Увольнение на сутки. Рассказы

ГОСТЬЯ

Когда почтальонша Катерина Ветрова постучала в дом Богунковых и подала Надежде Федоровне вместе с районной газетой телеграмму, старуха огорченно пробормотала:

— Ну вот, чуяло сердце, кака-нибудь неприятность будет!

— Да почему ж неприятность, тетя Надя? — засмеялась Катерина, но вид у нее был хитрющий.

— Хорошего-то откуда ждать?

Надежда Федоровна уже собралась было пойти с крыльца в дом, но почтальонша остановила ее.

— Теть Надь, вы телеграмму-то посмотрите…

— А тебе чего? — насторожилась Богункова. — Любопытство заело?

— Да нет, мне без интереса! — отвела глаза Катерина. — Только вам ее не прочитать…

— Еще чего! — рассердилась старуха. — Ты одна, что ль, грамотна? — Но телеграмму развернула и, отстранив ее на вытянутой руке подальше от глаз, собралась читать. Минуты две она стояла молча, беззвучно шевеля губами. Наконец сказала, обиженно поджав губы: — Без очков не разгляжу… Ты иди, иди, Катька, разноси свои газетки, я дома очки напялю, как-нибудь разберу.

— Ой, тетя Надечка, — улыбнулась Катерина, сдерживаясь, чтобы не расхохотаться. — Там ведь не по-русски написано, латынь. Из Италии телеграмма, из Неаполя. От вашей Веры.

Надежда Федоровна охнула, и строгое лицо ее сделалось сразу добрым, беззащитным. Только глаза оставались тревожными.

— Да не томи ты, Катька. Аль что плохое приключилось? — Старуха отступила назад, нащупала рукой лавочку и села, не спуская глаз с почтальонши. — Чуяла, ведь чуяла я: что-то будет. Вчерась так и глаз ночью не сомкнула… Ты сядь, сядь, Катерина.

— Да все хорошо, тетя Надечка. Чего вы волнуетесь? Едет к вам Вера с мужем и сыном… Итальянка ваша… — Надежда Федоровна слушала девушку, глядя на нее повлажневшими глазами, чуть приоткрыв рот, и все кивала, кивала головой. — Телеграмма-то пришла рано-рано, — продолжала свой рассказ почтальонша. — Международная. Буквы латинские, а слова русские. Это у нас теперь часто бывает. В прошлом месяце зайцевскому дяде Мише Барашкину из Венгрии прислали. Сын у него там работает. А на Дружную горку, на завод — так туда чуть не каждый месяц идут. Мы теперь привыкли…

— Да ты телеграмму-то прочти, — взмолилась Надежда Федоровна. — Когда едут-то?

— Ой, что же это я, дуреха! — с наигранной озабоченность спохватилась Катерина и выхватила из рук Богунковой телеграмму. — Международная, — прочла она торжественно. — Ленинградская область, Гатчинский район, деревня Замостье, Богунковой Надежде Федоровне. Дорогая мамочка…

— Дорогая мамочка? — перебила старуха Катерину.

— Дорогая мамочка. Так и написано.

Богункова удовлетворенно кивнула.

— Буду дома мужем сыном пятнадцатого августа, — продолжала читать Катерина. — Целую Вера.

— Буду дома… — задумчиво повторила старуха и обвела глазами чуть покосившееся, старенькое крыльцо. Вздохнула. Спросила, кивнув на телеграмму: — Ничего там боле нет?

— Нет, тетя Надя. Я все прочитала.

Надежда Федоровна вдруг встрепенулась:

— Батюшки, пятнадцатого! А нонесть-то какое, Катерина? Четырнадцатое? Четырнадцатое ведь, девка! Верка-то с мужиком со своим едет, не одна, а мы тут лясы точим…

— Я побежала… — Почтальонша положила телеграмму на лавочку, рядом со старухой.

— Беги, дочка… — думая уже о чем-то своем, кивнула Богункова и поднялась со скамейки.

— А можно, я загляну, тетя Надя? Когда они приедут?

— Приходи, приходи.

Надежда Федоровна вдруг улыбнулась каким-то своим затаенным мыслям. И пока почтальонша шла через сад, старуха все стояла на крыльце и улыбалась, глядя куда-то вдаль. Глухо стукнула за Катериной калитка. Надежда Федоровна вздрогнула, взяла трясущейся рукой с лавочки телеграмму и пошла в дом.

Затворив за собой дверь, она некоторое время стояла посреди кухни, словно не знала, что же ей делать…

От волнения мысли разбегались, кружилась голова. Верка, ее дочь, с которой не виделись они с войны, едет с мужем и сыном! Сколько лет промелькнуло, сколько воды утекло… Думала: уж не судьба свидеться, свыклась, что потеряла Верку, только что числила в живых. Раз в три года пришлет письмо — и ладно. Слава богу, жива, значит. А какая она, ее младшенькая, Надежда Федоровна и думать перестала. На одно надеялась — на похороны-то приедет! И вот телеграмма…

«Да чего же я стою столбом? — вдруг спохватилась старуха. — Стыдоба». Она с тревогой огляделась. В кухне и правда было не прибрано. Накануне шинковала до ночи капусту, сняла половики, пол был затоптан, усыпан капустной крошкой, на столе горкой стояла немытая посуда.

— Ива-ан! Ива-ан! — позвала она зятя. Тот отсыпался после ночной смены.

Иван не отзывался. Надежда Федоровна пошла в спальню.

— Ванюшка, проснись!

— Чего там, мам, случилось? — не открывая глаз, сонным голосом спросил Иван.

— Верка завтра приезжает! — В голосе у Надежды Федоровны чувствовалось нетерпение. — С мужем и с сыном. Телеграмму вот Катерина принесла.

— Верка-итальянка? — Иван все еще не открывал глаз, но в голосе у него появилась заинтересованность.

— Да проснись ты, козел! В доме-то пусто. Грязь, ровно в хлеву, — рассердилась старуха.

Иван живо вскочил.

— Где телеграмма?

— Тут на иностранном, — протягивая зятю телеграмму, сказала Надежда Федоровна. — Да Катерина мне прочла.

— А в котором часу приезжает?

Старуха пожала плечами:

— Катерина не сказывала…

Иван засмеялся:

— Чудно написано: буквы иностранные, а слова наши, можно разобрать…

— А ты будто понимаешь?

— Чего тут понимать-то! Все как есть прочитал.

— Как там она мне пишет? — вдруг хитро прищурившись, спросила Надежа Федоровна.

— Богунковой Надежде Федоровне, — прочел Иван. — Чего тут разбирать. Все понятно.

— А дальше?

— Дорогая мамочка…

— Вот-вот… Кумекаешь, — удовлетворенно прошептала старуха. И тут же сказала строго — Только неча рассиживаться. И в лавку бежать надо, и Настю со скотного вызвать. — Настя была старшей дочерью Надежды Федоровны, женой Ивана.

— На Сиверскую в магазин поеду и к Насте заверну, — сказал Иван. — Я счас живо мотоцикл выведу.

— Чего на Сиверскую, чего на Сиверскую? — подозрительно посмотрела старуха на зятя. — Сегодня же рыбный четверг. Купишь так кукиш.

Надежда Федоровна почему-то была уверена, что у Ивана на Сиверской живет зазноба. Уж больно любил он туда ездить.

— На Дружной горке и в обычный день ничего путного не купишь. А на Сиверской, в курортторге, всегда есть чем разжиться.

Старуха только рукой махнула. Делай, мол, что хочешь…

— А чего они, итальянцы, едят-то? — одеваясь, словно бы сам себе задал вопрос Иван. — Их ведь чем попало кормить не будешь. Картошкой, например. Или щами. Верка ваша и та небось от деревенской пищи отвыкла?

— Ничего, поест и щей, — сказала Надежда Федоровна, но в голосе ее Иван уловил озабоченность.

— Я вот читал, что итальянцы все макаронники. Макают пустые макароны в красный соус и лопают «за будь здоров».

— Да, будут они тебе пустые макароны есть, — не согласилась старуха. — Мне твоего Мишку раз в неделю не заставить тарелку этих макарон проглотить.

— Правда, мама, — согласился Иван. — Они небось макароны по-флотски едят, с мясом. Но лучше бы поточнее узнать. Может, к Павлу Мохову в школу съездить? Он географию преподает, должен все знать.

— Ты магазин не прозевай, балабол.

— Ох, мама, придумал я, у кого спросить! — обрадованно сказал Иван. — У Гриши Лоски. Он же почти итальянец, хоть и нашенский.

— С ним ты наговоришь, с ним ты наговоришь! — сердясь, закивала головой Надежда Федоровна. — Да только что про бутылочку да про самогон…

Отец Григория Лоски, пленный итальянец, добирался в Петроград после первой мировой войны да и осел В Замостье, прельстившись хорошей охотой и одной замостской красоткой. Умер он еще перед Великой Отечественной войной, оставив двух сыновей — Григория и Виктора. Виктор был инженером, работал в городе, наезжал редко. Григорий варил стекло на Дружной горке и славился веселым нравом и любовью к выпивке. Оба брата были женаты на русских, а по-итальянски не знали ни единого слова.

Хлопнула дверь, и в кухню влетела запыхавшаяся Настя. Крикнула:

— Мама, Иван!

Увидев мать, бросилась к ней, обняла.

— Верка едет… Неужто правда? — и всхлипнула.

— Едет, едет. — Мать ласково провела коричневой сухой ладонью по Настиным волосам и легонько оттолкнула. — Да будет тебе, делом надо заняться. Твой вон в Сиверскую опять собравшись. Будто на Дружной магазина нет.

— Я ему соберусь! — Настя обернулась, ища глазами мужа, но его уже и след простыл.

— А, пускай хоть куда едет… — вздохнула она.

— Ты откуда узнала-то? — спросила мать. — Почтальонка сказала?

Настя кивнула.

— Ты Ивана-то останови. Чего он понесется абы что покупать. Подумать надо. Завтра народу много соберется. Аверьянычи приедут, Вавилкины… — Она задумалась. — Всех рази сочтешь? Небось и Пашка Мохов прискачет. Как-никак женихался с Веркой.

— Да что ты, мама. Чего помнишь. Когда это было- то?! — удивилась Анастасия.

— Попомни мое слово, — вздохнула мать. — Что-то у меня сердце разболелось… Накапай мне этого самого…

— Корвалолу, что ли?

— Ну да. Назовут лекарство, не приведи господь. Язык не поворачивается… — ворчала Надежда Федоровна. — Валокордин научилась выговаривать, а его уж нету. А как хорошо помогал!

Настя принесла из спаленки рюмку с лекарством. Дала матери. Там приняла ее дрожащей рукой, принюхалась:

— И пахнет по-другому. Ты Ванюшку-то не пропусти, уедет ведь! — сказала строго.

Анастасия привела мужа, и они долго сидели в кухне, прикидывая, чего и сколько купить, спорили. Матери наконец надоело слушать их перебранку.

— Ну что за наказанье божье! — рассердилась она. — Ведь так люди на слова изойдут, а дела никакого. Досидите тут до вечера — так и хлеба не купите…

Иван поднялся, отыскал на печке большую кошелку.

— Пошел я, пожалуй…

— Иди, иди, а то и правда опоздаешь, — напутствовала мужа Настя. И как-то уж очень быстро юркнула в комнату.

— Да, мама, — обернувшись с порога, сказал Иван, — вы бы нам деньжат… — Голос его звучал ненатурально бодро.

— Деньжат? — удивилась Надежда Федоровна. — Ты ж получку третьего дня получил.

Иван вздохнул.

— Так ведь и расходы немалые…

Надежда Федоровна смотрела на зятя с подозрением.

— Ну что вы, мама, тут никакой получки не хватит. — Иван выглядел смущенным. — Самогон на столе не поставишь? Да и водки много неудобно. Значит, вина хорошего надо. Портвейну. А сколько его пойдет, этого портвейну? Почитай, бутылок сорок купить придется. — Он загнул указательный палец на руке.

— Сколько бутылок? — высунулась из горницы Настасья, во время разговора о деньгах предпочитавшая не попадаться матери на глаза.

— Так и народу, слава богу, придет… — еще больше смущаясь, сказал Иван. — И не один же день Верка со своим мужиком гостить у нас будет. А итальянцы портвейн как воду употребляют. Бутылок-то тридцать надо взять?

— Небось не все итальянцы, как твой Лоска, зю- зят… — пробормотала Надежда Федоровна. И твердо добавила — Денег не дам. Умру — ведь не на что прилично похоронить будет.

Уже три года она откладывала пенсию в двадцать три рубля на свои похороны. И ни копейки не отдавала в общий котел. «Похороните хоть как человека, с отпеванием да с батюшкой на кладбище, — говорила Надежда Федоровна родственникам. — И по деревне пусть с оркестром несут. И убогим четвертной чтобы был».

Иван вздохнул. Потом подошел к дверям в горницу и спросил:

— Насть, чего делать-то?

Жена не отозвалась.

— Ну ладно, я, пожалуй, к тетке Маше зайду. Стрельну у нее до получки… — Так и не получив ответа, Иван уже собрался уходить, как его остановила теща.

— Чегой-то ты надумал к тетке Маше идти побираться? Стыда потом не оберешься…

— Так у кого ж еще полсотни сейчас перехватишь?

— Тетка Маша твоя денег даст да на всю деревню ославит. И будет еще полгода в гости ходить… На даровое угощеньице.

Тетка Маша, дальняя родственница Богунковых, слыла в деревне первой сплетницей, и Надежда Федоровна сильно недолюбливала ее.

— Ты погоди, погоди! — Заметив, что Иван собрался уходить, старуха поднялась с табуретки и, ворча что- то себе под нос, ушла в комнату.

Иван понимающе улыбнулся и лихо почесал себе затылок.

Вернувшись, Надежда Федоровна сунула в руки зятю деньги.

— Чтоб с получки вернул.

— Ну а как же, мама! С процентами. Специально на Сиверскую за пирожными сгоняю…

— Ладно, ладно, проживу и без пирожных, — ворчала она, но голос у нее был отмякший, довольный. — Ты бы лучше на водку меньше пускал.

Весь день прошел в хлопотах. Мыли полы, меняли занавески на окнах, трясли половики. Иван успел съездить и на Сиверскую и на Дружную горку. После каждой поездки радостно докладывал о покупках. Особенно гордился тем, что достал свиных ножек для холодца. С Сиверской он позвонил в аэропорт, узнал, что самолет из Рима прилетает в пятнадцать часов. Надежда Федоровна вздохнула с облегчением.

— Слава богу, еще есть время прибраться…

Слух о том, что к Богунковым приезжает из Италии дочка, разошелся по деревне в момент. Почтальонша Катерина Ветрова постаралась. То и дело в дом наведывались односельчане. Подолгу сидели в кухне. Расспрашивали, хотели знать подробности: насовсем или только в гости едет Верка-итальянка, одна ли, с семьей.

Надежда Федоровна сердилась:

— Ну что за народ такой! И лезут и лезут. Видют ведь — не до них! Все Катька растрезвонила, легковуха!

До поздней ночи они с дочерью стряпали. Варили студень, картошку и овощи для винегрета, отмачивали в молоке соленущие селедки. Иван, отработавший в ночь и умаявшийся за день, давно спал.

Когда последнее дело было сделано — студень разлит по тарелкам и поставлен в кладовку, на холод — и мать с дочерью, усталые, но довольные, отправились спать, Настя спросила:

— Мам, а вдруг Вера останется? Вот бы хорошо, а? Не век же ей там вековать?

Надежда Федоровна сидела на кровати, распускала на ночь волосы, белые до единой волосинки, но еще очень густые и длинные. Лицо у нее было отрешенное.

— Ну, мамусь! Чего молчишь? — Настя села на кровать рядом с матерью и, прижавшись к ней, обняла за худенькие плечи. Подумала: «Какая ж мать у нас старенькая да маленькая!»

— Чего ж говорить-то, — задумчиво прошептала Надежда Федоровна. — Чего говорить… Кабы от меня это зависело… — Она вздохнула. — Когда дети рядом — и умирать спокойнее.

— Ма-ама-а, — с упреком посмотрела на старуху Анастасия.

— Ну что «мама»? — без улыбки сказала Надежда Федоровна. — Годы-то мои давно подошли. Пока по дому турюсь, все вроде ничего, а как слягу… Да ладно, — тут же строго оборвала она себя. — Не к ночи разговор. Болтаем попусту. Господь знает, когда прибрать.

И уже когда погасили свет и улеглись, старуха сказала:

— Мужика-то своего она попервости хвалила в письмах. Любопытно узнать, как они нынче живут?

На следующий день Иван с Анастасией с утра уехали на аэродром. Иван на мотоцикле, а Настя на электричке.

— Замерзну я на твоем драндулете, — сказала она мужу — Да и прическу ветром растреплет.

В шумном зале нового аэровокзала они поначалу немного растерялись. Редко удавалось им выбираться из своего Замостья. Только в Сиверскую и ездили. То на рынок, то просто в магазин. В Ленинград же Богунковы выбирались не чаще двух раз в году. Нынче были в апреле, покупали новый телевизор — старый, «Рекорд», совсем вышел из строя. А в аэропорту им довелось побывать лишь однажды, когда младший брат Ивана, Костя, летел из Адлера — лесничество премировало его путевкой на курорт.

Устроившись в сторонке на удобном диване, Иван с Настей с любопытством рассматривали пестрые толпы пассажиров. Настю особенно поразили несколько лохматых иностранцев, горячо споривших о чем-то рядом с горой красивых, на первый взгляд неподъемных чемоданов. Одеты они были очень просто — в дотертых джинсах да в свитерах. А у двух девушек свитера были просто наброшены на плечи и рукава завязаны, на манер шарфа, вокруг шеи. Короткие кофтенки не доходили у девушек даже до пояса, и Настя возбужденно шептала мужу:

— Смотри, смотри, Иван, пупки у девок торчат. Вот лахудры. А эта, длинная-то, туфли оставила — босиком по полу шлепает. Ох, была бы она моей дочерью…

Иван смотрел на девушек с доброй улыбкой.

— Чего они тебе не нравятся? Молоденьки…

— Молоденьки! — передразнила Настя. — Животы выставили, а ты и глазеешь. Бабьих пупков, что ли, не видал?

— Заграничные пупки-то, Настя. У наших баб таких не бывает, — смеялся Иван. — Да ты посмотри лучше на того дядю, — он кивнул на длинного мужчину в белом плаще, выходящего из таможенного зала. — Видела, какая шляпа? Вся в клеточку и с пером…

Так они и сидели, перешептывались, внимательно прислушиваясь к объявлениям диктора. Анастасия, в повседневной жизни вечно командовавшая мужем, здесь притихла, держала Ивана за руку и делала все так, как он говорил. Только в одном не отступилась, не дала ему ничего выпить. Даже бутылки пива. «За рулем ведь, Ванюшка, — твердила она. — А вдруг Веркин муж не на такси, а на твоей трещотке поехать захочет!»

Самолет опоздал на полчаса, и Настя вся испереживалась— беспокоилась, не случилось ли чего. Потом они долго стояли у дверей таможенного зала, стараясь заглянуть внутрь, но там ничего не было видно.

В первый момент Настя не признала сестру. Вглядываясь в лица пассажиров, выходивших из дверей, она просто удивилась, как похожа одна немолодая высокая женщина на ее мать. Отметив машинально это сходство, она тут же потеряла ее из виду, разглядывая все новых и новых людей, густым потоком валивших из таможенного зала. И только через минуту или две сердце у нее екнуло. Прошептав: «Да что же это я, дура!», — Настя стала лихорадочно крутить головой, разыскивая эту женщину, так похожую на мать.

Верка стояла в сторонке рядом с невысоким полным мужчиной и худеньким большеглазым юношей.

— Вера! — крикнула Анастасия. — Вера! — Голос у нее сорвался, она громко всхлипнула и кинулась к сестре. Пассажиры оглядывались с понимающими улыбками. Молодые иностранцы, среди которых были и девицы, так поразившие Настю, перестали спорить и, замерев, смотрели во все глаза, как, никого не стесняясь, рыдали немолодые женщины. Рядом, смущенно улыбаясь, стояли двое мужчин и высокий худощавый юноша с черными как смоль волосами…

А у Надежды Федоровны, когда она, заслышав на улице шум автомашины, вышла на крыльцо и увидела Веру, идущую по саду, мелькнула мысль, что они с ней и не расставались надолго. Просто дочь живет в городе и приехала на выходные в деревню.

Да, это была ее Верка, постаревшая на тридцать лет, седая, но очень знакомая, с тонким, ястребиным, как и у самой Надежды Федоровны, носом, складкой над переносьем и почему-то тревожными глазами. Надежда Федоровна хотела пойти навстречу дочери, да почувствовала вдруг, что ноги не слушаются ее и никак не хотят оторваться от пола.

«Да как же это, господи?» — прошептала старуха, пугаясь своей беспомощности, чувствуя, что вот-вот упадет, но в это время Вера уже взбежала на крыльцо и обняла ее.

Потом, уже в доме, дочь знакомила Надежду Федоровну с мужем и сыном. Оба понравились ей, скромные, приветливые, не зыркают по сторонам. Думала, муж-то будет высок и кудряв, а вышло все наоборот — пониже Верки, лысенький. По сложенью — ровно колобок. Но глаза зато ласковые. Надежда Федоровна все допытывалась, как его величать по имени-отчеству, а дочь смеялась:

— Он у нас без отчества. Луиджи, и все. Зови просто Луи.

Поначалу малость чопорно все вышло, будто на смотринах. «Как доехали?», «Как здоровье?» Слава богу, по- русски говорят. Расспросили друг дружку, помолчали. Надежда Федоровна улыбнулась:

— Гостеньки дорогие, наш дом — ваш дом. Чем богаты, тем и рады, — она развела руками. — Осмотритесь, оглядитесь… Чего не таю — не взыщите. У нас тут хоть и тесновато, да не подеремся ведь?

Луиджи понял, рассмеялся добрым, открытым смехом.

— Не подеремся, не подеремся, — поддакнул Иван, и всем стало весело и легко. Верка принялась раскрывать чемоданы, доставать подарки. Все охали, восхищались красивыми шарфиками и косыночками, теплым мохеровым платком, в который она закутала мать.

Да только не дали им и часа посидеть по-семейному. Один за другим начали подходить гости, в доме стало людно и шумно.

Когда все наконец уселись за праздничный стол, в комнате в первую минуту повисла напряженная тишина. Каждый поглядывал на соседа, надеясь, что тот начнет: возьмется наливать, скажет слово, но и сосед молчал, искоса поглядывая на Луиджи да на Верку, сидевшую рядом с мужем. Луиджи чувствовал на себе любопытные взгляды и краснел. То и дело вытаскивал из кармашка белоснежный платочек и осторожно прикладывал к лысине.

— Ну так что ж вы, родненькие, — не выдержала Настя. — Примолкли все, будто и встрече не рады… Итальянка-то наша приехала! Не пропала там, в своей Италии… За это и выпьем. — Она взяла графинчик, налила себе и сунула в руки Ивану. — Ну-ка, давай, Ваня, разливай дорогим гостям.

Все сразу оживились, облегченно вздохнув, начали подкладывать себе закуски, пошли по рукам графинчики, тарелки со студнем.

Каждый старался попотчевать гостей. Павел Мохов, сидевший напротив Верки, подсовывал ей то вилок соленой капусты, то студень, то грибки в сметане, каждый раз спрашивая:

— Вы, Вера Семеновна, наверное, отвыкли от нашей пищи? В Италии грибки не растут? Апельсинами питаетесь?

Вера смущалась, опускала глаза, но тут же подымала и внимательно, изучающе приглядывалась к Павлу. Перед самой войной Павел был по уши влюблен в старшую Богункову. «А он будто и не изменился, — думала Вера. — Красивый. Только суровый какой-то. Мечтал учителем стать, и вот — добился. А вторая мечта не исполнилась… — Вера неожиданно для себя ощутила вдруг легкое сожаление о том, что судьба развела ее с Моховым. — Наверно, жили бы счастливо». Но тут же отмахнулась от своих мыслей.

Приятель Мохова, учитель литературы Олег Николаевич, все время ерзал на стуле, почти ничего не ел, а к вину и вовсе не прикасался. Чувствовалось, что он хочет о чем-то спросить Веру, но стесняется и никак не может вклиниться в беседу. Несколько раз он склонялся к Павлу и начинал ему что-то быстро-быстро шептать на ухо. Мохов всякий раз смеялся и отмахивался от приятеля.

Наконец Олег Николаевич выбрал момент, когда Вера, уже раскрасневшаяся от выпитого, встретилась с ним взглядом, и спросил:

— Вера Семеновна, красота у вас там, в Неаполе, наверное, несказанная? Везувий, дворцы, залив Санта- Лючия…

— Неаполитанские песенки! — крикнул Мохов.

— Да погоди ты, — рассердился Олег Николаевич. — Дай с человеком поговорить!

— Красиво у нас, тепло! — сказала Вера. — Это верно. Бывает, осень стоит — ни одного дождика…

— А музеи, музеи в городе есть? Я читал — у вас столько интересного. Гробница Вергилия… Вы были там? Расскажите.

Вера растерянно смотрела на Олега Николаевича и машинально кивала головой.

Учитель, не замечая ее замешательства, настаивал:

— Расскажите про гробницу, Вера Семеновна!

— Ой, что вы, не до гробниц мне. Дети ведь у нас! Покормить, обстирать надо.

— Ну а по воскресеньям? Ходите на море? Вот Помпея… Эх! Я так хотел бы побывать там! Это грандиозно, да? Город, дошедший до нас через тысячелетия! — Олег Николаевич воодушевился, говорил громко.

Луиджи смотрел то на учителя, то на жену. Он не все понимал в скороговорке Олега Николаевича, ждал, когда Вера переведет ему, о чем это с таким пылом говорит этот молодой человек в тяжелых роговых очках, но жена почему-то смущалась все больше и больше и молчала…

— Да что вы, Олег Николаевич, мучаете сестренку? — не выдержала Настя. — Мало вам учеников в школе?

— Ты, Николаич, и правда пристал, как банный лист, — сказала Надежда Федоровна. — Музеи, Помпеи! Я вон рядом с Питером жисть прожила, а спроси меня, часто там бывала? В метро не ездила ни разу. Смешно сказать — а боюсь. Все как человек по земле ходишь, а тут — нате, полезай как крот под землю. А музеи? — она махнула рукой. — Какие там музеи! То садишь картошку, то копаешь. А от дочки разве дождешься приглашения? — она кивнула на Анастасию. — За всю жизнь не дождалась. Вот была бы Ниночка жива, она б пригласила. — Надежда Федоровна махнула рукой и пригорюнилась.

Олег Николаевич смутился:

— Да я, собственно, так, из любопытства. Думал, приятно будет поговорить. — Он как-то сразу сник и склонился над тарелкой.

Вера глубоко вздохнула, словно собралась с духом, и тихо сказала:

— Вы не обижайтесь, Олег Николаевич. Я ведь не потому молчу, что обидеть хотела… Я в этой Помпее и не была ни разу. Луиджи мне рассказывал, когда он учился в школе — их на экскурсию возили. И Марио наш был. Тоже с учителем. А мне не довелось… — Она улыбнулась доброй, открытой улыбкой и тихо заговорила с мужем. Видно, пересказывала ему, о чем расспрашивал учитель. Луиджи кивал головой и почему-то виновато улыбался Олегу Николаевичу. Потом ласково обнял жену и поцеловал в щеку.

Олег Николаевич до конца вечера сидел мрачный, никаких вопросов больше не задавал, а все время подливал и подливал себе водки из графинчика с петухами.

Надежда Федоровна прислушивалась к расспросам учителя литературы с неудовольствием. Она чувствовала, что дочери неприятны его вопросы. А ей хотелось, чтобы Верке, ее Верке, было хорошо и ласково в отчем доме. Она, словно часовой на посту, за всем наблюдала, все видела. Заметив, что дочь несколько раз махнула рукой, отгоняя табачный дым, густо висевший над столом, старуха строго позвала внука:

— Мишка! Фортку открой. Никакого продуху нет. — Проследив, как мальчик исполнил приказание, она улыбнулась Верке — Ишь, накурили, ироды. Задохнутся люди… — И тут же спросила у Анастасии — Ребенок небось некормленный?

— Не хочет! — беззаботно махнула та рукой.

— Не хочет! — повторила старуха. — Сами разбаловали: жареного не ем, пареного не хочу, на тушеное глаза не глядят! У-у, привереда!

Все засмеялись, а Мишка стоял рядом с бабушкой, приклонив к ее плечу голову, и улыбался, довольный тем, что на него обратили внимание.

Надежда Федоровна следила, чтобы у Веры и у ее мужа была еда в тарелках, приносила с кухни холодненького морсу, который Луиджи поглощал стаканами. Каждый раз, проходя мимо дочери, она старалась украдкой то погладить ее по плечу, то поправить волосы, то просто прикоснуться ненароком.

Марио примостился у окна на диване в окружении молодежи. Рядом, притиснув его плечом, сидела соседская Ритка и тихонько пела, подыгрывая себе на гитаре. Пшеничные ее волосы рассыпались по плечам, и она время от времени подергивала головой, чтобы красивее лежали. Она пела, неотрывно глядя на Марио, словно хотела его загипнотизировать:

Широкой лентой связаны, Хранились вы года

Но приговор мой сказан Прощайте навсегда

— Ритка, лешачка! Отлипни от мальца! — сказала Надежда Федоровна и добавила громким шепотом: — Уставилась, бесстыжая! Грудями не играй!

— Да пусть повеселятся! — засмеялась Вера, тронув мать за руку. — Молодые ведь!

— Я те настрекаю сейчас! — обернувшись к внуку Мишке, пригубившему стакан с пивом, вдруг крикнула старуха. Казалось, вся жизнь в доме, весь распорядок этого радостного семейного праздника незримо согласуется с ее волей.

А Ритка все глядела на молоденького, то и дело смущающегося итальянца своими большущими, будто застывшими глазами и, перебирая струны, тихонько пела один романс душещипательнее другого:

Мне сегодня так больно, Слезы взор мой туманят, Эти слезы невольно Я роняю в тиши..

Пришли сильно запоздавшие Аверьянычи. Сестра Надежды Федоровны с сыном Николаем и его женой Лидой. Собственно, фамилия у них была Рожкины, но все звали их Аверьянычами, по имени рано умершего мужа Анны — Аверьяна Рожкина.

Анна Федоровна еще от дверей разглядела Верку и кинулась к ней, зарыдав и запричитав в голос. Они обнялись, и Верка стала гладить тетку по спине, уговаривать:

— Да что ты, тетя Анна! Ну жива ж я, здорова! Что плакать-то?!

Но Анна продолжала рыдать, пока Надежда Федоровна не цыкнула на сестру.

Та словно бы и не плакала — поправила беленький платочек на голове и, скорбно поджав губы, сказала Верке:

— Вот видишь, мать твоя все командовает. Все не по ей!

— А-а, — недовольно махнула рукой Надежда Федоровна. — Ты, Анна, ровно как староверка. Хлебом не корми — дай попричитать. Садись вот. Да своих зови, чего застолбенели у дверей. — Она поставила на стол чистые тарелки, рюмки, принесла с кухни горячей картошки.

Николай подошел к Верке. Степенно, не улыбнувшись, поздоровался за ручку.

— Ой, мамочки! — качала та головой, пытаясь обнять брата, но Николай не давался, стоял набычившись. — Вот вымахал, вот вымахал… Никогда бы не узнала!

— Чегой-то он у тебя словно огурец проглотил? — спросила Надежда Федоровна у сестры.

— Беззубый. Выдрал все, вставлять хочет. Вот и сказала я ему — не скалься. — Все засмеялись.

Николай рассерженно глянул на мать и, отойдя от Верки, молча уселся рядом с женой. Однако молчал он недолго. Выпив пару рюмок, он осмелел и громко, на весь стол спросил, прикрывая ладонью беззубый рот:

— Верка, правда, что ль, у вас там в ресторанах голые бабы пляшут?

— Правда, правда! — крикнул Гриша Лоска. — Мне верный человек рассказывал. Сам видал.

Верка смутилась, не найдя что ответить.

— Какая она тебе Верка?! — строго одернул Аверьяныча Иван.

— А что, сеструха ведь! Хоть и двоюродная.

— Се-стру-ха… — врастяжку, с какой-то укоризной произнес Иван и вдруг, что-то заметив, сам набросился на Веру — Да ты что у мужа опять рюмку отымаешь? Поставь и не трогай! Пусть пьет в охотку!

— Ишь, расхрабрился хозяин-то! — сказала мать с каким-то даже удовлетворением.

Луиджи улыбался, застенчиво поглядывая то на жену, то на Ивана. Вера что-то быстро-быстро зашептала ему на ухо.

Иван недовольно завертел головой:

— Ну пошла накачивать. Луи, давайте выпьем, чтоб жилось нам хорошо!

— Да, да! — обрадовался Луиджи. — Чтобы хорошо! Всем хорошо!

Они чокнулись. Мать в это время выговорила Вере:

— Нечего мужика на людях шпынять. Небось сам все знает…

— Как же, знает… — с обидой прошептала Вера, но от мужа отстала.

Раздухарившийся Аверьяныч все требовал от нее ответа:

— Нет, ты мне все же ответь, Вера, неужто совсем голые бабы пляшут? И срам не прикрыт?

— Вот пристал, ровно банный лист! — усмехался Иван. — Подавай ему голых баб! Анна, — окликнул он мать Аверьяныча, ты послушай, чего тут твой Николай требует!

Тетка Анна сердито посмотрела на Ивана и обиженно сказала:

— Поите его больше, поите. А над пьяным и посмеяться можно.

Иван отмахнулся от нее, как от надоедливой мухи. Сказал Николаю:

— Я тебе, Аверьяныч, счас журнал дам посмотреть, Вера привезла. Там все боле про юбки-платья, но и голые девки есть. — Он выбрался из-за стола и принес из маленькой комнаты яркий толстый журнал.

Николай хотел было взять его, но жена перехватила:

— Успокойся, вместе листать будем. Мне тоже интересно моды посмотреть.

— Правильно, Лида! — одобрил Иван. — А то Колька еще винегретом замажет.

Лида медленно листала журнал, а Николай время от времени вскрикивал:

— Вот это машина! Красотища! Я таких отродясь не видел. А во еще… Ну живут люди! Глянь, Лидка, дом-то какой — ровно дворец. И гараж под ним. — И требовал, чтобы жена показала картинку всем присутствующим. — Иван! — дергал он за рукав свояка. — Погляди, Иван! Павел Георгиевич, смотрите сюда! — От Аверьяныча отмахивались. Он обижался и покрикивал на жену — Лидка, давай листай дальше. Чего на платья уставилась. Все равно таких не куплю!

Наконец он затих, только время от времени восклицал громким шепотом: «Живут же люди!»

Потихоньку стол распался на маленькие группки. Вера о чем-то тихо говорила с Анастасией, тетка Анна, подставив свой стул поближе, внимательно прислушивалась к их беседе. Подвыпившие Иван и Гриша Лоска втолковывали Луиджи что-то про охоту и рыбалку. Время от времени с того конца стола, где они сидели, раздавались бурные взрывы хохота. Видать, Иван рассказывал что-то веселое, потому что Луиджи то и дело всплескивал руками и восторженно крутил головой. Вера иногда поглядывала на мужа и тоже улыбалась. Была довольна, что к нему отнеслись дружески, с вниманием, без всякой предвзятости. Настороженность в ее глазах постепенно исчезла, сменилась ровной, спокойной радостью.

Однако не обошлось и без огорчений. Учитель Олег Николаевич, обиженный Веркиным невниманием к злополучной Помпее и другим знатным достопримечательностям Римской империи, потихоньку нагрузился до мрачного состояния и, не справившись с обуревавшими его чувствами, неожиданно ударив кулаком по столу, изрек:

— А это все-таки свинство! Не побывать в Помпее! Каких-то жалких двадцать километров! Вас дети не поймут!

Все зашумели на Олега Николаевича, принялись его стыдить, а Вера заплакала. И от обиды на эту проклятую Помпею, и просто оттого, что всю последнюю неделю, с тех пор как Луиджи взял билеты на самолет до Ленинграда, нервничала и переживала за предстоящую встречу.

Гости стали потихоньку расходиться по домам.

Аверьянычи шли молча, погруженные в свои мысли. Уже перед самым домом тетка Анна сказала, обращаясь к невестке:

— Ты, Лида, заметила, какой костюмчик на Верке? У нас такой материи днем с огнем не сыщешь. А сшит-то как! Умеют там жить.

— Да брось ты, мать! — неожиданно рявкнул на нее Николай. — Умеют, не умеют. Машинки, девки… Чего же она белугой-то ревет?

— Учитель причепился… — робко возразила мать, но Николай с таким остервенением сплюнул, что она замолкла.

На следующий день встали рано — не спалось. Долго пили чай. За разговорами Надежда Федоровна не один самовар вскипятила. Иван повел мужчин показать огород, озеро. Мать спросила у Веры:

— Может, на кладбище сходим? Я тоже давно не была…

— Я одна, ладно, мам? — попросила Вера. — Первый раз одна. Потом вместе сходим.

Мать кивнула.

Через дорогу, напротив, сидели на скамеечке две старухи в одинаковых темных клетчатых платках. Вере почудилось, что старухи пристально рассматривают ее сквозь кусты и ждут, когда она выйдет за калитку. «Старухи-то, наверное, знакомые? До войны в том доме Мария Вавилкина жила… Неужели она так состарилась? — ужаснулась Вера. — Сейчас я выйду — расспрашивать начнут…» Ей вдруг стало боязно открыть калитку и выйти на дорогу, навстречу и этим старухам, и тем людям, которые еще повстречаются по пути на кладбище.

«Хоть бы знакомых не встретить», — подумала она.

Там, у себя в Неаполе, собираясь к матери в Замостье, Вера с особым удовольствием представляла себе, как пройдет по деревне, заглядывая из дома в дом, навещая своих давних подруг, рассказывая им о своем житье- бытье, вспоминая молодые годы. И вот испугалась. А чего— она и сама понять не могла. Просто екнуло сердце, и рука, которую она протянула было к щеколде, чтобы открыть калитку, сделалась неожиданно тяжелой.

Наверное, из-за того, что жизнь ее так резко сломалась надвое, на две такие непохожие и неравные половинки, воспоминания о детстве и юности нисколько не поблекли в Вериной памяти, не погасли под напором последующих лет, а, наоборот, стали более яркими и рельефными.

«Ну что же я, чего стесняюсь, надо идти», — решилась Вера и, открыв калитку, вышла на дорогу. Старухи с достоинством поклонились ей.

— Здравствуй, Семеновна! — ласково проворковала одна из них, полная, с надутыми, как у карапуза, щеками. — С приездом тебя.

Вторая, сухонькая и маленькая, вся закутанная в платок так, что торчали один нос да глаза, все время кивала, подслеповато щурясь.

Вера остановилась. Поздоровались. Подумала: «Сейчас начнут расспрашивать».

Но та, которая назвала ее Семеновной, сказала участливо:

— На кладбище, дочка? Сходи, сходи, поклонись папке. И Ниночку проведай. — Она жалостливо вздохнула и перекрестилась, прошептав что-то себе под нос.

Утро было тихое, безветренное. Не слышно было ни голосов, ни рокота трактора. Откуда-то, наверное с огородов, тянуло дымком, и Вере показалось, что жители куда-то ушли из деревни, оставив одних старух. Как на подбор, дряхлых, закутанных в темные платки. Старухи сидели на скамеечках, стояли, облокотившись на забор. Одни молча раскланивались с Верой, другие называли ее по имени, вздыхали, качали сочувственно головами. И ни одна ни о чем не спрашивала, не зазывала в дом, не предлагала присесть на лавочку. Словно все они знали, куда и зачем идет Верка-итальянка ранним субботним утром.

«Сколько же их здесь расселось, — удивлялась Вера, боязливо приближаясь к очередной старухе, ужасаясь от того, что не может ни одну из них узнать. — И чего они расселись? Всегда сидят, что ли? Или потому, что суббота?» Она спиной чувствовала, что старухи глядят ей вслед, и представляла, как они тихо перешептываются, жалея ее.

«Чего они меня жалеют, чудачки? — подумала Вера. — Темные старухи. Наверное, за всю жизнь дальше Сиверской не побывали! Чего жалеют, чего жалеют…»

Но думала Вера про старух без обиды, скорее ласково. Сколько лет прошло, а помнят. Семеновной зовут.

Потом их вели через всю деревню к школе. Сквозь вой вьюги то там, то здесь были слышны отрывистые крики, плач. Во многих домах неярко светились окна.

В школьном подвале собрали тридцать пять замостских девчат. Через день привезли ламповских, орлинских. Вокруг школы день и ночь толпились матери, пытались передать еду, теплую одежду, слышались рыдания, окрики часовых, ругань. Потом все стихло — перед отправкой немцы огородили школу колючей проволокой, выставили усиленную охрану. Время от времени слышались выстрелы. Вера с Ниной тряслись от страха за мать — как бы чего не случилось с нею, когда она будет пытаться пройти к ним.

Все эти давно, казалось, забытые картины живой явью пронеслись в голове Веры, едва увидела она высокого мужчину с буханкой хлеба.

«Боже мой, боже мой! — шептала она. — И ходит он до сих пор по деревне живой-здоровый? И ни от кого не прячется? А что же люди-то? Слепые? Все позабыли? Мама, старухи… Все же помнят…» — Она слышала тяжелые, твердые шаги сзади.

— Никак Верка Богункова объявилась! — сказал Криворотов, поравнявшись с нею. — А мы-то уж крест на тебе поставили. Думали, напрочь забыла…

— Здравствуйте, Николай Григорич, — выдавила из себя Вера, чуть покосившись на Криворотова. — Приехала вот с мужем погостить. И с сыном.

— Ну и как, хлеба заморские слаще наших?

Вере хотелось крикнуть ему: «Да ведь это ты, ты, дьявол, отправил меня на заморские хлеба, а теперь еще издеваешься!» Но она сдержалась, только втянула голову в плечи, сжалась вся.

— Ладно, не обижайся, — примирительно сказал Криворотое. — Долго ли гостевать будете?

— Три недели. Мужу на работу пора.

— Он у тебя в каких чинах-то ходит?

— На кране работает. В порту.

«Скоро ли он отцепится от меня?» — думала Вера, машинально отвечая на вопросы.

— Ага… — многозначительно хмыкнул Криворотов, и Вере почудилось в его голосе удовлетворение. Некоторое время он шел молча, словно собирался с мыслями. Наконец снова спросил: — Ты что ж, и помирать в своей Италии будешь? Или домой соберешься?

Вера вздрогнула от этого холодного, прямого и точного вопроса. От вопроса, который никто еще не задавал ей и который сама себе она задать боялась.

— Корявый вопрос я тебе, Верка, задал? Не серчай. Я и сам-то корявый. — Он остановился. — Прощевай, Семеновна. Я дошагал. Эвон какую избу себе справил! — Криворотов показал рукой на большой, в четыре окна, свежерубленый дом с зеленым палисадником. Перед домом широко раскинула ветви рябина, усыпанная рдеющими гроздьями. Он свернул к дому. Глухо хлопнула калитка.

«Подлец, подлец! — зло шептала Вера, с ненавистью глядя на новенький дом. — Хоть бы сгорел ты вместе со своим домом».

Рядом со школой она свернула в проулок между заборами. Мягкая полевая дорога вилась к леску, стоящему особняком, словно остров среди золотого моря жнивья. Это и было деревенское кладбище. Большая стая ворон с карканьем кружила над могучими деревьями. Чуть поодаль бродили по полю несколько черно-белых коров. Прохладный ветерок тянул с полей. Вера наконец успокоилась. Такая знакомая, такая родная картина открылась перед ней, что она забыла про жалостливых старух, и про Криворотова с его беспощадным вопросом. Она замедлила шаги и смотрела, смотрела сквозь слезы на эти желтые поля и вьющуюся вдоль дорогу, на синий лес у горизонта и вызолоченные осенним солнцем кручи белых облаков. И все тот же легкий запах дыма, который она почувствовала, выйдя из дому, носился в воздухе, только теперь к нему примешался густой, теплый запах жнивья.

Вера вдруг вспомнила сладковатый запах, неистребимый и въедливый, к которому она так и не смогла привыкнуть в Неаполе. Он всегда стоял в городе, особенно в узких улочках, там, где много тратторий, где на жаровнях пекут колбаски и каштаны.

«Как хорошо, как хорошо», — шептала Вера. Ей было легко и спокойно в этой осенней прозрачности и только одного хотелось, чтобы это продолжалось бесконечно.

У кладбища она свернула с мягкого проселка на тропу. Кое-где еще цвели поздние ромашки с ломкими, задеревеневшими стебельками. Вера нарвала небольшой букетик. Она вспоминала, как в детстве собирала вместе с сестрами на этом лугу огромные букетищи ромашек и васильков, как отыскивали в густой траве возле кладбища крупную розовую землянику. Вера и узнавала и не узнавала эти места. Ей казалось, что именно такими и помнила она и дальний темный лес, и деревню в низинке, спрятавшуюся среди яблонь и лип, и кладбище под сенью могучих тополей. И в то же время на каждом шагу ее подстерегали неожиданности. Сразу за деревней виднелась высокая насыпь железной дороги, и паровоз неспешно тащил по ней несколько товарных вагонов. «Ну это уж после войны построили, без меня, — подумала Вера, но тут же обнаружила рядом с кладбищем глубокий овраг и узкую — перепрыгнуть можно — речку среди кустов тальника. И про эту речку, как ни пыталась она вспомнить, не вспомнила. Не вспомнила и про то, что это за дом, от которого остался один кирпичный фундамент, стоял рядом с кладбищем. Да и много другого не могла вспомнить…

Вера перешла по ветхому мостику через речку и увидела Мохова. Он сидел на огромной поваленной березе, перегородившей вход на кладбище. Дерево упало, видать, недавно — тронутые желтизной листья еще не осыпались.

— Привет итальянцам! — негромко сказал Павел. — Без провожатых ходишь? Не забыла дорогу?

— Здравствуйте, Павел. — Вера остановилась рядом. — А что вы тут делаете?

— К тебе на свидание пришел, — сказал Мохов, и Вера увидела, как он вдруг покраснел. Ей стало неловко от этого, и она поспешно спросила:

— А как вы нашли меня здесь?

— Неудобно получается — я ей «ты», а она меня на «вы». Вот что значит Европа… — Мохов волновался.

«Чего это он? — подумала Вера. — Как мальчик…» Она села рядом с ним на березу, провела рукой по шершавой коре.

— Я домой к вам заглянул. Надежда Федоровна рассказала, куда вы пошли, — он сделал на «вы» ударение. — А у меня сегодня занятий мало. Сел на велосипед-

Тут только Вера заметила, что на ветках упавшей березы лежит велосипед.

— Давай, Павлуша, и правда на «ты», — сказала Вера. — Я просто отвыкла. Позабывала все… И про эту речку забыла. Как она называется-то?

— Орлинка.

— Орлинка! — повторила Вера. — Орлинка… Вот видишь, а я забыла.

— А помнишь, мы на этой Орлинке налимов ловили?

— Нет, не помню.

Мохов потускнел, насупился.

— А я, Верунька, все-все помню, — тихо сказал он, и у Веры вдруг екнуло сердце от этой давным- давно забытой «Веруньки». — Я тебя никогда не забывал, все ждал, что вернешься. Я тебя, Вера, всю жизнь ждал…

Это признание было так неожиданно для Веры, что она долго не могла найтись, что сказать. «О господи, неужто это он всерьез? — волнуясь, думала она. — Детскую любовь вспомнил. Ну что я ему скажу — столько лет прошло».

— Павел, Павел… — наконец сказала она с укоризной. — Зачем ты так? Тридцать лет ведь утекло. Даже тридцать два. Кто же так долго, Павлуша, ждать может? Шутишь ты, что ли?..

Мохов молчал и только с какой-то мрачной сосредоточенностью отдирал от ствола куски потемневшей толстой бересты. Дерево, видать, было очень старым, и береста отдиралась с трудом и совсем не скручивалась. Под ней обнажалась нежная и белая, как снег, молодая кожица.

— Это такой срок, Павлуша… — задумчиво глядя куда-то вдаль, продолжала Вера. — Такой срок… Целая жизнь. Ниночка наша столько на своем веку натерпелась, а до тридцати и не дожила.

— А я ждал, Вера, ждал, — упрямо сказал Мохов.

— И не женился ни разу? — неожиданно улыбнувшись, спросила Вера.

— И не женился.

— Пав-лу-ша! Неужто всю жизнь в холостяках проходил? — В голосе Веры теперь уже чувствовалось неподдельное удивление, смешанное с любопытством.

— Вера… — сказал Мохов с укоризной. Она вдруг совсем по-новому увидела человека, сидящего рядом. Увидела большую седую голову, высокий, без единой морщинки лоб, добрые, но какие-то стылые, неподвижные глаза. И поняла, сердцем поняла: какими бы неправдоподобными ни казались бы ей слова Павла, он говорит правду.

— Ой, мамочки! — растерянно, как-то совсем по- бабьи выдохнула Вера и, закрыв Глаза, замотала головой. Она вдруг представила себе, сколько горечи, сколько страданий принесла Павлу эта непонятно затянувшаяся на долгие годы любовь, и чувство безысходности захлестнуло ее. Вера вспомнила несколько писем, которые она получила после войны от Мохова. Она лишь улыбнулась, прочитав их. Такими далекими были тогда и Замостье, и Павел Мохов — друг детства, первая любовь, — со своими наивными письмами. «Неужели и теперь я ему нужна? — думала Вера. — Видит ведь — старая баба… Пятьдесят лет».

Некоторое время они сидели молча. Наконец Павел поднялся:

— Мне пора, Вера. Сейчас в школе перемена, а потом мой урок.

Он достал велосипед, развернул его.

— Не сердись на меня, Павел, — сказала Вера.

— Да разве в этом дело, в этом дело? — горячо заговорилМохов.— Неужели опять от нас уедешь? Дом-то твой где? В Италии, что ли?

— В Италии, — грустно покачала головой Вера.

— Здесь твой дом, в Замостье. В Ленинграде, черт возьми! — он все больше распалялся. — Мать у тебя здесь, сестра. Вон родни сколько набежало! Неужели и помирать на чужбине останешься? — Он понизил голос: — Ты хоть и не веришь мне, а ждал я тебя. Ждал, понимаешь?

Павел с размаху вскочил на велосипед и погнал, не оглядываясь.

«Ловко он ездит», — машинально отметила Вера, глядя на удаляющегося Мохова.

Легкие облачка пыли остались висеть над дорогой и после того, как Павел Георгиевич скрылся за домами.

«Боже мой, боже мой! Как все сложно… Думала, приеду, погощу три недельки, порадуюсь вместе с родными и спокойно домой, а тут одни расстройства…» Вера стала думать о Павле, о том, как приехал он сейчас в школу и пришел в класс. Дети его, наверное, любят. Он добрый, красивый. Как-то он начнет урок? Она представила его в классе, у географической карты.

«Это, ребята, Аппенинский полуостров, — говорит Павел Георгиевич, ведя указкой по маленькому сапожку. — Здесь, в Италии, в городе Неаполе, живет наша односельчанка Вера Семеновна Богункова, дочка тети Нади Богунковой. Вера Семеновна, ее фамилия по мужу Руффо, обрела в Италии свою вторую родину».

«О господи, бред какой-то!.. — отмахнулась она от своих мыслей. — И чего это я Павла все жалею? Не себя ли мне жалеть надо?»

Вера поднялась с дерева и тихонько пошла по заросшей тропинке в глубь кладбища. Где-то высоко над головой, в гуще деревьев хрипло каркали вороны. Здесь было сумрачно, сыро. Большинство могил заросло высокой травой, кустарником. Особенно много было бузины. Красные ее ягоды уже переспели и осыпались. Вера вспомнила, как до войны они с матерью чистили бузиной самовар и широкий медный таз для варки варенья. Вспомнила и грустно улыбнулась: шагу тут не шагнешь без воспоминаний.

Тропинка вела все дальше и дальше, становилась уже, подлесок сплетался над головой, образуя зеленый шатер. Но Вера не сомневалась, что идет по верной дороге— могилы отца и бабки с дедом, а теперь и могила Ниночки были в самом дальнем углу кладбища, у красного песчаного обрыва. Велико же было ее изумление, когда тропинка уткнулась в забор из колючей проволоки. «Неужели я ошиблась? — подумала Вера и тут же отогнала сомнения. — Нет, я шла правильно. От входа все время прямо, и у красного обрыва направо. Но здесь никакого обрыва нет… Значит, это не та тропинка».

Она вернулась к поваленной березе и долго стояла, вспоминая. Ошибки быть не могло. «Может быть, просто перегородили кладбище и теперь подход с другой стороны?»— подумала Вера. Спросить было не у кого, и она решилась пойти по другой тропинке, рядом. Здесь ей попалось много свежих могил с крестами, со звездочками, с увядшими и свежими цветами. Она шла, машинально читая надписи, и вдруг словно споткнулась. «Незабвенной памяти нашей жены и матери Татьяны Ивановны Соленой…» — было написано на пластинке, прикрепленной к кресту под фотографией совсем молодой и красивой Таньки Соленой, ее лучшей школьной подружки. И цифры: «1926–1975».

«В прошлом году умерла, — прошептала Вера. — А мама мне ничего не сказала…»

Эта тропинка тоже привела ее к колючей проволоке. Расстроенная, усталая, Вера бродила по кладбищу, уже не разбирая дороги, и только шептала: «Да ведь я так хорошо помнила эту тропинку, ведь она у меня как наяву перед глазами всегда стояла». Совсем выбившись из сил, она всплакнула и опять долго сидела на поваленной березе, стыдясь показаться в деревне с заплаканными глазами. Успокоившись, решила: завтра с мамой приду.

Маленький букетик осенних ромашек она положила на могилу Тани Соленой.

По деревне она прошлась быстро, не поднимая глаз. Когда вошла в дом, мать сидела на кухне, готовила пельмени. Нарезала рюмкой кружки из раскатанного теста и негнущимися пальцами медленно заворачивала в тесто мясной фарш. Не отрываясь от дела, сказала:

— А твои с Иваном теперь в Батово поехали. На мотоцикле. Места тамошние посмотреть. К обеду, сказали, не ждать. Да ты никак расстроилась, дочка? — встревожилась мать, не услышав ответа, и подняла голову: — Чего молчишь-то?

Вера провела рукой по лицу и всхлипнула. Она медленно подошла к диванчику, стоявшему в углу, медленно села, сложив на коленях вдруг ослабевшие руки. Мать поднялась из-за стола, села рядом.

— Не нашла я могилки, — сказала Вера.

— Так и мудрено найти-то, — успокоила ее мать. — За тридцать лет-то сколько переносили туда. Не сосчитать… Да и позарастало все. Ох, позарастало! Свои блукают…

Вера опять всхлипнула и вдруг громко, в голос, зарыдала, привалившись к матери, обняв ее колени. Надежда Федоровна не успокаивала ее, а только молча гладила по спине, по голове, не замечая, что руки у нее в муке, и мука останется на кофточке, белой пудрой засыпает волосы. Она чувствовала, какая печаль засела в душе у дочери, но молчала. Не всякое горе можно утешить.

Выплакавшись, Вера наконец оторвалась от матери. Лицо у нее припухло, стало совсем некрасивым. Шмыгнув носом, она совсем по-детски оттопырила губы и виновато посмотрела на мать. Надежда Федоровна улыбнулась ей.

— Пойду пельмешки доделаю. Небось на плите вся вода выкипела. — Она тяжело поднялась с диванчика. Добавила из ковшика воды в кастрюлю, уронив несколько капель на раскаленную плиту. Кухня наполнилась паром.

— Мам, я на улице Криворотова встретила, — сказала Вера.

— Николку?

— Да, Николая Григорича, — удивляясь материнскому спокойствию, ответила Вера.

— Признал он тебя?

— Мама, а как же он по нашей деревне спокойно ходит, предатель?! Разве можно такое прощать? Да еще дом себе отгрохал. Лучше нашего. И не боится?

— На всяку беду страху не напасешься, — сказала мать. — Старый-то дом у него спалили. После войны. Он, когда с отсидки-то пришел, в бане жил с детьми и с Лушей, с женкой, — мать задумалась, машинально разминая в руках пельмешку. — Десять лет он в Воркуте уголек тюкал. День в день отсидел за свои грехи. И не посади его судья — может, и живому не быть. Сгорел бы вместе с домом… А простили его люди, нет ли — им об этом лучше знать.

И Вера почувствовала вдруг, что она лишь гостья в этом доме, в этой деревне. Родная, любимая, но гостья. Поживет здесь свой срок и уедет, а все ее родные и близкие останутся со своими делами, горестями и радостями.

На следующий день они вместе с матерью и с Настей сходили на кладбище. Посидели на старенькой лавочке в ограде возле могил отца и младшей сестренки, поплакали. Вера подивилась, что не смогла накануне отыскать могилы — совсем, кажется, рядом ходила.

Время летело незаметно. Несколько раз ездили в Ленинград, ходили по музеям, пешком обошли все набережные.

— Боже! — сказал после одной из поездок Луиджи. —

Я думал, что краше Рима нет ничего на свете!

Дни стояли ясные и тихие. Рано утром, полусонная, еще не освободившаяся от сладкой полудремы, Вера накидывала халат и шла в огород. Там, под яблонями, возле старой прокопченной баньки, был врыт в землю дощатый круглый стол и маленькая скамеечка. Вера садилась на нее и, кутаясь в халат, подставляла лицо первым лучам солнца, с трудом пробивающимся сквозь плотный туман. И стол, и скамейка, и темные стволы яблонь были пропитаны влагой, словно только что пролился дождь. Время от времени по стволам тонкой змейкой стекали крохотные ручейки, а с пожухлой листвы гулко падали тяжелые капли. Воздух был насыщен терпким запахом прелых яблок, подсыхающей картофельной ботвы.

По утрам деревню окутывал туман. Иногда Вере казалось, что совсем рядом, за туманом скрывается Неаполь. Вот-вот набежит ветер с залива, растреплет, разнесет туман по узким улочкам, и откроются ряды темных плоских крыш, спускающихся уступами к морю. Справа старая крепость и унылая серая громада морского вокзала, белые нарядные теплоходы у стенки. Сколько раз они ходили с Луиджи и с ребятами на пирс, встречать советских! Поглядеть, послушать русскую речь, а если удастся — поговорить. Хоть несколько минут. Да разве поговоришь по-настоящему? Туристы вечно торопятся. Удивятся, услышав, что к ним обращаются по-русски, ответят что-нибудь невпопад, сунут открытку или значок на память. Но по глазам видно — не до тебя. Скорей в большие красивые автобусы — и в город. В Помпею, в Рим… А некоторые посмотрят подозрительно — и в сторону.

…Справа, вдоль самого берега, зелень Санта-Лючии. Но туда выбирались редко. Магазинов на набережной нет, а если и есть, то очень дорогие. Слишком шикарны. Даже американские матросы, уж на что разбитные, сторонятся их. Стесняются.

Колька Аверьяныч чудак — вот вымахал парень, когда в Германию угоняли, ползунком еще был — пристал, расскажи ему, как бабы в ресторанах танцуют. Да ее в такой ресторан и силком не затащишь. Кольке со старшим сыном, с Виктором, об этом перемолвиться — тот бы порассказал! А Веру Луиджи лет десять назад привел в одно заведение — насмотрелась на всю жизнь. Нет уж, пусть мужики одни ходят. И Луиджи-то не охотник до ресторанов. С семьей не разгуляешься — разве кто из приятелей пригласит. Господи, да какие рестораны? То-то сам Аверьяныч ходит тут по ресторанам. Как бы не так!

А с Луиджи ей повезло. Добрый мужик — из тысячи небось один такой попадается. Ну а про остальное— кому как на роду написано…

Туман медленно отступал. Выплыл из белого небытия и вспыхнул земным солнцем растущий на меже клен. И сразу сделалось светло и празднично. Стоило прищурить глаз, и клен становился похож на огромный золотой шар. Вера хорошо помнила, как появился этот клен. Раньше росла старая рябина. Мать рассказывала, что сажала рябину еще отцова бабушка — Прасковья.

В тот год летом над деревней промчался ураган, свалил много старых деревьев, сломал и эту одинокую рябину. Отец убрал сучья, распилил ствол на дрова, а осенью принес из лесу тоненький кленок с тремя большими краснеющими листами… Сколько времени прошло, нет отца, нет Ниночки, а клен растет.

«А я-то ни одного деревца здесь не посадила, — подумала Вера и ощутила непонятную тревогу. — Вот уеду домой… — она споткнулась на этом слове и, как бы споря сама с собой, мысленно повторила: — Вот уеду домой — куда же еще? — домой ведь! — на память обо мне ни одного деревца не останется».

Подумав так, она тут же вспомнила, как сажали здесь, в саду, всей семьей яблони. Антоновку, привезенную из Пушкина, из питомника. Она ласково оглядела сад, провела рукой по темному стволу ближней яблони и, посмотрев на испачканную ладонь, тихо засмеялась.

А туман все отступал и отступал. Уже блеснула прибрежная полоска озера, начинавшегося прямо за огородом, и объявились хлипкие мостки, уходившие в туман, да десятка три плоскодонок, теснившихся вдоль них. В тумане слышались мужские голоса. Наверное, переговаривались рыбаки. Где-то там, на озере ловили рыбу вместе с неугомонным Иваном и ее мужчины. Почти каждый день они ездили вместе с ним то на охоту, то на рыбалку, то просто красивые места посмотреть. Луиджи был счастлив. Появляясь ненадолго в доме, он, яростно жестикулируя, кричал: «Прекрасно! Восхитительно! Я пью воздух! Пью, пью, — понимаешь, Вера! Болото, мох — так пахнет… Это чудо!»

— Да уж, конечно, чудо! — подзадоривала его Вера. — Нашел чего хвалить — болото.

У Луиджи от возмущения перехватывало дыхание. Он укоризненно качал головой, говорил: «Эх, женщина! — И кричал Ивану: — Ваня, скажи этой женщине, как пахнет мох! Скажи ей, Ваня. Да скажи еще про куропаток. И про красные ягоды скажи…»

Иван тихо улыбался, счастливый оттого, что гостю так нравится все, что он успел показать ему. Иногда вместе с ним ездил и Марио. Вот и вчера они втроем отправились на ночную рыбалку. Но чаще сын пропадал у соседей, в гостях у Риты, чем вызывал недовольство бабушки. «Не доведет эта девка до добра», — ворчала Надежда Федоровна.

Однажды, выйдя по обыкновению рано утром в сад, Вера услышала разговор сына с Ритой. В тумане ребят не было видно. Наверное, они шли с озера по огороду.

— Приедешь? — спросил Марио.

— А как же! Самолет пришлешь? — засмеялась Ритка. Негромко, сдержанно. Марио молчал.

— Ну так пришлешь самолет?

— Самолет, — повторил сын грустно. — Знаешь, отец с матерью три года на эту поездку лиры собирали…

— Не близкий путь, — как-то совсем по-взрослому сказала Ритка и спросила: — А тебе нравится у нас?

Он долго молчал.

— Ну же? Сказать нечего?

Вера услышала звук поцелуя. «Ах, ловкач! — подумала она. — Уже с девчонками целуется. Не успела оглянуться, он уже вырос».

— Ты мне нравишься.

— У вас все такие шустрые?

— Какие? — не понял Марио.

— А ну тебя! Так нравится тебе здесь?

— Нравится. Знаешь, у вас все такие ласковые.

Ритка засмеялась:

— Очень ласковые! Скажешь тоже! Ты ж у нас гость. Из Италии приехал! Потому и ласковы. Небось и я к тебе приеду — со мной тоже все ласковые будут.

— Нет, — убежденно сказал Марио. — В Неаполе не разбирают, гость ты или нет. Ты бы у нас не походила так свободно. А тут… Я себе так и представлял Россию. Мне мама говорила: выйдешь в поле — и петь хочется…

У Веры перехватило горло. Она с трудом сдержалась, чтобы не заплакать.

Марио с Риткой снова целовались.

— А ты замуж за меня пошла бы? — громким шепотом спросил сын. Ритка утвердительно хмыкнула.

— Пошла?

— Пошла. Если б ты на Дружной горке жил! — Она засмеялась и побежала. Марио припустился за ней…

Солнце уже начинало пригревать, и озеро потихоньку освобождалось от тумана. Сплошная пелена разрушилась, остались лишь легкие белые зайчики. И казалось, что они плывут по озеру вместе с лодками рыбаков. Стали видны дома на другом берегу, каменная церквушка без купола и слева от нее большой парк. Там было село Орлино. Справа от деревни, наверное по проселку, упруго и плавно скакали два всадника. Легкие клубы пыли поднимались из-под копыт и висели в воздухе. Всадники подъехали к озеру и спешились. Вера поняла, что это мальчишки пригнали лошадей на водопой. Одна лошадь была совсем белая, другая темная. Издалека было трудно разобрать — черная или темно-гнедая. «Ты, конек вороной, передай, мой родной, что я честно погиб за Советы…» — вдруг вспомнились Вере слова старой песни.

«А ведь скоро уезжать из этой благодати, — подумала Вера и испугалась. — Что у нас сегодня? Понедельник? Билеты на воскресенье». Ей стало грустно. «И почему я должна торопиться? Это Луиджи на работу, он пусть и летит. У меня-то две недели в запасе. А потом…» О том, что будет потом, Вера боялась и думать.

«Марио останется со мной, — решила она. — Ему тоже не к спеху».

Потом они вдвоем с матерью пили чай. Анастасия очень рано уходила на ферму, мужики еще не вернулись с рыбалки. Мишка был в школе. Почти каждое утро у них были такие тихие чаепития. Мать расспрашивала Веру о житье-бытье. Ее интересовали подробности, что дочь готовит на завтрак и обед, бывает ли мясо в магазинах, продают ли на рынке картошку или приходится есть одни макароны. Вера отвечала обстоятельно, без утайки. Рассказывала и о хорошем и о плохом. Надежда Федоровна огорчалась, что старшему Вериному сыну не повезло, не смог получить высшего образования, да и с женитьбой вышло наперекосяк. Девочку выбрал легкомысленную, третий год с ней мается. Узнав, что мяса хоть и полно в магазинах, но особенно не разгонишься, дорогое, и чаще, чем два раза в неделю, Вера мясное не готовит, да и вообще приходится экономить, сказала:

— Ничего, дочка. В нашем доме всегда умели скромно жить. Много — сытно, а мало — честно.

После чаепития Вера помогала матери по дому, кормила приехавших с рыбалки или с охоты Луиджи и Ивана, а потом, когда они, осоловевшие от еды и бессонной ночи, заваливались спать, шла в лес или на озеро.

Почти каждый раз ей встречался по дороге Павел. То на своих сереньких «Жигулях», то на велосипеде. Вера сначала думала, что случайно, потом поняла, что Мохов просто подкарауливает ее.

— Привет итальянцам! — всегда говорил Мохов. — Привыкаем к отчим краям?

— Сколько двоек поставили, Павел Георгиевич? — в свою очередь спрашивала Вера. — И почему вы не в школе?

Чаще всего, обменявшись парой ничего не значащих фраз, они расходились. Только один раз Павел свозил Веру на Дружную горку, показал новостройки, угостил шампанским в маленьком кафе. Но сколько бы они ни встречались — и на улице, и тогда, когда Мохов приходил к ним домой, «на огонек», как он всегда говорил, Вера постоянно чувствовала на себе его пристальный взгляд. И были в этом взгляде и укор, и тоска, и надежда, а главное — вопрос.

«Господи, это же наваждение какое-то, — пугалась Вера. — Неужели и правда никого он себе здесь не нашел? Хоть бы влюбился в какую другую!»

Анастасия упрямо твердила ей каждый день:

— Оставайся ты, Верка, дома. Насмотрелась на свою Италию, и ладно. Тут мать, тут вся родня. Случится там что с твоим мужиком — с тоски сдохнешь. Кому ты там будешь нужна? Думаешь", детки позаботятся? Как бы не так. У них своих забот хватит. Муженек тебя постарше. Да и вообще-то бабы дольше живут…

Вера и сама понимала, что старость предстоит ей безрадостная. Она уж молчала, что муж последнее время стал часто болеть. Что-то с печенью. А у него в семье и отец и дед умерли рано. И тоже от больной печени.

Видя, что сестра молчит, Настя наседала:

— Да ты и Луя своего уговори! Ему с тобой-то разрешат! Думаешь, не согласится? Видала, как они с Ванькой подружились — не разлей вода. Да и нравится ему тут. А нет — так мы тебя за Павла Мохова выдадим. Будешь как королева на «Жигулях» разъезжать.

Она пристально посмотрела на Веру и засмеялась:

— Ох, старуха, ты еще краснеть не разучилась! Смотри-ка! Первая любовь, значит, и правда самая верная?

С приближением дня отъезда сладкая пора узнавания и какая-то неизъяснимая душевная благость в душе Веры сменились тревогой и раздражением оттого, что все в жизни так сложно, что нельзя соединить в одной судьбе то хорошее, без чего трудно быть счастливой, что надо выбирать, а значит, от чего-то отказываться. Вера ходила сумрачная, неразговорчивая и все больше задумывалась над тем, а не остаться ли и впрямь ей в Замостье еще на две недели. Она убеждала себя, что этих двух недель вполне хватит, чтобы соскучиться по дому, другому дому, по Луиджи и уехать веселой и радостной.

«Пойдут дожди, начнется непролазная грязь, надоест мне сидеть дома вдвоем с мамой, — думала Вера. — Захочется на солнышко. Наверное, захочется… Да и чего я переживаю — подумаешь, две недели!»

А ее уговаривали остаться насовсем. И сестра с мужем, и тетка Анна, и Павел Мохов… Только мать ни слова не говорила об отъезде.

Луиджи, казалось, не замечал состояния жены. Все так же мотался с Иваном на его «ИЖе» на охоту и на рыбалку. Только стал еще более ласков с Верой и в те короткие часы, когда они были вместе, много говорил о доме, о том, что следует наконец купить машину. Пускай пока и маленькую. Тогда на выходные они будут ездить в Помпею, в Рим и в горы. Съездят на озеро Альбано и в Венецию.

— Хватит нам каждый месяц субсидировать Виктора, — говорил Луиджи. — Пусть он со своей принцессой сам выпутывается. Небось на «фиат» ему хватило, а выплачивать за квартиру должен я! Да и матери можно посылать поменьше. Все-таки пенсию получает.

«Надо мне наконец поговорить с Луи, — думала Вера, с улыбкой слушая мужа. — Пускай знает заранее. Две недели — не срок». И не говорила. Откладывала.

А за два дня до отъезда все решилось само собой. В тот вечер Иван и Луиджи были дома. Пришел Павел.

В доме вкусно пахло печеным — мать только что достала из печи пирог с капустой. Макала куриное перо в растопленное масло и ловко смазывала зарумянившуюся корочку.

На столе уже шумел самовар. Мужчины смотрели телевизор — советская сборная играла с немецкими футболистами.

— Веруша, — спросила мать, — а ты пироги-то своим мужикам печешь?

— Нет, мам. Не пеку. Пробовала, да не получалось. Видать, русской печки не хватает.

— У плохой хозяйки всегда причина найдется, — проворчала Надежда Федоровна. — Помню, девчонками вы с Настей всегда мне помогали. А кусок теста останется, налепите зверушек — и в духовку. Вкусные получались. —

Она кончила смазывать пирог и прикрыла его белой бумажкой. — Пускай отойдет. Счас и попьем чайку с мягоньким. — Надежда Федоровна присела на табуретку рядом с Верой и ласково потрепала ее по плечу.

— Эх ты, сестрица, — усмехнулась Анастасия, — до седых волос дожила, а пирога испечь не умеешь! Надо бы погонять тебя у плиты. Все бы вспомнила. Да еще успеем! Муженька вот проводим… — она сказала последнюю фразу нарочито громко и подмигнула Вере. — Пара неделек будет наша.

Луиджи оторвался от телевизора и с тревогой посмотрел на Настю, потом на жену.

— А что, и верно, — подал голос Иван. — Ей же не на работу. Пусть поживет. — Он хлопнул Луиджи по плечу. — А наскучит — и вернется к тебе. Две недели без жены — ой как хорошо пожить! Правда?

«Ну вот, сейчас и решится, — волнуясь, подумала Вера. — Только мама почему-то молчит?»

Она чувствовала, как пристально смотрит на нее Павел, и боялась поднять глаза, а только молила бога, чтобы не покраснеть. «Ведь подумают бог весть что. Настька уже прошлась разок. А чего ради?»

Наконец она справилась с собой и взглянула на мужа. Луиджи словно в размере уменьшился, сидел сжавшись, глядя на нее с такой печалью, что защемило сердце. «Ну что ж это он, — невольно раздражаясь, подумала Вера. — Словно навек расстаемся…» И тут же ей стало стыдно за это раздражение. «А может, и навек, а может, и навек», — пронеслось у нее в голове.

— Эх, Верка, Верка! — сказала мать. — Поздно теперь учиться пироги стряпать. Будешь своих чернявеньких макаронами кормить… — Она улыбнулась Луиджи. И он ответил ей улыбкой, в которой светилась надежда.

Надежда Федоровна перевела взгляд на дочь, хотела еще что-то сказать, но сердце у нее вдруг зашлось, будто онемело. Несколько секунд старуха не могла продохнуть. «Господи, помилуй, — прошептала мысленно. — Не- што припадок опять?» Но прошло еще мгновение, и она вздохнула полной грудью. Настя метнула на нее испуганный взгляд.

Краска залила Верино лицо. В первый момент она не могла найти что сказать.

— Да уж какие тут пироги… — наконец выдавила она из себя обреченно. — Не выйдут мне две недели. Надо ехать. И хлопот много — билет, виза… А Луи-то один…

Мохов так сжал зубы, что у него побелели скулы. Он встал из-за стола и, коротко бросив: «Я покурить», — вышел из дому.

Все знали, что Павел Георгиевич никогда в жизни не курил.

Настя уткнулась Вере в плечо.

— Да что с вами, бабы! Как на поминках! — спокойно сказал Иван. — Ведь приедет Вера. Раз уж дорожку проторила— приедет. Правда, мама?

— Правда, Ванюша, — еле слышно прошептала Надежда Федоровна.

— И Луиджи приедет, — продолжал Иван. — Ему наша рыбалка понравилась. Правда, Луи?

— Правда, правда! — оживился Луиджи, и в глазах у него засветилась радость. — Мы с Ваней… Да мы с Ваней… Эх! На озеро, на реку! Рыба, утки! — Он вскочил, яростно размахивая руками. — В Италии леска крепкая. Любая рыба сидит. Мы с Верой приедем. Какие люди здесь! Ваня — мой друг. Мама… — Он вдруг закрыл глаза ладонью, все увидели, как из-под нее текут слезы.

— Это ничего, это хорошо! — Луиджи смотрел на всех с робкой улыбкой, словно просил извинения. — Это хорошо. Мама такая женщина! Добрая. Как моя мама. — Он поклонился Надежде Федоровне и стал целовать ей руки. Потом подошел к жене, обнял ее за плечи и смотрел на всех, довольный, улыбающийся.

Когда они уезжали, моросил мелкий дождь. Долго прощались на терраске. Женщины всплакнули. Настя все твердила:

— Приезжайте, родненькие. Приезжайте…

Повез их в аэропорт на своем «Москвиче» приятель Павла Мохова, учитель литературы Олег Николаевич, сам Павел не пришел даже проститься.

Когда садились в машину, прибежала запыхавшаяся Ритка. Зардевшись вся, сунула в руки Марио огромный букетище астр.

Иван, несмотря на все уговоры, надел брезентуху с капюшоном и тронулся вслед на своем мотоцикле.

Надежде Федоровне после того, как дочь уехала, сделалось плохо. Капли не помогли, тетка Анна, оставив сестру на попечение внука Мишки, бегала в правление, вызывала из Дружной горки «неотложку». А дождь лил не переставая.