Убийца с крестом

4.02 утра

Свернутая трубочкой газета шлепнулась на крыльцо у входной двери. В доме напротив залаяла маленькая собака. Голд налил себе еще чашку кофе, выдернул вилку кофейника из штепселя и понес чашку наверх. На нем был летний желтовато-коричневый костюм и белая рубашка с расстегнутым воротом. На улице еще стояла тьма, собака продолжала лаять. В свете ночной лампы Голд бегло просмотрел заголовки в газете. В Вест-Сайде подверглась осквернению еще она синагога. В Комптоне мужчина застрелил свою жену, мать и обеих дочерей, потом застрелился сам. «А что ему еще оставалось делать», — подумал Голд. Сунул газету под мышку, вышел из дома, запер за собой дверь. Прошел через двор и свернул на дорожку, ведущую к гаражам. Дверца «форда» отворилась с металлическим скрипом. Он бросил газету на сиденье, выпрямился, осмотрелся, затем направился к бревенчатым опорным балкам в задней части гаража. Сунул руку под скат крыши, в том месте, где балка упиралась в потолок, пошарил в темноте, вытащил маленький серебряный ключик и опустил его в карман. Затем вывел машину из гаража, медленно проехал по двору и выехал на улицу.

Даже по лос-анджелесским меркам ночь стояла на удивление теплая, всего градусов на 10 — 12 ниже, чем в дневное время. Голд поднял стекла и включил кондиционер. Единственная в машине вещь, которая работала нормально. В ноги ему задул прохладный ветерок. Он медленно ехал по улицам по направлению к магистрали на Санта-Ана. Потом свернул к югу. Лишь в эти часы, на стыке глубокой ночи и рассвета, на дорогах было относительно спокойно. Он закурил сигару, поудобней откинулся на спинку сиденья и включил радио. Как всегда, попал на станцию «Кей-кей-джи-оу», транслирующую джаз. Диск-жокей крутил старую запись «Кэннон-бол Эддери». Голд, попыхивая сигарой, размышлял о дне предстоящем и вчерашнем. Вчера он вообще не выходил из дома. Точнее, с самого субботнего вечера. Вернувшись с бар мицвы, сел за обеденный стол с бутылкой хорошего виски и напился до чертиков. В воскресенье проснулся довольно рано, почистил зубы и первым делом налил себе виски. И пил весь день. Раз семь-восемь звонил телефон, но он не подходил. Он знал, что это звонит Уэнди, хочет, чтоб он зашел. Он чувствовал себя виноватым, но не настолько, чтоб снять трубку. Около шести позвонил и заказал по телефону пиццу на дом, потом обзвонил несколько знакомых, пока не раздобыл нужный ему номер. Быстро нажал на кнопки и стал ждать. Ответил голос юноши или подростка.

— Отец дома? — спросил Голд.

— Ага. А кто это?

— Давай его к телефону, бубеле!

— Угу. Сейчас. О'кей!

Раздался глухой стук — это трубку положили рядом с аппаратом. Голд слышал, как мальчик кричит: «Эй, там папу к телефону!» Минуты три спустя ему ответил уже другой, низкий хрипловатый голос:

— Кто говорит?

— Это Макгриффи? — спросил Голд.

— Да. Кто это?

— Джек Голд.

В трубке молчание. Затем Голд произнес:

— Ты знаешь, кто я.

— Да. Я знаю, кто ты.

— Хочу угостить тебя ленчем. Завтра.

— С какой стати?

— Заодно и потолкуем.

Похоже, человек на другом конце провода задумался.

— Ладно. О'кей. Где?

— На Пико, к западу от Вермонта, есть кубинский ресторанчик. Называется «Куба либре». Жду тебя там в одиннадцать тридцать.

— Почему именно там?

— Потому что хожу туда вот уже лет десять и ни разу не видел поблизости ни одного фараона.

Снова долгая пауза.

— Ладно. Значит, в одиннадцать тридцать?

— В одиннадцать тридцать.

Голд обогнал тяжелый грузовик с номерными знаками штата Монтана, водитель которого наверняка решил воспользоваться утренним затишьем на дорогах, чтоб проехать Лос-Анджелес. Возможно, он направляется в Анахим, подумал Голд. В Диснейленд. И он тоже едет в Анахим. Свободной рукой Голд почесал живот и снова вспомнил субботу. День бар мицвы. Господи, ну и кошмар! Какая чудовищная вышла свара! Впрочем, что тут удивительного... Ведь он знал, что ему лучше было остаться дома. И все равно, черт подери, он сделал все, чтобы еще больше испортить себе жизнь. Конечно, объяснения с Эвелин нельзя было избежать. Как без него... Но неужели он действительно пытался убить собственного зятя? Господи! Да, это не лучший способ укрепить семейные связи. Что, если Хоуи запретит ему видеть Уэнди и ребенка? Ведь больше у него в этой жизни никого не осталось. Неужели Хоуи способен на такое? Неужели он такая задница? «Определенно», — мрачно подумал Голд. Этот маленький поц способен на все. Неужели он не понимает, что играет с огнем, связавшись с кокаином и торговцами наркотиками? Нет, наверняка не понимает. Что ж, возможно, в субботу он маленько его припугнул. Внушил ему страх Божий, как говорят толкователи Библии. Может, хоть какая польза будет от всей этой заварухи.

Сразу же за Орэндж-Каунти он увидел, что на шоссе проводятся ночные ремонтные работы и что все объезды, кроме одного, закрыты. Голд сбавил скорость до пятидесяти в час и медленно двигался за фургоном по перевозке таможенных грузов.

Странное все же это чувство — впервые увидеть собственного сына... Его сын и одновременно — не его. Возможно, в жилах Питера Марковица и течет его кровь, но то, что он ему не сын, — это уж определенно. Он сын доктора Стэнли Марковица. Голд вспомнил своего дядю Макса, который заменил ему отца, когда тот умер, едва мальчику исполнилось девять. Это дядя Макс водил его в «Колизей» в конце сороковых — послушать, как играют «Рэмс». Это дядя Макс платил за него в баре, пусть по мелочам, но все же — холодные закуски, картофельный салат. Это к дяде Максу он обратился за поддержкой после того, как заявил матери, что учиться больше не желает, а пойдет служить во флот. И уже перед самой отправкой в армию он говорил с дядей Максом. А когда вдумывался в слово «отец», представляя, какие у него должны быть фигура и лицо, перед глазами всегда вставал образ дяди Макса, шумливого, жизнерадостного брата матери, а вовсе не смутное воспоминание о робком близоруком портном из России, выкашливающим свои больные легкие в носовой платок.

Именно тот мужчина, кто оставил след в твоей душе, мыслях, психике, именно тот человек и есть настоящий отец, думал Голд. А это означает, что сам он вовсе не является отцом Питеру Марковицу. Ладно, пусть будет просто отцом Уэнди.

Перед самым съездом к Диснейленд Голд съехал с главной магистрали. Улицы были абсолютно пусты, по обеим сторонам выстроились в ровную линию маловыразительные дома. Бог знает, почему они стоят тут четверть миллиона, если не больше. Эвелин всегда мечтала поселиться именно здесь, в Орэндж-Каунти. «Знаешь, мы будем тут как пионеры, — шутила она. — Первыми в этих краях евреями, добравшимися до южного окончания Лонг-Бич. И нам надо сразу же организовать кибуцу».

Голд улыбнулся — в темноте в его ушах продолжал звучать смех Эвелин. Она не всегда была сварливой и злобной сучкой, в какую превратилась теперь. Нет, сохрани Боже! Когда в 1958-м они познакомились, Эвелин была стройной хорошенькой двадцатилетней девушкой, два года как окончившей школу в Ферфаксе. Теперь днем она училась в лос-анджелесском колледже, а вечерами и по воскресеньям вместе со всеми — отцом, матерью, Чарли и Кэрол, сестрой, младше ее на полтора года, — работала в рыбном магазинчике, принадлежавшем семье. На протяжении многих лет мать Голда покупала там рыбу.

— Знаешь, я нашла тебе такую невесту! — как-то пошутила она. — Такая девушка!

Полгода они встречались. Позднее Эвелин призналась, что Голд совершенно обворожил ее. Еще бы, он уже успел побывать в Японии, Корее. Новой Зеландии, на Окинаве. Никогда прежде не встречалась она с моряком, шептала она ему, а потом начинала смеяться. Она пыталась подсунуть ему книжки: «Чужой» Камю, «Над пропастью во ржи», а также стихи какого-то педика по фамилии Гинсберг. Голд никогда особенно не интересовался книгами, а уж эти совсем ему не понравились. Их сочиняли какие-то совершенно аморальные эгоистичные типы, которым было наплевать на все вокруг. А она продолжала твердить, что он должен учиться, поступить в колледж. Совершенствоваться. Они поженились жарким и ясным июльским днем и в «кадиллаке» дядюшки Макса отправились в Розариту. Через неделю Голд держал экзамен в академию. У тетушки Минни, жены дяди Макса, была подруга, работавшая секретарем судьи, так что Голд в своем округе сдавал все экзамены в государственную гражданскую службу. Лос-анджелесское отделение откликнулось первым. Только там можно будет свести концы с концами, говорили всем молодожены. Днем Джек будет работать в полиции, вечером — учиться в колледже, а затем юридическая школа.

Только там можно добиться цели. Положение сулило немало благ. В банке можно было взять ссуду. Лечение в больнице — бесплатное. Зубной врач — тоже. Причем для всех членов семьи, включая детей.

— Господь услышал мои молитвы, — твердила мать Голда.

А потом, на второй неделе службы, второй неделе патрулирования по этим чертовым улицам, случилась перестрелка. И не где-нибудь, а на Мейн-стрит. Они выехали по звонку, сообщавшему, что там грабят винный магазин. Не успели они выбраться из машины, как из лавки выскочили три латиноамериканца и принялись палить. Напарник Голда, двадцатилетний ветеран войны по имени Катлер, рухнул на асфальт. Голд отскочил от патрульной машины и разрядил свой револьвер в преступников. Позднее один из свидетелей — сам Голд этого не помнил — утверждал, что он совершенно хладнокровно извлек из своего револьвера 38-го калибра стреляные гильзы и зарядил его снова. То, что пришлось стрелять, он помнил, слышал, как вокруг свистели пули. Затем он снова занял оборонительную позицию за автомобилем и снова открыл огонь. Свидетели, наблюдавшие за происшествием из окон верхнего этажа, говорили, что все это очень походило на сцену из боевика, с той разницей, что здесь убивали всерьез. Голд успел перезарядить свое оружие еще два раза, к этому времени двое грабителей валялись на асфальте мертвыми, причем Голд проявил удивительную для новичка меткость — у одного зияла меж глаз огромная дыра от пули, третий же был арестован и провел за решеткой три недели. Позднее он утверждал, что перестрелка стала поворотным моментом в его жизни. Что в тюрьме он много размышлял о преступлении и католицизме — не обязательно именно в этой последовательности, — стал истинным христианином и решил принять духовный сан. И действительно, после освобождения он основал миссию в Калифорнии, в Нэшнл-Сити. До самой своей смерти, которая последовала в 1981 году, преподобный отец Ортега не уставал твердить, что спасением своей души он обязан двум великим евреям: Иисусу Христу и Джеку Голду.

Расследующий факт перестрелки офицер полиции обнаружил в патрульной машине, находившейся в нескольких футах от Голда, шестнадцать пулевых отверстий. Мало того, пулевые отверстия были обнаружены также в рукавах куртки Голда и в одной из его брючин. Раненый сержант заявил, что за все четыре года службы в тихоокеанском флоте ему ни разу не довелось сталкиваться с таким героизмом. Он просто обязан новичку жизнью. Голд вернулся в участок знаменитостью. Копы толпились вокруг него, хлопали по спине, жали руку.

— Отличное начало, парень!

— Молодец, цыпленок!

— Разреши поставить тебе пару стаканчиков, Джек!

Голд застенчиво улыбался и бормотал слова благодарности. Он слышал у себя за спиной и другие разговоры: «А этот сопляк не промах!» и «Этот молодой жиденок Голд — крепкий орешек!» А потом кто-то из полицейских заметил, что магазинчик, который собирались обчистить, назывался «О'кей». Кто-то еще заметил, что перестрелка случилась около полудня. И инцидент с чьей-то легкой руки окрестили "полуденной перестрелкой «о'кей на Мейн-стрит». Надо же, ровно в полдень! И новичок Джек Голд стал легендой. Ему придумали прозвище: Виатт Эпштейн. И Маршал Эпблюм. А за спиной называли Билли Жиденок. На протяжении полугода ему ни разу не удалось выпить на собственные деньги в баре, где обычно собирались полицейские. В «Таймс», в разделе городских новостей, напечатали очерк о чувствах и мыслях новичка в критический момент. И о его семье. И даже поместили фотографию Эвелин, которая смотрела на мужа снизу вверх и гордо улыбалась. Еврейский еженедельник «Наследие» посвятил герою всю первую полосу. Комитет бизнесменов закатил в его честь банкет на Ферфакс-авеню. Сперва он упирался, не хотел идти, но Эвелин настояла. Присутствовали члены муниципального совета Пятого округа. Присутствовали родители Эвелин. Дядя Макс и тетушка Минни. Его мать. Кэрол, Сарли. Сержант Катлер явился на костылях и произнес в его честь волнующую речь, заключительные слова которой утонули в слезах гостей. И все три сотни человек встали как один и приветствовали его.

После этого понадобились годы, чтобы доказать Эвелин то, что Голд знал с самого начала — никем, кроме как полицейским, он быть не может. Роль «крутого еврейского копа» подходила ему, как никакая другая. Несходство, отчужденность от всех остальных, которую он ощущал все время, по вечерам превращалась в профессию. Каждый день, отправляясь на работу, он чувствовал себя так, словно собирался на битву со всеми силами зла. Ему вообще нравилось общаться с самыми разными людьми — одна из основных причин, по которой он в свое время записался во флот. Он наконец обрел дело своей жизни. Тот факт, что он был единственным евреем в Центральном округе и одним из немногих среди полицейских вообще, ничуть его не смущал. Напротив, ему это даже нравилось. Два года он провел в открытом море, на авианосце «Йорктаун», там, среди 1900 моряков, было всего два еврея. Он прекрасно ладил со своими товарищами более «чистого» происхождения. Да, там имели место несколько довольно безобразных стычек, но Голд оказался скор на расправу и хорошо владел искусством кулачного боя, а потому, если кто и продолжал отпускать в его адрес шуточки, до его ушей во всяком случае они не доходили. Вообще Голд как-то мало осознавал себя евреем. Ему были чужды все религии. В детстве мать посылала его по субботам в синагогу. Вечерами он сидел в доме дяди Макса, попивая пиво, поедая попкорн, и, громко пукая, смотрел по телевизору спортивные матчи. Как-то он спросил дядю Макса об ортодоксах. Он видел их в Ферфаксе — мужчины с длинными бородами, в долгополых пальто, черных, тяжелых меховых шапках. И это в июле!

— А! Эти люди... — отвечал дядя Макс. — Они почему-то вбили себе в голову, что ближе к Богу, чем мы с тобой, Джеки.

— А что, они правда ближе, дядя Макс?

— Джеки, если б я в это верил, я бы сам носил длинное черное пальто.

— Но почему они так одеваются?

— А почему парни в Техасе носят ковбойские сапоги и громадные шляпы?

— Не знаю.

Дядя Макс пожал плечами и улыбнулся.

— Все по той же причине, Джеки. Все по той же...

Голд запарковал «форд» у длинных металлических ворот на колесиках. На вывеске большими буквами было выведено: «Не забудь запереть», а ниже — «Мини-склады. Охраняются как частная собственность». Голд вышел из машины и надавил на кнопку звонка. Закурил сигару. Начинало светлеть. Небо на востоке отливало жемчужным блеском. Воздух здесь был почти совсем чистый. Голд снова надавил на кнопку. Потом привалился спиной к решетке, затянулся сигарой и стал ждать.

И вспоминать.

Нет, после банкета никаких сомнений у него не осталось. Он был прирожденным полицейским. Плохо то или хорошо, но факт есть факт. Он — полицейский. И Хоуи Геттельман, его торгующий наркотиками зять-придурок, оказался прав: именно копом, и только им, Голд хотел стать всю свою жизнь. Кое-как он отучился два года в вечерней школе, получая тройки и двойки. Один из преподавателей узнал, что он — полицейский, и вскоре все они потеряли всякую охоту топить его. И Голд переходил из класса в класс, словно во сне. Наконец он заявил Эвелин, что ему необходим перерыв. Он слишком переутомился. Боится, что просто свалится с ног в один прекрасный день. Она жарко спорила, но в конце концов сдалась, когда он пообещал, что через полгода продолжит занятия. А когда выяснилось, что он вовсе не собирается сдержать это обещание, Эвелин начала пилить его, и так продолжалось целый год.

— Полицейский! Разве это профессия? — восклицала она. — Я полагала, ты хочешь большего добиться в этой жизни, Джек!

Сама она все еще посещала колледж и при каждом удобном случае колола его этим.

— О чем мы будем говорить с друзьями? О стрельбе по мишеням? Правилах ухода за оружием и его чистке? О том, как лучше схватить с поличным? Боже, ну и дружки у нас тогда должны быть! Сплошь копы! Эти сквернословы, фашисты! Пьяницы, хвастуны!

Она получила диплом, но продолжала ходить на лекции для выпускников. Она уже не походила на дочь торговца рыбой. Посещала научные семинары. Посещала кофейни в Венайсе, где проводились поэтические чтения, и арт-шоу в Вест-Голливуде. Она стала частицей пробуждения социального сознания начала 60-х. Она устраивала вечеринки в своем крошечном доме в Калвер-Сити, который они купили в рассрочку и только-только успели расплатиться. Она называла эти скромные посиделки «погружением в беседу» и приглашала на них бледных еврейских юношей, членов левацкого движения, и сладкоречивых негритянских активистов. Голд мог высидеть лишь несколько минут, отщипывая крошки от кофейного торта и наполняя помещение густым сигарным дымом. Затем, в заранее обговоренное время, ему звонил напарник. Как раз тогда он разрабатывал одну банду, промышлявшую торговлей наркотиками, а потому вызвать его могли в любую минуту. Голд торопливо бормотал извинения — лицо Эвелин отражало явное облегчение — и быстро выходил из маленького домика с белыми рамами, а вдогонку ему несся смех Эвелин, словно кто-то только что сказал ей забавную шутку.

Они отдалялись друг от друга все больше и больше. Голд пристрастился к выпивке. После одной из вечеринок Эвелин он обнаружил в пепельнице окурок от сигареты с марихуаной. Последовала долгая и бурная ссора. Эвелин стала членом нескольких организаций по борьбе за гражданские права. Она даже участвовала в каком-то марше «свободы» по южным штатам.

Каждый вечер после работы Голд отправлялся в бар. Там он был среди своих. Потом Эвелин поступила на работу в «Саншайн коалишн» — организацию, которая пыталась распространить либеральные идеи по всему штату. В течение нескольких лет вечерами она трудилась над инициативой «Нет атомной бомбе», задолго до того, как подобные движения вошли в моду. Голд начал трахать девиц, которые ошивались у баров, где собирались полицейские. И не то чтобы секс стал для него проблемой. Эвелин вовсе не походила на героиню одной старой шутки: «Как сделать так, чтобы еврейская девушка перестала думать о сексе? Жениться на ней». Даже после шумных ссор и скандалов с битьем посуды они обычно заключали короткое перемирие у дверей в спальню и яростно и неистово занимались любовью, словно лишь с той целью, чтобы в конце повернуться друг к другу спиной и заснуть в темноте.

После шести лет супружества они были чужими друг другу. Брак их зашел в тупик. Они не были друзьями, не были партнерами. Они были любовниками, но в чисто физиологическом смысле. Голд часто задавал себе вопрос: кто же из них предложит развестись первым?

А потом вдруг произошли сразу два события. События, благодаря которым удалось если не спасти, то хотя бы продлить их брак.

Но сначала Кэрол вышла замуж.

Младшая сестренка Эвелин выросла и превратилась в соблазнительную молодую женщину в крашеных белокурых локонах и жестких, словно железо, бюстгальтерах, что делало ее похожей на бюсты римских красавиц. Критик, присутствовавший на одном из школьных спектаклей, окрестил ее юной Ланой Тернер, и она стала подражать звезде, наряжаясь исключительно в тесно облегающие кашемировые свитера и повязывая на шее шарфики. Она дошла до того, что часами просиживала на открытой террасе аптеки «Швэбс», что на Сансет-бульваре. Потягивая через соломинку коку с вишневым сиропом, она улыбалась каждому проходившему мимо прилично одетому мужчине. Один из них действительно оказался продюсером. Он дал ей несколько маленьких ролей в телешоу, совсем коротеньких, на один выход, где она произносила всего несколько реплик. Обычно она изображала спутницу какой-нибудь комедийной звезды или подружку гангстера, появлявшуюся с ним на людях под ручку. В одном из эпизодов «Перри Мейсона» она сыграла красивый женский труп в бикини; распростертый на тигровой шкуре. И фильмы-то были второразрядные — дешевые вестерны, боевики про сыщиков с перестрелками, исторические картины, где актеры появлялись в тогах. В романтических фильмах «плаща и шпаги» она обязательно изображала придворную даму королевы, одну из дюжины грудастых красоток, рассевшихся вокруг трона героини с высоко зачесанными волосами и низкими вырезами платьев. Один из студийных пресс-агентов прозвал ее белокурой Софи Лорен, и она начала изучать свой профиль в каждом зеркале и спрашивать всех подряд, стоит ли ей сделать пластическую операцию и немного изменить нос. Она придумала себе псевдоним — Кэрол Уандерли. Ее видели прогуливающейся по улицам в сопровождении восходящих и уходящих «звезд» мужского пола. Она едва не подписала долгосрочный контракт с «Уорнер Бразерс», последней студией, которая занималась поиском новых талантов.

И вдруг всему этому пришел конец.

Конец пришел, когда Кэрол исполнилось двадцать пять. Подросло новое поколение — целая серия смазливых свеженьких личиков, крепких юных тел. А поскольку актерским мастерством Кэрол никогда не блистала — она ведь мечтала стать не актрисой, только звездой, — то переключиться на роли, требующие нечто большего, чем просто эффектная внешность, ей не удалось.

И телефон перестал звонить.

И роли перестали предлагать.

Кэрол понадобилось несколько месяцев, чтобы осознать, что происходит, что уже произошло. И тогда она нашла единственно возможный для девушки в ее положении выход. Она выскочила замуж за первого же богатого человека, который сделал ей предложение.

Эрик Каплан, шестидесятипятилетний бывший кинопродюсер, уверял всех, что ему сорок девять. Некогда он был самым известным и преуспевающим в городе бизнесменом от кино, выпускавшим хит за хитом после нашумевшего в конце 40-х и начале 50-х сериала-триллера из жизни частного детектива. Каждый заработанный им пенни он неизменно вкладывал в недвижимость на юге Калифорнии и довольно быстро разбогател. Ко времени женитьбы на Кэрол он вот уже лет десять как оставил кинематограф. И в жизни у него остались две радости — побеждать четырех своих взрослых сыновей на теннисном корте и жениться на красивых молоденьких женщинах.

Голды получили богато разукрашенную открытку с приглашением почтить своим присутствием вечеринку в честь «самых счастливых в Неваде» новобрачных. Прежде им никогда не доводилось бывать в Бель-Эйр. Подъезд к особняку тянулся на добрые полквартала и заканчивался гаражом на шесть автомобилей. Эвелин бродила по дому с убитым выражением лица. Это выражение чем-то напомнило Голду лицо задержанного, которого допрашивали и лупцевали в участке на протяжении двадцати четырех часов. Кэрол водила их по особняку, с гордостью показывала плавательный бассейн, зал для демонстрации кинофильмов, патио, цветные витражи, мраморную мозаику, Пикассо, Сезанна, Куинджи. Челюсть у Эвелин отвисла.

По дороге домой она трясла головой и твердила шепотом:

— Ну, прямо дворец! Дворец султана!

А еще через несколько минут пробормотала:

— Никогда не поверила бы, что люди могут так жить...

Голд покосился на нее. Она напоминала больную в глубоком шоке. Внутренний ее мир был сокрушен. Она посвятила годы нападкам на богатеев и привилегированных, но все это носило абстрактный характер, словно ей приходилось иметь дело с представителями некой отдаленной страны. Теперь же ей удалось посетить эту неизведанную землю, и она была очарована и ее жителями и обстановкой. Богатство всегда казалось ей злом, некой нереальностью. И вдруг оно воплотилось в реальность, стало достижимо и вовсе не выглядело чуждым и диким. И Господи, ведь в этом дворце живет теперь Кэрол! Но разве не была она всегда лучше Кэрол во всех отношениях, разве не превосходила сестру во всем, кроме разве что бюста? Разве она не трудилась? Разве не вышла она замуж за высокого, сильного и мужественного Джека Голда, по которому, как она знала, давно сохла Кэрол? Нет, если уж ее сестрица могла поселиться в таком дворце, уж она, Эвелин, тем более сможет...

На следующий день, в понедельник, Эвелин рассталась с факультетом для выпускников и поступила на курсы агентов по продаже недвижимости. В течение нескольких месяцев Голд, возвращаясь после ночных дежурств, заставал ее в спальне за маленьким письменным столом корпевшей над книгами и схемами. Или спящей рядом, на кушетке, с разбросанными вокруг карандашами и проспектами. Она вышла из членов «Саншайн коалишн». Она перестала посещать ленчи Городской лиги и благотворительные обеды. Она даже отказалась от подписки на «Нью мэссис».

Эвелин получила диплом агента по торговле недвижимостью с очень высокими оценками. И на следующей же неделе ей предложили работу в «Джон Гербер энд ассошиэйтс» — самой крупной посреднической фирме штата. В течение трех месяцев ей удалось стать самой предприимчивой и удачливой женщиной-дилером в компании. В «Таймс», в разделе о недвижимости, была напечатана ее фотография. Она вошла в «Б'най Брит», в «Джейсис», в Совет по недвижимости штата Калифорния. Она читала «Форчун», «Уолл-стрит джорнэл», «Архитекчурэл дайджест», «Бетте хоумс энд гарденс». Она зарегистрировалась как член партии республиканцев.

А потом одним воскресным утром за завтраком она вдруг попросила Голда выключить телевизор, по которому показывали матч с «Лейкерс», заявив, что хочет с ним серьезно поговорить. Сердце у Голда забилось. Он этого ждал. Она собирается просить у него развод.

Эвелин, потягивая кофе, подняла над чашкой глаза и улыбнулась.

— Я думаю, ты заметил, Джек, что в последнее время в жизни моей произошли большие перемены?

Вот оно, подумал Голд. Следующее, от чего она откажется, — это я.

— И мне кажется, в нашем браке тоже должно кое-что измениться.

Так и знал...

— Если, конечно, мы хотим сохранить его.

Что? Что такое? Голд подался вперед, весь обратившись в, слух.

— В течение вот уже долгого времени мы словно чужие друг другу. Чужие, хотя живем в одном доме, под одной крышей. Впрочем, одного тебя я не виню. Это наша общая вина. Моя и твоя. Но думаю, у нас есть еще шанс спасти нашу семью. Если мы будем обсуждать все наши проблемы и недоразумения открыто. Если скажем прямо сейчас, чего мы хотим друг от друга.

Голд, не сводя с нее глаз, тупо кивнул.

— Я первая, Джек. О'кей?

— О'кей, — пробормотал Голд.

Она вздохнула.

— Прежде всего мне хотелось бы попросить у тебя прощения. — Она подняла на него глаза. — Признаю, я относилась к тебе отвратительно. Все это время вела себя как настоящая ведьма. Когда ты решил остаться в полиции, я, честно говоря, в тебе разочаровалась. Я возненавидела тебя за это. Прости, но именно такое чувство испытывала я тогда. Не понимая, что это скорее мой недостаток, нежели твой. Я не видела в этом твоем занятии никакой перспективы. Теперь вижу. Имеешь ли ты представление, насколько могущественна организация Кредитный союз для полиции?

Голд растерянно заморгал.

— Ну да. Благодаря им мы могли купить этот дом.

— Этот дом обошелся нам почти даром, Джек. Любой простои работяга мог позволить купить себе дом в этом районе. Нет, я говорю о вкладах в частную собственность. Мы могли бы купить себе хороший дом, стоянку для машин, возможно, даже небольшой торговый центр.

— Но, Бог мой, Эвелин, разве мы можем себе это позволить?

Она застенчиво улыбнулась.

— Не скажи. Ежедневно мне на стол попадают бумаги о самых невероятных сделках. Просто нужно действовать. Если уметь считать деньги, то и на зарплату офицера полиции можно приобрести практически все. Возможно, это вообще лучшая профессия в гражданской службе.

Голд слушал, а она говорила, все больше и больше увлекаясь собственной речью.

— И потом, Джек, раз уж ты выбрал себе такую карьеру, надо постараться, чтоб это действительно была карьера!

— Я что-то не пойму, Эвелин...

— Джек, ты уже стал детективом. Ты сам мне говорил, что большинство копов как влезут в форму, так уж никогда из нее и не вылезут. Ты же достиг своей цели с легкостью. — Глаза Эвелин возбужденно сверкнули. — Этого я от тебя и жду, Джек. Постарайся. Вот и все. Сейчас ты просто плывешь по течению. Ничто тебя по-настоящему не интересует, ничто не впечатляет. Ты можешь стать лучшим полицейским в управлении, если постараешься.

Голд криво улыбнулся.

— Но многие и без того считают, что я — лучший полицейский.

Эвелин отвергла это предположение, покачав головой.

— Самый храбрый — возможно. Самый одержимый — это уж точно. Но я говорю о том, чтоб ты стал лучшим, Джек. Самым-самым... Я говорю о кресле начальника.

Голд уставился на нее, не веря своим ушам.

— Да ты с ума сошла, Эв, — пробормотал он, — а даже если нет, то кто, скажи мне на милость, захочет...

— Полно людей! — воскликнула Эвелин. Она встала и расхаживала теперь взад-вперед по тесной кухне. — На свете полно людей, которые мечтают пробраться наверх, добиться пика в своей карьере. Причем неважно, чем они занимаются. И что тут удивительного, Джек? Боже, неужели тебе не хочется большего? Неужели это тебя вполне удовлетворяет? — Она обвела рукой крохотную кухоньку. — Вся твоя жизнь сводилась до сих пор к простому, выпендрежу перед своими ребятами. К похлопыванию по задницам в душе. Ты так и не стал взрослым. Джек. Ты до сих пор выходишь на дежурство как на охоту, убиваешь, потом приносишь добычу друзьям — полюбоваться. Но эта добыча — люди!

Эвелин гневно смотрела на него. Через секунду Голд отвел глаза. Она помолчала, подошла к плите, поставила на огонь чайник, по-прежнему храня ледяное молчание. Налила себе чашку чая, села за стол напротив.

— Джек, — начала она мягко, — ты у меня чертовски храбрый парень, настоящий герой. Ты молод, ты еврей. Для тебя не существует границ, по крайней мере в твоем отделении.

— Если ты думаешь, что у нас нет антисемитски настроенных копов, то...

— Послушай, Джек, Америка входит в эпоху нацменьшинств. Я предвижу, очень скоро наступит день, когда представителям нацменьшинств будут оказывать поддержку везде и во всем. Только потому, что они мексиканцы, негры или просто женщины. Или даже гомосексуалисты.

— Да, ничего себе, радостный будет денек!

— А также евреям, потому что в Америке они тоже нацменьшинство. Ты — белый. Ты говоришь по-английски. Ты здесь родился. Так почему бы тебе не получить свой кусок пирога?

— Эв, я никогда прежде ничего подобного от тебя не слышал.

Она потянулась через стол и взяла его за руку.

— Знаешь, Джек, совсем недавно у меня на очень многое открылись глаза. И я хотела бы открыть глаза тебе. Многие мужчины используют свое служебное положение как трамплин для достижения более высоких целей, гораздо более высоких...

— О чем это ты?

— О политике, Джек. О городском совете. О муниципалитете. Возможно, должности районного прокурора, но для этого тебе придется вернуться в вечернюю школу.

— Нет. Эв, ты точно сошла с ума!

— Это тебе кажется. А я вижу нас обоих вместе счастливыми, преуспевающими, богатыми. — Она погладила руку Голда и еще больше подалась вперед. — Золотые Голды, вот как нас будут все называть, Джек. И мы вполне можем этого добиться, надо только постараться. Постарайся! Пожалуйста, прошу, постарайся ради меня, Джек!

И он стал стараться. На год вернулся в вечернюю школу. В свободные от занятий вечера дежурил на бейсбольных и регби матчах, на разных дерби. Он старался заработать где и как мог. Получил нашивки лейтенанта полиции. Сослуживцы, так искренне поздравлявшие его с победой в той памятной перестрелке, теперь перешептывались за спиной, что он получил свое второе повышение так быстро только благодаря тому, что он еврей. До Голда доходили эти слухи. Но он плевал на них. Сперва тебе не дают ходу потому, что ты еврей, рассуждал он, потом обвиняют, что ты чего-то добился именно потому, что ты еврей.

Он начал приносить домой деньги. Иногда чек, иногда наличные. Больше наличных, чем зарабатывал, порой гораздо больше. Эвелин, казалось, не замечала. По крайней мере, никак не комментировала. Под ее руководством они сперва купили в Санта-Монике двухэтажную квартиру с внутренней лестницей, затем трехэтажную, потом бакалейную лавку в Саут-Сентрал — все с небольшой скидкой и очень крупными ежемесячными взносами. Порой Голд приносил домой деньги совсем уж неизвестно откуда. Эвелин ни разу не задала ему ни одного вопроса. Впервые за семь лет супружества она забеременела. Уэнди — вторая причина, по которой они остались вместе. Ей пришлось уйти с работы. Теперь все финансовые проблемы падали на плечи Голда, но он не жаловался. Родилась Уэнди, но Эвелин на службу не вернулась. Сказала, что будет сидеть дома и управлять их собственностью. Так они прожили еще семь лет, а потом вдруг умерла Анжелика.

И все развалилось, как карточный домик.

— Прошу прощения, слышал звонок, но присел, знаете ли, по большому. А такое дело прерывать никак нельзя, нет, никак...

На Голда глядела такая знакомая, круглая и цветущая физиономия ночного сторожа.

— Нет проблем, — ответил Голд, показывая сторожу маленький серебряный ключик. Сторож отмахнулся.

— Белых не проверяю, — сказал он с ухмылкой. Отпер замок и раздвинул ворота. Голд забрался в машину. Сторож сделал ему знак: проезжай.

— Посигнальте, когда соберетесь уходить. Я буду в конторе.

— О'кей, — ответил Голд. — Спасибо.

Он медленно проехал вдоль длинного ряда освещенных флюоресцентными лампами помещений с раздвижными дверями, напоминавших гаражи, пока не увидел на стене одного из них тот же номер, что был выбит на его ключе. Отпер, толкнул металлическую дверь. В ноздри ему ударил спертый воздух. Он не заглядывал сюда три или четыре года. Просто каждое первое января оплачивал счет за год вперед, затем сжигал квитанцию и прятал ключ в гараже, возле дома.

Голд дернул за цепочку, и под потолком вспыхнула голая 150-ваттная лампа, залив холодным электрическим светом небольшое, почти квадратное помещение с цементным полом. Именно эту лампочку ввинтил он сюда, когда шестнадцать лет назад арендовал этот склад. Уже только она свидетельствовала о том, как редко он здесь бывал.

Он закрыл за собой дверь.

К стене был криво прислонен матрас, рядом стояла продавленная кушетка с грязными подушками, несколько стульев из старомодного кухонного гарнитура — таких сейчас днем с огнем не сыскать. За ними высился пустой книжный шкаф, на полках которого покоилась только пыль. Голд купил всю эту рухлядь на распродаже в Санта-Ана шестнадцать лет тому назад. Заплатил какому-то мексиканцу двадцать долларов, чтоб он доставил все сюда на своем грузовичке. Здесь мебель и простояла все эти годы.

Голд приподнял свернутый в трубку ковер, сделанный под персидский, что валялся за кушеткой, и извлек из-под него дешевенький красный чемоданчик. Положил его на кушетку и, покосившись на входную дверь, щелкнул замками и поднял крышку.

В чемоданчике, под рваным синим полотенцем, которое осторожно приподнял Голд, лежали деньги. Целые пачки пятерок, десяток, двадцаток. Попадались и пачки сотенных и пятидесятидолларовых купюр, скрепленные резинками и уложенные аккуратными стопками. С первого же взгляда Голд понял, что за время его отсутствия к деньгам никто не прикасался.

Он отсчитал десять тысяч долларов пятидесятками и сотенными, десять тысяч двадцатками и еще десять — пятерками и десятками. Это заняло у него добрый час. Затем он положил тридцать тысяч долларов в большой конверт, а оставшиеся деньги убрал обратно в чемоданчик. Секунду внимательно смотрел, словно фотографируя его содержимое, затем прикрыл деньги синим полотенцем и захлопнул крышку. Сунул чемоданчик за кушетку и завалил фальшивым персидским ковром. Когда он проезжал в ворота, краснолицый сторож махнул ему рукой.

— До встречи!

Голд выехал на автостраду и быстро довел скорость до семидесяти миль в час. Было уже почти совсем светло, скоро шоссе, ведущее к северу, будет забито автомобилями, как засорившийся водопровод — волосами. Надо успеть в Лос-Анджелес до этого. Он не имеет права опаздывать на встречу с шефом Гунцем, назначенную ровно на восемь утра.

Голд держал направление на север и думал о деньгах в красном чемоданчике. Там осталось еще двести двадцать тысяч долларов. Конверт с тридцатью тысячами оттопыривал нагрудный карман пиджака. Первый раз за четырнадцать лет, с тех пор как умерла Анжелика, он тронул эти четверть миллиона. Все эти годы красный чемоданчик мирно пролежал за кушеткой. Он лишь время от времени проверял, в целости ли он и сохранности, но до содержимого не дотрагивался.

— Интерес, Джеки! Интерес! — Голд вообразил, как дядюшка Макс предостерегает его, и улыбнулся своему отражению в зеркале.

История денег в красном чемоданчике началась давно, очень давно. Он занимался охотой за торговцами наркотиками, а его напарником и боссом был коротышка, полугрек по происхождению, по имени Джо Корлисс. Корлисс принадлежал к старому поколению полицейских — был груб, прямолинеен и жесток, казалось, он вышел из прошлого века. Он просто тянул до пенсии и категорически отказывался брать взятки. По некой ведомой только ему одному причине он почему-то сразу проникся к Голду симпатией. Он часто брал его с собой, учил молодого детектива, как лучше ловить наркоманов и торговцев зельем, знакомил его с нравами улицы. Он учил его, как пользоваться доносами, не выдавая при этом информатора, объяснял Голду основные различия между теми, кто «торчит на игле», и теми, кто глотает «колеса». Показывал ему, как незаметно следить за наркоманом, находящимся в судорожных поисках зелья, как понять, кто из них опасен, кто обречен, а кто просто пребывает в кайфе.

Они проработали вместе с полгода, и вот однажды, ранним воскресным утром Корлисс заявился к нему домой с парой упаковок пива по шесть банок в каждой. Эвелин приветствовала гостя с такой знакомой Голду снисходительно-презрительной вежливостью. Джо улыбнулся в ответ и почесал в паху. Эвелин тут же заявила, что у нее срочные дела, и, извинившись, поспешила удалиться. Голд с Корлиссом немного посмотрели по телевизору матч, попили пива, затем Корлисс сказал:

— Хочешь проветриться немного? Время есть?

Голд взглянул на него и ответил:

— Конечно, Джо.

Уже в дверях Корлисс спросил:

— Пушка есть?

— С собой?

— Ага.

— Нет.

— Возьми. На всякий случай.

Голд не колеблясь исполнил совет. Ведь Корлисс был его напарником, учителем, лидером. Голд доверял ему, как никому другому.

Они приехали в бедняцкий квартал, расположенный в Игл-Рок, и припарковались в аллее, за белым, одиноко стоящим щитовым домиком. Корлисс отпер заднюю дверь отмычкой, приложил палец к губам и сделал Голду знак следовать за ним. Они тихо прошли через грязную кухню, затем отдающий мочой коридор прихожей. Корлисс проскользнул в кладовку. Голд — за ним. И они затаились за пыльными, пахнущими затхлостью пальто, сожалея о том, что не успели отлить после выпитого утром пива. Время шло... Какая-то женщина стрекотала по-испански. Плакал ребенок. На исходе второго часа они услышали новые голоса — в дом вошла группа мужчин. Немного погодя один из них впустил в дом еще кого-то. Голд и Корлисс слышали, как они прошли мимо кладовой в заднюю часть дома. Дверь за ними захлопнулась. Голоса превратились в приглушенное бормотание. Корлисс вытащил огромный кольт 45-го калибра. Голд последовал его примеру. Они на цыпочках вышли из кладовой, пересекли пустую, без мебели, гостиную, встали по обе стороны выкрашенной в голубой цвет дверь. Голоса доносились оттуда. Корлисс кивнул напарнику, немного отступил и резко ударил в дверь короткой толстой ногой. Голд ворвался следом за ним, выставив перед собой револьвер.

— Сидеть, сучьи дети! — завопил Корлисс. — Полиция!

— Полиция! — крикнул Голд. — Не рыпаться, твари!

Вокруг старинного стола с мраморной столешницей стояли семеро мужчин. Пятеро были черные, остальные — латиносами: сицилийцы или выходцы из Южной Америки. На столе стояли аптечные весы, набор пробирок и колб для химических анализов и раскрытый кожаный портфель. В нем виднелись толстые запечатанные пластиковые пакеты с белым порошком.

— О'кей, суки! — продолжал орать Корлисс. — Всем на пол! Лечь! Живо! Живо на пол, говорю! Лежать!

Мужчины залегли.

— О'кей, — продолжал кричать Корлисс. — Руки за головы, все! Медленно, спокойно, не то мой напарник вышибет вам мозги!

Корлисс начал обходить лежавших на полу мужчин, по очереди наклонялся над каждым и обыскивал. У всех, кроме одного латиноса, оказались при себе револьверы Корлисс совал их себе за ремень и посмеивался. Затем быстро осмотрел предметы на столе и содержимое портфеля.

— Ладно. Где бабки?

Голд, стоявший с нацеленным револьвером, быстро взглянул на него, но не сказал ни слова.

Корлисс пнул одного из латиноамериканцев под зад.

— Где деньги, скотина?

— Убери пушку, коп. Денег тут нет. — В голосе латиноса отчетливо звучал испанский акцент.

— Что ты сказал?! — завопил Корлисс и пнул его снова, сильней.

— Да мы тут только пробу снимали. А деньги должны быть позже. Упустил ты бабки, сучий ты потрох, коп проклятый.

Корлисс ткнул его револьвером в голову.

— Придержи язык, обезьяна! Иначе пробью тебе еще одну дырку в заднице!

Корлисс взял портфель и защелкнул замки. Помолчав немного, сказал:

— Всем вывернуть карманы, гниды! Резких движений не делать! Так, так... Потихоньку... Ты тоже давай пошевеливайся, обезьяна!

На теле обоих латиносов под широкими резиновыми поясами оказались толстые пачки стодолларовых купюр. У черных тоже были деньги. Не такие увесистые пачки, как у латиносов, но тоже довольно внушительные. Корлисс забрал деньги и рассовал их по брючным карманам.

— Ладно, — сказал он, стоя у двери. — Ты готов, приятель? — Голд кивнул. В голове у него царило полное смятение, на лице застыла маска холодной решимости. — О'кей, суки! — Корлисс улыбнулся. — Можете считать, вам крупно повезло, что не загремели за решетку. Нет, ей-богу, удачный у вас выдался денек!

— Мать твою... — пробормотал один из латиноамериканцев.

— Вы только смекните, сколько я бабок вам сэкономил. На адвоката, на взятки судье!

— Скотина, сучий потрох! — прошипел один из черных.

— Адье, приятели! — Корлисс махнул Голду рукой, и они выбежали из дома в заросший сорняками двор. Корлисс завел мотор, и машина рванула вперед по аллее, разбрызгивая гравий из-под задних колес. Голд опустил револьвер и обернулся — посмотрел, не преследуют ли их.

Час спустя они сидели на кухне, обшитой деревянными панелями, в берлоге Корлисса, отделанной под ранчо в стиле «Ван Найс», и ели сандвичи с холодными цыплятами. Наверху дочери Корлисса имитировали какого-то местного рок-певца. Корлисс налил холодного как лед пива в высокий стеклянный бокал и поставил его перед Голдом. Запертый портфель лежал рядом, на столике для игры в покер. А рядом с портфелем — шесть револьверов, которые Корлисс вытащил из-за пояса. Откусив огромный кусок сандвича, Корлисс начал считать деньги. Закончив, откинулся на спинку кресла и ухмыльнулся.

— Тринадцать тысяч с хвостом! И это только в их вонючих карманах! Настоящие бабки там еще не появлялись. Тут мы дали маху, черт бы их побрал!

Корлисс разделил купюры на две одинаковые стопки и подтолкнул одну к Голду.

Голд взглянул на деньги, оттер каплю майонеза с губы бумажной салфеткой, затем перевел взгляд на Корлисса: — Что, черт подери, происходит, Джо?

Корлисс усмехнулся и глотнул еще пива.

— А происходит вот что, Джек. Пытаюсь приобщить тебя к разным странностям и превратностям этой жизни. Взял тебя под крыло, как принято у нас говорить. Буду твоим раввином... Ты мне скажи, был у тебя когда-нибудь раввин из греческих ортодоксов, а, Джек? — Корлисс снова расхохотался хриплым, скрипучим, как наждачная бумага, смехом. В глазах, смотрящих на Голда, светилась неподдельная теплота. Затем, подавшись вперед, заговорил уже более серьезным тоном: — Знаешь, Джек, за все двадцать пять лет, что я мотаюсь по улицам, мне еще ни разу не попадался такой отличный напарник, как ты. Ты самый храбрый парень из всех кого я видел. С тобой я готов в огонь и в воду, без проблем! С тобой вместе я готов хоть в пекло, к самому дьяволу! И будь уверен, мы бы вытащили его оттуда, не успеешь и глазом моргнуть!

Голд молчал.

— Но ты в каком-то смысле еще младенец, Джек. Вот и хочу научить тебя уму-разуму.

Корлисс закурил сигарету без фильтра. Таких он выкуривал по три пачки в день.

— Первое, что тебе надо зарубить на носу, — продолжал он, — это то, что копы попадаются разные. Хорошие, плохие... Иногда просто отличные копы. И глупые... А ты бываешь и отличным и глупым одновременно. Но так дальше дело не пойдет. — Он глубоко затянулся. — Сейчас ты просто хороший коп, Джек. А вот закончим разговор, и, я надеюсь, станешь просто гениальным.

Голд продолжал хранить молчание.

— Думаешь, я не вижу, Джек, — говорил Корлисс, — как каждый день ты жуешь эти поганенькие бутерброды с копченой колбасой, которые дает тебе с собой жена. Половина ресторанов в городе готовы обслужить тебя в кредит, но даже этого ты не можешь себе позволить.

Голд почувствовал, что краснеет.

— Слишком уж туго затянула она на тебе пояс, Джек. Смотри, как бы не сломаться. За что вы там сейчас выплачиваете? За двухэтажную квартиру? И ты говорил, что она уже присмотрела трехэтажную. А ведь кроме того у вас есть дом, где вы сейчас живете. Кто может такое осилить? На зарплату копа?

Голд пожал плечами.

— Ну, как-то сводим концы с концами.

— Да ты с каждым днем все больше увязаешь в долгах, вот что. И кого собираешься обмануть этой твоей вечерней школой? Это не для тебя, Джек. Совсем не для тебя. Ты ведь из того же теста, что и я. Кроме газет, читать ничего не можешь, да и там просматриваешь только спортивный раздел. Тебе никогда не стать юристом, Джек. И слава Богу! Только этого в мире не хватает — еще одного еврея-юриста! Ты прирожденный уличный коп. Ты им родился, понимаешь? И еще... Она талдычит тебе, что однажды ты станешь начальником и все такое прочее. Но помяни мои слова: скорее ниггер станет президентом США, чем еврей — шефом лос-анджелесской полиции. Вот так!

Губы Голда превратились в плотную белую полоску.

— Я просто объясняю тебе, что к чему, Джек. Как обстоят дела, а не какими они должны быть. Ты очень быстро сумел стать детективом. Возможно также, скоро получишь лейтенанта, просто потому, что ты хороший полицейский. Но на этом все. Так и останешься лейтенантом. Надолго, возможно, на всю жизнь. Потому что кому нужен в полиции капитан-еврей? Да никому, Джек! Этого никогда не будет.

Какое-то время они сидели молча, купаясь в густом ядовитом дыму сигареты Корлисса.

— Ну и к чему ты говоришь мне это, Джо? Намекаешь, чтоб я ушел из полиции?

— Да нет, нет, что ты! — Корлисс повысил голос. — Ни хрена ты не понял! Разве не говорил я тебе всегда, что ты — гениальный коп? Разве нет? Просто я хочу предупредить, чтоб ты не рассчитывал на то, что в ближайшие двадцать лет тебя пригласят на ленч с мэром. Не тот у тебя характер. Не будешь ты лизать задницу высшему чину даже ради спасения собственной души! И еще, не позволяй своей жене выжимать тебя как губку. Ты уж извини меня за такое выражение.

Корлисс загасил окурок и тут же сунул в рот новую сигарету. Она свисала у него с губы, незажженная.

— Просто я хочу сказать: пора бы тебе и о себе позаботиться, Джек. — Он ткнул пальцем в портфель. — Только на этом героине можно свободно сколотить полтораста тысяч. Даже если тебе достанется четвертая часть, все равно это хорошие бабки. Прибавь еще сюда наличные, которые мы выгребли у них из карманов, — да столько нам за много лет не заработать!

— Но это же наркотики, Джо. Ты что, хочешь заняться наркобизнесом?

— Ой, Джек, только не надо! Не умничай! А кто у нас не в наркобизнесе, скажи на милость? Ты когда-нибудь встречал судью на пенсии, у которого бы не стояла в бухточке пусть маленькая, но яхта? Или коп в отставке, который работал бы? Все эти адвокаты, прокуроры, поручители — да они разбогатели на наркотиках! Все, кроме одного бедолаги и придурка полицейского, который сидит здесь и пытается их остановить! А ведь они-то вовсе не хотят этого, Джек! Они хотят греть на наркотиках лапы! Они смеются над нами. Джек! Мы для них пугала. Мы — животные. Мы — чертовы немецкие овчарки. Они бросают нас на растерзание, как кусок мяса стае волков! Как обозвал нас этот парень? Тонкая голубая линия? Нет, нам не стоит останавливать их. Джек. Не думаю даже, что мы вообще должны мешать им. Просто время от времени мы должны подкидывать кость всем этим сраным судьям и адвокатам, чтоб им было над чем оттачивать зубки и состязаться в остроумии, вспоминая, чему их учили в колледжах. Ты мой намек понял? Если нам удастся контролировать хотя бы одну двадцатую — черт, что я говорю! — хотя бы одну пятидесятую крупных наркосделок в этом городе, тогда и волки, то есть юристы, будут сыты и смогут упечь пару нехороших мальчиков за решетку. И те тоже будут довольны, потому что будут знать: за ними осталось еще сорок девять пятидесятых. Знать, сколько они с этого могут поиметь. Они-то уж сумеют ублажить из оставшихся денежек всю эту чертову свору законников и продажных судей, чтоб те сняли их с крючка. Неужели не понимаешь, Джек? Все это игра, одна большая грязная игра. А мы — в самом ее центре и смазываем колесики и винтики, и еще на хлеб с маслом нам останется. Да к тому же еще и прославимся. Удостоимся нескольких заголовков в газетах. А по телеку покажут пару пакетов с наркотой и пару старых пушек, а потом — и Его Величество Обывателя Джона К., который сидит дома с семьей и чувствует себя в полной безопасности. Еще бы, налоги, которые он платит, пошли на благородное дело. Его правительство не дремлет, оно готово защитить его, оно не дает спуску торговцам наркотиками. В то время как на деле все сводится к скромной, дешевенькой игре, небольшому такому, уютному рэкету! Да сам Капоне не придумал бы ничего лучшего!

Дверь в кухню отворилась. В нее заглянула низенькая темноволосая гречанка, жена Корлисса, с широкой улыбкой на лице.

— Ну что, мужчины, принести вам еще пива? — спросила она.

— Не сейчас, Катрина. Попозже. Мы разговариваем.

— О'кей. — Она вес так же с улыбкой затворила за собой дверь.

Корлисс прикурил сигарету, свисавшую с губы.

— Джек, — сказал он и подался вперед, — сейчас на дворе у нас 1966-й. К концу десятилетия наркотики будет так же легко купить, как пиво. Они станут продаваться на каждом углу, как утренние газеты. Это будет. Это обязательно состоится. Если бы я мог действовать легально, то вытащил бы все деньги из загашника, из банка, биржи, черт его знает чего еще и вложил бы их в наркотики. За ними будущее.

— Ты и впрямь так думаешь, Джо? Это же ужасно!

— Да, малыш. Как подумаю об этом, так прямо тошнит. Но верь моим словам, так оно и будет, к тому все время и шло. С самой войны. С конца войны. Особенно когда они смешали всех ребят в Корее, послали туда чистеньких белых мальчиков служить бок о бок с огромными черными грязными ниггерами. Естественно, что мальчики вернулись домой, куря марихуану и жуя травку. Это было начало конца, поверь мне. А потом еще мальчики стали слушать этот хренов шум, эту какофонию, которую они называют музыкой. — Корлисс ткнул пальцем в потолок. Из комнаты дочерей доносился грохот музыки, от которого дрожала люстра. — И ведь не остановишь их никак, сколько ни старайся. Еще спасибо, что не хотят стать битниками. И вот вся эта мразь полеживает целый день в своих кроватках, покуривая «травку» и глотая «колеса». Господи, помоги этой стране, если они возьмут власть в свои руки, помяни мое слово!

Корлисс допил пиво, аккуратно завернул остатки сандвича в бумажную салфетку и метко швырнул в мусорное ведро, украшенное крошечными флажками популярной спортивной команды.

— Я говорил тебе, что Джанет в июне выходит замуж? За какого-то аристократишку из Пасадены, с которым познакомилась в Стэнфорде. Деньги в семье и все такое... Еще, слава Богу, согласился венчаться в церкви. Уж не знаю, за что нам такое счастье привалило! По крайней мере надо устроить девочке приличную свадьбу. В «Хантингтоне», на родине ее жениха. И экономить мы не собираемся. Все по первому разряду. Катрина, дурища, предложила: давай наготовим дюжину котлов долмы, но я сказал — нет, надо, чтоб все было как у людей, как у настоящих чертовых янки!

Корлисс хмыхнул, подавился дымом и закашлялся, прикрывая ладонью рот. Когда кашель утих, он продолжил:

— Патрис учится в выпускном классе. Мозги у девочки есть. Бедняжка, она единственная в нашей семье унаследовала фамильные черты, могу показать старые фотографии. Такая никогда не выйдет замуж. Видно, придется продержать ее в колледже до конца жизни. Ну, ничего... Зато она получит все, что заработал папочка. Все и еще чуток сверх того, ты мой намек понял? И еще одна, там, наверху. — Корлисс возвел глаза к потолку. — Когда ей было семь, она заболела. Врачи называют это «легкой» формой полиомиелита. И у нее немного сместились позвонки. Четыре операции успела перенести, прежде чем ей стукнуло двенадцать. Сеансы физиотерапии по три раза на неделе. И если наша с тобой контора и оплачивает все это, то всего лишь настолько. — Сложив большой палец с указательным, Корлисс изобразил дюйм. — Врачам, которых они рекомендуют, я не доверяю, поэтому приходится вкладывать свои денежки. — Корлисс почесал в паху. А вы с Эвелин тоже, небось, хотите завести детишек? Конечно, хотите! А ты знаешь, сколько это сегодня стоит, поставить ребенка на ноги? По первому классу? Каждый придурок может одевать своего ребенка у «Зоди» или у «Федко». Но первый класс, ты знаешь, что это такое? Когда твои дочки рыдают по ночам в подушку потому, что ты не можешь позволить себе купить им то платье, которое им нравится? И это еще мелочи... А все эти школы, врачи, лекарства, ортопеды, терапевты, летние лагеря, эти туфли и книги, платья для вечеринок и прочие трали-вали? Ты имеешь представление? Все по первому классу, если ты не хочешь, чтоб твои дети носили дешевую одежонку и немодные туфли. Хочешь чувствовать себя полной задницей и болваном потому, что едва сводишь концы с концами, едва наскребаешь на хлеб, в то время как эти треклятые васпы[54] жрут себе бифштексы и омаров, да еще тычут тебе этим в глаза?

Корлисс обернулся и крикнул в сторону двери:

— Трина! Давай тащи сюда пиво!

— Ты что думаешь, Джек, — продолжил он после паузы, — что я купил себе этот дом на зарплату? Ни в коем разе. Ты что, думаешь, можно растить детей и скупать для них половину Вест-Сайда на нашу жалкую зарплату? Ошибаешься! Одно скажу: когда-нибудь этот нарыв да прорвется. Обязательно. Это только вопрос времени. И что ты тогда будешь делать?

Вошла Катрина с двумя запотевшими бутылками пива. Улыбнулась каждому из мужчин по очереди, покосилась на револьверы и деньги на покерном столике, снова улыбнулась и вышла. Корлисс отпил глоток и громко икнул. Резко чиркнув спичкой, закурил «Кэмел».

— Придет день, и ты примешь решение, Джек. Ты каждый день вкалываешь как проклятый, истаптываешь последние башмаки, гоняясь за каждой рванью, стреляешь, дерешься, рискуешь. Но однажды ты примешь решение... Однажды ты спросишь себя: кто на первом месте? Они? Или я? Я и мои интересы? И снова будешь бегать, стрелять. Но помни: здесь тебе не Нью-Йорк. Не это болото. Здесь нет этих вонючек-рэкетиров, собирающих бабки для всего отделения. Здесь не вонючий Манхэттен. Здесь Лос-Анджелес. И у нас самая чистая, самая честная полиция в мире! — Корлисс ухмыльнулся. — Но ты не зевай. Пользуйся случаем. Вот, к примеру, таким, как сегодня. — Он махнул рукой в сторону покерного столика. — Что у нас здесь произошло? Маленькая сделка. Некто работал по другому делу, возможно, даже в другом подразделении, тебе ведь не обязательно это знать, верно? Ну и перехватил один телефонный звонок. Один разговор о скверных ребятах. Довольно интересные вещи услышал, на чем можно сколотить немного бабок без особого труда и хлопот. Просто эти ребята, что навели, не хотели сами туда лезть. Они находились слишком близко, ну, ты мой намек понял... Ну и позвонили тому, кто находился немного подальше. Человеку, которому доверяют, смекнул? А этот человек — я. А теперь и ты тоже. Вот почему мы делим то, что лежит в этом портфеле, на четыре части, понял?

Корлисс замолк, и в комнате стало непривычно тихо. Потянулся за пивом, сделал громкий глоток. Затянулся сигаретой. Потом откинулся в кресле и сунул пальцы за ремень.

— Я говорю тебе все как на духу, Джек: Ты мой напарник, и я не имею права тебе лгать. Я хочу тебе только добра. Ты должен действовать сам, никто за тебя ничего делать не будет. Так что давай, засучи рукава — и вперед. Сперва тебе надо подружиться с хорошими людьми. Пусть они станут твоими клиентами. И работай с ними. По очереди. Как бы по отдельному контракту с каждым, уловил, малыш? Заведешь несколько постоянных покупателей. Все хорошие, порядочные люди. Пара итальянцев. Возможно, пара евреев, адвокаты. Возможно, копы, но из другого отделения. Никаких ниггеров. Никаких педрил. Никаких подонков. Только порядочные люди! Я знаю этих людей, Джек. И хочу познакомить тебя с ними. Ведь мне скоро на пенсию. Ты мой намек уловил?

Корлисс сделал паузу, перевел дух.

— А уж там дальше будешь сам крутиться, Джек. Так уж в мире устроено. Приходится крутиться самому.

С того самого дня и начались поступления денег в красный чемоданчик.

Было уже начало восьмого и совершенно светло, когда Голд запарковал машину на подземной стоянке Центра Паркера. По проходам сновали полицейские в костюмах-тройках, походившие, на взгляд Голда, скорее на чиновников низшего ранга, нежели на полицейских. Он прошел три квартала по Темпл-стрит до здания уголовного суда. В кафетерии, к его неудовольствию, тоже оказалось полным-полно полицейских — уличные патрульные убивали здесь время в ожидании, пока их вызовут дать показания по их делу. В одном углу полным ходом шла непрерывная игра в покер. Несколько полицейских, узнав его, приветственно помахали рукой.

Голд купил свежую газету и рюмку абрикосовой и сел в уголке с чашкой кофе, мечтая, чтоб в ней было виски. В полуквартале отсюда находился винный магазин, постоянными клиентами которого являлись полицейские, и Голд испытывал сильнейшее искушение заскочить туда до назначенной на восемь встречи с Гунцем. Но он понимал, что не может себе этого позволить. Иногда мужчина просто обязан сказать себе «нет». А те, которые не могут сказать себе «нет», заканчивают дни, таская трехсотфунтовые мешки, или сшибая деньги у четырнадцатилетних мальчишек, или как Тимми Старнс, который уже с десяти утра околачивался по Бродвею в дымину пьяный. А кончил он тем, что средь бела дня вломился в стеклянную витрину ювелирного магазина, а потом месяца три провалялся в госпитале с трубками, воткнутыми в вены.

В 7.40 Голд допил кофе, бросил пластиковый стаканчик в мусорное ведро и вышел из кафетерия, остановившись по дороге у нескольких столиков — пожать руку и обменяться приветствиями со старыми приятелями. В 7.58 он вошел в прохладную, хорошо обставленную приемную шефа полиции Алана Гунца, что располагалась на шестом этаже Центра Паркера.

— Чем могу быть полезной? — спросила Черри Пай.

Черри Пай, личную секретаршу Гунца, звали на самом деле сержантом Шари Пай, и, если верить слухам, она являлась тайной любовницей своего шефа. Мужчина, имеющий жену, троих детей и намерение стать мэром города, не может позволить себе открытую связь.

— Джек Голд. Меня вызвали к восьми к Гунцу.

Черри Пай недовольно скривилась, услышав, как непочтительно называют ее начальника.

— Присядьте, пожалуйста. Господин начальник примет вас через минуту.

Черри Пай стала легендой отделения в первые же дни занятий в академии, когда вдруг в самом разгаре урока по физподготовке остановилась поправить свой бюстгальтер размера 38-D. Весь класс, включая инструктора, тоже остановился, с интересом наблюдая за этим. К середине второй недели половина студентов академии стала как бы случайно наведываться в гимнастический зал, чтобы посмотреть, как прыгают у нее груди. Именно, там и увидел ее Гунц, и с тех пор она стала его личной секретаршей.

Голд плюхнулся на пышный, обтянутый кожей диван.

— Ну, как они у тебя, все еще прыгают, Черри?

Черри Пай презрительно уставилась на него поверх своих впечатляющих форм.

— Простите?

Голд взял журнал «Ло инфосмент ин Америка» и начал рассеянно листать глянцевые страницы.

— Ты в курсе того, что творится? — Он кивнул в сторону двери, ведущей в кабинет Гунца. — Знаешь, что твой любовничек лишил одного бедолагу полицейской пенсии не далее как сегодня утром?

И без того холодный взгляд Черри оледенел уже окончательно. Она вырвала из пишущей машинки, письмо, которое печатала, и скомкала. Подержала шарик над корзиной, сверкая взором, и уронила в нее.

— Пойду скажу господину Гунцу, что вы здесь. — Она выплыла из приемной, оставив Голда в одиночестве.

Голд сорвал целлофановую обертку с сигары и закурил. Он знал, что Гунц ненавидит курильщиков — все в отделении знали это, — особенно тех, кто курит сигары. Ну и хрен с ним, подумал Голд. Если отберет у меня бляху, я хоть по крайней мере провоняю в отместку весь его вшивый офис.

Голд поискал взглядом пепельницу на столиках орехового дерева, потом на столе Черри Пай. Не найдя, сунул обгорелую спичку в керамический горшок с бостонским папоротником. На стене за спиной у Черри были развешаны десятки фотографий в рамках. На каждой из них красовался Гунц, пожимающий руки разным знаменитостям. На каждой — практически в одной и той же позе: Гунц всегда справа, с широкой улыбкой прирожденного политикана, лишь знаменитости были разные. Обычные для Голливуда персоны: Хоуп, Хестон, Пек.

Синатра. Синатра был на нескольких. Висели здесь и целых шесть снимков Рональда Рейгана во всех ипостасях — в качестве актера, губернатора Калифорнии и, наконец, президента. Были фотографии и других, менее знаменитых людей. Их сопровождали подписи, на тот случай, если несведущий посетитель не сможет сообразить, кто именно из этих чрезвычайно занятых персон выкроил время, чтобы пожать руку своему старому доброму другу Алану Гунцу. Одна из подписей гласила: «Джозеф Шульц, госсекретарь». На этом снимке Гунц все еще был начальником отделения. Под следующим снимком говорилось: «Тим О'Нил, спикер парламента». Под еще одной стояла подпись: «Один из ведущих голливудских продюсеров». Голд усмехнулся. На первой фотографии, где Гунц красовался в форме начальника, он жал руку своему предшественнику, Дэриэлу Гейтсу. Затем Голд пытался сообразить, каким это образом на стену попал снимок Гунца, где он обнимает за плечи Франсуа Миттерана, и знал ли тогда Гунц, кто это такой, но тут за спиной у него отворилась дверь.

— Начальник просит вас... О Боже! — воскликнула Черри Пай. — Да вы курите!

— Вы очень наблюдательны, Черри. Вам следовало бы стать полицейским, — заметил Голд, проскальзывая мимо нее в кабинет шефа полиции Алана Гунца.

Черри Пай последовала за ним, причитая:

— Но с этим нельзя... Туда нельзя! Вы не можете...

Гунц восседал за огромным полированным, девственно чистым столом и говорил по телефону. И стол, и лоснящееся кожаное кресло Гунца находились на возвышении, примерно на фут выше, чем вся остальная мебель в комнате. Тоже своего рода легенда лос-анджелесской полиции. Таким образом начальник мог всегда говорить со своими подчиненными свысока. Гунц, все еще мягко и неслышно шептавший что-то в трубку, уставился на сигару Голда и не сводил с нее глаз. Голд улыбнулся ему и передвинул окурок в другой уголок рта.

— Как поживаешь, Алан?

Гунц продолжал смотреть на него невидящим взором, как сквозь стену. Черри Пай, снующая между ними, прошипела Голду:

— Немедленно выньте изо рта эту вонючку! Сию же секунду! Шеф не разрешает!

— Не суетись, Черри. Если Алан против, пусть сам мне скажет.

Черри кипела. Она уже подумывала о том, чтобы выдернуть сигару у Голда изо рта. Тот угадал ее намерение.

— На твоем месте я бы не стал этого делать, Черри, — сказал он тихим, но отчетливым голосом.

— Сержант Пай, — произнес Гунц, на секунду оторвавшись от трубки и прикрыв ее ладонью. — Это все, вы можете быть свободны. Все в порядке.

— Но Алан... — пробормотала она.

— Довольно. Ступайте, сержант.

Черри Пай помедлила секунду. Гнев не давал ей сосредоточиться. Затем, повиливая круглым задом, вышла и мягко притворила за собой дверь.

— Еще минуту, лейтенант, — сказал Гунц, и впервые за все время посмотрел Голду прямо в лицо, затем снова зашептал что-то в трубку. Эта его тактика также была частым предметом обсуждения среди коллег. Стервец начальник мог продержать вас вот так, стоя, добрые полчаса, пока вы не начинали потеть от страха. А сам все продолжал шептать в свою треклятую трубку. Никто из ребят не верил, что на том конце провода кто-то есть.

— Нет проблем, Алан, — ответил Голд. И заметил, как Гунц слегка поморщился, услышав, что его называют по имени.

Голд отодвинул низкое кресло от стенки и плюхнулся в него. Скрестил длинные ноги, глубоко затянулся и подмигнул Гунцу. Тому понадобилось все самообладание, чтоб сделать вид, что он этого не заметил. Голд откашлялся, цыкнул зубом, протер пыль на туфлях задней стороной брючин. Гунц не реагировал. Тогда Голд достал маникюрные ножницы и начал подрезать ногти, бросая обрезки на ковер. Гунц пробормотал нечто, отдаленно напоминающее «до свиданья» и повесил трубку.

Он смотрел на Голда холодными жесткими глазами и молчал. Еще одна из его уловок. Прожигать тебя насквозь недобрым взглядом, чтобы собеседник раскололся и заговорил первым.

— Я так понял, Алан, ты хочешь мне что-то сказать. А если собрался просто строить глазки, то мы могли бы встретиться в кафе «Свим».

Голд приподнялся с кресла.

— Сидеть, лейтенант! — рявкнул Гунц. Это был худенький мужчина лет пятидесяти пяти с короткой флотской стрижкой, немного смягченной для телевизионных камер.

Голд сел.

— Что у тебя на уме, Алан?

Однако Гунц не торопился с объяснениями. Скрестил руки на груди и развернулся в своем вращающемся кресле так, чтобы видеть из окна окутанные смогом небоскребы Лос-Анджелеса. Затем покачал головой и издал скрипучий смешок.

— И это считалось когда-то лучшей полицией в мире! Это...

— Да ради Бога, Алан!

— Лучшей полицией в мире! В мире! Теперь же мне приходится иметь дело с копами, которые занимаются грабежами, которые путаются с герлскаутами...

— Я пришел сюда не для того, чтобы слушать это дерьмо!

— Которые занимаются контрабандой, наркотиками...

Оба они повысили голос.

— Которых нанимают, чтобы совершать убийства!

— При чем тут я, черт подери?

— А при том, что все начинается с таких, как ты! — Гунц развернулся к Голду лицом. Оба они теперь кричали. — Именно с таких, как ты! — И он ткнул пальцем в Голда.

— Да пошел ты на хрен, Алан! Чего тебе нужно? Моя бляха нужна? Так и скажи. Ты ведь большой человек, Алан. Попроси ее у меня. Но учти: так просто я тебе ее не отдам!

Гунц взял себя в руки. Сложил пальцы рук вместе и испытующе уставился на Голда.

— Я только об этом и мечтаю, — тихо произнес он. — Вот уже лет двадцать ты у меня словно заноза в заднице. Ты — позор моего отделения, ты — черное пятно на его репутации! Тебе известно, например, что покойный мистер... — он заглянул в листок бумаги на столе, — мистер Уэтерс, которого ты устранил в ходе этого весьма подозрительного ограбления банка в пятницу утром, стал твоей восьмой жертвой на протяжении всей твоей блестящей карьеры? Или ты уже потерял им счет?

— А чего мне считать? Есть бумажные крысы вроде тебя. Вот пусть этим и занимаются.

— И это только по официальным данным. А сколько еще других, которые не попали в отчеты?..

Голд молчал.

— Об одной девушке я лично знаю, — сказал Гунц.

В комнате повисла мертвая тишина.

— Место для еще одного всегда найдется, Алан, — сказал наконец Голд.

Гунц издал короткий, напоминающий лай смешок.

— Ты что же, угрожаешь мне, лейтенант? — В голосе его звучала бравада, но встречаться с Голдом взглядом он избегал. — Ты что же, собираешься пришить меня в один прекрасный день?

Голд вдруг почувствовал себя измученным и старым.

— Чего ты хочешь от меня, Алан? — устало спросил он.

— Знаешь, сколько хлопот ты доставил мне в эти выходные? — огрызнулся Гунц, довольный тем, что можно снова вернуться к упрекам. — На сколько телефонных звонков пришлось ответить? Глава местного отделения ФБР просто в ярости. Он хочет знать, почему его бюро не уведомили о готовящемся ограблении. И я не знал, что ему ответить. Тебе ведь прекрасно известно, банки — это их сфера.

— Но никакого ограбления не было. Просто мне позвонил один информатор, сказал, что прошел такой слушок. Да, мы ехали за их машиной. Но почем знать, куда они направлялись? Может, в цветочный магазин.

— Не пудри мне мозги! Это не соответствует моей информации. Мне сообщили, что за два часа до предполагаемого ограбления ты устроил там засаду. Это правда?

Голд пожал плечами и развел руками.

— За целых два часа! — продолжал Гунц. — И у тебя не нашлось, видите ли, времени уведомить федеральные власти, что один из банков может быть ограблен!

— Ага. А потом эти задницы приехали и стали совать носы в каждую щелку. Да они на всех смотрят как на дерьмо и снимают все сливки! Это был мой информатор, моя игра, мои ребята! Да пошли они знаешь куда!..

Гунц смотрел на него с изумлением.

— Нет, ты невозможен!

— Но ведь в конце концов все закончилось хорошо, ведь так?

— Хорошо?! Да ты совсем спятил! В одно ухо вопили фэбээровцы, в другое — адвокаты миссис Эскадириан. Она собирается подать в суд на городские власти, полицию, тебя, меня — всех! И может! За эту ковбойскую перестрелку, которую ты устроил на автостоянке у банка. Она считает, что твое безрассудное, безответственное поведение поставило под угрозу ее жизнь. Она заявила, что твои «безрассудные и рискованные действия» в такой деликатной ситуации, когда можно было все утрясти в ходе переговоров, нанесли ей «глубокую психологическую травму». Мне с трудом удалось успокоить ее. Мы с ней пришли к компромиссу. — Гунц усмехнулся краешком губ. — И компромисс этот строится вокруг твоей персоны.

«Вот оно, — подумал Голд. — Сейчас потребует у меня бляху».

— Мне пришлось пообещать миссис Эскадириан и ее адвокатам, что я больше не буду задействовать тебя в ситуациях, где ты можешь... ну... слегка переборщить, что ли... И мое отделение наконец-то оставят в покое. Итак, лейтенант, я забираю тебя с улицы. Ты больше не будешь заниматься грабежами, разбойными нападениями. В общем, уголовщиной. Ты больше не будешь попадать в ситуации, вынуждающие тебя палить из пушки налево и направо, нервируя честных граждан.

Голд испытывал чувство облегчения и смятения одновременно. Его бляха остается при нем. Но что за дело придумал для него шеф?

— О чем это ты?

Гунц откинулся во вращающемся кресле и улыбнулся ему. Он походил на довольного собой кота.

— Перевожу тебя на другую работу. Хочу поставить во главе одного нового важного дела.

Голда охватило дурное предчувствие.

— С этого момента наш непоседа Джек Голд займется другими непоседами, художниками. Авторами граффити! — Гунц расхохотался.

— Куда, черт дери, ты гнешь?

— Отныне ты начальник только что созданного специального подразделения по борьбе с клеветниками и осквернителями святынь.

— Чего-чего?

— Уверен, лейтенант, вы слышали об этих негодниках, что разгуливают по городу и малюют разные непристойные надписи и картинки на машинах, домах и церквях ваших соплеменников.

Голд не ответил.

— Так вот, всю субботу и воскресенье, когда я отбивался от миссис Эскадириан и Эда Форби, мне обрывали телефон твои собратья по религии. Сегодня утром — тоже. С шести утра. Не будет преувеличением сказать, что эти дети Давидовы испортили мне весь уик-энд. — Гунц холодно улыбнулся.

— Давай выкладывай, Алан.

— Сейчас, сейчас. — Гунц явно любовался собой. — Так вот, как раз перед тем, как ты ввалился сюда с этой вонючей соской, я говорил с советником Оренцстайном — не самым любимым мной представителем вашей нации, — и он категорически требовал от меня принять самые решительные меры, чтобы все эти безобразия прекратились. Особенно возмутили их события прошлой ночи. Думаю, ты в курсе, что произошло?

Голд заморгал.

— Нет.

— Вот как? А я-то думал, вы между собой уже перешепнулись. — Он снова холодно улыбнулся. — Короче, прошлой ночью некий сумасшедший размалевал краской целую кучу еврейских тачек — «роллсы», «мерседесы» и прочее. Ущерб оценивается в четверть миллиона. — Гунц громко расхохотался. — Знаешь, похоже, ваши от этого далеко не в восторге, а?

Секунду Голд размышлял, стоит ли прикончить Гунца прямо сейчас, на месте. Нечто аналогичное сделал в свое время в Сан-Франциско Дэн Уайт. Но потом раздумал. Он не будет убивать его, по крайней мере пока.

— Итак, советник Оренцстайн требовал от имени своих «вест-сайдских избирателей» — но мы-то с тобой понимаем, кто на самом деле стоит за ним, — требовал, чтобы я принял срочные меры против этих «зверств». — Гунц с иронией выговорил последнее слово. — И я принял. Сказал, что создал активную, мобильную, хорошо вооруженную группу по борьбе с клеветниками и осквернителями святынь. И это ничтожество Оренцстайн был совершенно счастлив. Особенно когда я сообщил ему, что во главе этой группы будет стоять его собрат по вере. Он даже что-то о тебе слышал.

На черта мне это дерьмо, подумал Голд. Лучше уж отдать бляху, прямо сейчас. Отстегнуть и отдать. А что потом? Сидеть целыми днями в одиночестве, вспоминая о славном прошлом? Ездить на рыбалку? Заняться каллиграфией? Керамикой? Совершить самоубийство?

— Все это сущий бред. От начала до конца. Тебе, как и мне, наверняка понятно, что все эти штучки проделывает пара-другая ребятишек, каких-нибудь панков с гиперактивной щитовидкой. Им скучно. И вот они напьются пива и начинают малевать свастики на дверях туалетов, вот и все. Все это ерунда.

Гунц молитвенно воздел руки.

— Разве это моя вина, что твоим соплеменникам под каждым камнем мерещится Гитлер?

— Но я вот уже двадцать девять лет в полиции, и после этого ты хочешь заставить меня гоняться за школьниками, какими-то мелкими хулиганами?

— Да ладно, чего кипятишься? Сегодня Оренцстайн хочет представить на заседании муниципалитета билль. Хочет, чтобы осквернение святынь рассматривалось отныне как уголовное преступление, нарушение гражданских прав, что-то в этом роде. Теперь мы знаем, что «святыни» на самом деле есть не что иное, как синагоги. Кто последний раз размалевывал стены лютеранской церкви? Ну, скажи мне, было такое или нет?

— Все равно — чушь собачья.

— Чушь или не чушь, но именно так обстоят дела. Сейчас на восьмом этаже расчищают кладовую. Там будет твой офис. Офис группы по борьбе с осквернением святынь.

Мужчины смотрели друг на друга через полированный стол, яростно сверкая глазами.

— Я не согласен.

Гунц подался вперед, кипя от гнева.

— А тебя никто не спрашивает! Я приказал — значит, все! Знай свое место, лейтенант! Я твой начальник, прошу не забывать. Если не желаешь подчиняться приказам своего непосредственного начальника, клади на стол бляху сию минуту! Я давно мечтал от тебя избавиться. Я бы свободно мог тебя уволить после этого прокола с банком, просто не хотелось иметь дела с этими придурками из профсоюза. Может, у тебя и полно поклонников в нашем департаменте, Голд, но поверь — я не из их числа!

— И слава Богу! — парировал Голд.

— Мне до чертиков надоело выступать на публике, выгораживая убийц вроде тебя всякий раз, когда они разряжают свои револьверы в детей и беременных женщин!

— Да что ты знаешь об убийцах! Ты ж... ни разу не сталкивался ни с кем опаснее мелкого спекулянта! Ты ж лет как пятнадцать не выходил на улицу! А когда и выходил, то только в качестве личного шофера своего шефа.

— Я знал, что ты подонок, знал уже давно, с тех пор как ты пришил эту черную бродяжку, с которой спал! Именно такие, аморальные, бесчестные люди вроде тебя позорят полицию!

— Да любой новичок, выехавший на патрулирование, имеет большее представление о том, что такое служба в полиции...

— Чего еще ждать от таких, как ты?..

— И куда храбрее! Ты ничтожество, дерьмо! Да каждый коп в городе знает, что ты не мог ужиться ни с одним напарником! Вот почему ты всю жизнь протираешь задницу в креслах! Ни один нормальный человек не согласится с тобой работать, ты, червяк! Потому что знает, что ты можешь пальнуть ему в спину! У тебя нет, не было и не будет друзей!

— Вон отсюда! — завопил Гунц, вскакивая и указывая на дверь.

— Ладно, я уйду. Здесь воняет, только не от моей сигары!

— Вон! Пошел вон!

Когда Голд был уже у двери, Гунц крикнул ему вдогонку:

— Лейтенант Голд, извольте с часу дня приступить к своим новым обязанностям! Иначе я заберу у вас бляху и личное оружие.

Голд обернулся.

— Да пошел ты... — И вышел из комнаты.

У сидевшей за машинкой Черри Пай отвисла челюсть, а лицо побледнело. Вслед Голду все еще неслись из кабинета дикие крики Гунца.

— Ступай к своему шефу и отсоси у него! Может, тогда чуть поостынет. А то еще удар хватит бедняжку, — заметил Голд.

Черри Пай выскочила из-за стола и кинулась в кабинет Гунца, захлопнув за собой дверь и заглушив его вопли.

Голд обернулся к Хониуеллу, сидевшему на узенькой кожаной кушетке в ожидании приема. Он тоже все слышал и тоже несколько побледнел.

— Джек, какого дьявола...

— Не бери в голову, Хони, — ответил Голд и, сложив пальцы колечком, сделал ему знак «о'кей». — Я уже и за тебя с ним потолковал. Ты только упомяни мое имя.

И с этими словами он вышел.

9.35 утра

— Моя работа, миссис Фиббс, состоит в том, чтобы экономить средства нашей компании. Обычно я неплохо справляюсь с этим. И я надеюсь, что вы поможете мне делать это еще лучше.

Эйб Моррисон сидел за настоящим произведением искусства (ручная работа, девятнадцатый век), которое служило ему письменным столом. Весь офис был напичкан антиквариатом: бронзовая вешалка для шляп, массивное кресло-качалка, даже старинный водоохладитель, увенчанный диковинным стеклянным графином. С тех пор как Эстер уехала из Джорджии, ей не приходилось видеть столько старинных предметов в одной комнате.

— Вы останетесь довольны моей работой, мистер Моррисон. Можете рассчитывать на меня.

— Видите ли, миссис Фиббс, — почти не слушая Эстер, Моррисон продолжал свою заученную речь, — производство полупроводников — отрасль весьма нестабильная, сами знаете.

"Что такое нестабильная? — подумала Эстер. — И что такое полупроводники"?

— Подобно другим производителям компьютерных микрочипов, «Текно-Кэл» постоянно испытывает взлеты и падения, успехи чередуются с неудачами. Я поступил сюда на работу три года назад с тем, чтобы, так сказать, выровнять эти колебания, уменьшить их амплитуду.

Эстер кивнула.

— Должен сказать, что мне удались кое-какие несколько неортодоксальные эксперименты, благодаря которым расходы удалось уменьшить. Мы пересмотрели наши пенсионные программы, поработали над системой здравоохранения, короче, избавились от балласта, где только можно было. Вы только подумайте, миссис Фиббс, когда-то у нашей компании было кафе с персоналом в сотню человек! В каждом финансовом году оно приносило одни убытки, но никому не приходило в голову закрыть его. Теперь все обедают в фургончике, где можно купить сандвич с цыпленком, которым нас пичкали и в кафе. Кстати, поэтому оно и прогорело.

Закинув голову, Эйб Моррисон захохотал. Кожа у его глаз сморщилась от смеха, он весь излучал приятную уверенность в себе. Эстер засмеялась вслед за ним.

— А теперь мы решили избавиться от наших уборщиц. Очень уж нерентабельно держать на ставке команду из трех человек, да еще страховку им выплачивать и все такое прочее. В конечном счете получается гораздо выгоднее нанимать вольных стрелков вроде ваших работниц. Кроме того, с некоторых пор у нас стала пропадать разная мелочь — я совершенно уверен, что это работа наших бывших уборщиц. Знаете ли, они работают здесь среди ночи, без всякого присмотра: кое-кому это может показаться очень соблазнительным.

— О, мистер Моррисон, насчет нас можете не волно...

Эйб жестом остановил ее.

— Я вовсе не хотел этого сказать о вас, миссис Фиббс. О вас и вашей работе у меня самые лестные отзывы. Если бы я не доверял вам, то и разговаривать с вами не стал бы.

Эстер улыбнулась.

— Благодарю вас, мистер Моррисон.

— Ну что же, думаю, этого достаточно, миссис Фиббс. — Моррисон встал со своего вращающегося кресла викторианской эпохи. Он был невысок, полноват. Лыс и бородат — бородка у него была пегая. Одет он был в светло-желтую рубашку с короткими рукавами, обут — в туфли на резиновой подошве. Моррисон подвел Эстер к двери. — Моя секретарша покажет вам мастерские и снабдит вас всеми ключами. Вы поняли, что от вас требуется? Прекрасно. Приступайте в следующее воскресенье ночью. Это будет двенадцатое.

Эстер поспешно кивнула.

— Прекрасно. Каждую вторую пятницу на столе в приемной вас будет ожидать конверт с чеком на ваше имя. Вряд ли мы будем часто видеться — разве что возникнут непредвиденные трудности. Просто ненавижу работать сверх нормы.

Моррисон опять закинул голову и засмеялся собственной шутке. Распахнув дверь, он обратился к грудастой блондинке, заполнявшей за антикварной конторкой какой-то документ:

— Терри, будь добра, разберись с миссис Фиббс: заполните все бумажки и все такое. Потом покажи ей наши помещения.

Он протянул Эстер руку и дружески улыбнулся.

— Добро пожаловать, так сказать, на борт, миссис Фиббс!

— Благодарю вас, мистер Моррисон, — едва успела промолвить Эстер, прежде чем Эйб Моррисон скрылся в своем кабинете.

— Идите сюда, голубушка, — сказала блондинка, протягивая Эстер несколько листков бумаги и ручку. — Заполните эти бумаги, и вся ваша жизнь вновь промелькнет у вас перед глазами. В трех экземплярах.

Садитесь вон туда, а я вам чашечку кофе принесу. Вы как его пьете?

— Спасибо. Со сливками и сахаром.

Блондинка вернулась с кофе и жестянкой английских бисквитов.

— Меня зовут Терри Уолкер. Печеньице хотите?

— Спасибо, нет. А я — Эстер Фиббс.

Женщины обменялись легким рукопожатием и улыбнулись друг другу. Эстер вновь погрузилась в заполнение прилагавшихся к контракту анкет. Терри сидела за своим столом. Прошло несколько минут. Эстер корпела над вопросом: «Привлекались ли вы, ваши ближайшие родственники или кто-либо из ваших сотрудников к суду?» Машинально она открыла сумочку и начала рыться там в поисках «Салема».

— Ничего, если я закурю? — спросила она, не поднимая головы.

— Что за грязная, отвратительная привычка!

— Что? — Эстер подняла глаза: Терри смеялась, помахивая только что зажженной сигаретой. Скользнув по столу, обтянутый пушистой лиловой тканью портсигар Терри оказался в руках у Эстер. К нему тонкой золотой цепочкой была прикреплена миниатюрная золотая зажигалка. Закурив, Эстер подалась вперед и пустила портсигар по столу в обратном направлении. — Спасибо.

— Эйб — в смысле мистер Моррисон — настаивает, чтобы я бросила курить. День и ночь напролет меня терзает. Однажды я бросала уже. Давно — когда была беременна. Правда, как только родила, сразу же закурила. Он единственный мужчина, ради которого я могла бы бросить смолить.

Они понимающе кивнули друг другу.

— Мы с Эйбом скоро поженимся, — смущенно проговорила Терри.

— Поздравляю. А когда?

— В следующем месяце. Ничего такого устраивать не будем, просто в Вегас прокатимся на уик-энд. Может, даже сынка с собой прихвачу.

— Большой у вас мальчик?

— Двенадцать уже. Я замуж рано вышла. Даже слишком рано.

— Моему десять.

— Как, у вас тоже мальчик? Десять?

— На все сто десять тянет.

— Шустрый, да?

— Шустрей не бывает, Я его устроила в класс для ребят с высоким "Ай-Кью[55]. Знаете, такой умный, что это иногда меня даже пугает.

— У моего Кевина с мозгами не очень, зато парня с таким золотым сердцем не найдешь. Доброе сердце — вот что важно. И у мальчика и у мужика. Поневоле начнешь ценить доброту, когда тебя зашпыняют, как это со мной было.

— Аминь! Лучше не скажешь.

— Значит, вы знаете, о чем я толкую?

— Ох, знаю. Мне ли не знать!

Некоторое время женщины молча курили, оценивая друг друга взглядами. Эстер разглядывала Терри: чувственная блондинка была одета в строгое хлопчатобумажное платье синего цвета, но Эстер могла без труда представить ее в совершенно ином облачении — кожа, джинсы, разные рокерские прибамбасы. Девица была явно еще та. Ее выдавал рот — каждый раз, как только она открывала его.

— У Эйба тоже доброе сердце. Очень. Поэтому я и выхожу за него.

— Мне он показался очень приятным.

— О да, он отличный парень! Вам понравится с ним работать. Он оставит вас в покое, понимаете, какой это кайф! Вы делаете свое дело, и он к вам никогда не привяжется. Много ли таких боссов на свете?

— Это отлично.

— У вас уже все с этой анкетой?

— Э-э-э, ну, почти что. — Эстер решила рискнуть. — У меня некоторые трудности с вопросом номер пятнадцать.

Терри взглянула на нее, сделала затяжку и спросила, постукивая карандашом по шее:

— Это который насчет преступлений?

Эстер выдержала ее взгляд.

— Да.

Терри барабанила по горлу карандашом, получался гулко-пустой звук.

— Так вы что, к суду привлекались?

— Не я — муж. Сегодня вечером он выходит из тюрьмы округа. Отсидел ровно год плюс один день.

— За что?

— Хранение наркотиков, — быстро сказала Эстер.

— Год и день за какое-то хранение? Плохой же у него адвокат был.

С полсекунды Эстер колебалась, затем призналась:

— Вооруженное ограбление. Все дело удалось представить как тайное ношение оружия.

Не спуская глаз с Эстер, Терри несколько долгих секунд продолжала барабанить карандашом.

— А он будет здесь с вами работать? В вашу бригаду он входит?

— Нет, ни в коем случае, Терри. Семья — это одно, работа — другое.

— Вы отвечаете за это?

— Будьте уверены, Терри. Конечно, он мой муж, и я люблю его. Но «Эстерз кастодиал сервис» принадлежит мне, и только мне.

Терри улыбнулась.

— Да, это можно понять. Мне знакомо это чувство. Ох уж эти мужики! С ними жить невозможно, без них — тоже. Если бы у них не было членов, их всех надо было бы пристрелить!

Обе засмеялись.

— Послушайте, Эстер, — сказала Терри. — Вы мне нравитесь. Я всегда полагаюсь на первое впечатление. Как только я вас увидела, вы мне понравились и сразу вызвали доверие. — Понизив голос, она продолжала заговорщическим тоном: — Кроме того, если ваш мужик не собирается здесь работать, на кой хрен компании знать обо всех подробностях вашей личной жизни. Ведь на работу принимают вас, а не вашего мужа, так ведь? И вообще, мне всегда казалось, что этот пятнадцатый вопрос незаконный. Просто свинство какое-то: это же нарушение прав личности или что-то похожее. Так что пишите «нет», и пошли они все в задницу. Если вдруг когда-нибудь это всплывет и будут неприятности, скажем, что мы неправильно поняли вопрос.

— Спасибо. — Эстер подписала анкету и передала ее Терри.

— Пойдемте. — Терри взяла со стола здоровенную связку ключей. — Я устрою вам экскурсию по нашей свалке. Покажу вам все замочные скважины для этих ключей.

Эстер пошла за Терри по центральному вестибюлю. Платье Терри плотно облегало покачивающиеся при ходьбе бедра, все встречные мужчины останавливались и глазели ей вслед.

«Классно сложена девчонка!» — подумала Эстер. Неудивительно, что за босса выходит. Любой шеф на его месте стал бы к ней привязываться и что-нибудь да получил бы".

— У нас только два этажа, но некоторые офисы разбиты на такие маленькие закуточки или как их там. Вы отвечаете за уборку всех помещений в здании, кроме отдела исследований и разработок. Они сами у себя убирают. Секретность у них, понимаете ли. — Терри хихикнула.

— Туалеты на обоих этажах? — спросила Эстер.

— Да, и еще один в офисе президента, в дальнем конце коридора на втором этаже. Он вообще помещался на чистоте. Однажды уволил одного из уборщиков только потому, что обнаружил на своем унитазе волосок, который, как ему показалось, был не его собственный. Сказал, что он не потерпит, чтобы уборщики пользовались его личным туалетом.

— Спасибо за предупреждение. Если приспичит, я уже не побегу в дальний конец второго этажа. А как у вас добраться до мусорных ящиков?

— Это сзади, возле разгрузочной площадки. Туда спускаются по наклонной плоскости. А тачки всякие стоят в старой дворницкой. Пойдемте, я покажу.

Терри провела Эстер за большие металлические двери. Солнечный свет и жар ударили им в лицо с резкостью пощечины. За автостоянкой, на разгрузочной площадке, работало несколько голых по пояс мужчин. Брюки между ногами у них были мокры от пота. Некоторые прервали работу и с удовольствием пялились на Терри, вытирая лица мятыми носовыми платками, извлеченными из карманов. Один — он в одиночестве складывал какие-то ящики в углу дока — выпрямился и уставился на них. Он отличался мощнейшей мускулатурой, вся грудь и руки у него были покрыты наколками. Сложив руки рупором, он что-то прокричал. Эстер не разобрала слов.

— Э-э-э... — Терри почему-то начала запинаться. — У нас тут крысы были когда-то, но Эйб распорядился все расчистить. Так что...

Грузчик опять заорал. Остальные рабочие начали толкать друг друга локтями, прекратили работу и уставились на него.

— Так что, когда будете сгружать весь ваш мусор, старайтесь не уронить ничего на землю. Эйб говорит, что крысы — это результат небрежности.

— Что он там говорит? — Поставив ладонь козырьком, Эстер пыталась разглядеть татуированного — тот стоял на другом конце площадки.

— Кто?

— Да вон тот мужик. С той стороны.

— А черт его знает. — В замешательстве Терри заторопилась, взяла Эстер под руку. — Пойдемте. Я покажу вам помещение для персонала; раньше там кафе было: кофе, автоматы с конфетами разными, микроволновые печи...

Наконец Эстер разобрала, что вопил человек по ту сторону залитой солнечным жаром стоянки.

— Сначала жиды, а теперь еще и ниггеры! — орал он. — Значит, у тебя, как у Кевина, тоже черномазые друзья завелись? А она тоже спит с кем попало — с белыми, с черными?

Эстер остановилась как вкопанная.

— Вы слышали, что он сказал?

— Сначала жиды, а потом и ниггеры — всегда так и начинается.

Взяв Эстер за руку, Терри провела ее через дверь; они вошли внутрь.

— А, да он псих. Никто здесь на него внимания не обращает.

— Но... кому он говорил все это?

— Хрен его знает. Может, сам с собой разговаривал. Я же говорила вам, что он тронутый.

— А кто он такой?

Терри взглянула на нее.

— Честно говоря, я не знаю, Эстер. Его нанял Эйб. Я, наверное, поговорю с Эйбом, чтобы он выкинул его. В один прекрасный день этот кретин попадет в неприятную историю. — Терри стремительно шагала по вестибюлю, глаза ее загорелись. — Когда-нибудь на этой площадке кто-нибудь уронит ящик на его дурацкую башку. И чем скорее, тем лучше.

Лицо Терри приобрело выражение угрюмой решимости. Потом она приветливо улыбнулась и повернулась к Эстер.

— Я вам еще не говорила, что у нас душ есть? И мужской и женский. Так что можете им пользоваться. Пойдемте, я покажу, где это.

11.32 утра

Когда Макгриффи входил в парадную дверь «Куба либре», Голду подумалось, что и марсианин безошибочно признал бы в этом ирландце полицейского.

Макгриффи окинул взглядом ресторан, набитый маленькими смуглыми людьми, которые сбежались сюда на обеденный перерыв. Сидевший за стойкой Голд поднял палец, и Макгриффи заметил его. Макгриффи был крупным, начинавшим полнеть мужчиной. Его лицо было испещрено глубокими оспинами и украшено, густыми усами, придающими ему строгое выражение. Это был шатен — нестриженые, мышиного цвета волосы почти касались воротника. Глаза у него были водянисто-голубые.

— Джек Голд?

— Там, сзади, у них есть зал, в котором накрывают только обед, — сказал Голд, вставая. — Пойдемте туда. — Показывая дорогу, Голд пошел впереди.

Второй обеденный зал был длинным и узким, вдоль каждой стены стоял ряд покрытых клеенкой столов. На задней стене висела огромная карта Кубы с названиями провинций, намалеванными красной краской. По сравнению с первым залом здесь было тихо и прохладно.

— Есть хотите? — осведомился Голд, когда они сели за столик.

— Если я не ошибаюсь, вы меня на ленч приглашали? — резко ответил Макгриффи.

Голд смерил его взглядом.

— Верно, приглашал.

— Вы, кажется, говорили, что это какой-то особенный ресторан? — Макгриффи с сомнением осматривал зал.

— Кубинский, — просто ответил Голд. — Поэтому и называется «Куба либре».

— В Лос-Анджелесе сотня тысяч мексиканских забегаловок, а вас угораздило выбрать кубинскую.

— Да хватит вам ныть, не вы же платить будете. Кроме того, не исключено, что вы откроете здесь что-то новое для себя. Похоже, что вы человек, который любит хорошо поесть.

Макгриффи стрельнул в Голда глазами.

— Ну и что тут такое сугубо кубинское имеется?

Голд пожал плечами.

— Рис с фасолью. Бифштекс. Свиная отбивная. Они едят много свинины.

Анжелика любила этот ресторан — говорила, что здешняя пиша напоминает ей о Новом Орлеане. Поэтому Голд продолжал ходить сюда все эти годы.

— Свинина, говорите? — улыбнулся Макгриффи. — Довольно странно.

Голд улыбнулся в ответ: холодно, по-волчьи оскалился.

«Ну почему из всех копов, работающих в „наркотиках“, мне приходится иметь дело с этим козлом», — подумал Голд. Ничего не поделаешь, приходится играть теми картами, которые выпали.

Тут в зал вошла официантка и подошла к их столику. Это была крашеная блондинка весом фунтов в триста, с бородавкой на щеке. Узнав в Голде завсегдатая, она кивнула ему.

— Что будете заказывать, сэр? — спросила она с пулеметной скоростью и с карибско-испанским акцентом.

— Бифштекс в сухарях, рис с фасолью и немного жареных бананов.

Она повернулась к Макгриффи.

— А вы, сэр?

Изучив напечатанное на тонкой бумаге меню, Макгриффи поднял голову.

— Буррито у вас есть?

— Не-е-ет, — протяжно ответила она.

— А тако?

Она взглянула на Голда и закатила глаза.

— Это же кубинский ресторан, сэр.

Макгриффи ударил по меню тыльной стороной руки.

— Но ведь я не знаю ни одного из ваших дерьмовых блюд!

— Позвольте мне заказать вам, — предложил Голд. — Мне кажется, я знаю, что бы вам понравилось. — Он повернулся к официантке. — Принесите ему бифштекс в сухарях. И еще рис с фасолью — все как мне.

Официантка записала заказ в маленьком зеленом блокноте.

— Пить что будем?

— А какие сорта пива у вас есть? — спросил Макгриффи.

Официантка расплылась в широкой улыбке, продемонстрировав несколько золотых коронок.

— У нас есть много мексиканских сортов, сеньор.

— Тогда два «Эки».

— Si. — Официантка записала заказ. — А вам, сэр?

Время перевалило за полдень, и Голд сообразил, что сегодня ему уже не придется дышать в лицо Алану Гунцу.

— Мне «Корону». Muy fria, рог favor[56].

— Si.

Когда она ушла, Макгриффи закурил сигарету. Откинувшись назад, он погладил усы.

— Значит, великий Джек Голд выходит на охоту за уличными художниками, которые пишут на заборах?

Голд криво ухмыльнулся.

— Худые вести не лежат на месте.

— Не так уж много копов способны довести Гунца до такого состояния. Насколько мне известно, вы — единственный.

— Да уж, заслуга сомнительная. Видите, до чего я дошел — придется гоняться за сопляками, у которых надо отнять баллончик с краской.

Официантка принесла пиво.

— Dos mas[57], — сказал Голд и указал на кружки. Она кивнула и вышла.

Потягивая пиво, они беседовали. Это был обычный разговор двух полицейских, взаимное прощупывание. Макгриффи осведомился насчет своих знакомых, работавших с Голдом в отделе ограблений. Голд в свою очередь спросил, как поживают старые друзья из «наркотиков». Поболтали о смоге, о «Доджерз», о том, кто будет мэром, если мэра изберут губернатором, и кто сменит шефа Гунца, если того выберут мэром.

Принесли еду, и они молча принялись за нее. Макгриффи поливал все кетчупом и с наслаждением поглощал. Рис с фасолью с неожиданной остротой напомнили Голду об Анжелике: она говорила, что рис с фасолью — это душа Нового Орлеана. Голду часто хотелось съездить туда, но так и не собрался, времени не было.

Когда с едой было покончено, официантка принесла кофе по-американски. Макгриффи закурил новую сигарету. Голд развернул сигару. Некоторое время молча курили, рыгали, ковыряли спичками в зубах.

— Я расспрашивал о вас, Мак, — начал Голд. — Говорил с людьми, которых уважаю, и они сказали мне, что вы хороший человек. Что вам можно доверять.

Макгриффи не ответил, он просто смотрел на Голда своими водянистыми голубыми глазами. С таким выражением, какого и следовало ожидать.

— Мне сказали, что вы человек, с которым можно поговорить. Можно о чем-то договориться.

Макгриффи развел руками.

— Ну, я всегда готов выслушать тех, кто хочет мне что-то сказать, конечно же.

Голд стряхнул пепел с сигары в тарелку, на жирное пятно.

— В пятницу вечером вы повязали одного юриста. За кокаин. У него было с полфунта.

Макгриффи осклабился.

— Что здесь смешного? — спросил Голд.

— Люблю я этих адвокатов за глотку хватать. Просто обожаю! Ненавижу этих скользких ублюдков. Однажды я повязал одного члена аж из Американского союза юристов. Какой кайф я тогда словил — как никогда в жизни! По-моему, лучше арестовать одного из этих, чем какого-нибудь наркомана-маньяка, который на детей нападает.

Голд мысленно застонал. Это будет труднее, чем он думал.

— Давайте вернемся к делу. Юриста, о котором мы говорим, вы взяли в пятницу вечером. На автостоянке на Сансет-бульваре.

— Как там его зовут, я забыл?

— Ховард Геттельман.

— Ах да. Правильно. Я вспомнил его. Такой темноволосый коротышка с бородой.

— Он самый.

— Ну, так и на кой он вам нужен?

— Зять он мне.

— У-у-у, это очень скверно. Но ведь ему следовало бы тогда знать, во что он впутывается. Полфунта кокаина — вещь очень серьезная.

— Я его предупреждал.

— Эти ублюдки юристы думают, что они превыше всего. Что им все сойдет с рук!

Голд решил дать ему возможность выговориться и молчал. Ему ли не знать, какие чувства питал Макгриффи к юристам. Он и сам так думал. Как, впрочем, и все копы.

— Известно ли вам, что эти ублюдки юристы, с которыми связался ваш зятек, заправляют целой цепью торговцев? Это настоящая крупная торговля, поставленная на широкую ногу.

— Да нет же, — возразил Голд. — Насколько я понял, у них там междусобойчик. Немного приторговывают внутри фирмы.

— Чушь полная. У вас никудышняя информация. Эти кретины толкают кокаин всем своим клиентам — этим боссам от шоу-бизнеса. Они просто поставляют им наркотик.

Макгриффи закурил очередную сигарету и наклонился к Голду.

— Послушайте, на «наркотики» уже давно давят сверху. По всей нашей вонючей стране известно, что Голливуд — кокаиновая столица. Почти не проходит недели, чтобы кого-нибудь из этих любимых сопляками телезвезд не отправили в реабилитационный центр, чтобы у них нос от кокаина проветрился. Те же «Доджерз» сидят на кокаине, черт бы их подрал. Потому-то мы, детективы из лос-анджелесских «наркотиков», и выглядим полными идиотами. Все думают, что мы не способны на большее, чем повязать каких-нибудь ниггеров, которые толкают кокаин на Саут-Сентрал, что потревожить Голливуд денежных мешков нам не под силу. Или многие думают, что мы просто не хотим этого делать, что еще хуже. Так что если уж твоего мальчишку застукали в постели с этими козлами, не надо тут орать, что он чист, как девственница. Он прекрасно знал, на что идет.

Официантка принесла еще кофе, но Голд заказал себе «Корону». Когда она принесла пиво, Голд заговорил:

— Послушайте, мой зять не настолько умен, чтобы стать этаким заправилой преступного мира, как вы его изображаете. И вам и мне понятно, что кое-кто — наверное, один из его дружков-юристов — расплатился за должок тем, что застучал Геттельмана. Вероятно, он что-то задолжал вам, ведь это была ваша операция.

Макгриффи оставил последнюю реплику без ответа. Закинув одну руку за спинку стула, он разглядывал Голда своими прозрачными, водянистыми глазами.

— Итак, — наконец сказал он спокойным тихим голосом, — что вам от меня надо?

— Надо немного помочь моему зятю.

— Это не так трудно. — Макгриффи взял чашечку и отхлебнул маленький глоток кофе. — Попросите его назвать кое-какие имена. Возможно, мне хватит даже одного имени, если оно — то самое. Тогда я обо всем позабочусь.

— Он не может сделать этого.

Прихлебывая кофе, Макгриффи смотрел на Голда поверх чашки.

— Ему всю жизнь с этими людьми работать. Он не может стучать на них, это будет конец его карьеры.

— Скажите ему, что я его прикрою. Я ведь тоже не хочу, чтобы мои люди оставались без работы.

Голд покачал головой.

— Я не за вас волнуюсь, а за него. Он — настоящий лох. Сами видите, в какую историю влип. Если он кого-нибудь застучит, его и пришить могут. — Он вновь покачал головой и решительно сказал: — Нет, здесь определенно надо подойти к этому делу с другой стороны.

Макгриффи с грохотом поставил чашку на стол.

— Что же я могу сделать?

— Вы можете сказать мне, сколько стоит закончить это дело здесь, прямо за этим столом.

Макгриффи смерил его долгим взглядом.

— Мне кажется, я не полномочен...

— Я вас спрашиваю, сколько с меня причитается за то, чтобы покончить с этим здесь и не мешкая.

Макгриффи хихикнул — коротко и нервно.

— Вы действительно такой сумасшедший, как о вас рассказывают. Послушайте, здесь такие шутки не проходят. Может быть, в Нью-Йорке, в Майами, но только не в Лос-Анджелесе.

Голд жестом остановил его.

— Кончайте, Макгриффи. Приберегите эту речь для прессы. Я ведь в «наркотиках» девять лет проработал, или вы забыли?

Лениво поглаживая усы, Макгриффи задумчиво рассматривал Голда.

— Я хочу знать, — Голд терпеливо начал заново, — сколько стоит расчистить все это...

— А могу ли я быть уверен, что на вас нет какого-нибудь передатчика или магнитофона?

— Нет на мне ничего.

— Да, но как я могу удостовериться в этом?

— Ну я же вам сказал.

— Но как мне узнать наверняка?

Внезапно Макгриффи наклонился и протянул руку через стол, намереваясь прощупать Голда на груди и на поясе. Но не успел — Голд перехватил его руку и сжал запястье как в тисках. Макгриффи — далеко не слабак — попытался было освободиться, но Голд сжал его руку еще сильнее. Глаза Макгриффи загорелись злобой.

— Послушайте, вы! — хрипло зашептал Голд. — Мы могли бы зайти в сортир, я бы разделся, и вы бы удостоверились, что я чист. Но потом мне пришлось бы вытереть вашей физиономией мочу на полу. Тогда мой зять потеряет возможность получить от вас помощь, а вы потеряете несколько зубов и неплохой куш. Не лучше ли поверить мне на слово, когда я говорю, что на мне нет никаких штуковин. Вам известна моя репутация. Вы знаете, что я человек прямой. На кой хрен мне меняться после стольких лет работы?

Голд ослабил свои тиски, и Макгриффи вырвал руку. Откинувшись назад, он принялся ее массировать. Когда он вновь взглянул на Голда, его лицо было не особенно дружелюбным.

— За десять тысяч я мог бы гарантировать условное заключение. Ну, может быть, «мошенничество», которое можно свести к «мелкому преступлению» после того, как срок условного заключения истечет.

Голд покачал головой.

— Это его первое правонарушение. Условный срок он получит в любом случае, если мы просто пойдем в зал суда и скажем «виновен». Это не подойдет.

— Так какого хрена вам надо?

— Я уже говорил. Замять все дело. Навсегда. Капут. Финита. Я не хочу, чтобы у моего зятя были какие бы то ни было неприятности из-за этого. Я даже не хочу, чтобы дело дошло до обвинения.

На этот раз головой покачал Макгриффи.

— А не слишком ли многого вы хотите? Сколько вы служили в полиции, тридцать лет? Тогда вы должны знать, сколько народа бывает задействовано в подобных делах: люди прокурора округа, потом ребята, которые брали его, судья, клерк в суде, в конце концов! Не слишком ли многим придется, э-э-э, дать на лапу, чтобы преступление как бы исчезло?

— Назовите цифру.

— Даже с большими деньгами полной уверенности в успехе быть не может. Ведь это не дело о парковке машины в запрещенном месте. Есть много деталей, которые...

— Ну, хватит меня обрабатывать, — перебил его Голд. — Вы нарочно всю эту чушь несете, чтобы набить цену своим услугам. Я говорил о вас с очень многими, все утверждают, что вы способны доводить дело до конца, и вполне успешно. Если бы у меня не было уверенности, что с моей проблемой вы справитесь, я бы не стал здесь с вами беседовать. Я выбрал бы какой-нибудь другой способ. Так что кончайте ходить вокруг да около и скажите сколько.

Пристально разглядывая лицо Голда, Макгриффи закурил сигарету. Допил свою чашку кофе. Из другого зала доносилась музыка: музыкальный автомат играл громкую сальсу — много ударных инструментов и бесконечно повторяющаяся партия на пианино.

— Тридцать тысяч.

Голд фыркнул.

— Но ведь его не в групповом убийстве обвиняют! За какое-то хранение наркотиков тридцать тысяч?

— Полфунта кокаина — не такие уж игрушки. Вдобавок обвиняемый является юристом. Судьи ох как ненавидят попавшихся адвокатов! Ведь это — позор профессии.

— Двадцать.

Макгриффи покачал головой.

— Не получится. Слишком многих придется учесть, взять в долю. — Он на секунду умолк, погладил усы. — Я взялся бы сделать это за двадцать пять.

— Двадцать две, — поспешно отреагировал Голд.

— Эй, кончайте дурью маяться! — Макгриффи не на шутку рассердился. — Вы что, меня обжидить пытаетесь?! Мы с вами не на Южном Бродвее, и я вам не какой-нибудь вонючий латинос, покупающий пару туфель из поддельной крокодиловой кожи. Это вы пригласили меня, помните? Так будьте любезны расплатиться по счету!

Голд примирительно поднял ладонь.

— Ладно. Извините. Я согласен — по рукам! — Он встал. — Подождите меня здесь.

Макгриффи мгновенно почувствовал неладное.

— Здесь обождать? Зачем это?

— Буду через секунду. Расслабьтесь.

Голд направился к двери мужского туалета. Пока он шел через короткий вестибюль, подозрительный взгляд Макгриффи жег ему спину.

Очутившись в уборной, он запер дверь на задвижку и вытащил из кармана пиджака желтый конверт из толстого картона. Отсчитав двадцать пять тысяч долларов, он обернул оставшиеся пять резинкой и запихал сверток в левый карман брюк. Двадцать пять тысяч он вновь засунул в конверт и запечатал его. Наскоро помочившись, он вышел в обеденный зал. Макгриффи, по-прежнему нервно ерзавший, ожидал его с нетерпением.

— В интересное время приключился у вас зов природы! — буркнул он.

Голд сел и пустил конверт по столу. Макгриффи быстро положил его в карман, его глаза при этом стреляли по опустевшему залу.

— Вот так запросто вы носите с собой деньги?

Голд пожал плечами.

— А кто у меня их отнимет?

Макгриффи улыбнулся и покачал головой.

— Все, что о вас рассказывают, — чистая правда.

— А рассказывают далеко не все, детектив Макгриффи. Есть многое, о чем можно было бы рассказать еще.

В зал зашла официантка с чеком. Голд дал ей десятку и двадцатку. От сдачи отказался. Одарив его ослепительной улыбкой, она собрала грязные тарелки и удалилась. Собираясь уходить, Голд поднялся. Макгриффи (теперь его манеры стали небрежны и вальяжны) посмотрел на него и зевнул.

— Если вам еще когда-нибудь понадобится одолжение... — Он усмехнулся.

Голд положил руки на стол и нагнулся к Макгриффи; их лица были в нескольких дюймах друг от друга.

— Слушай, жирный козел! — Голд говорил резко, но тихо. — За двадцать пять тысяч долларов — это уже не одолжение. Двадцать пять тысяч — это чистой воды сделка. И не забудь, что, если хотя бы что-нибудь в этом деле пойдет не так и мой зять просто услышит об этом еще раз, ты мне ответишь за все, а двадцать пять тысяч — это большая ответственность.

— Спокойно, спокойно. Не принимайте так близко к сердцу. — Макгриффи застенчиво улыбнулся. — Это всего лишь фигура речи. Я знаю, как все это делается.

Голд выпрямился.

— Думаю, мы поняли друг друга.

— Конечно. — Макгриффи кивнул. — Вы действительно нечто большее, чем о вас рассказывают. Вы знаете, в «наркотиках» вас все еще вспоминают!

— Неужели?

— Ну да, когда кто-нибудь из «нарков» особенно круто оформит какого-нибудь торговца наркотиками или еще кого, про него говорят, что он «крут, как Голд». Я-то сначала думал, что gold в смысле «золото», то есть золотой такой коп, а потом кто-то сказал мне, что они вашу фамилию имеют в виду.

— Еще увидимся, детектив. — Голд двинулся к выходу.

— Хорошо, — закричал вслед ему Макгриффи. — Послушайте, вы не очень-то круто обходитесь с этими заборописцами. Кое-кому кажется, что они настоящие художники!

Смех Макгриффи отскакивал от стен пустого зала гулким эхом.

Сквозь удушливый дневной смог Голд гнал машину обратно — в Центр Паркера. По радио объявили тревогу второй степени по всему бассейну Лос-Анджелеса, по всей долине и многим кварталам к востоку от центра. Согласно сообщению Бюро проверки качества воздуха, воздух был «нездоровым для вдыхания».

С полчаса Голд бродил по зеленым коридорам Центра на восьмом этаже, пока ему не подвернулся служащий, которого он попросил провести его в комнату 8112В. Там был офис новоиспеченного спецподразделения по борьбе с вандализмом. Находившийся в наиболее удаленном от лифта углу, офис еще недавно был тесной кладовкой — двенадцать на двенадцать футов. Здесь хранились ксероксы и прочее оборудование: пачки с бумагой, тонеры, картриджи. Теперь в тесной комнатенке стояли друг напротив друга два маленьких письменных стола, покрытых множеством царапин, пара стульев с прямой спинкой и изрядно побитый шкаф для папок с делами. Окно как таковое отсутствовало. На столе лежала тонкая папка. Голд сбросил пиджак, сел, задрал ноги на стол. Закурил сигару, открыл папку. В папке были рапорты о трех случаях «вандализма», имевших место в прошлый уик-энд, сверху лежал рапорт о воскресной оргии с разукрашенными автомобилями. С него Голд и начал. Затем он перешел к инциденту, происшедшему в субботнюю ночь, и наконец (двигаясь в обратном порядке) дошел до описания событий, приключившихся в пятницу. Ничего неожиданного он не прочел: простые случаи — однажды он слышал, как один полицейский-психолог назвал действия такого рода «дискомфортом современной Америки, находящим выражение в аномальном антиобщественном поведении». Юные панки размалевывают стены. Впрочем, в субботнем рапорте содержался один момент, доставлявший ему беспокойство. Несколько очевидцев утверждали, что им удалось мельком видеть потенциального виновника — это был белый мужчина лет тридцати пяти, действовавший в одиночку. Это никак не согласовывалось с теорией Голда. Правда, описания были очень фрагментарные и размытые, а свидетелей он всегда находил очень ненадежной публикой даже при наилучших условиях наблюдения, уже не говоря об этих происшествиях — здесь условия были наихудшими. Голд сделал затяжку и принялся перечитывать воскресный рапорт. Когда он дошел до середины, дверь офиса открылась. На пороге стоял молодой коп с полицейской бляхой на кармане рубашки.

— Чем могу служить? — осведомился Голд.

— Это и есть спецподразделение по борьбе с вандализмом? — Молодой коп с недоумением огляделся и улыбнулся.

— Да, как видите, это не сортир, а помещение покрупнее. Если у вас ко мне дело, то изложите его. А если вы пришли поглазеть на роскошь моего офиса, можете уходить.

Юноша вошел и закрыл за собой дверь.

— Меня только что причислили к вашему персоналу. Похоже, что я и составляю весь ваш персонал. Вы ведь Джек Голд? Меня зовут Шон Замора. — Он протянул Голду руку, тот пожал ее, хотя и не сразу.

— Шон Замора? Как это вас угораздило заиметь такое имя?

Молодой полицейский улыбнулся еще шире. Выглядел он симпатично, был среднего роста, его светлые волосы были густы. При взгляде на его лицо возникало впечатление, что черты были нарисованы остро отточенным карандашом, а затем художник слегка размазал их большим пальцем.

— Это долгая история. Когда мы будем подыхать от тоски, я все вам расскажу.

— Здесь у нас будет много таких моментов, — пообещал Голд. — Ну, что же вы стоите там, «персонал»? Садитесь!

Замора сел.

— Расскажите, чем это вы так разозлили Гунца? — сказал Голд.

Замора рассмеялся.

— Откуда вы узнали?

— Иначе зачем бы вас сюда послали, приписали ко мне и поручили эту дерьмовую работенку? Так что же вы натворили?

Замора продолжал смеяться.

— Да так, ничего особенного.

— Э-э, вам удалось заинтриговать меня. Теперь я просто обязан выведать.

— Ну, — застенчиво начал Замора. — Вы знаете такой журнал — «Плейгерл»?

— Это который пидора покупают?

— Нет, это журнал для женщин.

Голд хохотнул.

— Ну, и при чем здесь журнал?

— Я был у них моделью.

— Как это?

— Ну, в композиции позировал.

— А просто, по-английски, вы можете изъясняться? — рявкнул Голд.

Замора вздохнул.

— Они меня фотографировали, а снимки публиковали.

— Что за снимки были?

— Ну, сами знаете.

— Значит, нагишом снимались?

— Ну, в общем... да.

— Прямо совсем в чем мать родила?

— Ну, не совсем все-таки.

— О?

— На паре фотографий я снят с кобурой на плече.

Голд удивился.

— Вот это да! Такой имидж полицейского не совсем совпадает с идеалом Гунца; не так он представляет своих орлов в синей форме.

— Пожалуй.

— И сколько же вам заплатили за эту... композицию?

— Полторы тысячи.

— Полторы тысячи? Не слишком ли мало за всю потерянную карьеру?

— Не совсем вас понял, — озадаченно сказал Замора.

— Копы, на которых у Гунца зуб, никогда не получают повышения. Неужели вам это неизвестно, детектив Замора? Это же аксиома департамента полиции Лос-Анджелеса. А я — живое доказательство этой аксиомы.

— О, Гунц может идти на... Я вовсе не намерен долго ходить в полицейских.

— Вот как?

— Да, я ведь актер. У меня и членский билет ассоциации имеется. В июне я играл в «Сладком запахе разложения» в театре «Коллборд». В «Таймс» появились восторженные отзывы о моей игре. Не видели?

— Я не читаю театральных обозрений, — сухо ответил Голд.

— Как бы там ни было, я хочу взять месячный отпуск в декабре. Придется изрядно экономить: хочу поехать на съемки фильма в Мексику. Ленту должны отснять за двадцать один день. Работа будет зверская. Придется грызть землю зубами, но я во что бы то ни стало должен получить роль.

— Как угодно, — сказал Голд.

— Мой агент раздобыл мне эту работу в «Плейгерл». Они лепят из меня нечто среднее между Эриком Эстрадой и Доном Джонсоном. И кроме того, я всамделишный коп.

— И когда наступит ваш звездный час? Может быть, уже сегодня?

Замора хмыкнул.

— Ну, сегодня — едва ли.

— Значит, у вас найдется немного времени на работу в полиции со мной?

— Полагаю, что могу втиснуть вас в свое расписание, — осклабился Замора.

Голд встал, перекинул через плечо пиджак. Замора поднялся вслед за ним.

— Вы всегда при пиджаке и галстуке, лейтенант? — спросил Замора, когда они шли по коридору.

— Коли уж нам придется работать вместе, называйте меня Джеком. Нет, не всегда. Я просто помешан на ярких нейлоновых рубашках. Мы, старики, все носим такие.

Замора взглянул на Голда.

— Вы знаете, Джек, работать с вами — большая честь для меня. Я много наслышан о вас.

Голд отмахнулся.

— Это для меня честь с вами работать. — Они подошли к лифту. Голд нажал кнопку. — Человек, умудрившийся стать врагом Гунца в столь юном возрасте, достоин наивысшего уважения. Кстати, откуда Гунц узнал об этих фотках в «Плейгерл»? Что-то не похоже, чтобы он выписывал такой журнал.

Двери лифта открылись.

— Он — нет, а вот Черри Пай, наверное, выписывает.

Голд вопросительно посмотрел на Замору. Они вошли в кабину лифта. Замора подмигнул:

— Когда я уходил из кабинета шефа, она назначила мне свидание.

По пути к машине Голд неудержимо хохотал.

2.26 дня

Член городского совета Оренцстайн уже заканчивал пресс-конференцию на ступеньках Центра «Вест-Коуст», принадлежащего студиям «Холокост», когда Голд и Замора вылезли из машины на другой стороне улицы.

— Итак, — говорил Оренцстайн (полицейские тем временем приближались к небольшой группе репортеров и операторов), — будем надеяться, что благодаря конкретным действиям, которых мне удалось добиться, с помощью вновь созданного спецподразделения по борьбе с вандализмом и объединив усилия всех граждан Вест-Сайда, нам удастся остановить этот ужас. Нельзя допускать повторения в нашем городе подобных безобразий. Благодарю за внимание.

После жидких аплодисментов техники начали сворачивать кабели и упаковывать камеры.

— Эй, — прошептал Замора. — А как же вы? Вы же и есть спецподразделение. Разве он не представит вас публике?

Голд покачал головой.

— В последнее время я и так слишком часто попадаю в новости.

Замора понимающе кивнул. Оренцстайн — он был занят тем, что обменивался рукопожатиями со своими немногочисленными сторонниками, — заметил Голда в толпе и еле заметно мотнул головой в сторону стальных дверей Центра. Извинившись, он покинул своих слушателей, поднялся по ступенькам и скрылся внутри.

— Пошли, — сказал Голд. — Зайдем внутрь.

В высоком холле Центра было темно и прохладно. Стены из грубого камня были украшены сталью, в центре был фонтан — вода стекала по медной скульптуре. Участок стены за столом администратора был занят полуабстрактной фреской — скорчившиеся в агонии лица и тела. Фигуры были в полосатой лагерной униформе.

Оренцстайн в окружении своих коллег стоял пол фреской. Оторвавшись от них, он взял Голда под руку и отвел его в тихий угол — подальше от Заморы и всех остальных.

— Вы — Джек Голд. Позвольте представиться: Харви Оренцстайн. — Они пожали друг другу руки. — Поздравляю вас с назначением на пост начальника спецподразделения. Я настаивал, чтобы назначили выдающегося офицера-еврея. Вы подходите как нельзя лучше.

— По правде говоря, господин советник, я не уверен, что это назначение достойно поздравлений.

Оренцстайна такой ответ озадачил.

— Что-то я не пойму, куда вы клоните.

Голд пожал плечами.

— Видите ли, господин советник, все это чушь. Вы делаете из мухи слона.

— Неужели? — натянуто спросил Оренцстайн.

— С моей точки зрения, мы имеем дело с двумя случаями мелкого вандализма, между собой никак не связанными.

— Ущерб, нанесенный автомобилям, составил четверть миллиона долларов — и это, по-вашему, мелкий вандализм, лейтенант?! — Оренцстайн возмущенно засопел.

— Согласен. Случай пустяковый, но дорогостоящий. Но зачем вы устроили весь этот цирк: телеоператоры, пресс-конференции, спецподразделение? Ведь из-за всего этого акты вандализма не прекратятся, а, наоборот, будут продолжаться до бесконечности: тем, кто безобразничает, только этого и надо. Громкая слава, целая мегилла[58], устроенная средствами массовой информации. Это и есть первая побудительная причина для их «деятельности». Лучше всего было бы ничего не предпринимать, и все это быстро прекратится, завянет само собой.

— Значит, вы считаете, что люди, которые натворили все это, не особенно опасны?

— Вполне возможно.

— И полагаете, что нам надо просто замять весь этот инцидент?

— Вот именно. А не впадать из-за этого в паранойю.

Оренцстайн помрачнел, его губы сжались в суровую линию.

— Просто не верится, что я слышу это от офицера полиции. Более того, от офицера полиции — еврея.

Голд вздохнул.

— Послушайте, господин советник, когда я поймаю этих подонков, я им ноги переломаю. Однако ваши действия приведут лишь к тому, что будет всплывать все больше и больше этого дерьма.

— Я и намереваюсь заставить его всплыть, лейтенант. Как можно больше этого дерьма, все это дерьмо! Я посвятил свою жизнь борьбе против фанатизма и неравенства любой окраски и вывожу этих подонков на чистую воду, где бы я ни находил их. И если антисемитизм поднимает свою отвратительную голову в моем округе, в моем городе, я не успокоюсь, пока все его очаги не будут найдены и уничтожены, уж поверьте мне!

Голд смерил Оренцстайна пристальным взглядом.

— Скажите мне, Харви, откуда эта святая ненависть и запал? Не связаны ли они случайно с нынешней избирательной кампанией?

— Не зарывайтесь! — огрызнулся Оренцстайн, пытаясь удержать свой голос на уровне сердитого шепота. — Насколько мне известно, вам понадобятся услуги всех друзей, которых вы в состоянии собрать, и это лишь затем, чтобы сохранить за собой пенсию. Вы получили сегодняшнее назначение лишь благодаря моему влиянию, так что я вправе ожидать от вас хотя бы вежливого обращения во время еженедельных рапортов.

— Во время чего?

— Еженедельных рапортов о ходе вашей работы, лейтенант. — Оренцстайн повысил голос, с тем чтобы окружающие могли слышать его слова. — Мой офис будет постоянно держать связь с вашим спецподразделением. Я хочу, чтобы меня немедленно информировали о малейших деталях расследования. Я не оставлю так этого дела!

— Это уж точно, — пробормотал Голд.

Подбежал один из помощников Оренцстайна.

— Господин советник, давно пора выходить! Там пожилые дамы жалуются, что жара невыносимая. Едва ли нам удастся провести полноценное собрание.

— Хорошо, иду. — Оренцстайн протянул Голду руку и широко улыбнулся. — Очень рад работать над этой проблемой вместе с вами, лейтенант. — Щелкнуло несколько фотоаппаратов. Хлопнули вспышки. — Вместе мы замочим ублюдков! — прогремел он. Это был любимый предвыборный лозунг Оренцстайна, который он неизменно выдвигал еще с шестидесятых. — Вместе мы замочим ублюдков! — повторил он громче. Кое-кто зааплодировал, затем Оренцстайн — в тесном кольце своих людей и оставшихся репортеров, за которым следовал менее организованный хвост зевак, — двинулся к выходу. Не прошло и тридцати секунд, как холл обезлюдел.

К Голду неторопливо подошел Замора.

— Что он говорил вам, когда вы были с глазу на глаз?

— Он сказал, что знает, с какой стороны бутерброда масло.

Замора озадаченно взглянул на Голда.

— Ну, и что нам теперь делать?

— А хрен его знает.

— Ладно, в конце концов, мы здесь полиция. Какова ваша обычная практика?

— Обычно если я ловлю тех, кто берет банк, то начинаю трясти всех известных мне спецов в этой области. В конечном счете Кто-нибудь выдаст мне искомого субъекта. — Голд закурил сигару. — Тот же прием применяется при поисках торговцев наркотиками, вуайеров, фальшивомонетчиков, издателей порнухи. Надо трясти все дерево, пока твой «фрукт» не свалится. Но сейчас проблема в том, что я не знаю никого из этих заборных художников. А вы?

— Знаю ребят из разных группировок: «Слабаки», «Черномазые», «Белозаборники». Вы что, хотите прижать их к стенке? Встряхнуть как следует и посмотреть, что посыплется?

— В общем-то, нет. Разве что у вас есть на примете какой-нибудь махровый антисемит из их тусовки. Нет, сейчас мы имеем дело не с обычными заборописцами. Наши клиенты даже не оставляют завитушек — знаков группировки.

— Почему вы все время говорите «они», «их»? Наши свидетели видели одного-единственного белого мужчину.

Они вышли наружу. Горячий неподвижный воздух был нездоров. Солнце светило огненным шаром, закутанным в пелену смога.

— Какой-то белый одиночка чуть старше тридцати рушит мою теорию о пьяных сопляках, — сказал Голд, глядя на дорогу в сторону стоянки. — Белый одиночка старше тридцати может оказаться куда опасней, чем кучка ужравшихся подростков.

— Вы полагаете?

Голд прикусил сигару.

— Опять-таки хрен его знает. — Он улыбнулся Заморе. — Улики захотелось пособирать? Ну что ж, пойдемте к стоянке и начнем собирать улики, как и полагается прилежным маленьким детективчикам.

Замора улыбнулся в ответ ему.

— Конечно. Почему бы и нет?

Они еще не спустились с лестницы, когда у бордюра с визгом затормозили два белых фургона. На тротуар высыпал десяток вооруженных людей — все молодые.

— Ни хрена себе! — Замора потянулся за пистолетом.

— Спокойно, это люди из ЕВС.

— Из чего?

— Из Еврейского вооруженного сопротивления. Их следовало бы ожидать сегодня.

Молодые люди рассыпались неравномерной цепью и заняли позиции: одни — перегораживая доступ к Центру, другие — на лестнице. Все были одеты одинаково — синие береты, голубые джинсы и голубые безрукавки со звездой Давида, скрещенными кулаками, разрывающими путы из колючей проволоки, и буквами IAR (все это было нанесено краской по шаблону). У большинства были винтовки М-1 и М-16, у двоих — автоматы.

— Иисус Мария! — выдохнул Замора. — Да у них «узи»!

Голд швырнул сигару на тротуар.

— Пойдем, надо кончать с этим.

Из фургона вышел седобородый мужчина лет пятидесяти с небольшим. Он отличался значительным брюхом и пронзительным взглядом. Седобородый начал выкрикивать команды, и все становились перед ним по стойке «смирно».

— Это кто здесь командует? — заорал Голд на бородача.

— Я! — огрызнулся тот. — То есть Джерри Кан, командующий Западными силами Еврейского вооруженного сопротивления. А ты кто такой, черт возьми?

— А я — капитан Фантастик из империи Клинтон! Забирай отсюда своих детишек, пока кто-нибудь из них сам себя не подстрелил.

Кан презрительно ухмыльнулся.

— Будь спокоен, уж если кто-нибудь из моих солдат выстрелит в кого-нибудь, то это будет не несчастный случай. Прочь с дороги!

Лицо Голда посуровело.

— Убери их отсюда сейчас же! На улицах нельзя носить автоматическое оружие, неужели непонятно?! Бегом — все оружие в фургоны и линяйте отсюда, а то я конфискую ваши любимые игрушки! Остаток дня проведете в поисках поручителя.

Прошибить Кана было не так легко.

— Ты что, правда возомнил себя капитаном Фантастиком?

Один из юнцов, застывший по струнке в нескольких футах от Кана, повернул голову и сказал:

— Командир, это Джек Голд. Тот самый показной еврей, о котором толкуют по радио. Начальник дерьмового спецподразделения.

— Ах да! — Зловещий оскал Кана стал еще шире. — Ренегат. Полицай из гетто, который готовит собственный народ в недолгий путь до «центра переселения». По дороге по железной.

— Заткнись, идиот! — прошипел Голд.

— Нет, это ты заткнись, дядя Айк! Знаешь, кто такой дядя Айк, а, Голд? Так мы называем вас — еврейских дядюшек Томов.

— Кан, заткни свою глупую пасть и увози отсюда своих деток, пока я не арестовал вас!

— Это нас он собрался арестовывать! — заорал Кан, повернувшись к своим приспешникам. — Наши храмы оскверняют, наших женщин терроризируют, священная память о наших усопших попирается, нас называют жидами, нам угрожают смертью — и еще насылают на нас этого еврейского Иуду, чтобы этот козел арестовывал нас за то, что мы защищаемся. Предатель! — Кан повернулся к Голду, его лицо было перекошено от ненависти. — Тебе бы нашлось применение в лагерях, Голд. Ты лизал бы там нацистские сапоги. Меня тошнит от тебя! — Он плюнул Голду под ноги.

Голд мужественно пытался обуздать кипевший в нем гнев. Разинув рот. Замора в изумлении наблюдал за происходящим.

— Кан, — медленно проговорил Голд. — Прошу тебя в последний раз. По машинам и давайте...

— Мы никуда не поедем, Айк. Мы останемся прямо здесь, на страже, и будем двадцать четыре часа в сутки защищать жизнь и имущество евреев. Мы остаемся здесь выполнять твою работу. Насколько мне известно, ты мог бы выполнять эту работу, если бы не провел всю жизнь в погоне за черной зад...

Для человека его лет и сложения Голд двигался с невероятной скоростью. Вывернув Кану руку, он схватил его за седые волосы, протащил несколько футов к стоявшей рядом машине и шмякнул физиономией о капот. Люди Кана бросились было ему на выручку, но Замора выхватил пистолет и, резко поводя окостеневшей рукой из стороны в сторону, пытался держать всех под прицелом.

— Никому не шевелиться! — кричал он. — Всем оставаться на местах!

Все застыли на месте, судорожно сжимая винтовки в дрожащих руках. Задержавшиеся репортеры — они уже влезали в свои машины на той стороне улицы — чертыхались и лезли впопыхах за фотоаппаратами.

Голд рывком задрал Кану голову: из носа у того хлестала кровь, она лилась в рот, стекала по подбородку. Нос был скорее всего сломан.

— Ну что? — прошептал Голд Кану на ухо. — Хочешь, я тебе и руку сломаю, крикун?

Он резко дернул руку Кана наверх. Невольно Кан крякнул от боли.

— Кретин ты! — выдохнул Голд Кану на ухо и нажал сильнее.

— Не надо, пожалуйста! — Кан брызгал слюной.

Голд наклонился ближе.

— Скажи: не надо, дядюшка.

— Дядюшка, — выдавил из себя Кан.

— Теперь скажи: дядюшка Айк.

Даже несмотря на боль, Кан пришел в ярость:

— Твою мать!..

Голд дернул руку Кана с такой силой, что тот на секунду завис над асфальтом и завопил.

— Когда ломается рука, — прошептал Голд на ухо Кану, — звук иногда слышен аж за квартал.

Кан уже плакал.

— Говори, — потребовал Голд, — дядюшка Айк.

— Дядюшка Айк! — прохрипел Кан. Измученный адской болью, он был согласен на все.

Голд отпустил Кана, и тот рухнул на тротуар, схватившись за поврежденную руку и одновременно пытаясь зажать кровоточащий нос. Несколько бойцов Сопротивления бросились к нему на помощь.

— А теперь убирайтесь все отсюда к черту! — заорал Голд. — Заберите свои винтовки домой и заприте в кладовке. На улице оружию не место. Это вам не Ближний Восток. Вам лучше вновь заняться добрым делом: провожайте старушек домой из шуля. И не вздумайте больше делать за полицию ее работу.

Несколько человек помогали Кану залезть в фургон.

— Свинья антисемитская! — Девушка из Сопротивления гневно ткнула в сторону Голда пальцем. — Друг нацистов!

— Шевелись! — рявкнул Голд.

Кан был уже внутри, остальные влезали вслед за ним. Вопя и потрясая винтовками, они отъехали от тротуара.

— Мы еще вернемся!

Кто-то начал скандировать:

— Это не повторится! Это не повторится!

Все дружно подхватили:

— Это не повторится! Это не повторится! Это не повторится!

Фургоны укатили по улице Пико, и голоса затихли вдали. Рухнув спиной на дверь чьей-то машины, Замора левой рукой вытер потное лицо — правая все еще сжимала пистолет.

— Иисус Мария! Святой Иосиф! — Он повернулся к Голду. — Неужели у вас каждый день так?!

Голд закурил сигару.

— Держись меня, сынок!

10.42 вечера

Мини-пикап свернул с Сансет-бульвара на Гарднер и затем на первом перекрестке налево. Проехав два квартала, он резко затормозил у тротуара на темной улице. Из пикапа пулей вылетела давешняя «карикатурная» шлюха.

— Мошенник гребаный! — проорала она в дверь машины и с остервенением захлопнула ее. — Дешевый латинос, козел вонючий! Спроси у своей мексиканской мамаши, будет ли она трахаться за десять вонючих долларов!

Пикап отъехал от тротуара и, вихляя по улице, скрылся вдали.

— Козел! — закричала вслед машине проститутка.

К бордюру тихо подкатил голубой фургон Уолкера. Шлюха подозрительно заглянула в машину.

— Ну а тебе чего еще надо?

Уолкер перегнулся через переднее сиденье, опустил стекло вниз и попытался изобразить на лице подобие дружеской улыбки.

— Привет.

— Привет, — ответила шлюха. — Что скажешь, дорогуша?

— Ну, сама знаешь. Скучно мне без компании, вот и все.

— Вот так вот, да? — Слегка оттаяв, она просунула голову в окошко. — Надеюсь, ты не хочешь компании на халяву, а то был тут один такой только что.

— Нет, я при деньгах. Получишь все, что захочешь.

Она улыбнулась.

— Что я захочу? Нет, голубчик, я позабочусь, чтобы ты получил все, что ты захочешь! — Она открыла дверь и протиснулась в машину.

— Сегодняшнюю ночку ты будешь вспоминать всю жизнь. Будешь внукам рассказывать, как славно ты потрахался с Хани Дью.

Уолкер отъехал от тротуара.

— Поезжай по улице Ла-Бреа, а потом сверни направо, дорогуша. Там маленький, чистенький мотель, где я занимаюсь своим бизнесом. Очень удобно.

— Э-э-э... — Уолкер напустил на себя невинно-растерянный вид. — Понимаешь ли, я не хотел бы выходить из фургона.

— Почему это?

— Ну, давай займемся этим сзади, за сиденьями. Мне так нравится.

Повернувшись на сиденье, она пристально посмотрела на него.

— Небольшое автомобильное извращение. Ты от этого тащишься, что ли? В фургоне у тебя чисто хоть? — Она оглянулась назад.

— Чисто, чисто, сегодня я там пропылесосил.

Она опять взглянула на него.

— А ты понимаешь, что это обойдется тебе дороже?

— Ничего страшного.

— Ну и где ты собираешься припарковать свой тарантас? Не будешь же ты останавливаться и трахаться посреди Сансет-бульвара?

Машина тем временем ехала по Лорел-Каньону.

— Я знаю одно местечко недалеко от Малхолланда. Оно мало кому известно.

— Недалеко от Малхолланда? — Она вновь смерила его подозрительным взглядом. — А ты случаем не извращенец, а, братишка? Может, ты садист какой-нибудь? Смотри, а то мне пришлось как-то одного такого засранца вырубить. И здесь у меня кое-что имеется, — она похлопала по своей дешевой сумке, украшенной бисером, — чтобы вырубить таких козлов навсегда, понимаешь меня, голубчик?

— Я заплачу тебе сотню, — поспешно сказал Уолкер.

— Сотню? — еще более стремительно отреагировала шлюха. — Ты же увозишь меня с места минимум на полчаса. Я потеряю двух-трех клиентов за это время. Нет уж, дорогой мой, коли хочешь устроить шоу с такой звездой, как Хани Дью, на шоссе Малхолланд, придется платить как следует!

— Сколько ты хочешь?

— Двести.

— Идет.

— Согласен? А денежки где?

— Тебе прямо сейчас?

— Именно, золотой мой, сейчас. Сначала покончим с делом, чтобы перейти к удовольствию. — Последнее слово она со смаком растянула.

Уолкер вытащил из кармана своих подрезанных джинсов пачку денег, отсчитал при свете фар едущего следом автомобиля две сотни и передал их проститутке.

— Отлично, мой сладкий, — сказала она, запихивая деньги в расшитую серебряным бисером сумку. — Теперь едем, куда ты там ехал, и займемся этим! — Она похотливо рассмеялась и прислонилась к нему. Когда она положила руку ему на шею, его затрясло.

— О-о-о! — пропела она, массируя ему шею. — Да ты уже завелся, что ли? Я обслужу тебя по первому разряду, можешь не волноваться!

Она принялась поглаживать его мускулистую руку.

— Вы, белые парни, обожаете татуировки, — праздно отметила она.

Она гладила его, а ему казалось, что это не руки, а змеи ползают по его коже — ощущение и возбуждающее и отталкивающее. Наклонив голову, она провела языком по татуировке на его предплечье; на рисунке был изображен череп с кинжалом. Кончиком языка она провела по контуру наколки. Подняв голову, она взглянула на Уолкера и улыбнулась.

— А ты вкусный, мой милый.

Уолкер мельком взглянул на нее. В горле у него пересохло, сердце бешено колотилось. Его лицо стало пустым, улыбка исчезла. Воздух в фургоне был заряжен чувственностью, пропитан ароматом страсти.

Она положила руку ему на колено и медленно повела ее вверх — к паху. Осторожно обхватив пригоршней ширинку его подрезанных джинсов, она стала поигрывать его яйцами.

— Хочешь, Хани Дью пососет твой здоровый белый член, пока ты за рулем, пока ты гонишь свою развалину?

— Мы почти приехали. Подожди, пока будем на месте. — Он не узнал собственный голос, прозвучавший чуждо, как будто издали. «Чей это голос?» — подумалось ему.

— М-м-м-м! — промычала она, покусывая его плечо сквозь тонкую ткань футболки.

Он свернул в сторону от Малхолланда, проехал по темной аллее и остановился за растущими в ряд кедрами. Далеко внизу, сквозь причудливый узор сплетенных ветвей, светились огни города. Когда он остановил мотор и выключил фары, стало тихо и темно.

— Хочешь кончить прямо в сладенький черный рот Хани Дью? — спросила она, задыхаясь. — Повернись сюда, дай мне свой большой и красивый белый... — Она опустилась на колени у него между ногами и стащила с него джинсы. Член у него был вялый и сморщенный.

Она взяла его в пригоршню одной руки и стала поглаживать другой.

— Ну же, красавчик, — зашептала она. — Я так хочу отведать твоего белого и большо-о-го!

Она взяла его дряблый орган в губы. Он почувствовал, как ее язык ходит вокруг головки, обхватывает, тянет — словно рыба дергает за леску. Она подняла глаза и наградила его страстным взором изголодавшейся шлюхи. Его опять передернуло. Стало трудно дышать, как будто грудь ему что-то сдавило. Он чувствовал себя как человек, наблюдающий за крысами, которые грызут ему пальцы на ногах.

— Эй, ну давай же, попробуй со мной. Может, ты сегодня еще кого трахал?

Он помотал головой — говорить был не в силах.

— Ну, тогда давай, Чего же у тебя не встает?

— Разденься. — Он вновь обрел дар речи, но голос был по-прежнему чужим, незнакомым.

С полсекунды она молча смотрела на него, потом едва заметно кивнула. Одной рукой она сорвала с себя безрукавку, ее отвислые груди вывалились наружу и задрожали в лунном свете. У Уолкера перехватило дыхание. Она снова принялась за него: заглотила весь по-прежнему вялый член и, насколько смогла, мошонку. Он чувствовал лижущий язык, тянущие и сосущие губы. Плотоядно поглядывая на него, она взяла в левую руку свою жирную грудь и начала мять и сжимать ее, надеясь возбудить его этим представлением. Сосок, который она пощипывала, затвердел, и она стала крутить его пальцами. Уолкер смотрел как завороженный. Ему казалось, что какое-то гладкое темное животное пожирает его, заглатывает от середины к краям.

Она открыла рот, и член вывалился наружу — скользкий, мокрый и вялый.

— Слушай, красавчик, я не могу возиться с тобой всю ночь. Ты точно никого не...

Он нанес шлюхе зверский короткий удар — она головой ударилась о приборную доску, застыла, глаза расфокусировались и закатились. Инстинктивно она попыталась отползти. Он ударил ее в лицо, и она потеряла сознание. Не дав ей соскользнуть на пол, он схватил ее за волосы и стал бить затылком о приборный щиток — еще, еще и еще. На щитке появились вмятины. Ее череп раскололся, как яйцо. Когда Уолкер наконец прекратил бить ее, переднее сиденье было влажное и липкое от крови. Футболка Уолкера тоже пропиталась кровью и липла к телу. Он рывком распахнул дверь фургона и вывалился наружу. Его вырвало. Когда он выпрямился, расстегнутые джинсы все еще болтались у него на щиколотках. Прохладный ночной ветерок лизнул раздувшуюся плоть — вот теперь его член встал. Он притронулся к нему и в ту же секунду кончил.

11.59 вечера

Докурив, Эстер тут же зажгла новую сигарету. Она бросила «бычок» на бетонный пол и нервно растерла его, превратив в небольшое табачное пятнышко. Все это время она не отрывала глаз от огромных, покрытых ржавчиной часов, висевших на пожелтевшей стене. С коротким металлическим скрежетом минутная стрелка передвинулась еще на одно деление вперед. Эстер тут же подошла к тюремной проходной. У толстой негритянки, которая сидела за столом, была короткая мужская стрижка. Охранница перевела на Эстер скучающий взгляд.

— Успокойся, милая, — проговорила она с сильным алабамским акцентом. — Через несколько минут они его выпустят. Сама знаешь, бумаги надо оформить.

Эстер вышагивала по пустой комнате ожидания, яростно затягиваясь и ежеминутно бросая взгляды на часы. Когда они показали 12.04, Эстер остановилась и стала пристально следить за минутной стрелкой. Когда же стрелка дошла до пяти, Эстер взорвалась.

— Какого черта?! — заорала она на охранницу. — Судья сказал, один год и один день, и уже прошел один год и один день. И вы не имеете никакого права держать его дольше. Проклятье! Уже семь минут лишних! Уже...

Железная дверь с лязгом отворилась, и появился Бобби Фиббс. На нем был темно-синий костюм, который Эстер принесла ему в тюрьму для выступлений с показаниями в суде. Он немного прибавил в весе за этот год, и костюм был тесноват в плечах и в груди. Бобби улыбнулся и заключил жену в объятия. Эстер заплакала. Хотя она обещала себе, что не будет, но ничего не могла с собой поделать.

— О, Бобби! О, Бобби! — Слезы душили ее, и она ничего больше не в силах была произнести.

— Пойдем домой, — ласково сказал Бобби и, обняв ее за талию, повел ее наружу.

Он попросил ее ехать домой через автостраду. Бобби хотелось вдохнуть запах свободы, увидеть открытое небо над головой. Всю дорогу домой он держал руку у нее на колене, и она при каждой возможности покрывала ее своей. Когда они, держась за руки, подходили к дому на Креншо, Бобби сделал глубокий вдох и улыбнулся.

— Что это? — засмеялся он, когда она отворила дверь. Прихожая была украшена бумажными пароходиками и цветными воздушными шариками. Над камином висел большой желтый бант. А на тонких его лентах блестящими буквами была сделана надпись: «С возвращением домой!» Мамаша Фиббс улыбалась, вытирая уголки глаз. Малыш Бобби, — под очками у него были совсем сонные глазки — задудел в рожок приветственный гимн и, показывая на бант, произнес:

— Здравствуй, папочка! С возвращением домой!

— Спасибо, сынок, — торжественно ответил Бобби, взяв сына на руки. — Я ужасно по тебе соскучился.

Он посадил сына на колени, подбросил его вверх и крепко прижал к себе.

— Папочка... А ты... ты теперь насовсем домой вернулся? — спросил малыш Бобби, явно неловко чувствуя себя в объятиях отца.

— Ты чертовски прав. Я слишком долго жил без тебя. И я им больше не позволю нас разлучать.

Эстер с мамашей Фиббс обменялись беспокойными взглядами. На лице матери застыло печальное выражение.

— Мама приготовила твое любимое блюдо, — быстро проговорила Эстер. — Жареный цыпленок, спагетти и фрикадельки.

— Думаешь, я не догадался? Да я еще за квартал от дома учуял их запах. — Бобби поднялся и обратился к матери: — Здравствуй, мать!

— Здравствуй, Бобби! — Она прижала его к груди и крепко обняла, обвив руками его шею. Кулаки ее были сжаты. По щеке скатилась слеза. Она прошептала: — Мы надеемся на тебя, сынок.

— Не волнуйся, мама. — Он мягко отстранил ее. — Не волнуйся.

Позже они все сидели за столом и смотрели, как он ест. Эстер без умолку болтала обо всем подряд: о новых контрактах, которые ей удалось заключить, о том, как прошлой ночью ей пришлось начать работу в пять часов, чтобы приехать за ним в тюрьму, о том, что Бобби ждет работа в столовой.

— Ну, крошка, — проговорил Бобби, набивая рот хлебом, который он обмакивал в соус, и спагетти, — если у тебя столько забот, тебе ведь нужна помощь. Так почему бы мне не начать работать на тебя?

Все смущенно затихли. Потом мамаша Фиббс сказала:

— Не думаю, Бобби, что они разрешат это.

Бобби отмахнулся.

— А почему бы нет? — Он облизал пальцы.

— Не думаю, что они разрешат тебе работать в таких условиях, где твоя жена будет единственным твоим начальством.

— Хм. — Бобби оглядел сидевших за столом. — Ну, может, потом, попозже, а?

— Конечно, — уверенно сказала Эстер и погладила его по руке. — Конечно. Когда-нибудь наступит этот день.

В середине ужина мамаша Фиббс сгребла в охапку заснувшего на кушетке малыша Бобби и отнесла его наверх в постель. Бобби ел, а Эстер сидела рядом с мужем, полуобняв его одной рукой. Мамаша Фиббс спустилась вниз, накинув на плечи пальто. Она все время мерзла, даже в августе.

— Ну, мать, это было мощно, — сказал Бобби, отодвинув пустую тарелку. — Ничего подобного в тюрьме не ел. Ничего подобного. — Он рыгнул и причмокнул губами.

— Я рада, что тебе понравилось, сынок. Я с огромным удовольствием для тебя готовила. — Она улыбнулась. — А теперь я, пожалуй, пойду домой.

— Мама, — Эстер поднялась из-за стола, — не уходите так скоро, — проговорила она, втайне радуясь, что мать уходит.

— Нет, я пойду, — твердо повторила мамаша Фиббс. — Обними и поцелуй меня на прощание, сынок.

Бобби быстро встал, и мать снова крепко прижала его к себе.

— Я и вправду очень рада видеть тебя дома, сынок. — Она отстранила его, все еще не отпуская. — Надеюсь, что ты никогда туда больше не вернешься.

— Я же сказал, не волнуйся, мама, а это значит, не волнуйся.

Мамаша Фиббс застегнула верхнюю пуговицу на пальто и открыла дверь.

— Несколько дней я побуду в стороне, чтобы вы, молодые, могли побыть одни. Позвоните, если надо будет присмотреть за малышом. Я буду только рада.

— Спасибо, мама, — сказала Эстер и заперла дверь. Она повернулась к мужу и прислонилась к двери. Бобби игриво улыбнулся ей. Эстер засмеялась.

— О чем, — кокетливо спросила она, — о чем ты думаешь?

Бобби сел на кушетку и, похлопав по колену, сказал:

— Иди сюда, крошка.

— Мне надо бы убрать со стола.

— Э, нет. Не сейчас.

Эстер подошла, а Бобби, потянув ее вниз, на кушетку, начал яростно целовать. Она было оттолкнула его, но поцелуи стали мягче, и Эстер жадно отвечала, обвив шею мужа руками. Он лег, а она покрывала его лицо маленькими поцелуями, нежно приговаривая: «О, Бобби, Бобби...» Он стал расстегивать пуговицы на юбке, но Эстер сказала:

— Пойдем наверх, в постель.

Она взяла мужа за руку и повела за собой. Дойдя до верхней площадки, он поднял ее и на руках понес в кровать. В темной комнате они раздевали друг друга. Ее руки ощупывали его плечи и грудь.

— О, Бобби, как же долго тебя не было.

Он положил ее на спину и закинул ее ноги себе на плечи.

— Ты ведь знаешь, кроме тебя, никого не было, Бобби. Никого, дорогой. Я ждала, я ждала тебя, — вскрикнула она, когда он вошел в нее. Она обхватила его спину и изогнулась, вбирая его в себя.

— Трахай меня, Бобби. Просто трахай! — простонала она. — Мне так этого не хватало!

Он что-то пробормотал, и она почувствовала, как он содрогнулся и обмяк. Он уткнулся лицом ей в шею и после долгой паузы произнес:

— Прости, Эс.

— Останься во мне, Бобби. Это так хорошо. Останься во мне.

Ее руки скользнули вниз, и она стала легонько царапать его ягодицы. Еще и еще. И еще, пока его член снова не налился силой. Стоя на коленях, Бобби раскачивался взад-вперед, потом громко застонал, и влагалище её увлажнилось его семенем. В страстном порыве она крепко прижала его к себе и почувствовала, что он содрогается от рыданий.

— Все в порядке, малыш, — ласково проговорила Эстер. — Все в порядке.