В «игру» вступает дублер

Ночной переполох

Генерал фон Клейст допил вечерний чай и поднял чашечку поближе к свету, падавшему на стол из-под круглого зелёного абажура. Да, это была тонкая работа. Почти прозрачный фарфор, расписанный мелкими лилово-фиолетовыми цветочками с изящно нанесённой в некоторых местах позолотой, напоминал изделия майсенских мастеров. Он повернул к глазам донышко и вместо привычного клейма немецкого фарфора увидел две русские буквы.

— Удивительная страна, — сказал он, обращаясь к своему гостю. — Варварские привычки уживаются рядом с изысканным художественным вкусом.

Генерал Маккензен настороженно вытянул длинную шею, не зная, как отнестись к этому замечанию шефа: поддержать его восхищение прекрасным сервизом или акцентировать внимание на грубой натуре народа, который вот уже больше года пытаются втиснуть в рамки образцового порядка на всей завоёванной территории. Здесь, на Северном Кавказе, германские войска находятся уже несколько дней, и попытка установить свой порядок так же безуспешна, как на Украине, в Белоруссии. В самом деле, варвары, не желающие следовать здравому смыслу. Ленинград в блокаде. Немецкая армия вплотную подошла к Сталинграду. Совсем немного усилий — и оба города падут. Тотчас же, как только в руках немецких войск окажутся грозненская и бакинская нефть. Всё будет кончено ещё до наступления холодов: дивизия «Эдельвейс» успешно продвигается в горы.

Генерал Маккензен искал, как бы удачнее выразить одной фразой всё, о чём думал, но пауза явно затянулась. Благодушно настроенный фон Клейст поставил чашечку на блюдце и мягко откинулся на спинку кресла, устраиваясь поудобнее. В его невысокой плотной фигуре, несмотря на внешний облик добродетельного германского бюргера, всё-таки угадывалось аристократическое происхождение, вполне оправдывавшее приставку «фон» к фамилии. В повороте головы, в движениях рук, в какой-то чертовски небрежной раскованности, никогда не выходящей за рамки приличия. Генерал Маккензен слегка завидовал этому, во всяком случае, гораздо больше, чем тому обстоятельству, что не он, а именно фон Клейст был командующим 1-й немецкой танковой армией. Но в то же время он гордился близостью к шефу.

— Прекрасный вечер сегодня, не правда ли? — сказал фон Клейст.

— О да!

Маккензен подался вперёд, выражая готовность поддержать разговор, как бы во искупление за свое долгое молчание, хотя прохладный вечер и не был ему по вкусу.

— Сейчас бы сюда пару хорошеньких девочек… Недурно бы? А?

Маккензен застыл с полувопросительной улыбкой, опять не зная, отнестись ли к этому всерьёз или как к шутке. Клейст добродушно рассмеялся:

— Ценю вашу стойкость, но здесь, право же, есть очень хорошенькие. Например, в театре. Я был у бургомистра, когда к нему явилась депутация из хорошеньких женщин во главе с директором.

В конце июня в город эвакуировался музыкально-драматический театр из Ленинграда. Вернее, в эту труппу были собраны люди из разных коллективов и даже городов, сохранилось лишь название театра. По дороге пытались обосноваться в нескольких местах, но снова уходили от надвигавшегося фронта, пока не добрались до маленького города на Северном Кавказе. Отсюда театр уйти не успел. Директор безуспешно пытался найти машины, чтобы вывезти театральное имущество и людей. Городские власти, обещавшие машины, вдруг отказали, сославшись на то, что еле успевают вывезти раненых из госпиталей. Так и случилось, что театр остался в оккупированном городе.

Маккензен не был заядлым театралом и потому на замечание шефа о хорошеньких артисточках слегка пожал плечами. А командующий любил и театр, и домашний комфорт, поэтому решил остановиться в живописном курортном местечке, неподалёку от театра. Под штаб-квартиру для него, где можно было одновременно работать и жить, квартирмейстер облюбовал виллу профессора, который незадолго до войны умер, оставив всё молодой жене, согласившейся года два назад утешить вдовца. Хозяйка, как видно, уехала к кому-то в гости и не успела вернуться домой до прихода немецких войск. Почему там и осталось всё на месте, вплоть до ценных сервизов, золочёных чайных ложек и личных вещей профессорской жены. Одежду и обувь фон Клейст приказал запереть в шкафах, а мебелью и посудой пользовался, причём не без удовольствия.

Для большей надёжности виллу осмотрел начальник полевой жандармерии полковник Шойс и нашёл вариант квартирмейстера наилучшим как с эстетической стороны, так и со стороны безопасности. Шойс назвал виллу гнездом орла, поскольку она живописно устроилась у подножия лесистой горы, господствующей над городом. Здесь же, на горе, находились пост наблюдения за воздухом и средства связи с фронтом.

Вилла пришлась по вкусу фон Клейсту. Он чувствовал себя если не орлом в гнезде, то уж маленьким царьком в красивом и надёжно укрытом замке. И дом, и окружающий ландшафт вполне соответствовали взыскательному вкусу аристократа. В хорошую погоду Клейст выходил на полукруглую террасу и устремлял взор на горизонт, где чистотой первозданного снега сиял величавый Эльбрус. Командующий надеялся в скором времени подняться к сверкающим вершинам и непременно ступить на снег, дабы полностью насладиться и красотой картины, и своей властью над вечным и недосягаемым покоем кавказских гор.

Поставив фарфоровую чашечку на стол, Клейст встал и подошёл к стене, на которой висела картина, изображавшая молодую женщину, игравшую на лугу с двумя малышами. В смеющихся лицах ребятишек, в улыбке матери было столько радости, что они невольно притягивали к себе взгляд. Длинный и худой Маккензен, тотчас же вставший рядом с шефом, покосился на Клейста. Тот пристально разглядывал картину.

— А женщина как будто недурна, — осторожно сказал Маккензен, пытаясь угадать тон предполагаемого разговора.

— Она похожа на ту партизанку, которая бросилась под танк со связкой гранат, — вдруг жёстко и чётко произнес фон Клейст, срывая картину, и Маккензен увидел привычное лицо шефа: холодное, отстранённое, со скрытой яростью в глазах.

Ну, так-то лучше. Теперь не надо угадывать настроение и опасаться какой-нибудь неловкости — язык войны был обоим понятен. Маккензен хорошо помнил тот хутор на Украине, состоявший из пяти хат, откуда выскочила партизанка. Их машину, ехавшую следом, прошило осколками, они с фон Клейстом лишь случайно уцелели. Командующий потом лично проследил за тем, чтобы жителей хутора выгнали из всех пяти хат и поставили перед ним. В одном из сараев нашли также двух раненых советских солдат. Жителей оказалось чуть больше десятка. Была там и совсем молодая женщина с тремя детьми. Двое стояли рядом, а грудного она держала на руках. Стояли также старик, две старухи да несколько подростков. И все молчали. Ни один не указал, кто прятал партизанку и раненых солдат. Тогда генерал приказал всем лечь на дороге и пустил по ним танк. Взгляд у него был такой же, как сейчас, холодно-отчуждённый. Маккензен тогда отвернулся, достаточно того, что он слышал скрежет гусениц, крики и стоны. Конечно, там были дети. Но щадить никого нельзя, чтобы неповадно было другим. Порядок есть порядок. Нет ничего справедливее образцового порядка.

— Эти русские все на одно лицо, — с оттенком арийского превосходства заметил Маккензен.

Фон Клейст не успел ничего ответить. Прямо над домом раздался пронзительный свист бомбы, а вслед за тем — оглушительный взрыв, потом второй и третий.

Прожектористы испуганно и бестолково обшаривали небо длинными конусообразными лучами — они прозевали самолёт, и теперь им несдобровать. Разве что схватят его в «вилку» и помогут зенитчикам сбить. Но самолёт ускользал, и зенитки торопливо бухали наугад. Самолёт ушёл, успев сбросить три бомбы. Одна разнесла гараж с лимузином командующего, лишь на несколько метров перелетев дальше виллы. Другая разорвалась чуть ниже, повредив канализацию и водопровод. Третья попала в Дом немецких офицеров, где в тот вечер шло обычное веселье. Дом загорелся.

По тревоге поднялись специальные команды. Соскочив с грузовиков, солдаты в касках занялись тушением пожара и расчисткой развалин. Вслед за ними примчались санитарные машины, чтобы увезти убитых и раненых.

Начальник полевой жандармерии полковник Шойс яростно ругался: вилла для командующего, одобренная им и казавшаяся такой безопасной, чуть не взлетела на воздух! Начальник эйнзатцкоманды гауптштурмфюрер Винц, сдержанный, как и подобает истинному службисту гестапо, успокоил его, сообщив, что место происшествия оцеплено (мышь не проскочит), а в городе началась облава.

Прожектористы, обшарив небо, с перепугу стали выхватывать из темноты участки леса на горе, скалы, улицы — всё, что попадало в луч света. Вдруг луч замер, осветив камни у подножия горы.

— Курт, посмотри, что это там? — сказал один солдат другому.

Курт пристально вгляделся, но ничего, кроме камней, не увидел.

— Никого.

— По-моему, там что-то шевелилось.

— Камни там. Ты сам пошевеливайся! Посвети выше.

Луч прожектора поплыл вверх по горе, и человек, распластавшийся под скалой, вскочил, бросился вперёд, спотыкаясь о камни. Надо успеть добежать до расщелины, пока сюда не нагрянули немецкие солдаты — они и здесь обязательно будут искать того, кто запустил в воздух зелёную ракету. Расщелина хорошо замаскирована скалами и кустами, будто сама природа позаботилась о том, чтобы в нужный момент спрятать человека.

Где-то вблизи виллы послышался рёв мотоциклов. Человек сделал рывок и, зацепившись ногой за камень, упал. Просто невозможно подняться. Хотя бы несколько минут отдыха! Ведь он бежит от самой виллы без остановки, да ещё в гору. Но рёв на дороге нарастал. Луч прожектора опять прошёл над ним, чудом не выхватив его из темноты. Теперь он лежал на открытом склоне, и если бы луч шёл пониже, он стал бы отличной мишенью.

Едва луч погас, он снова вскочил и побежал. Одолев каменистый склон, кинулся в кусты. Вот здесь протекает ручей, который он себе тоже «запланировал» по дороге к расщелине — а вдруг пошлют по следу собаку? Он пробежал несколько метров по ручью и только после этого свернул к расщелине. Голова как будто раскалилась, не хватало воздуха. Ещё несколько мгновений, и он не выдержит. Но вот, наконец, и ход! Узкий, едва проходишь боком, он закрыт большим кустом тёрна. Немцы не сразу догадаются войти сюда. А может, и вообще не догадаются. Как хорошо, что он успел тщательно обследовать участок леса, примыкающий к сторожке.

В расщелине, походившей на узкий коридор, остановился передохнуть. Но только на несколько секунд. Немцы могут случайно оказаться у выхода с другой стороны или поставят там пикет, и тогда он не сможет выйти. Надо торопиться.

Минут через пять он был уже у выхода. Прислушался. Как будто тихо, спокойно, лишь из города доносился рокот машин и мотоциклов. Выйдя, постоял за кустом, оглядываясь. Но что увидишь в такой темноте? На всякий случай решил осторожно пройти пригнувшись. Осталось метров пятнадцать до тайника Петровича, к которому кустарник подходил почти вплотную. Ну, кажется, все страхи позади.

Услышав условный стук, Петрович приоткрыл дверь, не зажигая огня. Засветил лампу лишь тогда, когда впустил Зигфрида, произнёсшего пароль.

— Ну и видок у тебя, — сочувственно сказал Петрович, оглядывая гостя.

Тот засмеялся, снимая грязную брезентовую куртку.

— Зато удалось, кажется.

— Кажется, кажется, — пробурчал Петрович. — Это мы завтра на базаре послушаем, что удалось.

— Переполошились сильно — сам слышал, как по городу помчались мотоциклы и машины.

— Так не ровён час, сюда наведаются, — обеспокоенно сказал Петрович. — Ты давай снимай всё. Вон брюки-то какие, чистить надо. Башмаки тоже. Полезай в чулан, там переоденешься. Я, как всё успокоится, заберу да почищу. Утром своё наденешь, будешь в полном порядке. Давай полезай живее, а я тебе ужин приготовлю.

Петрович говорил недовольным тоном, но все, кто его знал, давно привыкли к этому, знали, что за ворчливостью старика скрывается добрая душа. Вот он уже и тушёнку взялся разогревать, и одежду сам почистит, и башмаки.

— В городе, небось, уже облава, — опять пробурчал Петрович. — Я этих фрицев хорошо знаю.

С немцами у него были давние счёты, ещё со времён войны с кайзеровской Германией. Он тогда в плен попал. Ему и двадцати не было. Больше года пробыл на чужбине, а потом бежал. Чудом до Росси добрался, а тут — революция. Снова за винтовку взялся, защищал новую власть, которую сразу признал своей. И вот теперь, когда фашисты подошли к городу, для Петровича не было вопроса, как жить. Вредить немцам по возможности — и весь ответ. А тут Валентин за помощью обратился. Договорились сразу, что устроит он у себя тайную квартиру и будет помогать Игнатову и всем, кому он скажет. Слово «явка» Петрович не любил и упорно называл тайную квартиру чуланом.

Зигфрид спрятался в этот самый чулан, сел на койку, засветил лампу, приготовленную Петровичем. Скоро в каморку влез и старик. Вместе с разогретой тушёнкой и кружкой горячего чая он принёс кусок чёрного хлеба.

— Ешь вот, — сказал он Зигфриду, — да забирайся под одеяло. Согреться тебе надо, а то вон как озяб. Ты скажи, день какой, лето на лето не похоже.

— Хорошо здесь, — отозвался Зигфрид. — Только бы мышей не было.

— А что мышь? Животная как животная.

— Не люблю их с детства.

— Не люблю… Боишься, что ли? Немцев, значит, не боишься, а мышей боишься?

Зигфрид негромко засмеялся и ответил:

— Немцев бояться нельзя, иначе их не одолеешь.

— А ты не смейся. Они не дураки, их вот так просто не возьмёшь. Ну, давай спи.

Зигфрид забрался под одеяло, закрыл глаза. Петрович потушил лампу, потихоньку вышел, тщательно прикрыв ход. Потом сел к столу, где мерцал каганец. И принялся хлебать чай из большой железной кружки. Прошло не больше пяти минут, как вдруг около убежища остановился мотоцикл. Послышались крики немцев, которые шли к сторожке.