Увольнение на сутки. Рассказы

ВОЙНА С ОДУВАНЧИКАМИ

О том, что в Москве умер его брат, Павел Александрович Зуев узнал спустя полгода из письма, которое он получил из нотариальной конторы. Сообщалось, что после смерти брата Павел Александрович является единственным его наследником и должен приехать в Москву, вступить в права наследства. В письме были также слова, из которых Зуев понял, что приехать должен поскорее, так как надо освободить квартиру.

«Как же это получается, — сердился Павел Александрович. — Брат у человека умер — и никто не почесался телеграмму дать. Думай теперь что хочешь! Как с покойником обошлись, по-человечески ли похоронили?! Может, студентам на потеху оставили?» Он слышал от кого- то из поселковых женщин, что бесприютных покойников отдают студентам-медикам, а уж они-то режут их как хотят.

Зуев не знал, что его младшего брата, Василия Александровича, доктора биологических наук, похоронили за счет института, где он работал, похоронили с почестями, как и делается в таких случаях. И даже в одной московской газете напечатали некролог, но Павел Александрович, естественно, московских газет не читал, да, если честно говорить, и ленинградских тоже. Смотрел иногда вечером старенький телевизор «Рекорд» — вот и все его просвещение.

Из-за похоронной суматохи в общественных организациях института забыли о том, что у доктора Зуева есть брат-тракторист. Знали только, что мать Василия Александровича умерла несколько лет назад, а посему запечатали квартиру, ключи передали в милицию и на этом успокоились.

Стоял жаркий июль. Работы в совхозе было много — сенокос. И картошку надо было по второму разу проезжать, а скороспелку копать. Но директор Зуева в Москву отпустил. Не мог не отпустить — Павел Александрович мужик был безотказный и безответный. Работал, когда не входил в штопор, не глядя на часы. И летом и зимой.

Ехал Зуев дневным сидячим поездом. Хоть и советовал директор брать билет на ночной — как-никак удобнее, приезжаешь утром, звони по указанным в бумаге телефонам и шагай по нужному адресу, — Зуев все-таки поехал дневным. С деньгами у него было туговато, а тут еще приятель его, Жорка Баринов, увязался до Ленинграда проводить. Надо же было отметить отъезд!

Место у Павла Александровича оказалось рядом с окном. Он уселся поудобнее и долго махал Жорке, нетвердо стоявшему на перроне. Поезд наконец плавно тронулся, в последний раз перед окном качнулся что-то кричавший Жорка, поплыли перед глазами лица провожающих, станционные здания.

В поезде Зуева разморило. Нестерпимо хотелось спать, а сосед попался говорливый и занудный. Ехал он в Кисловодск, в санаторий, а билет взял через Москву.

— Свойственник у меня в Москве, понимаешь, — шепотом рассказывал он Павлу Александровичу. — Брат жены. Ну и зовет погостить. Не то чтобы очень, но в письмах напоминает.

«Чего он все шепчет, — злился Зуев. — Аж в ухе щекотно. И журжит и журжит». Ноги у него зудели от жары и новых ботинок на микропоре, а снять их Павел Александрович стеснялся. Наконец краем глаза он увидел, что нарядная дамочка в соседнем ряду запросто скинула свои босоножки, заложила ногу за ногу, да еще красиво подвигала пальчиками с накрашенными ногтями. «А я что, рыжий?» — подумал Зуев и тоже скинул свою обувку.

— Он-то у нас уже три раза гостил, — все шептал сосед. — В прошлом году две недели жил. Да не один, а с дочкой. Что же, я не имею права? Поживу, Москву посмотрю. Тем более ведь приглашал.

— А ты б женке-то наказал, пускай объяснит! — сказал Зуев. Голос у него был громкий и резкий. Сосед вздрогнул и смущенно оглянулся. Но никто на них не смотрел, и он, успокоившись, спросил. Опять же шепотом;

— Чего наказать-то? Чего наказать?

— Да чтобы братец не частил.

— Хорошо советовать! — обиделся сосед. — Намекни только — обидится на всю жизнь. Тоже мне советчик!

«А пошел ты весь… — безразлично подумал Зуев и закрыл глаза. — Я тебя за язык не тянул, балабол», Сосед продолжал что-то рассказывать, но Павел Александрович уже спал, откинув голову на мягкий, затянутый не очень свежей накидкой подголовник. Копна жестких, выгоревших от солнца волос рассыпалась по загорелому, прорезанному глубокими морщинами лбу, одно веко с длинными сивыми ресницами чуть-чуть подрагивало.

Приснился ему жуткий сон. Будто бы они с Катериной, с бывшей женой, несутся по широкой реке на парусной лодке. Ветер свищет в парусах, брызги летят. Катерина забилась в маленькую каютку и смотрит на Павла Александровича будто напуганная кошка. И все просит остановить. А как остановить — он и сам не знает. Рядом так же быстро несется пароход. Узкий такой, востроносый. И кажется, вот-вот они бортами стукнутся и разобьются. А тут еще на лодочке маленькой, между ними, Коленька, сынок. Зуев кричит ему; «Осторожней, раздавим тебя!» А Коленька смеется. Борта все ближе и ближе, и оттолкнуться от того парохода нечем. Но проскочили, не задели сына. И теперь уже впереди головы из вода торчат, люди купаются. И отвернуть нельзя. Зажмурился Павел Александрович, слушает, не чиркнет ли лодка днищем по голове кому-нибудь из купальщиков. Нет. Проскочили и головы. И еще под мостом нависшим проскочили. Попали на пристань, на конечную. Откуда назад поворачивать. Отлегло у Зуева от сердца — никого вроде не задел, не повредил. Повернул он лодку назад, а та медленно опускаться стала. Вода по ногам плещет, каюту залило. И Катерина уже не Катерина, и впрямь, кошка черная. У Павла Александровича вода уже по щиколотку, потом по колено. Паруса, словно флаги мокрые, обвисли. Горько стало ему на сердце. С этим ощущением горечи и подступающих слез он и проснулся. За окном уже смеркалось. Вдалеке плыл подкрашенный закатом лес. По-домашнему уютно вились дымки из труб над небольшой деревеней.

— …Я начальнику цеха и говорю, — шептал Зуеву в ухо сосед. — Не даешь мне заработать — уйду…

«Не человек, а механизм, — подумал Павел Александрович. — Все шпарит. Небось и не заметил, что я покемарил». Вспомнив про сон, он поежился и мысленно повторил три раза заклинание: «Сон не мой, сон ничей». Когда- то, еще в довоенном детстве, он рассказал матери про страшный сон, а она научила: «Ты, Пашенька, не пугайся — повтори только три раза: «Сон не мой, сон не мой, сон приснился мне чужой». И забудешь про него сразу. И не сбудется ничего плохого.

Он так и делал, когда видел страшные сны. Но однажды вдруг подумал: «А если чужой, значит, кому-то другому будет и страшно и плохо. А если мамане?» И переиначил присказку. Стал шептать: «Сон не мой, сон не мой, сон приснился мне ничей». Как-то рассказал он про это своему брату — Ваське. А тот только посмеялся: нескладушки, неладушки…

— …Токарь я штучный. Ставит меня мастер втулки растачивать. Даю два плана. Вместо шестидесяти сто двадцать. И зарплата, сам понимаешь, — фи-иить!

— Ну и куда потом девать твои втулки? — спросил Зуев.

— Как куда? — удивился сосед и опять оглянулся. Видно, громкий голос Павла Александровича его пугал.

— Ну куда? Ежели их надо шестьдесят, а ты сто двадцать даешь?

Сосед помолчал с минуту, хмуря лоб. Что-то соображал. Потом махнул рукой:

— А!.. Не мое дело. У нас ведь что главное — перевыполнение плана. Вот я и перевыполняю. — Он снова замолчал. Но, видно, молчать было не в его характере.

— А ты-то чего едешь в столицу?

— Брат помер.

— Вон какое дело. — Лицо у соседа стало горестное. — Хоронить, значит. Печальный случай.

— Да уж похоронили, — сказал Зуев. И подумал: «Сейчас бы пива холодненького». Голова у него раскалывалась, словно он и не спал.

— Как же без тебя-то похоронили?

Павлу Александровичу совсем не хотелось отвечать этому липучему шептале, не хотелось вообще разговаривать. Он закрыл глаза и сделал вид, что дремлет, но сосед деликатно подтолкнул его в бок локтем.

— Без тебя, говорю, как же похоронили? Брат все же, родная душа.

— Похоронить — дело не хитрое, — не открывая глаз, буркнул Зуев.

— Ну-ну-ну! — уцепился сосед. — Это у вас, в деревне, нехитрое. А попробуй в городе похоронить?! Ноги себе оттопчешь, место выхаживая, а уж денег…

Павел Александрович не слушал. Ему вспомнилось, как хоронил мать. Все последнее время она жаловалась то на сердце, то на печень, целыми днями высиживала очереди в районной поликлинике, ездила в город, в платную. Врачи ничего у нее не находили, считали притворщицей. Мария Семеновна, их участковая, тонкогубая и высохшая как вобла, сказала как-то Павлу Александровичу, встретив его у магазина:

— Сказал бы ты, Алексаныч, матери своей — пусть дома сидит, время у нас не отнимает. Напридумала себе болезней… — Она пожала плечами. — Старость все, старость.

— Да ведь разве в годах дело, Марь Семенна? — попробовал возразить Зуев. — Она всегда…

Но врачиха перебила:

— В годах! В годах! А вы, голубчик, до таких лет не доживете. Сгорят у вас все внутренности от водки. Попомните мое слово, сгорят.

Не получилось у них разговора с врачихой. Но ее слова, мол, у матери никакой серьезной болезни нет, втемяшились Павлу Александровичу глубоко. Он стал иногда покрикивать на мать, когда приходил с поля и дома не было ничего сготовлено, а мать, лежа в кровати, только причитала тихим голосом:

— Ох, Павлушенька, тошно мне, все внутри горит, всю душу повывернуло.

Особенно шумел он, когда бывал пьян. Ему казалось, что мать нарочно не поднимается, чтобы позлить его, доконать за то, что он прогнал Катерину, напившись однажды до чертиков, а потом так и не вернул ее, не попросил прощения, посчитав, что нечего ему, мужику, перед бабой унижаться. Вот теперь, дескать, и ходи голодный да нестираный.

Иногда она все же вставала, готовила ему поесть. Смахивала узловатой рукой слезы и сама садилась за стол. Но ела совсем мало. Потом выходила в огород, с сожалением смотрела на заросшие лебедой и мокрицей грядки. Бывало даже, выносила маленькую скамеечку и, усевшись на нее, пробовала полоть. Но через полчаса уходила в дом и ложилась.

— Помру, Ваське сразу телеграмму дай, — говорила она Павлу Александровичу. — О церкви с ним разговор заведете — ты его не слушай. Он партейный, мешать будет, а ты мать уважь, волю мою исполни. Похорони с батюшкой.

Но Василий, младший сын Елизаветы Степановны, на ее похороны не приехал. Сам уезжал куда-то по службе. Куда — Павел Александрович плохо понял. Кажется, за границу. Прислал Василий заместо себя телеграмму. Длинную. На двух бланках. Прислал денег. Тоже телеграфом.

«А что телеграмма?! — думал Зуев. — Не будешь над покойницей читать ее, как псалтырь?!»

Деньги Васькины он пустил на вино. Какие-никакие, а поминки устроил, созвал родню. Приятелей — Костю Машина, напарника-тракториста, Жорку Баринова. Тяжело было, все корил себя, что строгость к матери проявлял, не верил в ее болезни. Правда, в последние два месяца, когда она высохла вся, уж как он не старался ради нее! Чего только не переделал! И по ночам сидел, разговаривал, утешал, и судно подавал, и мыл ее сам. И готовил — кашу манную варил да творог приносил с рынка. Только она уж и не ела ничего. Смотрела грустными подобревшими глазами да все просила:

— Ты бы женился снова, Пашенька. Пропадешь один.

И про Катерину не поминала больше. Да и чего поминать — та ждала два года, когда Павел к ней на поклон придет, не дождалась, да и вышла замуж за гатчинского мужика. И к нему уехала с сыном.

Павел Александрович утирал матери платком слезы и обещал жениться. И божился, что к сыну в Гатчину чаще будет ездить, — Катерина ему это разрешила. Она даже сыну фамилию Павла Александровича оставила. Зуев. Николай Павлович Зуев.

Мать умерла ночью, а утром он пошел в поликлинику и устроил там врачихе Марии Семеновне и главврачу, который ему под руку подвернулся, неслыханный скандал. Разбил стекло в двери кабинета — и не хотел ведь, а так получилось, хлопнул дверью в сердцах, — оно и посыпалось. Из поликлиники увезли его в милицию, в вытрезвитель, хотели пять суток дать, но ведь покойницу хоронить надо было. Отпустили. Пообещали после похорон забрать, да так и не забрали. То ли забыли, то ли пожалели.

А скандал его подействовал — мать отвезли в район, в больницу на вскрытие, определили рак. Знакомая медсестра потом сообщила: «И Марии Семеновне, и главврачу попало крепко». Но только Зуеву было уже все равно — он запил после похорон и две недели прийти в себя не мог. С трактора его директор снял. Временно. А как было не снять — он ведь на трактор и не садился, дневал и ночевал около магазина да на станции в чайной просиживал. А временно потому, что все равно в совхозе работать было некому. Таких же безотказных, как Павел Александрович, и вовсе не было.

Младшему брату в те горячие дни, наверное, сильно икалось. Все вспоминал Павел Александрович — и то, что приезжал редко, — за всю материну болезнь ни разу не выбрался! — и за то, что, пообещав, так и не взял ее к себе пожить. Приглашать приглашал в своих редких письмах да все оговаривал: «Выбралась бы ты, мама, погостить хоть на недельку». Да еще потом и сетовал: что ж, дескать, не приезжаешь. А чего на неделю ехать — одних расходов сколько. Билеты, то да се. Сам Павел Александрович гостил несколько раз у брата. Понравилось ему у него все — и квартира большая и светлая, одна кухня чего стоит, — чистота как в больничной палате, и книги по стенам, и вещицы разные чудные. Со всех стран, где Василий побывал. Раковина, к примеру, большая розовая — к уху приложишь, а в ней море шумит. Или шкура большого волка. Василий рассказывал, как на Таймыре за ним километров пятнадцать шел по следу. Убил, а тут метель началась, и чуть было не замерз он. Когда рассказывал об этом Павлу Александровичу, так сам на себя, на прежнего Ваську, похож был. Глаза сияют, бегает по комнате, руками размахивает, и голос громкий, зуевский голос. Он у них у всех в роду громкий, шепотом, как этот вот зануда сосед, никто не умел.

Да, можно сказать, что хорошо пожил Зуев у брата, если бы не чувствовал, что держит его Василий подальше от своих друзей-приятелей. Раз сосед с женой пришел, вроде писатель, но не свое пишет, а чужое как бы растолковывает. Ничего мужик, такой говорун-живчик, и выпить может… Так Василий отозвал Павла Александровича в кухню, как бы помочь, а сам говорит:

— Ты смотри, Павлуша, с этим обормотом не соревнуйся, он кого хочешь перепьет. — Испортил все настроение. Что он, маленький, что ли? И так уж на краешке стула сидит, не знает, куда ноги девать. А тут еще Васька со своими предупреждениями. Или в другой раз — компания какая-то у Васьки собралась. Забыл уже, по случаю или просто так. Так Василий его в Большой театр спровадил. «Такая редкость, — говорит, — билетов не достать. Одни иностранцы теперь туда ходят». Так даже Васькина жена, Аннушка, ему сказала: «Павлуше-то, может, интереснее с нами посидеть было, людей послушать». Нет, он свое: «Пусть идет. На всю жизнь Большой театр запомнит!» Ну и запомнил. Первое действие отсидел и смылся. По Москве бродил. Для памяти первого действия про Катеринины страсти с лихвой хватило. Музыка — хоть зарежься. Да и своя Катерина у него тогда поперек горла стояла.

Стеснялся Васька его, стеснялся. Это уж точно, это Павел Александрович сердцем чуял. Как уезжал последний раз, Василий говорит:

— Ну если понравилось, приезжай еще. Вот книгу закончу, посвободнее буду. Поездим с тобой и по Москве, и по пригородам. Только зубы, братец, вставь. Что у тебя три зуба торчат, как у Карабаса-Барабаса.

Зубы Павел Александрович в тот же год вставил. Два месяца ездил в Гатчину, сначала к врачу — корни все повыдирал, потом к зубному технику. Сколько водки с ним выпили. И кроликов трех забил — в подарок отвез.

Челюсти были неудобные, неловкие какие-то, натирали десны до язвочек. Намучился Зуев. А Васька даже не поинтересовался — как там, мол, у тебя с зубами? И не пригласил снова погостить.

Вообще-то Павел Александрович любил своего брата. Но вот как-то отдалились они за последние годы друг от друга. И письма писали, и нет-нет да виделись, а вроде бы чужими стали. И обижаться Зуев стал на Василия. Можно даже сказать, все последние годы на него в большой обиде был. Обижало его, когда брат, изредка наезжая в поселок, привозил ему свои совсем еще не старые, но уже поношенные плащи и костюмы. Аннушка, его жена, дарила свекрови платья и кофты. Мать-то была довольна. Носила кофты себе в удовольствие, платья перешивала, а иногда даже уступала кому-нибудь из соседок за десятку-другую, если уж очень пестрые были. Но Павел Александрович сердился.

— Свое купим, — говорил он. — Чего обноски возить!

В таких случаях он утверждал себя особой щедростью

на выпивку, ничего не давал брату покупать за свои деньги, а сам брал в продмаге все самое дорогое.

А однажды, выпив лишнего, высказал брату доходчивым языком все, что он о нем думает. Василий Александрович тоже обиделся и уже никогда ничего старого ему не привозил и не присылал. Подарит какую-нибудь красивую безделушку — галстук, который Павел Александрович сроду не надевал, зажигалку — и все.

— …Теперь нам, фронтовикам, льгота хорошая вышла, — снова, как во сне, прорезался шепот соседа, — проезд наполовину бесплатный. Почему же не съездить в гости? Я вот себе распланировал — на следующий год к дяде в Томск поеду. А в Томск, если билет за полную стоимость брать, знаешь сколько стоит? Тут ведь так— чем дальше едешь, тем экономия больше. Ты, земляк, наверное, тоже по льготному шелестишь?

Зуев тут только вспомнил, что впопыхах и забыл про свою льготу, взял билет за полную стоимость. Но признаваться про эту свою оплошку ему было неудобно, и он ответил:

— Да нету у меня никакой льготы. Еду как все…

— Э-э, ты, значит, против меня еще салага. Возрастом к войне не вышел, а по виду я решил, одних мы с тобой лет.

За окном стемнело. Мелькали заводские корпуса, дома-пятиэтажки. Во многих окнах уже горел свет. Поезд притормаживал, колеса чаще стучали на стрелках. Подъезжали к какому-то большому городу. В вагоне тоже зажгли свет. Многие пассажиры, сморенные жарой и усталостью, спали.

— Калинин, — прошептал сосед с сожалением. — Скоро Москва, — и продолжал мечтательно — А как бы хотелось ехать и ехать. Ехать и ехать.

— Куда ехать-то? — поинтересовался Павел Александрович.

— Какая разница? Куда глаза глядят. — Он вдруг затаенно улыбнулся. — Глядят вот глаза вперед — туда и ехать. И не думать ни о чем: ни о работе, ни о доме. — Он сделал паузу, посмотрел на Зуева оценивающе — …ни о жене.

— Все равно куда-нибудь упрешься, — сказал задумчиво Павел Александрович.

Сосед только вздохнул.

— А баба что, не по тебе?

— Ты б не орал на весь вагон. Ведь как труба, — посетовал мужик и зашептал уж совсем тихо — Годы, понимаешь, большие. И фронта прошел. А в этом деле, — он смущенно улыбнулся, — льготы нет. А жена как раз с этим самым… с темпераментом. Ты, говорит, на заводе небось какую-нибудь козу-табельщицу нашел. Вот и докажи ей.

— Да, — пробормотал Павел Александрович. И еще раз повторил — Да… — так и не найдясь, что ответить…

На узком перроне Ленинградского вокзала Зуев сразу потерял своего соседа в толпе. Сам он, не торопясь, пошел к зданию вокзала и на ходу рылся одной рукой в кармане, выискивая монетки и извлекая их на свет божий, — поглядеть: не двушка ли. Он все-таки решил позвонить по тому телефону, что был указан в бумаге. А вдруг кто-нибудь еще сидит там, в конторе? Какой- нибудь дежурный?

В большом зале вокзала, оглядываясь в поисках теле- фона-автомата, Павел Александрович услышал радостный возглас:

— Эй, земляк!

Он повернулся на крик и увидел своего попутчика в сопровождении тощей молодой женщины и здорового парня с хмурым лицом.

— А меня вот мои ребята встретили! — радостно доложил он. — Полный ажур!

Зуев улыбнулся ему и подмигнул, подумав: «И голос у него прорезался, у шептуна».

Набрав первый раз номер, Павел Александрович услышал короткие гудки и обрадовался. Никак кто сидит? Но, наверное, набирая номер, он ошибся, потому что потом, сколько ни пробовал звонить, натыкался на равнодушные длинные гудки.

«Ну и ладно, не больно-то и хотелось», — решил он. И стал искать себе место где-нибудь на скамейке. Оказалось, что дело это совсем не простое и пришлось часа полтора помыкаться по вокзалу, прежде чем удалось втиснуться рядом с двумя женщинами и девочкой- подростком. Прижав свой маленький чемоданчик ногами, он привалился к спинке скамьи, надвинул свою подвыгоревшую кепочку на глаза и задремал. Часа через два его разбудил дежуривший по залу ожидания милиционер. Наверное, милиционеру показался подозрительным человек в помятом простеньком костюме, с потертым чемоданчиком у ног и в кепке, надвинутой на загорелое до черноты лицо. А может быть, он подошел просто так, «для порядка», проверить, что за ночной гость устроился слишком привольно на столичном вокзале.

Когда Павел Александрович, спросонья путаясь в карманах, разыскал наконец паспорт и протянул милиционеру, тот, увидев загорелые, с неотмывающимися следами земли и солярки руки, понял, что потревожил человека зря. Таких рук у вора или жулика не бывает. К тому же милиционер и сам когда-то был крестьянином.

Он все же раскрыл паспорт и спросил строгим голосом:

— Почему на вокзале ночуем, Павел Александрович?

— Где ж еще? Приехал на ночь, глядя, а номер тут у вас не приготовили… — ершисто ответил Зуев.

— Не положено на вокзале, — отдавая ему паспорт, сказал милиционер и, переходя на нормальный человеческий тон, спросил — Ты сам-то откуда?

— С Ленинградской области.

— Погостить?

— Нет. Брат вот умер, так бумажку прислали, чтоб приехал вещи забрать.

— В больнице умер?

— Не знаю. Жил он тут. Профессор.

Милиционер посмотрел на Зуева недоверчиво.

— Чего ж, у него ни жены, ни детей не осталось? — его явно заинтересовал такой оборот дела.

— Не было детей. А жена и сама год назад умерла.

— Дождусь утречка — и в контору. К нотариусу. Послушаю, что скажут. Порядков ихних не знаю.

— Правильно, к нотариусу, — кивнул милиционер. — Они все законы растолкуют. Квартира-то, наверное, еще пустует. Или заселили?

— Не знаю.

— Ну бывай, — он кивнул. — Очень-то тут не рассиживай… — И пошел по залу, косолапо загребая правой ногой. Милиционеру очень хотелось узнать подробнее про это профессорское наследство. Да и странным, даже противоестественным казалось, что загорелый простоватый мужичок, «пиджачок», как он теперь называл таких приезжих из деревни, профессорский наследник. У него даже мелькнула мысль, а не разыграл ли его мужик. И может быть, «на фене», на блатном жаргоне, «приехать за наследством» бог знает что обозначает. Но он отогнал такую мысль, вспомнив про натруженные руки приезжего.

…День выдался Зуеву хлопотный и прошел как во сне. Побрившись спозаранок в уборной, он дождался, когда открылась первая столовая, поел и стал звонить. Но дозвонился только около двенадцати. В конторе, которую он с большим трудом отыскал, Павлу Александровичу пришлось разговаривать с разными людьми, заполнять и подписывать какие-то бумаги. Он плохо запомнил и лица людей, и содержание бумаг, которые подписывал. Осталось одно неприятное ощущение от вежливого, хорошо скрытого, но сквозившего в каждой фразе презрительного недоумения.

В конце дня Зуева познакомили с седенькой, тщедушной старушкой, служившей в институте, где служил и Василий, и он, увидев ее доброе, простое лицо, обрадовался, сразу почувствовал, что эта старушка его и поймет, и не будет задавать дурацких вопросов. Что с ней можно будет вести себя запросто, по-свойски. Звали старушку Ольгой Власьевной.

— Устали, наверное? — спросила Ольга Власьевна, когда они вышли наконец из конторы.

— Ой не говорите, — чистосердечно признался Зуев. — Голова кругом идет. Чувствую себя полным дураком.

— И не обедали небось?

— Позавтракал на вокзале.

Ольга Власьевна посмотрела на свои старенькие часики, улыбнулась.

— Вы утренним поездом?

— Вчера приехал.

Ольга Власьевна сокрушенно покачала головой.

— Давайте, Павел Александрович, миленький, сделаем с вами так — зайдем сейчас в молочную столовую, поедим. Ладушки?

Зуев кивнул.

— А уж потом я отвезу вас в квартиру Василия Александровича. Ночевать ведь вам больше негде?

— Негде. Разве ж у вас в гостиницу устроишься?

— И незачем. Все равно рано или поздно в квартиру нужно ехать.

И оттого что она так сказала, Павел Александрович впервые очень остро, словно кто толкнул его, осознал, что ему придется ехать в пустую квартиру брата. Придется жить там одному, что вся эта поездка за наследством не просто чудное происшествие, чей-то глупый розыгрыш, а поездка в дом к умершему брату. За хлопотами с отпуском, с доставанием билета, за пьяными проводами он еще не осознал до конца, что брата своего Василия он уже больше не увидит. И если раньше каждая поездка в Москву была для Зуева поездкой к брату, то теперь все изменилось.

— А где… — Он не смог даже сразу выговорить фразу. — А где Васю похоронили?

— На Благовещенском. Мы с вами завтра туда съездим.

Знакомая дверь на третьем этаже большого дома была опечатана. Красное пятно сургуча на черном дерматине обивки выглядело пулевой пробоиной. Ольга Власьевна сняла пломбу, открыла оба замка и отдала ключи Зуеву.

Павел Александрович кивнул.

— Я уж не пойду с вами? — виновато заглядывая ему в глаза, сказала Ольга Власьевна. — Вы теперь сами. А завтра в десять за вами заеду.

В квартире еще не было темно. Серый полумрак — ни ночь, ни вечер — заглядывал в окна. Не зажигая света, Павел Александрович остановился на пороге гостиной и долго не решался войти. Поблескивала большая хрустальная ваза на столе, в стекле серванта прыгали синими блестками отраженные огни уличной рекламы. Кто-то с тихим шорохом двигался по комнате. Павел Александрович нащупал рукой выключатель и нажал его. И сразу зажмурился от яркого, праздничного света люстры. Шорох не прекратился. Открыв глаза, Зуев посмотрел в ту сторону, откуда он слышался. На окне ветер трепал бумагу, которой с осени заклеивали щели. Бумага отстала, когда окно открыли, а оборвать ее было уже некому.

Казалось, ничего здесь не изменилось. Красивая мебель, огромный толстый ковер на полу, цветные фотографии в одинаковых рамках по стенам. А в углу, рядом с телевизором, огромный куст винограда. Засохшие листья толстым слоем валялись и на полу и на ковре. А на большом зеленом диване лежала подушка и одеяло. И телефонный аппарат стоял прямо на полу у дивана. На журнальном столике рядом с какой-то книжкой валялась разорванная коробка, из которой выглядывали, словно патроны, ампулы с лекарством. Несколько ампул с отбитыми носиками лежало тут же. И еще какие-то коробочки и бутылочки с лекарствами.

«После смерти Аннушки Вася, наверное, здесь спал, — подумал Зуев. — На этом диване. Здесь, наверное, и умер». Он вспомнил, что даже не спросил у Ольги Власьевны, где умер брат. В больнице или дома. И долго ли мучился? «Да разве от инфаркта мучаются? — тут же подумал он. — Чик — и все».

Он почувствовал себя таким одиноким и бесприютным в этой роскошной квартире, что хотело® кричать. Кричать, топать ногами, ломать… Что угодно, но только бы не слышать гнетущей тишины, не оставаться одному. «На вокзал, что ли, пойти ночевать? — мелькнула спасительная мысль. — Там и бутылку сгоношить можно»,

Потом он вспомнил… Быстро прошел по тугому ковру, открыл дверь в кабинет. Зажег свет. Здесь, среди книжных шкафов, был бар. Зуев несколько секунд постоял перед батареей разнокалиберных бутылок, нашел графин с водкой. Водки оказался целый фужер. Василий настаивал ее на каких-то травах, но сейчас Павлу Александровичу было все равно. Он коротко выдохнул и залпом осушил бокал. У него не хватило сил ни помыться, ни поменять белье на большой кровати в спальне. Откинув одеяло, он быстро разделся и сразу уснул.

Проснулся он рано и потерянно бродил по комнатам, не решаясь ни к чему притронуться. Долго стоял у шкафов, рассматривая пестрые книжные корешки, читая названия. Приоткрыл дверцы у гардероба— там висели Анютины платья, пальто, шуба. Пахло нафталином. За другой дверцей на полках лежало стопками белье, Васины рубашки. «Что я со всем этим буду делать? — думал Павел Александрович. — Как домой повезу?» Ему вдруг пришла мысль о том, что ведь и мебель надо забирать. И все эти вазы, сервизы, многочисленные безделушки. «Это что же получается? Столько добра? И все мне? — постепенно в нем просыпался азарт. — На всю жизнь хватит. Да еще можно и сыну кое-что оставить! Ну, Пашка, миллионером стал!»

Павел Александрович вдруг заволновался, стал смелее распахивать шкафы и тумбочки, заглянул на антресоли, где валялись чемоданы и какие-то тугие тюки. «Так, так, так, — шептал он. — Чемоданов не хватит. Можно и подкупить. Или ящики достать. Конечно, ящики. Придется ведь контейнер брать. Да и книги. Книг-то тыщи!»

Он зашел в кабинет, прикидывая, сколько же ящиков потребуется, чтобы упаковать все это богатство. Присел к письменному столу. Хотел положить на него локти, но на столе плотным серым слоем лежала пыль. Стопка аккуратно уложенных книг с разноцветными закладками, пачка чистой бумаги. Верхний лист пожелтел и чуть загнулся от солнца. Обмякли, раздались вширь свечи в знакомых подсвечниках — легкие деревца из бронзы обвивали бронзовые нестрашные змеи. Эти подсвечники Павел Александрович увидел в куче барахла на чердаке у тетки Нюры и рассказал о них Василию, а тот выпросил их себе. Кинжал, похожий на крест, весь изъеденный ржавчиной и временем, лежал на сколотых булавкой листках бумаги. Этим кинжалом брат всегда пользовался как прессом, чтоб бумага не разлеталась. Нашел он его на Куликовом поле лет десять тому назад. Поверх первого листа красивым Васиным почерком было выведено: «Война с одуванчиками. Сказка для взрослых». Зуев вспомнил, что брат ему рассказывал в последний свой приезд в поселок, что собирается написать такую сказочку. Он любил рассказывать Павлу Александровичу о растениях.

— Растения, они как люди, — говорил Василий. — Или, если хочешь, люди как растения. Смотри, на грядке мокрица — маленькая, тоненькая такая травка. Ползет себе незаметно, а не выполи ее вовремя — забьет все полезное. Репей возьми, к примеру! Грубый, здоровущий, напролом лезет. Все остальное гнетет. А для всяких нежных да деликатных растений особые условия нужны. Незабудки только в сырой тени растут, кошкины лапки — в сухости да на солнышке. Так и люди. Грубые да хитрые — каждый по-своему деликатного давит. А как с ними бороться — всерьез бороться, — всегда ли знаем?..

— Да как же не знаем?! — возражал Павел Александрович. — За ушко, да на солнышко. — И сжимал свой здоровенный кулачище.

Василий хмурился.

— Не перебивай. Ты и сам как репей. Кого хочешь заглушить можешь.

Павел Александрович хохотал, а брат продолжал:

— Вот одуванчик! Ему дай волю — всю землю заглушит. Мы его косим, а он еще глубже корни пускает…

— Ну ты, Васька, загнул, — перебивал его Павел Александрович. — Кто ж в деревне не знает, что с им, с одуванчиком, лопатой и плугом бороться надо. С корнем его, с корнем! Чтобы и духу не осталось!

— Сложнее все. Сложнее, — не сдавался Василий. — Чтобы только лопатой да плугом — сколько сил надо положить?! Голова нужна, голова. Другие способы найдутся. Я вот как-нибудь такую сказочку напишу. Для больших и маленьких. О том, как с одуванчиками воевать надо. Это, брат, целая наука!

И вот, видать, начал писать. Зуев сдвинул в сторону кинжал, но, кроме названия, на пожелтевшей странице было всего несколько фраз:

«И сложен и прост одуванчик. Одни зовут его скромным цветком, другие — злым сорняком. Одинокий желтый его маячок, появившийся первым среди изумрудной зелени молодого луга, радует глаз, а назавтра, выйдя утром на то же место, вы увидите желтый ковер без конца и края. И скажете сердито: «Одуванчик скоро все заглушит».

Печально поникшая белесая цветоножка, пустившая лететь по свету свои цепкие парашутики, вызывает у вас грустные мысли о скоротечности жизни. Но попробуйте отогнуть густые узорчатые листья — вы найдете тугие мячики, готовые взмыть вверх и распуститься. И не поленитесь выкопать корень одуванчика и присмотритесь к нему: не напомнит ли он вам щупальца какого-то диковинного создания, безудержно и слепо сосущего соки нашей матушки-земли?

Я хочу написать назидательную сказочку о том, как надо воевать с одуванчиками, но чувствую, что мне не хватает еще мудрости и уже маловато сил».

«Не написал, однако, — подумал Павел Александрович. — А красиво начал. Да не о том! Чего сказочки писать, надо плуг на большую глубину ставить. Пахать получше. Говорил я Василию…» Но начало сказочки все же понравилось Павлу Александровичу, и он перевернул еще несколько страничек — поискал, нет ли еще чего-нибудь написанного? Не нашел. Все страницы были чистые.

Днем они с Ольгой Власьевной съездили на кладбище. Земляной холмик был засыпан опавшей от венков хвоей, пожухлыми цветочными лепестками. Бесприютный вид могилы вызывал тоску, но рядом, на соседних могилах, стояли красивые мраморные бюсты, лежали внушительные, отливающие темным блеском надгробия с золотыми надписями. Ольга Власьевна сказала, что институт уже заказал гранитную плиту, и у Зуева на душе отлегло: «Все как у людей будет». Он подумал о том, что ему и самому надо дать денег на эту плиту. Да денег сейчас в наличии у него не было. Еле выпросил у тетки Нюры на дорогу. У нее хранились триста рублей, что выплатили после смерти матери по страховке. Тетка забрала эти деньги, решив, что Павел Александрович, крепко загулявший тогда, пропьет и их» Она так ему и сказала: «Сопьешься, да где-нибудь под забором окочуришься. И похоронить тебя не на что будет».

— Я как деньги получу, — решился все-таки сказать Зуев, — свой взнос сделаю. Вы только скажите мне куда.

— Скажу, Павел Александрович, — кивнула Ольга Власьевна. — Завком пока только заказ сделал, платить попозже. Вы еще успеете сберкнижку оформить.

После смерти Василия остались деньги на книжке, но получить их было не так-то просто, нужно было ждать, снова получать справки из нотариальной конторы.

Вечером он опять остался один. Сидел бездумно в кресле. Руки не поднимались заняться делом — освобождать шкафы, упаковывать вещи. Чтобы не задремать, Зуев включил телевизор, но изображение почему-то было ядовито-зеленым. Он попробовал двигать рычажки, но экран позеленел еще больше — обращаться с цветным телевизором Павел Александрович не умел. Тогда он занялся книгами — снимал с полок и укладывал в картонные коробки из-под финских яиц, которые днем с помощью Ольги Власьевны приобрел в соседнем молочном магазине.

Много книг было научных — Павел Александрович откладывал их в сторону. Решил подарить Ольге Власьевне. Пускай она их хоть себе забирает, хоть в институт отдаст. Из этих книг он отобрал себе только те, где нашел много цветных фотографий растений, справочники по лекарственным травам, определители. Когда он приезжал к Василию, то всегда с удовольствием листал их, читал описания, узнавал за непонятными латинскими названиями такие близкие, знакомые с детства цветы и травы.

Художественную литературу складывал в коробки всю. Иногда, если попадались знакомые названия, подолгу листал книжки, пытаясь вспомнить. Но вспоминалось трудно. Иногда, сняв тома с полок, Зуев обнаруживал бутылки коньяку. Этикетки на бутылках были яркие, красивые. «Армения», — прочитал он и решил, что коньяк, наверное, очень хороший. Василий как-то рассказывал ему, смеясь, о том, что прячет бутылки от Аннушки. Павел Александрович вспомнил про бутылки в баре: «Аннушка умерла, и таиться стало не от кого. А про эти небось забыл».

Особенно понравились Зуеву большие, разноцветные тома Детской библиотеки.

«Эх, Кольке моему сгодятся! — радостно думал Павел Александрович, листая тяжелые книжки. Такое богатство. — Чего это Васька у себя держал? Детей ведь и не ждал уже?!» Сам Зуев женился поздно, и Колька, его сын, ходил еще только в девятый класс.

Он с удовольствием рассматривал картинки к «Таинственному острову» и «Робинзону Крузо», к «Трем мушкетерам», и в сердце закрадывалась не то чтобы обида, а так, легкое сожаление оттого, что у самого знакомство с этими книжками оборвалось слишком рано. «Может, и я еще почитаю вместе с Колькой, — мечтал Зуев. — Вот уж кто обрадуется дядькиному наследству!»

В прихожей переливчато затренькал звонок. Павел Александрович с сожалением поднялся с пола и пошел открывать. В дверях стоял мужчина и приветливо улыбался.

— Вы Павел Александрович?! — сказал он. — Брат Василия Александровича?! А я его друг, Валовой. — Он шагнул через порог и уже в прихожей протянул Павлу Александровичу руку. Рукопожатие у него было крепкое.

— Гостем будете, коль пришли. Проходите.

В комнате, прежде чем сесть на пододвинутый Павлом Александровичем стул, Валовой прошелся вдоль книжных шкафов, коснулся стопки бумаг на письменном столе. Сказал с грустью:

— Да, от каждой бумажки здесь веет духом Василия Александровича. А его уже нет…

Он сел и пристально вгляделся в Павла Александровича.

«Что-то он больно молод для Васиного друга, — подумал тот, — Да и не поминал братан про такого».

— Меня зовут Петр Анисимович, — сказал Валовой. — Можете звать просто Петром. Василий Александрович именно так и поступал. А иногда и Петушком величал. Мой старший друг и наставник.

«Ах, вот оно что, — отлегло у Павла Александровича от сердца. — Старший друг и наставник. Тогда понятно. Вроде учителя ему Вася был». Теперь при свете люстры Валовой даже не показался Павлу Александровичу особенно молодым, как на первый взгляд в прихожей. Правда, в темной его голове не мелькало ни единого седого волоска, но живые, стреляющие глаза тонули в густой сетке мелких морщинок и рот был старческий.

— Я ведь на минутку к вам, — сказал Валовой. — Пришел познакомиться и соболезнование выразить. Такой человечище… — Он склонил голову вниз и чуть-чуть набок. Зуеву стало как-то совестно, что человек искренне горюет, а он сидит как истукан, даже слова путного сказать не может. Он от смущения тоже опустил голову и увидел, что порядком разбитые баретки Валового все в какой-то красной глине. «Где ж загваздался так, — подумал Павел Александрович, недоверчиво разглядывая полуботинки гостя. — Тут ведь все асфальт да асфальт. На землю и ступить негде».

— Я в новом микрорайоне живу, — сказал Валовой, будто угадав мысли Павла Александровича. — Дома, знаете, все новые, прекрасные, а грязи на улицах — по уши. — Он достал пачку сигарет в красивой обертке с верблюдом и протянул Зуеву.

— Нет, мне «Беломор» привычней, — отмахнулся Павел Александрович и взял со стола папиросы.

— Василий Александрович мне о вас столько рассказывал! — Валовой с удовольствием затянулся. Он опять пристально, оценивающе смотрел на Павла Александровича, а рука с сигаретой, словно помимо его воли, самостоятельно выписывала в воздухе сложные пируэты. Сизый, едкий дымок спирально растекался по комнате. — Сядем, бывало, в Доме ученых, в ресторане, он и говорит: «Плохо мы с тобой, Петя, знаем жизнь. Вот Пашка, братец мой, — это человек. Крестьянин. На нем земля держится».

Уши у Зуева пошли гореть огненным цветом. Он судорожно затянулся и, обжегши горло, закашлялся так, что слезы выступили из глаз.

— Вот ваш «Беломор»-то, — посочувствовал Валовой, — горлодер. Курили бы мои, солдатские.

«Что-то я о таких в солдатах и слыхом не слыхивал», — подумал Зуев и, мотнув головой, сказал:

— Больно едкие они у вас. Серой пахнут.

Валовой оглянулся, ища, куда бы стряхнуть пепел, и схватил большую морскую раковину, стоявшую на столе.

— Я сейчас вам дам… — дернулся Павел Александрович, увидев такое кощунство, но было уже поздно. Валовой изящно стукнул по сигарете пальчиком, и длинный белый столбик пепла упал в розовое брюшко раковины.

— Эх! — сердито вырвалось у Зуева. Он подставил Валовому пепельницу, а сам, взяв раковину, пошел в кухню отмывать ее от пепла. Когда он вернулся, Валовой стоял у книжной полки и листал какую-то толстую, потрепанную книгу. Кивнув на раковину, которую Павел Александрович бережно поставил на стол, он спросил:

— Нравится?

— Красивая штука. Я хочу сынку своему подарить. Вот только шуметь она перестала.

— Шуметь?

— Ну да, Вася мне показывал ее, говорил: «К уху, к уху прижми. Услышишь, как море шумит». И правда — прижму я к уху, а там шумит, будто волна на волну накатывает. Мне в Ялту совхоз путевку давал — я знаю, как море шумит. А сейчас вот приехал — не шумит.

Зуев грустно посмотрел на красавицу раковину.

— Вы человек умный. Можете мне объяснить, почему она не шумит?

Валовой хитро улыбнулся, глаза его стрельнули в Павла Александровича, и тому снова почудилось, что Валовой совсем молодой, почти мальчишка.

— Феномен природы.

— Феномен, — повторил Зуев незнакомое слово. — Вам виднее. Только я думаю, вещи от человека зависят. Жив человек — и вещи будто живые… Волк вон этот… — Павел Александрович хмуро кивнул на валявшуюся на полу шкуру. — Шкура шкурой, а когда Василий в руки ее брал да рассказывал, как топал по снегу, волк ну прямо живой, скалится, глаза нет-нет да и сверкнут. Только не рычал. И ракушка эта… Тогда шумела, а теперь…

— Она еще зашумит! — весело успокоил его Валовой. — Еще как зашумит. А вы просто поэт!

«Чего он на мою голову свалился? Может, надолго пришел? У меня дел столько — за неделю не управлюсь, — думал Павел Александрович. — Если просто поговорить о Ваське, так ведь надо и за стол посадить. И верно, что помянуть Ваську с ним надо».

— Может, мы помянем брата? — спросил он не очень уверенно. — У меня только с едой не очень… Пельменей накупил, а больше особо ничего.

— Помянем, — согласился Валовой. — Помянем. Какой был человечище.

Они сели в кухне. Зуев сварил пельменей, поставил на стол масло, хлеб, банку тресковой печени, которую нашел в холодильнике. Первую рюмку, как положено, выпили молча, за помин души, а после второй Валовой сказал, глядя на Зуева ласково:

— Павел Алексаныч! Хороший ты мой человек, так ты нравишься мне, так нравишься… Давай, братец, на «ты»? А? Не возражаешь?

Еще после третьей Зуев с тоской чувствовал, что это застолье может надолго затянуться, а потом на сердце у него стало легко и просто, и он уже не думал ни о времени, ни о делах.

— Ты, Алексаныч, представить себе не можешь, какой у тебя был брат! Человечище! Книги — во писал. — Валовой показал, какие толстые писал Василий книги. — Не учебники, а романы! Даже поэму писал. Или рассказ. Про одуванчики. Как его?! — Он смешно сморщил лоб, вспоминая название, и опять показался Павлу Александровичу стариком. — О! «Война с одуванчиками». Большие мысли хотел в нем высказать! Рукопись не читал?

— Нет, — на всякий случай отрекся Зуев. Ему не хотелось спорить с этим шустрым, напористым мужиком. Не хотелось доказывать ему, что Васька в одуванчиках ни бельмеса не понимал, а уж как воевать с ними, и представления не имел. Может, и знал что в детстве, да все у него здесь из головы повыветрилось. Но Валовому об этом совсем не следовало говорить.

Они пили не торопясь. Много закусывали. Вернее, Валовой закусывал. Да еще как! Павел Александрович каждые двадцать минут поднимался из-за стола и опускал в крутой кипяток новую порцию пельменей. Валовой глотал их словно семечки. «Как он себе горло-то не обварит? — удивлялся Павел Александрович. — Вместе с кипятком отправляет…» Сам же он ел мало, лениво ковырял вилкой в банке с печенью. Числилась за ним такая слабость — как выпивать начнет, нос от еды воротит. Но тресковой печени поел — больно деликатная еда. У них в поселке сроду такой не бывало.

— Ты как же теперь управляться будешь, Алексаныч? — допытывался Валовой. — Повезешь все с собой, в родные пенаты или здесь в оборот пустишь?

— В какие Пенаты? Наш поселок Заречьем зовется.

— Вот я и говорю — в Заречье свое повезешь? В ящичках-коробочках?

Зуев засмеялся, по старой привычке прикрыв ладонью рот. Когда беззубым ходил, все, бывало, ладонью прикрывался.

— Ящички… — Он посмотрел на большие кухонные шкафы да полочки. — Тут не ящики, а вагоны нужны. Да куда мне ставить-то? Куда? У меня дома в одной комнате шифоньер стоит да кровать, а кухня у нас общая, у каждого по тумбочке.

— Вот я и спрашиваю. Повезешь, Алексаныч? Может, под эту мебель тебе начальство новую квартиру выдаст?

— Вот балабол! — усмехнулся Павел Александрович. — У меня и вторую мою комнатенку скоро заберут. Я один, а комнаты две, что тут скажешь? Жениться бы. Матери-покойнице обещал. — Он помрачнел и задумался. Сознание полного своего одиночества снова пронзило его острой болью. «Эх, нескладно, нескладно все у меня состроилось. Была бы хоть Катерина. Вместе бы все придумали. Может, и я теперь с ней в Гатчину поехал. Колечка бы при нас был. Учился. Вон сколько книг нам Василий оставил».

— Не повезешь, значит, Алексаныч?! Душа ты моя простая. — Валовой налил снова водки, поднял рюмку. — Давай, чтобы все хорошо было! Чтоб в лучшем виде!

Они снова выпили. Зуев принес бутылку коньяка, найденную за книгами. Наверное, коньяк и вправду был хорош, потому что Валовой радостно закричал:

— Ну ты даешь, Алексаныч! Ну удивил, простая душа! Разбираешься, что почем! Такой коньяк, братец, на кухне не пьют. Нет, нет! Не пьют, — говорил он, любовно нянча бутылку в руках. — Собирайся, в комнаты пойдем. В библиотеку! К Василию Александровичу. — Валовой встал из-за стола. Небрежно отодвинул от себя тарелку с остывшими пельменями и, увидев, что

Павел Александрович берет в руки блюдо с хлебом, икнул и засмеялся.

— Оставь, оставь, к такому коньяку другая закуска положена.

— Другой нет, — развел руками Зуев. Оттого, что он резко поднялся, голова у него чуть закружилась и кухня качнулась перед глазами, но тут же встала на место. — За колбасой разве сходить, — сказал он неуверенно и тут же подумал, что уходить ему из квартиры не следует. Дружба дружбой…

Но Валовой и сам отказался от колбасы.

— Может, яблочко у тебя есть, — спросил он. — Или шоколадка?

— Чего тут только нет. — Павел Александрович вспомнил, что в гостиной, в буфете видел в вазочке шоколадные конфеты. Он вчера даже попробовал было, но конфеты совсем закаменели от времени. «Ничего! — усмехнулся он про себя. — Для тебя, друг мой ситный, и эти сойдут. А я и мануфактурой этот коньяк занюхать могу». Коньяк Зуев не слишком уважал.

Под радостные восклицания Валового он принес вазочку с конфетами.

— Рюмки, рюмки новые достань! — потребовал Валовой.

Зуев открыл дверцу бара. Выстроенные как на параде, засветились хрустальные фужеры и рюмки разных родов войск. Валовой заглядывал в бар из-за спины Павла Александровича.

— Какие брать-то?

Валовой не ответил, протянул руку к большой квадратной бутылке, на которой был нарисован чудной мужик с алебардой.

— И джин тут! И виски…

— Осади, осади! — прикрикнул Павел Александрович. — Рюмки, говорю, какие брать?

— Те вон, — показал Валовой. — Широкие. — Он с сожалением посмотрел на бутылки и вернулся к маленькому столику, на котором стоял коньяк. Павел Александрович поставил на полированную поверхность стола два пузатых хрустальных бочонка.

Валовой ловко открыл коньяк, плеснул себе капельку, погрел бочонок в ладони, принюхался.

— Амброзия! — выпил, смакуя, и лихо подмигнул Павлу Александровичу. Потом налил уже в оба бочонка.

— Ты, Алексаныч, все продай. Не тащи с собой этот хлам. Хочешь, я знакомым свистну? Они тебя от хлопот избавят. Выберут что кому. И денежки с доставкой на дом. Из лапки в лапку. Тепленькие. И книги продадут…

— Мели, Емеля! — рассердился Зуев. — Как же это книги продать?

— А что? Букинистам. Или друзьям. Я свистну. Они возьмут, — стрельнул глазами Валовой.

— Как же их продать-то? — Павел Александрович отставил рюмку и, всплеснув руками, обвел взглядом шкафы с книгами. — Васька их полжизни копил. Книжечку к книжечке подбирал. Все у него тут нужные… — Он уперся взглядом в пестрые тома Детской библиотеки и поправился — Ну, может, и не все нужные, да все его любимые. Я как приезжал — он мне то одну покажет, то другую. Все про них знает. Как начнет рассказывать, заслушаешься. Как же продать-то? Он мне не простит. — Павел Александрович и правда вспомнил, как много показывал брат ему разных книжек, как вместе листали они большущий том, где было написано про Петербургскую губернию, даже про их поселок Заречье. Да все так точно — и про церковь, — она и сейчас стоит, только заколоченная, — и про то, сколько дворов было, и что сеяли, да сколько коров-овец держали. «Нет, Васька головатым мужиком был, — это уж точно, — подумал Павел Александрович, теплея. — В кого он уродился, не пойму. Сроду у нас, у Зуевых, ученых не было? Вот только что ж он, прохвост, мать похоронить не приехал?! Ладно уж раньше, когда болела, не выбрался! А на похороны-то!»

— Чу-у-дак! — пьяно улыбался Валовой. — Сам говоришь— не все книжки нужные. А тебе они и вовсе ни к чему, Куда ты, к примеру, поставишь их?

— Детские — сынку моему, — строго сказал Павел Александрович и задумался. Ну куда и правда денет он Васькины книги? Дома места нет. Тетке Нюре в избу поставить? Изба большая, места много. Да ведь растащат соседи. Один придет, другой. Тетка никому не откажет, а потом позабудет. Как пить дать растащат… Валовой, наверное, почувствовал его сомнения.

— Ты, Алексаныч, добрая душа, правильно решил, — детские сынку. А остальные ж? Продай, продай в хорошие руки. Деньги будут — у себя в деревне корову купишь.

— Сам корову покупай! — озлился Зуев. — Вишь ты, придумал — в хорошие руки! Уж не в твои ли? Небось полцены бы дал, а?

— Ну, Алексаныч, зачем так грубо? — обиделся Валовой, но обиделся как-то ласково, и Павлу Александровичу показалось, что он совсем трезвый. Во всяком случае, стреляющие глаза его были совсем трезвые. — Я же к тебе со всем почтением. Как к брату. Мне-то самому ничего не надо. Я даже свои книжки назад не прошу. Еще в прошлом году Василию Александровичу давал почитать, а так получилось, что отдать ему все некогда было. Болел он, сердешный…

Павлу Александровичу стало не по себе от того, что он дал волю словам.

— Ну, что уж… Это я так. И книжки свои забирай. Нам чужое не нужно.

— Да книжки-то книжки! — сразу отмякая, буркнул Валовой. — Старье. Всего две, и обе Пушкина: «Евгений Онегин» и «Полтава».

Какое-то смутное воспоминанье шевельнулось в голове Павла Александровича. Что-то ему рассказывал брат про эти книжки Пушкина. Что-то интересное, а что — никак не вспоминалось. При его жизни издавались, что ли?

— Сам смотри, — кивнул он на шкафы. — Найдешь — забирай. Продашь — корову купишь. — Зуев представил себе Валового дергающим корову за вымя ц расхохотался. Будь он внимательнее да потрезвее, то заметил бы, как на мгновение опешил его незваный гость. Но Павел Александрович не заметил, а только сказал, кончив смеяться:

— Эх, чайком бы побаловаться! Пойду посмотрю, может, где заварки пясть отыщу.

Он пошел на кухню и стал шарить по шкафчикам и ящикам. И наконец нашел пачку чая. Внезапно он почувствовал беспокойство. «Чего я этого сквозняка одного оставил? Доберется сейчас до шмуток — и стянет за здорово живешь, хоть и Васин ученик…»

Павел Александрович скинул полуботинки и на цыпочках, чтобы не скрипнула паркетина, прокрался к дверям кабинета. Валовой запихивал какую-то небольшую книжку себе под рубашку.

— Куда пихаешь, обормот! — заорал Павел Александрович, распахивая дверь.

То ли рука у Валового непроизвольно дернулась, то ли сам ее отшвырнул, но книжка стремительно отлетела под письменный стол.

— Я-я! Ни-ни-куда! Не пихаю! — заикаясь от испуга, крикнул Валовой и, увернувшись от кинувшегося на него Павла Александровича, выбежал в коридор. Зуев тяжело развернулся, схватил первую попавшуюся толстую книгу и бросился следом. Валовой уже дергал засовы на двери. Павел Александрович обрушил книгу ему на голову, но в это время Валовой наконец выдернул засов, дверь распахнулась, и он вылетел на площадку вместе с книгой.

— Вот тебе, бес! — крикнул вдогонку Зуев и захлопнул дверь. А потом минут пять стоял, прислушиваясь: «Уж не угробил ли я его?» Никаких звуков с площадки не доносилось, и, приоткрыв дверь, он выглянул. Ни Валового, ни книги на площадке не было.

На следующее утро пришла Ольга Власьевна.

— Ну как вы, Павел Александрович, тут поживаете? — ласково спросила она, усаживаясь в кресло и оглядываясь по сторонам. — Я вам принесла кое-что. — Она раскрыла свою большую черную сумку. Достала конверт. Положила его на стол.

— Здесь письмо на железную дорогу. Чтобы не задерживали вас с контейнерами. С билетами мы вам тоже поможем. А это я вам пирожков домашних принесла с мясом. — Она вытащила пакет и тоже положила на стол. — У нас в буфете хорошие пирожки, но не то. Фарш никудышный. А вы тут, наверное, соскучились по домашней еде. Попробуйте.

— Ну что вы, Ольга Власьевна, — смутился Зуев. — Зачем же вы затрудняетесь? Да ведь я и дома все по столовым да чайным. Редко когда сам готовлю. Зимой разве что. Когда работы поменьше.

— Вот и поедите домашних пирожков. А я что-то, смотрю, работа у вас медленно подвигается. Только за книжки взялись? Все вещи на местах…

Павел Александрович вздохнул. Он не умел объяснить этой симпатичной старушке, что никак не мог набраться храбрости разобрать тут все, вытаскивать вещи из шкафов, снимать портьеры и занавески, вытряхивать ящики письменного стола. Не поднимались у него руки. О нарядных хрустальных люстрах, которые по вечерам так торжественно светили во всех комнатах, он и не вспоминал. Ему и в голову не приходило, что их тоже нужно снимать. «Если б мать была жива, она живо придумала, как поступить. Или Катерина на худой конец…» Все здесь было так красиво, так уютно, так к месту. «Вот бы так все и перенести, — думал Павел Александрович. — Не ко мне, так к тетке Нюре».

— Тяжело, да? — вздохнув, спросила Ольга Власьевна.

— Даже не знаю, как сказать… — пожал плечами Павел Александрович. — Я ведь живу один. Комнатки маленькие. Тетка у меня старая в соседней деревне. К ней в избу кое-что можно поставить. Да у нас ведь, Ольга Власьевна, не дачи. В крестьянскую избу такую красоту не поставишь. — Он кивнул на югославскую стенку и улыбнулся. — Да и не влезет.

Ольга Власьевна тоже улыбнулась.

— Понимаю, миленький. Были бы вы, Павел Александрович, помоложе, все бы у вас сразу устроилось, все, что надо, разместилось. И не мучились бы. И дом новый построили. — Она замолчала, смотрела на него с сочувствием и пониманием. Потом сказала: — Что же нам с вами делать? Продать надо всю обстановку. И книги…

— Вчера один Васин знакомый заходил, — сказал Павел Александрович. — Он тоже советует продать.

— Кто же у вас гостил? — полюбопытствовала Ольга Власьевна. — Уж не Лапицкий ли? Они с Василием Александровичем закадычные друзья были.

— Нет. Валовой.

— Валовой? — удивилась старушка и покачала головой. — Был у нас в институте такой прощелыга. За пьянство уволили.

— Вот как! А говорил, Василий ему вроде учителя был.

Ольга Власьевна вздохнула.

— Ох, Павел Александрович, будьте вы осторожней. Звоните мне, я же телефон оставила. И не открывайте дверь сразу. Выспросите все. Мало ли жуликов! Он хоть ничего тут у вас не… — она замешкалась, подбирая словечко помягче, — к рукам не прибрал?

— Нет, — мотнул головой Павел Александрович. Ему было стыдно за то, что именно так и произошло, как сказала Ольга Власьевна.

— Мы с вами, миленький, сделаем так — пригласим из комиссионного магазина оценщика. Он тут все оценит, составим список, а в комиссионный вы не повезете. Зачем семь процентов терять? Мебель в прекрасном состоянии. Покупатели найдутся. Знакомым Василия Александровича скажем. Ладушки?

— Помогли бы вы мне, Ольга Власьевна, — попросил Зуев. — Я вам заплачу. — Он смутился.

— Да что вы, что вы, миленький! Какая плата! Это моя обязанность — помогать вам. Хорошо бы на книги одного покупателя найти!

Павел Александрович нахмурился, отвел глаза. За окном, по карнизу ходил сизый голубь, заглядывая в комнату. Было слышно, как он стучит лапками по железу. «Ну вот, — с тоской думал Павел Александрович. — И она тоже советует книги продать.

Конечно, зачем они такому скобарю, как я? Подумаешь, тоже умник выискался! Ну нет! Если у меня рожа не вышла, значит, и котелок плохо варит? Еще неизвестно, как бы все получилось…» Он вспомнил про техникум, из которого ему пришлось уйти перед самой войной, — председатель уговорил, пропадал колхоз без мужиков, призванных на финскую. Сказал: через год отпущу, а что через год получилось?! После войны только и слышал: давай, Павел, паши, перепахивай. «Мы дети сурового времени» все пели да грамотки давали. Для кого ©но суровое было, а для кого и нет».

— Или вы не хотите книги продавать? — спросила Ольга Власьевна.

— Не знаю, как и быть. Как вам сказать-то половчее… — Лицо у Павла Александровича напряглось, он весь сжался, словно школьник на трудном экзамене. — Жалко мне в чужие руки книги пускать. Ой как жалко!

У него почему-то не повернулся язык объяснить даже этой, такой ласковой и внимательной женщине, что просто не хочется расставаться с книгами, хочется видеть их все время перед собой, доставать с полки, листать. И читать их хочется.

— Ну и прекрасно! — обрадовалась Ольга Власьевна. — Прекрасно. Я рада за вас. У Василия Александровича прекрасная библиотека, вам на радость будет. Отложите только специальную литературу. Вряд ли она вам пригодится.

— Я уж всю запакую, — упрямо буркнул Павел Александрович, внезапно решив не оставлять здесь ни одной книжки, и потупился. Ему было стыдно смотреть ей в глаза — казалось, что своими словами он обижает хорошую женщину. Он не заметил, как Ольга Власьевна улыбнулась. Улыбнулась по-доброму, понимающе.

— С остальным поступим так, — сказала Ольга Власьевна. — Составим сейчас с вами список того, что вы хотите продать, назавтра я вызову оценщика. А потом пригласим покупателей. Я двум-трем дамам шепну, остальные тут же узнают. У нас слухи быстро распространяются. Ладушки?

— Ладушки, — засмеялся Павел Александрович. У него словно гора с плеч свалилась.

Дни проходили в суете. Павел Александрович выходил из дому только до магазина. Покупал себе еды — и назад. Один раз по совету Ольги Власьевны сходил на рынок, взял молодой картошки. Съездить в центр, прогуляться по городу Павла Александровича не тянуло. Даже короткие выходы в магазин выбивали его из колеи. На тротуарах — неубывающий поток людей, толчея до ряби в глазах. Шум. Духота. Город всегда напоминал Зуеву баню с ее шумом и плеском воды, металлическим стуком шаек и отрывистыми гулкими звуками голосов.

…Молодой, шикарный оценщик из мебельного магазина не понравился Зуеву. Он, как хозяин, расхаживал по комнатам, приглядывался ко всему скучными глазами, слегка кривя тонкие губы. Иногда открывал дверцы, зачем-то стучал по ним. Когда Павел Александрович задрал на кровати белье, чтобы показать, какой красивый стеганый матрас там лежит, оценщик сердито взглянул на него и обронил сквозь зубы: — Я сам разберусь. Не мешайте. Зуев обиделся, сел в кресло и больше не вмешивался. Только смотрел исподлобья за тем, как важно выхаживает оценщик. Когда же тот стал еще и насвистывать потихоньку, подумал неодобрительно: «Вот еще свистун разыскался, высвистишь тут все у меня!» В детстве мать его отучила дома свистеть, покрикивая каждый раз, когда он пытался это сделать: «Свисти, свисти, и так дома никогда денег нет, так последние копейки высвистишь».

Но когда Ольга Власьевна положила перед ним бумажку, где напротив названия предметов мебели рукою оценщика были проставлены остренькие красивые цифры, у Зуева дух захватило. Цифры были большие, а общая сумма, красовавшаяся внизу, казалась просто нереальной.

— Ну что, Павел Александрович? — спросила Ольга Власьевна. — Вас устраивает такой расклад? По-моему, очень достойно. По-божески.

— Устраивает, устраивает. — Голос у Павла Александровича неожиданно сел, слова вырвались какие-то хриплые.

Оценщик спросил Павла Александровича:

— Что же вы от такой хорошей мебели избавляетесь?

— Вот то-то и оно. Слишком хороша она для меня, — весело ответил Зуев. — Не для деревни столы и шкапчики. — Настроение у него было хорошее. Он никак не мог забыть про цифру, проставленную оценщиком на бумажке. Она то и дело возникала у него перед мысленным взором, сердце сладко ухало, и он все повторял про себя: «Ну надо же, надо же…»

— Да, мебель не для села, — кивнул оценщик и ушел, опять такой же строгий и гордый, получив сверх положенного гонорара червонец.

На следующий день в квартире покойного Василия Александровича Зуева состоялось торжище.

Первый покупатель пришел в девять утра. Сухонький, с маленькой бородкой клинышком, он был хмур и неразговорчив. Сунул Павлу Александровичу маленькую влажную ладонь, даже не назвав своего имени. Только «здрасте», и все.

— Доцент Голышев, — успела шепнуть Павлу Александровичу Ольга Власьевна, пока покупатель расхаживал по комнатам.

Он купил югославскую стенку. Тут же отсчитал деньги и небрежно кинул их на стол. Зелененькие пятидесятирублевки легли веером, новенькие, одна к одной. Голышев постоял у стола несколько секунд, что-то соображая, потом стремительно взял раковинку и, обернувшись к Павлу Александровичу, сказал:

— Как сувенир, а?

— Нет, не могу! — Зуев испугался, что Голышев теперь не отдаст ему раковину.

— Даю четвертной.

— Не продается. — Павел Александрович выхватил у него из рук драгоценную раковину и прижал к животу.

Доцент пожал плечами и молча удалился, даже не попрощавшись. Тут же, не прошло и пяти минут, в квартиру ворвалась ватага грузчиков и толстая старуха с большими усами. Грузчики начали разбирать и вытаскивать стенку, а старуха следила, чтобы они не поцарапали мебель, строго покрикивая на грузчиков хриплым, клокочущим голосом.

«Наверное, Голышева жена, — подумал Павел Александрович. — В теле бабушка. И зачем таким старикам мебель? Небось ведь и своя еще приличная». Но тут же он себя и одернул: «Откуда мне знать, может, они детям берут. Я вот часть денег-то Кольке отдам. Подрастет — себе мебель купит». Он так и стоял, прижимая к себе раковину, пока грузчики не унесли последнюю тумбу.

— Ну вот и попросторнее стало, — сказала Ольга Власьевна. — Сейчас пойдет народ, только успевай поворачиваться. А вы чего в раковину вцепились?

— Да я, знаете… — замялся Павел Александрович, — не хочу ее продавать. И еще кой-какие вещи. И Вася их любил… — Он оглянулся, прикидывая, куда бы сложить полюбившиеся ему предметы, но места найти не мог. Вся мебель, освобожденная от белья, посуды, одежды, шла на продажу. Только большую кровать в спальне Зуев решил пока не трогать. Спать-то где-то надо было! Наконец он решил приспособить для мелочей картонный ящик. Спеша, пока кто-нибудь еще не пришел, он сложил туда уже потертую волчью шкуру, раковину, друзу горного хрусталя, которую Василий привез из Сибири, пивную кружку с изображением бравого солдата Швейка…

Заметив, что Ольга Власьевна внимательно за ним наблюдает, Павел Александрович сказал, словно оправдываясь:

— Вася был жив — и все эти штучки-дрючки как живые были. Раковина та же! Даст мне ее Вася: «Послушай, как море шумит». Я слушал — шумит. Как настоящее. Или про Швейка он рассказывал. Обхохочешься. Как они с одним чехом подружились и по пивным там у них ходили. Подпили, конечно. И проснулись в другом городе. Там, где у них лучшее пиво. Чудило-шофер, что пиво в Прагу возит, их к себе пьяненькими завез. Чтоб убедились, чье пиво лучше. — Павел Александрович с грустью посмотрел на ящик с безделушками. — Смотрел Вася на эту кружку, — ее шофер и подарил, — все смеялся, будто смешинка в рот ему попала. И я с ним за компанию. И сколько случаев разных припоминал. А счас что? Онемела кружка. Словно померла вместе с Васей.

Что думала по этому поводу Ольга Власьевна, Зуев так и не узнал — в дверь позвонили. Пришел новый покупатель… Так и шли они один за другим — скромные и стеснительные, нахальные и любопытные. Многие приходили «просто так», без определенной цели. Поглазеть — может, что приглянется, хватались за книги, хоть Зуев и предупреждал всех, что книги не продаются.

— Да мне только эти тома! — упрашивал его один из покупателей, плешивый крепыш средних лет в бархатном костюме, тыча Зуеву в нос две толстые книжки в оливковых переплетах. — Вас они не заинтересуют. Сплошная философия!

Павел Александрович злился и, только чувствуя на себе настороженный и понимающий взгляд Ольги Власьевны, сдерживался, не грубил. Настырный книжник в конце концов удовлетворился хрустальными люстрами. Купил обе, да так, не разбирая, и унес, сначала одну, потом другую, на вытянутой руке.

— И как это он кокнуть не боится? — удивился Павел Александрович.

— Не побьет, — успокоила Ольга Власьевна. — Он цепкий. И живет в соседнем доме. Только зачем ему две люстры? Квартира же однокомнатная.

После обеда пришла симпатичная женщина лет тридцати пяти. Павла Александровича поразили ее большие блескучие глаза. Она обнялась с Ольгой Власьевной и несколько секунд постояла, прижимая к себе старушку.

Зуев углядел даже, как она смахнула ладонью слезы со щеки.

— Альбина Петровна Ларикова, — представила женщину Ольга Власьевна. — Васина сослуживица.

Первый раз Ольга Власьевна назвала брата просто Васей, и Павел Александрович понял, что милая старушка очень любила его и что поэтому и с ним, с Павлом Александровичем, она так добра и ласкова. А не по службе, не по обязанности.

Альбина Петровна молча пожала Зуеву руку и сочувственно кивнула, а он не к месту подумал: «Ох и баба! При таких глазищах и фигуристая».

Ларикова медленно прошлась по комнатам, постояла перед висевшими на стене пейзажами. Тихо спросила:

— Вы не продадите, Павел Александрович, эти картинки?

— Да я хотел их с собой забрать, — нерешительно ответил Зуев. — Но если вам нравится… Возьмите одну… Просто так, на память.

— Спасибо, — улыбнулась Альбина Петровна и внимательно посмотрела на Зуева.

Потом она присела к Ольге Власьевне на еще не купленный диван и о чем-то спросила ее вполголоса. Чтоб не мешать, Павел Александрович ушел в кабинет и стал бесцельно перебирать содержание Васиного стола.

«Да, приятная женщина, — думал он о гостье. — Все при ней. А волоса-то, волоса, густющие. Не обкорналась по моде. Вот ведь Василий при мне ее ни разу не приглашал». Подумав так, он усмехнулся: а если б и приглашал? Что бы изменилось?

Одна из коробочек привлекла его внимание. Раскрыв ее, он нашел два обручальных кольца, несколько колечек с камушками. «Аннушкины», — прошептал Зуев, разглядывая их. Одно из них, с красивым зеленым камнем, вспомнил он, Аня носила постоянно.

— Павел Александрович! — позвала Ольга Власьевна. — Можно вас на минутку?

Он спрятал коробочку в карман и вышел в гостиную.

— Павел Александрович, Альбина Петровна интересуется, не продадите ли вы магнитофон с кассетами.

— Отчего ж не продать? Продам! — ответил он весело. — У меня в поселке все одно сломают. Хрупкая вещь. Не для моих приятелей. — Зуев с вызовом посмотрел на Альбину Петровну.

— Вот только мы его не оценили, — сказала старушка. — Альбина Петровна предлагает вам съездить с ней в комиссионный…

— Ох, не по мне это дело! — махнул рукой Зуев. «А коленки-то, коленки у нее, — подумал он, бросив быстрый взгляд. — Какие гладенькие!» Альбина Петровна, наверное, почувствовала его взгляд и натянула на коленки клетчатую юбку.

Зуеву сделалось от этого неприятно. «Еще подумает чего!» — рассердился он на себя и, нахмурившись, сказал:

— Сходите сами. Как скажут, так и заплатите.

— Вы мне доверяете? — усмехнулась Альбина Петровна.

Он промолчал. Подумал: «Доверяй не доверяй — все равно кто-нибудь надует. Так уж лучше красивая баба, чем какой-нибудь чертяка навроде Валового».

— А мне и в комиссионный незачем ходить, — продолжала она. — Я только что оттуда. Такой кассетник в хорошем состоянии стоит триста пятьдесят. А у Василия Александровича он уже года четыре…

«Вот развела бухгалтерию, — неприязненно подумал Зуев. — Сказала бы сразу сколько». Он уже не поглядывал на ее красивые коленки, а думал только о том, чтобы Альбина Петровна поскорее убралась.

— …Семь процентов комиссионных. Если вы согласны на триста…

Павел Александрович был согласен.

В прихожей, когда он пошел ее провожать, Альбина Петровна вдруг сказала ему тихо:

— Павел Александрович, мне бы хотелось с вами сегодня поговорить. Полчасика. Можно, я забегу часов в девять? — Она смотрела на Зуева своими блескучими глазами и улыбалась искательно.

— Приходите, — сказал он, смущаясь от ее взгляда.

До позднего вечера Зуев разгуливал по опустошенным набегами покупателей комнатам: «Ведь и посадить-то ее некуда».

Всюду грудами лежали еще не упакованные книги, под ногами шелестели какие-то бумаги, листочки с записями. В углу гостиной высилась груда одежды. Чего здесь только не было! И все то, без чего не могут обойтись люди, живущие в городе. И еще многое другое, без чего они вполне могли бы обходиться, но считают все-таки необходимым приобретать. Одни — чтобы как-то выделяться среди других, вторые — чтобы вложить деньги. На всякий случай. А третьи — ради получения дополнительных удобств и просто по привычке иметь красивые вещи.

Больше всего нравилась Зуеву шуба. Мягкие, блестящие завитки каракуля образовывали такой красивый узор, что трудно было отвести глаза. «Была бы жена, ей бы подарил. А так тетке Нюре отдам, — решил он. — Пусть на старости лет поносит».

Звонок в дверь отвлек Павла Александровича от приятных раздумий по поводу раздаривания ненужных ему вещей.

Он глянул в глазок, но ничего не увидел и, помня наказ Ольги Власьевны, спросил:

— Кто там?

— Я, я, Павел Александрович, — ответил женский голос, и он узнал Альбину Петровну.

Она влетела в прихожую шумная, почему-то запыхавшаяся, словно и не ехала на лифте, а шла пешком.

— Столько дела на сегодняшний вечер, и все пришлось отложить, — кокетливо сказала она, легкими, резкими движениями руки поправляя перед зеркалом пышную прическу.

«Вот еще про зеркало забыл, — с досадой подумал Зуев, разглядывая огромное зеркало в красивой металлической оправе, привинченное к стене прихожей. За суматохой последних дней он как-то и не обратил на него внимания. — Может, этой вертихвостке предложить?»

— Ну что же вы, Па-а-вел Александрович, не приглашаете меня в комнату?

— Заходите, — отвлекся он от своих деловых мыслей.

Альбина Петровна вошла в гостиную, остановилась посередине, как раз под тусклой лампочкой, висевшей теперь вместо хрустальной люстры, и огляделась.

— У вас тут еще столько барахла, хоть снова торговлю открывай, — улыбнулась она, приглядываясь к куче платьев, сложенной в углу. Сверху лежала так приглянувшаяся Зуеву шубка из каракуля.

Альбина Петровна подошла, провела рукой по меху.

— Анина шубка. Лет десять назад она ее купила… Не продадите?

— Не, не, — мотнул головой Павел Александрович. — Я уже ее тетке своей наметил.

— Тетке? А сколько лет вашей тетке?

— А уж и не помню. — Он наморщил лоб. — Кажись, в прошлом году семьдесят пять справляли. Или нет. В позапрошлом.

— Да куда же вашей тетке такая шубка? По деревне ходить?

— А что?! — осваиваясь с присутствием красивой женщины, задорно ответил Зуев. — Думаете, только вам, городским дурехам, форсить?

— Ай да Павел Александрович! Да она, наверное, толстая, ваша тетка Нюра? Ей и не налезет шубка. А я вам тысячу рублей за нее дам.

— Нет. Сказал — тетке! — Он оглядел цепким взглядом Альбину Петровну. — Тетка Нюра вроде вас, фигуристая.

— Ну, спасибо, Павел Александрович. Вы, оказывается, комплиментщик! Что же сесть не предложите? И, может, выпить у вас что найдется? Днем я у вас целую батарею бутылок видела. Да все красивые. Ну где же они?

— В спаленке. — Он показал на дверь. — Только сесть- то и некуда. Одна кровать осталась.

Она снова расхохоталась.

— Это что же, намек?

В спальне Альбина Петровна тоже огляделась внимательно, потрогала красивую бронзовую ручку на двери.

— Обойчики тут ничего были. Финские. Еще и выгореть не успели. — Потом она подошла к подоконнику, на котором Зуев составил все бутылки из бара и еще те, что нашел за книгами.

Потом они пили какую-то пахучую жидкость, и Павел Александрович все время чувствовал на себе ее пристальный, изучающий взгляд.

— Павел Александрович, вы, конечно, думаете: чего эта дура к вам напросилась? Чего ей надо? Да правда, правда! Мне и самой неудобно. Ну продайте мне эту шубу. Анину. Каракулевую. Что вы ее в деревню повезете?

Зуев молчал, словно не слыша ее просьбы. Альбина Петровна вздохнула.

— Чего вы молчите? Кому-нибудь другому обещали? — спросила она.

— Да нет, я и правда тетке решил. Она же и Васина тетка. Тетка Нюра. Пускай память ей будет.

Альбина Петровна выпила до дна и, наклонившись, поставила стакан прямо на пол.

— Ладно, это я так, с шубой. Увидела — захотелось. Какая баба устоит?

За окном шумел вечерний город, двигалась толпа. Сюда, на четвертый этаж, доносился сдержанный гул голосов и шаркающих по асфальту ног, нарастающий вой отходящих от остановки троллейбусов. Зажглись тусклые пока еще огни рекламы, где-то далеко осыпались брызги электросварки. В пыльном, давно не мытом оконном стекле Зуев видел свое отражение — широкоплечего человека в белой рубашке с взлохмаченной головой.

— Павел Александрович! — лениво позвала Альбина Петровна. — Чего вы там увидели?

Он обернулся. Альбина Петровна тянула к нему руку…

…«Ну и дела! — думал Зуев. — Ну и дела! И чего это ее разобрало? С виски с этой? Или подластиться захотела?»

— Мне домой пора, а уходить не хочется, — вдруг сказала Альбина Петровна. — Она потянулась, подошла к окну. Рекламные всполохи бежали по ее телу.

— Ох и хороша ты! — невольно вырвалось у Зуева.

— Правда? — тихо засмеялась она, обернулась к нему. — Чего ж ты, как твой Василий, в люди не выбрался?

— Кому как выпадет, — серьезно ответил Зуев. — Когда война началась, Васька в Питере у тетки гостил. Мы под немца попали, а брат с теткой в эвакуацию. Там и учился. А мы с матерью думали — с голоду помер. В сорок четвертом я в армию пошел. Не до жиру… Вот и получилась в нашей семье смычка города с деревней.

— Эх ты, «смычка»! — ласково сказала Альбина Петровна. — Бабы небось в деревне тебе проходу не дают! — И неожиданно спросила: — Паша, мы с Аннушкой года три назад шкурки каракулевые на новую шубу покупали. Так ей и не довелось пошить… Не видел ты шкурок этих?

— Видал.

— Продал бы.

Он принес из комнаты пачку плотно упакованных шкурок, небрежно бросил на табуретку.

— Возьми. Для тебя не жалко, — покровительственно, с тихой гордостью за свой поступок сказал Зуев. — Дарю.

— Паша!.. Вот это щедрость! — Она засмеялась. — Королевский подарок.

Потом Павел Александрович всплеснул руками:

— Ну что же я за человек, даже поесть тебе не предложил. Только и пьем ерунду всякую… Счас яишню сготовлю…

Альбина Петровна хотела что-то сказать, но только махнула рукой.

На кухне, разбивая одно за другим яйца над горячей сковородкой, Павел Александрович опять с теплотой подумал о своей гостье: «Ну и Альбина, ну и Альбинка…»

Когда он вошел с дымящейся и шипящей сковородкой в комнату, Альбины Петровны там не было.

— Альбинка! — крикнул он и тут увидел на колченогой табуретке, где еще пятнадцать минут назад лежал пакет с каракулевыми шкурками, пачку денег. Он выругался с горечью.

…Он проснулся оттого, что в квартиру звонили. «Пусть трезвонят, — подумал Зуев. — Никому не открою. Ни одного покупателя не пущу!»

Он пошел на кухню. Хотелось пить. Павел Александрович открыл холодильник, рассеянно оглядел. Кроме банки старой горчицы, в нем уже давно ничего не было. Зуев сердито захлопнул дверцу. «Пропади он пропадом вместе с горчицей».

Днем Зуев с оглядкой, чтобы не столкнуться с каким- нибудь еще покупателем, выбрался из дома и, взяв такси, поехал на товарную станцию. В кармане у него была бумага от Васиного института с просьбой помочь с контейнерами, но Павел Александрович к начальству не пошел, а часок покурил на солнышке с двумя грузчиками. Потолковал с ними о жизни.

Ранним утром следующего дня они умело и быстро перетаскали коробки с книгами и мешки с барахлом в контейнер.

— А это? — спросил дядя Миша, показав на валявшиеся россыпью на полу книги.

— Пускай остаются, — махнул Павел Александрович. — Наука тут, не моего ума дело.

— Да ты что, мужик, рехнулся? — удивился дядя Миша, присев на корточки и перебирая книги. — Не тебе, так детям сгодятся. Давай ворохом переносим. Места в контейнере хватит.

Когда контейнер был закрыт, все вместе поднялись в квартиру. Зуев достал из кошелки бутылку водки, колбасу, масло. Толстые стаканы он тоже оставил для этого случая. Разлив водку, Павел Александрович чокнулся с грузчиками, но пить не стал. Сказал:

— Вы тут закусывайте, я счас… — пошел пройтись по пустым комнатам. Ничего здесь уже не напоминало о брате. Ничегошеньки. Только груда ненужных бумаг да темноватые обои на тех местах, где когда-то висели пейзажи. «Зря я этой Альбине картинку отдал», — пожалел Павел Александрович.

Вид пустой, безликой квартиры успокоил его. «Вот и хорошо, вот и ладно, — подумал Зуев. — Очень даже здорово». Повеселевший, он вернулся на кухню.

— Ну что, мужики?! Заправились? Тогда по коням!