Убийство Генриха IV

Рассматривая условия убийства Генриха IV, мы видели, как в глубинах зарождались некоторые из тех чувств, некоторые из тех мнений, которые создавали Францию. Теперь нам следует попытаться выяснить, внесли ли день 14 мая 1610 года и нож Равальяка свой вклад в создание Франции.

Глава I Если бы Равальяк остался в живых…

Представим, что Равальяк чудом спасся, что он прожил свой век, что он смог увидеть результаты своего действия, — был бы он удовлетворен?

Он говорил, что, прежде чем нанести удар, дожидался 13 мая 1610 г., когда королева будет коронована в Сен-Дени, чтобы страна, оставшись без законной власти, не погрузилась в хаос. И все-таки беспорядки начались. Ночью с субботы, 17 мая, на воскресенье, 18 мая, близ королевского дворца раздавались призывы к оружию с целью подтолкнуть народ к восстанию, бунту или резне. Но «окрестные галантерейщики и лавочники, выйдя с оружием из своих домов, бросились на них [смутьянов] и заставили отступить быстрее, нежели шагом, причем один из тех был ранен ударом пики». Ночь с понедельника 19-го на вторник 20-е «в Париже была бурной. Дома и дворцы грандов, забаррикадированные, полные оружия и телохранителей, устрашали народ… каковому, однако, кое-кто желал устроить празднество и заставить его плясать, если бы была возможность… Что больше всего тревожило народ среди всего этого, так это французская дворянская молодежь, носившаяся по улицам Парижа всю ночь с великим шумом и дерзостью и с великим бряцанием оружия и конской сбруи… там, где при жизни покойного короля Его Величеству довольно было моргнуть глазом, чтобы великие и малые вспомнили свой долг… В четверг 22-го числа в Париже были оглашены запреты, о каковых на перекрестках города кричали четыре трубача, на стрельбу из аркебуз и мушкетов позже семи часов вечера, под страхом смерти, ибо после кончины покойного короля в Париже использование сих огневых трубок стало столь обычным, и более ночью, нежели днем, что воистину казалось: мы накануне дня баррикад». Этими стрелами были «по преимуществу придворные юнцы, в брыжах, завитые и усатые». Народ относился к ним враждебно и уже грозил ножами[297].

Эти волнения в Париже затронули лишь поверхность. Население желало внутреннего мира. В провинции, особенно в сельской местности, они были серьезнее. Казалось, что со смертью короля и вступлением ребенка Людовика XIII на трон политические узы рвутся и здание государства рушится. Многие, особенно из дворян, уже вели себя так, словно никаких обязанностей у них нет — предел их действиям ставил лишь предел их сил, как если бы долг существовал лишь в отношении конкретного человека, а в отношении его сына-ребенка уже не действовал, как если бы со смертью короля умерли и законы. После смерти короля дворяне укрепились в своих замках, набрали отряды, начали устраивать вылазки, нападать на дома частных лиц, на замки, грабить, вымогать, обирать, захватывать деньги в королевских казначействах. В городах назревали смятение и бунты. Принцы и гранды вербовали дворян, по стране рыскали многочисленные вооруженные отряды, задирали друг друга, вступали в схватки. Надо было добиться признания нового правительства, заставить подданных повиноваться маленькому королю, их новому сюзерену[298].

Вечером 14 мая королевские адвокаты уже сообщили Парижскому парламенту, что королева «желает, дабы парламент ныне и непременно озаботился, согласно обычаю, регентством и властью в королевстве… отправил гонцов ко всем губернаторам провинций, властям городов и крепостей, предписав удерживать население в повиновении и спокойствии…», добавляя, «что г-н канцлер сказал им: согласно обычаю, власть и регентство в королевстве при столь малолетнем короле надлежит передать королеве…». Они требовали, чтобы парламент немедленно обсудил этот вопрос.

«По их уходе» первый президент предложил повестку дня (affaire). К концу заседания вошел г-н д’Эпернон в колете, со шпагой на боку. Он подошел к первому президенту, попросил общество извинить его за неучтивость, поговорил с первым президентом, потом с другими президентами — очень тихо, «весьма просил господ поспешить с обсуждением, уверяя, что дело не терпит». Явился г-н де Гиз. Он заверил общество, что «продолжает нести свою весьма смиренную службу королю и Французскому государству». Первый президент поблагодарил его и попросил подтверждать свои слова делом на посту губернатора Прованса. Гиз объявил, что представил «своего заместителя и пять-шесть руководящих дворян» королю и королеве, что они дали присягу в руки их величеств и тотчас отбыли в Прованс. Он добавил, что королева ждет.

Парламент единодушно постановил, чтобы «королева — мать короля стала бы и была объявлена регентшей Франции на время малолетства короля, ее сына, дабы управлять его особой и руководить делами королевства» по примеру королевы Брунгильды, королевы Алисы — матери Филиппа-Августа, королевы Бланки — матери Людовика Святого и Екатерины Медичи в малолетство Карла IX и в отсутствие Генриха III, короля Польши. Парламентская делегация к шести с половиной часам вечера прибыла к королеве, чтобы сообщить ей решение парламента. Королева ответила, что придет завтра в парламент для заседания с участием монарха (lit de justice) вместе с королем, принцами, сеньорами, прелатами и коронными чинами.

На следующий день, в субботу, 15 мая, президенты и советники в алых мантиях, в том числе несколько докладчиков прошений, с семи утра были во Дворце правосудия. Потом прибыли, чтобы занять места слева от королевского кресла, куда сел король, церковники — пэры Франции: епископ Бовезийский, епископ Нуайонский, епископ Шалонский, архиепископ Реймсский, а также епископ Парижский и кардиналы де Жуайез, де Гонди, де Сурди и Дюперрон; по правую руку от короля — принц де Конти, граф Энгиеннский, старший сын графа де Суассона, ребенок четырех-пяти лет, герцог де Гиз, коннетабль де Ледигьер, герцоги д’Эпернон, де Монбазон, де Сюлли — все герцоги и пэры Франции; маршалы Франции де Бриссак, де Лавар-ден, де Буа-Дофен. У ног короля заняли место молодой герцог д’Эльбёф, представляющий главного камергера, г-н де Шапп как прево Парижа, г-н де Сувре, воспитатель короля; канцлер Франции Брюлар де Силлери; гг. де Шатонёф и де Понкарре, советники Частного совета. Герцог Майеннский, пэр Франции, подагрический и бессильный, велел принести себя и остался внизу.

Королева сказала: «Господа, коль скоро Богу было угодно посредством столь прискорбного случая призвать к себе нашего доброго короля, моего государя (сквозь душащие ее слезы), я привела к вам моего сына, дабы просить всех вас позаботиться о нем во имя того, чем вы обязаны памяти его отца, себе самим и своей стране. Я желаю, дабы при ведении всех дел он следовал вашим добрым советам, и прошу вас давать ему оные, каковые вы сочтете за лучшее сообразно своим познаниям».

Маленький девятилетний король, плохо помнящий, что ему говорить, очень взволнованный, с грехом пополам произнес несколько заученных фраз, в которых изъявлял намерение следовать добрым советам парламента в ведении своих дел, и дал слово канцлеру.

Канцлер напомнил волю Генриха IV: пусть королева будет регентшей, пусть она заботится о делах королевства и управляет ими. Он запросил мнения президентов парламента, потом — принцев, герцогов, пэров и маршалов Франции, кардиналов, духовных пэров и епископа Парижского, господ из Частного совета, господ докладчиков прошений и советников парламента. Все были единодушны. Канцлер вновь сел. Он велел открыть двери. Был провозглашен итог королевского заседания: «Король, пребывающий на своем ложе правосудия (lit de justice), по совету принцев крови, прочих принцев, прелатов, герцогов и пэров и коронных чинов, выслушав и запросив об этом своего генерального прокурора, объявил и объявляет, согласно постановлению, принятому в его парламенте вчера, королеву — свою мать — регентшей Франции, дабы она заботилась о воспитании его особы и управлении делами его королевства в течение времени его малолетства, и настоящее постановление будет оглашено и зарегистрировано во всех бальяжах, сенешальствах и прочих королевских судах (sieges), находящихся в юрисдикции парламента, а также во всех остальных парламентах его королевства»[299].

«Но что в этом всеобщем потрясении и при чрезвычайном случае более всего укрепило дух бедных французов, безутешных и подавленных, — так это союз принцев и сеньоров, которые в этот день проявили великодушие и объединились ради блага государства (которое на деле было и их благом), для сохранения короля и его короны». Герцог Майеннский и маршал де Бриссак, д’Эпернон и Сюлли и многие другие примирились, обнялись, дали друг другу обещания и клятвы в неизменной верности и дружбе[300].

Тем временем были направлены послания всем губернаторам, которые собирали жителей городов и брали с них присягу на верность новому королю. Протоколы принятия этих присяг высылались парламенту.

17 октября 1610 г. юный Людовик XIII был помазан в Реймсе. Он касался золотушных, Бог чудесным образом исцелил нескольких больных и тем самым показал, что юный суверен воистину Ему угоден. 2 октября 1614 г., когда Людовику XIII исполнилось тринадцать лет, он объявил себя совершеннолетним. Но он оставил руководство правительством за матерью. Она сохраняла его за собой до тех пор, пока ее протеже Кончини, маршал д’Анкр, не был казнен по приговору Людовика XIII 24 апреля 1617 г.

Таким образом, после смерти Генриха IV королевство не погрузилось в анархию и Франция не распалась, как, может быть, некоторые могли надеяться. Государство сохранилось.

Равальяк, несомненно, был бы удовлетворен. Он бы, конечно, одобрил политическую ориентацию нового правительства. Он думал, что убивает скрытого еретика. Новое правительство было чисто католическим. Сюлли, утратив влияние, 26 января 1611 г. подал в отставку. Мария Медичи правила вместе со старыми советниками Генриха IV, «умеренными», давними сторонниками соглашения с Испанией, которые скорее уступали воле Генриха, чем поощряли его: Вильруа — всегдашним приверженцем испанских браков, Жанненом — бывшим лигером, Силлери. Королева прислушивалась к Леоноре Галигаи, своей камеристке и конфидентке из Флоренции, рьяной католичке, хоть та и пользовалась своим положением, чтобы сделать своего мужа, Кончини, 26 августа 1610 г. — государственным советником, в 1611 г. — маркизом д’Анкром, первым камер-юнкером, суперинтендантом дома королевы, генеральным наместником короля в Пикардии, губернатором Перонна, Мондидье и Руа, а 19 ноября 1613 г. — маршалом Франции[301]. Кончини и его жена проводили католическую политику. Королева следовала мнениям папского нунция Убальдини и зачастую — мнениям отца Котона. Папское влияние усилилось во всех Советах Франции. При малолетнем короле, легитимность которого оспаривалась, потому что некоторые считали расторжение первого брака Генриха IV недействительным, при королеве-иностранке, сила которой заключалась отнюдь не в ее голове, при беспокойных принцах политика Генриха IV была более невозможна. Новое правительство не стало продолжать дела прежнего в Италии и на Рейне. Чтобы спасти лицо, для участия во взятии Юлиха 1 сентября 1610 г. послали армейский корпус под командованием маршала Лашатра. Город был передан «владетельным князьям», протестантам Бранденбургу и Нейбургу, при условии свободы исповедания католической, апостолической и римской религии. Потом французская армия удалилась. Правительство старалось ослабить связи с протестантами. Оно пыталось сблизиться с Испанией, чтобы лишить принцев крови — Суассона, Конде, вернувшегося 16 июля 1610 г. во Францию, — поддержки этой великой державы. В 1610 г. правительство приняло предложения герцога де Фериа, испанского посла, о двойном бракосочетании: между Людовиком XIII и младшей дочерью Филиппа III, между наследником испанского престола и старшей дочерью Марии Медичи. Переговоры завершились не скоро, потому что Мария Медичи хотела для Людовика руки старшей из инфант. Но давнему папскому плану примирения Франции и Испании была открыта зеленая улица. Испанские браки были заключены в 1615 г. Мадам, сестру Людовика XIII, обменяли на инфанту Анну Австрийскую, обрученную с королем Франции. Свадьбу Людовика и Анны Австрийской сыграли в Бордо 28 ноября 1615 г. В общем, Франция позволила Габсбургам доминировать в Европе, и при Люине, в 1620 г., когда началась Тридцатилетняя война, Людовик XIII поддержал императора Фердинанда II против протестантов, Протестантской унии, курфюрста Пфальцского, королевства Чехии в ущерб национальным интересам. После смерти Люиня 15 декабря 1621 г. были предприняты робкие попытки сменить политику. Но к политике по-настоящему национальной и энергичной вернулись только в 1624 г., при Ла Вьевиле, а потом при Ришелье. Коль скоро интересы политики Габсбургов как будто совпадали с интересами католицизма, Равальяк имел бы основания быть вполне удовлетворенным.

А был бы он в этих условиях доволен постоянными мятежами принцев? Мария Медичи проводила в их отношении политику, какую ей советовал вести сам Генрих IV на случай, если ей придется туго: пытаться их удовлетворить, выжидая, пока Людовик XIII не будет способен эффективно управлять государством. То же самое рекомендовали ей старые советники Генриха IV — Вильруа, Силлери, Жаннен: надо держаться, избегать применения силы, но раскалывать силы грандов, вести с ними переговоры по отдельности, удовлетворять их с помощью пенсий и ассигнований, отрывать от их клиентел бедных и неимущих дворян за счет пенсий и даров, ставить их под контроль парламентов и генеральных наместников. В целом за счет щедрот, которые нередко плохо понимали, Марии Медичи удалось избежать худшего. Она, конечно, не сумела совсем обойтись без вооруженных столкновений. Нужно ли входить в подробности запутанных перипетий борьбы, в которой, когда чиновникам подтверждали право ежегодного сбора, вокруг принцев собирались дворяне, а когда у чиновников отбирали это право, в дела государства норовил вмешаться парламент? Часто поднимались вопросы о системе обычаев королевства, о праве принцев на участие в управлении, о праве дворянства на должности, о свободах парламентов и об их контроле за государственными делами. В заявлениях принца Конде порой вновь слышался тон Лиги. Возможно, эти движения, в которых ощущалось нечто от старого лигерского духа, не были бы неприятны Равальяку[302].

Но в некоторых существенных пунктах он был бы жестоко разочарован. Он совершил убийство, потому что король не запретил в своем королевстве всякую религию, кроме католической. И в этом отношении Равальяк не добился никакого результата. В какой-то момент опасались серьезных волнений. «Повсюду ходили слухи о близкой Варфоломеевской ночи, каковые нарочно сеяли и распространяли некоторые смутьяны, пытавшиеся при помощи таких ухищрений взбаламутить народ». Отдельные протестанты бежали из Парижа. Но народ, крючники, женщины на всех рынках и площадях Парижа во всеуслышание говорили, что больше не хотят гражданских войн. Мол, уже довольно они ели собак, кошек и лошадей; мол, до свар вельмож им нет дела. «Пусть, кто хочет, идет в Шарантон, а мы будем жить в мире». Действительно, два дня спустя после смерти короля приверженцы так называемой реформатской религии могли в полном спокойствии отправлять свой культ в Шарантоне, не вызвав никакого ропота. Правительство немедленно разослало парламентам письма, призывавшие соблюдать эдикты примирения, а следовательно, и Нантский эдикт. Эти письма были без затруднений зарегистрированы, прочитаны и обнародованы во всех президиальных судах, ба-льяжах и сенешальствах[303].

3 июня 1610 г. королева при всеобщем одобрении могла подписать подтверждение Нантского эдикта.

Более того, удар ножа Равальяка привел к укреплению военной организации протестантов. В 1611 г. Сомюрская ассамблея реорганизовала провинциальные ассамблеи и провинциальные советы и подчинила крепости последним. Те должны были надзирать за их состоянием, посылать инспекторов для их проверки и проводить смотры гарнизонам, которые следовало набирать только из солдат, принадлежащих к так называемой реформатской религии. Провинциальные советы должны были назначить в каждую крепость финансовую комиссию, чтобы она сама платила военнослужащим и оплачивала расходы крепостей. Провинциальным советам надлежало заключать все договоры на постройку укреплений и на их ремонт и посылать инспекторов на эти работы[304].

Военная организация протестантов позволяла протестантским вельможам, «государственным гугенотам», участвовать во всех восстаниях и развязывать их, причем обязательно в тот момент, когда из-за важных событий за рубежом правительству нужно было иметь свободные руки, чтобы действовать. Она делала протестантский федерализм невыносимым, и королевское правительство в два приема уничтожило политико-военную организацию протестантов: в 1621–1622 гг. и «Эдиктом милости» в 1629 г. Сравнив ее с системой обычаев королевства, мы увидим, что эта политико-военная организация была по сути феодальной, а значит, несовместимой с государством, которое становилось национальным, унитарным и абсолютным. Хотя протестанты, «религиозные гугеноты», впоследствии показали себя верными подданными, особенно во время Фронды, хотя они демонстрировали преданность абсолютизму, с 1659 г. остатки их организации были постепенно уничтожены. А ведь их судебная и полицейская организация не была несовместима с системой обычаев королевства, и ее можно было бы сохранить. Их религиозная организация полностью соответствовала структуре сословий и общественных групп королевства. Было бы выгодней позволить ей существовать дальше.

Несмотря на удар ножа Равальяка, протестантизм во Франции сохранился. Он настолько укоренился, несмотря на преследования при личном правлении Людовика XIV, на эмиграцию, на отмену Нантского эдикта, что истребить его было невозможно. После этой отмены группы протестантов продолжали жить в стране, более или менее тайно, в обстановке большей или меньшей терпимости, до самого эдикта ноября 1787 г., восстановившего их в гражданских правах, открыто признавшего их существование. Протестантизм сохранился и оказал глубокое влияние на французский католицизм. Похоже, такова судьба католицизма — в каждую эпоху он отвергает учения, противоречащие ему, но в каждую эпоху находится некоторое количество католиков, усваивающих основные принципы отвергнутых учений. В XVII веке реваншем побежденного и оттесненного протестантизма был янсенизм, этот «вскипяченный кальвинизм», влияние которого было настолько глубоким, что его можно было заметить еще не так давно.

Судьбы протестантизма заставили бы Равальяка горько страдать, даже если принять во внимание лишь то, что бы позволила ему увидеть нормальная продолжительность жизни. Но легенду о Генрихе IV, триумф абсолютизма он воспринял бы не менее болезненно.

Глава II «Тайна» монархии и легенда о Генрихе IV

Убийство короля не заставило теоретиков прекратить свои старания вознести короля Франции выше всех королей и создать из Генриха IV образ героя, полубога. Эта тенденция возникла с первых лет его царствования. Она усилилась в период интердикта, наложенного на Венецию, и борьбы с теократическими притязаниями папы. Иногда она проявлялась спонтанно, но то же делала и официальная пропаганда, люди, занимавшие должности в королевском доме, или государственные советники, которые пытались ввести в традиционную систему новые обычаи — в направлении укрепления королевского авторитета, коль скоро королевской власти и особе короля грозила опасность. Среди них были «талантливые буржуа», преданные королю, жаждущие должностей, которые старательно делали карьеру. Таковы официальный историк Андре Дюшен или же Жером Биньон, гуманист, «блудный сын» (друг Скалигера, Казобона, Гроция, Питу), паж дофина Людовика, обративший на себя внимание пропагандистскими трудами и ставший высокопоставленным чиновником, генеральным адвокатом в Большом совете в 1621 г., государственным советником, генеральным адвокатом парламента с 1625 по 1642 г.[305]

Основные произведения появились в период крупного конфликта из-за полномочий папы. В 1607 г. вышло «Правовое установление французов» одного старого юриста из Ниверне, Ги Кокиля, сьера де Ромнея; привилегия на эту книгу датируется 8 марта 1607 г. В 1609 г. историограф Андре Дюшен выпустил «Древности и изыскания о величии и величестве королей Франции», посвященные «монсеньору дофину». В том же году, 18 декабря 1609 г., королевская привилегия была дана книге Жерома Биньона «О превосходстве королей и королевства Франции», которая вышла в 1610 г., снабженная пламенным посвящением королю. Смерть короля лишь усилила накал полемики о монархическом абсолютизме со сторонниками папы. Именно 1611 годом датируется трактат о «Праве королей против кардинала Беллармино и других иезуитов» адвоката Беде де Ла Гормандьера, кальвиниста. 1612 годом — знаменитый трактат Пьера де Ломо, сьера де Верже, королевского советника в Сомюрском сенешальстве, «Основные максимы французского права», несколько раз переизданный. В 1615 г. президент Жан Саварон опубликовал «Трактат о верховенстве короля и его королевства», а Жером Биньон продолжил свою пропагандистскую деятельность сочинением «Величие наших королей и их суверенной власти». Это не считая бесчисленного множества брошюр, где книжные теории растолковывались для народа.

В момент, когда для всех противников папской иерокра-тии, для Паоло Сарпи и для Иакова I, тон задавали галликанцы, наши авторы настойчиво стремились показать, что Франция — первая страна мира, особо отмеченная божественной благодатью, что подразумевало: все, что исходит из Франции, угодно Богу. «Бог даровал им (королям Франции) благородный удел, как старшему сыну, оставив прочие королевства прочим государям, а им отдав Францию; говоря „Франция", я разумею славу мира, светоч христианства, страну, репутация каковой не замарана ни единым пятном, прославленную верностью и покорностью, цветущую в благочестии и религии, воистину то отборное серебро, что много раз плавилось и переплавлялось в печи, о коем столько мистических слов сказано в Священном писании…»[306]. «Как среди стран света Европа, хоть и самая маленькая, занимает первое место, будучи главной и самой достойной, так нельзя сомневаться, что среди всех стран Европы превосходнейшая — Франция». Франция — это «глазок и жемчужина мира». Она стоит выше всех остальных стран благодаря своему плодородию, обилию всевозможных богатств, мягкости своего климата и приятному воздуху, доблести, смелости и духу своих народов, их блестящих деяний во всех краях обитаемой земли, «которые превзошли во всем то, к чему пожелали приложить свои силы»[307].

Форма управления Франции — абсолютная монархия, лучшая из форм управления, потому что наиболее соответствует всеобщему порядку, какой угоден Богу. «Франция управляется монархами с самых начальных времен, когда французы стали господами части Галлии. Монархия — вернейшая форма управления, что доказывает как опыт прошлого, так и сравнение с вещами высшего порядка, например, Солнцем, каковое повелевает всеми прочими телами и располагается посреди них, а также с домовладением и ведением хозяйства, что схоже с малым королевством, и с этими маленькими животными, что наиболее искусны во всем — пчелами»[308]. Есть и другие доказательства превосходства монархии: «Весь мир взял свое начало из Единого и держится Единым, каковое есть единый Бог. Все Светила управляются Солнцем как самым светоносным из оных. Все части человеческого тела, какие есть, поддерживаются и оживляются душой и произрастают из нее. Природа пожелала, дабы в любом роде вещей имелось нечто превосходящее: среди светил — Солнце… среди стихий — огонь, среди металлов — золото, среди зерна — хлеб, среди жидких тел — вино, среди четвероногих животных — лев, среди птиц — орел», а значит, среди людей — король, который сродни всему, что есть самого благородного во Вселенной[309].

Но, более того, король Франции по сути превосходит человека, является посредником между человеком и божеством, это более чем полубог, едва ли не сам Бог. Это луч божества, брошенный на Землю, и его решения вдохновлены Богом. «Бог-отец, всемилостивый и суверенный монарх… будучи сам по себе сущностью бесконечной, незримой и непостижимой, ради блага и утешения сотворенного им человека испускает отдельные лучи своей божественной сути в виде следствий, порожденных вторичными причинами, назначая тем временем и с той же целью королей и легитимных губернаторов провинций, а также их викариев и наместников, дабы зримо управлять их королевствами и приобщать оные к культуре, между тем как незримо Он внушает им Свою высшую волю». Значит, нет «в сем мире ничего, что было бы лучшим представителем божества, нежели королевская власть, и короли воистину суть живые и одушевленные образы Бога»[310]. Королей «назвали богами, поелику они, при их могуществе, суть образы Бога. Господами, в повиновении у коих должен быть подданный. Властителями, ибо им принадлежит имущество и жизнь людей. Суверенами, ибо выше их никого нет. Покровителями, ибо являют собой щит и оплот… Это доказательство бытия Божия, Его шедевр, ибо Он являл бы Себя и давал человеку знать о Себе только в виде чудес, непостижимых для нашего человеческого разума, ежели бы вместе с тем не поставил и не ниспослал королей, чьи повеления свидетельствуют о Его разумности, а превосходство королей над людьми служит зеркалом Его божественной сути. Нужно, дабы короли существовали, потому что жить без них мы не можем, и нужно, чтобы они у нас были, ибо без королей человеческая жизнь представляла бы одно смятение и беспорядок. Они были вознесены выше людей, как Бог стоит выше ангелов… Мир не может существовать без королей. Это словно бы вторая душа Вселенной, аркбутан, каковой поддерживает мир…»[311].

Дюшен уточняет эти божественные черты. «А короли Франции суть короли, избранные и выбранные Богом, короли по Его сердцу, короли по божественным чертам, каковые Его перст запечатлел на их ликах, они имеют честь стоять во главе королей всего христианского мира… быть солнцами, а не низкими звездами… быть стенами величия и океанами всяческого достоинства и полноты. Это их добродетели, подобно прекрасным ступеням, вознесли их до высочайшего воплощения чести, а дар, каковым наделил их Бог, в отличие от прочих королей, суть чудеса, приводящие в изумление королей даже самых отдаленных стран мира». Здесь Дюшен намекает на исцеление золотушных, к которому он позже вернется. Действительно, для него «короли суть живые образы Бога… как бы земные божества…; наши великие короли никогда не считались мирянами, но были облечены одновременно священством и монаршей властью». Доказательства этого налицо: помазание «небесным миром, принесенным ангелом в священной Мирнице при крещении Хлодвига», исцеление золотушных и больных, прибывающих даже из Испании: капитан, сопровождавший их в 1602 г., передает свидетельство испанских прелатов «о великом числе больных, излеченных касанием Его Величества»[312] (Генриха IV). Это — один из редких случаев, когда историк может непосредственно уловить проявление народного чувства. Вера в чудесную способность французских королей исцелять прикосновением туберкулезные адениты была всеобщей. На большие праздники — Пасху, Пятидесятницу, Рождество или Новый год, Сретение, Троицу, Успение Богородицы, День всех святых — больные спешили к королю, чтобы он их коснулся. На Пасху 1613 г. за один раз двенадцатилетний Людовик XIII коснулся тысячи шестисот десяти человек, за весь 1620 год — трех тысяч ста двадцати пяти. Они принадлежали ко всем социальным категориям, но прежде всего к низшим классам. К нему приезжали жители всех французских провинций и всей Европы: испанцы — в то время заклятые враги, португальцы, итальянцы, немцы, швейцарцы, фламандцы, и этот европейский престиж даже беспокоил других королей[313].

Очевидно, что, когда речь идет о таком человеке, образе Бога, вдохновляемом Богом, кощунственно не только покушаться на его особу, но даже противиться ей, критиковать ее, злословить о ней, высказывать королю мнение, расходящееся с его мнением. Логическим следствием должно было бы стать пассивное повиновение. И, однако, эти теоретики убеждены, что такой король не станет деспотом. Не только потому, что он по совести обязан почитать повеления Бога, основные законы королевства, основные права европейской цивилизации, главным из которых тогда было право частной собственности, привилегии, освященные обычаем. И даже не по причине существования всех могучих и привилегированных промежуточных органов управления: университетов, цехов, провинциальных Штатов, городских и муниципальных учреждений. А потому, что, вдохновляемый божественной благодатью, король выражает глубинную волю своих подданных, которой они, возможно, не сознают, а то и отвергают, но тем не менее это их воля, соответствующая их жизненным потребностям и благу их душ. Ибо король и королевство в действительности — одно и то же, единая сущность, у которой король — мыслящая голова. «Ибо король — голова, а народ, три сословия суть члены, и все вместе составляют политическое и мистическое тело, связь и единство коего неделимы и нераздельны, и не может болеть его часть, чтобы все прочее не ощущало того и не испытывало страдания»[314]. Такова «тайна монархии».

Надо ли говорить, что подобный король абсолютно суверенен и не смог бы в мирской деятельности подчиняться ни папе, ни императору?

Впрочем, особое предпочтение, которое Бог оказывает королям и королевству Франции, окончательно доказывается тем фактом, что королевская власть здесь с давних пор «передавалась по наследству, а не по избранию, что есть признак благоволения, ибо выборы часто порождают гражданские войны, а тон при выборах задают происки и коалиции, где обыкновенно самые хитрые, самые сильные, самые богатые и могущественные имеют преимущество над самыми великодушными и достойными людьми»[315].

А Генрих IV — воистину божественный король: «Наш великий король Генрих IV, чудо Вселенной»[316]. Сочинения, проповеди, медали, гравюры, позже надгробные речи и панегирики — те, кто создавал его легенду, использовали всё: и при его жизни, после отречения, и, возможно, еще активнее после его смерти, в период горя и отчаяния. Может быть, Равальяк дал новый импульс формированию этой легенды и позволил ей, возбудив жалость, возмущение, беспокойство, тревогу, изгнать из памяти людей истинные реалии царствования, чтобы заменить их набором льстивых символических образов и внедрить в сердца чувства любви, признательности и восхищения. Не исключено, что Генриху IV, ввязавшемуся в очень опасное предприятие с очень сомнительным исходом, посчастливилось умереть вовремя и таким образом, который был наиболее благоприятен для кристаллизации этой легенды, упорно создававшейся официальной пропагандой. Для государственного мужа, который заботится о своей славе, суметь быть убитым в нужный момент — большое искусство.

И потому Генриха часто изображают рыцарственным героем на скачущем галопом коне: он бросается на врагов со шпагой наперевес, защищая вдов и сирот. Или в виде ренессансного рыцаря, по образу великих итальянских кондотьеров — в кирасе и шляпе с султаном, верхом на боевом коне с плюмажем, с длинной гривой и длинным хвостом, поднявшимся на дыбы, как жеребцы Паоло Уччелло, на фоне леса пик в руках марширующих батальонов. Под одной гравюрой можно прочесть убедительный катрен:

Может быть, еще чаще короля представляют в образе «imperator», победоносного полководца на римский манер, увенчанного лаврами, в палудаменте — воинском плаще, инсигнии верховной власти в эпоху Римской империи, курьезным образом надетом поверх современной кирасы и камзола из буйволовой кожи. В другом месте он уже настоящий римский император, Август да и только, а на реверсе — Франция в виде римской матроны, коленопреклоненной у его ног. Одна гравюра 1607 г. оставляет ему собственные колет и штаны, но ставит его в один ряд с основателями империй: Цезарем, Александром, Карлом Великим и на один уровень с Гераклом. А девиз возвышает его над ними: «Pulchrum est eminere inter illustres viros» — «Прекрасно выделяться среди славных мужей». На медали 1608 г., чеканенной после того, как он добился отмены интердикта, наложенного на Венецию, он уже превосходит их, поскольку в кирасе и императорской короне стоит на земном шаре, простирая к нему скипетр: «Tandem arbiter orbis» — «Наконец арбитр мира», тогда как в прошлом Александр и Карл Великий довольствовались мирами меньшего размера[318].

В ту эпоху, пропитанную античностью, художники-графики особенно часто рисовали его существом, промежуточным между человеком и божеством, героем, а то и напрямую олимпийским богом. Медальеры и граверы охотно изображали короля Гераклом. Как Геракл, поставленный перед выбором между Пороком и Добродетелью, обращается к Добродетели, так и Генрих IV между Ересью и Религией выбирает Религию. Геракл очистил Землю от массы вредных существ, так же поступает и король, и т. д. Находили и много других параллелей. На одной медали 1602 г. Генрих изображен Алкидом в шкуре Немейского льва, на реверсе король-Алкид сражает своей палицей кентавра — символ всех дурных людских страстей, а также эмблему герцога Савойского. На одной монете 1600 г. Генрих IV на аверсе одет в кирасу и лавровый венок, на реверсе представлен в виде обнаженного Геракла в профиль, с палицей на плече. Девиз: «Vinces robur orbis» — «Ты победишь силу мира». В 1592 г. одна медаль изображала его Гераклом, несущим палицу и ведущим на поводке Цербера, трехглавого пса, стража Ада. В 1604 г. он стоит между Минервой, богиней мудрости и богиней-воительницей, и Францией; девиз: «Herculi sacr. gallico» — «Посвящается галльскому Гераклу». Его изображениям в виде Геракла нет числа. Если он не Геракл, то Атлас, держащий Землю на фоне Лувра — прозрачная аллегория (1604). Если не Атлас, то Персей, освобождающий от дракона Андромеду-Францию, закованную в цепи из испанских дублонов (1598). Он — любимец богов, и Олимп, его семья, вдохновляет его и взывает к нему. Катрен под его портретом работы Якоба Голыдиуса утверждает:

хотя подобные стихи способны скорее внушить к нему отвращение. Но Генрих IV и сам — бог. Вот «Олимп французов», где изображены во всей красе король, королева и принцы крови. Генрих, сидящий на льве, позади которого орел сжимает молнии, — явный Юпитер. В другом месте Жорж Дюпре сделал из Генриха IV бога Марса, из Марии Медичи — Палладу, а орел Юпитера у него держит корону (1605). Вот, наконец, к концу царствования, профиль короля в диске Солнца с лучами, с девизом: «Jam totum emplevit orbem» — «Теперь он заполнил мир»[319].

Но со временем становилось все больше изображений, представляющих короля в виде посланника Бога, вдохновляемого Им, служащего Его замыслам, короля, которому сопутствует Бог и который находится под влиянием Святого Духа, — после убийства такие портреты стали преобладать. Вот 1600 г.: Генрих IV — восстановитель отечества, религии и свободы. На реверсе его герб — меч, выходящий из облаков, где скрывается Бог, и девиз: «Deus dédit et dabit uti» — «Бог дал ему это и даст этому применение». Вот гравюра Л. Готье 1609 года: Генрих в полном королевском облачении, преклонив колени перед Священным писанием, лежащим на скамеечке для молитвы, положив на землю скипетр и корону, со смиренным усердием воспринимает сияние Святого Духа. 1610 год: Генриха IV, победоносного полководца, венчают ангелы. На другом изображении он следует за увенчанным светилом, звездой Рождества, и начертан девиз: «Monstrant regibus astra viam» — «Путь королям указывают светила», что значило: Генрих всю жизнь не преследовал иной цели, кроме как заслужить вечное блаженство, «будучи всегда столь же справедливым, сколь и любящим свой народ, а Бог взял его из мира лишь затем, чтобы раньше увенчать его добродетели на небесах». Ту же направленность имели изображения на траурных торжествах, организованных иезуитами коллегии Ла-Флеш в 1611 г.: воспаривший орел под лучами солнца, к которому он направляется, под девизом «Altiora peto» — «Стремлюсь к высшему»: орел — это король, солнце — Бог, лучи — божественная благодать. А еще был пеликан, вскрывающий себе бок и окруженный жаждущими птенцами, «Pro lege et grege» — «Ради Закона (божьего) и народа»: образ короля, жертвующего собой ради подданных и истинной религии[320].

Эти две темы, король-мученик и король-благодетель, наряду с другими после убийства разрабатываются все чаще и чаще. В 1610 г. Клод Бийяр выпустил трагедию в античном духе «Трагедия о Генрихе Великом», где хоры — принцев, маршалов, чиновников парламента, придворных, парижан — выражают общую безутешность. Причина бедствия — Сатана, ополчившийся на Генриха IV, крестоносца, который как раз собирался выступить против турок и, победив их, подчинить офранцуженный край христианскому закону:

Не будь Равальяка, весь мир признал бы власть Генриха IV, возникла бы великая монархия или, по крайней мере, великая федерация, французская и христианская. Культ Суверена и культ Отечества, которые он воплощал, слились воедино.

Панегирик иезуитов коллегии Ла-Флеш от 4 июня 1611 г. представлял Генриха вторым Людовиком Святым и приписывал ему добродетели Константинов, Феодосиев, Давидов, Соломонов. Король бесспорно пребывал в раю: «Cor regis in manu Domini» — «Сердце короля в руке Господней».

Мало-помалу образ короля-благодетсля, короля, кормившего голодных парижан, когда он был вынужден их осаждать, короля, желавшего своему народу благоденствия, «доброго короля Генриха», царствование которого было возвратом золотого века, укреплялся и становился общераспространенным. Легрен в 1614 г. писал в «Исторической декаде»[321]: «Перевозки всего необходимого для жизни людей и торговля этими товарами достигли наибольшего процветания; селянин ел свой хлеб в спокойствии и без опасения запрягал своих волов в плуг; агнец свободно пасся на лугу, повсюду возводились новые здания и украшались старые, люди в садах удовольствий, каковые каждый насаждал столь искусно и заботливо, думали лишь о веселье и развлечениях… Земля и воды переполняли Францию всеми благами и удобствами, а небо — своими благословениями и благими влияниями»[322]. Это царствование было сплошь идиллией, против которой накануне убийства роптали все. И совсем иными были чувства парижан, когда 23 августа 1614 г. на Новом мосту была воздвигнута в бронзе конная статуя Генриха IV, когда «добрый король Генрих» вновь явился, чтобы занять место среди своего народа!

Бедный Равальяк! Он хотел не только устранить тирана, губителя душ, но и опорочить навсегда память о еретике, вероотступнике, клятвопреступнике. Он потерпел полную неудачу.

Глава III Укрепление абсолютизма и Генеральные штаты 1614–1615 гг

Несомненно, волнение, вызванное ударом ножа Равальяка, во многом способствовало росту силы и влияния идей чиновников-галликанцев, которые стремились к абсолютизму, к утверждению суверенной власти короля и были противниками папских притязаний. Видимо, после убийства Генриха IV все больше французов считало необходимым так возвысить короля, чтобы впредь ни у кого не возникло мысли о покушении ни на его особу, ни на его власть. Это был уже второй король Франции, убитый за двадцать один год, и во второй раз безопасность всего населения оказалась под угрозой. Требовалось самым решительным образом осудить и дискредитировать любые теории, одобряющие свержение и убийство королей, окончательно утвердить неприкосновенность их особ, их абсолютную независимость в светской сфере, их полную суверенность.

Поэтому продолжавшаяся идейная борьба между галликанцами и «папистами» приобрела ожесточенный характер. Галликанцы болезненно воспринимали успехи иезуитов. В 1608 г. последние получили разрешение принимать пансионеров в Клермонский коллеж, затем, согласно королевским грамотам от 12 октября 1609 г., — право давать там уроки богословия. Университет и парламент задыхались от ярости. К тому же 14 ноября 1609 г. Святая палата осудила «Всеобщую историю» президента парламента Жака де Ту, речь адвоката Марка-Антуана Арно против иезуитов и воспроизведенный Арно приговор Парижского парламента Жану Шателю, объявлявший еретическим положение: «королей иногда позволено убивать». Святая палата осудила также вмешательство парламента в вопросы веры, то есть в дела церкви. Критика со стороны Святой палаты сильно подействовала на французских легистов. Парламент объявил это осуждение недействительным. Генрих IV запретил ему исполнять свое постановление. Парламент был уязвлен. Легисты «говорили, что сие порицание (со стороны Рима) — панегирик убийцам короля и заслуживает того, чтобы его изодрать в клочья…»[323].

Короля убили. Это убийство было воспринято как следствие римских теорий, как подтверждение их вредоносности, равно как и вредоносности главных распространителей этих теорий — иезуитов. В обществе произошел взрыв негодования против этих прислужников папы. Парламент воспользовался этим, чтобы вернуть в силу то, что он считал постановлением факультета богословия от 1413 г. против тираноубийства, и чтобы приговорить к сожжению книгу иезуита Марианы, который, впрочем, заходил дальше того, что проповедовало по поводу тираноубийства большинство иезуитов сообразно богословской «вульгате» того времени. «Добрые французы», «истинные французы» обменивались памфлетами с «добрыми католиками» — иезуитами и их друзьями. Отец Котон попытался разъяснить позицию иезуитов в «декларативном письме»[324]. Возникли «антикотоны» — под этим названием или под другими, а также опровержения «антикотонов».

Но в скором времени вышла книга кардинала-иезуита Роберто Беллармино «Трактат о верховной власти папы в мирских делах». Беллармино продолжал полемику с теориями Иакова I Английского и развивал свои старые идеи о «potestas indirecta»[325] верховного понтифика. По мнению Беллармино, государство есть некая общность, моральный организм. Оно состоит из множества людей, объединившихся ради общей пользы, и из управляющего органа, закон которого действует как социальная норма и который устанавливает порядок. Именно порядок и превращает множество в общество и в государство. Таким образом, руководящий орган и людское множество неразделимы и необходимы друг другу. Государство — не следствие греха, а одно из творений Господа в составе здоровой природы, созданной до совершения греха. Это — орган, необходимый для существования мира. Будучи естественной сущностью, живущей по закону природы, государство — дело мирян, сотворенных по образу и подобию Бога и наделенных разумом. Следовательно, папа не имеет прямой власти над государством и над его светским главой, ибо церковь — сущность сверхъестественная, и папа обладает сверхъестественной властью. И напротив, глава государства — в ту эпоху в основном король — не вправе касаться сферы духовного. Церковная власть — целиком духовная и небесная; политическая — целиком человеческая и земная. Каждая из них должна быть в своей сфере абсолютно независима от другой.

Следовательно, император, короли, Венецианская республика, суверенные герцоги и графы — суверены в политическом отношении. В светской сфере над ними никого нет. Они не зависят от папы. Суверенитет — это сущность государства, каким его хотели видеть Жан Боден и Луазо. Этот суверенитет воплощен в главе государства. Поэтому тот абсолютен в своей власти, LEGIBUS SOLUTUS[326], и не обязан соблюдать даже собственные законы. Но он получает эту власть непосредственно от Бога через посредство народа и ради блага народа, ибо люди рождаются свободными и равными. Напротив, в духовной сфере папа имеет полное преимущество над императором и даже над соборами. Поскольку он — верховный глава церкви и получил свои права непосредственно от Христа, Царя Небесного, все верующие находятся под его принуждающей юрисдикцией. Ради блага их душ и в случае угрозы для их спасения и вечной жизни он может издавать законы в духовной сфере, отлучать, налагать запреты. Это через его посредство Христос наделяет судебной властью епископов. Его власть — исключительно духовная. Христос поручил ему одни лишь духовные заботы, молвив: «Паси моих овец». Но, если под угрозой находится спасение душ, папа имеет право и обязан вмешаться в мирские дела государств. Он обладает «косвенной властью» над монархами. Значит, он может руководить политическими силами и направлять их. Если король, управляя, совершил тяжкие грехи или отступился от веры, папа может даже отлучить его от церкви, освободить его подданных от клятвы верности, сместить его и лишить официальной власти, призвать другого государя выступить против него. Если речь идет о тиране по действиям, подданные обязаны повиноваться ему, пока папа не отлучит его или не объявит еретиком или вероотступником. Но после этого они освобождаются от всякого долга повиновения. Если это тиран-узурпатор, любое частное лицо имеет право его убить, если только нет иного средства избавиться от него и если это не грозит более страшными бедствиями[327].

Бедному Беллармино, рассчитывавшему поддержать права папы в борьбе против Иакова I, против галликанцев и против венецианцев, не повезло. Его теория potestas indirecta показалась римской курии несостоятельной и ложной, и Рим официально осудил ее. Но и парламент Парижа вознегодовал и 26 ноября 1610 г. запретил печатать, продавать, передавать и хранить книгу кардинала Роберто Беллармино, а всем читателям и преподавателям возбранялось обсуждать ее, спорить и писать о ней или же использовать при обучении. Не удовлетворившись этими запретительными мерами, первый президент Парижского парламента де Арле потребовал у синдика богословского факультета Эдмона Рише, главы коллегии кардинала Лемуана, чтобы факультет высказал свое суждение в письменном виде. По представлению папского нунция король приостановил исполнение приговора парламента против Беллармино. Но Рише дал ответ.

В июне 1611 г. Рише передал первому президенту Парижского парламента рукопись. С 17 по 22 декабря генеральный адвокат Сервен излагал в сокращенной форме это сочинение и клеймил учения иезуитов. Парламент постановил, чтобы последние подписались под четырьмя главными положениями Сорбонны: верховенство собора над папой, полная независимость светской власти королей, обязанность исповедников доносить о готовящихся покушениях на государей должностным лицам, подчинение церковнослужителей светским властям. 22 февраля 1612 г. иезуиты приняли эти условия. Тогда Рише опубликовал свою рукопись под названием «Брошюра о церковной и политической власти». Там он утверждал, что короли получают свое верховенство непосредственно от Бога. Значит, они не зависят ни от какой власти, даже духовной, уже в силу Писания и учения отцов церкви. Эти положения перейдут позже в первую главу Галликанской декларации 1682 г. Согласно Рише, власть церкви является чисто духовной. Она не предполагает «никакой возможности внешнего принуждения». Отлучение по своей природе никак не может влиять на мирские дела. «Его объявляют только епископы, но, чтобы быть полностью действенным, оно должно быть одобрено государством». Государь как епископ внешних дел обладает в церкви некоторой властью. В прошлом короли назначали епископов и архиепископов. В настоящем они — защитники естественного, божественного и канонического права. Они — естественные судьи по апелляциям в случаях злоупотребления, источники свобод галликанской церкви.

Позже этот регализм[328] вдохновит Парижский парламент в его инициативах 1730 и 1753–1756 гг., фебронианизм[329], йозефинизм[330], галликанские статьи «гражданского устройства для духовенства» 1790 г.

Но, помимо этого, Рише утверждал, что церковь, имея обличье монархии, в реальности является аристократией. Право владения ключами, то есть высочайшую власть, получила от Христа навечно вся церковь, то есть священники и верующие. Осуществление этого права доверено исключительно церковному священству, совокупности пастырей, которые собираются на вселенский собор, стоящий выше папы. Верховный понтифик — всего лишь выборный председатель, чьи прерогативы церковь может изменить. Он может толковать закон и предоставлять льготы, которые в самом деле будут действительны. По божественному праву ему полагаются высшие почести и высшая юрисдикция. Но епископы тоже поставлены Христом и наследуют апостолам. Их должно избирать духовенство и утверждать народ или король. Священники, по крайней мере доктора богословия, каноники и кюре, — преемники семидесяти двух учеников Христа. Их тоже назначил сам Иисус Христос. В день их рукоположения Христос жалует им полноценное священство, ранг и юрисдикцию. Их священство отличается от епископского лишь размерами, как ребенок отличается от взрослого, но не природой. Здесь заложена возможность создания некой демократической церкви, но теория Рише была прежде всего епископализмом: «Епископы, каждый в своей епархии, суть истинные суверены своих церквей.

Собираясь вместе, они образуют некий сенат или Генеральные штаты, имеющие полную власть над вселенской церковью… Вся основная власть принадлежит епископату. На нем стоит церковь, ему были переданы все священные полномочия… Папа — это монарх церкви, поставленный во главе этой аристократии. Однако он не повелевает епископатом… Епископат всемогущ, понтификат подчинен; епископат существен для церкви, папство второстепенно»[331]. Тем самым Рише дополнял политическое галликанство парламента галликанством религиозным, отказывавшим папе в праве на суверенное руководство церковью.

Сочинение Рише вызвало бурю. Король Англии Иаков I, разумеется, одобрил его. Но на эту книгу обрушился кардинал Дюперрон. Он объяснил королевскому Совету, а затем ассамблее Сансской провинции, где был архиепископом, что пределы, которые Рише ставил для власти папы, могут вызвать сомнения в законности расторжения первого брака Генриха IV, а значит, в действительности второго и в легитимности Людовика XIII, давая тем самым основания Генриху II де Конде, первому принцу крови Франции, притязать на корону. Если божественное право предполагает избрание епископов, значит, во Франции больше нет ни одного законного епископа. Уравнять священников с епископами означает вернуться к ереси Ария. В 1612 г. «Брошюру» осудили провинциальные ассамблеи Санса, Парижа, Экса. Вскоре папа тоже осудил ее и в следующем, 1613 году велел внести в Индекс запрещенных книг. Что скажет Сорбонна? На богословском факультете наступление на Рише повели мистики из группы г-жи Акари — Андре Дюваль и его ученики, капуцины и монахи других нищенствующих орденов. Королевское правительство отнеслось к Рише враждебно: даже не будь папского влияния на королеву и вопроса легитимности — тот, кто хочет господства аристократии в церкви, хочет того же и в государстве. К тому же идея избрания епископов в той же мере подрывала власть короля, как и власть папы. Все эти влияния способствовали тому, что 1 сентября 1612 г. был избран новый синдик богословского факультета. Рише потерпел поражение. Но его учение будет вдохновлять третье сословие на Генеральных штатах 1614–1615 гг., а позже, в 1622 г., вызовет брожение среди кюре и епископов и заставит Ришелье 7 декабря 1629 г. добиться от Рише отречения от своих идей. Тем не менее ришеризм оставался живой и действующей доктриной вплоть до начала XIX столетия. Возможно, он возрождался заново.

Тем временем иезуит Франсиско Суарес издал в 1612 г. свой учебный курс на тему «Трактата о законах», который он читал с 1601 по 1603 г., объемом в тысячу двести страниц инфолио в два столбца, а 25 июня 1613 г. — трактат «Защита веры», семьсот пятьдесят страниц в два столбца, с посвящением всем католическим государям и направленный против Иакова I и против галликанцев. Согласно Суаресу, власть угодна Богу, потому что соответствует природе человека, творения Божьего: «Человек есть животное общественное, подлинная природа которого тяготеет к жизни сообща». Семья для удовлетворения потребностей человека и раскрытия его способностей необходима, но ее недостаточно. Человеку нужно политическое сообщество — город, княжество, монархия. Государство — это моральный организм, руководствующийся естественным, а значит, и божественным правом, corpus politicum mysticum. Оно основано не на договоре, а на «консенсусе»: люди свободно дают согласие на порядок, предустановленный Богом. Люди соглашаются подчиниться высшему авторитету — публичной власти, государству, смысл существования которого состоит в поиске общего блага. До принятия консенсуса существует народ, скопление семей. После принятия консенсуса народ исчезает и возникает государство. Государство суверенно. Признак суверенности — издание законов. Законодательной властью обладают все люди в совокупности, ибо они рождаются свободными. Но исполняет ее делегат государства, король — служитель Республики, олицетворяющий государство. После принятия консенсуса семьи не могут вернуть делегированную власть. Король отправляет ее как служитель Бога, потому что эта власть имеет божественное происхождение. Таким образом, подчинение проистекает из естественного права. Король пользуется абсолютным суверенитетом во имя общего блага — совокупности социальных условий, необходимых, чтобы индивид мог сам добиться обретения самого важного для себя: мира, правосудия, материальных удобств, достойной морали.

Государство — это совершенное общество. Церковь — другое совершенное общество, которое дает верующим все средства для достижения их подлинной цели — вечного спасения. Следовательно, церковь обладает некой юридической властью, ибо, хотя царство Божье не от мира сего, но оно включает в себя реальных людей, живущих в этом мире, которыми надо руководить в их поисках спасения. Церковь обладает только духовной юрисдикцией. Речь не идет о соединении двух юрисдикций, духовной и мирской, в руках одного человека, будь то папа или король. Король обязан следовать советам духовенства, защищать его и помогать в исполнении его задач. Он никогда не должен узурпировать функции клира. Во имя спасения каждой души церковь вправе советовать, руководить, задавать вопросы. В случае безнравственного поведения монарха, явной тирании, возмутительных действий, наносящих ущерб верующим, церковь обладает правом принуждения. Обнаружив ересь, церковь может дойти и до смещения короля. После низложения бывший король может быть убит любым из своих подданных.

Власть церкви осуществляет верховный понтифик. В духовном отношении он имеет приоритет над особами светских королей и князей. Верховный понтифик выше королей и в качестве светской власти, притом что светская власть королей суверенна. Он может потребовать от короля какого-либо действия, помешать ему либо оказать поддержку. Верховный понтифик может поучать христианских государей своими наставлениями и принуждать своими санкциями, вплоть до низложения[332].

Этот трактат оказал очень глубокое воздействие на умы. Король Испании Филипп III в послании от 4 сентября 1613 г. поблагодарил автора и тепло поздравил его. Папа своим бреве от 10 сентября принял это сочинение под свое покровительство (parrainage). В Лондоне Иаков I, выйдя из себя, велел сжечь эту книгу рукой палача. В январе 1614 г. он потребовал от Мадрида покарать автора. Филипп III отказал ему. В Париже парламент продолжил чистки. После книги Беллармино он осудил «Декларативное письмо» отца Котона, затем, в 1611 г., — «Спор с англиканцами о власти королей и понтификов» Бекануса, «Священнослужителя против суждения короля Британии» Каспара Шоппе, в 1613 г. — защитительное сочинение отца Ришеома «Категорическое рассмотрение антикотоновского пасквиля». По ходатайству генерального адвоката Сервена и несмотря на протест канцлера де Силлери парламент 26 июня 1614 г. осудил «Защиту веры» Суареса, как возмутительную и соблазнительную книгу, на сожжение рукой палача. Парижских иезуитов призвали публично покаяться. Папа Павел V рассердился. Он осудил решение парламента, поскольку речь шла о вопросах веры, не входящих в компетенцию парламента, и тот напрасно заклеймил ортодоксальное учение. Папский нунций в Париже сделал по этому поводу представление. Королевская декларация от 22 октября 1614 г. уточнила, что «означенный приговор и исполнение оного не были направлены на нанесение какого-либо ущерба авторитету Святого престола». Постановлением от 17 декабря 1614 г. Королевский совет приостановил исполнение приговора парламента в отношении книги Суареса. Таким образом, в период, когда избирались, собирались и приступали к работе Генеральные штаты, современники переживали острейший конфликт между священством и мирскими владыками, между духовной и светской властью, усугубившийся вследствие убийства Генриха IV.

Гугеноты смеялись над этими баталиями и подчеркивали свою безупречную преданность королю как абсолютному суверену. В конце июня 1610 г., когда виднейшие сеньоры, губернаторы и коменданты крепостей, принадлежащих приверженцам так называемой реформатской религии, прибыли в Париж, чтобы принести клятву верности королю и королеве, г-н д’Обиньи, губернатор города Майезе в Пуату и сподвижник Генриха IV, сказал в Королевском совете, «что они принадлежат к религии, в которой, как и во многих других, ни папа, ни кардинал, ни прелат, ни епископ, ни какое-либо иное лицо не может освободить их от природного подчинения и повиновения, каковым они обязаны своим королям и суверенным государям и каковое признают законным и абсолютно надлежащим, согласно воле и слову Господню…». Один протестант из Дофине, про которого говорили, что он пастор, опершись на колпак камина в палате Совета, повел себя так, словно хотел возбудить процесс против иезуитов в присутствии отца Котона, «сказав, что писания некоторых лиц в наши дни, кои поносили законную власть и суверенное верховенство наших королей, дабы подчинить ее власти чисто духовной, каковая должна только смотреть и надзирать, повлекли за собой кончину сего великого государя и повлекли бы еще неведомо что, когда б не отдали приказа их пресечь». Непосредственное божественное происхождение королевской власти, абсолютная суверенность короля, его безусловная независимость в сфере мирского стали официальной доктриной протестантской общины. Синод реформатских церквей Франции, собравшийся в Витре в 1617 г., адресовал Людовику XIII следующее: «Наша религия… учит нас, что следует подчиняться высшим властям и что противиться им значит противиться Божьему установлению, каковое, как нам ведомо, вознесло Вас и возвело на трон, возложило венец на Вашу голову и вручило Вам скипетр»[333].

Однако принцы, получившие щедрые дары, но не насытившиеся, не успокаивались и добились созыва Генеральных штатов. Майенн, глава Лиги, умер в октябре 1611 г., граф де Суассон — 1 ноября 1612 г. Герцог де Гиз и герцог д’Эпернон были в ссоре с принцами. Но Генрих II Конде, первый принц крови Франции, новый герцог Майеннский, герцоги Неверский, Буйонский, Лонгвиль покинули двор и собрались в Мезьере, сделав вид, что собираются восстать против тиранического правления. Конде издал 19 февраля 1614 г. манифест с целью объединить вокруг себя дворян и чиновников. После попытки провести реформу чиновникам снова вернули ежегодный сбор, или полетту, на условиях Генриха IV. Ежегодный сбор привел к повышению цен; поскольку считалось, что он делает должности наследственными и тем самым закрывает доступ к ним для дворянства шпаги, гнев которого разжигал Конде: «На все судебные и финансовые должности цены стали непомерными; вознаграждения для добродетели более нет, ибо всю власть присвоили себе фавор, связи, родство и деньги. Дворянство… ныне… отстранено от судебных и финансовых должностей из-за безденежья…». Но, с другой стороны, Конде вступался за парламент. Он сетовал, «что парламентам помешали свободно отправлять их обязанности». Он обещал им вернуть старинную свободу. Он требовал от королевы «поддерживать и хранить верховные суды королевства, чтобы они свободно и в полной мере осуществляли свою деятельность, и впредь не допускать, чтобы их достоинство и власть были бы ослаблены или принижены». Конде отписал парламентам Парижа, Бордо, Руана. Однако последние были удовлетворены возвращением ежегодного сбора на прежних условиях. И они пока сохранили верность королю[334]. Тем не менее мятежные принцы собирали войска. Регентша вела переговоры. Ее посланцы 15 мая 1614 г. в Сен-Мену подписали с принцами договор: Генеральные штаты будут созваны. 7 июня 1614 г. были разосланы послания о созыве Генеральных штатов в Сансе на 10 сентября.

Поскольку герцог Вандомский поднял мятеж в своем губернаторстве Бретань, в июле 1614 г. «регентша решила показать короля королевству и лично отправиться умиротворять западные провинции». Появление юного короля верхом, в качестве военачальника, возбуждало в народе рвение и энтузиазм. «Амбуаз, который уступили Конде, преподнес ключи Людовику XIII. Протестанты, в знак подчиненности и уважения, при его въезде в крепости выводили из них гарнизоны. Ла-Рошель просила его о посещении, уверяя, что он не узрит более преданного города». Вандом прибыл в Нант для изъявления покорности. Людовик XIII вернулся в Париж 16 сентября. 2 октября он направился в парламент и объявил там о своем совершеннолетии, поскольку ему пошел четырнадцатый год, согласно обычаям Франции и основному закону монархии, оставляя тем не менее бразды правления матери. Поскольку король стал совершеннолетним и регентство прекратилось, принцы крови уже могли претендовать лишь на ту реальную причастность к власти, какую соблаговолит им предоставить суверен. Выборы депутатов Генеральных штатов, прошедшие под впечатлением триумфального шествия юного Людовика XIII, оказались по большей части не в пользу партии принцев. Поэтому Мария Медичи грамотами от 4 октября перевела Штаты в Париж. 27 октября 1614 г. в Бурбонском отеле состоялось торжественное заседание по случаю открытия Генеральных штатов. Вопреки надеждам принцев Генеральные штаты укрепят суверенитет короля в обстановке самого яростного столкновения сословий, какое только можно вообразить.

Король созывал именитых людей (notables) из трех сословий — дворянства, духовенства, третьего сословия, чтобы выслушать их претензии, жалобы и наказы. Под претензиями (remontrances) имелись в виду смиренные прошения, с какими подданный обращается к своему королю, прося его подумать о недочетах или последствиях какого-либо из его эдиктов или повелений. Штатам предстояло выразить свое мнение об общественном благе, о политических делах королевства, о «руководстве юстицией, полицией и финансами», об искоренении злоупотреблений, о благе сословий, об облегчении положения народа и указать, какие средства они сочли бы за благо применить. Но их роль была чисто совещательной. Она вытекала из их любви прежде всего к королю, к благу королевства, к благу подданных суверена и из преданного служения им. В общем, делегаты должны были выполнять функции Совета. Когда двор счел бы, что получил достаточно сведений, им можно было дальше не заседать. Но, чтобы разойтись, им следовало дождаться королевского приказа о роспуске. Впрочем, они не могли добиваться, чтобы их признали в качестве депутатов. Они были советниками короля, а не представителями нации[335].

Выборы проходили на собраниях сословий в главном городе каждого бальяжа или сенешальства. От каждого сословия избирался один представитель — три на бальяж или сенешальство, кроме исключительных случаев. Собрание бальяжа или сенешальства обсуждало, какие сформулировать претензии и какие предложить средства. Вся эта процедура происходила в соответствии с юридическими нормами. Королевские послания проходили через руки главного судьи бальяжного или сенешальского суда, магистрата длинной мантии, выступающего от имени бальи или сенешаля — дворянина шпаги, «короткого платья». По ходатайству королевского прокурора главный судья отдавал распоряжение зачитать и огласить послания на судебном слушании в бальяже или сенешальстве и чтобы сержанты, нечто вроде судебных приставов, уведомили об этом заинтересованных лиц. Главный судья назначал дату и место для собрания трех сословий. Такими были тогда формы осуществления представительной власти, столь непохожие на нынешние административные.

О королевских посланиях и решении главного судьи судебное ведомство извещало епископа — для сообщения всем клирикам его епархии, и судей шателений бальяжа — для сообщения клирикам, принадлежащим к другим епархиям, чтобы они все явились на общее собрание бальяжа и избрали делегата от духовенства.

О посланиях извещали муниципальных должностных лиц для объявления в главном городе бальяжа, так как на собрании бальяжа должны были лично присутствовать все «буржуа» города.

В сельской местности извещения о посланиях получал бальи каждой шателении бальяжа или чиновники соответствующих подразделений, чтобы обнародовать их на судебных слушаниях и персонально уведомить о них дворян, потому что те должны были все лично присутствовать на собрании бальяжа и избрать делегата от дворянства. Что касается третьего сословия в деревнях, то для него предусматривались двухступенчатые выборы. Деревни и бурги каждой шателении должны были избрать одного представителя и составить «наказ» (cahier), чтобы этот представитель и бальи шателении привезли его на собрание бальяжа. На этом собрании выборные и бальи шателений вместе с «буржуа» главного города сводили «наказы» шателений и главного города бальяжа в один «наказ» от бальяжа и избирали делегата третьего сословия от бальяжа. Эта хитроумная система была рассчитана на то, чтобы обеспечить среди делегатов третьего сословия доминирование городов и чиновников, коль скоро чиновники и буржуа, владельцы сеньорий и кредиторы, имели большое влияние на сельских жителей.

Разумеется, из этих общих правил были многочисленные исключения. В Дофине, в Бретани, в Провансе делегаты на Генеральные штаты избирались провинциальными Штатами. В Бордо всем, что касалось клира, ведало архиепископство. Избирательная комиссия, сокращенная до семи человек: два каноника, делегированные от капитула архиепископской церкви Сент-Андре, два каноника от капитула Сен-Сюрен, один каноник от Сент-Андре и два кюре из Бордо, которых делегировали кюре и прочие владельцы бенефициев епархии, — 24 июля 1614 г. единогласно избрала кардинала-архиепископа, примаса Аквитании Сурди делегатом на Генеральные штаты, а 30 июля Жоашен Левенье, каноник, великий викарий, объявил об этом избрании на ассамблее трех сословий, заседающей в архиепископстве Бордо[336]. Все эти подходы должны были обеспечить Генеральным штатам крайне аристократический или олигархический состав.

При открытии на Генеральных штатах было представлено от ста одного до ста трех избирательных округов, согласно спискам[337]: пятьдесят девять бальяжей, двадцать восемь сенешальств, три отдельных губернаторства (Перонн, Мондидье и Руа), одно герцогство (Альбре), три графства (Бигорр, Фуа, Комменж), четыре «области» — «область и судейство (Jugerie) Ривьер-Вердена, Гора и пр.», «Верхняя область Лимузена», «Нижняя область Лимузена», «город Кале и отвоеванные земли», два города (Арль, Марсель), три «области Штатов» (Бретань, Дофине, Прованс). Не все они были представлены тремя делегатами — один от духовенства, один от дворянства, один от третьего сословия. От некоторых, как, например, от «области и судейства Ривьер-Вердена», было только два: один от духовенства — епископ, общий делегат от этой «области» и графства Комменж, и один от третьего сословия — судейский чиновник. От других было больше троих: «Нижняя область Лимузена» вместе с Тюллем, Бривом и Юзершем выставила двух делегатов от дворянства, одного от духовенства и трех от третьего сословия, город Руан и его бальяж — одного делегата от дворянства, двух от духовенства (епископ и аббат) и двух от третьего сословия, один из которых был судейским чиновником.

Духовное сословие было представлено ста тридцатью пятью делегатами, пятьдесят девять из которых были архиепископами или епископами, тридцать девять — канониками или кюре, тридцать три — монахами (аббатами или приорами), четверо — владельцами придворных должностей (королевскими раздатчиками милостыни). Несколько епископов имело только почетные титулы государственных советников, но тридцать два из пятидесяти девяти были действующими членами Королевского совета, которых приглашали на его заседания. То же относится и к трем каноникам. Таким образом, на сто тридцать пять делегатов приходилось тридцать пять действительных членов Королевского совета.

Кюре были малочисленны — всего пятеро на тридцать девять каноников и кюре, причем это были кюре крупных приходов: церкви Сен-Поль в Париже, парижской церкви Сен-Ком и т. д. Отметим Антуана де Банатра от бальяжа Ко, одновременно сеньора и кюре Сен-Сюльписа. Возможно, единственным настоящим представителем низшего духовенства был кюре из Бюнсе от бальяжа Ла-Монтань в Бургундии. Таким образом, от имени низшего духовенства выступало высшее. По воле короля делегатами духовного сословия были его именитые представители, в большинстве назначенные на свои должности королем и по большей части члены его Совета.

Дворянство прислало сто тридцать восемь делегатов, шестьдесят из которых не занимали никаких должностей, но все это были знатные дворяне, шестеро занимали посты бальи, один — сенешаля, сорок служили в королевской армии или были губернаторами, двенадцать — действующими государственными советниками, девятнадцать обладало должностями при дворе, в основном это были камер-юнкеры. Среди сорока военных (капитаны ордонансных рот тяжелой кавалерии, полковники (mestres de camp), командиры полков) и губернаторов было тринадцать государственных советников, среди девятнадцати владельцев должностей при дворе — один. Итого из ста тридцати восьми делегатов семьдесят восемь, большинство (абсолютное большинство — семьдесят), занимали должности на королевской службе, в том числе двадцать шесть были действительными членами Совета. Дворянство было представлено высшей знатью и в основном дворянами, находящимися на королевской службе.

Фракция третьего сословия насчитывала сто восемьдесят семь делегатов, в том числе пятьдесят восемь главных судей бальяжных и сенешальских судов, шестьдесят три других чиновника, почти все — судейские чиновники бальяжей и сенешальств, всего четыре казначея Франции, один президент финансового округа Перш, один сборщик тальи в финансовом округе Луден, один грюйер[338] Лесного и водного ведомства, тридцать адвокатов парламентов либо бальяжей и сенешальств, восемнадцать муниципальных магистратов — мэры, судьи-наместники сенешалей (juges-mages), городские консулы, выборные лица местного управления — жюраты и эшевены, к тому же пять судейских чиновников и шесть адвокатов были в то же время муниципальными магистратами, так что муниципальных должностных лиц насчитывалось двадцать девять. Наконец, восемнадцать делегатов принадлежало к другим категориям. Итого сто двадцать один чиновник на сто восемьдесят семь делегатов — почти две трети, в том числе сто четырнадцать судейских — магистратов длинной мантии. Название «третье сословие» вводило в заблуждение. В реальности третье сословие оказалось поглощено «четвертым» — людьми мантии.

В число так называемых делегатов третьего сословия входили дворяне по закону (de droit): один барон — главный судья из Верхнего Лимузена, четверо «мессиров», носивших титул рыцаря, а также «оруженосцы»: одиннадцать главных судей, девять других чиновников, пять муниципальных магистратов и один, должность которого не указана (non classé). Итого на сто восемьдесят семь делегатов в целом приходился тридцать один дворянин. Это были дворяне по закону, но не по общественному положению, потому что настоящее дворянство, дворянство шпаги, не признавало за ними «благородства»: они не были gentilshommes. Поэтому они заседали в составе третьего сословия. Мы обнаруживаем также сорок «благородных мужей» (nobles hommes), но в 1614 г. «благородный муж» — уже не определение дворянина, как в первые две трети XVI в.: оно означает всего-навсего «именитый гражданин» (notable).

Среди делегатов третьего сословия были владельцы сеньорий, в большинстве своем простолюдины, но сеньоры, «сьеры де»: тридцать один главный судья, двадцать два других чиновника, шесть адвокатов, восемь муниципальных магистратов, пять без указания должностей, итого семьдесят два на сто восемьдесят семь человек.

Среди делегатов, для которых не указано никаких должностей, мы почти не находим вероятных работников физического труда. Может быть, Константен Уссе из прихода Фламанвиль был богатым крестьянином. Помимо него, среди делегатов без должностей было два купца (из Пуатье и Ла-Рошели), три «буржуа» (из Орлеана, Лиможа и земель Жекса), шесть синдиков местных Штатов, один секретарь Штатов Дофине, один судебный секретарь Штатов Прованса, то есть это были крупные буржуа, в том числе пятеро «сьеров де», владельцев сеньорий.

Таким образом, так называемые делегаты третьего сословия вышли не из народа, не из ремесленников и крестьян. Хотя в их число входили должностные дворяне и сеньоры по милости (par tolérance), большинство их были буржуа в чистом виде (сто пятнадцать на сто восемьдесят семь). В подавляющем большинстве они по сути принадлежали к буржуазии (сто пятьдесят шесть на сто восемьдесят семь), и дворянство, кавалеры, относилось к ним как к буржуа.

Но эта буржуазия была прежде всего бюрократической. В основном это были королевские чиновники (сто двадцать один на сто восемьдесят семь) плюс муниципальные магистраты (итого сто тридцать девять на сто восемьдесят семь) плюс люди, выполняющие чернильную работу при провинциальных Штатах (итого сто сорок семь на сто восемьдесят семь), плюс адвокаты, близкие по своей профессии к магистратам и почти все мечтающие о должности (итого сто семьдесят семь на сто восемьдесят семь делегатов). Представителей профессий, связанных с производством материальных благ, среди них почти не встречалось.

Однако в принципе и по тогдашним представлениям эти делегаты третьего сословия имели полное право представлять все социальные группы, не входившие в число дворян или церковников. Они относились к Saniorpars, лучшей части населения, и хоть не происходили из Major pars, большинства, но, по мнению современников, именно они были более всех способны выявить глубинную, смутную, плохо сознаваемую волю народа и лучше всех судить о его интересах. Что касалось ста шестнадцати судейских чиновников, заседавших в Штатах, то, согласно их представлению о служебном долге, они были обязаны верностью королю, но вершить правосудие должны были по отношению ко всем, к королю и его подданным, равно как оказывать покровительство подданным монарха. Значит, сам факт наличия у них таких обязанностей делал их представителями этих подданных.

Большие пленарные заседания Генеральных штатов проводились в Малом Бурбонском отеле, между Лувром и Сен-Жермен л’Оксерруа. 13 октября король принял решение, чтобы они работали в следующих местах: духовенство — в монастыре Больших Августинцев, на набережной левого берега Сены, близ Нового моста и улицы Дофины, дворянство — в монастыре Кордельеров, близ нынешней улицы Эколь-де-Медсин, а третье сословие — в Парижской ратуше. Но дворянство и третье сословие добились права заседать рядом с духовенством, чтобы пользоваться его познаниями: дворянство — в соседнем помещении, а третье сословие — в трапезной Больших Августинцев.

Таким образом, каждое сословие заседало в отдельном зале и совещалось отдельно. У каждой палаты был свой председатель, свой секретарь, свое бюро. Председателем палаты духовенства был «сиятельнейший и преподобнейший монсеньор Франсуа, кардинал де Жуайез, старейшина Священной коллегии кардиналов, архиепископ Руанский, примас Нормандии», дворянства — «мессир Анри де Боффремон, рыцарь, сеньор и барон де Сеннесе, капитан пятидесяти ордонансных кавалеристов тяжелой кавалерии Его Величества, губернатор городов и замка Дозонн и бальи Шалона, наместник короля в землях и графстве Маконне», третьего сословия — «мессир Робер Мирон, советник короля в его Государственном и Частном советах, президент прошений его парламента, купеческий прево города Парижа»; впрочем, по просьбе провинциалов было уточнено, что он был избран за личные достоинства, а не как купеческий прево Парижа. В этом проявилось старание провинциалов избежать доминирования города Парижа, противостояние провинции и Парижа.

Одно только духовенство разработало режим и план работы. Духовенство заседало дважды в день: утром с восьми до одиннадцати и вечером с двух до четырех. По утрам оно обсуждало общезначимые вопросы государственной важности, интересующие все три сословия или только духовенство, вечером работало над составлением своего наказа. Об этом режиме были извещены дворянство и третье сословие.

Каждое сословие заседало по губернаторствам и делилось соответственно. В каждой ассамблее было представлено двенадцать губернаторств. От каждого губернаторства был свой председатель. В принципе голоса подавались по губернаторствам — у каждого был один голос. Но до конца заседаний так точно и не решили, как надо голосовать — по губернаторствам, по бальяжам или по головам. А в зависимости от вида голосования результаты могли получиться очень разными. В Иль-де-Франсе было четырнадцать бальяжей, в Бургундии — двенадцать, в Нормандии — семь, в Пикардии — пять бальяжей, сенешальств или земель. Зато Гиень насчитывала шестнадцать избирательных округов, Орлеанское губернаторство — девятнадцать. При голосовании по губернаторствам и при голосовании по бальяжам или сенешальствам могли получиться противоположные результаты.

Сословия общались между собой при помощи посольств. Официальный оратор излагал предложение своего сословия. После этого посольство удалялось. Сословие, принявшее визит, обсуждало предложение. Потом оно в свою очередь отправляло посольство, чтобы передать ответ, и так далее. В результате соглашения удавалось достичь очень нескоро и с большими трудностями. Эта процедура в большей мере способствовала акцентированию разногласий, чем разрешению проблем.

4 ноября 1614 г. духовенство предложило третьему сословию план совместных действий. Пусть все три сословия договорятся и представят королю идентичные основные статьи. Они попросят короля дать ответ в течение недели, и, во всяком случае, сословия должны были дожидаться ответа, прежде чем направлять другие статьи. Таким образом Генеральные штаты действительно представили бы свои просьбы «от имени всей Франции». Их проекты приобрели бы большой моральный авторитет. Королю было бы довольно трудно отказать им, и он был бы вынужден провести реформы: ведь таким образом Генеральные штаты получили бы возможность не расходиться, не добившись удовлетворения, поскольку согласно обычаю распускать Штаты раньше, чем они составят сводный наказ от каждого сословия, было нельзя. Коль скоро они всегда могли выставить новые требования, их сессия могла бы стать постоянной, Штаты могли бы заседать годами, и установился бы обычай их участия в издании законов и регламентов. Однако преодолеть недоверие к клирикам галликанскому третьему сословию не удалось. К тому же последнему казалось, что духовенство и дворянство всегда будут голосовать солидарно, оставляя третье сословие в меньшинстве по важнейшим вопросам. 8 ноября оно отвергло предложение духовенства, и король смог запретить это нововведение, которое могло бы превратить Генеральные штаты в подобие постоянного Национального собрания. Сословиям осталась бессмысленная процедура.

Окончательно обрекло их на неудачу соперничество по вопросу их функций в государстве и расхождения во взглядах на отношения церкви и государства. В принципе каждое сословие воплощало одну из главных социальных функций, необходимых для жизни государства. Задачей духовенства было поддерживать связь политического сообщества с Богом, хвалить Бога, в чем состоит главный долг людей, толковать слово Божье, направлять души к Богу и обеспечивать соответствие желаний людей воле Божьей. Миссия дворянства заключалась в защите королевства, обеспечении его безопасности, порядка и в руководстве им вместе с функциями отправления правосудия и «полиции», то есть администрации. Уделом третьего сословия было производство материальных благ, сельское хозяйство, ремесла, торговля.

Таким образом, по мнению дворянства, третье сословие посягнуло на его прерогативы. Оно захватило должности и вместе с ними функции руководства, отправления правосудия, «полиции». Показательно предисловие, сделанное чиновником и юристом Шарлем Луазо к его трактату «О сословиях и простых чинах»[339]. Он ставит во главе государства короля и его чиновников, которые отдают приказания и побуждают «народ» исполнять их. Для Луазо «народ» — это три сословия королевства: духовенство, дворянство и третье сословие. Тем самым Луазо выражает притязание чиновников стоять над сословиями и, в частности, над дворянством, у которого они, с другой стороны, отбирали сеньории.

Дворяне хотели вернуть себе то, что, по их представлению, было их социальной функцией. Они желали должностей. Они требовали всех должностей прево, маршалов, вице-бальи и вице-сенешалей, то есть монополии на контроль над большими дорогами; всех должностей главных смотрителей и смотрителей Лесного и водного ведомства, так как дерево стоило дорого, обычно оставалось в домене сеньории, и надо было регулировать для жителей деревень право пользования лесом; все должности первых муниципальных должностных лиц городов под угрозой аннулирования результатов выборов; половину должностей казначеев Франции; не менее трети должностей в верховных судах, парламентах, счетных палатах, палатах косвенных сборов и треть должностей во всех судебных и финансовых учреждениях. Но и они в свою очередь пытались вторгнуться в сферу прерогатив третьего сословия, когда требовали разрешения заниматься крупной торговлей, коммерцией, не лишаясь привилегий. Естественно, они домогались защиты своих сеньориальных судебных прав от посягательства чиновников бальяжей, а также запрета людям из третьего сословия, их женам и детям носить такую же одежду, какую носят дворяне и благородные дамы, чтобы сословная принадлежность человека была видна с первого взгляда[340].

Но, коль скоро считалось, что именно ежегодный сбор, или полетта, вызвал вздорожание должностей и обеспечил их наследование, тем самым перекрыв дворянам доступ к ним, то дворяне повели атаку на него. 12 ноября 1614 г. в палате дворянства маркиз д’Юрфе предложил попросить у короля отсрочить направление в провинции квитанций по оплате ежегодного сбора. Это было прелюдией к отмене полетты, которой требовали многие отдельные «наказы». Дворянство рассчитывало, что подорожанию должностей будет положен предел. Действительно, должность советника Парижского парламента для частных лиц в 1597 г. продавалась за 11 тыс. турских ливров, в 1606 г. — за 21 тыс., в 1614 г. — за 55 тыс., в 1617 г. — за 67 500. С 1597 по 1617 г. цена на такие должности выросла в 6,1 раза. Это вздорожание было куда больше, чем могло быть вызвано снижением реальной стоимости турского ливра: за этот счет цены на должности возросли бы только в 1,13 раза. Это вздорожание было куда больше, чем вздорожание зерна в Париже, а средства, которые дворяне могли получать за счет сеньориальной и земельной рент, росли медленнее, чем цены на должности.

Поэтому предложение маркиза д’Юрфе 13 ноября было принято дворянством, 14 ноября — духовенством. Его передали третьему сословию, которое на него согласилось. Действительно, «наказы», составленные собраниями третьего сословия в бальяжах и сенешальствах, требовали прекращения продажи должностей, отмены ежегодного сбора, избрания чиновников или хотя бы их выбора королем из списка избранных кандидатов. Делегаты третьего сословия не могли открыто проигнорировать мандат, который им вручили избиратели. Но чиновники, составлявшие большинство палаты третьего сословия, нашли, как отразить удар. Вместе с отменой продажности должностей и отсрочки направления квитанций об оплате ежегодного сбора они потребовали отмены оговорки о сорока днях, последнего оплота против полной наследственности, что было бы для них прекрасной компенсацией за исчезновение ежегодного сбора, и отсрочки направления указов о выплате тальи с расчетом уменьшить ее на четыре миллиона. Таким образом они делали хорошую мину, изображая, что радеют за народ. Но тем самым Генеральные штаты создали бы дефицит в 5 600 000 ливров в королевском бюджете — не менее 4 млн за счет тальи и 1 600 000, которых не принесет ежегодный сбор. В таком случае, чтобы компенсировать эту потерю, третье сословие просило урезать на 5 600 000 ливров пенсии для дворян. То есть на пинок ответили пинком. Все свои просьбы третье сословие объединило, объявив, что они составляют нерасторжимое целое. Поскольку дворянство не могло обойтись без пенсий, это значило вынудить его отказаться от отмены продажности должностей.

Дворяне квалифицировали предложения третьего сословия как «смехотворные». Они потребовали отделить предложение об отсрочке направления квитанций на оплату ежегодного сбора от остальных. Третье сословие не согласилось. 17 ноября духовенство и дворянство — с одной стороны, третье сословие — с другой, представили свои предложения королю. Этот день, 17 ноября, был решающим. Представляя королю разные комплексы просьб и по отдельности, сословия наделяли его ролью арбитра. Отныне правительство знало, как ему остаться хозяином положения. Оно сочло выгодным воспользоваться распрей, тянуть с ответом как можно дольше, удовлетворить только часть просьб каждого сословия, чтобы вернее сохранить рознь между ними и зависимость их от него, и таким образом, следя, чтобы они оставались разобщенными и бессильными, дождаться момента, когда они передадут ему наказы, и распустить, не дав возможности ослабить королевскую власть. С этого дня всякую надежду ограничить власть монарха, если такая надежда была, следовало оставить. Генеральные штаты уже не могли стать национальным собранием, их делегатам предстояло быть лишь выборными от подданных короля, которых направили к сюзерену, чтобы они верно служили ему советом.

Ссора двух сословий, дворянства и третьего, обострялась. Президент Саварон, излагая 17 ноября позицию третьего сословия, выступил в защиту ежегодного сбора: «Не из-за него дворянство лишилось почестей, положенных судейским, и отрезало себе доступ к ним, а из-за мнения, в котором они пребывают уже долгие годы: якобы наука и учение ослабляют храбрость и делают благородство трусливым и малодушным». Он ополчился на пенсии и сказал, «что неприлично и несправедливо, чтобы за службу королю, представляющую собой природный долг дворянства, и за верность ему оно принимало деньги, что ныне делает через посредство пенсий». Это было обидно. А дальнейшее просто оскорбительно. Саварону приписывают такие слова: «Его Величество принужден покупать их верность за деньги, и эти чрезмерные расходы довели народ до того, что он щиплет траву на пастбищах, как скот». Дворяне заволновались. Некоторые оскорбляли Саварона и угрожали ему. Один из них заявил, что надо отдать г-на Саварона пажам и лакеям. Дворянство потребовало направления депутации от третьего сословия с декларацией, что последнее не желало оскорблять дворян. Духовенство предложило свое посредничество. Третье сословие согласилось и 24 ноября отрядило для этого гражданского судью Парижа Анри де Мема. Но в палате дворянства Мем не смог удержаться от знаменитых слов, «что три сословия — это три брата, дети их общей матери, Франции… из которых духовенство-старший, дворянство — средний, а третье сословие — младший. Что, исходя из этого соображения, третье сословие всегда признавало господ дворян стоящими несколько выше, чем оно… но и дворянство должно признавать третье сословие своим братом и не презирать его, ни во что не ставя, ибо в его [третьего сословия] числе есть ряд уважаемых особ, имеющих должности и чины… и как, кстати, в обычных семьях нередко бывает, старшие братья умаляют престиж дома, а младшие восстанавливают его и приносят ему славу…». Эти слова подняли бурю в рядах дворян. Дворянство жаловалось, что посланник третьего сословия вместо удовлетворения нанес им новые, еще более тяжкие оскорбления. 26 ноября дворяне в полном составе отправились с жалобой к королю. Их глава Боффремон, барон де Сеннесе, изложил, каким позором покрыто его сословие, оскорбленное третьим: «Сословие, состоящее из городского и деревенского народа, причем последний почти весь обязан оммажем и подсуден двум первым сословиям, представлено горожанами, буржуа, купцами, ремесленниками и несколькими чиновниками. И они-то, не сознавая своего положения, без ведома тех, кого они представляют, желают равняться с нами. Я опозорен, государь… Соблаговолите, сир, вынести свое мнение об этом и, издав судебную декларацию по всей форме, заставьте их выполнять их долг». Слова Боффремона вызвали единодушное одобрение дворянства. Возвращаясь, дворяне говорили: «Мы не хотим, чтобы сыновья сапожников и башмачников называли нас братьями. Между нами и ними такая же разница, как между господином и слугой».

Король обязал третье сословие принести извинения. 5 декабря главный судья президиального суда Анжера и Флоримон Рапин были вынуждены пойти и выразить дворянству сожаление третьего сословия по поводу того, что слова их депутатов были дурно истолкованы.

Так сословия во второй раз прибегли к арбитражу короля. Более того, на этот раз дворянство попросило поддержки со стороны его абсолютной власти, в форме законодательного акта, в котором бы проявилась его распределительная справедливость[341]. Сословия слегка смахивали на детей, которые дерутся и зовут на помощь родителей. Тринадцатилетний король пользовался отеческой властью над Генеральными штатами своего государства.

Вопрос продажности должностей и ежегодного сбора останется яблоком раздора на Генеральных штатах до конца их заседаний. Людовик XIII мог быть благодарен отцу, Генриху IV. Учредив ежегодный сбор, тот способствовал тем самым созданию моральной атмосферы, которая хоть и стала причиной его убийства, но в конечном счете оказалась благом для королевской власти, и ежегодный сбор сделал его сына господином над Генеральными штатами, вынуждая последних прибегать к помощи королевского абсолютизма[342].

Атака дворянства на ежегодный взнос на время отвлекла галликанских чиновников третьего сословия от их главной цели — утверждения тотального суверенитета короля Франции в противовес притязаниям папы. Они поспешили вернуться к этому вопросу. Они стали составлять свой сводный «наказ» через посредство следующей процедуры: был зачитан наказ от губернаторства Парижа и Иль-де-Франса, взятый за основу; далее выступали президенты от других одиннадцати губернаторств, каждый с наказом от своего губернаторства; при помощи сравнения, добавлений и исправлений статья за статьей составлялся сводный наказ третьего сословия. 15 декабря 1614 г. большинством в десять губернаторств из двенадцати палата согласилась взять статью из наказа от Парижа и Иль-де-Франса в качестве первой статьи сводного наказа третьего сословия. В этой статье короля нижайше просили через посредство Штатов провозгласить в качестве основного закона королевства, что король Франции получает свою корону только от самого Бога, что, таким образом, он является сувереном в своем государстве, что, следовательно, никакая власть, ни духовная, ни светская, то есть ни папа, ни император, не может отобрать у него королевство, равно как избавить и освободить его подданных от клятвы верности и от повиновения, которыми последние ему обязаны. И пусть все подданные короля признают этот основной закон, поскольку он сообразуется со словом Божьим. А все делегаты Генеральных штатов, все чиновники и владельцы бенефициев в королевстве — присягнут ему и подпишут его. Всем наставникам, учителям, докторам и проповедникам пусть будет вменено в обязанность обучать ему.

Парижский парламент поддержал третье сословие. Решением от 2 января 1615 г. он подтвердил все свои прежние решения, направленные против тираноубийства и против иезуитов, начиная с решения 1561 г., которым бакалавр Танкерель присуждался к публичному покаянию за то, что признал право папы низложить короля.

В конце декабря 1614 г. статья третьего сословия была передана духовенству и дворянству. Она вызвала очень живой отклик. Духовенство сочло ее совершенно неприемлемой. Кардинал Дюперрон, архиепископ Сансский, был послан в палату дворянства, которое присоединилось ко взглядам духовенства. После этого, 2 января 1615 г., Дюперрон направился в палату третьего сословия и в знаменитой речи[343] изложил взгляды духовенства. Дюперрон выделил в статье третьего сословия три пункта. Первый касался безопасности королевских особ. Здесь духовенство и дворянство не возражали. «Нет такой причины, по которой было бы дозволено убивать королей», даже тиранов. Духовенство и дворянство высказывались в поддержку декрета Констанцского собора, принятого на пятнадцатом заседании. Те, кто убивает королей, подлежат анафеме, проклятию, осуждению. С точки зрения божьей и теологической это неоспоримо.

Со вторым пунктом, о достоинстве и светском суверенитете королей Франции, духовенство и дворянство тоже были согласны. «Наши короли обладают в своем королевстве всеми видами светского суверенитета и не подвассальны ни папе… ни какому-либо иному государю; в том, что имеет непосредственное касательство к управлению мирскими делами, они не признают над собой никакой власти, помимо собственной». Это бесспорно, по крайней мере с человеческой и исторической точки зрения. Папа Иннокентий III утверждал, что король Франции не признает в мирской сфере никого выше себя.

Однако третий пункт был спорным. Вопрос ставился так: «Если государи, после того как сами либо их предшественники поклялись Богу и своему народу жить и умереть в христианской и католической религии, доходят до того, что нарушают свою клятву, поднимают мятеж против Иисуса Христа и открыто объявляют ему войну, то есть не только впадают в открытое исповедание ереси или в отступничество от христианской религии, но даже осуществляют насилие над совестью подданных, насаждают в своих государствах арианство, или магометанство, или иное подобное нечестие, истребляют или изгоняют христианство, — их подданные тоже могут быть освобождены от клятвы верности, которую дали королям, и в этом самом случае надлежит их объявить свободными от присяги».

Третье сословие отстаивало противную точку зрения: «Нет случая, в котором подданные могут быть освобождены от присяги на верность, которую они дали своим государям». Но ведь, напротив, «все прочие части католической церкви и даже вся галликанская церковь… придерживаются мнения, что, если государь нарушает клятву, данную им Богу и своим подданным, жить и умереть в католической религии… этот государь может быть объявлен лишенным своих прав как повинный в измене Тому, кому поклялся своим королевством, то есть Иисусу Христу, и его подданные могут быть по совести и через посредство духовного и церковного суда освобождены от присяги на верность, которую принесли ему, и в таком случае объявить об этом надлежит церковной власти, представленной либо своим главой, каковым является папа, либо своим телом, каковым является собор…».

Отрицательное и утвердительное суждения — «проблематические»[344]. Таким образом, мнение третьего сословия не противоречит вере. Но мнение большинства в католической церкви тем более не противоречит вере. Значит, третье сословие не вправе ни объявлять свою статью «сообразной со словом Божьим», ни требовать клятвы считать ее таковой. «Это означает насиловать души и ставить ловушки для совести». Это означает поступать по примеру Иакова I Английского.

С другой стороны, третье сословие узурпирует полномочия духовенства судить о вопросах веры и принимать решения о догматах: «Желать, чтобы миряне без всякого руководства или решения вселенского собора и без всякого церковного приговора осмеливались судить о делах веры, принимать чью-либо сторону в богословском споре и заявлять, что, мол, то-то сообразуется со словом Божьим, а то-то нечестиво и мерзко, — значит полностью ниспровергать авторитет церкви и отворять ворота для всевозможных ересей. Потому мы считаем это посягательством на права священства…»

Третье сословие «толкает нас к явной и неизбежной схизме. Ибо, коль скоро все прочие католические народы придерживаются этого учения, мы не можем объявить его противным слову Божьему, нечестивым и мерзким, не отрекшись от единства с главой и прочими составными частями церкви и не провозгласив, что в течение стольких веков церковь была не церковью Божьей, а синагогой сатаны, не супругой Христа, а супругой дьявола…»

Наконец, третье сословие бросает Францию в пучину гражданской войны: «Вместо того чтобы обезопасить жизнь и государство для наших королей, это подвергнет ту и другое величайшей опасности, породив войны и прочие раздоры и бедствия, какие войны обычно влекут за собой…»

И Дюперрон совершенно открыто говорит третьему сословию, чтобы оно не подражало ни англичанам — Иакову I, Бьюкенену, — ни другим протестантам.

Чтобы успокоить опасения третьего сословия, духовенство 5 января 1615 г. решило вновь обнародовать декрет, принятый на пятнадцатом заседании Констанцского собора, «в силу коего декрета все, кто под каким бы то ни было предлогом пожелает утверждать, что на священную особу короля, даже такого, которого считают тираном, позволительно посягнуть, объявляются негодяями, еретиками и осужденными на вечные муки…».

В тот же день духовенство составило петицию к королю. Оно просило, чтобы решение парламента от 2 января было кассировано и изъято из парламентских реестров вместе с обвинительной речью генерального адвоката Сервена. Оно нижайше молило короля запретить парламенту судить о вопросах веры и об учении церкви, запретить ему обсуждать государственные дела, запретить Сервену как-либо касаться церковных дел, даже под предлогом апелляции в случае злоупотреблений.

6 января король собрал специальный совет для обсуждения проблемы, поставленной статьей третьего сословия. На совете принц Конде показал логическую связь учения о косвенной власти папы с цареубийством и подвел прочную основу под опасения третьего сословия. Действительно, посмотрим на тезисы иезуитов и кардинала Дюперрона: «Вот они считают, что Вы, Ваше Величество, грешите; они Вас увещевают до трех раз; Вы продолжаете — они вас отлучают; Вы не раскаиваетесь — они лишают Вас королевства и освобождают Ваших подданных от принесенной Вам присяги на верность. Таким образом, пока Людовик XIII — король, убивать его не позволено. Но когда король перестанет быть королем, его место займет другой законный монарх. Если же король продолжает, противясь духовной власти папы и светской — нового избранного короля, называть себя королем, он становится настоящим узурпатором, виновным в преступном оскорблении божеского и человеческого величества, а значит, обреченным: убить его позволено каждому».

Но духовенство и дворянство упорствовали. 14 января 1615 г. на конференции с участием кардиналов и Совета было принято решение, что король велит третьему сословию отказаться от статьи из своего наказа. 15 января представителей третьего сословия пригласили в Лувр. Королева сказала им: ее сын знает, что они имеют благие намерения, но решил лично ознакомиться с этим делом, чтобы судить о нем. Он приказал им принести эту статью, что было сделано тем же вечером. 19 января королева повторила им в присутствии короля, что ее сын сердечно благодарит их за заботу о его особе, но что больше в наказе оставлять эту статью не нужно: ведь они уже показали ее ему, и, значит, ее надо считать представленной.

Это решение вызвало скандал в палате третьего сословия. Делегаты спорили три дня. Столкнулись два мнения: оставить статью в начале наказа и выразить протест против лиц, обманывающих короля, или же смириться, представив об этом ремонстрации. За первое решение было большинство, делегаты голосовали не по головам и бальяжам, а по губернаторствам, и победило второе мнение. Саварон, Мем и сто двадцать депутатов заявили, что не согласны с решением собрания, потому что оно принято меньшинством голосов. Они добились, чтобы, если статья третьего сословия не будет включена в сводный наказ, для нее формально резервировали там место. И действительно в аутентичных копиях на первой странице после заглавия «Основные законы государства» находится пустое место и пометка: «Первая статья, изъятая из протокола заседаний палаты третьего сословия, была представлена королю ранее первого наказа по повелению Его Величества, который обещал дать на нее ответ». Впрочем, эта статья третьего сословия, напечатанная заботами генерального адвоката Сервена в виде отдельного оттиска под названием «Основной закон королевства», уже ходила по рукам и лежала в книжных лавках. Она вновь появится в Галликанской декларации от 19 марта 1682 г.[345]До самого конца заседаний рознь между сословиями сохранялась. Серьезная проблема состояла в том, чтобы добиться от короля согласия на меры, предусмотренные в наказах, проследить за их исполнением и принять участие в издании законов и регламентов, какие будут для этого необходимы. 30 января дворянство и духовенство обратились к королю за разрешением заседать в полном составе до получения королевского ответа на наказы и выделить королю шесть человек, которые бы стали членами Совета, чтобы оценивать ответы, могли бы прояснять там мнения Штатов и информировать последние о работе Совета. Тем самым Королевский совет и Генеральные штаты, заседания которых продолжатся, будут успешно сотрудничать. Третье сословие отказалось присоединиться к этой просьбе двух других сословий. И правительство смогло ограничиться лишь разрешением делегатам оставаться в Париже до получения официальных ответов и выделить представителей с простым совещательным голосом для толкования статей королевским комиссарам.

9 февраля духовенство и дворянство испросили дозволения Штатам продолжать заседать в полном составе после передачи наказов, направить двенадцать представителей с решающим голосом для совещаний с королевскими комиссарами и иметь право отвода комиссаров, которые вызовут недоверие сословий. На этот раз к ним примкнуло и третье сословие. Но в Лувре епископ Гренобльский не смог удержаться от того, чтобы не добавить еще требование об отмене ежегодного сбора, и согласие сословий рухнуло.

23 февраля 1615 г. наказы духовенства, дворянства и третьего сословия были переданы королю. Оставшиеся в Париже делегаты продолжали собираться в качестве частных лиц на неофициальных собраниях у председателей палат своих сословий. 24 марта они были приглашены в Лувр. Канцлер Франции объявил им о прекращении продажности должностей, о сокращении пенсий и об учреждении Палаты правосудия для расследования деятельности финансистов. «Что до прочих просьб, то он (король) озаботится удовлетворить их как можно скорее». Делегаты получили разрешение на роспуск и разъехались. О второй статье наказа третьего сословия, периодическом созыве Генеральных штатов раз в десять лет, вопрос больше не поднимался. Духовенство и дворянство ничего подобного не требовали. Вопрос периодичности был оставлен на усмотрение короля. О новом созыве Генеральных штатов еще будет объявлено во время Фронды, но раньше 1789 г. они уже не соберутся.

Таким образом, сословия королевства в конечном счете оставили всю власть в руках короля. Это они прибегли к помощи королевского абсолютизма и единодушно подтвердили за королем абсолютную власть. На что могли сослаться сословия, пытаясь навязать монарху свою волю? Разве не провозгласило третье сословие, что король суверенен, что в мирской сфере он не признает выше себя никого, что власть он получает непосредственно от Бога, что все, кто стал бы утверждать, что против королей можно восставать, — «мятежники, нарушители основных законов королевства и прежде всего преступники против королевского Величества»? Разве духовенство не превзошло здесь третье сословие, пригрозив мятежникам вечными муками? Разве, оставляя себе лишь случаи ереси и отступничества, оно не просило короля использовать свою абсолютную власть против статьи третьего сословия, против решения парламента, запретить последнему вмешиваться в государственные дела? Разве дворянство не умоляло короля применить свою абсолютную власть против социальных притязаний третьего сословия? Не с единодушным ли согласием все признавали всемогущество короля, взывали к его арбитражу, к его покровительству, оставляя на его усмотрение разрешение проблем, решить которые сословия сами оказались бессильны? В лице делегатов Генеральных штатов 1614–1615 гг. Франция отдала королевскому абсолютизму полную власть над собой. Для того чтобы события пошли таким путем, удар ножа Равальяка сыграл важную роль.