В горах долго светает

В феврале восемьдесят девятого года последний советский солдат покинул афганскую землю. Наши войска входили в Афганистан в конце семьдесят девятого, когда политическая обстановка в регионе была до предела накалена и существовала угроза прямой внешней агрессии против этой дружественной соседней страны, чье внутреннее состояние казалось неустойчивым из-за яростного сопротивления феодальной и клерикальной реакции преобразованиям Апрельской революции. Именно опасность внешней агрессии против Афганистана подтолкнула тогдашних руководителей нашего государства к решению — ввести войска в эту страну. И хотя такое решение принималось после неоднократных просьб афганских руководителей, не противоречило международному праву и Уставу ООН, сегодня очевидно, что оно не было до конца взвешенным и дальновидным: ввод советских войск дал политические козыри врагам революционного Афганистана, силы империализма и региональной реакции с еще большей яростью стали разжигать братоубийственную войну на афганской земле.

Известно, что второй Съезд народных депутатов СССР осудил решение о вводе советских войск в Афганистан. Однако постановление Съезда ничуть не умаляет интернационального подвига наших солдат, сержантов и офицеров. Они пришли в Афганистан защитниками мирного населения, защитниками они оставались до конца, среди опасностей и лишений проявляя исключительную стойкость, мужество и благородство — те качества, что всегда отличали советского человека, советского воина. Присутствие наших войск помогало афганцам не только отражать набеги многочисленных банд из-за кордона, но и осуществить целый ряд демократических преобразований в стране, сплотить наиболее прогрессивные патриотические силы, успешно воюя, одновременно строить жилища, предприятия, дороги, школы и больницы, учить детей, готовить молодые кадры строителей и защитников республики. Сражаясь плечом к плечу с нашими воинами, мужали, крепли, набирались опыта вооруженные силы нового Афганистана, которые сегодня, уже один на один, дают отпор бандам непримиримой оппозиции, а также интервентам-наемникам из Пакистана и других стран. В присутствии наших войск стала меняться политическая ситуация в Афганистане, после того как добрая воля демократического правительства во главе с Наджибуллой открыла пути для примирения всех противоборствующих сил — пути к нормальной жизни, к участию в управлении страной всех классов и социальных групп, всех племен и народностей, населяющих равнины и горы Афганистана.

И есть еще один, может быть, скрытый от поверхностного взгляда, весьма важный момент, который следует помнить. Советский воинский контингент в Афганистане не случайно называли Ограниченным — всего-то одна, 40-я, армия на огромную горную страну с открытыми, по существу, границами и сложными природно-климатическими условиями. В такой ситуации неудивительно, что при защите селений, объектов, транспортных колонн и магистралей нашим немногочисленным группам в пятнадцать — двадцать, а то и в пять — семь человек нередко приходилось отражать нападения многосотенных банд. И, как правило, верх одерживали наши парни, если даже они впервые участвовали в навязанном им бою.

Именно этих наших людей, в первую очередь, имела в виду Индира Ганди, когда говорила об огромной, поразительной советской мощи, которая в реальном облике предстала в Афганистане. И конечно же, наши противники, во все глаза следившие за Ограниченным контингентом, должны были прийти к мысли, что со страной, у которой такие бойцы, лучше вести диалог за столом мирных переговоров, а не на поле боя. Если миролюбивые инициативы Советского правительства стали вдруг находить отклик и понимание в западных столицах, если человечество, кажется, впервые за свою историю стало не накапливать, а уничтожать новейшие виды оружия, если угроза мирового вооруженного столкновения сегодня зримо отступает, тут заслуга не одних политиков, тут вложена и доля жертвенного труда наших воинов-«афганцев».

С самого начала Ограниченному контингенту советских войск не ставилась задача участвовать в боевых действиях афганской армии против вооруженных отрядов контрреволюции. Наши части вводились в соседнюю страну, чтобы не допустить военной интервенции против нее, взять под защиту некоторые города и кишлаки, важнейшие объекты и коммуникации, помогать афганским трудящимся в налаживании мирной жизни. Надо сказать, это свое основное назначение Ограниченный контингент исполнял на протяжении всего девятилетнего пребывания на афганской земле. Но события развивались своим путем: в стан «непримиримых», окопавшихся в соседнем Пакистане и других государствах региона, потоком хлынули деньги и оружие от правительств капиталистических стран, враждебно встретивших Апрельскую революцию. Набеги вооруженных банд из-за рубежа, нередко возглавляемых иностранными инструкторами, скоро приобрели масштабы необъявленной войны. По существу, против демократического Афганистана началась военная агрессия извне, и советские войска оказались втянутыми в бои.

В ту пору наши газеты и журналы, телевидение и радио нередко рассказывали о том, как советские воины в Афганистане помогают восстанавливать разрушенные душманами школы, жилые дома и больницы, строят дороги и сажают деревья, спасают детей и женщин, лечат больных, кормят голодных, бурят водоносные скважины, опасными дорогами доставляют в кишлаки хлеб и горючее, — то была святая правда. Но не вся. Изначальный характер задачи советских воинских частей в Афганистане ограничивал журналистов определенными рамками: о непосредственном участии наших подразделений в вооруженных столкновениях не сообщалось. В то время и была написана повесть «В горах долго светает». Изображая афганские события, стремясь передать характер «необъявленной войны» и расстановку противоборствующих сил, автор пытался, насколько это было возможно, донести до читателя ту грозную атмосферу борьбы не на жизнь, а на смерть, в которой оказались и так беззаветно исполняли интернациональный долг наши воины в Афганистане.

Потом в газете «Красная звезда» был напечатан репортаж автора этой книги «На афганских высотах», — кажется, первая публикация, где без всяких фигур умолчания описан бой группы советских десантников с превосходящей бандой душманов. Пришло время гласности и для «афганской» темы. Однако повесть уже выходила в свет в журнале, да и переделывать художественное произведение — все равно что пытаться изменить цвет глаз у новорожденного. То, что недоговорено в повести, быть может, восполнят документальные новеллы, вошедшие в это не совсем обычное послесловие. В новеллах нет ни одного вымышленного лица, ни одного придуманного эпизода. По существу, это документальное повествование о воинах-интернационалистах разных боевых профессий, с которыми встречался автор на афганских дорогах...

Шакалы охотятся в сумерках

В горах стреляли. В широкой долине, среди ночного безмолвия выстрелы разносятся далеко, и оттого кажется: стреляют где-то рядом. Никто, однако, из моих собеседников стрельбы этой не замечал. Мы стояли в темноте около «модуля» — сборного солдатского жилища, которое в походах обременяет не больше вместительной палатки, но среди суровостей полевой жизни, особенно слякотной зимой, создает удобства, не сравнимые с палаточными. Солдаты готовились к вечерней поверке — кто-то просто отдыхал на скамеечке, сооруженной из снарядного ящика, кто-то писал домой, поодаль слышался плеск и негромкий смех — там поливали друг друга из шланга холодной артезианской водой. В стороне смутно чернели палатки, и от них доносилась приглушенная песня.

Плохо улавливая речь собеседника, продолжаю вслушиваться в стрельбу и следить за малиновыми ручейками во тьме. Долина словно залита черно-фиолетовой тушью, и контуры далеких гор угадываются лишь по неровному обрезу звездного купола. За пределами воинского расположения — ни огонька, по которому можно угадать кишлаки, разбросанные у подножия гор. Этот глухой звездный мрак больше, чем стрельба, напоминает о том, что рядом идет война.

Уловив мое беспокойство, Борис Павлович Лалаев, майор, «афганец» со стажем (второй год его службы заканчивался в здешнем краю), с усмешкой заметил:

— Ничего особенного — дежурная перестрелка, — и, рассеивая недоумение, пояснил: — Какая-то мелкая душманская сошка гонорар отрабатывает. Есть тут такие — Ахмад Шах подбрасывает. Днем он — как все, а ночь подошла — добудет из тайника автомат или винтовку да и пальнет разок-другой в сторону наших или афганских постов. Надо же создавать видимость, будто население воюет против народной власти и советских войск. Им за это приплачивают да подбрасывают патронов...

Длинная пулеметная очередь словно обрезала перестрелку, и в долине воцарилась глубокая тишина. И как-то уж слишком мирно, по-домашнему, звучат негромкие солдатские разговоры, только мелодия песни у темных палаток не дает остынуть тревожному чувству.

Тишина длится уже с четверть часа, и и Лалаев подводит черту:

— Ну вот, повоевали. «Духи» вообще-то ночью предпочитают помалкивать. Может быть, только переходы совершают, тайные склады проверяют и пополняют. На диверсии они чаще всего выползают в сумерках. Могут мину сунуть в дорожную пыль перед припозднившейся машиной или караваном, а то засядут в камнях или в кустах и подкарауливают случай. Ударят — и наутек. Темнеет здесь быстро, и расчет ясен: напакостить и скрыться во тьме. Как шакалы. Армейские подразделения они даже крупными бандами обходят подальше. Небольшие посты на дорогах — им костью в горле, и там нападения часто случаются.

Песня у палаток замолкла, некоторое время мы прислушиваемся к далекому, едва различимому гулу вертолета, следим за красноватыми созвездиями САБов — светящихся авиабомб, подвешенных в небе на парашютах где-то в исходе громадной долины. Но вот снова басовыми струнами зазвенела гитара, и молодой глуховатый голос повел новую песню. Это была песня-баллала, песня-быль, какие часто рождаются на войне и обязательно имеют в своем истоке действительные события, называют имена людей, живых или еще недавно живших. Она мне знакома — год назад мелодию этой песни привез из Афганистана мой товарищ, но, к сожалению, запомнил он лишь несколько повторяющихся строчек:

Товарищ лишь пересказал содержание песни-баллады, и оборванные строчки ее засели в памяти, странно тревожа лаконизмом суровой правды. О ком песня, где, когда и кем написана, товарищ не знал. Случайно услышал, случайно запомнил. «Гранатовый цвет... А нас уже нет — ушли мы в рассвет по тревоге...» Чтобы двумя строчками ввести слушателя в незнакомую страну, охваченную войной, передать настроение солдата, уходящего на ранней заре, может быть, навстречу смертному бою, надо обладать не только талантливым сердцем, но все пережить самому.

За неделю поездки по горячей афганской земле я в тот вечер впервые услышал, как поют солдаты. И надо же — знакомая мелодия. Значит, песню подхватили. А может, она родилась здесь, в этом маленьком палаточном гарнизоне, и по этой суглинистой иссохшей земле ходили те, о ком в ней поется?

— Поют, — негромко заметил подошедший офицер. — И время-то не для песен, а поют... Кажется, Скалянский, разведчик...

Время и в самом деле было непесенное. В Панджширской долине банды Ахмад Шаха к концу лета резко усилили активность, пытаясь вытеснить войсковые части республики из удобных для жизни ущелий, затянуть борьбу в надежде на возрастающую помощь из-за рубежа. Лихорадочное стремление душманов вынудить правительственные войска к отступлению имело серьезную причину. Уже близилась осень, и она грозила наглухо закрыть поднебесные перевалы Гиндукуша — дорогу в Пакистан. Если душманы не отвоюют для себя опорные базы в самой долине и быстро не создадут на них достаточных запасов, с началом зимы им придется либо сдаться, либо разбежаться, либо умереть среди камня и снегов. В провинции Баглан жители рассказывали нам, как в середине минувшей зимы спустившиеся с гор охотники сообщили о каких-то людях, застигнутых на высокогорье пургой и отрезанных лавинами от ближних дорог. На поиск вышли подразделения афганской армии вместе с советскими воинами. Рискуя жизнью, по засыпанным снегом карнизам и гребням гор пробирались десантники-скалолазы. Вертолетчики под ураганным ветром и снегопадами обследовали ущелья, высаживали спасателей с теплой одеждой, медикаментами и продуктами. Помощь опоздала. В расщелинах и стылых гротах, среди забитых снегом камней под навесами скал были найдены десятки скрюченных человеческих тел, и возле каждого — оружие. Бойцы народной милиции — царандоя — опознали среди погибших двух главарей душманских банд, изрядно досаждавших минувшим летом населению провинции. О гибели своих врагов люди рассказывали без жалости, всякий раз заключая: «Аллах справедлив».

Надо увидеть взорванный во время сеанса детский кинотеатр, сгоревший автобус с пассажирами, изрубленного на куски человека, не угодившего душманам, безрукого и безглазого ребенка, подобравшего на дороге красивую «игрушку», начиненную взрывчаткой, чтобы понять людей, не прощающих бандитов даже после их смерти. «Аллах справедлив». Кто знает! А вот то, что аллах не всесилен — очевидно. С первых дней Апрельской революции не затихает война против ДРА. Это война феодалов, богатеев и наемных убийц, оплаченная иностранными деньгами, против крестьян, рабочих, трудящейся интеллигенции, война паразитов против тех, кто честно зарабатывает свой хлеб. Не надо обладать провидением всевышнего, чтобы в такой войне определить сторону справедливости. Да только не может аллах заковать в лед, испепелить небесными громами главарей контрреволюции, сидящих за кордонами страны и организующих налеты на республику. Видно, не властен он и над теми, кто вкладывает в кровавые руки контрреволюции оружие и грязные деньги. Да что там акулы! Не простирается его власть даже над мелкими хищниками вроде некоего Карима — палача окрестных селений, вожака откровенно бандитской шайки. Мне довелось увидеть фотографию, где этот басмач запечатлен среди двух десятков приспешников. Всматриваясь в мелкие черты его крысиного лица, я пытался и не мог понять, каким образом этот низкорослый хищник утвердил свою безоговорочную власть в стае. Позже один из крестьян, ушедший из банды, пояснил:

— Он — шайтан. Он не знает жалости ни к кому, убивает по первому подозрению, из мести режет детей.

Перебежчики свидетельствовали, что Карим собирает вокруг себя главным образом уголовников, есть у него бывшие учащиеся и студенты из привилегированных прежде семей, а также всякое отребье, желающее «заработать». Видно, хорошо зная повадки своих подручных, Карим беспощадно расправляется не только с противниками и колеблющимися, но и с возможными соперниками из числа приближенных. Лицо этих «воинов ислама» как-то поразительно ясно проглянуло в одном эпизоде.

Наши разведчики обнаружили глухое ущелье, куда бандиты Карима угоняли захваченные на дороге машины. Они их не сжигали, не разрушали, но «раздевали» до остова, спуская жуликоватым дуканщикам узлы и детали до последнего винтика, имеющего хоть какую-нибудь ценность. В стране, где автомобиль стал важнейшим средством передвижения, а машиностроительной промышленности нет, запчасти в большой цене. Голые остовы похищенных автомобилей, на которых в горные селения доставлялись хлеб, топливо, одежда, книги, красноречивее слов показали, какая «идея» руководит душманским воинством.

Нет, не всесилен аллах, если даже он справедлив. До того банда Карима не раз попадала в тиски воинских подразделений и царандоя, бывала изрядно повыбита, но главарю всякий раз удавалось выскользнуть, жертвуя подручными, и снова он разбойничал в горах, утоляя свою алчность и злобу.

Зрелость нынешних афганских революционеров как раз в том, что они с самого начала не уповали на всевышнего, именем которого, кстати сказать, чаще всего и прикрывают свои злодеяния душманы, но взяли дело защиты Апреля в свои руки, приняли на себя великое и суровое право волей народа пресекать преступления контрреволюции.

Мы все невольно замолкаем, прислушиваясь. В черно-фиолетовой тьме, озаренной лишь южными звёздами, вспышками метеоров да малиновыми ручейками трасс вновь ожившей где-то далеко-далеко перестрелки, слова песни, бесхитростные как откровение, завораживали: песня была о каждом и обо всех, кто защищал в эти трудные дни революцию и свободу Афганистана. Стараюсь уловить и запомнить каждое слово. Мне уже известно, как переменчива здесь жизнь наших солдат и офицеров, неустойчива и зыбка окружающая действительность. Вот и перестрелка вдалеке усилилась, словно что-то назревало в воздухе, накаленном дневным зноем и этими пулеметными трассами.

— Кажется, у наших друзей горячо, — отозвался моим мыслям Лалаев. — Неужто банда напоролась на их посты?

Песня еще не смолкла, когда там же, у палаток, отчетливый, властный голос словно перерубил зыбкое и медленное вечернее время:

— Рота, тревога!..

И с этого мгновения оно начало другой отсчет.

Через минуту, невидимые во тьме, на дороге ворчали боевые машины пехоты, к ним, глухо топоча, сбегались вооруженные люди, и, как бы подтверждая серьезность момента, долетел с гор дробный раскат артиллерийского залпа: то ли прошла по склонам каменная лавина, то ли прогрохотал реактивный «град».

Кто служил, тому знакомо чувство вины и словно бы собственной неполноценности, возникающее в минуты, когда товарищи, поднятые сигналом сбора, уходят в неизвестность учебных походов и сражений, ты же по какой-то причине остаешься в военном городке. А тут не учения. Может быть, уходящих ждет ночной бой? Броситься бы в колонну, нырнуть в люк боевой машины пехоты или устроиться на тепловатой броне, ощущая локти и плечи солдат — только так можно сейчас вернуть душевное спокойствие, осознать, почувствовать себя нужным на земле человеком, неотделимым от других людей. Но невозможно это: разведчикам теперь не до гостей. Не возьмут они постороннего в ночной рейд, да и наша задача на предстоящую ночь определена заранее.

Ушла колонна, оставив в воздухе душный запах глинистой пыли, и снова стал слышен мерный, баюкающий рокот вертолета в глубине звездного неба, словно ничто вокруг не переменилось, только та же далекая, упорная перестрелка в неведомой горной пади веяла тревогой в окрестный мир. И оттого оборванная песня продолжала звучать в памяти. Мне все время представлялось загорелое лицо плечистого разведчика, его прищуренные от встречного ветра глаза, большие смуглые руки на автомате, грезились покачивание брони на ухабах и ливневой гул траков по каменным осыпям, во мне пульсировало напряженное ожидание, которым он жил в ночном марше со всеми своими товарищами — ожидание пулеметной очереди из темноты, удара по машине кумулятивной гранатой, взрыва мины под гусеницей. И все это вмещалось в той песне, что он оставил в нашей памяти.

В крепости

На следующий день разведчики не вернулись в полевой городок. Мои корреспондентские планы ломались — нечего даже и думать о том, чтобы разыскать воинов где-то в горах, — только в Афганистане за «горячим материалом» далеко бежать не надо. Случайно услышал, как старший лейтенант Сергей Данилов говорил офицерам своего подразделения:

— Завтра дают нам день отдыха. И есть по такому случаю предложение. Давно мы друзей наших не навещали. Может, воспользуемся выходным?

— Это мысль, командир! — тотчас отозвался смуглолицый старший лейтенант, назвавшийся при знакомстве Раджабом Алимовым. — У них как раз сбор винограда идет, может, помощь нужна?

— Решено. Позовите-ка Шабонова. — Когда явился еще один старший лейтенант, чуточку похожий на Алимова, Данилов распорядился: — Норали Нормирзоевич, ваша задача — обеспечить на завтра походную киноустановку и подходящий фильм. Остальное мы с Алимовым берем на себя. Утром поедем в кишлак.

Такой случай упускать корреспонденту непростительно...

Утреннее афганское солнце, едва всплыв над горами, слепит почти так же, как у нас, на севере, в летний полдень, и над пустынной дорогой начинают ходить волны горячего марева. Длинные, медленно тающие полосы пыли тянутся за машинами, в низинах колеса притопа́ют в желтоватом пуху разбитого дорожного суглинка — в таких местах душманские диверсанты нередко зарывают мины... За бронетранспортером идет машина с красным крестом на борту, в ее кабине белеет халат. Выезжая в кишлак, как же не взять с собой врача! Сегодня с нами вызвалась врач-терапевт медицинского пункта части Мария Иосифовна Раздрогова. Сказать по правде, меня озадачило: с чего это в столь небезопасный путь командир подразделения предпочел взять женщину в докторском халате? Данилов угадал мое недоумение и пояснил:

— К мужчине-врачу не всякая афганка обратится за помощью. А когда с нами Мария Иосифовна, барьер снимается.

С верхней брони далеко открывается покато вогнутая долина межгорья. Длинные серые дувалы там и тут пересекают ее, может быть скрывая жилища и хозяйственные постройки. Вдали, слабо пыля, мерно плывут одногорбые навьюченные верблюды, кое-где среди сизых порослей солянок и верблюжьей колючки серо-желтыми рунами раскинулись отары. Возле дувалов — рыжие брикеты «сена», это все та же верблюжья колючка, зимний корм неприхотливых дромадеров, овец и коз, а при нужде — топливо. Нынешнее лето выпало сухим и знойным даже для здешнего края, водосборные колодцы-кяризы дают мало воды, там и тут — сухие русла арыков. А между тем воды в этой долине много. Там, где в пыльной дымке теряется ее дно, бежит стремительная и бурная река Панджшир. Ее истоки — под вечными снегами Гиндукуша, поэтому полную силу она набирает в самую жаркую пору. Каскад гидростанций на Панджире давно мог превратить всю огромную пойму в земной рай, дал бы энергию промышленности и селениям. Но преображение края никак не входило в намерения его бывших хозяев. Они и без того по-райски жили здесь чужим трудом, а крестьянам сулили блаженство на небе. Полуголодных, темных людей, которым некогда разогнуть спину в погоне за куском хлеба, кабалить легче. В нынешней войне решается спор и о том, преобразится ли этот горный край, станут ли служить человеку богатства и силы здешней природы или уделом крестьянина по-прежнему останутся кетмень и каторжная работа на клочке жаждущей, скудной земли.

— Вон они, «комсомольцы-добровольцы»! — Сидящий рядом солдат указывает на небольшую группу вооруженных людей на взгорке. — Там пост отряда самообороны.

С поста подают какой-то сигнал, и вблизи околицы нас встречает другая группа мужчин. Двое — с автоматами. Солдаты и офицеры здороваются с афганцами, как со старыми знакомыми. Немолодой крестьянин огорченно говорит:

— Вы уж простите, что аксакалы вас не встречают. Не знали мы о вашем приезде сегодня. Свадьба в селе готовится, и старики уехали в Кабул за невестой — таков обычай.

— Да мы не в обиде, — успокаивает афганцев Раджаб Алимов. — Свадьба — серьезное дело. С вашими аксакалами мы еще не раз увидимся и потолкуем за чаем.

К нам на броню взбирается молодой мужчина. В руке — охотничья одноствольная «тулка», на поясе — пара подстреленных чирков. Эту быструю, увертливую птицу бить на пролете непросто. Жестами, которые понятны любому охотнику на земле, спрашиваю: влет стрелял или по сидящим? Мужчина смеется, сияя жемчужными зубами, жестом же отвечает: влет!

— Хороший, значит, охотник.

— Хороший! — Афганец охотно соглашается, снова смеется, что-то быстро добавляет на своем языке. Алимов переводит:

— Нельзя плохо стрелять — он боец отряда самообороны. А душман — зверь опасный.

Извилистой улицей под тенистым шатром тополей и платанов выезжаем к сельской площади. Меня не раз удивляло искусное расположение афганских кишлаков — на сходящихся склонах распадков они оказываются под сплошным навесом древесных ветвей, в них прохладно, как в гроте, освежающей влагой дышат ручьи и арыки. Но как-то тревожно в них и неуютно путнику. Может быть, оттого, что не смотрят на тебя глаза-окошки, как в наших деревнях. Вокруг — глухие стены, и кажется: кишлак затаился, ждет, чтобы прохожий или проезжий скорее покинул его улицы.

Сельская площадь расположена на возвышении, рядом — большой двухэтажный дом из самана. Над ним полощется на ветру красный флаг. Молодой охотник рассказывает: до Апрельской революции дом принадлежал местному баю, теперь в нем — сельская школа, Там же и рабочий кабинет секретаря партийной организации кишлака учителя Мамада Азима. В кишлаке две мечети, но все чаще мужская джирга — совет, на котором решаются важные дела, — собирается здесь. Перед школой — огражденные могилы, над ними колышутся красные и зеленые флажки.

Площадь начинает заполняться людьми в национальных безрукавках, цветных рубашках и широких шароварах, напоминающих европейские брюки тридцатых и сороковых годов. Как и повсюду, первыми являются мальчишки. Они по-русски приветствуют солдат и офицеров, с любопытством разглядывают машины, но ведут себя сдержанно, подражая взрослым, — уже проглядывает в них пуштунский характер. Лишь самый бойкий, не утерпев, спрашивает:

— Кино есть?

Прибывший с нами Геннадий Фоменко, старший кинорадиомеханик, успокаивает всех:

— Не волнуйтесь, братишки, есть кино. Потерпите немного.

— Хорошо! — Мальчишка увлекает сверстников и сверстниц на площадку, поближе к походной киноустановке.

Подходят новые группы мужчин, каждый приветствует гостей легким поклоном и прижатием рук к груди. Едва ли не половина — с оружием. Мамад Азим, еще молодой, с улыбчиво-мягким усталым лицом, говорит, что послал за теми, кто работает на полях. Иначе нельзя: мужчины обидятся, когда узнают, что были советские гости, а их не позвали. Мамад Азим, учитель и партийный секретарь, — человек уважаемый, это видно по обращению крестьян. Имя его известно далеко за пределами кишлака. В составе уездных агитбригад он часто ездит по окрестным селениям, разъясняя политику партии и задачи народной власти. Работа смертельно опасная, душманы уже несколько раз присылали Мамаду Азиму письма с угрозами, но он не из тех, кого легко запугать. Крестьяне берегут своего вожака.

Держа за руку девочку лет семи, к нам подходит мужчина в светлом национальном костюме, какие обыкновенно носят горожане. Он первым заговаривает по-русски. Зовут его Амир Мухаммад Мусазай, он — преподаватель горно-геологического факультета Кабульского политехнического института, учился в Советском Союзе, в МГУ. В Народно-демократической партии Афганистана состоит уже пятнадцать лет. Улыбнувшись, добавил:

— При Амине мой партийный стаж едва не прервался. В пятницу меня решили арестовать, да по случаю выходного дня не успели. А в субботу Амина самого сбросили.

— Э, товарищ Мусазай, — откликнулся Мамад Азим, — тюрьма партийного стажа не прерывает. Революционную работу и там надо вести, даже если вокруг одни тюремщики. Вспомни товарища Абдуллу. Душманы увели его в горы, чтобы допросить, а потом казнить. Но после допроса больше половины банды перешло на нашу сторону и вернулось в свой кишлак во главе с Абдуллой.

— Душманы разные, товарищ Мамад. Если бы его захватил Карим, он едва ли вернулся бы.

— Да, борьба у нас непростая, — кивнул партийный секретарь.

Товарищ Мусазай объяснил, что приехал он в родной кишлак на время каникул, но отдыхать сейчас некогда, помогает крестьянам устраивать новую жизнь.

— Мои земляки — моя гордость. Честно сказать, я и не ожидал, что они так решительно и дружно встанут за революцию.

Прежде селение называлось Калай-дивана — по-русски это приблизительно означает «Крепость безумных». Безземельные, полунищие крестьяне кишлака казались безответными жертвами пауков — баев и ростовщиков. Вековая забитость бедняков рождала в них трепет перед каждым встречным. Даже когда мимо проходили кочевники, грозя потравить своими стадами посевы, крестьяне не решались выйти к ним и открыто объясниться, как принято у людей. Лишь некоторые, взбираясь на крыши и высокие стены, дико выли, извивались и прыгали, рассчитывая отпугнуть нежеланных гостей. Вероятно, отсюда и пошло название села. Стоит ли удивляться, что не только помещики и ростовщики, но и профессиональные разбойники, вроде того же Карима, ходили по этой земле господами. Но кто бы ни был он, давший кишлаку обидное название — из сочувствия или в насмешку, — ему плохо были известны потаенные мысли и чаяния здешних дехкан. Мечта о лучшей доле, накипевшая ненависть к паразитам и насильникам словно взорвались в дни Апреля, когда в кишлаке услышали о декретах революционного правительства. Крестьяне сразу поверили в эти декреты и поняли, что теперь их судьба в собственных руках, что от них самих зависят перемены во всей жизни. Они выдвинули из своей среды смелых, деятельных вожаков, взяли власть в кишлаке, сожгли долговые книги и поделили между собой байскую землю.

Первым партийным секретарем кишлака стал крестьянин Мирза Мухаммад Дехкан, его помощником — Фазильхак Дехкан. Сходство имен — символично. Дехкан — значит крестьянин. Совершалось неслыханное. В феодальной стране имя трудящегося человека, черного землепашца, на которого даже бродяги посматривали пренебрежительно, зазвучало гордо. Это могла сделать только революция. Партийцы кишлака собственными именами подчеркивали свою классовую принадлежность, как бы клялись до конца жизни бороться за дело трудящихся. Они исполнили клятву. Душманы убили Мирзу Мухаммада Дехкана вместе с шестилетним сыном Камаль-шахом. Убит ими и помощник партийного секретаря Фазильхак Дехкан. Красный цвет полотнищ над их могилами возле школы — это клятва крестьян отплатить врагу за убийство их партийных вождей.

Гибель первых партийцев убедила крестьян, что революцию, новую жизнь надо защищать с оружием в руках. И они взялись за оружие, из самых надежных создали отряд самообороны. Тогда-то и исчезло старое название кишлака, теперь его имя — Калайдана, что значит «Крепость умных».

Здесь, в кишлаке Калайдана, я услышал фамилию офицера Алексея Ивановича Козлова. Он и его подчиненные были первыми советскими людьми, которых увидели местные дехкане.

Рассказывал крестьянин Шах Заман...

Красный кишлак Калайдана переживал самые тревожные дни в своей истории, и дехкане даже не знали, чья власть утвердилась в их вилайете (уезде): кабульского правительства, Ахмад Шаха или еще чья-то? Немногочисленная и еще малоопытная армия республики с трудом противостояла вооруженным отрядам душманов, хлынувшим из-за рубежа, и бандам феодалов, поднявшим мятеж внутри страны. Каждый день и час ожидали нападения. Мелкие шайки кишлаку не были страшны, но душманы угрожали нагрянуть большой силой и вырезать селение поголовно. Откуда-то приходили неизвестные люди, нашептывали дехканам, что спасение их в одном: направить к Ахмад Шаху послов с раскаянием, просить его заступничества, вернуть прежних хозяев и обратить оружие против революционного правительства. Кишлак не поддавался. Как маленькая крепость, стоял он посреди провинции, пораженной душманской заразой, и над штабом его по-прежнему развевался красный флаг. Потом возникли слухи о появлении «шурави» — советских воинов, и слухи эти были противоречивы. Кто-то радовался, уверяя, что душманским насилиям настал конец, но в охваченной басмачеством провинции говорили об этом вполголоса и только близким людям. Зато взбешенные враги Апреля не скупились на самые страшные россказни о «шурави». Это, мол, не люди, а сущие дьяволы: они безжалостно стирают с лица земли целые селения, у крестьян отбирают имущество, хлеб и скот, убивают служителей ислама и разрушают мечети, а верующих заставляют отрекаться от корана под угрозой смерти, здоровых детей насильно отправляют в Советский Союз и что там делают с ними — неизвестно. Бывали россказни и похуже.

— Мы не верили, — говорил Шах Заман. — Мы ведь слышали о русских и прежде, наш односельчанин учился в Москве. А все же неизвестность пугала. Поймите нас правильно. На дорогах в те дни хозяйничали душманы, мы не получали газет, да и грамотных в кишлаке было всего двое, и те — муллы. Не было у нас и радио. Если человека пугать изо дня в день, он станет бояться собственной тени. И вот однажды мальчишки принесли весть, что недалеко от кишлака на дороге стоит военный пост с «маленьким танком», и на солдатах одежда не такая, какую носят наши. Мы сразу поняли, кто это. Присмотрелись издалека — люди как люди. И следили они только за движением по дороге. По душманским рассказам, шурави должны были бы сразу ворваться в кишлаки и арестовать хотя бы неугодных им людей. Ничего, однако, не происходило. Кишлаков они как будто не замечали, нашего — тоже. Даже обидно стало. — Шах Заман рассмеялся. — Тогда и насмелились мы сами подойти к посту. Там четверо солдат было, начальником сержант Виктор, я потом имя его узнал. Встретили нас как-то очень уж просто. Только Виктор покосился на наши винтовки и спрашивает: «Что, посмотреть пришли? Садитесь, отдыхайте, смотрите, рогов у нас нет». Среди них был один солдат-таджик, он и переводил. Мы, однако, стоим, переминаемся. Солдаты стали угощать нас сигаретами, догадываемся: вопросов ждут, а мы боимся рот раскрыть: не рассердить бы. Сержант Виктор посмотрел на мои руки и вдруг спрашивает: «Дехканин?» Я киваю: дехканин. Он свои руки показывает: «Я — тоже дехканин, механизатор». Мы как-то сразу осмелели, осторожно задали вопрос: надолго ли пришли к нам советские? У Виктора глаза светлые-светлые, не может человек с такими глазами иметь темную душу. Смотрит он мне в глаза и отвечает: «Я — сержант, а не глава правительства. Но так думаю: сколько мы в Афганистане пробудем, от самих афганцев зависит. Пришли мы сюда по просьбе вашего правительства, по его же решению и уйдем». Мало-помалу разговорились. Солдаты расспрашивали нас, что на здешней земле выращивается, какие урожаи, хватает ли воды. Потом сказали, где их палаточный городок стоит, в гости пригласили. Нам все это необычным показалось. И вдруг тот таджик спрашивает: какое богатство для дехканина главное? Тут думать нечего: земля и вода. «Что-то я сомневаюсь, — говорит солдат. — Вот вам, крестьянам, ваше революционное правительство говорит: берите помещичью землю и воду, делите, владейте, будьте сами хозяевами. Разве не справедливо, чтобы землей владел тот, кто на ней работает? А вы что? Против своего народного правительства вооружаетесь, идете на поводу у тех, кто всю жизнь на вас ездил! Люди вы или ишаки, в конце-то концов?» Ох, как мы тут зашумели, стали наперебой объяснять, что совсем не душманы мы, а бойцы отряда самообороны из красного кишлака Калайдана. Они едва разобрались, в чем дело. Виктор даже корил меня: «Что ж ты, отец, сразу-то не сказал? Мы ведь подумали — это душманы подослали вас соглядатаями».

И опять было чему удивляться: если шурави посчитали нас за врагов, почему позволили подойти к посту, даже не обезоружили и под стражу не взяли? Спросил об этом сержанта, глаза у него веселыми стали. Говорит: «Ты, отец, как будто недоволен, что тебя не арестовали. Прежде чем человека взять под стражу, надо хотя бы выслушать его или, на крайний случай, узнать, кто он такой. Как видите, хорошо, что мы не поторопились. И душманы ваши тоже разные. Есть бай, есть мулла, есть купец, есть просто бандит-грабитель, а есть забитый бедняк, приученный повиноваться хозяину и мулле. Таких ведь немало в душманских бандах». «Откуда про наших душманов знаете?» — спрашиваю. «У нас, — говорит, — тоже была революция, и гражданская война была, а мы свою историю помним».

Смотрел я на тех ребят, слушал их, и все мои страхи таяли, как тени в горах после восхода солнца. Пригласили мы новых друзей в гости, и скоро приехала целая делегация с офицером Алексеем Ивановичем Козловым. Его мы сразу всем кишлаком полюбили. Большой сардар, капитан, а разговариваешь с ним, будто со своим братом-дехканином, все-то заботы наши ему понятны. Сильно мы тогда бедствовали, а день встречи запомнился, как большой праздник. У Алексея Ивановича острый глаз был, сразу приметил, что худо живем, и попросил партийного секретаря составить список нуждающихся, многодетных. В тот же день люди получили помощь. Знаете, у пуштунов, даже самых забитых, есть особенная гордость: будет умирать от голода и жажды, но из рук врага не примет куска хлеба и глотка воды. От советских помощь принимают все, и даже с гордостью. Каждая встреча с шурави для наших людей — событие, о ней долго вспоминают и говорят. Сейчас обстановка в вилайете уже не та, что была, а наши дехкане гордятся, что в самые трудные для кишлака дни он, как окруженная врагами крепость, выстоял, не сдался. Многие в кишлаке даже уверены, что именно к ним на помощь пришли такие сильные друзья...

Село действительно напоминает крепость. На крыше школы, под красным флагом, днем и ночью стоят вооруженные наблюдатели. Посты охранения перекрывают дальние и ближние подступы к кишлаку, чтобы никто чужой не проник в него тайком. Рядом с молодыми мужчинами и парнями в отряде самообороны несут службу седобородые пахари, а мальчишки — добровольные, вездесущие разведчики селения-крепости. Боевое ядро этого необычного гарнизона революции — партийная организация, в которой состояло в день нашего приезда двадцать три члена НДПА. Восемь раз душманские банды нападали на кишлак и восемь раз, побросав убитых и раненых, бежали в горы. На просьбу познакомить с лучшими бойцами отряда товарищ Мамад Азим ответил, указывая на ближних парней с автоматами:

— Выбирайте любого. Для них защита революции — это защита своего дома, своей земли, своих детей, матери и отца. Наших имен мы не скрываем. Пусть душманы свои имена прячут — подлым шакалам надо таиться в темноте. Вот Лал Мухаммад Шераджан и Абдул Куддуз — оба крестьяне, одинаково хорошо работают в кооперативе и несут службу. Гуля Наби — солдат. Он служил в армии, но узнал, что родной кишлак отбивает нападения душманов, и попросил командование направить его сюда инструктором. Просьбу Гуля Наби уважили.

Гол Мухаммед — кабульский рабочий. Он — сын здешнего крестьянина и поэтому не мог в такое время оставаться в городе, приехал защищать революцию в родном кишлаке, потому что здесь борьба труднее и опаснее.

А вот Мирза Ман и Шах Заман из этого кишлака никогда не уезжали надолго. Революцию здесь встретили, сразу стали ее боевыми защитниками. Оба вступили в партию. Шах Заман научился говорить по-русски, через него мы часто поддерживаем связи с советскими товарищами. А началось с той самой встречи на дороге. Человек он бесстрашный. Душманы таких людей особенно ненавидят, стараются подкараулить и убить, но Шах Заман и сам неплохой охотник. Мирза Ман — тоже человек большой смелости, в боях не раз отличался...

В толпе мужчин появляется вооруженный молодой крестьянин. Это Саид Мухаммад, секретарь местной Демократической организации молодежи Афганистана. Рядом старец преклонных лет в чалме хаджи ведет за руку внучку. Мне подумалось, что Саид Мухаммад привел на площадь муллу, но это был совсем не священник. Хаджи Абдул Гафар — крестьянин, один из самых бедных в селе. На склоне лет он совершил паломничество в Мекку, поэтому и носит чалму святого.

— Мой внук учится в школе, — заговорил старик, — и недавно написал для меня заявление в партийную организацию. Хочу стать членом Народно-демократической партии и потрудиться для людей. Старики обязаны учить молодых своим примером. Мне уже поздно брать в руки винтовку, но я могу защищать революцию словом. Ведь я прожил долгие годы, видел жизнь других народов и могу сравнивать.

Да, Абдул Гафар может сравнивать. Впервые пришло такое время, когда в селении нет безземельных, нищих, закабаленных баями и ростовщиками, когда никто не умирает от голода, в то время как другие пресыщаются. Впервые каждый получил возможность учиться, каждый уверен, что в беде его не оставят. Крестьяне понимают: это лишь начало новой жизни, которую не устроишь в одиночку. В кишлаке возникло два кооператива: земледельческий имени Фазильхака Дехкана и потребительский имени Адамхана. По сниженным ценам получают кооператоры семена и удобрения, появился у них первый трактор, растут урожаи зерна, винограда и фруктов. Преображение жизни — дело не одного года, и все же кооператоры добились бы несравненно большего, если бы защита от душманов не отнимала столько сил и у них, и у всей республики. Сегодня эту азбуку понимают даже дети.

Всякое соприкосновение с новой жизнью открывает глаза и людям, угодившим в душманские сети, если даже они были втянуты в банды за рубежом, в лагерях беженцев. Не так-то просто вырваться из басмаческой шайки, особенно если за спиной у тебя, на чужбине, во власти подозрительных и безжалостных хозяев остались мать и отец, жена и дети, сестры и братья, однако же вырываются. Незадолго до нашего приезда в кишлак пришло четверо из банды Карима. Они сказали, что были обмануты, что, вернувшись на родину, многое поняли. Их втянули в неправое, грязное дело, но они не хотят превращаться в насильников, грабителей и убийц. Им поверили, дали жилища, приняли в кооператив. Главари контрреволюции отлично понимают, сколь опасно для них прозрение рядовых «воинов ислама», поэтому с каждым перебежчиком стараются расправиться любой ценой. Не убереглись и двое из четырех пришедших в кишлак. Тогда оставшиеся попросили оружие, их приняли в отряд самообороны. Один в тот день находился на посту, другой пришел на сельскую площадь. Это был высокий худой горец с прядью седины в смоляных волосах. Мы спросили его, что за человек главарь банды.

— Он не человек. — Странный огонь загорелся в глазах бывшего басмача. — Он шакал. Вонючий ночной шакал, убийца безоружных, вор, отнимающий последнюю рубаху, последний кусок хлеба у бедняка. Он еще жив, потому что окружил себя телохранителями — такими же ночными шакалами. Но ему все равно придется ответить. В его банде настоящих дехкан нет. Мы были последними, кого душманам удалось обмануть. Ложью вечно не продержишься. Нам все время говорили: шурави — захватчики, насильники Афганистана, его враги, а мы и в банде скоро узнали, что шурави кормят афганских детей, очищают дороги и кяризы от душманских мин, а в советской части в назначенные дни доктора принимают больных афганцев и бесплатно лечат. После этого мы вчетвером сразу решили уйти к людям, только это не так просто. Но мы все же ушли. У Карима остались одни воры и уголовники, с таким войском разве можно победить?

— Вы не боитесь, что и с вами расправятся, как с теми двумя? Может, вам надо уехать подальше?

— И не подумаем. Пусть сами душманы подальше убираются, здесь наша земля, наши отцы и деды по ней ходили, своими руками зарабатывали хлеб. И мы хотим жить честно. А если душманы попробуют отнять у нас жизнь, им это дорого обойдется. Теперь нам доверили автоматы.

За все время разговора цепкие, смуглые руки афганца не выпускали оружия. Нам потом сказали, что оба перебежчика и спят с автоматами в обнимку...

Между тем в походной амбулатории идет прием. Желающих показаться русской докторше немало. Крестьяне приводят детей, вслед за мужчинами появляются женщины в разноцветных чадрах. В этом больном кишлаке и окрестностях нет ни врачей, ни больниц. Они будут, они, без сомнения, уже были бы, не чини контрреволюция препятствий народной власти.

У Марии Иосифовны для каждого, кто обратился за помощью, находятся и лекарства, и совет, и слово утешения. Шестнадцать лет она на фронте здоровья, половину из них проработала в «скорой помощи» города Куйбышева. Позже Мария Иосифовна скажет, что и теперь считает себя в «скорой помощи».

— Только, — добавит, — здесь ты не просто врач, ты — советский человек. Может быть, это даже важнее. Каждое твое слово и каждый жест люди ловят, запоминают. Работать нелегко. Но с чем сравнить благодарность афганцев — благодарность уже за то, что ты пришел к ним в такое время! Люди они непосредственные и очень чувствуют искреннее отношение... Знаете, так много здесь больных, и каждому хочется помочь. Здоровый человек — просто редкость. Это и понятно: бедность, недоедание, эпидемии, а медицины они ведь никакой не знали до революции. Семьи, как правило, многодетные, матерей приходится учить самой элементарной гигиене. Слушают, не пропуская слова, много спрашивают, и не только по лекарской части. О жизни нашей хотят знать из первых уст, особенно о жизни женщины. И каждая мать мечтает, чтобы дети ее когда-нибудь поехали учиться в Советский Союз.

Спрашиваю Марию Иосифовну:

— Не страшновато вам, женщине, разъезжать по земле, начиненной минами, под прицелом душманов?

— При таких-то защитниках? — Мария Иосифовна с улыбкой кивнула в сторону наших солдат и афганских парней с автоматами. — И разве право на риск — исключительное право мужчин? Я — врач. И сын у меня уже взрослый, студент. А вот у ребят — еще малолетки, их растить да растить...

У всех троих офицеров, приехавших в кишлак, дома остались семьи. Сергея Данилова ждет под Костромой жена с маленькой дочерью Таней. Раджаба Алимова тоже ждет жена с дочерьми Фирузой и Рухшоной — в Душанбе. Норали Шабонова — жена с дочкой Фирузой и сыном Фаррухом — в Узбекистане. Дома на родине дети ждут отцов, а отцы их сейчас взяты в настоящее окружение маленькими афганцами. И надо сказать, они быстро находят общий язык — дети во всех краях земли так похожи.

Начинается фильм. Притихшие ребятишки и взрослые следят за жизнью людей в Советском Узбекистане. Мы часто бываем недовольны собой, во весь голос говорим о том, что нам мешает жить и работать, требуем решительной перестройки иных устоявшихся порядков и перестраиваем их — это признак всякого зрелого, здорового общества. Но отсюда, из афганского кишлака, где еще трудно найти сытого, не страдающего каким-нибудь недугом человека, где взрослые люди еще взирают на киноэкран как на чудо и, словно величайшую ценность, прижимают к груди кульки с крупой, сахаром, солью и спичками — подарки советских воинов, — из этого кишлака, далеко не беднейшего в провинции и уезде, наблюдая на киноэкране знакомые картины жизни одной из наших республик, вдруг по-особому осознаешь громадность совершенного нами за годы Советской власти.

На экране танцуют дети, одетые в красочные национальные костюмы, и среди зрителей возникает оживление. Мальчишки по-прежнему сидят чинно, как и положено мужчинам, а девочки, маленькие смешливые афганки, видимо, по случаю приезда гостей наряженные в чистые платьица, украшенные сережками и монистами, начинают повторять движения танцующих на экране, и на сельской площади возникает второй танец под музыку кино и поощрительные хлопки зрителей.

Нас приглашают в школу, которая носит имя первого партийного секретаря кишлака Мирзы Мухаммада Дехкана. Класс — голые стены, коврик на глиняном полу, оструганная деревянная доска. Ни стола, ни стула, ни парт. Школе приходится считать каждую тетрадку и каждый карандаш. Здесь, в соседнем помещении, таком же пустом, с саманными стенами и саманным полом, живут два учителя, приехавшие из Кабула, — Наби Улла и Дад Мухаммад. Рядом две солдатские койки, покрытые солдатскими одеялами, — подарок советских воинов, в уголке на полу — очаг из двух камней и чайник на нем. Вот и вся обстановка учительской. Эта школа для Афганистана типична. Те благоустроенные городские школы, что мы иногда видим в телевизионных передачах, — пока еще редкость.

— На скудость быта не жалуемся, — заговорил товарищ Наби Улла. — Сейчас многие, кто работает для революции, живут по-солдатски. Учителя — тоже. А лишения наши окупаются прилежностью учеников. В глазах афганских детей мы видим настоящую жажду знаний, это придает нам сил.

Учителей душманы преследуют, а при случае и беспощадно расправляются с ними. Контрреволюция понимает: грамотного человека труднее кабалить и обманывать, его нелегко превратить и в слепое орудие насилия над другими людьми.

— У меня семеро детей, — продолжал Наби Улла, — у моего товарища — пятеро. Дети наши должны вступать в жизнь с ясным разумом, с глазами, способными видеть весь нынешний мир, тогда мы будем спокойны за их судьбу. Поэтому и стали учителями, поэтому, окончив лицей, приехали в село учить грамоте ребят.

— Я ведь тоже профессию геолога выбрал не случайно, — вступил в разговор товарищ Мусазай. — В здешнем краю таятся богатства несметные. По нашим горам можно изучать таблицу Менделеева. Да нелегко эти богатства найти и взять. Нам нужны хорошие геологи и горные инженеры. Мы уже сейчас их готовим. Спасибо вашей стране, спасибо Московскому университету — это я говорю и от себя, и от всех афганцев, кто учился в Советском Союзе. Знания и опыт мы получили отличные, можем теперь готовить хороших специалистов не только за рубежом, но и у себя дома. Афганистан обязательно станет страной современной науки и культуры, для того и совершалась революция.

Слушая новых людей молодой республики, невольно задумываешься о том, почему Афганистан, как и другие страны мусульманского Востока, оказался так далеко выброшенным назад из двадцатого века. Оберегая свои феодальные привилегии, бывшие хозяева в союзе с исламскими обскурантами всеми силами противились духовному раскрепощению народа, жестоко преследовали просвещение, культуру, не терпели никаких новшеств, никаких перемен в жизни.

В разговоре с учителями кто-то заметил, что и в том, как действовал крупный душман Ахмад Шах, обирая население и разворовывая то из национальных богатств, что лежит поближе, и в том, как орудует мелкий бандит Карим, хватая все, что имеет рыночный спрос, виден один воровской почерк. Товарищ Мусазай усмехнулся и привел пуштунскую поговорку: «Белая собака, черная собака — все равно собака».

Трудно, сегодня душманам прятать истинное свое лицо под маской «защитников веры».

Все время, пока мы ходили по кишлаку, разговаривали с крестьянами и учителями, за нами ненавязчиво, стараясь быть неприметными, следовали трое-четверо молодых афганцев, вооруженных автоматами. Было спокойно окрест, и все же бдительная опека трогала. А впрочем, крестьяне, конечно не без причины, даже на полевых работах не расстаются с оружием. Враг коварен и безжалостен.

Нас приглашают к столу. Под палящим солнцем мечтаешь только о глотке холодной воды, но нельзя обидеть гостеприимных хозяев. Стол беден и прост — свежий виноград, пресные лепешки, молоко, заквашенное по местному рецепту, — но угощают от чистого сердца, и это всего дороже. К тому же местный виноград удивительно сладок, и афганская «простокваша», напоминающая нашу деревенскую ряженку, отменно вкусна, и горячие лепешки, испеченные на прокаленных стенках глиняной печи, отличаются особенным ароматом. Прежде чем мы отведали угощение, к столу приблизились наши безмолвные стражи, и каждый попробовал еду из мисок и с тарелок. Вначале мне подумалось — это необходимая дань нынешнему суровому времени, когда затаившийся враг может сидеть рядом, натянув маску друга, но потом мне сказали: таков здесь обычай с незапамятных времен. И приоткрылась еще одна сторона жизни людей, извечно разделенных феодальными кланами, подозрительностью и племенной враждой. Представьте себе эту жизнь, установившую обычай, когда хозяин, сажая за стол гостя, обязан на виду у всех сам отведать своего угощения, показывая, что в него не подсыпана отрава. Может ли вообразить себе подобное наш узбек, татарин, грузин, якут, латыш или русский, принимающий у себя дома гостя? Может ли он вообразить такое, сам находясь в гостях даже в другом конце огромной страны?

Горечью отдавал душистый афганский хлеб, но открывалось по-новому и величие происходящего в стране перелома, величие борьбы за слияние племен в единый народ, за то, чтобы люди на этой земле стали друг другу братьями.

Если за одним столом одинаково сытые или одинаково голодные, они редко замечают, кто и как ест. В тот день я имел возможность убедиться в том, что мы давно забыли и не знаем, как едят голодные люди. Ведь одно дело, когда хлеб и ложку берет человек, проголодавшийся на работе, в дороге, на прогулке, и совсем другое — человек, голодающий от нужды изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год.

Наши хозяева были сдержанны за столом, даже излишне сдержанны, и уже в этом ощущалось что-то неестественное после живых, доверительных разговоров. Подумалось, их стесняет бедность угощения, но приметил нечаянно, как напрягались их лица и каждая жилка на шее, когда брали в руки пищу, приметил, как отрешались при этом взгляды, как следили только за тем, чтобы не обронить крошки хлеба, не пролить капли молока, — и начал догадываться, что эти люди ни разу в жизни — ни разу! — не ели досыта.

Мне вдруг вспомнился сорок пятый год, первый класс начальной школы в маленьком сибирском селе, запах и вкус пшенной каши. Еще шла жесточайшая война, огромная часть страны лежала в развалинах, на учете был каждый грамм продовольствия, а мы приходили в школу со своими мисками и ложками, и каждый перед началом занятий получал черпак пшенной каши, сваренной прямо в классе, на плите печки, обогревавшей школьное помещение. Это помещение было единственное, и в двух соседних рядах, за самодельными партами, до обеда учились первоклассники и второклассники, а после обеда — ученики третьего и четвертого классов под руководством единственной учительницы. Кажется, ну что такое — миска пшенки! И только тот, кто изо дня в день засыпал и просыпался голодным и не каждый день видел дома хлеб на столе, поймет материнскую самоотверженность страны, напрягшей силы до последнего предела в смертной борьбе, кормившей не только солдат на фронтах и рабочих в заводских цехах, но и выделявшей бесплатную миску каши для своих детей, чтобы, садясь за парту, они думали не о куске хлеба, а о том, как овладеть знаниями. Мы все тогда были голодными, поэтому память не сохранила подробностей, только вкус горячего варева да торопливый стук деревянных ложек, а еще — первое взрослое сознание, что учеба — это нужное, государственное дело, потому что учащихся кормят...

Потом случилось мне увидеть голодного через много лет. Это был четырехлетний ребенок, ослабевший после долгой болезни, когда ничего почти не брал в рот. Он выздоравливал, изголодавшийся, жадно тянулся к пище, но кормить его следовало осторожно и понемногу. Он понимал, чего хотели взрослые, мирился, сдерживался, насколько возможно в его возрасте, а маленькая рука сжимала ложку так, что она тряслась, и напрягалась, жила каждая жилка на тоненькой шее, а в затуманенных глазах, устремленных в тарелку, сквозила горькая печаль оттого, что она так быстро пустеет. Он ел, не по-детски жалея, что приходится съедать пищу.

Было что-то общее с тем выздоравливающим ребенком у наших молодых хозяев, и к горлу моему вдруг подкатил комок. В сущности, все они — дети, дети революции, едва вступившие в неведомый им мир — грозный, великий, яростный мир борьбы за переустройство жизни, за уничтожение вековой несправедливости на их земле.

Провожало гостей все селение. Один из молодых бойцов отряда самообороны влез к нам на броню, твердо стал на ней и ехал до конечного поста, сжимая автомат свободной рукой. Сухой ветер трепал его густые черные волосы, горячие глаза пристально всматривались в холмы предгорья. Он всем видом старался показать, что, пока находится на одной машине с нами, готов первым принять на себя опасность. Тающим зеленым облаком уходили в распадок сады, скрывшие селение, и долго-долго алым приветным огоньком трепетал в воздухе флаг непобедимой крепости Калайдана — одной из многих крепостей революции на афганской земле.

Снова ночь, и вдалеке снова постреливали. Теперь мне виделись не одни наши разведчики, пока не вернувшиеся в лагерь, но и знакомые афганские парни на крыше сельской школы, в тесных окопчиках у скрещений дорог, у края садов и виноградников.

Мерцание звезд, редкие бледные трассы метеоров и малиновые трассы пуль, вспарывающие черную глубину долины, вся эта зыбкая тревожная темень навевали мелодию знакомой песни, и слова ее приходили сами собой, хотя я не был уверен, что они в точности повторяют услышанные минувшим вечером. Главным ведь было то, о чем рассказывала эта песня-быль...

Трофеи старшины Скалянского

— Почему бы и не взять? Я думаю, взяли бы вас за милую душу — разведчики народ гостеприимный. — Мой собеседник Валерий Павлович Коротнюк улыбнулся одними тлазами и добавил: — Конечно, если бы начальство не засекло.

Коротнюк и сам относился к тому начальству, которое на деле куда менее сговорчиво, и все-таки я пожалел о собственной нерешительности в ту ночь, когда тревога в расположении разведчиков оборвала незнакомого певца. Надо было хоть попытаться влезть в одну из боевых машин, глядишь, начальство в темноте и проморгало бы. А уж потом, вдали от воинского лагеря, на дорогу из машины не высадят.

Известно: лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Теперь приходилось восстанавливать картины событий по рассказам людей, не очень-то охотно повествующих о своих боевых делах...

Рассвет в тот день словно запаздывал — над долиной и окрестными горами висели слоистые серые облака, похожие на летучую пыль, которую «афганец» заносит даже на снеговые вершины. Советские разведчики сопровождали афганское подразделение. Это оно минувшей ночью столкнулось с отрядами душманов. Бандиты скрылись в темноте, но предполагалось, что далеко они не ушли — то ли затаились в каком-то убежище, то ли рассеялись в зеленой зоне. Время терять было нельзя, выступили в сумерках. Держа наготове оружие, медленно двигались среди редких деревьев, старых заброшенных строений из глины и камня, вдоль бесконечных дувалов. В серых сумерках, на серой земле, среди серых камней и стен почти невозможно было издали различить затаившегося врага, пока он не выдаст себя выстрелом. Не случайно разведчики оказались впереди афганских бойцов.

Старшина Скалянский шел во главе своей группы. Чуть горбясь под боевой выкладкой, он ступал по каменистому суглинку легко и неслышно — так ходят профессиональные охотники. С виду Скалянский малоприметен, и только товарищи знали таланты этого неторопливого, удивительно ловкого парня. Никто другой не умел так внезапно исчезать и появляться в кущах зелени, среди каменных осыпей, в полях, поросших реденькими колючками, среди скал и жилых строений. И никто не умел быстрее его замечать всякое нарушение естественного порядка вещей — на дороге ли, на горном склоне, на улицах кишлака или плантациях, а значит — так остро чувствовать опасность. Осторожность и бесстрашие, опирающееся на спокойную уверенность в самом себе и собственном оружии — человеческое свойство, которое в военной среде и называется отвагой.

Таяли сумерки, впереди, в мелких зарослях задичавшего граната и грушовника, проступили очертания полуразрушенного дувала, и словно кто-то шепнул Скалянскому тревожное слово. Он поднял руку, остерегая товарищей, и сам превратился в скользящую тень. За дувалом никого не было. Скалянский нагнулся, поднял сломанный сухой стебелек, показал подошедшему офицеру.

— Чую, товарищ старший лейтенант, где-то близко есть кяриз.

Стали искать. И нашли-таки потайное отверстие колодца почти у самого дувала, прикрытое разросшимся кустом горного шиповника. Из сумеречного отверстия пахнуло затхлой сыростью, но вода не блестела на дне, кяриз, видимо, был сухой.

— Надо искать другие колодцы и все проверять.

Кяриз — древнейшее изобретение земледельцев, живущих в маловодных горах и предгорьях, угнетаемых вечной заботой: чем напоить поля? Много ли воды даст один колодец на горном склоне? Разве только утолить собственную жажду и напоить скот. И двух колодцев не хватит, и трех, и целого десятка, чтобы оросить земли целого кишлака. В течение столетий дехкане упорным трудом соединяют отдельные колодцы подземными галереями, проходящими через водоносный слой на скате гор, и таким образом создают обширные системы водосбора. Влага, собирающаяся под землей, по отводным галереям подается на поверхность, заполняя каналы и арыки, самотеком бежит на хлебные поля, хлопковые плантации, бахчи и виноградники. Системы кяризов в предгорье тянутся на километры и даже десятки километров, оживляя пустыни. Родниковая вода кяризов — это жизнь, но разветвленная, бесконечная система подземных галерей издавна служит убежищем для тех, у кого есть причины прятаться от людей. Найденный колодец вызывал особенное подозрение — от стороннего глаза его скрывали колючие кусты, к тому же он был сухой. Скалянский вопросительно посмотрел на командира, тот кивнул:

— Работай, старшина. Это ведь как раз по тебе.

Скалянский подозвал трех разведчиков и сапера.

— Мы с сапером идем первыми. Двигаться за нами след в след, дистанция — десять шагов. Стрелять только по моей команде или в ответ на огонь...

Опыт подсказывал разведчикам: если «духи» не встретили солдат огнем на подходе, в подземелье они скорее всего не примут боя, постараются уйти незамеченными. Но быть готовыми надо ко всему.

Саперы уже проверили подступы к колодцу и входное отверстие. Мин не обнаружено, только и это не значило, что их не окажется под землей. Рядом со Скалянским встал сапер, вооруженный миноискателем, сам старшина держал щуп.

Кяриз был старый и действительно безводный. Лишь в водосборном канале песок оказался влажным, здесь держался стойкий запах сырого подземелья.

Пригнувшись в низкой галерее, сапер и Скалянский осторожно продвигались вперед, обшаривая миноискателем и проверяя щупом дно и прилегающие стенки. Луч нагрудного фонаря освещал заплывшие следы, они исчезали по мере того, как песок становился мокрее. Чей след — попробуй угадай. В кяризе мог побывать и кто-то из местных дехкан, встревоженный оскудением источника. Под ногами наконец захлюпало, и почти одновременно сбоку отворился зев нового хода, Скалянский подал знак разведчикам: «Внимание!» Непонятная сила влекла его в боковой ход, и он, оглядевшись, понял, в чем тут причина. Судя по направлению, этот ход тянулся вдоль старого дувала на поверхности, дно его заметно приподнималось, он, несомненно, суше основного, а значит, удобнее для устройства потайного логова. Оставив на месте одного солдата, Скалянский с двумя другими и сапером повернул в боковую галерею, Не прошли и полсотни шагов, как на влажном песке появились отчетливые следы. Казалось бы, теперь можно и отложить миноискатель, но разведчикам известно из горького опыта, что под любым из этих четких следов неизвестного может таиться желтая пластмассовая коробочка, начиненная гремучей смертью. Скалянский удвоил внимание и сразу, безошибочно, различил тусклый блеск окрашенного металла там, где терялся слабеющий луч фонаря. Это был миномет, оставленный возле неглубокой ниши, вырытой в стенке галереи, — так, чтобы не достала вода, накапливающаяся в водосборном канале после дождей. Ниша оказалась складом оружия. Два миномета, несколько десятков мин к ним, безоткатное орудие, реактивные снаряды для легких переносных установок. Оружие не было даже укрыто — похоже, душманы скоро собирались пустить в ход свой арсенал. Пока сапер колдовал вокруг склада, Скалянский сам прикрывал его от возможного нападения из глубины галереи.

Может быть, ничего не трогая, устроить здесь засаду и взять бандитов с поличным? Или заминировать склад? Если все это грохнет под землей — и в километре отсюда несдобровать тем, кто прячется в галереях кяриза. Скалянский тотчас отогнал пришедшую мысль. Во-первых, нельзя с уверенностью сказать, что душманы появятся здесь в ближайшие часы и даже дни. Во-вторых, неизвестно еще, кого пошлют за спрятанным оружием. Может быть, местных крестьян, пригрозив расправой над ними или их родичами. Да и случайный человек может ведь набрести на бандитское хранилище. Наверху устраивать засаду тоже бесполезно: за оружием, конечно, придут подземным путем.

По приказу старшины разведчик и сапер взяли безоткатку и двинулись обратно, за помощью. Со вторым разведчиком Скалянский решил продвинуться вперед, чтобы надежнее прикрыть товарищей, занятых ликвидацией душманского склада.

Через несколько шагов галерея повернула, потом снова раздвоилась. Если устраивать засаду, то здесь. Скалянский тихо окликнул солдата, приказал:

— Следи за правым ходом, я беру левый.

— Есть, товарищ старшина, — так же тихо отозвался разведчик.

— Стань шагах в пяти от развилки, не двигайся. Если появятся, подпустим шагов на двадцать пять — тридцать, не ближе. Чтоб гранату не добросили. Здесь не размахнешься. При первом шорохе — ложись, но тихо. Лучше вымокнуть, чем...

Скалянский говорил обычным, доверительным тоном, зная, как действует на новичков спокойное обращение старшего. Здесь, в Афганистане, старая истина о силе личного примера подтверждалась жизнью и смертью. На боевых заданиях, если в группе оказывались новички, Скалянский особенно следил за собой, не допуская небрежности, развинченности и залихватства. Знал: каждое действие и жест его станут потом непроизвольно повторяться молодыми солдатами. Насколько спасителен добрый пример командира, настолько же опасен дурной.

Солдат затаился в десяти метрах от Скалянского, у разветвления ходов; сам старшина занял место в галерее, уводящей, по его, расчету, в сторону основной сети кяриза. Оттуда всего вероятнее появление душманов. Погасил фонарик. Казалось, непроглядная темнота и низкие своды давят на плечи, время как будто остановилось. Сколько его потребуется товарищам, чтобы вынести душманское оружие и боеприпасы на поверхность? Мины и ракеты — не дрова, они требуют осторожности...

Кажется, где-то в черном жерле хода начинают монотонно стучать капли, и звук незаметно усиливается. Что это? Обостряется слух в темноте, различая неуловимое прежде, или иллюзия? Сколько уж месяцев подряд не было дождей, и с чего бы это с потолка галереи начало капать? Или кто-то вдалеке размеренными ударами долбит стенку кяриза? Слышит ли что-нибудь напарник? Вот отчетливо прошуршало. Мышь? Ящерица? Змея? Или гигантский скорпион — вездесущий гость темноты?.. И вдруг — далекий-далекий, едва различимый звук, который Николай Скалянский не спутает ни с каким другим: выстрел! Кто стрелял и где? Время словно сорвалось с места, и через каких-нибудь полминуты из галереи, в черную глубину которой смотрели его глаза и автомат, вместе с волной сжатого воздуха прилетел глухой раскат взрыва. Мина это или ручная граната, Скалянский не мог сказать, но то, что взрыв произошел в кяризе, было несомненно. Похоже, соседняя группа натолкнулась на душманов и приняла бой. Если сразу дошло до гранат, дело серьезное. Под землей, в сжатом пространстве галереи, ударная волна весьма опасна и бьет она с одинаковой силой в обе стороны. Бой в подземных лабиринтах мало похож на бой сверху, на земле, даже если там он ведется в теснинах улиц. Здесь число не играет большой роли, важнее смелость, реакция и, конечно, знание системы подземных ходов, умение ориентироваться в них. Смелости разведчикам не занимать, а вот последнее преимущество часто на стороне душманов.

За спиной послышалось торопливое шуршание чьих-то шагов.

— Стой! — негромко окликнул Скалянский.

— Товарищ старшина, нас лейтенант послал вам на помощь. Уже последние мины выносят.

— Добре. Оставайтесь за поворотом. Без моей команды не высовываться. И чтоб тихо!

Снова — томительное ожидание. И ни звука вокруг. Что же произошло у соседей?

Вначале ему показалось: со стены сыплется сухой песок — так слабы были звуки. Потом отчетливо различились быстрые шаги нескольких людей. Сразу стало спокойно, палец машинально и беззвучно сдвинул предохранитель. Этому тоже надо научиться — менять положение предохранителя без звука. Все ближе и ближе шаги по песку, в черной глубине хода возник рассеянный луч, свет заметался по глиняным стенкам, потом погас. «Ищут разветвление хода», — догадался Скалянский.

Он лежал на мокром песке, за небольшим выступом дна водосборного канала. Согнутые локти погружались в песок, и он чувствовал, как в рукава просачивается холодная вода. Снова метнулся по стенке луч фонаря. Пора.

— Стой! — резко окликнул Скалянский и по-афгански повторил: — Стой! Не бойся...

Фонарь погас, и Скалянскому показалось — он различает тяжелое дыхание остановившихся людей. «Может, свои?..» В следующее мгновение острые белые вспышки ударили из темноты, пули с визгом стеганули по глиняным стенкам кяриза, казалось, земляной свод начал рушиться от грохота, и Скалянский нажал на спусковой крючок, направляя ствол автомата на бьющие из темноты огни...

Собственный автомат оглушал в подземной теснине; чудилось — мокрый песок проседает и стенки галереи сдвигаются, грозя похоронить его вместе с врагами; ярко-малиновые огни, едва мигнув, поглощались мраком; шипя и разбрасывая бледно-зеленые искры, горели впившиеся в глину трассирующие пули; загустевший воздух давил, и резко пахло порохом. «Отчего это трассирующие пули светятся в полете красноватым огнем, а когда утыкаются в землю и камни, горят зеленым?..»

Вспышки выстрелов в глубине галереи оборвались, и Скалянский мгновенно снял палец со спуска.

Бежали бандиты, сметены автоматными очередями или затаились, а галерею надо обследовать. Там могли быть раненые. Поверженный, истекающий кровью враг, если он не цепляется за оружие, — уже не враг, а человек, нуждающийся в помощи. Тем более, что в душманских бандах не все носят оружие по доброй воле. Да и жестокость к побежденному — не признак мужества и силы.

Все, что он делал дальше, было смертельно опасно, однако Скалянский ни на миг не усомнился, что действует как надо. Подняв руку и отведя в сторону, надавил кнопку электрического фонаря. В пороховом воздухе повис отчетливый конус желтого света. Разведчик тут же погасил фонарь, отдернул руку, успев заметить в отраженном от стены свете два серых, неподвижных пятна на дне канала. Прежде их не было. Выстрелов не последовало. Тогда он, не вставая, снова поднял фонарь и осветил дно...

— Ребята! — крикнул своим. — Следите за мной. В случае чего прикройте...

Он встал и, освещая путь, медленно двинулся вперед, держась стенки и не снимая пальца со спуска нацеленного в темноту автомата.

Вернулся он, неся чужие винтовки...

В той подземной стычке советские разведчики не получили даже царапины, у соседей же случилось иначе. Выйдя к старому дувалу, дозор не обнаружил ничего подозрительного, и солдаты, поджидая товарищей, присели отдохнуть. Никто не заметил, как из глиняной стены выскочил камень и в отверстие глянуло черное дуло винтовки. Враг выбрал солдата с радиостанцией и выстрелил в спину. Разведчики бросились к дувалу и только теперь обнаружили за ним открытое отверстие старого колодца. Над ним еще вилась пыль — враг унырнул в кяриз какое-то мгновение назад. Следом полетели две гранаты и одновременно сдетонировали, выбросив наверх столб дыма и пыли — этот взрыв и услышал Скалянский, уже находившийся под землей.

Радист был тяжело ранен, но и стрелявшего настигла страшная в узком подземном ходу взрывная волна...

Серая мгла над горами растаяла, солнце подбиралось к зениту и нестерпимо жгло. Командир разрешил отпить по три глотка из фляжек. Афганское подразделение только что закончило «чистку зеленки» — прочесывание садов, тополевых зарослей и виноградников на окраине ближнего кишлака. Жители этого селения и сообщили минувшим вечером о появлении в зеленой зоне подозрительных вооруженных людей. Рядом со сложенными на земле трофейными винтовками, минами, снарядами и ящиками патронов лежало несколько убитых в перестрелке душманов. Усатый молодой офицер задержался над телом рослого бородача. Лицо его было скуласто, черно от загара; наверное, при жизни этого бородача трудно было выделить среди других, но смерть словно стерла с него грим, обнажив черты европейца. Документов у басмача не было, как, впрочем, и у других, лишь под расстегнутым халатом на шее обнаружили шнурок с какой-то пластмассовой пластинкой. На ней был выбит двойной номер. Афганец разломил пластинку пополам, объяснил:

— Посмертный жетон военнослужащего. Такие носят в западных армиях, надо уточнить по образцам, откуда этот. Одна половина жетона уходит с телом в могилу, другая отсылается в военное ведомство. Там заложат номерок в машину, и она выдаст все данные об этом гусе. Видите, с кем дело иметь нам приходится. Может, инструктор, а может, просто наемник — они среди душманов не редкость. — Офицер повертел обломок жетона и усмехнулся: — Что ж, пошлем по адресу. Может, у него есть родственники и им сообщат о его конце? Может быть, его мать, жена или дети спросят у своего правительства: кто соблазнил этого человека грязными деньгами и послал разбойничать в чужую страну?

Скалянский отдыхал, сидя на камне в кругу товарищей. Лицо его было сосредоточенно, какая-то неотступная мысль бороздила морщинами загорелый лоб. Ранение радиста сильно расстроило разведчиков. Сознание никак не хотело мириться с тем, что на войне потери людей неизбежны. Свое бессилие враг восполняет коварством и подлостью: бьет исподтишка, в спину. Но разведчик на то и разведчик, чтобы никогда не подставлять врагу спины, уметь угадывать опасность даже там, где внешних признаков ее вроде бы нет. Значит, недоучили ребят, не привили им непритупляемой бдительности, если они подставили врагу спину, забыв на минуту, что он может возникать из-под земли в самом неожиданном месте.

Старшина Скалянский чувствовал себя виноватым за каждый солдатский промах.

— Товарищ старшина, это какой же по счету душманский склад вы сегодня раскопали?

— Не помню, ребята, не считал.

— Вы, наверное, чуете, где они оружие прячут?

— Я другое сегодня чую, земляки. Где-то тут большая банда прячется. Миномет и безоткатка совсем новенькие, еще не бывали в деле, их только-только доставили. И этот подстреленный гусь с жетоном на шее, откуда он и зачем прилетел сюда? И сколько других прилетело с ним? Сейчас «духи», видно, рассеялись, а к ночи обязательно соберутся. Что они затевают? Может, кишлаки разорить? Или сжечь собранный урожай? А может, задумали крупную диверсию на автотрассе? Орудиями и минометами на мелкий разбой не вооружаются.

— Ты командиру говорил об этом, Николай? — спросил сержант.

— Говорил. Командир считает — основная банда прячется не в кяризах, а где-то в «зеленке» или в ближних падях, причем она держится вместе. Пошел посоветоваться с афганцами. Видно, поработать нам тут еще придется.

— Если надо, что ж...

— В движении получше следите друг за другом. И никогда не стойте и не садитесь лицом в одну сторону.

— Усекли, товарищ старшина.

Заметив приближающегося командира, Скалянский поднялся.

— Что, земляки, продолжим сбор трофеев?..

В то время когда афганское подразделение, а с ним большинство разведчиков продолжали поиск в зеленой зоне долины, небольшая группа во главе с лейтенантом Виталием Шанаевым получила задачу осмотреть старый, давно покинутый жителями кишлак, лежащий далеко, в стороне предгорья. На расстоянии его развалины казались живым оазисом — неприхотливые тополя и платаны, одичавшие яблони и апельсиновые деревца еще продолжали шуметь зеленой листвой над пересохшими арыками под жестоким солнцем и пыльными суховеями. Маловероятно было встретить здесь крестьянина и даже охотника в столь тревожное время, но разведчики искали как раз тех, кто днем таился от человеческих глаз, и поэтому не могли оставить без внимания ни одного подозрительного места. Знать бы им заранее, что ждет их в заброшенном кишлаке!

Шанаев предполагал: в селении или где-то вблизи должен находиться вентиляционный колодец кяриза, через который жители добывали питьевую воду, однако поиск ничего не дал. В узких пустых глазницах покинутых домиков посвистывал срывающийся с гор ветерок, отчужденно шумели деревья свернувшейся от зноя листвой, во двориках, огороженных полуразрушенными дувалами, валялись ссохшиеся яблоки и апельсины — ничто не обнаруживало недавних следов человека. И все же Виталия Шанаева посасывала тревога. Доведись тут вести бой, сам он, Шанаев, сделал бы эти развалины опорным пунктом — и обозрение отличное, и отходы скрытые есть в сторону гор. Побывай здесь душманы хоть раз, они должны были превратить эти пустые домики в свой наблюдательный пункт. А они, похоже, здесь бывали — в одном месте на пыльном полу пустого дома отпечатался след приклада. Не исключено, однако, другое: в доме могли побывать афганские солдаты.

Из долины, с той стороны, куда ушло подразделение, донеслись едва различимые, короткие хлопки. Разведчики прислушались и убедились: идет перестрелка. Значит, подразделение все-таки обнаружило банду. Надо спешить к своим, до них теперь несколько часов ходу пешком. Можно в пути и на засаду напороться, а маленькая ультракоротковолновая радиостанция, имевшаяся в группе, обеспечивала связь только в пределах видимости.

В небе появилась пара пятнистых вертолетов, она направлялась к месту перестрелки. Другая пара винтокрылых машин кружила поодаль, видимо готовая действовать по развитию обстановки.

— Все, товарищ лейтенант, — вздохнул рядом с Шанаевым молодой разведчик. — Можем спокойно топать к машинам. Там теперь без нас обойдутся. Есть же везучие люди.

— Не горюй, — сдержанно ответил Шанаев. — И не мельтеши в окне... Ну-ка, передай команду: всем — молчок, засесть в домиках и не высовываться.

Шанаев стоял перед окном-бойницей и, разговаривая с солдатом, не отрывался от бинокля. За развалинами, в недалеком распадке, появились вооруженные люди. Их было уже несколько десятков, и к ним присоединялись все новые, — вероятно, они являлись там из-под земли. Шанаев не удивился бы сейчас, явись душманы и возле самых домов — колодцы кяризов иногда маскируются очень тщательно. В том, что перед ним душманы, он уже не сомневался — вооруженные люди в распадке явно таились от вертолетов. Машины скоро уйдут, и что тогда предпримет банда? Побежит в горы? Или постарается проникнуть в глубину зеленой зоны, чтобы напасть на подразделение с тыла или устроить ему засаду на пути возвращения? Последнего он допустить не мог. Если б не прервалась связь! Но рассчитывать приходится только на собственные силы, а их — горстка. Впрочем, разведчики воюют не числом.

Кишлак казался мертвым. Группа занимала три уцелевших домика, в них она могла успешно вести круговую оборону. Толстые глиняные стены с примесью камней довольно хорошо защищают от огня стрелкового оружия, хватило бы только патронов. Душманов, правда, по нескольку десятков на каждого разведчика, но и автоматы в руках разведчиков — не фунт изюма. Жаль, маловато гранат, а они в случае схватки ох как понадобятся — близко к домикам подступают развалины строений и глиняные дувалы; добравшись до них, душманы окажутся на расстоянии короткого броска в атаку, и удержать их тогда будет трудно...

Едва точки вертолетов растаяли в горячем мареве долины, душманы зашевелились. Разделившись на три группы, они с трех направлений двинулись к покинутому кишлаку. Не подвела лейтенанта Шанаева его интуиция.

...В Афганистане борьба идет непростая. И через годы после Апрельской революции в горах сохранились племена и басмаческие отряды, плохо представляющие, что же происходит в стране. С давних времен они считали себя в состоянии вражды с кабульским правительством, не ведая, что от их обидчиков давно уже не осталось и следа. С такими не воевать надо, а разговаривать. Случалось, что после выхода горских жителей к нашим постам, расположенным на горных дорогах, целые районы, прежде враждебные всей стране, изолировавшиеся от нее, приветствовали народную власть и революционное правительство Афганистана, включались в новую жизнь, пресекали пути душманам через свои селения. Поэтому нашими войсками в Афганистане применялся строжайший закон: где бы и когда бы ни встретились вооруженные люди, первыми за оружие не хвататься, огнем отвечать только на огонь.

И теперь, когда басмачи приблизились на дистанцию верного выстрела, Шанаев вышел из домика, ухватился за верхний край глиняной стены, поднялся на крышу.

— Не надо, товарищ лейтенант!

— Прыгайте вниз, поговорим из дома!

Крики солдат не удержали Шанаева, он утвердился на крыше, распрямился во весь рост.

Басмачи шли быстро и уверенно, видимо, дорога была им знакома. О близости советских солдат они, конечно, не подозревали. Появление человека на крыше пустоглазого домика их ошеломило, все три группы разом остановились, в рядах началось замешательство. Безоружный лейтенант стоял весь на виду и махал фуражкой, приглашая на разговор. Но басмачи уже разглядели его одежду.

— Берегитесь!..

— Прыгайте!..

Шанаев еще до криков солдат увидел вскинутые винтовки и автоматы. Резко пригнувшись, он даже не прыгнул — упал за стенку, на долю секунды опередив выстрелы, и уже в падении ощутил жестко стегнувший по лицу ветерок, услышал щелчки пуль, визг рикошетов от стены, а уже потом — грохот выстрелов. И успел приметить: стреляли со всех трех направлений сразу. Шли враги, непримиримые и беспощадные.

В ответ на выстрелы душманов отрывистыми очередями ударили автоматы разведчиков...

Встреченные огнем, бандиты отхлынули, залегли широкой дугой, передвигаясь ползком, начали охватывать кишлак. Они вели непрерывный обстрел занятых разведчиками домиков, но близко подползать не решались. Экономя патроны, разведчики отвечали короткими прицельными очередями. Задержать банду подольше — на это теперь и рассчитывал Шанаев.

Довольно скоро душманы убедились, что имеют дело с немногочисленной группой советских солдат, и повели себя наглее. Стрельба стала ожесточеннее, там и тут замелькали фигуры перебежчиков в чалмах и коричневых безрукавках — они проникли в развалины, стали накапливаться в них, мертвым кольцом окружив кишлак.

Шанаев приказал своим приготовиться к отражению возможной атаки. Огонь врага непрерывно усиливался, пули все чаще врывались в узкие щели окон, впивались в твердую глину, с шипящим треском горели трассирующие и зажигательные, наполняя тесные клетушки ядовитым фосфорным дымом. Потом из развалин ударили гранатометы. От громовых разрывов домики шатались как живые, смертоносное пламя пронизывало стены; казалось, домики пылают изнутри, — удушливый дым, смешанный с пылью и огнем, рвался из всех щелей, окон и пробоин, но полуоглохшие, задыхающиеся разведчики по-прежнему не спускали глаз с врага. После огневого налета десятка два басмачей выскочили из развалин и бросились к угловому дому, который был ключом маленькой обороны. В яростный треск советских автоматов вплелась длинная очередь ручного пулемета, который Шанаев до сих пор держал в резерве. Поверженные огнем бандиты усеяли площадку перед домом, уцелевшие метнулись назад, попрятались в развалинах.

...На третьем часу осады откуда-то из невидимого распадка ударили душманские минометы. Командир группы понял: бандиты пристреливаются к угловому дому, поэтому лучше его покинуть. Прикрываясь огнем товарищей и облаками пыли от разрывов мин, разведчики перебрались в соседние строения. Пятая или шестая мина ударила в крышу дома, и та рухнула. Душманы продолжали обстрел, превращая дом в развалины и не подозревая, что молотят по пустому месту. Похоже, они готовили еще одну, решающую атаку и не заметили, как сами попали в ловушку.

О том, что группа Шанаева ведет бой, товарищи узнали, когда из-за отрога до них стали доноситься разрывы мин и гранат, — треск автоматов и пулеметов гасило расстояние. К тому времени подразделение закончило прочесывание зеленой зоны. Не теряя ни минуты, афганские воины и советские разведчики бросились на помощь друзьям. Бездорожьем предгорья они добрались до заброшенного кишлака через час...

Валерий Коротнюк рассказывал:

— Душманы, видно, пришли в исступление оттого, что не могут раздавить горстку шурави, палили из всех стволов — при подходе мы услышали прямо-таки сатанинскую стрельбу. Мы боялись — у наших ребят могут кончиться боеприпасы, поэтому спешили как могли. Ведь когда применяется автоматическое оружие, и более многочисленная группа, оставшаяся без патронов, может погибнуть в момент. Было, конечно, нетрудно пугнуть душманов еще издалека, заявив о своем приближении, но главный наш долг требовал — сделать все возможное, чтобы остановить банду, не позволить ей уйти и продолжать террор против мирных жителей. Ради этого Шанаев и его ребята пошли на смертельный риск, приковав банду к себе, ослепив ее главарей видимостью легкой добычи. Люди, можно сказать, собой жертвовали, обеспечивая выполнение главной задачи, и мы просто обязаны были наилучшим образом завершить дело, ими начатое.

...Душманские главари спохватились, когда возможные пути бегства были отрезаны и сама банда оказалась зажатой между группой Шанаева и подоспевшим к ней на помощь подразделением. Огонь разом стих, перепуганные басмачи забились в развалины. Командир батальона через мегафон предложил окруженным бандитам сложить оружие. Ответа не было. Тем не менее, с открытием огня решили повременить — пусть душманы получше оценят собственное положение. В подобных обстоятельствах рядовые «воины ислама» нередко восстают против главарей, принуждая их к сдаче.

Ждали. Вдруг со стороны развалин донесся высокий визгливый голос, выкрикивающий какие-то слова. За ним те же слова стал повторять целый хор.

— Что это? — изумленно спрашивали советские разведчики. — Молятся перед смертью?

Афганский офицер, находившийся в цепи рядом с Коротнюком, отрицательно покачал головой:

— Это не молитва. Это клятва. Душманы клянутся друг другу, что никто из них не поднимет руки, все будут сражаться с «неверными», то есть с нами, до своей смерти.

Они выяснят позже: главарь банды, палач, запятнанный многими убийствами невинных людей, боясь, что его сообщники дрогнут, сунул в руки мулле-душману коран и заставил всех поклясться хором, что никто не сложит оружие, будет сражаться до конца, несмотря на угрозу смерти.

Едва смолкли лающие голоса в развалинах, оттуда загремели винтовки и автоматы. Исчезла надежда обойтись без последнего и бессмысленного кровопролития. Огненным смерчем по развалинам ударили автоматические пушки боевых машин пехоты, гранатометы и тяжелые пулеметы бронетранспортеров. Бой был коротким. Далеко не все душманы сохранили верность клятве, которую только что произносили хором. Едва солдаты двинулись вперед, над развалинами тут и там поднялись руки.

А главарь ушел. Он убежал, как крыса, тайным подземным ходом, бросив на произвол судьбы тех, кого так яростно понуждал умирать. (Был все-таки колодец в кишлаке!) Но стоило исчезнуть тому, кого душманы боялись больше смерти, и оказалось: умирать-то им не за что. Так случается повсюду и со всеми, кто воюет за неправое дело.

Пока друзья обнимали измученных, серых от пыли, продымленных разведчиков лейтенанта Шанаева — все они вышли из переделки живыми, — старшина Скалянский озабоченно ходил между развалинами, заглядывая под каждый камень.

— Опять что-то почуял, старшина? — окликнул его Коротнюк.

— Тут не надо особого нюха, товарищ майор. С чего бы это банда так рвалась в кишлак? Почему не ушла сразу, как по зубам получила? Непохоже на духов. Какая-то приманка для них тут зарыта.

— А ведь и в самом деле похоже, что зарыта. Давайте-ка подключим саперов к поиску.

В одном из полуразрушенных домиков, где оборонялись разведчики, обнаружили тщательно замаскированный недавний подкоп, миноискатель указал присутствие металла. Политая сверху водой и высохшая глина затвердела как камень, а взрывать нельзя — неизвестно ведь, что там зарыто. Сменяя друг друга, долбили глину ломами и кирками, пока не натолкнулись на доски. Выворотили их, и пошли по цепочке из рук в руки цинки с патронами, ящики гранат, мины разных систем и назначений.

Афганский офицер с фотоаппаратом заснял солдат над грудой трофеев. Кто-то пошутил:

— Американскому президенту надо бы послать. Он, то и знай, выколачивает из своего конгресса миллионы на вооружение всякой контры и наемной сволочи, а денежки-то плачут. Небось один наш Скалянский на сколько уж миллионов принес убытку душманским радетелям!

— Эх, парни! — отозвался старшина со вздохом. — Кабы вот так все оружие мимо бандитских рук проходило, я век готов лазать по кяризам да по ущельям. Беда, что и духам немало перепадает от тех миллионов. Сюда бы, в Афганистан, не президента и сенаторов — они не из своего кармана вооружают нечисть. Сюда бы тех, с кого тянут деньги для душманов, кто, может быть, последнее от своей семьи отрывает. Показать бы им разбитые кишлаки, обгорелых людей, изувеченных пацанов — вот на что, господа хорошие, тратятся ваши доллары. Неужто не проняло бы?

Солдаты замолчали, поглядывая на кучку людей в грязных чалмах и халатах, взятых под стражу афганскими автоматчиками. Были среди пленных бандитов молодые и не очень молодые люди, бородатые и безусые, но сейчас их черты словно слиняли, стерлись, все они казались на одно лицо, понурые и несчастные.

— Вроде люди как люди, а что творят на своей же земле! И ведь чего ради? Никого с этой земли не гонят, тем, кто добровольно сложит оружие, заранее объявлена амнистия. Живи, бери землю, работай честно.

— Э, товарищ, — вступил в разговор афганец, покачивая головой, — вот эти, которые ходят кишлаки грабить, как раз честно работать и не желают. Не привыкли. Прежде жили грабежом и теперь хотят так же. Оттого и зверствуют, что не дают им воли. Загляни-ка в душу любому — там черный паук сидит. Люди они только с виду. Человек в человека за деньги не стреляет.

— Что теперь с ними будет?

— Суд разберется с каждым. Революционный суд гуманный. Нынче не королевские и не даудовские времена. Тогда бы одних — сразу к стенке, других — в яму, гнить заживо. А теперь тех, кто не успел совершить преступлений, даже отпускают и на работу устраивают, жилища дают.

— Они снова не возьмутся за прежнее?

— И так бывает. Но иначе нельзя. Люди должны видеть, что народная власть карает лишь за совершенные преступления. За старые заблуждения и ошибки она не мстит. Народная власть не держит в тюрьмах только по подозрению или недоверию, даже если человек какое-то время находился на чужой стороне. Я думаю, это правильно. Это укрепляет авторитет власти. К нам все больше переходит бывших душманов. Есть целые банды, которые теперь соблюдают нейтралитет и не позволяют «чужим» душманам хозяйничать в своих районах. Таких мы не трогаем и не торопим. Поймут, куда жизнь поворачивает, — сами придут к нам. В конце концов, народная власть на местах народом должна ставиться. Тогда ей ничто не страшно. Плохо только, если по ошибке или по умыслу выпускаются на волю уже обезвреженные нами закоренелые враги. Да-да, такое случается. Война у нас гражданская, противник не только ходит по горам с винтовкой, он пробирается и в органы власти. Вот мы имели в батальоне неприятный случай. Поймали как-то главаря душманской банды, отпетого врага, передали куда следует, а через два месяца поймали его снова на диверсии. Сначала подумали — кто-то его по ошибке отпустил. Когда передавали пленных в царандой, предупредили о случившемся. Но не прошло и полгода — снова он нам попался, и снова — главарем. Накануне эта банда вырезала несколько семей в кишлаках, взорвала школу и мечеть. Солдаты его сразу опознали, привезли в кишлак. Что там поднялось! Дехкане потребовали немедленного суда. Пришлось там же, на месте, устроить военно-полевой суд. Сказать откровенно, командование пошло на это и от опасения: как бы его снова не выпустили из-под стражи. Кто-то явно покровительствовал бандиту. Мы, конечно, сообщили обо всем в органы безопасности и партийный комитет провинции, но найти истину в подобных случаях не всегда удается.

Солдаты молча обдумывали слова афганского офицера, проникаясь всей сложностью происходящих в стране событий. Линии огня проходят не только в этих горах, где бродят присланные из-за кордона басмаческие шайки. Фронты классовой войны невидимо тянутся через города и селения, они разделяют роды, племена, семьи, шрамами ложатся на сердца людей. Рано или поздно стихнут последние открытые бои с контрреволюцией, а борьба еще будет продолжаться, будет требовать жертв и настоящих подвигов...

Командир подразделения отдал команду закончить привал. Советские разведчики тоже садились в боевые машины. Возвращались в лагерь притихшей долиной, по дороге навстречу спешили автомобили с грузом нового урожая, безбоязненно вышагивал караван, погонщики приветливо махали солдатам, и верблюды, задирая головы, свысока снисходительно посматривали на приземистые броневые коробки, облепленные людьми.

Мины и лозы

В Афганистане по дорогам движется все, что способно к движению, — крутились бы колеса. Такая нужда в транспорте у молодой республики, работающей и воюющей одновременно. Враг с особым ожесточением разбойничает на дорогах, словно пытается воспретить всякое движение в стране. Тут не до внешнего вида машин. Законы движения тоже несколько своеобразны. Говорят, писаные правила дают преимущество тому, кто не имеет помехи справа, в действительности же преимущество у того, чья машина массивнее и прочнее. Поэтому на афганских улицах и дорогах особое почтение вызывает бронетранспортер: его вежливо пропускают, ему предупредительно уступают путь. Но оказалось, и тут не без исключений.

По пыльной дороге, среди садов и дувалов, медленно полз громоздкий автомобиль с длиннющим кузовом. Полз он как-то боком, занимая большую часть дорожного полотна, — казалось, задний борт забегает, норовя обогнать кабину. Замечая на пути машины, людей и животных, водитель издалека начинал медленный маневр, чтобы сместиться на просторную обочину. Мой спутник поприветствовал его поднятой рукой, но шофер, видно, по-своему понял жест, затормозил, высунулся из кабины, сияя улыбкой.

— Раз уж остановили, спроси, что у него с машиной?

Шофер, однако, понял вопрос без перевода.

— Э, что у нас? У нас душманы. Мина была на дороге.

Потом он быстро заговорил по-афгански, товарищ переводил:

— Говорит, раму погнуло взрывом, а машина кооперативу позарез нужна. Сейчас ведь сбор урожая — вот и приходится ездить на скрюченной.

— Он не боится задавить кого-нибудь? А то ведь и самого помнут.

Афганец снова широко заулыбался.

— Я, говорит, не задавлю — дороги знаю. А если кто сам меня стукнет, особенно танк или бронетранспортер, скажу: ташикор — спасибо. Может, машина тогда выправится? Я, говорит, специально не объезжаю лишь бронетранспортеры и танки, да они сами шарахаются прочь.

Смеясь, афганец махнул на прощание рукой. Когда он закрывал дверцу, я увидел на сиденье автомат с примкнутым магазином.

— Ты к нам приезжай, Максуд! — крикнул мой спутник. — Наши ремонтники выправят твоего коня.

— Ташикор! Потом приеду, теперь не время — зерно возить надо, виноград, арбузы, апельсины. Потом!..

Машина, пыля, снова по-крабьи поползла вперед.

— Если человек и в беде шутит, его не так легко одолеть.

— Да. Этот Максуд — твердый орешек. Один из лучших бойцов отряда самообороны, агитатор. Возит газеты и листовки в кишлаки, читает дехканам. На мину налетел, а руля, как видите, не бросает. Мины — бедствие для мирного населения, и духи это прекрасно знают. Как змея с прищемленным хвостом, норовят кусать, где им доступно. На дорогах — ладно бы еще, тут афганские и наши саперы постоянно следят за безопасностью. Так ведь ставят мины у колодцев и водопоев, подсовывают в школы, магазины, кинотеатры и гостиницы. Даже в мечети подбрасывают, чтобы верующих отпугнуть, а потом орать, будто власти запрещают молиться...

Минная война действительно бедствие для населения, но она бьет и по самим душманам. Сея ветер вражды, они пожинают бурю ненависти. Мне довелось увидеть открытый суд над группой диверсантов, взорвавших магазин в Кабуле в рабочее время. В людях тогда еще не переболело после взрыва детского кинотеатра во время сеанса — да и может ли такая боль когда-нибудь утихнуть? — а тут новое преступление. И когда арестованные появились на помосте перед собравшейся толпой, в ней произошло что-то непередаваемое словами, похожее на то, что происходит в грозовой туче, когда она разразится молнией. «Смерть убийцам!», «Никакой пощады душманам!», «Позор Америке, убивающей наших детей!», «Отдайте их нам на расправу!», «Смерть душманам!» — тысячи голосов сливались в один крик, требуя справедливого возмездия диверсантам и их покровителям. Усиленные наряды милиции с трудом удерживали женщин, рвущихся к помосту. Арестованных бандитов трясло как в лихорадке, по их лицам катился пот, некоторые, упав на колени, не переставали кланяться толпе, вымаливая пощаду, хотя знали: пощады не будет. Диверсантов могли обмануть, подкупить, запугать, наконец, сыграть на каких-то их чувствах, но они все равно понимали, что творят, знали, в кого нацелен их подлый удар. Можно пощадить врага, проигравшего открытый бой, — заблуждался, стал не на ту сторону, защищал какие-то свои собственные интересы, а теперь убедился, где сила и справедливость, смирился, покаялся, а если даже и не смирился в душе, то зарекся воевать. Афганская контрреволюция открытый бой проиграла давно, и вооруженные столкновения почти никогда не заканчиваются в пользу душманов. Однако афганская контрреволюция оружия не сложила, она перешла к тактике подлых ударов исподтишка, потому что с самого начала она была и остается орудием грязной политики капиталистических держав Запада. Душманские главари отрабатывают нечистые доллары, фунты и марки кровавым террором против беззащитных людей и диверсиями на доступных объектах. Что может быть доступнее школы, больницы, кинотеатра, гостиницы, пассажирского аэропорта, магазина, склада, где хранится продовольствие или керосин? Это ведь излюбленные объекты душманских диверсий. Но подлость никогда не прощается, особенно — кровавая подлость. Боль и ненависть народа рождают бдительность. В последние годы редчайшее из преступлений сходит душманам с рук. Это значит, не десятки и сотни, а миллионы глаз следят сегодня за происками врагов...

По дороге в знакомый воинский лагерь мне все время виделся веселый шофер Максуд, который ездит по сельским дорогам на изуродованном грузовике с автоматом в кабине, каждый час рискуя налететь на мину или засаду. Рядом вставали знакомые мужчины и парни из красного кишлака Калайдана. С ними был и шестидесятилетний солдат-доброволец, который упросил командование зачислить его в армию, после того как в бою с душманами погиб его сын. Из-за возраста ему трудно тянуться за молодыми в походах, поэтому он обычно несет караульную службу на важных объектах. Говорят, более надежного часового нет во всей армии. Вспомнился и другой часовой — сарбаз Сайдамин, который нес службу у гробницы Надир-шаха в Кабуле. Гробница эта — памятник национального зодчества, но душманы и ее не пощадили. Однажды ночью бандиты тайно проникли в храм, взломали пол и похитили немало ценностей из усыпальницы короля. После того здесь и поставили воинский пост. Сайдамин — доброволец, дома, в Кундузе, он оставил жену и троих детей, вступил в армию, чтобы защищать революцию и новую жизнь. Гробница находится в безлюдном месте города. Мы спросили сарбаза, не страшно ли здесь нести службу ночами, и он ответил: «Я слышал, душманы собираются заминировать храм, и молю аллаха, чтобы они сунулись сюда еще раз в то время, когда наша смена на постах...» Можно не сомневаться, что и своего малолетнего сына Сайдахью бывший шофер из Кундуза, сарбаз революционной армии Сайдамин вырастит бесстрашным защитником народной власти. Таким людям помогать стоит — они знают свою дорогу, только смерть способна остановить их, но смертны отдельные люди, народ убить нельзя, а вместе они — народ.

Лейтенанта Шанаева и старшину Скалянского в лагере мы снова не застали. Майор Коротнюк утешал:

— Ничего, я вас познакомлю с Николаем Комаровым. Он сержант, командир отделения разведчиков, по кяризам лазит не хуже Скалянского, и трофеев на его счету не меньше. Или с Владимиром Быстрицким. Старшина, кавалер ордена Красного Знамени и медали «За отвагу». Он, между прочим, участник Всеармейского совещания секретарей комсомольских организаций. Огневой парень! Да тут кого ни возьми — личность. Вот хотя бы лейтенант Виталий Гаврилов, молодой политработник. Его у нас в части недаром душой разведки называют. Или тот же лейтенант Сергей Сурков — исключительного мужества человек.

Право, хотелось непременно встретиться с каждым, кого называл майор, но... Как и Шанаева со Скалянским, их на месте не оказалось. Видно, и вправду — искать разведчика в горах, что ветра в поле. Спросил: не Скалянский ли в тот вечер, когда объявили тревогу, пел друзьям у палаток?

— Вряд ли, — покачал головой майор. — Он, кажется, и гитару-то в руки не берет. Кто у нас песенник, так это старший лейтенант Валерий Васильевич Грузинцев. Если его где-нибудь в горах тысяча душманов окружит — все равно будет напевать. Однако такой песни и от него мы не слыхали. Спросить бы, да и его сейчас нет...

В маленьком помещении штаба случайно собрались вместе боевые офицеры, как здесь говорят, «хлебнувшие Афгана»: майор Юрий Титович Сулаберидзе, батумец, сын артиллерийского офицера-фронтовика, уже и сам награжденный боевым орденом; подполковник Николай Зиновьевич Сивачев, горьковчанин, тоже орденоносец и тоже сын фронтовика-солдата; комсомольский вожак старший лейтенант Алексей Бринцевич и его боевой друг Борис Соколов, сибиряк-иркутянин; майор Валерий Павлович Коротнюк, боевой политработник, как и Сулаберидзе, наследующий профессию отца-офицера. Друзья вспоминали разные эпизоды, скрашивая грубую правду легким вымыслом и юморком, отчего опаснейшие переделки в их устах обращались в безобидные приключения — ох, как опасно нашему брату доверяться подобным рассказам! В самый разгар беседы в дверь постучали, и на пороге появился подтянутый рослый парень. Увидев целое собрание, он смущенно попросил разрешения зайти в другой раз. Майор Сулаберидзе остановил его:

— Ладно, раз уж пришел, клади свой рапорт на стол. Рассмотрим еще раз твою просьбу, товарищ Юдин.

— О чем рапорт, если не секрет?

— Какой там секрет! Просится рядовой Михаил Михайлович Юдин в разведчики, и все тут. Один раз ему отказали, он вот второй рапорт принес. Если снова откажем, наверное, третий будет. Как, Юдин, будет?

— Непременно, товарищ майор.

Сулаберидзе развел руками. Мы расспросили Юдина. Родом он из Винницы, в семье трое братьев. Двое старших уже отслужили и младшему наказали держать в армии честь фамилии.

— Не могу я, товарищ майор, ну, не могу служить в тыловом подразделении, когда рядом ребята жизнью рискуют. — Солдат просительным взглядом обвел офицеров.

— Ты знаешь, Михал Михалыч, — мягко заговорил Сулаберидзе, — в армии каждое место — главное. Да и тыловики тут у нас тоже, бывает, по переднему краю ходят. И еще как! В разведке, конечно, служить почетно, романтичная со стороны профессия, только романтика эта дорого стоит и пахнет она кровью. Разведчику мало быть сильным, храбрым, метко стрелять и бросать гранаты. В других условиях мы бы вас взяли, постепенно подготовили, а здесь времени нет. И на ошибках здесь учиться недопустимо. Вы понимаете, что мы о вас же заботились, когда отказывали?

— Понимаю, товарищ майор. Слово комсомольца — не подведу.

Солдат ушел, офицеры, задумавшись, молчали. Наконец заговорил Сивачев:

— А ведь все правильно, товарищи: настоящий солдат должен рваться на передний край.

— Если б на передний! — отозвался Сулаберидзе. — Мы тут все на переднем. Но разведчик действует за передним краем своих войск. В любой момент он может в одиночку столкнуться со множеством врагов. К такой борьбе человека в три дня не подготовишь. А по следам разведчика идут другие, целыми подразделениями. С надеждой на него идут. Ошибка разведчика стоит дороже ошибки сапера.

— И все же этого Юдина надо бы взять на занятия — присмотреться к нему, проверить, чего стоит.

— Придется взять, — улыбнулся майор. — Все равно ведь не отстанет.

У входа в штаб я снова встретил рядового Юдина и подмигнул ему:

— Не отступай, солдат, крепость, кажется, заколебалась.

Он улыбнулся:

— Спасибо. Не отступлю.

Соседями разведчиков по лагерю были саперы. На афганской земле обойти этих тружеников армии невозможно — они постоянные стражи здешних дорог, с их сопровождением уходят в путь не только воинские, но и колонны с гражданскими грузами. Мне уже не раз доводилось встречать этих серьезных, работящих парней у перекрестков, мостов и диспетчерских пунктов, и всегда об их работе говорилось с подчеркнутым уважением. На боевых заданиях саперы идут рядом с разведчиками, а порой — впереди их. Нередко делят они общие тревоги и заботы с афганскими воинами, и как знать, может быть, кто-то из саперов пел в тот вечер балладу о побратавшихся в походе солдатах — сыновьях двух народов?

...Части Ограниченного контингента советских войск в Афганистане расположились на землях, которые никогда не обрабатывались, на которых прежде ничего не росло, кроме, может быть, редких солянок и верблюжьих колючек. Серый камень, серый песок, желто-седой суглинок. Под копытами стад, под колесами и гусеницами машин летом этот суглинок размалывается в летучую пыль, носимую «афганцем», а зимние дожди превращают его порой в целые болота. Только для того чтобы жить на такой земле, требуются стойкость и мужество.

Не было исключением и место расположения инженерно-саперного подразделения, которым командовал тогда офицер Валентин Георгиевич Дятлов. Палатки стояли на пыльном поле — негде умыться солдату, негде укрыться от палящих лучей азиатского солнца, и редкий час отдыха приходилось коротать в той же палатке, прокаленной насквозь. Питьевую воду строго экономили, а люди остаются людьми: истомленный зноем человек может забыть о предостережении и зачерпнуть из ближнего арыка. А ведь Афганистан всегда считался краем массовых эпидемий, и это объяснимо: до революции здесь одна больничная койка приходилась на пять тысяч человек. При самых героических усилиях народной власти, при всей бескорыстной и самоотверженной помощи наших медиков изменить положение в короткий срок очень трудно — реакция ожесточенно сопротивлялась и продолжает сопротивляться любым улучшениям в жизни народа. Для главарей контрреволюции массовые болезни людей — такое же средство борьбы против народной власти, как подлые выстрелы из-за угла, диверсии в городах и кишлаках, мины на дорогах. Душманы и сегодня стреляют по красным крестам и белым халатам, а взорванные больницы и медпункты стоят в одном ряду со школами и складами...

Приняв командование подразделением, Дятлов собрал офицеров, коммунистов и комсомольский актив. Заговорил без обиняков:

— Вот что, товарищи. В полевых условиях кое-как прожить можно день, неделю, месяц, даже два. Но жить кое-как все время нельзя. Обстановка требует от нас работы в полную силу, а силы дает нормальный быт, нормальный отдых. В палатках, на этом поле, мы обязаны устроить нашу жизнь не хуже, чем в казарме. Думайте, изобретайте, увлеките задачей всех солдат. Я уверен: любое доброе начало по устройству нашего солдатского дома встретит поддержку, воодушевит людей, значит, будет помогать и главной работе, ради которой мы здесь находимся.

Работы хватает. С боевыми минами всех систем имеют дело наши саперы. И со всем арсеналом коварства, которым вооружают душманов инструкторы-диверсанты, набившие руку в грязных войнах в Юго-Восточной Азии, Африке, на Ближнем Востоке и в Латинской Америке...

В тот день прощался с товарищами старший лейтенант Сергей Полатайко. Он командовал взводом, и не один десяток обезвреженных мин на его личном счету, еще больше — на счету его подчиненных. Случались в жизни Сергея такие минуты, когда лишь большое личное мужество и самообладание, мастерство и быстрая реакция спасали от неминуемой, кажется, беды. Однажды молодой сапер, снимая американскую мину, поставленную в кишлаке, нечаянно привел в действие взрыватель. Никто не мог бы сказать, когда произойдет взрыв — через минуту, две или через секунду. А рядом люди, техника. Услышав зловещий щелчок, Полатайко скомандовал: «Ложись! Отползай!» — и сам бросился к ребристому чудовищу. Секунды потребовались ему, чтобы извлечь и отбросить стронутый взрыватель, но в такие секунды даже юнцы седеют...

Недавно саперов попросили проверить дорогу в кишлак, куда возвращались люди, ранее изгнанные из своих жилищ душманами. Когда прибыли к месту работы, вначале показалось: ничто враждебное человеку не может таиться в спекшемся суглинке, на котором самый острый и опытный глаз не различал никаких следов диверсантской работы. Но сапер глазам не верит. Через час труднейшего поиска рядовой Владимир Орлов обнаружил противотранспортную мину итальянского производства. Вскоре нашел хитро устроенный «сюрприз» рядовой Александр Игнатьев. На сей раз мина была израильская. Еще полчаса тяжелого труда, и снова извлечена на свет гремучая гадина с итальянским клеймом — отличился сержант Виктор Ханин.

Полатайко оглядел своих усталых, запыленных солдат. Не все они одинаково опытны и искусны, но он верил в каждого из них беззаветно — верил в их солдатскую, рабочую добросовестность: ни пяди дорожного полотна они не оставят непрослушанной и непрощупанной. Как и положено командиру, он был опытнее, подготовленнее своих подчиненных, однако же во всех случаях старался услышать их мнение. И теперь тоже спросил:

— Что, саперы, молчит земля?

— Ни звука, товарищ старший лейтенант.

— Значит, чистая?

— Хотелось бы верить, да служба не велит. У душманов было время поглубже закопать, ни один миноискатель не учует.

Солдаты были правы. Современные мины в пластмассовых корпусах трудно поддаются поиску, в них почти нет металла, и если зарываются глубоко, электромагнитный миноискатель может на них не отозваться.

— Значит, пустим трал?

— Пожалуй, пора, товарищ старший лейтенант.

Стальная машина с минным тралом прошла по дороге раз, потом другой, третий... Подъехал афганский водитель, открыл кабину, улыбаясь, знаком попросил пути. И с недоумением увидел запрещающий жест регулировщика. Шурави ездят, отчего же ему нельзя?

— Потерпи, брат, в нашем деле спешить — угодишь не в кишлак, а прямо в райские сады аллаха. Задо-олго до срока. А там небось тоже порядок расписан и придется очереди ждать.

Афганец что-то понял, засмеялся, повинуясь сигналам регулировщика, отъехал назад.

Опыт минной войны научил советских саперов осторожности.

После первого траления сделали паузу, а потом решили провести еще несколько контрольных проездов. Саперы снова ушли с дороги, по которой двинулась машина. Кто мог знать, что взрыватель глубоко зарытого мощного фугаса, рассчитанный на многократное воздействие, встанет на боевой взвод под тяжестью трала уже при первом контрольном проходе? Полатайко держался вдали от тральщика и все же силу заряда фугаса предвидеть не смог. Машину вздыбило взрывом, но броня ее защитила экипаж. Направленный смерч земли и раздробленных камней достал командира взвода...

Наши военные медики совершили свой подвиг, сохранив зрение Сергею Полатайко. И когда он, уезжая на Родину, прощался с друзьями, на юношеском лице его, суровом от шрамов, читалась неподдельная грусть. Значит, есть в этой жизни, полной опасностей, своя, особенная притягательность. Человека возвеличивает его дело, а работа наших саперов в Афганистане — воистину святая работа. И что дороже душевного удовлетворения от опасных трудов, за которые тебе кланяются люди? Что дороже товарищества, которое здесь, в краю, опаленном войной, оберегает каждого надежней брони! Руки друзей бережно подхватили упавшего Сергея Полатайко, наложили первые повязки, доставили в госпиталь, не потеряв лишней минуты. И до самого выздоровления он был окружен заботой товарищей.

Теперь молодой офицер словно бы с завистью прислушивался к разговору саперов, только что вернувшихся с очередного задания. Героями дня стали сержант Андрей Трофимович и рядовой Олег Сурвило — они разминировали душманский склад оружия, обнаруженный в кяризе. Не тот ли самый, что нашел старшина Скалянский? Жаль, что я не догадался тогда об этом спросить. Мы видели потом извлеченные из подземелья минометы, сотни мин, ящики гранат и целую кучу туго набитых патронташей — «подарки» афганским крестьянам от американского президента, из Исламабада и Тегерана, переправленные бандитскими тропами, чтобы убивать тех самых крестьян и их детей, разрушать школы и мосты...

— В кяризах, сволочи, устраивают минные склады, кяризы минируют, а то и подрывают! — возмущался молодой солдат. — Им на людей совершенно наплевать.

До чего же понятен этот праведный гнев! Труд сапера близок труду крестьянина — оба имеют дело с землей, на которой все мы живем, от которой все достояние и богатство человека. А кяризы — рукотворные артерии жизни на этой земле. Без них солнечная чаша долины, обильная виноградом, превратится в пыльный котел. Саперам не раз случалось помогать местным жителям в очистке и восстановлении водосборных колодцев, и работа эта бывает не менее опасна, чем разминирование дорог. Душманам же чем хуже, тем лучше. Они получают свои деньги за убийства и разрушения, беды пахаря их не трогают. Поэтому заросли виноградной лозы, апельсиновые и гранатовые рощи — для них лишь удобное место засад, а подземные галереи кяризов — пути подхода к объектам диверсий или дороги бегства.

— Вот уж второй год я здесь, — говорил Валентин Георгиевич Дятлов, — и все не могу привыкнуть. Уходят мои на задания, и кажется, всякий раз готов разорваться, чтобы быть рядом с ними, каждого поберечь.

Присмотревшись к жизни саперов, начинаешь, однако, замечать, что, и не разрываясь, их командир умеет заставить людей чувствовать его присутствие всюду. «Умение» это — в поистине беспощадной придирчивости, с которой он всякий раз проверяет подготовку саперных расчетов и групп перед выходом на боевую работу. А вторая сторона того же «умения» — забота о людях. Говорят, у хороших отцов рано седеют виски. У Дятлова молодое лицо и совсем седые виски. Случается, его даже упрекают за «домашний патриотизм», особенно в том, что касается устройства жизни людей подразделения. На это у Дятлова свой ответ:

— Летчика, если он даже плохо выспался, в полет не пускают. Почему же я должен поступать иначе, посылая офицеров и солдат снимать душманские мины?

Не прошел зря тот давний разговор Дятлова с офицерами и активом: жизнь саперов преобразилась в несколько месяцев. В модулях и даже в палатках поражают чистота и уют. Не надо больше экономить воду — от скважины по трубам ключевая струя подается во все подразделения. В просторной столовой для солдат и офицеров, красиво устроенной их же руками, трудятся умелые повара. В спортивном городке в часы отдыха разгораются целые баталии между взводными командами. А возвращаясь с опасной работы, саперы спешат в русскую баню, окутанную пахучим можжевеловым паром.

Если же Дятлова хвалят за умение устроиться в поле не хуже, чем в ином типовом военном городке, он хитро улыбается: «Командир силен народом. Вы себе таких помощников заведите, как у меня». И называет имена офицеров, сержантов, рядовых. Надо услышать, с какой интонацией он их выговаривает: Анатолий Корж, Степан Мороз, Дмитрий Козел, Александр Коркодола, Виктор Гладуш, Сергей Вакалюк. И еще многие-многие имена и фамилии тех, кто поверил своему командиру, что и среди выжженного пустынного поля можно жить не хуже, чем в благоустроенных зимних квартирах.

— Здесь многие прописные истины открываешь для себя заново, — говорил Дятлов. — Вот та же забота о быте людей, об их отдыхе, подготовке к работе. Все мы знаем, что это важно, но, положа руку на сердце, в мирных, как говорится, буднях не очень-то беспокоимся, если солдат у нас в какие-нибудь авральные дни полусонным становится в строй. Здесь я таких на утреннем разводе гоню из строя — в баню и спать. А с командиров их шкуру спускаю. Нельзя иначе... Вот идут два солдата по дороге с миноискателями, первый — ничего не слышит, второй — на его следах обнаруживает мину. Это же счастье, что мина оказалась противотанковой, а не противопехотной. В чем дело? Оказывается, первый идет и дремлет на ходу. Или тот же случай с Полатайко, когда он выбросил стронутый взрыватель. Ведь сработал-то взрыватель уже в воздухе. Полсекунды решали вопрос жизни и смерти его и окружающих. Окажись тогда лейтенант вялым, несобранным — даже подумать страшно... Особо скажу о силе личного примера. Здесь, в Афганистане, нашим «комиссарам» хочется поклониться. Где трудно, где опасно — они первые. Вот когда уходит с людьми мой заместитель по политчасти Игорь Михайлович Набоков, у меня душа спокойна, прямо отдыхаю...

Игорь Набоков — первый, с кем я познакомился в саперном подразделении. В его биографии много сходства с биографией командира, они — сверстники. Оба отслужили срочную. Только Дятлов из солдатского строя шагнул в строй курсантов Тюменского высшего военно-инженерного командного училища, а Набоков уже после увольнения в запас вдруг затосковал об армейской жизни, о товарищах по взводу и решил стать кадровым офицером. Экзамены за курс танкового училища он сдал экстерном...

В инженерно-саперное подразделение Набоков пришел с орденом Красной Звезды. Эта боевая награда на груди человека отнюдь не богатырской наружности кое-кого даже удивляла. Но лишь до первого испытания. Саперы обеспечивали продвижение транспорта, неожиданно попали на минное поле, и, как это бывает часто, с окрестных сопок тут же обрушился сильный огонь душманов. Молодой офицер, управлявший колонной, то ли дрогнул, то ли растерялся, а ведь и одна потерянная минута в подобной обстановке может дорого обойтись. Набоков, не раздумывая, взял управление на себя. Командиры машин услышали в эфире твердый голос политработника, отдающего боевые распоряжения. Орудия и пулеметы боевых машин ударили сосредоточенным огнем по самым опасным целям, на угрожаемое направление выдвинулась бронегруппа, а вскоре по вызову Набокова появились и вертолеты. К этому времени под надежным огневым прикрытием саперы разминировали путь, и колонна двинулась вперед.

— Взять командование в тот момент я обязан был как офицер, в силу сложившихся обстоятельств, — объяснял Набоков. — А кроме того, это ведь и политработа — личным примером показать молодым командирам, что значит твердое и непрерывное управление в боевой ситуации.

Дятлов согласно кивнул:

— Управление в бою — это, говоря образно, рука, в которой зажата победа.

Командир надолго задумался. Может быть, увиделась ему та памятная ночь, когда впервые пришлось вести колонну через опасный район. Заминированный участок пути оказался длиной более километра. Проходили его тоже под обстрелом. Потратили не один час, снятые мины даже не считали. Но не потеряли ни одного человека, ни одной машины. Ему тогда показалось: всю ночь он нес на своих плечах железную гору — даже физически чувствовал, как болели плечи под утро от ее тяжести. Зато сразу, на всю последующую службу обрел уверенность и силу. Вот и на плечи своего заместителя по политчасти Дятлов поглядывает с уважением: неширокие вроде, а надежны. Сколько их, таких вот плеч, рядом в строю подразделения!

С саперами я расставался вечером. Хотя и не нашел здесь того ночного певца, о потраченном времени не пожалел.

По-южному быстро темнело. В небе скользили огни вертолетной пары, летящей с грузом к дальним высотам у края долины. Словно рожденные сумраком, крутились на поле седые косматые смерчи. А в ушах звучали последние слова Дятлова: «Мы решили на месте нашего расположения вырастить сад. Первые деревца уже принялись. Нашим соседям афганцы подарили лозу, и она у них прижилась, на этой вот скудной земле в первый год дала грозди. У нас тоже приживутся — и саженцы яблонь, и виноградные лозы. Может быть, этого сада я уже не увижу, а все равно: стоит перед глазами, и даже слышу, как он шумит».

Мне тоже увиделся тенистый, темно-зеленый сад, взращенный солдатскими руками на мертвой земле, где никогда ничего не росло, кроме верблюжьей колючки.

Мины и лозы... Они соседствуют на этой земле, как жизнь и смерть, свет и тьма, гибель и спасение — вечно враждующие, непримиримые силы. Но всегда, во все времена сила жизни торжествовала над силой смерти, и всегда героем людей был тот, кто выращивал лозы, охранял и защищал жизнь, и всегда бывал проклят несущий смерть, запустение, мрак.

Уже в пути спохватился, что забыл спросить саперов еще об одном: может быть, они знают солдата, о котором слышал от афганцев? Возможно, он даже служит в их подразделении? Афганцы не помнили в точности его фамилии — то ли Малов, то ли Малков, а может быть, Мальков или Малахов? Но имя они помнят точно — Иван. Он нес сторожевую службу со своими товарищами на небольшой сопке у полевой дороги. Поблизости зеленели брошенные по вине бандитов виноградники, и вокруг них поле было нашпиговано душманскими противопехотными минами, до которых еще не дошли руки саперов. Крестьяне ближних кишлаков были о том предупреждены, никто к виноградникам не приближался. Но однажды утром солдаты с поста приметили на краю зеленых зарослей какое-то движение. В бинокль разглядели: дети, двое афганских мальчишек лет шести-семи. Видно, вздумали полакомиться спелыми гроздьями на заброшенном винограднике — мальчишек этого возраста больше всего притягивают запретные места. Несчастье могло произойти в любое мгновение. И тогда один из солдат бросился вниз по склону сопки. Опасаясь, что дети напугаются, кинутся прочь и тогда беды не миновать, он оставил на посту оружие, сорвал с головы панаму и подавал ею знаки, чтобы остановились, подождали его. Заметив солдата и что-то сообразив, ребятишки замерли. Они уже разглядели шурави, а шурави детей не обижают — это знает каждый маленький афганец. У края минного поля солдат остановился, перевел дух, потом медленно пошел вперед, сосредоточенно глядя под ноги, рассчитывая и запоминая каждый свой шаг. И он дошел до испуганных, притихших детей, взял обоих на руки и пошел обратно своим следом. Какие добрые силы провели его дважды невредимым по нашпигованной смертью земле? Опыт, обостренные до предела внимание и чутье? Или просто слепая удача? Только верится мне — в ту минуту его охраняли силы самой жизни, всегда стоящие на стороне справедливости и благородства. Ведь знают же бывалые солдаты, что на войне мародеры и шкурники долго не живут...

Оставались последние шаги по минному полю, и тогда рядом по земле жестко щелкнуло, взвихрилось маленькое облачко пыли, и рикошетная пуля со сверлящим визгом ушла вверх. Солдат с детьми на руках покачнулся от неожиданности, но тут же выпрямился, остановился, рассчитывая следующий шаг. Одно неверное движение грозило смертью. Он еще не сделал нового шага, когда сбоку, ближе, стегнула по земле вторая пуля. Стреляли с далекого гребня.

Вероятно, душманский снайпер был вооружен оптикой и по следам пыли от своих пуль уточнял прицел. И, конечно, он отлично видел, в кого стреляет.

Солдат все-таки сделал верный шаг, и сразу — второй. В тот самый момент с сопки длинной очередью стегнул пулемет, но этот звук бедой не грозил, и солдат сделал последний шар — за черту минного поля.

Вражеский стрелок больше не заявлял о себе.

Солдат поставил детей на землю, отер пот со лба.

— Небось одна беда родителям с вами. И что ведь удивительно — на всем белом свете такие вот неслухи одинаковы. Не моргайте — по себе знаю. — На него снизу смотрели большие, темные от непрошедшего испуга глаза, и тогда он ободряюще подмигнул мальчишкам, взял за руки: — Ну-ка, пошагали живей, во-он кухня пылит, опоздаем — не достанется нам солдатской каши...

И уже со склона сопки оглянулся на минное поле, на дичающий в ожидании хозяйских рук виноградник.

...Спокойной была дорога, тишина окутывала виноградные поля и апельсиновые рощи. Но еще трудно верилось в эту тишину, купленную солдатским потом и кровью. Где-то далеко-далеко в горах огненный ручеек пулеметной трассы тянулся, тянулся ввысь, иссякал в необозримом пространстве, как струйка воды в горячих песках. Может быть, там стреляли по пролетающему вертолету...

Крылатые спасители

Передо мной — «Красная звезда», на первой полосе — небольшая заметка о тактическом искусстве вертолетного экипажа на ответственном учении. Прикрываясь высотами и перелесками, смело маневрируя у самой земли, боевая винтокрылая машина неожиданно вышла во фланг танкам «противника» и нанесла по ним уничтожающий удар. Командовал экипажем майор Валерий Платонов, заместитель командира эскадрильи по политической части.

Валерий Платонов. Тогда он был капитаном, командиром экипажа «восьмерки» — вертолета Ми-8, трудяги и воина, который в Афганистане заслужил всеобщую любовь. Именно он, Платонов, оказался ведущим пары вертолетов, на которых летели мы однажды над Панджширской долиной. В серой дымке под нами плыли тупоголовые желтые сопки без единого деревца, сухие пади и овраги, где могли прятаться душманские зенитчики, и только профессионал, знакомый со здешней обстановкой, мог оценить искусную работу капитана Платонова, его штурмана Геннадия Кожанова и пилотов ведомой машины капитана Сергея Каукалова и старшего лейтенанта Виктора Клишанца, выбиравших в небе самый безопасный путь. Я сидел возле иллюминатора, и мне кое-что успевал объяснить прапорщик Святослав Шевчук, борттехник экипажа, дежуривший рядом со мной у бортового пулемета. Ми-8 — машина транспортно-боевая, ее главное назначение — возить людей и грузы, но по этой мирной машине душманы стреляют при всяком удобном для них случае, и потому для самозащиты она несет на борту оружие. Как-то неожиданно мы оказались у земли, под узким крылом вертолета темной лентой пронеслась река, колеса упруго толкнулись в жесткую землю. Вдруг стало жалко прощаться с летчиками. Лишь позже я узнал, что капитан Платонов — секретарь партийной организации в той самой эскадрилье героев, о которой я уже был наслышан и до которой во что бы то ни стало решил добраться.

Заместителем командира по политчасти Платонов станет позже, заменив капитана Леонида Белицкого. Я узнаю об этом уже из письма летчика эскадрильи Антона Береславского, присланного в «Красную звезду», которая напечатает мой очерк об этих крылатых витязях и беззаветных тружениках-интернационалистах. А тогда, на афганской земле, путь мой в эскадрилью начинался в парашютно-десантной роте, которой командовал старший лейтенант Валерий Кириченко...

Близился полдень, когда группа десантников роты высадилась из боевых машин в пустынных, бесплодных горах. Предстоял подъем к вершине горы по длинному пологому скату. Такие подъемы кажутся легкими только издалека и только тем, кто их сам не брал. Десантники же предпочитают им отвесные скальные кручи. Когда спину жалят жесткие лучи высокогорного солнца и в лицо излучает жар накаленная земля, через сотню шагов в разреженном воздухе срывается дыхание и заходится сердце, начинает казаться, будто кто-то все время подбрасывает в вещмешок горячие камни, и ноги немеют от острой боли. В таких походах по-настоящему понимаешь, что сильный человек — это прежде всего волевой человек.

В тот раз до самой вершины горы командир группы старший лейтенант Борис Ковалев не объявлял привалов, но никто из десантников не запросил отдыха: в учебном задании на первое место ставилась скрытность броска, а скрытность зависит от времени перехода. Шли, оскальзываясь на каменных осыпях, ломая цепкие колючки и ломая смертельную усталость в себе.

Группа была столь малочисленна, что ее невозможно назвать подразделением, но в безлюдном краю и такая группа далеко заметна. Гора одним краем нависала над ущельем, по которому к мирным кишлакам не раз прокрадывались из Пакистана душманские шайки.

Вот, наконец, и вершина — длинная, плоская; с нее ущелье просматривалось в оба конца. Но желанный отдых еще не пришел — командир приказал немедленно начать оборудование позиций. Выставили дозорных. Работали молча, споро. Замаскировали позицию. Залегли, затаились. И время словно остановилось, а с ним остановилось косматое солнце в зените, от которого попрятались даже ящерицы и птицы. Отдых не приносил облегчения, лучше бы, наверное, что-то делать, обливаясь потом, но главным делом теперь стали неподвижность и полное молчание. Вокруг, насколько хватало глаз, вздымались разновеликие вершины серо-желтых и серо-коричневых гор. Причудливые тени редких облаков, лежащие на их склонах, казались издалека горными лесами, они манили воображение, рисуя прохладную сень, щебет птиц и перезвон ручейков.

Как ни старались десантники соблюсти на своем учении скрытность, чьи-то злые глаза, видно, успели заметить группу на переходе...

Близился закат, когда старший лейтенант Ковалев услышал раскатистый грохот крупнокалиберного пулемета и увидел огненные трассы, летящие из долины к вершине горы. В ту минуту он находился над самым краем ущелья вместе со старшим лейтенантом Яном Кушкисом и радистом рядовым Евгением Калягиным. Выйдя на связь с основной группой, он приказал: на огонь не отвечать, ничем себя не обнаруживать, всем оставаться на своих местах. Несколько минут было тихо, и уже подумалось, что душманы обстреляли вершину на всякий случай, как вдруг на нее обрушился свинцовый шквал — разом палили многие десятки винтовок, пулеметов и автоматов. Над вершиной закурилось облако пыли. Находившийся в основной группе прапорщик Чайка сообщил: в долине он наблюдает передвижение вооруженных людей, их не меньше сотни.

Стало ясно: без схватки с бандой десантникам не обойтись, и лучше бы командиру находиться на основной позиции, но пройти на нее незаметно теперь было невозможно. Ковалеву не хотелось обнаруживать пост наблюдения, который одновременно прикрывал всю группу со стороны ущелья — по крутосклону опытные скалолазы могли проникнуть в тыл десантникам. Он остался на месте, поддерживая со своими связь по радио и доверяясь мужеству и опыту прапорщика Чайки.

Радист Калягин уже передал донесение Ковалева о нападении крупной банды старшему начальнику. Тот сообщил: немедленно высылает на помощь группу боевых машин. Путь по ночным горам опасен и труден, Ковалев рассчитал, что помощь подоспеет лишь к рассвету. Продержаться надо всю ночь.

Малочисленность шурави, конечно, не была секретом для главарей банды, но они, видимо, слышали, чего стоят в бою советские воины, — атака началась в сумерках, когда численное преимущество сказывается с удвоенной силой. Сгущалась на глазах темень, и волны ее словно бы несли с собой к вершине горы цепочки винтовочных и автоматных вспышек, разбрызгивающих трескучий свинцовый ливень. Казалось, головы невозможно поднять из-за камня, но в рассчитанный командиром момент автоматы десантников ударили мощно и дружно, разом остановив надвигающиеся душманские цепи. Враги залегли и скоро прекратили стрельбу. Усиленный рупором голос заревел в темноте:

— Советские! Сдавайтесь! Вас мало, нас много. Мы убьем только командиров и коммунистов. Остальных отпустим. Если не сдадитесь, убьем всех!

В группе десантников было два коммуниста, они же командиры. Остальные — комсомольцы. По своей темноте враг пытался вызвать в советских воинах звериный инстинкт сохранения собственной шкуры, господствующий в басмаческих бандах, где каждый надеется выжить и воспользоваться сребрениками, за которые продал совесть.

Не услышав ответа, душманы возобновили огонь и под прикрытием его, переползая и перебегая, постепенно приближались к вершине. Десантники ловили фигуры врагов в ночные прицелы, секли короткими, убийственными очередями.

В стойкости своих десантников Ковалев не сомневался — все они испытаны горами, большинству довелось еще раньше услышать вражеские пули. Верил он и в твердую распорядительность прапорщика Чайки, невозмутимого богатыря-белоруса, которому теперь приходилось руководить обороной основной группы. Верил и в помощника его — прапорщика Строганова. А когда к основной группе благополучно отступил передовой пост охранения во главе со старшим лейтенантом Николаем Ладейщиковым, человеком исключительного хладнокровия и смелости, Ковалев мог бы спокойно сидеть в своем укрытии, если бы душу его не сосала пиявкой мысль о патронах. Безошибочно улавливая в грохоте перестрелки расчетливо короткие очереди своих, он считал каждую. На одного десантника приходилось больше десятка нападающих, а при таком соотношении, чтобы уравнять силу огня, на один вражеский выстрел надо отвечать половиной автоматного магазина. Но это невозможно — носимый солдатом боезапас ограничен.

Десантники стреляли экономно, и вое-таки огонь их удерживал врагов на расстоянии. После бешеного взрыва пальбы снова заревел душманский рупор. Теперь враги перемежали угрозы царскими посулами, взывали к единоверцам-мусульманам, если они есть среди окруженных, обещали даже сохранить жизнь командирам и коммунистам — только, мол, сложите оружие. Но оружие десантников стегало уничтожающим огнем всякий раз, как только душманы делали попытку продвинуться вперед.

Одни холодные горные звезды следили за драматической схваткой на черной горе, оплетенной малиновой смертоносной пряжей автоматных и пулеметных трасс, да где-то в затемненных кишлаках люди тревожно прислушивались к далекой перестрелке, и матери держали на руках сонных детей. Стреляют — значит, явилась банда. Если она ворвется в село, надо успеть убежать в горы, забиться в виноградники и колодцы кяризов. Иначе мужчин силой погонят в отряды бандитов, противящихся убьют, жилища разграбят или разрушат, а женщин с детьми и стариков выгонят на дорогу: ступайте куда глаза глядят. Закордонные налетчики, кажется, хотят обратить афганскую землю в пустыню, усеянную развалинами и человеческими костями. Их жестокость может показаться слепой, если бы она не была рассчитанной. У мирных афганцев есть причины вздрагивать по ночам, когда в горах послышится перестрелка.

По наблюдательному посту, где остался Ковалев с двумя товарищами, время от времени предостерегающе постреливали, видимо, не принимая эту группу всерьез. Деваться ей было некуда: с одной стороны — головоломная круча, по которой и днем-то редкий отважится спуститься вниз, с другой — враги, уже подступившие к самой вершине и охватившие клещами основную группу десантников. Но когда Ковалев получил весть, что боеприпасы иссякают, а душманы снова усиливают нажим — он угадал это и по стрельбе, — явилась отчаянная мысль. Подтянув поближе автомат, он повернулся к лежащему рядом Кушкису, негромко спросил:

— Что, Ян Юрьевич, пощупаем «духов» с тыла?

— Я не против, командир.

Они прошли бок о бок не одну опасную дорогу этой горной страны, поровну делили радости и лишения, последнюю воду во фляжке, последний сухарь и банку консервов, научились с полуслова понимать друг друга. И теперь спокойный, рассудительный Ян догадался сразу, что предлагает командир. Они должны, обязаны прорваться к своим, ведь у них троих боезапас еще не израсходован, в этом теперь надежда на спасение основной группы. А пройти можно только одним путем...

Отозвался и радист Калягин, лежащий по другую сторону от командира:

— А что, товарищ старший лейтенант, их и в самом деле пора пугнуть. Обнаглели — слышите, чего кричат?

— Значит, пугнем...

Они поднялись на ноги и в черной тьме, разрываемой вспышками выстрелов, неслышно покинули свое укрытие. Как прошли в глухом мраке по каменной крутизне, в двух десятках шагов от душманских заслонов, этого не могли в подробностях объяснить и они сами. Сказались, конечно, опыт и горные тренировки, мужество и сила. Но есть еще армейское товарищество, подвигающее на смертный риск ради спасения друзей. Чувство товарищества удваивало их силу и ловкость, давало зрению особую остроту. Ползли в темени, на ощупь отыскивая хоть какой-нибудь выступ на склоне, безмолвно повторяя: «Подержитесь, ребята, подержитесь еще немного, мы идем!» И когда уже не ползли, а шли крадучись в тылу душманов, из-под чьей-то ноги вдруг покатился камень, и его зловещий стук вызвал настороженные окрики.

— Свои! — не мешкая, громко ответил Кушкис на языке дари и спокойно повторил: — Свои!

Больше их не окликали, и они, насколько было возможно, приблизились к позиции окруженных товарищей, по выстрелам определяя боевой порядок залегших душманов. А потом разом метнули в темноту гранаты. Молнии разрывов озарили плоскую вершину горы, высветили фигуры басмачей и распластанные на земле тела. И тогда трое, не сгибаясь, пошли в атаку, наперевес держа автоматы, извергающие огонь. Банду охватила невообразимая паника. Ошарашенные ударом с тыла, душманы бросились во все стороны, вниз по склону. Предупрежденные по радио товарищи не открывали огня, пока трое смельчаков не добежали до своей позиции.

Около часа потребовалось главарям банды, чтобы разобраться в происшедшем и снова подтянуть басмаческое воинство к вершине горы...

А ночи на высокогорье холодны, и камень остывает быстро. Несмотря на жаркий бой, легко одетых десантников стала пробирать дрожь. В группе оказалось двое раненых, они особенно мерзли, и тогда товарищи стали снимать одежду с себя, чтобы потеплее укутать их, а сами в одних тельняшках ложились на ледяные камни. Но холод бы ладно — слишком быстро таяли в магазинах патроны. Сохранить силу огня помогала лишь твердость руки да меткость глаза. Лежали в одной цепи Борис Ковалев и Ян Кушкис, Андрей Шкалёнов и Александр Матвиенко, Николай Ладейщиков и Сергей Чайка, Виталий Стратьев и Алексей Афанасьев, Виктор Строганов и Евгений Калягин — офицеры, сержанты, рядовые — и точными выстрелами пресекали новые попытки бандитов прорваться к позиции. Они не сговаривались, но решимость их была единой: стоять насмерть!

И вдруг... Это могло показаться чудом — даже душманы на минуту прекратили огонь. Где-то далеко колыхнулся упругий знакомый гул. Десантники неверяще поднимали головы, а гул нарастал, приближаясь. В черном, усеянном звездами небе, бесстрашно скользя между гор, шли вертолеты...

Каждому из наших летчиков, работающих в Афганистане, выпадает немало горячих дней, и все же тот летний день по-особому врезался в память вертолетчиков экипажа Леонида Николаевича Белицкого. Да если б только в их память! Уже с утра в воздухе ощущалась необычайная духота. Летом на афганском высокогорье жестокое, изнуряющее солнце, но обычно стоит войти в тень, как давящий зной отпускает. А тут зноем дышал сам воздух, столбик термометра грозил перейти за отметку «50». Капитану Белицкому подумалось: тяжелым транспортникам нелегко придется тянуть сегодня полный груз. Взлетели, однако, уверенно набрали заданный эшелон. Мощные винтокрылые корабли Ми-6 доставляли в отдаленный район республики горючее и продовольствие. Их сопровождало звено маневренных «восьмерок», в составе которого летел и заместитель командира эскадрильи по политчасти капитан Белицкий. Экипажи в сопровождение были отобраны опытные, знакомые с каждой площадкой в обширной окрестной зоне — от скальных снеговых высот Гиндукуша до каменистых пустынь предгорья и зеленых субтропических оазисов. Все они уверенно летали в горах не только при ясной погоде, но и когда в воздухе долгими часами висит молочная пелена пыли, когда стоят зимние туманы и стылая морось. Для этих летчиков нет слова «невозможно», ибо живут они по слову «надо» и слову «тревога». Надо — и винтокрылые машины срываются со старта, чтобы делать тяжелую, нередко опасную работу, необходимую людям, как вода и хлеб. Надо — и, не теряя мгновения, вылетают на зов людей, попавших в беду...

Проплывали внизу подернутые сизой дымкой пятна зеленых оазисов, рассыпанные кирпичики строений, причудливые линии дувалов, вздымались лобастые серые сопки, змеились в падях сухие русла и едва различимые ленточки дорог, близко плыли громады обнаженных хребтов, и снова — зеленые пятна оазисов в долинах, огражденных неровными сухими хребтами. Вошли в район, где грузовые и пассажирские машины неоднократно подвергались обстрелу. Пилоты усилили внимание, всматриваясь в серо-желтые гребни и тени распадков. Уже хребты оставались позади, неровный склон в полосках и пятнах теней словно проваливался и впереди расстилалась новая долина, когда Белицкий услышал в наушниках тревожный голос летчика-штурмана Олега Тувальского:

— Командир! Внизу, слева...

— Вижу! — коротко ответил Белицкий.

Едва различимые в солнечном воздухе огненные искорки стремительно вырывались из затененного распадка на склоне горы и неслись к растянутому строю машин. Бил крупнокалиберный зенитный пулемет. А вот еще одна цепочка огненных капелек, словно вытягивающихся в полете. Значит, там есть и второй. Вспышек пулеметных выстрелов Белицкий не видел, но позиции душманских зенитчиков он безошибочно угадывал по направлению трасс, и так отчетливо представились бородатые люди в грязных чалмах, с воровской суетливостью орудующие возле зенитных установок, что даже зубами скрипнул. Целят по транспортным машинам, подонки! И мишень покрупнее, и маневрировать с грузом большому вертолету тяжело. А ведь знают, что на этих машинах возят керосин для кишлаков, лишенных электричества, бензин для автомобилей, муку, сахар, крупу для голодных, медикаменты для больных, книги для школьников. Да что! Тот, кто способен подсунуть мину в детский кинотеатр, конечно, недрогнувшей рукой направит ракету или пулеметную очередь в пролетающую машину, хотя бы и с пассажирами на борту. Если он и дрожит при этом в душе своей, так лишь от страха возмездия. Но сейчас о возмездии помышлять не приходится — нельзя оставлять без присмотра грузовозы.

— Гадючье гнездо! — голос старшего лейтенанта Олега Галинского, борттехника экипажа, выдавал едва сдерживаемую ярость. — Почти каждый раз здесь стреляют. Раздавят ли это логово когда-нибудь?

— Непременно, Олег, — отозвался Белицкий. — Уж в этом-то можно не сомневаться.

— Будем надеяться, — буркнул Тувальский. — Только боюсь, как бы они до того не приземлили тут машину с пассажирами.

Белицкий промолчал. Ему приходилось действовать с афганцами не раз. У царандоя и войсковых подразделений, гоняющих по горам душманов, еще немало своих сложностей и проблем. Границы страны по сути открыты, под видом кочевников банды беспрепятственно проникают на территорию республики, перехватывать их не так просто. Засылаемые в Афганистан душманы тщательно готовятся и оснащаются, они применяют самую изощренную тактику проникновения во внутренние районы страны, самые подлые методы диверсий и заметания следов. Молодой армии республики и органам безопасности пока еще не под силу обезвреживать всех душманов до того, как они совершат черное дело.

Однажды Белицкого вызвал командир и представил ему гостя — афганского офицера. Тот приехал за помощью. Из надежного источника командованию афганской части стало известно, что через малонаселенный район должен пройти караван с оружием для душманов из Пакистана. Гость просил провезти его на вертолете по маршруту вероятного движения каравана. Важно установить его местонахождение, остальное — дело афганских коммандос.

Больше часа кружили они над сопками, маленькими редкими кишлаками, купами чахлых деревьев. Укрыть караван на такой местности невозможно от взгляда с воздуха, но каравана не было. Лишь кое-где вразброс, парами и тройками, брели верблюды в сопровождении погонщиков — так обычно передвигаются семьи кочевников. «Пассажир» хмурился, потом рукой махнул:

— Надо возвращаться, товарищ. Какая-то ошибка вышла, просим прощения за напрасное беспокойство.

Уже разворачивая машину, Белицкий поймал взглядом очередную пару верблюдов, бредущих по пыльному холму, и, осененный внезапной догадкой, прервал вираж. «Тактика капли»? Да, есть такая тактика. История войн знает не один пример, когда целые армии «каплями» просачивались незаметно в чужие районы. Не для одного же любопытства изучал он историю войн! Надо проверить...

— Снижаемся! — крикнул удивленному афганцу. — Надо сблизи глянуть, что там за верблюды.

Но близко их не подпустили. Погонщики вдруг начали срывать с плеч винтовки, оставив навьюченных верблюдов, кинулись к недалеким развалинам и оттуда повели обстрел винтокрылой машины. Догадка Белицкого подтвердилась — душманский караван шел, разбившись на мелкие, далеко разбросанные группки.

Остальное уже было делом афганского подразделения, которое по вызову своего офицера устремилось в район.

...Хотя зенитные трассы прошли сквозь строй транспортных машин, но на сей раз, кажется, обошлось. А разреженный воздух словно выгорал от солнечных лучей и близости раскаленных каменных громад — Белицкий чувствовал это по трудному дыханию двигателя своей «восьмерки». Впрочем, запас силенок у нее пока еще немалый, можно бы уйти и повыше, но как себя чувствуют тяжелые «шестые»? Их моторы, правда, мощней, но ведь и загружены под потолок.

Внизу теперь тянулась горная долина, на покатом дне ее там и тут — обширные пятна «зеленки», противоположный склон горы уступами поднимался вверх, на узких террасах зеленели молодые посевы, бахчи и виноградники, золотились созревающие хлеба. Глаза пилотов примечали перестоявшие поля, от вида их росла тревога в душе. Сколь драгоценна земля в горном краю, сколь велики крестьянские труды, затраченные на то, чтобы горные террасы стали плодородными полями, чтобы орошала их влага, чтобы, наконец, вырос на них хлеб, и сколь расточительна война, в одночасье уничтожающая труды десятилетий! Почему в пору страды не видно людей на террасах? Где хозяева несжатых полей? Уведены в басмаческие банды? Убиты? Ушли в города? А может, попрятались, пока солдаты изгоняют пришлых бандитов? Под гул винтов приходили на память строчки Некрасова: «Только не сжата полоска одна, грустную думу наводит она...» Если б только грусть навевали эти перестоялые полоски хлебов на горных террасах! Здесь смотреть надо в оба.

«Шестерка», летящая в середине колонны, дала просадку внезапно, и сразу стало заметно, как тяжела она и громоздка в сравнении с маневренными «восьмерками». Тревожный голос прозвучал в эфире:

— Я — Двадцать шестой. Двигатель дает сбои. Возможно повреждение. Иду на вынужденную!

Командир отряда еще не ответил, когда в эфире послышался голос Белицкого:

— Я — Двенадцатый. Двадцать шестого беру на себя!

— Понял тебя, Двенадцатый, — отозвался ровным голосом командир. — Спасибо.

«Спасибо» — это значит: верю, что ты не только не оставишь в беде друзей — такое у нас просто немыслимо! — ты сумеешь помочь им лучше, чем кто-либо другой. Здесь, в Афганистане, добровольцев на опасные дела всегда хватает, но первоочередное право дается тем, кто действительно способен выполнить задачу с наименьшими потерями, а лучше — без потерь.

Аварийный вертолет продолжал лететь общим курсом, но летел он по отлогой кривой, все время снижаясь и отставая от строя товарищей. Белицкий неотступно следовал за ним, держась сбоку и выше. Он уже отметил про себя: аварию терпела «керосинка» — машина с тремя тоннами горючего на борту, поистине бесценного теперь в отдаленных кишлаках. Но и горючее, и сама машина теряли всякую ценность в сравнении с жизнью товарищей, которым грозила нешуточная опасность — неизвестно еще, где и как произойдет посадка. С тоннами горючки шутить не приходится.

Безмолвная, словно затаившаяся, бежала внизу долина, бесформенные пятна «зеленки» разрастались — до чего они безобидны на взгляд, платановые и тополевые кущи, сулящие тень и прохладу!

Что же все-таки с двигателем «шестерки» — вражеское попадание или усталость от зноя и разреженного воздуха? А может быть, то и другое вместе? В этом случае остается надежда, что вблизи земли двигатель обретет новое дыхание и удастся дотянуть до цели, хотя бы и в облет горного хребта.

Однако очень скоро он понял: вынужденной посадки не миновать. Винтокрылый отряд скрылся за хребтом, над долиной тянули теперь только две машины. Белицкий ощутил себя раненой птицей, отставшей от своей стаи. Но было такое чувство мгновенным — все внимание его сосредоточилось на Двадцать шестом.

— Постарайся перетянуть «зеленку», — подсказывал он командиру аварийного вертолета. — Там есть подходящая площадка. А дотянешь до террасы, хотя бы нижней, — будет просто отлично!

Отлично не будет при самой удачной посадке — это Белицкий знал. И все же, рассчитывая на лучшее, он не подозревал, что впереди — наихудшее: они тянули в самое логово душманов.

Земля набегала все быстрее, и как ни старался Двадцать шестой, перепрыгнуть «зеленку» ему не удалось. Белицкий даже дыхание затаил, когда могучие винты транспортника срубили деревья и машина тяжело ударилась о землю, проползла еще несколько метров. Не было ни взрыва, ни пожара, даже винты уцелели; они еще вращались, когда он, проходя над «шестеркой» в каких-нибудь пятидесяти метрах, видя, как ветер от его винтов треплет древесные кроны, успел приметить: из грузовой кабины транспортника вырывается дым.

— Всему экипажу немедленно покинуть вертолет! Бегом на площадку! В грузовом отсеке горит!

В любое мгновение транспортный вертолет могло охватить грозное пламя. Три тонны горючки — такая бомба, от которой и «восьмерке» следует держаться подальше.

Разворачиваясь, Белицкий едва поверил глазам: в какой-нибудь полусотне шагов от приземлившейся машины, на нешироком прогале среди древесных зарослей, задирался вверх шишковатый, в кольцевых ребрах ствол крупнокалиберного пулемета, а вокруг него суетились люди в грязно-серых чалмах и коричневых мятых безрукавках. Кое-где в зарослях мелькали те же коричневые безрукавки и чалмы — своеобразная униформа некоторых душманских отрядов, проникающих в страну из Пакистана.

То была минута — даже не минута, а мгновение, — когда проверяются все качества воина. Ради этого мгновения были долгие дни, месяцы, годы учебы, тренировок, полетов, закалки тела и воли, постижения себя самого и постижения техники, которая в руках.

Наверное, все-таки не случайно Белицкому наравне с командиром эскадрильи майором Герцевым давалось первоочередное право идти на рискованные дела.

«Восьмерка» висела, разворачиваясь в каких-нибудь пятидесяти метрах от земли — идеальная цель для душманских зенитчиков, — но он уже отбросил мелькнувшую мысль — уйти на форсаже вверх, в сторону, от расстрела в упор, хотя бы заслониться от кинжального огня кронами деревьев. Можно опоздать, просчитаться, а главное — товарищи. Что будет с ними? Они, похоже, не подозревают о соседстве врагов. Решение он принял в то самое мгновение, когда увидел под собой пулеметное гнездо, и он выполнял его — падал прямо на пулеметчиков, определив, что прогал достаточно широк для винтов «восьмерки», угадав обострившимся зрением по движению пулеметного ствола, что придать ему предельный угол возвышения и открыть огонь душманы не успеют...

Потом, в ответ на вопрос: что он чувствовал, о чем думал, собираясь раздавить пулеметное гнездо вертолетными колесами? — Белицкий пожмет плечами и, едва улыбнувшись, скажет: «О чем там думать? Следил за землей. Ждал...»

Ждал очереди в упор, распарывающей машину, ждал столкновения.

Наверное, чувства Леонида Белицкого поймут только летчики Великой Отечественной войны, которые шли на таран вражеского бомбардировщика, нависали винтом «ястребка» над чужим килем со свастикой и видели наведенные в упор дула «эрликонов». Наверное, как и они, Белицкий подсознательно помнил о том, что нервы у вражеского стрелка не железные, и принимал в расчет этот шанс наравне с другими.

...Ужас разметал душманов, как ветер от винтов разметывает пожухлую листву. Белицкий подался чуть в сторону и завис у самой земли. Из открытого люка десантной кабины выскакивали автоматчики. Через минуту душманская зенитка вместе с другим брошенным оружием и боеприпасами оказалась на борту машины. «Восьмерка» резко взмыла.

Транспортный вертолет теперь густо дымил, и уже пламя пробивалось наружу. Наверное, в иных условиях можно бы попытаться задавить очаг пожара, проникнув в грузовой отсек через пилотскую кабину — открывать грузовой люк в таких случаях нельзя, прихлынувший воздух мгновенно раздует огонь, — но это в иных, мирных, условиях. Десантников на борту «восьмерки» — неполное отделение, а душманов он только своими глазами видел не меньше двух десятков. Сколько их еще прячется в зарослях? Без потерь уже не обойтись, так пусть они будут наименьшими.

Экипаж аварийной «шестерки», выполнив его приказ, занял оборону со снятым бортовым пулеметом у самого края зарослей. Машина Белицкого словно сделала рикошет, коснувшись земли, — этого было довольно, чтобы друзья оказались в кабине, подхваченные руками десантников, — и снова гудящая высота стремительно нарастала между «восьмеркой» и раскаленной землей.

Душманы успели прийти в себя — отовсюду защелкали винтовки, затрещали автоматы.

— Поздновато хватились, сволочи! — весело ругнулся Тувальский. — Ишь как жара-то их разморила, проспали свою зенитную мощь.

— Мы им побольше оставляем, — хмуро отозвался Галинский.

— Ничего мы им не оставляем, — процедил сквозь зубы Белицкий, вводя машину в боевой разворот.

Словно серая пряжа выметнулась из-под узкого вертолетного крыла, и среди «зеленки», там, где дымила аварийная машина, взметнулся громадный смерч красного огня и черного дыма. Пока «восьмерка» не ушла за хребет, экипаж видел позади, в дымчатой бездне долины, высокий коптящий столб и пламя большого костра, которое не мог потопить даже ярый свет полуденного солнца. Сколько горных кишлаков мог бы осветить и обогреть в зимние холода этот костер! О сгоревшей машине Белицкий старался не думать. Хотя была она старенькая, отлетавшая свой срок, ее, наверное, оплакивали в душе летчики экипажа, сидящие теперь пассажирами в десантной кабине. Ну, что ж, случившегося не изменишь. Злее будут работать ребята.

Главное все-таки в том, что все живы и невредимы.

Именно это, последнее, сказал командир отряда, встретив экипаж Белицкого у разгружающихся вертолетов. Но оставался вопрос, который не давал покоя многим: что же произошло с погибшей «шестеркой» в полете? Случай был особенный — бережностью и стараниями экипажа срок службы двигателя машины продлили. А может, в афганских условиях делать этого не стоит? Люди, болеющие за свое дело, подобных вопросов открытыми не оставляют. И еще, конечно, напрашивался вопрос, хотя его не задавали вслух: нет ли в случившемся вины летчиков и тех, кто готовил «шестерку» к рейсу? Рассеять подавленное настроение потерпевшего аварию экипажа Белицкому не удалось, и на разборе полета он попросил слова.

— Товарищ майор, мы посоветовались в своем экипаже и вот что надумали: просим командование разрешить нам слетать на место аварии. Попробуем там во всем разобраться.

Настала минута тишины, Потом кто-то спросил:

— А если душманы устроят засаду? На всякий случай?

Белицкий усмехнулся:

— У них там уже была засада. Мы ведь тоже кое-чего умеем.

— Хорошо, Белицкий, подумаем о вашей просьбе, — ответил командир. Он помолчал и улыбнулся: — А чтобы вся слава одним вам опять не досталась, я, пожалуй, полечу в паре.

— На славу мы не жадные, — отшутился Белицкий. — Истина дорога, а славой сочтемся.

И они слетали на место аварии. И даже привезли обгорелый двигатель «шестерки», хотя пришлось выдержать целый бой с душманами. Истину прояснила бронебойная пуля, застрявшая в одной из систем двигателя.

— Спасибо тебе, Леня, — благодарили Белицкого пилоты и техники погибшего вертолета. — Теперь у нас совесть чиста, разные мысли не лезут в голову, людям в глаза можем смотреть прямо.

Сразу после полета экипаж получил отдых, и спать легли пораньше. Спали крепко — так спят все хорошо поработавшие люди. И не слышали, как по-тревожному быстро, но тихо, чтобы не разбудить их, собирался в ночной полет экипаж командира эскадрильи. Привычные к моторному гулу, не услышали они и взлета винтокрылой пары, ушедшей в ночные горы, где разразился отчаянный бой горстки советских десантников с полуторасотенной бандой.

«Наши крылатые спасители, поильцы и кормильцы», — эти слова, прозвучавшие на обожженной солнцем и суховеями сопке, куда вертолеты доставляли воду, хлеб и почту для сторожевого поста, и подтолкнули меня в дорогу к ближнему аэродрому. Может быть, там удастся что-то узнать о вертолетчиках, отыскавших однажды в ночных горах десантников старшего лейтенанта Ковалева. Вот уж где они оказались действительными спасителями...

Спутник мой, политработник, хорошо знавший людей эскадрильи, рассказывал дорогой:

— Когда сами увидите их работу, наверное, подумаете: людей в эскадрилью специально отбирали. И ошибетесь. Люди здесь такие же, как везде, а между тем за все время службы в Афганистане на совести летчиков нет ни одного сорванного задания. Ни одного, понимаете? А что за фактом? А за ним — фигуры командира и его помощников. Кто лучшие летчики в эскадрилье? Майор Герцев, его заместитель по политчасти капитан Белицкий, секретарь парторганизации капитан Платонов. При этом заметьте: и замполит, и партийный секретарь — ведущие пилоты вертолетных пар, а комсомольский секретарь Коля Обухов — лучший штурман звена. Мне пришлось быть свидетелем учебного десантирования на горные площадки, которые лежат у самого-самого потолка. Вы видели когда-нибудь, как вертолет висит над пропастью, цепляясь одним колесом за край скалы? А потом, чтобы обрести устойчивость и полететь, ему надо буквально свалиться в пропасть. И уже в падении он, как говорят, становится на крыло. Не видели? Попробуйте хотя бы представить! Так вот, кто садился на те площадки первым? Опять же — Герцев, Белицкий, Платонов. Говорят, личный пример — сила. Но он потому и сила, что дает моральное право с других спрашивать. Эти трое сами больше всех работают и учатся. И все время изучают людей. А если командир, политработник, партийный и комсомольский секретарь знают, кому лучше доверить одно дело, а кому — другое, кто из опытных пилотов, штурманов, техников может стать наставником для младшего, а кто не может, — уверяю вас: в таком подразделении дело пойдет. Секрет у них, как видим, простой.

— Да простота у него сложная.

— Это верно. С людьми всё сложно. С ними надо работать и работать. Здесь работают. Экипаж — это коллектив, у нас в одиночку не погеройствуешь. Непременно поговорите с Герцевым и Белицким. С обоими. Убедитесь: это люди по-настоящему современные — труженики.

— Значит, лентяи несовременны?

— Да. — Собеседник ответил без улыбки. — Лодыри всегда несовременны. Здесь это особенно заметно. Здесь лодырей презирают открыто. Мерки у нас фронтовые: сидеть за чужой спиной, — шкурничество. Если человеку раз и другой не доверили серьезного задания, я вам скажу: такому не позавидуешь. Уж он в лепешку расшибется, чтобы в третий раз его не обошли.

— А летчики эскадрильи ночами в горах летают?

Теперь собеседник засмеялся — наверное, от наивности моего вопроса.

— Вы их самих порасспросите...

На сей раз повезло: и Герцев, и Белицкий оказались на месте. Чем-то они были похожи друг на друга. Может быть, неторопливостью движений и чуть развалистой походкой, отличающей летчиков и моряков, особенно когда они «дома», среди своих. К тому же командир и замполит почти ровесники. Герцев сдержан, немногословен, в нем сразу чувствуешь воина. Белицкий тоже говорит мало (может быть, пока приглядывается к человеку), но в нем угадываешь сердечную открытость. Несомненно, тут сказывается и профессия — он ведь политработник. Белицкий, видимо, из тех, кто при встрече умеет первым улыбнуться незнакомцу, располагая его к доверию. Трудно даже представить, что эти ясные глаза столько раз видели смертельную опасность. Даже в светло-голубом летном костюме он походил не на воина, а скорее — на учителя или доктора.

Белицкий показывал мне расположение летчиков эскадрильи. Уютные жилые кубрики, экипажи здесь работают и живут по-семейному, никогда не разлучаясь, Койки аккуратно прибраны, на столиках — журналы и книги, приемники и магнитофоны, есть даже цветомузыка, устроенная руками самих летчиков. От Белицкого я узнал, что у них идет соревнование на лучший кубрик, ленинскую комнату, место отдыха. Даже курилки здесь особенные — с маленькими проточными бассейнами, населенными живым миром. В жилых кубриках и ленинской комнате мы всякий раз невольно задерживались у рисунков детей, присланных из дома. Над койкой Белицкого — портрет молодой женщины с ребенком.

— Мои, — пояснил Леонид. — Наташа и Катюшка. Стали часто сниться. И мать с отцом. А недавно дед приснился. — Леонид помолчал. — Странный какой-то сон. Я деда таким никогда не видел: в полушубке, в шапке со звездой и автоматом ППШ в руке. Машет мне, будто за собой зовет... Дед Марк у меня был героический — белорусский партизан...

Да, экипажи этой эскадрильи, конечно же, летают и ночами. Как раз накануне пришлось со своими летать и Белицкому. Позже мне рассказали подробности.

Был тот случай, когда жестоко сталкиваются «Надо!» и «Нельзя!». А надо было срочно вывезти двух заболевших людей с неосвещенной площадки, по которой стреляли душманы. В таких случаях командир не может приказывать. Вызывать добровольцев он тоже не имеет права: самая отчаянная храбрость в соединения с самым высоким искусством пилота не гарантируют от роковой ошибки при посадке на незнакомый пятачок в чернильной темени гор. Но человек потому и человек, что не может он жить со спокойной совестью, если не сделает хотя бы и безнадежной попытки спасти другого человека в критическую минуту. У командира все-таки было одно человеческое право: выбрать самого надежного среди пилотов эскадрильи и попросить его сделать невозможное. Вызывать никого не пришлось. Подошел Белицкий и просто сказал: «Лететь надо мне, Александр Дмитриевич». И Герцев согласился.

Люди были спасены.

— Леонид Николаевич, — спросил я Белицкого, — уж не вы ли, часом, выручали недавно в горах группу десантников, окруженную бандой? Очень там ребята восхищались работой летчиков. А восхищение десантников чего-нибудь стоит.

Белицкий улыбнулся:

— К моему личному сожалению, их восхищение заслужил не я. Вы комэска нашего порасспросите или капитана Лукьяненко — они тогда работали.

К неожиданным подъемам по тревоге майору Герцеву не привыкать. Когда ему среди ночи сообщили о группе наших воинов, попавших в душманскую ловушку, он сразу решил лететь сам, со своим ведомым. Потому что быстро отыскать в громадных, затопленных тьмой горах единственную вершину способен не каждый даже опытный пилот. А найти надо быстро.

Через несколько минут пара вертолетов во главе с командиром вышла в расчетную точку, и летчик-штурман эскадрильи капитан Сергей Косицын вычислил направление на цель. В экипаже капитана Анатолия Лукьяненко летчик-штурман Виктор Жигадло вел свои расчеты — в слепом полете по приборам взаимный контроль еще никому не повредил...

Над фонарями кабин мерно качался звездный купол, тяжелая глухая темень без единого огонька текла внизу. По погашенным звездам угадывали высокие пики гор, заступающие вертолетам дорогу. Держать предельную скорость полета было нельзя — с этим в ночных горах приходится мириться.

Летчики не знали точной обстановки на горе, где находилась запросившая помощи группа десантников, однако предполагали: кому-то придется садиться на незнакомый пятачок, чтобы взять людей. Поэтому оба вертолета несли светящиеся авиабомбы.

В расчетное время увидели короткие вспышки — словно кто-то чиркал отсыревшими спичками на дне гигантского колодца, и накаленные трассы очередей скрещивались в одном месте; душманы вели огонь по вершине горы. В ту же минуту радист десантников подтвердил, что Косицын безошибочно вывел машины в нужное место.

Гирлянды САБов зажглись в небе, их красноватый свет, погасив звезды, озарил незнакомую гору, черным провалом за ней лежало ущелье. С плоской макушки горы немедленно взмыли сигнальные ракеты десантников. Сбросив скорость, винтокрылая пара на небольшой высоте пошла в облет горы.

Может быть, в рассеянном свете САБов стали заметны силуэты низко летящих машин, или душманы действовали наугад, по звуку, — верхний склон горы вдруг опоясался частой цепью вспышек, багровым потоком прожгла небо длинная очередь крупнокалиберного пулемета, нащупывая головной вертолет. И тогда огненные стрелы ринулись с неба к земле, и зенитный пулемет душманов словно захлебнулся.

Банда отхлынула от вершины в темноту, но продолжала держать позицию десантников под огнем. Садиться было нельзя. Однако уходить летчики не собирались, начали барражирование. Почти два часа пара вертолетов кружила над горой, время от времени сбрасывая САБы и следя за передвижениями банды — так орел и орлица попеременно кружат над своим гнездом, оберегая его от ползучих гадов. Потом на смену, уже проверенным путем, прилетела вторая пара. Это были более мощные боевые машины, защищенные броней. Но как раз к их приходу в темной долине прорезался слабый свет от фар машин наземной бронегруппы, подоспевшей на помощь. Горючего оставалось в обрез, и как ни велико было желание летчиков увидеть лица отважных товарищей по оружию, Герцев приказал возвращаться на свой аэродром. Вслед уходящим вертолетам полетел с вершины горы радиосигнал: «Спасибо, братья!»

Армейское товарищество, что без тебя человек на войне! Уже по возвращении домой довелось мне однажды оказаться в кругу уволенных в запас солдат и сержантов, отслуживших на афганской земле. Одни работали на заводах, другие учились, кое-кто успел обзавестись своей семьей. Их спрашивали, что вынесли они с горячей афганской земли, и каждый прежде всего отвечал: «Товарищество. Дружбу на всю жизнь. Веру в товарища...»

Рассвет обнажил на горном склоне, исполосованном свинцом, тела бандитов и разбросанное оружие. Раненым душманам, брошенным на произвол судьбы разбежавшимися собратьями, оказывалась первая медицинская помощь перед тем, как отправить их в афганский госпиталь. Этим повезло. Для них наступившее утро стало часом прозрения. Они еще со страхом смотрели на тех, кого пришли убить на этой горе и кто теперь перевязывал их раны, поил водой из собственных рук. Они еще плохо верили происходящему, но уже понимали, что останутся жить...

Вертолетчики эскадрильи Герцева никогда не встречались с десантниками роты Кириченко, и мне очень хотелось — пусть на несколько минут — свести их вместе: сдержанного Герцева и живого, неунывающего Ковалева, улыбчивого Белицкого и внешне холодноватого Кушкиса, обстоятельного Платонова и горячего Долотказина. Хотя бы руки друг другу пожали, поздравили друг друга с боевыми наградами, а Ковалева — с досрочным званием «капитан». Но непросто бывает встретиться воинам разных подразделений в Афганистане, где им каждодневно выпадают нелегкие труды, где по минутам расписана жизнь каждого, а выходы по тревогам не планируются заранее.

Во время беседы со мной Герцев то и дело поглядывал на часы — эскадрилья готовилась к новой работе. Десантников в этот час тоже не было в своем лагере. Снова штурмовали горные вершины Кушкис и Ковалев. Всегда уравновешенный, похожий на казака-запорожца, Кириченко с другой группой охранял транспортную колонну, идущую на Джелалабад. По той же дороге, но в противоположную сторону, к перевалу Саланг, ехал со своими солдатами на афганском грузовике темноусый богатырь старший лейтенант Сергей Долотказин. Задача ему выпала необычная. В том районе время от времени появлялась банда, которая в удобных местах уводила с дороги, а потом грабила афганские грузовики. Если водитель оказывал хоть малейшее сопротивление, его убивали. Шоферы стали бояться поездок, и тогда местные власти обратились за помощью в советскую воинскую часть.

Нападение на колонну произошло вблизи перевала. Бандиты уже считали добычу своим достоянием, как вдруг все переменилось. Настолько решительно и быстро десантники с помощью самих афганцев обезоружили банду, что потрясенные душманы стали приходить в себя, когда их, уже пленниками, заталкивали в кузова грузовиков, где по углам с автоматами в руках сидели бойцы царандоя...

Через две недели, покидая Афганистан, я оказался на том же аэродроме. Хотелось проведать вертолетчиков, но до вылета оставались минуты. Уже опустился посадочный трап, когда подъехала группа офицеров, в ней были двое в авиационной форме. От них-то я и услышал, что накануне, выполняя сложное задание в горах, погиб заместитель командира вертолетной эскадрильи по политчасти...

Там, в афганских горах и пустынях, на афганских дорогах, где и сегодня еще гремят выстрелы и взрывы, нацеленные в людей, по-новому осознаешь и ценность жизни, и то, что сам ты, как и всякий человек, не бессмертен. И все же тогда не поверилось мне, что летчики говорили о Белицком — так живо стоял перед глазами улыбчивый, ясноглазый парень в светло-голубом комбинезоне. Но собеседники мои назвали имя...

Я не мог расспрашивать подробности. Я знал: он погиб как воин, выполняя долг и не отводя своего ясного взгляда от зрачков смерти. Мы были знакомы с Леонидом Белицким лишь несколько часов, а казалось — потерял лучшего друга. Невольно думалось об отце Леонида, старом витебском рабочем, о его матери, о той миловидной женщине с ребенком, что смотрели на нас с портрета. С чем сравнить их-то утрату?..

Но думалось мне и о тех, кого Леонид Белицкий за свою короткую жизнь спас от гибели, выручил из жестокой беды. И у них есть матери и отцы, сестры и братья, у многих — жены и дети, которые не прольют горьких слез. Своей самоотверженной работой и самой своей смертью он победил десятки, а может быть, сотни и тысячи смертей, грозивших другим людям. Пусть большинство этих людей не знает и, может быть, никогда не узнает имени своего спасителя — образ краснозвездной машины, прилетевшей на помощь в самый трудный час жизни, останется в их памяти до конца дней, перейдет в память их близких, вливаясь живой чертой в образ нашего воина, защитника и спасителя, в образ нашей армии и нашего народа. Жизнь и смерть таких людей, как Леонид Белицкий, несет в себе силу примера для всех, кто продолжает дорогу борьбы за справедливость. Спасенная революция, крепнущая народная власть в Афганистане — лучший памятник всем воинам-интернационалистам, но и мы не должны, не имеем права забывать их имена.

...Через два года после случившегося в большом зале Военно-воздушной Краснознаменной, ордена Кутузова академии имени Ю. А. Гагарина шла читательская конференция. Поднимались с мест боевые летчики — слушатели академии, среди которых были и те, кто еще недавно работал в Афганистане, — и говорили не только о книгах, говорили о сущности воинского подвига в наши дни, рассказывали о своих товарищах, чья сегодняшняя работа достойна книг. И несколько раз повторились имена Александра Герцева (он тоже слушатель этой академии), Константина Мостового, Леонида Белицкого (он собирался поступить в эту академию после Афганистана)... Его называли среди живых, — значит, не так все просто с жизнью и смертью на этой земле. Сколько долгожителей прошло по ней и кануло в Лету, словно их никогда не существовало. И есть рядовой Александр Матросов, есть ровесник его младший сержант Юрий Смирнов — вечно живые в своем народе, вечно девятнадцатилетние. Жизнь человека измеряется не только числом прожитых лет, но и тем, что сделал он для других людей. Вот и Леонид Белицкий перешагнул собственную смерть, остался в строю армии, в строю родной вертолетной эскадрильи — один из первых героев в ее короткой истории.

Хлеб и кровь

Афганцы говорят: даже самые высокие горы имеют дороги. В поговорке — все та же извечная истина: жизнь — это движение. Новая жизнь в Афганистане и движется по-новому. Она уже не плетется ленивым шагом верблюжьих караванов, как было от века, — она мчится по горным трассам на могучих грузовиках, летит над пустынями и горами на стальных крыльях, все настойчивее вторгаясь в самые глухие углы страны, рождая новые связи между людьми, способствуя возникновению новых социальных отношений.

В автомобильном подразделении я спросил однажды смуглых парней с крылатыми колесиками в петлицах: понимают ли они, какую работу делают на этой земле, чувствуют ли, что их колеса ускоряют историю горной страны? Переглянулись, пожали плечами:

— Стараемся. Наше дело шоферское — крути баранку да поглядывай — горы все ж. Бывает, и постреливают.

Бывает...

В том рейсе основным грузом оказался хлеб, но в последний момент, у диспетчерского пункта, к колонне присоединились горючевозы. Васильев воспользовался задержкой, чтобы еще раз осмотреть машину и груз, проверить сцепление и тормоза. Ход педалей был в меру тугим и чистым, мощный «Урал», казалось, насторожился, как боевой конь, ощутивший на поводе руку хозяина. Команды трогаться по-прежнему не было, и Васильев ослабил ремешок стальной каски, ощупал застежки бронежилета, подхватил с сиденья короткий автомат с откидным прикладом и снова выбрался из кабины. Автоколонна вытянулась почти на полкилометра, упираясь головой в полосатый шлагбаум. Впереди чуть всхолмленная долина в зеленых пятнах садов, прячущих кишлаки, переходила в серо-желтые покатые сопки, за которыми, постепенно нарастая, вздымались горы. Боевое охранение уже заняло места, ждали, когда дадут свое «добро» саперы, обследующие путь. В самой голове колонны приземистые БМП уставили длинные стволы автоматических пушек в сторону предгорья. За ними тянулись нагруженные «Уралы», кое-где в кузовах, устроив окопчики среди мешков с мукой, крупой, сахаром, ящиков чая и консервов, засели десантники; их защитного цвета каски тускло лоснились под утренним солнцем. Между «Уралами» вклинилось четыре афганских грузовика, два — с высокими будками, красочно расписанными орнаментом, увешанными кистями и колокольчиками. Символические знаки, надписи (цитаты из корана), подвески должны, по поверью, помогать водителю, отпугивать горных духов и оберегать от недоброго глаза. Это частные автомобили, «барабухайки» — так с добродушной иронией окрестили их военные водители. Позади «барабухаек», на широких железных подножках, держась за прочные скобы, повисли молодые парни — помощники шоферов. На горных дорогах нелегко управляться с тяжелой машиной, и поэтому с давних пор у водителей частных грузовиков существует традиция нанимать себе помощников. Трудятся они за минимальную плату, рассчитывая когда-нибудь получить водительское удостоверение и даже обзавестись собственным грузовиком: в качестве основной платы хозяин обязан учить помощника своему делу. Годами ждет парень заветного часа, и в самых дальних рейсах, в самую злую непогоду висит он на своей подножке, готовый во всякую минуту соскочить на землю, подтолкнуть буксующий грузовик, сунуть камень под сползающее по крутосклону колесо, расчищать путь, бежать за помощью или выполнять иную работу по требованию водителя. Нелегкое это дело и даже опасное — помощник шофера, но, говорят, из них выходят такие водители-профессионалы, какие нужны горам.

Перед машиной Васильева — «Урал» с открытым кузовом, в котором укреплена автоматическая зенитка. Ее спаренный ствол задран в небо, у турели, за легкими листами бронезащиты, двое солдат расчета. С виду неказист симбиоз мирного грузовика и легкой зенитной пушки — солдатское приспособление, рожденное жестокой необходимостью защищаться от бандитских нападений с горных круч, — однако Васильев наслышан о серьезности этого оружия. Командир отделения рассказывал, как на его глазах огневым шквалом из такой установки растерзало и погребло под обвалом камней расчет душманского безоткатного орудия, укрытый в засаде на такой высоте, откуда сковырнуть его можно было разве лишь с помощью горной артиллерии или с вертолетов. Соседство зенитки прибавляло чувства уверенности и силы, хотя оно, конечно, прибавляло и опасности: в случае столкновения с вражеской засадой бандиты станут особенно яростно обстреливать вооруженный автомобиль, при этом может достаться и Васильеву.

«Уралом» Васильева заканчивалась колонна бортовых машин, позади — шестерка горючевозов с полными цистернами. Тоже приманчивая цель — чего ведь проще, чем поразить открытую бензоцистерну! Наконец, в самом хвосте, вместе с летучкой технического замыкания, два бронетранспортера. Это — сила. Без такого бронеприкрытия — Васильев знает по личному опыту — в опасной дороге кажется, что едешь с голой спиной, в которую вот-вот ткнут раскаленным железом. Правда, в последнее время нападения крупных банд на транспортные колонны стали редкостью, и все же готовиться надо к худшему.

— Чего, земляк, приглядываешься? Соседи не нравятся?

К Васильеву подошел сержант, водитель головного горючевоза. Машины эти из другого подразделения, с сержантом он не был знаком. — У тебя огоньком нельзя разжиться? Что-то моя артиллерия не высекает. — Сержант пощелкал зажигалкой.

Васильев не курил, но спички держал в кармане. Подавая сержанту, слегка подначил:

— Я слыхал, на керосинки сажают только некурящих.

— На керосинки, браток, сажают асов, а где их столько-то некурящих асов наберешься? — парировал сержант, выпуская дымок. — Я, однако, займу у тебя пяток серянок.

— Хоть все бери. С вами, глядишь, и без спичек огня хватит на всех.

— Э, землячок, да ты и правда зажурился. Не нравится мне это — как бы от твоего соседства мой керосин не прокис, а он и без того добре полыхает.

— Это точно, — усмехнулся Васильев. — Вы слыхали про Кур Шагала? Говорят, мастер дорожных погромов, и опять где-то тут ошивается.

— Слыхали, как не слыхать. — Лицо сержанта стало серьезным. — Нас тоже инструктируют, земляк. Сам-то откуда?

— С Красноярского края.

— Тю! Да мы и вправду земляки: ты — с Красноярского, я — с Краснодарского. Давай-ка спросим камрадов об этом бандюге, может, они чего лишнего знают? — Он помахал рукой афганским водителям, которые в ожидании выступления тоже вышли из машин и что-то оживленно обсуждали. — Эй, рафик, ступай к нам, покурим!

Подошел усатый худощавый афганец, спросил:

— Как дела, командор?

— Дела отличные. Закуривай, брат... Далеко собрался?

— Газни. — Афганец взял сигарету, прикурил от спички сержанта.

— Не близко. Не боишься, что душманы подстрелят дорогой? Или машину с грузом отнимут?

— Боимся, командор. Душман — плохо. Танк — хорошо! — Он улыбнулся, указал взглядом на замыкающие бронетранспортеры. — Жить нада, командор. Работать. Чай возим, сахар, мука, мануфактура. Обратно — хлопок, каракульча, кишмиш. Жить нада.

— Да, брат, жить — это работать, а не воевать.

— Война — плохо, душман — плохо, работа — хорошо.

— Ты, рафик, случаем, об этом Кур Шагале не слыхал нового? Кто он такой?

— Шагаль Кур? — На лицо афганца набежала тень. — Душман, шакаль. Такой шакаль. — Афганец прикрыл один глаз рукой.

— Понятно: шакал одноглазый.

— Нет одноглазый. Такой. — Жмуря один глаз, усач зверски перекосил лицо. Васильев и сержант рассмеялись.

— Теперь совсем понятно: кривой шакал. Так?

— Так: Кур Шагаль — Кривой Шакаль.

— Народ метит не в бровь, а в глаз. Шакал-то, выходит, битый. Только ведь битый хуже — он хитрее.

— Хитрый шакаль — плохо.

— Ничего, браток, у нас говорят: на хитрого — инструмент с винтом.

— Хитрый — плохо. — Усач вздохнул. — Инструмент с винтом — хорошо.

Водители и зенитчики в кузове громко расхохотались, афганец тоже смеялся, посвечивая зубами. От головы колонны передали сигнал: всем занять места в машинах и приготовиться к движению. В кабину рядом с Васильевым сел командир автовзвода лейтенант Лушин. Он тоже в бронежилете и стальной каске, автомат с примкнутым магазином положил на колени.

— Кажется, трогаем, наконец. Саперы дали «добро». — Кивнул на зенитку: — Крыша-то у нас ничего, а вот спина в керосине. Ну, да не привыкать...

Васильев молча включил зажигание, завел двигатель. Лейтенант, конечно, не случайно сел к нему — машина замыкающая в их роте. Тронулась колонна, постепенно набирая скорость и растягиваясь в движении. На щебнистой дороге пыли немного, видимость хорошая. Так бы до конца!.. Скоро втянулись в сопки предгорья. Долины по-прежнему в темной зелени апельсиновых и гранатовых рощ, мелькают бахчи и виноградники, почти непрерывно по обеим сторонам тянутся высокие дувалы. Мелкие кишлаки вблизи дорог кажутся вымершими. Зато первое большое селение на пути бойкостью напомнило город: спешат дехкане, погоняя нагруженных осликов, — на государственных пунктах идет закупка зерна, сушеных фруктов и винограда, шерсти и шкур; уступая дорогу колонне, жмутся к обочине грузовики и легковые автомобили; люди толпятся возле дуканов, обсуждая новости, здесь же снуют торговцы-мальчишки с пакетами и свертками. Лишь седобородые аксакалы недвижно восседают на широких лавочках у дорог, с полной невозмутимостью созерцая волнующуюся жизнь. Когда проезжали мимо одной такой «скульптурной группы», лейтенант спросил:

— Ты задавался вопросом, Виктор Сергеич, о чем целыми днями размышляют эти белые бороды?

— Бойцы вспоминают минувшие дни...

Лейтенант покачал головой:

— Раньше я тоже так думал. Теперь сомневаюсь. Может, они и вспоминают, но все же больше следят. Жизнь изучают, молодых судят, нас — тоже. И делают выводы. Не только для самих себя... Знаешь, было время — наш лагерь обстреливали из окрестных кишлаков. Не часто, не сильно, а все же досаждали. То среди ночи из пулемета чесанут, а то и мину запустят. Ихние власти расследовали каждый случай, да толку не было. Жители твердят одно: ночью-де приходят неизвестные люди, стреляют и сразу скрываются в горах. Начальнику местного царандоя это надоело, он и посоветовал: если снова откроют огонь — отвечайте из всех стволов. Легко сказать: отвечайте! По ночному-то кишлаку! Пуля — дура, снаряд — еще дурнее: как раз попадешь не в душмана, а в женщину или ребенка. Не того ли контра добивается? Вот тут нашего командира осенило. Пригласили мы в гости всех местных аксакалов. Жизнь нашу показали, угостили обедом, за чаем рассказали, как работаем, какие грузы возим для их страны, фильм прокрутили. Так вот, с того дня — ни единого выстрела по нашему расположению. Афганцы говорят: теперь душман не смеет и показаться в ближних кишлаках. Так что эти седые «бойцы» — сила реальная...

Дорога вывела в просторную долину, справа, навстречу колонне, в сером песчано-галечном русле стремительно бежала река, то сверкая под солнцем гладкой зеленоватой бирюзой, то бугрясь и кипя белыми бурунами на порогах. Тут и там лепились к склонам гор человеческие жилища. По дорогам и тропам спокойно двигались люди, вьючные ослики и арбы. Край мог показаться уютным и мирным, если бы не остовы обгорелых и разбитых машин у обочин да не красные, зеленые и синие лоскуты на палках и железных штырях — памятные знаки о тех, кто погиб на этой дороге от душманских мин и пуль. Каждое мгновение Васильев чувствовал бедром жесткую коробку лежащего на сидении автомата.

Речка отступила вправо, за небольшой хребет, дорога побежала горной падью, постепенно поднимаясь вверх, как бы оплетая гигантское тело хребта. Крутизна его росла на глазах, слева над дорогой отвесно вверх уходила разрубленная взрывчаткой стена из слоистого камня. Лейтенант умолк, подобрался, сосредоточенно всматриваясь в суровый ландшафт, рука цепко охватила цевье автомата. Место для душманской засады вполне подходящее. Вон и зенитчики расстопорили свою пушку, ее спаренный ствол, как завороженный, тянется к извилистому гребню горы. Дорога закручивает спираль, все глубже справа горная падь, и на поворотах, прямо за крутым откосом, дышит в лицо серо-голубая бездна, а трудяга «Урал» все так же легко тянет вверх, к посеребренным вершинам, к белоснежным облакам, дремлющим на покатых плечах каменных великанов, словно не терпится ему вдохнуть своими железными легкими чистейшего ледяного воздуха.

Не отрывая взгляда от дороги, Васильев под ровное гудение мотора стал беззвучно напевать:

Наконец колонна покатилась вниз, в зеленую долину, снова за стеклами кабины мелькали отвесно срезанные пласты песчаника и базальта, завораживающе заглядывала в глаза на поворотах та же голубоватая глубина, а снежные пики ничуть не отдалялись, они как будто становились ближе.

— Считай, один рубеж проскочили без приключений, — заговорил лейтенант. — Ты, Виктор Сергеич, который раз едешь этой дорогой?

— Второй, товарищ лейтенант.

— А я — двенадцатый. Четыре раза нас обстреливали именно на этом перегоне. Не сильно, правда, но одну машину все-таки размолотили, пришлось ее столкнуть во-он туда...

— Не представляю, товарищ лейтенант, чтобы мой «Урал» — вот так вот, в пропасть... Он же как живой. Вы послушайте, он поет после перевала, радуется легкой дороге, вольному ветру и прохладе. Он даже на шум реки отзывается.

Лейтенант засмеялся:

— Стихов не пишешь, Васильев?.. Зря.

— Нет, я серьезно, товарищ лейтенант: машина — существо умное. Людьми сделана, людям служит. Она и здоровой бывает, и больной, и усталой, и бодрой. В дороге, когда тяжело, так прямо иногда стонет — жалуется. Станет легче — поет. Слышите?

Лейтенант, покачивая головой, искоса, с усмешкой посматривал на Васильева, а тот разговорился:

— Почему бы, товарищ лейтенант, автомобилю не поставить памятник? Неужто не заслужил? Про легковые не говорю — то нахлебники цивилизации, ее паразиты. Что за машина — сытые животы возить? Легковые только горючее жрут да воздух отравляют, среду губят. Дороги опять же ими перегружены. Оставить бы, сколько надо для разных служб, а остальные — под пресс и в переплавку. Другое дело — грузовик. Это ж великий трудяга, опора цивилизации, ее мощь. Ну, что бы люди сегодня без грузовика значили? Вот мой «Урал» еще новенький, а уж скольких он накормил, одел, обогрел, скольких выручил!

— Ты кем собираешься стать, Васильев?

— Я уже стал — водителем грузовика.

— Так вот, Виктор Сергеич, есть памятник. Правда, не автомобилю, а шоферу. Фронтовому шоферу-солдату. Где-то недалеко от Москвы, на трассе, поднят на пьедестал армейский грузовик времен войны. Говорят, в том месте никогда не смолкают клаксоны — проезжие салютуют памяти шофера и его машины, на которой он под бомбежками и обстрелом доставлял на передний край снаряды, хлеб и горючее, перевозил пехоту и сопровождал танки в боевых рейдах. Есть памятник.

— Я не знал, товарищ лейтенант. Надо хоть разок побывать там.

— Побываешь, Виктор Сергеич, у тебя все впереди.

Васильев притормозил на крутом спуске. Внизу, в долине, снова бирюзой заблестела река.

— Вот и на этой дороге, а может, на какой другой тоже поставят памятник шоферу — продолжал лейтенант. — Афганистан не забудет тех, кто выручил его в самые трудные годы.

— Вы думаете?

— Уверен. Афганцы уже говорят об этом. И не сомневаюсь, что памятником станет именно «Урал». Может быть, даже ваш.

— Вряд ли. У меня на кабине — всего две звездочки за дальние рейсы, а есть даже в нашей роте — по пятнадцать.

— Звездочки, Виктор Сергеич, дело наживное... Что это там? Остановка?

Колонна замедлила ход, головные машины уже затормозили перед мостом, где стоял усиленный армейский пост. Лейтенант вылез на подножку, настороженно осматривался. Как будто в самом воздухе разливалась тревога. Сбоку от дороги раскинулся по наклонной долине кишлак, прячась среди садов и платанов. Он казался вымершим, и это недобрый знак. Жители придорожных селений каким-то образом узнают о близости бандитов и прячутся в горах. Опустевшие кишлаки — молчаливое предостережение всем, кто проезжает горными трассами. Возле головных БМП старший поста, жестикулируя, что-то объяснял начальнику колонны. Вышедшие из машин афганцы негромко перебрасывались словами, то и дело оглядываясь на высокий серый дувал, отгородивший кишлак от дороги. Неужели здесь, вблизи военного поста, возможна засада? Но вот за мост, в сторону ущелья, двинулся бронетранспортер саперов, по колонне передали приказ: провести контрольный осмотр техники и груза, быть готовыми к немедленному движению. О близости противника — ни слова. Впрочем, и водители, и охранение от начала до конца рейса обязаны быть готовыми к ежеминутному отражению вооруженного налета.

Саперы возвратились через полчаса. По колонне сообщили: впереди, в ущелье, обнаружены следы недавней попытки заминировать дорогу, экипажам боевых машин усилить наблюдение. И снова бронетранспортер саперов первым двинулся через мост, ведя колонну за собой. Солдаты сторожевого поста жестами приветствовали проезжающих, желая счастливого пути. Васильев часто думал об этих бесстрашных ребятах. На постах нередко всего пять-шесть человек. И ничего — живут, исправно несут службу, а случится нападение — решительно отбивают. Правда, помощь в таких случаях не задерживается — подвижные бронегруппы и вертолеты постоянно на связи.

Ущелье было довольно широким, оно медленно изгибалось, дорога часто обегала скальные выступы ближнего хребта, и головные машины терялись из виду. Серые склоны в каменистых осыпях то напирали на дорогу, то вдруг далеко отступали, и тогда хорошо просматривались покатые, изрезанные распадками бока гор, их неровные тупые гребни. Хотя колонна увеличила скорость, в зеркальце заднего обзора Васильев все время видел неотступно идущие за ним горючевозы, а иногда и бронетранспортеры с задранными стволами крупнокалиберных пулеметов, фигуры автоматчиков на верхней броне. На афганских дорогах главная опасность — минная, поэтому десантники на маршах редко забираются внутрь машин. Пальцы их сейчас — на спусковых крючках, и свинцовый ливень каждое мгновение готов хлестнуть по каменным бокам гор. Однако сам Васильев никаких признаков опасности не замечал, поэтому, наверное, он и не услышал первых выстрелов, только показалось, будто гремучий ветерок пронесся по дороге, взвихряя пыль. Он еще не до конца осознал, что происходит, как вдруг на полном ходу в кузове переднего грузовика загрохотала зенитка, и молнии ее очередей, прошивая солнечный воздух ущелья, словно взорвали его.

— Началось! — крикнул лейтенант незнакомым, жестким и почти веселым голосом. — Жми на всю железку!

Теперь Васильев видел: стреляют не только зенитчики — стреляют и автоматчики, сидящие в кузовах за баррикадами из мешков с мукой, крупой и сахаром, а из-за крутого скального выступа, скрывшего голову колонны, в сторону левого хребта стремительно тянутся малиновые полосы — бьют автоматические пушки боевых машин пехоты. Посередине горного склона непрерывно бегали вспышки огней, там плясали серые быстрые смерчи, оставляя в воздухе облачка каменной пыли. Он видел, как уходили за поворот расписные «барабухайки», его взгляд не отрывался от сгорбленных человеческих фигурок, висящих на их подножках, и все же успел заметить в зеркальце заднего обзора, как идущий за ним горючевоз вдруг резко отстал, вильнул на обочину, явно собираясь остановиться. Еще не отдавая себе отчета, Васильев сбросил газ, нажал на тормоз и почти физически ощутил, как ребристые скаты вцепились в дорожный камень, услышал визг резины.

— Что случилось?! — крикнул офицер.

— Бензовоз!..

Забыв о том, что воздух ущелья пронизан разящим свинцом — в впрочем, и кабина «Урала» от него не защита, — Васильев распахнул дверцу и высунулся наружу. Теснина была наполнена оглушительным грохотом выстрелов, многократно умножаемым эхом. Горючевоз стоял на обочине, знакомый сержант торопливо поднимал капот, а мимо на большой скорости проносились другие машины с цистернами. Все правильно: они не имеют права останавливаться под обстрелом, их главная задача — побыстрее выскочить из зоны огня. Впрочем, и его задача — та же. Выручать аварийную машину — дело технического замыкания и экипажей охранения. Лишь теперь за грохотом выстрелов Васильев различил жесткие, свирепые щелчки по камню и отвратительный вой рикошетных пуль. Хотел крикнуть сержанту: «Ложись!» — остановившийся горючевоз притягивал к себе огонь врага, — но, уже понимая, что сержант не услышит или, услышав, не послушается, Васильев снова упал на сиденье «Урала», включил задний ход и сразу врубил полный газ. Лейтенант только спросил:

— Вытянем?

— Вытянем! — Существо Васильева распиралось какой-то яростной силой. — Обязательно вытянем, это ж «Урал»!..

Потом, выпрыгнув из кабины, он услышал, как железно стегнуло по дороге, по кузову машины, что-то взвизгнуло перед самым носом, но не остановился, не отпрянул, не упал в кювет. Сержант лежал за передним скатом своего автомобиля, яростно ругаясь, бил и бил из автомата но хребту, с которого обстреливали колонну. Сзади надвинулся грохот крупнокалиберных пулеметов, где-то трескуче взорвалась не то мина, не то граната «базуки». Васильев было подумал, что сержант ранен, но когда отцеплял буксирный трос, тот оказался рядом.

— Двигатель побили, сволочи! Ну ж я им!.. — Он опять вскинул автомат, Васильев схватил его за руку, сунул трос.

— Живо цепляй и — в кабину!

Лейтенант из-за борта «Урала» тем временем бил прицельными очередями по вспышкам душманских винтовок и автоматов на гребне. Сержант, пригибаясь, накинул петлю троса на буксирный крюк горючевоза, и вдруг раздался визгливый, трескучий звон, по капоту пошли рваные дыры, белые лучики пробоин разбежались по переднему стеклу кабины. Остро пахнуло керосином и горелым железом. Сзади вывернулась чадная, пыльная туша бронетранспортера, закрыла собой хребет. Подавляя все звуки вокруг, из боевой башенки длинной очередью загрохотал крупнокалиберный пулемет — будто многохвостой огненной плетью стегнул по хребту; из открытых смотровых лючков бронемашины хлестали автоматы и ручные пулеметы. Душманские пули умолкли, сержант стоял у бампера согнувшись, прижимая ладони к лицу. К нему рванулся лейтенант.

— Ранен? Васильев, вместе с ним — в кабину, за руль. Я поведу «Урал»!

— Нет! Я сам! — Сержант выпрямился, оторвал руки от лица. По щеке его текла струйка крови. — Я сам!

Снова ударил крупнокалиберный, сержант, словно подброшенный, метнулся в кабину горючевоза, лейтенант — с ним: раненого нельзя оставлять одного за рулем. Уже с подножки своего грузовика Васильев увидел: из цистерны, на высоте человеческого роста, серебристо переливаясь, бьет струйка керосина и темным пятном расползается по серой дороге...

Он трогался по всем правилам, очень осторожно, очень медленно, и верный железный друг не подвел Васильева: уже через минуту движения удалось перейти на вторую передачу. По счастью, участок дороги оказался ровный, лишь за поворотом возник некрутой подъем. Васильев взял его с разгона. Теперь оба бронетранспортера шли рядом, свирепым огнем отвечая на каждый душманский выстрел с гор. Васильев будто сросся с «Уралом», чувствуя его предельное напряжение, неустанно помогая ему расчетливой работой педалей, руля, коробки передач, и просил, просил, как живого, выдюжить — не перегреться, не заглохнуть.

Колонна стояла на открытом плато, поджидая отставших. Теперь грузовики находились в безопасности, и одна из боевых машин пехоты выдвигалась из головы в хвост колонны. Увидев идущий «Урал» с бензовозом на буксире, летучку и бронетранспортеры, экипаж остановился на обочине, нацелив пушку на опасный хребет. Душманы больше не стреляли. Их крупнокалиберные пулеметы были уничтожены в первые минуты боя, а для винтовок и автоматов цель, вероятно, стала недоступной. В колонне тогда еще не знали, что банды уже, по сути, не существовало...

Васильев затормозил, распахнул дверцу. Летучка технического замыкания остановилась рядом, ремонтники сразу бросились к цистерне, начали забивать пробоины, им помогал лейтенант Лушин. Только сейчас Васильев подумал, что поврежденный горючевоз мог вспыхнуть, и тогда связанный с ним «Урал» тоже был бы охвачен огненным смерчем. Фельдшер из состава замыкающей бронегруппы обрабатывал раненую щеку сержанта, утешая:

— Ничего страшного — кусочком железа царапнуло. Зарастет, и следа не останется — девки будут любить по-прежнему.

— Не хочу по-прежнему, — отвечал неунывающий сержант. — Ты меня красивее сделай, хоть шрамик оставь — авось любить сильнее станут.

— Помалкивай, не мешай... И так сойдешь... Ну вот — гуляй на здоровье.

Сержант с забинтованной щекой обернулся к Васильеву:

— А ты, землячок, парень ничего себе. С тобой в разведку ходить можно. — Он заспешил к ремонтникам.

Двигатель бензовоза требовал замены, и подбитую машину взял на буксир тягач. Сейчас ценнее самой машины был ее груз. Из пробоин убежало лишь несколько литров горючего. Здесь, на афганской земле, Васильев впервые узнал, что при обстреле пустые цистерны, наполненные парами горючего, гораздо опаснее залитых под горловину. Лейтенант снова сел рядом с Васильевым, возбужденный и веселый.

— Ну, Виктор Сергеич, с боевым крещением!

— Да я уж бывал под обстрелом.

— «Бывал»! Что-то я не слыхал, чтобы рядовой Васильев когда-то еще брал на буксир и таскал под пулями бензовозы. Не всякий раз так везет. А сказать по правде, повезло-то нам сегодня на огневиков. Видал, как с бронетранспортера первой очередью вырубили крупнокалиберный пулемет «духов»? Правее, под скалой, у них второй такой же торчал на треноге. Так тот едва гавкнул — не то зенитчики, не то с БМП саданули — аж клочья хлама полетели в воздух. Поднаторели наши ребята в таких делах, давили огоньком за милую душу. Не то наделали бы нам нынче костров — ведь с того гребня дорога как на ладони.

Васильев позавидовал лейтенанту — человек и бой видел в подробностях, и успел послать не одну пулю в ответ врагу. Сам он помнил только мелкие вспышки да пляску черных смерчей на гребне, где таилась засада. Да еще сохранилось незнакомое прежде ощущение, когда кажется — это не ты, а кто-то другой тормозил под выстрелами, вываливался из кабины, брал на буксир подбитый горючевоз, слышал свирепые железные щелчки, звон рикошетных пуль. Это как открытие чего-то неведомого, о чем прежде лишь смутно догадывался и чего мог в обыденной жизни никогда не узнать. Сказать откровенно, рядовой Виктор Васильев сейчас удивлялся себе самому, своей способности делать то, что он делал всего полчаса назад. От него при нападении душманской засады требовалось только одно: посильнее давить на газ — быстрее убираться из зоны обстрела. А он?.. Лейтенант, кажется, одобряет, но еще неизвестно, что скажет начальник колонны. Ведь Васильев рисковал и собой, и жизнью командира, и машиной с грузом. Защищать и вытаскивать подбитые машины есть кому и без него. Но ведь он находился ближе других от пострадавшего горючевоза, мог оказать самую быструю помощь и оказал ее. Конечно, их прикрыл собой бронетранспортер. И все-таки лишняя минута под огнем, особенно для неподвижной бензоцистерны — это целая вечность... Выходит, рядовой Васильев способен на опасный риск? Чудеса!..

Одолели еще один перевал, дорога снова уводила вниз. Хребты стали словно бы разбегаться, лейтенант примолк, сосредоточенно оглядывая серые дувалы и густую зелень.

В голубоватом мареве просторного межгорья открылся большой оазис, в зелени проглянули городские строения. Когда минули зеленое окружение города, лейтенант облегченно откинулся на сиденье.

— Первый этап, считай, одолели. Не устал, Виктор Сергеич? А то могу подменить на втором переходе.

Васильев перехватил взгляд офицера и прочел в нем то самое, что взволновало его сегодня, кажется, больше душманской стрельбы: «А ты ничего парень...» Он отрицательно качнул головой:

— Не устал, товарищ лейтенант. Да и с чего бы?

— Тогда я, пожалуй, после привала пересяду к Абдуллаеву. Он впервые в большом рейсе, а дальше, сам знаешь, дорога посерьезнее. В смысле поворотов.

Васильев молча кивнул. Он догадался: лейтенант окончательно поверил в него.

У диспетчерского пункта долили баки машин. Три бензовоза, в их числе подбитый, отправили на государственный склад горючего, отсюда им возвращаться обратно. С сержантом обменялись адресами. Подошел попрощаться и усатый афганец, дальше он едет с другой колонной. Улыбаясь, показывал зенитчикам большой палец:

— Хорошо, командор! Хорошо душмана сшибал!

— Ваших-то с подножек не посшибали? — спросил Васильев.

— Наши — хорошо. Душману — плохо.

Уходя, афганец несколько раз оборачивался, махал рукой. Васильев даже погрустнел. С сержантом они, может быть, еще встретятся, а с этим усачом едва ли. Даже малознакомые люди становятся близкими, если ты хоть раз делил с ними общую опасность.

После походного обеда на общем построении водителей и расчетов охранения начальник колонны, уточнив обстановку и порядок дальнейшего движения, назвал тех, кто отличился в пути, особенно при отражении душманского нападения. Вслушиваясь в незнакомые фамилии командиров и солдат охранения, Виктор вдруг замер.

— ...Водителя транспортной машины рядового Васильева за решительность и смелость при спасении подбитого горючевоза представляю к государственной награде. По окончании рейса выпустить специальный боевой листок о его действиях...

Ждал выволочки, а повернулось вон как! Стало неловко. Чем он лучше других? И что такое особенное совершил сегодня? Помог товарищу в трудную минуту? Так этому каждого учат с детства, а в армии — это его солдатская, уставная обязанность. Сказать честно, так он и на риск пошел, потому что жаль стало машину: подумалось тогда — не станут с нею возиться, столкнут с дороги и сожгут. Васильев вырос в большой семье, где берегли каждую вещь. Здесь, на исстрадавшейся афганской земле, сердце его обливается кровью при виде разрушенных домов и мостов, обломков дорогой техники, валяющихся у дорожных обочин. Если уж кого награждать — так экипаж того бронетранспортера, что прикрыл их своей броней. Без него, может, и не стоять бы сейчас в строю рядовому Васильеву. Наверное, командир взвода расписал начальнику колонны подвиги Васильева, которых, в сущности, не было.

Но товарищей ничуть не удивило, что именно его, Виктора Васильева, командир выделил особо. Расходились по машинам, и каждый выражал ему свое одобрение — кто словом, кто жестом, кто мимолетным прикосновением. Впрочем, рейс не закончен, труднейшая часть пути через перевал — еще впереди. Едва руки привычно легли на руль, Васильев забыл обо всем, кроме дороги. И снова ветер — в стекло, да горы — по сторонам, да голубоватая бездна — за откосом изгибающейся дороги.

На обратном пути они узнают от солдат сторожевого поста, что при нападении на транспортную колонну был убит ненавидимый населением главарь душманской банды по прозвищу Кривой Шакал. Потеряв главаря, уцелевшие душманы разбежались, многие явились в царандой с повинной. А вечером Васильев писал домой. Рука привычно выводила на бумаге: «Служба идет нормально...»

Над лагерем в поднебесье гудели турбины, и лучи звезд затмевались красноватыми огнями САБов. Разведчик следил за ночными дорогами, по которым завтра снова двинутся автоколонны — живая кровь в артериях молодого, набирающего силу государства,

Узор булата

Вода для афганского крестьянина — не меньшее богатство, чем плодоносящая земля, но, случается, и она приносит беду. От бурного таяния снегов в горах переполнились арыки, небольшой накопительный пруд вблизи селения Баграми превратился в целое озеро, местами вода пошла через плотину, и темные щупальца ее уже поползли к посевам и виноградникам. Дехкане с кетменями и лопатами в руках высыпали на поле. Одни спасали запруду, другие, не разгибаясь, рыли отводную канаву, чтобы направить угрожающий поток в русло большого арыка. Суглинистая земля, спеченная солнцем, тверда как камень, а приток воды нарастал, и уже становилось ясно, что отчаянные усилия людей бесполезны: плотину вот-вот смоет и водяной вал накроет возделанные поля, уничтожая труды и надежды земледельцев. Когда схлынет потоп, на месте его останется лишь глинистое болото, которое под палящим солнцем и суховеями скоро превратится в потрескавшийся каменно-твердый такыр.

Седобородый аксакал, бессильно опустив мотыгу и отирая потное лицо, огляделся. Неподалеку от кишлака, на пустынном поле, стоял лагерь советской воинской части. О «шурави» тогда в здешнем краю говорили разное, но старый крестьянин верил лишь тому, что видел своими глазами. С тех пор как появился этот воинский стан, прекратились грабительские поборы душманов, насилия и расправы над людьми, дехкане спокойно обрабатывают землю и пасут скот. И среди приехавших из дальних мест старый дехканин не встречал обиженных советскими солдатами. Он видел другое: приезжая в селения, шурави ведут себя дружелюбно, показывают фильмы, делятся с бедняками рисом и мукой, сахаром и пшеном, дают спички и соль, которые здесь дороже серебра. В этой самой воинской части военные врачи установили для афганцев дни приема и не берут платы за лечение. Аксакал сам видел, какие могучие машины есть у соседей — их бы сейчас на это поле! — только боязно просить военных людей, у них ведь и своих забот довольно: то в горах идет стрельба, то мины взрываются на дорогах. И за то уж спасибо, что под крылом части кишлак не знает военных бедствий.

Старик вздохнул, снова взялся за мотыгу, но, глянув на золотеющее поле, снова выпрямился, проглотил подступивший к горлу горький ком. Еще неделя, и тяжелым зерном наполнились бы крестьянские закрома в кишлаке, пошли бы в город машины, нагруженные тугими мешками, в обмен на которые поступает все, что необходимо дехканину для жизни. Только ничего этого не будет — вода уже размывала плотину и подбиралась к посевам. Представив глинистый такыр на месте хлебных полей, старик даже застонал. И вдруг обернулся к работавшему рядом мужчине:

— Мирза! У нас, видно, нет другого выхода. Ты немного говоришь по-русски — садись на велосипед и езжай туда. — Старик указал рукой в сторону воинского лагеря. — Скажи шурави о нашей беде. Если они сумеют помочь нам, мы заплатим. Лучше всем этим хлебом расплатиться, чем погубить поля.

— Ты правильно говоришь, аксакал. Но успеют ли нам помочь?..

Политработник майор Владимир Исаев понял ситуацию сразу, как только ему позвонили с КПП и передали просьбу афганцев: утром, идя в штаб, он обратил внимание на то, как бушевал обычно спокойный арык вблизи лагеря. Людей у него под рукой не было, но выход он нашел: с утра поблизости работал экскаватор, значит, искать его долго не придется.

— Передай товарищу, — сказал дежурному по КПП, — мы будем у них через полчаса. Пусть любой ценой держат воду — поможем!

Экскаватор, к счастью, оказался на прежнем месте. Исаев бросился к нему, сел в кабину рядом с водителем.

— Ну-ка, дорогой, давай полным ходом на поле к афганцам. Опоздаем — не счесть им убытков.

Полчаса еще не прошло, когда машина подъехала к запруде. Исаев оценил обстановку на ходу, экскаватор остановился у начатой отводной канавы, и его железная рука сразу ожила. Исаев выпрыгнул из кабины, общим жестом поприветствовал крестьян, подхватил брошенный кем-то кетмень.

— Идемте на плотину. Надо спасать плотину, здесь мы теперь лишние.

Его поняли, толпа крестьян двинулась за советским майором. Оглядываясь, они видели, как стальные зубья ковша вонзались в твердую землю, и канава стала расти на глазах. Общими усилиями плотину отстояли, да и спасать-то ее пришлось недолго. Через полчаса экскаваторщик разрушил перемычку, и бурлящий поток воды, минуя поля, устремился в большой арык, превратив его в целую речку, Афганцы обступили советского майора и солдата, прижимая руки к груди, благодарили:

— Ташикор! Ташикор! Мы не забудем этого!

Подошел старший с деньгами в руке, Исаев остановил его твердым жестом:

— А вот это совсем ни к чему. Вы нас обижаете. Мы выручаем друзей не за бакшиш, а по долгу товарищества.

Афганец смущенно топтался с деньгами в руке, неуверенно посмотрел на солдата.

— Может, он возьмет?

Как же порою трудно бывает афганским крестьянам понять этих шурави, готовых совершенно бескорыстно делать даже такую большую работу! Давно ли душманские заставы брали с них бакшиш деньгами и натурой даже за прогон по дорогам скота, провоз зерна и фруктов в город для продажи?

Солдат, отирая потное лицо, засмеялся:

— Мы с товарищем майором одной веры. А от водички ключевой да холодной я бы не отказался.

Крестьяне уже несли виноград, молоко и лепешки. Посреди спасенного поля начался маленький праздник. Говорили седобородые аксакалы, говорили молодые мужчины — о том, как силен человек, имеющий верных друзей. Прощаясь, старик, что посылал Мирзу в советскую часть за помощью, сказал Исаеву:

— Мы знаем сами и станем говорить другим: если шурави близко — беды не бойся...

Маленький, обыденный случай, но в такой вот обыденности чаще всего завязывались ниточки отношений, понимания, доверия, перерастающего в большую дружбу между советскими воинами и афганским населением. Политработник Владимир Федорович Касьянов, один из тех, кто со своими товарищами немало потрудился для налаживания связей советских воинов с афганцами, говорил мне, что не знает случая, когда бы наши солдаты и офицеры отказали местным жителям в помощи. А уж если беда очевидная, сами идут на выручку, не ожидая просьб.

Дехкане прибрежных кишлаков на реке Сурхаб, что в районе Хинджана, вероятно, до сих пор помнят, как однажды сорвался со скользкой дороги и скатился в ущелье автобус с людьми. На счастье пассажиров, поблизости от места катастрофы стоял советский военный пост. Немедленно сообщив своим по радио о несчастье, лейтенант Олег Поселяев с тремя солдатами быстро спустился на дно ущелья. Устранив угрозу пожара, четверо воинов на руках вынесли из покореженной машины раненых и оглушенных людей, перевязали, привели в чувство тех, кто потерял сознание. Скоро из подразделения подоспела помощь. Под присмотром военного медика пострадавших бережно доставили в советскую медицинскую часть, где многим сделали операции. По меньшей мере, десять человек, а среди них — дети и женщины, были спасены от неминуемой смерти или пожизненной инвалидности. Долго потом к военному посту в в подразделение приходили афганцы — хотя бы сказать два слова: «Шурави — хорошо!» И это в те дни, когда озлобленные, затаившиеся враги революции грозили кровавой расправой даже за доброе слово в адрес народной власти и советских воинов. Благодарность превозмогала страх, просветляла взгляд на происходящее, и все больше людей видело, где истинный друг, а где враг.

Пройдет два года после описываемых событий, и тысячи людей, от старого до малого, выйдут на улицы афганских городов и селений, провожая на Родину первые шесть советских полков, выполнивших интернациональный долг в дружественной стране. Выйдут со слезами на глазах, с цветами, с зелеными и красными полотнищами в руках, на которых по-русски написано: «СПАСИБО!» Спасибо — за спасенные вами жизни, построенные и восстановленные с вашим участием школы, больницы, дорожные мосты и плотины, линии электропередачи и дороги, за спасенный и вовремя собранный урожай, за доставленные в срок грузы, без которых остановится жизнь.

Защитники демократического Афганистана набирались боевого опыта, воинского искусства, обретали уверенность в собственных силах бок о бок с нашими солдатами и офицерами. Командир афганской мотострелковой роты Джалад Хан говорил, что ему, как профессионалу, повезло: он трижды участвовал в совместных операциях с нашими подразделениями.

— Какие главные уроки я и мои товарищи вынесли из общения с советскими военными в боевой обстановке? Прежде всего урок твердости, настойчивости, решительности при осуществлении стоящей задачи. Мы заметили: пока дело обсуждается, у вас внимательно выслушивают любые, даже противоположные мнения. Но вот принято решение, отдан приказ, и теперь каждый подчиняет ему все наличные силы, все имеющиеся возможности, выполняет этот приказ, не щадя себя, любой ценой. Мне понятно теперь, почему именно ваша армия совершила то, чего никто другой сделать не мог, — разгромила во второй мировой войне Гитлера со всеми его союзниками. А уж уроки смелости, тактической гибкости, огневого мастерства и самоотверженности мы в совместных действиях получали самые убедительные. Для меня до конца дней останется самым дорогим имя «Василий». Так звали командира советской мотострелковой роты, с которой мы однажды очищали ущелье от большой и очень злой душманской банды. Не уверен, что я разговаривал бы с вами сейчас, если бы капитан Василий хоть немного промедлил, когда засада врага неожиданно ударила по моей роте с тыла. Василий тоже вел трудный бой, но он сразу выделил и послал нам в помощь взвод боевых машин. То был не только урок товарищества, взаимной выручки, но также и урок взаимодействия на поле боя. Душманы сами попали в огневой мешок, были перебиты или сдались в плен.

Тут надо оговориться, что уроки, которые, по их словам, усваивают афганские друзья, советские воины прежде всего проходили сами. Горы и пустыни континентальных субтропиков — не учебные аудитория, а боевые столкновения с бандами хорошо натасканных и вооруженных головорезов — не полигонные тренировки и учения.

Герой Советского Союза Геннадий Кучкин был в числе первых, кто пришел на афганскую землю по зову интернационального долга. В те дни молодая армия республики приобретала первый опыт, и потому в сложной обстановке, в критических боевых ситуациях ее бойцы и командиры особенно нуждались в живом примере и твердой поддержке. Множество грозных эпизодов хранит память молодого офицера-политработника, взявшего себе за правило — находиться там, где всего опаснее и труднее. Можно ли забыть тот день, например, когда он со взводом мотострелков и двумя танками прорывался к афганскому подразделению, окруженному крупной бандой? Для тех, кого он выручал, действия его небольшой подвижной группы стали впечатляющим примером точно рассчитанного, дерзкого маневра, сочетания мощного огня со стремительным движением, а по признанию самого Кучкина, памятный бой для него был проверкой собственной воли и смелости. То же самое говорил он о другом случае, когда с неполной ротой прорвался в тыл крупной банды через ее порядки и не позволил душманам отступить в горы, вынудил их сложить оружие.

Однажды бронетранспортер, в котором ехал капитан Кучкин, у скрещения горных дорог встретился с афганской военной колонной. Кучкин сразу приметил встревоженные лица друзей. Через переводчика ему объяснили, что подразделение выполняет ответственную задачу: приказано перерезать пути отряду бандитов, пытающемуся после налета на уезд труднодоступными горами уйти в соседнюю провинцию. Срок выдвижения на указанный рубеж истекает, а пути нет: дорога впереди плотно заминирована. Горы не позволяли быстро обойти опасный участок, саперов в подразделении не было — они обеспечивали продвижение другой колонны, и пока подойдут, след банды простынет.

В экипаже Кучкина саперов тоже не было. Да и никто не мог сказать, сколько времени заняло бы разминирование дороги. Поиск и обезвреживание современных мин требуют немалого времени даже от опытных специалистов. Значит, банда все-таки уйдет, отсидится в потайных щелях, снова станет совершать набеги, лить человеческую кровь, жечь машины и школы. Кучкин достаточно насмотрелся на дела душманских рук. Так неужто ничего нельзя предпринять? Перед ним стояли молодые командиры, молодые бойцы, наверное, самой молодой на земле революционной армии. Он читал на их лицах отчаянное желание перехватить врага и одновременно — почти мальчишечью растерянность перед неодолимым препятствием. О том, что сам он и его солдаты так же молоды, Кучкин не думал. За ним стояла вся мощь, вся боевая история, вся боевая слава Советских Вооруженных Сил.

Советский человек, офицер, коммунист, Кучкин не отделял интернационального долга от долга воинского. Он подошел к своей машине, положил руку на ее теплую броню. Крепка ты, родимая, и не раз спасала от вражеских выстрелов, да только и у тебя есть предел прочности. Даже танк не от всякого огня защитит, а бронетранспортер — и подавно. Предела нет мужеству человека, который сражается за правое дело, предела нет и силе примера, подвигающего боевых соратников на самоотверженность — вот в этом Кучкина убедил Афганистан. Взгляд его встретился со взглядом водителя. Коммунист и комсомолец, они понимали друг друга без слов во всех обстоятельствах, когда их воинское мужество подвергалось проверке. Поэтому другие не слышали их разговора: «Что скажешь, товарищ Михайлов?» — «Я готов, товарищ капитан». Кучкин приказал солдатам покинуть десантное отделение, сел рядом с водителем и защелкнул броневую дверцу.

— Вперед, товарищ Михайлов!

— Есть, товарищ капитан!

На глазах изумленных афганцев советский бронетранспортер двинулся вперед, обошел колонну и, не сбавляя скорости, покатился по заминированной дороге. Кто где стоял, тот там и остался — советская машина приковала к себе взоры.

Капитан Кучкин и рядовой Михайлов рассчитывали не только на крепость брони, но и на собственный опыт, на зоркость своих глаз и чуть-чуть — на боевую удачу. Расчетливо объезжая подозрительные места, они продвигались все дальше и дальше, за их спиной на пыльной дороге оставалась четкая безопасная колея, которой могут воспользоваться афганские водители. Пройдено сто метров... сто пятьдесят... двести... Улыбки облегчения уже появились на лицах свидетелей этого невероятного прорыва через минное поле, когда громыхнул взрыв, и машина исчезла в облаке дыма и пыли. Из облака выкатилось оторванное колесо, пыль расползалась, редея, и стало видно, как, пошатываясь, боевая машина продолжает торить дорогу через минное поле. И тогда над стоящей колонной пронеслась отрывистая команда. Взревели моторы, бронетранспортеры, стреляя дымом, устремились по следу бесстрашного экипажа, догоняли и обходили пораненную советскую машину. Еще один столб земли с грохотом вырвался из-под колес головного бронетранспортера, потом — другой, а колонна, не останавливаясь, набирала скорость.

Советская машина съехала на обочину, распахнулась броневая дверца. Полуоглохший Кучкин увидел встревоженные лица афганцев, один держал в руках раскрытую медицинскую сумку.

— Вы ранены? Вам нужна помощь? — Он угадал вопросы без перевода, с трудом улыбнулся, отрицательно помотал головой:

— Мы — в порядке. Мы сами обойдемся. Догоняйте своих, товарищи, спешите...

Позже Кучкин узнает: из всей многочисленной банды, перехваченной на пути отступления, не ушел ни один душман. Афганский офицер скажет ему, что остановить подразделение после всего происшедшего не смогла бы никакая сила.

Нет для советского человека чужой беды и чужой боли, и появление наших воинов на афганской земле не просто умножило число защитников демократической республики — оно укрепило и дух народа. Рядом с шурави быстрее распрямлялись те, кому Апрельская революция вернула права человека, звание гражданина. Как присутствие платины способствует рождению из природного вещества новых материалов с невиданными прежде свойствами, так присутствие шурави пробуждало в простых афганцах классовое достоинство, сознание своей силы в единстве, уверенность, что никому не удастся снова втоптать их в грязь. Даже враги Афганистана сквозь зубы признают сегодня растущую силу республики и ее армии. Эта сила и заставила многих душманских главарей, не потерявших чувства реальности, пойти на примирение с народной властью и сложить оружие.

Лишь будучи полным и ответственным хозяином положения в стране, Народно-демократическая партия и революционное правительство приняли декларацию о национальном примирении. Только сильный мог позволить себе отдать приказ войскам об одностороннем прекращении огня, ввести в состав чрезвычайных комиссий по примирению представителей всех заинтересованных сторон, дать главарям враждебных групп, прибывающим на переговоры, гарантию полной безопасности и возвращения назад, обеспечить свободу передвижения по стране всем, желающим собственными глазами увидеть жизнь республики, объявить амнистию тысячам заключенных, дать прощение и помощь тем, кто возвращается домой с чужбины. И когда в самые первые месяцы примирения тысячи бывших душманов оставили горные ущелья, чтобы вернуться к мирной жизни, и десятки тысяч афганцев, прорывая душманские заслоны, устремились домой из Пакистана и Ирана, мне снова и снова припомнился разговор в придорожном дукане недалеко от Кабула.

Мы заглянули туда из любопытства. Афганские дуканы чем-то напоминают наши сельские магазины в глубинке, где продается все — от пряников до гвоздей. Разве только на прилавках дуканов встретишь ходовой товар буквально со всего света. Выбранный нами мало чем отличался от других, и за прилавком, как обычно, сидел мальчишка лет тринадцати, серьезный и невозмутимый человек при деле. Оглядев полки и витрины с разноцветными тканями, рубашками, кувшинами, джинсами, магнитофонными кассетами с записями молитв и новомоднейших шлягеров, игральными картами, камнями, цепочками, мотками шерсти, ожерельями, браслетами, ковриками, туфлями, кишмишем, дубленками, косметическими мазями и помадами, часами, платками и многим другим (ни гвоздей, ни пряников, кстати сказать, не было, они здесь пока — немалый дефицит), мы уже собирались уходить, когда в дверях появился наш знакомый — афганский офицер Джалад Хан. Выяснилось, он получил краткосрочный отпуск, ждет автобуса, увидел армейскую машину возле дукана и решил спросить: не по пути ли? Оказалось, что по пути, мы пригласили Джалад Хана с собой, он поблагодарил, потом что-то сказал мальчишке, и тот исчез. Через несколько минут появился высокий седобородый старик в чалме и длинном коричневом халате, вежливо раскланялся с нами, Джалад Хану улыбнулся как старому знакомому.

— Эго хозяин дукана, наш друг. Он — член партии.

Мы расспросили дуканщика, как идет торговля, он вздыхал:

— Могла бы идти лучше. Война и торговля уживаются плохо. Но покупателей становится больше — это добрый знак: жизнь обретает устойчивость, и люди чувствуют. Все уже понимают, что дело душманов безнадежно. У нас говорят: теперь стреляют американские доллары.

Старик рассказал, что товары для торговли он берет частью на государственных фабриках, частью — у ремесленников, в том числе сельских, но доставлять их небезопасно, душманы охотятся за торговцами.

— Один мой знакомый, торгующий мясом, недавно купил у кочевников полсотни баранов. Пока пригнал, два десятка пошло на бакшиш. Случалось, и с меня бакшиш брали. Когда опасные дороги, цены на базарах и в дуканах быстро растут. И сколько ведь мужчин не работает, занимается войной, а всех надо кормить. Не только покупателям — и нам, торговцам, плохо, когда товар дорог, а деньги дешевы. Но ведь никто не хочет разоряться.

Мы узнали от дуканщика, что часть товаров, пользующихся спросом, ему доставляют кочевники, с которыми он договаривается за полгода, а то и за год вперед, когда они проходят поблизости. Так ведется исстари. Это выгодно и кочевникам, и торговцам. Прежде на такой доставке держалась вся торговля. Причем кочевники в основном доставляют товар из-за рубежа.

— Это не контрабанда, с нею настоящие торговцы не имеют дела. Мы честно оплачиваем таможенные сборы, и кочевники охотнее на нас работают. Им каждый год надо ходить через границу и портить отношения с властью ни к чему. Но их тоже нередко грабят. Всем это надоело. В дукане бывают разные люди. Пуштуны из племени моманд прямо говорили мне, что скоро положат конец душманским хождениям через свои земли. Их поддерживают другие племена. Поверьте, это серьезные люди, они слов не говорят зря. Вы о них еще услышите.

Выговорив наболевшее, старик предложил нам взглянуть на какую-то редкость. Скоро тот же мальчишка принес небольшой сверток, в котором оказалось два одинаковых клинка, похожих на охотничья ножи, с рукоятками из гладкого черного дерева, оправленного серебром и красной медью. Протягивая нам, спросил:

— Что вы об этом скажете?

Клинки, похоже, были выкованы одной рукой, о добротной закалке их свидетельствовал тонкий, едва уловимый звон, который рождало прикосновение к остриям. Но близнецами они казались только на расстоянии. Сталь одного — матово-серая, с однообразным зеркальным отливом; другой клинок словно бы впитывал падающий на него свет, и взгляд, казалось, проникает в голубоватую глубину металла; по лезвию бежали в строгом порядке то ли пятна, то ли тени. Всматриваясь, я все отчетливее различал на клинке странный повторяющийся узор, создающий иллюзию глубины. Узор был несомненным свойством самой стали, но не было и сомнений в его рукотворном происхождении — как будто клинок свит из множества разных волокон. Еще не решаясь высказать догадку, я вернул нож хозяину, и тогда он скребнул его острием по обуху второго, зеркальноматового, ножа. Из-под отточенного лезвия поползла тоненькая стальная стружка, при этом на острие не осталось следа, как будто им строгали дерево.

— Булат! — одновременно вырвалось у нас троих.

— Булат. — Хозяин удовлетворенно улыбнулся. — Теперь такой кинжал — большая редкость. Когда мне попадаются подобные вещи, я отдаю даже последние деньги или самый ценный товар. Нет, я не хочу стать обладателем больших сокровищ — в наш век с ними много хлопот простому человеку. Это ведь когда ездили на верблюдах, похитить и увезти редкую вещь было трудновато. Нынче она через день может улететь за моря. — Дуканщик усмехнулся и снова стал серьезным. — Говорят, секрет булата утерян, но я не верю. Афганистан — страна ремесленников, они хранят многие древние секреты. Мне кажется, оба кинжала сделаны недавно. Конечно, булатный могли подновить и сковать ему двойник из хорошей простой стали. А что, если кинжалы ковала одна рука? Я слышал, ученые люди могут теперь без ошибки назвать место и время изготовления любого предмета. В лучшие дни я покажу им свои находки, пусть они выберут самое ценное для государственного музея. Каждый должен оставить на земле добрую память. А теперь я показываю такие вещи лишь очень редким посетителям.

Мы поблагодарили аксакала за доверие. Он улыбнулся:

— Вы не знаете, какая радость собирателю показывать людям свои сокровища. — Не спеша прерывать разговор и прощаться, он снова всмотрелся в узорную сталь, поворачивая клинок перед светом. — Знающие люди угадывают булат по узору с первого взгляда. Его нельзя подделать, хотя он не одинаков. Этот узор рождается в огне под рукой мастера в тот особый, таинственный момент, когда железные зерна, вобрав силу огня, соединяются в одно существо с общей душой. Сталь при этом достигает поистине волшебной прочности. Но и оживить душу металла в огне, удержать при охлаждении способен настоящий волшебник. Узор же — образ души металла. Его нельзя предсказать заранее, нельзя и повторить — ведь у каждого куска железа своя душа.

Я осторожно заметил, что, по свидетельству арабских и персидских летописцев, у нас, в древней Руси, мастера ковали булат с задуманным узором, но секрет их давно утрачен. Седобородый собеседник внимательно выслушал, покивал головой.

— Если это так, они были величайшими мастерами всех времен. Но все же любому булату дают прочность железные волокна, связанные в единую сущность. У нас, на Востоке, булат ковали, соединяя железо разного свойства. Не таится ли секрет его прочности в каком-то непостижимом единстве этих свойств?

Мы промолчали, поскольку специалистов по металлам среди нас не было. Аксакал, улыбнувшись, снова заговорил:

— Я думал, что же вам показать из собранного мной, и выбрал этот клинок. Торговцы больше, чем другие, встречаются с разными людьми. Я пригляделся к вашим. У них разные лица — я видел русских, таджиков, узбеков, туркмен, татар, людей с Кавказа, — но это люди одной сущности, они — шурави. Они подобны волокнам стали в этом клинке. Какой огонь и какой мастер дали шурави эту сущность?

Джалад Хан засмеялся:

— Вы знаете, как вас еще называют в Афганистане? «Дети Ленина».

— У нас тоже много разных племен, — продолжал хозяин. — Очень много для такой страны, как наша. Но и у нас разгорелся большой огонь, и трудится мастер.

— Кто мастер? — Джалад Хан насторожился.

Мы ожидали услышать имя аллаха — оно было бы самым естественным в устах мусульманина, но аксакал сказал другое:

— Время. Это время больших перемен. Я недавно видел Маланга. Прежде он был душманом. Сейчас он — офицер, сражается с душманами. У него люди разного племени, но отряд Маланга — это булатный клинок. Большие деньги сулят душманы за его голову, но кто же осилит булат, чтобы добраться до головы Маланга? Пламя разгорелось, мастер трудится, отходит шлак, и уже различается узор на металле. Говорят, чтобы выковать благородную узорную сталь, надо держать перед глазами готовый булат. Это аллах надоумил наше правительство — позвать шурави.

Мы не стали разуверять аксакала, убежденного в том, что в нашем мире ничего не происходит без воли всевышнего. Это было бы невежливо. Да и сущность происходящего он видел глубже иных ученых мужей, оказавшихся по другую сторону фронта в необъявленной войне против Афганистана.

...Новые встречи на горных дорогах повыветрили память о короткой беседе в придорожном дукане, однако очень скоро события напомнили пророческие слова аксакала. Осенью восемьдесят пятого года более трех тысяч вождей, старейшин и представителей пограничных племен, среди которых были женщины, собрались на великую джиргу в столице ДРА. Среди них находились люди, приехавшие в Кабул с территории свободных пуштунских племен, лежащей по обе стороны афганской границы с Пакистаном. Участники джирги заявили о своей решимости положить конец разбойничьим налетам на демократическую родину через их земли. При этом родиной своей они называли Афганистан. «Лучше иметь верного брата по духу, чем недоброго брата по крови!» — такие слова перед телекамерой, на весь мир, произнес участник джирги, стодесятилетний аксакал. Так не может сказать человек, считающий себя только пуштуном из племени африди, шинвари или моманд. Так может сказать пуштун, белудж, кучи, хазареец, считающий себя гражданином единой многонациональной родины. А когда другой аксакал, потерявший в необъявленной войне с душманами двух сыновей, обратился к афганским воинам со словами: «Мы победим с помощью нашего единства! Мы победим с помощью могучего оружия, которое у нас теперь имеется! Мы победим с помощью братьев-шурави!» — ему рукоплескали и молодые бойцы, и седобородые ровесники.

Слова, за которые враг отрезает голову, не щадя даже седин, — это не просто слова. Да и сама подобная джирга в истории страны — дело неслыханное. Новые дела «серьезных людей», как назвал их старый дуканщик, не заставили себя ждать. Пакистанскому режиму пришлось бросить авиацию, танки, артиллерию против свободных пуштунских племен, которые открыто воспротивились продвижению душманов по своим землям, но победы он не добился. Исчезла часть военных душманских лагерей на территории свободных пуштунских племен, иные пути пришлось искать «непримиримым» для набегов на Афганистан.

...На афганской земле — примирение. Десятки тысяч бывших душманов сложили оружие, но мира в этом краю все еще нет. В лихорадке отчаяния реакция пытается сорвать примирение: вдвое с лишним возрос поток долларов для душманских главарей, и в страну из-за кордона направляются все новые банды, караваны и грузовики со взрывчаткой для диверсий на дорогах, в городах и кишлаках, американские «стингеры», тайно доставленные в горные логова бандитов, бьют по пассажирским самолетам. Дело доходит до похищения и убийства руководителей чрезвычайных комиссий по примирению из числа священников.

Вероятно, последний удар контрреволюции нанесет сама жизнь. Никогда Афганистан не добивался таких успехов, не строил столько новых предприятий, жилых домов, школ, больниц, как в последние годы. И это в условиях необъявленной войны! Жизнь сделала выбор, неустанно трудится великий мастер — время, и подрастают дети республики. Растут мальчишки «красных» кишлаков и среди них — тот, спасенный солдатом Иваном, растут воспитанники приюта «Родина», над которым шефствуют боевые товарищи Леонида Белицкого, растет солдатский сын Джавид, исцеленный советскими военными врачами, — душманы раздавили ему ноги каблуками ботинок после того, как на глазах этого малыша насмерть забили мать: мстили за то, что отец Джавида пошел не в банду, а в солдаты — защищать революцию. Растут миллионы юных афганцев, которым народная власть отворила двери школ, где они узнают, что родились не рабами касты избранных, а равноправными гражданами Республики Афганистан. Они растут, и уже тысячами вливаются в кооперативы, цеха фабрик, строительные бригады, в полки армии и отряды самообороны. Я видел четырнадцатилетних мальчишек, вооруженных автоматами, с которыми они приходили на классные занятия, охраняя свою школу, себя и своих сверстников.

Они идут, и наступает их время — время детей Апреля. Они ничего не забудут и не простят своим врагам, убивавшим их отцов и старших братьев.

Думают ли об этом те, кто все еще поднимает оружие на демократическую республику и народную власть в Афганистане? Понимают ли, на что обрекают собственных детей? Сегодня еще не поздно каждому исправить свой путь, пока идет примирение. Пока не поздно...

Я все-таки снова встретил ее — песню «Гранатовый цвет», — встретил случайно, на скрещении дорог, где сошлись воинские колонны. Пел усатый рыжий лейтенант, подыгрывая себе на облезлой гитаре, у которой оставалось всего четыре струны. Он сидел на броне, свесив ноги в огромных горных ботинках, вокруг столпились солдаты, и подойти близко, не спугнув песню, было трудно. Я обрадовался ей, как старой знакомой, только была эта песня та и не та. В ней тоже цвел и осыпался гранат, в ней тоже два побратавшихся воина сражались за справедливость и свободу Афганистана, но головы сложили оба в одном бою, выручая товарищей. Какая же из двух песен настоящая? Наверное — обе. Наверное, их даже не две, а больше — песен о воинах-побратимах, отстоявших свободу демократического Афганистана. Какая была вначале, сказать может лишь тот, кто однажды, уходя на боевое задание, в гуле встречного ветра и машин уловил и произнес эти слова: «Гранатовый цвет... А нас уже нет — ушли мы в рассвет по тревоге...» Но где он?

И на сей раз песня оборвалась командой: «По местам!» Тронулись колонны, солдаты прощально махали друг другу, и за ревом железа, за пыльным туманом чудились последние слова песни рыжеусого воина:

Песня опережала события, устремляясь в мирные дни спасенного края. Она имела на то право. Никто лучше солдата не ощущает близости того, за что он сам сражается.

1985—87 гг.