Убийство в Венеции

ГЛАВА XVI

Он пришел точно в шесть, как обещал. Это было хорошее время, потому что я уже закрыл магазин, и нам не будут мешать любопытные посетители.

— Я тебе очень благодарен, — сказал я, пропустив его внутрь и запирая дверь. — Нынче на рынке так много мошенничества и подделок, что уже не рискуешь полагаться на собственный инстинкт.

Он улыбнулся и, взяв картину обеими руками, поднял ее перед собой так, чтобы косые лучи солнца осветили полотно. Вглядевшись, он присвистнул.

— Тебе крупно повезло, — сказал он уважительно. — Очень неплохая вещь. У нас есть нечто подобное в музее, но это, говоря по правде, намного лучше. Ты должен пообещать, что дашь ее сфотографировать для нашего архива.

— Охотно. И ты совершенно уверен?

— Более чем уверен. У меня написана книга и ряд статей о Хиллестреме, так что я знаю его как никто. Он был не только прекрасным художником, но и очень интересной личностью.

Он протянул мне картину, и я повесил ее на крепкий крюк в стене.

— Ты не возражаешь, если я закурю? Я спрашиваю, потому что мы, курильщики, стали нынче угнетенным меньшинством. Преследуемым и гонимым всеми просвещенными здравомыслящими. — Он снова улыбнулся и вытащил из кармана пиджака пачку сигарет.

— Я поощряю все искушения, хотя у меня свои приоритеты. Среди них нет курения. Я как-то пробовал в детстве, но так и не научился.

— Ты должен радоваться этому, — заметил он, прикуривая. — Если же говорить об искушениях и приоритетах, то я бы отдал сейчас должное чашке кофе. Если у тебя он есть, конечно.

— Это у меня есть всегда. Одну минуту.

Я вышел в мою совмещенную контору-кухню, взял серебряный поднос и две бело-голубых майсенских чашечки, из термоса налил крепкий кофе в небольшой густавианский кофейник XVIII века. Потом положил в вазочку немного кокосового печенья и понес все это изящество Гуннару Нерману, удобно расположившемуся в одном из кресел в магазине.

— Можно сказать, что Хиллестрем был отчасти продуктом Королевского дворца в Стокгольме, — сказал он, пустив в потолок кольца дыма.

— Интересно. — Я поставил поднос между нами на низенький столик. — Каким же образом он стал им?

— Строительство дворца сыграло роль заклинания «Сезам, откройся», во всяком случае, если мы говорим об искусстве и культуре в Швеции. По крайней мере катализатором их развития. Для его украшения и отделки Тессин и его преемники призвали множество иностранных мастеров и художников. Потребовалось почти сто лет для завершения строительства после пожара 1697 года. Именно в эти годы французская и европейская культура проникли в Швецию благодаря строительству дворца.

— И Хиллестрем был продуктом этого процесса?

— Во всяком случае, отчасти. У него, конечно, были свои талант и фантазия, но в то же время он работал под присмотром Тараваля. Это был один из выдающихся французских художников, работавших во дворце, и ему Тессин поручил создать для обучения местных шведских талантов художественную академию, позднее ставшую Королевской Академией художеств. А Хиллестрем начинал, собственно, как ткач. Он сделал, в частности, ковер под серебряный трон королевы Кристины в Королевском зале. Потом он поехал в Париж и стал учеником Буше.

— Того, что написал «Рождение Венеры»?

— Именно. Благодаря Карлу Густаву Тессину она висит сейчас в Национальном музее. Что интересно, Хиллестрем все более реалистически отображал в своих картинах действительность, и это имело огромное значение для наших представлений о конце XVIII века. Он рисовал, например, интерьеры в шахтах и кузницах, оставил после себя детальные изображения шведов в народных костюмах.

— Ты прочел мне целую лекцию, — улыбнулся я. — Бери еще печенье.

— Охотно.

— К вопросу об искусстве и музеях. Теперь перед тобой зеленый свет?

Он вопросительно смотрел на меня, будто не понимая, о чем идет речь.

— Я имею в виду назначение на пост директора.

— Рано еще говорить. — Гуннар Нерман выглядел озабоченным. — Хотя это и не исключено. Если бы не случившееся с Андерсом, не эта трагедия… Он был действительно достоин этого поста. Не то, чтобы я не хотел тоже занять его, но надо быть честным. Андерс был бы лучше. У него передо мной был плюс, и он заключался в том, что у него было больше терпения и интереса к персоналу. Это, к сожалению, не моя сильная сторона. Я хочу иметь результат, стремлюсь к тому, чтобы все делалось сразу, без массы ненужных разговоров. — Он улыбнулся и взял еще одно кокосовое печенье.

— Да, это была действительно трагедия. Я тоже много думал о случившемся. Потому что он ведь не умел плавать.

— В самом деле? Очень странно.

— Это связано с моральной травмой, пережитой им в детстве, когда он чуть не утонул. Я знаю, так как сам присутствовал при этом. Я, собственно, и вытащил его из воды.

— Не знаю, но алкоголь, наверное, сделал свое. Никто, впрочем, не перебрал в тот вечер. И меньше всех Андерс. К тому же у меня такое чувство, что он накачался еще чем-то. Но о мертвых, как говорили римляне, или хорошо, или ничего, — добавил он быстро. — К тому же все уже в прошлом.

— Я не знаю, — сказал я и посмотрел ему прямо в глаза. — Надеюсь, что это так, но не уверен.

— Что ты имеешь в виду?

— Мне кажется, что его убили. И я намерен выяснить, кто это сделал.

— А что говорит полиция?

— Утонул в результате несчастного случая.

— Трудно будет доказать другое, — легко заметил он и загасил окурок в стеклянной пепельнице, которую я поставил перед ним. — Он много выпил, ему стало жарко, он сбросил одежду и прыгнул в озеро. Потом — шок от холодной воды, судорога, и он идет на дно.

— Ты говорил с ним в тот вечер?

— Естественно. — Он с удивлением посмотрел на меня. — Ты тоже ведь говорил с ним.

— Но я с ним не ругался.

— Кто сказал, что я с ним ругался?

— Неважно. Но разговор был очень горячий, не так ли?

— Это наглая ложь. Не знаю, кто пустил ее, но это неправда. Наоборот, мы заключили, так сказать, мир. Мы констатировали, что только один из нас может унаследовать пост Свена, и договорились принять выбор. Кто бы из нас ни стал шефом, другой обещал сотрудничество. Ясно, что Андерс несколько поорал вначале, обвиняя меня, но потом успокоился.

— Обвинял в чем?

— В том, что будто бы на мою диссертацию оказал влияние итальянский студент. Якобы я передрал какое-то забытое итальянское исследование. Но эта мысль была настолько чудовищна, что он сам это понял.

— То есть вы ругались до того, как он исчез?

— Ты что, думаешь, что я убил его? Утопил здоровенного крепкого парня как котенка в озере? — Холодная улыбка застыла на губах Гуннара Нермана. — Убил, чтобы он никому не рассказал, что моя диссертация — это обман? И что мне выгодно было устранить ближайшего конкурента, чтобы получить место шефа Шведского музея? Это ты хочешь сказать?

— Я ничего не думаю и ничего не хочу сказать. Я просто пытаюсь узнать, что случилось, и выяснить, была ли смерть Андерса несчастным случаем или нет.

— Я знаю, что вы были хорошими друзьями, — сказал он, глядя на меня очень серьезно. — Андерс говорил о тебе. Он рассказал, что свел тебя с нашим стариком в Венеции. С Пичи. Так что я понимаю, что ты не можешь смириться с тем, что он утонул. Но если примешь совет, поговори со Свеном Лундманом. Никакой ссылки на меня, если у кого и был мотив, то это у него. Спасибо за кофе и удачи с твоим Хиллестремом.

И он ушел. Звякнул колокольчик входной двери, и тонкий звук его сигнала еще слышался некоторое время в комнате.

Солнце исчезло за крышей дома напротив, и из конторы слышалось мяуканье Клео. Она просилась ко мне. Но я не спешил. Сидел на стуле и думал о сказанном Гуннаром. О его диссертации и Свене Лундмане. В моем воображении появились разные узоры, разные альтернативы того, что случилось тем летним вечером в Бакке. Андерс и Элисабет любили друг друга. Сгорая от ревности, Свен наблюдает, как они обмениваются взглядами, прислушивается к интонациям и ждет своего часа. Он получает шанс поздно вечером, заманивает его на мостки, когда тот уже себя не контролирует. Там снимает с него одежду, сталкивает в воду и, лежа на мостках, обеими руками держит его голову под водой. Потом незаметно поднимается по лестнице и пробирается в свою комнату в уже спящем доме.

У Гуннара тоже были причины. Что бы он ни говорил о своей диссертации, он прекрасно понимал, что у Андерса больше шансов занять директорское кресло. Получив его, Андерс как пробка в бутылке навсегда перекрыл бы все надежды Гуннара на будущее, поскольку они были примерно одного возраста. Хотя разве убивают для того, чтобы продвинуться по службе?

У Барбру Лунделиус тоже были свои мотивы, если уж перебирать сейчас все варианты. Отвергнутая любовь. Так это называется сегодня. Или это понятие осталось только в старых романах? Обманутая любовь, знание того, что тебе предпочли другую, — это мощная пружина, приводившая в движение месть и смерть во все века человеческой истории. А то, что она выглядит как олицетворение невинной души народной песни, не дает оснований для того, чтобы вычеркнуть ее из потенциальных убийц. Такие невинные на вид часто бывали на самом деле жестокими и кровавыми существами, а большие голубые глаза и длинные светлые волосы тоже не могут быть автоматическим признанием невинности.

Собственно говоря, только у Элисабет, его любовницы, не было мотивов к убийству. Она была единственной, действительно горевавшей у могилы Андерса. Если, конечно, за этой смертью не было чего-то еще. И я снова вспомнил черноглазого человека, сидевшего в машине у кладбища. В черном «Мерседесе», который исчез сразу же, как я подошел.

Леонадро Пичи тоже погиб. Утонул, как и Андерс. Так, во всяком случае, указано в обоих некрологах. Леонардо, который не захотел плясать у кокаинового тельца, Леонардо, которого Андерс рекомендовал мне как поставщика мебели. Андерсу понадобились большие деньги, чтобы выкупить свое родовое гнездо, и еще большие нужны были, чтобы привести его в порядок. Он получил их за картины Кандинского или откуда-нибудь еще?