Упрямое время

Глава 1. Сентябрь, 2009

Человек цедил пиво с таким видом, что мне нехорошо становилось, неприятно. Точно ему в бутылку ослиной мочи налили. А пиво-то недешёвое, я себе такое не позволяю. Даже когда в ЖЭКе зарплату выдают.

От мысли о пиве во рту пересохло. Там и до этого сухо было, а теперь и подавно. И то сказать – сентябрь на дворе, а солнце шпарит, что твой июль. Одиннадцати нет, и уже пекло. В самый раз выпить чего-нибудь холодненького, если не пива, то хоть минералки.

Нет, нечего и мечтать о прохладительном. В кармане – голяк, потому я и вышел на бульвар в неурочный час. Тару собирать нужно рано утром, пока наш брат, дворник, не заявился чистоту наводить. Или вечером, когда народ гулять вываливает, «тусоваться». А тусуются нынче все, и пацаны, и девчата, обязательно с бутылкой пива в руках. И хорошо, если ноль пять, а то и литровки пластиковые таскают. Не то, что в наше время.

Этих, с литровками, я не люблю. И с банками алюминиевыми тоже. Стекло – самая лучшая тара. И для того, кто пьёт, и для того, кто потом убирает.

Пока что у меня в сумке позвякивали лишь три бутылки. Четвёртая – у мужика. Только когда он её допьёт? Может, и не ждать? А пивко-то у него холодное, издалека видно, как бутылка вспотела. У меня от этого зрелища язык к нёбу присох.

Человек опять глотнул. И опять скривился. Да не мучайся ты так, дорогой, не пей, если не хочешь. Поставь аккуратно рядом с лавочкой, и топай своей дорогой. Найдётся, кому убрать.

Я представил, как сажусь на его место. Наклоняюсь, тянусь рукой за бутылкой, что затаилась между ножкой лавки и урной. Неторопливо, будто свою, поднимаю. Пью. Хорошее прохладное пиво.

Когда-то допивать за другими я бы побрезговал. Не поверил бы даже, что такое возможно, если бы кто-нибудь рассказать взялся. Решил, что шутит или издевается. Да ещё смотря кто рассказывал, а то и в морду двинуть мог, чтобы за базаром следил…

А теперь вот не брезгую. Теперь многое по-другому стало. Потому как раньше я был Геннадий Викторович, учитель, уважаемый человек. Теперь – Генка-дворник.

Мужик посмотрел в мою сторону. Заметил наконец, что его ждут. Ну давай, давай, родимый, не хочешь оставлять, так допивай быстрее, освобождай тару. Нет мне никакого удовольствия на солнцепёке стоять. Не пьёт. Вытаращился, словно у меня ширинка расстёгнута. Чего пялишься? Одет я не по-парадному, так и что с того? Будний день, не воскресенье, не праздник какой. Не имеет права работяга по бульвару, что ли, пройтись? Надеюсь, на бомжа я не похож, на бандюгана отмороженного тем более. Хотя физиономия у меня… Когда бреюсь, в зеркало смотреть тошно. А рот, так и подавно лучше не открывать. Но это, мужик, опять-таки не твоего ума дело. Ты бы оттуда, где я зубы оставил, вообще живым не вышел.

Человек продолжал смотреть на меня не отрываясь. И я не выдержал. Мысленно сплюнул и отвернулся. Да пошёл он, со своим пивом и своей бутылкой! На этих копейках свет клином не сошёлся. Ишь ты, чистенький весь из себя, интеллигентный!

Я успел сделать три шага, когда меня будто в спину толкнули:

– Гена?

Я оглянулся. И узнал!

– Радик?! Радислав?

Он уже поднимался со скамейки, спешил ко мне. А я не мог понять – как же я его сразу не узнал? Такой же худенький, шустрый. Он ведь и не изменился совсем, только без очков. Должно быть, поэтому и не узнал? И ещё потому, что не на лицо смотрел, а на руку с бутылкой. Сколько же мы с ним не виделись?

Радость тёплой волной окатила меня, будто само прошлое встретил. То, давнее, счастливое время, о котором я разрешаю себе вспоминать очень редко. То время, в котором были школа, и Светлана, и собственная квартира… и Ксюша была.

– Радик…

Мне так хотелось обнять его! Но нынешнее не позволяло забыть, кто я теперь. Даже руку протянуть не решился. А Радик всегда был застенчивый. Потому не поздоровались мы, как следует. Стояли друг против друга, с ноги на ногу переминались, пока он не спросил:

– Ген, ты чего? Почему плачешь?

Плачу? Правильно, слёзы на глазах. Я отмахнулся.

– Да не обращай внимания. Это я от радости, что ты живой и здоровый. Я ж тебя не узнал сразу – без очков.

– А, да я их давно не ношу. Мороки с ними много, контактные линзы куда удобнее. Ты-то как? Выглядишь странно. Смотрю, ты или не ты? Сначала подумал – бомж какой-то бутылки собирает.

Если бы я умел краснеть, покраснел бы от этих слов. Стоял, и не знал, куда деть треклятую сумку с позвякивающей тарой.

Завадский моё замешательство понял.

– Ты что, со школы ушёл? У тебя что-то плохое случилось?

Что он пристал – «случилось, случилось»? Ну собираю бутылки, и что? Не ворую же!

– Да нет, Радик, всё нормально, всё путём. Просто не рассчитал с зарплатой. Немного.

– А ты где работаешь?

– Да здесь, рядом. В ЖЭКе… – я запнулся, – дворником. Да всё нормально! Всё образуется. Главное, ты живой и здоровый. Я ж подумал тогда…

– Гена, ты, наверное, сегодня не завтракал? – перебил он.

– А? Да я вообще не завтракаю…

– И не обедаешь?

Ой, как мне было стыдно! Почему – не знаю. Кем стал, через что пройти прошлось – не по моей ведь вине! Жизнь, подлая грязная сука-жизнь, так сложилась. И ничего я сделать не мог, как ни пытался. Потому и стыдиться мне нечего.

А вот ведь, перед Радиком стыдно стало.

Он взял из моих рук сумку, подошёл к урне, вытряхнул. Бутылки с громким звоном высыпались в зияющее жерло, скомканная сумка полетела следом. Я молча проводил их взглядом.

– Слушай, а пойдём ко мне? – предложил Радислав. – Я квартиру снимаю. Посидим, поболтаем, отметим встречу. Мы с тобой сколько лет не виделись? Восемь?

– Девять с гаком.

– Тем более. Или ты сейчас на работе? Не можешь отлучиться?

Колебался я не долго. Какая там работа? Убрал территорию и свободен. Кивнул, соглашаясь.

Не сказать, чтобы в прошлой жизни мы с Завадским были закадычными друзьями. Он физик, я физрук. Он без пяти минут как физмат закончил – молодой, талантливый, подающий надежды. Я – отец семейства, дядька самый заурядный. Мои развлечения – пивка попить, футбол посмотреть. Его – теории научные на крепость пробовать, эксперименты придумывать с электричеством и прочим электромагнетизмом. Какие у нас общие интересы, сами посудите? Но так уж сложилось, что мы с ним единственные мужики на весь педколлектив были. А Радик человек хороший, но к жизни не приспособленный. Ни друзьями-приятелями не обзавёлся, ни девушкой. Родственники, и те где-то за тридевять земель жили. Некому приглядеть, одним словом. Вот я и «приглядывал» и за Радиком, и за его экспериментами, «сторонним наблюдателем», так сказать, был. А после помогал проводку чинить и перед соседями извиняться.

Проработал Завадскай у нас в школе недолго – неполных два года. А потом он исчез из моей жизни так же неожиданно, как и появился. Вернее, он вообще исчез. Не предупредил, не попрощался – да что там, на работе расчёт не взял! Куда, зачем, почему? Словно вышел человек из квартиры в магазин на минутку и пропал навсегда. Или не вышел? Слух был, что когда двери в квартире вскрывали, они изнутри заперты оказались. Но мало ли, что народ болтает! Милиция его искала, конечно, да не нашла. У них подобных дел – вагон и маленькая тележка. А через год моя собственная жизнь перевернулась…

До дома, где жил Завадский, добирались мы с полчаса, не меньше. Вдобавок в супермаркет заглянули – заботиться о том, чтобы в холодильнике провиант был, Радислав не научился за прошедшие годы, судя по всему. А что научился, так это употреблять. Во всяком случае, когда я предложил взять поллитровку – девять лет всё-таки! – он не отказался. Я подумал, и взял ноль-семьдесят пять. Не допьём, «на завтрак» Радику останется.

Пока добирались, да пока огурцы-помидоры мыли, сыр-колбасу резали… В общем, на ходиках час по полудню тикнуло раньше, чем мы по первой разлили. И хорошо. С утра я не употребляю, никогда. Только начни похмеляться, не заметишь, как скатишься. Видел я «синяков», ой-ей-ей сколько!

Посуды цивильной в квартире не оказалось, пить предстояло из стаканов. Да здесь ничего цивильного не было. На кухне – выцветшие жухло-белые обои, стол под клеёнкой, колченогие, расшатанные до последней степени стулья, холодильник ещё советских времён и плита газовая оттуда же. Комната выглядела не лучше: обои зеленовато-голубые, такие же выцветшие, на полу – дешёвый, затоптанный палас, два кресла с протёртыми до дыр подлокотниками, диван с не застланной постелью, раскладной стол с исцарапанной, пропаленной сигаретами полировкой, тумба. И пустой книжный шкаф.

Шкаф окончательно меня доконал. Не вязалась его пустота с Завадским. Вообще нарочитая пустота этой квартиры удручала. Ничего, связанного с Радиславом – с тем Радиславом, которого я знал когда-то, – в ней не было. Все вещи исключительно хозяйские, чужие. Чёрт возьми, даже одежда в коридоре на вешалке не висела! Не так я представлял его жилище.

Наверное, на лице моём очень уж откровенно читалось это недоумение, когда я примостил тарелки с закуской на столе, да так и застыл посреди комнаты. Радик заметил.

– Извини, тут у меня небольшой бардак. Не ожидал гостей сегодня.

– Да брось, какой я гость… И что, давно здесь обитаешь?

– Как сказать… А почему ты спросил?

– Вид у этой квартиры какой-то… – я запнулся, стараясь подобрать подходящее слово. – Не жилой, что ли. Как будто ты здесь проездом. Заскочил переночевать, и дальше.

Радик хмыкнул.

– Можно и так сказать. Ладно, стол накрыли, чего ждать? Садимся.

Сели. Бутылку Завадский развинчивал неумело и наливал так же. Нет, не научился он употреблять, зря я так подумал. Водку он купил, потому как мне приятное сделать хотел. Без водки какая радость… такому, как я.

Мыслишка была мерзкая, я прогнал её. Подняли стаканы, чокнулись, выпили. Я – до дна, как положено за встречу. Радик – едва половину. Кому другому я бы попенял за неуважение, ему ничего не сказал. Пусть пьёт, сколько хочет. Наскоро зажевав куском сервелата, потребовал:

– Ну, давай, рассказывай.

– О чём?

– Как о чём? Где пропадал всё это время? Знаешь, как я переживал, когда ты исчез? Что случилось-то, можешь рассказать?

Радик помедлил, снова наполнил мой стакан.

– Тебе – могу. Помнишь, я тебе о квантовой природе времени рассказывал? Наши эксперименты с электромагнитным импульсом помнишь?

Я посмотрел на водку в стакане. Затем на Радика. Разве всё упомнишь, времени то сколько прошло? Завадский мою заминку понял верно, подсказал:

– Мою клетку Фарадея?

Наконец-то в голове проблеснуло что-то!

– А, это та штука, что ты из проволочек скрутил? Конечно, помню!

– У меня получилось. Доказать связь квантов времени и электромагнитного импульса

– Здорово! – похвалил я его. – Ну, давай за твои эксперименты!

И – выпил. Раз водка налита, что с ней ещё делать? Нечего ей выдыхаться.

Радик пить не стал. Сказал тихо вместо этого:

– Теперь я умею управлять потоками квантов времени. Их скоростью и направлением.

– Чего? – я едва не поперхнулся. Нельзя же так – под руку! – Чего ты умеешь?

– «Путешествовать во времени», грубо говоря.

И начал объяснять. Делать это Завадский любил и умел. Сочно, красочно. Беда в одном – чтобы понять, нужно образование иметь хоть на уровне институтского физмата. А я с точными науками и в школе дружил. Потому доходило до меня туговато. По его теории получалось, что время состоит из отдельных частичек-квантов и три измерения имеет. Потому двигаться в нём можно не только вперёд и назад, а и влево-вправо, вверх-вниз. А движемся мы исключительно вперёд потому, что несёт нас течение этих самых квантов – «течение времени». Но кроме обычных существуют ещё и быстрые кванты – «ветер времени». Он может останавливать и разгонять собственное время экспериментатора, может сдвинуть его в любом направлении. Если уметь управлять этим ветром, найти для него парус.

Он говорил, а я слушал. И смотрел на бутылку с водкой. Я выпил два стакана, Радик – едва половину. Но кто из нас «под мухой»? Кто ахинею сейчас буровит?

– И где ж этот твой парус? – спросил у него осторожно.

Он не ответил. Вместо этого сунул мне под нос свои часы наручные. Крутые, наворо-о-оченные, мне таких видеть никогда не приходилось. Всё в кнопочках малюсеньких, и три циферблата. Большой, круглый, а в нём два поменьше, скибочками. Присмотрелся я к ним, а они полдень показывают. Это как же так – полдень, – когда мы в час сели только? Я сразу на ходики, что в шкафу пустом, обернулся. Нет, всё верно, половина третьего.

– Они у тебя стоят, что ли?

Радик с минуту на меня таращился. А затем захохотал. От души так, во весь голос. Хорошо, стакан поставить успел, а то расплескал бы.

– Гена, это и есть парус, о котором я тебе говорю. Хронобраслет. Первый раз мне удалось добиться эффекта «ветра времени» в нашем с тобой двухтысячном. Правда, именно такого результата я не ожидал. Думал сместиться на пару дней вперёд, а получилось… В общем, унесло меня в область, лежащую за горизонтом событий. Туда, где я не работал в школе, не заканчивал физмат. И с тобой мы знакомы не были. Очень далеко. И возвращаться пришлось долго.

Он вновь мне налил до краёв. Подумал, и себе добавил чуть-чуть. Для уважения. Поднял стакан:

– Вот такая история.

Мы выпили по третьей. Я молчал, не зная, что и сказать. С одной стороны – не мог поверить я в подобную штуку. С другой – не верить не мог. В той, прошлой жизни, Радик не стал бы мне врать. Внезапное его исчезновение и такое же внезапное появление сегодня, квартира это пустая, нежилая, явно снятая на день-другой. А утром, когда мы встретились? Как он пиво-то пил, хорошее холодное пиво? Кривился, морщился. Потому что не любит он пиво. Девять лет назад не любил, и сейчас не любит, ни пиво, ни водку. А пьёт, чтобы расслабиться хоть немного, потому как хреново ему, ох как хреново!

Я внимательно посмотрел на приятеля. С чего я решил, что он абсолютно не изменился? Изменился, да ещё и как! Грустные складки появились в уголках рта, морщины вокруг глаз, скулы выступили. И седина на висках засеребрилась. Видно, и Радика жизнь потрепала. Не так, как меня, но потрепала. Так пусть говорит. Какая разница, сколько в его словах истины, а сколько преувеличения?

– Ладно, предположим. И как эта штука временем управляет?

– Не временем, им управлять нельзя. Передвижением во времени. Вот смотри: на большом циферблате стрелки направление течения и ветра показывают, на малых – положение угла атаки в двух плоскостях. В будущее переместиться – не проблема. Просто опережаешь течение времени. С прошлым сложнее. Идти против течения не получится – в лучшем случае застрянешь на месте. Но способ попасть за точку настоящего есть. Ты никогда парусным спортом не занимался? Что такое лавировка, знаешь?

– Нет, не довелось. Ты, что ли, занимался?

– Было дело.

Уточнять, когда это он успел поматросить, Радик не стал. Вытащил из пачки свежую салфетку, разложил на столе, начал ковырять ногтем.

– Смотри, это – направление времени. Идти против течения нельзя. Но так, под углом, можно. Курс называется бейдевинд. А в следующий раз идёшь вот так. Понятно?

Я поразглядывал выдавленный на салфетке зигзаг с перечёркивающими его диагональками. А чего ж тут непонятного? За это мы тоже выпили. За хронобраслет, в смысле. А потом – за бейдевинд.

Который был тост, со счёта я уже сбился. Телом завладевала приятная тёплая лёгкость. Прекрасно знаю это ощущение – норма моя. Больше пить не стоит, плохо будет, особенно утром. Хоть наш «сабонис» и опорожнился едва на половину, но я свою долю честно употребил. Радик, чертяка, филонил. Вон, первый стакан еле высосал. Ну, коль ты трезвый, тогда развлекай гостя дальше!

Я прищурился и подначил:

– А теперь продемонстрируй, как твой браслетик работает. Хочу снова быть, этим, как его… сторонним наблюдателем!

Завадский перестал улыбаться, посмотрел на меня внимательно. Затем вдруг налил себе добрых полстакана и залпом выпил, аж кадык на горле ходуном заходил. Поставил опорожнённую тару, выдохнул. И вместо того, чтобы закусывать, объявил:

– Нельзя. На пьяную голову со временем баловаться опасно. – Подумал и добавил: – Да и на трезвую тоже. Всё, что я тебе рассказывал – не больше, чем теория, практикой не подтверждённая.

Такого поворота я не ожидал:

– Так ты… это ты насочинял всё?!

– Да. Расскажи лучше о себе. У тебя что случилось? Что-то совсем нехорошее? С семьёй? С дочкой?

Меня будто холодной водой из брандспойта окатили. Хуже – будто обухом в темя хрякнули! Мгновенно Радиковы сказки о путешествиях во времени отступили и сегодняшняя реальность навалилась. Память девяти лет, разделивших нас.

Солёный комок подкатил к горлу. Но я сдержался. Эти слёзы я уже выплакал. Сотню раз выплакал.

Радик заметил, как я переменился в лице, вновь разлил водку, пододвинул мне стакан.

– Расскажи, сразу легче станет.

Легче? Да понимает ли он, о чём говорит? Мне – легче?!

Я схватил стакан, опрокинул в рот, высушил одним долгим, большим глотком. Это был лишний стакан, не мой уже. И чёрт с ним! Хочет послушать?! Изволь!

Выложил я всё, как есть. О Ксюше, о злосчастном июле две тысячи первого, о пацане-ментёнке, решившем полихачить, о том, как в наших судах красный свет неожиданно меняется на зелёный, а «зебра» уползает на шесть метров в сторону. О том, как я пытался найти правду… И о том, как эта самая «правда» нашла меня, тоже рассказал.

А потом я ещё выпил. Больше не думая, лишним будет стакан или нет.

– Ты меня спрашивал, почему я в школе не работаю? Статья у меня неподходящая, понимаешь ли. Плохая статься. С такой к детям и близко не подпустят. Хорошо, хоть дворником взяли! Директор ЖЭКа «облагодетельствовал». Сказал, когда заявление подписывал: «Повезло тебе, что я мужик. Мужик к мужику в таких делах всегда сочувствие проявит. Была бы на моём месте баба, погнала бы тебя взашей». Поинтересовался ещё: «И как оно, стоило того?» Гад.

Радик слушал меня, всё более хмурясь. И когда я замолчал, переспросил:

– Гена, но это же ерунда какая-то? Не мог ты так поступить. Если бы она тебя даже спровоцировать попыталась, ты бы не поддался. Выставил бы её, и всё.

Я разозлился. Он что, не слышал, что я ему рассказывал? Или сомневается, что это подстава была?! Конечно, молодая смазливая кукла сама себя предлагает. Какой мужик устоит? И друг Гена не выдержал, позарился на свеженькое…

Рука моя сама собой сжалась в кулак. Врезать бы от души, чтоб не вякал!

Я даже испугался такой своей мысли. Это всё из-за водки. Лишний стакан. Или два? Завадский ведь не виноват, совершенно не виноват. Вот сучке той малолетней я бы врезал, дряни мокрохвостой. Ох, врезал бы! Изуродовал бы, чтобы на всю жизнь запомнила, как другим эту самую жизнь ломать ни за что, ни про что. А потом опять на зону, и хрен с ним!

…А на зоне снова тех шакалов бы встретил. Нет, драться с ними я не стану. Просто замочу. Стольких, сколько смогу. И пусть потом убивают. Жизнь не дорога? Да нахрен она мне нужна, такая жизнь!

– Нахрен она мне нужна, а? Я тебя спрашиваю?!

– Тише-тише…

Оказывается, я ору это во весь голос и кулаком по столу стучу, а Радик хватает меня за плечи, пытается остановить. Прихожу в себя на минуту, тянусь за бутылкой. Радик сдёргивает её со стола.

– Что, жалко?! – рычу на него. – Зачем тогда звал?

– Гена, тебе хватит…

Вновь выныриваю на поверхность – я у дверей, порываюсь уйти, а Радик вцепился, что твой репей, не пускает.

– Не-не-не, и не думай! Не пущу! Тебя же первый милиционер арестует…

Это он прав. Повяжут, козлы вонючие…

Вновь просветление – Радик пытается уложить меня на диван, а я отбрыкиваюсь:

– Отвянь, не буду я спать! Мы ж не допили…

И последний кадр. Радик моет посуду на кухне, а я стою в дверях, прислонившись к косяку, чтобы не упасть. Глупо хихикая, спрашиваю:

– Радик, это ты мне снишься, а?

– Нет, не снюсь.

– Так мы это чё, в самом деле здесь? В будущем?

– Угу, в самом деле.

– А… я это… не хочу здесь. Мне назад надо.

– Назад? На диван, что ли? Так отправляйся. Дойдёшь или помочь?

– Дойду…

Не помню, добрёл я самостоятельно, или Радик меня тащил. Больше кадров яви в моей голове не осталось. Дальше шёл сон.

– …Па, а правда было такое, что вы меня чуть не потеряли?

– Это мама рассказывала? Правда. Мы к бабушке Зое ехать собирались. На вокзале, пока поезд ждали, ты и пропала. Только что сидела возле чемоданов, глядь – уже нету. Ух, как мы испугались!

– А чего вы испугались? Подумаешь, отошла на два метра. Куда бы я делась!

– Не скажи. Это же вокзал. Людей толпы, приезжают, уезжают. Цыганей, опять же полно, жулья всякого. Запросто увести могли. Мы пока искали, к тебе какой-то дядька приставать пытался. А ты что, ничего не помнишь?

– Помню. Как мама меня лупцевала, а я ревела.

– Так было за что.

– Бить детей нельзя, ты сам говорил. Па, а дядька тот куда делся?

– Дядька? Почём я знаю. Убежал. Пошли к двери, следующая остановка – «Цирк»…

Я лежал, чувствуя, как по щекам текут горячие слёзы. Давно этот сон не возвращался. Думал – всё, отпустило, зарубцевалась рана. Ошибся. Вчерашние разговоры снова разбередили. И откуда этот Радька взялся на мою голову?

Нет, Радик был ни при чём, пить нужно меньше. А то вишь, дорвался до халявы. Норму он знает! Сказал бы: «О себе рассказывать ничего не буду», и баста.

Я открыл глаза. Утро уже давно началось, ходики восьмой час натикали. А сегодня у нас среда, рабочий день, между прочим. Значит, нечего отлёживаться.

Встал. Голова шумела и противно кружилась. Но это не страшно, это перетерпеть можно. Радик с меня штаны стащил, вот что хуже. Пришлось наклониться, чтобы надеть, и кровь тут же болезненно ударила в виски. Под холодный душ в самый раз, но занято, Завадский в ванной плещется. Тоже похмельный синдром прогоняет? Хотя он-то выпил всего-ничего.

От нашего вчерашнего пиршества следов в комнате не осталось, Радик ещё вечером всё на кухню унёс. А интересно, он догадался в холодильник бутылку минералки засунуть?

Я уже собрался на кухню в разведку идти, когда заметил лежащий на тумбочке браслет. «Хронобраслет». С минуту разглядывал его, затем взял осторожно. Тяжёлый, увесистый. Приложил к запястью, защёлкнул застёжку. Помедлив, нажал кнопочку над циферблатом. Узкая стрелка дрогнула, чуть отошла в сторону от широкой. Потом ещё немного. Направление ветра времени не совпадало с его течением.

Голова прояснилась мгновенно. А если это в самом деле машина времени?! Не из кино, не из книжки – настоящая! Если не врал Радька, не фантазировал? Я же смогу вернуться в прошлое, и всё исправить! Легко! Не пущу Ксюшу за мороженым, и ничего страшного не случится. Никогда не случится!

Стараясь унять дрожь в пальцах, я выставил угол атаки, как показывал Завадский. И сообразил, что не слышу больше шума воды.

Радислав стоял в дверях ванной и пристально наблюдал за мной.

– Гена, не надо. Ты не сможешь изменить историю. Брэдбери ошибся с эффектом бабочки. То, что должно произойти, уже произошло.

– Да мне начхать и на историю, и на бабочку, и на твоего Брэдбери. На всех скопом, и на каждого в отдельности, понял? Моя дочь не должна была умереть в двенадцать лет. Не должна попасть под машину того урода. Это случайность, понял? И если твоя игрушка действует, то я эту случайность исправлю!

– Гена, ты же не знаешь главного. Тебе не позволят…

– Да пошёл ты!

Я нажал кнопку «старт».

Глава 2. Июль, 2009

В первое мгновение мне показалось, будто под дых дали. Радик что-то продолжал говорить, но голос его резко изменил тембр, превратился в рокот, гул, так что слов не разберёшь. Оборвался. Тишина повисла в комнате, абсолютная. Ни автомобильного шума за окном, ни урчанья в водопроводных трубах. Затем фигура Радика начала расплываться. Превратилась в пятно, размазалась, растворилась. И так же начали терять очертания предметы вокруг меня.

Это ощущение я даже сравнить ни с чем не мог. Ближе всего – когда хороший удар в голову пропустишь. Да, прав был Радик – спьяну в такие игры играть не дело. Голова кружилась, желудок в горло выворачивался. Я еле удержался, чтобы не стравить. Пора выбираться на свежий воздух.

Попытался сделать шаг, и меня тут же повело в сторону. Помню, где-то там были кресла, стол, но сейчас всё это стало колышущейся тушей, то и дело меняющей положение. Будто живой. За что именно я зацепился, даже не понял. Попытался схватить, чтобы не упасть, не потерять равновесия, а оно не держало. Руки нащупывали скользкое, сочащееся между пальцами. Кажется, только что я цеплялся за спинку кресла, вполне твёрдую и устойчивую. И в следующую секунду эта твёрдость исчезает, рука проваливается в манную кашу.

Не знаю, сколько минут понадобилось мне, чтобы выбраться из комнаты. Хорошо, хоть проём двери оставался чётким и ясным. Стены с выцветшими обоями – тоже. И блямба выключателя на стене. В коридоре царил мутноватый полумрак, потому я машинально ткнул пальцем в выключатель.

Нажимать оказалось не на что. Я отдёрнул руку, не поняв в первый миг, испугавшись, что шарахнет током. Затем сообразил – внутренности блямбы тоже размягчились.

В начале коридора у Завадского располагался уголок для обуви – всё по культурному, зашёл с улицы, переобуйся, будь добр. Там стояли тумбочка с коробкой для щёток и крема, Радиковы кроссовки и мои «гавнодавы»… вчера стояли. А сегодня моя обувка растворилась бесследно. Пришлось топать в шлёпанцах, выделенных Радиславом. Всё лучше, чем в одних носках.

Следующим испытанием стала входная дверь. Обыкновенная, деревянная, со старым «совковым» замком. Она не желала открываться! Колёсико заело намертво, не крутилось ни влево, ни вправо. И ручка не поддавалась. Я почти отчаялся выбраться из этой ловушки. И вдруг… вывалился на площадку. Нет, дверь не распахнулась, она тоже сделалась мягкой на миг. А когда я развернулся, вновь стояла твёрдая и нерушимая.

Ступеньки и перила лестницы не расплывались, иначе спуститься с четвёртого этажа я бы не смог. Шёл, и благодарил судьбу, что Завадский снимал квартиру не в высотке. Даже представить страшно, что бы ждало меня на месте лифта.

Дверь подъезда выпустила, не артачась, хоть и железная, и с замком кодовым, – это я вчера приметил. Но на улице стало хуже. Когда я браслет надевал, за окном солнце светило, а сейчас непонятно, какое время суток. Рассвет, вечер поздний? Ни солнца, ни луны, ни звёзд. И даже не облака над головой – просто серость. От серости этой всё вокруг выглядело иначе, чем накануне, не сразу и сообразишь, куда идти. Дома оставались домами, чёткие, неподвижные. И ещё столбы. Но проводов между столбами не наблюдалось. От деревьев уцелели стволы и толстые ветви, остальное – пятно, такое же серое, колышущееся, как всё здесь. О людях, машинах и говорить нечего – исчезли. Так, марево над асфальтом. Идти в него было боязно, но не стоять же вечно под подъездом?

Я медленно побрёл вперёд. Ожидал, что кто-нибудь зацепит, толкнёт. Ничуть не бывало! Марево походило на редкий кисель. Оно расступалось, пропускало меня. Идти было не тяжело, а скорее противно. До тошноты противно. Я ведь сразу понял, что сквозь людей иду, сквозь тела их. Хорошо, что запахи исчезли, и кисель хоть и вполне ощутимый был, но не липкий, следов после себя не оставлял. Иначе мои внутренности не выдержали бы такого испытания.

Так и дошкандыбал я до угла квартала. Остановился на перекрёстке. Светофор был на месте, но какой свет горит – не определишь. Вроде все лампы светятся в полнакала. И марево над проезжей частью висело куда гуще, чем над тротуаром. Постоял я так, переминаясь с ноги на ногу, и шагнул – была, не была! Если сквозь пешеходов прохожу, не замечая, наверное, и с машинами та же петрушка получится? Угадал. Кисель дороги пропустил меня беспрепятственно.

Сколько я так бродил по городу – непонятно. Может час, может два. А то и все четыре. Счётчик в хронобраслете крутил вовсю, но что он отсчитывал – часы, минуты, секунды или кванты, – я не знал. Когда совсем невмоготу стало в киселе барахтаться, и голова в полный ступор вошла от происходящего, зашёл я за киоск, тоже забитый серым маревом, и нажал кнопку «стоп».

Мне ещё раз дали под дых. Да так ощутимо, что я не сдержался, стравил. Повезло, что вокруг кусты густые, никто и не заметил. Ни как стравил, ни как появился. Минут пять я попросту стоял и дышал, наслаждаясь зеленью, вновь проявившимися звуками, запахами. И давая возможность внутренностям занять положенное им место. Нет, прав Радислав, сто раз прав – если употребил, то с хронобраслетом не балуй! Ни за какие коврижки не хотел я испытать все пережитые «радости» повторно.

Долго прятаться в кустах было глупо, требовалось разведать окружающую обстановку. Где я, как, и главное – когда?! Провести, так сказать, рекогносцировку. Я выбрался из зарослей, огляделся. Перво-наперво – небо затянуто тучами и асфальт мокрый. Видно, дождь прошёл недавно. А с утра не предвещало, как говорится. Обнадёживает, но не доказывает. Второе – на деревьях листва вся зелёная. Это в сентябре-то? Опять-таки, улика косвенная.

Третья находка оказалась самой важной. Киоск, за которым я «материализовался», торговал печатной продукцией. И чем дольше я разглядывал выложенную на прилавок прессу, тем лучше мне становилось. Не было там ничего не только сентябрьского, но и августовского!

Для верности я всё же спросил у киоскёрши:

– Скажите, а сегодняшняя «вечёрка» у вас есть?

Женщина посмотрела на меня укоризненно.

– Вечёрка по понедельникам не выходит, молодой человек. Субботний выпуск есть. Будете брать?

Субботний стоил дорого, полторы гривны.

– А четверговая?

– Есть и четверговая.

– Давайте её.

Я выудил из кармана остатки мелочи. Пересчитал.

– А, чёрт. Десяти копеек не хватает.

Посмотрел вопросительно на продавщицу. Та уже протягивала мне газетку. Потянула, было, назад, но передумала.

– Ладно, занесёшь.

– Спасибо!

Я выдернул из окошка газету, быстро взглянул на число. Шестнадцатое июля! Значит, не насочинял Радик… Поверить в такое было боязно.

– Скажите, это вправду за прошлый четверг газета? – повернулся я к киоскёрше. Она нахмурилась, поджала губы. Тётка предпенсионного возраста, с некрасивым, одутловатым лицом, – вопрос мой ей очень не понравился.

– Ты что, шутки со мной надумал шутить?

Я не удержал улыбку. Попятился.

– Извините. Извините, пожалуйста.

Получилось! Всё получилось, Радиков хронобраслет действовал! За один присест – почти на два месяца в прошлое меня перенёс. Такими темпами я быстренько доберусь до две тысячи первого. Ксюша не побежит за мороженым, и тот козёл пролетит на своей тачке, никого не сбив. И всё будет хорошо!

Прежде всего требовалось подготовиться к путешествию в прошлое. Переодеться, – а главное, переобуться поскорее! – забрать документы, деньги. То есть, наведаться в мою берлогу – комнатушку, которую снимал я у двоюродной тётки начальника ЖЭКа.

Имелся определённый риск в этом мероприятии – я совершенно не помнил, где был и чем занимался двадцатого июля. Столкнуться с самим собой нос к носу ой как не хотелось. Прямо какая-то патологическая боязнь началась. Когда поднимался на третий этаж, нервная дрожь колотила. Когда ключ в замке проворачивал, дверь отворял – и того пуще.

– Гена, это ты? – хозяйка сразу же подала голос с кухни.

– Я, тётя Таня, – помедлив, ответил. «Другой я» не отзывался, значит, повезло, на работе он, как и положено в понедельник.

– Тебя сегодня участковый спрашивал.

– Чего хотел?

– Не знаю. Сказал, чтобы ты к нему зашёл. Обязательно.

– Зайду.

Я прошёл к себе в комнату. Быстренько переоделся в парадное: брюки, рубашка, пиджак. Подумал и вытащил из шкафа сумку, бросил в неё свитер, две смены белья. Собственно, вся моя одежда, более-менее приличная. В сумку же последовали бритвенный станок, зубная щётка, паста, полотенце. Паспорт и деньги – в этом времени я недавно зарплату получил, растратить не успел – спрятал в боковой карман. Всё, кажется?

Вдруг кольнуло раскаяние – что же я самого себя граблю? Тут же отогнал эту глупую мысль. Никого я не граблю. Мои это деньги, заработанные. И вещи все мои.

Хозяйка перехватила меня у входной двери.

– А куда это ты вырядился?

– Нужно, тётя Таня, нужно.

Она смотрела на меня с сомнением.

– Так зачем тебя участковый-то ищет? Ты натворил чего?

– Ничего я не натворил. Участкового работа такая – бдеть.

– Гена, ты смотри, не подведи меня. Я же тебя пожалела, приютила.

– Да я знаю, знаю. Спасибо, тётя Таня.

Хотел пройти, но она уцепилась в рукав.

– Гена, а давай мы за август рассчитаемся.

Я опешил от такого предложения.

– Как за август? Десять дней же до августа?

– А ты наперёд заплати. Ты же съезжать не собираешься?

Она заглядывала мне в лицо, словно удостовериться хотела в своих подозрениях. Я отвернулся.

– Тётя Таня, следующую зарплату дадут, тогда и заплачу. Мы же с вами так договаривались.

– Да, но…

Дослушивать я не стал, высвободился из её пальцев и улизнул. Надо же, «приютила»! Ещё одна благодетельница.

Уже внизу я подумал об участковом. Не к добру он приходил, от ментов всегда одни неприятности. Потом вспомнил – я же сейчас в июле. А на самом деле август минул, и ничего не случилось. Не помню даже, чтобы хозяйка мне о том визите говорила… А, проехали!

План путешествия я составил, ещё когда домой шёл. Прежде всего следовало найти место, откуда в прошлое отправляться можно без свидетелей. И там же отсидеться, пока Радиков «спидометр» кванты назад откручивает. Шастать в сером киселе мне больше не хотелось, от одного воспоминания тошнота к горлу подкатывала.

Лучшим вариантом казались заброшенные садовые участки. Знал я одно такое местечко, можно сказать, в самом городе, от автобусной остановки ходьбы минут тридцать-сорок. Место укромное и тихое. Конечно, бомжи там рыскали, «металлисты», наркуши всякие. Но встречи с этими я не опасался. Вероятность пересечься со случайными гостями «дач» была ничтожна.

Как долго будет длиться путешествие, рассчитать я не мог. Прикинул, что если браслет два месяца за один раз отлистывает, то вся дорога у меня от силы неделю займёт. Это с учётом, что отдыхать нужно будет между прыжками.

Недельное путешествие подразумевало необходимость не только отдыхать, но и питаться. Потому, перед тем, как отправляться на «точку», я заглянул в супермаркет. Запасся провиантом, калорийным, непортящимся. И занимающим немного объёма – чтобы запихать в сумку, а сумку прижать к пузу, когда «хронометр» врубаешь. За едой ничто не мешало ходить и во время остановок, но тратить каждый раз полтора-два часа на это мне не хотелось.

После похода в супермаркет сумка раздулась, что твой аэростат. Ещё и не поместилось всё, пакет пришлось взять. Я шёл и мысленно подсчитывал остаток денег в кармане. По всему выходило, что половину моей заначки супермаркет сожрал. Ну и бог с ним, крупных растрат больше не предвиделось.

На парня, что-то бубнящего в мобилу, внимания я не обратил. Никакого. Брёл он не спеша, вразвалочку, так что я легко обогнал его. И услышал:

– Эй, мужик. Мужик!

Говорил парень в полголоса, потому я совершенно уверен был, что это продолжение его телефонного разговора, ко мне никакого отношения не имеющего.

– Мужик в пиджаке! Ты чё, не слышишь?

А вот это мне не понравилось. Мужиком в пиджаке на девяносто девять процентов был я. Пришлось обернуться.

– Ты со мной разговариваешь?

– С кем же ещё?

Парень и не парень был даже, так, шкет лет семнадцати-восемнадцати. Не из мажоров – мобила дешёвая, к тому же старая, а то и бэушная. Я примерно такую прикупить со следующей зарплаты планировал. Теперь не судьба.

– И что тебе надо?

– Денег дай. Пятёрку.

Побирается, что ли? Понимаю, когда пацанята деньги клянчат, но этот уже взрослый, заработать вполне способен. Руки не поотсыхали, вроде? Может, но не хочет. И просит нагло. Не просит, требует.

Я молча отвернулся, пошёл к остановке. Но шкет отставать не собирался.

– Мужик, ну дай денег! Тебе чё, жалко?

Это нытьё за спиной начало меня раздражать.

– Чего ты ко мне привязался?

– Я ж говорю, денег дай. Мне в центр съездить надо.

– Надо, так садись в автобус и едь.

– Мужик, ты чё, дурак? Кто ж меня без денег повезёт?

Вот теперь он меня достал. Всякий молокосос обзывать начнёт?!

– Отвали, не дам я тебе денег. У других проси.

Чётко и ясно сказал, без грубостей, без оскорблений. Любой нормальный человек поймёт, что разговор закончен. Шкет не понял.

– Ты чё, козёл? Да ты знаешь, кто я? Я камээс по боксу! Да я тебя с одного удара вырублю!

На несколько секунд я дар речи потерял. Подобное ожидаешь услышать, когда поздно вечером, в безлюдном месте тебя человек пять встретят. Но средь бела дня, на людях… Я ещё раз смерил взглядом шкета. На пол головы ниже меня, плечики узенькие, сутулые. Боксёр… Да я таких боксёров! Не иначе обдолбаный, глазёнки так и бегают. Угораздило напороться.

Угрозы шкета меня не испугали, но в ситуацию я попал хреновую. По-хорошему эта погань не отвяжется, а по-плохому – нельзя. Шум поднимется, зеваки на драку сбегутся, а там и менты нарисуются. И вдобавок ко всему, руки у меня заняты. Придётся действовать по-другому.

Слева от тротуара тянулся сквер. Хороший такой сквер, давно запущенный, одичавший, бурьяны в пояс, сирень разрослась, черёмуха ветви чуть не до земли свесила. Шаг сделай, и ничего не видно.

– Денег дать, говоришь? – я остановился, аккуратно накрутил «угол атаки». Парень подошёл ближе, разглядывая мою «побрякушку». Смотри, смотри, сейчас и не то увидишь. – Ну давай отойдём с дороги, чтобы людям не мешать.

Шкет моё предложение понял по-своему. Мобилу мгновенно спрятал в карман, воровато огляделся и пошёл следом. Не испугался, не на понт брал. Точно, обдолбанный. Такой ударит первым, не задумается. Не успеет!

Я передвинул сумку на пузо, подхватил пакет, прижал к груди. Шагнул под ветви черёмухи, и нажал «пуск». Не оборачивался, потому лицо шкета в этот момент не видел. Да я всё равно не увидел бы, как у него глаза на лоб вылезают от изумления, я ж в прошлое скакнул. Надеюсь, обделался он капитально.

Всё же зря я этому оболтусу не врезал. Учить такую шваль нужно смолоду. По-хорошему учить, по-доброму. То бишь, чтобы хороший, добрый человек морду начистил от всей души – деньги не вымогай, не воруй, не гоп-стопничай. Пока не поздно, пока на зону не попал. А то там другие научат. Не тому, чему нужно.

Во второй раз серое марево навалилось привычно. Желудок сжался, вспомнив предыдущее путешествие. Но сейчас он был пуст и трезв, потому тошнота оказалась терпимой.

Долго торчать в межвременье у меня не получилось – пакет в руках начал расползаться. Сумка держалась, а пакет прямо под пальцами в кисель превращался. Тянуть было нельзя, и я тормознул…

– Ай!

Вывалился я прямо в ночь. И ещё в кого-то более конкретного и осязаемого. Мягкого и податливого.

Стоявшая в густой тени черёмухи девчонка тоненько взвизгнула и отлетела на асфальт, под свет фонарей. Отлетела, вытесненная невесть откуда взявшимся крепким мужским плечом. Моим плечом.

– Ах ты тля! – девчонка пряталась под черёмухами не одна, в следующее мгновение из темноты выдвинулась физиономия парня. И чуть опережающий её кулак.

Первую плюху я пропустил. Не готов оказался к такому обороту, да и руки были заняты ловлей рассыпающихся продуктов. Ударил пацан неплохо – для пацана, – из глаз у меня аж звёзды посыпались. Но практики семи лет драк не на жизнь, а на смерть, у него не было. Второй удар я парировал. И третий.

– Ну всё, всё, успокойся, – попробовал замириться.

Какой там! Пацан рвался в герои, хотел защитить любимую. Я его вполне понимал, окажись на его месте, поступил бы так же. Но я был на своём, и он вынуждал меня подставлять руки под его кулаки, топтаться по купленному за свои кровные провианту. Да и толстенная сумка на животе мешала. И тогда я вмазал. Хорошо так, сердечно. Под дых, а потом в скулу. Чтобы разом закончить эту ненужную драку.

Парня вынесло из кустов, прямо на руки успевшей подняться девушки. Теперь они грохнулись вместе.

– Эээ… эээ…

Я испугался, что пацан язык себе откусил. Но нет.

– Эах ты ж гад! – он дёрнулся снова в мою сторону, но девчонка поспешила вцепиться в него.

– Женечка, не нужно! Не связывайся с этим бугаём… Пожалуйста!

– Убью! Убью гада!

Однако дёргался парень не шибко активно. Так, чтобы любимая оценила героизм, но смогла удержать от безрассудства. А я смотрел на эту парочку, и думал, как неправильно всё получилось. Вместо того, чтобы надрать задницу отморозку, пришлось бить нормального парня. Понятно, что это совпадение. Но издевательское какое-то совпадение!

Тем временем парочка поднялась на ноги, к ним уже спешили какие-то люди. Пора было сматываться. Я нащупал в темноте уцелевшие кольца «Краковской» и дал тягу.

Глава 3. Весна 2009 – осень 2008

«Стартовую площадку» я выбирал тщательно. Обязательно чтобы была с капитальным домиком, не раскуроченным до последней степени. И чтобы забросили участок достаточно давно. Условия мало совместимые, но выбор у меня имелся. Садовые участки тянулись на добрых два километра вдоль старой балки и бегущего по её дну ручья. Земли эти поделили где-то в конце восьмидесятых, на излёте перестройки, когда народ, вдоволь начирикавшийся на митингах, вспомнил о бренном. О том, что пора бы пожрать. И проснулась у народа генетическая память предков-крестьян, и потянулся он к земле-кормилице. Участки вдоль балки люди захватывали на свой страх и риск. Времена такие были – властью стали сила и наглость, а место обладало очевидными преимуществами – добираться близко, и вода под рукой. Но преимущество очень скоро обернулось недостатком. Число алчущих собрать урожай значительно превосходило тех, кто его выращивал. А затем восстанавливающаяся из революционной разрухи металлургия потребовала сырьё для вторичной переработки. И пошли по отечественным весям «сталкеры», подбирая всё что плохо – и, тем более что хорошо – лежит. Пошли сшибать на «хлеб насущный» алкаши и нарки, беспризорники и просто лоботрясы, воспитанные на лозунге «кто не работает, тот ест».

Землепашцы битву за собственность проиграли. Едва ли четверть участков по-прежнему носила следы разумной человеческой деятельности. Кое-где виднелись остатки былых грядок, ещё уцелели обрывки ржавой сетки-рабицы. Но большинство «дач» успело зарасти сплошным зелёным ковром бурьяна. На таком забурьяневшем участке я и выбрал пристанище. Кирпичная будочка с маленьким окошком под самой кровлей, годная разве что для хранения садового инвентаря, да дождь переждать. А мне больше и не требовалось. Главное – стекло в раме уцелело, и дверь плотно закрывается.

Уселся я на цементном полу и начал подробнее «хронометр» изучать. Все эти «углы атаки», «направление дрейфа», «компоненты тяги», которыми загружал Завадский под водочку и маринованную сельдь, для меня звучали тарабарским языком. Но методом тыка браслет тоже работал. Крутишь верньеры маленьких циферблатов, пока тонкая стрелка на большом опустится как можно ниже, – это направление моего движения. И одновременно следи, чтобы циферки в нижнем окошке показывали число побольше, – это скорость. Всей хитрости! Конечно не дурак я, понимаю, – если Радика ветер времени унёс фиг знает куда, то и меня запросто может. И число, что браслет показывает, это не та скорость, с какой в прошлое возвращаешься, а лишь та, с которой в выбранном направлении движешься. Чтобы всё правильно посчитать, синусы с тангенсами нужны. Радик их наверняка наизусть помнил, я – смутно. Не помню, что на что умножать и делить. А ведь там где-то вдобавок «экспоненциальная зависимость от продолжительности движения» запрятана. Это уже высшая математика. Нет, мне предстояло двигаться в прошлое по наитию. Главное, выдерживать направление, а со скоростью – как получится.

В этот раз я пуск нажимал с опаской. Потому что осознанно. Первый раз ведь «нырял», когда хмель выветриться не успел. Второй – адреналин в крови играл от злости, другие мысли в голове бродили. А теперь путешествие по-настоящему начиналось.

Знакомо толкнуло под ложечку, домик заволокло серым полумраком. И всё, на этом изменения закончились. Пустой домик, он тут сколько лет стоит!

Постепенно начал я и к серости привыкать, и к тошноте. Сомнения даже закрались – правда ли в прошлое двигаюсь? Или застрял? А как проверишь? Циферки на счётчике бегут, значит, работает машинка. Я попробовал сесть, закрыл глаза. Если задремать в межвременье получится, то вообще подарок будет – проснулся и уже на месте. Как в поезде.

Да, разогнался – заснуть! Сидеть ещё получалось кое-как, но глаза закрыть – нет. То есть, закрыть-то я их закрыл. Но удержать в таком состоянии не смог. Веки как будто прозрачными сделались. Стены, дверь домика – вот они. Но внутри я был не один. В сером полумраке шевелилось нечто невообразимое, бесцветное, меняющее форму, смахивающее на вылезшее из кастрюли тесто. Ко всему прочему, оно было огромным, гораздо больше кирпичной будочки, – что уж совершенно невозможно понять, а только увидеть.

Существо окружало меня со всех сторон, даже над головой зависло. Казалось, ещё немного, и его жгуты-щупальца коснутся меня, обхватят, спеленают. Понимал я – видение это, но всё одно сжался, голову в плечи втянул, глаза закрытые опустил…

Мама моя! На запястье вместо браслета тоже щупальце оказалось. Маленькое, шевелящееся, противное. Вдобавок норовящее к коже прилипнуть. Этого я вытерпеть никак не мог, открыл глаза.

Домик был пуст: серый полумрак и никаких чудовищ. На руке – хронобраслет циферками светит.

Снова закрыл глаза: та же песня! Тесто со всех сторон. В этот раз я терпеть и не пытался. Спасибо, благодарен премного, но такое кино мне не интересно. Лучше стоять буду по стойке смирно и глазами в серость таращиться. Правду Радик говорил – и на трезвую голову во времени путешествовать удовольствия мало.

Сколько я в этот раз пропутешествовал, не знаю. Подозреваю, что недолго. Время тянется, словно резиновое, – моё личное время. Ведь нет способа уследить за ним. Раньше я чётко знал – вот это десять минут прошло, а это – двадцать. Сейчас даже секунды считать не получалось, сбивался мгновенно. Терпел я, терпел, а потом замечаю – стрелка толстая в сторону поползла. И тонкая вслед за ней. Ветер меняется, пора с «парусом» что-то делать. А как ты сделаешь, если руки сумку-аэростат прижимают? Пришлось выключаться.

Щелчок, толчок. Приехали.

Серость исчезла вмиг. В окошко солнце светит, птички снаружи щебечут. В какое время я попал, кто его знает? Не бежать же в город за газетой! Да мне без разницы. Передохнул немного, и снова в путь.

Четвёртым заходом начал я мёрзнуть. Сперва подумал – опять «галлюцинации», теперь температурные. А потом догадался: зима приближается! Значит, верным путём идёте, товарищ. Поскорее свитер натянул, попрыгал для сугреву. Не очень-то помогло, но выбора у меня не было, зимовать здесь предстояло. Можно, конечно, дровишек на дачах насобирать, костерок соорудить. Но он греть будет, пока на месте сижу, в путешествие его с собой не утащишь. Да и сколько той зимы? Часа три-четыре? Потерпим.

Перед следующим путешествием я запасся калориями. Краюху «бородинского» с горчицей слопал да кусмагу колбасы заточил – милое дело! Сразу и голод утолил, и будто теплее стало. Ещё бы грамм сто водочки… но нет. Знаю я, как это на пьяную голову по времени шастать. Запил водой и достаточно.

Я опасался, что полный живот очень плохо «временную качку» воспримет. Но и сидеть, зря мёрзнуть, не хотелось. Перекрестился и «прыгнул». Нет, жратва путешествию во времени не мешала. Видно, не в животе проблема была – в голове. Вернее, в её содержимом. Чем крепче за окружающее цепляешься мыслями – за стены, дверь, окно, даже за серость обрыдлую, – тем легче.

Зимовку я одолел в три присеста. Стоянки сократил до минимума – отдышаться, накрутить хронобраслет, и дальше, – потому выдохся капитально. Ноги гудят, в ушах звенит, голова кругом идёт. Перед глазами даже не серость – круги цветные плавать начинали. Так что как только вновь потеплело, я долгий привал устроил. Перекусил, расстелил на полу пиджак, лёг, свернулся калачиком. И моментально вырубился…

– Петя, Петя! Да ты глянь, кто тут! Что ж это делается а?

– Ах ты ж сволочь! Да я тебя…

Голоса скользнули по краешку сознания, хоть кричали близко, чуть ли не над самым ухом. А разбудил меня смачный удар по хребту.

– Ау!

Я подскочил… и увидел летящее прямо в рожу полотно лопаты. Лопата летела плашмя, но удовольствия всё равно мало.

– Петя, да ты ж его убьёшь!

– А и убью, не пожалею! Наверняка та мразь, что сетку сняла!

Удар цели не достиг. Выработанный за долгие годы рефлекс помог уклониться, перекатиться в сторону. И пока лопата шла на следующий замах, я разглядел её владельца. Пузатенький, лысенький, в растянутом спортивном костюме. Не драчун, по всему видно. Но к дачным воришкам у него счёт бо-о-ольшой накопился.

– Послушай, я не…

Какое там «послушай»! Лезвие вновь неслось в мою сторону. Теперь не плашмя, наискосок. Если таким макаром попасть в удачное место и с должной силой, голову раскроишь к чёртовой матери. Шутки закончились.

Я вновь уклонился. Но отступать дальше было некуда – спина упиралась в стену, – пора переходить в контратаку. Я дождался, когда мужик начнёт следующий замах, и прыгнул. Удержать равновесие он не смог, замах на удар сменить – и подавно. Почти без труда я выкрутил из его рук черенок, подхватил пиджак, сумку, выскочил наружу.

Судя по всему, стояла первая половина осени, конец сентября – начало октября. Самое время готовить участок к зимовке: огород вскопать, сухие ветки на деревьях попилить. За тем хозяева и пришли. И наткнулись на незваного постояльца.

Но, чёрт побери, участок заброшен! Весь травой зарос, даже дорожек не найдёшь. Я же видел, каким он станет следующим летом! А сейчас? Чистенький, ухоженный. Не может земля так забурьянеть меньше, чем за год. Сам огородником был, знаю!

– Петя… Петенька…

Женщина, должно быть супруга поверженного Пети, стояла в пяти шагах от меня и скулила. Такая же маленькая, кругленькая. Глаза со страху на лоб полезли, губы дрожат, челюсть отвисла. Решила, что замочил я её Петю?

– Да я не соби…

Хотел объяснить, и осёкся. Битва за урожай не закончилась – через забор лез сосед. В отличие от Пети это был амбал на полголовы меня выше. Синие отметины на лбу и щеке, кулачища-кувалды. Шахтерюга. И в правой кувалде – тоже лопата. А где-то неподалёку голосили: «Ребята, бегите скорее! Там у Анисимовых бомжей поймали!»

Дело принимало оборот жестокий. В дачной войне пленных не брали, наглое ворьё обозлило землепашцев до последней степени. Знал – мужики не станут крутить мне руки, сдавать в ментуру. Если не убьют на месте, то искалечат на всю оставшуюся жизнь. Я не осуждал, сам был на их стороне. Всегда – только на их стороне. А вишь, как совпало, приняли за чужого. И не объяснишь – не поверит никто. И времени на объяснение нет!

Драться с мужиками я не хотел. Отшвырнул подальше лопату, и – ноги, ноги, ноги!

Гнали меня долго. Утро, народ свежий, не уработанный. Пару раз перехватить пытались, пришлось через заборы скакать, как зайцу. Сумку потерял, вот что обидно! Зацепился ремешком, дёрнул, и адью! А там ведь провианта полно было, и трусы с носками, и бритва.

Когда участки дачные позади остались, землепашцы отставать начали. Всё, решил я, спасся. Ставок шахтный обогнуть, посадку пересечь, а там и город. Там ищи-свищи меня. Не тут-то было!

На берегу ставка приткнулась легковая машина. Красная, а марку определять мне некогда было. И не разбираюсь я в них, в современных. Не «ИЖ-2125», однозначно. Неподалёку от машины мужики костерок соображали. Люди и люди. Выходной день, наверное, сегодня, культурно отдохнуть на природу выехали. А что баб с ними нет – мальчишник, стало быть. Им до меня дела нет, мне – до них.

Такая вот мысль в голове мелькнула. Глупая мысль. Потому как едва глянул я на этих «мальчишков», понял – менты. Печёнкой почувствовал, хоть и формы никакой на них не было.

И они меня почувствовали. А тут ещё орут с дач: «Держи вора!», «Вон он побежал, к ставку!» Ментам такого как я поймать – всё равно, что детям пирожное. Это же сколько висяков спишут! А что доказательств нет – будут бить, пока сам доказательства не придумаешь.

Нет, не прорваться мне здесь, никак не прорваться. Единственный способ у меня оставался.

В этот раз верньеры я не крутил, углы не выставлял. Некогда! Прыгнул куда попало. Даже не глянул, в прошлое, в будущее, или ещё куда. Ненадолго ведь. Главное – смотаться отсюда. Потому, когда менты дерьмом серым растаяли, побежал я дальше. По посадке, мимо гаражей, мимо пятиэтажек хрущёвских. И – прямиком по дороге. Если у самой обочины держаться, то киселя почти нет.

Бежал я так, прикидывая, не достаточно ли, взглядом место укромное выискивал. Смотрю – хлебный киоск между двумя домами втиснулся. Вплотную, да не совсем. Подходящее место для «материализации». Удивиться ещё успел: всё серое, а киоск – тёмно-зелёный. Нет, не только киоск цвет приобрёл. Но как же…

Бах!

Глава 4. Октябрь, 2008

Садануло под зад меня душевно. Очухался – носом в асфальт упираюсь. В грязный мокрый асфальт. Ладони горят, локти горят, колени… Всю кожу свёз. Рядом тормоза пискнули, дверца хлопнула. Каблучки цок-цок-цок. Затихли.

Я повернул голову.

– Андрей?!

Женщина, стоящая возле меня, отшатнулась, вскинула руки, закрывая кулачками рот. В глазах – то ли ужас, то ли радость, не разберёшь. Дура-баба, одним словом. И машина ей под стать: шипздик корейско-отечественного производства, цвета кошачьих какашек. Терпеть такие не могу, одно название, что машина.

– Обозналась, – буркнул.

Радость в глазах женщины потухла. Остались страх и раскаяние.

– Вы не Андрей… извините. Я не хотела… Не видела.

– На дорогу смотреть надо.

Я попробовал подняться на четвереньки.

– Я смотрела… Вам больно, да?

– Больно.

Сел прямо на асфальт. Выставил перед собой ладони, демонстрируя полученные увечья. Женщина охнула, вновь кулаки ко рту дёрнулись. Не удивительно, что человека сбила. Вон, дёрганная какая!

– Ох, как же это?.. Вам же в больницу надо. Давайте я скорую вызову!

Затараторила! Я оглядел её подробней. Женщина как женщина, ничего интересного. Роста среднего, фигуры неопределённой. Чернявая, остроносая, невзрачной внешности. Серые пиджак и юбка невзрачность эту только подчёркивали. Возраст? Как его определить у такой мымры? Примерно моя ровесница.

К нам начали подходить люди. Любознательные. Как же, дэтэпэ, всем интересно поглазеть.

– Мужик, ты гаишников вызывай. Она ж тебя на тротуаре сбила? – крепышок с кожаной борсеткой советует. Молодой, а пузо уже в пиджак не помещается.

– Совсем от них житья не стало. Ездеють везде и людей давють. Ездеють и давють, – это бабулька нарисоваться успела.

– Женщина, а туда же! Как не стыдно, – дородная матрона подходить близко не стала. Брезгливо морщила рыльце, глядя на мои окровавленные руки.

– Мужик, так ты чего не звонишь? У тебя мобила есть? Если нету, я позвонить могу. Мне не впадлу.

Женщина озиралась затравленным зайчонком.

– Я не на тротуаре… Но я позвоню! Конечно, я же виновата, я сбила…

Развернулась, побежала к своему «лимузину».

– Что ж ты, парень, сидишь! Держи её! Уедет, и пропали твои денежки.

– Не боись, бабуля, не уйдёт. Я номера уже срисовал.

Женщина сбегать с места происшествия не собиралась. А вот мне не мешало бы. ГАИ вызывать – ишь чего удумали. С ментами пообщаться мне сейчас в самый раз. Какой там у нас год на дворе? Две тысячи восьмой? Значит, должен Карташов Геннадий Викторович нары давить, а не по улицам бегать.

Поднялся я на ноги, остановил начавшую набирать номер женщину.

– Не надо ГАИ. И скорую не надо. Ничего страшного, просто кожу свёз. До свадьбы заживёт.

– Но как же…

– Не надо, я сказал.

– Да что же ты, парень! Она же тебя чуть не задавила.

– Зря, мужик, зря. Тётка конкретно на деньги попала.

Интересующиеся, поняв, что представление закончилось, начали расходиться. Только женщина всё стояла рядом со своим шипздиком, сжимала в кулачке не понадобившийся телефон. Стояла и смотрела на меня.

– И что мне теперь делать?

Я даже скривился от такого вопроса. Злость на неё уже прошла. Понимал – не виновата эта остроносая ни в чём. Никак она затормозить не успевала, когда я рядом с бампером «материализовался».

– Езжайте, куда ехали.

– А вы?

– А я пойду, куда шёл.

– Нет, так нельзя. Куда же вы пойдёте, у вас руки содраны! И брюки порвались. Вы, в самом деле, в больницу не хотите?

– Не хочу.

– Тогда… тогда я вас домой отвезу. – Я не успел отказаться, как она уточнила: – К себе домой.

Сказала и губы поджала. И столько упрямства было во взгляде, что я удивился. Не ожидал от неё такого. Хотел отказаться… и передумал. Почему бы и нет? Надо же где-то себя в порядок привести. На улице меня в таком виде заметут в два счёта. А главное – разобраться следует, что за фокус с хронобраслетом вышел. Почему отключился он ни с того, ни с сего? Раньше подобных финтов не выкидывал, работал исправно.

Я пожал плечами.

– Ну поехали.

На заднем сидении шипздика оказалось не так и тесно. Трое, естественно, не поместятся, а двое – вполне. Один же я восседал, что твой король. Вела женщина аккуратно, но уж больно напряжённо, прямо таки ложилась на руль. Недавно водит? Или нервничает, что мужик незнакомый в затылок дышит? Сама напросилась.

Пока ехали, попытался я с «браслетом» разобраться. И самые худшие мои опасения подтвердились: он не включался. Жал я кнопочки на нём и так и эдак – никакой реакции. Табло не светится, стрелки будто приклеенные. Мёртвый кусок железа и пластика. Сломалась хитрая Радикова игрушка.

Такая тоска навалилась на меня, взвыл бы, честное слово, если бы не эта, за рулём. Да, недалеко я в прошлое забрался! Меньше года? Спросил, не думая, что вопрос может показаться странным:

– Какое сегодня число?

– Третье. – Помедлив, добавила: – Октября.

– Год две тысячи восьмой?

– Да.

Вот так. А мечтал – неделька, и всё исправлю! Всё хорошо будет… Исправил, мать твою…

Всю дорогу просидел я в какой-то прострации. Не помню, куда она меня везла. И как из машины вышли, как на лифте поднимались, не помню. Ничего не видел, ни подъезд, ни квартиру её. Тоска была – хуже серости из межвременья. Хуже… Сравнил! Да серость та мне милее милой показалась. Что угодно отдать готов был, чтобы ещё раз её увидеть. Руку? Берите руку. Глаз? Да пожалуйста! Богу готов был молиться – а ведь не молился никогда. «Господи, зачем ты так надо мной издеваешься? Дал надежду, и тут же её забираешь! Ничего у тебя не прошу, никакого чуда. Только пусть хронобраслет снова заработает. А дальше я сам…»

Очнулся я от этих разговоров с богом, когда Ирина – так женщину звали – потребовала, чтобы раздевался. Пиджак, свитер, брюки, рубаху – всё чтобы снимал, до исподнего. «Раны обрабатывать будем». Ну разделся. Что мне, трусов своих перед бабой стесняться, что ли?

Промыла она мне ссадины, йодом намазала, забинтовала. И всё время боялась, что больно мне делает. Эх, милая, не знаешь ты той боли, что мне вытерпеть пришлось!

Не отпустила меня Ирина и после того, как «лечение» закончила. Брюки, мол, зашивать нужно, рубаху стирать, и так далее. Я не спорил. Спешить мне теперь было некуда и незачем. Натянул предложенные взамен изъятых вещей шорты – думал мужнины, оказалось дочкины – и поплёлся на кухню обедать. А потом улёгся на диван, «отдыхать после пережитого стресса». Не заметил, когда закимарил.

Проснулся – за окном вечер. На балконе сушились выстиранные рубашка, свитер, носки. А на спинке стула рядом с диваном красовался костюм, тёмно-серый, добротный, по всему видать – не из «секонд хенда».

Костюм меня возмутил. Тут и считать не надо – оставшихся у меня денег не хватит на такую покупку. Но Ирина была неумолима. Мол, виновата, из-за неё человек пострадал, покалечился, чуть не погиб. Должна хоть как-то компенсировать. И материальные потери и… вообще.

Что там за «вообще», она не распространялась. Но я посмотрел в её тёмно-карие глаза, и понял – застрял. Не просто в этом времени – в квартире этой женщины застрял.

Вскоре я знал, что Ирина жила в пусть достаточно просторной и современной, но однокомнатной квартире вдвоём со взрослой дочерью-студенткой. Сейчас дочь отсутствовала – уехала на соревнования. Квартиру они купили в кредит пять лет назад. «Да так удачно получилось – всё погасить успели, и за квартиру, и за машину. Как раз перед этим дурацким кризисом последние взносы выплатили. Не пострадали». Работала она переводчиком в одной богатенькой фирме, «с иностранным инвестором». Оттуда и квартира, и машина, и обстановочка недурственная. А прежде жили они в городке одном мелком, в Штеровске. Ирина там в школе работала, учительницей. «Но разве на те гроши можно ребёнка вырастить, на ноги поднять? Тем более, в одиночку?»

Учительница… Как сказала об этом, сразу будто роднее стала. Почти сестра. И теплом потянуло из моего прошло, такого далёкого уже… Нет, в школе я работал не из-за каких-то там высоких идеалов и прочей дребедени, которой нас на педсоветах начальство потчевало. Какой из меня Ушинский-Песталоцци? Сами понимаете – никакой. Физрук я, этим всё сказано. Но работа была по душе. Положа руку на сердце – нравилось с ребятнёй возиться. Это же здорово, когда на твоих глазах вчерашняя мелкота сопливая превращается в парней и девушек. И от тебя во многом зависит, чтобы парни вырастали сильными и крепкими, а девушки – гибкими и стройными. Никогда не жалел о выбранной профессии. А что платили гроши… Это да, было, и никуда не делось, к сожалению. И подрабатывать приходилось, где и кем – не упомнишь даже всего. Но не жалел. И если бы всю жизнь так прожить позволили, счастлив был бы. Не позволили…

О муже Ирина не упомянула ни разу. Если и существовал он когда в природе, то памяти о себе не оставил. Зато о дочери могла рассказывать часами. Та и умница, и отличница, и красавица. Насчёт красавицы уверен я не был. С фотографий на стене смотрела девушка с серьёзным, чуть скуластым лицом, коротко стриженными тёмными волосами, тонкой ниточкой упрямо сжатых губ. Тёмные волосы, собственно говоря, единственное, чем она походила на мать. Всё остальное взяла от своего неизвестного папаши. И рот, и нос, и скулы. Хорошее лицо получилось, выразительное. Но не красивое. А разве красота – это главное? Вот то, что и спортсменка, и отличница – замечательно. Стало быть, правильным человеком выросла, самостоятельным.

…Уже на вторую ночь мы с Ириной спали в одной постели. Как это получилось? Не знаю, я особенно не задумывался. Получилось. Может, и неправильно, что так быстро и не задумываясь…

Вот со Светланой у нас всё правильно происходило. Она в молодости красавицей писанной была. Королева. Волосы – что твоё золото, губы, глаза, фигура. Хоть и деревенская, а королева! И познакомились мы правильно – на дискотеке в городском парке. Она только-только приехала, в институт поступала. В воскресенье с подругой на дискотеку пошли, а там к ним какая-то шпана малолетняя задираться полезла – этого «добра» у нас во все времена хватало. Мы с парнями неподалёку гуляли, заметили, подошли. Шпана сразу отвяла, даже учить не пришлось. Так и познакомились, глаз друг на дружку положили. Я, конечно, не красавец, но парень был видный, плечистый. Спортсмен. Городской, опять же.

Затем свидания пошли, цветы, стихи, прогулки при луне. До свадьбы – ни-ни! Всё по правилам. Затем семейная жизнь, как говорится, «в любви и согласии». Во всём друг другу помогали, всё друг о друге знали. Доверяли, больше, чем себе самому. Всё у нас было замечательно… неполных пятнадцать лет. А потом закончилось.

Об Ирине я знал лишь то, что она мне рассказала. Она обо мне – и того меньше. И ничего не расспрашивала. Кто я, откуда, зачем? Принимала, какой есть. Уходила на работу, оставляя самого в квартире. Не опасалась, что обнесу до нитки? Что рецидивист или маньяк какой-нибудь? Разве можно так доверять человеку, которого никогда прежде не видела, которого знаешь считанные часы? Разве вообще можно доверять человеку? Когда-то и я умел. Разучился.

Ирина была словно не от мира сего. Странная, похожая на выросшего, но не повзрослевшего до конца ребёнка. Но мне было хорошо с этой странной женщиной. Тепло, уютно. Покойно. Забыть я успел, что так бывает. Она позволяла мне, человеку, у которого отобрали и прошлое, и будущее, пожить одним днём, сегодняшним.

Ирина ничем не походила на мою бывшую жену. И любовью занималась не так. Жадно, страстно, будто несколько лет мужика в постели не имела. И вместе с тем – настороженно. Страшилась, что не по-настоящему это? Шутка какая-то глупая? Или сон? Сделает она что-то не так, слово скажет невпопад, и всё закончится? Потому молчала? Лишь на третью нашу ночь совместную она решилась спросить:

– Гена, а в две тысячи первом ты случайно в Крыму не был?

Я аж вздрогнул. Этот год – словно чёрная клякса на всей моей жизни. Не люблю, когда кто-то его упоминает. Помолчал, потом ответил, стараясь, чтобы голос не прозвучал резко и грубо:

– Нет. А что?

– Я там с одним человеком познакомилась…

Она замолчала, надолго. Я уж подумал, что заснула. Но она не заснула, продолжала думать всё о том же.

– Он на тебя был очень похож, только старше. Он тогда был старше, чем ты сейчас.

– Это ты меня с ним перепутала? Там, на дороге?

– Да.

«И в дом привела, и спишь ты со мной поэтому? Не со мной, с тем своим другом спишь?» Не задал я эти вопросы. Разве женщине такое говорят? Понял, из-за чего она меня к себе притащила, из-за чего кормит, обстирывает, и ладно.

Вместо этого спросил:

– И что с ним стало? С человеком тем?

Думал, скажет, – «Ушёл. Жизнь так сложилась…» А услышал:

– Его больше нет.

Значит, тем более, нечего обижаться, ревновать. К мёртвым не ревнуют.

– Извини.

– Ничего. Это ведь так давно было…

На следующее утро проснулся я от устроенного Ириной переполоха. Она металась по комнате, разбрасывая в разные стороны колготы и блузки:

– У нас сегодня встреча важнейшая, испанский партнёр прилетает! А я проспала! Опаздываю!

– Что ж ты будильник не завела?

– Да заводила я! А он ночью остановился. Батарейка, что ли, села? Меня босс съест без горчицы!

Она, наконец, оделась, умчалась, расчёсываясь на ходу. А я лежал и размышлял о том, какие мелочи влияют на жизнь человеческую. Батарейка копеечная становится причиной нешуточных неприятностей… и тут в мозгах у меня щёлкнуло. Батарейка! Хронобраслет Радькин тоже должен от какой-то батарейки работать.

С постели меня будто ветром сдуло. Схватил браслет, перевернул кверху попой. Да, есть зазорчик, задняя крышка сниматься должна, как без этого. Но снять её – проблема. Какой инструмент найдёшь в квартире, где две бабы живут? Молоток расшатанный, плоскогубцы да две отвёртки, такие затёрханные, что ими только в носу ковыряться. Делать нечего, оделся я побыстрячку и мотнул на рынок.

Набор часовых инструментов я нашёл быстро. Купил. Хотел уже назад возвращаться и тут смекаю – эге, что же получится? Открою я часики, вытащу батарейку севшую, и дальше как? На что мне её заменить? Опять на рынок переться? Заранее не купишь, неизвестно, что там Радик воткнул.

Хорошая мысль и вовремя в голову пришла! Мастерскую по ремонту машин времени я развернул в скверике между рынком и автовокзалом. Устроился на лавочке, разложил на купленной в ближайшем киоске газете инструмент. И приступил.

Разобраться с крышкой у меня получилось минут за пять. Внутри прибора обнаружились микросхемки, коробочка махонькая, пимпочки разноцветные, на диоды смахивающие. Не механика, ясное дело. Я во всю эту страхомудрию не то, что отвёрткой совать, дышать побоялся. Сломаю что ненароком, тогда точно – каюк. Но батарейка там была! Вернее, аккумулятор многоразовый. Стандартная таблетка, немного больше часовой. Как в играх карманных, где яйца там ловят или гонки. Сидит, стерва, в зажимах и скалится надо мной! А я уж думал – всё, жизнь закончилась. Из-за ерунды такой!

Получилось всё в лучшем виде. Едва я свежую батарейку вставил, включил – заработали «часики». Циферки снова светятся, верньеры углы выставляют. Как мне сразу полегчало! Будто мешок тяжёлый тащил хрен знает сколько, а теперь сбросил. По такому случаю и накатить не грех. И хрен с ними, с ментами. Пусть попробуют доклепаться, пусть рискнут в отделение повести. Нажму кнопочку – и фьють, нет меня! Ищи ветра в поле. Как в песне – «Мой адрес не дом и не улица»…

Вернулся я домой – как быстро квартира Ирины стала для меня домом! – как раз к обеду. В желудке плескались два бокала пива, в кармане позвякивали упаковка батареек, два аккумулятора – старый, Радиков, и точно такой же новый – и, разумеется, зарядное к ним. А ещё я купил часы. Настоящие, механические. Чтобы когда ТАМ буду, своё собственное время считать.

Вернулся я в настроении великолепном. Внутри так и пело. Ещё бы – хронобраслет отремонтировал! И пиво сказывалось, естественно.

А дома меня ждал сюрприз.

– Гена, познакомьтесь. Это моя дочь, Александра.

Высокая, почти с меня ростом девушка стояла в дверях комнаты. Смотрела в упор, не стесняясь. С чего я решил, что она некрасива? Конечно, она не походила на смазливых красоток с обложек глянцевых журналов. Но она была прекрасна! Я раньше считал королевой Светлану? Рядом с этой девушкой бывшая жена могла претендовать разве что… на баронессу.

Сердце замерло на секунду. И застучало так быстро, что меня жаром обдало. Во рту пересохло, на приветствие ответил с трудом. Что это на меня нашло? Понять не мог, а справиться с этим – тем более.

Ирина обеспокоено перевела взгляд с меня на дочь, будто почуяла что-то неладное. Вымолвила нехотя:

– Вы тут знакомьтесь, а я побежала. Мне на работу пора, перерыв заканчивается.

Она уже в дверях была, когда я вспомнил. Ухватился, будто за соломинку:

– Что у тебя на работе-то? Неприятностей не было?

– А? Нет, я успела. Рейс задержали, так что всё обошлось.

Дверь захлопнулась.

– Пошли, Гена. Буду вас борщом кормить, – девушка улыбнулась и кивнула, приглашая на кухню.

Ели мы в полном молчании. Она то и дело поглядывала на меня с интересом, я же голову не мог поднять под этими взглядами. А когда с обедом покончили, Александра предложила:

– Так что, поговорим, Гена?

Ударение она сделала на моём имени. Произнесла его так, что ясно стало – согласия моего на разговор не требуется. И тени сомнения не оставалось, кто в этой квартире настоящая хозяйка.

– Поговорим.

– Хочу, чтобы ты ситуацию правильно понял. Если матери показалось, что ты на кого-то похож, то это ещё не причина ей голову морочить. Нет, если у вас серьёзное намечается, то ради бога! Я только «за», я её счастью не враг. Но если ты поальфонсить решил, попользоваться на дармовщинку… Ты недавно освободился, я права? Так вот, если подобные мыслишки в голове крутятся – выбрось сразу. И мотай отсюда по-хорошему. А не то…

Она положила ладонь мне на пальцы и сжала. Сердечно так. Сразу вспомнилось – не по гимнастике художественной соревнования у неё были, по дзюдо.

– Уразумел, Гена? Так что думай. До вечера у тебя время есть.

Чего ж тут не «уразуметь»? И думать мне особо не о чем. Это если бы Радиков хронобраслет в самом деле сломался, тогда да. Тогда покумекать ох как хорошо следовало бы о случайно встреченной женщине, с которой мне тепло и покойно. А так – не судьба. Другая у меня цель, другая задача. Пересеклись наши курсы на миг и вновь расходятся. Их – по течению, в будущее, мой – бейдевинд.

К вечеру аккумуляторы были заряжены, и я готов в путь. Ирина пыталась меня не отпускать, причитала – «Куда же ты, на ночь глядя?». Они даже полаялись с дочкой слегка. Но голос Александры был решающий в этой семье. Я попрощался и ушёл.

Уже внизу, во дворе, Ирина меня догнала. Сунула в руки конверт:

– Возьми.

Я заглянул внутрь. Деньги! Не так уж и мало, тысячи две. Запротестовал:

– Ты что! Не надо.

– Возьми. Пригодятся.

Сжала упрямо губы, руки за спину убрала. Не переубедишь. Опять видела перед собой того, давно умершего? Что у них произошло? Не знаю, да и не моё это дело. Но обижать нельзя.

Предупредил её честно:

– Я не смогу вернуть. Скорее всего, мы никогда больше не увидимся.

– Знаю.

Во дворе темно было, и небо в тучах, луны нет. Но я всё равно увидел, что глаза Ирины полны слёз.

Глава 5. Зима, 2007

Ирина правильно говорила – её конвертик пригодился. Путешествовать в прошлое, когда с деньгами напряга нет, значительно проще. Варианты появляются. Идею добраться до две тысячи первого дешёво и быстро я отбросил сразу же – синяки от лопаты до сих пор не сошли. А если бы дачка не толстяку принадлежала, а соседу его, шахтёру? Может, уже и закопали бы Гену. Нет, лучше путешествовать медленно, но наверняка.

Новый мой план был полной противоположностью предыдущему. И претворять в жизнь я его начал, едва с Ириной простился. Из слякотной октябрьской подворотни «прыгнул» в лето. А дальше – пошло-поехало! Зачем прятаться ото всех на заброшенных дачах, мёрзнуть, спать на голом полу? Опыт показал, что толку от этого – чуть. Мне ведь важно людям на глаза не попадаться, когда «материализуюсь». И когда «исчезаю», но это не так принципиально. А пока я ТАМ, меня всё равно никто не видит! Зашёл в магазин, в музей, да хоть в контору какую, и сиди, грейся. И кушать можно между путешествиями не всухомятку, консервами и колбасой давиться, а по-человечески, в столовой.

«Зимовать» удобней всего оказалось в театре. Там столько закоулков укромных! И почти всегда пусто, народ толпится только перед началом спектакля и после. Ну, ещё в антракте. А остальное время – театр в моём распоряжении. Иногда я так удачно выскакивал, что даже спектакль посмотреть получалось. Сидишь в мягком, в тёплом, ещё и развлекают тебя. Лучший отдых от серого межвременья. Буфет, опять же. Дерут дорого, но пока в кармане хрустит, терпеть можно. «Засветился» я в театре всего дважды. Один раз уборщицу пуганул, второй – детишки полезли, куда не надо. Не верили, наверное, в бабая. Теперь верят.

Именно там, в театре, я и встретил, кого встретить не ожидал.

Я выбрался из облюбованного закутка, убедился, что никто не заметил моего «явления». Некому замечать – пусто. И в фойе пусто и тихо, хоть люстры вовсю светят. Значит, спектакль идёт. На всякий случай я заглянул в гардероб – убедиться. Шубки и куртки на вешалках висят, бабульки на стульчиках сидят, кемарят. Развернулся я и тоже в зрительный зал намылился. Наверх, на ярусы, там всегда места свободные имеются.

На первую ступеньку лестницы ногу поставил уже, когда в пяти метрах от меня приоткрылась дверь женского туалета, выпустила полнеющую крашенную блондинку лет сорока – сорока пяти в длинном синем платье, искрящемся в свете люстр.

Женщина взглянула на меня и вдруг вздрогнула, отшатнулась, будто привидение увидела. Будто хотела назад в туалет убежать и дверь за собой захлопнуть. Но не убежала, замерла на месте.

А потом у меня в мозгу что-то сухо щёлкнуло, как реле сработало. И я тоже остолбенел.

– Света?!

Губы женщины растеряно зашевелились. Говорить у неё не сразу получилось.

– Г… Гена? Я не знала, что тебя уже выпустили… А мы вот в театр приехали…

Кто это «мы», она уточнять не стала, будто всем и так известно, о ком речь идёт. Но я как раз и не знал. Ничего о ней не знал с тех пор, как развели нас, и она уехала. Продала квартиру и уехала из города. Бросила меня. Оставила один на один с зоной. Один на один с жизнью…

– Я пойду… – она прикрыла дверь туалета, сделала быстрый шаг в сторону партера.

– Света, подожди! – сам не заметил, как оказался рядом, схватил за руку. – Да подожди ты! Чего убегаешь? Что я тебе сделаю-то?

Сколько лет мы не виделись? Семь прошло, как она последний раз на свидание приходила. Нет, четыре с половиной – отсюда. Светлана изменилась сильно. Обрюзгла, оплыла, какие-то двойные подбородки, волосы красить начала. И губы дряблыми стали, дрожат.

– Гена, я знаю, я должна тебе за квартиру. Я обязательно отдам! Я тебе пришлю, найду и пришлю. У меня нету сейчас… подожди… – она полезла в сумочку, достала несколько купюр, сунула мне в руку: – Вот, больше нету, честно! Но я быстро найду…

Я не выдержал, гаркнул:

– Прекрати! Света, разве дело в деньгах? Ты же меня бросила! Представляешь, каково мне было на зоне? Я только и жил тем, что ждал свиданий с тобой. А ты – бросила. Почему?!

– Я бросила?! – из глаз у неё потекли слёзы, размазывая тушь на ресницах. – А что мне делать оставалось? После того, как ты…

– Что – я?! Ты же знала – я не виноват. Подставили меня!

– Знала. А остальные? Ты не видел, что здесь творилось, когда тебя посадили. Со мной соседи не разговаривали, подруги смотрели, как на прокажённую. Меня с работы уйти вынудили.

Светлана ревела, и грязные ручейки слёз текли по её щекам.

– Гена, отпусти меня, пожалуйста. У меня другая жизнь… Сыну три года…

Она ждала каких-то моих слов? Я молчал. Тогда она вытащила из сумки платок и, сморкаясь на ходу, пошла назад в туалет. А я смотрел на неё и видел не прежнюю королеву, а обыкновенную тётку. Стареющую пугливую наседку. И так мне жалко её стало! Вся обида, вся злость ушла. «Ничего, Света, я исправлю. Вернусь назад и исправлю. И всё будет хорошо».

Глава 6. Осень, 2006

Светлану я встретил во второй моей «театральной зимовке». А уже осенью со мной ещё одно происшествие приключилось.

Завёл я обычай – отдыхать два-три дня после «зимовки». С полным комфортом, в гостинице. Чтобы отоспаться можно было, отмыться, аккумулятор подзарядить. Гостиницу для этих целей я выбрал попроще. Четырёхэтажное кирпичное здание советской постройки, без всяких нынешних наворотов в тихом, спокойном районе. Мало людей, мало машин, неширокая улица, ведущая от центра вниз, к ставкам. Одноместные номера здесь стоили вполне приемлемо, и внутри всё выглядело чистенько, аккуратно. Удобства, опять же, в номере. Первый раз я выбирал пристанище достаточно долго и придирчиво, чуть ли не полдня потратил. Во второй раз направился прямиком сюда.

В гостинице ничего не изменилось, всё, как и год назад. Вернее, как вчера по моему времени и как год вперёд по ихнему. Вестибюль, выкрашенный в какой-то неопределённый серо-голубой цвет, фикусы и пальмы в кадках. Налево, вдоль стены – диванчики дерматиновые, столик с журналами, телефон-автомат. Направо – комнатка администратора с окошком, зев коридора, лестница.

Я подошёл к окошку, улыбнулся.

– Здравствуйте. Свободные номера есть?

Всем своим видом старался показать, какой я хороший, порядочный человек. Совершенно не подозрительный. Знаю, шрам, рассекающий левую бровь, очень мешает быть «не подозрительным». Но что поделаешь!

Не всё в гостинице осталось неизменным. Администратор была не та, что в прошлый раз. Место вежливой симпатичной девушки заняла тётка гренадёрского вида. А лицо-то, лицо какое! Как говорится, за день не… Уже и не лицо почти.

Я тут же пожурил себя. Не дал бог внешности человеку, зато душа у неё добрая. Наверное…

Хозяйка окошка смерила меня оценивающим взглядом. Процедила:

– Имеются. Будете брать?

– Да.

Она ткнула мне под нос бумажку анкеты. Даже ручку не предложила, пока не попросил. Видно, с душой Господь тоже не расщедрился.

Анкету я заполнил быстро. Сунул назад, вместе с паспортом. Тётка дотошно пошебуршила страницами, где-то в середине остановилась. Отлистала назад. Вновь придирчиво уставилась на меня. С фотографией, что ли, сличает? Да я это, я. Паспорт не фальшивый, и в розыске не числюсь. Вроде бы.

– У вас что, местная прописка? Трубная, двадцать шесть?

– Да, – я кивнул. Трубная, двадцать шесть, общежитие трамвайно-троллейбусного управления. Именно там меня и прописали после выхода из колонии. Так как собственного жилья не имею. – А что, какие-то проблемы с адресом?

– С адресом проблем нет. Но у вас тут стоит дата прописки – шестое марта две тысячи девятого года. Как это понимать?

Улыбка на моём лице стала деревянной. Нет, хуже – я весь одеревенел. Будто провалился в ледяную прорубь. Кажется, даже сердце остановилось. А ведь в самом деле, прописка у меня две тысячи девятым отмечена! А сейчас – две тысячи шестой на дворе. Как же я мог забыть об этом? «Времяплаватель», блин, «хрононавигатор»… Хроник! И как меня до сих пор не прищучили? Везло, дотошных тёток не попадалось. А теперь везение закончилось.

Она всё ещё смотрела на меня, ждала объяснений. Я пожал плечами, стараясь оставаться невозмутимым.

– Знаю. Паспортистка ошиблась. Все мы люди, никто от ошибок не застрахован. Или вы думаете, что я к вам из будущего прилетел?

Последнюю фразу говорить не стоило. С юмором у тётки-гренадёра была та же фигня, что с внешностью и душой. Галушкообразная губа брезгливо оттопырилась.

– Шутки шутить с женой будете. Почему сразу не исправили?

– Да я поздно заметил, а потом некогда было в паспортный стол сходить.

– Мужчина, вы что, издеваетесь? У вас паспорт недействителен.

– Это с какой радости он у меня не действителен?

– Потому что испорчен!

– Ой, бросьте. Для всех действителен, а для вас недействителен. Подумаешь, циферки перепутали.

Тётка вновь уткнулась в мой паспорт.

– Что значит, перепутали? Двухтысячный должен стоять? Так вас выписали в две тысячи втором.

– Нет, год и месяц перепутали. Не ноль третьего девятого, а девятого ноль третьего.

– Что вы мне очки втираете! Месяц прописью пишется.

Точно, блин! На кой я вообще завёлся с этими объяснениями? Уходить отсюда следовало, едва заминка возникла.

– Не нравится вам мой паспорт, пойду в другую гостиницу. Давайте.

Я требовательно протянул руку в окошко. Тётка тут же накрыла мой документ ладонью.

– Да не отдам я вам.

– Как это, не отдадите?

– А так. Откуда я знаю, кто вы такой? Может, шпион или террорист?

– Права не имеете, по закону. Между прочим, в самом паспорте написано: «Изымать у граждан запрещено».

– Вот я милицию вызову, им и объясните. По закону.

И быстро сунула паспорт в ящик стола. Дело принимало оборот хреновый. А тётка уже подняла телефонную трубку, звала:

– Витя, а подойди ко мне. Срочно.

Кто такой Витя? Мент здесь дежурит или местная охрана? По-любому, мне пора было делать ноги. Но паспорт! Пусть даже с «неправильной» пропиской, это был мой единственный документ.

Времени дня размышлений не оставалось. Уходить так или попытаться вернуть? А, была, не была!

Дверь в комнату администратора находилась за углом, в начале коридора, перед лестницей – это я помнил с прошлого раза. Шесть шагов, повернуть и ещё два.

По коридору спешили два крепышка в серой форме охраны. «Вити». Я врезал ногой по двери – прямо под ручку, чтобы замок выбить. Уверен был, что заперта. Но дверь распахнулась от удара, и я влетел внутрь, что твоё ядро. Тётка взвизгнула, вскочила, метнулась к окну – откуда прыть в таких телесах? – заорала благим матом:

– Витя! Витя!

Не обращая на неё внимания, я выдернул ящик стола. Ага, вот он, родимый, сверху лежит. Хорошо, тётка не додумалась засунуть куда-нибудь. Схватил паспорт, развернулся…

«Вити» стояли в дверях кабинета, отрезали пути отступления. Все, кроме одного. Я включил хронобраслет.

Выставлять углы атаки времени не оставалось. Вновь предстояло прыгать без подготовки, наобум. Я нажал пуск в тот самый момент, когда четыре дюжих пятерни вцепились мне в плечи…

Такого эффекта я не ожидал! Я утащил охранников вслед за собой. Тётка-администраторша растаяла почти мгновенно, предметы вокруг начали расплываться, знакомая серость заполнила кабинет, лишь «вити» оставались «цветными». Представляю, как они удивились! Глаза из орбит выползать начали, губы шевелятся – наверняка матом меня кроют. Но звук в межвременье выключен начисто.

Утащить-то пацанов я утащил, но в фокус хронобраслета одни руки их попали. И кино пошло ещё то! Башмаки, пояса, штаны вместе с труселями на «витях» таять начали. Быстро так – серыми хлопьями потекло всё, и нету.

«Кина» надолго не хватило. Не выдержали у «вить» мозги такого перенапряжения. Отпустили они меня, сначала один, потом и второй. И только руки убирает – бац, расплылся вслед за одежонкой. Интересно, куда их вывалило? Если в будущее я «скакнул», то ещё ничего, ещё так-сяк. А если в прошлое? Вот картинка будет! Сидит тётка в своей комнатёнке, и вдруг прямо перед ней «витя» из воздуха прорисовывается, голый ниже пояса. Скандал! Особенно, если у стойки клиент стоит.

Я картинку эту будто воочию увидел. И такой смех меня разобрал, еле на ногах устоял. Это же надо – тётка, вся строгая из себя, губу оттопыривает, а перед ней «витя» с глазами выпученными, причандалом трясёт. И поделом, нечего хамить людям! Паспорт ей, видишь ли, недействителен!

Смеюсь, а сам понимаю, что не ко времени веселье, сваливать подальше нужно. Потому как шум вокруг этой гостиницы надолго поднимется. И если в будущее я двинул, то светиться тут резона нет никакого.

Вывалился я из комнатушки, дальше – на улицу. Прочь от этой гостиницы.

Глава 7. Лето, 2006

Выключил хронобраслет я минут через сорок. Ходить сквозь «кисель» я уже привык, да его особо и не чувствовалось, разве что сначала, возле гостиницы. А дальше – переулками, переулками, и в частный сектор я вышел. Народу там всегда меньше, потому и идти легче, и «выныривать» безопасней. Выбирай местечко поукромней, где-нибудь между заборами, и жми.

В этот раз я «материализовался» удачно. То ли вечер поздний стоит, то ли ночь – окна в домах не светятся, народ спит. На небе серпик луны тоненький, сверчки трещат, свежескошенной травой пахнет, тепло! Значит, лето, значит, с направлением мне повезло, снова в прошлое сдвинулся. В общем, настроение у меня отменное! Умом понимаю – веселиться не с чего: паспорт светить нельзя из-за прописки этой дурацкой, в гостиницы не сунешься, придётся частные хаты искать, и чтобы хозяева не любознательные были. А всё равно приятно на душе. Думал, что в заварушку влип, а оказалось – приключение забавное. И справедливость как бы восторжествовала.

Выбрался я из своего «схрона», огляделся. Пусто. В самом конце улицы, там, где она в проспект упирается и светло от фонарей, парочка навстречу мне гуляет. Мужик и баба. Баба, видно, под шафе, уж больно её из стороны в сторону водит, издалека видно. Мужик под руку держит, ведёт. Этим до меня дела нет никакого, а мне до них – и подавно.

Поравнялись мы метров через двадцать.

– Толик, а у этого мужчины наверняка есть закурить. Мужчина, угостите девушку сигареткой?

Язык у девахи заплетался так, что и слова с трудом разберёшь. А сама-то, сама! Губы пятном красным, вокруг глаз не пойми что, о причёске и говорить не буду. Обезьяна обезьяной. Вдобавок перегаром разит. Стараясь не скривиться от брезгливости, я буркнул:

– Не курю.

– Жалко сигаретку, что ли…

Я быстро скользнул взглядом по её спутнику – где же ты надыбал такую лярву?.. И чуть не задохнулся от холодного морока, обрушившегося на меня.

Ворон. Точно, он. Я даже с шагу сбился. Но человек на это никак не отреагировал, продолжал тянуть спутницу. Даже не взглянул в мою сторону. Не узнал. Чему удивляться? Во-первых, темно. А во-вторых…

На своей первой зоне я работал слесарем в инструментальном цехе. Там, в цехе, ближе к концу смены, всё и началось.

Ворон, до того неспешно прогуливавшийся между станками – работником он только числился, по воровским понятиям пачкать руки солидолом было западло, – вдруг шагнул ко мне и, не говоря ни слова, положил на верстак остро заточенный электрод. Это у него получилось так ловко, что и не поймёшь, где прятал.

Я застыл с рашпилем в руках. А он засмеялся тихо.

– Зёма, ты что балуешься? Спрячь игрушку. Не ровен час, суки увидят.

Я послушно накрыл заточку ветошью. Ворон у нас в отряде был «смотрящим». Невысокого роста, но крепкий, коренастый, черноволосый и черноглазый. Должно быть, за это и кличку получил. Хотя может, и по другой какой причине? Меня его кличка не интересовала, как и статья, по которой он отбывал срок. Знал я лишь, что ходка эта у Ворона не первая, и до воли ему осталось всего-ничего.

– Зёма, мне тут сорока на хвосте принесла, что статья у тебя нехорошая. Мохнатая кража, да ещё у малолетки.

Я скрипнул зубами. В СИЗО тоже допытывались, какую статью шьют. Но в камере настоящих блатных не было, так, шпана мелкая. И мозги там у каждого своими проблемами заняты. Как увидят, что в несознанку человек идёт, с вопросами больше не лезут. Кому охота, чтобы его за суку приняли?

На зоне меня тоже месяц не трогали. Думал, здесь и дела нет никому, кто за что сидит, лишь бы человек сам на рожон не пёр. Получается, присматривались?

– Подстава это ментовская, – буркнул я вполголоса.

Ворон не возражал.

– И это слышал. И мужик ты вроде правильный, не ссученный. Но пацаны не верят. Да и как поверить – в отрицалово не идёшь, масти непонятной. – Он помолчал. Потом добавил тихо: – Пацаны говорят, опустить тебя надо, по закону нашему. Если не докажешь, что форшманули.

Я стоял неподвижно, как столб. Ворон заметил это, посоветовал:

– Ты работай, работай. Я тут кубатурил, как тебе доказать, что не лохматый. Игрушку я не зря принёс. В третьем отряде человека одного поучить надо. Да не пугайся ты! Он не из блатных, мужик. С воли малява пришла, должен там кому-то остался, или ещё что. В общем, сунешь ему пику под ребро, и предъяв к тебе больше нет.

Хоть Ворон говорил и вполголоса, но мне казалось, что сейчас весь цех слушает наш разговор, весь цех смотрит на нас. По виску побежала струйка пота. Вытер я её ладонью, качнул головой.

– Я не буду никого убивать.

– Кто ж тебя, фраера, урыть его заставляет? Ткни пикой, и всё. Чтобы понял – замочат, если долг не отдаст.

– Я всё равно не буду.

– Не кипишуй, зёма. Какой у тебя выбор? В петушиный угол хочешь? А так добавят тебе срока малёхо, зато по другой статье пойдёшь.

Он ловко выхватил заточку из-под ветоши. Просто пальцами шевельнул, и уже в рукаве она, не увидишь.

– Я сказал, ты думай.

На раздумья мне дали сутки. А уже следующей ночью решили поторопить.

– Хватит спать. Слезай со шконки, – Булавка, парень лет восемнадцати, попавший к нам на зону с малолетки, дёргал меня за плечо.

– Чево?

– «Чево»! Слезай, говорю.

– Зачем?

– Да не бзди. Ворон говорить с тобой хочет.

Я подчинился. Спрыгнул со шконки, спросонья плохо понимая происходящее. Хотел одеться, но Булавка не дал, повёл в умывальник, «чтоб пацанам спать не мешать». Сердце заныло от нехорошего предчувствия. Вспомнил, как в армии молодых так же водили, «на разговор». Но то армия, там силу уважали. Меня, здорового бугая, успевшего получить первый взрослый по плаванью, деды не трогали. Здесь же физическая сила значила мало, здесь жили «по понятиям». Я лихорадочно придумывал, что сказать Ворону. Как убедить, что не нужно меня трогать. Что я такой же враг ментам, как и они. Ведь это же общее правило – «враг моего врага…»

В умывальнике стояли четверо, все блатные, но Ворона среди них не было. Я открыл рот, чтобы спросить… И тут Булавка меня ударил. Сзади, по почкам.

От неожиданной боли я вскрикнул, подался вперёд… И понеслось! Со мной никто и не собирался разговаривать. Меня ломали. А я не ожидал, не готов был морально к такому. Первый раз в жизни меня били подло, без предупреждения, одного впятером.

Когда перед глазами у меня кровавые пятна поплыли, удары прекратились. Я понял, что лежу на полу, забрызганном моей собственной кровью.

– Чё, может, и опустим его сразу?

– Не, Ворон не велел пока.

Один из блатных наклонился, потянул меня за волосы.

– Чё разлёгся, Спортсмен? Вставай, юшку с рожи смой, прибери здесь и – на шконку. И думай быстрее, пока Ворон добрый.

На следующий день Булавка пришёл за ответом.

– Так что, надумал? Или под шконку полезешь?

Я не ответил. Непроизвольно потрогал кончиком языка шатающийся после ночных «разговоров» зуб. И почки до сих пор ныли. Посмотрел на стоящего передо мной пацана. Вот же сволочь! Ни роста, ни веса. Шибздик. Я его одной левой вырубить могу… если один на один, а не стаей, со спины. Шакалы…

– Ты чего в молчанку играешь? – поторопил пацан. – Что Ворону передать?

– Передай, что я его законам не подчиняюсь.

Глаза у Булавки округлились от удивления. Хмыкнул, осклабился.

– Мне что, передам. За базар тебе отвечать.

Прошёл день, второй, третий. Ничего не происходило. На четвёртый меня неожиданно позвали к мастеру. Звал не блатной – такой же «мужик», как я. Потому подвоха я сразу не почуял.

– Эй, Карташов, тебя там мастер зовёт.

– Зачем?

– Почём я знаю? У него и спроси.

– А где он?

– В кайбаше у себя сидит.

Кайбаш – деревянная будка три на три метра – притулился слева от входа в цех. Там в самом деле было что-то вроде кабинета нашего мастера-вольняшки. Я неторопливо вытер руки ветошью и пошёл, размышляя, что ему могло понадобиться от меня за полчаса до конца смены. Шабашка какая? Вряд ли. Слесарь из меня так себе – заусеницы с заготовок рашпилем обтачивать. Тут мужики и вправду с золотыми руками есть. Такое творят – не увидел бы, не поверил.

Я бы и в дверь зашёл так же, размышляя. Но в последнюю минуту что-то тенькнуло внутри, заставило оглянуться. И заметить Булавку, нарисовавшегося у меня за спиной.

Дальше я действовал по наитию. Резко шагнул назад, сграбастал шпанёнка за грудки, дёрнул на себя. Первый, ничего не спрашивая, не требуя объяснений. Он не ожидал подобного. Попробовал трепыхнуться, но силёнки-то не ровня моим. Я бросился вперёд, распахнул дверь кайбаша его спиной…

Хрясь! Обрезок двухдюймовой стальной трубы обрушился прямо на темя Булавки. Били в полсилы, чтобы оглушить только. Но видно, чёрный день был у шпанёнка, или черепушка хрупкой оказалась. Голова треснула, выпуская мозги и душу несостоявшегося рецидивиста.

Это всё я потом узнал. А тогда думать о здоровье шпанёнка мне некогда было. Двое блатных, из тех, «разговорчивых», поджидали меня в кайбаше. Неожиданное появление Булавки, а особенно его раскроенный череп, сбили их с толку, остановили на несколько секунд. И мне этих секунд хватило. Не думая, что будет дальше, я подхватил тяжёлый, крепко сбитый табурет и пошёл молотить. И уркам пришлось не бить, а отбиваться. А я лупил, лупил, лупил что твой ураган. Вышиб трубу из рук одного, загнал второго под перевернувшийся стол. Так хотелось размозжить эти рожи! В кровянку, в месиво…

Бомммм… В голове будто царь-колокол грянул. В глазах всё дёрнулось, раздвоилось, ноги сделались слабыми, не устоять. Я рухнул на колени. Урки тут же выскользнули из кайбаша, а надо мной склонилось лицо Ворона.

– Так что, зёма, законам нашим подчиняться не хочешь? А ты знаешь, что с такими делают?

В руках смотрящий держал отрезок трубы. Тот самый, что я выбил у его «братана». Рука начала двигаться, заходя на новый размах… И остановилась. Ворон резко оглянулся на что-то, чего я уже не мог разглядеть. Наклонился, и я почувствовал холод стали в собственных пальцах.

– Радуйся, сегодня поживёшь ещё. Но я тебя достану. На любой зоне достану.

Он выпрямился, закричал кому-то в цех:

– Гражданин начальник! Это здесь! Беспредельщик с мужиком друг друга поубивали.

И всё потухло.

Очнулся я в больничке. Узнал, что Булавка помер на месте. На него всё и списали, как на зачинщика драки. Мне в ней тоже досталось неплохо – трещина основания черепа, сотрясение мозга. Провалялся я в больничке два месяца. А как очухался немного – на этап и в другую зону. И там всё повторилось по-новой. Попытки унизить, драки. И каждодневное, еженощное ожидание смерти. Не жизнь, не существование даже – борьба за выживание. Как же я их возненавидел, эту блатату! Мечтал, если выживу, выйду – сам убивать начну. Находить буду, выслеживать и мочить. Одного за другим.

Нет, на самом деле меня не пытались убить, это вышло бы не «по-понятиям». Меня следовало опустить. Я семь лет не мог понять, почему не опустили? Ведь могли, десятки раз могли, избитого до полусмерти, в бессознательном состоянии.

И только когда вышел, когда снова мозги работать начали, а не одни инстинкты и рефлексы, сообразил я, в чём дело. Они боялись! Печёнкой чувствовали – со мной так нельзя. Потому что тогда – всё, беспредел. На смерть пойду, а «законтачу» обидчиков. Заложниками они собственных «законов» стали. И единственный выход для них был – сломать меня.

Список ломавших был длинный, но охотником на них я не сделался. Когда справку получил, в гражданку переоделся, когда захлопнулась за спиной железная дверь, и вдохнул полные лёгкие воздуха – вкусного весеннего воздуха свободы! – я понял вдруг, – это ведь жизнь! Моя жизнь. Не закончилась она, пусть изломали её, испоганили. Но ведь живу! Никогда прежде в Бога не верил, даже там, за решёткой. В этот миг поверил. Ведь кто-то сохранил её, мою жизнь? И не для того, наверняка, чтобы я её на всякую мразь тратил. Для чего-то светлого и правильного сохранил. А семь лет пропало… Жалко, но ничего не поделаешь. Вот заболел бы я тяжело, в коме пролежал – тоже пропало бы? Потому забыть нужно. Не помнить ничего. Ни-че-го.

Но забыть не получилось. Всё вернулось, едва нос к носу с Вороном столкнулся. С первым в моём списке.

Да, он не узнал меня. Во-первых, темно. А во-вторых, не я же его бил трубой по голове, а потом лыбился в лицо. «Достану»… От одного воспоминания заныло в затылке. И я остановился. Развернулся.

Парочка успела отойти шагов на двадцать. Идут, никого не трогают. И нет им до меня никакого дела. А мне до них – есть!

Я подошёл к забору, примерился. Гвозди проржавели насквозь, еле держат. Тем лучше. Резко ударил ногой, ещё раз, вырвал штакетину. Взвесил в руке – в самый раз.

Парочку я догнал в несколько прыжков. Прежде не мог ударить человека первым. Сейчас могу. Но сзади, молча – не получилось.

– Ворон!

Он обернулся. Неторопливо, будто нехотя. И вместе с тем – почти мгновенно. Уставился на меня.

– Что, не узнаёшь? А обещал достать. Считай, достал.

В чёрных глазах блеснуло узнавание. Он локтем оттолкнул свою шалашовку в сторону, в ладони щёлкнул нож, освобождая лезвие.

– Что-то рано ты откинулся, Спортсмен. Ссучился, да?

– Нет, за тобой пришёл. Долг отдать.

И врезал.

Двигался Ворон хорошо, легко уходил из-под ударов. А уж как он с ножом умел обращаться! Будь у меня в руке тоже нож – исполосовал бы на раз. Но моё оружие было на метр длиннее, и это всё меняло. Ему приходилось ждать, когда я замахнусь посильнее, ждать, чтобы сделать выпад. А я не замахивался. Неровный слом штакетины вертелся перед лицом блатного, гнал и гнал его по кругу, не давал остановиться. Не позволял закончить драку красиво и быстро, выматывал нервы. Потемневшая от времени деревяшка издевалась над остро заточенным, блестящим лезвием.

Ворон не выдержал. Попытался достать меня снизу. И напоролся. Удар был не сильным, скользящим, щёку слегка разорвал – пустяк. Но он заставил его споткнуться, сбиться с шага. Штакетина рванулась вниз, ударила по руке, выбила нож. Вот теперь я мог замахнуться от души!

Нож со звоном упал на старый истёртый асфальт. Ворон метнулся к нему, попытался дотянуться, поднять… И рухнул на колени под обрушившимся на плечи ударом. Всё, честная драка закончилась. Я наступил ногой на лезвие и начал просто бить. С оттяжкой, по чём попало, заботясь исключительно о том, чтобы штакетина не сломалась раньше времени.

Только когда Ворон замер, не делая больше попыток увернуться, а лишь голову прикрывал руками, я остановился. Неторопливо поднял с асфальта нож.

– Давай, кончай… – прохрипел бывший смотрящий. – И меня, и биксу… чтобы без очевидцев. Чтобы пацаны не узнали, кто сделал…

Он закашлялся. Тяжёло, натужно, хватая ртом воздух. Разбрызгивая на рубашку кровь. А я стоял и смотрел. Скольких видел таких, харкающих кровью и лёгкими! Смертников. Туберкулёз, зоновская метка. А я ещё добавил штакетиной.

Я убрал лезвие в рукоять. Затем размахнулся, зашвырнул нож – подальше, за заборы, в чей-то двор. Подошёл к пьяной девке, которая как упала на обочину от толчка Ворона, так и сидела там.

– Мобильный есть?

Она не ответила, испуганно таращилась на меня. Пришлось повторить, только после этого закивала, полезла в сумочку, извлекла телефон.

– Скорую набрать сможешь? А, дай я.

В скорой ответили. Не сразу, на втором повторе, но ответили. Как называется улица, я понятия не имел, хорошо, девка чуть пришла в себя – поняла, что убивать её никто не собирается? – подсказала. Вызов приняли. «Ждите». Как же!

Обломок штакетины я тоже зашвырнул в огороды, повернулся, чтобы уйти. Ворон прохрипел в спину:

– Почему?.. Ты же хотел завалить… я видел…

Тогда я подошёл к нему ближе. Глянул в чёрные, полные ненависти и непонимания глаза. Объяснил:

– Потому, что я не такой, как ты. Я вашим законам не подчиняюсь. У меня – мои собственные.

Скорая проскочила мимо, когда я уже по проспекту шёл. Притормозила, свернула на нужную улицу. Быстро приехали, молодцы. Глядишь, и успеют, спасут. Не подохнет эта мразь сегодня.

В душе ворочалось что-то непонятное. Злость кипела, что не убил, не довёл дело до конца. Ведь столько лет мечтал расквитаться! Столько раз представлял, как убивать буду. Знал, – рука не дрогнет. Но когда смерть увидел – чужую смерть, от моей руки происходящую, – убивать перехотелось. Ведь это по их законам – волчьим? нет, шакальим! – убить я должен был, отомстить. Кровь за кровь, глаз за глаз! А я не хочу, я по чужим законам не живу.

И от этого вместе со злостью радость в душе поднималась. Свободен я был, по-настоящему свободен! Закрыл за собой ворота той жизни, расплатился за семь лет ненависти. Было, и нет. Будто и в самом деле, в коме пролежал все те годы.

Вновь тёплая летняя ночь приняла меня, запах травы вернулся, стрекот сверчков, серпик луны над головой. Вновь меня ждал путь в прошлое.

Глава 8. Лето, 2005

После истории с пропиской к датам я начал относиться опасливо. Проверил все вещи, что в моих карманах по времени путешествовали. Не приведи господь опять на какой-то мелочи проколоться! Уверен был – больше таких казусов, как в гостинице, не случится. Ошибся.

…Девчонка поперхнулась пивом и закашлялась. Ой, ещё и на блузку пролила. Повезло, что блузка бежевая, пятно не так заметно будет. Ну, извини, подруга. Сочувствую, но помочь не могу. И так выбрал для «материализации» самый дальний, самый безлюдный уголок просторного больничного парка. Я же не виноват, что ты здесь прогуливаешься! Но, с другой стороны я тебя понимаю. В городе жара, духота, а здесь хоть какая-то тень. Гуляла себе девушка, пивасик холодненький попивала. Может, ждала кого. А тут вдруг в кустах мужик невесть откуда нарисовался.

Я выбрался из зарослей сирени на дорожку, отряхнул пыль и насыпавшийся с веток мусор. Расстегнул пиджак. Подумал и вовсе снял – жарко. Вежливо кивнул девушке, таращившейся на меня выпученными глазами и напрочь забывшей о зажатой в руке бутылке. Здрасьте вам, до свиданья! От пивка бы и я не отказался. Пожалуй, и от чего-нибудь посытнее тоже. Кушал-то когда последний раз? О-го-го! В январе две тысячи шестого. А сейчас лето две тысячи пятого. Обедать пора.

Подумал, не спросить ли у девушки, где тут ближайшая точка общепита? Одёрнул себя – не зарывайся, а то подругу удар хватит. Или того хуже, верещать начнёт. Оставил свидетельницу моей «материализации» придумывать объяснение увиденному, и пошёл по дорожке к центральному выходу.

«Столовая» – обещала прибитая на столбе, как раз напротив ворот больницы, прямоугольная, заострённая с одной стороны дощечка. Остриё показывало влево, «значит, нам туда дорога».

Метров через сто больничный двор закончился, обрезанный переулком. Здесь был ещё один указатель. Этот смотрел вдоль переулка, в сторону мединститутовских общаг. Ага, стало быть, студенческая столовка. Попробуем, чем молодёжь кормили, пока я нары давил.

Заведение и впрямь располагалось в здании одного из общежитий. Но не с фасада, там, где поднимались ступени к стеклянным дверям входа, а с торца, куда и тротуар нормальный не вёл, лишь узкая полоска асфальта, тянущаяся вдоль стены. Каждый знает, что ходить под окнами общаги не рекомендуется категорически, во избежание падения на голову предметов студенческого быта. Так что мне дважды пришлось обойти вокруг здания, прежде чем увидел последнюю стрелку, показывающую теперь вниз – на цокольный этаж. И ступеньки, убегающие под землю.

Столовая порадовала прохладой, лёгким полумраком в разгар солнечного дня. Она была маленькой, девять столиков четырёхместных. А если честно, вчетвером за таким не пообедаешь, и сидеть тесно, и тарелки приткнуть некуда. Но в одиночку – вполне комфортно и уютно. Ещё бы не пожмотничали на салфетки и перец с горчицей, а то и солонки стояли не на каждом, а в шахматном, так сказать, порядке. Причём «солоночная партия» явно близилась к эндшпилю. Ну, это в порядке вещей. Отечественный общепит, одним словом.

Единственный посетитель расположился за дальним столиком. Девушка сидела спиной к входу, клевала салатик и на меня не обратила никакого внимания. Я взглянул на неё мельком и направился к раздаче.

Меню блистало лаконичностью. Первые блюда: зелёный борщ, лапша. Вторые: биточки, сосиски. Гарниры: макароны, гречневая каша. Два вида салатов. Соки в ассортименте. Судя по цвету жидкостей в стаканах, ассортимент тоже ограничивался двумя разновидностями.

Я прошёлся вдоль раздачи, поставил на разнос тарелку салата и сок, яблочно-виноградный. Подождал. Пусто и тихо.

Девушка покончила со своим салатиком, отнесла посуду. Проходя мимо, посоветовала:

– Вы позовите, а то долго ждать придётся.

Дельный совет!

– Есть кто живой?! Голодных обслуживают?

Крикнуть пришлось дважды. Затем дверь по ту сторону прилавка открылась, выпустила молодую женщины в белом халате. Маленькая, розовощёкая, круглолицая, чем-то смахивающая на поросёночка. Не жирного, а в самый раз, аппетитного такого поросёночка.

Приветливо, как будто и не ждал я её несколько минут, женщина спросила:

– Что будете кушать?

– Борщ, на второе…

– Борща нет, – тут же охладила мой пыл розовощёкая.

– А в меню…

– Варится. Лапшу будете?

– Буду. И биточки с гречкой. Биточки есть, надеюсь?

– Биточки есть, каша закончилась.

– Девушка, да что ж это у вас за голодомор?

– Каникулы, – невозмутимо объяснила «кормилица». – Студентов нет, мы много и не готовим. Макароны на гарнир ложить? Если хотите, можно пельмени сварить. Это быстро.

О пельменях она упомянула таким тоном, будто было это спецблюдо для VIP-клиентов, а мне вот снизошли. Уважают, мол. Пельмени это хорошо. Только знаю я, как оно «быстро» бывает в подобных заведениях. На варку столько времени уходит, словно фарш ещё хрюкает где-то, а не в тесто залепленный в морозильнике лежит.

Я покачал головой.

– Не нужно. Буду лапшу с макаронами есть, раз у вас такой богатый ассортимент.

«Кормилица» сочувственно развела руками, пошла к кассе. И я за ней.

Сумма чека меня неожиданно порадовала. Цены в две тысячи пятом куда ниже были, чем в две тысячи девятом. Приготовленный полтинник показался несоизмеримо крупной купюрой. Да ладно, разменяю. Положил на блюдечко.

Круглолицая ждала чего-то. Деньги не трогала, смотрела на меня, улыбалась. И я улыбнулся – не жалко. Но пауза затягивалась.

– Так сдача будет?

Женщина взяла купюру, повертела, разглядывая. Даже на просвет проверила. Боится, что фальшивая? Стопроцентной гарантии дать не могу, но вроде не должно.

– А где вы такую взяли?

Вопрос мне не понравился. Я сразу насторожился, подобрался. Привычка, годами выработанная – непонятно, значит опасно. А я не понимал, что происходит.

– Я таких денег не видела, – пояснила кассирша. – Это что, игрушечные? А сделаны, как настоящие.

От слов её у меня глаза на лоб полезли не хуже, чем у той девчонки, в больничном дворе.

– Вы что, издеваетесь? Это пятьдесят гривен, настоящие.

Женщина засмеялась. Неуверенно. Так смеются, когда знают наверняка, что услышанное – шутка, а в чём соль, не понимают, но и казаться глупой не хочется. Я веселье не поддержал. Если кто здесь шутил, то не я.

Женщина чуть выдвинула ящик кассы, достала оттуда купюру. Повертела, стараясь держать от меня подальше. Тоже полтинник.

– Настоящие – вот такие. А у вас игрушечная.

Я вздохнул.

– Девушка, у вас старые купюры, а у меня новые. Видите, написано: «2005». – Сказал, а у самого тенькнуло в сердце. А что, если проскочил?! Обсчитался? Не в две тысячи пятый попал, а в две тысячи четвёртый? Не мог вроде, нет у хронобраслета такой скорости. Но вдруг?! Уточнил: – Сейчас же две тысячи пятый?

– Да, – женщина вновь взяла мою купюру. Ещё раз оглядела. – Но я ничего о новых деньгах не слышала.

Я порылся в кошельке. Выложил перед ней десятку, пятёрку, гривну.

– И таких не видели?

Она отрицательно покачала головой. Уже не смеялась, поглядывала на входную дверь. Ждала, что зайдут посетители, подскажут? Но никто не заходил. Тогда она закричала:

– Майя! Подойди на минутку!

– Шо там такое? – долетело с кухни.

– Быстрее!

На крик кассира здесь отзывались куда проворнее, чем когда звал посетитель. Две секунды, и дверь распахнулась, выпустив вторую женщину. Высокая, тощая, светло-пегие пряди выбиваются из-под белого колпака, прилипают к лицу. И это повар?! Не удивительно, что здесь одними сосисками и пельменями потчуют.

Повариха подошла, не сводя с меня взгляда.

– Шо случилось?

– Глянь, ты такие видела? Говорит, новые.

Долговязая посмотрела на деньги, склонив голову на бок, что твоя цапля. И взгляд её стал совсем нехороший.

– Никогда не видела.

Мнение товарки стало для кассирши решающим.

– Я эти деньги не возьму.

Смотрят на меня в четыре глаза. И я прекрасно знаю, что думают, – ломщик, мошенник. Сейчас повариха уйдёт на кухню и ментов вызовет. Ноги надо делать, ноги!

Но если бежать, то далеко, вон из этого времени. На голодный желудок. А лапшица-то горяченькая. И биточки вроде, ничего. Пахнут. Я придумал другой вариант.

– Так чё, это не настоящие деньги? Вот блин. А мужик мне сказал – нормально всё, мол, новые деньги ввели. – Я сгрёб купюры, от греха подальше.

– Какой мужик?

– Да на вокзале, когда деньги менял. Я ж сегодня только из России приехал. У меня сестра здесь в больнице лежит. Проведать хочу.

Какой у нас народ всё-таки отзывчивый! Минуту назад готовы были ментам меня сдать, а как докумекали, что не их ломанули, – сочувствие прямо из ушей лезет.

– Ох жульё! – всплеснула руками толстенькая. – И много вы поменяли?

– Две тысячи на наши.

– Ох ты ж! Вы в милицию заявите!

– Света, какая милиция? Думаешь, они там этих жуликов не знают? Все отмазанные давно. – Повариха посмотрела на меня. – Так и что, у вас совсем денег не осталось?

– Да немного вроде есть, – испытывать их сердобольность я не хотел, очень уж в ней сомневался. Достал из кошелька старую двадцатку. – Эта хоть настоящая?

Кассирша – оказывается, её Светой звали, как мою бывшую – взяла купюру, придирчиво изучила.

– Тоже у того жулика меняли?

– Нет, это ещё в России. Из банка.

– Вроде настоящая. Все нужно было в банке менять.

Я пообедал, вышел из столовки и начал соображать, что это со мной приключилось. Опять перепутал что-то? Не в две тысячи четвёртом новые деньги вводили?

Специально достал из кармана все, перепроверил. Нет, не ошибся. На двух купюрах и год стоит – «2004». Что же такое выходит, а? Не готов я был к подобному обороту. Пятидесятки эти новые – основной капитал мой. Специально разменивал, потому что помнил – крупные позже вводили. Разменял, блин. Пол штуки гривен – коту под хвост. На одной старой сотенной с мелочью до две тысячи первого дотянуть сложновато будет. Возвращаться назад, менять новые на старые? Как? Подойти в банк, попросить, – «Поменяйте, а то мне у новых расцветка не нравится. Рожи на портретах больно мрачные»?

Шёл я так, перебирал варианты, пот с лица вытирал. А вариант сам мне неожиданно подмигнул. Откуда и не ждал – из окошка отделения Сбербанка. Лотерея!

Как молния в голове сверкнула. Вот же оно – простое решение проблемы! «Супер-лото» называется, «Украинская национальная лотерея». Выиграть в неё – раз плюнуть. Если знаешь, какие номера зачёркивать.

Сомнение кольнуло всего на миг: честно ли это будет? Я отмахнулся от него. Если и не честно, то кого обманываю? Государство. Оно мне за семь лет больше задолжало. Куда больше! Не колеблясь, открыл дверь.

Через пятнадцать минут я знал всё: о правилах, выигрышах, днях розыгрышей. И о номерах, выпавших в последнем тираже.

Ещё часом позже я вновь стоял рядом с тем же окошком – только четырьмя днями раньше! – и аккуратно заполнял карточку. Вычёркивать все шесть выигрышных номеров в одном поле, само собой, я не стал. Джек-пот сорвать – это было бы прекрасно, все мои проблемы денежные решались в один миг. Однако не получить мне такой выигрыш, ни в жизнь не получить – это я тоже выяснил. Выигрывать нужно по-маленькой, так, чтобы выдавали на месте, по билету, не требуя паспорт. Я старательно вычеркнул по четыре выигрышных и два пустых номера.

Женщина, торговавшая лотереями, проверила, что я там начеркал. Поинтересовалась:

– В одном тираже участвовать будете?

– В одном.

– А не хотите системную игру попробовать? Там вероятность всегда вы…

– Не хочу, – перебил я довольно невежливо. Но достала же! Вероятность, видите ли, выше! Да я стопроцентную вероятность могу начёркать, только мне оно не нужно, геморрой.

Женщина поджала губы.

– Как хотите.

Сунула бумажку в терминал. А я, расхрабрившись, вынул из лотка вторую карточку. Поиграем!

Рано утром в четверг явился я за своим выигрышем. Трусил немного. Как не крути, мошенничество получается. Успокаивал себя тем, что если и мошенничество, то доказать никто не сможет. Купил, заполнил, зарегистрировал. Всё по правилам.

В отделении банка ничего не изменилось с моего предыдущего визита, который был три дня назад. И с самого первого, который завтра случится. Дверь с захватанной до блеска ручкой и оборванной пружиной, всё те же старые, покорёженные буквы над входом. «Д» упало на бок, готовое отвалиться в любую минуту, а «Б» уже и отвалилось, – надеюсь, не на голову неудачливому посетителю! – так что грязно-серая надпись на грязно-зелёном фоне теперь читалась «ОЩА]> АНК». Внутри – длинная стойка поперёк зала, у противоположной стены – старый потёртый стол, стулья с поцарапанными дерматиновыми сидушками, пара бабулек рядом с окошком кассира.

И женщина у игрового терминала сидела всё та же. Только платье на ней, кажись, другое, с большими розовыми цветами. Меня она не узнала. Не удивительно, клиентов за день сколько проходит!

– Здравствуйте, – я протянул билетик. – А можно получить выигрыш по «Супер-Лото»?

На приветствие она не ответила. Билет взяла молча, повозилась с терминалом. И протянула назад.

– У вас без выигрыша.

– Что вы сказали? – я подумал, что ослышался.

– Без выигрыша.

– Как «без выигрыша»? Это вчерашний тираж вы проверяете?

– Разумеется. А с чего вы взяли, что выиграли?

– Но я же… – «знал, какие номера выпадут!» Такого не сказал, конечно. Мозги ещё работали, хоть и со скрипом. Никак не мог допетрить, что творится. – …А какие номера выпали?

– Вон, на бумажке написано.

Написано. Я уже видел эти листики с выигрышными номерами. Недавно совсем видел, когда первый раз сюда зашёл. С них и списывал, чтобы наверняка, чтобы не забыть. А с них ли? Дата выигрыша та же, что и была. Но номера… Один всего совпал!

Я пробежал глазами по первому билетику. Естественно, этот единственный номер и совпадал. Права «банкирша», без выигрыша. Списал, называется! Что ж я за лох такой, цифры на бумажку переписать не смог? Да нет, ерунда! Не пьяный я был, соображал, что делаю.

Перебрал всю стопочку карточек с результатами тиража. Все одинаковые! Женщина тоже увидела, что сверяюсь, и смотрела на меня снисходительно. Решила, что пытаюсь собственную «систему» разработать? Так и есть, по большому счёту. Разработал, «стопроцентно выигрышную».

Я достал второй билет. Будто в насмешку, на одном из полей совпали три номера. Один «верняк», и два «левых», поставленных от фонаря. Хотел скомкать и выбросить. Потом всё же протянул в окошко.

– Вот это другое дело, – женщина улыбнулась мне, стараясь подбодрить. – Три номера на одном из полей. Ваш выигрыш составляет пять гривен. Получите!

И выложила передо мной бумажку с синей, усатой рожей Богдана Хмельницкого. Новую.

Столовая в общежитии уже функционировала. Я подскочил к кассирше-«поросёночку» и бахнул перед ней полученную в банке пятёрку.

– Это деньги настоящие?

Женщина уставилась на меня удивлённо, но без страха. Сегодня в столовой было людно: завтракало несколько работяг в измазанных краской и штукатуркой робах, парочка в дальнем углу ела пирожные, и следом за мной парень вошёл.

– Настоящие.

Я выудил из кармана полтинник. Нет гарантии, что тот самый, но они всё равно похожи, как близнецы.

– А эта?

Круглолицая взяла в руки бумажку, повертела, проверила на просвет. Точь-в-точь как прошлый раз.

– Настоящие вроде. Если сомневаетесь, несите в банк. У меня машинки нет.

Я чуть не задохнулся от злости. Крикнуть хотел, – «Какого же чёрта ты меня разводила три часа назад?!» Не крикнул. Это для меня – три часа назад, а для неё тот день лишь завтра наступит.

На миг захотелось дождаться завтра, посмотреть на эту невинную, добродушную харьку… И тут же холодом обдало. Это же другой я там буду! От одной мысли в глазах тёмные круги пошли. Нет, ни за какие коврижки не соглашусь с собой нос к носу встретиться.

Кассирша нетерпеливо заёрзала на стуле – парень уже стоял у раздачи, сверлил взглядом яичницу.

– Мужчина, вы что-нибудь берёте?

Беру? Конечно, беру. Я теперь снова крёз.

– Кофе есть?

– «Нескафе», растворимый.

– Давайте. И пирожное заварное.

Я жевал сладкое пирожное, но во рту отдавало горечью. Как же так – деньги, потом лотерея? Случившееся больше всего походило на бред. А если не бред, то очень хитрый розыгрыш. Я и сам люблю розыгрыши. Первого апреля, в кругу близких друзей.

Но сегодня был не апрель, август, и кто решил меня разыграть, я не представлял. Потому такой розыгрыш мне не нравился. Разобраться бы со всей этой денежно-лотерейной ерундой! Но сейчас были дела поважней.

Глава 9. Осень, 2004

Хозяйка расхваливала квартиру со всем вдохновением, на какое была способна:

– Гена, посмотрите, как чистенько. У меня здесь и мебель новая, постель, посуда. А быттехника? Вы гляньте – импортное всё! И телефон есть.

– Как раз телефон мне без надобности.

– Как это, без надобности? А позвонить? Вы что, звонить никуда не будете?

– Не буду.

Хозяйка развела руками.

– Смотрите сами. Квартира хорошая.

Квартира была приемлемая. Не хуже, но и не лучше других. И интересовала меня в ней не быттехника – в самом деле импортная, только дешёвая и далеко не новая, – а горячая вода в душе. Горячая вода имела место быть.

– Дороговато.

– Гена, что значит «дороговато»? Где вы дешевле найдёте на сутки? Это если бы вы на месяц снимали!

– Ладно, – я махнул рукой. Очень уж надоело бродить по городу. Третью смотрю, и первая – с человеческими условиями, а не крысятник какой. – Остаюсь.

– Вот и хорошо, – хозяйка расплылась в улыбке. – Не пожалеете.

На улыбку я постарался ответить такой же, хотя особой радости не испытывал. С удовольствием поменялся бы на номер в гостинице. Не люблю я чужое жильё, не люблю, и всё… Если бы не дата в прописке.

Хозяйка ушла, унося мой полтинник – в этом времени новые купюры действовали, – а я разделся, принял душ, чайку заварил. И на диван плюхнулся, телевизор смотреть. Раз уж квартира «с быттехникой».

В принципе меня жильё устраивало полностью, даже с учётом цены, – по всем прикидкам хватало мне денег до две тысячи первого. Квартира была копией той, что Завадский снимал, только обставлена побогаче. Вместо дивана обшарпанного – кровать деревянная, двуспальная, с горкой подушек, атласным покрывалом засланная. Сексодром, основной предмет мебели – понятно ведь, для какой надобности такие квартиры чаще всего посуточно снимают. Напротив кровати, в углу – тумба широкая с телевизором и видиком. «Хитачи», старый-престарый, видать, ещё со времён перестройки, но работает, я семь каналов нащёлкал с вполне приличной картинкой. В тумбе за стеклом кассеты какие-то лежат, но это мне точно не понадобится. Скукоженного от старости серванта здесь, разумеется, не было. Вместо него – «стенка» во всю стену. И внутри не пусто – посуда, стопки журналов. В довесок к мебели – пол паласом застелен, толстым, пушистым. Босиком ходить можно.

Так и лежал я посреди кровати, комнату рассматривал да пультом щёлкал. На одном из каналов «Формулу-1» нашёл. Не большой поклонник я этого вида спорта, но почему бы и не посмотреть перед сном?.. И вдруг в дверь позвонили.

Первый взгляд – на часы, что на стене висят. Двенадцать ночи без малого. Гостей не жду. Хозяйка за чем-то вернулась? Ох, не люблю я такие поздние визиты!

Ещё с минуту я полежал. Может, ушли? Случайно кто-то забрёл? Хотя и понимал – глупости думаю. Никто случайно ночью на четвёртый этаж подниматься не станет.

Звонок повторился. Теперь дольше, настойчивее. Делать нечего – встал, натянул штаны, пошлёпал к двери.

Глазок хозяйка не предусмотрела, а зря. Ох, как не хотелось мне открывать. Будто предчувствовал – не суждено сегодня спокойно выспаться.

– Кто?

За дверью хихикнули.

– Ляля.

Что за «ляля» посреди ночи? Не заказывал я никаких «лялей». Открыл…

Наше взаимное замешательство длилось не меньше минуты. Всё же она опомнилась первой. Залепетала – «я ошиблась, извините», – попятилась. Но я тоже узнал! Схватил за ворот плащика, дёрнул на себя, затащил в квартиру. Захлопнул ногой дверь, проволок по коридору. Туфли, оторванные пуговицы остались там, словно след. Я не замечал, пыталась она сопротивляться или нет, не слышал её скулежа. Я был не я – бешеный бык, увидевший красную тряпку. Затащил её в комнату и швырнул на пол, под ноги. Пускать в кресло, тем более на кровать ТАКОЕ я брезговал. Размалёванные ярко-алым губы, чёрно-синие круги теней вокруг глаз, ярко-розовые пятна румян, сиренево-белые пряди, торчащие во все стороны, изменили её внешность сильнее, чем три года жизни. Но я всё равно узнал бывшую одиннадцатиклассницу Леру. Валерию Мандрыкину. Ту самую тварь, что посадила меня на семь лет. Узнал сразу, едва увидел. И накатило…

В тот раз на работе я задержался до вечера. Вообще-то было четыре часа всего, но в декабре темнеет рано, и четыре – это уже вечер. Домой я не спешил. Что там делать, дома? После того, как Ксюши не стало, в нашей со Светланой семейной жизни что-то треснуло. Злились друг на друга, собачились по каждому пустяку. Догадывался – меня она винит в гибели дочери. Вслух не говорила, но думала именно так. А я не оправдывался. В самом деле виноват, что отпустил за тем чёртовым мороженым. И что справедливости добиться не мог – козла того, что Оксану убил, наказать. Ни по совести, ни по закону.

Следствие тянулось ни шатко, ни валко уже который месяц. Разваливалось оно самым настоящим образом! Правду в народе говорят – все менты круговой порукой повязаны. Потому и цвет светофора поменялся, и «зебра» в сторону переползла. Единственное обвинение осталось – скорость лейтенантик превысил. Потому и не смог предотвратить наезд на пешехода, перебегавшего дорогу в неположенном месте. Несчастный случай… Мать их всех!

Я тоже ходил злой и взвинченный. В школе, с детьми, ещё как-то получалось сдерживаться, а стоило домой прийти, на Светкины губы, постоянно в ниточку сжатые, глянуть… Нет, домой я идти не спешил. Искал поводы, чтобы задержаться.

В тот день повод у меня был законный. Конец четверти, оценки выставлять нужно, вот я и сидел в тренерской, выставлял. Погруженный во тьму спортзал отделял меня от остальной школы. Там, хоть уроки и закончились, было ещё многолюдно – пересдачи, дополнительные занятия, родительские собрания. А у меня здесь тихо и спокойно. Уютно. Моя напарница-физручка Евгения Дмитриевна Шенина – Женя среди коллектива педагогического и Женьшенька среди ученического – умела создавать уют. Её стараниями тренерская походила на кабинет релаксации. На окне – занавески симпатичные, на полке – телевизорик двенадцатидюймовый, рядом с письменном столом – диванчик мягкий.

На диване я и сидел. В пол уха слушал трансляцию хоккейного матча, высчитывал четверные оценки. Раньше с этим проще было – сразу понятно, кто троечник, кто хорошист, а кто отличник. Но как на двенадцатибальную систему перешли, высшая математика началась. Я даже калькулятор приобрёл…

В дверь тихо поскребли.

– Можно? Здрасьте.

Я поднял голову. Удивился. Лера Мандрыкина из одиннадцатого «Б». Стоит, с ноги на ногу переминается. Ей что нужно? Понял, если бы отличница какая пришла, из тех, что физкультуру постоянно филонят, справки из больниц подшивками носят, пятёрку, то есть, двенадцать клянчить явилась. А тут всё наоборот, по другим предметам «троечница», но с физкультурой полный порядок. Следит девочка за телом, гибкая, ловкая, прыгучая. Красивая… Конечно, красота её меня не касалась, но вот то, что понимает, красота – вещь скоропортящаяся, если о ней не заботиться, это хорошо. Значит, самостоятельный человек. Для неё это вдвойне важно, потому как не из богатых. Неполная семья, малообеспеченная. Дорогу в жизнь самой протаптывать доведётся.

– Здрасьте. А я тебе уже двенадцать поставил. Так что можешь не пере…

– Я не за оценкой пришла, – перебила девушка. – Мне… поговорить с вами нужно.

Улыбнуться силится, а у самой щёки пылают. Не одни щёки – всё лицо пятнами пошло. И глаза красные, зарёванные.

– У тебя что-то случилось?

– Да.

Не Песталоцци я, чтобы воспитательные беседы вести. Дидактику и подростковую психологию сам когда-то на трояки сдавал. Но с пацанами иногда поговорить приходится. По-взрослому, по-мужски, без соплей и сиропа. А с девушками… По девушкам у нас Женьшенька специализируется.

Но Женьшеньки рядом нет, самому надо выкручиваться. Может, и правда беда у девчонки? Я кивнул.

– Ну давай, рассказывай.

– А можно… – она замялась. – Верхний свет выключить? Мне неловко.

Даже так? Неужто в делах амурных советоваться пришла? Час от часу не легче. Вздохнул, зажёг настольную лампу.

– Выключай.

Лера щёлкнула выключателем, подошла. Села на угол дивана. Чуть подвинулась. На меня повеяло запахом цветов и ещё чего-то сладкого. Приятный запах. Хотя такие духи больше подойдут взрослой женщине.

– Геннадий Викторович, я пришла вам помочь.

Начало оказалось неожиданным. Поняв моё удивление, девушка поспешила продолжить:

– Я же вижу, как вам плохо. Раньше вы улыбались, шутили с нами. А теперь только хмуритесь… У вас морщинки вот здесь.

Она придвинулась ближе и осторожно коснулась пальцем моего лба над переносицей.

Я был в замешательстве. Готовился чужую историю выслушивать, а меня, оказывается, самого утешать пришли? Ничего себе!

– Знаешь, Лера, как-то не до шуток мне сейчас.

– Да, я знаю, я была на похоронах. У вас горе страшное… но нельзя же только об этом и думать? Если случилось такое, нужно стараться пережить. Нужно отвлечься.

Что ж, правильно она говорит. Я примерно так же утешал бы. Но разве я просил, чтобы утешали меня? Тем более, девчонка, на каких-то четыре года Ксюши старшая? Пусть и выглядит взрослой…

– Когда такое горе случается, близкие люди должны стать ещё ближе. Должны поддерживать друг друга во всём.

И это она правильно говорит. Близкие люди должны поддерживать друг друга, а не собачиться. Если они близкие…

Я не сумел подавить вздох. Лера заметила, опять придвинулась. Теперь её коленка касалась моей ноги.

– Геннадий Викторович, я хочу, чтобы вы знали. В школе к вам многие очень хорошо относятся. И в нашем классе девочки, и вообще…

Да, наверное. Острых конфликтов с учениками у меня никогда не возникало. Старался быть принципиальным, но… Принципы ж не сами по себе важны, а то, ради чего ты их отстаиваешь. А когда принципы – просто способ отомстить или своё превосходство показать, то грош им цена.

Мандрыкина пододвинулась вплотную, взяла осторожно мою руку. А я и не заметил, когда!

– Геннадий Викторович, мы не хотим, чтобы вы страдали… Я не хочу! Потому, что вы очень хороший человек… И вы мне очень нравитесь.

Шепчет, а у самой слезинки по щекам текут. Ну всё, приехали. Это что получается? Влюбилась в меня деваха? Не было печали… Слыхал я о таких случаях, но на собственной шкуре испытать не приходилось. Говорят, с одной стороны – приятно, а с другой – неловко. И мандраж бьёт – не дай бог кто решит, что сам повод даёшь, или, ещё хуже, намерения какие имеешь.

Да уж, неловко. Вот пришла в тренерскую после уроков, плачет, в любви объясняется. И что с ней делать прикажите? Будь я одиннадцатиклассником или, там, студентом, и чтобы мне такая деваха молодая-красивая начала о любви рассказывать… Да я б на седьмом небе…

Но я-то не парнишка, дядя сорокалетний. Неужто не видит?

Видит. Это у них возрастное – в дядек, чуть ли не папаш своих, влюбляться. Пройдёт. Главное, объяснить правильно, помягче. Надежду какую на взаимность ни в коем случае не давать, но и не отталкивать резко. Они в таком возрасте ранимые все. Мало ли что в голову взбредёт? В петлю полезет или с крыши сиганёт. Случаи бывали…

Пока сидел так, обдумывал, что предпринять, Лера от слов к делу переходить начала. Уже не просто мою руку в своей держит – к груди прижала. А грудь у неё упругая, из лифчика так и выпирает. У Светланы такая же лет пятнадцать назад была… И ходуном ходит от волнения. Попытался я забрать руку, но девушка не отдавала. Ещё крепче прижала.

– Геннадий Викторович, если вас дома не поддерживают, то я могу всё для вас сделать! Всё-всё, понимаете? А для вас сейчас главное – расслабиться. Не нужно ни о чём думать, и… – шёпот неожиданно прервался сдавленным всхлипом, – …и простите меня пожалуйста.

Я удивился. Девочка, прощение-то за что просишь? Дела житейские. Я же всё понимаю – возраст, гормоны. Тело уже требует, а мозги не соображают пока. Не Ушинский я, но изучал кое-что, не пацан малограмотный. Только как объяснить помягче? Чтобы не обидеть…

Не хотелось мне её обидеть. Девочка хорошая. И симпатичная… Нужные слова на ум не приходили. Ощущение упругой девичьей груди под пальцами мешало.

Я промямлил:

– Лера, я не сержусь на тебя, но…

Она даже договорить не дала. Точно, ловкая и проворная! Только что рядом сидела, а уже на коленях. Прижалась всем телом, обвила руками за шею. И губами – в губы мне…

Вкус у неё был клубничный. И язык – словно ягодка во рту перекатывается. Ну не железный я! Кто выдержит, когда девка молодая всеми своими выпуклостями упругими прижимается? К тому же со Светланой который месяц друг от дружки в постели отворачиваемся. Кровь в ушах застучала… и не только в ушах. Не оттолкнул сразу, упустил момент.

Девчонка моё возбуждение почувствовала. Заёрзала, начала одной рукой блузку расстёгивать. Совсем плохи дела!

– Валерия… прекрати…

– Сейчас… сейчас я…

Пальцы перестали мучить застёжки, дёрнули вниз, обрывая оставшиеся пуговицы. И мою футболку выдернули из треников. Теперь я кожей чувствовал её кожу. И с ужасом понимал, что не могу контролировать рефлексы. Что треники мои не только горбом вздыбились, но и упираются во что-то там девичье под широкой юбкой-гофре, распластавшейся поверх наших бёдер. И Лера прекрасно ощущает эту часть моего тела.

– Э-э-э… Мандрыкина! Ты что это удумала?! А ну прекрати…

– Пожалуйста… хоть чуть-чуть…

Пальцы сунулись под резинку. Да что это она делает! Перехватить её ладонь не получалось, она прижималась ко мне так плотно, что руку между животами не всунешь. Я лишь тыкался в её голый бок.

– Прекрати…

– Что же ты… ты мужик или нет…

В голосе девчонки злость какая-то появилась. Оттого, что никак своего не добьётся? Да за кого она меня принимает?!

Чужие пальцы коснулись того, чего не нужно. Я попытался сбросить с себя девчонку. А она будто этого и ждала. Начала сползать и меня за собой потянула. Мандрыкина толстушкой не была, но и пушинкой – тоже. И сильная – сильнее, чем я думал. Возбуждение ей, что ли, сил добавляло? Или злость? Когда набок сползла, мне её руку из своих штанов вытащить удалось. Но равновесие я потерял, завалился на диван рядом с обнимающей меня девчонкой. И тут же сильные ноги обхватили мои бёдра, дёрнулись. Один рывок – и я сверху, на ней! Только и успел, – упереться ладонью в диван, чтобы не навалиться всей тяжестью. Распрямился резко, бросая корпус вверх. И девчонку заодно, уцепившуюся, что твой клещ. Клац!

Вспыхнувший в тренерской свет и ослепил, и оглушил на миг. А в следующий – рука, обнимавшая меня за шею, вонзилась ногтями в лицо, ноги же, стискивающие бёдра, наоборот, разжались.

– Пусти… Пустите! – отчаянно завизжала Мандрыкина.

Да ведь я не держал?! Сама на меня накинулась. Я попытался встать. Получилось неуклюже, со второй попытки – стол, близко подвинутый к дивану, мешал.

В дверях стояли техничка баба Вера и Лидия Анатольевна, завуч. Глаза у женщин были по пять копеек, рты приоткрыты от изумления. Секунда, и изумление начало переходить в негодование. Стол, мешавший мне встать, ничего не скрывал от их взглядов. И я представлял, что они видят.

Мужчина, пытающийся выпрямиться, взлохмаченный, растрёпанный, длинные царапины на щеке. Хорошо, хоть подол футболки прикрыл вывалившееся из полуспущенных штанов «хозяйство». А рядом на диване лежит девушка, школьница. Слёзы на глазах, блузка разорвана, лифчик съехал на бок, обнажив белую грудь. И красные пятна – следы от чужих, грубых пальцев, предвестники синяков. – Откуда?! Я же не сжимал её грудь? – А ниже – завёрнутая на живот юбка, бесстыдно выставленный под свет лампы курчавый реденький пух.

Трусиков на Мандрыкиной не было. Когда же она их снять успела? Или пришла так? И без колгот… Зимой – без колгот. Как я сразу внимания не обратил? Она вошла в кабинет, предложила помочь, заранее готовая… к чему, собственно?

Где-то в закоулках мозга родилось понимание. Совершенно отчётливое понимание. Меня подставили, по-крупному. И сделали это профессионально.

Мандрыкина лежала у меня под ногами, навзничь, раскорячившись, как тогда. И ошмётки ниток, торчащие на месте пуговиц, белая грудь, полувывалившаяся в глубокий вырез блузки, красные пятна по всему лицу – не поймёшь, от румян или настоящие – дополняли сходство. Только юбка в этот раз была не гофре, а узкая кожаная мини, и колготы на месте. Нет, не колготы – чулки. Длинные чёрные чулки в сеточку.

Девчонка не пыталась ни встать, ни руками прикрыться. Даже глаз от меня не отводила, лишь горло судорожно дёргалось. И я на неё смотрел. И что сказать, не знал.

Она ещё несколько раз сглотнула. Прошептала неожиданное:

– Вы меня убьёте, да? Не надо… пожалуйста.

И отвернулась, наконец. Зажмурилась.

Валерия Мандрыкина, тварь, которую столько раз мечтал задавить голыми руками, лежала в полной моей власти. Будто сама подставляла шею с безнадёжно трепещущей жилкой. Убить её? Да, я это мог сделать запросто, – несколько мгновений назад, когда волоком тащил по коридору, когда руки сами собой пытались сжаться на этой шее. Скрутить голову, как дрянному курёнку.

Или чуть позже, когда бросил на пол. Наступить, раздавить, словно гадкую гусеницу. Лучше не босой пяткой, а сапогом, тяжёлым, кирзовым сапогом. Хотя можно и босой – я уже не такой брезгливый, как в молодости. С размаху впечатать это личико в пол, чтобы хрустнуло, и мозги во все стороны.

Я мог её убить – легко. Ни жалость, ни совесть не трепыхнулись бы. Потому как видел перед собой не молодую, красивую – несмотря на похабную одежонку и размалёванное лицо – женщину. Не человека даже, а шкодливую, отвратительную крысу. Я мог её убить – легко! И не мог.

Так же, как не смог убить Ворона. Потому что некто сохранил мне жизнь и свёл с Радиком. Чудо совершил – позволил вернуться назад, всё исправить. Как же я мог убивать – даже шакалов, крыс – после этого?

– Как ты меня нашла?

Мандрыкина не ответила сразу, молилась, что ли? Затем приоткрыла один глаз, верхний. Левый, то есть.

– Я… не искала. Случайно, дом, наверное, перепутала. У меня вызов в четвёртый, а это…

– Шестой, – подтвердил я. – И зачем тебя вызывали? Младенчика нянчить?

Мандрыкина не ответила, закусила губу. Да я и так понял, по каким «младенчикам» она специализировалась. «Ляля»… И за эту шалаву я статью получил?

– Я вот одного не пойму. Зачем ты это сделала? Отомстить хотела? Но за что? Я же тебя, вроде, ничем не обидел. Или бабло отрабатывала? Тебе заплатили за тот концерт? Много?

Она закусила губу сильнее, до крови. Потом перекатилась на левый бок, поджала коленки. Свернулась калачиком.

– Он меня заставил. Сергей Олегович… майор Мазур.

Майор Мазур? Фамилия показалась знакомой, но вспомнить, кто это, я не мог. Перебрал в памяти имена следователей, которые вели моё дело, и дело о наезде, оперативников. Я помнил всех их отлично, всем мечтал когда-нибудь отплатить. Но майор Мазур в моём списке не значился.

– И как же он тебя заставлял? – поинтересовался.

Мандрыкина не поднимала на меня глаза, смотрела куда-то под кровать. Или гораздо дальше? В тот проклятый декабрь две тысячи первого?

– Сергей Олегович всех девочек в городе знает. Он – крыша. А я… тогда уже этим зарабатывать начала. Одеться нормально хотелось! И косметика… Я же красивая – почему должна как кикимора ходить? – наконец-то она не выдержала, всхлипнула. Тихо, скорее даже носом шмыгнула. – Мама только на еду зарабатывала. Отец вообще куда-то сбежал, когда мне пять лет было. Ни алиментов, ничего… Я только заработать хотела, чтобы выглядеть нормально!.. А он узнал… Сергей Олегович. Поймал меня с клиентом, привёз к себе. И сказал, чтобы я с вами это сделала. Я не думала, что вас посадят, правда! Не знала, что за такое сажают. Он сказал – вас только из школы выгонят, условную судимость дадут. Сказал – «напугать нужно, чтобы не рыпался». А если не сделаю – мама узнает, чем я занимаюсь. И на работе у неё, и соседи, и в школе. Все узнают, что я… проститутка.

– И ты согласилась.

– Он меня прямо у себя в кабинете изнасиловал! Пригрозил – если не соглашусь, хуже будет. А потом повёз в школу. Он знал, что вы допоздна у себя в кабинете сидите. Сказал туда идти. Смеялся, – «пятнадцать минут вам на это дело хватить должно». После этого он позвонит в учительскую и попросит вас к телефону. Чтобы свидетели независимые были…

Вон оно всё как происходило! Тот, кто в учительскую звонил, не представился, но баба Вера всё равно за мной побежала. А когда в тренерской возню подозрительную услышала, испугалась, позвала завучку. Две свидетельницы – ещё лучше получилось! И откуда медэкспертиза ссадины у девки на причинном месте нашла – а синяки на груди я и сам видел, – теперь понятно. Не подлог, профессионалы работали, без дураков. Девку и правда изнасиловали. Только посадили не того. Меня посадили!

В сердце вновь кольнула злость. Верно, у меня лицо переменилось, и Мандрыкина заметила это краем глаза. Опять зажмурилась. Но выдержки и дальше покорно ждать смерти ей не хватило. Прижала кулачки ко рту и захлюпала. Тоненько, что твой комар пищит, заскулила:

– Геннадий Викторович, не убивайте меня, пожалуйста…

Этот жест её – кулачки, прижатые ко рту, – так отчётливо напомнил мне Ирину, что злость сама собой отступила. Я присел рядом на корточки.

– Не скули. Не убил же пока. Хотя следовало. За тот спектакль, что ты тогда разыграла. «Вы мне так нравитесь! Я всё для вас сделаю! Я хочу!» Чего добивалась-то? Неужто соблазнить надеялась?

Мандрыкина открыла глаза.

– Да. Я думала, если вы меня… хоть немного… Это не так подло будет. Я ведь нравилась вам, я же замечала, как вы смотрите.

Мне даже жалко её стало. Так и не поняла она разницы между «нравиться» и «опрокинуть на диванчик». И не поймёт, наверное.

– Ишь ты, благородная выискалась. Ещё скажи, переживала, когда меня посадили?

Она опять заскулила, глядя под диван.

– Я… я отравиться хотела! Таблетки насобирала… А мама нашла… кричала на меня, плакала… И я не смогла.

Не знаю, почему так, но я верил этой шалашовке. И тогда верил, и сейчас. Презирал, брезгливость перебороть не мог, но верил на слово.

– И что потом было? Вижу, ты всерьёз этим «бизнесом» занялась? Выходит, зря меня подставила, не понадобилась «секретность»?

Мандрыкина всхлипнула ещё разок и затихла. Прошептала едва слышно:

– Выходит, зря… Я после школы в училище поступила, на медсестру. Но Сергей Олегович меня снова нашёл. Сказал, что я на него работать буду, как другие девочки. А не соглашусь – он дело так повернёт, что это я вас посадила, за деньги. И рассказал, что с людьми в тюрьме делают, у кого такая статья, как у вас. И что вы со мной сделаете, когда выйдите. Что старости я могу не бояться – не доживу.

Я хмыкнул. Ушлый парень этот майор. Всех поимел, а сам чистенький остался. Вспомнить бы, кто таков. В одном ошибся – не сделали со мной в зоне того, на что он рассчитывал, не смогли. И вернулся я, для себя – через семь лет, но для него – значительно раньше!

– А ты сама как считаешь, надо тебя убить за то, что сделала?

Девчонка вздрогнула, сжалась сильнее.

– Надо…

И зарыдала. Во весь голос теперь, со слезами. Корчась, царапая чёрными ногтями палас.

– Геннадий Викторович, не убивайте меня, пожалуйста… Я дура, дура… но я не хотела так… Пожалуйста… я никому не скажу, что вы здесь.

Я не удержался, захохотал. Смешно стало. И от обещания её «не рассказывать», и оттого, что до сих пор верит искренне, что убить её собираюсь.

– Ты и правда дура! Валерия, вот скажи, если бы я тебя убить думал, стал бы разговоры разговаривать? За кого ты меня принимаешь? Хотеть – хочу, спорить не буду. Так и свернул бы тебе шею, как курёнку, заслуживаешь. Но разве я Бог, чтобы чужими жизнями распоряжаться? Это ты себя Богом возомнила. И майор твой.

Рёв прекратился. Мандрыкина даже посмотреть на меня отважилась.

– Так вы меня не будите убивать?

– Сказал же – не буду.

Она поспешно села, затем на ноги поднялась. Одёрнула блузку, попыталась бочком протиснуться мимо меня в коридор. Спешила, пока не передумал?

– Ты куда?

– Я… пойду.

– На вызов?

– Домой.

Да уж, куда в таком виде «нянчить». Я тоже выпрямился.

– Куда ты пойдёшь с такой рожей? В ванну иди, умойся. И пуговицы пришить надо, а то лахудра-лахудрой.

Мандрыкина закивала благодарно. Шагнула к ванной и снова оглянулась.

– Геннадий Викторович, если хотите, я для вас бесплатно сделаю, что скажите. Я хорошо умею, я…

– Что?! – Она осеклась на полуслове, будто язык прикусила. – Брысь в ванну! Лучше расскажешь мне об этом твоём майоре. Всё, что знаешь.

Глава 10. Осень, 2004

На следующий день я нашёл дом, где жил Сергей Олегович Мазур. Добротный, двухэтажный. Не крепость-дворец, как строят «новые русские», – или как их там звать начали, пока я «в коме» был? – без излишеств, но добротный. Красным кирпичом обложенный, крыша под черепицей. Во дворе – гараж, тоже добротный. Правда, сам дворик невелик, пяти соток не будет. Ну да не картошку на нём выращивают! Я заглянул, полюбопытствовал – клумбы цветочные, кустики декоративные. Понятно, что в конце октября любоваться особо нечем, а вот весной и летом наверняка там всё цветёт и благоухает. Чтобы гражданину майору приятно отдыхалось после охоты на бандюганов.

Мазур человеком оказался семейным. Жена и сын, пацанчик лет пяти-шести. Пацана я мельком видел, а жену рассмотрел. Высокая, подтянутая, но плоская, что твоя шпала. И лицо фигуре под стать. Лошица, одним словом. Думаю, в её возрасте даже Ирина симпатичней была, а со Светланой вообще не ровняю. Забавный вкус у гражданина майора. Хотя… что ему до жены? Ему любая из его девочек бесплатно даёт, по первому требованию.

До вечера изучил я все подходы к дому Мазуров, вдоль и поперёк. Подходов нашлось два: по улице, тихой, спокойной, но асфальтированной – это в частном секторе редкость, – и с противоположной стороны, с тыла, так сказать. Там шли дворы, выходящие на другую, параллельную улицу, узенькую, грунтовую, заросшую пожухлыми бурьянами. Участок, соседствующий с майорским, нежилым оказался. «Продаётся», – сообщала жирная меловая надпись на заборе. И плотно закрытые ставни на окнах это подтверждали, и заброшенный огород. Видно, жила старушка, да померла, или дети к себе забрали. А домишко не нужен, вот и продают. Очень удачно для меня.

С чердака этого дома я и следил, что делается у соседей. Видел, как мадам привела сына из садика, как возилась со своими клумбами, то и дело оттопыривая мосластую, обтянутую джинсами задницу. Как зазывала в дом кота – а собаки у них нет, ещё удача! И как вернулся с работы хозяин, увидел. Мазур открыл ворота, загнал машину в гараж. Перед тем, как зайти в дом, постоял на крыльце. Курил, разглядывая соседский двор. Что ж ты тут разглядишь, в темноте-то?

Зато над крыльцом мазурского дома горел яркий фонарь, и я гражданина майора рассмотрел прекрасно. И вспомнил. Всё тот же проклятый две тысячи первый.

Он встретил меня, когда я выходил со школьного двора. Занятия пока не начались, но середина августа – пора для учителей горячая. Подготовка к новому учебному году вовсю идёт, в спортзале ремонт заканчивается – покраска, побелка. Потом городские методобъединения пойдут, педсоветы. В общем, работы хватало. Она помогала отвлечься, не слететь с катушек…

– Геннадий Викторович? Здравствуйте. Можно с вами поговорить?

Я смерил его недоумённым взглядом. Мужик лет тридцати пяти, высокий, моего роста, плечистый, коротко стриженный. Видно, что спортивный. Одет в брюки и рубашку, солидно. Туфли на ногах аж блестят, опять же. Не работяга. Первая мысль у меня была – из роно начальство новое?

– Здравствуйте, – кивнул.

– Меня зовут Сергей Олегович Мазур. Я товарищ Виталия Ковалевского.

У меня словно от лимона скулы свело. От одной фамилии этой, век бы её не слышать! Выдавил:

– Что вы хотите?

– Поговорить.

– О чём нам разговаривать? Ваш «товарищ» убил мою дочь!

– Это был несчастный случай…

– Да что ты говоришь?! Он наехал на неё на переходе, на красный свет. У него скорость была сто двадцать!

– Не сто двадцать, а восемьдесят. И со светофором не доказано…

– Как – не доказано?! Свидетели…

– Свидетели сегодня одно вспомнят, завтра – другое. Но я не об этом поговорить хочу. Вы же взрослый человек, понимаете, девочку не вернуть, что бы мы теперь не говорили и не делали. Так зачем и парню жизнь ломать? Ему двадцать пять лет только. У него карьера, семья…

– Семья?

– Да, он жениться собирается.

– Не на той ли, которую катал «с ветерком» по проспекту?

– Какая разница? Жизнь парню ломать не нужно. Я понимаю, если бы он в самом деле убить кого-то хотел…

– Не хотел бы, по правилам ездил.

– А вы всегда по правилам ездите?

– Я – да.

– Была бы у вас машина нормальная, а не «ижак» ваш допотопный, и работали бы вы в милиции, а не в школе…

– Что, ментам законы не писаны?

– Писаны, да не все. Чего вы добиваетесь? Хотите, чтобы Ковалевского посадили? Не посадят. Погоны снимут, из органов турнут – это могут. Оно вам надо? Легче станет?

– Это ещё посмотрим, посадят или не посадят…

– Не посадят, и смотреть нечего. Если бы милицию за превышение скорости сажали, страну охранять некому стало бы.

– А за убийство?

– Что вы заладили – «убийство, убийство»! Не было никакого убийства, забудьте эту глупость. И заявление заберите.

– Что?

– Заявление заберите. Виталий вам компенсацию за моральный ущерб и без суда выплатит. Десять тысяч долларов.

– Что?!

– Десять тысяч, говорю. Не бумажек наших, а настоящих денег. Машину приличную купите…

– Десять тысяч за мою дочь?

– Не за дочь, за моральный ущерб, нанесённый вам и вашей жене. Мало? Назовите свою сумму.

– Ты мне деньги за дочь предлагаешь…

– Да не за дочь же, чудак человек! Чтобы ты жить нормально начал. Ты молодой ещё, и жена у тебя не старуха. Захотите – другого ребёнка родите…

Меня переклинило. Будто в мозгах потемнело на секунду. Ударил я его. Смачно, в скулу.

Мазур удара не ждал. Но здоровый, бычара, устоял на ногах. Только отшатнулся и схватился за начинающий багроветь кровоподтёк.

– А это ты зря, физрук. Я ведь тоже сотрудник милиции. Майор.

– Да пошёл ты! Все вы, менты, одним миром мазаны. Бандиты!

– Я мог бы сейчас опергруппу вызвать. Кинули бы тебя в обезьянник, и объяснили, что нехорошо на работника милиции руку поднимать. Но мы не бандиты. Мы страшнее, мы – власть, система. Ты что, против системы идти хочешь?

– Да плевал я на тебя и твою систему. А твоего лейтенантика я всё равно посажу!

– Смотри, физрук, не обплюйся. Ладно, я добрый пока. Разрешаю подумать.

– Да пошёл ты!

Послал его ещё раз. Далеко и матерно, хоть обычно не выражаюсь. Потом развернулся и пошёл прочь. А он остался. Крикнул мне в спину:

– Если передумаешь, забери заявление. Предложение в силе остаётся. Пока.

Я не забрал.

Гражданин майор бросил окурок в жестяную банку рядом с крыльцом, зашёл в дом. Вот, значит, кто мой главный враг, кто номер первый в списке. Не урка, не шалава малолетняя – мент, охранитель законов! Вот с кем я посчитаюсь от души. Власть, говоришь? Закончилась твоя власть, твои законы. Мои собственные начинаются.

Дом у гражданина майора был добротный. Большой. Я не пожадничал, не поленился притащить четыре канистры бензина с ближайшей АЗС. Ох, какая улика! Девка-заправщица меня вспомнит, когда о поджоге узнают. Тем более, я ещё и зажигалки у неё купил, пять штук, с запасом. И пусть вспоминает, показание даёт. На здоровье!

Дверь я полил щедро. И все окна на первом этаже – ни одно не пропустил. У Мазуров лестница под забором длинная лежала, так я и на крышу слазил, тоже всё полил. Аккуратненько всё делал, чтобы не скрипнуло нигде ничего, хозяев не разбудило. Не скрипнуло, не разбудило.

Бензин попался удачный, не разбавленный. Вспыхивал, едва зажигалку бросишь. Домик запылал свечечкой. А я вернулся на соседский чердак – любоваться.

С минуты на минуту хозяева должны были проснуться от треска и дыма. Интересно, у них спальня на первом этаже, или на втором? Если на первом, уже проснулись, наверное. Хватит у майора духу окно выбить и сквозь пламя выскочить, жену и ребятёнка вытащить? Или будет внутри сидеть, пожарных вызванивать? Надеяться, что потолок крепкий, не рухнет?

Домик пылал. Десять минут, пятнадцать, двадцать… Стёкла вываливаться начали, дверная коробка насквозь прогорела. Огонь уже внутри, а тихо. Сирен пожарных не слышно, и в соседних дворах спят все. Странно, пожар вон какой! Неужто не видит его никто?

Я лежал и смотрел. Полчасика так погорит, и на майоре крест можно ставить. Если и не сгорит заживо, то в дыму задохнётся наверняка. Расплатились, можно считать. С лихвой. Не правильно это как-то!

Чем больше я думал, тем смурней на душе становилось. Всё моё путешествие назад неправильным получалось. Двух недель не прошло, а скольких людей из своего списочка встретил! И Светку-предательницу, и урку-гада, и шалашовку подлую. Будто Бог лично в мой список заглянул и теперь предлагает. Вот тебе власть, вот тебе враги твои, обидчики. Мсти, заслужил.

Только не мог Бог такое предложить! Он ведь милосердный, он учит не «кровь за кровь, глаз за глаз», а «возлюби ближнего, как себя самого». В колонию батюшка приходил, Библию читал. Я хоть и неверующий был тогда, а слушал. Интересно.

Положим, не ближние они мне… Или всё же ближние? Жизнь мою покроили – любо-дорого. Кто же мне ближе, если не они? Стало быть, по законам божьим, не злом за зло я отплатить должен этим, из списка, а добром. Потому и ставил он мне их на пути, испытывал. Выдержу – свершится чудо. Нет…

Выдержу! Светлану простить оказалось не трудно. Что с неё взять? Баба, наседка. И шалашовку эту глупую – прощаю. Она и так своё получила. За что боролась, на то и напоролась, называется. Ворон… у него «понятия», он человеческой жизни не знает. Собакой родился, собакой прожил, и умрёт по-собачьи, под забором.

А вот майор человеческую жизнь знает. Семья, жена, ребёнок у него. И законы знает, и людские и божеские. И преступил и те и другие, не задумываясь, легко. Лишь бы власть свою показать.

И мне его – простить?!

С майором тяжело. Потому Бог и подсказку дал – мент не один в доме спит. Отплачу ему, и невинные люди погибнут.

В голове тихо пискнул мстительный голосок: «Ксюша тоже невинная была, а её убили». Я цыкнул на него. Не пацанчик пятилетний за рулём того «опеля» сидел, и не мамаша его мослозадая. А по моим законам круговой поруки нет. Каждый сам за себя отвечает.

Я соскользнул с чердака, перемахнул забор между дворами.

Первый этаж пылал, ни в двери не сунешься, ни в окно. Хорошо, лестницу не додумался бензином облить. Дерево успело нагреться, местами и тлеть начинало, но ещё не вспыхнуло. Я передвинул её к одному из верхних окон, полез, чертыхаясь, когда приходилось хвататься за особо горячие перекладины. Саданул ногой в стекло… И тут же в меня вылетел рыжий шерстяной ком!

Котяра на секунду завис на моей штанине, в кровь раздирая бедро, потом сиганул вниз, в темноту. Я зашипел от боли, но не ругаться же на кота! Умная тварь, жизнь себе спасает. Что же ты, Рыжий, хозяев не разбудил? И сразу мысль в голове стрельнула – а может тихо в доме оттого, что хозяев нет? Уехали куда, пока я за бензином ходил?!

Сунул я голову в проём и понял – дома они. Потому как сразу услышал кашель и детский плач, доносившийся от кровати. Попал я, значит, в спальню пацанёнка. Едва перелез через подоконник, и сам закашлялся. Глаза слезиться начали, в горле запершило. В комнате висел густой, удушливый сизый дым, а над головой громко трещало.

Я схватил пацана на руки.

– Родители дома? Родители дома, спрашиваю?

Э, да что от него добьёшься в таком состоянии! Под мышку и на лестницу, на свежий воздух. Спустил, поставил на землю, шлёпнул по попе.

– Беги к забору, понял? И стой там, никуда не уходи. Мамка заберёт.

Про мамку он понял, побежал. И кашляет, кашляет. Ему бы попить чего-нибудь дать… Некогда.

Пока я туда-сюда лазил, дыма ещё больше стало. А из комнаты в коридор выскочил – вообще ничего не видно, дым по лестнице снизу поднимается. Удушливый, гад, – пластик горит.

В коридор выходили три комнаты. Я чуть ли не молился, чтобы родительская спальня тоже здесь была. Потому как если внизу – не успеть. Заглянул в одну комнату – не то, больше на кабинет смахивает. Зато напротив – она!

Первой я женщину будить начал. За руку трясу, за плечо – никак. Учадела. Пришлось за волосы с подушки поднять и пару пощёчин влепить, чтобы глаза открыла. Открыть-то открыла, но мутные. «Вставай, уходить нужно. Пожар!» – кричу. Смотрит на меня, и от дыма хекает. Схватил за руку, потащил за собой, как лунатика.

Только в детской она оклемалась чуть, к кроватке рванулась. Я не пустил.

– Внизу он уже, снаружи. Возле забора стоит. И ты в окно лезь! Там лестница.

Ага, глаза осмысленными становятся. Кивает, не спрашивает даже, что я за фрукт. Баба в такой ситуации может и в истерику, и в обморок брякнуться, а эта держится. Крепкая, уважаю.

Когда она к окну подошла, грохнуло вдруг над головой страшно, и за окном фейерверк в разные стороны. Всё, стропила перегорели, сейчас потолок нам на головы ляжет. Тикать надо отсюда, пока не поздно! А баба у окна мнётся. «Серёжа?!»

– Да спасу я твоего майора, спасу. К сыну беги!

Полезла на подоконник, ногу задрала, не стесняясь, что комбинация коротенькая. Да и некогда мне её рассматривать. За «Серёжей» этим чёртовым бежать нужно.

В кровати майора не оказалось. Я подумал было, что он на пол упал. Но и там нет. Неужто вниз побежал, к дверям?! Я уже на лестницу сунулся, в самый дым и чад, и тут спохватился – дверь кабинета настежь распахнута, а я же её закрывал. Заглянул – так и есть. Сидит майор возле сейфа, что-то вынимает оттуда и в сумку складывает. Ах ты ж козёл! Не жену с сыном спасает, а бабло вонючее.

Заорал на него:

– Чего расселся?! Драпать надо! Крыша сейчас упадёт!

А он развернулся и – бах! Я еле успел за косяк отскочить. Пистолет у гада! Он даже рассматривать меня не стал, сразу пальнул.

– Не стреляй, я же тебя не трогаю! Уматывай из дома быстрее!

Бах! И слева в ответ – ба-бах! Аж дом задрожал. Всё, просел потолок в детской, до лестницы за окном не добраться. Единственно, из окна сигать.

– Да не стреляй же ты, идиот! В окно прыгай, а то сгоришь к чёрту!

Тишина. Послушался? Трещит вокруг, нифига не слышно, что в кабинете делается. Может, выпрыгнул? Мне ждать долго тоже не с руки. Сгорю за милую душу, никакой хронобраслет не спасёт.

Заглянул осторожно. Как же, выпрыгнул! Сидит, с мобилой возится. Пожарных вызывать надумал? Поздно!

Майор заметил движение в дверях, поднял голову. И опять – бах! Как я успел в коридор вывалиться? Пулю поймать только и не хватало.

Сижу в коридоре, от дыма кашляю. Думаю, как дальше быть. Сгорит майор, и всё – провалил я испытание, не получится чуда. Вот же идиот – зачем было дом поджигать?! Подпалил бы гараж с машиной, и пёс с ними!

Каким шестым чувством я уловил, что майор к двери крадётся? Не слышно ведь ничего и не видно в дыму? Почуял опасность, что твоя собака, в спальню метнулся. Как раз вовремя – пуля над самым затылком пролетела, чуть ли не волосы сбрила. Что же он творит, гад этот?!

Забился я в угол, за кровати. Окно – рукой подать. Но закрытое. Ни отворить, ни стекло выбить не успеваю, потому как майор в дверях стоит, и пушка нацелена. Единственный путь для меня – хронобраслет. Только настроить его надо, чтобы обязательно в прошлое попасть. Потому как в будущем рухнут перекрытия, и падать мне придётся с трёхметровой высоты. А как оно, падать в межвременье, когда и снизу и сверху головешки горящие сыплются, проверять не хотелось.

У меня-то хронобраслет, а у майора нету. Что он сделает, когда я исчезну? Успеет в окно выпрыгнуть или нет? Не знал я этого, но и времени на размышление не оставалось. Потянулся, чтобы кнопку «Пуск» нажать… и тут увидел.

На тумбочке у изголовья кровати лежала бита. Удобная, увесистая, сама в руки просится. Неплохое оружие… если бы у Мазура в руке нож был! Но против пистолета, уже взведённого и нацеленного, бесполезное.

На другой стороне дома опять грохнуло, сноп искр полыхнул в спальню – обвалился и кабинет напротив. Я не видел из своего укрытия, оглянулся ли майор, присел, отскочил в сторону. Но как-то он реагировал, не каменный?

Я сиганул через кровати, почти на лету подхватывая биту. И уж точно на лету замахивался, не успевая разглядеть толком, куда бить.

Майор и оглянулся, и присел. И руку с пистолетом в сторону отвёл. Если бы тут двухспалка стояла, я бы перепрыгнул её, и майора с ног сбить постарался. Но у Мазуров были две сдвинутые полуторки. Я плюхнулся на край второй, не удержался, полетел на пол, стараясь самортизировать левой рукой, а не рожей.

Всё происходило одновременно. Майор обернулся, дёрнулся пистолет в его руке, посылая пулю мне в харю, бита закончила описывать дугу, приложившись по майорскому запястью, со звоном посыпались стёкла за спиной. Мазур зарычал от боли. Выбитый пистолет ударился о шкаф у стены, отлетел под кровать, наткнулся на ножку, заскользил по паркету.

Пистолет замер в полушаге от майора – наклонись и схвати. Но правую руку я ему конкретно уделал, а в левой Мазур держал сумку. Ему бы бросать, не раздумывая, что с ней станется, с сумкой-то? Но, видно, содержимым он очень дорожил. Не бросил, а поставил сумку бережно на пол. И заминки этой мне хватило. Я кинул тело вперёд, дотянулся, пальцы сжали рукоять. Тут же увернулся от майорской ноги, вжался спиной в угол между кроватью и тумбочкой, вскинул оружие. Палец сам собой нажал спусковой крючок…

Не нажал. Бесконечно длинная секунда закончилась. Вновь вокруг бушевало пламя, страшно трещали перекрытия, тянулись к разбитому окну клубы густого едкого дыма.

– Стой и не дёргайся!

Мазур замер, только желваки напухали с синхронностью маятника. Узнал меня.

– Если выстрелишь – тебе смерть, Карташов. Так – срок добавят, а убьёшь – не доживёшь до суда. Ребята закопают.

Все мои силы теперь уходили на то, чтобы палец удержать, не нажать. И убрать его со спускового крючка не мог – майор бы увидел, напасть попробовал бы. Тогда точно стрелять пришлось бы.

– Пошёл отсюда, козёл! В окно, быстро!

Майор покосился на сумку. Как ему хотелось взять её! Ну нет, такого удовольствия не получишь.

– В окно, я сказал! Там тебя жена и сын ждут, а ты за бабло, шлюхами заработанное, беспокоишься, сволочь?!

И майор пошёл. Бочком, спиной по шкафу елозя, не отрывая взгляд от направленного на него ствола. Только у окна отвернулся. Рванул ручку, распахнул, вспрыгнул на подоконник. Оглянулся ещё раз, словно хотел сказать что-то. Не решился.

Лишь когда Мазур исчез за окном, я положил пистолет на пол, и занялся хронобраслетом. В последний миг, коснувшись пальцем кнопки «старт», подумал: «Почему бы и нет?» Почему бы шалавские деньги на благое дело не употребить? Мне же их когда-то и предлагали. Тогда отказался, сейчас – возьму.

Поднял сумку, прижал к пузу и прыгнул. Дальше, в прошлое.

Глава 11. Лето, 2001

Сколько времени мне понадобилось, чтобы добраться из осени две тысячи девятого в лето две тысячи первого? Не неделя, как когда-то рассчитывал, это однозначно. Но сколько? Две, три? Месяц? Не знаю. В начале у меня часов не было, но и когда появились, не очень-то помогли. Пытался я время засекать, хронобраслет включая, – а без толку. Стрелки такие кренделя выделывали! Иногда часовая что твоя секундная вертелась, аж страшно становилось. Иногда наоборот, чуть ли не замирала. Ждёшь-ждёшь, уже невмоготу от серости беспросветной, уже тебя чуть ли не наизнанку выворачивает, а они едва пять минут натикали. Помучился я с часами, помучился, и плюнул. Снова начал по наитию ориентироваться да по самочувствию.

Период с осени две тысячи четвёртого по лето две тысячи первого ничем знаменательным не запомнился. Ни встреч неожиданных, ни розыгрышей непонятных. По правде сказать, не до этого мне было. Чем ближе к цели, тем сильнее мандраж бил. Надо же всё правильно сделать, не ошибиться, не напортачить. Сколько раз я в голове тот клятый день прокрутил! Каждое мгновение вспомнил, каждое словечко сказанное. А сколько вариантов перебрал, чтобы самый лучший выбрать. Импровизация в таком деле не годится, знаете ли! Так что последние годы путешествия прошли мимо меня. Я даже не помню, где спать останавливался, и спал ли вообще? Возможно, так и пёр, словно сомнамбула, то в обычном времени, то в быстром.

А потом наступило первое июля две тысячи первого. Чёрный день моей жизни. День, который я должен – обязан! – перекрасить в другой цвет.

Попасть с помощью хронобраслета во вчера не сложно. В позавчера – можно, но надо быть аккуратным, чтобы не проскочить. Но попасть на конкретную дату, если ты отделён от неё месяцами, – нечего и мечтать. Та самая экспоненциальная зависимость действует, будь одна неладна. Приходится выбирать момент остановки приблизительно, на глазок. Выяснять, куда попал, и доползать черепашьим шагом.

Я остановил своё прыганье за два дня до необходимой мне даты. Ближе – не мог. Не из-за хронобраслета, он то работал исправно, а потому, что нервы натянулись до предела, звенели струнами. Следовало передохнуть, успокоиться. Прийти в себя. Чтобы уж точно, без ошибок.

По какому-то странному стечению обстоятельств я снял ту самую квартиру, где когда-то – то ли несколько дней назад, то ли чёрт знает, как давно? – встретил Мандрыкину. Ту, да не ту. Три с половиной года квартиру здорово изменили. Старые, облезлые, ещё советские обои на стенах, мягкого паласа и линолеума нет и в помине, лишь голые крашенные полы. Добротная мебель исчезла, вместо неё громоздились доисторический шкаф и кровать с железной сеткой, противно скрипящая, стоит перевернуться с боку на бок. Из «быттехники» уцелел один «Хитачи», ставший немного новей, но «осиротевший», лишившийся видика. Квартирный бизнес не успел пока принести хозяйке достаточно дивидендов для «евроремонта».

Два дня я занимался тем, что лежал на койке и поплёвывал в потолок. В переносном смысле поплёвывал. Я план действий составлял, окончательный и беспроигрышный. И когда пришла последняя ночь, ночь с тридцатого на первое, голова так была этим планом забита, что уснуть получилось только перед самым рассветом. Не уснуть даже, а провалиться в эти самые планы. Увидеть их воочию.

…Я стоял метрах в тридцати от автобусной остановки. В руках – газета развёрнутая. Делал вид, что читаю и жду кого-то. С газетой очень удачно в детективах придумали. Закрыл лицо, и никто тебя не узнает. Лучше, конечно, на лавочке сидеть, тогда и подавно никто не посмотрит. Но лавочки стояли только на остановке и я – другой я, тот, который живёт в этом «сегодня» – пройдёт как раз вдоль них.

Во сне время течёт по особым законам. Оно то замрёт, то припустит с невиданной скоростью. Едва я развернул газету, как большой жёлтый автобус затормозил у остановки. «Тридцать четвёртый»? Точно. Я сразу решил, что это именно тот автобус. Удивился – с чего это он такой большой? – и автобус послушно ужался. А из передней двери уже выходила Ксюша, почему-то одна. Это я воспринял как должное – я-то уже здесь! О «я-не я», который вёл дочь в цирк, успел позабыть.

Оксана деловито направилась к переходу. Эй-эй-эй, так сразу? Я рванул следом. Газета из рук тут же исчезла, будто испарилась. Вернее, тот я, который был там, готовился спасать, забыл о газете. Но другой я, наблюдающий со стороны и составляющий планы, фиксировал малейшие детали.

Дочь стояла у перехода, ждала. Я подбежал, встал за её спиной. Сейчас загорится зелёный, но она останется на месте. Я удержу, не дам шагнуть под колёса «опеля».

Время застыло. Только что неслось вскачь, и я боялся не успеть, а теперь замерло. Ну же, ну! Пусть быстрее всё это закончится.

И вдруг я понял – не время застыло. Я застрял, словно мушка в капельке янтаря. Попытался сбросить наваждение, шевельнуться, схватить Оксану за плечо. Да хоть крикнуть – «Обернись!» Ничего. Я был вплавлен в это время. А оно продолжало идти. Уже летел по проспекту сбесившийся «опель», спешил проскочить перекрёсток. Уже вспыхивал зелёный огонёк, и Ксюша бежала по зебре, будто не видела несущейся наперерез машины…

Я закричал от ужаса – не тот я, что стоял за спиной у Оксаны, беспомощный, застывший. Тот, что наблюдал со стороны. Тот, что спал сейчас на скрипучей железной кровати.

Сон оказался вещим.

Глава 12. 1 июля 2001

– Тоня, да не трогай ты его. Пьянь же.

– Что ты сразу – пьянь? Может, человеку плохо? Сердце схватило. Глянь, одет чисто, и газетка.

– Не сердце у него схватило, а печень.

– А если и печень?

– От водки. Ты на рожу посмотри.

– Что – рожа? Нормальное лицо.

Голоса прорезались сквозь укрывающий мрак. Но ко мне они никакого отношения не имели, потому я постарался забыть о них.

– Мужчина! Мужчина, вам плохо? Вы меня слышите?

– Да пьяный он, ничего не слышит. Пусть лежит, пошли.

С моим левым плечом что-то происходило. Оно начало жить отдельной жизнью, начало трястись само по себе.

– Мужчина? А он хоть живой?

Плечо продолжало трястись… Да нет же, его кто-то тряс! И голоса звучали слишком близко, чтобы не иметь ко мне отношения.

Я открыл глаза. Оказывается, так просто вынырнуть из чёрного морока! Открыл глаза, и вот он я, здесь.

– Мужчина, вам плохо?

Круглое лицо с отвислыми дряблыми щеками. Кожа пористая, нездоровая. И бородавка на щеке. Большая, коричневая, с торчащими в разные стороны волосинками. Незнакомое лицо.

– Мужчина, что вы молчите? Вы меня слышите?

Женщина стояла наклонившись, но я видел её лицо в каком-то странном ракурсе, снизу вверх… Это потому, что я лежал! Лежал на земле, под деревом, в полуметре от тротуара, где стоял мужик, тоже толстопузый, обрюзгший. Смотрел на меня, брезгливо поджав губу.

Я сел. И это оказалось совершенно нетрудно.

– Может, вам скорую вызвать? – обеспокоенно спросила женщина.

– Нет. Не надо, спасибо.

– Что, сердце схватило?

– Да. Сердце.

– Бывает. Если сердце больное, нужно лекарства с собой носить. У меня валидол есть. Будете, под язык?

– Нет.

Женщина помолчала. Раздумывала, что бы мне ещё предложить.

– Вам встать помочь?

– Не надо.

Поднялся на ноги я тоже самостоятельно. Что в этом трудного?

«Опель» стоял на прежнем месте, мигал аварийками. Метрах в десяти от него красовалась машина «гаишников», а сами они суетились, растягивали рулетку, мерили расстояние от зебры до колёс «опеля». И до белого контура, вычерченного на асфальте.

– Здесь авария была… – посмотрел я на женщину.

– Да. Но мы позже подошли, не видели.

Она повернулась к спутнику, будто немой вопрос задала. Тот пожевал губами, добавил:

– Вон та машина девочку на переходе сбила.

– И что с ней?

– Да кто его знает? Тормоза неисправные, или водитель пьяный. Меряют вон, определяют.

– С девочкой что?!

Мужик отшатнулся, вновь посмотрел на меня брезгливо.

– А что с девочкой? Насмерть, конечно. Он же нёсся, как ошпаренный. Говорят, на красный побежала. Одни за детьми не следят, другие на машинах носятся. Молодёжь!

Он будто ставил нас в один ряд – мента-лейтенанта, Ксюшу, меня. И за несправедливость такую в рожу ему врезать так захотелось…

Верно, лицо у меня страшным сделалось. Женщина заметила, подхватила спутника под руку, потащила от греха подальше.

Всю дорогу до дома – до квартиры моей съёмной – я шёл пешком. Почти через полгорода шёл, не замечая ничего вокруг. Понять пытался, как мог я пропустить Ксюшу? Как мог не увидеть, когда они – мы, то есть – из автобуса выходили? Когда отвлёкся? По всему получалось – не мог не заметить, не отвлекался ни на секунду. Да и Ксюша с той стороны дорогу переходила, когда её машина сбила. С мороженым уже. А я помнил всё по-другому. Почему?

Только когда с домом своим временным поравнялся, понял, в чём дело! Амнезия это у меня, частичное выпадение памяти. Как Ворон меня трубой по темечку приложил, так оно и началось. И потом не раз добавляли, волки позорные. Чему удивляться теперь? Сам говорил – кома. Кома и есть. Не помню, что на самом деле происходило, а вместо этого придумываю, чего не было. И с лотереей прокол этим объясняется, и с купюрами, наверное… Хотя с купюрами сложнее. Ну и ладно! Главное – ничего непоправимого не произошло, хронобраслет по-прежнему у меня. Не получилось с первого раза, со второго раза получится. Сейчас откачу время назад, на вчера, и всё сделаю, как надо.

На углу дома, рядом с крыльцом продуктового магазина со смешным и многообещающим названием «Ням-Ням», стоял мужичок. Едва понял, что иду я не в магазин, а во двор поворачивать собираюсь, шагнул наперерез.

– Добрый день, уважаемый!

Я остановился, оглядел его с подозрением. Мужик как мужик. В светлых штанах, рубашка навыпуск. Не бомж и на мента не походит. Вполне порядочный мужик. Если бы не нос. Нос его выдавал – слишком сизый для порядочного.

– Что надо?

Спросил я достаточно резко, и мужик стушевался.

– Дык… я тут… Мож, возьмём пузырь на двоих? Не, ты не думай, деньги у меня есть. Тока одному нехорошо как-то а?

Понятно! Я усмехнулся.

– Что, выпить не с кем?

– Дык! – сразу же заулыбался мужик. Решил, что родственную натуру встретил. – Не с кем. Душа, понимаешь, просит, – для убедительности он даже по грудаку себя постукал, гулко так, со вкусом, – а не с кем. Я же не алкаш, чтоб в одиночку пить.

Не алкаш. Но судя по носу, направление выбрано правильное.

– Спасибо. Но мне сейчас некогда.

Мужик скис.

– Жаль. А то бы взяли пузырь, посидели культурно. Поговорили по душам…

– В другой раз, – утешил я его. И добавил, сам не понимая, зачем: – В другой жизни.

«Второе» тридцатое июня ничем не отличалось от «первого». Начал я его не с утра – «материализовался» ближе к полудню. В магазин ведь за шмотками идти не нужно, всё на мне. Валялся до вечера на койке, бездумно переключал каналы на «Хитачи». Планы уже никакие не составлял, полная голова у меня этих планов! Но бессонница всё равно навалилась. И опять задремал я перед самым рассветом. И опять провалился в тот самый сон.

…Оксана стояла у перехода, ждала. И я стоял за её спиной, в полушаге всего, протяни руку и дотронешься. Но ни протянуть, ни шевельнуться даже я не мог. И понимал это, с самого начала понимал, ещё когда за автобусами следил, газету когда покупал. Бесполезно всё, не остановить мне Ксюшу. Спеленали меня по рукам и ногам…

И пробуждение получилось тем самым, с криком и ужасом. И снова я откисал полчаса под душем, брился, жарил омлет и не ел его. Снова ехал трамваем…

В этот раз я ждал на противоположной стороне, рядом с лотком мороженщицы. Ерунда, что Ксюша может увидеть меня раньше времени, узнать, испугаться. Это не важно! Главное, не пропустить её, успеть.

Стоял, ждал, а где-то в мозгах стучало – «бесполезно, бесполезно, бесполезно». Я силился прогнать этот голосок, прогнать треклятый сон. Не получалось. Начинало казаться, что я по-прежнему сплю. И не ждать нужно, а просыпаться скорее, пока не опоздал.

Они приехали на «тридцать четвёртом», точно таком, как я помнил. И я тупо смотрел, как Оксана отпрашивалась у меня-другого, как шла к переходу, стояла, ожидая, пока зажжётся зелёный. Как ступила на «зебру». Стоял, уверенный, что сплю, что не смогу шевельнуться, намертво спелёнатый, вплавленный в невидимый, но бесконечно прочный янтарь. И лишь когда она была почти на середине, я спохватился. Не сон это! И никто меня не держит. Рванулся навстречу…

Я не успел на долю секунды. Тормозящий «опель» даже задел меня задним крылом. Легко задел, по касательной, оттолкнул назад к тротуару. А Ксюшу он ударил капотом в живот, под рёбра, круша всё у неё внутри. Это было так близко, что капелька её крови брызнула мне на тенниску. Прямо над сердцем…

Глава 13. 1 июля 2001

– Мужчина, вам плохо? Может, вам встать помочь?

– Не надо.

И снова я шёл через полгорода и думал, что со мной происходит. Нет, это не амнезия, это гораздо хуже. Шизофрения. Крышу у меня сорвало, и все объяснения. Не понять мне теперь, что я во сне придумал, а что на самом деле происходит. И стало быть, не смогу я…

– Добрый день, уважаемый!

Оказывается, не заметил я, как и до дома своего дошёл. А мужик тут как тут.

– Что, выпить не с кем?

– Дык, понимаешь…

Понимаю, всё понимаю. Самому тоску залить хочется, но нельзя мне. Напьюсь – вообще всё в голове перемешается. И дорога тогда одна – в психушку.

Отмахнулся от мужика:

– В другой раз. В другой жизни.

И опять я откатил время назад. Немножко, чуть-чуть. Чтобы сна этого дурацкого не видеть, чтобы в утро попасть. Включил хронобраслет и сразу выключил.

Ан не получилось. Не знаю, как это вышло: только что на кухне сидел, угол атаки выставлял. И не вставал вроде со стула, когда серостью заволакивать начало. А едва «стоп» нажал – упал куда-то. Не испугался, удивился только. Потому что ночь, и на койке скрипучей лежу я. И сон уже наваливается…

Снова всё то же. Ксюша у перехода и я, застывший, не способный ничего предпринять. Разве что заорать от безысходной тоски и проснуться.

Утро прошло, как обычно. Но теперь я не ждал. Если мозги подводят, не дают вспомнить, что происходило в этот день на самом деле, значит, нужно ко всему готовиться. Значит, должен я постоянно рядом с Оксаной быть. Потому отправился я прямиком к дому, где жил когда-то. Вернее, где жил сейчас – тот, другой я, молодой и счастливый.

Было страшно. Вдруг память и здесь сыграет со мной злую шутку? Не найду дом, в котором прожил двенадцать лет?

Дом нашёл без труда. Всё происходило в точности, как помнилось. Я-тогдашний вышел первым, подождал минуту-другую, пока выбежит Ксюша. Я-нынешний знал, зачем она возвращалась – Светлана просила вытащить курицу из морозилки, а мы забыли. Вспомнили, когда дверь заперли и спускаться начали. Я-тогдашний говорил: «да ладно, вернёмся, вытащим». А Ксюша не согласилась – разморозиться не успеет. Хозяюшка…

Я-тогдашний взял дочь за руку, и мы пошли, о чём-то весело разговаривая. Я-нынешний стоял и не мог побороть навалившуюся дурноту. Знобило так, что руки дрожали, тенниска сразу же взмокла, а перед глазами плавала серая муть. Бывают у шизофреников приступы? У меня был, и уже не в первый раз.

Перебороть муть и озноб так и не удалось, но я заставил себя пойти следом. Два квартала до остановки «тридцать четвёртого» мы шли пешком. Ксюша и я-тогдашний – впереди, бодро и весело. Я-нынешний – сзади, шагах в пятидесяти, с трудом переставляя ноги, не глядя по сторонам, все силы сосредоточив на том, чтобы не споткнуться, не упасть. Это оказалось труднее, чем идти в самом густом киселе времени! Это было на грани моих возможностей. Но я шёл. И молился о том, чтобы я-тогдашний не оглянулся. Иначе произойдёт страшное.

Автобус ждали не долго. Мне-нынешнему и подбежать пришлось, чтобы успеть. Вскочил в заднюю дверь и сразу же отвернулся. Ксюша и я-тогдашний стояли на первой площадке, рядом с кабиной водителя. На следующей остановке освободится место, они сядут, и незачем им будет оглядываться. И это хорошо. Пока же оглядываться нельзя было мне.

Меня всё ещё мутило. Надеясь, что станет легче, я закрыл глаза…

Я узнал его сразу! Я видел его прежде – в домике на дачном участке, когда пытался экспериментировать с хронобраслетом. Но сейчас-то я был в нормальном времени?! Бесцветно-серые комковатые жгуты струились вокруг, то истончались, то делались объёмными и плотными до осязаемости. Они заполняли весь автобус. Не было в автобусе никого, кроме меня и этого монстра. И он не просто тянулся ко мне, как в прошлый раз. Он уже нащупывал, прикасался, пытался обвить ноги, живот, грудь. Я ощущал его словно голой кожей. Не горячий и не холодный, не скользкий и не шершавый. Он был никакой. Будто кисель межвременья, только загустевший сверх меры, ставший резиново-упругим, неподатливым. Теперь я знал, что спеленало меня в моём сне!

– Кто ещё не оплачивал?

Я рывком поднял веки. Женщина-кондуктор, худая, с измождённым лицом, выступающими скулами, стояла рядом со мной. Спрашивала вроде у всех, но смотрела в упор на меня. Знала, кто в этом автобусе не оплачивал.

…А за ней серая муть струилась, завивалась жгутами. Я потряс головой, стараясь сбросить наваждение. Тошнота от этого только усилилась. И монстр стал виден отчётливей. Он нагло протискивался между стоящими в салоне пассажирами, выползал из-под сидений, пытался заполнить всё свободное пространство.

Никто, кроме меня, этого не видел. Кондуктор же истолковала моё движение по-своему. Нахмурилась.

– Мужчина, вы проезд оплачивать будете?

Да буду, конечно буду. Вспомнить бы, в каком кармане кошелёк. Или не взял я его, когда из дому выходил?

Слава богу, в кармашке тенниски лежала купюра. Вынул, подал, не глядя.

– А помельче у вас нет?

Я отрицательно качнул головой. Женщина, недовольно поджав губы, полезла в сумку за сдачей. А я боролся с монстром. Старался его не видеть, не замечать. И не мог.

Автобус затормозил у остановки. Едва заметно затормозил, но меня качнуло. Не смог я удержаться за поручень, потому как не поручень это был, а упругий извивающийся жгут. Пальцы сами собой разжались, и я повалился на кондукторшу.

– Мужчина! Вы что, пьяный?

Я не был пьяным. И она это понимала – не несло от меня перегаром. Потому испугалась ещё больше – с пьяным понятно, что делать, а тут как быть?

– Вам плохо? Молодёжь, место кто-нибудь уступите! Видите же, плохо человеку!

Не знаю, уступил ли кто. Разве поможет? Я не мог дальше ехать в этом автобусе. Нам с монстром было слишком тесно вдвоём.

Я шагнул к двери. Не успел. Створки захлопнулись перед самым носом.

– Выйти хотите? – облегчение в голосе кондукторши. За пассажиров она отвечает, за всех остальных – нет. – Коля, открой заднюю! Здесь человеку плохо!

Коля послушно открыл. Уже когда я вываливался наружу, кондукторша ткнула мне что-то в руку:

– Сдачу заберите!

Могла и все деньги вернуть, за одну-то остановку. Хорошо хоть сдачу дала, в таком состоянии я бы и не заметил.

Автобус укатил, и мне сразу же полегчало. Мгла рассеялась, и змеящиеся жгуты дурным сном показались. Я зажмурился для пробы: перед глазами темнота и яркие блики солнечных зайчиков. Я был совершенно здоров, адекватен, готов действовать.

«Тридцать четвёртый» катил всё дальше и дальше. Вон он, от следующей остановки отъезжает, увозит от меня Ксюшу. Навстречу страшной смерти увозит! Не мог я этого допустить, не мог позволить убить её ещё раз. Нужно было немедленно что-то предпринимать.

Я шагнул навстречу неспешно едущему по проспекту такси, вытянул руку.

– Пересечение Ленина и Шевченко!

Водитель, парень лет тридцати, кивнул. Адрес его вполне устраивал. Машина рванула с места, увеличивая скорость. В один миг мы догнали автобус. Водитель включил поворотник, приготовился обгонять – и тут я опомнился. Минут пять-семь, и мы будем на месте. Мне останется дожидаться… и опять всё пойдёт по кругу? Нет уж!

– Не надо обгонять, – попросил я. – Давай за этим автобусом.

Парень посмотрел на меня удивлённо.

– Он плетётся, как черепаха.

– Ничего, я не спешу.

– А у меня работа сдельная.

– Сколько хочешь?

Водитель задумался.

– Давай по спидометру плюс время, как за простой.

Это было жирновато, но не спорить же!

– Хорошо.

Мы поехали следом за «тридцать четвёртым». Ползли «черепахой», останавливались, когда он останавливался.

– Ты что, следишь за кем-то? Частный детектив, что ли?

– Ага, детектив. Частный.

– Тётка какая-то наняла выследить, к кому благоверный шляется, я прав? От блин, денег людям девать некуда, зажрались. А не боишься, что он нас засёк?

Парню хотелось поговорить, мне – нет. Когда водила понял, что беседа не клеится, недовольно насупился.

– Влипну я с тобой в неприятность.

– Не влипнешь.

Но прав оказался он, а не я. После следующего светофора навстречу такси вдруг шагнул гаишник, махнул палочкой, приказывая остановиться.

– Да что за напасть! Не нарушал вроде ничего, – возмутился парень. И начал сбавлять скорость, прижимаясь к обочине. А «тридцать четвёртый» уже был у следующего перекрёстка, успевал на зелёный. До бульвара Шевченко ему оставалось две остановки.

Пузатый гаишник шёл неторопливо. Куда ему спешить? Деньги сами, на колёсиках, к нему подкатывают, знай себе стой, да палочкой помахивай. Пока подойдёт, пока разбираться будут… Не успеем догнать!

Я дёрнул ручку, распахнул дверь.

– Э, а деньги?! – возмутился шофёр, но заметил брошенную на сиденье купюру, замолк.

Метров через сто проспект заворачивал вправо. «Тридцать четвёртый» уже исчезал там, за росшими вдоль тротуара деревьями. Я побежал. Мимо подозрительно уставившихся на меня гаишников, петляя между прохожими, проскакивая перекрёстки на красный свет, бросаясь чуть ли не под колёса машин, не слыша сердитые сигналы и матерную ругань. Ох, как я бежал! Никогда прежде так не бегал, даже в молодости, на тренировках. Сердце колотило, в ушах звон, в глазах круги поплыли разноцветные…

Я успел. Как раз успел, чтобы увидеть. Мне снова показывали, ещё с одного ракурса – теперь «опель» летел мне навстречу. Тёмно-вишнёвый капот смял детскую фигурку, перекусил пополам. Словно акулья пасть щёлкнула…

– Мужчина, вам плохо?

Плохо. Мне очень плохо! Так плохо, что самому под этот «опель» проклятый броситься хочется.

Глава 14. 1 июля 2001

Мужичёк с сизым носом был на своём посту. Привычно шагнул навстречу.

– Добрый день, уважаемый!

– Что, выпить не с кем?

– Дык! Не с кем. Душа, понимаешь, просит, – постучал он себя гулко по грудаку, точь-в-точь, как в прошлый раз, – а не с кем. А я же не алкаш, чтобы в одиночку пить.

Я тоже не алкаш. Но сейчас только и остаётся, что напиться. Чтобы больше ни о чём не думать.

– Ну давай выпьем.

Мужик сразу расцвёл.

– Вот и добренько! Я счас сбегаю, пузырь возьму. Ты не думай, деньги у меня есть, потом посчитаемся. Ты какую уважаешь?

– Без разницы. По своему вкусу бери.

– Добренько, добренько! Я мигом. И пойдём, посидим где-нить на лавочке.

– У меня и посидим. Я в этом доме живу.

– Дык и я в этом. Что я тебя раньше не видел?

– Я недавно квартиру снял.

– А, вон оно как. Ты один живёшь, что ли?

– Один.

– А я семейный. Супружница у меня, детки. Так что не приглашаю к себе, извини.

– Да беги ты уже!

– Дык, мигом я, мигом…

Минут через двадцать мы расположились на кухне. Из закуски у меня наличествовали только застывший омлет да четвертинка хлеба. Ну, не закусывать собрались, выпивать.

На правах хозяина я разлил по первой. Мужик тут же подхватил свой стакан.

– За знакомство, что ли? Меня Миша зовут.

– Гена.

– Вот и добренько.

Водочку он опрокинул в себя смачно, только булькнуло. Видно, опыт употребления у Мишани немалый имелся. Отломил кусочек ржаного, занюхал, морщась. Зажевал вдогонку.

– А что, Гена, ты смурной такой? Случилось чего у тебя?

Я усмехнулся криво.

– Давай по второй примем, а потом уж по душам калякать начнём.

– Правильно. Как моя супружница говорит, «между первой и второй перерывчик небольшой».

– Что же ты с супружницей пузырёк не давишь?

– Дык, сам сказал – по душам поговорить охота. А с супружницей разве по душам получится? Баба есть баба, у неё другое на уме. А ты чего один? В разводе или волю любишь?

– И в разводе, и волю люблю.

Вторая тоже пошла хорошо. И как-то легче стало внутри, спокойнее. Будто осаждаться начала вся та муть, что мозги мне загадила.

– А «смурной» я, Миша, потому что дочку у меня сегодня убили.

– Да ты что?! – у мужика даже рожа вытянулась. Чуть омлет не уронил. – Как?!

– Мент машиной сбил на переходе. Ненавижу козлов!

– Аааа… – мужик вздохнул. Взял бутылку, разлил по третьей. – Тогда давай не чокаясь. Помянём. Как звали-то дочку?

– Ксюша. Оксана.

– Царство небесное рабе божьей Оксане.

Эту Миша выпил неторопливо, с чувством. И закусывать не стал, лишь кулаком занюхал.

– Сколько лет дочке было?

– Двенадцать.

– Дитё невинное. Крепись, Гена. Говорят, невинные души прямиком в царство небесное возносятся, так что дочка твоя в раю. А тебе крепиться нужно и терпеть. И Бога не забывать. Чтобы сподобил увидеться с ней в загробной жизни.

– Ты что, Мишаня, крепко верующий?

– Крепко или нет, не знаю. Тут сейчас эти ходят… «Свидетели». Вот они крепко верующие. Библию читают, песни всякие поют, про конец света рассказывают. А я думаю – баловство это. Деды-прадеды наши православными были, и мы от веры их отступать не должны. Здесь неподалёку храм имеется, небольшой, но приятный. Заходишь вовнутрь, там иконы, свечи горят. Батюшка, опять же. Душевно. Не часто туда наведываюсь, но если праздник какой религиозный – обязательно. А ты что, в Бога не веруешь? Без веры нельзя, Гена. Кто кроме Бога поддержит и утешит нас в страданиях наших?

– Что ты знаешь о страданиях?

Миша опять вздохнул, разлил по четвёртой.

– А ведь у меня тоже дочку, можно сказать, убили. Давно, ещё во младенчестве. В роддоме прямо. Сестра недоглядела, когда купала. Может, выпимши была, или ещё как. Сунула в кипяток и сварила.

– Как сварила?! И что?

– Что-что? Младенчику много надо? Померла дочка. Давай и её помянем.

Помянули. Ни омлета, ни хлеба у нас уже не осталось. И выпивки – на донышке. Когда успели?

– А медсестра? – снова начал я. – С ней что сделали?

– Что с ней сделаешь? Халатность, сказали. Отстранили от младенчиков. На полгода.

– Отстранили?! И всё? Да её пожизненно посадить, и то мало!

– Эк хватил! Посадить… Тогда всю нашу медицину в тюрьму сажать надо. Думаешь, мента твоего посадят?

– Поса… – я осёкся. Не посадили его. Уволили, кажется, из органов, и на том дело закрыли.

– То-то. Нет, Гена, справедливость в земной жизни искать бесполезно. Да и что это такое – справедливость? Деток всё равно не вернёшь.

– Так что ты предлагаешь, терпеть? И ты терпел? И жена твоя, когда у неё ребёнка убили?

– А куда деваться нам было? Горевали и Богу молились. И он помог, дал ещё двух деток. Испытание это для нас было, Гена. И для тебя вот теперь испытание. Давай уж добьём, чтобы глаза не мозолила.

Я послушно опрокинул стакан, не почувствовав даже горечи. Зацепили меня слова Мишани. Испытание, стало быть? А ведь правильно. Не болезнь это никакая, не амнезия, не шизофрения – испытание. Тот, на небесах который, испытывать меня продолжает. Он ведь Всеведающий и Всемогущий. Всё что угодно сделать способен. И я давно это понял, раскусил его замысел. Ещё когда майора жёг, раскусил. И правильно вроде всё сделал? Он же Всеблагой, Бог-то наш? Так же в Библии написано? Прощать всех учит, «возлюби ближнего», мол. Я всех и «возлюбил», простил. А где награда? За что он меня так сурово? Я же не железный. Не святой! Не этот, как его… не Иов! Зачем со мной так?!

– А?!

Я врезал кулаком по столешнице так, что стаканы подпрыгнули, а Мишаня чуть с табурета не свалился.

– Ты чего, Гена?

– Я тебя спрашиваю, зачем он меня так?!

– Дык, не можем мы судить о делах Господа. Потому что неисповедимы пути…

– Не можем?! А он может Ксюшу четыре раза подряд убивать? Первый раз я не видел, так он повторил. С разных сторон мне показал, чтобы не сомневался уж… Смотри! – я оттянул тенниску на груди. – Видишь? Это кровь её!

Миша сполз с табурета. Постоял, глядя на меня. И вдруг предложил:

– Гена, я за вторым пузырём сбегаю, а то мало нам, вижу. Только деньги ты давай. У меня нету больше.

Предложение его было таким неожиданным, что я с мысли сбился. Несколько секунд таращился тупо, потом кивнул, вытащил деньги из кармана, протянул.

– На, иди. Только водки не надо больше. И не приходи! Мне подумать нужно. О нём, – ткнул указательным пальцем вверх.

Миша постоял, раздумывая. Кивнул, направился к двери.

– Постой! – окликнул я его. – Вот если ты такой верующий, скажи – сколько он меня испытывать будет?

– Пока ты, Гена, самое главное испытание не пройдёшь. Пока терпению и смирению не научишься…

Он ещё что-то пытался мне рассказывать, но я уже не слушал. Остальное всё ерунда была. Одно правильно Мишаня сказал – главного испытания не прошёл я пока. А какое самое главное испытание быть должно? Да ежу понятно, какое!

Светка, бандюк, шалашовка, майор – это цветочки. Всё, что они мне сделали, ПОТОМ было, после самого главного, самого страшного. И если бы не это страшное, мне бы их и прощать не пришлось. Не за что прощать было бы! Главное, оно сегодня случилось. И с этим главным Господь Бог меня не свёл почему-то с глазу на глаз. Значит, я сам понять должен? Сам всё сделать?

А я непонятливый! То-то он мне Мишаню этого подослал. Спасибо, боженька, и за такую подсказку.

Пора было вновь крутить стрелки назад. Начинать этот проклятый день заново.

Глава 15. 1 июля 2001

Адрес лейтенантика я помнил отлично. И показания его помнил: где он был в тот день, что делал. Я даже не сомневался, что застану его дома. Не для того мне Бог подсказку давал, чтобы теперь в догонялки играть.

«Опель» стоял возле подъезда шестнадцатиэтажки, ждал хозяина. Через несколько минут тот появится, сядет в машину, выедет со двора. По дороге захватит свою лахудру и помчит катать по городу, с ветерком… С кровью на колёсах! Так что мне подождать его нужно, и все дела.

Дворик был красивый, ухоженный. Клумбы цветочные, лавочки, детская площадка. Никаких тебе бурьянов и гор мусора, как у нас в микрорайоне. Центр, что ты хочешь! На площадке гасали трое пацанов, взрослых никого не видно. Удачно – никто не помешает разговору. Я подумал, а не буцнуть ли «опель», чтобы сигналка сработала, поторопить хозяина? Нет, не нужно. А то многим интересно станет, что там за шум. Подожду, наберусь терпения.

Кодовый замок на двери подъезда заурчал, щёлкнул. Лейтенант Ковалевский вышел из дому, и я тут же заступил ему дорогу. Поговорим!

– Добрый день.

– Здравствуйте.

Он улыбнулся, посмотрел на меня вопросительно. Именно таким я его и помнил. Молодой, белобрысый, с добродушным открытым лицом, в кроссовках, джинсах, тенниске. Тенниска почти как на мне, только бурого пятна на кармане нет. И не скажешь, что мент. Обычный хороший парнишка…

Через час этот хороший парнишка убьёт Ксюшу. Уже убил. Четыре раза убил, на моих глазах. Просто он пока не знает об этом. Да мне-то что от его незнания?!

Кулаки сжались сами собой. И разжались. Да, это было самое тяжкое испытание. Все остальные знали, что имею я полное право им отплатить. А с этим как?!

Передо мной стоял убийца моей дочери. Не существует вины страшнее. Но я могу его остановить – сейчас, – и Ксюша жива останется. И это будет правильно по любым законам, и по понятиям, и по совести. Потому как дочь спасти – святое. А за него я уже отсидел. Пускай по другой статье – нет разницы, каким именем ад называют. Имел я право сделать с этим «хорошим парнишкой» всё, что угодно. По людским законам.

А по божьим? Неужели и этому простить? Отпустить его, чтобы он Ксюшу шёл убивать?! Да он даже не поймёт, что я его прощаю! Даже если рассказать попытаюсь, не поверит, потому что его дорога с Ксюшиной пока не пересеклась. Подумает, что сумасшедший или пьяный. Сбежит.

И убьёт.

Так по каким же законам мне сейчас действовать, по божеским или по человеческим? Будь проклят Радик вместе с браслетом своим, который прошлое и будущее перемешал! Поманил надеждой исправить то, что произошло уже, а исправить, остановить не получается…

– Вы что-то хотели? – поторопил меня Ковалевский.

Он продолжал улыбаться, не ждал подвоха. Никакой опасности для себя не чувствовал. У него было отличное настроение. Ещё бы! Впереди – выходной день, свидание с девушкой. Убийство.

А почему, собственно, не получается остановить? Остановлю. Ещё и как остановлю!

– Слушай, друг, у тебя монтировки в багажнике случайно нет?

Теперь он смотрел на меня удивлённо.

– Есть.

– Займи на пару минут.

Ковалевский досадливо повёл плечом.

– Знаешь, я вообще-то спешу.

– На пару минут всего!

Он вздохнул. Полез в машину, открыл багажник. Ты смотри, молодец! Другой послал бы подальше.

Ковалевский порылся в багажнике, протянул мне монтировку. Хорошая штука, увесистая. Шваркнуть его по темечку, и все проблемы решатся. Некому будет мою Ксюшу давить.

– Только быстрее, хорошо?

– Да не беспокойся, я мигом!

Я обошёл вокруг машины, и с размаху – хрясь по лобовому стеклу! Качественное, сволочь! С первого удара только трещинки пошли. Ничего, я и ещё ударю. И ещё!

Ковалевский застыл, что твой истукан. Рот раззявил, глаза на лоб полезли.

– Ты… ты что творишь?! – другой на его месте драться кинулся бы, а у этого слёзы в глазах. – Она же новая, я кредит не выплатил…

Я даже плюнул с досады.

– Да не ной ты! На эстэо новое стекло поставят. А денег нет – у друга своего попроси, у майора Мазура. У него много! Шалавы ему исправно отстёгивают.

– Какие шалавы?

Обалдел совсем или, вправду, о майорском «бизнесе» не знает? Да мне какое дело? Плюнул я ещё раз, бросил монтировку ему под ноги, развернулся и пошёл. И абсолютно не боялся, что схватит пацан железяку и вдогонку кинется. Не тот человек. Он и когда Ксюшу сбил, также себя вёл – стоял и сопли пускал, пока дружбаны-менты не приехали. А теперь над машиной пусть поплачет!

Вот так я сделал. И по божеским законам правильно, и по человеческим. Пальцем не тронул, грубым словом не обидел. А кататься с ветерком сегодня у него не получится. Пока на СТО поедет, пока стекло поменяют – мои успеют в цирк сходить и вернуться. Первое июля больше не будет чёрным днём, Ксюша проживёт долгую счастливую жизнь. И я, я-другой, проживу.

К цирку я всё же поехал – взглянуть на дочь последний разок. Что буду делать дальше, я не знал. Не думал об этом.

Они вышли из автобуса радостные, будто чувствовали, что ничего страшного в их жизни не случится. Оксана вытребовала деньги, побежала к переходу. Прилежно стояла, ждала, когда загорится зелёный. И ни одна дрянь не неслась по проспекту, уповая проскочить раньше всех, пока она переходила дорогу. И назад шла также спокойно, разворачивая на ходу эскимо. И все машины пропускали её, замерев на стоп-полосе…

…Откуда он взялся? Я не заметил даже. Стоял где-то у обочины, незаметный, невзрачный, поджидал своего часа.

Зелёная, видавшая виды «пятёрка» с криво присобаченной блямбой «такси» над кабиной резко вывернула на проспект. Да что у него, в мозгах переклинило?! Почему пешеходов не пропустил? Оксана слишком увлеклась мороженым, не заметила этого дурака. Вздрогнула, лишь когда тормоза рядом взвизгнули. Отскочить попыталась, споткнулась, упала. Исчезла под колёсами. Идиот за рулём испугался, ударил по газам, рванул с места. Да ведь нечего страшного не случилось, скорости-то не было у него никакой! Ну, толкнул девочку, ну, упала. Несколько ссадин, ребро треснуло – в самом худшем случае. А так…

Под задним колесом страшно хрустнуло. «Пятёрка» умчалась, а Ксюша осталась лежать, растянувшись поперёк «зебры». И вокруг изуродованной, страшно расплющенной головы её расплывалось алое пятно… За что?!

– Мужчина, вам плохо?

Церковь, о которой рассказывал Мишаня, я нашёл быстро. «Свято-Георгиевский Храм» – сообщала бронзовая табличка рядом с кованой ажурной калиткой. Белые стены с высокими окнами, крест на золочённом куполе, просторный двор, выложенный серой фигурной плиткой с квадратными проплешинами клумб. Слева, за добротными хозяйственными постройками, расположились огороды и виноградники, а в самом дальнем углу двора высовывал из гаража бело-синее рыло «зилок». Видать, крепко стояли на земле божьи служители.

Церковный двор был пуст, но калитка открыта, будто приглашала войти всех жаждущих утешения. Я и вошёл. Пересёк двор, поднялся по ступеням к массивным двустворчатым дверям. Прежде непременно перекрестился бы перед тем, как войти. Не из потребности душевной, а потому что – положено. Обычай, не мною заведённый, не мне его нарушать. Но сегодня у меня были слишком серьёзные счёты к Господу, чтобы обычаи соблюдать.

Внутри церкви тоже оказалось малолюдно. Пара-тройка не то женщин, не то бабок в тёмном. Совершенно незаметные, прячутся по углам. Я прошёл в центр, под самый купол, поднял глаза к небу. Я должен был сказать Ему всё, что я о Нём думаю.

Десятки, а то и сотни ликов смотрели на меня со всех сторон. Смотрели равнодушно, презрительно, осуждающе. Смотрели сквозь меня, словно сквозь пустое место. Будто спрашивали друг у друга: «А это что за мошка? Чего он сюда явился? Разве его кто-то звал?» От их взглядов сохло во рту, тяжесть наваливалась на плечи. Явственное ощущение наваливалось – мне здесь не место, я чужой в этой давильне человеческой воли. Так вот ты каков, Бог?

Я облизнул губы. Хотел спросить громко и чётко, но из горла вырвался шёпот едва слышный:

– Что же ты творишь, а? Разве так можно? Ты же хуже урки, хуже шулера последнего! У тебя же не пять – десять тузов в рукаве! Шельма ты после этого, понял? Шельма, а не бог!

Меня резко дёрнули за рукав. Чёрные женщины уже обступили, смотрели возмущённо, сердито.

– Ты что мелешь, а? Грех-то какой! Пьяный в Храм Божий явился, что ли? Постыдился бы!

– Мне – стыдиться? Мне – грех?! А то, что он творит, не грех?! Ему можно?! Ему не стыдно жульничать?

– А ну убирайся отсюда, хамлюга! Проспись пойди, алкаш чёртов, – прости Господи! Храм Божий языком своим дурным поганишь!

Они взашей меня готовы были вытолкать, глаза выцарапать. Но я и сам ушёл. И дверью хлопнул бы, но не хлопнешь – тяжёлая, стерва, железом окованная.

Выскочил я за калитку, остановился. Кулаки чешутся – так бы и дал в морду. Только кому, непонятно. И непонятно, за что. С Богом пришёл потолковать, как мужик с мужиком? Ох и дурак! Да плевал он на меня со своей высокой колокольни. Если и занимается кто моей проблемой, так самый мелкий ангелок из его канцелярии, шалопай какой-нибудь. И не достучишься ведь, не докажешь. Хуже, чем в исполкоме справедливости искать. Хуже, чем в ментуре даже. Всевидящие, блин, всеблагие… Тьфу на вас!

Мишаня ждал на привычном месте, возле ступенек «Ням-няма». Едва заметил меня, поспешил навстречу.

– Добрый день, уважаемый!

Точь-в-точь как в прошлый раз, и как в позапрошлый. Те же штаны, рубаха, нос сизый.

– Что, выпить не с кем? – спросил я, скрипнув зубами.

– Дык! Не с кем. Душа, понимаешь, просит, а не с кем. А я же не алкаш, чтобы в одиночку пить.

И в грудь себя кулаком стучит. Это меня окончательно добило. Тут мир лепят, что твой пластилин, я Ксюшу спасти не могу, потому как менты эти небесные мне каждый раз новую свинью подкладывают, а ему хоть бы хны! Душа у него, видите ли, просит!

Сгрёб я Мишаню в охапку и спиной – об стенку тёплую.

– Ты кто, блин, такой, а?! Ты что ко мне в душу всё время лезешь? Тебя специально подослали, поиздеваться, да?!

У мужика глаза на лоб выкатились. Залопотал:

– Ты чего?.. Да я тебя первый раз вижу… Да я спросил только…

– Спросил?! Вот и я у тебя спрашиваю – за что бог твой надо мной издевается? Где справедливость, а? Что на земле её нет, я давно знаю. Но там-то, там! Я же всё по заповедям его делал! «Не убий»? Не убивал! «Не укради»? Не крал! Не прелюбодействовал, не лжесвидетельствовал, не завидовал! Простил и возлюбил! И что взамен?! Посмеялись надо мной, поиздевались. Лучше бы я на зоне сдох!

– Да я тут при чём? Я тебе что плохого сделал?

– А кто мне о смирении рассказывал? Кто говорил – молись и терпи? Мол, испытание всё это, а? Враньё это, а не испытание, понял?! Нет ни справедливости, ни воздаяния за дела наши!

Мужик готов был штаны обмочить. И прохожие начинали останавливаться. Ждали, когда драка начнётся? Бесплатное же представление!

Я разжал пальцы, выпустил ворот Мишани, отступил. Он помедлил секунду, а потом – бочком, бочком… Не верил ещё, что без мордобоя обошлось. А мне полегчало – выговорился таки. Теперь думать следовало, что дальше предпринять. Для начала, понятно, время опять назад откатить, потому как сегодня ничего не исправишь. Мне снова во вчера нужно…

Глава 16. 30 июня 2001

За богохульство отмщено мне было сразу же, незамедлительно. Это за хорошим чем, за справедливостью у них на небесах очередь длиннющая, на много веков, небось, расписанная. Но если роптать кто вздумает, то они тут как тут. Вот уж точно, всевидящие, не усомнишься.

Вынырнул я, как привык уже – тридцатого июня. На этот раз вечером, довольно поздно – за окном фонари зажгли. Отдышался, потому как начали мне «прыжки» тяжеловато даваться – голова колоколом гудит, пятна цветные перед глазами плавают, во рту вкус дурной. Видно, в этом деле усталость тоже накапливается, как при тренировках чрезмерных.

Отдышался, гляжу – а квартира-то не моя! Нет, квартира осталась та самая, и сижу я на кухне, где сидел. Стол, клеёнкой застеленный, два табурета, плита с засаленными конфорками, мойка с эмалью облупившейся. Даже занавески на окне те самые, что перед «прыжком» висели. А ощущение – изменилось что-то. Вроде нежилой квартира стала.

Поднялся я с табурета, в комнату пошёл. Та же петрушка – койка застелена аккуратно, не по-моему, стул не на месте. Вернее, на месте, а не там, куда я его задвинул. И часы мои, бесполезными оказавшиеся, с тумбочки исчезли. Открыл шкаф – одни пустые плечики болтаются. Ни костюма с рубашкой, ни башмаков, ни сумки, у майора экспроприированной.

Тут я и сел. И в прямом смысле, и в переносном.

Как-то привык я, что квартира с двадцать девятого числа – моя. И тридцатого всё в ней неизменно оставаться должно, что бы там первого не творилось. Эдакий надёжный плацдарм. Не получилось чёрный день исправить – отступил, успокоился, передохнул, к новой попытке приготовился. Но если разобраться трезво, то чем, собственно, тридцатое от первого отличается? Если там всё пластилиновое, то с чего я решил, что здесь мир железобетонный? В который раз вспомнил и купюры «ненастоящие», лотерейные номера «верняковые», и многое другое, на что внимания сразу не обратил. Ведь если логично подумать – когда я в квартиру съёмную раз за разом возвращался, кого я там встретить должен был? Правильно, себя самого, вчерашнего. Да нас тут целая компания собраться должна! И завтра – первого, то есть – на остановке не протолкнуться бы от Ген Карташовых. А было такое? Нет.

Предположим, первого числа я в единственном экземпляре присутствовал, потому как обманку мне подсовывали вместо настоящего. Но тридцатого? Вещи мои всегда на месте оказывались, после каждого «возвращения». Неувязка выходит!

Как ни старался я найти объяснение, толку от этого получалось чуть. Единственное, чего добился, – голова разболелась. В затылке заныло, будто опять кто-то трубой приложился. И от этой тупой, изматывающей боли я вконец перестал соображать, что мне дальше делать.

Разумеется, не костюм я жалел и не часы. Даже деньги – чёрт с ними! Паршиво, что паспорт лежал в кармане пиджака. Надо же так опростоволоситься! Таскал-таскал его за собой всю дорогу, а тут оплошал. Больно уж уверовал, что при каждом возвращении во вчера начинаться всё будет одинаково – снова, снова и снова. Как в фильме том американском, «День сурка». А здесь не то кино крутили. Совсем не кино…

Не знаю, долго бы я так сидел, затылок пятернёй тёр, но меня поторопили. В двери заскреблось – ключ в замочную скважину вставляют, поворачивают… В первый миг я не испугался, удивился только. С чего бы хозяйке дверь своим ключом отпирать, а не звоночком воспользоваться для приличия? Уверена, что постояльца на месте нет, и решила проконтролировать, что за бедлам он развёл? А потом стукнуло – конечно уверена! Если нет моих вещей в квартире, то и мне здесь быть не положено. Не снимал я её!

Вскочил, соображая, что теперь делать. Спрятаться где-нибудь? А поздно. Дверь, скрипнув, растворилась.

– Заходи, заходи. Посмотри, как тут у меня чистенько всё, прибрано, – донёсся из коридора знакомый голос. Хозяйка вела свою рекламную кампанию. Не для меня ли, часом?! – По такой цене лучше не найдёшь.

Не знаю, откуда взялась эта мысль, – что в коридоре стою я-другой. Мгновенно холодный пот прошиб. Что же это будет сейчас? Мне хреново становилось, едва себя-тогдашнего издалека видел. А если с нынешним, да нос к носу?

На миг захотелось выскочить на балкон и сигануть оттуда. Был бы второй этаж, так и поступил бы. Но с четвёртого – опасно, без ног останешься.

– Там кухня у меня. Эти двери – санузел, раздельный. А тут комната. Проходи, посмотри.

Первое, что я увидел – светлое коротенькое платье, оставляющее открытыми загорелые коленки. Я перевёл дыхание, и лишь после взглянул на вошедшую в комнату девушку. Круглое личико, волосы каштановые, сумочка на ремешке через плечо.

Девушка тоже меня рассматривала. Улыбнулась неуверенно:

– Здравствуйте.

– С кем ты там здороваешься? – поинтересовалась застрявшая где-то в коридоре хозяйка.

– А здесь у вас кто-то есть.

– Кто у меня там?

Хозяйка выглянула из-за спины девушки. И застыла, уставившись на меня. И всё, что она думала, на лице её нарисовалось.

– Здравствуйте, – я тоже улыбнулся, кивнул. Улыбка у меня получилась заискивающая, – Валентина Андреевна.

Имя-отчество хозяйки я добавил по какому-то наитию. По взгляду её видел – не узнаёт она меня, так хоть показать, что я её знаю.

– Здравствуйте. А вы кто такой?

– Я Гена. Я вчера у вас эту квартиру снял.

Ой, зря я так сказал! Должно быть, соврать следовало? Но голова раскалывается, не придумаешь ничего.

Девушка с недоумением оглянулась на хозяйку. А та нахмурилась.

– Что вы мне сказки рассказываете? Я вас в первый раз вижу. Как вы в квартиру попали?

Раз начал, то отступать поздно, буду жать до конца. Вдруг хозяйка поверит, что у неё амнезия кратковременная?

– Я же говорю – у вас квартиру снимаю. И ключ вы мне сами дали.

– Да? И где он?

Оба-на! Ключик-то я из кармана выложил. На тумбочку, рядом с часами. Ясное дело, провалился он туда же, куда и всё остальное. Неудачно получилось. Будь ключ у меня, может, и дожал бы хозяйку. Увидела бы, узнала, да и в самом деле усомнилась бы в своей памяти?

Я развёл руками.

– Кажется, потерял.

– Так-так, – хозяйка кивнула хмуро. И потянула девушку за локоток. – Мы пошли тогда.

Она не сомневалась, как и зачем я попал в её квартиру. И теперь лихорадочно соображала, как вывернуться с минимальными для себя потерями. Мужик-то я не хилый, сразу видно, и рожа зверской выглядит из-за шрама и зубов выбитых. С таким связываться – себе дороже. Сейчас она выйдет из квартиры, и сразу к соседям – милицию вызывать. Тогда уж мне убегать придётся далеко, через браслет. И фиг его знает, какие ещё пакости у небесной канцелярии наготове. Значит, надо это как-то предотвратить.

– Валентина Андреевна, я не домушник. Мне просто переночевать негде было. Я уже ухожу, я ничего у вас не взял.

Хозяйка вновь провела по мне взглядом, словно рентгеном просветила. Особенно на карманах остановилась.

– Не взял, потому что брать нечего, квартира пустая. Откуда знаешь, как меня зовут?

Она чуть успокоилась. Бомж это тебе не грабитель, чего его бояться?

– Я, вправду, снимал у вас квартиру. Давно. Вы забыли, наверное. Так я пойду?

– Давно, ишь ты! Да я второй год только сдаю. Я бы тебя запомнила.

Моему заявлению она не поверила, но в сторону отошла, освобождая проход. И девчонку, ошалевшую от происходящего, оттащила. Никто не остановил меня и не окликнул пока выходил, пока по лестнице спускался. Милицию хозяйка вызывать не станет: кражи не было. Ну, вскрыл кто-то замок, переночевал – делов? Менты и заявление у неё не примут, посоветуют замок надёжный поставить. Значит, бежать мне из этого времени необязательно. Впереди ночь, успею обдумать, что дальше делать. Потому как завтра – ещё одно первое июля.

Шляться до утра по улицам настроения у меня не было никакого. Искать другую квартиру для ночёвки – ни денег, ни документов. Единственный вариант оставался – лавочка в парке. Хочешь – сиди, думай, хочешь – лежи, дремай.

Лавочку я нашёл быстро. Не поломанная, достаточно чистая и стоит в месте укромном, отгороженном от аллеи стеной высокого кустарника и деревьями – видно, молодёжь перетащила подальше от фонарей и любопытных глаз. Хорошая лавочка. Единственный недостаток – у той же самой молодёжи популярная. Пока я сидел, раза три парочки наведывались, но узрев мою образину, планы меняли, ретировались. Вот и «добренько», как Мишаня говаривал.

Перво-наперво я взялся думать. Но хоть голова болеть и перестала, сочинить план действий на завтра у меня всё равно не получилось. Когда задницу отсидел окончательно, плюнул я на это дело и растянулся вдоль лавки. Локоть под ухо, глаза закрыл – и не в таких условиях кемарить приходилось. С тем, что опять кошмар увижу, смирился заранее. Как говорится, ничего не попишешь.

Но сон не шёл. То ли из-за луны – прямо в глаза светит, стерва, – то ли по какой другой причине не засыпалось, хоть тресни. Я и с закрытыми глазами лежал, и с открытыми – без разницы. А когда силишься заснуть и не можешь, обязательно раздражаться начинаешь. Буквально каждая мелочь мешает. Например, мусор, вокруг лавки набросанный. Казалось бы, какое мне до него дело, не я здесь дворником работаю! Ан нет, лежу, разглядываю. Вон пустая пачка сигаретная. Обёртка из-под мороженого. Даже две. Окурков – вообще не счесть. Это у нас как положено, это везде, в любом месте. Свиньи, а не народ. Мало того, что всякую дрянь в рот тянут, так мусорят вдобавок.

А ещё днём на лавочке кто-то ел вишню. Косточек наплевали и рассыпали полкулька. В лунном свете ягоды казались круглыми блестящими камешками. Я смотрел на них, и думал, что сто лет не пробовал склянки, даже вкус её забывать начал. Кисло-сладкий, доводящий до оскомины… Вкус детства. На миг захотелось протянуть руку, поднять парочку ягод, обтереть, сунуть в рот. Даже слюна выступила от предвкушения. Еле сдержал себя – не хватало с земли подбирать.

Заснуть по-настоящему у меня так и не получилось. Полудрёма-полувоспоминание. Или всё-таки заснул и сам не понял? Провалился далеко-далеко…

Склянки в том году уродило немеряно. Покрытые алой, глянцево-блестящей кожицей ягоды словно светились изнутри. Если аккуратно снять тонкую кожицу, увидишь золотисто-жёлтую, сотканную из меленьких жилок мякоть, исходящую соком. Вся мякоть – один сплошной сок. Придави покрепче губами, и выпьешь вишенку досуха. Гроздья ягод облепили ветви деревьев так густо, что издали те казались не зелёными, а бурыми. Ветви не выдерживали созревшей на них тяжести, клонились к земле. Некоторые, самые старые и хрупкие, обламывались.

Рвать склянку – это было моей работой. И малину, смородину, чёрную и красную, крыжовник, яблоки, груши, сливы, абрикосы – всё, что росло в бабушкином саду. А также полоть грядки, таскать вёдрами воду, рвать на пустыре за домами траву для кур. Большой двор на краю посёлка – наполовину сад, наполовину огород, – это было и моё «море», и мой «пионерлагерь» на всё лето. Дедушка умер весной, перед самыми майскими праздниками и бабушка осталась одна. А двор требовал мужских рук, и кто же поможет, если не родной внук, взрослый почти? У родителей отпуск в августе, а до августа о-го-го сколько сделать всего нужно!

Примерно так я себе объяснял ситуацию. Родители сказали попросту: «Гена, ты бабушке помогай. Ты уже большой». «Большой» и «взрослый» – не синонимы. И когда тебе тринадцать, «взрослый» нравится гораздо больше. Считать себя взрослым мужиком было приятно, и я помогал бабушке изо всех сил. Даже когда она пыталась остановить меня, не поддавался.

– Геня, да ты уморился совсем! – так меня называла только бабушка. Мама – Гена, Геночка, отец – Генка, Геннадий. И только у бабушки получалось мягко и ласково. А я стеснялся этого «Гени». Что за имя для мужика?! – Книжку возьми почитай.

– Ой, ба, на книжки зимы хватит.

– Тогда на ставок иди, скупайся.

– Некогда.

Я получал удовольствие оттого, что весь большой бабушкин двор, считай, на мне держался. Но склянка! Она будто издевалась надо мной. Мы закрыли двадцать бутылей компота, и варенье второй день уваривалось в двух здоровенных эмалированных тазах, и оскомину я набил так, что ни на какие фрукты смотреть не хотелось, а вишня всё не заканчивалась. Три дерева, росших в саду, хоть и с явной неохотой, но вернули себе первоначальный зелёный цвет. Но четвёртое – старая раскоряка возле калитки – не поддавалось. Я сидел на нём с утра, весь грязный и липкий. Знаете, как это, рвать склянку? Ягода мягкая, сочная, а косточка за черенок держится накрепко. Чтобы сорвать аккуратно, надо каждую ягодку брать отдельно, чуть проворачивать, потом отрывать. Если схватить всю гроздь и дёрнуть – половина косточек там и останется, а в руке будет раздавленный комок, годящийся разве что на сок. А сок из вишни мы с бабушкой не гнали, потому что не вкусный он, кисло-терпкий, даже если в него сахара набухать. Так что со склянкой быстро не получалось. Пока каждую вишенку оторвёшь и в ведёрко, висящее рядом на крючке, положишь…

– Эй, пацан на дереве!

Я был так занят склянкой, что не сразу понял, – зовут-то меня.

– Ты чё, не слышишь?

Я посмотрел вниз. За калиткой стоял мальчишка, загорелый, в майке-тельняшке и тёмно-синих штанах, уже заметно коротковатых. Рост и возраст его сверху определить не получалось, но постарше меня. И я его не знал. Я никого в посёлке не знал, времени не было знакомиться. Как привезли меня родители две недели назад, так и впрягся в работу.

Пацан увидел, что я смотрю на него, спросил:

– У тебя двадцать копеек есть?

– Нету.

– Не свисти.

– Правда, нету, – не знаю, зачем, но я вроде как оправдываться начал. Провёл руками по спортивным штанам и футболке: – Не видишь, у меня и карманов нет.

– Тогда из дому вынеси, – тут же предложил пацан.

– Мне что, с дерева слазить, чтобы тебе за деньгами бежать?

– А чё, трудно слезть?

– А я должен, что ли?

– Ты чё, пацан, заборзел? Деньги гони!

Это уже слишком! Конечно, у нас в школе тоже такие водились – сшибали мелочь у младших. Но то в школе. А здесь я был на своей территории, в своём дворе.

Страх и злость – они всегда возникали во мне одновременно. Драться я никогда не любил, не мог заставить себя ударить первым. Вообще ударить, расчётливо и хладнокровно. Потому был страх – страх физической боли, страх перед насилием. И злость – на себя за этот страх, и на того, кто стал его причиной. Злость всегда оказывалась сильнее.

– Не дам я тебе никаких денег.

– Нифига себе! Пацан, тебя чё, с дерева скинуть?

– Попробуй!

Он всё не решался отрыть калитку, войти во двор. Возможно, и не решился бы? И все его угрозы были просто запугиванием? Не знаю. Внизу живота растекалась противная слабость, и хотелось, чтобы он вошёл и полез, – скорее! Чтобы закончился страх, и осталась одна злость. Чтобы накатило, как обычно. Чтобы не думать, не бояться, а только бить, бить, бить – куда попало. Я всегда дрался исключительно так, не чувствуя боли и не жалея противника. Потому второй раз ко мне никто никогда не задирался.

– Геня, к нам кто-то пришёл?

Бабушка шаркала по дорожке, стелящейся через весь двор от летней кухни. Пацан оглянулся в её сторону, презрительно цыкнул сквозь зубы:

– На улицу теперь не выходи, поймаю.

Разумеется, на улицу я вышел на следующий же день. Бабушка хотела идти за хлебом и сливочным маслом, но я и эту работу на себя взвалил. По большей части затем, чтобы доказать самому себе – не боюсь я ни чьих угроз.

Вчерашний пацан встретил меня на площади, перед магазином. Он оказался по крайней мере на голову выше меня, остроносый, тонкогубый. И стразу видно – злой. Человека легко определить, злой он или нет, – по глазам. По тому, как смотрит на тебя.

– Я же предупреждал вчера, чтобы со двора не высовывался. Опять скажешь – денег нет?

Сегодня деньги у меня были, а врать – значит бояться, трусить.

– Есть, но тебе всё равно не дам. У меня на хлеб и на масло сливочное.

Это страх говорил во мне, пытался оправдываться. Со страхом я ничего не мог поделать. Но вслед за ним просыпалась злость.

– Сдачу отдашь, – пацан будто не услышал моего отказа.

– Не отдам.

– Чё, борзый? Пошли поговорим.

Он кивнул на клуб, стоявший по другую сторону площади. Вернее, на сквер за клубом. Сквер был неухоженный, заросший. И совершенно безлюдный. Какого типа «разговор» предстоял, сомнений не оставалось.

– Чего я должен с тобой идти?

– Ссышь? Так я тебе могу и здесь врезать.

Вряд ли он решился бы исполнить свою угрозу. К площади сходились три улицы, и по двум из них шли люди. И люди были в продуктовом магазине, и из окон близлежащих домов могли увидеть. Затевать драку средь бела дня посреди посёлка, это полным дураком надо быть. В сквере за клубом – другое дело.

– Сам ты ссышь… – прошептал я почти не слышно. И повернул к клубу.

– Чё ты там вякнул? – пацан поспешил следом. – А? Не слышу?

Наверняка расслышал он всё прекрасно, просто собственную злость распаливал. И надо было повторить – смачно, с оттяжечкой. Но духа на это у меня не хватило.

Мы обогнули клуб, прошли мимо памятника – солдата с опущенным знаменем, – мимо густых кустов сирени, и оказались на небольшой аллейке с двумя облезшими, давно не крашеными лавками. Тут противник мой и остановился, огляделся по сторонам, удостоверился, что с площади нас не видно. Цыкнул под ноги, шагнул ко мне.

– Так что, борзый, да?

– Сам ты борзый!

– Я?! Да, я борзый…

– Фитиль, ты зачем на малого наезжаешь?

Откуда они появились?! Я и не заметил. Четверо. Тот, что впереди – парень почти. Ростом как мой противник, но в плечах шире и крепче, в брюках со стрелками, в рубашке клетчатой. А светлые волосы вроде даже расчёсаны! С ним ещё трое. Толстяк, смуглый крепыш, а третий – обыкновенный пацан, ничем не примечательный.

– А чё он мне деньги должен и не отдаёт? – обернулся к подошедшим мой противник.

– Не свисти. Я же предупреждал, чтобы ты на малых с моей улицы не наезжал. – Блондин взглянул на меня. – Ты ведь на Щорса живёшь? В четвёртом доме?

– Да.

– Врёт! Городской он!

– Ну и что? Значит, у него бабушка на Щорса живёт. Всё равно наш.

Тот, кого назвали Фитилём, зло цыкнул в сторону, но возразить не посмел. Блондин продолжал меня разглядывать.

– Давай знакомиться. Я – Грин. Это Жир, потому что жирный, но он не обижается. Турок, Пашка, а тот, что денег с тебя требовал – Фитиль. Ты ему не давай, это он борзеет.

– Назовёшь Фитилём – в зуб получишь, – хмуро пообещал мне мой недруг. Но как его можно называть, не уточнил.

– А тебя как зовут? – спросил парень.

– Гена.

Не знаю, что в моём имени могло показаться смешным, но пацаны заржали. И Грин улыбнулся. Протянул руку:

– Так что, Гена, по петухам?

Оказывается, руку не пожать нужно было, а звонко, с размаху шлёпнуть ладонью по ладони. С первого раза у меня не получилось, промазал, и пацаны опять захохотали. Но ничего, наловчился. Когда здоровался с последним – с Пашкой, – шлёпнул уже вполне уверенно. А Фитиль мне руку так и не подал. Злой. Единственный злой в этой компании.

– Гена, а ты чего на улицу гулять не выходишь? – поинтересовался Грин, когда со знакомством покончили.

– Он даже на ставке ни разу не был, – заметил Пашка. И добавил ехидно: – Плавать, наверное, не умеет.

– Получше тебя умею, – возмутился я. – Я в плавательной секции занимаюсь.

– Это чё, в этом, как его… в бассейне да? Чё там плавать! Там же мелко.

Ох, деревня! Пашка представления не имел, что такое бассейн. Но Грин посмотрел на меня уважительно.

– Ты плаванием занимаешься? Давно?

– Три года. У меня второй юношеский.

– Ого! Молоток. – Грин насмешливо взглянул на моего противника: – Фитиль, а он спортсмен. Побил бы тебя.

Фитиль с готовностью повернулся к нам, сжал кулаки.

– А давай проверим.

Внизу живота у меня опять проснулась гадская слабость, опять – страх и злость. Грин что-то такое заметил в моём лице, пожал плечами:

– Перебьёшься. Гена, тебя в магазин послали, да? Беги, а то бабушка ругать будет. А вечером гулять выходи. Мы тут, возле солдата, собираемся.

– Приходи, у нас весело. Музыка есть своя, – тут же поддержал Пашка, очевидно, мой ровесник. – С нами даже девки гуляют. И никто не дерётся. У нас один Фитиль дурак.

– Ты чё?!

Фитиль дёрнулся в его строну, замахнулся, но Пашка проворно юркнул за спину Турка. Тот хоть и был моего роста, но от одного вида его квадратных плеч желание драться пропадало у любого. Фитилю осталось только в очередной раз цыкнуть себе под ноги. Нет, он не пользовался здесь уважением. И от этого ребята понравились мне ещё больше.

В тот день я, против обыкновения, работать закончил пораньше. Тщательно смыл в душе трудовые пот и грязь, переоделся в праздничное. Пусть мои брюки и не топорщились такими стрелками, как у Грина, но клетки на рубахе были не хуже.

– Ба, можно, я пойду погуляю? К клубу. Там ребята собираются, звали меня.

Бабушка не возражала, ещё и денег дала – на кино. Только попросила, чтобы возвращался не поздно.

Компанию я застал в указанном месте – они оккупировали лавку слева от каменного солдата. Были почти той же компанией, что и днём, только Жир отсутствовал. Зато посреди лавки восседали две девочки, почти взрослые, сверстницы Грина или Фитиля. Одна – со светло-русыми, распущенными по плечам волосами, с правильным овальным личиком, наряженная в бело-зелёное цветастое платье на тоненьких длинных бретельках. Вторая – с двумя тёмными короткими хвостиками, торчащими за чуть оттопыренными ушами, вздёрнутым острым носиком, круглыми щёчками и большими, чуть выпученными глазами. Эта вырядилась в юбку и жёлтую футболку с короткими рукавами. О музыке Пашка тоже не наврал – в руках сидящего на краю лавки Турка поблёскивал антрацитово-импортным пластиком транзистор с длиннющей антенной. Турок блаженно улыбался и медленно проворачивал колёсико, отчего в приёмнике шипело, кряхтело, а иногда из него вырывались невнятные обрывки фраз.

– О, а вот и Гена пришёл, – заметил меня Грин. Он сидел рядом со светловолосой, и рука его лежала то ли на спинке лавки, то ли на плечах девушки. – Знакомься. Это – Лена, а то – Чебурашка.

– Меня Ирой зовут, – поправила тёмноволосая. На лавке дружно засмеялись. Девочка недовольно хмыкнула, но, не удержавшись, тоже улыбнулась. И щёчки её стали кругленькими румяными яблочками. – Чего ржёте, как лошади?

Почему-то она мне показалась красивее, чем подруга. Хотя, конечно, не прав я был. Как раз у Лены личико было симпатичное, а у Иры – просто забавное.

– Я думала, он постарше, – Лена смерила меня взглядом.

– Ага, мелковатый, – согласилась Чебурашка. – Гена, ты в каком классе учишься?

– В седьмом, – я насупился. «Мелковатый»! Можно подумать, сама большая выросла. Наверняка не выше меня ростом.

– Закончил, или перешёл? – тут же уточнила девочка.

– Перешёл.

– Маленький.

– Чего это маленький?! – вступился за меня сидящий рядом с Чебурашкой Пашка. – Я тоже в седьмой перешёл.

– И ты мелочь.

– Подумаешь, сама на два года всего старше. А брат твой вообще в шестом учится.

– Потому брата мамка и не пускает со взрослыми гулять. В отличие от тебя.

– Ой-ёй-ёй, «взрослая»! Это не мамка, а ты сама брата сюда не пускаешь. Чтобы не наябедничал, чем ты тут занимаешься.

– Фи! – Чебурашка вздёрнула свой и без того вздёрнутый носик. – Подвинься лучше, пусть Гена сядет.

Пашка послушно отодвинулся. Но по другую сторону от него с независимым видом расселся Фитиль, не желающий уступать ни сантиметра занятой территории, потому места между Пашкой и девочкой освободилось не очень много. Меньше, чем требовалось для моей задницы.

– Спасибо, я постою.

– Садись, Чебурашка не кусается, – настаивал Грин. А Ира попросту схватила за руку и потянула, вынуждая сесть.

Я кое-как втиснулся. Сидеть так близко с девчонкой – не одноклассницей даже, с почти взрослой девушкой – мне раньше не приходилось. Было неловко. Впрочем, Чебурашка постаралась мою неловкость рассеять:

– Гена, а у тебя правда, разряд по плаванию есть?

– Правда.

– Ой, здорово. А я плавать почти не умею.

– Потому что ты трусиха! – поспешил вставить Пашка, высунувшийся из-за меня.

– Не трусиха. Просто страшно, когда под ногами дна нет.

– Трусиха, трусиха! Это и называется – трусиха.

И заговорили все. Спрашивали о городе, о школе, об одноклассниках, о новых фильмах, идущих в кинотеатрах. Сами рассказывали – и анекдоты, и истории из собственной жизни. У Грина получалось здорово и смешно. У Пашки – скорее глупо, и тогда он сам начинал первым смеяться. Чебурашка анекдоты рассказывать вовсе не умела, начинала и путалась, и приходилось кому-нибудь продолжать. Фитиль вставлял изредка реплики, едкие и злые. Он тоже хотел рассказывать, но сбивался на маты. Тогда все дружно кричали «фууу!» и он замолкал, только цыкал на асфальт и губы кривил. Лена говорила неожиданно остроумно и по делу. Почему-то мне казалось раньше, что девочки с такими правильными смазливыми личиками должны быть дурочками, вроде Мальвины из «Приключений Буратино». А эта оказалась совсем не дурочкой. Один Турок молчал. Он нашёл, наконец, какую-то мелодию, то ли узбекскую, то ли индийскую, и теперь любовно прижимал транзистор к пузу, мечтательно улыбаясь.

Когда начало темнеть, пришёл Жир.

– Принёс? – сразу подхватился навстречу ему Фитиль.

– Спрашиваешь!

Жирный вытянул из-за пазухи пивную бутылку, заткнутую туго скрученным куском газеты. Фитиль тут же отобрал её, выдернул пробку, понюхал.

– Чё нюхаешь? Первак, тёплый ещё. Мамка тока гнать начала. Пока пошла в дом, я и отлил себе.

– Мало.

– Куда мало? Ты сдохнешь, если это выпьешь.

– А на всех мало будет.

– Не жадничай, – оборвал его Грин. – Пашка, ситро где?

– Тута, – Пашка наклонился, достал из-под лавки авоську с тремя бутылками.

– Химичь давай.

– Ага.

Фитиль и Пашка юркнули за лавку, и на их место опустился Жир. Точно, жирный! Задница – как у тех двоих вместе взятых.

– У меня «Ява» сегодня. Все будут? – поинтересовался Грин.

– Спрашиваешь!

О чём идёт речь, я понял, когда в руке у Грина появились чёрная бумажная пачка и спичечный коробок. Закурил он мастерски, по-взрослому. Передал сигарету Лене. И та взяла! Никогда не видел, чтобы девчонки курили.

Грин раскурил следующую, передал Чебурашке. И она тоже взяла, поднесла ко рту, смешно выпятив губки, потянула. Затем выпустила струйку белого дыма. А Грин уже передавал сигарету и коробку Жиру.

– Вам на двоих с Фитилём. – Повернулся к Турку: – И вам с Пашкой.

– Грин, дай мне целую, – подал голос из-за лавки Фитиль.

– Пойди и купи, – последовал лаконичный ответ.

Все засмеялись. Кроме меня – я не понимал, в чём шутка, пока Жир не предложил:

– Фитиль, хоч, меняю твою половину на три целые «Ватры»?

– Да пошёл ты…

Они опять засмеялись. Теперь и я сообразил – сигареты у Грина были дорогие и дефицитные. Во всяком случае здесь, в посёлке, дефицитные.

Через минуту все, сидящие на лавке, курили. Грин и Лена – по очереди. У них это красиво получалось. Когда была очередь Грина, он выпускал изо рта дымное колечко. Пока оно расплывалось, вслед пускала струйку дыма девочка. Иногда попадала, и все начинали хихикать. И я хихикал, не совсем понимая, над чем.

– Держи, – толкнули меня в бок.

Я недоумённо уставился на сигарету в пальцах Чебурашки. Взял почти автоматически.

– Ну? – девочка ждала. Потом поторопила: – Кури!

До меня дошло! Сигарет было мало, поэтому курили одну на двоих. Грин с Леной, Жир с Фитилём, Турок с Пашей. Чебурашка – со мной.

Я отрицательно покачал головой.

– Я не курю, спасибо.

– Что, вообще не куришь? Никакие? – недоверчиво повернулся ко мне Жир.

– Вообще.

– А чуть-чуть, за компанию? – просительно смотрела на меня Чебурашка.

– Он маленький ещё, не приставай, – хихикнула Лена.

– Попробуй, это же «Ява», а не «беломорина» какая! – продолжала тыкать мне сигарету Ира.

– Да курит он конечно, – Фитиль нарисовался прямо за нашими спинами. – После твоих губ брать брезгует.

А вот это была ложь! Наглое, подлое враньё, за которое бьют в глаз.

– Правда? – лицо Чебурашки сделалось обиженным. Неужели она поверила таким глупостям? И остальные молчат. Как же им объяснить, что Фитиль врёт? Что вовсе мне не противно, наоборот…

– Если за компанию.

Сигаретный дым был горький. И едкий – сразу же запершило в горле. Невыносимо запершило, вырвалось хриплым кашлем.

– Ты сильно не затягивайся, если раньше не курил, – сочувственно посоветовал Жир. – Подержи дым во рту, привыкни.

– Если не затягиваться, то и кайфа нет, – хмыкнул Фитиль. – Перевод продукта.

– Я тоже сильно не затягиваюсь, – постаралась утешить меня Чебурашка. Отобрала сигарету. – Вот смотри, как надо.

Будто видно, что там у неё внутри делается! Затягивается она или нет.

– Коктейль готов! – выскочил на свет божий Пашка, покачивая в руках двумя откупоренными бутылками. Отдал одну Грину, вторую – Турку, в обмен на сигарету.

Следом за ним на дорожку вышел и Фитиль, тоже с двумя бутылками. Презрительно посмотрел на меня, сунул одну в руки.

– На ситро, запей.

И сам подал пример. Приложился из горлышка, глубоко запрокинув голову.

Жир тут же протянул к нему руку:

– Дай попробую.

Завладел бутылкой, тоже приложился. Чмокнул удовлетворённо.

– Хорошо шибает. А ты говорил – мало! Первак же, а не казёнка.

Я посмотрел на этикетку. Хоть и темнело в сквере, а прочитать можно: «Напиток „Саяны“». Понюхал. Странный какой-то запах, непохож на «Саяны». Ничего не понятно!

– Ты пей, пей, – легонько подтолкнула меня Чебурашка. – Маленькими глотками.

Ясное дело, глотать залпом я не собирался. Сигарета научила, попробовал.

Всё-таки это были «Саяны», только привкус неправильный, и в желудке разлилось неожиданное тепло. А через минуту оно пошло и дальше, вниз, и особенно вверх, к голове.

– Курни чуть-чуть, – распорядилась Чебурашка, и вложила сигарету мне в губы. Теперь и дым не казался едким. – Так самый кайф – глотнуть, курнуть, глотнуть, курнуть. Только не спеши.

Это и в самом деле оказалось приятно. И весело. Вновь все о чём-то говорили, смеялись. У Турка отобрали приёмник, и музыка стала нормальной, советской. Фитиль рассказывал анекдоты с матюками, но на него уже не фукали – просто не слушали. А Пашка сидел прямо на асфальте, перед лавкой и смеялся всему подряд. Я показал ему палец – он и этому смеялся! Затем он показал мне, и я тоже заржал – это впрямь оказалось смешно. А Чебурашка толкала меня плечом в спину и спрашивала, отчего я ржу, словно лошадь. И это тоже было приятно, потому что когда она прижималась, я чувствовал сквозь рубашку мягкий бугорок её груди…

Я и не заметил, когда стемнело. На площади перед клубом горели фонари, а над нашими головами – яркие деревенские звёзды. И было так хорошо! Отличные ребята, даже Фитиль, хоть он и злой.

– Гена, отдай бутылку! Ты что, всё сам выпил? – Чебурашка пыталась отобрать у меня ситро. А я не отдавал, потому что Пашка снова показывал мне палец и я хохотал.

– Да пусть пьёт, тебе что, жалко? У нас тут осталось, бери, если хочешь, – Грин тыкал ей свою бутылку.

– Перестань! – возмущалась Лена и отталкивала в сторону его руку. – Вы что, споить его хотите?

Всё происходящее было смешно и здорово. А Чебурашка – красивая. Лена тоже красивая, но она девочка Грина, а Чебурашка ничья, и сегодня я сижу рядом с ней, и она касается грудью моей руки, значит – она моя, значит, я взрослый, у нас в классе ещё не один мальчишка не гуляет с девочкой, тем более, со старшей, у которой грудь, а Лена и Грин уже, кажется, обнимаются, и может, поцелуются, при всех?! А я хочу, чтобы они поцеловались, потому что никогда не видел, как целуются – вот так, близко, что дотронуться можно, а не в телевизоре и не на картинке, я бы тоже поцеловал Чебурашку, но конечно, боюсь даже подумать о таком, мне вполне достаточно касаться её и смотреть, как рядом целуются другие…

Потом мне стало плохо. Это накатило медленно, но неотвратимо, как поезд, уже разогнавшийся и не способный мгновенно затормозить. Я понял, что не могу больше сидеть на лавке, что сейчас упаду. И хорошо, если вниз на асфальт. Но скорее всего, упаду вверх, и улечу, и потеряюсь там, в темноте. Поэтому нужно встать, немедленно встать, уцепиться ногами за землю. Но встать я тоже не мог…

– Что, напоили малого, довольны? – Оказывается, на лавке сижу я один. А Лена – на корточках, передо мной. Трясёт за руки. – Эй! Эй! Очнись! Тебе плохо?

За Леной – Грин и Чебурашка. Грин виновато отводит взгляд, а Чебурашка таращится испуганно, прижимает кулачки к губам.

– Встать можешь? Иди в кусты. Тебе вырыгать надо всё, что выпил, понял?

А это запросто! Стоило Лене сказать, как желудок послушно вывернулся. Упал – вверх. Повезло, что желудок, а не я весь!

Добежать до кустов я не успел, первую порцию выплеснул на асфальт. Хорошо, что не на Лену! А уж остальное – в кусты. Вышло из меня не только выпитое на лавочке, но и бабушкин борщ, котлета с картошкой – всё, съеденное за обедом. В желудке давно опустело, а я так и стоял, раскорячившись, оглашал сквер трубным рёвом. И мне казалось, что внутренности оторвутся, и я умру. Кто-то держал меня за плечи, и правильно, что держал, а то я бы свалился в собственную блевотину. А Лена командовала – получается, она была главная в этой компании? Или самая трезвая? – «Пашка… а, ты тоже готовый. Турок, сбегай за водой. Да беги, а не вразвалочку иди!»

Потом мне лили воду на голову, и давали полоскать рот и горло. И чтобы выпил. И я пил, и меня опять рвало. Но уже легче, водой.

Потом Грин и Лена отводили меня домой. Пашка тоже был пьяный, и его отводил Турок. И Чебурашка была пьяная, но не так сильно и жила она рядом с клубом, ёе отпустили саму. И Жир ушёл домой – испугался, первак ведь его был. А куда Фитиль делся, никто не видел.

Меня довели до калитки. Дальше я уже сам мог, осторожно, по стеночке. Больше всего хотелось, чтобы бабушка спала. Пробрался бы тихонько к себе, лёг…

Бабушка не спала, ждала меня. И сразу всё поняла – по лицу моему белому, по походке. По пятнам непереваренного борща, засыхающим на недавно ещё новой рубахе. Ничего спрашивать не стала, помогла раздеться, умыться и молча ушла.

Проснулся я больным. И голова, и желудок чувствовали себя отвратительно. Но хуже всего чувствовала себя моя совесть. Что сказать бабушке, я не знал. Лежал, пока она сама не заглянула в комнату.

– Геня, как самочувствие?

– Ничего.

– Я тебе чайку крепкого заварила, попей с сухариками. Крепкий чаёк сейчас самое полезное, желудок сразу на место станет.

– Ба, не надо, я встаю уже. Малину рвать нужно…

– Успеешь с малиной. Отдыхай.

Бабушка принесла чашку горячего, дымящегося чая, тарелку с сухариками, поставила на тумбочку у изголовья кровати. Сама села на стул.

– Курил, наверно, вчера?

– Курил, – вздохнул я, вылезая из-под одеяла.

– И самогонку пил, – утвердительно добавила бабушка.

– Я чуть-чуть, с ситром.

– Ещё и с ситром! Кто же это придумал, мешать?

Я сидел и смотрел на свои голые коленки. Поднять глаза выше, на бабушку, стыдился.

– Ба, там все пили. У них так принято, правила такие. Если бы я отказался, они обиделись бы, не стали со мной водиться. А они хорошие, правда. Я же не знал, что так получится! Ба, ты маме не говори, пожалуйста.

– О-хо-хо. Теперь-то уж что говорить? Не скажу.

– Ба, если хочешь, я с ними больше гулять не буду. Никогда.

– Зачем же никогда? Ты не монах, чтобы взаперти сидеть. Гуляй, раз хорошие. Только, Геня, не всё за другими повторять нужно. Чужие порядки и правила уважай, но живи по своим собственным. Которые вот тут, – она ласково погладила меня по голове. – Если у человека свой закон имеется, никто не заставит его против воли идти. Никто и ничто.

…Всё же я заснул. Потому как открыл глаза – а ночи-то и нет! Рассвет занимается. Солнце ещё не взошло, но небо уже посветлело, звёзды погасли.

Я сел, поёжился от утренней прохлады. И удивился – тихо вокруг как! Только соловей трели выводит. Будто далеко-далеко я оказался, в том крошечном посёлке, где когда-то жила моя бабушка. На той самой скамейке… Скамейка, кстати, была точь-в-точь такая, даже цвет совпадал. А на крайней доске должно быть вырезано: «Лена + Грин =» и сердечко…

Надписи, разумеется, не было. Я встал, потянулся смачно, разминая кости. Впереди меня ждал трудный день – первое июля. И я знал, что буду делать. Я буду беречь свою дочь. Не отчаиваться, не психовать, не падать в обморок. Спокойно и рассудительно выискивать новые каверзы, придумывать, как их обойти. Я смогу, я упрямый. Пусть мне для этого придётся прожить хоть сто первых июля, хоть тысячу. Да хоть миллион! Другого пути у меня нет.

Правильно бабушка говорила – чужие законы уважать нужно, а жить по своим собственным. Так и старался всегда. А тут вдруг воздаяния захотелось, высшей справедливости. Сам себе придумал, что за хорошие дела, за великодушие дурацкое и мне помогут. Вот и отхватил по полной. Нет, не существует никакой справедливости, никаких воздаяний. Нечего рассчитывать, что где-то там что-то зачтётся. Глупости это, не зачтётся и не воздастся. По своему закону жить следует. Нужно убить – убей, украсть – кради, прелюбодействуй, ври, клянись и нарушай клятву. Лишь бы своего добиться, лишь бы сделать то, что тебе нужно.

Усмехнулся я криво эдаким рассуждениям. Вроде правильно всё, логично, а не сходится. Когда я жену и сынишку майора из огня вытащил – на душе хорошо было! Когда на Светку злость прошла – хорошо. И когда дурочку эту, Мандрыкину, простил, тоже хорошо. Даже когда Мазур из окна выпрыгнуть успел, когда за Вороном скорая приехала, когда я монтировку из рук выпустил, так и не приложившись лейтенанту по темечку – радовался. И не из-за того вовсе, что испытание какое-то выдержал. Просто мне было хорошо, легко и свободно.

По моему собственному закону – хорошо.

Глава 17. 1 июля 2001

В этот раз Ксюша вообще не должна была выйти из квартиры. Пусть переждёт чёрный день дома. Дома-то с ней ничего не случится! Сорвать поход в цирк я мог единственным способом – выманить себя-тогдашнего из дому. Отозвать из отпуска, так сказать.

В две тысячи первом мобильники ещё были дорогой роскошью, ещё не вытеснили уличные таксофоны. Я позвонил с ближайшего автомата, что висел на углу соседнего дома. На что другое, а на телефонную карточку денег у меня в кошельке хватило.

– Да? – раздалось в трубке после третьего гудка. И ноги сразу стали свинцовыми, а в голове знакомая муть поплыла. Я-нынешний разговаривал с собой-тогдашним.

– Геннадий Викторович? Здравствуйте.

Фраза далась с трудом. Если бы не продумал разговор заранее, сбился бы сразу.

– Добрый день.

– Это Грушин вас беспокоит, Вадим Алексеевич, – вряд ли мой голос был похож на голос заведующего роно, но это единственное мужское имя-отчество из тех времён, которое мне удалось вспомнить.

– Да, Вадим Алексеевич.

Я-тогдашний наживку заглотил. Поехали дальше. Главное, не сбиться, не запаниковать. Я-нынешний вытер тыльной стороной ладони испарину со лба.

– Вы не могли бы сейчас подъехать в облоно?

Это я тоже специально придумал. Роно находился рядом – три остановки троллейбусом, – подлог слишком быстро обнаружится. В облоно же придётся добираться через весь город. Да и там пусть-ка Грушина поищет! Ко всему прочему «облоно» звучало увесистей, рядовых учителей туда за здорово живёшь не вызывают.

– Прямо сейчас? – удивление на том конце провода.

– Да, да, сейчас.

– Вообще-то я в отпуске… И сегодня же воскресенье?

– Знаю, знаю. Но дело неотложное, Геннадий Викторович. Приезжайте, пожалуйста, поскорее.

– Вадим Алексеевич… – я-тогдашний замялся. Субординация субординацией, но всё же… – Понимаете, мы с дочкой сегодня в цирк собирались, у меня билеты на руках.

– Цирк… так сходите завтра. Или на следующих выходных. О билетах не беспокойтесь, вам поменяют, я договорюсь. Директор цирка – мой хороший знакомый, – я врал не краснея.

На том конце провода задумались. Почти поддались.

– Да я обещал дочке…

– Геннадий Викторович, вы не будете разочарованы, когда узнаете, зачем я вас приглашаю.

А вот это истинная правда! И я-тогдашний будто почувствовал неподдельную искренность в голосе собеседника. Согласился.

– Хорошо, я сейчас приеду.

Сил у меня хватило только трубку на рычажок повесить, за карточкой руку поднять я уже не смог. И колени подкосились. Как стоял, прислонившись плечом к стене, так и сползать начал.

– Мужчина, вам плохо?

В сердце кольнуло. Опять?! Оглянулся, почти уверенный, кого там увижу.

Нет, почудилось. Стоявшая за моей спиной женщина нисколько не походила на участливую толстушку с валидолом. Я улыбнулся, покачал головой отрицательно. Но устоять на ногах всё-таки не смог, сел на асфальт.

– Может, скорую вызвать? – женщина переминалась с ноги на ногу, нервно теребила телефонную карточку.

– Не надо. Да вы звоните, звоните.

Она взглянула на аппарат. Видно, не могла решиться – и звонить нужно, и как к телефону подойти, когда у тебя под ногами мужик непонятный сидит, на коленки пялится? Я её сомнения понимал, но помочь ничем не мог. Не было у меня силы встать. Муть из головы едва-едва выветриваться начала.

Женщина так и не подошла к телефону. Развернулась, поцокала каблучками. Звонко, отрывисто, будто каждым цоком подчёркивала своё неудовольствие. И другие прохожие тоже поглядывали в мою сторону неодобрительно. Ни один больше не подошёл и помощь не предложил.

Опомнился я, лишь когда сообразил – а чего, спрашивается, расселся здесь? Мне же за подъездом следить нужно, Ксюшу оберегать!

Себя-тогдашнего я проворонил. Понятия не имею, куда он ушёл. То ли на остановку, то ли к гаражам, «ижачка» выгонять. Но это не важно! В центре – пробки, машиной не намного быстрее получится, чем общественным транспортом.

Для наблюдательного пункта я выбрал лавочку в глубине двора. На самом деле лавочек там было две и между ними – столик самодельный, грубо сколоченный. Любимое место пенсионеров-доминошников, но они выползали ближе к вечеру. Лавочка была удобна по двум причинам: во-первых, как раз напротив нашего подъезда, ни зайти, ни выйти незамеченным не получится, во-вторых, из окон не видно, кто там сидит, далеко и деревья заслоняют. Это чтобы соседи случайно не узнали.

С полчаса ничего достойного внимания у нас во дворе не происходило. А потом из подъезда вдруг выбежала Ксюша. Нет, это мне почудилось в первый миг, что выбежала. Она просто вышла и быстренько зашагала по дорожке вдоль дома. Но я аж подпрыгнул на лавке от неожиданности. Куда это ей приспичило?! Одной!

Направлялась Оксана всего лишь в продмаг. Я остановился у дверей. Зайти внутрь? Увидит, узнает. Испугается ещё: рожа у меня о-го-го как изменилась за восемь лет. И не в лучшую сторону. Может, подождать? Что с ней в магазине-то случится? Решил ждать, отошёл в сторонку. Но сердце в груди так и прыгало. Раз пять порывался в магазин кинуться, и будь, что будет.

В продмаге с Оксаной, естественно, ничего не случилось. Вышла, развернула мороженое – опять это треклятое мороженое! – бросила бумажку в урну…

Грузовик начал заворачивать к нам во двор, даже не потрудившись мигнуть поворотником для приличия. Я обомлел на секунду, рванул наперерез. Но грузовик поворачивал медленно, Ксюша прошла мимо, даже внимания на него не обратила. И на странного дядьку – меня! – чуть ли не на пятки наступающего, тоже не оглянулась.

Проводил я её до подъезда, выждал немного, заглянул внутрь. Услышал, как открывается дверь нашей квартиры. И как хлопнула, закрываясь. Всё, обошлось. Только после этого я вернулся на свой наблюдательный пункт. Умостился поудобнее и приготовился ждать.

– Молодой человек, сыграть не желаешь?

Первый старичок-боровичок выдвигался на боевую позицию. Сухонький, лысенький, в одной руке газетки держит, в другой – коробка с доминошками.

– Вдвоём, что ли?

– Да и вдвоём, пока остальные придут.

Я подумал-подумал и кивнул. Почему бы и не забить козла? Сижу я лицом к подъезду, всё вижу. А так – добавочная маскировка получится.

Играл дед мастерски, куда уж мне с ним тягаться! Пять раз козлом оставил, пока настоящие соперники подтянулись. Я уступил место ассам, отодвинулся на край. Такой себе незаметный, отлично законспирированный сторонний наблюдатель.

Я-тогдашний вернулся в шестом часу, разозлённый до последней степени. Не вошёл, а буквально вбежал в подъезд. Я-нынешний мысленно хмыкнул, представляя, какими эпитетами он награждает телефонного шутника. Ну и пусть, зато обошлось всё, Ксюша жива-здорова сегодня осталась. Сейчас посижу ещё чуток и думать пойду, чем мне дальше заняться.

Я сидел и сидел, не в силах подняться. Что-то было не так, неправильно. Радости в сердце почему-то не было, лёгкости. Но ведь я всё сделал, как следует, выполнил свою задачу?

Когда тишину двора разорвал вой сирены, я уже знал. Вернее, я не позволял себе знать, что случилось, не позволял понимать. Внутри будто заледенело, сжалось в тугой комок. И когда неотложка остановилась у нашего подъезда, когда троё в белых халатах выскочили из машины и побежали внутрь, когда следом за скорой примчались милицейский «уазик» и легковушка, тоже с синими номерами, – я сидел и смотрел.

В домино уже никто не играл, деды следили за происходящим, строили версии. Наконец один, самый дотошный, отправился в разведку. Вернулся, начал докладывать:

– В четырнадцатом доме квартиру обобрали. Так мало того, что ограбили, там девочка одна дома была – ножом её пырнули, изверги. То ли сама открыла, то ли выходила куда, а они залезли.

– Живая хоть?

– Кабы живая! Отец, говорят, вернулся, а она и остыть успела.

– Вот басурманы! Взяли-то много?

– Да что там брать…

– Какая квартира? – выдавил я из сведённого судорогой горла. Хотя и знал прекрасно – какая.

– Двадцатая. Знаешь там кого?.. Э, парень, ты что?

Я тряхнул головой, отгоняя поднимающуюся черноту. Не дождётесь! Так, значит, на этот раз?! И дома достали, да? Ладно!

Я встал с лавочки и пошёл. Не к подъезду, там мне делать нечего, там Ксюша уже умерла – в который раз! Я пошёл в прошлое.

Глава 18. Лето 2001 – зима 2000

Дальняя часть нашего квартала упиралась в небольшой став. Когда-то чистый и ухоженный, с насыпным песчаным пляжем, грибками и кабинками, за годы перестроечной и послеперестроечной неразберихи он захирел, замусорился. Стал походить на помесь огромной лужи и бесхозной свалки. Дальняя часть его заросла ряской, ближе к домам вдоль берега протянулся широкий шлейф пластиковых и стеклянных бутылок, банок, рваных пакетов, сигаретных пачек и прочего непотребства. Купаться сюда давно никто не залазил, даже в последней стадии алкогольной горячки. Но самые отчаянные ещё приходили с удочками. Что выловить надеялись? Лупоглазых лягушек, которых развелось здесь немеряно?

Мне ставок подходил идеально. Точнее, не сам ставок, а его берег, заросший от крайних домов до самой воды непролазными ясеневыми дебрями. Никто не заметит ни как исчезну, ни как появлюсь.

Забрался я в самую чащу, начал хронобраслет настраивать…

– Гена, подожди!

Я аж дёрнулся. Кто там ещё?!

Ко мне продирался старик. Незнакомый, не из тех, с которыми я на лавке сидел, не из доминошников. Тощий, что твоя щепка, седой, как лунь. И в костюме джинсовом. Это дед-то!

– Не надо! – смотрит на руки мои и головой трясёт.

– Чего «не надо»?

– Хронобраслет включать не надо. – Взглянул он мне в лицо, от удивления вытягивающееся, добавил: – Не узнаёшь? Это я, Завадский.

Вот здесь у меня точно, челюсть отвалилась. Радислав?! Нет, то, что это он – несомненно. Узнал я его сразу, едва он назвался. Но как такое возможно? Мы же с ним виделись всего-ничего назад, а он успел постареть лет на… фиг знает на сколько!

– Радик?! Что с тобой?

– А что со мной? Постарел, да? Ты попрыгай взад-вперёд, и с тобой такое же будет. Если вообще уцелеешь, – он наконец продрался ко мне. Протянул руку: – Отдай хронобраслет.

Я спрятал руку за спину.

– Извини, конечно, что взял без спроса, украл, можно сказать. Но ты же себе новый сделал, правильно? А мне этот нужен. Очень нужен!

– Не нужен он ни тебе, ни кому другому. Я ещё тогда говорил – игрушка это, бесполезная и опасная. Но ты слушать не захотел, схватил, и бежать, словно ребёнок. Прошлое исправлять! Исправил?

Я сжал челюсти, даже зубы скрипнули. Зачем он так жестоко, будто пальцем в свежую рану ткнул? Издевается, что ли?

– Исправлю.

Радислав досадливо махнул рукой.

– Так ты до сих пор не понял? Не заметил ничего странного, пока во времени путешествовал? Всё в точности совпадает с твоими воспоминаниями?

Спросил, словно пощёчину лёгкую отвесил, чтобы в чувство привести. Да, верно, до хрена в этом прошлом не так, как я помню.

– Может, объяснишь, почему? – буркнул я хмуро.

– Я тебе объяснял уже. Наверное, из-за водки невнятно получилось? Что ж, давай заново попробуем, на трезвую голову. – Он кивнул на ставок, поблёскивающий сквозь листву зарослей: – Пошли посидим, что ли? Разговор некороткий получится.

Спорить я не стал, разговор, так разговор. Давно пора разобраться во всех этих «парадоксах». Не биться, как баран, головой в ворота, а понять, кто их запер и почему.

Мы выбрались к ставку. К воде спускаться не стали – очень уж отвратно шлейф мусора выглядел, – присели на верхней кромке бетонных плит, под старой, накренившейся к воде ивой.

– Понимаешь, Гена, – начал Завадский, – время непрерывно и связно лишь в нашем представлении о нём. В действительности каждый его момент – это отдельная гранула, квант времени. Но не это самое страшное. Его кажущаяся анизотропность может быть объяснена только одним. «Времени» в обыденном понимании не существует вообще. Это всего лишь доступный человеку способ восприятия вечности.

– Как это?

Злость моя на него за фразу ту насмешливую – об «исправлении прошлого» – выветрилась в миг. Я только глазами лупал, пытаясь осмыслить услышанное.

– А так. Квантовая неопределённость обуславливает неопределённость причинно-следственных связей. Проще говоря, «прошлое» ничем не отличается от «будущего», все кванты времени равноправны. Течение времени проходит сквозь наше сознание, и оно старается соеденить отдельные события в логически связанную последовательность. Прошлое существует только в наших воспоминаниях о нём. Точнее, в наших умопостроениях, которые принято считать воспоминаниями. Нельзя вернуться в прошлое и что-то изменить. Его нет.

– Прошлого нет? А где мы тогда находимся? Какое сегодня число, по-твоему?

– Первое июля две тысячи первого года. Это настоящее, Гена. Не имеющее никакого отношения к прошлому, о котором ты помнишь.

– Но почему?! Почему оно не такое, это настоящее? Почему оно изменяется? Я ведь был в этом дне восемь лет назад, и тогда всё происходило иначе!

– Я же объясняю – это другие кванты времени, другое «настоящее». Не то, в котором ты побывал когда-то. Помнишь, я рисовал тебе конусы прошлого и будущего? Сместив с помощью хронобраслета точку настоящего, ты вывалился за горизонт событий. Тем самым, «нарастил» новые кванты в пространственно-временном континууме. Ты создал новое настоящее, которого прежде не существовало. Каждый раз, останавливая хронобраслет, ты создавал новое настоящее. С расходящимися из него конусами прошлого и достижимого будущего. В чём-то они пересекались с существовавшими прежде, в чём-то нет.

Я таращился на него, силясь понять, силясь прорваться сквозь слова к сути. Не то прошлое? Новое настоящее? Горизонт событий? О чём речь вообще идёт?

Радислав посмотрел на меня, вздохнул. Понял мои затруднения.

– Попробуем проще. Помнишь, игрушка такая была, калейдоскоп? Трубочка с зеркальцами и стёклышками цветными. Потрясёшь, глянешь в глазок – узор. Опять потрясёшь – новый. Каждый раз новый. Так и здесь, «потрясёшь» ты с помощью хронобраслета пространственно-временной континуум, он для тебя настоящее и сделает. Какой хочешь год, день, час. Но именно – настоящее. Потому что прошлого у него нет, не хранится оно нигде, кроме как в нашей памяти. Собирает время его каждый раз заново. А вариантов много, гораздо больше, чем, стёклышек в калейдоскопе. Вероятность сборки повторно такой же комбинации почти нулевая.

Вот теперь я въехал в суть. Молодец, образно разъяснил. Он и учителем был замечательным, умел растолковать, чтобы до последнего тупицы дошло. Вроде меня.

– Калейдоскоп, значит? А прошлый раз ты мне не так объяснял. Прошлый раз ты мне о трёхмерном времени рассказывал, о «бейдевиндах» всяких.

– Я прекрасно знаю, что такое время, пока не думаю об этом. Но стоит задуматься – и вот я уже не знаю, что такое время, – улыбнулся Радислав. – «Прошлый раз» очень давно был, Гена. Тогда я и сам не всё понимал, больше практикой «путешествий во времени» занимался, чем теорией. Не в размерности пространства-времени суть, а в принципе неопределённости.

– В принципе неопределённости, значит? Понятно, – чёрта с два мне было понятно, но это не важно. Главное я уяснил: – Что ж, буду трясти стёклышки. Пока не сложатся так, как мне нужно. Знаешь, Радик, мне ведь на самом деле пофиг, совпадает это прошлое с тем, в котором я жил, или нет. Я дочь уберечь хочу. Остальное не важно.

Радислав долго смотрел на меня, будто изучал. Будто впервые увидел. Потом покачал головой.

– Гена, ты не сможешь этого сделать, сколько бы ни старался.

– Почему? Думаешь, мне терпения не хватит? Так я упрямый!

– Дело не в твоём терпении. Континуум инертен. Ты ведь не только свою мировую линию каждый раз изменяешь, но и линии многих объектов вокруг, людей. Время пытается этот всплеск компенсировать по мере возможности, вернуть мировые линии в уже существующий конус достижимого будущего. Например, линия твоей дочери должна оборваться первого июля две тысячи первого. Для времени нет никакого резона «наращивать» дополнительные кванты для её продолжения.

– Вот как? А придётся.

– Думаю, смириться с объективной реальностью придётся всё же тебе. Представь, держишь ты в руке эспандер, круглый такой, резиновый. Много усилия нужно, чтобы его сжать?

– Да не очень.

– А чтобы удерживать сжатым изо дня в день, из года в год? Вот и с мировой линией примерно так же.

Да уж, молодец так молодец Радик, хорошо объясняет. Но я ведь всё равно осёл упрямый.

– Если нужно, буду держать. Останусь здесь, в этом времени, и буду беречь Ксюшу, сколько понадобится.

– А себя-другого, который здесь живёт, куда денешь? Два Геннадия Карташова в одной точке настоящего существовать не могут. Если метрика сдвига была невелика, то они сливаются мгновенно и безболезненно – ты ведь никогда с самим собой, тоже путешествующим во времени, не встречался? Иначе – начинают разрушать друг друга. Естественно, быстрее разрушится «пришелец». – Завадский вздохнул: – Но дело даже не в твоём двойнике. Пространственно-временной континуум это ведь не эспандер. Он не позволит, чтобы его мяли по-всякому. И когда его «калейдоскоп» трясут часто, ему это не нравится.

Я хмыкнул.

– Ты сейчас так говоришь, будто оно живое.

Радик ответил не сразу. Несколько минут смотрел неотрывно вниз. На что? Не на лупоглазую же квакушку, выбравшуюся на резиновый островок старой покрышки?

– Живое оно или нет, я судить не возьмусь. Но… Гена, ты в Бога веришь?

Вопрос меня озадачил. Я удивлённо покосился на Радислава.

– Положим, верю. Это тут причём?

– Если время – это наше восприятие вечности, а вечность – категория божественного, то получается… Ты никогда не задумывался, что может быть Время – одно из имён Бога? Всеведающего, всемогущего… и равнодушного. Если Бог есть, то он именно такой – не добрый и не злой, равнодушный. Возможно, он и не подозревает о существовании нас, людей, пока мы лишь стёклышки в его калейдоскопах. Но когда пытаемся сами что-то сделать, пытаемся его законам не подчиняться, тогда он нас замечает. И начинает отвечать на наши действия совсем не так, как мы ожидали. Не так, как нам хотелось бы.

Радик замолчал. Добавлять к сказанному уже ничего не требовалось. Убил меня он этим объяснением. Изничтожил. Вот оно как выходит. Стало быть, правильно я о Боге понял, никакое не испытание… Это он мне пощёчину отвесил, чтобы не лез я в его дела. Всей пятернёй – по роже. Да нет, какой пятернёй – кулаком. Или что там у него, вместо кулаков?

Шумели на проспекте машины, птицы в деревьях чирикали, но мне показалось, что тишина на нас опускается гробовая. Та самая, что в межвременье царит. Усилие пришлось сделать, чтобы нарушить её. Но я должен был спросить об этом. Выяснить последнее, в чём ещё сомневался:

– Радик, а ты когда-нибудь видел, как оно выглядит, Время?

Он тут же повернулся ко мне.

– А ты? Видел?

– Не знаю… Но что-то видел. Сначала думал – крышу у меня сносит. А теперь, когда ты объяснил… Серое такое, огромное, всё из жгутов состоит. Вроде осьминога, только не восемь у него ног, а фиг знает сколько. И не холодное, не скользкое. Вообще никакое, просто упругое. Оплетает всего, ни пошевелиться, ни вздохнуть. Это оно?

Радислав прищурился.

– Осьминог? Забавно. Своей формы у него нет, разумеется. Это твоё сознание пытается воплотить его в знакомые образы.

– А каким ты его видишь?

– Помнишь мою клетку Фарадея, из проволоки сплетённую? Вот такая клетка, только ею всё затянуто, от горизонта до горизонта. И я в ней подвешен, не вырваться.

– Тебе легче с таким богом.

– Не знаю, не имею желания сравнивать, – губы Радислава сжались в суровую ниточку. – Гена, я это всё рассказывал не ради приятного времяпрепровождения. Хочу, чтобы ты понял: путешествовать во времени – бесполезная и опасная игра. Я жизнь растратил, чтобы осознать это. Прожил её нигде и никогда. Собственно, не прожил даже, вытекла она, как песок сквозь пальцы. Понятия не имею, сколько на самом деле мне сейчас лет. Не хочу, чтобы и ты заплатил ту же цену. Гена, отдай хронобраслет, пока не поздно. Пока ты ещё можешь вернуться.

Я нахмурился.

– Куда вернуться?

– В две тысячи девятый. Конечно, это будет не то самое настоящее, в котором ты уже был, но очень похожее. Постараюсь доставить с максимальной точностью.

– Спасибо, но мне не нужно в две тысячи девятый. В ТАКОЙ две тысячи девятый. Мне там делать нечего. Считай, что там я умер.

– Хорошо, не хочешь туда, не надо. Выбирай место-время по своему вкусу. Лишь бы не сегодня и не вчера и подальше от себя-здешнего. А то ты такую пену поднял! Как он тебя ещё не слопал, «осьминог» твой?

Я подумал, что он шутит – насчёт «слопал». Но Завадский оставался серьёзным.

– Да, да, не смотри на меня так. Со временем шутки плохи. Не заметишь, как переступишь черту, из-за которой не возвращаются. Захлестнёт. Не ты будешь точку настоящего сдвигать, а оно само начнёт тебя в «водовороты» затягивать, вертеть по-всякому. И однажды утопит, насовсем.

– Ты откуда это знать можешь? Про черту, из-за которой не возвращаются?

– Знаю.

Он не стал объяснять. Ладно, его право, переспрашивать не буду.

– Это всё, что ты мне хотел сказать?

Да, аргументы у Радислава исчерпались. Он вновь протянул руку:

– Отдай.

Я посмотрел на украденную когда-то игрушку. Светился циферблат, стрелки показывали «направление ветра» и «углы атаки». Оставалось нажать кнопку, чтобы вновь отправиться… в никуда?

– Знаешь, Радик, наверное, ты прав. Это с самого начала была глупая затея. Как изменить прошлое, если его не существует? Если всё, что случается с нами, – игра узоров в калейдоскопе? А я – упрямый невежественный осёл. Но мне ничего другого не осталось в жизни, пойми. Я или переупрямлю твоё упрямое время, или сдохну. Скорее всего, сдохну. Но пока не сдох – не отступлю.

И нажал «старт».

Я уверен был, что он ничего не предпримет. Предупредил и предупредил, дальше – моя забота, как жизнью распорядиться. Но Радик не собирался отступать. Он прыгнул на меня. В тот самый момент, когда я кнопку нажал, он уцепился в браслет.

Оттолкнуть его казалось легко. Даже в молодости был не ровня мне – ни габаритами, ни силёнкой, – а сейчас, когда в старика превратился, и подавно. Я бы и оттолкнул, отцепил его пальцы от браслета… Если бы мы в обычном времени оставались.

Но прибор успел сработать, и серое навалилось на нас обоих, Завадского не унесло, не смыло, как я ожидал. Не знаю, как это у него получалось, но он тоже в фокусе оставался. И сдирал браслет с моего запястья. А мне стало дурно. Кажется, серое на меня сильнее давило, чем на Радислава. Нет, жгуты-щупальца перед глазами не возникали. Но я их чувствовал, они были рядом, везде. Они держали меня, сковывали движения, мешали бороться с Радиком.

Я не смог помешать. Не знаю, долго ли мы барахтались в сером киселе, но браслет он в конце концов отобрал. А потом, размахнувшись, швырнул его на середину подёрнутого туманным маревом ставка. Я только ахнуть успел…

– Зачем?!

Но и кричать не на кого было. Радик исчез, вывалился из межвременья. А я остался. И что делать дальше, понятия не имел. Кнопку «стоп» не нажмёшь – хронобраслет-то сгинул. Значит, и я не в фокусе, – почему же не вываливаюсь? И почему мне хреново так?!

Выключилось, когда решил, что загибаюсь. Растаяла серость, выпуская цвета, запахи, звуки, и меня сразу холодом обдало. Вполне реальным холодом, не ознобом. Деревья вокруг голые, сугробы снега недотаявшего под ногами. Кончилось лето, весна сейчас ранняя. А то и зима, оттепель.

Тонкая ткань тенниски от холода защитить меня не могла, мигом кожей гусиной весь покрылся, аж передёрнуло. Но зато и в голове прояснилось, тошнота отступила. И не держит уже никто. Рыпнулся я было к ставу – за браслетом нырять, помню примерно место, где он в воду упал. И остановился. Во-первых, понятия не имею, в каком времени нахожусь, и в каком браслет остался. А во-вторых – ставок коркой ледяной покрыт.

– Гена!

Я обернулся. Завадский уже ждал меня. Теперь на нём был не джинсовый костюм, а кожаная куртка с меховым воротником. Вторую такую же он протягивал мне.

– Оденься, холодно.

Шагнул я к нему, сжимая кулаки.

– Сволочь ты, понял?

– Сволочь, – легко согласился он. – Потому что втянул тебя в эту историю по дурости. Обрадовался, что встретил человека, который меня помнит, язык распустил. Меня ведь никто, нигде, ни в одном времени не помнит, можешь такое представить? Вот так с этими путешествиями.

Он стоял и грустно смотрел на меня. Что я мог сказать? Что мог сделать? Ударить? Седого, измождённого старика, который ещё месяц назад был молодым, полным сил мужчиной?

Я взял куртку, натянул.

– Где мы?

– Не знаю. Во всяком случае, это не первое июля. И это настоящее ничем не хуже любого другого. Возьми, это твоё, кажется.

Завадский пододвинул ногой сумку, – лишь сейчас я её заметил. Та самая, мазурская. Где он её нашёл, я и спрашивать не стал. Он ведь профессиональный путешественник во времени, всю жизнь этим занимался. Всю жизнь на это растранжирил…

– Устроишься где-нибудь. Чем дальше отсюда, тем лучше, – продолжал Радик. – Я там паспорт положил, взамен твоего. Настоящий, только фотографию переклеил. Вдруг для тебя и обойдётся всё, нормальной жизнью поживёшь.

Он постоял. Ждал ответа на своё предложение? Нет у меня ответа. И Радислав это понял.

– Прощай. Теперь мы точно никогда больше не увидимся.

Повернулся и побрёл вдоль ставка, опустив плечи.

Глава 19. Зима 2000 – весна 2001

Это и в самом деле была зима, февраль двухтысячного. Несколько минут нашей с Радиком потасовки обернулись полуторагодичным провалом в прошлое. Никогда прежде я не двигался во времени с такой скоростью. Почему хронобраслет так сработал? Падение в воду подействовало в качестве ускорителя? Радик какую-то неизвестную комбинацию кнопок нажал? Объяснений у меня не было, и, по всей видимости, не будет. Я застрял в этом настоящем навсегда. Отсюда мне предстояло брать старт новой жизни, вести свою «мировую линию». Завадский на это и рассчитывал. А я…

Полтора года – нормальная пауза. Достаточная, чтобы обдумать случившееся. А потом опять наступит первое июля две тысячи первого. И у меня будет ещё одна попытка. Последняя. О том, что стану делать дальше, я не думал. Если получится – это не так важно. Если нет… совсем не важно.

В одном Радислав был прав. Пока что мне следовало убираться подальше от родных мест. Один Геннадий Карташов сейчас был рядом с дочерью, ему ещё отмеряют полтора года счастливой жизни. Второй не имел права мешать.

Радик позаботился, чтобы Карташов-нынешний исчез хотя бы формально. Я стал Семашко Андреем Валентиновичем, одна тысяча девятьсот пятьдесят второго года рождения. Пока что без определённого места жительства. Впрочем, с местом жительства проблем не предвиделось, передо мной лежала вся страна. Пачки долларов из майорской сумки не могли помочь путешествию во времени, но в пространстве – запросто. А так как предпочтений у меня не имелось никаких, то я решил – приеду на вокзал и куплю билет в первый отбывающий поезд.

Первым оказался поезд на Симферополь.

Оседать в большом городе не хотелось. Раз уж занесла судьба в Крым, то стоит этим воспользоваться. Тем более, не бывал здесь прежде, как-то не сложилось. Приазовье исследовал вдоль и поперёк, от Таганрога до Геническа. В Одессе гостить доводилось, даже в Сочи – когда-то в молодости. А вот в Крыму – ни разу. Я ехал в автобусе, смотрел в окно. И с каждым оставшимся позади километром, с каждым новым поворотом всё яснее и яснее понимал – если существует рай на земле, то он наверняка где-то рядом. Справа поднимались горы, бело-зелёные от снега и хвойных лесов на склонах. Не суровые, не давящие громадностью и монументальностью, а уютные, близкие, будто виденные много раз. Слева синело море. Сейчас оно было холодное, студёное, но я почему-то не мог поверить в это. Море казалось мне тёплым. И безысходная тоска последних дней переплавлялась от этого тепла в тихую грусть. Слишком поздно открывался мне этот рай, видно, не заслужил я права жить в нём. Но право умереть в раю – тоже немало.

Не знаю, почему я вышел именно на этой остановке – «пос. Малый Утёс». Билет у меня был до конечной, до Ялты, но я не доехал. Название посёлка понравилось? Или что-то особенно замечательное в глаза бросилось? Не знаю. Поднялся с кресла, попросил остановить, и когда автобус укатил, выпустив облачко дизельной гари, когда пересёк я пустынную трассу и начал спускаться по выщербленному асфальту поселкового серпантина, когда вдохнул сочный прохладный воздух, понял – оно. Последняя моя пристань в этой жизни.

Посёлок оказался новостроем. Большая часть домов – панельные девятиэтажки, этакие серые бетонные сталагмиты, выросшие на склонах горы. Три узкие улицы, причудливыми зигзагами сбегающие к морю, переплетённые лабиринтом переулков, пешеходных дорожек и тропинок. Набор соцкультбыта конца «эпохи застоя»: школа, детсад, больница, кинотеатр, библиотека. Исполком с обязательным сквериком перед входом. И конечно же магазины – старые, советские, хиреющие, доживающие последние дни, и новые, частные, только начинающие отвоёвывать территорию. Впрочем, частники сейчас, в межсезонье, были в большинстве своём закрыты.

Приобрести жильё в посёлке оказалось нетрудно – в двухтысячном бум недвижимости ещё не начался, и майорские сбережения выглядели весьма внушительно. Да я сильно и не привередничал, однокомнатная квартира в девятиэтажке меня вполне устроила. До моря далеко? Чуть ли не полчаса ходьбы до поселкового пляжа? Зато лес – вот он, рядом. Когда я вышел на балкон и увидел в тридцати шагах сидящую на сосне белку – это решило всё. Вернулся в комнату, подмигнул приехавшей из Ялты риэлторше: «Если квартира идёт в комплекте с белками, то беру однозначно!», – и через несколько дней стал официальным, законным крымчанином.

Остывшее за зиму море ошпаривало, что твой кипяток. Духу хватало самое большее на десять гребков – и сразу на берег, закутываться в полотенце. Но всё равно я чувствовал себя героем – других дураков купаться в восьмиградусной воде не наблюдалось.

Я выглядел странным в глазах местных жителей. Взялся неизвестно откуда, ни с кем не общается, живёт бирюком. В моём таком «сегодня» и я смотрел бы на подобного типа с подозрением. Но это было не моё «сегодня». Я жил в параллельном мире, очень похожем на мой, до того похожем, что я не мог найти отличия, но не в моём. Я знал всё о его будущем… и вместе с тем – ничего не знал. Будущего ведь тоже не существует, как и прошлого. Я всего лишь помню, какой узор сложило однажды Время. Но кто поручится, что узор повторится? Да меня и не интересовало, что будет за чертой, которую я для себя провёл. Потому не то, что близких, – никаких друзей не заводил. Перекинешься парой фраз с соседями, поздороваешься с примелькавшимися продавщицами в магазине, и всё общение.

Мне начинало нравиться жить в одиночестве. Остатков майорских денег хватало, чтобы не заботиться о пропитании на ближайшие полтора года. Я был совершенно свободен. Мог сколько угодно купаться в холодном море, гулять по окрестностям посёлка, изредка выбираться на ближайшую яйлу. И часами сидеть на балконе, наблюдая за белками. Наверное, путешествие в прошлое изменило меня сильнее, чем всё, что случалось прежде, отрезало от остальных людей. Теперь я понимал собачью тоску в глазах Радислава, когда он проговорился: «меня ведь никто, нигде, ни в одном времени не помнит». Но в отличие от него, меня такое положение вполне устраивало. Не собирался я оставлять след в этом мире. Просто жил. Вернее, наново учился жить в «правильном» времени. Где на смену зиме обязательно приходит весна, за мартом следует апрель, и между ночью и днём всегда бывает утро.

Весна в Крыму окончательно подтвердила мою догадку – именно здесь и находится рай. Мир вокруг меня зацвёл, заблагоухал сотнями запахов, украсился тысячами оттенков. Он не только существовал – он жил, он изменялся, подчиняясь своим законам. И один из законов этих был: не позволять никому оставаться сторонним наблюдателем. Укоренять всё, случайно внесённое на его берег, делать частью себя. Этот мир старался укоренить и меня.

Он начал с проверенного манёвра – время стало течь медленно. Неожиданно оказалось, что его очень много. Больше, чем я способен заполнить прогулками, купанием, чтением взятых в библиотеке книг. А телевизор, самый эффективный из придуманных людьми убийц времени, вызывал раздражение. Это настоящее слишком походило на моё прошлое, я не мог в нём найти ничего интересного, ничего, что меня удивило бы. Мир готовил мне испытание скукой.

Я не стал биться с ним. Сделал вид, что уступаю, становлюсь его частью. Я подыскал для себя работу, не напрягающую ни мозги, ни мускулы. Изымающую часть моего лишнего времени, создающую иллюзию принадлежности этому миру. Я устроился охранником на турбазе. Зимой – сторож, летом – вахтёр, отличная работа на свежем воздухе. И от дома каких-то полчаса ходьбы. Это если по улице, а если тропинкой, по лесу, то и вообще пятнадцать минут.

А затем подоспело лето две тысячи первого.

Глава 20. Июнь, 2001

Билет на поезд я отправился покупать загодя. Сезон только начинался – турбаза моя заполнилась чуть больше, чем наполовину, – и народ двигал по направлению к югу, а никак не в обратную сторону. Но я не хотел неожиданностей, слишком хорошо помнил, как изворачивался серый монстр, стараясь не подпустить меня к Ксюше. Понятное дело, билет на руках ничего не гарантировал, но на душе становилось спокойнее.

Симферополь встретил меня начинающейся сутолокой лета, многолюдьем курортного сезона. Конечно, это было не то человеческое половодье, что хлынет недельки через две-три в переполненных вагонах, зальёт перрон и зал ожидания, вздыбится горами чемоданов, рюкзаков, дорожных сумок, выхлестнет на привокзальную площадь, и дальше – мощными потоками автобусов, троллейбусов, маршруток, такси – к морю!

Пока что очереди к кассам были короткохвостые, потому купейный – ещё одна предосторожность – билет мне достался легко, без всяких происшествий. Сунул я его в паспорт, паспорт – в нагрудный карман рубахи, карман застегнул на пуговичку. И лишь после этого вздохнул облегчённо.

Иных дел в Симферополе у меня не было, но и спешить домой без надобности. На смену заступать завтра утром, так что оставшаяся половина дня была полностью в моём распоряжении. А так как выдался он по настоящему летним, жарким, то заполнять эту половину я начал бокальчиком холодного пива.

Заведение, куда я зашёл, оказалось самой натуральной «забегаловкой» – табачный дым коромыслом, облупившиеся стены, замусоленные столы. Но пиво наливали вполне приличное, водой если и разбавляли – а как иначе в родной стране? – то без злоупотребления. Наверное, поэтому пользовалось заведение спросом, народ толпился, несмотря на середину рабочего дня. Я взял свой бокальчик, отхлебнул для порядка. И поспешил к крайнему столику, не дожидаясь, пока девушка-официантка освободит его от пустых бокалов моих предшественников. Поставил пиво чуть ли не в центре столика, утверждая свою временную власть над ним, отвернулся к окну. Не то, чтобы мне любопытно было наблюдать за происходящим на улице. Но происходящее за соседними столами интересовало ещё меньше.

Не успел я и половину бокала опорожнить, как за плечом кашлянули.

– Извиняюсь… можно присоседиться?

Я мотнул головой – то ли «да», то ли «нет». Пусть понимает, как хочет. Я предпочёл бы обойтись без соседей, да народу полным-полно, занимать в одиночку целый столик не получится.

Мужик решил, что я кивнул утвердительно. Звякнул по столу бокалом, стал напротив.

– Упарился, однако. Вчера из дому выезжал – у нас дождик крапал, прохладненько. А у вас тут пекло. Сразу видно, юга.

Я покосился на добротный пиджак. Да уж, можно посочувствовать. Я в одной рубашке, и то вспотел, а ему каково?

Мужик движение моей головы истолковал, как приглашение продолжать разговор:

– Иду, потом обливаюсь, глядь, а тут пивко. Дай, думаю, возьму бокальчик, охолону, – бокал оторвался от столешницы, ушёл вверх. И мой взгляд – вслед за ним непроизвольно. – Добренько.

Рука у меня так дёрнулась, что я пиво едва не расплескал. «Добренько»! Меня будто током шибануло. Стоял и таращился на соседа. А тот высушил половину бокала одним медленным, длинным глотком. Затем опустил бокал на столешницу, облизнул с губы пену. И стало окончательно ясно – передо мной Мишаня собственной персоной.

Меня начало знобить. Не мог понять, чего хочется больше: развернуться и дать стрекача, бежать, куда глаза глядят, лишь подальше от этого… Или засадить бокалом прямо в нос, отчего-то не сизый сегодня. Хотя, мужик-то чем виноват, если разобраться?

Верно, в лице моём что-то нехорошее промелькнуло. Потому как Мишаня стушевался, промямлил опасливо:

– А что? Не так что-то сказал?

Я отвёл взгляд, постарался ответить нормальным голосом. Нормальным не получалось, горло судорога перехватила:

– Нет, ничего. Как пиво? – и сам поспешно хлебнул. Горло промочить, чтобы не сипело.

– Пивко хорошее, холодное. Сразу полегчало. А то иду, и думаю, чего…

– …душа просит? – подсказал я, не знаю, зачем.

Мишаня хитро прищурился, подмигнул.

– Для души чего другого надо бы… Однако жарко сегодня. И нельзя мне! Я же не просто так, я к дочке в гости приехал. Понимаешь, какая оказия – дедом стал. Внучка у меня, завтра месяц исполнится. Вот, приехал посмотреть. Гостинцы, опять же.

– Внучка? Хорошее дело.

– Дык, а как же. Эх, оно и надо бы обмыть… Даже не знаю.

– А ты что же один приехал, без супруги?

– Так она тут почитай два месяца жила, дочке помогала. Знаешь, хитрости там всякие бабские. Как к родам готовиться, и с младенчиком как обращаться. А теперь жена домой – у нас там двое малых – а я ей на смену. Оно бы и Кольку с Юлькой привезти следовало, пусть на племяшку посмотрят. Но это Вере лишние хлопоты. И квартирка у них маленькая, одна комната. Где разместиться?

Мишаня увлёкся рассказом о своей семье. Но что-то в его словах не совпадало с прежними нашими беседами. Я никак не мог понять – что. Не мог прорваться сквозь его болтовню. А потом спохватился:

– Постой, так что, у тебя трое детей?

– Дык, а что тут такого? Трое. Две дочки и сын. Младшие при нас, школьники, а старшая тут. Техникум закончила, замуж вышла.

– Так она жива осталась… Не сварили её в роддоме?

Он пивом поперхнулся от моих слов.

– Ты что городишь?! Типун тебе на язык!

– Извини. Это я так… о своём. Я хотел сказать – крепко ты верующий, троих детей себе вымолил.

Мишаня хмыкнул.

– Оно надо бы, конечно, – я о вере говорю. Сейчас снова бога вспомнили, церкви строят, по телевизору батюшков показывают. Наверное, правильно это. Только нас по-другому воспитали, пионерами да комсомольцами. Ты ж одногодок мой? – Родился Мишаня наверняка лет на десять раньше меня, но теперь мы были ровесники, он не ошибся. – Помнишь, как на Паску вокруг церкви дружинники ходили? Любопытных вылавливали, чтоб ни приведи господи! А что мы тогда о нём знали? Яйца крашенные, и то втихаря ели.

Он допил своё пиво, крякнул удовлетворённо. Поинтересовался:

– А у тебя детки есть?

– Дочка.

– Одна? Маловато. Отлынивал, небось?

– Так получилось.

– Нехорошо когда одна. И ей скучно без братика или сестрички, и родителям тревожно. Вот, не дай бог, случится с ней чего? Как и жить тогда?

Пришла моя очередь поперхнуться пивом. Поставил я бокал на столешницу, сжал кулаки. Мишаня мой жест заметил, струхнул.

– Ты чего это? Я ж так, к примеру.

– Засунь свои примеры знаешь куда? Ничего с моей дочкой не случится, понял?

– Дык, ясное дело, не случится. Одна, так одна, что тут плохого? Да и не старый ты, ещё деток завести можешь. Супруге твоей сколько лет? – Ответа он не дождался, стал суетливо прощаться: – Ну, пора мне. Верка уже ждёт, поди. Думает – где там папаня запропастился? А я тут пивком балуюсь. Пойду. Спасибо за компанию, уважаемый.

Он повернулся было уходить, но остановился, хлопнул себя ладонью по лбу. Пошарил во внутреннем кармане пиджака, вынул какую-то бумажку, положил на стол.

– Вот дурья башка, я же спросить хотел. Тут супруга адрес дочки написала, и как проехать. А я не соображу, в какую сторону мне сейчас идти. Не подскажешь?

С минуту я тупо таращился в бумажку. Потом покачал головой.

– Да я тоже не совсем местный. В смысле, редко в Симферополь наведываюсь.

– Аааа… – с сожалением протянул Мишаня. Сгрёб бумажку. – Ничего, у другого кого спрошу.

– Постой! – подался я к нему с неожиданно вспыхнувшей глупой надеждой. – А ты надолго приехал? Когда назад собираешься?

Он удивлённо уставился на меня.

– Недельку погощу. А что?

– Что так мало-то?

– Дык, честь знать нужно. Чего молодым мешать зазря? Да и с младенчиком в одной комнате тяжко.

– А может, потом у меня погостишь? – принялся уговаривать я. Понимал, что несу чушь, но остановиться не мог. Почему-то казалось – задержу Мишаню в Крыму, не будет его в городе первого июля, и всё получится. Ничто не помешает Ксюшу уберечь. – Квартира у меня, считай, на берегу моря. А прямо под балконом – лес, белки по деревьям скачут. Красота! И воздух! Ты такого и не нюхал никогда.

Он крякнул, почесал затылок обескуражено.

– Спасибо конечно. Но никак не могу. У меня жена дома, дети, делов полно. А я тут отдыхать затеюсь с бухты-барахты. – Он помолчал. Добавил нерешительно: – Но если ты квартиру недорого сдаёшь, адресок оставь. Может, когда и приедем всей семьёй.

Появление Мишани выбило меня из колеи надолго. Его давно и след простыл, а я всё стоял и думал, к чему бы это? Пришлось второй бокальчик взять, чтобы остудить бушующую внутри горячку. А за ним и ещё один. Потягивал пиво и думал – неспроста эта встреча. Не зря Время мне его подсовывает. Человек один и тот же, а разговор у нас с ним каждый раз иной выходит. Будто намёк какой-то хитрый. А на что намекают – не могу понять, хоть тресни! Каверза какая-то очередная, не иначе. Опять же, зачем он о Ксюше спросил? И сказал нехорошо так: «…не дай бог, случится с ней что…» Ох, надо было ему кружкой въехать по носу с самого начала! Или сбежать.

В общем, размышлял я так, размышлял, а пришёл к одному – не к добру эта встреча. Вновь Время упрямое меня в оборот брать начинает. Закончилась передышка. Отныне ухо в остро держать надо, неприятности так и посыплются!

Оказалось – как в воду глядел. Неприятности начались даже раньше, чем я ожидал. Не успел от пивной до троллейбусной остановки дойти, как у меня кошелёк попёрли. Да ловко так – даже не заметил, когда успели. Обычно я содержимое задних карманов контролирую, задницей, можно сказать, чую. А тут будто ветром выдуло. Специалисты, мать их!

Кошелёк не жалко, дешёвка и потёртый весь, по швам разлезается. Давно собирался новый приобрести. И внутри ничего ценного не лежало, только деньги, гривен тридцать от силы. Не велика потеря, одним словом! Но вы попробуйте в чужом городе, где у вас ни родственников, ни знакомых нет, без копейки остаться. Что делать? Хоть за Мишаней беги – адрес дочки его я запомнил. Или ещё один вариант – идти в кассу, билет сдавать. Вдруг на это и рассчитывал тот, кто со мной в игры играет? Но если так, то зря. Я уж лучше пешком пошёл бы по трассе, чем билет сдавать.

Разумеется, ни Мишаню искать, ни пешком идти не пришлось. Нашёл я, как несколько гривен на проезд заработать. Но вылилось это в целую эпопею. Так что до родной квартиры добрался я уже в сумерках.

Выключатель у меня в коридоре чертовски неудобно присобачен. Чтобы до него дотянуться, надо от входной двери два шага сделать. Когда возвращаешься по тёмному, то либо дверь за собой не захлопывай, чтобы с площадки лампочка светила, либо на ощупь входи. А сегодня, как назло, и на площадке лампочка перегорела.

Захлопнул я дверь за собой, ключ в замке провернул. Шагнул к выключателю, руку вытянул…

– Не надо свет включать. И стой, где стоишь.

Я замер. Не столько из-за приказа, сколько от неожиданности. И страх внутри колыхнулся. А вслед за ним – злость, как положено.

– А ты кто такой, чтобы распоряжаться?

– Стой и слушай меня внимательно, – вопрос незнакомец проигнорировал. – Завтра, в семь утра, ты должен быть на пляже. Не просто на пляже, а на Бараньем Лбу.

Он говорил, а я отчаянно пытался понять, кто же это? То, что не домушник, уразумел я по первым же фразам. Тут что-то серьёзное, очень серьёзное. И голос человека казался знакомым. Но как я ни напрягался, вспомнить, где его слышал, не мог. И чем дольше пытался вспомнить, тем хреновей мне становилось. Всё тело испариной покрылось, в висках стучать начало.

– Слушай, не отвлекайся! – неизвестный будто в мысли мои заглянул. – Следи за тем, что на берегу происходить будет, и действуй по обстоятельствам. Понял? Это очень важно.

– Понял, понял. Но ты кто такой, чёрт тебя побери?

– Повтори, – кажется, каждая новая фраза давалась моему незваному гостю всё с большим трудом. – Повтори, что я сказал.

– Да не забуд…

– Повтори!

– Ладно. Завтра утром, в семь, быть на Бараньем Лбу. Следить за происходящим, действовать по обстоятельствам. – Злость окончательно задавила страх. Теперь я непременно хотел узнать, кто мне распоряжения даёт: – Э, друг! Тут проблемка есть. Мне завтра утром на дежурство заступать. Не люблю опаздывать, понимаешь ли.

– Успеешь… Не надо!

Столько боли было в этом крике, что, верно, я отдёрнул бы руку от выключателя. Если бы успел…

У открытой балконной двери стоял я. В тех же джинсах, кроссовках, что были на мне сейчас. Лишь вместо рубахи – тенниска с застиранным, едва заметным пятнышком на кармане.

Двойник зажмурился, вскинул руку к глазам. Будто в лицо ему ударил мощный прожектор, а не зажглась шестидесятиваттная лампочка в коридоре. Несколько секунд мы стояли неподвижно. Он – зажмурившись, я – таращась на него во все глаза. А затем мой желудок подпрыгнул, выворачиваясь наизнанку, пытаясь упасть куда-то вверх, в бесконечность. Ноги перестали чувствовать опору. Невесомость. Странное, незнакомое ощущение небытия. И серые жгуты межвременья проступили в углах комнаты, рванули ко мне.

Двойник захрипел. Развернулся, с трудом устояв на ногах, вывалился на балкон. А через несколько секунд вся одурь, что на меня навалилась, прошла, будто не было. Показалось, что я сознание потерял на миг, так резко отступили тошнота и наваждение. Но на ногах устоял!

Я перевёл дыхание. В голове не стучало, в глазах не плыло, лишь испарина такая, что рубаха прилипла к спине. Минута понадобилась, чтобы очухаться, шагнуть в комнату.

На балконе было пусто, под балконом – темно. Да и глупости это – не мог же он с восьмого этажа сигануть? Я всё же вышел на улицу, обошёл вокруг дома. Ясное дело, никто с балкона не прыгал. Если летать не умел.

Ночь прошла без сна. Да какой сон, в самом деле! В том, что ночной гость – вправду я, а не какой-то двойник, сомнений не возникало. И дело не во внешности, не в голосе – голос свой я тоже узнал, просто не часто его со стороны слышать приходилось. Главное – ощущения, появившиеся, едва в квартиру вошёл, и захлестнувшие с головой, чуть не утопившие, когда свет вспыхнул, когда увиделись лицо в лицо, глаза в глаза. Ощущения были те самые, прекрасно запомнившиеся. Только усиленные десятикратно.

Но если он – это я, снова путешествующий во времени, то что получается? В той части моего пути, который я уже прожил, этой встречи не было. Значит, приходил я-завтрашний, так сказать. Значит, не кончилось ничего? И первым июля не кончится! Проснётся у Радика совесть, найдёт он меня снова, вернёт хронобраслет.

И когда я до этого места додумал, хорошо мне стало. Легко на душе. Снова цель в жизни появилась. Нет, я и до этого отступать не собирался. Но одна попытка – слишком мало, коль в противниках у тебя само Время.

Лишь когда за окном рассвет забрезжил, задумался я, зачем, собственно, Карташов-завтрашний приходил. Предупредить о чём-то хотел? Быть на пляже в семь утра, действовать по обстоятельствам… Чушь какая-то!

Но на пляж, конечно же, я пошёл.

Глава 21. Июнь, 2001

Посёлок лежал на берегу бухты, окаймлённой на юге невысоким утёсом, тем самым, в честь которого название получил, а на севере – горой, одиноко ткнувшейся в море, будто отбившийся от яйлы-отары ягнёнок. Пляж тянулся вдоль всей бухты, резко обрывался подножьем утёса, и постепенно сходил на нет у северной оконечности. Южные две трети, огороженные и благоустроенные, принадлежали санаторию. Северная, более узкая, оборудованная лишь кабинками для переодевания, считалась турбазовской и «городской» одновременно.

Напротив того места, где пляж заканчивался, в двух десятках метров от берега из воды торчал огромный валун. Должно быть, когда-то этот камень лежал на склоне горы, был её частью, а потом землетрясение, или оползень, или что ещё столкнуло его в море. За века ветер, дожди и шторма славно поработали над ним, выскоблили, выровняли. Сейчас лишь редкие былинки умудрялись прорасти на его лысой макушке.

Если смотреть с пляжа, камень казался круглым и гладким, круто уходящим в воду. За то и получил прозвище «Бараний Лоб». Но противоположная сторона его была изрядно выщерблена. Забраться здесь на валун и подняться до самой макушки труда не составляло. Если море спокойное.

В этот день море спокойным не было. Шторм, начинавшийся накануне утром, когда я уезжал в Симферополь, за сутки усилился – балла четыре, а то и все пять. Волны били о берег, плевались солёной пеной, вздымали гейзеры у прибрежных камней. А в узком канале, отделяющем Бараний Лоб от берега, вода и вовсе кипела. Сунуться туда сейчас решился бы только самоубийца.

Несколько минут я в нерешительности походил вдоль берега. Затем вскарабкался по скользким от брызг камням дальше, туда, где пляж заканчивался, и склон горы уходит в море крутым обрывом. Вымок до нитки и убедился, что пытаться залезть в воду там так же убийственно, как и плыть по каналу. Оставался единственный путь к Бараньему Лбу – вокруг, обогнуть его со стороны моря. Напряжно при таком волнении, но для меня вполне реально.

Я вернулся на пляж. Пустынно. За чем тут следить в такую рань? К тому же шторм, тучи свинцовые опустились так, что гор не видно. Ночью дождик прошёл, и опять вот-вот начнётся. Какой дурень кроме меня сюда припрётся? А стало быть, лезть на Бараний Лоб и вовсе глупо. Следить за пустым пляжем с таким же успехом можно и с берега.

Здравый смысл мой улетучился минут за пятнадцать до назначенного часа. Слишком жутким было ночное происшествие, чтобы списать его на глупый розыгрыш. Радислав предупреждал когда-то – нельзя двум Карташовым лицом к лицу встречаться. Смертельно опасно. И если я-завтрашний на подобный риск пошёл, то причина должна быть очень веская. А что не захотел подробности объяснять… Не исключено, что и не знал я подробностей, в пластилиновом прошлом всё что угодно произойти может. Сказал же русским языком – «действуй по обстоятельствам». Так что Бараньего Лба мне не миновать.

Шторм нагнал холодной воды к берегу. Конечно, не восемь градусов, как я в марте купался, но и не летняя. Даже залазить в неё, когда волны тебя со всего размаха шмаляют, удовольствие ниже среднего. А плыть навстречу волнам, отплёвываясь от срываемых с гребешков брызг? Но когда я камень обогнул, то понял – всё это цветочки. Волны били в Бараний Лоб как раз с той стороны, где уступы на нём выщерблены, где я залазить собирался. Где только и можно на него забраться. Да нифига нельзя!

Какое-то время я боролся с волнами, не позволяя им швырнуть меня на камень. И сил от этого у меня не добавлялось. Так порезвишься, и назад не доплывёшь. Утонешь рядом с берегом, кэмээс хренов. Я решился. Позволил волне поднести меня к валуну, приготовился уцепиться, одним рывком выбросить тело на камень. Я почти дотянулся, полруки расстояние оставалось. Меньше, ещё меньше… Ладонь!

Удобная расщелина, на которую я целился, метнулась вверх. Вернее, волна внезапно ушла из-под меня, бросив в полутораметровую яму. И пальцы ткнулись в скользкое, покрытое водорослями, подводное основание Бараньего Лба. Ткнулись и беспомощно соскочили.

Зацепиться не удалось. Нужно было оттолкнуться, нырнуть, убираться отсюда подальше. Но я уже не успевал. Следующая волна обрушилась сверху. Расшибла, вмяла в камень, выбила весь воздух из лёгких. В глазах потемнело, так что и нырял, и в сторону отплывал наобум. Повезло, что снова меня об камень не шваркнуло, а то захлебнулся бы.

Отдышался, отплевался. И начал снова пробовать. Повторно шибануть себя о камень я волнам не позволил, но дважды приходилось отступать. И лишь с четвёртой попытки я «подъехал» к Бараньему Лбу на гребне волны. Уцепился за выемки, удержался, когда волна начала опадать, проваливаться вниз. А потом карабкался, сдирая пальцы, по скользкому от морских брызг и прошедшего дождя камню.

Выбрался на макушку и упал – силы в руках почти не осталось. Несколько минут прошло, пока опомнился – я же сюда не ради удовольствия забрался, мне за берегом следить нужно! Время-то давно за семь перевалило! Сел, на берег уставился. Вдруг, и впрямь, что-то произошло там?

А и произошло. Неподалеку от моей одежды ещё чья-то появилась. А вокруг – по-прежнему ни души. Ох, как нехорошо мне от вида этих бесхозных тряпочек стало! Проворонил, не доглядел, не выполнил задание…

Потом голову среди волн заметил, отлегло от сердца. Может, ещё один сумасшедший любитель купаться в любую погоду выискался, вроде меня? И он не имеет никакого отношения к моему заданию? А рисковый парень, далековато от берега заплыл по такой-то волне! Сейчас он был как раз передо мной, в полутора десятках метров от Бараньего Лба.

И тут я понял – парень не плывёт вовсе. Барахтается, пытаясь удержаться на волнах. Они захлёстывали его, накрывали с головой, и ясно было, что долго ему не продержаться. А уж до берега не добраться и подавно.

Несколько секунд я колебался. Это то, о чём предупреждал я-завтрашний, или нет? Затем опомнился. У меня на глазах человек тонет, о чём тут думать?!

Я сиганул прямо с макушки Бараньего Лба. Вынырнул, в несколько гребков оказался на том месте, где болтыхался парень. Попытался увидеть голову среди накатывающих одна за другой волн. Его могло отнести в сторону. В любую! А могло и накрыть окончательно.

– Эй! Парень! Ты где?

Громко крикнуть не получалось – водой захлёстывало, дыхания не хватало. Да любой крик глох в ревё прибоя!

– П-пам… па… ги… – он всё-таки вынырнул, услышал. Или увидел? Какая разница! Он был жив и звал на помощь.

Меня взметнуло на гребень, и я наконец заметил – голова, беспомощно бьющие по воде руки. Волна накатывала на него, готовилась захлестнуть. Раньше, чем я окажусь рядом. Поверху никак не успеть.

Я нырнул. Поглубже, туда, где вода не пенилась, оставалась прозрачной. Незадачливого пловца накрыло-таки, и теперь он шёл на дно, выпуская из лёгких последние пузырьки воздуха. Он?! Да нет же – она! Это была девушка, даже девочка-подросток. Худая, угловатая, только начинающая набирать женские формы.

Я поднырнул, ухватил под мышки. Рванул вверх, к небу, к воздуху.

Нахлебаться воды она всё же успела. Висела беспомощным кулём у меня на руке.

– Дыши! Дыши!

Постарался надавить ей на живот свободной рукой. Да где её взять, свободную, когда очередной гребень уже на подходе?

Девочка громко икнула, закашлялась.

– Грести сможешь? За меня держаться и грести?

Какое там! Непонятно даже, слышит ли она меня. То ли обморок, то ли шок от страха и холода. Значит, придётся самому её к берегу тащить.

Но сделать так оказалось куда сложнее, чем подумать. Когда я выловил девчонку, к берегу поплыл, понял, насколько устал, пока с Бараньим Лбом бился. И испугался. Что, если не хватит сил, не доплыву, не спасу? И себя и девчонку утоплю.

Грести одной правой было слишком тяжело. Волны катили и катили через нас к берегу, но я не мог угнаться за ними. Соскальзывал с гребня, проваливался в очередную яму. И Бараний Лоб маячил слева, не желал сдвинуться ни на метр. Будто издевался надо мной.

– Держись! Я сейчас помогу!

На миг я подумал – послышалось, галлюцинация. Но тут меня снова подбросило вверх, позволяя увидеть берег. Какой-то парень с разбегу прыгнул во вздымающуюся перед последним броском волну. Вынырнул за ней, что есть силы заработал руками. Плыл не профессионально, но от души. И силёнок у него хватало. Близкая помощь и мне силы словно добавила. Гребки стали получаться мощнее, чётче. И Бараний Лоб поддался, неохотно поплыл назад. Вернее, это я плыл вперёд, к берегу.

– Держись!

Парень показался на соседнем гребне, тут же ринулся ко мне навстречу. Мы столкнулись на самом дне ямы. А когда вновь взлетели вверх, он уже держал девчонку.

– Ты как? Сможешь доплыть?

– Нормально!

– Точно сможешь?

– Тащи её, я доплыву.

Голос парня казался знакомым, но разглядеть, кто это, ни сил, ни возможности не было. Он грёб к берегу, уверенно и быстро, а я начал отставать. Следовало экономить те силы, что у меня остались. Глупо же утонуть вот так, рядом с берегом, единственно из-за того, что у тебя не нашлось сил полсотни гребков сделать!

Море будто догадалось, что легко заполучить меня не выйдет, и выкинуло подлый трюк. Самый подлый из всех, на какие оно способно. Левую ногу свело судорогой. Отвратительная резкая боль. Но ещё сильнее, чем боль, – страх. Судорога в воде – это всегда страшно. Твоя нога, только что служившая надёжным, сильным плавником, вдруг превращается в бревно, непослушное, скрюченное, в мешающую плыть обузу, тянет на дно. И особенно страшно это, когда вокруг волны в полтора метра, когда нужны все части тела, все инструменты, чтобы выплыть.

Я подтянул ногу к животу. Ущипнул за щиколотку, за ступню. Не отпускало. Попытался массировать. Море словно ждало этого – обрушило на голову тонны воды. Только и успел, что набрать ртом побольше воздуха. Потом меня накрыло.

Я даже не понял сначала, обо что ударился задницей. Открыл глаза, развернулся – дно было прямо подо мной. Оказывается, мне один-единственный рывок оставался, чтобы на сушу выбраться. Судорога сразу отпустила, и я рванулся вверх.

Когда меня швырнуло в бешеное месиво пены и гальки, парень давно уже был на берегу. Уложил девочку на спину, укрыл всем, что нашёл – и своей одеждой, и моей, и её собственной, – поспешил на помощь ко мне. Я попытался уцепиться за ворочающуюся под пальцами гальку, не дать морю утащить меня обратно. И оно, раздосадованное, ударило, что есть силы. Протащило вперёд, затем назад, сдирая кожу с коленей и ладоней.

– Руку давай!

Парень вбежал в отступающую пену, тяжело дышащий, разгорячённый. И радостный от хорошо проделанной работы, оттого, что самое страшное позади. Только теперь я увидел его по-настоящему, разглядел лицо… И судорога не ногу, всё тело свела.

Волна опять ударила меня. Повалила мордой в каменную баламуть, поволокла за собой.

– Да руку же давай, говорю!

Он не стал больше ждать. Прыгнул ко мне, схватил за локоть, потянул, вынуждая подняться, сделать шаг, выдернул из пенно-галечного месива. Волна снова ударила, заставила пошатнуться. Но мы устояли, держась друг за друга. А следующая дотянулась лишь до наших щиколоток. Море отступило. Зло взревев, ударило напоследок волной о волну, разметало веер брызг. Сегодня ему не досталось человеческого жертвоприношения.

Мы упали на мокрую холодную гальку одновременно. Я и лейтенант Ковалевский. Разумеется, сейчас он был без формы, вообще без одежды, в одних плавках. Мокрый, волосы ко лбу прилипли, но я его всё равно узнал, едва в лицо взглянул. Как иначе? Хороший, добродушный парнишка, способный не задумываясь броситься в бушующее море, спасти девочку. И так же не задумываясь, сбить машиной другую. Такие люди – находка для Времени. Всегда действуют по обстоятельствам, не умеют думать о последствиях. Наверное, для них не существует ни прошлого, ни будущего, одно настоящее. Или таких людей большинство?

– Как она? – наконец прохрипел я, кивнув на лежащую в двух шагах девочку.

– Обошлось, даже откачивать не понадобилось. Замёрзла только и испугалась. Её сейчас согреть нужно, чаем горячим отпоить, и пусть поспит, отдохнёт. Однако ты фрукт! Зачем дочку в воду пустил при такой волне?

Дочку? Я невольно посмотрел на девочку. И обомлел. Показалось на миг – под грудой одежды в самом деле моя Ксюша лежит! Когда в воде барахтались, я её лица не видел, не до того было. А теперь… Нос, губы, ямочка на подбородке – как у меня…

Девочка услышала слова Ковалевского, открыла глаза. Посмотрела на нас, покачала головой отрицательно. Сипло, то и дело постукивая зубами от дрожи, зашептала:

– Нет… у меня папы нету … Я одна пришла. Я только ноги помыть хотела.

Наваждение рассеялось. Да, эта девочка была похожа на Оксану, как родная сестра. Но это была не Оксана. Тёмные волосы коротко, по-мальчишечьи подстрижены, щёки ввалились так, что аж скулы торчат, а Ксюша моя никогда худышкой не была. Я силился вспомнить какие-нибудь приметные родинки… не мог. Зато этого уродливого шрама над локтем – след давнего ожога – у Ксюши точно не было.

– Я не знала, что заходить в воду опасно, – продолжала шептать девочка. – Меня волна потянула на глубину.

– А я на Бараньем Лбу сидел, – подтвердил я, – поздно её заметил. Пока прыгнул, пока доплыл, она уже пузыри пускать надумала.

Ковалевский слушал, переводил взгляд с меня на девочку. Затем улыбнулся, во все свои тридцать два зуба.

– Тогда, подруга, считай, что второй раз родилась. А у меня путёвка сегодня закончилась. Перед отъездом решил на море взглянуть последний разок. Вышел на пляж – смотрю, одежда есть, людей нет. Потом увидел, как ты её тащишь. Ничего себе, думаю…

Договорить он не успел. Со стороны турбазы донёсся встревоженный женский крик:

– Саша! Сашенька!

На аллею, ведущую к морю, вышла женщина. Заметила нашу группу, остановилась, напряжённо всматриваясь. Снова позвала. Девочка попробовала приподняться, увидеть, что творится за полутораметровым бетонным парапетом, отделяющим пляж от турбазы. Прошептала:

– Мама…

Ковалевский тут же вскочил, замахал руками.

– Здесь, она, здесь!

Женщина секунду помедлила, а затем бросилась к нам. Ох, как она бежала! Спотыкаясь, путаясь в подоле юбки, неслась, словно на пожар, словно решался вопрос жизни и смерти. Впрочем, наверно, именно так и должна бежать мама, почувствовавшая грозящую дитяти опасность.

Подбежала к парапету, слетела по ступеням на пляж. Споткнулась, зацепилась каблуками за камни, грохнулась на колени – у меня самого ссадины заныли. Тут же поднялась, вновь заспешила, смешно дёргая ногами, сбрасывая мешающие бежать туфли.

– Саша?! – подскочила, уставилась на нас. – Что с ней?

– Мама, всё хорошо, – девочка попыталась сесть.

– Покупаться ваша дочка решила, – сообщил Ковалевский. – Водичку попробовать. Еле вытащить успели. Ещё чуть, и захлебнулась бы.

Женщина испуганно оглянулась на море. Вскинула руки, будто рот пыталась прикрыть.

– Саша, да ты что?! Да как можно – шторм же! – И принялась объяснять нам с Ковалевским, будто оправдывалась: – Мы рано утром приехали. Пока я поселением занималась, она к морю побежала. Сказала, только посмотрит, она же не видела его никогда. Спасибо вам огромное! Не знаю, как и благодарить?

– Это вы его благодарите, он спаситель. Я так, помог немного, – махнул в мою сторону Ковалевский. И, вытащив из кармана брюк часы, заторопился: – О, мне бежать пора. А то автобус без меня уедет.

Он смешно прыгал на одной ноге, стараясь попасть второй в штанину, девочка выпросталась из-под вороха одежды, натягивала на себя футболку, всё ещё мелко дрожа, женщина то принималась благодарить меня, то упрекала дочь за безрассудство. А я смотрел на них и молчал. И ничему не удивлялся. Не осталось у меня сил, чтобы удивляться. Или сегодня день был такой? Странный, непонятный день. И мне понадобится немало времени, чтобы осмыслить случившееся спокойно и трезво. Сейчас не мог, принял, как факт. Я узнал эту женщину, едва она подбежала к нам. Наши жизненные пути уже пересеклись однажды – где-то там, в будущем.

Передо мной стояла Ирина. Похудевшая, помолодевшая на семь лет, – к сожалению, привлекательности ей это не добавило. А значит тощая, стучащая зубами девчонка – та самая Александра, что будет кормить меня борщом, крепко сжимать мои пальцы и предупреждать, чтобы не баловал с её мамой?

Ковалевский натянул штаны, схватил рубашку, убежал догонять свой автобус. Саша тоже оделась, сидела, сжавшись калачиком, а у Ирины иссяк поток благодарностей.

– …Так мы пойдём?

Я встретил взгляд её карих глаз. Робкий взгляд вечно одинокой женщины. Поднялся на ноги, отряхнул прилипшие камешки с плавок.

– Да. Александру согреть нужно, а то вон, зубами марш играет. Вы с жильём определились? На турбазе отдыхаете?

– Определились, – Ирина смутилась отчего-то. – Но мы не отдыхающие. Я библиотекарем на лето устроилась.

– Библиотекарем? Вот здорово! Значит, библиотека скоро работать начнёт? Жду, не дождусь. Кстати, я тоже на турбазе работаю, – добавил, чтобы подбодрить. – Охранником. А Александру давайте я к вам в домик отнесу.

– Ещё чего! – возмутилась девочка. – Что я, маленькая – на руках меня носить?

Она попыталась встать, но тут же пошатнулась. И я, не слушая возражений, подхватил её на руки.

– Маленькая, маленькая, раз не соображаешь, когда можно купаться, а когда нельзя. Что, попробовала? Теперь до конца лета в море не полезешь.

– Почему это не полезу? Я не трусиха. Просто слабачкой оказалась. Тренироваться нужно, мускулы качать, а не только мозги.

Я хмыкнул – правильно девчонка мыслит. Обернулся к Ирине:

– Показывай, куда это чудо нести? И захвати мои вещи, если не трудно. Чтобы мне не возвращаться, а то на смену опаздываю.

Плохо голова соображала, потому и вырвалось – на «ты» к ней обратился, как прежде, как в будущем, когда не только жильё, но и постель делили. Да я чуть по имени её не назвал!

Впрочем, Ирина моей оплошности не заметила. Вернее, не поняла, что это оплошность. Подхватила мои шлёпанцы, джинсы, майку, побежала вперёд.

– Это недалеко. Служебные домики прямо возле проходной.

– А, знаю.

– Как же вы на смену пойдёте? У вас же руки все содраны! И колени. Нужно вам раны обработать.

Я засмеялся, вспомнив, как она лечила меня однажды. Что ж, я бы повторил процедуру… И другое, что случилось между нами через два дня. Воспоминания о том, как мне было неожиданно хорошо, уютно рядом с этой женщиной, накатило и захлестнуло, словно волны, которые топили меня четверть часа назад.

Но вслух я сказал:

– Не стоит, обойдётся всё. На мне как на собаке зарастает.

Эта Ирина оказалась более робкой и застенчивой, чем та, которую я знал позже. Она не решилась сделать шаг, после которого двое становятся одним целым. Или её благодарность ко мне за спасение дочери была так велика, так чиста и искренна, что переплести её с чем-то физиологическим казалось кощунством? Боялась, что приму за попытку расплатиться? И ценила себя слишком низко в качестве платы? Не знаю.

Не знаю, и почему я такой шаг не сделал. Нет, это как раз ясно. Я пытался понять, для чего Время вновь свело наши пути.

С Ириной мы стали друзьями. Близкими, но не настолько, как можно было бы ожидать. Какая-то настороженность оставалась в наших отношениях, недоговорённость. Будто боялась она подвоха с моей стороны. А вот Александра никаких подвохов не боялась, и с ней мы сдружились накрепко. Когда я дежурил, постоянно крутилась возле будки на проходной. В свободные же дни и подавно ни на шаг от меня не отходила. Пока Ирина в библиотеке своей сидела, мы или в горы – ягоды искать, грибы, просто так побродить, – или на пляж. Саша очень хотела плавать научиться. Уметь-то она и так умела, «пляжным брасом». А я учил её по-настоящему плавать, профессионально, от всей души учил. И как же мне хотелось видеть в этой девочке свою дочь! Теперь я понимал, что меня так поразило при первой нашей встрече там, в будущем. Я в её лице черты повзрослевшей Оксаны увидел, вот в чём дело!

Вскоре у Александры не осталось от меня тайн. Она рассказывала о себе, о школе, о маме, о Штеровске, в котором жила чуть ли не с пятилетнего возраста. Лишь одной темы никогда не касалась – ни разу она не упомянула о своём отце. Будто товарища этого и в природе не существовало. Я уже решил, что так оно и есть. В смысле, имелся некий поставщик сперматозоидов, но не более того. Оказалось, ошибся…

Мы лежали на стареньком, обскубаном со всех сторон покрывале, постеленном прямо на прохладную, не успевшую нагреться гальку, и ласковое утреннее солнце гладило кожу. Мою, задубевшую, привыкшую и к зною, и к холоду, и Сашину, нежную, только начинающую темнеть от южного загара. Мы лежали, подставив солнцу плечи, спины и ляжки, отдыхали после долгого заплыва вокруг Бараньего Лба. Пускай сегодня стоял почти штиль, и волны не били нас, а лишь покачивали едва заметно, но для девочки и сама дистанция была немалым испытанием. С которым она справилась на «отлично».

Несколько минут назад и Ирина сидела рядом с нами. А ещё чуть раньше – когда мы вылезали из воды – суетилась вокруг дочки, норовила вытереть ту насухо длинным махровым полотенцем. Александра отбрыкивалась и возмущалась, мол, и так обсохнет, и не холодно совсем, и не маленькая… Затем Ирина ушла. Через пятнадцать минут открывается библиотека, а женщине и причесаться, и намарафетиться нужно, прежде чем «на пост заступать». Она ушла, а я нежился под солнцем и думал – как жаль, что приехали они этим летом, а не прошлым. Тогда бы у нас оставалось куда больше времени. И не лежал бы у меня в столе железнодорожный билет с завтрашней датой…

– Дядя Андрей, а у вас дети есть?

Вопрос Александры прозвучал неожиданно. Никак он не был связан с нашим предыдущим разговором. Поэтому ответил я не сразу.

– Есть. Дочь, твоя ровесница.

– А как её зовут?

– Ксюша. Оксана.

– Ксюша… – повторила она. И уже шёпотом, так что я едва расслышал, добавила: – Меня папа тоже так звал почему-то.

Я повернул к ней голову.

– Ты никогда мне о нём не рассказывала.

Александра смотрела куда-то перед собой, на разноцветные голыши. Я решил было, что промолчит, не захочет разговаривать на эту тему. Но она ответила:

– Да я ничего о нём и не знаю, не помню его совсем. Только это имя… И мама не рассказывает. Я пыталась спрашивать – она сказала, что умер, ещё когда мы в Ясиновском жили. И всё. Может, он в самом деле умер? А скорее – бросил нас и сбежал. И ни одной весточки за всё время. Даже алиментов не присылал. Даже когда маму с работы уволили, и нам совсем туго было.

Она резко села. Посмотрела на меня.

– А вы тоже свою дочь бросили?

Спросила, будто ударила. Вернее, попыталась ударить. Потому что мне стыдиться нечего.

Я взглянул ей в глаза. Серые, совершенно не похожие на мамины.

– Я свою дочь никогда не брошу. Никогда и ни за что.

Она смотрела на меня серьёзно, как взрослая. Будто пыталась увидеть что-то ещё. То, о чём я не сказал. Потом вздохнула.

– Это вы к ней завтра уезжаете?

– Да.

– Везёт ей. – Она отвернулась. И опять едва слышный шёпот: – Я хотела бы, чтобы вы были моим папой.

Я расслышал её слова. И я мог повторить за ней вслед: «Я тоже хотел бы, чтобы ты была моей дочерью». Ничего не сказал, разумеется. Зато понял всё. О, теперь я уразумел, что за новую каверзу подсовывает мне этот бог по имени Время! Я когда-то посчитал его дешёвым шулером? Глупец! Тут всё намного серьёзней. Правильно Радик сказал – равнодушный он. А я добавлю – безжалостный. Распластывает человеческие души, что твоих лягушек скальпелем, печёнки к печёнкам, селезёнки к селезёнкам, и наблюдает, где и что в этих душах дёргаться начнёт. Например, отобрать у лягушонка всё – дочь, семью, любимую женщину, доброе имя. Проверить, что делать станет. Стерпит? Найдёт для себя объяснение, почему терпеть должен, смириться? Или слетит с катушек? Пошлёт подальше все «божьи заповеди» и начнёт стократно злом за зло платить? Если стерпит, дать ему взамен другую жизнь. Ничем не хуже отобранной, но другую. Другое имя, ничьей клеветой не запятнанное, другую дочь – похожую на прежнюю, как сестра, другую женщину – о которой наверняка знаешь, что тебе будет с ней хорошо. Чем не справедливость? Ты же хотел справедливости, в церковь бегал, с пеной у рта её требовал? На, получи! Кажется, именно так праведника Иова облагодетельствовали за смирение? И жил он после этого долго и счастливо, в молитвах и благодарностях. И вроде бы не вспоминал детей своих первых? Которых боженька разрешил мочкануть без всякой вины, просто на спор.

Смотри-ка, получается, и я милости удосужился? Тоже в праведники записан? Но я – не Иов! Если что делал, то по своим собственным законам, и не по чьим больше. Мне такая справедливость не нужна. Да и справедливость это разве? Неподходящее слово. Его люди выдумали, а богу оно без надобности, будь он Временем или чем угодно. Может, по его законам какое-то равновесие соблюдаться должно? Вот с тем же Ковалевским как получилось? Угораздило лейтенантика девчонку спасти? – А Сашу именно он спас, хоть и не знает об этом. После того, как ногу судорогой свело, я бы её до берега ни за что не дотащил. – Так поезжай, другую убей взамен. А если наоборот – потерял семью? Тоже равновесие – получи вторую и люби на здоровье. «Пути господни неисповедимы…»

А это мы посмотрим! Проверим, насколько эти законы «божеские» покрепче моих будут…

– Дядя Андрей, что с вами?

Я очнулся, будто вынырнул из серого морока, невесть когда опустившегося на меня. Тряхнул головой, отгоняя. Мы всё так же сидели на обскубаном покрывале и смотрели друг на друга. Нет, это Александра смотрела на меня, и в лице её явственно читалась тревога. А я смотрел… В прошлое? В будущее? В другой мир? Противника своего разглядеть пытался, бога по имени Время?

– Ничего со мной. Почему ты спрашиваешь?

– У вас лицо такое было…

– Страшное?

– Нет, – она задумалась, подбирая верное слово. – Упрямое очень.

Я засмеялся.

– А я и есть упрямый. Что твой баран.

Александра тоже прыснула. И уже укладываясь спиной на покрывало, сообщила:

– Вы не представляете, какая я упрямая!

Глава 22. 1 июля 2001

Тридцатого июня я прибыл в родной город. Снял квартиру – ту самую, где когда-то устраивал «разборки» с Мандрыкиной и где затем потерял подаренный Ириной костюм вместе с документами. Специально – ту самую. Теперь я не собирался играть в кошки-мышки со Временем. В этот раз должен сложиться узор, который я помнил. По моим законам так положено. И баста!

Последний день июня прошёл без всяких приключений. Я гулял по городу, смотрел телевизор, опять гулял, опять смотрел. Я ждал, что ночью Время подсунет мне старый кошмар, в котором я пытаюсь остановить Ксюшу и не могу. Ничуть не бывало. Спал крепко, без сновидений. Во всяком случае, когда проснулся утром, вспомнить ничего не смог.

За пятнадцать минут до того самого, рокового мгновения я вышел из «тридцать четвёртого» на бульваре Шевченко. Не прятался, не маскировался, стоял на остановке и ждал. Я знал, как следует поступить. Едва мы выйдем из автобуса, я подойду и расскажу, что должно случиться. Вернее, что не должно случиться. И я-тогдашний сделаю то, что не по силам оказалось мне-нынешнему. И пусть серый монстр попробует остановить нас! Двух Карташовых слишком много в одном место-времени? Хватит и одного! Лишь бы он знал, что следует сделать.

Себя я заметил ещё сквозь окно автобуса. Видел, как стою у передней двери, как жду, пока выкарабкается бабулька, навьюченная пузатой сумкой. Как потом выхожу сам. Всё правильно, всё, как я помню…

Вот только Оксаны не было! Вместо неё с подножки спрыгнул пацан лет шести-семи, в шортах и оранжево-чёрной футболке. Светловолосый, круглолицый, похожий на кого-то, хорошо знакомого мне. Я-тогдашний взял пацана за руку, и мы направились по бульвару в сторону цирка. Не взглянули в сторону меня-нынешнего.

Я был настолько ошеломлён, что даже хлестнувший наотмашь приступ дурноты не смог вывести меня из оцепенения. Стоял, раззявив рот, и таращился в спины удаляющейся парочки…

Тёмно-вишнёвый «опель» взвыл, набирая скорость, когда они уже миновали газетный киоск. Вылетел на перекрёсток, пронёсся, не останавливаясь, не притормозив даже. Тучная женщина с сумками отшатнулась, заорала вслед удаляющейся машине:

– Ах ты ж сволочуга! Чтоб у тебя колёса поотлетали! Чтоб тебе…

Пацан тут же повернул любопытную голову в её сторону. Я-тогдашний тоже оглянулся, что-то сказал мальчишке. Я-нынешний не услышал, конечно, но что-то смешное это было, потому как мальчишка засмеялся. И они пошли дальше, к цирку. А я стоял и смотрел вслед, пока эти двое не затерялись в толпе.

Я понял, кто был этот мальчишка. Это же мой сын! Сын, которого у меня никогда не было. И он в самом деле очень походил на кого-то, хорошо мне знакомого – на Светлану. Так же, как Оксана была похожа на меня…

По крайней мере час прошёл, пока голова начала соображать. Пока хоть какие-то мысли зашевелились в её гулкой пустоте. А до тех пор я брёл, куда глаза глядят, ничего не понимая, ничего не замечая. Как зомби, как заводная игрушка.

Потом завод кончился. И я начал озираться по сторонам, силясь определить, куда это меня ноги занесли. Бросился назад, домой. Не к тому дому, где жил когда-то я-нынешний, и где живу сейчас я-тогдашний с женой и… сыном! Я бежал к своему временному пристанищу в надежде встретить Мишаню. Я очень надеялся на эту встречу. В моей пустой гулкой башке наконец-то возникли вопросы, и я не знал, кому ещё их можно задать.

Мишани на углу магазина со смешным названием «Ням-ням» не было. Целый час я потратил, безуспешно пытаясь дождаться его, пока не понял – он не придёт. Мы успели пересечься с ним в этом настоящем почти месяц назад. И он сказал мне всё, что должен был сказать. Ответил на все вопросы, на какие мог ответить. Или само его появление тогда, а не сегодня, тоже ответ на мой вопрос? Остальное мне предстояло додумать самому.

Итак, я опять попал в другое настоящее. В нём Оксаны не было вообще, её место занял незнакомый мне мальчик. Почему? Ответ есть, Мишаня подсказал когда-то: «Богу молились, и он помог. Дал ещё деток». Значит, и мы со Светланой молились, и нам дал… Но если так, то выходит, Оксана умерла много лет назад?! Нет! Я не хочу такого настоящего!..

И не надо. С чего я решил, что умерла? Ясно же сказали: «…понятное дело, не случится». И старшая Мишанина дочь неспроста в этом настоящем живой осталась. Опять подсказка, намёк. Понять только, на что именно. Где и когда в жизни Оксаны случалось что-то, способное сложиться в иной – абсолютно иной! – узор? Где судьба пыталась сделать неожиданный финт? Не сделала, но могла?

Я перелистал всю её жизнь от рождения до того злосчастного дня. Не так-то и много, неполных тринадцать лет. И ничего не вспомнил. Ничего существенного… кроме, разве что, давнего глупого случая. «Па, а правда, вы меня чуть не потеряли однажды?»

Сутолочный вокзал девяностых, четырёхлетняя малышка, минуту назад стоявшая рядом, и вдруг исчезнувшая. И страх в глазах Светланы, и суматошные поиски, и радость пополам со слезами, когда нашли. И то, что было после. О чём мы никогда Оксане не рассказывали…

– Света, да вон же она, вон!

– Где?!

– Вон, у мешочниц!

Мы бросились в самую гущу бабок – а может, и не бабок, женщин неопределённого возраста, закутанных непонятно во что, – вставших долгим походным лагерем вокруг сложенной из сумок, ящиков и тележек крепости. Именно там, посреди этого гвалта, стояла Ксюша. Шмыгала носом, готовилась разреветься всерьёз.

– Да пустите же! Отойдите от моей дочери! Ксюша, с тобой всё в порядке? Тебя никто не обидел?

Светлана опередила меня, вырвала девочку из чужих рук. И тут на нас обрушился возмущённый ор вороней стаи:

– Родители называются! Дитё одно по вокзалу ходит!

– Смотри-ка, сама вырядилась-накрасилась, а за дитём не смотрит! Не боится, что украдут.

– Так и хотел же украсть чумазый тот. Если б не погнали, увёл бы.

– Он её и на руки уже схватил. Я кричу – куда хватаешь?!

– А вот надо было, чтоб украл. Чтоб фифа эта знала!

Крики ворон хлестали, словно бичи. Светлана скорчилась под ними, стараясь прикрыть собой дочь. Тут и я протолкался. Оксана подняла на меня глаза, и они округлились удивлённо.

– Папа?

– Папа, – кивнул я. – И папа, и мама на месте. Только Ксюша гулять ушла.

Я взял своих женщин за руки и потянул прочь, подальше от галдящей, источающий кислый запах потных, немытых тел, толпы. А в спину нам летело:

– Ишь ты, за руки держат! Раньше держали бы, чтоб не потерялась.

– Петровна, а слышала, банду недавно накрыли? На Ясиновской трассе чебуречная у них была. Воровали деток – и на чебуреки!

– Да какие чебуреки?! Продают они детей в Америку. На органы для мильянеров.

…Оксана этого не помнила, а мы ей не рассказывали. И о том, что к бабушке тем летом так и не поехали – Светлана слегла, сердце прихватило, – не рассказывали. И о том, что ещё года два шарахались, завидев на улице «чумазых»…

Видение отступило. Да, именно тогда стёклышки могли сложиться в совершенно другой узор… Потому что тем «чумазым» мог стать я-нынешний. Мог украсть дочь у самого себя, увести далеко-далеко, – да хоть в другое время, лишь бы не нашли! И два Геннадия Карташова не мешали бы друг другу, каждый жил бы своей жизнью. А какое-то там «божественное равновесие» – очередная моя глупость. Вон лейтенантик спас Александру и никого ему взамен убивать не пришлось. Потому что нет никакого равновесия, как нет справедливости, просто узоры по-разному складываются. А я всё пытаюсь разобраться, как калейдоскоп устроен, пытаюсь чужие законы понять! Понять, значит принять, приспособиться. А не надо ни к чему приспосабливаться, по своему разумению действовать нужно. Не готовую реальность править силиться, а новую создавать. Смело, решительно. Не вертеть осторожно этот клятый калейдоскоп, а тряхнуть, что есть силы! Сразу надо было, пока хронобраслет у меня был…

Теперь оставалось ждать, когда Радислав образумится и вернёт мне прибор. Тот самый, что в ставке утопил, или новый – это на его усмотрение, лишь бы работал. Он должен был появиться – здесь и сейчас. А как иначе?

На город опустились сумерки. Зажглись фонари на улицах, и от их электрического мёртвого света тьма начала сгущаться быстрей. Звёзды на небе проступили. И шум машин прокатывался мимо дома всё реже и реже. Я стоял у окна, смотрел в ночь, на выстроившиеся вдоль улицы тополя, утратившие цвет, застывшие. Каждая веточка, каждый листик их были очерчены неправдоподобно резко и правильно. И всё остальное было таким же застывшим и тщательно вылепленным, будто за окном не городская улица, а игрушечный мир. И мне стало страшно. Время остановилось.

Стараясь отогнать непрошенный страх, я повернулся к окну спиной. Но комната тоже замерла. Даже стрелки настенных часов не двигались. Обе ткнулись в «12» и остановились. Наверное, батарейка разрядилась? Но заставить себя подойти и проверить я не мог.

Первое июля закончилось. Я прожил его полностью, не обрывая, не откатывая назад. И дальше меня не пускали. «Дальше» я для себя не придумал, не мог идти – мне нужно было вернуться. На грязный, вонючий и заплёванный вокзал начала девяностых, к новой точке моего отсчёта. Мне нужен был хронобраслет. Мне нужен был Радик!

Часы стояли. Время стояло. Радик не приходил.

Выскочило откуда-то из глубин памяти, хлёстко ударило воспоминание: «Теперь мы точно никогда больше не увидимся…» Но как же тогда?! Откуда мог взяться я-завтрашний?

И опять воспоминание. Чёткое, как листики тополей за окном. Человек у балконной двери, вскинувший руку к лицу, будто пытающийся уберечь глаза от тусклого шестидесятиваттного светильника. Нет, не от светильника он защищался – от моих глаз! Но это не важно. Важна сама рука. Загорелая обнажённая рука… без хронобраслета.

Почему я сразу не обратил на это внимания? Был огорошен неожиданной встречей? Да и то сказать – подумаешь, нет браслета на запястье! Значит, он на другой руке. Я-завтрашний прикрыл лицо левой, потому что правая держала ручку балконной двери. Хронобраслет я всегда носил на левой… но это ни о чём не говорит. Правая была отведена чуть назад, она не запомнилась так ясно, как вскинутая левая. В конце концов браслет мог лежать в кармане. Или это вообще не браслет? Завадский мог сделать и что-то новое.

А у него самого был прибор в нашу последнюю встречу? Не мог я этого вспомнить, как ни напрягался. Внешность, одежду, разговор – помнил, но было ли что у него на запястье, когда мы дрались?

Можно придумать тысячу правдоподобных объяснений, почему на левой руке меня-завтрашнего не было хронобраслета. Но я не хотел придумывать. Потому что ни одно, самое правдоподобное объяснение не станет правдой.

«Со временем шутки плохи. Не заметишь, как переступишь черту, из-за которой не возвращаются. Захлестнёт. Не ты будешь точку настоящего сдвигать, а оно само начнёт тебя в „водовороты“ затягивать. – Ты откуда это знать можешь? – Знаю».

Нет, не было у меня-завтрашнего хронобраслета. И у Радика не было. Для тех, кто переступил черту, он не нужен. Они не ныряют в межвременье, они живут в нём.

Я почувствовал, как что-то коснулось щиколотки. Скользнуло по плечу. Обвило руку, чуть выше локтя. Ни тёплое и ни холодное, ни скользкое и ни шершавое, никакое. Я мог бы увидеть его – достаточно закрыть глаза. Но я смотрел на часы. На умершие часы с разрядившейся батарейкой.

И минутная стрелка дрогнула. Чуть-чуть сдвинулась. Ещё. Между ней и часовой образовался зазор. Вот он стал шире. Часы пошли. В обратную сторону.

Я ещё смог различить, как истончилась тьма за окном, как погасли фонари. А потом всё исчезло – предметы, звуки, запахи. Остались тени, призрачные, колышущиеся. Только тени и я. И я шагнул в прошлое.

Спеленавший меня кокон не сковывал движения, он будто стал частью меня. Или я стал частью его? Частью того, кого называл Богом и называл Временем? Какая разница! Нет смысла искать объяснений тому, что объяснений не имеет, думать о том, что не помещается в рамки понимания. Поэтому я не думал.

В этот раз мир не был серым. Бесцветным – да, но не серым. И вязкости киселя у него не было. Мир стал прозрачным, неощутимым. Он пропускал, не сопротивляясь, он словно не чувствовал меня. «Квантовый ветер», «углы атаки», «курс бейдевинд» – всё это мне больше не требовалось. Я шёл кратчайшим путём – против течения времени. Оно не могло помешать мне, его ведь не существовало. Отдельные мгновения, отдельные точки, не связанные между собой причиной и следствием. Я скользил между ними к той, единственной, которая была мне нужна.

Как вынырнуть из межвременья, когда остановить путешествие в прошлое, я тоже не знал. И не беспокоился об этом. Разве можно ошибиться, не дойти или проскочить, если нужный мне миг – один-единственный? Я просто шёл. Не узнавая призрачных улиц, не ощущая сопротивления туманных громад зданий. Шёл напрямик, сквозь время и пространство.

И когда дошёл, остановился. Встряхнул калейдоскоп, собирая стёклышки в нужный мне узор…

Глава 23. 1993

Я едва успел отвернуться.

Я-нынешний едва успел отвернуться, чтобы не встретиться взглядом со мной-тогдашним. А затем на меня обрушились гомон, толчея и густые запахи железнодорожного вокзала. Грязного, неухоженного, вонючего, забитого сумками, тележками и людьми.

Всё правильно, именно таким я запомнил тот день. Мы – я-тогдашний, Светлана и Ксюша – стояли в простенке между окнами. Я то и дело косился на зал, пробегал взглядом по длинным рядам скамеек, пытался первым заметить освободившееся место. Тщетно! Людей в зале ожидания собралось раза в полтора больше, чем имелось в наличии пластиковых сидений. Сидения освобождались редко, лишь когда репродуктор начинал хрипло и неразборчиво вещать, объявляя посадку на очередной поезд. Даже подоконники были заняты, потому-то нам и остались полтора метра крашенного синей краской, замызганного простенка.

Меня-нынешнего отделяло от них шагов тридцать. И башня из ящиков и тюков, сложенная бригадой мешочниц-челночниц. Тех самых. Мне показалось, что даже лица их я начинаю вспоминать. Башня прикрывала меня, позволяла вести наблюдение.

Ксюша вертелась вокруг родителей. Ей было скучно, ей хотелось во что-нибудь поиграть. Но мы со Светланой были слишком заняты разговором. Серьёзным, не очень-то приятным, судя по лицам, – о чём он, я вспомнить не мог. От дочери только отмахивались. И она в конце концов отвернулась, начала разглядывать сидящих в ближайшем ряду людей. Она была в нескольких десятках шагов от меня! Подойти, взять за руку…

Вот подойти-то я и не мог. Не позволил бы я-тогдашний увести дочь. Да и не так всё произойти должно, не так всё происходило. А как? Я не знал. Мы заговорились, а когда опомнились, Ксюши рядом не было. И рассказать после, почему ушла, она не смогла. Или не захотела.

Я не мог подойти, но длинноногая девчонка с розовым сбившимся на бок бантом вполне могла. Она была года на три-четыре старше Ксюши и на голову выше. И держалась очень уверенно и независимо. Откуда она взялась, я не видел. Подошла, спросила о чём-то, потом взяла Ксюшу за руку и деловито повела за собой. Куда они направлялись? К буфету в противоположном конце зала? К выходу? Главное – они шли в мою сторону, приближались с каждым шагом. А мы со Светланой не заметили, что дочь больше не вертится вокруг. И не заметим ещё минут десять…

– Лера? Лера?! Ты где?!

Долговязая девочка повернула голову на крик. И я следом за ней. К женщине, сидящей в дальнем ряду, как раз напротив буфета. Вернее, теперь привставшей, беспокойно оглядывающей проходы.

– Лера, ты куда пошла? Я тебя разве отпускала?

Женщина показалась смутно знакомой, но кто это, я вспомнить не мог. Да и не старался, сейчас это не имело значения. Девочка что-то сказала Ксюше, побежала на зов. Велела возвращаться к родителям? Стоять на месте и ждать? Не знаю.

Оксана проводила взглядом неожиданную подружку, оглянулась. Родители были близко, но с высоты своего роста она их не видела. Четыре ряда кресел, сплошь занятые ожидающими, с сумками и чемоданами у ног, заслоняли. Маленькая четырёхлетняя девочка будто очутилась в длинном коридоре, ворочающемся, кашляющем, разговаривающем. Она заблудилась, хотя сама не понимала этого, не успела ещё испугаться. Стояла и вертела головой.

Между нами оставалось меньше десяти шагов и лагерь мешочниц. Я решился.

– Ксюша!

Оксана с готовностью повернулась на зов. Голос мой не очень изменился за прошедшие годы. В отличие от лица. Хоть я и постарался улыбнуться приветливо, дочери всё равно не понравилось то, что она увидела. Оксана нахмурилась. Страха в её лице не было, но недовольство и настороженность – да.

– Ксюша, ты чего? Это же я, папа.

Я присел на корточки, протянул руки навстречу. Оксана продолжала смотреть на меня с сомнением.

– Ну ты что, не узнаёшь?

– Конечно, залил глаза, и хочет, чтобы ребёнок его узнал, – ударил в спину презрительный комментарий какой-то из ворон.

Я скривился невольно. И тут Ксюша шагнула ко мне. Недоверие в её глазах сменилось удивлением.

– Папа? Почему ты старый?

Моя улыбка стала радостной. Узнала!

– Это не страшно, помолодею. Пойдём?

– А мама?

– Мама нас догонит…

Мы не успели никуда уйти.

– Стой! – старушечий крик прорвал гул, заполняющий зал. – Вон он, ворюга!

Зал притих. Дружно завертел головами, пытаясь определить, из какого угла донёсся крик.

– Где? Кто?

– Да вон же он! Узнала я, это он у меня сумку увёл!

– Милицию звать надо!

Я тоже выпрямился, оглянулся. Народу в зале ожидания было слишком много, понять, кто вор, а кто кричит, нет никакой возможности. И зал вновь загудел – подозрительно, настороженно.

– Милиция! Милиция! Люди, да держите же его! Уйдёт!

– Бабуля, кого держать-то?

Судя по всему, желающих ловить вора нашлось не много. Большинство предпочло ближе придвинуть собственную поклажу, покрепче стиснуть в руках сумочки и борсетки. Своя рубашка, она всегда ближе к телу.

И я в охотники не набивался, меня другое заботило. Суматоха докатилась до противоположной стены зала, колыхнула сидевших на подоконниках и стоявших в простенках людей. Сейчас мы со Светланой прервём наконец-то разговор и обнаружим, что Оксана исчезла. Точно! Я вспомнил совершенно отчётливо – именно после криков «держи вора!» мы и бросились искать Ксюшу.

В дверях зала нарисовались два милиционера. Зашли и остановились, пристально оглядывая зал. Их мне только и не хватало! Больше медлить нельзя было ни минуты, подхватить Ксюшу на руки и прочь из этого «сегодня». Куда-нибудь подальше! И плевать, что переполох на весь вокзал поднимется. Ксюша со мной, а всё остальное – неважно.

– Дочка, пошли мороженое купим.

Я остолбенел от подобной наглости, когда сообразил, что дочкой называют мою Оксану! А невесть откуда взявшийся чернявый крепыш в сером пиджаке времени не терял. Оп-па – и подхватил девочку на руки. И повернулся уже, намереваясь идти прямо к выходу, мимо неторопливо двинувшихся вдоль рядов милиционеров.

– Ты куда ребёнка схватил?!

Грозный окрик одной из мешочниц заставил чернявого обернуться на миг. И я его узнал. Как не узнать человека, который бил тебя обрезком трубы по голове? И которого ты молотил штакетиной. Пусть он и помолодел на десяток лет.

– Ворон?!

Теперь он не только оглянулся – вздрогнул и остановился. Уставился на меня, силясь узнать.

– Поставь ребёнка, быстро.

Я двинул к нему, и тут же правая рука урки скользнула к карману. О, я знал, что он носит в этом кармане!

Он не успел выхватить нож, я перехватил за запястье. А другой рукой обнял Ксюшу, потянул к себе.

– Отпусти ребёнка, я тебе говорю.

Ксюша крутила головой, глядела то на меня, то на него. Она не кричала, не плакала, только глаза её стали большими-большими.

– Отпусти ты. И стой спокойно, пока я не уйду. Тогда ничего не будет ни тебе, ни ей. Оставлю её на ступеньках, перед вокзалом. Через десять минут выйдешь и заберёшь. Понял?

– Это тебе ничего не будет, если отпустишь девочку. Посадят разве что, зато живой останешься. Ещё, как минимум, одиннадцать лет проживёшь.

– Что ты сказал, фраер?

Чёрные маслины глаз смотрели на меня в упор. А рука напрягалась, дёргалась, надеясь освободиться. Перехватить нож. Если бы не Ксюша между нами, я бы сбил его с ног, обезоружил. А так – не мог. И звать на помощь милицию тем более не мог. Ничего я не мог.

– Ксюша? Ксюша, ты где? Вы девочку маленькую не видели? – донёсся голос Светланы. И сразу же оживились мешочницы за спиной.

– Что вы в ребёнка вдвоём уцепились, ироды?! А ну, сейчас милицию позову!

Звать уже и не требовалось. Ближайший из милиционеров услышал возглас, глянул в нашу сторону. Окликнул напарника, направился к нам. Ворон это тоже заметил, смуглое лицо его скривила нехорошая улыбка. Он разжал левую руку, выпуская Оксану. Я подался вперёд, чтобы крепче перехватить дочь, не уронить. Но и хватку левой постарался не ослабить, на случай, если Ворон рассчитывал на это. А он рассчитывал, я знал – по взгляду дикого зверя, для которого нет ничего важнее, чем доказать своё превосходство. Так сорвавшийся с цепи пёс кидается на непонравившегося ему прохожего, не желая и не умея укротить свою ярость.

Всё это заняло одно мгновение. В следующее и Ворон, и подступающие к нам мешочницы, и милиционеры, и бегущая вдоль прохода Светлана, и ряды кресел с сидящими на них людьми, и сам зал ожидания – всё провалилось, ухнуло в серое марево…

Урка перехитрил. Ножом пырнуть не получилось, но левую руку он освободил! И достал таки меня, готового нырнуть в межвременье, уже ныряющего. По скуле саданул так, что зубы клацнули. Нет, вырубить он меня не вырубил, размаха не хватило, да и не левша бил. Но равновесие я потерял, попятился, пытаясь удержаться на ногах, не опрокинуться на спину. И в этот миг Ксюшу рвануло из моих рук.

Вот теперь она закричала. Страшно, оглушительно громко – в межвременье, напрочь лишённом звуков. Или это в моей голове стоял её крик? Или я сам кричал от ужаса? Потому что понял – сразу, мгновенно – не удержу.

Серое марево отбирало у меня дочь. Вырывало из рук, растворяло, как когда-то растворяло «витей» в гостинице. Ворон вновь встал на моём пути и всё испортил. Его удар выбил Ксюшу за пределы моего кокона.

Я взмахнул левой рукой, пытаясь поймать её, удержать. Тщетно! Даже не успел понять, куда я проваливаюсь, в прошлое или в будущее. Время пропускало меня беспрепятственно. Меня, но не Ксюшу. Девочка для него была всего лишь одним из цветных стёклышек.

Вынырнул я легко, быстро, не задумавшись даже, как это у меня получается. И всё-таки чуть-чуть не успел. Мои руки сжимали маленькую бирюзовую туфельку с перламутровой застёжкой. Серый монстр всё-таки разлучил нас…

– Куда прёшь?! Глаз, что ли, нету?!

– Да он их позаливал с утра пораньше. На рожу-то глянь!

– Тьфу, образина!

В спину сердито толкнули локтем. А едва обернулся, протянули тачку чуть ли не по ногам. Ещё и выматерили.

Я провалился в прошлое. Совсем ненадолго, на несколько часов от силы. Вокруг по-прежнему был зал ожидания, тусклый, неухоженный, забитый людьми, сумками, гомоном и густым запахом нищеты. Лишь милиционеры исчезли. И пустовал простенок между окнами. А мешочницы – те самые, я узнал лица, – только начинали возводить свою башню.

Моего появления никто не заметил. Как раз объявили посадку на поезд, народ начал подниматься с насиженных мест, заспешил к выходу. Другие ещё проворнее ринулись занимать освобождающие стульчики. Несколько минут суеты и неразберихи, когда не то, что человека, коня в пальто не заметят.

Я заставил себя успокоиться. Ничего страшного ведь не случилось? Я утащил Ксюшу в прошлое, но удержать не смог. Значит, с минуты на минуту она тоже вывалится из межвременья на этом самом месте, нужно просто стоять и ждать. А потом мы уедем, далеко-далеко.

– Что стал столбом? – тётка-мешочница пёрла прямо на меня кучмовоз-вездеход. – Посторонись!

– Вам места мало?

– А тебе? – тут же поспешила другая на помощь товарке. – Сказали же по-хорошему, в сторону отвали!

Мне пришлось отойти, иначе они начали бы кидать свои баулы прямо мне на ноги. Я уже готов был высказаться о подобной бесцеремонности – не уверен, что цензурно. И вдруг что-то кольнуло под ложечкой. Лица мешочниц были знакомые. Но башню свою они сооружали не там, где должны были! И выглядела она не так, как ещё совсем недавно, в будущем.

Чувствуя, как испарина заставляет тенниску прилипнуть к спине, я оглядел зал. Быстро пошёл к дедку, читающему газету.

– Извините, не скажите, какое сегодня число?

Вопрос прозвучал глупо. И зачем я именно к этому деду пошёл? У любого ведь спросить мог. Дед опустил газету, воззрился на меня поверх очков. Открывшаяся картина ему не понравилась. А кому бы понравилась – покрытая щетиной рожа со свежим кровоподтёком на скуле. Дед брезгливо скривился, пожевал губами:

– Семнадцатое мая, разумеется.

– Как мая?

Я не помнил точно дату, когда приключился тот инцидент на вокзале – сколько лет ведь прошло! И двигался я к нему по наитию, ничего не рассчитывая. Но тогда было лето, однозначно. Получается, я сместился на несколько дней, а не часов? И Ксюшу придётся ждать гораздо дольше, чем я надеялся?

– Хоть год-то девяносто третий?

Дед успел снова прикрыться газетой. Всем видом показывал, что не желает продолжать беседу с каким-то ненормальным. Но я должен был услышать ответ на свой вопрос!

– Год, спрашиваю, девяносто третий?!

– Вы что хулиганите?! Милицию позвать? – взвился старичок. Но в глазах моих, видно, было что-то такое нехорошее, что он сразу же и осел. Пробурчал: – Девяносто третий, девяносто третий. Какой же ещё.

Не знаю, хватило бы у него смелости звать милицию. И вообще, зачем я к нему приклепался? Я был в какой-то прострации, с трудом соображал…

– Ой, а где вы эту туфельку нашли?

Я повернулся к соседке деда, молодой женщине. Тоже в очках, и тоже делает вид, что увлечена чтением, только не газеты, а книжки в мягком, обтёртом по углам переплёте. Минуту назад делала вид, до того, как я подошёл и начал задавать идиотские вопросы. Теперь женщина смотрела на меня. Вернее, на Ксюшину туфельку у меня в руках. И я посмотрел, что твой баран на новые ворота.

– Это же та девочка обронила!

– Какая девочка? – мысли в моей голове ворочались грузно, неспешно.

– Девочка здесь потерялась. Маленькая, годика четыре. Плачет, а где родители не говорит. На ней одна туфелька была, такая, как эта.

Оцепенение, сковавшее мои мозги, осыпалось глиняной коркой. Ксюша уже здесь?! В этом настоящем? Но разве она могла сдвинуться в прошлое дальше, чем я? Она же вынырнула раньше… Или всё же могла?

– Давно? Девочка давно здесь была?!

Еле сдержался, чтобы не схватить женщину за плечи, не встряхнуть – быстрее, быстрее отвечай!

– Около часа назад…

– Где она?

– Не знаю… – Она быстро поправилась, вспомнив, должно быть, как я третировал перед этим деда: – Её к дежурному по вокзалу отвели, родители же не нашлись… А вы ей кто?

Я не ответил. Развернулся, кинулся прочь из зала ожидания. По дороге зацепил ногой чей-то баул, поддал в сердцах, в спину ударили отборные маты… Да пошли вы все!

За окошком дежурного по вокзалу восседала девица в форменном кителе. Носатая, длиннолицая, смахивающая на лошадь. Девица была занята – подкрашивала губки, таращась в круглое зеркальце на столе. На мой вкус, красивей она от этого не становилась. Поняв, что процедура раскрашивания может затянуться надолго, я забарабанил костяшками пальцев в стекло. Лошица удостоила меня взглядом.

– Что вы хотели, мужчина?

– У вас девочка, которая потерялась?

Девица молчала. Разглядывала меня, словно какой-то экспонат.

– Маленькая такая, четыре годика. Волосы русые, в косички заплетены. Платье жёлтое, со штучками такими… – я поднял руки к плечам, пытаясь показать украшения, название которых давно позабыл. Опять увидел туфельку. – На ней одна туфелька была, вот такая.

Лошица нахмурилась.

– А вы ей кто?

– Отец. Где девочка?

Девица потянулась к телефону, сняла трубку, набрала номер. Заговорила. Голос её неожиданно показался смутно знакомым. Да и лицо тоже. Я отмахнулся мысленно. Ерунда, сегодня пол вокзала кажутся знакомыми. Наверное, день такой.

– Серёжа, можешь ко мне подойти? Тут объявился якобы отец девочки. Какой-какой – той, что я час назад к тебе приводила, потерянной. Она у вас? – Дежурная замолчала, слушая ответ. Вновь взглянула на меня. Весьма скептически. – Да? Ну подойди пожалуйста, разберись.

Положила трубку. Кажется, мне она объяснять ничего не собиралась. Я не выдержал:

– И что? Где девочка?

– Подождите минутку.

Ждать пришлось не минуту, чуть дольше. Три? Пять? А затем за спиной раздался резкий мужской голос. И тоже – знакомый.

– Это вы отец девочки?

Я обернулся. На секунду показалось, что в глазах темнеет, и пол под ногами ощутимо дрогнул. Наваждение? Марево какое-то? Я даже головой тряхнул.

Но это было не наваждение. Передо мной стоял майор Мазур.

– Вы девочку искали?

Нет, не майор пока, старший лейтенант милиции. Молодой, ещё не успевший набраться ментовской наглости и бесцеремонности.

Я не успел ответить, за меня это сделала дежурная:

– Он, он.

Теперь я и её узнал – жена Мазура. Или будущая жена, пацанёнок их точно ещё не родился. Вот, оказывается, где они познакомились. Мазур прервал мои размышления:

– Документы предъявите.

Я машинально вытащил из кармана брюк паспорт. Опомнился – что же я делаю? Документ-то у меня липовый, а передо мной – Мазур. Тот самый Мазур! Не паспорт ему давать надо, а сматываться. Ноги в руки и айда из этого настоящего…

Нет, нельзя, Ксюша здесь! А просто убежать вряд ли получится. Вон какой «догоняльщик» стоит. Здоровой, спортивный, молодой.

Собственно, думать-то и поздно было. Потому как документ перекочевал в руки старлея.

– Семашко, значит, Андрей Валентинович?

Сейчас полистает, наткнётся на дату прописки в Малом Утёсе… А это не тётка из гостиницы, тут сказки о паспортистке не прокатят.

– Да. – Я опять вспомнил о туфельке, зажатой руке. Ткнул её Мазуру под нос: – Где Ксюша?

Он недовольно покривился, отстраняясь. Но паспорт закрыл.

– С дочкой вашей всё в порядке, её мама забрала. Что же вы, Андрей Валентинович, с бывшей супругой не договоритесь по-хорошему? Ребёнка друг у друга увозите?

Он ещё что-то спросил, но я уже не слушал. Начало фразы меня будто громом поразило. Да каким макаром Светлана могла сегодня на вокзале оказаться? Сегодня ведь май… Нет, нет, чушь, ерунда, нестыковка какая-то! В мае мы Ксюшу не теряли…

– Так что езжайте-ка, Андрей Валентинович, домой. И побрейтесь хотя бы для приличия, чтобы ребёнка не пугать в следующий раз. А то она крик на весь вокзал подняла.

Он протянул мне паспорт. Я взял… И вдруг шальная мысль блеснула в голове.

– Как она выглядела?

– Кто? – не понял старлей.

– Женщина эта, которая Ксюшу забрала.

– Обычно выглядела. Среднего роста, худощавая, тёмноволосая…

– Это не она! Не мама Ксюши.

В первый миг я даже облегчение испытал, поняв, что вовсе не Светлана дочь забрала. Потом сообразил – радоваться нечему.

– Что вы хотите сказать? – нахмурился Мазур.

– Вы отдали ребёнка чужой женщине. С чего вы решили, что это мама девочки? На слово поверили? А Ксюша подтвердила? Она назвала её мамой?!

– Да ваш ребёнок вообще невменяемый! От неё ничего добиться невозможно! – вступилась за старлея подруга.

А Мазур сразу не ответил. Во взгляде его появилась знакомая мне – по будущему – холодная безжалостность. И я запоздало пожалел, что полез со своими обвинениями.

– Раз так, тогда пройдёмте, – наконец вымолвил он.

– Куда?

– В линейное отделение. Заявление напишите, будем разбираться. Вы же обвиняете сотрудников милиции в пособничестве похищению ребёнка?

– Ничего не обвиняю… – я пошёл на попятную. – Та женщина, что вы описали, не мама Ксюши. Может, знакомая или родственница. Вы документы её смотрели?

– Разумеется смотрели. Ловцева Ирина Юрьевна, проживающая в посёлке Ясиновский. Продолжаете утверждать, что это не ваша бывшая супруга?

– Ой, а Ясиновская электричка через три минуты отправляется. Наверное, они на ней и поедут, – встряла в разговор дежурная.

Мазур, недовольно хмурясь, повернулся к подруге. Хотел окоротить, чтобы не вмешивалась, пока не просят? Но я его опередил:

– С какого пути?!

– Со второго…

Может, они что-то ещё говорили, может, Мазур кричал мне вслед – я не слышал. Я бежал. Нет, бежал – не то слово! Я летел! Скольких толкнул, скольких сбил с ног – не знаю. Пусть простят, причина у меня уважительная. Вылетел на перрон и прямиком, через рельсы. Повезло, что на первом пути пусто было. Пробежать подземным переходом я бы не успел.

…Двери электрички начали захлопываться у меня перед носом. Я прыгнул с разбегу, получил хорошенько дверьми по рёбрам и ступенькой – под колено. Больно! Особенно под колено. Двери зажали меня. Затем, помедлив, разошлись, впустили. И снова захлопнулись за спиной.

Электричка тронулась. Минут пять я постоял в тамбуре – отдышаться следовало после бешеного бега с препятствиями. И чтобы боль в ноге чуть-чуть унялась. А затем двинулся по вагонам. Искать.

Они ехали в третьем. Я увидел их сразу, из тамбура, сквозь стеклянную дверь. Ксюша спала на лавочке, скрутившись клубочком, положив голову на колени женщины, назвавшейся её мамой…

Удивления не было. Я догадался, кто это такая, ещё когда Мазур пересказывал мне паспортные данные похитительницы. Но тогда всё происходило слишком быстро. Тогда работали ноги, а не голова, потому мысли не успели оформиться во что-либо конкретное. Теперь ноги взяли паузу, теперь я мог стоять, смотреть… и думать.

На лавке сидела Ирина, молодая, но такая же худющая, как в две тысячи первом. Впрочем, годы её не сильно изменят, разве что морщинок добавят и плечи начнут придавливать грузом пережитых невзгод. Ирина не смотрела в мою сторону, она любовалась Ксюшей, бережно и нежно гладила её русые пряди. Баюкала мою дочь, Оксану. Свою дочь, Сашу…

Стёклышки калейдоскопа замерли, сложившись в узор. Каждое заняло отведённое ему место. Единственно возможное в этом настоящем. Стёклышки-события, стёклышки-люди. Они выскакивали на поверхность и вновь исчезали под грудой своих собратьев, пока я тряс-тряс-тряс эту игрушку Времени, сначала не понимая, что делаю, потом понимая, но не осознавая, какой результат хочу получить. Какой результат должен получить.

Теперь узор сложен. Как и почему он вышел именно таким? Не знаю. Радик, умница, гений, всю жизнь пытавшийся понять, что есть Время, и что значим для него мы, люди, не нашёл ответа на свои вопросы. Куда уж мне! Я мог лишь рассматривать узор и дивиться, насколько точно улеглись стёклышки в отведённые им места.

Люди на железнодорожном вокзале не просто казались знакомыми, со многими из них я пересекался в жизни. В другой своей жизни. Например женщина, искавшая дочь. Я ведь встречал ёе несколько раз – в школе, на родительских собраниях. И позже – на суде. Имя-отчество я не запомнил, но фамилию – отлично. Мандрыкина. И долговязая девчонка не кто иная, как Валерия Мандрыкина, та дрянь, что в иной жизни поспособствует отправить меня на зону, а когда я неожиданно вернусь, будет лежать на полу, безропотно ожидая возмездия. И которую я прощу – по своему собственному закону, потому что мне перехочется мстить. Я прощу её в будущем, которого нет, и вот здесь, в настоящем, она уведёт Ксюшу от меня-тогдашнего ко мне-нынешнему. Уведёт из одной жизни в другую. Случайность?

Следующий – Ворон, превративший семь лет моей жизни в ад. Пытавшийся всю мою жизнь превратить в ад. Ворон, который должен был подохнуть под забором, как собака, десятикратно заслуживший такой смерти. Не подохший – по моей милости. Потому что я не захотел становиться такой же мразью, как он и ему подобные. В будущем не захотел. И в настоящем Ворон вновь заступил мне путь. Его удар остановил, не позволил унести Ксюшу в неизвестное. Выбросил нас именно туда, где мы должны были оказаться. Совпадение?

А сама Светлана? Любимая моя жена, предавшая, оставившая один на один с ополчившимся на меня миром? Женщина, которую следовало бы презирать. И которую я пожалел и простил. Ведь это Светлана затеяла те нелепые разборки на вокзале, из-за которых мы забыли о дочке, и всё дальнейшее стало возможным. Ещё одна случайность? Ещё одно совпадение?

И в конце концов Мазур, мой злой гений, наглядно показавший, чего стоит справедливость в этом мире, и его лошадиннолицая подружка. Люди, которые должны были сгореть в своём доме, построенном на точно уж неправедно нажитые деньги. И которых я спас, рискуя жизнью спас. Здесь эта парочка поспешила избавиться от плачущей, невесть откуда свалившейся на них девочки, всучила её первой попавшейся женщине, предъявившей права на ребёнка. Как раз той, которая в другой жизни станет для неё мамой.

Цепь людей, цепь совпадений, приведшая Ксюшу не туда, куда я собирался её утащить – куда, спрашивается? – а туда, где она должна оказаться. Где она уже есть. В то настоящее, которое отсюда, из тамбура грязной, ободранной, исписанной непристойностями электрички выглядит будущим.

О том, что Саша – это и есть моя Ксюша, мне следовало догадаться сразу, как только увидел её на пляже. Или раньше, в две тысячи восьмом, когда сердце ёкнуло, родное почувствовав. А я не понял, не узнал. Ни первый раз, ни второй. Логикой и здравым смыслом отгородился. Хотя всё, буквально всё подсказывало – она!

Даже лейтенантик тот, козёл, подсказкой был. – Или не козёл он в этой жизни получается? – Оксана должна была погибнуть первого июля? И Саша должна была погибнуть седьмого июня. Один и тот же день, если считать от её рождения, но Саша несколько дней в конце весны – начале лета девяносто третьего проживёт дважды. И я не смог спасти её, как не мог спасти Оксану. Потому что «чужой» я был оба раза, непредусмотренный для тех настоящих. А вот Ковалевский – «свой». И жизнь его каким-то непонятным мне способом с Ксюшиной смертью сцеплена, очень уж легко эти стёклышки в узоре рядом укладываются. И задачей моей было помочь им встретиться. Пересёкся лейтенантик с живой – убил, пересёкся с гибнущей – спас. Недостаточно разве, чтобы догадаться? Недостаточно оказалось. Умник хренов, теории строить начал. Даже Иова приплёл.

И потом – разговаривал с дочкой, смотрел ей в глаза и не хотел замечать очевидного. Ну не бывает такого, чтобы две совершенно чужие друг другу девочки были похожи, как сёстры. Да что там сёстры! Как близнецы. Какие различия я нашёл? Слишком худая? Денег на жратву у них не хватало, потому и худющие обе, что «мама», что дочка. Шрам на руке – мало ли, что за восемь лет произойти могло? Как волосы из русых тёмными стали? А потому что красила Ирина девочку с самого детства. Красила и стригла, чтобы сходства с собой добавить, и чтобы не узнали, если увидит кто из прежних знакомых. Как ни крути, а ребёнка-то она украла, уголовное преступление. Зачем так поступила? Верно, были у неё веские причины, хотя бы в собственных глазах – веские. Бездетность неизлечимая? Одиночество достало? Единственный шанс завести ребёнка увидела в этой ничего не помнящей, никому не нужной – ничейной! – девочке? Что бумажек касаемо – в девяностые и не такое делалось, главное, заплатить сколько надо и кому надо. А сама Ксюша… может она и правда, ничего не помнила о себе? Я ведь понятия не имею, что сталось с ней в сером межвременье после того, как потерял её там. Её ведь не выбросило сразу, ещё тянуло как-то, куда-то… Нет, удивляться тому, что Ксюша так легко приняла свою новую «маму», тоже не стоило.

Ирина гладила по голове мою дочь… Свою дочь. А я стоял, смотрел на них, и глупо улыбался. Конечно, я не собирался открывать дверь, входить в этот вагон. Вламываться в новую, чужую пока что для меня жизнь, что-то доказывать, что-то объяснять, советовать. Я не имел права вспугнуть, не имел права разрушить складывающийся узор. В этом настоящем мне места нет. Не страшно! Моё настоящее ждало меня в две тысячи первом, в посёлке Малый Утёс на берегу Чёрного моря.

На губу скатилась капелька влаги. Я слизнул её машинально. Солёная. Слеза? А я и не заметил, что плачу. С чего бы это? Наверное, от радости? Электричка замедляла ход. Бетонный настил короткой платформы, убегающая вниз по заросшему высокой травой склону тропинка, коньки крыш, белеющие в листве деревьев. Безымянная остановочная площадка. Ничем не хуже всех прочих. Моя остановочная площадка.

Двери распахнулись. И я уже потянулся к поручню, когда – в который раз! – вспомнил, что держу в руке туфельку. Оставить в тамбуре? Выбросить по дороге? И то, и другое казалось неправильным. Кощунственным.

Стоявший на платформе парень решил, что я выходить передумал. Легко запрыгнул на ступеньку, поднялся в тамбур. Обычный парень в не слишком свежей рубахе и давно нуждающихся в стирке джинсах. За спиной – гитара, длинные волосы лоснятся жирными прядями. То ли хиппующий музыкант, то ли пытающийся зарабатывать музицированием бродяжка.

Парень уже готов был распахнуть дверь в вагон, когда я тронул его за плечо.

– Извини. Можно тебя попросить?

– Ну?

Парень опасливо покосился на меня. Видно, щетина и свежий синяк на скуле добавили «мужественности» моей роже.

– Видишь, женщина с девочкой? – я показал на Ирину и Ксюшу.

– Ну?

– Можешь им туфельку вернуть?

Он не успел ещё раз «нукнуть» – я сунул туфельку ему в руку. Парень покрутил её растерянно.

– Ладно…

Я не стал ждать, смотреть, что будет дальше. Двери электрички дрогнули, готовясь закрыться. Пора выходить из этого вагона. Из этого настоящего.

Глава 24. Июль, 2001

Ксюша встречала меня у ворот турбазы. Заметила издалека, едва из-за поворота показался, едва ступил на обсаженную кипарисами дорожку, ведущую к проходной. Замахала приветственно руками, бросилась навстречу.

– Дядя Андрей, здравствуйте!

Я поймал её на бегу, подхватил, и она мигом обвила руками за шею. Как мне хотелось тоже обнять её, прижать покрепче к груди! Сдержался. Не знает ведь, что я её отец. Никто не знает.

– Привет-привет, – бережно поставил Ксюшу на тротуар. – Как вы тут поживаете? Чем занимаетесь?

– У нас всё в порядке. Купаемся, загораем, книжки отдыхающим выдаём. А вы как съездили? С дочкой виделись?

– И я удачно съездил, дочку повидал. – «И сейчас вижу!»

Мы пошагали к воротам турбазы. Я шагал, а Ксюша-Саша так и вертелась вокруг. Не удержавшись, поддел её:

– У тебя волосы возле корней светлые. Ты что, красишь их? Зачем?

Она быстро провела рукой по макушке, будто пальцами могла увидеть, что там делается.

– Маме так нравится, вот и красит меня. Только вы ей не говорите, что заметили, а то она расстроится.

– Вредно это, красить часто. У тебя могли быть пышные русые волосы. Неужели не хочется?

– Неа, я к таким привыкла. – И тут же перевела разговор на другое: – Дядя Андрей, а почему вы хромаете?

Я крякнул с досадой. Заметила таки, глазастая. Как ни старался ровно идти, а не получалось, левую ногу рвало болью. И дело не в синяке, заработанном, когда в электричку с разбега вломился. Синяк это так, мелочёвка. А вот когда выпрыгивал я из электрички, хуже обернулось. Межвременье накатило чуть ли не на лету, выдернуло из-под меня вагон. Оступился, потянул сухожилие. Со стороны ничего не видно, ни отёка, ни покраснения, а ногу в колене не согнёшь. Очень неприятная травма, для охранника в особенности. Руководству турбазы не понравится, если узнают. Но это как раз заботило меня меньше всего. Хуже, что с Ксюшой теперь по горам не полазишь и не поплаваешь всласть. Но огорчать дочь не хотелось.

– Да пустяки, – я постарался придать голосу беззаботность. – До свадьбы заживёт.

– А вы что, жениться собираетесь? – насторожилась Ксюша.

– Всё может статься.

Дальше она шла молча, видно, обдумывала мою фразу. Лишь у самых ворот турбазы уточнила:

– Дядя Андрей, так вы насовсем вернулись, или опять уедете?

– Насовсем. Теперь – насовсем.

В библиотеку я заявился перед самым закрытием. В брюках с наутюженными стрелками, в новенькой рубашке, с букетом роз. Разумеется выбритый, причёсанный и наодеколоненный. А синяк на скуле… Так его уже почти не заметно.

– Добрый вечер в вашей хате!

Ирина подняла голову от книжки. Брови её моментально взлетели вверх.

– Андрей… Ох! Добрый вечер… Александра сказала, что ты приехал…

Она ещё что-то говорила бы, но я уже подошёл к её столу, протянул букет.

– Ира, это тебе.

– Мне?! Ой…

Она поднялась, потянула было руки к цветам, но взять не решалась. Не знала, можно ли это брать? Ей что, кроме учеников и цветы никто не дарил?

– Тебе розы не нравятся? – деланно нахмурился я.

– Нравятся, очень! – спохватившись, она взяла букет. – Просто… я не ожидала.

– И это ещё не всё. Мы сегодня идём в ресторан. Я приглашаю.

– Куда? – брови Ирины как подскочили вверх, так и не могли опуститься.

– Ну, не совсем ресторан. Тут неподалёку кафе есть подходящее, с летней площадкой. Хорошая музыка и кормят неплохо. Посидим вдвоём, на свежем воздухе.

– А Саша?

– С Александрой всё договорено, она тебя отпускает. Так что закрывай своё учреждение, – рабочий день, кстати, две минуты назад закончился, – и пошли. У тебя есть полчаса, чтобы нарядиться, подкраситься, и всё такое.

Ирина моргнула, раз, другой. И улыбнулась счастливо.

– Если Александра отпускает, тогда пошли.

В кафе, действительно, и музыкой нас потчевали приемлемой, и заказанный ужин не разочаровал. Мы сидели в плетёных креслах за таким маленьким столиком, что нога касалась ноги. Пили шампанское, сначала холодное, так что бокалы покрылись испариной, под конец нагревшееся, но не ставшее менее приятным. Ели – каждый в соответствии со своим понятием о вкусном. Ирина – жареную рыбёшку и салат из мидий, рапанов, репчатого лука, сыра, я – бифштекс и картошку фри с нормальным салатом, из помидоров и огурцов. «Таю, таю, таю на губах, Как снежинка таю я в твоих руках…» – пел в десяти метрах от нас здоровенный динамик голосом Валерии. Но они не мешали нам, ни динамик, ни певица. Нам было хорошо – сидеть вдвоём, не замечая никого вокруг, пить шампанское, вдыхать воздух летнего вечера, разговаривать ни о чём и обо всём…

Нет, говорить о том, что было для меня самым важным, я не мог. Когда-нибудь позже, в будущем. Когда у нас с Ириной не останется тайн друг от друга.

Ужин растянулся надолго. А потом было мороженое. Были бы и танцы, но… не с моим горемычным мениском. Я не пригласил, а Ирина не стала намекать, что надо бы. Но даже без танца – медленного танца, когда можно, не таясь, нежно сжать руку, обнять, осторожно поцеловать первый раз – нам было хорошо.

Из кафе мы ушли, когда на небе начинали зажигаться первые звёзды.

– Куда гулять пойдём? Давай к морю? – предложил я. – Залезем на утёс, сядем на камешках, никто мешать не будет…

– Ой нет, ты что, я же на каблуках. И темно уже, страшно по скалам лазить. Лучше по набережной погуляем.

– Что за интерес в толпе толкаться? Тогда уж на терренкуровскую дорожку пошли. И свободнее, и к дому ближе.

Против терренкура Ирина не возражала. Мы пересекли по аллейке санаторский парк, прошли вдоль забора «родной» турбазы. Вскоре фонари остались позади, тонкие стройные кипарисы сменились раскидистыми дубами и соснами, подступившими к дорожке с обеих сторон. Да и сама дорожка начала превращаться в серпантин, полого поднимающийся вдоль склона горы.

Ирину я вёл под руку, а теперь она и вовсе прижалась ко мне.

– А здесь темно совсем. Страшно…

– Опять страшно? Ириша, я же с тобой, чего тебе пугаться?

– Да. – Она помолчала. И добавила неожиданно: – Андрюша, я тебя давно поблагодарить хотела.

– За что?

– За Сашу.

Внутри тенькнуло. Как она догадалась?! Видела меня всё-таки там, в поезде? И когда парень-музыкант ей туфельку передал, всё поняла? А сейчас узнала, вспомнила…

– Она ведь без отца у меня растёт, а ты с ней возишься всё время, плавать учишь. Спасибо.

– Да не за что, – я вздохнул. Ничего она не видела и ни о чём не догадывается. – Александра хорошая девочка, только физически слабовата. Ты бы её в секцию какую записала. На дзюдо, например.

– Дзюдо?! – ахнула Ирина. – Да зачем это нужно девочке? Ещё покалечится.

– Не покалечится. А нужно, чтобы уверенность в своих силах воспитать.

– О, она и так уверенная, палец в рот не клади. А если дзюдо этим заниматься начнёт, с ней и подавно никто не сладит.

– Лишь бы она сладить сумела, когда понадобится.

– Ой, не знаю… Может, для девочки лучше хореография? Нет, на хореографию она ходить не станет, шальная слишком. В кого такая…

– Ты, должно быть, тихоней в детстве была?

– Я? – Ира замолчала ненадолго, вспоминая. Засмеялась негромко: – Ты не поверишь, но меня в школе хулиганкой считали. В какие только истории не встревала, маму до слёз доводила.

– Ты – хулиганка? – Я взглянул на неё. – Не поверю.

– Нет, не хулиганка, конечно. Это подружка у меня была в школе – отчаянная девчонка, всеми пацанами на улице командовала. Но внешность у неё – пай-девочка, хоть картинки рисуй. А я – полная противоположность, вечно растрёпанная, нескладная, «синий чулок», одним словом. Поэтому взрослые и думали, что я заводила, а она на поводу идёт, хотя всё наоборот было. Так вот, она с парнем дружила, Лёшкой Гринёвым, он на класс старше нас учился. Симпатичный. А одевался как! У него дядя – офицер, в Германии служил, присылал ему всякие дефициты. В Лёшу половина девчонок влюблена была, но он смотреть ни на кого не хотел, только с Леной дружил до самого выпускного, и после. Она его и с армии ждала… но он не вернулся, в Афгане погиб. А Лена от рака умерла, в тот же год. Поздно обнаружили, специалисты какие в поселковой больнице? Ей на последнем звонке плохо стало… И всё, из больницы в гробу привезли. Такое трагическое совпадение.

Несколько минут мы шли молча. Цикады трещали вокруг, и шумело море вдали. А я думал – никакое не совпадение. Нет совпадений. Есть лишь Время – безжалостный бог, играющий в свои непонятные нам, людям, игры.

– Ой, я не об этом тебе рассказать хотела! – разрушила тишину Ирина. – Компания у нас была хорошая, весёлая, но… – она покрутила рукой, стараясь подобрать слово, – шебутная. Нет, ничего плохого мы не делали. Шлялись по посёлку допоздна, курили исподтишка. Даже самогонку пили. У родителей воровали и пили. А ты же помнишь те времена – не то, что нынче. Тогда за подростками следили. Ко мне домой участковый несколько раз приходил, маму пугал: «Смотри, доиграется твоя Ирка до плохого!» Мама – в слёзы. А потом – за ремень! Тогда уж я в слёзы! Наревёмся вдвоём… Но ничего, не доигралась. И школу хорошо закончила, и в «пед» поступила.

– А отец что говорил?

– Я безотцовщина, а отчим никогда в моё воспитание не лез. Так что по заднице только от мамы доставалось. Но не помогало, всё равно гулять бегала… Ой, а самогон мы ситром разбавляли, представляешь? «Коктейль» делали. Ох и дураки были! На утро голова болела, ужас!

Я замедлил шаг, наконец-то начиная внимательно вслушиваться в рассказ спутницы. Самогон – ситром? И подругу Леной звали? На мгновение язык ощутил кисло-сладкий вкус склянки.

– Постой, ты разве родом не из Ясиновского?

– Нет, – удивлённо посмотрела на меня Ирина, – почему ты так решил? В Ясиновский я после института попала, по распределению. Потом мы с Сашей в Штеровск переехали. А родом я из Красноармейки, посёлочек небольшой, ты наверное, и не слышал?

– Ты из Красноармейки?!

Я остановился. Помедлив, развернул Ирину так, чтобы свет от луны падал на лицо. Пытался отыскать забытые почти черты? Волосы такие же, тёмные. А нос? Глаза? Не помню!

– Слушай, а в той компании у тебя было прозвище? Чебурашка?

– Как ты догадался? А, понятно, – Ирина отвела назад волосы, хихикнула. – Я с детства лопоухая. Заметно, да?

– Нет, просто я… – «сидел вместе с вами на лавочке, курил, пил самогон». Не сказал. Генка Карташов там был, а не Андрей Семашко, – … дружил с одним мальчишкой, в секции вместе занимались. Так у него бабушка в Красноармейке жила, и он к ней на лето ездил. Там с вашей компанией и познакомился.

– Мальчик из города? – она наморщила лоб, старательно вспоминая. – Нет, я всех наших хорошо помню. Лена, Лёша, Толик-толстый из нашего класса, Гиви, мы его Турком называли, хоть никакой он не турок, а грузин, Пашка-малой. А, ещё один был, я уже и забыла, как его звали, мы с ним недолго водились. Но городского у нас в компании не было.

– Ну как же! Он сильно напился в тот вечер, когда с вами познакомился. И «Яву» с тобой курил, одну на двоих.

– «Яву»? На двоих? – Ирина даже кончик носа пальцем потёрла. – Нет, такое я бы запомнила. Наверное, твой друг с кем-то из посёлковых ребят знаком был, тот ему о нашей компании рассказал, а остальное он насочинял.

«Но как же не было!» – хотелось мне закричать. Не может быть такого совпадения! Я же помню их всех, пусть не лица, только образы. Лену, Грина, которых, оказывается, давно нет в живых. И Чебурашку, которая есть, вот она, рядом. Вынырнула из прошлого нежданно-негаданно.

Не закричал. Мы смотрели друг на друга, и я понимал – в этой жизни наши детства не пересекались. Потому что этой жизни не существовало никогда и нигде, не могло её быть, – до того, как я прыгнул с Бараньего Лба за тонущей девочкой. Я собрал эту жизнь по крупинкам, по цветным стёклышкам. Вырвал у Времени, построил по собственному разумению, по моим законам. Не для себя построил – для Ксюши! Пусть в этой жизни у неё другие имя и фамилия, даже мама другая! Какая разница? Зато где-то там, в будущем, сильная, красивая девушка кормит меня борщом на кухне, крепко, по-мужски, сжимает ладонь и предупреждает: «Если у вас серьёзно, то ради бога! А иначе – мотай по-хорошему». Серьёзно, Ксюшенька, серьёзно. Ты даже не представляешь, насколько.

– Андрюша, что случилось? – Ирина смотрела теперь встревожено.

– Нет, ничего. А что такое?

– Ты плачешь.

– Разве?

Я потрогал пальцем щеку. Точно, плачу. Что-то слишком чувствительным становлюсь, не к добру. Слизнул сбежавшую на губу капельку.

– Ира, я хочу сказать…

Она ждала. А я вдруг увидел – как много-много лет назад – Чебурашка красивая! Как бывает красивой лишь первая, не юношеская даже, детская любовь. Да, я всегда уверен был, что моя единственная любовь – Светлана. Она давно вытеснила из памяти полузабытую-полупридуманную девчонку с оттопыренными ушками и вздёрнутым носиком. Девчонку, безнадёжно затерявшуюся во времени. И случайно воссозданную в этой моей неправильной, «незаконной» жизни.

А случайно ли? Нет ведь случайностей! Ошибался Радик, в самом главном ошибался. Пусть он умница, талант, пусть хоть сто раз гений, а самого главного не увидел. Время – не отдельные крупинки-мгновения, не связанные друг с другом. Ещё как связанные! Пусть связь эта – не причина и не следствие, не прошлое-будущее, а что-то иное, гораздо более тонкое, и уж точно, не с моими мозгами пытаться разбираться в ней. Да я и не буду пытаться, но чувствую – она есть.

Не случайно Чебурашка вернулась. Должен был кто-то помочь мне сберечь Ксюшу, должен кто-то повести её дальше, в будущее. Теперь я знаю – всё, что я сделал, сделал правильно. Узор в калейдоскопе сложился именно таким, каким я видел его однажды. Каким Время, упрямое и непредсказуемое, но вовсе не равнодушное, показало мне его. Поднесло на миг окуляр калейдоскопа к моему глазу – смотри! Я взглянул и не понял. Но узор существует! Тот человек из прошлого Ирины и Ксюши, так похожий на меня, – это я и есть! Здесь и сейчас то самое место-время, о котором они будут вспоминать. Ирина даже имя его называла, но я не запомнил, посчитал неважным.

…И ещё она говорила: «его больше нет». Значит, не дожить мне до две тысячи восьмого… чёрт с ним! Разве это так важно? Я согласен. Пусть мне осталось всего несколько лет счастья… да пусть и несколько месяцев – я согласен. Жизнь за жизнь – не такая уж большая цена.

Ирина всё ещё терпеливо ждала. И я сказал. Набрал полную грудь воздуха, и выпалил:

– Ира, я люблю тебя! И прошу стать моей женой.

– Что?! – она даже отшатнулась. Но я руку не выпустил, удержал. И за вторую взял. – Андрюша, ты серьёзно? Но я же некрасивая. И старая.

– Ты – старая?! – В детстве она и впрямь была старше меня на целых два года. Но с тех пор на сколько я её обогнал? Не сосчитать! – Не смеши.

– И дочка у меня…

– Тем более!

Искать новых возражений я ей не позволил, притянул к себе, обнял. И поцеловал. Долго-долго, пока дыхание не сорвалось.

– Андрюша, я… Нет, так нельзя. Надо же подумать серьёзно. Это не шутка!

– Разумеется не шутка. И что тут думать? У меня квартира в посёлке, будем жить вместе, втроём. Здесь климат чудесный, море, воздух! Не то, что в вашем Штеровске – одни шахты да заводы. И для Саши полезно, и для тебя.

– Хорошо, я… Нет, я не могу так, с бухты-барахты.

– Тебя что-то держит?

– Нет.

– Так ты согласна? Да или нет?

– Да… Ой, не могу я так решать. Проводи меня лучше на турбазу, а то там Александра одна.

– Конечно! – я подхватил её на руки и шагнул с дорожки вглубь леса. – Но сначала нам нужно сделать одно дело. Очень важное.

– Какое дело? – она не поняла сначала. А потом задрыгала ногами. – Андрюша, ты что?! Пусти меня! Разве так можно? Мы же не подростки уже.

– Хуже! Мы почти дети!

И у нас было всё, как в первый раз. Нет, это и был наш первый раз! Наша первая брачная ночь, укрытая звёздами, убаюканная стрекотом цикад. То, взрослое, обыденное, случится в её жизни не скоро. А в моей… неважно.

Счастливой жизни Время отмерило мне чуть больше трёх недель. А я-то размахнулся на месяцы! На годы! Мой противник – соперник? спаринг-партнёр? не знаю, как его теперь называть – не стал утруждать себя, придумывать новую каверзу. Он подсунул мне давнишний сон. Тот самый кошмар…

Оксана шла по пешеходному переходу, навстречу ей нёсся во весь опор «опель», а я смотрел, и не мог ни остановить, ни крикнуть. Меня будто вообще там не было, в том настоящем. Один взгляд, намертво приклеенный к окуляру калейдоскопа. Нет… нет… нет!

– Андрюша? Андрюша?! Да проснись же!

Спеленавший меня кокон поддавался с трудом, не желал выпускать. Но его трясли, теребили снаружи, и он всё-таки лопнул. Распался, стирая свой жуткий узор.

Я разлепил глаза. Темно. Не меньше минуты понадобилось, чтобы разглядеть силуэт склонившейся надо мной Ирины. Сегодня я впервые сумел уговорить её заночевать у меня. «Как же я Александру одну оставлю?» Только наша совместная с дочкой атака с двух флангов и возымела действие – Саша ведь не маленькая, закроется в домике и никого не впустит до самого утра. Так прекрасно всё складывалось… А закончилось кошмаром.

– Андрюша, что случилось? Тебе плохо? Что-то болит? Сердце? Ты так страшно стонал, я тебя еле разбудила.

– Нет, ничего не болит. Сон нехороший приснился.

Чуть приврал – колено вчера опять ныть начало, оступился неудачно. Но не буду же я волновать её подобной мелочью? Да и не в коленке дело.

Подушка и простынь подо мной промокли насквозь. То ли от этого, то ли от не желавшего забываться сна меня начало знобить. И дышать стало трудно, словно выкачали весь кислород из комнаты. Я сел в кровати. Затем встал.

– Андрюша, ты куда?

– Подышу свежим воздухом.

Ночь стояла жаркая и душная. И совершенно неподвижная. Уж скорее бы рассвет – может, бриз чуть колыхнёт пропитавшуюся зноем толщу воздуха над посёлком. Но до рассвета ещё ждать и ждать. Я облокотился на перила, уставился в темноту подступавшего к дому леса. И осторожно вернулся в только что пережитый кошмар.

В том, что сон пришёл вновь не случайно, я не усомнился ни на секунду. Время предупреждало меня, как и прошлый раз, и позапрошлый, и позапозапрошлый. Ничего у меня не выйдет, мне не уберечь Ксюшу… Но ведь я уже спас её, узор сложен! Все стёклышки заняли свои места. Почему сон вернулся?!

Дверь за моей спиной тихо скрипнула. Ирина, кажущаяся девочкой в своей коротенькой ночнушке, тихо подошла ко мне.

– Как ты себя чувствуешь?

– Нормально. – Вру, совсем не нормально. Совсем не нормально! – Иди, ложись спать.

– Как я могу спать, если с тобой что-то происходит? – Она взялась за перила, выглянула вниз. – Страшно.

Страшно… Я вспомнил, как вот так же стоял здесь полтора месяца назад, вглядывался в темноту, пытаясь различить распростёртое на земле тело. Себя-завтрашнего…

Себя?!

В том настоящем я-завтрашний – это именно я и есть. Я-нынешний, я-единственный. Именно я и никто другой обязан вернуться, обязан рассказать о Бараньем Лбе, чтобы узор начал складываться.

Нет, он пока не сложился окончательно. Одного стёклышка не хватало, вернее, оно пока не заняло своё место. И весь узор мог рассыпаться, смешаться, сместиться. Стать неправильным…

Этим стёклышком был я.

Ирина осторожно прислонилась к моему плечу. Я обнял, прижал её. Мне было страшно. Я не знал, что произошло той ночью. «Два Геннадия Карташова в одной точке настоящего существовать не могут. Они начинают разрушать друг друга». Оснований не доверять Радиславу у меня не было. Да, кое в чём он ошибался, многое не смог понять до конца. Но собственные мои ощущения подсказывали – в этом случае он знал, о чём говорит.

Когда я шёл на вокзал девяносто третьего – не боялся. Даже когда в последнее своё «первое июля» твёрдо решил поговорить с собой-тогдашним, не боялся. А сейчас боялся. У меня вновь появилось, что терять. Очень уж хорошо мне было рядом с Ксюшей и её новой мамой. Прекрасная, светлая жизнь расстилалась впереди. Я очень-очень-очень хотел прожить её вместе с ними!

Но чтобы эта жизнь состоялась, мне следовало вернуться. Ещё раз нырнуть в серое марево межвременья. И никак иначе.

– Ира, если со мной что-то случится… – начал я осипшим голосом. И она сразу вздрогнула, напряглась.

– Андрюша, что с тобой может случиться?

– Я не знаю, но мало ли…

– Ох. Ты меня не пугай так, пожалуйста.

– Ира, постой… послушай. Через… в общем, в октябре две тысячи восьмого ты встретишь одного человека. Гена его зовут… Помоги ему, хорошо? И Кс… Сашу он пусть увидит, обязательно.

Ирина смотрела на меня, ничего не спрашивая. В темноте карие глаза её казались чёрными. Зачем я сказал ей об этом? Если узор должен сложиться, то он сложится, мои слова ничего не изменят. В том настоящем, где мы встретились, она ни разу не упомянула об этой просьбе её крымского друга. Забыла, не поняла, пропустила мимо ушей? Вообще никогда не были произнесены эти слова? Или всё же были, осели где-то на краешке сознания и подействовали, помогли как-то? Не знаю.

Ирина вздохнула. И потянула меня в комнату.

– Андрюша, пошли спать. Это просто сон, плохой сон. Придёт день, встанет солнышко, и ты забудешь о нём. Завтра всё будет хорошо.

Я не спорил и не противился. Да, завтра всё будет хорошо. Стёклышко должно стать на своё место.

Завтра я первым делом нашёл в посёлке нотариуса и оформил завещание. Не знаю, имелись ли у настоящего Андрея Семашко родственники, не знаю, будет ли иметь эта гербовая бумага силу, – в случае чего. Но придумать что-то лучшее, чем записать наследницей моей недвижимости Ловцеву Александру Игоревну я не смог. Откуда Ирина такое отчество выкопала? Ну, Игоревна, так Игоревна, ничем не хуже любого другого. И ещё – когда утром провожал Ирину на турбазу, незаметно сунул ей в сумочку пакет с остатками мазурских «сбережений». Не так много там осталось, но на первый случай им хватит. Найдёт – обидится конечно, постарается вернуть. Пусть! Объясню, что это теперь наши общие деньги… если будет возможность объяснять. Если я буду. А если нет… Собственно, на этот случай всё и делаю.

Оформление документов заняло пол дня. В начале третьего я вернулся домой, сел писать письмо Ксюше. Не смог. Не знал, о чём. Словами многое сказать хотел, а на бумагу не ложилось. «Я и есть твой папа»? Глупо. Если уж говорить об этом, то раньше надо было. Или потом, когда с путешествиями этими проклятыми покончу. Сидел, сжимал в пальцах ручку, а самому так хотелось бежать на турбазу, увидеть дочь ещё разок! Вдруг, в самом деле, последний?! Тем более обещал утром, что приду, как только освобожусь.

Хотелось, но понимал, что нельзя. Зачем душу травить? Кому от этого лучше станет? К тому же не освободился я пока. Самое важное не сделал.

Я скомкал оставшийся чистым листок, бросил в мусорное ведро. Нечего резину тянуть, пора. В этот раз идти мне никуда не нужно, всё «путешествие» здесь состоится, в этой комнате. Полтора месяца в одну сторону, полтора – в другую.

Я подошёл к балкону, приоткрыл зачем-то дверь. Заранее пути отступления готовил, что ли? За окном светило солнце, заставляя изумрудом сверкать листву на деревьях, и солнечные зайчики играли на перилах…

Зайчики потухли – все разом. В первый миг показалось, что облачко набежало, заслонило солнце. Но перила из синих уже стали серыми, и листва больше не была изумрудной. И не существовало её, листвы – колышущееся серое марево только.

Глава 25. Июнь, 2001

Серость исчезла так же мгновенно, как и возникла. Сгинула, проглоченная ночным мраком, и вновь проступили кроны деревьев, серебристые в лунном свете.

Заскрежетал ключ в замке, заставляя обернуться. Входная дверь растворилась, противно взвизгнув петлями. Надо же, я их так и не смазал. Вчера Ирине твёрдо-натвердо пообещал купить машинного масла и смазать. Нет, не вчера, если отсюда считать…

С тёмной площадки ввалился человек, чертыхнулся, споткнувшись обо что-то. Я-тогдашний. Совсем недавний я, можно сказать, вчерашний. По телу пробежала мелкая дрожь, первый симптом надвигающегося приступа. Стараясь, чтобы голос не охрип от волнения, я скомандовал в темноту:

– Не надо свет включать. И стой, где стоишь.

Я-вчерашний замер. Я-сегодняшний прекрасно помнил свои ощущения. Кольнувший на миг страх, и вслед за ним – злость. Вот сейчас я спрошу:

– А ты кто такой, чтобы распоряжаться?

Я помнил каждое своё слово, каждое движение, мысль. Прекрасно помнил себя-вчерашнего. Я и был ним! Не мог уже с абсолютной уверенностью сказать, кто из нас двоих – я. Этот, уцепившийся за ручку балконной двери, или тот, тянущийся к выключателю.

Я-вчерашний помнил услышанные слова. Потому я-сегодняшний их произнёс:

– Стой, и слушай меня внимательно. Завтра, в семь утра…

Губы, язык шевелились, собирая звуки в нужную фразу. Но думал я о другом. Два Геннадия Карташова – слишком много. Я не могу существовать одновременно и как я-вчерашний, и как я-сегодняшний. Я это я, один-единственный. Последнее, что разделяет меня – тьма, заполнившая квартиру. Ну включай же свет, чего ты медлишь! Покончи с этой неправильной раздвоенностью…

От балконной двери до включателя было далеко, всю комнату пересечь нужно. Зато в коридоре – руку протянуть.

– Не надо!

Я не успел отдёрнуть руку от выключателя. Вскинул её к лицу, заслоняясь. Глаза! Слава богу, я не успел заглянуть самому себе в глаза. Или всё же глянул? Чуть-чуть, на крошечную долю секунды. Потому как миллионы нитей внезапно склеили нас, рванули друг к другу.

Мне-вчерашнему было дурно. Пол уходил из-под ног, мышцы отказывались повиноваться. Я-сегодняшний понимал, что происходит. Нет, не так. Мне было дурно, и я понимал, что происходит. Двое становились одним. Оболочка того я, что стоял в коридоре, гасла, истончалась, а содержимое её – личность – тысячами ручейков вливалась в меня же, замершего у балконной двери. Ещё немного, и всё закончится. Я вновь стану единым и единственным, займу своё место в этом настоящем. Некому возвращаться в будущее и незачем. Я отправлюсь завтра утром на Бараний Лоб, дождусь Ксюшу и всё сделаю правильно. А затем будет дорога в прошлое, в далёкий девяносто третий. И снова в будущее. И снова, и снова – по кругу. Мне никогда из него не вырваться. Стану, как Сизиф, вечно толкать свой камень…

Ногу обожгло болью, заставляя опомниться. С чего я взял, что Время позволит мне складывать один и тот же узор бесконечно?! Я опять возомнил о себе невесть что? Опять решил, что разобрался в чужих законах? Ничего не повторится! Если я займу место в этом настоящем, то оно изменится! И начнётся всё с малого, с моего повреждённого мениска, например. Не выбраться мне с больной ногой на Бараний Лоб. Разумеется, я могу вовсе не лезть в воду, ждать Ксюшу на берегу, не пустить её в штормящее море. И она послушается. Постоит, поглазеет на вскипающие буруны и уйдёт. И с ней случится другая беда, неизвестная мне. Так ведь уже было и не один раз! Я, сам не желая того, встряхну калейдоскоп, разрушая с таким трудом собранный узор.

Я-вчерашний – вот стёклышко, которое требовалось поставить на место. Я-сегодняшний сделал это. И теперь должен уйти, исчезнуть, пока не поздно. Захрипев, я выскочил на балкон. Прочь из этой комнаты, из этого настоящего! Но невидимые нити, склеивающие нас, не пускали. Они тянули назад, не давали нырнуть в межвременье. Я-вчерашний был всё ещё слишком близко! Размышлять времени не оставалось. Его хватало только для одного – уцепиться за перила балкона, оттолкнуться, перебросить тело в черноту ночи.

Цинь… цинь… цинь… – зазвенели мириадами цикад лопающиеся нити. Я-вчерашний, с его ощущениями, мыслями, воспоминаниями, наконец-то отпустил. Я-сегодняшний провалился в серый морок.

Теперь я знал, чем всё кончится. Сейчас будет удар. Сначала в ступни, потом в руки, лицо, грудь. Под балконом асфальта не было, только поросшая травой земля, но когда прыгаешь с восьмого этажа – разница невелика. Утром… какое там у нас число?.. двадцать шестого июля две тысячи первого года соседи обнаружат труп выпавшего с балкона Андрея Семашко. Хотя, почему именно двадцать шестого? Может, я и не долечу до двадцать шестого, раньше «приземлюсь». Нет, не раньше, иначе я бы знал о своей смерти.

Страх давно прошёл. И мысли в голове ворочались медленно, неторопливо. Слишком медленно для моего стремительного падения. Восемь этажей – не так-то и долго лететь, я давно должен был удариться о землю…

Серое марево вокруг. Кокон, не сковывающий движения. Не холодный и не горячий, не скользкий и не шершавый. Почти не ощутимый. Он был здесь. Давно, многие миллиарды лет, целую миллисекунду назад. С того самого мига, как лопнула последняя нить, связывающая меня с настоящим. Я никуда не летел. Время, способное быть прозрачным, словно горный воздух, густым и липким, как кисель, резиново-упругим, упрямым, начало затвердевать. Застывать, как застывает смола, превращаясь в янтарь. И мушка, задевшая его своим крылышком, отныне тоже лишь часть янтаря…

Мне никогда больше не увидеть Ксюшу. Не получится у нас долгой счастливой жизни втроём на берегу тёплого синего моря. Всё будет совсем по-другому. Всё есть по-другому. И это хорошо. Потому что я знаю – как. Я видел.

Эпилог. Счастливое время

Конец декабря получился дождливый, серый и грязный. Я почти смирился, что Новый Год будет таким же, хоть прогнозисты и успокаивали. Но разве им можно верить? У них достоверность пятьдесят на пятьдесят. Причём та половина, что сбылась – это как раз плохие прогнозы.

Однако тридцатого к вечеру начало подмораживать. Температура упала до минус восьми, а рано утром тридцать первого пошёл снег. Не какая-нибудь мелкая крупа, а настоящий, по-зимнему красивый снег. Он шёл, тихий, густой, сразу же окутавший город полупрозрачной белой вуалью. Он сыпал всё утро, и весь день, и вечером. Снег укрыл окаменевшую осеннюю грязь вместе с вмёрзшим в неё мусором, одел в белые шубы деревья. Снег убрал город лучше целой армии дворников, приготовил его к празднику. Наверное, автомобилистам не очень-то нравились выросшие за один день сугробы. И тем, кто тридцать первого выходил на работу, не нравились. Но нам что до них? В школе каникулы, у Светы в налоговой выходной. Мы не трудоголики, мы все деньги мира заработать не собираемся. Мы к празднику готовимся, как белые люди.

Вообще-то встретить Новый Год как положено, дома, в кругу семьи, за праздничным столом, с телевизором в качестве основного развлечения, в этот раз не получалось. Всё из-за Андрюшки. Вернее из-за его фантазий и моего длинного языка. Ещё в октябре, когда день рождение ему отмечали, он канючить начал. Мол, что это мы всё дома и дома празднуем. Скучно ему, видите ли. И надо же было мне ляпнуть: «Закончи сначала семестр без семёрок, тогда и будешь командовать». А он взял и закончил. Даже по английскому сумел на восьмёрку вытянуть, чего я никак от него не ожидал. Мы со Светланой в языках – дуб-дерево. В смысле, дуб и сосна. Это по математике, скажем, мама подсказать может. Ну и я по биологии там, по химии – куда ни шло. По физкультуре, само собой, – но по физкультуре Андрюхе помощь, слава богу, не требуется. А по языкам – глухо. Значит, своим умом и упрямством одолел. И мне теперь обещание выполнять приходится. И пока нормальные люди праздничный стол накрывают, мы напяливаем шубы и на центральную площадь тащимся, Новый Год под ёлочкой встречать.

На удивление, маршрутки ещё бегали. На удивление и к радости, потому как я уже прикидывал, сколько придётся отлистать таксисту за поездочку в новогоднюю ночь. Но маршрутчики тоже хотели подзаработать, гоняли свои «газелины» по ночному, ставшему в одночасье зимним, городу – благо, снег прекратился, и муниципальщики успели расчистить пусть не все, но хотя бы центральные улицы.

Маршрутки бегали, и мы тормознули одну чуть ли не напротив дома. Как оказалось – очень удачно, через несколько минут людей в неё набилось по самое «не могу». И что народу дома не сидится? Куда прут?

Куда прут, мне стало ясно, едва вся гурьба вывалила на площади. Собственно, площади уже не существовало – сплошное море людей. Оно всё прибывало и прибывало, люди стекались по прилегающим улицам, вылезали из маршруток, такси, бесконечных верениц припаркованных у тротуаров машин. Нет, не одни мы такие ненормальные, дома сидеть не хотим!

Пробиться на середину площади, к ёлке, нечего было и мечтать, мы бы там сразу потерялись. Но ёлку и отсюда, с края видно – поверх голов. Огромная, красивая, пылающая, будто волшебная свеча. А подробности – это мы после налюбуемся. Завтра днём, когда народа поменьше будет, приедем и посмотрим. Или послезавтра.

Над толпой витало предчувствие праздника. Многоголосый гул, смех и ожидание события, которое вроде бы обязательно произойдёт, но всё же… Кое-где самые нетерпеливые уже разливали, но редко. В основном – ожидание. Люди то и дело смотрели на экраны мобильников, на циферблаты часов. И я оттягивал рукав куртки и смотрел. И чем ближе минутная стрелка приближалась к часовой, тем тише становился человеческий рокот вокруг, тем ощутимей всеобщее напряжение…

И – прорвало! «Ура! С Новым Годом!» – дружно взревело сотнями глоток. А в следующую секунду утонуло в протяжном сухом треске, хлопке, грохоте взметнувшегося к небу фейерверка.

– Ура! Поздравляю вас с Новым Годом, дорогие родители! – забасил чуть ли не в ухо Андрей. И тут же сорвался на фальцет: – Папа, шампанское где?!

В самом деле, со всех сторон уже хлопало пробками, весело визжало, булькало. Я поспешно дёрнул замочек на сумке, выхватил бутылку. Светлана мешала откупорить, тянула сумку к себе, выуживая пластмассовые стаканы. Они хотели взять с собой праздничные, из богемского стекла, но я воспротивился. Какое стекло? Побьём к чёрту!

– Папа, быстрее! – вопил Андрюха. Будто от того, успею ли бахнуть пробкой, пока часы отсчитывают двенадцать ударов, зависело, наступит для нашей семьи Новый Год или нет.

Бац! Бутылка стрельнула, заставив Светлану ойкнуть, хоть я и удержал пробку в руке. Шампанское хлюпнуло в подставленные стаканы.

Бац! Андрюха не дождался, бахнул хлопушкой, чуть ли не в ухо. Разноцветное конфетти посыпалось нам на головы, на снег, в стаканы с пузырящимся шампанским.

– Андрей! – вновь возмущённо ойкнула Светлана.

– На, пей теперь с бумажками, – ткнул я в руки сына свой стакан, в котором больше всего плавало цветных кружочков. Взамен отобрал один из тех, что держала Светлана.

Конечно, рановато ему в пятнадцать лет к вину привыкать, но по такому случаю – разрешаю! Я и сам не любитель шампанского. На Новый Год первый бокальчик подниму под бой курантов, а остальное – для жены. Я лучше водочки грамм сто пятьдесят или двести накачу – как пойдёт. Но не тащить же водку на площадь! Нет, домой вернёмся, тогда уж и выпью, и закушу. И «для сугреву» как раз.

– Ну, с Новым Годом!

Пластмассовые стаканы звякнули не хуже богемских. Холодные колкие снежинки прокатились по языку, нёбу…

– Андрей, закусывай, а то опьянеешь, – Светлана разворачивала плитку шоколада, протягивала сыну. Тот смеялся, отмахивался:

– Ма, откуда? С одного стакана шампанского? Доставай лучше бенгальские огни, сейчас зажигать будем.

– Андрюха, не мельтеши, – притормаживал я его. – Успеем, всё успеем. Год только начинается.

Нет, что-то есть в этом – встречать Новый Год прилюдно. Вроде и комфорта никакого – на холоде пьём, стоя. А весело! Потому что всем вокруг весело. Как эта штука называется? Аура, что ли?

Я разлил по второму. Мы снова чокнулись, снова выпили – за здоровье всех присутствующих. А потом и бенгальские огни запалили.

– Па, а чего те две тётки на нас вылупились? – неожиданно спросил Андрей.

– Андрюша! – возмутилась Светлана. – Во-первых, не вылупились, а смотрят. Во-вторых, не тётки, а женщины.

Она всё же посмотрела за моё плечо. И поправилась:

– Вернее, женщина и девушка. Гена, а правда, почему они на нас смотрят? Ты их знаешь?

Пришлось и мне повернуться.

Они стояли шагах в тридцати от нас, у самого бордюра. Женщина лет пятидесяти, среднего роста, сухощавая, в длинной дублёнке с чёрным каракулевым воротником и такой же чёрной меховой шапочке. Девушка была на голову выше своей спутницы. Короткий полушубок, отороченный белым мехом, придавал выразительности её крепкой, ладной фигуре. Не полная, но сразу видно – спортивная. Наверное, девушка не была красавицей в общепринятом смысле, но взглянешь в лицо – надолго запомнишь. Я бы запомнил, если бы прежде встречал…

Они обе смотрели на нас. Конечно, вокруг народу толпилось не одна тысяча, и при желании можно убедить себя, что смотрят они на кого-то за нашими спинами, или на кого-то, стоящего перед нами. Но я знал – они смотрят на нас.

– Кто это, Гена?

Я пожал плечами.

– Не знаю. Первый раз их вижу.

Женщина встретилась со мной взглядом и тут же потупилась. А девушка продолжала рассматривать. Затем что-то сказала своей спутнице.

– Ой, да пусть пялятся! – не выдержал Андрюха. – Па, мы шампанское допивать будем?

– А как же! Не домой же его нести.

И мы опять разлили и чокнулись, и выпили. И только после этого я обернулся вновь. Незнакомки уже ушли.

Домой мы попали в половине второго ночи. У телевизора ещё посидели, закусили, как полагается. В общем, до кровати мы со Светланой добрались не раньше пяти. А в семь я проснулся от тихих всхлипываний под боком. Вообще-то сон у меня здоровый, крепкий, посторонние звуки ему не мешают. Но когда жена плачет – это не посторонние. Совсем не посторонние!

Я резко повернулся на левый бок, приподнялся на локте. Светлана сидела в углу кровати, возле подушки, поджав под себя ноги, и тихо всхлипывала.

– Что случилось? Болит что-то?

Она отрицательно потрясла головой.

– А чего плачешь?

Я хотел тоже встать, но она опередила меня. Легла, пододвинулась, положила голову на плечо. Прошептала тихо:

– Гена, помнишь ту девушку на площади?

– А? Ну да, помню, – удивлённо подтвердил я.

– Я знаю кто это.

– Кто?

– Это Оксана.

– Какая Окс…

И осёкся. Оксана, Ксюша, наша дочь, бесследно пропавшая давным-давно, шестнадцать с половиной лет назад. Как мы искали её тогда, чуть с ума не сошли! Морги, больницы, детприёмники, милиция… Света и начинала сходить понемногу. Хорошо, Андрюшка родился, спас.

– Ты заметил, как она на тебя похожа? И по возрасту совпадает. Наверное, та женщина знает, кто её отец. Увидела тебя на площади и показала Оксане, – продолжала шептать жена.

А я лежал и думал – разве возможно? Нет, ерунда, не бывает таких совпадений. Просто Света до сих пор не смирилась, не желает поверить, что нашей Ксюши давно нет в живых.

– Света, перестань. Ничуть она на меня не похожа, тебе показалась. Скорее всего, они и не на нас смотрели вовсе. А если даже на нас – мало ли…

– Гена! Не надо, пожалуйста. Пусть это будет Оксана. Ведь если это она – значит, она жива и здорова? И у неё всё хорошо в жизни. Пусть это будет Оксана.

Я сдался.

– Ну, может, и в самом деле, наша Ксюша. Чего в жизни не бывает! Но найти её вряд ли получится.

– И не надо. Лишь бы знать…

Светлана не договорила, только покрепче прижалась ко мне. А через несколько минут, засыпая, шепнула:

– Я знаю, это Оксана. Теперь я спокойна. Этот год будет самым счастливым в нашей жизни.