Глава десятая

Но нам неведомо, что уж судьба,

Вытаскивает сеть из жизни тины.

И в ней сверкнешь, как миру похвальба,

В последний раз, Фостина…


Настойчивый стук в дверь слуги Юнипера прервал здоровый сон Базила, длившийся несколько часов. Проклиная эксцентричное время приема посетителей, установленное Септимусом Уоткинсом, он с трудом поднялся с постели, все еще в полусне, и усилием воли заставил себя стать под холодный душ, отчего его кожа тут же покрылась синеватыми пупырышками, хотя холодная струя и не принесла желаемой свежести. Низкие серые облака затемнили рассвет. Расстилавшийся по земле туман, надвигаясь со стороны Истривер, затягивал белой пеленой город. Туман был похож на пар. Базил прошагал два квартала к гаражу, где стояла его машина.

Он знал Уоткинса только по его репутации. Этот человек принадлежал к клану тех адвокатов, которые никогда не являются в суд, и несмотря на это он на протяжении полстолетия был консультантом и доверительным лицом почти половины владельцев громадных состояний в Нью-Йорке. Он направлял деятельность их трестовских фондов, улаживал брачные и бракоразводные дела, исполнял их волю, хранил перечни ценных бумаг. Он пользовался такой широкой популярностью и так редко показывался на людях, что почти превратился в легенду. Бесконечные анекдоты лишний раз подчеркивали мудрую гибкость его ума и здравомыслие его жизненных суждений, но у Базила, как и у большинства людей, не было ни малейшего представления о том, кем являлся этот человек, лишенный ореола привычного мифа.

Без десяти шесть холл его большой конторы, расположенной на пересечении Бродвея и Уолл-стрит, был пустынным, если не считать скучающего лифтера и уборщицы, устало водившей грязной шваброй по мозаичному мраморному полу с медными вкраплениями. Выйдя из лифта на двадцать шестом этаже, Базил остановился у двух соединенных дверей с непрозрачным стеклом, за которыми не горел свет. Большими буквами на стекле было начертано: «Уоткинс. Фишер. Андервуд. Вэн Арсдейл и Трэверс». Он покрутил ручки. Обе двери были заперты. Он обнаружил маленькую кнопочку в стене и нажал ее. После четвертого звонка он начал подумывать о том, уж не водит ли умышленно за нос людей Уоткинс, изобретя такой простой способ, чтобы отбиваться от напора посетителей. Он уже хотел повернуться и направиться обратно к лифту, как вдруг стекло изнутри окрасилось желтоватым цветом, и дверь широко распахнулась. На пороге стоял щупленький живой человечек. У него были седые, но густые вьющиеся волосы, широкое скуластое лицо и розоватые щеки. Он казался мужчиной средних лет, волосы у которого преждевременно поседели. Но ведь Септимусу Уоткинсу было уже за семьдесят.

— Надеюсь, мистер Уоткинс на месте в столь ранний час? — Базил все еще никак не мог поверить в реальность такого необычного для приема посетителей времени. — Не передадите ли ему, что пришел доктор Уиллинг.

— Я и есть Уоткинс. Проходите, пожалуйста. — В его манере говорить не было ничего церемонного. — Вы, должно быть, доктор Уиллинг, психиатр? — у него был острый дружелюбный взгляд. — Моя контора прямо по коридору. Сюда, пожалуйста.

Они прошли через приемную, такую же просторную, как вестибюль небольшого отеля. Уоткинс шествовал впереди, указывая дорогу. Они миновали череду запертых дверей по обе стороны длинного коридора, прошли еще через три частных офиса, — просторных, пустых и неосвещенных. Наконец, он толкнул какую-то дверь. Они вошли в угловой офис, который был больше других; из его окон по обеим сторонам открывался чудесный вид на Нью-Йоркскую бухту. Болезненное ноябрьское солнце боролось с белым плотным туманом, который все еще закрывал небоскребы.

Базил остановился перед камином из рыжевато-коричневого мрамора, в котором желтые языки пламени лениво лизали березовые поленья, удаляя из помещения утреннюю прохладу.

— Я не видел, как топят камин дровами со времени моего пребывания в Лондоне. Вы здесь готовите свой обычный чай в пять вечера?

Уоткинс ответил сердечной, откровенной, открытой улыбкой человека, которого никто не сумел ни смутить, ни обмануть за все эти долгие годы.

— Я привык к определенному комфорту везде, где бы я ни находился. Я не очень люблю чай, но у меня есть небольшой бар вот за этой панелью. Если хотите выпить, нажмите кнопку.

— Нет, благодарю вас, — Базил вновь полюбовался величественной панорамой самого крупного в мире морского порта. — Теперь понятно, отчего вы приходите сюда так рано. На вашем месте я вообще бы переехал сюда жить.

— Но я здесь так рано не по этой причине, — сказал адвокат, и в его голубых глазах проскочила хитрая искорка. — Вы, вероятно, были этим удивлены? Но я постараюсь все объяснить по порядку. Много лет назад, когда у меня была не столь обширная клиентура, я пришел к выводу, что деловому человеку постоянно мешают люди, которым просто некуда девать время. Решительно настроенная секретарша может оградить от явных надоед, от агентов по страхованию, продавщиц, торгующих шелковыми чулками, от самозваных филантропов, ходатайствующих об организованном милосердии, и просто от обычных бродяг, которые являются сюда за подаянием.

Она может даже отвадить нахальных репортеров, окружных руководителей, обычных «чайников» или просто мошенников. Но что вы прикажете делать с собственными клиентами, со своими партнерами, если они приходят ко мне, чтобы просто посидеть и потрепаться. Ведь нельзя же работать, когда они здесь торчат; но у вас не будет никакой работы вообще, если они прекратят появляться в конторе.

В конце концов я остановился на таком решении. Я назначил особые часы для приема. Каждый день я прихожу в свой офис и нахожусь здесь с шести до семи утра. Я никому не отказываю в приеме, особенно тем, кто желает поговорить со мной лично, независимо от того, какой пост этот человек занимает и какое дело или отсутствие такового привело его ко мне.

Но, — здесь и кроется большое «но». Чтобы встретиться со мной, он обязан явиться ко мне в контору к шести утра. Значит, он должен встать с постели в пять, а то и в четыре тридцать. Из моих наблюдений за природой человека я сделал вывод, что ни один клиент не поднимется в такую рань только ради того, чтобы потрепаться со мной, не имея при этом никакого действительно важного дела.

— И вы оказались правы в своих расчетах?

— За последние двадцать три года мне пришлось только дважды толочь воду в ступе, принимая многоречивых визитеров, которым, в сущности, нечего было сказать. Я не имел против этих двоих ничего. Я понимал, что если им нравилось столь бездарно терять время, что ради этого они были готовы встать в пять утра, то они, конечно, заслуживали с моей стороны определенного внимания.

Большинство клиентов, узнав, что им предстоит прибыть сюда к шести часам, если только они хотят застать меня в конторе, предпочитают встречаться с моими партнерами в более удобное для них время и обычно просят передать мне подробности интересующего их дела. Вы удивитесь, как мало у меня посетителей, но я все же рассматриваю свои условия как дело чести и никогда не отказываю никому в личной встрече, если только проситель возьмет на себя труд и явится ко мне в указанное время. И я на самом деле уверен, что за этот только один час никем не прерываемой работы я выполняю больший ее объем, чем за восемь часов, когда мне мешает постоянный поток посетителей. Само собой разумеется, я отключаю телефон ровно в семь, перед отъездом. Всю оставшуюся работу я забираю с собой домой.

Базил горько улыбнулся.

— Хорошо, мистер Уоткинс, я постараюсь быть не очень многоречивым, но боюсь, вы сочтете меня третьим визитером за последние двадцать три года, который явился к вам в шесть утра, не имея сказать вам ничего особенно важного. Я имею в виду, что мое дело не имеет абсолютно никакой важности для вас, но, вполне естественно, оно весьма важно для меня, иначе я бы не стоял здесь, перед вами.

Уоткинс рассмеялся:

— В этом вся суть. Если это важно для вас, то я слушаю. К вашим услугам. Я всегда был против людей, донимающих меня такими «делами», которые не имели и для них абсолютно никакого значения, и приходящих сюда, чтобы послушать самих себя. Садитесь, пожалуйста, и рассказывайте, что вас привело ко мне.

Базил сел лицом к окну, повернувшись спиной к огню.

— Вы или по крайней мере ваша фирма действуете в качестве опекунов некой мисс Фостины Крайль. Мне хотелось бы узнать, кто унаследует ее собственность в случае ее внезапной смерти.

— Адвокаты не вправе предоставлять подобную информацию случайным посетителям.

— Я не совсем случайный. Я — помощник по медицинской части окружного прокурора и к тому же друг мисс Крайль. Вам известно что-нибудь о тех обстоятельствах, при которых она покинула Бреретон?

— Мне только известно, что она оттуда уехала, — осторожно подбирая слова, ответил Уоткинс. — Она не сообщила мне причину отъезда. Во всяком случае, ей нечего особенно расстраиваться. В день своего тридцатилетия в ноябре будущего года она получит неплохое Христово яичко в виде своего наследства. Ее собственность в любом случае остается неприкосновенной.

— Я не говорю о ее собственности, — сказал Базил. — Меня скорее беспокоит ее здоровье, может быть, сама ее жизнь.

— Она консультировалась у вас, как у психиатра?

— Нет, она не входит в число моих клиентов. Она консультировалась у меня, как у своего друга. Но как психиатр, я не могу закрывать глаза на то, что ее нынешнее положение в конечном итоге может сказаться на ее психическом здоровье. Не обратили ли вы внимание на тот факт, что за последние два года она потеряла одно за другим два места? Не кажется ли вам, что в этом есть что-то странное? И всякий раз это случалось через несколько недель после начала учебного года. Оба раза ей пришлось расторгнуть договор.

— Будучи единственным попечителем мисс Крайль, я бы хотел узнать поподробнее о переживаемых ею трудностях. Вы не сочтете мое любопытство за покушение на то доверие, которое она оказывает вам?

— Думаю, что нет. В любом случае я готов поступиться ее доверием, если только это спасет мисс Крайль.

— Спасет? Но от кого?

— Может, вы ответите мне на этот вопрос.

Базил кратко изложил ему приключения Фостины в Мейдстоуне и Бреретоне.

Уоткинс внимательно, не перебивая, его выслушал. Когда он закончил, в кабинете повисла напряженная тишина. Затем, собираясь ответить доктору Уиллингу, Уоткинс встал со своего кресла.

— Поразительную историю рассказали вы мне, доктор Уиллинг! Я слишком стар и умудрен опытом, — мне ведь приходилось сталкиваться со множеством странных случаев, и поэтому я не намерен отмахиваться от всего этого, как от истерики какой-то школьницы. Это, однако, не означает, что я принимаю объяснения, связанные с проявлением сверхъестественных сил. Не знаю, что и сказать.

— Я нахожусь точно в таком же положении. Но ведь существует вероятность, что у кого-то есть вполне определенный мотив, чтобы довести мисс Крайль до самоубийства или до безумия. Такой мотив может диктоваться каким-то психопатическим злым умыслом, но может объясняться и самой прозаически-материальной причиной в мире, — собственностью.

— Или и тем, и другим.

— Вам известны наследники мисс Крайль или, быть может, наследник?

— Да. У нее только один наследник.

— Кто он?

— Это я… — Уоткинс улыбнулся, заметив удивление на лице Базила. — Видите ли, я не был до конца с вами откровенен, — продолжал он. — По закону я являюсь наследником мисс Крайль. В соответствии с завещанием, составленным ее матерью, если мисс Крайль постигнет безвременная смерть до ее тридцатилетия, то мне перейдут некоторые предназначенные ей драгоценности. Но между мной и ее матерью было заключено вербальное соглашение, по которому в таком случае я должен буду передать их некоторым лицам. Их имена она не пожелала внести в завещание.

— Не могли бы вы мне их назвать?

— К сожалению, я не вправе этого делать.

— Можете ли вы назвать их мисс Крайль?

Уоткинс отвел глаза в сторону и устремил взгляд через ближайшее к нему окно на бухту. Где-то внизу виднелся шпиль церкви Святой Троицы, а сама она была похожа на какого-то карлика, приютившегося среди гигантских офисов финансового мира.

— Нет, этого я тоже не могу сделать. Видите ли, дело мисс Крайль крайне необычно. Я расскажу вам то, что могу, так как, по-моему, это — кратчайший путь, который позволит вывести вас из заблуждений и исключить абсурдное предположение о том, что любая угроза в отношении мисс Крайль может исходить только из одного направления — моей конторы. Но я буду вынужден опустить все имена. И прошу вас не разглашать наш разговор. Особенно нежелательно передавать все самой мисс Крайль. Мне известна ваша добрая репутация. Я вам оказываю доверие, поэтому и вы должны вести себя соответственно в столь деликатной ситуации. Думаю, мне лучше рассказать обо всем самому, чем побуждать вас заниматься расследованием прошлого мисс Крайль.

— Значит, у нее есть прошлое?

Глаза Уоткинса сузились, а губы плотно сжались. На лице появилась какая-то скоротечная гримаска, словно он в данный момент тужился, чтобы сконцентрировать все свои умственные способности.

— Эта несчастная девушка, Фостина Крайль, — незаконнорожденный ребенок. Ее мать была — ну как это назвать поделикатнее, — женщиной, одной из тех, которых Киплинг назвал «представительницами древнейшей профессии на земле». Теперь мы знаем гораздо больше о доисторических нравах, и отдаем себе отчет, что проституцию можно считать самой современной профессией. Здесь нет никакой собственности, не существует брака, а там, где нет брака, нет и порока.

— Значит, ее мать была проституткой?! — воскликнул, не веря своим ушам, Базил.

— Если выразиться точнее, — куртизанкой, выдержанной в лучших традициях Нинон д'Анкло. — Улыбка сузилась, стала более интимной, — вероятно, он про себя смаковал какой-то скандал, разразившийся в годы минувшие.

— Крайль — это ее настоящее имя. Но в кругу подобных ей профессионалок она была известна под другим.

— Вы, конечно, мне его не назовете.

— Думаю, лучше этого не делать. Она родилась в Балтиморе и была дочерью одного человека, который сочинял религиозные песнопения. Она была милой рыжеволосой девочкой. В девяностых годах она убежала из дома и очутилась вначале в Нью-Йорке, а затем в Париже. Там она стала звездой полусвета, — одной из тех парижских гурий, которых с такими подробностями и с таким блеском описывал Бальзак. Она, по сути дела, была простой американской провинциалкой, но у своих великолепно образованных любовников научилась говорить и писать на прекрасном французском языке, разбираться в музыке, понимать толк в искусстве и беллетристике… Это, конечно, непонятно американцу вашего поколения! Только Париж в девятнадцатом веке и Афины в век Перикла рождали таких женщин. Эта истинная представительница «полусвета» обладала всем, что имели наиболее знаменитые светские дамы, за исключением одного, — права на законный брак и соответствующий статус, который этим браком приобретался. Она вела более роскошную жизнь по сравнению с любой респектабельной женщиной. У нее было состояние, она энергично занималась общественной деятельностью, пользовалась любовью и даже уважением со стороны своих обожателей. В наше время, молодой человек, даже порок мог обладать какой-то изысканностью. Но вашему поколению этого никогда не понять. Я говорю, что она была куртизанкой, но что это вызывает в сознании человека двадцатого столетия? Накрашенные волосы, кроваво-красные ногти и особые сленговые словечки типа «фраер». А эта женщина была наделена умом. Она обладала превосходными манерами.

— А ее отец, кто он? — вставил Базил.

— Этот человек был ньюйоркцем и вложил крупные деньги в торговое судоходство. В 1912 году он без лишнего шума хотел получить развод от своей супруги, и ради этого отправился в Париж. Там он нарочно разъезжал в роскошном авто с этой женщиной в Булонском лесу, чтобы привлечь к себе всеобщее внимание. В то время она пользовалась такой дурной славой на обоих берегах Атлантики, что одной-единственной прогулки с ней в открытом автомобиле было достаточно, чтобы шокированный таким пассажем пуританский американский суд признал это неопровержимым доказательством супружеской измены с его стороны. Для этой цели из Франции в Америку были доставлены свидетели, и, таким образом, он добился от жены желанного развода.

В это время широкое распространение получили слухи о том, что он заплатил соучастнице тысячу долларов за привилегию прокатиться, сидя рядом с ней в открытом автомобиле в общественном месте, и использование ее имени на бракоразводном процессе. Она поставила условие, что он, доставив ее до порога ее дома, там и распрощается с ней навсегда, не претендуя больше ни на что, кроме, может быть, того, чтобы поцеловать ее руку. Но… — опять на его лице заиграла похотливая улыбочка. — Так вот, Фостина — ребенок этой парочки.

— Выходит, они не расстались на пороге ее дома?

— Тогда они расстались. Но затем произошло нечто экстраординарное. А может, ничего такого особенного в этом и не было. Вероятно, она отлично знала свое ремесло. Возможно, та невероятная выдержка, которую она продемонстрировала во время их выезда в парк, входила в разработанный ею план. Видите ли, он отводил ей роль подставного лица. Эта женщина, в компании которой его все видели, должна была стать предлогом для развода. Однако эта женщина, которая стала для него лишь удобным поводом для осуществления своих замыслов, радикальным образом перевернула его жизнь: он без памяти в нее влюбился. Что, трудно в это поверить? Лично мне — нет. Годы, проведенные в Париже, настолько отточили ее ум, что она стала самой интеллигентной и красивой женщиной, — ее волосы казались снопом огня, кожа — белым снегом, а тело у нее было, как у Афродиты с картины Боттичелли…

— Вы близко знали ее в то время? — спросил Базил и тут же спохватился, осознав, что выражение в таком контексте звучало несколько двусмысленно.

— Да, мне была предоставлена такая привилегия, — просто, без подтекста, ответил он, но в его старых глазах опять промелькнула озорная искорка. — Кроме всего прочего, я еще был и адвокатом этого богача.

— Вот, значит, каково происхождение этой робкой, анемичной, мечтательной девушки! — Базил старался обдумать все, что ему пришлось услыхать о Фостине.

Уоткинс недоуменно пожал плечами:

— У нас в те времена бытовала поговорка: в блуде зачинают ханжу.

— Подозревает ли она об истинном положении вещей?

— Думаю, что нет. Как ее опекун, я исполнил все пожелания ее родителей и утаил все эти сведения от нее. Поэтому я и не хочу, чтобы вы передали Фостине наш с вами разговор. Она придает значение условностям и вообще чрезвычайно чувствительная девушка. Это еще больше подорвет ее моральный дух, который и без того никогда не отличался особой крепостью.

— А ее мать влюбилась… в этого человека?

На его старые глаза набежала пелена, и он устремил свой взгляд снова на бухту.

— Какой же мужчина может до конца понять такую женщину, как она? Да и зачем ее понимать? Он просто ею наслаждался! — И вновь Базил заметил, что адвокат прибегает в своей речи к глаголу с двусмысленным значением.

— Он снова привез ее в Америку, — продолжал Уоткинс, — подарил ей небольшой домик в Манхэттене — тогда еще не было квартир, — и летний коттедж в Нью-Джерси, который был ее собственностью много лет.

Он получил развод от супруги, но на своей пассии так и не женился. Даже тогда, когда она от него забеременела.

— Почему?

— Мой дорогой юноша, все началось в 1912 году. Мужчины этого поколения не женились на женщинах такого сорта. Думаю, что сегодня он это сделал бы. Ваше поколение стерло все разграничительные линии. Вы теперь не называете этих женщин представительницами «полусвета». Вы называете их либо хозяйками сомнительных пансионов, либо манекенщицами, либо «звездами» и женитесь на них без особых сомнений. Ваш подход к этому делу известен, ваше сленговое словечко «путана» обычно употребляется в сочетании с прилагательным «дешевая», и вы обычно относите это выражение только к заляпанной грязью, не имеющей успеха в жизни проститутке. Ваше поколение готово стерпеть любое нравственное падение, но только не экономический провал.

— А разве ваше поколение не порождало зло, уподобляя Еву женщине легкого поведения? — возразил Базил. — И все только ради того, чтобы получить удовольствие от мерзкого разврата. Нет, наше поколение более реалистично, и не обладает такой бессердечностью.

— Может быть. Я слишком увяз в старых идеях, и у меня нет никакого желания подвергать их анализу. Само собой разумеется, наши условности заставили Фостину страдать из-за того, чего она не знала и не понимала. Она родилась в 1918 году. Ее матери в это время было сорок три, а отцу за пятьдесят. Он знал, что долго не протянет. Болезнь сердца, которую, кстати, унаследовала от него Фостина. Он хотел обеспечить свою маленькую дочь и ее пользовавшуюся скандальной репутацией мать, но без особой огласки, которая могла лишь нанести вред ребенку. Он посоветовался со мной, и я объяснил ему, что он может не упоминать в своем завещании их имена и не вызывать таким образом грандиозного скандала, так как существовали другие, законные наследники со стороны разведенной жены, которые непременно оспорят в суде правомочность включения в завещание пункта, касавшегося его любовницы. Я предложил ему сделать им дорогой подарок перед смертью, — то есть сделать то, к чему теперь часто прибегают, чтобы избежать уплаты налогов на наследство.

Но, к сожалению, за день до подписания сделки с ним случился сердечный приступ, и он умер, не оставив матери Фостины почти ничего, если не считать двух домов и нескольких драгоценных камней.

Она пришла ко мне за советом. Мы решили сохранить коттедж в Нью-Джерси, а дом в Нью-Йорке продать. Эта сделка принесла достаточную сумму, чтобы обеспечить приличную жизнь Фостине, включая и расходы на ее образование. Я был против продажи драгоценностей в то время, так как был убежден, что они повысятся в цене, что, собственно говоря, и произошло. Сегодня они могут принести приличные деньги.

— Что вы называете приличными деньгами?

— Что-то около двухсот или трехсот тысяч долларов. Я не могу назвать вам точную сумму, так как давно не проводил переоценку, а рынок, как вы знаете, меняется постоянно. Речь идет о рубиновых серьгах, которые сегодня стоят гораздо дороже, чем раньше, сорок лет назад, но сколько именно, я не знаю. Эти драгоценности — единственный капитал, который мать завещала Фостине. Она очень опасалась, что дочь может либо потерять из-за неопытности единственный источник благополучия, либо растранжирить деньги, и поэтому настояла на составлении такого завещания, по которому она становится наследницей только по достижении тридцатилетия.

Но такое решение породило тот же вопрос, который задали и вы: кто же получит драгоценности, если и мать, и дочь — обе умрут до достижения Фостиной тридцатилетнего возраста?

Когда я задал этот вопрос матери, она долго молчала. Затем ответила: «Я оказывала вам доверие многие годы. Теперь я хочу довериться вам еще в одном. В последний раз. Этот план созрел у меня давно. Есть имена, которые я не могу внести в завещание. Если я это сделаю, то при его оглашении эти люди будут сильно уязвлены. Поэтому в своем законном, открытом для общественности завещании я оставлю все эти драгоценности вам. Но в частном порядке я представлю вам список близких мне людей. Напротив каждого имени будет представлена опись ювелирных изделий. Если мы с дочерью умрем до достижения ею тридцатилетнего рубежа, и, таким образом, она не сможет получить свои драгоценности, вы их передадите указанным в списке лицам либо их прямым наследникам. В этом я прошу вас дать мне твердое обещание. И вы должны все исполнить так, чтобы эта сделка оказалась приемлемой для всех».

Это была необычная просьба. Да и всю ситуацию не назовешь рядовой. Я сразу понял, куда она клонит, — в списке были перечислены ее любовники, мужчины, которые когда-то подарили ей эти драгоценности. Большая часть из них, вне всякого сомнения, попала к ней из семейных реликвий, и совесть этой романтически настроенной женщины начала ее тревожить в зрелом возрасте. Если

Фостина оказывалась не в состоянии ими воспользоваться, то она хотела вернуть их женам, дочерям и бабушкам, у которых на них было какое-то сентиментальное право.

Ну вот, чтобы защитить собственную репутацию, я направил ее к другому юристу, который и составил завещание. В нем я фигурировал в качестве наследника Фостины в случае ее преждевременной кончины до тридцатилетнего возраста. Это завещание хранится в моем сейфе. Если я наследую эти драгоценности, то передам их перечисленным в документе лицам и сожгу список.

Он рассмеялся.

— Как видите, и камин в кабинете пригодится для этого случая!

— Не сомневаюсь, — сказал Базил, размышляя про себя о всех тех скандальных тайнах, которые, вероятно, роились в этой голове под пышной седой шевелюрой. — Сколько лиц ознакомлены с этим списком?

— О нем не знает никто, кроме матери Фостины и меня. Он хранился в большом конверте из плотной манильской бумаги, а на печати из красного сургуча виден след от ее большого пальца. Так как ее уже давно нет в живых, подделать этот документ, сами понимаете, не представляется возможным.

— Скольким лицам известно о существовании списка?

— Я никогда не говорил о нем никому, кроме вас.

— У меня к вам еще один вопрос. Можете ли вы назвать мне имена, внесенные в список?

Ответ последовал незамедлительно:

— Дорогой доктор Уиллинг, я не вправе сообщить вам об этом. Я не могу предать веру этой славной женщины в мою честность и порядочность. Я также не смею пятнать позором эти знаменитые, уважаемые всеми семьи, которые оказались вовлеченными в этот старый, давно забытый скандал. Но я могу лично заверить вас в том, что это не те люди, от которых вы вправе ожидать какого-то подвоха или прямого насилия.

— Можете ли вы мне гарантировать, что эти люди не прибегнут к подлогу или прямому насилию, если на них будет оказано давление со стороны? — резко возразил Базил. — Все эти события, по вашим словам, произошли давным-давно. Но финансовое положение семей может меняться с поразительной быстротой. Сегодня, вероятно, кто-то из них испытывает острую нужду в живых деньгах, пусть в каких-то нескольких тысячах долларов.

— По-моему, ни одна упомянутая в списке семья не может рассчитывать на получение более двадцати пяти или тридцати тысяч.

— А что произойдет, если несколько лиц из списка умрут, не оставив после себя наследников? Если в конечном итоге останутся две семьи или даже только одна, — могут ли они в таком случае получить крупное наследство? Скажем, сумму настолько большую, что она даст сознанию неуравновешенному, предрасположенному к насилию еще один побудительный импульс, который заставит человека преступить черту закона?

— Сумма, соответственно, возрастет, если в итоге останутся два наследника или один. Само собой разумеется, — признал Уоткинс. — Но почему в этом случае вы ссылаетесь на возможность неуравновешенной психики?

— Если кто-то разыгрывает эти подлые трюки в отношении мисс Крайль, то психику того, кто все это задумал и осуществляет на практике, никак не назовешь уравновешенной.

— Вы забываете об одном, — перебил его Уоткинс. — Печать на пакете остается нетронутой до сих пор, и я никому не говорил о существовании списка. Кроме вас, само собой разумеется. О нем не знает даже Фостина. Ибо если бы я сообщил ей об этом, то она, несомненно, заподозрила бы, что от нее что-то скрывают, и тогда, вероятно, докопалась бы до истины и до всей этой истории, связанной с ее появлением на свет. Поэтому ни одному из этих семейств не известно, что фамилии некоторых их членов внесены в этот список.

— Вы уверены в этом? Ведь и сама мать могла сообщить перед смертью одному из этих мужчин о внесении его имени в список. А тот мог передать их разговор другим, например, своим наследникам.

— Вряд ли мать могла вести себя столь опрометчиво. Во всяком случае, смею на это надеяться.

— Я тоже.

— Доктор Уиллинг, в разговоре со мной вы произнесли слово «убийство», хотя и не подразумевали именно это. Давайте будем более откровенны друг с другом. Все убийцы — практичные люди. Они никогда не станут привлекать внимание к своей жертве, разыгрывая в течение целого года тщательно разработанную комедию перед исполнением своего плана, не так ли?

— Мне это неизвестно, как, впрочем, и вам, — мягким тоном Базил постарался сгладить остроту брошенной реплики. — Что вы намерены предпринять, если я сообщу о существовании этого списка в полицию?

— Хону искренне надеяться, что вы не предпримете столь безрассудного шага, покуда еще раз все трезво не взвесите. Ведь пока не случилось ничего такого, что могло навести вас на мысль о существовании физической угрозы Фостине.

Базил уже поднялся со своего места, намереваясь выйти из кабинета, но вдруг помедлил.

— Мистер Уоткинс, может быть, вы все же дадите мне малейший намек? Встречаются ли в списке следующие имена — Лайтфут, Чейз, Вайнинг, Мёрфи, Мейдстоун, Айтчисон?

— Ни один адвокат не даст ответа на подобный вопрос.

Когда Базил вышел из кабинета, Уоткинс все еще недовольно жмурился. Что-то ему, видимо, не давало покоя.

Загрузка...