я — рядовой офицер.

— Вы лжете! Нам точно известно, что именно вы являетесь адъютантом командира армейской группы.

— Это только ваши предположения.

— Да?.. Голубь! — крикнул Кожин. — Адольфа Бруннера.

Услышав имя своего бывшего ординарца, Вебер не поверил своим ушам. Через минуту в дверях появился Бруннер и по старой привычке вытянулся перед ним. Потом, вспомнив, очевидно, где он находится, доложил русскому майору о том, что он, Адольф Бруннер, явился по его приказанию. Вебер так был поражен, что смотрел на Адольфа, как на человека, свалившегося с неба.

— Скажите, Бруннер, кто этот офицер? — спросил Кожин.

— Это обер-лейтенант Вебер, адъютант генерала фон Мизенбаха, — без колебания ответил ефрейтор.

— А вы не ошибаетесь, Бруннер?

— Нет, господин майор. До середины ноября я был ординарцем господина Вебера.

Майор Кожин обернулся к Веберу:

— Ну, что вы теперь скажете?

Вебер понял, что молчать бессмысленно. На вторично заданный вопрос Кожина он ответил, что полк Гюнтера дислоцируется в шестнадцати километрах западнее Березовска, в районе перекрестка дорог.

— Весь полк?! — усомнился Кожин. Он таким тоном задал этот вопрос, будто уличил Вебера во лжи.

— Нет. Два батальона этого полка выполняют особое задание генерала. Им приказано найти прорвавшуюся к нам в тыл русскую воинскую часть и уничтожить ее. Где они сейчас, этого я не знаю.

Кожин с недоверием посмотрел на офицера.

— Можете мне верить, господин майор. Я говорю правду.

Когда Вебера вывели из землянки, Кожин, улыбаясь, обратился к своим друзьям:

— Ну, что скажете?

— Если он говорит правду, то это намного облегчает нашу задачу, — сказал майор Петров.

6

Командующий армией лежал на походной кровати и во всех подробностях обдумывал ход предстоящей операции. В последние дни работники штаба и политотдела находились в войсках, придирчиво проверяли точное исполнение приказов. Да и самого командующего можно было видеть то у летчиков, то у танкистов, то у пехотинцев. Чем больше он ездил по соединениям, тем больше убеждался в том, что войска готовы к предстоящей операции. В частях царило оживление, все с нетерпением ждали, когда прозвучит команда: «Вперед!»

И все же Громов волновался. Его беспокоило множество вопросов, сомнений. Справится ли конный корпус с поставленной перед ним задачей? Где Кожин? Почему он молчит? Сумеет ли он в тылу у немцев соединиться с отрядом ополчения, партизанами и этими объединенными силами перехватить основную питательную артерию гитлеровцев и хоть на время удержать ее в своих руках? В то, что хорошо оснащенный моторизованный немецкий полк с приданными подразделениями может быть разгромлен такими сравнительно небольшими силами, какими располагал сейчас Кожин, Громов не очень верил. Но он знал, что если командир сводной группы будет действовать умело и решительно, он сумеет сковать на автомагистрали и этот немецкий полк, и те части, которые гитлеровцы попытаются двинуть к фронту с началом контрнаступления советских войск. А это намного облегчило бы выполнение общей задачи.

— Опять вы не спите, товарищ командующий?.. — войдя в кабинет, спросил адъютант.

— Ладно, не ворчи. После отоспимся.

— Но ведь это третья бессонная ночь у вас.

— Знаю… Кожин вот молчит почему-то. Третьи сутки молчит… — со вздохом сказал Громов, потом спросил: — У нас есть горячий чай? Налей-ка стаканчик, да покрепче.

Кленов, ничего не ответив, вышел из кабинета, чтобы принести чаю, но тут же возвратился назад с пустыми руками.

— Товарищ командующий, «Ястреб» нашелся!

— Нашелся? Кто сообщил? — светлея лицом, спросил Громов.

— Полковник Полозов. Он здесь.

— Так что же ты тянешь, голова! Давай его сюда.

Через несколько секунд полковник Полозов и начальник штаба армии Тарасов уже стояли перед командующим.

— Ну, что там? Докладывай! — приказал Громов. — Почему «Ястреб» молчал так долго?

— Не знаю, товарищ командующий. Об этом в радиограмме ничего не говорится. Кожин доносит, что ему удалось лично встретиться с командирами партизанского отряда и отряда народного ополчения. Договорились о совместных действиях. Полк и эти отряды уже вышли на исходные рубежи.

— Это хорошо. А что он сообщает о Гюнтере? Не передвинул Мизенбах его полк поближе к фронту?

— Нет, не передвинул, товарищ командующий. Два батальона взял он у Гюнтера, но совсем для других целей: им поставлена задача найти и уничтожить полк Кожина.

Генерал с недоумением посмотрел на полковника:

— Но откуда об этом знает ваш Кожин?

— Разведчиками полка взят в плен адъютант Мизенбаха. Он все и рассказал.

— Вот это да! С таким «языком» и я бы с удовольствием побеседовал, — сказал Громов и обернулся к Тарасову: — Может, пошлем за ним самолет?

Начальник штаба посмотрел на часы.

— Времени мало осталось, Павел Васильевич. Да и неизвестно, где искать Кожина с его трофеем. Точное свое местонахождение он не указывает.

— И правильно делает, — сказал Громов и тоже посмотрел на часы. — До начала операции осталось три часа сорок две минуты. Ну что же, товарищи, давайте по старому русскому обычаю присядем перед дальней дорогой.

Все трое молча сели. Через минуту Громов поднялся с места, крепко, двумя руками пожал руки Полозову и генералу Тарасову.

— Ну, в добрый путь, товарищи. Желаю всем нам большого успеха.

7

Полковник Берендт был в замешательстве. Двое суток два батальона пехоты рыщут по всем дорогам, прочесывают леса, деревни, но до сих пор не могут напасть на след… Русские, не принимая боя, ускользают из поля зрения немецких солдат.

Когда два часа назад от Гюнтера сообщили, что взяты в плен два русских разведчика, Берендт, несмотря на ночное время, вместе с одним из своих помощников и переводчицей сразу же выехал в расположение резервного полка, чтобы на месте допросить пленных. Целый час бился полковник с этими разведчиками, но так ни с чем и ушел от них. Правда, Краузе еще продолжал допрос, но Берендту уже было ясно, что те скорее умрут, чем дадут какие-либо показания.

Возвратившись в землянку начальника контрразведки резервной части, Берендт тяжело опустился на стул своего коллеги и стал думать о последних событиях.

«А что, если попробовать еще раз подослать к русским Хмелева? — пришло вдруг на ум Берендту. — Скажем, в качестве человека, вышедшего из окружения. Ведь трудно предположить, что в наш тыл заброшена именно та войсковая часть, в которой служил этот человек». Мысль, по мнению Берендта, была заманчива, однако он вспомнил, что Хмелев запропастился куда-то и Шлейхер никак не может найти его.

Берендта все сильнее беспокоило загадочное исчезновение Вебера. «Если действительно обер-лейтенант оказался у русских, — рассуждал он, — они из него выбьют все, что им нужно. Предположим, что Вебер действительно попал в руки советской разведки. Но как? Кто помог им заполучить такого ценного «языка»?»

Полковник долго ломал над этим голову и ни к какому определенному выводу не пришел. Вначале он вспомнил о Ермаковой, русской переводчице. Уж не она ли затащила этого офицера в свои сети? Но потом вынужден был отказаться от этой версии. Полковник знал, что в последнюю ночь Вебер по личному поручению Мизенбаха ездил в корпус Ольденбурга.

Дело осложнялось тем, что вместе с Вебером исчезла и машина, и ее водитель. Если бы хоть водитель нашелся…

Мысли Берендта вновь и вновь возвращались к русской фройляйн. «А почему бы Веберу после выполнения задания и не заехать в Сосновку, не повидать ее?..»

На этом размышления полковника прервались. Дверь без стука открылась, и в землянку, еле передвигая от усталости ноги, вошел полузамерзший и избитый Хмелев. Позади него грозной тенью следовал капитан Шлейхер.

Береждт страшно обрадовался. Он по-немецки обратился к Шлейхеру:

— Где был этот человек?

— Я его случайно встретил на лесной дороге. Вероятнее всего, он хотел найти русскую воинскую часть, которая действует у нас в тылу, и примкнуть к ней.

— Вернуться к русским?

Берендт с таким удивлением спросил об этом, будто в том, что русский человек хотел вернуться к русским, было что-то противоестественное.

— Да, господин полковник, — ответил Шлейхер.

Полковник был обескуражен. Значит, даже этот человек пытался ускользнуть из его рук? Берендт понял, что Хмелева уже нельзя посылать к русским.

— Почему он хотел бежать?

Капитан перевел вопрос полковника Хмелеву. Тот не отвечал.

— Вы хотели вернуться в свою часть?

Евгений тяжело вздохнул.

— Я вас спрашиваю, вы хотели вернуться в свой полк?!

— Нет.

— Вы лжете!

— Я говорю правду, — со злостью ответил Евгений. — Мне нельзя туда возвращаться.

— Почему?

— Да ведь я же пропустил ваши танки!

— Мы уже слышали об этом, — оборвал его Берендт и вдруг спросил: — Кто сообщил русским о дне, когда должно было начаться наше второе наступление на Москву?

— Я не сообщал об этом!.. — в отчаянии воскликнул Евгений.

Берендт вскочил.

— Но, значит, он был вам известен? Откуда? Шлейхер, переведите быстрее!

Когда Евгений услышал перевод, он понял, что проговорился.

— Я не знал о дате наступления…

— Лжете! Отвечайте, откуда вы узнали о ней? От кого?

Хмелев решил молчать. «Пусть бьют, пусть убивают, но этого я им не скажу, не выдам Наташу».

Евгения увели в другой блиндаж и там стали бить. Били до тех пор, пока он не потерял сознание. Потом окатили ледяной водой и в полуобморочном состоянии снова поволокли на допрос. Прислонившись к стене, он стоял на ослабевших ногах и почти ничего не видел. Все перед глазами расплывалось. Вот на какое-то мгновение он увидел сердитое лицо Берендта. Потом оно расплылось в тумане. Вместо него появились холодные, сверлящие глаза капитана Шлейхера.

— Кто сказал вам об этом? — снова услышал тот же вопрос Хмелев.

Евгений молчал, хотя и знал, что дальше он не выдержит. Вместе с телом ослабела и его воля.

— У вас что, язык есть больной? Почему ви молчайть?! — по-русски спросил Берендт.

— Она… Ваша переводчица… — вырвалось у Хмелева.

— Русская фройляйн?! — воскликнул полковник. — Шлейхер, позовите эту женщину! Она в соседней землянке.

Капитан вышел из блиндажа и вскоре вернулся вместе с Наташей.

Увидев у стены до неузнаваемости избитого Евгения, опустившего голову на грудь, Наташа вздрогнула. Она никак не ожидала, что он окажется здесь.

— Вы знакомы с этим человеком, фройляйн? — спросил ее Берендт.

— Да, я его знаю. Он музыкант. Иногда выступал на концертах в нашем институте, — ответила Ермакова. Она понимала, что открещиваться от Хмелева сейчас нельзя. «Интересно, что сказал им Евгений? Неужели выдал?..»

— Вы догадывались, какую роль выполнял этот человек здесь, у нас? — после небольшой паузы снова спросил по-немецки Берендт.

— Да. Он — военнопленный.

Берендт скептически улыбнулся:

— Вы, фройляйн, хотите казаться глупее, чем вы есть на самом деле.

— Я говорю правду.

— А ну-ка, спросите у него, кто сообщил русским о сроке нашего ноябрьского наступления.

Почувствовав недоброе, Наташа пристально посмотрела на выпрямившегося Хмелева. Вот когда она по-настоящему пожалела, что не ушла в прошлую ночь к партизанам.

— Итак, кто сказал вам, господин Хмелев, о дате наступления? — холодно спросил Берендт.

Хмелев не ответил. С закрытыми глазами он стоял у стены и пытался вспомнить, как же это получилось, что он не выдержал и выдал Наташу?.. «А-а, теперь все равно…»

— Ну, что же вы? — зло спросила девушка. — Говорите, раз сами явились к ним… Или, может, все сказано?

Эти последние слова Наташи подстегнули Хмелева. Словно невменяемый, он стал кричать:

— Да, да, сказано, сказано! И не смотри на меня так! Мне теперь все равно, что ты обо мне думаешь…

— Это я знаю, — презрительно сказала Наташа. — Для таких людей, как ты, нет ничего святого.

— А что святого есть у тебя?! Самое святое — это моя жизнь, и я не хочу… Не хочу! Не хочу!..

Шлейхер хотел вмешаться в разговор, но Берендт остановил его:

— Шлейхер, молчите! В чем дело, фройляйн? Почему вы не переводите его слова?!

— Нечего переводить, господин полковник. Этот человек сошел с ума.

Берендт глазами удава смотрел на Наташу.

— Вы, фройляйн, наверное, считаете, что не только он сошел с ума, но и мы… — сквозь зубы, с ехидством процедил полковник, встал из-за стола и подошел к Ермаковой. Ему захотелось наотмашь ударить по ее красивому лицу, сбить с ног, топтать ногами, но тут до его слуха неожиданно донеслись звуки внезапно вспыхнувшего боя.

Все прислушались. Берендт и Шлейхер — с удивлением, Хмелев — со страхом, Наташа — с надеждой. Она догадывалась, что высота Березовая и перекресток дорог, в районе которых был расположен штаб немецкого полка, сегодня будут атакованы подразделениями Кожина и партизанами. Она верила, что Александр где-то здесь, рядом. Что вот-вот распахнется дверь и он ворвется в блиндаж, спасет ее, вырвет из лап этих ненавистных людей…

Но, видно, не суждено было осуществиться тому, чего так страстно желала Наташа. В ту же минуту в блиндаж вбежал высокий майор в эсэсовской форме. Наташа знала его, не раз видела в кабинете Берендта, в Березовске. Это был начальник контрразведки резервного полка.

— Господин полковник, штаб полка с трех сторон атакуют русские!..

Наташа заметила, как изменилось лицо полковника. Обернувшись к Шлейхеру, он приказал:

— Уберите их отсюда.

— Выходи, — указывая на дверь, прохрипел капитан.

Когда Наташу и Хмелева вывели за дверь, Берендт спросил майора:

— Какие русские? Уж не те ли, за которыми гоняются два наших батальона?

— Не знаю. Может быть.

— А следовало бы знать… Вы с Гюнтером искали русских где-то в стороне, а они сидели у вас под носом и выжидали удобный момент для нападения на ваш штаб! — с гневом выговаривал полковник. — Сделано хоть что-нибудь для отражения их атак?

— Да. Подполковник Гюнтер по тревоге поднял третий моторизованный батальон.

— А где находятся два других батальона?

— За Горелым лесом. Они тоже скоро будут здесь. Так что вряд ли русским удастся…

— Не будем гадать на кофейной гуще. Черт побери, они удачно выбрали момент для нападения!

— Но я не понимаю, зачем им это? Ведь не думают же они, что смогут разгромить целый полк и перехватить наши коммуникации?

И словно бы в ответ на это где-то на востоке, за Березовском, как невиданный горный обвал, загрохотала русская артиллерия. Берендту показалось, что от этих мощных залпов под его ногами заколебалась земля.

— Вот и ответ на ваш вопрос, майор.

В землянку вбежал Шлейхер.

— Господин полковник, русские прорвались к штабу полка. Они уже совсем рядом… Здесь опасно оставаться! — в страхе выпалил он.

— Где переводчица? — хладнокровно спросил Берендт. Даже в такой критический момент он не забыл о деле. Он решил допросить эту фройляйн еще раз сам лично, любым путем вырвать у нее признание. Узнать, с кем была связана, что успела сделать.

— В машине. Под присмотром Краузе.

Берендт быстро оделся, попрощался с майором и поспешно вышел из землянки вслед за своим помощником.

8

Подполковник Гюнтер, невысокий, полный человек с багровым лицом, был в ярости. Ему пришлось-таки оставить перекресток дорог и отойти в лес вместе с остатками полуразгромленных подразделений полка. «Бог мой, откуда же мне было знать, что русское командование забросило к нам в тыл такие большие силы!» Он, Гюнтер, теперь готов был поклясться, что утром его штаб атаковала целая русская дивизия. Он так и доложил генералу Мизенбаху. Доложил и сам пожалел об этом. Командир армейской группы обрушил на его голову весь свой гнев.

Гюнтер понимал, что Мизенбах имел все основания сердиться на него. На фронте русские перешли в решительное контрнаступление. Генералу крайне нужны были дополнительные силы на передовых позициях, а они оказались скованными здесь, в тылу. Кроме всего, эти прорвавшиеся русские части перекрыли основную шоссейную магистраль на этом направлении и тем препятствовали подвозу к фронту снарядов, горючего, продовольствия.

В конце этого бурного разговора по телефону командир резервного полка заверил генерала Мизенбаха, что сегодня же советские части будут окружены в районе перекрестка дорог и уничтожены.

Мизенбах на том конце телефонного провода молча положил трубку. Он знал, что Гюнтер слов не бросает на ветер. Командир полка в кратчайший срок сумел собрать в один кулак все свои подразделения и начать операцию.

Гюнтер был уверен, что не пройдет и часа, как советские части в районе высоты будут стерты с лица земли. Но вот уже полдень, а высота и перекресток дорог еще не взяты, хотя поле боя сплошь покрыто воронками, снег пожелтел от пороховой гари и выброшенной земли. Подполковнику казалось, что в районе перекрестка не осталось ни одной живой души, что уцелевшие русские уже давно должны были сложить оружие, сдаться…

А они не сдавались.

Майор Кожин разместился на том же наблюдательном пункте, который занимал около двух месяцев назад и который пришлось оставить в октябре врагу и отступить, уйти на восток.

Кажется, тут ничего не изменилось с тех пор. Так же настойчиво и тревожно зуммерили полевые телефоны. Так же в углу над походной рацией склонился очкастый Гришин и, держа перед собой микрофон, повторяет одни и те же слова: «Буря»! «Буря»!.. Я — «Ястреб»!.. Я — «Ястреб»!.. Перехожу на прием. Прием…»

«Ничего не изменилось…» Разве только то, что в октябре рядом с его частью стояли и другие полки. Стояла дивизия, армия. А сейчас ничего этого не было. Были только немцы — кругом немцы. С каждым часом их становилось все больше. Они подходили с запада и с ходу вступали в бой, усиливали Гюнтера. А сводной группе Кожина надо было сдерживать их, хоть на один-два дня не выпускать из своих рук дороги.

Наблюдая за ходом боя и отдавая распоряжения, Кожин нет-нет да и оборачивался назад, к другой смотровой щели, с затаенной надеждой поглядывал в сторону Березовска. Судя по всему, там шел еще более жестокий бой. От разрывов тяжелых снарядов и авиационных бомб земля вздрагивала даже здесь, за полтора десятка километров.

Когда перестрелка вокруг перекрестка усилилась еще больше, Кожин вышел из блиндажа в ход сообщения, чтобы лучше оглядеть поле боя.

Всюду, куда он ни бросал взгляд, — вокруг перекрестка дорог и высоты Березовой — громоздились подбитые и дымящиеся танки, лежали на снегу убитые немецкие солдаты. Было немало убитых и у Кожина. Их пока не убирали. Некому было заниматься этим. Все, кто еще держался на ногах, крутились, как в кромешном аду: пулеметчики броском меняли позиции; артиллеристы подносили снаряды, заряжали, наводили орудия в цель, стреляли; гранатометчики ползком выдвигались вперед и выжидали удобного момента, чтобы метнуть гранаты под гусеницы танков.

Невдалеке от наблюдательного пункта залегли пулеметчики Озеров и Чайка. Они прикрывали свой батальон с левого фланга. Кожин их хорошо видел и слышал обрывки их речи.

— А ты говорил, Ваня!.. — крикнул в сторону Озерова Чайка, быстро меняя на своем пулемете магазин. За второго номера был теперь у него другой — молодой, светловолосый парень с веснушчатым лицом.

Озеров, видимо, не слышал слов Николая, хотя находился в соседнем окопе. Припав к пулемету, он длинными очередями стрелял по гитлеровцам, выбежавшим из-за подбитых танков.

— Ива-а-ан! — снова крикнул Чайка.

Озеров, все так же не отрываясь от пулемета, повернул голову к другу. При виде его лица Кожин даже вздрогнул. Закопченное пороховым дымом, обезображенное злобой, лицо Ивана было залито кровью. «Как же он стрелял?» — подумал Александр.

— Ты… Чего тебе? — сердито спросил Иван, будто не гитлеровцы, а именно Чайка был повинен во всей этой кутерьме.

— Ничего. Что ты на меня рычишь, как тигр? Давай лучше перевяжу тебя!.. — крикнул Николай и по ходу сообщения перебежал к другу.

— Какие тут, к черту, перевязки! Видишь, что делается?!

— Вижу. Фрицы решили перекур устроить, отошли за танки.

Иван рукавом шинели смахнул с лица кровь и только теперь увидел, что фашисты и в самом деле отошли.

— Да, действительно, — сказал Озеров и посмотрел на свой рукав, которым только что вытирал лицо. На рукаве была кровь.

— Когда это меня?..

— Это уж ты у них спроси, — кивнул Чайка в сторону гитлеровцев, потом, сняв с головы друга мокрую от пота и крови шапку, посмотрел на рану чуть повыше левого уха. Рана, по-видимому, была небольшая, но сильно кровоточила.

— Ну, что у меня там?

— Ничего. Голова на месте, но, честно говоря, она тебе, Ваня, ни к чему. Так, лишняя деталь.

— Это почему же «лишняя»?

— А потому, что ни черта не соображает. Тебе для чего каску выдали? Думаешь, для того, чтобы щи в ней варить или, может, картошку чистить? — заканчивая перевязку, ворчал на друга Николай.

Озеров вытащил из кармана черный бархатный кисет, вышитый белым бисером, и стал сворачивать огромную козью ножку. Привалившись к стене окопа, молча закурил и только потом ответил:

— И чего ты в пулеметчиках ходишь, понять не могу? Тебе бы в самый раз в старшины податься. Самая подходящая для тебя должность.

— Да уж тебя-то я бы вымуштровал. Ты бы у меня по струнке ходил.

— Вот, вот. От тебя только этого и жди, — сказал Озеров и, заметив, что немцы снова бросились в атаку, припал к пулемету. — Ну, давайте, гады, давайте! — кричал Иван, нажимая на спусковой крючок.

— Бой не утихает… — возвратившись в блиндаж, сказал Кожин.

Петров не успел ответить ему.

— Доктора!.. Где доктор?! — услышал Сергей Афанасьевич из-за двери чей-то встревоженный голос. В блиндаж вбежал молодой красноармеец.

— Доктора!

— В чем дело? — спросил Кожин.

— Убили, товарищ майор… Комиссара убили!

— Воронова?

— Да. Я сам видел, как он упал.

— А ну, Гришин, найти Нину и скорей туда.

Гришин бросился к выходу.

— Скорей, а то в живых не застанешь, — торопил радиста молодой красноармеец.

В это время распахнулась дверь, и на пороге появился Воронов, поддерживаемый Ниной. Схватившись за косяк двери, шатаясь, он вошел в блиндаж. Через расстегнутый ворот на его груди виднелись окровавленные бинты.

— Кто это тут хоронить меня вздумал? — спросил Воронов.

— А я-то думал!.. — с радостным удивлением глядя на Ивана Антоновича, сказал красноармеец. — Я же сам видел, как вы упали.

— «Ви-и-и-дел!» А ты не всякому падению придавай значение. Это меня взрывной волной сбило с ног.

— Что ты нас успокаиваешь, как маленьких. У тебя же вся грудь в крови, — с тревогой проговорил Александр.

— Не волнуйся. Рана пустяковая. Это Нина спешила, перевязывала прямо под огнем, потому и кровь…

Кожин обернулся к военфельдшеру:

— Это верно?

— Да… А кровь — это ничего. Я сейчас перебинтую. Сменю повязки.

— Меняй, Нина, меняй! — прислушиваясь к грохоту артиллерии, доносившемуся с востока, сказал комиссар. Даже боль не смогла заглушить его приподнятого настроения. — Теперь нам нельзя умирать. Теперь нам долго надо жить. Нет, вы только прислушайтесь к голосу нашей артиллерии! Ведь началось то, чего мы так долго ждали…

Иван Антонович был очень возбужден и не мог сразу на слух уловить, что голос той самой артиллерии, о котором он только что говорил, начал постепенно затухать. Это сразу же уловил Кожин, и ему стало не по себе. Было совершенно ясно, что там что-то случилось: или захлебнулась атака наступающих соединений генерала Громова, или немцы опередили их и сами нанесли удар, снова прорвали фронт советских войск и… Об этом страшно было даже подумать.

Сменив повязки на груди Воронова, Нина вышла из блиндажа. Воронов, заметив, что Кожин и Петров, стоявшие рядом с ним, не разделяют его радости, спросил:

— Ну, как там у них?

Кожин неопределенно пожал плечами:

— Не знаю, Антоныч… Что-то затихает огонь…

Воронов тяжело вздохнул и молча отвернулся к смотровой щели. Говорить больше было не о чем.

9

В комнате командующего находился один Тарасов. Перед ним на столе была развернута оперативная карта. Слева лежали последние боевые донесения из соединений и отдельных частей армии. Генерал брал в руки донесение одной дивизии, прочитывал его содержание, склонялся над картой и большим красным карандашом делал на ней пометки. Затем он брал донесение другой дивизии и начинал вчитываться в смысл текста.

Делал Владимир Иванович все это, как всегда, аккуратно, не торопясь, но чувствовалось, что сам он не получал никакого удовлетворения от этой работы. Порой красный карандаш в его пальцах вдруг повисал в воздухе над картой, генерал размышлял: а стоит ли наносить на бумагу эту еле заметную красную стрелку или какой-либо другой топографический знак?

Когда обстановка была нанесена на карту, генерал с задумчивым, хмурым лицом стал смотреть на дело рук своих. Получалась весьма нерадостная картина. Несмотря на то что конному корпусу удалось по пути разгромить полк Штюбинга, а сводной группе Кожина — перехватить дороги и приковать к себе подразделения Гюнтера и те немецкие части, которые подходили с запада на помощь Мизенбаху, соединения армии, обходящие немецкую группировку с двух сторон, вклинились в расположение противника всего лишь на шесть-семь километров.

Задумавшись, Владимир Иванович не слышал, как к крыльцу подошла машина, как громко хлопнула дверца, как кто-то, тяжело шагая, вошел в приемную. Гулкие шаги приблизились к комнате, в которой сейчас находился Тарасов.

Дверь широко распахнулась, и в нее, низко пригибая голову, вошел командующий. Он снял папаху и швырнул ее на кровать, бекешу — туда же. Потом исподлобья взглянул на Тарасова, с недовольством спросил:

— Воюешь, академик?

— Да, вот воюю.

Владимир Иванович ответил таким тоном, будто во всех неудачах был виноват только он один.

Громов шагнул к столу, взглянул на карту и отодвинул ее в сторону, как не заслуживающую внимания вещь.

— И это за двое суток тяжелых боев, — ни к кому не обращаясь, сказал он и начал из конца в конец мерить комнату своими большими шагами.

— Командующий фронтом недоволен нами? — спросил Владимир Иванович. Он знал, что в полдень Громов был срочно вызван в штаб фронта и вот только к вечеру возвратился назад.

Громов очень ценил этого умного и талантливого человека, но сейчас вопрос разозлил его. Он поднял голову и как-то неприязненно посмотрел на своего друга.

— А ты сам очень доволен собой?

Да, оснований у Тарасова быть довольным собой не было.

— Есть что-нибудь от Кожина?

— Нет. Уже сутки нет никаких вестей. Радисты Полозова и штаба армии без устали посылают радиосигналы, а радиостанция Кожина молчит.

— А что доносит авиаразведка?

— До вчерашнего вечера в районе высоты Березовой шли сильные бои.

— А сегодня?

— За сегодняшний день у меня нет разведданных.

Громов быстро подошел к двери, открыл ее.

— Кленов!

Адъютант вошел в комнату командующего.

— В приемной есть кто-нибудь из авиадивизии?

— Старший лейтенант, только что приехал…

— Зови.

Кленов вышел. В комнату вошел молодой, стройный старший лейтенант с авиационными петлицами и с марлевой повязкой на шее.

— Старший лейтенант Сосновский, товарищ командующий!

— Данные авиаразведки района высоты Березовой имеются?

— Так точно.

Старший лейтенант раскрыл планшет, достал несколько больших фотографий и подал их командующему. Громов стал внимательно всматриваться в них. На одном из снимков особенно рельефно были видны перекресток дорог и высота. Все поле между ними было покрыто огромными воронками. Всюду виднелись разрушенные блиндажи, ходы сообщения. Стояли подбитые танки, перевернутые и разбитые орудия, зарядные ящики, остовы полусгоревших грузовиков.

— Там идут тяжелые бои, товарищ командующий. Но, судя по всему, наши еще держатся. Западнее перекрестка вся дорога забита немецкими машинами.

— Командир вашей дивизии знает об этом?

— Так точно. Бомбардировщики уже подняты в воздух. Перед ними поставлена задача уничтожить весь этот транспорт.

— Хорошо. Вы свободны.

Сосновский, отдав честь, вышел из кабинета.

У командующего еще сильнее сдвинулись брови. Ему нетрудно было представить себе, каких нечеловеческих усилий стоило людям Кожина столько времени держаться на этом изрытом снарядами и бомбами поле боя.

— Поставили перед людьми задачу, забросили к немцам в тыл. Они перехватили коммуникации врага, вцепились зубами в эти дороги. Обливаясь кровью, держатся вот уже почти двое суток. Выполняют труднейшую задачу… — вслух с горечью размышлял Громов, потом резко обернулся к Тарасову, спросил: — А мы? Что сделали мы с тобой?!

— Сейчас не время спорить об этом, Павел Васильевич. Операция только началась. Все еще может измениться.

— «Мо-оже-ет»? Нет, не «может», а должно измениться. Иначе… Иначе нас с тобой надо судить. Самым строгим и беспощадным судом судить.

После этого воцарилось молчание. Тарасов стоял все на том же месте и думал, как сделать, чтобы сдвинуть войска с мертвой точки, сломить сопротивление немцев. На Громова он не обижался.

«И чего я на него набросился? — шагая по комнате и потихоньку успокаиваясь, упрекал себя Громов. — Я стал несносным. Другой начальник штаба давно бы сбежал от меня. Рычу на него так, будто он во всем виноват».

— Слушай, профессор, — несколько смягчившись, обратился к Тарасову Громов. — Ты можешь хоть на несколько минут поставить себя на место генерала фон Мизенбаха?

Тарасов пристально посмотрел в глаза командующему. «Значит, придумал что-то». Владимир Иванович хорошо знал Громова. В самых трудных и даже, казалось бы, безвыходных положениях он мог спорить, ругаться, говорить совсем не о том, о чем следовало говорить в данную минуту, но мозг его не переставал работать, не переставал думать о главном, искать выхода.

— Если в том смысле, что и у меня будет столько же войск и техники, сколько имеется у него, — с удовольствием.

— Бери его себе со всеми потрохами, только побудь в его роли хоть несколько минут.

— Уговорили.

— Очень хорошо. — Командующий быстро подошел к столу, подвинул к себе карту, взял карандаш. — Ты знаешь, что я начал наступление против тебя и потерпел неудачу. Тебе докладывают, что я начинаю перегруппировывать свои войска. С флангов стягиваю их к центру.

— То есть как? Мы же…

— Что «мы же»? Забываете свою роль, профессор. Вы командуете усиленной армейской группой. За вашими действиями зорко следит фон Клюге и даже командующий группой армий «Центр» фельдмаршал фон Бок. Ясно? Вам доложили о моих действиях. Анализируйте обстановку. Разгадывайте, что я надумал?

— Пока не знаю. У меня мало данных.

— Очень хорошо. Вы даете задание своей разведке. Она проверяет и на следующий день докладывает вам, что русские действительно стягивают силы к центру. Что вы теперь скажете?

— Не поверю.

— Почему?

— Потому, что я, Мизенбах, хорошо знаю своего противника — русского командующего. Он воюет не как рыцарь. Заранее не открывает своих карт. Делает вид, что хочет нанести удар в одном месте, а оказывается…

— Допустим, что это и так. Но факты. Вам каждый час докладывают, что русские концентрируют свои силы в центре. Вы должны на что-то решиться. Решайтесь.

— В таком случае придется и мне некоторые части передвинуть к центру.

— Значит, передвинешь? — обрадовался Громов.

— Пусть русский командующий особенно не радуется. Передвину, но не все. Фланги я не могу совсем оголить.

— Ну, все-таки часть войск переместишь?

— А что мне остается делать?

— Вот спасибо.

Громов заметил, что начальник штаба с недоумением смотрит на него.

— Не понимаешь?

— Понимаю, но не совсем.

— Сейчас поймешь. Снимай с себя к чертям шкуру Мизенбаха со всеми его высокими титулами и «фонами».

Тарасов поближе подошел к столу и тоже посмотрел на карту, потом спросил:

— Не собираетесь же вы и в самом деле отказываться от своего первоначального замысла и перенести главный удар в центр, штурмовать Березовск в лоб?

— Нет, конечно.

— А передвижение войск?

— Но ведь дороги идут не только от флангов к центру, а и наоборот. Почему бы людям не прогуляться по воздуху вдоль фронта?

— И той же дорогой вернуться назад?

— Нет, это будет скучно. Один и тот же пейзаж надоедает. От центра назад они пойдут в обход, по тыловым дорогам и притом ночью.

Тарасову все стало ясно. Командующий решил обмануть немцев, ввести их в заблуждение, заставить распылить силы, а потом нанести удар в тех же местах, где наносил и вначале.

— Но тогда и в центре придется атаковать немцев, чтобы сковать те части, которые они стянут туда.

— Обязательно. В центре будут наступать Овчинников и Игнатьев.

— Какой Игнатьев? У нас нет такой дивизии.

— Не было. А теперь есть. Командующий фронтом из своего резерва дал.

— Гнев на милость сменил, значит.

— В следующий раз я тебя пошлю за такой милостью.

— Готов, если после каждой взбучки генерал армии будет давать мне хотя бы по одной дивизии.

В комнату быстро вошел Кленов.

— Товарищ командующий, возьмите трубку. Звонит Полозов. К нему пробились связные от Кожина.

Громов взял трубку.

— Слушаю, Владимир Викторович. Когда? Только что? Забирайте их — и ко мне. Я жду вас, — распорядился командующий.

Не прошло и часа, как Полозов, держа правую руку перед грудью на широкой марлевой повязке, вошел к Громову.

— Ну, что? Где же связные Кожина? — не дав комдиву и опомниться, спросил Громов.

Тот доложил, что из сводной группы выслано два бойца. Один из них убит в пути. Другой добрался до штаба дивизии почти в бессознательном состоянии. Был ранен, потерял много крови.

— Успел он хоть что-нибудь сообщить?

— Успел. На радиосигналы Кожин не отвечал потому, что рация вышла из строя. Подразделения его сводной группы охвачены немцами со всех сторон. Незанятым остался только узенький коридор в сторону Горелого леса. Но уже завтра Гюнтер может перехватить и его. Немцы атакуют наших днем и ночью. В батальонах большие потери. Много убитых и раненых.

— Убит, ранен, пропал без вести, — выдохнул Громов и зашагал по комнате. — Ведь вот не в первой войне участвую, а до сих пор не могу привыкнуть к таким словам.

— К этому трудно привыкнуть, — с грустью сказал Полозов.

— Да, трудно… Ну, а как Кожин?

— Ничего, воюет, товарищ командующий.

— «Воюет»… Вы видели снимки местности, которую удерживает сейчас Кожин со своими людьми?

— Нет.

— Взгляните. — Громов взял со стола несколько фотографий и передал их комдиву.

Владимир Викторович внимательно просмотрел их.

— Да-а-а… — только и сумел вымолвить полковник.

— А вы говорите: «воюет». Не каждый бы сумел воевать так, как он. А мы… даже трибуналов грозили ему. Все его «грехи» собрали в кучу.

Генерал Тарасов, чувствуя, что камешки летят главным образом в адрес его штаба, принял стойку «смирно» и так, нахмурившись, слушал упреки командующего.

— И командир дивизии тоже хорош. Избивают лучшего командира полка, а он и в ус не дует. Боится против начальства слово сказать, заступиться за человека!

— Товарищ командующий, — взмолился наконец полковник.

— Что? Возражать будешь? Мол, писал я вам, докладывал, спорил с комиссиями? Значит, плохо спорил. За хорошего человека надо не так спорить. За него горой надо стоять. Что еще сообщил этот боец?

— У Кожина на исходе патроны.

Громов остановился перед начальником штаба, приказал:

— Распорядись, Владимир Иванович. Первое: на парашюте сбросить Кожину рацию. Второе: доставить патроны. Как можно больше патронов и гранат.

Тарасов сделал запись в блокноте.

— А как у него со снарядами?

— Снаряды пока есть. В октябре, когда полк Кожина отходил от высоты Березовой, он не смог сразу поднять весь запас снарядов. Их зарыли. А теперь эти запасы пришлись кстати.

— Так. Ясно.

— И еще Кожин передает, что удерживать перекресток дорог больше нет никакой возможности. Еще день он, может, и сумеет продержаться, а дальше… Он просит разрешения оставить перекресток и следующей ночью вывести людей из мешка. Он хочет увести свои подразделения в лес, дать им хотя бы однодневный отдых, а потом снова перехватить дорогу, но уже в другом месте.

— Конечно, группа Кожина — кость в горле Мизенбаха. Она перехватила основную магистраль, связывающую его с тылами четвертой немецкой армии. Мешает подтягиванию к фронту резервов, подвозу боеприпасов и продовольствия. А раз это так, Мизенбах примет все меры, чтобы в ближайшие же дни покончить с ней. В таких условиях Кожину, пожалуй, и не остается никакого иного выхода… — сказал Громов и снова посмотрел на Тарасова: — Надо вместе с рацией сбросить вымпел. Записывай…

И Громов стал диктовать текст, Тарасов записывал.

— Записал?

— Записал, — ставя точку, ответил Тарасов и взялся за телефонную трубку, чтобы отдать необходимые распоряжения.

— Добро. Теперь дело за вами, Владимир Викторович. Вам для выполнения особой задачи придаются новая танковая бригада и мотострелковый полк.

— Спасибо, товарищ командующий.

— Теперь смотрите сюда.

Командующий и Полозов склонились над развернутой картой…

10

За прошедшие два дня немецкой артиллерией были разбиты почти все блиндажи и землянки подразделений Кожина. На том небольшом клочке земли, который еще удерживали советские бойцы, оставалось всего несколько укрытий.

В большой полуразрушенной землянке в этот вечер отдыхали воины из ближайших к штабу подразделений. Некоторые из них, укрывшись с головой своими полушубками, спали. Другие, прислонившись спинами к промерзшим стенам, молча курили и думали о своей нелегкой солдатской судьбе. В землянке был полумрак. Задумчивые, хмурые лица бойцов освещались только отблесками пламени из печки.

Было тихо. Потом кто-то сказал:

— Э-эх, черт, вырваться бы только из этой ловушки…

— «Вырваться»… Черта с два теперь фрицы выпустят нас из своих лап, — с тревогой возразил Павлов: — Мы дороги держим, а они — нас.

— И разведчики не вернулись…

— А может, они и не дошли до наших?

— Зря не пустил меня майор, — вставил свое слово Бандура. — Вот надеюсь на хлопцев своих, как на себя, надеюсь, а все-таки боязно за них. Если бы сам пошел, легче на душе было бы.

У Валерия Голубя тоже было муторно на душе. Он знал не хуже других, в какое положение попал их полк. Но говорить об этом не хотелось. Он некоторое время молча смотрел на огонь, потом взял в руки баян, как-то особенно медленно прошелся пальцами по клавишам и вдруг, растянув мехи, тихо запел:

Задумчиво, задушевно выводил Голубь слова песни. Люди, разместившиеся вокруг него, не знали ее слов. Но независимо от этого она уже звучала в их сердцах, билась, рвалась наружу:

Голубь только теперь заметил, что песню вместе с ним поют и его друзья-однополчане. Не все, конечно, угадывали, какие слова должны следовать после пропетой строфы, но это никого не смущало. Главное, что она нравилась им, отвечала их душевному состоянию.

И чем дальше, тем увереннее звучала эта песня, тем больше вплеталось в напевный голос Валерия простуженных на лютом морозе, охрипших голосов солдат.

Там солдатский дом родимый, И любовь, и думы с ним.

И вот умолк баян. Отзвучали и последние звуки мелодии, а бойцы все так же сидели вокруг Валерия и молчали.

— Заспивай щэ, Голубь, заспивай. Добрая в тэбэ писня… солдатска, — задумчиво на родном языке сказал Бандура.

— За душу берет, — поддержала старшину Нина Светлова.

— Даже не верится, что сам сочинил, — охрипшим голосом громыхнул Ваня Озеров.

В блиндаж, пригибаясь, вошел Асланов с забинтованной шеей. Заметив капитана, все поднялись со своих мест, приветствуя его.

— Сидите, сидите, товарищи, — сказал Асланов и сам присел возле печки, погрел над ней замерзшие руки и с удивлением оглядел хмурые лица воинов. — А что это вы такие невеселые?

— Веселого мало, товарищ капитан, — угрюмо ответил Павлов.

— Ва, какой человек! — указывая обеими руками на Павлова, обратился к присутствующим Асланов. — Я его в гости пригласить хочу, а он говорит: «веселого мало».

Все посмотрели на Асланова. Они не знали, шутит он или говорит серьезно.

— В гости? — удивился Павлов.

— Конечно! Приезжайте после войны ко мне в Армению. Все приезжайте. Встречу как самых дорогих гостей. Пир, настоящий пир для вас устрою!

— Або на Полтавщину до мэнэ закатымо! — усмехнулся Бандура. — Загуляемо так, щоб земля ходуном ходыла!

— Нет, товарищи, после войны сюда, в Подмосковье, приехать надо, — серьезно сказала Нина. — Собраться всем вместе и вспомнить, как мы воевали тут… Живых с победой поздравить, а тех, которым не удастся дожить до победы, добрым словом помянуть.

— Правильно, Нина!

— Верно! — поддержали ее бойцы.

И Асланов знал, что это правильно, но ему хотелось, чтобы люди думали сейчас не о смерти, а о жизни.

— Очень хорошее, замечательное предложение! — сказал он. — Но я после войны хочу всех вас живыми видеть, всех в гости к себе пригласить, вспомнить былое за дружеским столом. Эх, друзья мои, если бы вы только знали, как хорошо у нас в Армении!

— Да-а-а… — мечтательно протянул Ваня Озеров.

— Что «да-а»? Может, не веришь. Приезжай после войны, я сам тебе все покажу. Ты такое увидишь!.. В общем, нет в мире другого такого края. Пойдешь направо — замечательный сад увидишь, а в нем мандарины и груши, персики и виноград — сами в рот просятся. Повернешь налево — необъятный лес откроется перед взором твоим, и в лесу этом орехи и ягоды, дикие кабаны и тигры — бери, что твоей душе угодно! Все бери, ничего не жалко!

Как только начал говорить Асланов, все присутствующие сперва просто улыбались, а потом, когда он с такой восточной щедростью начал раздаривать гостям диких кабанов и тигров, грохнули смехом.

— Ой, маты моя ридна! — схватился за живот Бандура, потом, смахнув с глаз выступившие от смеха слезы, спросил: — Ну, а если я трохи горилки захотив, тоди що робыть?

— Пожалуйста!.. — как ни в чем не бывало ответил Асланов. — Заходи в любой дом. Везде тебе рады будут. Из настоящего рога старое вино пить будешь!

— Без закуски? — вставил Озеров.

— Почему без закуски? Кушай, что твоей душе угодно: долма в виноградном листе… Ты знаешь, что такое долма? Не знаешь, конечно. Понимаешь… По виду — это голубцы, а по вкусу… — Асланов почмокал губами. — По вкусу такие, что, когда на одном конце города готовят их, на другом можно пить вино без всякой закуски. Одним ароматом сыт будешь. Не желаешь долмы — ешь шашлык из молодого барашка, угощайся пловом, а если свежей форели захочешь, иди к Севану, разжигай костер, ставь сковородку!

— Та на що мени та сковородка, колы рыбы немае? Сперва ж ее наловить треба.

— Зачем ловить, чудак человек? Рыба сама на сковородку прыгать будет!

— Слыхал, Голубь? — сквозь смех спросил Бандура.

— Вот это рыба!.. — задыхаясь от смеха, гудел Озеров.

— Ay нас на Полтавщине якась непутева рыба. Ты за ней и так и сяк, а вона, проклятущая, нияк не хоче ловытысь. А тут сама… на сковородку!..

В это время до их слуха донесся еле слышный гул самолета. Еще никто не успел сообразить, чьи это самолеты и с какой целью кружат над их расположением, как в землянку вбежала раскрасневшаяся на морозе и сильно возбужденная Катюша.

— Вы чего сидите тут? Скорей на улицу! Скорей же! Там наши самолеты прилетели. Рацию сбросили. И патроны тоже. Много патронов!

Бойцов словно ветром выдуло из землянки. Старшина Бандура бежал по ходу сообщения и с гордостью думал: «Значит, дошли мои хлопцы до наших. Выполнили задачу. Теперь живем. Теперь нам и черт не брат!» Остановившись у поворота, он поднял голову и посмотрел в небо, но ничего не увидел. Судя по характерному жужжанию моторов, это были У-2. Их можно было заметить только в тот момент, когда в небо взлетала очередная сигнальная ракета. Тогда в неярком, зеленоватом свете были видны их очертания. Они «бомбили» поляну какими-то бесформенными предметами. «Тюки сбрасывают…» — сообразил старшина и побежал к поляне.

11

Гришин настраивал новую рацию. «Теперь в любой час можно связать командира и со штабом дивизии, и со штабом армии», — думал он, убедившись, что рация исправна.

В ту же землянку по приказу Кожина сходились на совещание командиры подразделений, Первым явился комбат три Бурлаченко, неповоротливый, огромный, с похудевшим, обветренным лицом и охрипшим голосом.

— Здорово, Гришин!

— Здравия желаю, товарищ комбат! — вскочив с места, ответил радист.

— Получил, значит, наконец машину?

— Так точно.

— Слушай, Сережа, а может, тебе вместе с этой чертовой машиной и спиртику подкинули с неба, а? — подмигнул он Гришину.

— Никак нет, товарищ комбат.

— Ох, и жила ты, Гришин. Нет, чтобы старого своего командира чаркой встретить, а ты только одно и знаешь: «так точно», «никак нет».

Опираясь на винтовку, в землянку вошел Степан Данилович Пастухов. Поздоровавшись с Бурлаченко и Гришиным, он прошел к печке и опустился на ящик.

— Ну что, Данилыч, царапнули тебя нынче фрицы? — трогая как бы между прочим свою забинтованную шею, спросил Бурлаченко.

— Есть малость. Как Катюша ни старалась, а все равно с трудом ступаю на ногу, — растирая голень правой ноги, ответил Пастухов.

— А как же вы с отрядом управляетесь теперь?

— Считай, что никак. Все взвалил на плечи Прохорова. Один теперь крутится, бедняга.

— Это тот, которого вы в октябре отбили у немцев?

— Он и есть.

В землянку вошли майор Петров, капитан Асланов, старший лейтенант Соколов. Вслед за ними появились Александр Кожин и Воронов.

— Боеприпасы получили? — спросил Кожин.

— Сполна, — простуженным голосом ответил Бурлаченко. — И патроны, и гранаты.

— Теперь можно жить, товарищ майор, — сказал Соколов.

— А у тебя как, батя?

— Нормально. Все, что требуется, получил и я.

Выслушав всех, Кожин обернулся к начальнику штаба:

— Сергей Афанасьевич, читай.

Майор Петров поднялся, из полевой сумки достал листок бумаги и стал читать:

Когда начальник штаба закончил чтение, командиры заулыбались. Особенно их обрадовали слова о том, что командующий надеется скоро всех поздравить лично. Это означало, что контрнаступление наших войск продолжается, а затишье на фронте говорит, очевидно, о том, что идет перегруппировка сил для нанесения нового сокрушительного удара по врагу.

— А ты говорил, не пройдут разведчики! — толкнув в бок Асланова, сказал Бурлаченко.

Вартана будто взрывной волной подбросило над сиденьем.

— Слушай, разве я возражал против разведки? Я не хотел, чтобы мы самовольно оставили позиции. Понимаешь ты или нет?

Кожин, Воронов и Петров, переглянувшись, заулыбались.

— Не улыбайся, пожалуйста, — круто повернулся Вартан к начальнику штаба. — Асланов, если не прав, всегда признает свою ошибку.

— Товарищ майор, Митрич с Олегом вернулись! — приоткрыв дверь землянки, крикнул Голубь.

— Прошли все-таки?! — обрадовался Александр. — Давай их сюда.

Через несколько минут Митрич и Олег уже входили в землянку командира.

Вчера были высланы две группы разведчиков: одна — через линию фронта, к Полозову, другая — в Березовск. Во вторую группу попали Митрич и Олег. Им было приказано под видом нищих пробраться в город, найти там Клаву (связную партизан) и через нее связаться с Наташей.

Организовывая эту вылазку, Кожин, во-первых, хотел узнать, что слышно в городе о наступлении советских войск и не придвинулся ли фронт к Березовску; во-вторых, узнать о дальнейшей судьбе самой Наташи и, если возможно, увести ее из города.

Разведчики ушли в полдень, а уже к вечеру гитлеровцы замкнули кольцо окружения. Стало ясно, что если даже и выполнят они задание, то назад через расположение немецких частей им пройти не удастся…

Заметив, что Шмелев опирается на плечо Олега, Степан Данилович спросил:

— Ты что, Митрич, ранен?

— Ага… в бедро, — вместо старика ответил мальчик.

Нина сняла с ноги Митрича валенок и приступила к перевязке.

— У-ух, холодина! — поеживаясь и с головой кутаясь в полушубок, пожаловался мальчик.

Голубь взял на руки Олега и перенес его к печке.

— Вот та-ак. Здесь теплее будет, — сказал он ласково.

Шмелев начал рассказывать.

— До города мы добрались… — как-то неуверенно начал он.

— Как там? Что слышно о наших? — торопил старика Воронов.

— Точно не могу сказать, Иван Антонович. Не знаю. Но по всему видно, что не совсем хорошо вышло у наших. Фашисты отбили все ихние атаки, не дали им подойти к Березовску. Такие слухи идут в городе.

Кожин заметил, что Митрич не ссылается ни на кого, говорит главным образом от своего имени.

— А почему «слухи»? Разве вам не удалось встретиться с Наташей? — уже начиная тревожиться за судьбу девушки, спросил Александр.

— Ты видел ее? — чуя беду, вмешался в разговор Степан Данилович.

Митрич молча смотрел в землю.

— Ну, что молчишь, Филипп? Говори, где она? — еще раз спросил Пастухов.

— Там…

— Где там?.. — уже злился Александр.

— Что же ты жилы из нас тянешь, леший? Почему не говоришь, где Наташа?! — с негодованием крикнул Степан Данилович.

— У немцев она… Схватили. Вот где.

— Кто вам сказал?

— Надежда Васильевна. Она вернулась из Сосновки в Березовск. Со старухой моей живет. Ее тоже таскали на допрос. Говорит, что Хмелев выдал дочку.

— Конечно, Хмелев! Кто же еще способен на такое? — чуть не со слезами крикнул Олег.

Александр молча слушал Митрича, смотрел на развернутую карту и… ничего не видел на ней. Если до этого он еще надеялся, что Наташа рано или поздно сумеет ускользнуть от немцев, то теперь потерял и эту надежду. Раз она в руках немецких контрразведчиков, то только чудо спасет ее. Что он, Кожин, мог сделать для нее?.. Ничего. Не только Наташе Ермаковой, но и всему полку, всей сводной группе грозит смертельная опасность. И он, командир, прежде всего должен сейчас думать об этом.

Заметив, как тяжело переживает весть об аресте Наташи командир, Воронов подошел к нему и, присев рядом, сказал:

— Зря ты так убиваешься, Саша. Может, нам еще и удастся выручить ее.

— Нет, Антоныч, не в те руки она попала.

— Сутки-двое они с ней не расправятся. А за это время обстановка резко изменится, и тогда мы еще посмотрим, чья возьмет.

— Надо спешить. А то уже скоро полночь, — осторожно подсказал Петров.

— Да, да… — словно пробудившись от тяжелого сна, ответил Кожин. — Филипп Дмитриевич, Лазарев доложил, что вы с Олегом прошли по льду реки, с запада. Это верно?

— Верно. Так и шли. В другом месте никак нельзя было. Мы уж всюду пробовали. Ничего не получалось. Тогда сделали крюк. Зашли аж со стороны Горелого леса. И ничего. Проскочили.

— А немцы как же? — спросил Пастухов. — Что же, они там и секретов никаких не выставили?

— Про это я не знаю. Может, возле берегов и были какие секреты, а посредине реки — никого. Только мины расставлены. Я, когда полз впереди Олежки, три мины выкопал из-под снега…

— Значит, Бандура прав. В этом месте у них стык. Он вчера тем же путем проник в расположение немцев… — сказал Александр и, подумав немного, продолжал: — Пробиваться будем по льду реки. Через расположение второго батальона. По этому пути прошли Митрич с Олегом, пройдем и мы. Незаметно снимем все подразделения с переднего края, стянем их вот сюда — в затылок Лазареву — и двинемся в путь. Если немцы обнаружат нас — будем пробиваться с боем.

Воронов был согласен с Кожиным, но сомневался, что им удастся незаметно спять с переднего края столько подразделений и сосредоточить их в одном месте. Чтобы как-то обезопасить себя от преследования и замаскировать свой маневр, надо было на месте каждого подразделения оставить хоть по взводу бойцов.

Кожин думал о том же самом. После некоторой паузы он сказал:

— На месте надо оставить прикрытие.

— Да, хотим мы или нет, но без этого нам не обойтись, — негромко сказал Петров. — Из каждого батальона по одной роте придется оставить на месте. Иначе ничего не выйдет.

— Нет! — возразил Кожин. — Не оставлю я здесь столько людей. По одному взводу, и не больше. Но и их я не как обреченных оставляю, не на смерть. Надо подобрать самых смелых и сильных людей. Они будут маневрировать, появляться то тут, то там, создавая видимость того, что у нас ничего не изменилось, что мы остались на прежнем месте. А потом, когда прорвем кольцо окружения, они по нашему сигналу оттянутся назад и присоединятся к нам.

Начальник штаба и комиссар согласились. Решено было вызвать добровольцев. Во главе их поставили Соколова.

Когда все командиры по приказу Кожина ушли готовить подразделения к выступлению, Степан Данилович сказал:

— Не губи ты столько молодых жизней, сынок. У тебя сейчас каждый солдат на счету. Не верю я, что те, которые останутся в прикрытии, выживут.

— Без прикрытия нельзя, отец.

— А разве я против прикрытия? Оставь здесь тридцать, самое большее пятьдесят человек. Да не здоровых, а вот таких, как я. Куда мне с такой ногой?

— О чем ты говоришь, батя? Как же я могу тебя здесь оставить, да еще раненого. Не будет этого.

— Почему?

— Потому… Потому, что ты командир отряда и вообще…

— Не хитри. Ты знаешь, что из меня сейчас плохой командир.

Митрич сперва пропускал мимо ушей разговор Данилыча с сыном. А когда наконец понял, о чем просит Александра командир его отряда, он решил поддержать его. И не только поддержать, но и самому остаться с ним.

— Не перечь ты нам, командир.

— Что, и вы решили остаться? — удивилась Нина.

— А куда же я теперь денусь? Раз Данилыч остается, и я останусь. Я им покажу, как измываться над людьми.

— Не тяни время, сынок. Уводи людей, пока ночь на дворе.

Кожину нелегко было уже оттого, что он вынужден был оставить здесь больше роты людей, а тут еще отец со своим предложением. «Не оставляй отца. Ты же хорошо знаешь, что для него это верная смерть. Уж ему-то с такой ногой вряд ли удастся вырваться отсюда. Тебя же всю жизнь будет совесть мучить…» — настойчиво твердил внутренний голос. «Оставь. Пусть будет так, как он хочет. Иначе люди плохо могут подумать о тебе. Скажут, отца пожалел, а нас оставил на верную смерть», — сверлил мозг другой, более настойчивый голос.

— Для выполнения этой задачи нужны молодые, здоровые бойцы. Такие, чтобы стояли как вкопанные. А вы мне что предлагаете? — не совсем уверенно возразил Александр.

Степан Данилович, опираясь на винтовку, встал с места. Поднялся и Митрич.

— И мы будем стоять. Пока живые — ни один фашист не пройдет через наши окопы, — твердил Данилыч.

— Соглашайся, Саша, мы с твоим отцом в гражданскую не в таких переплетах бывали, — сказал Шмелев.

— Да не могу я этого сделать, поймите вы наконец!

— Отца жалеешь? — недовольно вымолвил Пастухов.

— Не в этом дело.

— Нет, в этом, — насупившись, ворчал Степан Данилович. — Тебе отца жалко стало… А у тех бойцов, каких ты здесь хочешь оставить… Разве у них не такие дети остались дома? Не такое сердце, как у тебя?.. Уходите, дайте напоследок святое дело сделать.

— Вы, Степан Данилович, всю жизнь только тем и занимались, что святое дело делали! — взволнованно сказал Воронов.

— Спасибо на добром слове. А теперь уходите.

— Отец!..

Степан Данилович, хромая, подошел к Александру, обнял его.

— Прощай, сынок… Может, еще и свидимся. Не забывай про мать… И себя береги, — с трудом вымолвил Данилыч и повернулся к Воронову: — Прощай и ты, Иван Антонович. Если доведется, передай… Партии нашей передай… Скажи, что и мы, старые солдаты, поднялись на защиту Отечества нашего, власти нашей… Воевали как могли. А если что и не так делали, так это не по злому умыслу.

Воронов был взволнован, не знал, как ответить. Молча смотрел он на Степана Даниловича и Шмелева, а потом, сняв шапку, низко поклонился им.

— Спасибо вам… Спасибо… — сказал он и троекратно расцеловался с каждым из них.

Трудно, неимоверно трудно было Александру вот так просто взять и переступить порог этого блиндажа, захлопнуть дощатую дверь и, оставив здесь дорогих его сердцу людей, уйти. Уйти и, быть может, никогда уже не увидеть их. Нужно было иметь огромную силу воли, чтобы стронуть с места ставшие в эти минуты тяжелыми, словно налитые свинцом, ноги. Но обстановка неумолимо звала туда, где ждал новый, еще более жестокий бой…

12

Была глубокая ночь. Перед командиром армейской группы стоял генерал Шредер, докладывал последние данные войсковой разведки.

— Этого не может быть, Шредер.

— Но это действительно так, господин генерал. Русские в самом деле перегруппировывают войска. Вот уже целые сутки они скрытно стягивают свои части с флангов к центру.

— Я не верю этому. Громов настойчив. Он не станет так быстро менять свой первоначальный замысел и переносить направление главного удара в другое место.

— Действия советского командующего вполне логичны, господин генерал. Он хотел обойти нас с флангов и потерпел неудачу. Мы в этих местах оказались сильнее его. За счет своего центра мы укрепили левое и правое крылья. А раз это так, почему бы Громову не нанести удар там, где мы теперь слабее? И потом, где гарантия, что красные намеревались свой главный удар нанести именно там, где мы думаем?

— То есть как?

— Очень просто. Они могли сделать вид, что основной удар наносят севернее и южнее Березовска, чтобы отвлечь наше внимание от центра.

— Нет, Шредер, тут что-то не так. Надо эти данные еще раз тщательно проверить.

— Хорошо, я распоряжусь. Но хотим мы или нет, а нам придется укрепить свой центр за счет флангов. Иначе русские могут застать нас врасплох.

— Ну, хорошо, перебросьте в центр резервный полк Гюнтера.

— Его сил будет недостаточно, господин генерал. Полк основательно потрепан в боях с русскими, действующими у нас в тылу. И потом не исключена возможность, что части красных, которым удалось прорваться сквозь кольцо окружения и уйти в леса, снова появятся на наших коммуникациях.

— «Удалось прорваться»… — скептически проворчал Мизенбах. — Гюнтер клялся мне, что не пройдет и суток, как он уничтожит этих русских.

— Им усиленно помогала советская авиация. Днем самолеты бомбили подразделения Гюнтера, а ночью сбрасывали своим людям боеприпасы.

— Допустим, это так. Но ведь у Гюнтера там, у этого проклятого перекрестка, были значительные силы. А у русских? У них в два раза меньше было солдат. Целых трое суток эти русские удерживали в своих руках дорогу, приковывали к себе и полк Гюнтера, и все то, что перебрасывалось из тылов армии к фронту, — с возмущением сказал Мизенбах и с недовольным видом спросил: — У вас все?

— Нет, господин генерал. Я еще раз настоятельно прошу вашего согласия на перемещение штаба корпуса из Березовска. В настоящее время мы находимся всего в каких-нибудь двенадцати километрах от переднего края противника. Это…

Мизенбах пристально и даже с каким-то притворным сожалением посмотрел на своего начальника штаба.

— Стареете, Шредер. Разве вы забыли основное правило, которого я придерживаюсь вот уже четверть века?

— Нет, господин генерал, ничего не забыл. Я хорошо помню, что вы предпочитаете находиться там, где сражаются вверенные вам войска. Но смею заметить, что это правило оправдывало себя тогда, когда мы двигались вперед. А теперь наши войска остановлены русскими, и уже не мы, а они перешли в наступление. Это, по-моему, в корне меняет положение дел.

— Пока фельдмаршал в Малоярославце, я не уйду из Березовска. Разве вы не знаете, что получена директива Гитлера? Фюрер приказал нашей армии не отступать ни на шаг. И мы выполним этот приказ.

Шредер, тяжело вздохнув, вышел из кабинета. Командир группы задумался. Его встревожили сообщения о том, что Громов перегруппировывает свои войска. «А что, если этот русский командующий и в самом деле решил изменить направление главного удара? А может, и не в центр. Может, вообще он свои основные силы прячет от меня и ждет удобного момента, чтобы обрушить всю их мощь там, где я совсем и не предполагаю?» Этот вопрос уже несколько дней, особенно после того как советские войска перешли в контрнаступление, волновал его. Он хотел выяснить, какими резервами располагает армия Громова. Зная это, он мог бы сделать вывод о дальнейших планах противника и. соответственно с этим строить свои планы.

— Господин генерал, по вашему вызову пришел полковник Берендт! — войдя в кабинет, доложил щупленький капитан в очках, новый адъютант генерала.

Мизенбах медленно повернул голову к двери.

— Что?..

— Полковник Берендт просит принять его.

— А, да. Пусть войдет.

Когда Берендт вошел в кабинет, Мизенбах спросил:

— Вы допрашивали эту русскую?..

— Допрашивал. Все меры принимал, какие только возможны в этих случаях. Ничего не помогает. Даже старик ополченец и тот молчит. Немало мне пришлось допрашивать за свою службу, но такого упорства, какое проявляют русские, я еще не встречал.

— Это на их языке называется выполнением своего долга, Берендт.

— Да, но…

Мизенбах перебил:

— Только что генерал Шредер доложил мне, что русские начали перегруппировку своих войск. Мне надо знать: для чего они это делают? Что задумало советское командование?

13

В камере было темно. Наташа, прислонившись спиной к мокрой, осклизлой стене и закрыв глаза, сидела прямо на полу, отдыхала после длительного допроса. По нескольку раз в день и даже ночью ее вызывали в камеру пыток. Когда она отказывалась отвечать на вопросы, ее били. Били нещадно, безжалостно.

На виду у немцев Наташа крепилась, а как только ее приводили обратно и вталкивали снова в этот каменный мешок, силы покидали ее. Девушка в изнеможении опускалась на пол и лежала без движения или сидела у стенки. Когда приходила в себя, невольно задумывалась над своим теперешним положением. Да, она знала, что страдает не напрасно. Ей кое-что удалось сделать. Знала, что Красная Армия рано или поздно нанесет удар по немцам, погонит их прочь от Москвы. Но… что будет с ней, Наташей Ермаковой? С ней, которой едва исполнился двадцать один год, которая еще только начала жить, к которой только недавно пришло настоящее счастье — любовь. И вот все рушится. Доживет ли она до того радостного часа? Увидит ли день победы? Встретит ли снова Сашу?.. Надежд было мало. Скорее всего, ее еще раз вызовут на допрос, а потом отвезут за город и расстреляют.

От этих мыслей у Наташи сжалось сердце. Хоть она и твердила себе, что не боится фашистов и даже самой смерти, но ей все-таки было страшно. Она уже боялась не только смерти, но и этой густой, вязкой темноты, и звуков, раздававшихся в разных концах подвального помещения. Девушка настороженно, с замиранием сердца прислушивалась к тому, что делалось в тюрьме. Вот по длинному коридору, стуча коваными сапогами по цементному полу, солдаты проволокли кого-то в дальнее помещение. Туда, где днем и ночью мучали людей, задавая почти одни и те же вопросы. Вот она слышит лающий крик Шлейхера. Вот до ее слуха донеслись гулкие удары… Откуда-то совсем с другой стороны до нее докатился душераздирающий крик женщины. Потом вся тюрьма на несколько минут затихла, словно притаилась, выжидая, что же будет дальше. Но Ермакова знала, что Берендт и его подручные, так же как и до этого, продолжают мучить людей. Как бы в подтверждение ее мыслей в дальнем конце тюрьмы раздались гулкие выстрелы. «Значит, они теперь прямо тут и расстреливают… — думала Наташа, чувствуя, как по ее спине поползли мурашки. — Кого это они, а?.. Может, это был Митрич?»

В полночь, когда ее вели обратно в камеру, мимо нее волоком протащили избитого Шмелева.

Эта встреча встревожила Наташу. Она не понимала, как он попал сюда. «А если наших разбили там, у перекрестка?.. Если все погибли или, так же как Митрич, попали в плен? — с ужасом думала она. — Если здесь, в руках у гитлеровцев, Саша?..» Наташа отгоняла от себя эти страшные мысли, а они не давали покоя, тревожили сознание.

За дверью послышались шаги. Наташа открыла глаза и с ненавистью посмотрела на дверь. Вошел капитан Шлейхер. Включил фонарик. Сильный пучок света ударил в лицо девушке. Снова встретившись глазами с этим жестоким человеком, Ермакова решила, что на этот раз она живой не вырвется из его рук, что это, пожалуй, будет последняя их встреча. «Ну что ж, последняя так последняя…» — подумала она и, хватаясь за стену руками, с большим трудом поднялась на ноги.

В свете фонаря на фоне серой, облупившейся стены отчетливо различалось бледное лицо Наташи. Левая ее бровь была разбита, на правом виске багровел кровоподтек, верхняя губа рассечена и сильно вспухла. Ее темный шерстяной свитер был разорван. Чтобы хоть как-то прикрыть обнаженную грудь, Наташе приходилось стягивать руками остатки своей одежды. Ей трудно было стоять на ногах, но она, собрав все силы, стояла и смело, даже с каким-то вызовом смотрела на своего мучителя.

— Ну, что же вы?.. Начинайте. Вы же пришли показать русской женщине, как хорошо умеете владеть резиновой палкой. Показывайте же свое искусство!..

— Выходи! — Шлейхер грубо схватил ее руку и потащил к двери.

— Про-очь! — гневно крикнула Наташа и вырвала руку. — Я сама.

И, стараясь шагать твердо, пошла к выходу. Шлейхер последовал за ней. Но выйти из камеры они не успели. Как раз в это время где-то загрохотали пушки. Настолько мощным был этот грохочущий гул, что Шлейхер остановился и невольно прислушался. Кроме этого потрясающего землю грохота до его слуха донесся гул тяжелых бомбардировщиков.

Наташа не знала, откуда надвигался этот гул, но, судя по заминке Шлейхера, по его растерянному виду, она поняла, что бьет советская артиллерия, приближаются советские самолеты. Наташа очень обрадовалась, в ее потеплевших глазах блеснули огоньки. Она обернулась и с вызовом посмотрела на встревоженное лицо Шлейхера…

14

В тот момент, когда русские снова, но теперь уже в центре, начали артиллерийскую и авиационную подготовку, генерал Мизенбах находился на передовом наблюдательном пункте дивизии своего сына — полковника фон Мизенбаха. Наблюдательный пункт Макса был устроен на чердаке кирпичного трехэтажного дома, на восточной окраине города. От этого места до переднего края немецких войск было не менее двенадцати километров. Севернее и южнее города фронт русских подходил вплотную к восточному берегу реки, а против Березовска был оттеснен далеко за реку.

Город русские не бомбили. А там, за рекой, творилось что-то ужасное. Тяжелые снаряды и авиационные бомбы взрывались на переднем крае немецких войск, ломали деревья, обрушивали на головы солдат многонакатные перекрытия блиндажей и землянок. Вверх летели бревна, целые секции колючей проволоки, орудийные колеса…

Догадываясь, что русские после артподготовки перейдут в наступление, генерал Мизенбах приказал своей артиллерии открыть огонь по предполагаемым районам сосредоточения пехоты и танков противника.

Минут сорок не ослабевал огонь с той и с другой стороны.

Мизенбаху казалось, что после такого ответного артиллерийского удара русские уже не смогут наступать. Но как только огонь советских батарей был перенесен в глубину немецкой обороны, русская пехота поднялась и бросилась в атаку.

Мизенбаху в бинокль было хорошо видно, как массы людей, одетых в белое, выбегали из леса, выпрыгивали из окопов, траншей и с винтовками наперевес бежали по заснеженному полю в сторону переднего края дивизии Макса.

По наступающим, захлебываясь от лихорадочной стрельбы, строчили уцелевшие немецкие пулеметы, обрушивали огонь минометы, а русские, не останавливаясь, бежали вперед. Уже через несколько минут сотни советских солдат, как мощная морская волна, захлестнули передний край полка Хубе. В коротком рукопашном бою они смяли оборону первой линии и устремились дальше.

Встревоженно глядя на приближающихся красноармейцев, полковник Мизенбах схватился за телефонную трубку.

— Подполковника Хубе! Сро-чно-о!! — срывая голосовые связки, заорал он в мембрану. — Хубе? Чего вы ждете? Поднимайте вторую линию и контратакуйте этих дьяволов! Немедленно поднимайте, иначе они сомнут и вас!

Русские все приближались, а солдат подполковника Хубе еще не было видно. Наконец командир дивизии увидел, как навстречу наступающим устремились немецкие солдаты. Вот они сошлись, смешались с людьми в белых маскировочных халатах. Макс Мизенбах в бинокль видел, как над головами солдат высоко вздымались и опускались приклады винтовок, как то там, то тут падали на снег немецкие и русские солдаты.

Пока шла эта схватка, генерал фон Мизенбах, сжав тонкие, почти бескровные губы, думал, стараясь понять замысел Громова. По настоянию своего начальника штаба фон Мизенбах приказал передвинуть к городу уцелевшие подразделения Гюнтера. Кроме того, одну дивизию он оттянул сюда с левого и моторизованный полк с правого фланга. Все эти силы он пока держал в резерве, чтобы в любую минуту двинуть туда, где они будут нужны больше всего. Он еще не знал: здесь ли, в центре, русские наносят свой главный удар, или он последует где-нибудь в другом месте?

Генерал видел, что русские немалыми силами ожесточенно атакуют его центр. «Но почему наступает одна пехота? Где же их танки?»

— Отец, мне нужно подкрепление. В противном случае русские могут прорвать мой фронт на всю глубину! — обратился к нему полковник.

Мизенбах поднял трубку и приказал своему начальнику штаба выдвинуть полк Циммермана на восточный берег реки, занять оборону позади передовых частей Макса. Другие части пока он не решался трогать.

Полковника не покидала тревога. Он знал, что пока полк Циммермана поднимется да пока выйдет к пункту сосредоточения, пройдет не менее двух часов, а за это время русские могут прорвать фронт дивизии. Он уже сейчас видел, как трудно приходится полку Хубе…

Но этого не случилось. К двенадцати часам дня советские части все-таки были остановлены на второй линии немецких траншей.

Мизенбах думал, что на этом сегодня русские и успокоятся. Но уже через несколько минут их артиллерия и авиация вновь обрушили огонь на позиции его войск. И теперь уже не только здесь, в центре. Еще более сильный грохот раздавался севернее и южнее Березовска. Мизенбах с тревогой прислушивался к этому отдаленному гулу.

В это время позвонил Шредер. Он сообщил, что советские войска возобновили наступление против фланговых соединений их армейской группы.

— Что-о?! — переспросил Мизенбах. Он уже хотел обрушить на голову начальника штаба весь свой гнев за то, что тот так усиленно уговаривал его, Мизенбаха, за счет флангов укрепить центр, но потом передумал. Что толку сейчас говорить об этом.

«Эта хитрая русская бестия снова обманула нас!..»

На наблюдательном пункте без устали звонили телефоны. Генерал, морщась как от зубной боли, выслушивал тревожные сообщения командиров дивизий. Все в один голос докладывали, что мощные группы советских танков и пехоты, идя вслед за огневым валом артиллерии, неудержимой лавиной двинулись в наступление сразу на обоих флангах.

15

На парадном крыльце двухэтажного кирпичного дома стоял высокий немецкий часовой с автоматом на груди. Постукивая закоченевшими ногами, он то и дело с опаской поглядывал в сторону восточной окраины города, туда, где уже несколько дней шел жестокий бой с наступающими красными частями. Это был Курт Штольман, или Эйфелева башня, как в шутку называл его Адольф Брукнер. Это его Ваня Озеров сбил с ног в ту метельную ночь, когда полк прорывался в тыл к немцам.

… Получив страшный удар в переносицу, он свалился на дно окопа и пролежал там без памяти до самого утра.

Штольман пришел в себя только на больничной койке. Он попытался открыть глаза и определить, где он находится. Левый глаз не открывался и очень болел. Правый, кажется, был здоровым, но и им он ничего не видел — голова и лицо были забинтованы. «А почему не открывается левый глаз? Уж не окосел ли я от удара Ивана?» — подумал он.

— Окосел, клянусь всеми святыми, окосел! — вдруг вопреки всякой логике обрадованно воскликнул Штольман.

— Ты что, с ума сошел, Курт? — услышал он голос Альтмана, который был соседом по койке.

— Это ты, Густав? — спросил Штольман.

— Я.

— Тебя тоже этой ночью ранило?

— Да. И не меня одного. Почти весь наш батальон выбыл из строя.

— Верно. Я вот до сих пор опомниться не могу.

— Так чему же ты обрадовался? — спросил Альтман.

— Как чему? Меня теперь отправят на родину, и я наконец вырвусь из этого кромешного ада. Конечно, без глаза не та жизнь, но ведь одним-то я вижу, и голова на плечах, и ноги целы. Нет, как ни говори, а мне здорово повезло, Густав! С меня, брат, хватит этого «победоносного» похода.

Но торжествовал Штольман недолго. Вскоре пришла медицинская сестра и как бы между прочим сказала:

— А вы не очень сокрушайтесь, Штольман. Доктор Вернер сказал, что раны ваши совсем пустяковые.

— Как «пустяковые»? — не на шутку всполошился Курт. — Я же без глаза. Ничего им не вижу!

Сестра рассмеялась.

— Опухоль спадет, и вы снова будете видеть двумя глазами. У вас рассечена левая бровь и разбит нос. Через несколько дней снимем бинты, и конец всем вашим болезням!

— Нет, ты посмотри на эту старую идиотку! — возмутился Курт, после того как ушла сестра.

— Почему ты решил, что она старая? Напротив, она очень молодая и добрая…

— До-обрая? Да эта ведьма для меня теперь хуже самого злейшего врага. Она же разбила все мои надежды.

Курту Штольману пришлось смириться. Действительно, опухоль быстро спадала, глаз начинал видеть. В связи с началом контрнаступления советских войск Курта досрочно выписали из лазарета и до окончательного выздоровления зачислили в подразделение обслуживания. И вот он вынужден теперь торчать тут — возле штаба армейской группы.

«И все-таки мне здорово повезло. В штабе — не на передовой, где не знаешь, сколько тебе осталось жить…» — улыбаясь, мысленно рассуждал Курт и не сразу заметил, как к зданию, фырча и отбрасывая назад сыпучий снег, подкатил огромный генеральский «хорьх». Из него вышел мрачный, осунувшийся фон Мизенбах и, тяжело ступая по расчищенной от снега дорожке, пошел к крыльцу.

Заметив на лице Штольмана улыбку, он остановился и заорал:

— Чему ты радуешься, болван?!

Штольман, щелкнув каблуками, замер по стойке «смирно». С его лица медленно сходила улыбка.

16

Генерал поднялся на второй этаж и, проходя через свою приемную, не глядя на вскочившего с места адъютанта, хмуро буркнул:

— Полковника Мизенбаха. С картой! — Он, сердито рванув дверь, вошел в кабинет. Снял теплую, подбитую белой пушистой цигейкой шинель, фуражку и, потирая озябшие руки, подошел к столу.

Вчера, когда русские возобновили контрнаступление, он приказал оттянутые с флангов части вернуть назад. Но уже было поздно. Соединения генерала Громова, прорвав оборону его войск севернее города, неумолимо продвигались вперед. Им навстречу Мизенбах срочно выдвинул свой последний резерв. Через час на южном крыле его группы образовалась новая брешь. Чтобы ликвидировать и этот прорыв, генерал обратился к фельдмаршалу, попросил подкреплений. Клюге к месту нового прорыва бросил моторизованную дивизию из своего резерва. И вот эти две введенные в бой дивизии сейчас с большим трудом сдерживали наступающие советские части на флангах его группы. Мизенбах понимал, что долго эти дивизии не смогут противостоять все более усиливающемуся натиску русских. Правда, фон Клюге обещал перебросить на угрожаемые участки еще какие-то части, но генерал не мог с уверенностью сказать, когда они подойдут туда.

Мизенбах тяжело опустился в кресло, облокотился на край стола и, обхватив голову сухощавыми пальцами, задумался.

Раскрылась дверь, и в кабинет вошел Макс. Утром генерал Шредер, находясь в одном из передовых соединений, был тяжело ранен осколком в спину и отправлен в госпиталь. До прибытия нового начальника штаба Макс временно исполнял его обязанности. Уходя в штаб, он оставил вместо себя подполковника Хубе, который, кстати сказать, не хуже, чем он сам, командовал полуразбитой дивизией.

«Мой бог, как он изменился за последний месяц! Лицо почернело, глаза ввалились», — глядя на сына, с огорчением думал генерал. Но такое размягченное душевное состояние у него длилось недолго.

— Карту, — сказал Мизенбах, поднявшись.

Макс развернул на письменном столе большую оперативную карту с нанесенной на ней обстановкой и, ни слова не говоря, отошел в сторону.

— Докладывай.

— О чем докладывать, отец? — развел руками Макс. — Ты только взгляни на создавшуюся обстановку.

Мизенбах склонился над картой. Прежде всего ему бросились в глаза большие стрелы, которые справа и слева пронзили линию обороны его дивизий.

— Как видишь, советские соединения обходят нас с двух сторон. Мы уже в мешке. Сейчас бессмысленно удерживать занимаемые позиции. Мы можем продержаться еще несколько часов. Самое большее сутки, а потом… Подпиши приказ об отводе войск, отец, и прежде всего о перемещении штаба группы.

— Штаб можешь передислоцировать. Вот сюда. — Мизенбах карандашом показал на карте населенный пункт, находящийся километрах в десяти западнее Березовска. — А войскам я не отдам такого приказа. Я с группой штабных офицеров останусь здесь и буду руководить войсками. Фельдмаршал обещал перебросить к нам еще несколько частей.

— Пока эти части прибудут, русские затянут горловину мешка.

— Не успеют.

— Прости, отец, но я не понимаю такого упрямства я такой жестокости по отношению к нашим солдатам. Да, я знаю, что есть директива верховного главнокомандующего от восьмого декабря. Знаю, что эта директива требует не отходить ни на шаг. Но это требование невыполнимо. Наши войска очень устали и уже не могут противостоять наступающим советским соединениям. Именно по этим соображениям Гудериан летал в Растенбург и просил разрешения фюрера отвести свою танковую армию.

— Просил. Это верно. Но ты не знаешь, что верховный ответил ему! Не знаешь?! Так я скажу тебе. На доводы генерал-полковника, что он теряет слишком много личного состава под Москвой, Гитлер ответил: «Вы полагаете, что гренадеры Фридриха Великого умирали с большей охотой?» С тем уважаемый Гейнц и возвратился назад.

— Но это же безумие! — воскликнул потрясенный полковник. — И потом… разве не ясно, что наступление на Москву провалилось? Все наши жертвы и нечеловеческие усилия оказались напрасными!

— Война без жертв не бывает, мой друг.

— Да, но ради чего? Ради чего мы погубили и губим столько немцев?

— Ради победы, Макс, — устало произнес генерал. — Мы, немецкие генералы и старшие офицеры, вместе с фюрером привели нашу армию к Москве, обещали ей победу над русскими, и эта армия верила нам. Мы не можем так просто отдать приказ об отступлении.

Во время этого разговора в кабинет с бумагами в руках вошел полковник Берендт. Он еще не успел обратиться к генералу, как дверь снова распахнулась и через порог переступила какая-то женщина, закутанная в длинную русскую шубу и большой шерстяной платок. Это была та самая Эльза Дольман, которая больше месяца назад приехала из Берлина в группу армий «Центр», чтобы своими глазами увидеть, как армия великого фюрера победным маршем войдет в Москву. Эльза не теряла времени даром. За месяц она исколесила почти весь фронт — была под Тулой, в танковой армии генерала Гудериана, потом оказалась на самом северном фланге, в танковой группе генерал-полковника Гепнера и даже вместе с его передовыми частями перебралась на восточный берег канала Москва — Волга. В один из солнечных дней ей посчастливилось с наблюдательного пункта какой-то части увидеть Москву.

И хотя на таком большом расстоянии она вряд ли могла отличить одно городское строение от другого, а тем более рассмотреть архитектурные детали, тем не менее в этот день в ее дневнике появилась запись: «Сегодня с наблюдательного пункта полка видела Московский Кремль на Боровицком холме. Это было великолепное зрелище! Еле видимые зубчатые стены, стрелецкие башни, а за ними — дворцы, церкви, и над всем этим ансамблем кремлевских дворцов и соборов возвышается колокольня Ивана Великого. Боже всевышний! Неужели осуществится моя заветная мечта? Неужели я буду разгуливать по московским улицам, сама своими глазами смогу увидеть резиденцию русских царей? Неужели я смогу наконец засесть за работу над книгой об этом великом походе наших войск на Москву?!»

В те минуты Эльза Дольман и в самом деле верила, что мечта ее скоро осуществится. Но уже на другой день вместе со своим гостеприимным хозяином — командиром полка — ей пришлось пятиться на запад. Об этом Эльза не стала писать в своем дневнике. Она решила, что больше ей в России делать нечего.

— Здравствуйте, господа!

— О, наш прелестный летописец!.. — с заметным ехидством воскликнул Берендт.

Эльза сделала вид, что она не почувствовала неприветливого тона полковника.

— Здравствуйте, Эльза. Мы очень рады вашему возвращению, — идя ей навстречу, не совсем весело произнес генерал.

— Спасибо. Поистине старый друг — лучше новых двух, как правильно говорят русские… — в свою очередь не преминула кольнуть Берендта Дольман.

— Снимайте этот наряд.

— Не знаю, стоит ли. Я сегодня же хотела попасть на самолет, отлетающий в Берлин.

— Как, вы уезжаете? А книга? — снова кольнул ее Берендт.

Эльза Дольман развела руками:

— Книга, видимо, так и останется ненаписанной. Ведь Москва не взята еще…

— К сожалению, вы правы, Эльза, — нахмурившись, ответил генерал Мизенбах и помог ей сбросить теплую шубу. — И все-таки рано или поздно она падет. Не два, а двадцать два раза будем наступать. До тех пор, пока не поставим русских на колени!

— Ну что же, желаю всем вам удачи, — потирая замерзшие руки, сказала Эльза. — Только… что-то пока не получается у нас, господа. Я видела русских. Вы не представляете себе, с какой нечеловеческой решительностью, с какой силой наступают эти азиаты. Я была буквально потрясена тем, как под их ударами наши солдаты бросают все и бегут. Да и у вас здесь, кажется, не лучше обстоит дело…

Раздался резкий телефонный звонок. Генерал взял трубку. Звонил Хубе. Из его не совсем вразумительного доклада командир группы понял, что советские войска усилили натиск на его дивизию и он держится из последних сил.

— Макс, — положив трубку, обратился к сыну генерал. — Отдай распоряжение о передислокации штаба, а сам поезжай к себе в дивизию. Хубе очень нервничает. Он должен понять, что нам отступать нельзя. Пусть своими силами продержится хотя бы до вечера. До тех пор, пока не подойдет подкрепление.

Полковник нехотя козырнул и быстро вышел из кабинета. Вслед за ним вышел и Берендт. Он не хотел при этой женщине говорить о делах.

— Что же ты не садишься, Эльза? — с наигранным спокойствием спросил Мизенбах.

Дольман пристально посмотрела в глаза генералу.

— Ты стал неискренен, Петер. Ведь тебе сейчас совсем не до меня.

Снова зазвонил телефон. Генерал поднял трубку, долго^; и довольно нервозно разговаривал с кем-то, приказывал стойко удерживать занимаемые позиции.

Эльза стала одеваться. Она решила, что ей надо выбраться отсюда, пока не поздно. Мизенбах, закончив разговор по телефону, некоторое время стоял у аппарата и думал о чем-то.

— Ты поможешь мне добраться до аэродрома, Петер?

— Да, конечно, конечно… — не сразу ответил Мизенбах и вызвал адъютанта. Когда тот появился в дверях, он приказал: — Капитан, возьмите мою машину и отправьте госпожу Дольман на аэродром.

Эльза распрощалась с ним и в сопровождении адъютанта вышла из кабинета. Мизенбах снова взялся за телефонную трубку.

Положение немецких войск ухудшалось с каждым часом. Генерал Мизенбах не отходил от телефонных аппаратов. Ему то и дело звонили командиры соединений и сообщали о беспрерывных атаках советских частей. На дворе уже был вечер, а русские не прекращали наступления.

В восемь часов вечера позвонил Макс и осипшим голосом сообщил:

— Моя дивизия отходит к реке, отец. Она не может больше сдерживать русских…

У генерала от негодования побагровело лицо, глаза сузились, смотрели холодным, леденящим душу взглядом.

— Я не слышал ваших слов, полковник, — тихо, но с явной угрозой сказал генерал. — Когда наведете порядок в дивизии и остановите русских, тогда и…

Нет, он сейчас разговаривал не так, как говорят с сыном. Перед ним, на другом конце телефонного провода, стоял офицер, который должен был удержать фронт, укрепить в солдатах веру в победу, и только.

— Их невозможно остановить, генерал. У меня нет больше сил… — снова заговорил Макс. И вдруг голос его оборвался.

— Что там случилось? Почему ты молчишь, Макс?! — кричал генерал.

Наконец он услышал:

— Докладывает доктор Вернер, мой генерал. Полковник фон Мизенбах потерял сознание…

— Что случилось?

— Господин полковник тяжело ранен. У него уже нет пульса…

В глазах генерала мелькнула еле заметная тревога, но уже через две-три секунды он сумел погасить ее.

— Примите меры, — сухо приказал он доктору и, положив трубку, повернулся к адъютанту: — Командира второго корпуса!

Адъютант вызвал штаб названного соединения и передал трубку генералу.

— Ольденбург? Русские теснят дивизию Хубе к городу. Срочно перебросьте один танковый полк к восточной окраине Березовска. Помогите Хубе остановить противника.

Командир армейской группы снова говорил решительно, резко. В его голосе звучал металл. Он верил, что ему удастся заткнуть образовавшийся прорыв и восстановить положение.

17

Дарья сидела на лавке возле окошка и вязала шерстяной носок своему шестилетнему Андрюшке. А тот, примостившись рядом с матерью, тоже был занят важным делом. Большим охотничьим ножом, который подарил ему отец перед тем, как уйти на фронт, выстругивал корпус парусника. Андрейка хотел его сделать точно таким же, каким видел в книжке про морских путешественников — с мачтами, парусами и якорем. Он так старался, что его лоб покрылся бисеринками пота, а кончик языка высунулся из щербатого рта.

— Мама, а когда папка приедет? — вдруг, перестав строгать, спросил мальчик.

Дарья, которая уже давно получила на мужа похоронную, тяжело вздохнула.

— Когда война кончится, Андрюша… — солгала она.

— А когда она кончится?

— Теперь уже скоро, сынок. Слышишь, как бьют наши пушки?

— А может, это совсем и не наши, а немецкие.

— Наши, сынок. Мне про это знающие люди говорили.

«А чего же они так тихо бьют?» — хотел спросить мальчик. На самом деле пушки били очень сильно и их грохот раздавался со всех сторон. Но Андрейке хотелось, чтобы они еще сильнее били по фашистам. Тогда бы, по его мнению, скорее кончилась война и его папка вернулся бы с фронта, сделал ему большой-пребольшой корабль.

Думая об этом, Андрейка увидел в окно, как к их калитке быстро подошла какая-то женщина. Войдя во двор, она сняла с ног лыжи и, спотыкаясь, бросилась к крыльцу.

— Мамка, смотри! Тетя Надя!

Широко распахнулась дверь. В комнату вошла Надежда Васильевна Ермакова. По ее сильно осунувшемуся лицу и по тому, как тяжело и часто она дышала, было видно, что она прошла немалый путь.

Хозяйка отбросила носок на лавку и подошла к ней.

— Надя, голубонька моя, что случилось? — снимая с нее шерстяной платок и пальто, спросила Дарья.

— Беда случилась, Даша, — с трудом выговорила Надежда Васильевна.

— Что ты? Какая беда?

— Наташа арестована.

— Наташа? — переспросила Дарья. — Когда же это случилось? Почему ты раньше не сообщила нам?

— Раньше не могла. Меня тоже три дня держали под замком… Не знаю уж почему, но не стали меня больше держать.

— Ну и слава богу, что отпустили. А Наташа-то где сейчас?

— Угоняют ее, — сказала Ермакова и заплакала. — Вместе с другими на запад угоняют. Видно, через вашу деревню погонят. Я их совсем на немножко опередила. Хотела еще раньше добраться до тебя, да не смогла. И так совсем из сил выбилась… Посоветуй, что делать мне теперь. С партизанами у тебя есть еще связь? Может, они что-нибудь придумают?

— Связь-то есть. Только застать их на одном месте трудно, — ответила Дарья и тут же обратилась к сыну: — Андрейка, ну-ка сбегай за Нюшкой. Скорей!

— Я мигом, мамка. Я быстро.

Андрейка бросил свой недоделанный парусник, спрятал в карман штанишек нож и, набросив на плечи шубейку, стремглав бросился на улицу.

Вскоре мальчик возвратился назад. Вслед за ним прибежала Нюша.

— Здравствуй, тетя Даша! Ой, здравствуйте, Надежда Васильевна! — обрадовалась девушка.

— Наташу арестовали, — вместо приветствия ответила Дарья.

— Ой, да как же это?!

— Ладно, теперь поздно сокрушаться. Надо найти партизан… Сумеешь?

— Постараюсь. Вчера они километрах в десяти были отсюда. У Гнилой балки.

— Беги к ним. Скажи, что фашисты наших пленных угоняют. Обо всем скажи. Может, они отбить их сумеют. Беги что есть духу. Ты же у нас самая лучшая лыжница.

— Сейчас, тетя Даша, я только лыжи свои возьму.

— Возьми мои. Они подойдут тебе. Только торопись.

— Хорошо. Я в момент! — Сбросив с себя пальто и оставшись в одном свитере, девушка выбежала во двор.

Андрейка, вышедший вместе с ней из дому, видел, как Нюша стала на лыжи, скользнула за калитку и, словно ветер, помчалась вдоль улицы.

— Как думаешь, Даша, добежит она? — спросила Ермакова, глядя в окно вслед удаляющейся девушке.

— Не горюй. Эта хоть куда добежит, — ответила Дарья Степановна и стала расспрашивать Ермакову, как и при каких обстоятельствах была арестована Наташа, о чем спрашивали на допросах Надежду Васильевну.

Во время этого разговора в комнату ворвался Андрейка.

— Мамка, фашисты пленных ведут! — выпалил мальчик. — И тетя Наташа с ними.

— С ними, с ними… Я же говорила, — сильно волнуясь, промолвила Надежда Васильевна и попыталась встать, но не смогла. Ноги не слушались.

Дарья Степановна подбежала к окну, выглянула на улицу и вдруг заметалась по комнате.

— Андрейка, беги в погреб! Там, в кадке, кусок сала. Неси его сюда.

Когда за сынишкой закрылась дверь, Дарья открыла сундук и достала из него мешочек с сухарями — все, что у них осталось с Андрюшкой. Раньше было легче. В поле было закопано колхозное зерно. Им и питались все в селе. Да еще партизанам помогали хлебом. А совсем недавно немцы открыли это подземное хранилище и все вывезли. Как они узнали о спрятанном зерне, Дарья не могла понять. Теперь эти сухари она берегла пуще глаза. Сама питалась одной картошкой, а их хранила для сынишки. «Ничего, мы проживем как-нибудь, а им надо», — подумала о пленных Дарья.

Андрюшка принес кусок старого, пожелтевшего от времени сала и передал его матери.

Дарья положила его в мешок и, схватив сына за руку, выбежала из дому.

Пленные шагали под конвоем эсэсовцев. Подойдя ближе к колонне, Дарья стала всматриваться в лица людей. На них без содрогания невозможно было смотреть. Оборванные, избитые, полузамерзшие, они еле передвигали ноги. Сколько она ни всматривалась, никак не могла среди этой массы людей отыскать Наташу.

— Мамка, да вон она, вон! — воскликнул сын и потянул ее за руку к голове колонны.

Забежав вперед, Дарья увидела совершенно седого, небритого военного, одетого в командирскую шинель с оторванными пуговицами. Он сильно хромал на правую ногу, но все-таки старался идти бодро.

По другую сторону от него шел невысокий сухощавый старик. Это был Митрич.

… Оставшись в ту ночь со Степаном Даниловичем на высоте Березовой, они приготовились к встрече врага и ждали. Вначале было сравнительно спокойно, а когда немцы заметили, что русские уходят из кольца, сразу же пошли в атаку на высоту и перекресток дорог. Выстрелив в одном месте, старики переходили на другое и стреляли, стреляли… Так же действовали все бойцы группы прикрытия.

Первое время хитрость удавалась. Немцы не решались близко подходить к переднему краю, а когда поняли, что русские их дурачат, хлынули всей массой. Теперь Степану Даниловичу и Шмелеву было не до перебежек. Они стояли метрах в тридцати друг от друга и пулю за пулей посылали в наступающих немцев. Шмелев видел, как к окопу Данилыча устремились немецкие автоматчики. Он бросил в них одну за другой две гранаты. Гитлеровцы припали к земле, а потом поднялись и снова ринулись к окопу. В руках Данилыча была еще одна граната, но он ее не бросил почему-то. «Что он задумал?» — мысленно спрашивал себя Митрич, продолжая стрелять из винтовки. Он стрелял теперь в ту группу, которая бежала к окопу Данилыча, пытаясь отвлечь внимание гитлеровцев.

— Прощай, Ми-три-ич!! — крикнул охрипшим голосом Степан Данилович, и тут же раздался сильный взрыв.

«Противотанковую рванул, старый. А я все покидал. Ничего не оставил напоследок, — подумал Митрич и побежал по траншее к окопу Пастухова. — Может, еще живого застану, помогу…»

Правее седого военного, ближе к Дарье, шагала Наташа. Девушка так сильно изменилась, что Дарья Степановна с трудом узнала ее. Не обращая внимания на конвоиров, женщина рванулась вперед и сунула Наташе мешочек с сухарями.

— Нате, ешьте, родимые, ешьте!

— Цюрюк! Назад, матка, назад! — кричали конвойные, пуская в ход приклады.

Дарья не отходила от пленных. Она шла рядом с первой шеренгой и все время посматривала на Наташу. «Родимая моя, что же с тобой будет, если не подоспеют наши?» Дарья оглянулась, отыскивая глазами Надежду Васильевну. Она увидела ее у калитки. Неуверенными шагами, как слепая, протянув руки вперед, та бежала к пленным. Со всех сторон к колонне мчались односельчанки Дарьи: кто с кувшином молока в руках, кто с хлебом, кто с отварной картошкой.

— Ба-а-бы-ы! Несите, что у кого есть. Скорее несите! — на всю улицу сильным голосом закричала Дарья.

Женщины побежали быстрей, но возле самой колонны остановились, боясь приблизиться и передать пищу пленным.

Дарья, заметив замешательство своих односельчанок, крикнула:

— Да не бойтесь вы этих иродов! Не бойтесь! — и, подбежав к одной из женщин, схватила ее узелок с провизией и сунула крайнему пленному; — Возьми! Ешь на здоровье.

Потом она вырвала из рук второй женщины миску с картошкой и отдала другому пленному:

— Бери.

Глядя на Дарью, осмелели и остальные женщины, все разом ринулись к колонне.

— Цюрюк! На-за-ад!! — орали конвоиры, пытаясь восстановить порядок, но ничего не помогало. Женщины смешались с пленными, нарушили строй.

Во время этого переполоха Наташу кто-то тронул за рукав. Она повернула голову. Рядом стояла мать.

— Мама! — вырвалось у нее.

— Наташенька!..

— Мама, почему ты здесь?

— Молчи. Слушай… — украдкой оглянувшись на конвоиров, сказала Надежда Васильевна. — Мы в отряд послали Нюшу. Вас попытаются выручить…

Больше Ермакова ничего не успела сказать: гитлеровцы оттеснили женщин… Пленные двинулись дальше…

18

Сводная группа Кожина находилась в Горелом лесу. Бойцы спали в наскоро сделанных шалашах, а Кожин и Воронов никак не могли уснуть. Их беспокоила судьба тех, которые остались на перекрестке дорог, прикрывая их отход. Ни Степан Данилович, ни Митрич не сумели пробиться к своим вместе с группой Соколова. Соколов уверял, что старики погибли, а Александр все на что-то надеялся. Ждал, что вот-вот и они появятся между деревьями и присоединятся к отряду.

В полночь разведка донесла, что немцы готовятся оставить Березовок. Эта весть сразу же облетела все подразделения. Люди приободрились. «Значит, наша берет. Значит, скоро мы соединимся со своими и вместе будем громить фашистов!»

После короткого совещания с командирами было решено: о намечавшемся отступлении немцев сообщить по радио в штаб армии, а самим опять выйти к автостраде, занять там немецкие траншеи, оставшиеся после октябрьских боев, и, насколько это возможно, помешать беспрепятственному отходу противника.

По заснеженной лесной дороге подразделения сводной группы двинулись к автостраде. Горбясь под тяжестью станин «максимов», минометных стволов, опорных плит и всего того, без чего невозможно обойтись на войне, бойцы быстро шли вперед.

Командир сводной группы, по колено утопая в снегу, стоял на обочине дороги и пропускал мимо себя подразделения. С ним поравнялся первый батальон. При свете луны он еще издали увидел пулеметчиков Озерова и Чайку. Они, как всегда, были рядом. Иван, наклонившись вперед и ворочая могучими плечами, с силой отталкивался лыжными палками от снежного покрова и уверенно продвигался вперед. Он шел так свободно, будто все эти дни полк не находился в тылу врага, не бился с немцами смертным боем, а отдыхал в свое удовольствие. Шагал так, будто за его плечами вовсе и не было ни ручного пулемета, ни вещевого мешка с десятком дисков. Чайка не поспевал за ним.

Озеров, косо посмотрев на него, решительно сказал:

— А ну, давай твой пулемет.

— Зачем?

— Давай. Не могу я смотреть, как ты враскорячку плетешься за мной.

— Ладно, иди уж. Без тебя справлюсь.

— «Справлюсь», — передразнил его Озеров. — Скоро из него дух вон, а он все храбрится. Давай, тебе говорю!

Первый батальон прошел.

— Быстрей, ребята, быстрей! — донесся до слуха Кожина хриплый, простуженный голос.

Взглянув вправо, командир сводной группы увидел артиллерийские упряжки. Это приближался артдивизион. Теперь в нем было пять батарей. Для удобства управления огнем полковую батарею Кожин подчинил командиру дивизиона.

Ездовые торопили лошадей, чаще взмахивали плетками, понукали. Выпуская клубы пара из расширенных ноздрей, артиллерийские кони, с опавшими боками, заиндевевшей, дыбом торчавшей от мороза шерстью, сильно натягивали постромки и, напрягаясь до предела, тянули за собой тяжелые орудия.

Рядом с первой батареей ехал на сером коне Асланов. Он был чуть не до самых глаз закутан в красный казачий башлык. Только горбатый, еще больше заострившийся нос виднелся на похудевшем, заросшем черной бородой лице. «Опять нарушает форму, дьявол горбоносый!» — подумал об Асланове Кожин и хотел отчитать его за это, но потом передумал. Не до этого было, да и знал, что Асланову труднее всех приходится сейчас от этих морозов. Вартан, почти всю жизнь проживший в теплых краях, никак не мог привыкнуть к холодам, которые так лютовали в эту зиму под Москвой.

Перед рассветом сводная группа вышла к автостраде. Кожин приказал срочно очистить бывшие немецкие траншеи и занять оборону по обеим сторонам дороги.

Утро застало людей уже в окопах. Они так хорошо замаскировались, что их трудно было заметить не только с земли, но даже и с воздуха. Александр стоял в своем окопе, словно зонтом, прикрытом сверху ветками огромной ели, и смотрел в бинокль. Широкая бетонированная дорога, вырвавшись из леса, на опушке которого стоял Кожин, круто стала спускаться в лощину, метров триста пробежала по низине, потом начала карабкаться вверх, перевалила через гребень возвышенности и скрылась с глаз. Эту лощину местные жители называли Волчьей падью. Наверное, когда-то в этих местах водилось много волков. Вдоль дороги, словно часовые, стояли телеграфные столбы, связанные между собой белыми от инея, отвисшими проводами.

Чем больше проходило времени, тем чаще на шоссе появлялись немецкие машины. Они с шумом проносились на запад. Справа и слева к автомагистрали вплотную подступали деревья, сверху донизу покрытые толстым слоем пушистого снега. Немцы посматривали из машин на этот русский лес, одетый в сказочный зимний наряд, и не подозревали, что в нем притаились советские бойцы и ждут момента, когда можно будет прямо в лицо врагу полоснуть пулеметным и орудийным огнем.

Кожин долго и напряженно смотрел в бинокль. Потом опустил его и обернулся к радисту. Тот сидел рядом, в глубоком капонире, и настраивал рацию.

— У тебя все готово, Гришин?

— Готово, товарищ майор!

— Смотри, чтобы связь работала как часы.

— Товарищ майор, вижу лыжницу! — сообщил Олег, который стоял рядом с Гришиным и наблюдал за местностью.

Александр посмотрел влево и тоже увидел лыжницу в белом свитере. Она иногда останавливалась, смотрела по сторонам, будто отыскивала кого-то. Дойдя до леса, лыжница скрылась с глаз. Минут через десять позвонил командир партизанского отряда и доложил, что из Сосновки прибыла девушка с очень важным сообщением. Александр приказал привести ее к нему. Когда лыжница в сопровождении молодого партизана пришла к командиру сводной группы, он сразу же узнал в этой толстощекой, раскрасневшейся на морозе девушке ту, у которой в октябре, проходя через Сосновку, попросил напиться.

Немного отдышавшись, девушка заговорила:

— Выручайте, товарищ командир! Фашисты угоняют пленных и… гражданских тоже!..

От одной только мысли, что среди гражданских может оказаться и Наташа, у Кожина от лица отхлынула кровь.

— В каком направлении ведут их? — спросил Воронов.

— На Озерки. Больше им некуда податься, — ответила Нюша. — Выручайте. Погибнут ведь люди.

— Озерки… Это же совсем недалеко отсюда.

— Так точно, товарищ майор! — вмешался в разговор Бандура. — На эти самые Озерки идет дорога через Горелый лес, тот лес, в котором мы отдыхали прошлой ночью.

— Верно. Давай разведчиков на лыжи, Микола. Скорей!

— Есть на лыжи!.. — ответил старшина и побежал к разведчикам. Вскоре оттуда послышалась команда: «Хлопцы, ко мне!»

Все это время, пока Кожин отдавал распоряжения, Нюша не сводила с него глаз.

— Что, узнала? — спросил майор, перехватив ее взгляд.

— Я-то давно узнала, только…

— Что «только»? Может, боишься, что снова, как в октябре, попрошу воды? — улыбаясь, сказал Александр.

— Что же ты девушку краснеть заставляешь? — заступился за Нюшу Воронов.

— Вот видишь, какой у тебя заступник. Он и тогда заступался за тебя и даже за твою строгую соседку.

— Тетя Даша совсем не строгая. Она и сама не знает, как это у нее получилось.

— Ладно, я не сержусь на нее. А попаду в Сосновку, обязательно зайду к ней в гости. Так и передай.

— Приходите. Она будет ждать — и она, и мы все, и Надежда Васильевна Ермакова. Только освободите пленных и отбейте у немцев ее дочку.

— Наташу? — невольно вырвалось у Кожина.

— Да, Наташу. А вы ее тоже знаете?

— Знаю… — тяжело выдохнул Кожин.

— Значит, ее тоже угоняют вместе с пленными? — спросил Воронов.

— Да. Мне об этом сказала тетя Даша и велела бежать к вам за помощью. Наташа — наша разведчица. Она работала переводчицей и все-все сообщала нам, а потом… ее арестовали. Один подлюка выдал. Бывший ее жених. Вы только подумайте!

Воронов заметил, как после этих слов еще сильнее омрачилось лицо Кожина.

— Ты иди, Нюша… Иди… — тихо проговорил Кожин. — Покажешь разведчикам дорогу.

— Хорошо, хорошо… Я сейчас, — поспешно сказала Нюша и встала на лыжи. — До свидания.

— До встречи! — крикнул ей вслед Воронов и обратился к Кожину: — Саша, а может, нам усилить взвод Бандуры?

«Эх, Антоныч… Я бы ничего не пожалел для спасения этих пленных. Сам лично повел бы полк… Все, что есть у меня под руками, бросил бы против немецкого конвоя. Но… кто же будет выполнять нашу главную задачу? Кто перекроет пути отхода немецким войскам?..» — подумал Кожин, а вслух проговорил усталым голосом:

— Кем ты усилишь его? У нас и так мало сил.

— А если там большой конвой?

— Не береди мне душу, комиссар. Сам знаешь, какая перед нами стоит задача.

Воронов задумался.

— Да, знаю. Задача очень ответственная. Но там люди. Наши советские люди. Мы же не можем не помочь им!

— Не можем. Потому и посылаем разведчиков.

— Их мало. У них нет даже пулемета.

— Хорошо. Пошлем с Бандурой один пулеметный расчет. — И обернулся к майору Петрову: — Сергей Афанасьевич, распорядись…

19

Снова генеральский «хорьх», как и в тот солнечный октябрьский день, мчался по автостраде. На заднем сиденье полулежал генерал фон Мизенбах. Только теперь он торопился не на восток, к Москве, а на запад.

Командир группы хмуро смотрел в ветровое стекло и видел, как по обочинам дороги темными громадами возвышались немецкие бронетранспортеры, брошенные из-за отсутствия горючего, тягачи, тяжелые орудия и автомашины. Справа и слева от шоссе, прямо по целине, утопая по колено в глубоком снегу (на дороге не помещались все отходившие войска), вне всякого строя, вразброд шли германские солдаты. Нахлобучив на глаза стальные каски, вывернутые пилотки, русские ушанки, засунув замерзшие руки в карманы или рукава шинели, они с трудом передвигали ноги.

«И я еще сопротивлялся, отказывался отдать приказ об отходе, — с горечью думал генерал. — А они сами без моего приказа отошли». Генералу даже самому себе не хотелось признаться, что это было похоже не на отход, а на самое настоящее бегство.

После смерти Макса исполняющим обязанности начальника штаба группы войск был назначен генерал Ольденбург. Оставив за себя нового начальника штаба, Мизенбах срочно выехал в дивизию Хубе, которая оставила свои позиции и в беспорядке отходила к городу. Вместе с командиром дивизии ему кое-как удалось восстановить в соединении порядок и организовать оборону по западному берегу реки.

В полночь он возвратился в Березовск. Не успел Мизенбах переступить порог своего кабинета, как вошел встревоженный Ольденбург и сообщил, что еще одна дивизия сбита русскими с позицией и отходит к городу. Потом такие донесения последовали одно за другим. Фронт армейской группы начал разваливаться. На рассвете Мизенбах вынужден был отдать приказ об отводе войск на новые позиции. Для прикрытия отхода войск он оставил самую стойкую дивизию. А сам на «хорьхе» поехал смотреть, что происходит на дороге.

В этот день все раздражало генерала Мизенбаха. И адъютант, сидевший рядом с водителем, и дорога с выбоинами, и войска, бегущие не туда, куда им по начертанию фюрера и генералов великого рейха следовало двигаться. Над его машиной, забитой войсками и брошенной техникой дорогой и видневшимся впереди полем грозно нависли мрачные облака. Всей своей тяжестью они давили на плечи генерала, вжимали его в сиденье. Иногда ему казалось, что вот-вот он будет вдавлен в эту враждебную ему землю со своей машиной и вместе с ним будет навсегда погребена мечта многих поколений германских генералов — да и не только германских, — мечта о завоевании Россия.

Наблюдая за этой грустной картиной, генерал вдруг в стороне, на склоне возвышенности, увидел множество заснеженных могильных холмиков. Над ними торчали березовые кресты. На вертикальный стержень каждого креста была надета немецкая каска. От порывов ветра некоторые из них поворачивались то в одну, то в другую сторону.

«Кресты, кресты… Сколько же их еще появится на просторах этой страны?! Вот сегодня восточнее Березовска появился еще один такой крест. Крест над могилой моего сына…»

Колонна, в середине которой ехал генерал, вдруг остановилась. Адъютант вышел из машины, чтобы узнать, в чем дело.

Но тут дверца машины снова открылась, и Мизенбах услышал чей-то голос:

— Господин генерал!

Мизенбах повернул голову и рядом с собой, у открытой дверцы, увидел высокого, подтянутого полковника с продолговатым лицом. Это был один из адъютантов Гитлера. Мизенбах знал его. Еще до войны, когда он в управлении генерал-полковника Паулюса работал над планом «Барбаросса», ему встречался этот человек. Сейчас полковник довольно холодно и даже, как показалось генералу, с презрением смотрел на него. Слева, на обочине, стоял его броневик. Полковник вчера вечером прилетел из ставки Гитлера в Малоярославец, накоротке поговорил с фельдмаршалом фон Клюге, и вот он уже здесь. Ему было приказано лично побывать в войсках Мизенбаха и своими глазами увидеть, что там делается.

— Прошу, господин полковник, — отодвигаясь в сторону, пригласил Мизенбах. — К сожалению, более удобного места для беседы не имею.

Полковник молча сел рядом с генералом и, захлопнув дверцу машины, попросил рассказать о причинах отступления его соединений.

Мизенбах начал объяснять. Видя, что полковник зловеще молчит, стал нервничать. Генерал чувствовал, что этот человек неспроста приехал к нему и не только за тем, чтобы выяснить обстановку.

— Да, господин полковник, — закончив свой доклад, с горечью сказал Мизенбах. — Не так давно мы по этой дороге двигались на Москву. Достигли ее предместий, и вдруг все полетело к дьяволу…

— Ничего еще не полетело, господин Мизенбах! — воскликнул адъютант фюрера. — Поражение под Москвой — это случайность.

— А под Тихвином и Ростовом?

Полковник не ответил.

— Сперва они нанесли удар по нашим флангам на южном и северо-западном направлениях, сковали там наши силы, а потом перешли в контрнаступление здесь, в центре. Это уже не случайность, господин полковник.

— Что же, по-вашему, это конец? — все больше раздражаясь, спросил полковник.

— Нет, господин полковник. Я далек от этой мысли. Но вы сами видите, какое нас постигло несчастье на подступах к русской столице.

— Ваше несчастье в том, господин Мизенбах, что вы потеряли веру в нашу победу.

Мизенбах поднял голову и холодно посмотрел на своего собеседника:

— Но позвольте…

Полковник не обратил внимания на его реплику.

— Все, что случилось здесь, в России, случилось в результате слабоволия и нераспорядительности некоторые генералов. Но теперь все будет по-иному. Со вчерашнего дня фюрер взял главное командование сухопутными войсками лично на себя.

— Ка-ак? — поразился Мизенбах. — А фельдмаршал фон Браухич?

— Снят с поста. Генерал-фельдмаршал фон Бок…

— Что, он тоже снят?

— Он, видите ли, заболел желудком, — съязвил полковник. — Но фюрер охотно удовлетворил его просьбу об отпуске. Пусть лечится.

— Кто же назначен вместо него?

— Фельдмаршал фон Клюге. Ваш командующий. И это еще не все. Будут отстранены от своих постов и сурово наказаны все, кто перестает верить в нашу победу, кто проявляет нерешительность.

С этими словами адъютант фюрера расстегнул ремни на своем объемистом портфеле, достал из него пакет и вручил его Мизенбаху. Тот некоторое время держал его в своих руках, пытаясь определить, что же содержится в нем. Так и не придя ни к какому определенному выводу, генерал распечатал пакет, извлек из него лист бумаги с машинописным текстом. Это был приказ, подписанный лично Гитлером. За то, что армейская группа, вопреки существующему приказу, не устояла против натиска советских войск и отступила, он, генерал фон Мизенбах, снят с должности, разжалован в рядовые с лишением всех чинов и отличий. Командиром вместо него назначен генерал Ольденбург.

Полковник видел, как задрожал в тонких пальцах Мизенбаха лист бумаги с приказом Гитлера, как побледнело его лицо.

— Я очень сожалею, господин Мизенбах, что именно мне пришлось вручить вам этот приказ, но… такова воля фюрера.

Полковник сухо попрощался с бывшим командиром армейской группы и уехал разыскивать Ольденбурга.

20

Перед рассветом к Хмелеву постучала квартирная хозяйка и зло, с издевкой крикнула через дверь: «Эй, господин Хмелев, ваши уходят. Смотрите не опоздайте!..» Тот сперва никак не мог сообразить, кто именно и куда уходит. Быстро одевшись, он вышел из дому и… остолбенел. Вся улица была забита военным транспортом и какими-то немецкими подразделениями. Приглушенно урчали машины, громыхали по обледенелой мостовой орудийные колеса, скрипели повозки, храпели лошади, слышались недовольные голоса солдат. И весь этот поток двигался на западную окраину города.

«Немцы оставляют Березовск!» — с тревогой подумал Хмелев и, боясь, что гитлеровцы уйдут, а он останется здесь один на один с людьми, которых предавал, влился в общий поток отступающих. На немцев он все-таки надеялся, он был даже уверен, что о нем не забудут. Стоит ему добраться до здания бывшего городского Совета, где размещалась немецкая контрразведка, и сразу все устроится.

Но вот и знакомый двухэтажный кирпичный дом. Вон и капитан Шлейхер. Он стоял у подъезда и руководил погрузкой имущества. Мимо него к машинам пробегали солдаты с тяжелыми чемоданами, какими-то толстыми папками и автоматами.

Хмелев, не раздумывая, подбежал к одной из машин и стал помогать солдатам забрасывать чемоданы в кузов. Те покосились на него, но не отказались от помощи. Машину наконец загрузили. Два солдата залезли наверх и уселись на ящики. Хмелев, ухватившись за борт, тоже хотел забраться в кузов. Его грубо оттолкнули. Тогда он подошел к Шлейхеру и стал просить, чтобы тот взял его на какую-нибудь машину. Шлейхер, занятый своими делами, не слушал его. Хмелев тронул его за рукав шинели. Капитан, обернувшись, рявкнул на него так, что предатель отскочил в сторону. Из подъезда вышел полковник Берендт. Он что-то сказал Шлейхеру и сел в машину. Машины тронулись. Капитан вбежал в калитку. Раскрылись ворота, и из глубины двора вышла колонна русских людей, которые до этого содержались в подвалах контрразведки.

В первом ряду, рядом с низкорослым, щупленьким старичком, шагала Наташа. Она не заметила Хмелева, не посмотрела в его сторону.

Пленные уходили все дальше, а он, подавленный, всеми забытый, стоял у забора и не знал, что ему делать, куда идти. Затем словно во сне он медленно побрел вслед за колонной…

Подул встречный ветер и начал будоражить пыль, бросать ее в лица пленных, слепить им глаза.

Хмелев видел, как люди ежились, втягивали худые, тонкие шеи в воротники, прикрывались руками, пригибались чуть ли не до самой земли и все шли, подгоняемые рычанием немецких овчарок, рвущихся с поводков.

Это невеселое шествие замыкал здоровенный эсэсовец с большой головой, бугристым, красным лицом и выцветшими, почти белыми бровями. Когда какой-нибудь выбившийся из сил пленный падал на дорогу, он с бесстрастным видом подходил к нему и, толкая ногой в бок, приказывал:

— Вставайть!.. Скоро! Скоро!

Если тот не мог подняться, краснолицый давал по нему короткую очередь из автомата и, не оглядываясь, шагал вслед за колонной.

Каждый раз, когда впереди раздавалась автоматная очередь, Хмелев вздрагивал от страха и останавливался. Но потом, боязливо озираясь, обходил стороной труп пленного и снова шагал вслед за колонной.

Подходить близко к людям он не решался. Краснолицый эсэсовец мог заподозрить его в недобрых намерениях и подстрелить.

Прошли уже несколько сел. Позади осталось много километров трудной, сугробистой дороги. Хмелев выбивался из последних сил. Ему казалось, что пленным гораздо легче. Там люди помогали друг другу. А он был один. Один в этой метельной степи, на пронизывающем до костей ветре. Его начинала покидать вера, что он выдержит, не упадет на дорогу…

И все-таки ему не хотелось умирать. Он напрягал последние силы, засовывал окоченевшие руки все глубже в рукава шинели и, спотыкаясь, шел и шел вперед… Машинально он нагнал колонну и чуть не уперся в спину эсэсовца, идущего позади пленных.

— Э-эй, Иван!.. Цюрюк! На-зад!! — закричал на него тот.

Хмелев не слышал окрика. Он шел спиной к ветру.

Немцу показалось, что русский хитрит: притворяясь глухим, он хочет приблизиться к колонне как можно ближе.

— На-за-ад, швольочь!! — выходя из себя, снова крикнул эсэсовец и дал по спине Хмелева длинную автоматную очередь.

Евгений остановился, на мгновение обернулся, словно хотел увидеть, кто же это выстрелил в него, и молча, лицом вниз, рухнул в сугроб. Порывистый ветер взвихрил над ним облако снега…

21

В полдень с востока подул ветер и стал теснить на запад тяжелые, свинцово-серые облака. Среди туч появились разрывы, выглянуло солнце и осветило колонну пленных, тяжело шагавших по узкой проселочной дороге.

Пленные, занятые своими нерадостными мыслями, еле брели. Особенно трудно приходилось Наташе. Избитая, измученная, она с трудом шла и не видела ни солнца, ни конвоиров, ни самой дороги. Она хотела только одного: чтобы скорее кончилась эта заметенная снегом дорога, а с ней и эти муки.

— Крепись, Наташа. Крепись… — тихо сказал ей Митрич.

— Не могу больше, дедушка. Не могу.

— Можешь! — не поворачивая головы в ее сторону, снова тихо, но твердо сказал старик. — Можешь. Ты же сильная.

«Сильная»… Какая же я сильная, если так быстро сдалась, не выдержала…» — мысленно пыталась возражать, Митричу Наташа. И тут она вспомнила слова матери о том, что к партизанам послан человек. В той сутолоке, в какой были сказаны ей эти слова, она не совсем ясно поняла их значение. Но теперь понемногу до ее сознания дошел смысл сказанного. Если в отряд послан кто-то, то, значит, о них узнает и Саша. Ведь партизанский отряд теперь действует вместе с полком Кожина. Значит, Саша сделает все, чтобы выручить всех этих людей, а вместе с ними и ее, Наташу. Это так и будет. Она уверена. Только бы вовремя до него дошел этот человек. Только бы не опоздал.

«Надо сказать об этом капитану. Обязательно сказать. Он подготовит людей. Его послушают…» — решила девушка и незаметно поменялась с Митричем местами, пошла рядом с седым военным.

— Слушайте меня… — И она слово в слово передала капитану все, что услышала от матери.

Седой капитан стал шептаться со своим бородатым соседом слева. Выслушав капитана, бородач приотстал немного, пошел со второй шеренгой. Потом с третьей… Минут через двадцать он снова появился в первой шеренге и что-то шепнул капитану.

«Значит, теперь все знают…» — подумала Наташа и, сама не зная зачем, подняла голову вверх. Прямо над собой, в разрывах туч, она увидела солнце. Ей показалось, что оно так же ласково улыбалось ей, как в то июньское воскресное утро, когда они вместе с Сашей стояли на высотке и когда он впервые сказал: «Я люблю вас, Наташа…»

Из задумчивого состояния ее вывел выстрел, прогремевший где-то позади колонны. Она обернулась и посмотрела на идущих по дороге людей. В самом конце этого мрачного шествия конвойные пристрелили отставшего пленного.

— Еще одного убили, мерзавцы… — тяжело выдохнул бородатый пленный.

— Не трать зря порох, — осадил его капитан. — Одними возмущениями делу не поможешь.

— Знаю, но не могу. Душа горит. Вот вы успокаиваете, а если наши не подоспеют? Если они доведут нас до леса и всех сразу положат? Какой смысл им в их теперешнем положении возиться с нами?..

— Смотрите! Смотрите! — донесся встревоженный голос до слуха Наташи. — Село горит!

— То, через которое мы проходили!..

— Сосновка… — с трудом выговорил Митрич.

Наташа посмотрела назад. Над Сосновкой вздымались к небу огромные клубы черного дыма.

— И там горит! — снова услышала девушка.

— И вон справа тоже!..

И действительно, горели все окрестные села. Дым клубился над багровыми от зарев полями.

Наконец колонна подошла к опушке леса.

— Право! Право!.. Шагайть право! — вдруг закричали конвоиры и стали теснить пленных в сторону от дороги.

— Шнель, шнель, руссише швайне! — орали гитлеровцы, освобождая дорогу.

Урча мотором и чуть не наезжая на пленных, вперед прошла грузовая машина, битком набитая немецкими солдатами. Каждый из них держал в руках длинную палку с намотанной на конце просмоленной паклей. Некоторые из этих наскоро сделанных факелов даже сейчас дымились, разнося неприятный запах горелых тряпок.

Проехав вперед, грузовик остановился. Из кабины выпрыгнул Шлейхер. Подождав, пока к нему приблизится голова колонны, он крикнул:

— Мюллер!

Невысокий лейтенант, шагавший впереди колонны, вытянулся перед Шлейхером.

— Что вы их так распустили?! — заорал Шлейхер на начальника конвоя. — Идут, как на воскресной прогулке.

— Мои солдаты без устали подгоняют их прикладами, травят собаками, а тех, которые очень отстают, расстреливают на месте. Вы ехали позади нас и сами могли убедиться в этом. Не могу же я их всех до одного перестрелять!

— Именно так вы сейчас и поступите.

— Господин капитан, полковник Берендт приказал гнать пленных до села…

— Вы болван, Мюллер. В том селе, куда вы гоните пленных, уже русские.

— Русские? — поразился лейтенант.

— Да, русские. Наш фронт прорван. Русские танки обходят нас с флангов. Мы в мешке…

Выслушав капитана, Мюллер с растерянным лицом побежал назад к своим солдатам. Конвой всполошился, стал еще яростнее подгонять пленных.

— Недоброе что-то они задумали, — тревожился Митрич.

Колонна втянулась в лес. Дорога сузилась. Теперь конвойные шли совсем рядом с пленными. Дальше они не могли отойти из-за глубокого снега.

Тем временем разведчики во главе с Бандурой, задыхаясь от быстрого, продолжительного бега, наконец достигли Горелого леса, вышли на дорогу, идущую от Сосновки к Озеркам.

— Где же пленные? — оглядываясь по сторонам, спросил Бандура.

— Не знаю… — ответила Нюша, — по времени они уже должны быть здесь.

— Может, прошли уже, — сказал кто-то из бойцов.

— Нет, если бы прошли, на снегу остались бы следы ног. А их нет, — возразил старшина.

И как раз в это время справа, со стороны Сосновки, застрочили автоматы. Их выстрелы гулко раздавались по лесу. Послышались отчаянные крики людей.

Нюша настороженно прислушалась.

— Беда, товарищ командир. Это там. У них!

— Вперед, хлопцы! — скомандовал Бандура и, сильно оттолкнувшись палками, побежал на выстрелы.

22

Фон Мизенбах, словно окаменелый, сидел в своем комфортабельном «хорьхе». Не выпуская из сухих, тонких пальцев приказ фюрера, он ничего не видящими глазами смотрел себе под ноги.

Впереди вспыхнула сильная перестрелка. По колонне пронесся слух, что русские перерезали дорогу. Водитель с тревогой посматривал на генерала, ждал, что он скажет. Но Мизенбах, занятый своими мыслями, молчал.

Прибежал перепуганный адъютант. Доложил обстановку.

— Что будем делать, господин генерал?! — с беспокойством оглядываясь по сторонам, спросил он.

— Ничего не надо делать, капитан. Садитесь в машину и сидите.

Не прошло и нескольких минут, как над автострадой появились самолеты и начали сбрасывать бомбы. В колонне поднялась паника.

— Господин генерал, надо что-то делать, — снова проговорил адъютант. — Мне сказали, что есть объездная дорога через лес. Если разрешите…

— Все равно. Поезжайте.

«Хорьх» свернул в сторону, с трудом выбрался на лесную дорогу. Некоторое время машина хоть и медленно, но все же продвигалась вперед. Мизенбах немного пришел в себя. Он решил как можно скорее добраться до штаба четвертой армии и оттуда вылететь в ставку Гитлера. «Да-да, это единственно правильное решение, — все больше воодушевлялся Мизенбах. — Я должен встретиться с фюрером и объяснить ему, что нельзя в такое время отстранять меня от командования. Расскажу ему, что этот поход был мечтой всей моей жизни, и я готов воевать против русских в любом чине. Нет, господин полковник, я не потерял веру в нашу победу. Я только пришел к выводу, что русские гораздо могущественнее, чем мы думали. Я знаю, что германская армия оправится от первого удара и снова пойдет вперед. Да, я все это выскажу фюреру. И он поймет меня. Не может не понять».

Машина генерала начала буксовать, наконец сползла в кювет и окончательно застряла. Фон Мизенбах оставил шофера и адъютанта с машиной, а сам пошел пешком, надеясь встретить какую-нибудь попутную машину и, таким образом, добраться до места. Вначале он шагал быстро, уверенно, но потом сбавил темп, пошел медленнее, размышляя на ходу: «Куда я иду? Зачем? Кто поверит мне, что я смогу после того, что случилось, воевать лучше, чем до сих пор?»

Мизенбах сбился с пути. Шел, по пояс утопая в снегу. Наконец выбившись из сил, он, ухватившись за ветку какого-то дерева, остановился. «Куда я иду?» — еще раз спросил он себя и, нащупав на боку кобуру, отстегнул ремешок, вытащил маленький вальтер…

Услышав выстрел, адъютант бывшего командира армейской группы побежал к генералу. Мизенбаха он нашел в стороне от лесной дороги, под обгорелым и расщепленным снарядом дубом. Он лежал на снегу, широко раскинув руки.

23

А в это время севернее Горелого леса, вырвавшись на широкий простор, стремительно неслись вперед советские танки. На их броне, на прицепленных сзади русских розвальнях, волокушах сидели и лежали автоматчики. И эти танки, и пехотинцев-десантников почти не было видно в снежном урагане, поднятом ветром и ребристыми гусеницами стальных машин. Все было белым-бело, все вихрилось, утопало в обжигающей лица бойцов колючей пыли.

Позади в тяжелом танке рядом с механиком-водителем сидел полковник Полозов. Это он предложил Громову наперерез отходившим от Березовска немецким войскам послать не только танки, но и пехоту. В рейде участвовало семьдесят машин. К каждой из них было прицеплено не менее четырех больших розвальней с шестью-семью бойцами. Да на броне столько же. Это составило две тысячи триста человек. Сила!

— Товарищ полковник, «Ястреб»! — передавая Полозову наушники и микрофон, сообщил радист.

— «Ястреб»!.. «Ястреб»! Я — «Буря». Перехожу на прием.

Первое, что услышал Полозов в наушниках, — это гул рвущихся снарядов, треск пулеметов и какой-то неимоверный шум. Потом ему удалось все же сквозь эти беспорядочные, режущие слух звуки услышать далекий и взволнованный голос Кожина:

— «Буря»!.. «Буря»!.. Я — «Ястреб»!.. Я — «Ястреб»! Нахожусь на автостраде… юго-западнее Горелого леса, Веду бой с отступающими немецкими частями… Меня обходят с флангов… Большими силами обходят… Перехожу на прием. Прием!..

Полозов никогда до этого не слышал, чтобы Кожин говорил таким взволнованным и прерывистым голосом. «Значит, ему трудно. Очень трудно…»

— Саша!.. Саша!.. — совсем не официально, по-дружески кричал в микрофон Владимир Викторович. — Нахожусь вблизи от тебя. Иду на помощь. Продержись минут двадцать — двадцать пять!.. Продержись!.. Прием. Прием!

Но командир дивизии больше уже ничего не смог услышать. В наушниках слышался только какой-то треск и гул.

— Командира танковой бригады. Скорей! — приказал радисту Полозов.

Радист связался с комбригом и передал микрофон командиру дивизии.

— Полозов… Говорит Полозов!.. Апраксин, прикажи ускорить движение. Группа Кожина на автостраде истекает кровью.

Танки рванулись вперед еще быстрее, а Полозову казалось, что они двигаются так же, как двигались до этого.

— Слушай, друг. Нажми на газ, — обернулся он к механику-водителю. — Нажми, христом-богом прошу тебя!

— Больше некуда жать, товарищ полковник. И так уже выжимаю все из своей латаной-перелатаной машины, — усиленно работая рычагами, ответил танкист. — Это еще москвичам спасибо, что снова вдохнули в нее жизнь, — отремонтировали как надо. А то бы не воевать мне больше на ней.

Полозов только теперь как следует вгляделся в суровое лицо этого человека. На его лбу, щеках, подбородке витыми веревками пролегли багровые шрамы от ожогов.

У водителя не было ни ресниц, ни бровей. Выделялись только глаза с красными веками, хрящеватый нос да белые, крупные зубы. Он уверенно переключал скорости и прищуренными глазами сквозь смотровую щель глядел вдаль — туда, где были враги.

24

Радист Гришин сидел в своем окопе и что было силы кричал в микрофон:

— «Буря»! «Буря»! Я — «Ястреб»! Перехожу на прием. Перехожу на прием!..

«Буря» не отвечала. Вряд ли она могла слышать его голос. Даже Голубь, который находился рядом с Гришиным, и тот не мог разобрать его слов. Вокруг творилось что-то невообразимое. Все громыхало, гудело, рвалось. Откуда-то сверху на голову обрушивались куски мерзлой земли, потоки грязного снега, срубленные осколками сучья. Ветвистая ель, которая до начала боя, словно шатром, укрывала радиста и его командира, теперь стояла совсем голая. Один иссеченный осколками ствол торчал позади них.

В соседнем окопе стоял майор Кожин и тоже что-то кричал в телефонную трубку. Он с ног до головы был обсыпан снегом, пылью и еловыми колючками. Снег, попавший на разгоряченное лицо, таял и, оставляя на опавших щеках грязные полосы, струйками стекал вниз.

— Бурлаченко!.. Вурлаченко! Загни фланг. Бей по пехоте. Не давай ей заходить к тебе в тыл!

Не успел он переговорить с командиром третьего батальона, как позвонил Лазарев и сообщил, что фашисты обходят его справа.

— Слушай, Лазарев! Нам надо продержаться еще десять — пятнадцать минут, Полозов с танками идет на помощь. Как?! Ты что, не веришь мне? Я только что разговаривал с ним по радио. Да, да! Сообщи об этом людям и держись…

Час назад, когда немецкая колонна подошла на расстояние выстрела, бойцы Кожина почти в упор открыли по ней огонь. Немцы, не ожидавшие такого ошеломляющего удара, остановились. Поднялась суматоха. А советские орудия, минометы и автоматы били почти в упор, не давая врагу опомниться. За несколько минут весь снег в Волчьей пади потемнел от подбитых и подожженных штабных машин, бронетранспортеров, убитых немецких солдат и офицеров.

Бойцы радовались первому успеху. Но Кожин знал, что это еще не полная победа, что за противоположной возвышенностью находятся главные силы немцев. По радио он связался со штабом армии и доложил о скоплении на автостраде немецких машин и техники. «Сейчас поднимем в воздух самолеты», — ответили ему.

Но первыми появились немецкие самолеты и стали бомбить лес, в котором находились советские подразделения. Не успели улететь штурмовики, как показалась немецкая пехота.

Кожин отдавал одно распоряжение за другим. Неоднократно вводил в бой первый батальон, который держал в своем резерве. Перебрасывал с одного места на другое счетверенные пулеметные установки, косившие наседающих фашистов. Все это время не умолкали и батареи Асланова. Гитлеровцы несли большие потери, но не останавливались. Упорно лезли вперед. Это был порыв отчаяния. Немецкое командование знало, что с севера и юга их обходят советские танки.

К Александру с автоматом в руке подошел Воронов.

— Третий батальон отрезан, врач погиб — землянку снарядом разворотило… Надо отходить, Саша.

— А эти? — указывая рукой в сторону фашистов, с озлоблением спросил Кожин. — Пусть безнаказанными уходят? Так, что ли?!

Воронов хорошо понимал командира.

— Не так, Саша, не так… — ответил комиссар. — Но видишь, сколько их? Если не уйдем, разобьют они нас. Мы и так достаточно положили их в этой лощине.

— Нет, к черту! Я не сдвинусь с места, пока не увижу их мертвыми. Всех! До единого!

— Нас очень мало, Саша. Да и обошли они нас.

— Ну и что? Будем драться в окружении. Нам не привыкать. Нельзя сейчас уходить. Наше спасение — в окопах. Выскочим на чистое место — гибель. А так мы еще минут двадцать, а то и тридцать продержимся. Больше нам и не надо.

Воронов не понимал его.

— Что ты на меня так смотришь? Я только что разговаривал с комдивом.

Кожин передал ему содержание разговора с Полозовым.

— Так это же совсем другое дело! — воскликнул комиссар. — А успеют?

— Должны успеть.

— Тогда я пошел. Надо сообщить об этом людям. Подбодрить их. Зайду в отряд ополчения, потом — к Лазареву.

— Смотри, дорога сильно простреливается.

— Ничего, проскочу, — ответил Воронов и стал по откосу спускаться к автостраде, чтобы перейти на другую сторону дороги.

Бой разгорался все сильнее. Немецкие пехотные части продолжали штурмовать сводную группу советских бойцов, а их штабы на бронетранспортерах и других специальных машинах прямо по снежной целине, в обход правофланговым подразделениям русских, пробивались на запад. Обойдя с юга батальоны Кожина, они могли вырваться на дорогу и уйти.

— Асланов! — крикнул Александр командиру артдивизиона. — Ты что, не видишь? Уходят ведь!

— Вижу, командир. Только снарядов осталось мало. Совсем мало. По пять-шесть штук на орудие.

— Все равно бей. Десять снарядов тебе на это дело.

Асланов повторил приказание и обернулся к артиллеристам. Одна батарея была расположена рядом с его наблюдательным пунктом.

— К бо-о-ою!

Через несколько секунд эта батарея открыла огонь по цели, указанной Кожиным.

Но чем дальше, тем труднее было сдерживать напор немецкой пехоты. Уже двадцать минут прошло с тех пор, как Кожин разговаривал с Полозовым. По расчетам, танки уже должны были появиться здесь. Но их пока не было…

А гитлеровцы лезли все яростней. В нескольких местах им удалось вклиниться в расположение сводной группы. Бой теперь шел очагами. Большая группа немецкой пехоты врезалась между третьим батальоном и партизанским отрядом. Об этом только что сообщил Олег, который прибежал оттуда. Чтобы восстановить положение, Кожин ввел в бой почти весь свой резерв — две оставшиеся роты Соколова. Третья рота этого батальона находилась на западной опушке леса. Только один взвод первой роты и остался теперь под руками командира сводной группы.

— Смотрите, товарищ майор! — крикнул Валерий.

Командир не понял.

— Ты чего?

Вместо ответа Голубь показал рукой назад. Между оголенными деревьями Кожин увидел немецких солдат. Они держали перед грудью автоматы и бежали прямо на его командный пункт. Майор хотел приказать Асланову, чтобы он артиллерийским огнем отрезал путь фашистам, зашедшим с тыла. Но тот и без того уже разворачивал свои орудия.

Встреченные шрапнелью, гитлеровцы залегли за деревьями. Но в это время со стороны Волчьей пади на огневые позиции батареи двинулись два легких танка и три бронетранспортера. Асланову ничего не оставалось, как снова развернуть орудия на восток. Немцы опять поднялись и бросились вперед. По ним открыл огонь резервный взвод. Но Кожин видел, что силы этого взвода слишком незначительны, чтобы сдержать врага. А других резервов не было. Перебросить сюда какие-либо подразделения тоже было невозможно. Они вели тяжелый бой, да и вряд ли сумели бы пробиться к нему.

— Гришин, найдешь ты когда-нибудь «Бурю» или нет?! — чуть не с мольбой обратился к радисту командир.

Но Гришин ничего не мог ответить. Радиостанция Полозова молчала. Или не доходили сигналы, или «Буря» из-за этого грохота не слышала его.

Вдруг прекратила огонь ближайшая к командному пункту батарея. Перед ее огневыми позициями дымились оба танка и бронетранспортеры. А со стороны лощины подходили новые немецкие машины с пехотой.

— Командир, уходи! — подбежав к Кожину, крикнул Асланов. — У меня кончились снаряды. Уходи, мы тебя прикроем.

— Ты что, ошалел? Куда я, к черту, должен уходить?!

— К группе комиссара. Там легче. Они еще держатся. Уходи, пожалуйста!

— Я не дойду туда, Вартан. Меня ранило в ногу, — опускаясь на земляную ступеньку окопа, ответил командир. — Вместе отбиваться будем. Больше у нас с тобой ничего не остается. Связь прервана. Батальоны отрезаны друг от друга. Командный пункт окружен.

— Э-э-эх! — скрипнув от досады зубами, Асланов побежал к батарейцам.

— Ты встречай тех, что идут со стороны лощины, а мы с Тарасовым… — крикнул ему вслед Кожин, потом обернулся к Дроздову: — Олег, сумеешь через дорогу перебраться на ту сторону?

— Конечно, сумею.

— Ну вот, пойдешь… Доберешься до отряда и останешься с ним. Там безопасней. О том, что делается здесь, — ни слова. Ясно?

Олег понял, что его посылают не за делом, не для выполнения боевого задания, от него просто хотят избавиться.

— Ясно. Только я не пойду.

— Ты что, спорить со мной будешь?! А ну, марш!

Олег, насупившись и шмыгая носом, неохотно зашагал к автостраде.

За спиной у мальчика раздалась пулеметная очередь. Он обернулся и, прячась за стволом дерева, посмотрел назад. Невдалеке от командного пункта, всего в каких-нибудь ста метрах от майора Кожина, показался немецкий бронетранспортер. Из него стали выпрыгивать солдаты. Только один фашист остался в машине. Он водил стволом пулемета из стороны в сторону и стрелял без остановки. Пламя огненными пучками вырывалось из дула, а пули со свистом проносились мимо. Олег слышал, как Кожин крикнул что-то Валерию и, схватив свой автомат, хромая на правую ногу, метнулся к взводу Тарасова.

Голубь вместе с другим бойцом, перебегая от дерева к дереву, с гранатами в руках устремился к бронетранспортеру. Через несколько минут оттуда донеслись одновременно два сильных взрыва. Немецкий пулемет замолчал. Бойцы Тарасова, а вместе с ними и Кожин, рванулись вперед. Позади всех бежал Чайка со своим пулеметом. Но вот он споткнулся и упал. «Ну, вставай же, вставай!» — мысленно торопил его Олег. Но тот, видно, уже не мог подняться. Мальчик, не задумываясь, бросился к пулеметчику, стал тормошить его за плечи.

— Дядя Коля, вставайте! Вставайте!..

И тут Кожин увидел Олега.

— Ты еще здесь? — крикнул он.

— Ну и здесь, а что?! Вас тут убивают, а я удирать должен, да?..

«Вот паршивец», — с любовью подумал о нем Кожин и приказал:

— Тащи пулемет сюда. Быстрей!

— Он без патронов. Вот только автомат чей-то.

— Стрелять умеешь?

— Конечно. Сами же учили, — ответил Олег и, пристроившись за пнем, начал стрелять.

— Не спеши. Бей короткими очередями. Выбирай цель!..

Немцы подходили все ближе.

— Дядя Саша, обходят! Нас обходят!

Александр и сам видел это. Он выхватил из кармана гранату и с силой швырнул ее в группу фашистов, зашедших справа. Раздался взрыв. Немцы припали к земле, а когда рассеялся дым, встали и снова ринулись вперед.

В эту минуту захлебнулся пулемет Озерова. Кожин обернулся к нему:

— Ты что?..

— Патронов нет!

Через несколько секунд замолчал и автомат в руках Олега.

— Патронов нет! — крикнул перепуганный мальчик. Он смотрел на пустой, ставший ненужным автомат и не знал, что с ним делать.

Кожин не ответил ему. Он стоял на одном колене, прижавшись левым плечом к дереву, и, поворачивая ствол своего автомата то вправо, то влево, прицельными, одиночными выстрелами бил в тех гитлеровцев, которые заходили в тыл.

— Олежка, беги! — крикнул Александр мальчику. — Скорей, еще успеешь!

Ответа Кожин не расслышал. В ту же секунду чем-то горячим резануло его ниже груди. Он выпустил из рук автомат и, схватившись за живот, медленно осел на землю.

Озеров подполз к нему, с тревогой спросил:

— Что с вами?

— Бери мой автомат. Стреляй… — приказал побледневший Александр.

Иван начал стрелять. Но и этот автомат вскоре замолчал.

— Теперь все… И в вашем кончились патроны, — взглянув в сторону командира, с сожалением сказал Озеров.

Немцы, почувствовав, что у советских бойцов иссякли боеприпасы, поднялись и, не стреляя, не произнося ни слова, пошли вперед.

Кожин, превозмогая боль, с трудом достал из кармана последнюю гранату и, не спуская глаз с надвигающихся автоматчиков, стал ждать. Он решил в последнюю минуту подорвать и себя, и тех солдат, которые попытаются захватить его в плен.

— Живыми взять хотят, гады!.. — зло, сквозь зубы процедил Озеров и вдруг выхватил из сумки единственную гранату, вскочил на ноги и пошел… Прямо на гитлеровцев.

Рядом с ним тут же встало еще несколько бойцов — все те, кто еще способен был самостоятельно передвигаться и держать в руках оружие.

И Озеров, и его товарищи надеялись хоть на несколько минут задержать фашистов, отвлечь их от командира. Они не думали о том, что их могут скосить автоматной очередью. В них билась только одна мысль: оттянуть время, не допустить гитлеровцев к командиру.

— Назад, Ваня!.. Всем наза-ад!.. — приказал Кожин, но никто не услышал его ослабевшего голоса.

Наступила короткая, но страшная, оглушающая тишина. Расстояние между гитлеровцами и этой маленькой группой русских воинов все больше сокращалось.

Олег тоже хотел подняться и пойти рядом с Озеровым, но не смог. Ноги не слушались. Ему стало так обидно за свою слабость, что он даже заплакал. Кусая в кровь губы, он испуганными глазами смотрел на приближающихся немцев в стальных касках, на стволы автоматов с маленькими, темными отверстиями, направленными на дядю Сашу, Ваню Озерова, на бойцов, и ему стало так страшно, что он даже закрыл глаза. Закрыл, чтобы не видеть, как, скошенные пулями, рухнут на землю его товарищи.

«Вот сейчас… Сейчас еще раз прозвучат выстрелы, и все… Наступит конец».

И мальчик услышал выстрелы. Вокруг били пулеметы, гудели моторы, лязгали гусеницы, трещали деревья. Слышались перепуганные голоса немецких солдат: «Панцер! Панцер!»

Олег открыл глаза и огляделся. Первое, что он увидел, были танки. Самые настоящие советские танки. Со звездочками на башнях. Только они шли почему-то не с востока, не со стороны Березовска, а с запада. Танки, не останавливаясь, по просекам и лесным дорогам выскочили на опушку и стали спускаться в лощину.

— Нина, к командиру скорей! — крикнул Асланов фельдшеру, которая бежала от автострады.

Нина нашла Александра под полусожженным дубом. Опираясь на руки, он приподнялся с земли и смотрел в сторону Волчьей пади, где советские танки громили остатки немецкой колонны. Потом повернул голову и стал глядеть на своих однополчан.

Вскоре он потерял сознание.

Светлова сбросила с себя полушубок, расстелила его на снегу. С помощью Асланова и Озерова положила командира на спину. Потом расстегнула на нем шинель, взяла шприц, сделала противостолбнячный укол и стала перевязывать. «Господи, и врача, как назло, нет!..»

Через несколько минут Кожин пришел в себя и открыл глаза. Увидев перед собой заплаканное лицо Светловой, взял ее за локоть и слабо пожал:

— Не надо, Нина… Ты же солдат… — и перевел взгляд на Воронова: — Антоныч…

— Саша! — волнуясь, промолвил Воронов.

— Как мы, Ваня? Не разбили нас?

— Нет. Люди держались стойко.

— Это верно, Ваня?.. Ты говори мне все. Всю правду. Я должен знать.

— А разве я говорил тебе когда-нибудь неправду?.. Потери есть, но не очень большие, — с трудом выговорил он. Потом, помолчав, добавил: — Для такого боя небольшие.

— Понимаю…

— Жаль вот, что вы с Бурлаченко оказались отрезанными.

Нина закончила перевязку. Кожина перенесли в небольшую землянку. Он то впадал в беспамятство, то снова приходил в себя.

— Голубь… — вдруг позвал он ординарца. — Валерий…

— Он убит, Саша, — с грустью ответил Воронов.

— Убит… Ты можешь представить себе это, Ваня? Наш Голубь — и вдруг убит… Да. Да… Вспомнил. Я же ею сам послал к бронетранспортеру. Пулемет не давал нам поднять головы. Вот он его и… Нас, значит, выручил, а сам погиб… И старики наши, наверное, тоже погибли. Как ты думаешь, Антоныч?.. Может, мы неправильно сделали с тобой?.. Может, не надо было оставлять их на той высотке, а?..

У входа откинулась плащ-палатка, и в землянку, низко пригибаясь, вошел полковник Полозов. Все, кроме Кожина, вскочили со своих мест. Воронов хотел подойти с докладом. Комдив остановил его:

— Не надо, потом.

Кожин почувствовал, что в блиндаж кто-то вошел. Он с трудом повернул голову и, заметив Полозова, сделал попытку приподняться.

— Да лежи ты, лежи! — махнул на него рукой Владимир Викторович. Поздоровавшись со всеми за руку, он приблизился к топчану, на котором лежал Александр. Ему подали какой-то чурбак. Он сел, обеими руками взял руку Кожина, крепко пожал ее.

— Ну, как ты?..

— Разрешите… Доложить разрешите, а то могу и не успеть…

— Не надо, Саша, не надо. Я сам видел поле боя. Вы славно дрались.

— Мы потеряли много солдат. Хороших… Очень хороших солдат… А как там?.. Вообще как?

— Ничего. По всему фронту идет наступление наших войск.

— Хорошо… — с облегчением, еле слышно произнес Кожин и снова замолчал. Потом открыл глаза и еще раз медленно обвел всех уже затухающим, прощальным взглядом. Тут были в марлевых бинтах самые дорогие ему люди, товарищи по оружию, стоявшие насмерть в схватках с врагом. Не было среди них Степана Даниловича, Николая Чайки, Митрича, Валерия и еще многих из тех, которые столько времени шли рядом с ним…

— Бандура не вернулся?.. — Спрашивая об этом, он все время посматривал на дверь. Ждал, что вот откинется плащ-палатка, в землянку медвежьей походкой войдет Микола, а вместе с ним — и Наташа. Ему очень хотелось, чтобы она пришла сейчас. Он боялся, что умрет и не увидит ее, не сможет напоследок взглянуть в ее умные, голубые глаза.

— Нет еще, не вернулся. Но я думаю, теперь скоро… — ответил Воронов.

— Антоныч… А Петров… Он совсем другим стал. Верно?

— Верно, Саша.

— Ты скажи Полозову… Скажи, что Афанасьевич лучше меня… будет командовать. Он не допустит таких ошибок, как я… Все скажи полковнику…

Владимир Викторович Полозов сидел рядом с Александром, но тот уже не видел его. Перед его затуманенным взором был только Воронов. Только с ним он разговаривал теперь.

— И про Бандуру не забудь, Ваня… Ведь как человек воюет, а мы… мы до сих пор в старшинах его держим. Не по совести это… Не забудешь?..

— Не забуду…

— Счастливые вы… Соединились с нашими. Теперь вместе погоните фашистов… Жаль вот, что мне не удастся с вами…

Он хотел сказать о многом, но, обессиленный, не нашел подходящих слов. Да и есть ли на свете такие слова, которыми можно выразить ту крепкую мужскую любовь, родившуюся на поле брани!

25

Отряд Бандуры возвратился в свою часть под вечер, когда Кожин уже умер. Среди отбитых у немцев пленных было много таких, которые не могли самостоятельно двигаться. Им надо было на месте оказать срочную помощь, а уж потом пускаться в обратный путь. Тем более что Бандуре пришлось вести людей не к автостраде, а в полусожженную Сосновку. В самую последнюю минуту от Воронова прибежал посыльный и сообщил, что сводная группа получила трехдневный отдых и отводится в эту деревню.

Часам к десяти вечера Нюша с большим трудом довела обессилевшую Наташу до дома Дарьи Степановны.

А утром следующего дня хоронили майора Кожина. Хоронили на самой вершине высоты Березовой, там, где светлым воскресным утром он подарил Наташе цветы. Всю ночь бойцы во главе с Ваней Озеровым на лютом декабрьском морозе долбили промерзшую насквозь землю. Их кирки и ломы звенели так, будто ударялись о толстую стальную плиту. Но солдаты не отступали. Они хотели похоронить своего командира со всеми почестями и на самом высоком месте, чтобы его могила была видна со всех сторон.

Гроб с телом Александра поставили у края свежевырытой могилы. Вокруг холма в стройном четырехугольнике стояли бойцы сводной группы, бывшие пленные и жители Сословии. Люди, опустив головы, молчали.

Молчала и Наташа. Обхватив руками ствол тополя, словно окаменев, она стояла на избитых, полуобмороженных ногах и с ужасом глядела на Александра. Ей казалось, что случилось самое несправедливое, самое невозможное и противоестественное. Саша Кожин не должен был умереть, и вот умер. Он умер, а она еще жива, и эти деревья — тоже, и все остальное, что когда-то радовало их; с Сашей.

Но если бы Наташа оторвала взгляд от посеревшего лица Александра и посмотрела вокруг, то, пожалуй, решила бы, что мертв не только он.

Деревья, возле которых они с Сашей встречали восход солнца, теперь были совсем не такими, как прежде. Их стволы снизу были обуглены, ветви изломаны, потемневшая кора иссечена осколками снарядов и мин.

Всюду, куда ни падал взор, из-под наметенных сугробов виднелись разбитые орудия, бронетранспортеры, обгоревшие остовы грузовиков и танки с опущенными вниз или свернутыми на сторону стволами. Ни снег, ни вьюга; не в силах, были скрыть от глаз человека следы прошедшей здесь войны.

Только один раз Наташа отвела свой взгляд от Александра, подняла голову вверх и сразу же увидела, как из-за дальнего леса поднималось солнце. «Зачем оно сейчас? Для кого будет светить?.. Кого обогревать своим теплом, когда уже нет Саши?..» — печально думала Наташа.

Молчал и Воронов. Ему хотелось сказать многое людям, собравшимся здесь, но он не знал, как лучше, полнее выразить переполнявшие его чувства.

— Друзья!.. Друзья мои!.. — услышал Воронов взволнованный голос Асланова. — Эти проклятые шакалы, эти палачи убили нашего командира… Но пусть враги не думают, что они выбили из седла такого отважного бойца, такого джигита, как наш командир. Нет! Такого человека невозможно вырвать из наших рядов.

Горячее сердце друга будет всегда биться в нашей груди… Мы так же, как он, до последнего патрона, до последнего дыхания будем драться с врагом!..

— Хорошо говорит о нашем командире… — сказала Катюша, которая теперь ни на шаг не отходила от Наташи. — А все равно жалко…

— Жалко?.. — переспросил Вартан, услышав ее слова. — Это совсем не то слово, девочка! Если бы Асланов знал, что командира можно оживить и снова поднять на ноги, он бы, не задумываясь, вырвал из груди свое сердце и сказал: «На, Саша, возьми мое сердце. В твоей груди оно лучше будет служить народу!..» Но… это не поможет ему, Катюша. Значит, что же нам делать? Сидеть и грустить? Нет! Наш командир очень любил жизнь, очень хотел скорее разгромить врага. А разве грустный, угнетенный тяжелыми думами человек может победить? Честное слово, не может! Так думал наш командир. И он правильно думал!..

Вперед вышел Олег. Его лицо было бледно, губы дрожали. Прижав маленькие, туго сжатые кулаки к груди, он сказал:

— Ребята!.. Товарищи… Я что хочу сказать. Я хочу сказать, что дядя Саша был такой человек… Такой человек!.. — И замолчал, захлебнувшись слезами.

И еще один человек подошел к гробу. Это была Дарья Степановна. Она опустилась на колени и долго смотрела на поседевшие волосы Кожина, на его худое, безжизненное лицо. «Вот как получилось. Он кровь проливал за нас, муки принимал, жизнь отдал, а я… Я кружку воды пожалела такому человеку…» — казнила себя она. Потом наклонилась к Александру, поцеловала в лоб и, заливаясь слезами, прошептала:

— Прости, ради христа. Прости, если можешь…

Воронов тоже, как и Дарья Степановна, молча опустился на колени возле Кожина, поцеловал его в губы и, поднявшись на ноги, твердо сказал:

— Прощай, Саша. Мы выполним твой наказ. Будем биться до тех пор, пока не изгоним врага с нашей земли. Клянемся!..

— Клянемся! — пронеслось над бойцами.

Уже давно над могилой Кожина вырос небольшой холмик. А люди с обнаженными головами стояли вокруг высотки и не могли стронуться с места.

Не трогались с места Иван Антонович и Петров. Они смотрели на свеженасыпанный холмик земли и думали о том, что впереди у них еще большая, трудная дорога. И наверное, на этом пути появится еще не один такой холмик, еще не раз придется прощаться с боевыми друзьями, товарищами по оружию.