В присутствии врага

Глава 13

Было семнадцать пятьдесят пять, когда констебль уголовной полиции Робин Пейн, наконец, дождался телефонного звонка, которого ждал уже три недели, если считать со дня окончания специальных курсов, две недели — со дня своего официального назначения констеблем уголовной полиции и почти двадцать четыре часа после того, как он принял решение, что единственный для него способ избавиться от, как он это называл, «премьерной лихорадки» — это позвонить на дом своему новому начальнику, сержанту полиции, и потребовать, чтобы его подключили к расследованию первого же дела.

— Не терпится выслужиться? — проницательно спросил его сержант Стэнли. — Хочешь к тридцати стать начальником полиции?

— Я просто хочу использовать свои знания, сержант.

— Свои знания, говоришь? — сержант хохотнул. — Можешь мне поверить, сынок, у тебя возможностей применить свои знания будет еще хоть отбавляй, на любой вкус. Ты еще будешь проклинать тот день, когда решил подать заявление в отдел уголовного розыска.

Робин в этом сомневался, но, порывшись в своем прошлом, попробовал отыскать объяснение, которое будет понято и принято сержантом.

— Моя мать всегда поддерживала во мне желание самоутвердиться.

— У тебя для этого впереди годы и годы.

— Я знаю, но, все-таки, сэр?

— Все-таки, что, салага?

— Разрешите мне участвовать в расследовании следующего дела?

— Г-мм. Может быть. Поживем — увидим, — ответил тогда сержант. И, позвонив сейчас, чтобы удовлетворить просьбу Пейна, он закончил разговор словами: — Посмотрим, сыщик, как ты будешь самоутверждаться.

Когда узкая главная улочка поселка Уоттон-Кросс осталась позади, Робин признался себе, что его настоятельная просьба о подключении к первому же делу, возможно, была не самой удачной идеей. Его желудок терзали жестокие спазмы после съеденных на вечеринке по поводу помолвки матери шести подсохших сэндвичей. Благословенный звонок сержанта Стэнли спас его от малоаппетитного зрелища слюнявых лобзаний его матери со своим грузным, с блестящей лысиной суженым. Но сейчас взбунтовавшийся желудок, кажется, намеревался подтолкнуть эти сэндвичи наверх и извергнуть их наружу. Что может подумать о своем новоиспеченном помощнике сержант Стэнли, если Робину станет дурно при виде трупа?

А именно по этой причине вызвал его сержант — для осмотра трупа. По его словам, это был труп ребенка, найденный у берега канала Кеннет-Эйвон.

— Сразу за Аллингтоном, — сообщил ему Стэнли. — Там есть дорога, которая проходит мимо Мейнор-фарм, потом идет через поля и сворачивает на юго-запад, к мосту. Вот там и нашли тело.

— Я знаю это место.

За свои двадцать девять лет деревенской жизни Робин исходил всю округу вдоль и поперек. Пешие прогулки уже давно стали для него единственной и наилучшей возможностью убежать на какое-то время от матери с ее астмой. Достаточно было ему услышать название поселка — Китчен-Бэрроу-хилл, Уитч-Плантейшен, Стоун-Пит, Ферз-Налл, и перед глазами мгновенно возникала панорама нужного места. Один его школьный учитель назвал это «абсолютным географическим слухом».

«У вас призвание к топографии, картографии, географии, геологии — что вас больше привлекает?» Но ничто из перечисленного его не интересовало. Он хотел быть полицейским. Хотел бороться со злом. И даже не просто хотел, а горел страстным желанием бороться со злом.

— Буду на месте через двадцать минут, — сказал он сержанту. И нетерпеливо продолжил: — Но за это время там ничего важного не произойдет? Вы не будете без меня делать заключение и все такое?

Сержант Стэнли усмехнулся.

— Если я закончу расследование до твоего приезда, то тебе об этом не проболтаюсь. Так, говоришь, через двадцать минут?

— Могу даже раньше.

— Незачем убиваться, салага, не на пожар едешь.

Тем не менее Робин добрался за четверть часа: сначала свернул на север к Мальборо, потом сразу за самой почтой — на северо-запад и там срезал угол по проселочной дороге, пересекавшей покрытые буйной растительностью поля, холмы, бесчисленные могильные холмики, древние захоронения и другие исторические достопримечательности, которые вместе и составляют долину Уоттон. Он всегда считал эту долину тихим и уединенным местом, чаще всего именно сюда он убегал, чтобы побродить и успокоиться после случавшихся иногда размолвок, неизбежных, если живешь с больной матерью. Такой эта долина была и сейчас, на исходе майского дня, когда легкий ветерок пробегал по сенокосным лугам, а его больная мать должна была вскоре сойти с его рук. Конечно, этот Сэм Кори, с его похлопываниями по ляжкам, чмоканиями в шею, хитрыми перемигиваниями и туманными замечаниями о подпрыгивании на пружинном матрасе — «когда мы останемся наедине, моя ягодка» — был для нее не слишком удачной парой, к тому же он на двадцать лет старше матери. Робин не понимал, что она нашла в нем, но улыбался, когда это требовалось, и вовремя поднимал бокал с теплым шампанским за счастье молодых. А сразу после телефонного звонка он сбежал и сейчас старался выбросить из головы мысли о том, какие номера начали выкидывать эти двое, лишь только захлопнулась за ним дверь. Кому приятно думать о своей мамочке, развлекающейся с любовником, особенно с таким любовником. Это просто малопривлекательно.

Деревушка Аллингтон располагалась на повороте дороги, как сучок на изгибе ветки. Она состояла из двух ферм, чьи дома, сараи и другие службы были самыми существенными строениями в округе. Огороженный выгул служил границей деревеньки. В нем мычали коровы, каждая с раздутым от молока выменем. Обогнув выгул, Робин проехал через ферму Мэйнор-фарм, где измотанная женщина гнала по обочине детей к крытому соломой деревянному дому с кирпичным основанием.

Дорога, о которой упомянул сержант Стэнли, на самом деле была почти тропой. Она проходила перед двумя домами с крышами из красной черепицы и аккуратно врезалась в просвет между полями. По ее краям шли глубокие колеи от колес точно по ширине трактора, а по центру зеленела полоска травы. Изгородь из колючей проволоки по обе стороны дороги огораживала тщательно возделанные поля с зелеными всходами пшеницы высотой дюймов двенадцать.

Машина Робина тряслась по дороге, подпрыгивая на ухабах. До моста оставалось больше мили. Он осторожно вел свой «эскорт», надеясь, что подвеска не будет вконец испорчена ездой по этой сельской транспортной артерии.

Впереди дорога делала небольшой подъем, и это означало, что он подъезжает к насыпи Аллингтонского моста. По обе стороны от моста у полоски сухой белесой крапивы, служившей границей, стояли автомобили. Среди них были три патрульные полицейские машины, один фургон, а также синий мотоцикл «эриал-сквер-фор» — любимое средство транспорта сержанта Стэнли.

Робин затормозил за одной из патрульных машин. К западу от моста полицейские в форме, к которым совсем недавно принадлежал и он сам, прочесывали оба берега канала. Одна группа шла, внимательно глядя вниз, на тропинку, вьющуюся вдоль южного берега канала, другая дотошно проверяла высокую траву на противоположной стороне, в пяти метрах от первой. Фотограф как раз заканчивал свою работу за густыми зарослями тростника, в то время как судебный патологоанатом в белых перчатках и с черным кожаным чемоданчиком у ног терпеливо ждал поблизости. Кроме кряканья диких уток и чирков, плескавшихся в канале, других звуков не было слышно. Робин подумал, что это — уважение к смерти или просто сосредоточенность специалистов на своей работе. Он обтер ладони о брюки, чтобы избавиться от выступившего на них от волнения пота, сглотнул, приказывая желудку угомониться, и вышел из машины, чтобы встретиться лицом к лицу со своим первым убийством. Хотя пока что никто слово «убийство» не произносил, одернул он себя. Сержант Стэнли сказал всего лишь «мы обнаружили труп ребенка», а будет ли это рассматриваться как убийство или нет, зависит от медэкспертов.

Сержант Стэнли, как успел заметить Робин, был уже за работой. Он разговаривал у моста с молодой парой. Они так прижимались друг к другу, обняв один другого за талию, будто хотели согреться. Что тоже не исключено, потому что на каждом из них был минимум одежды: на женщине три черных треугольничка размером с ладонь, которые следовало считать купальным костюмом, на мужчине — белые шорты. Эта пара, очевидно, сошла на берег с прогулочной моторной лодки, причалившей поблизости, чуть восточнее тростника. Слово «молодожены», написанное кремом для бритья на ее окнах, объясняло причину их присутствия в этом месте. Плавание по каналу было популярным весенне-летним видом отдыха наряду с пешими походами по дорожкам вдоль канала, посещением шлюзов и ночевок под открытым небом.

Стэнли взглянул на подошедшего Робина, захлопнул блокнот, сказал молодой паре:

— Стойте здесь, никуда не уходите, — и сунул блокнот в задний карман джинсов. Порывшись в кожаной мотоциклетной куртке, он достал пачку «Эмбэссиз» и предложил Робину. Оба закурили.

— Там, — сказал сержант Стэнли, махнув рукой в сторону склона, спускавшегося к пешеходной тропе. Он держал сигарету большим и указательным пальцами и говорил в своей обычной манере — почти не раскрывая рта, как будто любая фраза заключала в себе тайну, известную только его собеседнику и ему самому.

— Медовый месяц проводят, — с усмешкой проговорил он, ткнув сигаретой в сторону лодки. — Напрокат взяли лодку, значит. И решили, что приставать к берегу на ночевку еще рано. А пейзажи, мол, не ахти какие, любоваться особенно нечем. В общем, нетрудно догадаться, что у них на уме было, когда останавливались, верно? — Какое-то время он смотрел в сторону лодки, потом сказал: — Ты только взгляни на нее, салага. Да на девушку, не на лодку. На де-вуш-ку.

Робин сделал, как ему было сказано. Купальные трусики девушки сзади представляли собой всего лишь малопристойную полоску ткани дюймовой ширины, которая исчезала между ее крепкими золотистыми ягодицами. На одной из этих ягодиц по-хозяйски расположилась рука молодого человека. Робин услышал, как сержант Стэнли со свистом глубоко вдохнул сквозь зубы.

— Самое время осуществить свое исключительное супружеское право, я так полагаю. Я бы тоже не возражал откусить кусочек от этой поджаристой булочки. Господи, за что такие муки? Какая задница! Что скажешь, салага?

— Я?

— Ну да, ты бы как, не прочь?

Робин знал, что покраснел до корней волос как помидор, и, чтобы скрыть это, опустил голову. Вместо ответа он ковырнул носком ботинка землю и стряхнул пепел с сигареты.

— Вот что здесь произошло, — продолжал сержант Стэнли, все так же произнося слова краешком рта. — Они причалили, чтобы немного поупражняться. За сегодня уже в пятый раз, да что с них возьмешь — молодожены. Он вылезает, чтобы привязать лодку — руки дрожат, член торчит, как перископ, высматривающий врага. Находит он, значит, место, чтобы вбить колышек для привязи — можешь посмотреть, вон там, на конце веревки, видишь? — но тут видит тело ребенка. Он вместе с Бронзовым задиком рванули, как ошпаренные, на ферму в Мейнор и позвонили оттуда по трем девяткам[14]. А теперь мне не терпится поскорее отсюда убраться, и не трудно догадаться, почему, а?

— Вы не думаете, что они могли быть как-то связаны?

— С этим? — сержант покачал головой. — Но друг с другом очень даже связаны. Некоторых даже обнаруженный труп не может остудить, ты понимаешь, о чем я говорю? — Стэнли отшвырнул окурок в сторону диких уток. Он зашипел, упав в воду. Одна из уток тут же схватила его.

— Мусорщики, — усмехнулся Стэнли. Обращаясь к Робину, он сказал: — Ну, пошли. Надо тебе взглянуть на твоего первого. Что-то ты неважно выглядишь, салага. Надеюсь, тебя от этого не вывернет, а?

Нет, заверил его Робин, ему не станет дурно. Просто он немного нервничает, вот и все. Оскандалиться в присутствии начальника — этого ему меньше всего хотелось, а страх оскандалиться постоянно держал его нервы в напряжении. Он хотел объяснить это Стэнли. Он также хотел поблагодарить сержанта уголовной полиции за то, что тот удовлетворил его просьбу и привлек к расследованию, но остановил себя. Для этого сейчас был неподходящий момент. В данных обстоятельствах, подумал он, констебль уголовной полиции должен заниматься другим, а не выражать благодарность.

Стэнли окликнул молодую пару, обнаружившую тело:

— Вы двое, далеко не уходите, я с вами еще не закончил, — и повел Робина вниз к пешеходной тропе. — Ладно, посмотрим, как у тебя котелок варит, — сказал он. — Вот это, — он указал рукой на полицейских по берегам канала, — скорее всего, бестолковое дело. Почему?

Робин посмотрел на констеблей, шагавших молча, шеренгой, соблюдая шаг. Они были поглощены своей работой, и ничто не могло отвлечь их.

— Бестолковое? — повторил Робин и, чтобы выиграть время, загасил сигарету о подошву ботинка. Окурок положил в карман. — Ну, я думаю, следов они там не найдут, если вообще они ищут следы. Слишком много травы на тропинке, слишком много цветов и бурьяна на берегу. Но… — он замолчал, раздумывая, следует ли ему исправлять то, что можно назвать поспешными выводами его начальника. Робин решил рискнуть. — Но они могут найти и другие вещи, кроме следов, если это убийство. Ведь это убийство?

Стэнли пропустил вопрос мимо ушей. Глаза его прищурились, а в углу рта уже торчала другая сигарета, еще не зажженная.

— Что?

— Если это убийство? Да что угодно. Волокна, окурки, оружие, этикетки, клок волос, пыж от дробовика — все что угодно.

Стэнли зажег сигарету пластмассовой зажигалкой, в виде женской фигуры, наклонившейся вперед, охватив себя за лодыжки. Пламя появлялось у нее меж ягодиц.

— Прекрасно, — сказал Стэнли, и Робин не понял, относится ли это к его ответу или к зажигалке.

Стэнли шагал по тропинке, Робин за ним. Они приближались к тростнику. Там патологоанатом продирался на берег канала через непроходимые заросли желтого селезеночника и первоцвета. Глина и водоросли налипли на его резиновые сапоги. Выше на берегу его ждали два судебных биолога с открытыми чемоданчиками для образцов. Рядом на тропе лежал наготове пластиковый мешок для перевозки трупов.

— Ну и? — произнес Стэнли, обращаясь к патологоанатому. Тот, по-видимому, прибыл на место происшествия прямо с теннисного корта — на нем были белые шорты, майка и лента на лбу, что совершенно не гармонировало с черными до колен сапогами.

— Есть вполне приличные морщины на обеих ладонях и на подошве одной ноги, — сказал он. — Тело находилось в воде часов восемнадцать. Самое большое — двадцать четыре.

Стэнли кивнул. Покатав сигарету между пальцами, он сказал Робину:

— Ладно, иди, взгляни, салага, — и улыбнулся патологоанатому. — Наш Робби в этом еще девственник, Билл. Хочешь поставить на него пять фунтов, что он нам сейчас устроит радугу цветов и звуков?

Неприязненное выражение мелькнуло на лице патологоанатома. Подойдя к ним ближе, он спокойно сказал Робину:

— Не думаю, чтобы вам стало дурно. Глаза, правда, открыты — это всегда действует, но признаков разложения пока нет.

Робин кивнул. Он сделал глубокий вдох и расправил плечи. Они наблюдают за ним — и сержант, и патологоанатом, не говоря уж о полицейских констеблях, фотографе и биологах — но он не покажет им ничего другого, кроме профессиональной деловитости.

Через густосплетение цветущих трав он спустился к берегу канала. Тишина вокруг него, казалось, еще более сгустилась, отчего многократно усилились звуки его собственного тела: шипением и свистом реактивного двигателя отдавалось в ушах дыхание, отбойным молотком стучало сердце, ноги с грохотом поваленных деревьев крушили стебли травы. Грязь оглушительно хлюпала и чавкала под подошвами ботинок, когда он подходил к зарослям тростника. Он обогнул их.

Тело лежало сразу же за ними. Сначала Робин увидел только одну ногу — выступая из воды, она раздвигала тростник, как будто ребенок хотел зацепиться за него. Потом другую ногу, которая была в воде и сморщилась на подошве, как сказал патологоанатом. Взгляд Робина переместился с ног выше на спину и голову. Голова была повернута на бок, глаза частично открыты и сильно гиперемированы. Короткие темные волосы, отнесенные течением в сторону, тихонько покачивались на поверхности воды.

Робин смотрел на труп, силясь сообразить, какой вопрос ему следует задать. Он знал, что этот вопрос ему известен, знал, что он где-то накрепко засел у него в голове, фактически спланирован заранее. Этот вопрос должен показать, что он сейчас на автопилоте. И в этот момент он увидел быстрый серебряный всплеск у полуоткрытого детского рта — рыба метнулась вверх, привлеченная мертвой плотью.

У него закружилась голова. Руки стали липкими. Однако удивительным образом мозг подключился к работе. Робин отвел глаза от трупа, нашел нужный вопрос и задал его спокойным, без дрожи голосом:

— Мальчик или девочка?

В ответ патологоанатом приказал полицейским:

— Принесите мешок, — и подошел к Робину, стоявшему у кромки канала. Один из полицейских расстегнул на мешке молнию. Двое других, в резиновых сапогах, вошли в воду. По кивку патологоанатома они перевернули тело.

— Предварительно — девочка, — ответил на вопрос патологоанатом, когда стал виден ее детский, лишенный волос пубис. Констебли перенесли тело в мешок, но, прежде чем они закрыли молнию, патологоанатом опустился на одно колено и надавил на грудь ребенка. Легкая пена, почти такая же, как мыльная, вылилась из одной ноздри.

— Утонула, — сказал он.

— Значит, не убийство? — спросил Робин сержанта Стэнли.

Стэнли пожал плечами.

— Это ты мне скажи, салага. Какие возможны варианты?

Когда тело убрали и судебные биологи спустились на берег со своими бутылочками и пакетами, Робин задумался над вопросом и возможными разумными ответами на него. Его взгляд упал на прогулочную лодку молодоженов, и он проговорил:

— Возможно, она была с кем-то из туристов, приехала отдыхать. И упала за борт.

Стэнли задумчиво кивнул, будто анализируя выдвинутую версию.

— Но информации о пропавшем ребенке не поступало.

— Может, кто-то столкнул ее за борт? От несильного толчка следов на теле могло и не остаться.

— Вполне возможно, — признал Стэнли. — Тогда это нужно считать убийством. Что еще?

— Она местная, жила поблизости. Может быть, в Аллингтоне? Или в Ол-Кэннингз? Можно пройти пешком через поля и попасть сюда из Ол-Кэннингз.

— Та же неувязка, что и раньше.

— Нет сообщений о пропаже?

— Точно. Еще варианты? — Стэнли ждал, не проявляя ни малейшего нетерпения.

Робин сформулировал последнюю версию, противоречащую предыдущим:

— Жертва преступления? Она не была… — он переминался с ноги на ногу, подыскивая приемлемое выражение, — не подверглась ли она вмешательству, сэр?

Стэнли вопросительно поднял бровь. Робин поторопился добавить:

— Я полагаю, она могла подвергнуться, не так ли? Хотя, на теле не было видно… при поверхностном осмотре…

Он сказал себе, что нужно собраться, и, откашлявшись, произнес:

— Возможно, имело место изнасилование, хотя на теле не обнаружено внешних следов насилия.

— Ссадина на колене, — заметил стоявший на тропе патологоанатом. — Небольшие синяки вокруг рта и на шее. Несколько частично заживших ожогов на щеках и подбородке — первой степени.

— И все же, — начал Робин.

— Изнасилования бывают разные, — заметил Стэнли.

— В общем, я полагаю… — Робин подумал, в каком направлении продолжать, и выбрал следующее: — У нас не слишком много данных, чтобы двигаться вперед, не так ли?

— А когда у нас не слишком много данных?

Ответ был очевиден:

— Мы ждем результатов вскрытия.

Стэнли салютовал ему, вскинув сложенные пальцы к виску.

— Когда? — спросил он у патологоанатома.

— Предварительное заключение будет готово завтра. Часам к десяти. Если, конечно, до этого времени не будет других вызовов. — Кивнув Робину и сержанту Стэнли, он сказал полицейским: — Давайте в машину, — и пошел вслед за ними к фургону.

Робин проводил их глазами. На мосту все еще ждали молодожены. Когда труп ребенка проносили мимо них, девушка уткнулась лицом в грудь мужа. Он прижал ее к себе, обнимая одной рукой за голову, другой — за бедра. Робин отвел взгляд.

— Что дальше? — спросил Стэнли.

— Мы должны узнать, кто она, — подумав, ответил Робин.

— А прежде?

— Прежде? Возьмем официальные показания у этой пары, дадим им расписаться. А потом проверим по компьютеру. Если в этом районе никто не объявлен пропавшим, возможно, она откуда-то еще и уже занесена в компьютер.

Стэнли застегнул молнию своей кожаной куртки и похлопал по карманам джинсов. Затем, достав кольцо с ключами, повертел им в воздухе.

— А до этого?

Вопрос поставил Робина в тупик. Он оглянулся на канал в поисках ответа. «Может, предложить обшарить дно канала, но зачем?» Стэнли смилостивился над ним.

— До показаний и до компьютера мы должны разобраться вот с этой компанией, — он указал пальцем в сторону моста.

Туда только что подкатила запыленная машина. Из нее уже выходили женщина с блокнотом и мужчина с фотоаппаратом. Робин увидел, как они поспешили к молодоженам и обменялись несколькими фразами, которые женщина занесла в блокнот. Фотограф защелкал фотоаппаратом.

Робин сказал:

— Газетчики? И как это они сумели так быстро пронюхать?

— Хорошо еще — не телевизионщики, — ответил Стэнли, — но тем не менее… — и пошел с ними разбираться.

Дэнис Лаксфорд притронулся рукой к покрасневшей щеке сына. Она была мокрой от слез. Он поправил одеяло у него на плечах, испытав при этом острое болезненное чувство. Это было отчасти сознание собственной вины, отчасти раздражение. Почему этому ребенку нужно всегда все усложнять, думал он.

Лаксфорд прошептал его имя, погладил светлые волосы Лео и присел на край его кровати. Лео не пошевелился. Он или крепко спал, или умел притворяться лучше, чем Лаксфорд предполагал. В любом случае продолжение разговора исключалось. Что, возможно, было и к лучшему, учитывая то, чем обычно кончались их дискуссии.

Лаксфорд вздохнул. Он подумал о коротком слове «сын» и обо всем том, что стоит за этим понятием: ответственность, требовательность, слепая любовь и тайные надежды. Почему он всегда предполагал, что отцовство будет даваться ему легко, подумал Лаксфорд. Почему, рассуждая об отцовстве, он всегда имел в виду только радости, которые оно приносит. Гораздо чаще оно оборачивается чередой нескончаемых забот. Это пожизненный долг, для исполнения которого от него требуется невероятная дальновидность, так как приходится постоянно вступать в бой с собственными желаниями и испытывать скудные запасы выдержки. Для одного человека — это слишком. Как другие справляются с этим, задал себе вопрос Лаксфорд.

Хотя бы часть ответа на этот вопрос была ему известна — у других нет таких сыновей, как Лео. Одного взгляда на спальню Лео было достаточно, чтобы прийти к такому выводу. Особенно, если вернуться в прошлое и вспомнить, как выглядела его собственная комната и комната брата, когда они были в возрасте Лео. А здесь — на стенах черно-белые кадры из фильмов, от Джинджер и Фреда в полном облачении до Джина, Деби и Дональда, отбивающего чечетку под дождем. Стопка книг по искусству на простом письменном столе из соснового дерева, рядом — планшет для рисования с наброском коленопреклоненного ангела — его безупречно круглый нимб над головой и кротко сложенные крылья давали повод предположить, что это копия с фрески четырнадцатого века. Клетка с зябликами: неизменно свежая вода, свежие зернышки, свежая бумага на дне клетки. Книжный шкаф с томами в жестких переплетах, расставленными по авторам от Даля до Диккенса. И в углу — деревянный сундук с темными железными петлями, в котором, как знал Лаксфорд, хранились совершенно забытые шар для крикета, теннисная ракетка, футбольный мяч, роликовые коньки, набор химических реактивов, коллекция солдатиков и маленький костюмчик, напоминающий пижаму, какие надевают классные каратисты.

— Лео, — негромко сказал он, — что нам с тобой делать?

«Ничего, — твердо ответила бы ему Фиона. — Ничего не нужно делать. С ним все в порядке. В полном порядке. Дело не в нем, а в тебе».

Лаксфорд постарался не думать об этой возможной оценке себя со стороны Фионы. Наклонившись, он приложился губами к щеке сына, выключил лампу на тумбочке у кровати и присел на край, ожидая, пока внезапная темнота в комнате сольется в его восприятии со светом, проникающим с улицы через задернутые шторы. Когда стали различимы очертания мебели и четкие контуры фотографий на стене, он встал и тихонько вышел из спальни.

Жену он застал внизу, на кухне. Она стояла к нему спиной, засыпая кофейные зерна в кофемолку. В момент, когда его нога ступила на кафельные плитки пола, она быстро включила кофемолку. Он ждал. Она налила воды в кофеварку «Капуцин». Вставила вилку в розетку. Насыпала свежесмолотый кофе в отделение с фильтром, примяла его как табак в трубке и нажала на кнопку пуска. Зажглась янтарная лампочка. Кофеварка заурчала. Фиона по-прежнему стояла не оборачиваясь, демонстративно ожидая свой кофе.

Он понял, что должно было это означать. Понял смысл невысказанного в словах послания, которое женщина передает мужчине, просто поворачиваясь к нему спиной, а не лицом. Несмотря на это, он подошел к ней. Положил руки ей на плечи. Отодвинул в сторону волосы. Поцеловал ее в шею. Может быть, подумал он, они смогут просто притвориться, будто ничего не произошло.

— Ты от этого не заснешь, — тихо проговорил он.

— Что меня вполне устраивает, — сегодня я не собираюсь спать.

Она не добавила «с тобой», но Лаксфорду не нужно было этих слов, чтобы точно понять ход ее мыслей. Он почувствовал, как напряглись ее мышцы под его пальцами… и опустил руки.

Высвободившись, она взяла чашку и подставила ее под один из носиков кофеварки. Струйка «экспрессо» зажурчала из фильтра.

— Фиона, — он ждал, когда она обернется.

Она не оборачивалась. Все ее внимание было устремлено на кофе.

— Мне очень жаль. Я не хотел его так расстраивать. Я не хотел, чтобы дело зашло так далеко.

— Тогда чего же ты хотел?

— Просто поговорить с ним. Я пытался это сделать за ленчем в пятницу, но мы тогда ни к чему не пришли. Я надеялся, что если мы попытаемся поговорить все вместе, втроем, то, может быть, нам удастся обойтись без этих сцен Лео.

— Которых ты не выносишь, верно? — она пошла к холодильнику и достала из него пакет молока. Налила тщательно отмеренное количество в небольшой металлический стакан, вернулась к кофеварке «Капуцин» и установила стакан на рабочую поверхность.

— Боже упаси, если восьмилетний ребенок закатит сцену, так, Дэнис? — она переключила кнопки и принялась взбивать молоко. Стакан неистово закрутился, со свистом вылетал горячий воздух, молоко начало вспениваться.

— В этом ты не права. Не так-то просто давать советы ребенку, который видит в каждой попытке побеседовать с ним повод для истерики.

— Истерики не было.

Она резко поставила сосуд со взбитым молоком на кухонный стол.

— Фиона.

— Не было.

Как еще, по ее мнению, можно это назвать, подумал Лаксфорд. Пятиминутное тщательно продуманное изложение достоинств и преимуществ школы для мальчиков Беверсток привело к тому, что Лео буквально растворился в слезах, как будто он был кубиком сахара, а его отец — горячим чаем. При этом слезы были только предвестником рыданий. Рыдания перешли в вопли. Затем последовало топание ногами об пол, а кулаки молотили в диванные подушки. Что же тогда называть истерикой, если не эту, приводящую в бешенство реакцию на все неприятное, столь характерную для Лео?

Беверсток вытравит из него это. В основном как раз по этой причине Лаксфорд решил во что бы то ни стало вырвать Лео из этой тепличной атмосферы, созданной для него Фионой, и окунуть в мир более суровой реальности. В конце концов, ему придется научиться жить в этом мире. Какой смысл позволять ему и дальше избегать того, с чем ему так или иначе необходимо будет справляться.

Лаксфорд, казалось бы, выбрал идеальный момент для обсуждения. Они все трое собрались вместе в столовой — счастливая семья перед приятным семейным ужином. Было подано любимое блюдо Лео — тикка из цыпленка[15], за которого тот энергично принялся, не переставая распространяться о документальном фильме Би-Би-Си о животных, посвященном семейству сонь, откуда он, по-видимому, сумел многое почерпнуть.

— Как ты думаешь, мамочка, мы сможем создать для них среду обитания у нас в саду? Как правило, они предпочитают старые здания. На чердаке или, знаешь, в пространстве между стенами. Но они такие симпатичные, и, я думаю, если нам удастся создать для них подходящую среду обитания, тогда через год или два…

И тут Лаксфорд решил, что настало время прояснить раз и навсегда, где будет находиться Лео через эти год или два, о которых он говорит. Начал Дэнис издалека.

— Я и не предполагал, Лео, что тебя интересуют естественные науки. Ты когда-нибудь задумывался о ветеринарии?

Лео одними губами повторил слово «ветеринария». Фиона бросила предупреждающий взгляд на Лаксфорда. Лаксфорд, решив не замечать его, уже несся дальше.

— Ветеринар — замечательная профессия. Она требует определенного опыта обращения с животными. И у тебя будет предостаточно возможностей получить такой опыт. Так что ко времени поступления в университет ты окажешься на две головы выше других абитуриентов. И что тебе особенно понравится в Беверстоке — так это их так называемая образцовая ферма. Я тебе о ней еще не рассказывал? — он не дал Лео возможности ответить. — Сейчас расскажу, — и начал свой монолог — хвалебную песнь достоинствам научного скотоводства. На самом деле он мало что знал о школьной образцовой ферме, но то, что не знал, он без смущения врал напропалую: холмы в лучах послеполуденного солнца, ветерок, радость от появления ягнят, вакцинация коров, выведение породы, кастрирование жеребцов. Животных — хоть отбавляй. Не сони, конечно. По крайней мере, специально их не разводят. Но в хозяйственных постройках, сараях, а может, даже на чердаках самих спальных корпусов случайно можно встретить и соню. В заключение он провозгласил: — Образцовая ферма — это один из клубов по интересам, это не является обязательным. Но через нее ты получишь такой опыт общения с животными, который, в конце концов, может стать решающим в выборе профессии на всю жизнь.

Пока он говорил, Лео перевел взгляд с отца на ободок стакана с молоком. Он не сводил глаз с этого ободка, тело его застыло в угрожающей неподвижности, и только одна нога ритмично постукивала об ножку стула — тук, тук, — громче, еще громче. Как объяснила потом Фиона, неподвижный взгляд, постукивание ногой и молчание были предупредительными сигналами. Но они также были дополнительной причиной раздражения отца. Проклятье, думал он. Другие дети уезжают из дома учиться в школы-интернаты каждый год. Сложат чемодан, насуют сластей в коробку, выберут любимый сувенир на память о доме — и только их и видели. На душе, может, и кошки скребут, но вида никто не подает, на лицах решимость и отвага. Потому что понимают, что родители лучше знают. А самое главное, обходятся без этих театральных сцен, к которым, по его твердому убеждению, неизбежно приводят все эти постукивания ногой — с той же неотвратимостью, как закат солнца приводит к наступлению ночи.

Он решил попытаться воздействовать положительной аргументацией.

— Лео, представь, сколько у тебя там появится новых друзей.

— У меня есть друзья, — произнес Лео, обращаясь к своему стакану с молоком. Причем произнес с тем эстуардским выговором, который начал входить сейчас в моду. Слава Богу, в частной школе его и от этого отучат.

— Подумай о верных школьных друзьях, которых ты сохранишь на всю жизнь. Я тебе рассказывал, со сколькими выпускниками Беверли я встретился за один только год. Я говорил тебе, какое влияние они оказывали на продвижение друг друга по службе, как заботились о карьере друзей.

— Мамочка не уезжала в частную школу. Она жила дома и ходила в обычную школу. И у нее была карьера.

— Разумеется. И очень хорошая. Но… — Бог мой, уж не собирается ли он стать манекенщицей, как его мать? Мало того, что он хотел пойти в профессиональные танцоры. Так теперь — манекенщица! Прохаживаться по подиуму — таз вперед, локти наружу, рубашка расстегнута, бедра вихляются и все тело — недвусмысленное приглашение выбирать товар. Чудовищная мысль. Лео стремится к этому не больше, чем к полетам на луну. Но если он будет настаивать… Лаксфорд резко притормозил свое разыгравшееся воображение.

— С женщинами все иначе, Лео, — мягко сказал он. — У них другой подход к жизни, поэтому и образование им нужно другое. Тебе необходимо мужское образование, а не девчоночье. Потому что тебе предстоит жить в мире мужчин, а не в мире женщин, верно? — Никакой реакции. — Лео, я спрашиваю, верно?

Лаксфорд поймал на себе взгляд Фионы. Это была запретная зона — настоящая трясина, и если он отважится туда углубиться, то рискует увязнуть в чем-то более серьезном, чем сцены Лео.

И тем не менее он рискнул. Этот вопрос должен быть решен, и не позднее, чем сегодня вечером.

— В мире мужчин необходимы такие черты характера, которые лучше всего воспитываются в частной школе. Это стойкость, уверенность в своих силах, сообразительность, умение повести за собой, способность принимать решения, правильная самооценка, чувство исторической реальности. Вот каким я хочу, чтобы ты стал. И, уж поверь мне, когда ты закончишь учебу в Беверстоке, ты сам будешь благодарить меня за дальновидность. Ты скажешь: «Отец, неужели я когда-то не хотел ехать учиться в Беверсток. Спасибо, что ты на этом настоял, когда я сам этого еще не понимал».

— Я не поеду, — сказал Лео.

Лаксфорд предпочел не акцентировать внимания на этом открытом вызове. Бросать открытый вызов не было в характере Лео, и можно было допустить, что он на самом деле не собирался демонстрировать откровенный бунт. Лаксфорд продолжал:

— Мы поедем туда заранее, до начала осеннего триместра и хорошенько все посмотрим. Тогда у тебя будет преимущество перед другими ребятами, когда они туда приедут. Ты сможешь сам им все показывать. Разве это не здорово?

— Не поеду, не поеду!

Второе «не поеду» было громче и решительнее первого. Это был световой сигнал, предшествующий бомбардировке, предварительный выстрел в воздух, чтобы осветить местность для последующей бомбовой атаки.

Лаксфорд постарался сохранить спокойствие.

— Ты поедешь, Лео, — сказал он. — Решение принято, и дискутировать по этому поводу уже не имеет смысла. Это естественно, что ты испытываешь нежелание. Возможно, даже страх. Как я уже говорил, большинство людей встречают перемены в жизни с замиранием сердца. Но как только у тебя будет возможность привыкнуть…

— Нет, — повторил Лео. — Нет, нет, нет!

— Лео.

— Не поеду, — он с раздражением оттолкнул стул от стола и встал, намереваясь уйти.

— Поставь стул обратно.

— Я уже закончил.

— Но я не закончил. И пока тебе не разрешили…

— Мама!

Обращение к Фионе — и все, что из этого следовало относительно характера их отношений — красной молнией пронзило мозг Лаксфорда. Он протянул руку, схватил сына за запястье и подтащил обратно к столу.

— Будешь сидеть до тех пор, пока тебе не разрешат встать, ясно?

Лео вскрикнул.

— Дэнис, — не выдержала Фиона.

— А ты не вмешивайся, — бросил он ей.

— Мамочка!

— Дэнис. Отпусти его. Ты делаешь ему больно.

Слова Фионы сработали как сигнал к действию. Лео заплакал. Потом заревел. Потом зарыдал. И то, что началось как беседа за ужином, быстро переросло в шумную ссору, в результате которой визжащего, топающего ногами и стучащего кулаками Лео отнесли в его комнату и оставили там. Учитывая его трепетное отношение к своим вещам, он вряд ли мог сделать что-либо большее, чем биться головой о подушки кровати. Что, судя по всему, он и делал до изнеможения.

Лаксфорд и его жена закончили ужин в молчании. Они убрали на кухне. Потом Лаксфорд дочитал до конца «Санди Таймс», а Фиона использовала гаснущий свет сумерек, чтобы поработать в саду у пруда. И вернулась в дом не раньше половины десятого. Только тогда он услышал шум воды, льющейся из душа, пошел проверить Лео и нашел его спящим. И в тысяча первый раз принялся раздумывать, как ему преодолеть разлад в семье, не прибегая к диктату, то есть не действуя как единовластный глава семейства, каких он всегда презирал.

Фиона наливала себе в чашку молоко. Она всегда жаловалась на несуразно высокую цену, которую приходится платить за кофе «капуцино» — треть чашки «эспрессо» и две трети чашки молочной пены консистенции одуванчикового пуха, поэтому сейчас она делала себе кофе с молоком, а не «капуцино». Отмерив три столовые ложки взбитого молока для верха, она смешала его с корицей. Потом методично вынула из кофеварки фильтр и отнесла его в раковину, всем своим видом давая понять: я сказала все, что хотела, и обсуждать больше нечего.

Дурак бросился бы вперед. Человек более умудренный понял бы намек. Лаксфорд решил разыграть первый вариант.

— Фиона, Лео необходима перемена. Ему необходима среда, в которой к нему будут предъявляться более высокие требования. Ему нужна атмосфера, которая придаст ему немного твердости. Ему необходимо общение со сверстниками из хороших семей с приличной репутацией. Беверсток принесет ему только пользу. Как ты этого не понимаешь?

Она взяла в руки чашку кофе с молоком и сделала несколько глотков, потом промокнула маленькой квадратной салфеточкой следы пены над верхней губой, прислонилась к кухонному столу, не делая попыток найти более удобное место в доме для такого разговора, как непременно бы поступил он, и она это знала.

Держа чашку на уровне груди, она внимательно изучала белую, с крапинками корицы, пену. Потом, продолжая глядеть вниз на пену, сказала:

— Какой же ты лицемер. Ты всегда твердил о равноправии, не так ли? Ты даже дошел до того, что решился продемонстрировать эту свою широту взглядов, женившись на девушке низкого происхождения…

— Прекрати.

— …из южной части Лондона, дочери водопроводчика и горничной из отеля. Бог мой, с другого берега Темзы! Где люди говорят «уборная» вместо «туалет» и ни с кем не случается нервных приступов, и они даже не знают, почему этим приступам следует случаться. И как ты решился на такой мезальянс? Как такое могло произойти при твоей убежденности — и теперь это стало совершенно очевидно — что в действительности тебе необходимо совсем другое — общество людей из хороших семей с приличной репутацией? Или ты сделал это просто на спор?

— Фиона, мое решение по поводу Лео не имеет никакого отношения к классовым различиям.

— Но эти твои мерзкие закрытые школы имеют самое прямое отношение к классовости. Они имеют самое прямое отношение к знакомствам с соответствующими людьми, к установлению нужных связей, приобретению подобающего выговора, подобающей манеры одеваться, сидеть, заниматься спортом, выбирать профессию. И общаться с остальными себе подобными из узкого круга избранных. И Бог с ними, с теми, кто пытается пробиться в жизни, полагаясь лишь на свой талант и свои человеческие качества.

Она виртуозно владела своим оружием. И оттого, что применяла его крайне редко, оно ранило особенно сильно. При ведении позиционной войны всегда так и поступают: выжидают удобный момент, уклоняясь от летящих снарядов, усыпляют бдительность противника дезинформацией, заставляя его поверить, что собственные силы невелики.

— Я желаю Лео только добра, — сказал Лаксфорд с жесткими нотками в голосе. — Ему необходимо более твердое воспитание, и он его получит в Беверстоке. Мне жаль, что ты этого не понимаешь.

Она подняла на него глаза. Посмотрела прямо в лицо.

— Ты хотел бы изменить его, вот что ты подразумеваешь под словом «добро». Тебя беспокоит, что он, по твоему мнению… Вероятно, ты бы выбрал сейчас слово «эксцентричный», не так ли, Дэнис? Вместо того слова, которое на самом деле подразумеваешь.

— Я хочу, чтобы он получил определенное направление развития. Здесь он этого не получает.

— Он развивается во многих направлениях. Просто ты их не одобряешь. Хотелось бы знать, почему, — она сделала глоток кофе.

Он почувствовал, что подошел к опасной черте. Однако отступить сейчас означало бы струсить, признать себя побежденным.

— Не разыгрывай из себя доморощенного психолога, — сказал он. — Можешь читать эту ерунду, если тебе так хочется. К твоему удовольствию, я против этого не возражаю. Но будь добра, не навязывай свои диагнозы нашим отношениям.

— Ты в ужасе, не так ли? — продолжала она, не обращая внимания на его слова. — Он любит танцы, любит птиц, мелких зверушек, любит петь в школьном хоре, любит средневековое искусство. Чем объяснить такие кошмарные наклонности твоего сына? Неужели порождение твоей плоти имеет гомосексуальные наклонности? А если это так, разве школа для мальчиков — не худшее окружение, в какое только можно его поместить? Или, может быть, ты рассчитываешь, что в первый же раз, как кто-то из старших мальчиков покажет ему, чем могут заниматься двое голых мужчин, он отшатнется, и страх чудесным образом вытеснит из его головы эти аномальные наклонности?

Он смотрел на нее. Она смотрела на него. Он думал о том, что она может прочитать на его лице и догадывается ли она, как напряглось его тело и кровь стремительно прилила к конечностям. На ее лице он мог прочесть только то, что она старается оценить происходящее в нем.

— Надо полагать, из твоих книжек тебе хорошо известно, что некоторые вещи подавить невозможно, Фиона.

— Сексуальную ориентацию? Конечно, нет. Или, если она подавляется, то лишь относительно, на какое-то время. Но другое? Оно может исчезнуть навсегда.

— Что другое?

— Художник. Душа художника. Ты делаешь все возможное, чтобы уничтожить это в Лео. Я задаю себе вопрос, когда так случилось, что ты потерял это в себе.

Она вышла из кухни. Он слышал, как ее босоножки тихонько прошлепали по деревянному полу. Она направилась в сторону своей гостиной. Через окно кухни он видел, как вспыхнул свет в том крыле дома. Фиона подошла к окну и задернула занавески.

Он отвернулся. Но, отвернувшись, оказался лицом к лицу со своими мечтами, которыми он когда-то пренебрег. Ведь когда-то, давным-давно, ему хотелось оставить свой след в мире изящной словесности. Он стал бы Сэмюэлем Пипсом двадцатого века. У него есть писательский дар. Тогда эта идея стала его вторым «я». Он засыпал и просыпался с ней. «Лучший писатель из всех, кого я знаю», — сказал о нем на прошлой неделе Дэвид Сент-Джеймс. И во что все это вылилось?

Вылилось в то, что он стал реалистом. Ради того, чтобы добывать свой хлеб насущный, чтобы построить крышу над головой. Кроме того, это кончилось ни с чем не сравнимым наслаждением от обладания властью, но это уже вторично. Первично же то, что он повзрослел. Как взрослеют все, как должны взрослеть все, включая и Лео.

Лаксфорд решил, что его разговор с Фионой еще не окончен. Если она такая убежденная сторонница психоаналитических игр, она, вероятно, не станет возражать против анализа мотивов ее собственных поступков по отношению к сыну. Не мешало бы тщательно проанализировать ее собственное поведение. То, что она ставит себя между желаниями сына и мудростью его отца, тоже достойно быть объектом изучения.

Он отправился на поиски жены, готовясь к еще одному раунду словесного поединка. Однако, когда он услышал звук включенного телевизора, увидел мелькание темных и светлых отсветов на стене, его шаги замедлились и решимости сказать жене все до конца поубавилось. По-видимому, она расстроена сильнее, чем он предполагал. Фиона включала телевизор только тогда, когда хотела успокоить разыгравшиеся нервы.

Он подошел к открытой двери. Увидел ее, свернувшуюся в углу дивана, в обнимку с прижатой к груди подушкой. Желание воевать постепенно угасало и испарилось совсем, когда она заговорила, не поворачивая головы:

— Я не хочу, чтобы он уезжал. Не заставляй его, дорогой. Это неправильно.

За ней на экране телевизора мелькали кадры вечерних новостей. Лицо дикторши наплывом перешло в сельский пейзаж, снятый с воздуха. На экране появились изгибы реки, пересеченной мостами, лоскутные одеяла полей, машины, сгрудившиеся вдоль узкой дороги.

— У детей быстро все проходит, — сказал Лаксфорд жене. Он подошел к дивану и встал сзади. Притронулся к ее плечу. — Это нормально, что ты так держишься за него, Фи. Но ненормально, что ты поддаешься своему желанию, в то время как было бы лучше дать ребенку возможность приобрести новый жизненный опыт.

— Он слишком мал для нового жизненного опыта.

— Он отлично с этим справится.

— А если нет?

— Зачем нам забегать вперед?

— Я боюсь за него.

— На то ты и мать, — Лаксфорд обошел диван, сел рядом с ней, убрал из ее рук подушку, привлек к себе. Он поцеловал ее пахнущие корицей губы.

— Почему бы нам не выступить единым фронтом? По крайней мере, для начала, пока мы не увидим, что из этого получится?

— Иногда мне кажется, ты намерен уничтожить в нем все то, что в нем есть особенного.

— Если это особенное существует, и существует реально, его не уничтожить.

Повернув голову, она взглянула на него.

— Ты в самом деле в это веришь?

— Все, что во мне было когда-то, живо и сейчас, — ответил он, не задумываясь над тем, говорит он правду или лжет, желая лишь положить конец их враждебности. — И все, что есть особенного в Лео, останется в нем. Если это что-то сильное и настоящее.

— Восьмилетних мальчиков нельзя подвергать такому испытанию.

— Характер нужно испытывать. Какими бы ни были суровыми испытания, сильный характер выдержит.

— И поэтому ты хочешь, чтобы он через это прошел? Чтобы проверить его решимость оставаться тем, кто он есть?

Он посмотрел ей прямо в глаза и соврал, не испытывая ни малейших угрызений совести:

— Поэтому.

Он прижал ее к себе. Его взгляд упал на экран телевизора. На этот раз показывали женщину-репортера, говорившую что-то в микрофон, и спокойную гладь воды за ее спиной, которая с воздуха казалась рекой, а в действительности это был:

— … канал Кеннет-Эйвон, где сегодня во второй половине дня было обнаружено тело неизвестной девочки возраста предположительно от шести до десяти лет. Его случайно обнаружили мистер и миссис Эстебан Маркедас, молодожены, путешествующие на прогулочной моторной лодке от Ридинга до Бата. Происшествие квалифицируется как смерть при невыясненных обстоятельствах, и пока не принято решений относительно того, следует ли считать его убийством, самоубийством или несчастным случаем. Источники в полиции сообщают, что расследованием занимается местный отдел уголовного розыска, также в данный момент проверяются данные по центральному полицейскому компьютеру с целью установить личность ребенка. Всех, располагающих информацией, которая могла бы помочь полиции в расследовании, просят позвонить по телефону полицейского участка в Амесфорде, — она прочла телефонный номер, который также появился в нижней части экрана. В заключение репортер назвала свое имя и начальные буквы телеканала, после чего повернулась и окинула взглядом водную гладь, придав лицу выражение суровой торжественности, которое, по ее мнению, соответствовало ситуации.

Фиона продолжала что-то говорить, но смысл ее слов не доходил до Лаксфорда. В его ушах звучал мужской голос: «Если не напечатаешь историю, я убью ее, Лаксфорд», перекрывая голос Ив: «Я прежде умру, чем уступлю тебе», что, в свою очередь, перекрывало его собственный внутренний голос, повторявший только что услышанное им в новостях.

Он вскочил на ноги. Фиона окликнула его по имени. Он тряхнул головой, пытаясь изобрести какое-то объяснение. Единственное, что пришло ему в голову, было:

— Проклятье, я забыл сказать Родни кое-что насчет завтрашнего совещания.

И отправился искать телефон, расположенный как можно дальше от гостиной Фионы.

Глава 14

На следующий день, в пять часов инспектор уголовной полиции Томас Линли получил сообщение о смерти на канале. Он только что вернулся в Новый Скотланд-Ярд, завершив очередную беседу с государственным обвинителем. Линли никогда не стремился к расследованию громких убийств, и дело, которое сейчас обвинители подготавливали к суду — убийство одного из членов национальной команды по крикету — сделало его центром внимания вопреки его желанию. Однако интерес средств массовой информации начинал немного спадать по мере того, как дело двигалось к рассмотрению в суде. Вряд ли можно было ожидать, что этот интерес оживится до начала самого процесса. Поэтому сейчас у Линли было такое ощущение, будто он, наконец, сбросил тяжелый груз, который вынужден был нести вот уже несколько недель.

Инспектор прошел в свой кабинет, намереваясь навести в нем хоть какой-то элементарный порядок. За время последнего расследования хаос здесь достиг невероятных масштабов. К отчетам, запискам, протоколам допросов, документации с места совершения преступления и подборке газет, которые стали неотъемлемой частью его методики ведения дела, прибавились еще и новые материалы, так как вскоре после ареста преступника была упразднена комната в суде, где хранились схемы, графики, расписания, распечатки компьютерных данных, магнитофонные записи телефонных переговоров, папки и другая документация. Все это было доставлено к нему для сортировки, подшивки или пересылки по принадлежности. Он разбирался с этим материалом все утро, до того как пойти на встречу с обвинителями. И был полон решимости разделаться с ними полностью до конца рабочего дня.

Войдя в кабинет, он обнаружил, что кто-то решил разделить с ним бремя расчистки этих авгиевых конюшен. Его помощница, сержант уголовной полиции Барбара Хейверс, сидела, скрестив ноги, посреди кучи картонных папок. С сигаретой во рту, прищурившись, она разглядывала сквозь дым соединенные скрепками листы отчета, лежавшие у нее на коленях. Не поднимая головы, она спросила:

— И как вы с этим разбирались, сэр? Я уже час здесь копаюсь, и, что бы вы мне ни говорили о своей методе, для меня это темный лес. Кстати, первый раз я занимаюсь такой нудной работой. Мне пришлось кое-что предпринять, чтобы успокоить нервы. Введите меня в курс дела. В чем состоит ваш метод? Вот это — пачки на хранение или для передачи, или для разборки?

— Пока что просто пачки, — ответил Линли. Он снял пиджак и повесил его на спинку стула. — Я думал, вы уже уходите. Разве сегодня вечером вы не едете в Гринфорд?

— Да, но особой спешки нет. Когда приеду, тогда и приеду — вы же знаете.

Он знал. Мать Барбары содержалась в Гринфорде, в частном доме, владелица которого ухаживала за определенную плату за престарелыми, немощными или, как в данном случае, за людьми и психическими отклонениями. Хейверс совершала паломничества туда так часто, как только позволяла ее не подчиняющаяся никаким графикам служба, но, насколько мог понять Линли из лаконичных замечаний своей помощницы за шесть месяцев их совместной работы, каждый раз, отправляясь туда, она не была уверена, узнает ее мать или нет.

Барбара сделала глубокую затяжку и, уступая его невысказанному пожеланию, загасила сигарету о край металлической корзинки для бумаг. Потом бросила ее в мусор, проползла по россыпи папок, добралась до своей бесформенной матерчатой сумки с длинным ремнем. Покопавшись в ней, она извлекла пригоршню каких-то мелочей, среди которых выбрала смятый пакетик жвачки «Джуси фрут», развернула две пластинки и сунула их в рот.

— Как это вы его до такой степени запустили? — она обвела широким жестом кабинет и прислонилась спиной к стене. Потом поставила пятку левой ноги на носок правой, любуясь своей обувью. На ней были высокие красные кроссовки. Они выглядели довольно броско в сочетании с темно-синими брюками.

— Анархия захлестывает мир, — произнес Линли.

— Я бы сказала, захлестывает этот кабинет, — заметила она.

— Да, полагаю, ситуация несколько вышла из-под контроля, — улыбнулся он. — Но, по крайней мере, они не рассыпались по листочку, и это должно означать, что центр еще держит.

Брови ее сошлись на переносице, губы поджались, подбородок пополз к носу — она вгрызалась в его слова в поисках смысла.

— Как вы сказали, сэр?

— Так, поэзия, — ответил он. И, подойдя к своему столу, окинул мрачным взглядом груду конвертов, книги, карты и стопки документов. — «Все распадается, и центр уже не держит, анархия захлестывает мир» — это строчки из стихотворения.

— Ах, из стихотворения. Прелестно. Я не говорила вам, как высоко ценю ваши усилия по повышению моего культурного уровня. Надо полагать, Шекспир.

— Нет. Йетс.

— Тем лучше. Мне нравятся туманные литературные аллюзии. Но вернемся к более актуальным вопросам. Что мы будем со всем этим делать?

— Молить Бога о пожаре, — ответил он.

Негромкое покашливание у двери кабинета Линли привлекло их внимание. Перед их взорами предстал ярко-розовый двубортный костюм с кремовым шелковым жабо, пышно пенящимся из-под подбородка. В центре жабо примостилась старинная камея. Единственное, чего не хватало секретарше их начальника, так это широкополой шляпы — и тогда она была бы настоящей представительницей королевской семьи, нарядившейся для поездки на скачки в Аскот[16].

— Прискорбное состояние дел, инспектор уголовной полиции Линли, — Дороти Хэрриман меланхолично покачала головой при виде такого ужасающего беспорядка. — Вас следовало бы повысить в должности. Только суперинтендант Веберли мог бы устроить больший разгром. Правда, он обошелся бы меньшим количеством материала.

— Хотите нам помочь, Ди? — откликнулась с пола Хейверс.

Хэрриман подняла вверх ухоженные руки с накрашенными ногтями.

— Простите, сержант, меня ждут другие дела. И вас — тоже. Сэр Дэвид желает вас видеть. Обоих.

Хейверс боднула головой стену.

— Лучше пристрелите нас сразу, — простонала она.

— Не самая худшая мысль, — отозвался Линли.

Сэр Дэвид Хиллер лишь недавно получил повышение по службе, став помощником комиссара. Две последние стычки Линли с Хиллером были балансированием между нарушением субординации и открытыми боевыми действиями. Так что, чем бы ни объяснялся этот вызов к Хиллеру, ничего хорошего он не сулил.

— У него суперинтендант Веберли, — любезно сообщила Хэрриман, возможно, желая подбодрить. — И из самых достоверных источников мне стало известно, что они провели час за закрытыми дверями с наиважнейшей из важных персон, сэром Ричардом Хептоном. Он как пришел сюда пешком, так и ушел пешком. Что вы на это скажете?

— Поскольку министерство внутренних дел в пяти минутах ходьбы отсюда, я на это ничего не скажу, — ответил Линли. — Что тут можно сказать?

— Чтобы министр внутренних дел? Приходил пешком в Скотланд-Ярд? И запирался на целый час с сэром Дэвидом?

— Должно быть, он мазохист, — высказала предположение Хейверс.

— Минут через тридцать они послали за суперинтендантом Веберли и беседовали с ним еще полчаса. Потом сэр Ричард удалился. А потом сэр Дэвид и суперинтендант Веберли послали за вами обоими. Сейчас они ждут вас. Там, наверху.

«Наверху» означало — в новом кабинете помощника комиссара сэра Дэвида Хиллера, куда он переместился со скоростью молнии, как только его повышение получило официальное подтверждение. Из окон кабинета открывался безрадостный вид на электростанцию Бэттерси, а стены пока еще оставались пустыми. Но способствующие успехам в карьере фотографии в изобилии были разложены на полу, как будто кто-то решал, как расположить их наиболее выигрышным образом. Главное место среди них занимал увеличенный снимок сэра Дэвида, получающего рыцарское звание. Он стоял коленопреклоненный, сложив перед собой руки и склонив голову. Таким почтительным его уже давно никто не видел.

В этот день сам герой фотоснимков был в сером: сшитый на заказ костюм в точности того же оттенка, что и роскошная седеющая шевелюра. Он восседал за своим огромным, как футбольное поле, столом, сложив руки на книге записей в кожаном переплете таким образом, чтобы его перстень с печаткой сверкал в свете верхней лампы. Точно под прямым углом к краю книги записей лежал желтый блокнот, исписанный летящим самоуверенным почерком Хиллера.

Суперинтендант Веберли, непосредственный начальник Линли, неловко примостился на краешке стула с откидывающейся спинкой сверхсовременной конструкции, так импонирующей Хиллеру. В руке Веберли держал неразвернутую сигару, задумчиво катая ее между большим и указательным пальцами. В своем твидовом пиджаке с потертыми рукавами он выглядел здесь неотесанным мужланом.

Без всяких преамбул Хиллер сообщил Линли:

— Вчера вечером в Уилтшире было найдено тело ребенка. Десяти лет. Это дочь заместителя министра внутренних дел. Премьер-министр хочет, чтобы делом занимался Скотланд-Ярд. Того же хочет министр внутренних дел. Я предложил вас.

Сказанное немедленно вызвало подозрение у Линли. Хиллер никогда не предлагал его для ведения дела, если не замышлял какой-нибудь пакости. Хейверс, как он успел заметить, тоже почуяла недоброе — она бросила на него быстрый взгляд, как бы проверяя его реакцию. Хиллер, по всей видимости, уловил их недоверие, потому что отрывисто продолжил:

— Я понимаю, инспектор, в течение полутора лет мы были с вами не в лучших отношениях. Но в этом есть вина нас обоих.

Линли взглянул на него, готовясь спросить, какой смысл он вкладывает в слово «обоих». Хиллер, видимо, поняв это, продолжал:

— Возможно, моей вины больше. Мы все, когда требуется, выполняем приказы. И в этом я не отличаюсь от вас. Я бы хотел забыть о прошлом. Что было, то прошло, не так ли?

— Если вы поручаете мне ведение этого дела, я готов приступить к расследованию, — сказал Линли и добавил, — сэр.

— Вам придется не только расследовать его, инспектор. Но также и встречаться со мной, когда это необходимо, чтобы я мог готовить отчеты для премьер-министра и министра внутренних дел. Из чего следует, что вам уже не удастся придерживать информацию, как вы это делали в прошлом.

— Дэвид, — осторожно проговорил Веберли. «Начал не с той ноги», — говорил его тон.

— Я считаю, что сообщал об информации своевременно, как только она становилась мне известна, — подчеркнуто ровным голосом возразил Линли.

— Достаточно своевременно, когда я нажимал на вас, — сказал Хиллер. — Но на этот раз я бы хотел, чтобы мне не приходилось нажимать на вас. Это расследование будет в центре внимания, как под микроскопом. За ним будут следить все, от премьер-министра до тори-заднескамеечников. Мы не можем показывать им, что не в состоянии работать одной командой. Если это случится, чья-то голова полетит с плеч.

— Я понимаю, что поставлено на карту, — ответил Линли. На карту было поставлено буквально все, поскольку министерство внутренних дел прежде всего несло ответственность за деятельность Скотланд-Ярда.

— Отлично. Я рад, что вы это понимаете. Тогда, вот что. Менее часа назад министр внутренних дел приказал мне бросить на это дело лучшие силы. Я выбрал вас. — Никогда раньше Хиллер не позволял себе настолько приблизиться к комплименту. — Я понятно излагаю? — спросил он на случай, если Линли не понял, что таким образом заместитель комиссара косвенно воздал должное талантам своего подчиненного.

— Вполне, — кивнул Линли.

Хиллер начал перечислять подробности дела: дочь Ив Боуин, младшего министра внутренних дел, была похищена в прошлую среду в районе Мерилбоун, предположительно, по дороге от дома ее учителя музыки к себе домой. Через несколько часов были получены письма о похищении, выдвинуты требования. Была получена аудиозапись с голосом ребенка.

— Выкуп? — спросил Линли, уточняя требования похитителя.

Хиллер покачал головой. Похититель, сказал он, хотел, чтобы родной отец девочки напечатал статью об этом в прессе. Он не сделал этого, потому что этого не хотела мать. Через четыре дня после того, как впервые было выдвинуто требование, ребенок был найден мертвым.

— Убийство?

— Прямых доказательств этого пока нет. Но такая версия возможна.

Хиллер выдвинул один из ящиков стола, вынул из него папку и передал ее Линли. Кроме полицейского отчета в ней были официальные полицейские фотографии обнаруженного тела. Линли не спеша изучил их, обратив внимание на имя ребенка — Шарлотта Боуин — и номер дела, написанный на обороте каждого снимка. Значительных следов насилия, как он заметил, на теле не было. По внешним признакам можно было предположить, что речь идет о несчастном случае. Если бы не одна деталь.

— Отсутствует пена из носа, — сказал он, передавая снимки своей помощнице.

— Согласно отчету местного инспектора, патологоанатом извлек некоторое количество пены из легких, но только после нажатия на грудную клетку, — добавил Веберли.

— Это неожиданный оборот.

— Весьма, — подтвердил Веберли.

— Нам нужно следующее, — нетерпеливо вмешался Хиллер. Ни для кого не было секретом, что в работе его интересовало прежде всего не выяснение обстоятельств преступления, не показания свидетелей, не подтверждение алиби и не выявление и сопоставление фактов. Его коньком была сама политика ведения расследования, и данное конкретное дело обещало в этом плане почти неограниченные возможности. — Итак, вот что нам нужно, — повторил он. — Представитель Скотланд-Ярда на каждом уровне расследования, в каждом пункте и в каждом полицейском участке.

— Это как горячая картошка в руках, — заметила Хейверс, — хлопот не оберешься.

— Министра внутренних дел не интересует, чьи нежные чувства и в каком полицейском участке будут задеты, сержант. Он хочет, чтобы мы принимали участие в расследовании на каждом этапе, и, следовательно, так мы и поступим. Кто-то из наших людей будет находиться в Уилтшире, возглавляя этот участок расследования, кто-то будет руководить им в Лондоне, а кто-то будет осуществлять связь с министерством и премьером. Если у кого-то из наших сотрудников возникнут проблемы с местными структурами, мы сможем заменить его на другого, у кого таких проблем не будет.

Линли передал фотографии своему сержанту и спросил Хиллера:

— Что уже удалось выяснить мерилбоунской полиции?

— Ничего.

— Линли перевел взгляд с Хиллера на Веберли и отметил про себя, что Веберли вдруг вперился взглядом в пол.

— Ничего? — удивился Линли. — Кто является нашим представителем на местном участке?

— Его нет. Местная полиция не была задействована.

— Но вы сказали, девочка исчезла еще в прошлую среду.

— Верно. Родители ребенка не обращались в полицию.

Линли пытался вникнуть в смысл сказанного. Прошло пять дней с момента исчезновения девочки. По словам Хиллера и Веберли, одному из родителей поступали телефонные звонки. Была получена кассета с аудиозаписью. И еще раньше — письма. Похититель предъявил определенные требования. Ребенку было всего десять лет. И вот она умерла.

— Они что, сумасшедшие? — воскликнул он. — С кем мы имеем дело? У них пропал ребенок, а они и пальцем не пошевелили, чтобы…

— Это не совсем так, Томми, — поднял голову Веберли. — Они пытались получить какую-то помощь. И сразу же привлекли кого-то к расследованию. В тот же вечер, в среду. Просто это были не полицейские.

Выражение лица Веберли заставило Линли насторожиться. Он явственно почувствовал, что комплименты Хиллера в адрес его компетентности — это лишь прикрытие, и сейчас он узнает истинную причину, почему именно ему поручено это дело.

— Кто же? — спросил он.

Громко вздохнув, Веберли сунул сигару в нагрудный карман пиджака.

— В этом-то и есть загвоздка, — сказал он.

Линли вел свой «бентли» по направлению к Темзе, вцепившись руками в рулевое колесо. Он не знал, что и думать о том, что ему только что сказали, и поэтому изо всех сил пытался удержать себя от скоропалительных выводов. «Ты сначала доберись до места, — упрашивал он себя, — доберись целым и невредимым, не вмажься во что-нибудь по дороге, а потом уж задавай свои вопросы, пытайся разобраться».

Выйдя от Хиллера, Линли спустился в подземный гараж, к своей машине. Хейверс шла за ним по пятам.

— Сэр, послушайте, — окликнула она его и даже схватила за руку, видя, что он, погрузившись в свои мысли, не обращает на нее внимания. Но и тут он не остановился, и тогда она прибегла к другому средству — просто загородила ему путь своей коренастой фигурой. — Послушайте, — сказала она. — Вам не стоит браться за это в таком состоянии. Лучше сначала поостыньте. Поговорите с Ив Боуин. Послушайте ее версию происшедшего.

Он посмотрел на свою помощницу, опешив от ее такого поведения.

— Я абсолютно спокоен, Хейверс. Отправляйтесь в Уилтшир и занимайтесь там своим делом. А я займусь своим.

— Абсолютно спокойны? Черта с два! Да вы сейчас там таких дров наломаете. Вы и сами это понимаете не хуже меня. Если Боуин наняла его, чтобы разыскивать свою дочь — а именно так сказал Веберли несколько минут назад — тогда все, что делал Саймон, начиная с того момента, являлось профессиональной деятельностью.

— Согласен. И поэтому я бы хотел получить от него всю информацию. Мне кажется, это логично для начала.

— Перестаньте обманывать сами себя. Вы едете не ради информации. А ради мести. Это у вас на лице написано.

«Она просто свихнулась», — подумал Линли.

— Не говорите ерунды. Какая месть? За что?

— Это вам знать, за что. Вы бы видели свое лицо, когда Веберли сказал, что все они знали об этом еще с прошлой среды. У вас даже губы побелели, да до сих пор так и остались.

— Вздор.

— Да? Послушайте. Я знаю Саймона. Вы — тоже. Выдумаете, чем он занимался? Вы можете вообразить, чтобы он сидел сложа руки и ждал, когда девочку найдут мертвой за городом? Вы можете допустить, чтобы все произошло именно так?

— Произошло то, что ребенок погиб, — назидательным тоном заметил он. — И, я думаю, вы согласитесь с тем, что эту смерть можно было бы предотвратить, если бы Саймону, не говоря уж о Хелен, хватило дальновидности подключить полицию с самого начала.

Хейверс хлопнула себя по бедрам. Выражение ее лица говорило «Вот ты и попался», а вслух прозвучало:

— Вот в этом-то и дело. В этом причина вашего раздражения.

— Моего раздражения?

— Все дело в Хелен, а не в Саймоне. И даже не в смерти ребенка. Хелен была погружена в это дело по уши, до своих золотых сережек в восемнадцать карат, а вы об этом ничего не знали. Верно? Ну, что, я права, инспектор?

— Хейверс, — сказал Линли. — У меня дел по горло. Пожалуйста, дайте мне пройти. Потому что, если вы немедленно не уберетесь с дороги, может случиться так, что вас переведут на другое дело.

— Ладно, — уступила она. — Продолжайте обманывать себя. И, если вам так хочется, можете воспользоваться своим служебным положением и считать, что вопрос решен.

— Я полагаю, он действительно решен. И, поскольку это ваша первая возможность руководить хотя бы одной ветвью расследования, я бы вам посоветовал сначала хорошенько обдумывать свои действия и не выводить меня из себя.

Ее верхняя губа скривилась. Она тряхнула головой.

— Ну и ну! — проговорила она. — Да вы просто настоящий зануда.

Она повернулась и, закинув сумку на плечо, направилась к своей машине.

Линли сел в свою. Он завел ее с ласкавшим слух, хотя и совершенно ненужным, рычанием. Уже через минуту, выехав из подземного гаража, он мчался в направлении Виктория-стрит. Его мозг пытался углубиться в составление плана расследования. Но этому противилось сердце, которое, как проницательно заметила Хейверс — черт бы побрал ее интуицию — было всецело обращено к Хелен. Потому что Хелен преднамеренно лгала ему в прошлую среду вечером. Вся ее бессвязная болтовня о нервах, о предстоящем замужестве, об их совместном будущем была враньем, призванным скрыть от него то, чем были заняты она и Саймон. А результатом этой лжи и их с Саймоном трудов стала смерть десятилетнего ребенка.

Линли с силой нажал на акселератор. И оказался внутри ряда из восьми туристических автобусов, стремящихся вырваться из района, прилегающего к Вестминстерскому аббатству. И только тогда он осознал, что, учитывая время дня, ему следовало бы выбрать другой маршрут к реке. Но что сделано, то сделано и теперь у него предостаточно времени, чтобы поразмыслить о непостижимом поведении своих друзей и о том, куда это поведение их завело. Наконец ему удалось выбраться из пробки у Парламент-сквер и продолжить путь дальше, в Челси.

Улицы были битком забиты машинами. Приходилось все время бороться с автобусами и такси за место в ряду. У натянутых тросов и стройных башен моста Элберт-бридж он свернул в узкий полумесяц переулка Чейн-уок, с него на Чейн-роуд. Втиснув «бентли» в свободное пространство в конце узкой улочки, он вынул папку с делом о смерти Шарлотты Боуин. Он прошагал обратно в сторону реки к высокому, выкрашенному в темно-коричневый цвет кирпичному дому на углу Чейн-роуд и Лордшип-плейс. Кругом стояла удивительная тишина, и он мгновенно ощутил, как это спокойствие бальзамом льется на его душу. Наслаждаясь им, он сделал успокаивающий глубокий вдох. «Держись, — сказал он себе, — не теряй самообладания. Ты здесь для того, чтобы получить информацию, только и всего». Это наиболее логичный путь начала расследования, и он никому не даст повода говорить, что наломал дров. Совет его сержанта переговорить прежде всего с Ив Боуин свидетельствует лишь о ее неопытности. Нет смысла сначала встречаться с Ив Боуин, в то время как здесь, в этом доме, имеется вся необходимая информация, чтобы запустить в действие машину расследования. Вот и вся правда, А утверждения о том, что он, якобы, жаждет мести и лжет сам себе, ничего не стоят. Так? Так.

Он постучал в дверь молоточком. Немного подождав, нажал еще и на кнопку звонка. Послышался лай собаки, потом телефонный звонок. Голос Деборы произнес: «О, Господи, все сразу. — И обращаясь к кому-то: — Я иду к двери. Можешь взять трубку?»

Дверь отворилась. На пороге стояла Дебора — босая, в обрезанных выше колен джинсах, руки в муке и щедрые россыпи ее же на черной майке. Увидев его, Дебора просияла.

— Томми, вот сюрприз! — воскликнула она. — Мы как раз говорили о тебе пять минут назад.

— Мне нужно поговорить с Хелен и Саймоном.

Ее улыбка угасла. Она достаточно хорошо знала Томми. И по его тону — несмотря на все старания говорить спокойно — она поняла — что-то не так.

— На кухне. То есть в лаборатории. Я хочу сказать, Хелен на кухне, а Саймон в лаборатории. Мы с отцом как раз показывали ей, как… Томми, в чем дело? Что-нибудь случилось?

— Ты не сходишь за Саймоном?

Она заторопилась по ступенькам наверх. Линли пошел в глубь дома. Здесь лестница вела в расположенную в подвале кухню. Оттуда долетал смех Хелен и голос Джозефа Коттера. Коттер говорил:

— Тут все дело в белке. Они тогда хорошо румянятся, и корочка получается такая красивая, блестящая. Но сначала нужно отделить белки от желтков. Смотри, разбиваешь скорлупу, вот так, поперек. Берешь половинки, — вот так, потом перекладываешь желток туда-сюда, пока весь белок не выльется в чашку.

— Только и всего? Правда? — отвечала Хелен. — Бог мой, совсем просто. С этим и дурак справится. И даже я.

— Конечно, просто. Ну-ка, попробуй.

Линли спустился вниз по ступенькам. Коттер и Хелен трудились посреди кухни у кухонного стола, Хелен — завернутая в необъятный белый передник, Коттер — в рубашке с засученными по локоть рукавами. Все пространство стола между ними было уставлено мисками, формами для выпечки, коробками с изюмом, пакетами с мукой и множеством других компонентов. Хелен самозабвенно отделяла белки от желтков и сливала их в подставленную мисочку. На противнях уже лежали плоды их стараний — круглые кусочки теста диаметром с чайную чашку с вкраплениями изюма.

Маленькая такса Сент-Джеймсов первой обнаружила Линли. Она была занята тем, что слизывала мучную пыль с пола у ног Хелен, но, почуяв присутствие нового человека, посмотрела в его сторону и резко тявкнула.

Хелен подняла голову, держа в каждой руке по половинке яичной скорлупы. Как и у Деборы, ее лицо расплылось в улыбке.

— Томми, привет! Вообрази невозможное. Я на самом деле пеку булочки с изюмом.

— Нам надо поговорить.

— В данный момент я не могу. Мне сейчас будут показывать, как добавить последний штрих к моим шедеврам. Подожди, я только кончу отделять белки, в чем я, по-моему, достигла поразительных успехов. Надеюсь, Коттер это подтвердит.

Однако Коттер, по-видимому, лучше уловил интонацию Линли.

— Да я и сам могу это закончить, я мигом. Чего тут осталось? А вы идите с лордом Эшертоном.

— Ерунда, — отозвалась Хелен.

— Хелен, — произнес Линли.

— Я не могу оставить мои произведения в самый ответственный момент. Я уже почти все сделала и хочу довести их до ума. Томми, подожди меня. Хорошо, дорогой?

Это ласковое обращение царапнуло его по нервам.

— Шарлотта Боуин мертва, — сказал он.

Руки Хелен, все еще держащие яичную скорлупу, повисли в воздухе, потом опустились.

— О, Боже, — выдохнула она.

Коттер, явно пытавшийся определить, насколько сгущается атмосфера, подхватил на руки таксу, снял с крючка у задней двери ее поводок и вышел, не говоря ни слова. Через несколько секунд дверь, ведущая на Лордшип-плейс, со скрипом отворилась и следом захлопнулась.

— Вы понимали, что делаете? — спросил Линли. — Скажи мне, Хелен, пожалуйста.

— Что произошло?

— Я только что сказал тебе, что произошло. Девочка мертва.

— Как? Когда?

— Какое имеет значение как или когда? Важно то, что ее можно было спасти. Этого бы никогда не случилось. Сейчас, в этот момент, она могла быть снова со своей семьей, если бы у вас хватило здравого смысла сообщить полиции о том, что происходит.

Она чуть отпрянула назад. Ее слова прозвучали тихо и сбивчиво.

— Но это несправедливо. Нас попросили помочь… Они не хотели сообщать в полицию.

— Хелен, мне нет дела до того, о чем вас попросили. Ребенку угрожала смертельная опасность, и сейчас этот ребенок погиб. Его больше нет. И его уже не вернешь. Девочка утонула в канале Кеннет-Эйвон, и ее тело нашли в тростнике. Так, было ли…

— Томми, — окликнул его Сент-Джеймс с верхней ступеньки лестницы. Сзади него стояла Дебора. — Мы в курсе, — сказал он.

— Да вы хоть знаете, что произошло? — спросил Линли.

— Только что звонила Барбара Хейверс, — Сент-Джеймс начал неловко спускаться по лестнице в кухню. Следом шла Дебора. Ее лицо было того же цвета, что и пятна муки на майке. Они подошли к Хелен и встали рядом с ней у стола, напротив Линли.

— Мне очень жаль, — спокойно произнес Сент-Джеймс. — Я не хотел, чтобы кончилось этим. Надеюсь, ты это понимаешь.

— Но тогда почему ты ничего не сделал, чтобы это предотвратить?

— Я пытался.

— Что ты пытался?

— Поговорить с ними обоими — с отцом и матерью. Пытался вразумить их. Уговорить обратиться в полицию.

— Но не заставить их и не действовать вопреки их желанию. Этого ты не пытался сделать.

— Сначала — нет, с этим я готов согласиться. Никто из нас не пытался действовать вопреки их воле.

— Никто из вас? — взгляд Линли метнулся к Деборе. Она теребила руками край майки и выглядела совершенно убитой. Он понял, что эти только что произнесенные слова Сент-Джеймса увеличивают их вину в сотни раз. — Дебора? — спросил он. — Дебора принимала участие в этом идиотизме? Боже правый, да вы что тут, совсем рехнулись? Если очень постараться, можно еще как-то понять участие Хелен, у нее есть хотя бы минимальный опыт работы. Но Дебора! Дебора. От нее не больше толку при расследовании похищений, чем от вашей комнатной собачки.

— Томми, — попыталась остановить его Хелен.

— Кто же еще? — продолжал он. — Кто еще принимал участие? Может быть, Коттер? Может, вы и его прихватили? Или только вы — трое кретинов, из-за которых дело кончилось смертью Шарлотты Боуин?

— Томми, ты сказал уже слишком много, — проговорил Сент-Джеймс.

— Нет, еще не слишком. И сомневаюсь, что когда-нибудь будет слишком. Вся ответственность лежит на вас, на вас троих, и я хочу, чтобы до вас дошло, за что именно, — он открыл захваченную с собой из машины папку.

— Не здесь, — предостерег его Сент-Джеймс.

— Да? Не хочется видеть, чем все это обернулось?

Линли швырнул фотографию на стол. Она легла как раз напротив Деборы.

— Взгляните, — сказал он, — вам полезно это запомнить на случай, если вы решите убить еще одного ребенка.

Дебора зажала кулаком рот, но это не помогло ей удержаться от всхлипываний. Сент-Джеймс оттащил ее от стола.

— Убирайся отсюда, — бросил он Линли.

— Не так-то просто будет меня выставить.

— Томми! — Хелен протянула к нему руку.

— Я должен узнать все, что известно тебе, — сказал он Сент-Джеймсу. — Я должен получить от тебя всю информацию, всю, до мельчайших деталей. И я не завидую тебе, Саймон, если ты хоть что-нибудь забудешь упомянуть.

Сент-Джеймс обнял жену, прижал ее к себе.

— Не сейчас, — медленно проговорил он. — Я не шучу, уходи.

— Не раньше, чем получу то, за чем пришел.

— По-моему, ты уже получил это, — отрезал Сент-Джеймс.

— Расскажи ему, Саймон, — попросила Дебора, на секунду оторвав лицо от плеча Сент-Джеймса. — Пожалуйста, расскажи ему все. Пожалуйста.

Линли следил, как Сент-Джеймс тщательно взвешивает варианты. Наконец он обратился к Хелен:

— Отведи Дебору наверх.

— Нет, пусть останется, — возразил Линли.

— Хелен, — повторил Сент-Джеймс.

Прошло несколько секунд, прежде чем Хелен решилась.

— Пойдем со мной, Дебора, — сказала она и, обращаясь к Линли, продолжила: — или, может быть, ты захочешь задержать нас? У тебя на это хватит силы, и, честно говоря, я не уверена, остановишься ли ты перед тем, чтобы ударить женщину. Поскольку больше, судя по всему, ты ни перед чем не останавливаешься.

Обняв Дебору за плечи, она медленно прошла мимо него к лестнице. Они вместе с Деборой поднялись наверх и закрыли за собой дверь.

Сент-Джеймс смотрел на фотографию. Линли заметил, как перекатываются желваки у него на щеках. С улицы донесся собачий лай. Коттер что-то крикнул. Сент-Джеймс, наконец, поднял голову.

— Это непростительно, — произнес он.

Хотя Линли знал, что имеет в виду Сент-Джеймс, он умышленно разыграл непонимание.

— Согласен, — ровным голосом произнес он. — Это непростительно. А теперь расскажи мне все, что знаешь.

Они меряли друг друга взглядами, стоя у противоположных концов стола. Линли ждал, размышляя, поможет ли ему его друг с информацией или отплатит молчанием. Прошло не меньше тридцати секунд, прежде чем Сент-Джеймс заговорил.

Не глядя на Линли, он кратко рассказал ему обо всем, что было, обрисовал каждый день, прошедший после исчезновения Шарлотты Боуин. Перечислил факты, показания свидетелей. Обосновал каждый предпринятый ими шаг. Назвал всех, так или иначе участвовавших в этом событии, и дал им оценку. И, закончив, все так же не сводя глаз с фотографии, сказал:

— Это все, Томми. А теперь уходи.

Линли понял, что пора смягчиться.

— Саймон, — начал он.

Сент-Джеймс прервал его:

— Уходи.

И Линли повиновался.

Дверь кабинета сейчас была закрыта. Когда Дебора впустила его в дом, дверь была открыта, из чего Линли сделал вывод, что именно туда увела ее Хелен. Не постучав, он повернул круглую дверную ручку.

Дебора сидела на кушетке, обхватив себя руками и втянув голову в плечи. Хелен сидела напротив, на диване. Со словами: «Еще глоточек, Дебора», — она протягивала ей стакан, на что Дебора отвечала:

— Мне кажется, я больше не могу.

Линли окликнул Хелен по имени. В ответ на это Дебора повернулась спиной к двери. Хелен поставила стакан на тумбочку у дивана, успокаивающим жестом коснулась рукой колена Деборы и пошла навстречу Линли. Она вышла в коридор и прикрыла за собой дверь.

— Я сорвался и сожалею об этом, — сказал Линли.

Она нервно усмехнулась.

— Нет, ты не сожалеешь. Полагаю, ты даже доволен. Надеюсь, тебе удалось как следует сорвать злобу.

— Перестань, Хелен. Выслушай меня.

— Скажи, у тебя остались еще какие-нибудь поводы, чтобы учинить нам разнос? Потому что было бы обидно, если бы ты так и ушел, не удовлетворив до конца свою жажду осуждать, наказывать, унижать.

— Хелен, у тебя нет права нарушать закон.

— Так же, как у тебя нет права выносить приговор.

— Но ребенок погиб.

— Не по нашей вине. И я отказываюсь, Томми. Я отказываюсь склонять голову, становиться на колени и просить твоего высочайшего прощения. В этой ситуации я не допустила никаких ошибок. Так же и Саймон. Так же и Дебора.

— За исключением твоей лжи.

— Лжи?!

— В прошлую среду, ночью, ты могла сказать мне правду. Я спрашивал тебя. А ты лгала.

Рука Хелен поползла наверх, к горлу. В тусклом свете коридорной лампы ее темные глаза стали еще темнее.

— Боже мой! — проговорила она. — Ты мерзкий лицемер. В это даже трудно поверить… — Ее пальцы сжались в кулак. — Все это не из-за Шарлотты Боуин, так? Это вообще не имеет отношения к Шарлотте Боуин. Ты пришел сюда и изрыгал гадости как прорванная канализационная труба из-за меня. Потому что я решилась иметь от тебя какие-то секреты. Потому что я не рассказала тебе о том, о чем ты просто не имел права знать.

— Ты что, сошла с ума? Ребенок погиб, Хелен. Погиб! Я думаю, тебе не надо объяснять, что это значит. Так какие могут быть разговоры о правах? Ни у кого, кроме того, кому грозит опасность, нет никаких прав, когда на карту поставлена жизнь.

— За исключением тебя. За исключением Томаса Линли, родившегося в рубашке лорда Эшертона. Вот откуда все идет: Боже всемогущий, оказались задеты твои права! А в данном конкретном случае — право знать. Но знать не о Шарлотте, потому что это лишь симптомы, но не сама болезнь.

— Не превращай это в рассуждения о наших отношениях.

— Мне не нужно ничего превращать. Это видно невооруженным глазом.

— Неужели? Тогда постарайся разглядеть и остальное. Если бы ты ввела меня тогда в курс дела, все могло окончиться по-другому. Она осталась бы жива. Была бы сейчас в своем доме, а не превратилась бы в утопленницу, найденную в канале.

— Только потому, что я сказала бы тебе правду?

— Это было бы хорошим началом.

— У меня не было выбора.

— Это был единственно возможный выбор, который спас бы ей жизнь.

— Да ну? — отступив на шаг, она одарила его пристальным взглядом, в котором читалась только жалость. — Это, конечно, удивит тебя, Томми, и даже станет ударом. Я сожалею, что именно мне приходится тебе об этом говорить, но ты вовсе не всемогущ, хотя и претендуешь на эту роль. Ты не Господь Бог. А теперь, с твоего позволения, я бы хотела проверить, как там Дебора, — Хелен взялась за ручку двери.

— Мы еще не кончили.

— Это ты так считаешь, а мне больше сказать нечего. Совсем.

Она закрыла за собой дверь, а он еще какое-то время тупо смотрел на темные узоры древесных волокон, борясь с растущим желанием ударить кулаком по твердым доскам. Он сам не заметил, как в какой-то момент их разговора его пальцы сжались в кулаки от потребности бить. Сейчас он остро ощутил эту потребность врезать кулаком в стену или в окно, чтобы и почувствовать боль, и причинить ее.

Он заставил себя отойти от кабинета. Заставил выйти на улицу. И уже там заставил себя сделать несколько глубоких вдохов. Он почти слышал голос сержанта Хейверс, оценивающий его разговор с друзьями: «Отличная работа, инспектор. Я даже кое-что для себя записала. Всех обвинили, всех оскорбили и всех от себя оттолкнули. Блестящий способ заручиться их поддержкой и помощью».

Но что еще он мог сделать? Поблагодарить за их бессмысленное вмешательство? Или вежливо проинформировать о безвременной кончине ребенка? Употребив это казенное, напыщенное и потому меньше ранящее выражение. Может быть, даже пожалеть их, чтобы они не чувствовали того, что, черт побери, должны сейчас чувствовать — ответственность за случившееся.

«Они сделали все, что могли, — сказала бы Хейверс. — Вы же слышали отчет Саймона. Они проверили все версии. Шаг за шагом проследили путь девочки в ту среду. Они показывали ее фотографии по всему Мерилбоуну, беседовали с людьми, видевшими ее последними. Что еще сделали бы вы, инспектор?»

Выявил бы связи, окружение. Обеспечил прослушивание телефонов. Послал дюжину констеблей уголовной полиции в Мерилбоун. Организовал показ фотографии девочки в теленовостях и попросил бы сообщить о ней всех, видевших ее. Ввел бы ее имя и описание в центральный полицейский компьютер. Хотя бы это, для начала.

«А если бы родители не захотели такого начала? — допытывалась бы Хейверс. — Тогда что, инспектор? Что бы вы сделали, если бы у вас тоже были связаны руки, как у Саймона?»

Но они не смогли бы связать ему руки так, как Саймону. Не позвонив в полицию, не сообщив о преступлении, потом пытаться диктовать, какими методами полиция должна вести расследование? Уж если не Хелен и Дебора, то, во всяком случае, Сент-Джеймс должен был это понимать. С самого начала они могли вести расследование совершенно по-другому, не так, как они это делали. И они все трое знали об этом.

«Но они дали слово…»

В ушах Линли еще слышались доводы Хейверс, но они становились все слабее и слабее. Опровергнуть последний из них было проще всего. Это данное слово ничего не стоит по сравнению с жизнью ребенка.

Линли сошел по ступенькам на мостовую. Он почувствовал облегчение от сознания собственной правоты. Подойдя к своему «бентли», он уже взялся за ручку дверцы, когда услышал, что кто-то окликнул его по имени.

К нему приближался Сент-Джеймс. Что-либо понять по выражению его лица было невозможно. Поравнявшись с машиной, он просто протянул Линли конверт из оберточной бумаги и добавил:

— Думаю, это тебе пригодится.

— Что это?

— Школьная фотография Шарлотты. Записки похитителя. Отпечатки пальцев с магнитофона. Отпечатки, которые я снял у Лаксфорда и Стоуна.

Кивнув, Линли принял от него пакет. И когда он это сделал, то, несмотря на уверенность, что был абсолютно прав, осуждая своих друзей и любимую женщину, почувствовал некоторое смущение перед открытым проявлением доброй воли со стороны Сент-Джеймса и всем, что из этого следовало. Это смущение раздражало его, напоминая, что в его жизни есть обязанности, которые часто оказываются неприятными и выходят за рамки его работы.

Он отвел глаза и устремил взгляд в дальний конец улицы, где Чейн-роуд делала резкий изгиб, в центре которого располагался старинный кирпичный дом в плачевно запущенном состоянии. Он мог бы стоить огромных денег, если бы кто-нибудь позаботился о его ремонте. Но сейчас его даже трудно было назвать жильем.

Вздохнув, Линли произнес:

— Черт возьми, Саймон, а чего ты от меня ждал?

— Наверное, честности.

Линли отвернулся. Но прежде чем он успел что-то ответить, Сент-Джеймс, опять перейдя на сухой тон официального ответа на требование Линли предоставить ему всю имеющуюся информацию, сказал:

— Я забыл одну вещь: Веберли неправ, полиция Мерилбоуна была, хоть и косвенно, задействована в расследовании. В тот день, когда украли Шарлотту Боуин, один полицейский констебль выдворил бродягу с Кросс-Киз-Клоуз.

— Бродягу?

— Возможно, он жил в одном из пустующих домов на Блэндфорд стрит. Я думаю, это следует проверить.

— Понял. Это все?

— Нет. Мы с Хелен допускаем, что он был вовсе не бродяга.

— Если не бродяга, то кто?

— Кто-то, не желавший, чтобы его узнали. Кто-то переодетый.

Глава 15

Родни Аронсон снял обертку с шоколадки «Кит-Кэт», отломил кусочек и сунул его в рот. Тая от наслаждения, он исследовал языком каждую восхитительную трещинку и выпуклость этого несравненного продукта искусного соединения какао и орехов. Этой послеобеденной порции «Кит-Кэта» (с употреблением которой Родни тянул до последнего момента, когда нечеловеческую потребность его тела в шоколаде уже нельзя будет не замечать) почти хватило, чтобы выкинуть Дэниса Лаксфорда из головы. Но лишь почти.

Сидя за столом в своем кабинете, Лаксфорд был занят изучением двух вариантов первой страницы завтрашнего номера, которые Родни только что представил ему по его требованию. Размышляя над макетами, редактор «Сорс» потирал большим пальцем правой руки шрам на подбородке, в то время как большой палец левой руки скользил по изгибам бицепса под рукавом белой рубашки. Казалось, он был идеальным воплощением сосредоточенности, но информация, которую Родни Аронсон сумел добыть за последние несколько дней, заставила его усомниться в подлинности этой сцены и предположить, что она была разыграна специально для своего заместителя.

Разумеется, редактор «Сорс» не знает, что Родни преследовал его как гончая лису, так что это его бдение над двумя макетами первой страницы может быть в достаточной степени подлинным. Однако сам факт существования двух вариантов ставил под вопрос мотивацию Лаксфорда. Он больше не мог настаивать на том, что материал о Ларсни и его партнере еще достаточно сенсационен, чтобы занять место на первой странице. Во всяком случае, после того, как новость о смерти дочери Боуин раскатами грома прокатилась по ущелью Флит-стрит как только было распространено официальное сообщение министерства внутренних дел. У Родни до сих пор стоят перед глазами удивленно поднятые брови и отвисшие челюсти сотрудников редакции, когда на совещании по текущим событиям Лаксфорд заявил, что он хочет пустить на первой странице — несмотря на горячую новость о Боуин — годичной давности фото Даффи Дьюкейна наедине с членом парламента Ларсни, которую один из сотрудников отдела сумел обнаружить после продолжительных археологических раскопок в фотоархиве газеты. Возможно, уступая перед ропотом протеста своих недоумевающих коллег, Лаксфорд приказал подготовить еще один макет — с фотографией заместителя министра внутренних дел — моментальный снимок, запечатлевший Боуин во время ее перехода из одного помещения в другое. Перед этим Лаксфорд заявил, что ему не нужны студийные или рекламные фотографии и он не собирается помещать ни одну из них на первой странице своей газеты в связи со смертью Шарлотты Боуин. Ему нужна свежая, сегодняшняя фотография. И если они не сумеют представить ему такую ко времени передачи материала в печать, им придется довольствоваться Синклером Ларсни и Даффи Дьюкейном, а материал о Боуин воткнуть куда-то внутрь газеты.

— Но это наша находка, — запротестовала Сара Хэплшорт. — А Ларнси — отработанный пар, какая разница, откуда мы взяли фотографию Боуин? Мы же собирались использовать школьную фотографию девочки, а она, конечно, не из тех, что сняты недавно. Так кого интересует, недавний ли это снимок матери?

— Меня это интересует, — возразил Лаксфорд. — Наших читателей интересует. Так что, если хотите печатать статью, добудьте для нее соответствующую фотографию.

Лаксфорд собирается загнать их в угол, заподозрил Родни. Он готов был спорить, что никто не сможет добыть свежую фотографию к нужному сроку.

Но, поспорив, он бы проиграл, потому что в тот же день, ровно в половине шестого Ив Боуин вынырнула из бокового подъезда министерства внутренних дел, и «Сорс», чьи штатные фотографы дежурили у каждого из мест возможного появления младшего министра — от Даунинг-стрит до ее оздоровительного клуба — умудрилась засечь, как министерский адвокат, придерживая ее под локоть, провел Ив Боуин к поджидавшей машине.

Это был четкий, ясный кадр. Правда, Боуин была не очень похожа на скорбящую мать — ни кружевного платочка у глаз, ни темных очков, чтобы скрыть покрасневшие веки. Однако никто бы не стал спорить, что это не героиня дня. Хотя по выражению лица Лаксфорда можно было предположить, что он намерен предпринять такую попытку.

— У вас есть распечатка на остальное? — спросил Лаксфорд, прочтя четыре небольших абзаца, втиснутых в пространство, оставшееся от заголовка. Выполненный в комбинации цветов, он гласил: «Дочь высокопоставленного члена парламента найдена мертвой!» Это была верная гарантия, что газете потребуется ровно столько времени для поиска своего покупателя, сколько нужно, чтобы передать из рук в руки тридцать пять пенсов. И «Ларсни с Даффи в более счастливые времена» не шли с этим ни в какое сравнение.

Из принесенной им пачки бумаг Родни выудил остальную часть распечатки. Это был черновик, который он заставил Сару Хэплшорт отпечатать, предвосхищая именно такое требование редактора. Лаксфорд прочел материал.

— Это верняк, — сказал Родни. — Мы базируемся на официальном сообщении и от него танцуем. Есть подтверждения на все. Новая информация ожидается.

Лаксфорд поднял голову.

— Какого рода информация?

Родни видел, что глаза Лаксфорда воспалены. И кожа под ними цвета сливовой шкурки. Приготовившись не упустить ни малейшего нюанса в поведении редактора, Родни беззаботно пожал плечами.

— Любая информация, какую придерживают копы и Боуин.

Лаксфорд аккуратно положил распечатку рядом с макетом первой страницы. Родни попытался истолковать для себя эту особую четкость его движений. Тянет время? Разрабатывает стратегию? Принимает решение? Что? Он подождал, когда Лаксфорд задаст следующий, логично вытекающий из первого вопрос: «Что заставляет вас думать, что они утаивают информацию?» Но вопроса не последовало.

— Обрати внимание на факты, Дэн, — сказал Родни. — Ребенок жил в Лондоне, но найден мертвым в Уилтшире, и это все, что мы узнали из официального сообщения министерства внутренних дел. Да еще упоминание о неких «таинственных обстоятельствах» и «ожидании результатов вскрытия». Не знаю, как ты расцениваешь этот вздор, но я лично считаю, что от него несет тухлятиной.

— Что ты предлагаешь делать?

— Кинуть на это дело Корсико. Что, — поторопился добавить Родни, — я уже и сделал. Он там, за дверью. Приехал как раз в тот момент, когда я нес тебе макеты. Позвать? — И Родни сделал жест рукой, что должно было означать его готовность пригласить к участию в обсуждении Митча Корсике — Он выжал их Ларсни все, что можно, — заметил Родни. — Я посчитал расточительностью не использовать его талант на то, что наверняка обернется еще большей сенсацией. Согласен? — он говорил так любезно, с таким искренним желанием докопаться до правды. Что еще мог сделать Лаксфорд, кроме как согласиться?

— Приведи его, — сказал Лаксфорд. Он откинулся в кресле, потирая большим и указательным пальцами висок.

— Ладно, — Родни сунул еще кусочек «Кит-Кэт» себе в рот. Он перекатил его за щеку, чтобы там шоколад мог медленно таять, постепенно проникая в организм, как введенный внутривенно наркотик. Он подошел к двери кабинета, распахнул ее и радостно крикнул: — Митч, голубчик! Иди-ка сюда. Расскажи папочке, что ты узнал.

Митч Корсико, ожидавший в приемной, подтянул свои джинсы, которые он постоянно носил без ремня, и зашвырнул огрызок яблока в корзинку для бумаг у стола мисс Уоллес. Потом схватил свою джинсовую куртку и, вытащив из ее кармана замусоленный блокнот, протопал по владениям мисс Уоллес ковбойскими сапогами, говоря на ходу:

— Думаю, у нас есть кое-что хорошенькое и весьма пикантное на завтра. И, могу гарантировать, пока что мы единственные владельцы. Мы можем задержать выпуск?

— Для тебя, мой мальчик, все что угодно, — сказал Родни. — Это касается Боуин?

— Кого же еще?

Родни закрыл дверь за молодым репортером. Корсико присоединился к сидящему за столом Лаксфорду.

Щелкнув пальцами в сторону макета и распечатки статьи о Боуин, Митч сказал:

— Это дело — такая лажа. Они дали нам один факт — труп, найденный в Уилтшире, а дальше, когда мы хотели получить более подробную информацию, развлекали нас заявлениями типа «имейте совесть». Нам пришлось порядком попотеть, чтобы получить хоть какие-то подробности. Они были готовы скорее костьми лечь, чем поделиться ими. Возраст ребенка, школа, где училась девочка, в каком состоянии найденное тело, где именно оно было найдено. Можно сказать, пришлось клещами вытаскивать каждое слово. Сара, наверное, вам рассказывала.

— Она только передала законченную статью, которая, должен сказать, лакомый кусочек, как никогда, — Родни подошел к столу Лаксфорда и оперся бедром об угол. Удивительно, как знание секретной информации вдохновляет человека. Вот, к примеру, он, проработал сегодня уже десять часов, но так бодр и весел, будто его хватит еще на столько же. — Введи нас в курс дела, — сказал он и, обращаясь к Лаксфорду, добавил: — Митч мне сказал, он кое-что раздобыл, что мы, возможно, захотим поместить вместе с этим, — он указал на макет с Боуин, демонстрируя свою уверенность в решении редактора относительно варианта первой страницы.

В этом вопросе выбора для Лаксфорда практически не оставалось, и Родни это хорошо знал. Он мог тянуть время, требуя подготовить два макета и раздобыть фотографию Боуин, рассчитывая, что эти требования невыполнимы, но теперь он зажат в угол. Он главный редактор газеты, но он подчиняется председателю, а председатель ожидает, что история Боуин пойдет на первой странице. Кому-то придется дорого заплатить, если харя Синклера Ларсни, а не фотография Ив Боуин украсит первую страницу утреннего выпуска, и платить будет Лаксфорд.

Родни был заинтригован странным поведением Лаксфорда. Почему он устроил намеренную проволочку с решением по первой странице? К тому же размышления об этом приобретали особую остроту в свете недавнего свидания Лаксфорда в «Хэрродсе» с одним из главных персонажей статьи. Насколько можно считать случайной его встречу с Ив Боуин всего за три дня до того, как ее дочь нашли мертвой? И как эта встреча соотносится с последовавшими за этим событиями. Под любым пустяковым предлогом Дэн задерживает передачу номера в печать; его посещают рыжеволосая фотокорреспондентка и незнакомец, который ей вмазал по голове; Дэн вылетает куда-то вместе с ними меньше чем через десять минут после мордобоя. А теперь — эта смерть… Родни провел почти все воскресенье, размышляя над вопросом, что же все-таки на уме у Лаксфорда, и когда разразилась эта сенсация с Боуин, он немедленно бросил на нее Корсико, зная, что, если где-то существует грязь, Митч — именно тот, кто лучше всех сумеет в ней покопаться.

А сейчас он подмигнул Корсико:

— Подавай свое блюдо на стол.

Корсико чуть помедлил, сжимая свой фирменный «стетсон». Потом посмотрел на Лаксфорда, как бы ожидая более официального приказания. Лаксфорд устало кивнул.

— Значит, так. Первое. В пресс-службе полиции Уилтшира — ни гу-гу, — начал Корсико. — Никаких комментариев, кроме основных фактов: кто обнаружил тело, во сколько, где, в каком состоянии и так далее. Боуин с мужем опознали тело вчера, около полуночи в Амесфорде. И вот здесь-то начинаются неожиданности, — он поерзал на стуле, будто устраиваясь поудобнее для приятной беседы. Лаксфорд впился глазами в репортера и уже не отводил их. Корсико продолжал: — Я попросил в пресс-службе дать мне обычные предварительные сведения: имя следователя, время проведения вскрытия, выводы патологоанатома, первоначальное заключение о времени смерти. На это я не получил никакого ответа. Они полностью перекрыли поток информации.

— Вряд ли это можно считать веским основанием для того, чтобы задерживать выпуск.

— Верно. Я знаю. Но подождите. Они любят водить нас за нос. Это нормальная борьба за влияние. Но у меня есть надежный источник в полицейском участке Уайтчепела. И она…

— Какое отношение ко всему этому может иметь Уайтчепел? — чтобы подчеркнуть свое раздражение, Лаксфорд взглянул на часы.

— Напрямую — никакого. Но подождите. Я позвонил ей и попросил копнуть в центральном полицейском компьютере, просто, чтобы получить основные сведения о ребенке. Но — вот здесь-то и начинается ерунда — в компьютере нет отчета.

— Какого еще отчета?

— Отчета об обнаружении тела.

— И это ты считаешь невероятным событием? Из-за этого я должен задерживать выпуск? Может, полиция просто не успела справиться со своей рутинной работой.

— Не исключено. Но также отсутствовал отчет о том, что девочка исчезла. Несмотря на то, что тело находилось в воде не менее восемнадцати часов — источнику в Уайтчепеле пришлось прилично потрудиться, чтобы раздобыть это для меня.

— Вот это уже лакомый кусочек, — сказал Родни и добавил, испытующе глядя на Лаксфорда: — Что бы это могло значить? Ты как думаешь, Дэн?

Лаксфорд не ответил на вопрос. Он сидел, подперев голову кулаками. Родни пытался разгадать его мысли. Лицо выражает скуку, но в глазах явная тревога. Кивком головы он велел Корсико продолжать.

Корсико воодушевился.

— Сначала я тоже подумал — что с того, что никто не заявил о пропаже ребенка. В конце концов были выходные. Может быть, какая-то неувязка. Родители думали, что ребенок у бабушки и дедушки. А те думали, что он у дяди с тетей. Ребенок, возможно, остался у кого-то ночевать и все такое… Но я решил, что не мешает все же проверить. И, оказалось, не напрасно. — Корсико открыл свой блокнот. Несколько листков вылетели на пол. Он подобрал их, сунул в карман джинсов. — Есть одна ирландка, она работает у Боуин в доме. Толстая дама в вытянутых леггинсах по имени Пэтти Мэгваер. Мы с ней душевно побеседовали через четверть часа после того, как министерство сделало заявление насчет ребенка.

— В доме Боуин?

— Я там был первым.

— Ну, молодец, мальчик, — пробормотал Родни.

Как бы изучая свой блокнот, Корсико скромно потупил взор. Потом продолжил:

— Вообще-то, я как бы разносил цветы.

— Изобретательно, — подмигнул ему Родни.

— И? — произнес Лаксфорд.

— Она в это время рьяно молилась, стоя на коленях в гостиной, и я сказал ей, что был бы просто счастлив присоединиться к ее молитвам — что, должен вам сообщить, заняло добрые четверть часа. А потом мы выпили чайку на кухне. Тут-то у нее язык и развязался, — он рывком развернул свой стул так, чтобы быть лицом к лицу с Лаксфордом. — Ребенок-то пропал еще в прошлую среду, мистер Лаксфорд. Предположительно, ее похитили прямо на улице, скорее всего, какой-то извращенец. Но госпожа член парламента и ее муж так и не сообщили об этом в полицию. Что вы об этом думаете?

Родни от удивления слегка присвистнул. Даже он не был готов к такому обороту событий. Он пошел к двери и распахнул ее, готовый позвать Сару Хэплшорт, чтобы перекроить первую страницу.

— Что ты делаешь, Родни? — спросил Лаксфорд.

— Хочу позвать Сару. Тут надо кое-что переделать.

— Закрой дверь.

— Но, Дэн…

— Я сказал, закрой дверь. И сядь на место.

Родни почувствовал, как в нем разгорается ярость. Этот тон, эта чертова уверенность Лаксфорда, что любая его команда будет выполнена, выводили его из себя.

— У нас в руках убойный материал, — сказал Родни. — Неужели по какой-то причине ты хочешь его снять?

Лаксфорд обратился к Корсико:

— Какие подтверждения этому у тебя есть? — спросил он.

— Какие подтверждения? — переспросил Родни. — Он же разговаривал с экономкой. Кто лучше нее может знать, что ребенок исчез, а в полицию не звонили?

— У тебя есть подтверждения? — повторил свой вопрос Лаксфорд.

У Родни вырвалось:

— Дэн! — он понял, что Лаксфорд зарежет статью, если Корсико не сумеет проявить изворотливость и дать все мыслимые и немыслимые обоснования.

Но Корсико с этим успешно справился.

— Я переговорил кое с кем в трех полицейских участках Мерилбоуна: Элбени-стрит, Гринбери-стрит и Вигмор-стрит. Ни в одном из них нет записей о чьих-либо заявлениях о пропаже ребенка.

— Потрясающе! — выдохнул Родни. Ему захотелось издать победный вопль, но он сдержался. Корсико, между тем, продолжал:

— У меня в голове не укладывалось: как родители могли не позвонить в полицию, если их ребенок исчез? — Он отклонил свой стул назад и сам ответил на свой вопрос: — Я подумал, таким образом могли бы поступить родители, которые хотели, чтобы она исчезла.

Лицо Лаксфорда по-прежнему ничего не выражало. Родни тихонько присвистнул.

— Тогда я подумал, мы выиграем эту игру, если я копну поглубже, что я и сделал, — сказал Корсико.

— И? — спросил Родни, видя, что рассказ начинает приобретать форму.

— И выяснил, что муж Боуин, один тип по имени Александр Стоун, вовсе не является отцом ребенка.

— Вряд ли это новость, — заметил Лаксфорд. — Любой, кто в курсе политических дел, мог сказать тебе это, Митчел.

— Да-а? Ну, а для меня это было новостью, а также интересным поворотом сюжета. И когда случается такой поворот, я имею привычку выяснять, куда он ведет. Так что я наведался в церковь святой Екатерины и разыскал свидетельство о рождении, чтобы узнать, кто ее настоящий отец. Потому что я подумал, может, мы захотим взять у него интервью, верно? Скорбящий отец, смерть ребенка и все такое, — он схватил свою джинсовую куртку и запустил руку в один карман, потом в другой. Достав свернутый листок бумаги, развернул его, разгладил на столе и передал Лаксфорду.

Родни ждал, затаив дыхание, предвкушая сенсацию. Лаксфорд пробежал глазами бумажку, поднял голову и произнес:

— Ну и?

— Что «ну и»? — спросил Родни.

— Она не указала имени отца, — пояснил Корсико.

— Это я и сам вижу, — сказал Лаксфорд. — Но поскольку она никогда публично не называла его имени, едва ли это окажется потрясающей неожиданностью.

— Может, это и не неожиданность. Но — возможная связь. И, главное, возможность раскрутить историю.

Лаксфорд вернул Корсико копию свидетельства. При этом он изучающе смотрел на молодого репортера, как смотрят на новые неизвестные формы жизни.

— Нет имени отца в свидетельстве о рождении. Нет сообщения в полицию о пропаже ребенка. Все это факты на одну и ту же тему — об утаивании информации, мистер Лаксфорд. Это превалирующая тема: тема рождения бедного ребенка — в начале, и тема ее смерти — в конце. На первых порах мы можем раскручивать историю вокруг этого. И если мы это сделаем — а редакционная статья о зловещих семейных секретах тоже получилась бы очень славной — то, можете мне поверить, даже последний олух сумеет откопать парочку мерзостей для «Сорс» о члене парламента Боуин. Потому что, если история Ларсни с его дружком — это мерило того, что мы можем ждать от наших читателей, то, как только мы раскрутим историю вокруг склонности Боуин утаивать жизненно важную информацию, каждый из ее врагов будет звонить нам с намеками, которые приведут нас именно туда, куда нам нужно.

— То есть куда? — спросил Лаксфорд.

— К виновной стороне. Что, могу поспорить, станет последней утаиваемой ею информацией, — Корсико растопыренной пятерней пригладил волосы — они немедленно заняли прежнее торчащее положение. — Понимаете, ее поведение можно было бы объяснить только в том случае, если бы она знала, кто похитил девочку. Или она сама устроила похищение. Только эти два варианта подходят как единственно возможное объяснение, почему она тут же не позвонила копам. Я бы сказал, еще и единственно разумные. И теперь, если мы сопоставим эту информацию с тем, что она хранила в секрете все эти годы имя отца, я думаю, вы понимаете, какие выводы напрашиваются?

— Честно говоря, нет.

Антенны Родни немедленно поползли вверх. Раньше ему уже приходилось слышать этот тон Лаксфорда — очень ровный и приторно вежливый. Лаксфорд разматывает веревку. И если это действительно так, Корсико схватит ее конец, обвяжет вокруг шеи и повесится. А вместе с ним пропадет и статья.

Родни попытался вмешаться, говоря, как он полагал, решительным тоном:

— Что ж, на данном этапе это вполне добротное репортерское расследование. Митч, конечно, будет продолжать его — не торопясь, шаг за шагом, получая все возможные подтверждения. Верно?

Корсико намека не понял.

— Слушайте, ставлю двадцать пять фунтов на то, что есть связь между исчезновением ребенка и его отцом, — запальчиво проговорил он. — И если мы хорошо покопаемся в прошлом Боуин, я ставлю еще двадцать пять, что мы найдем эту связь.

Родни всячески сигнализировал Корсико, чтобы тот заткнул фонтан своего красноречия. Он даже сделал характерный жест, проведя ладонью по горлу, призывая его замолчать, но репортер ничего не замечал, приводя все новые и новые аргументы. В конце концов, раньше Лаксфорду такая настойчивость всегда нравилась. По какой такой причине она могла не понравиться ему сейчас? Ведь они всего лишь копают под еще одного тори. Разве до сих пор Лаксфорд не радовался любым усилиям Корсико, направленным против тори?

— Но каким образом могли бы мы обнаружить эту связь? — продолжал он. — У нас есть дата рождения ребенка. Отсчитываем назад девять месяцев и начинаем разнюхивать, чем занималась Ив Боуин в это время. Я даже уже кое-что предпринял, — он перелистнул две странички своего блокнота, пробежал их глазами и сказал: — Ага, вот, «Дейли телеграф». Она была тогда политическим обозревателем «Дейли телеграф». Это наша отправная точка.

— И куда ты с нее отправляешься?

— Пока не знаю. Но я собираюсь поделиться с вами своими догадками.

— Пожалуйста, сделай одолжение.

— Она, надо полагать, спала в то время с кем-то из главных фигур консерваторов — чтобы легче было пролезть в список кандидатов от какого-нибудь округа. Ну, скажем, с министром финансов, внутренних дел, иностранных дел — с кем-то такого ранга. Платой за что было ее место в парламенте. Поэтому все, что от нас требуется, это узнать, с кем она там спала. И когда мы это выясним, дальше останется только окопаться у его крыльца и ждать, когда он сможет с нами побеседовать. Вот тогда мы и обнаружим связь, которую ищем, между этим, — он помахал свидетельством о рождении, — и смертью ребенка.

— Шарлотты, — сказал Лаксфорд.

— Что?

— Имя того ребенка. Ее звали Шарлотта.

— А, нуда, правильно — Шарлотта, — Корсико что-то нацарапал в своем блокноте.

Лаксфорд положил руки ладонями вниз на макет первой страницы, поправил его так, чтобы он лежал параллельно краю стола. В наступившей тишине стал вдруг сильнее слышен шум, долетавший из отдела: телефонные звонки, смех, чей-то вопль: «Ой, умираю! Черт, кто-нибудь, спасите — подкиньте сигаретку!»

«Именно умираю», — подумал Родни. Он представил, чем все это кончится, так же ясно, как следующий батончик «Кит-Кэт», который намеревался съесть, как только завершится совещание. Единственное, чего он пока не знал, как именно Лаксфорд собирается это провернуть. И редактор не замедлил прояснить этот вопрос.

— Я ожидал от тебя много большего, — сказал он Корсико.

Корсико перестал писать, но остался с ручкой, зажатой в руке.

— Что? — переспросил он.

— Лучшей репортерской работы.

— Почему? В чем…

— Лучшей работы, чем эти дерьмовые басни, которые ты мне здесь наплел, Митчел.

— Секунду, Дэн, — вмешался Родни.

— Нет, — остановил его Лаксфорд, — подожди. Вы оба подождите. Речь идет не о любом человеке с улицы, не о какой-нибудь законопослушной Люси, которая безропотно выполняет все, что ей скажут. Речь идет о члене парламента. И, опять же, не о любом члене парламента, а о заместителе министра. Ты на самом деле ждешь, что я поверю, чтобы заместитель министра внутренних дел позвонила в местный полицейский участок и сообщила о пропаже дочери? В то время как ей ничего не стоит лично встретиться с министром внутренних дел и попросить его заняться этим делом. И при этом потребовать соблюдения секретности в такой степени, в какой ей этого захочется. В этом проклятом правительстве, которое сделало секретность своим девизом. Она могла устроить так, чтобы этот случай рассматривался как дело первостепенной важности в Скотланд-Ярде и ни один полицейский участок в стране не узнал бы об этом; так какого черта ты думаешь, что какие-то участки в Мерилбоуне должны иметь сведения об этом среди своих записей? Неужели ты всерьез рассчитывал, что я напечатаю на первой странице статью, на основе которой мы раскрутим кампанию против Боуин, только потому, что она не позвонила местным бобби? — Он резко отодвинул стул назад и встал. — Что это за журналистская работа? Уходи, Корсико, и не возвращайся, пока не напишешь такую статью, которую можно печатать.

— А как насчет этого? — Корсико потянулся к копии свидетельства о рождении.

— Никак насчет этого. Это всего лишь свидетельство о рождении, в котором отсутствует имя отца. Таких, возможно, существует двести тысяч, и ни одно из них не является новостью. Вот когда ты добудешь запись выступлений министра внутренних дел или комиссара полиции, где они заявляют, что ничего не знали о похищении ребенка вплоть до его смерти — тогда у нас появится причина задерживать передачу номера в печать. А пока что, хватит отнимать у меня попусту время.

Корсико что-то начал говорить. Останавливая его, Родни поднял руку. Он с трудом мог поверить в то, что только что сделал Лаксфорд — использовать такой предлог, чтобы зарезать весь материал! Действительно ли ему этого хотелось? В этом следует убедиться.

— Ладно, Митчел, — сказал Родни, — давай вернемся к честной игре. Мы все проверяем и перепроверяем. Достаем еще три подтверждения. — И быстро, прежде чем Корсико успел что-либо возразить, спросил: — Так что у нас пойдет на первой странице, Дэн?

— Пустим статью о Боуин, так как есть. Без всяких изменений. И ни слова об отсутствии мифических полицейских отчетов.

— Черт! — выдохнул Корсико. — Мой материал верняк, я это знаю.

— Твой материал — навоз, — отрубил Лаксфорд.

— Это просто…

— Мы поработаем над ним, Дэн, — Родни подхватил Корсико под мышки и быстренько вытолкнул из кабинета, закрыв за собой дверь.

— Какого дьявола? — возмутился Корсико. — Мой материал — сенсация. Вы это знаете. Я знаю. К чему эта идиотская возня? Родни, послушай, если мы его не напечатаем, это сделает кто-то другой. Мне просто нужно взять этот материал и отнести его в «Глоуб». И продать им. Это же горячая новость, сенсация! И ни у кого этого нет, кроме нас. Проклятье, чтоб они все… Мне нужно было…

— Продолжай над этим работать, — спокойно сказал Родни, бросив любопытный взгляд на закрытую дверь кабинета Лаксфорда.

— Что? Я должен пытаться взять интервью у комиссара полиции, заставить его побеседовать со мной об одном из членов парламента? Чушь собачья.

— Нет. Забудь об этом. Продолжай расследование.

— Расследование?

— Ты считаешь, существует связь, не так ли? Ребенок, свидетельство о рождении и так далее?

Корсико выпрямился, расправил плечи. Если бы он имел привычку носить галстук, то сейчас, вероятно, поправил бы его узел.

— Стал бы я за этим гоняться, если бы ее не было.

— Тогда найди эту связь. И принеси мне.

— И что тогда? Лаксфорд…

— Пошли его к черту. Разнюхай историю. Остальное я беру на себя.

Корсико стрельнул взглядом в сторону редакторского кабинета.

— Она чертовски запутанная, эта история, — впервые в его голосе зазвучало некоторое смущение.

Родни схватил его за плечо и легонько подтолкнул.

— Верно, — поддакнул он. — Добудь этот материал. Напиши статью. И принеси мне.

— И тогда?

— Я найду, что с ней делать, Митч.

Дэнис Лаксфорд нажал на кнопку включения монитора своего компьютерного терминала и рухнул в кресло. На экране засветились цифры, но Лаксфорд не смотрел на них. Он включил монитор, просто чтобы было чем оправдать свою бездеятельность. Теперь он мог повернуться к экрану, изображая, что жадно вчитывается в бессмысленные комбинации букв, в случае, если кто-то вдруг войдет в кабинет, ожидая застать редактора «Сорс» за разработкой истории, которая в данный момент занимает каждого репортера в Лондоне. Митч Корсико был лишь одним из многих, усердно перелопачивающих жизнь Ив Боуин.

Лаксфорд понимал, насколько маловероятно, что Митч Корсико и Родни Аронсон поверили в разыгранную им сцену редакторского произвола. Возглавляя в течение многих лет «Глоуб» и «Сорс», он еще ни разу не снимал с печати статью, обещавшую столь же грандиозный скандальный успех, как этот рассказ о том, как член парламента Боуин не обратилась в местный полицейский участок по поводу похищения ее дочери. К тому же это был рассказ о тори. Он должен был бы восторгаться множеством великолепных возможностей, которые предоставляет ему эта история. Он должен был бы гореть неистовым желанием преобразовать открытие о том, что Ивелин не позвонила в полицию, в умное и нравоучительное обвинение в адрес партии тори в целом. Вот они, полюбуйтесь, превозносят до небес свою приверженность основополагающим британским ценностям, одна из которых, надо полагать, британская семья. И когда семье угрожают таким гнуснейшим образом — похищением ребенка — известный член правительства тори, как сообщают наши источники, не потрудился хотя бы подключить к поискам ребенка сотрудников собственного ведомства. Вот возможность раздуть скудные сведения в историю, которая еще раз изобразила бы тори как пустых болтунов, кем они в действительности и являются. И он не только не ухватился за эту возможность, он сделал все от него зависящее, чтобы уничтожить ее.

Лаксфорд понимал, что в лучшем случае он лишь выиграл немного времени. То, что Корсико так быстро раздобыл свидетельство о рождении, то, что у него был вполне логичный план раскопать прошлое Ивелин, подсказало Лаксфорду, как безосновательно было ожидать, что тайна рождения Шарлотты останется тайной и сейчас, когда она мертва. Митч Корсико обладает такой инициативностью, которую он, Лаксфорд, при других обстоятельствах только бурно приветствовал бы. Способность этого парня чутьем находить тропинку к правде приводила в изумление, а его неподражаемое умение обхаживать людей с тем, чтобы они сами сказали ему эту правду, было достойно восхищения. Лаксфорд мог помешать его расследованию, ставя определенные ограничения, высказывая лицемерные предположения о роли министра внутренних дел и Нового Скотланд-Ярда или приказывая парню перепроверять все подряд. Но он не мог совсем остановить ход расследования иначе, как выгнав его с работы. Что только подтолкнет его к тому, чтобы вместе со своим блокнотом и тонким нюхом на скандальные новости переметнуться к конкуренту — скорее всего, в «Глоуб». А уж у «Глоуб» не будет таких причин, как у Лаксфорда, чтобы срывать публикацию истории, обнажающей правду.

Шарлотта… Господи, подумал Лаксфорд, он даже никогда не видел ее. Видел лишь рекламную фотографию, распространявшуюся во время избирательной кампании Ивелин: кандидат в члены парламента позировала перед объективом в домашней обстановке в окружении улыбающихся любящих членов семьи. Это все, что он мог вспомнить. Даже и тогда, просматривая фотографии, он лишь бросил на этот снимок презрительный взгляд, каким одаривал всех кандидатов, позирующих перед всеобщими выборами. На самом деле он тогда даже не посмотрел на девочку. Не потрудился вглядеться в ее черты. Это была его дочь, но единственное, что он о ней знал, это имя. А теперь еще и то, что она умерла.

Тогда ночью, в воскресенье, он позвонил в Мерилбоун. Услышав в трубке голос Ив, коротко сказал:

— Сообщение в телевизионных новостях, Ивелин. Найдено тело.

— О, Боже! Ты просто чудовище. Ты готов на что угодно, лишь бы сломить меня, — ответила она.

— Нет! Послушай, это в Уилтшире — ребенок, девочка. Мертвая. Они не знают, кто она. Просили сообщить информацию. Ивелин! Ивелин.

Она бросила трубку. С тех пор он больше с ней не разговаривал.

Одна его часть говорила ему, что она заслуживает наказания. Заслуживает публичного осуждения. Заслуживает, чтобы каждый этап жизни Шарлотты, ее исчезновение и ее смерть были выставлены перед ее соотечественниками на обозрение и обсуждение. И, как следствие, она заслуживает, чтобы ее сбросили с ее облеченной властью должности. Но другая его половина не могла радоваться ее падению. Потому что ему хотелось верить, что, какими бы тяжкими не были ее грехи, она сполна за них заплатила смертью ребенка.

Тогда, в Блэкпуле, он любил ее не больше, чем она его. Их общение ограничивалось лишь слиянием тел, при этом желание обострялось полярной противоположностью их взглядов. У них не было ничего общего, кроме способности оспаривать противоположные точки зрения и желания выйти победителем из любого затеянного ими спора. Она была уверена в себе и сообразительна, и он, владевший словом как искусный фехтовальщик, ничуть не испугал ее. Их диспуты обычно заканчивались вничью, но он привык одерживать победы над своими противниками и, не преуспев в этом с помощью слов, решил прибегнуть к другому средству. Он был тогда достаточно молод и глуп и полагал, что подчинение женщины в кровати является декларацией мужского превосходства. Когда дело было сделано, он, преисполненный самодовольства, ожидал от нее сияющих глаз и томной улыбки, а впоследствии, как и подобает женщине, она должна была тихонько отползти в ближайшую щелку и впредь позволять ему безоговорочно и безраздельно царить среди своих коллег.

То, что после соблазнения она и не подумала отползать ни в какую щелку, то, что она продолжала вести себя так, будто между ними ничего не произошло; то, что ее ум стал острее, чем когда-либо, сначала привело его в ярость, а потом заставило еще больше хотеть ее. По крайней мере, в постели, думал он, между ними не будет равенства. По крайней мере, в постели все победы будут его. Мужчины должны повелевать, считал он, а женщины — подчиняться.

Но только не Ивелин. Чтобы он ни делал и чтобы она ни испытывала (а в этом он готов был поклясться) это никогда не лишало ее самообладания. Половой акт был для нее просто еще одним полем сражения, но оружием были не слова, а наслаждение.

Хуже всего, однако, было то, что она с самого начала прекрасно понимала, чего он добивается. И когда она пришла к нему в последний раз, в то последнее торопливое утро, когда им обоим нужно было успеть на поезд, она приподняла его голову, приблизила его лицо к своему и проговорила:

— Я не побеждена, Дэнис. Ни в чем. Даже в этом.

Ему было стыдно узнать, что результатом этих их совокуплений без любви стало зарождение новой невинной жизни. Настолько безразличны были ему тогда последствия его действий, что он даже не подумал о каких-то мерах предосторожности и не побеспокоился о том, принимает ли она какие-то меры. Ему никогда не приходило в голову подумать о том, чем они занимались, как об акте зарождения новой жизни. Он рассматривал это только как вопрос самоутверждения, как необходимый шаг, чтобы доказать ей — а прежде всего себе самому — собственное превосходство.

Он не любил ее. И не любил ребенка. Никто из них не был ему нужен. И если сначала он и испытывал какие-то уколы совести, то они быстро прошли после того, как он решил «позаботиться о финансовой стороне дела». В определенном смысле это означало, что его никогда лично не затронут ни она, ни ребенок. Поэтому сейчас, казалось бы, он не должен чувствовать ничего, кроме горечи и потрясения оттого, что ее не знающее сомнений упрямство стоило человеческой жизни.

Но правда состояла в том, что его переживания выходили далеко за рамки горечи и потрясения. Он был внутренне скован чувством вины, гнева, боли и раскаяния. Потому что твердо знал, что, будучи ответственным за жизнь ребенка, которого он никогда не пытался увидеть, он также несет ответственность и за смерть этого ребенка. И ничто теперь не сможет этого изменить. Никогда.

Подавленный случившимся, он пододвинул к себе клавиатуру компьютера, нажатием клавиши отыскал статью, которая могла бы спасти жизнь Шарлотты, прочел первую строчку: «Когда мне было тридцать шесть лет, от меня забеременела одна женщина». В тишине кабинета, изредка прерываемой лишь звуками, доносившимися из отделов газеты, в которую его наняли, чтобы вернуть ее почти из небытия, он произнес вслух последнюю строчку этой печальной истории: «Когда мне было сорок семь, я убил этого ребенка».

Глава 16

Добравшись до Девоншир-плейс-Мьюз, Линли заметил, что Хиллер, выполняя требование министра внутренних дел провести операцию быстро и эффективно, уже предпринял некоторые шаги. У въезда в переулок были установлены заграждения. Рядом с ними дежурил полицейский констебль, в то время как еще один констебль стоял на часах у входа в дом Ив Боуин. Перед заграждением выросла, выпирая на Мерилбоун-Хай-стрит, толпа представителей средств массовой информации. Это были команды телевизионщиков нескольких компаний, суетившиеся в сумерках с установкой подсветки для съемки своих телерепортажей, газетчики, выкрикивавшие вопросы к ближайшему от них констеблю, и фоторепортеры, караулившие возможность сфотографировать кого-нибудь, имеющего отношение к сенсационному делу.

Как только Линли остановил свой «бентли», чтобы предъявить удостоверение дежурному у заграждения, репортеры окружили машину. Наперебой посыпались вопросы. Признана ли версия убийства? Если да, то есть ли уже подозреваемые? Верны ли слухи о том, что дочь Боуин имела привычку убегать из дома всякий раз, когда была чем-то недовольна? Будет ли Скотланд-Ярд сотрудничать с местной полицией? Правда ли, что важные улики будут вывезены из дома Боуин сегодня вечером? Не скажет ли инспектор Линли несколько слов о возможной связи данного дела с такими проблемами, как жестокое обращение с детьми, торговля белыми рабами, поклонение сатанинским культам, порнография и ритуальные жертвоприношения. Имеются ли у полиции подозрения о причастности к делу ИРА? Подвергался ли ребенок хулиганским нападениям до этого случая?

— Никаких комментариев, — отрезал Линли. — Констебль, пожалуйста, очистите проход.

Сев в «бентли», он въехал в переулок Девоншир-плейс-Мьюз.

Выйдя из машины, Линли услышал приближающиеся к нему шаги. Из дальнего конца переулка к нему шел констебль уголовной полиции Уинстон Нката.

— Ну и? — спросил Линли у своего помощника.

— Пока счет не открыт, — Нката обвел взглядом улицу. — Во всех домах, кроме двух, жильцы на месте, но никто ничего не видел. Все они знали девочку. Похоже, она была такой говорливой пичужкой, рада была поболтать с каждым, кто готов слушать. Но никто не видел ее в прошлую среду, — Нката сунул маленькую записную книжку в кожаном переплете во внутренний карман куртки. Вслед за ней отправил туда же механический карандаш, предварительно аккуратно убрав грифель. — Я тут довольно долго беседовал с одним стариком — пенсионер, по болезни давно не встает с кровати. Это на втором этаже в доме двадцать один. Так он говорит, на прошлой неделе не было ничего из ряда вон… Все, как обычно — приходят, уходят. Почтальон, молочник, жители домов и так далее. И, по его словам, все уходы и приходы в доме Боуин случаются всегда в одно и то же время, точно, как по часам, так что если бы происходило что-то особенное, он бы заметил.

— Никто не упоминал о появлении в квартале бездомных бродяг? — Линли рассказал Нкате о том, что узнал от Сент-Джеймса.

Нката покачал головой.

— Нет, об этом никто и не заикался. Этот старый хрыч, о котором я говорил, уж он бы запомнил. Он все в округе знает, от и до. Доложил мне даже, кто не прочь поразвлечься с молодыми красавчиками, когда мужа нет дома. Что, как он утверждает, бывает по три-четыре раза в неделю.

— Ты, я смотрю, это хорошо запомнил?

Усмехнувшись, Нката протестующе поднял руку.

— Последнее время я чист, как свежевымытая тарелка. И уже полгода. К любимому сыночку моей мамочки никто не пристанет, если он сам этого не захочет. Можете не сомневаться.

— Приятно слышать такую новость. Кто-нибудь входил, выходил? — кивнул Линли в сторону дома Ив Боуин.

— Министр внутренних дел — пробыл почти час. Еще какой-то высокий, тощий тип, порядком обросший. Пробыл в доме минут пятнадцать, возможно, чуть больше. Принес с собой пачку книг и брошюр. Вышел вместе с толстухой — весьма на возрасте — с матерчатой хозяйственной сумкой. Провел ее к машине и только их и видели. По внешнему виду, я бы сказал — экономка. Рыдала в рукав своего свитера. А может, прятала лицо от фотографов.

— Все?

— Да, все. Разве что кто-нибудь спустился на парашюте в садик за домом. Что, по правде говоря, не исключаю. И как это они так быстро сюда прискакали? — удивился Нката оперативности репортеров.

— Меркурий помог или высадились с «Энтерпрайза» — выбирай, что хочешь.

— Вот если бы мне так везло. Я застрял в пробке напротив Букингемского дворца. Почему бы им не перенести его в какую-нибудь другую часть города? Торчит себе прямо посреди дороги, только движению мешает.

— Некоторые члены парламента, — заметил Линли, — сочли бы это вполне подходящей метафорой. Но, смею утверждать, только не миссис Боуин. Давай-ка, Уинстон, побеседуем с ней.

Прежде чем впустить их, констебль, стоявший у дверей, проверил удостоверение Линли. Внутри дома у лестницы сидела на плетеном стуле еще женщина-полицейский. Она разгадывала с энциклопедическим словарем кроссворд из «Таймс» и при виде Линли и Нката вскочила. Она провела их в гостиную, за которой находилась столовая. На столе был накрыт ужин: бараньи отбивные с подливкой, горошек, картошка и мятное желе. Рядом стоял и два прибора и откупоренная бутылка вина. Но ни к еде, ни к вину никто не притрагивался.

Обеденный стол располагался перед застекленной до пола дверью, ведущей в задний сад. Он был оформлен в виде внутреннего дворика, вымощенного коричневатым камнем с широким бордюром из ухоженных клумб и маленьким журчащим фонтанчиком посередине. В саду, за зеленым металлическим столиком, стоявшим слева от застекленной двери, сидела в густеющих сумерках Ив Боуин. Перед ней лежал открытый блокнот в переплете с тремя кольцами, а немного в стороне стоял наполненный до половины стакан с красным вином. Еще пять блокнотов лежали стопкой на стуле рядом с ней.

— Миссис Боуин, Новый Скотланд-Ярд, — произнесла констебль, и на этом ее представление закончилось. Когда Ив Боуин подняла голову, констебль попятилась назад и вернулась обратно в дом.

— Я уже говорил с мистером Сент-Джеймсом, — сказал Линли после того, как назвал себя и представил ей своего помощника. — Нам необходимо поговорить с вами откровенно. Возможно, вам это будет тяжело, но другого варианта не существует.

— Так, значит, он все рассказал вам, — Ив Боуин не посмотрела ни на Линли, ни на Нкату, уже успевшего достать из кармана свою записную книжку в кожаном переплете и привести в боевую готовность карандаш. Однако она по-прежнему не отрывала глаз от лежащей перед ней страницы блокнота. Быстро темнело, и читать было уже невозможно, поэтому она не пыталась показать, что занята чтением, а просто водила пальцем по кромке листа, ожидая, что скажет Линли.

— Да, рассказал, — подтвердил Линли.

— И в какой степени вы уже успели поделиться этими сведениями с прессой?

— Если вас беспокоит именно это, могу сказать, что не в моих привычках делать сообщения для прессы.

— Даже в том случае, если они гарантируют вам анонимность?

— Миссис Боуин, я не заинтересован в том, чтобы передавать ваши секреты прессе. При любых условиях. По правде говоря, меня вообще не интересуют ваши секреты.

— И даже за деньги, инспектор?

— Именно так.

— И даже, если они предложат вам больше, чем вы зарабатываете как полицейский? Не станет ли приличного размера взятка — скажем, три-четыре месячных оклада — тем условием, при котором вы вдруг обнаружите в себе жадный интерес к моим секретам?

Линли скорее почувствовал, чем увидел, что Нката смотрит на него. Он знал, каких слов ждет от него констебль: слов, выражающих возмущение инспектора уголовной полиции Линли оскорбительными предположениями о его непорядочности, не говоря уж о негодовании лорда Эшертона по поводу более серьезного оскорбления, нанесенного его банковскому счету. Однако он сказал:

— Меня интересует то, что произошло с вашей дочерью. Если ваше прошлое имеет к этому отношение, в конце концов оно станет известно широкой публике. И вы должны быть к этому готовы. Но, осмелюсь предположить, это будет меньшим потрясением, чем то, что уже произошло. Могли бы мы поговорить об этом?

Она удостоила его оценивающим взглядом, из которого он не узнал ничего о ней самой — ни намека на эмоции в спокойных глазах за стеклами очков. Но, очевидно, она пришла к какому-то решению, потому что чуть заметно дернула подбородком вниз, что должно было восприниматься как кивок, и произнесла:

— Я позвонила в полицию Уилтшира. И вчера ночью мы сразу же выехали для опознания.

— Вы сказали «мы»?

— Мой муж и я.

— Где сейчас находится мистер Стоун?

Ее веки опустились. Она потянулась рукой к стакану, но пить не стала.

— Алекс наверху. Принял снотворное и заснул. Когда вчера он увидел Шарлотту… Я, честно говоря, думаю, что всю дорогу до Уилтшира он надеялся, что это не она. И, вероятно, сумел убедить себя в этом. Поэтому, когда, в конце концов, увидел ее, реакция была ужасной, — не отрывая стакан от стола, она подвинула его ближе к себе так, что он проехался по его стеклянной поверхности. — Я полагаю, мы привыкли слишком многого ждать от мужчин и слишком мало — от женщин.

— Никто из нас не знает, как он будет реагировать на смерть близкого, пока этого не случится, — сказал Линли.

— Вероятно, вы правы. Полицейские в Уилтшире считают, что она утонула. Но больше они нам ничего не сказали. Ни где, никогда, ни как. Особенно — последнее, что я нахожу довольно странным.

— Они должны дождаться результатов вскрытия, — пояснил Линли.

— Сначала сюда позвонил Дэнис. Заявил, что узнал об этом из теленовостей.

— Лаксфорд?

— Да, Дэнис Лаксфорд.

— Мистер Сент-Джеймс сказал мне, что вы подозревали Лаксфорда в причастности к этому делу.

— Подозреваю, — поправила Ив Боуин. Она отняла руку от стакана и начала складывать бумаги на столе движениями сомнамбулы. Линли подумал, не напилась ли она тоже снотворного, так медленно она справлялась со своей задачей. — Как я понимаю, инспектор, на данный момент вы не располагаете доказательствами, что Шарлотта была убита, верно?

Линли не хотелось излагать свои подозрения, основанные только на фотографии.

— Определенно сказать что-либо о причинах смерти можно будет только после вскрытия.

— Да. Конечно, официальное мнение полиции — я понимаю. Но я видела тело. Я… — кончики ее пальцев, прижатые к столу, побелели. Через мгновение она продолжила, но за эти несколько секунд они явственно услышали приглушенный гул голосов репортеров, толпившихся неподалеку, на Мерилбоун-Хай-стрит. — Я видела все тело, а не только лицо. На нем не было никаких следов. Нигде. Никаких существенных следов. Она не была связана. Не была утоплена с помощью какого-то груза. Она не отбивалась от кого-то, кто бы удерживал ее под водой. О чем это говорит вам, инспектор? Мне это говорит о несчастном случае.

Линли не стал открыто возражать ей. Ему было интереснее узнать, куда она клонит с этим своим заключением, чем оспаривать ее ошибочное утверждение о возможности несчастного случая.

Она сказала:

— Я думаю, его план провалился. Он намеревался удерживать ее, пока я не сдамся и не соглашусь на его требование публичного признания. И тогда он бы отпустил ее невредимой.

— Мистер Лаксфорд?

— Он бы не стал убивать ее или приказывать кому-то убить. Она нужна ему живой, чтобы заставить меня действовать по его указке. Но по какой-то причине все получилось не так. И она погибла. Она не понимала, что происходит. Может быть, была напугана. Может быть, ей удалось убежать. Это было бы очень на нее похоже — убежать. Может быть, она бежала. Было темно. Это происходило за городом. Местность ей незнакомая. Она даже не знала, что там канал, потому что никогда прежде не бывала в Уилтшире.

— Она умела плавать?

— Да. Но если она бежала… Если бежала, упала, ударилась головой… Надеюсь, вы понимаете, что могло с ней произойти.

— Мы не исключаем никакой возможности, миссис Боуин.

— Значит, вы рассматриваете возможность участия Дэниса?

— Как и любую другую.

Она перевела взгляд на свои бумаги, как бы впервые заметив, что аккуратно складывает их.

— Других возможностей нет.

— Мы не можем сделать такой вывод без всестороннего изучения всей информации, — он пододвинул к себе один из стульев, стоявших вокруг столика, кивком пригласил Нкату сделать то же самое. — Я вижу, вы взяли работу домой, — сказал он. — Полагаю, ваши служебные обязанности весьма обширны.

— Нет, вы полагаете другое — что я бессердечна. Было бы вполне логично прийти к такому выводу, не так ли? Вы должны наблюдать за тем, как я себя веду. Это входит в ваши служебные обязанности. И, вероятно, вы задаете себе вопрос, что же я за мать. Вы ищете кого-то, похитившего мою дочь, и на основании всего того, что вам известно, вы можете предположить, что все это устроила я сама. Иначе как бы я смогла сидеть сейчас, перебирая бумажки, будто ничего не произошло? Я не похожа на человека, демонстрирующего бурю чувств, готового от отчаяния рвать на себе волосы, не так ли?

Линли подался вперед и положил руки рядом с ней на стопку бумаг.

— Поймите меня правильно. Не каждое мое замечание следует воспринимать как приговор, миссис Боуин.

— В моем окружении это так.

— Вот об этом, о вашем окружении, мы и должны поговорить.

Лежавшие поверх стопки бумаг ее руки начали судорожно сжиматься, как будто она хотела скомкать документы. Казалось, ей стоило немалых усилий заставить себя расслабиться.

— Я не плакала. Она — моя дочь. Но я не плакала. Он смотрит на меня, ждет моих слез. Потому что тогда он сможет меня утешать. А без этого он в полной растерянности. Он утратил точку опоры. Ему не за что уцепиться. Из-за того, что я не плачу.

— Вы все еще находитесь в шоке.

— Нет. И это хуже всего — не быть в шоке, когда все этого ждут — врачи, члены семьи, коллеги. Все они ждут, чтобы я продемонстрировала приемлемую и достаточно очевидную реакцию — признаки материнского горя, чтобы они знали, как действовать дальше.

Линли понимал, что не имеет смысла описывать ей бесконечное разнообразие человеческих реакций на внезапную смерть, которое ему довелось видеть за многие годы. Действительно, он ожидал встретить не такую реакцию матери на гибель десятилетней дочери, но он знал, что это отсутствие эмоций не делает ее реакцию менее естественной. Он также видел, что Нката отметил это для протокола, так как он начал писать, едва только Ив Боуин заговорила.

— Мы займемся проверкой мистера Лаксфорда, поручим это специальному человеку. Но я бы не хотел выделять его среди других возможных подозреваемых. Если похищение вашей дочери было первым шагом к тому, чтобы убрать вас с политической арены…

— Мы должны рассмотреть, кто еще, кроме Дэниса, в этом заинтересован, — закончила она за него. — Верно?

— Да, мы должны это рассмотреть. А так же мотивы, приведшие кого-то к решению отстранить вас от власти. Зависть, алчность, политические амбиции, месть. Возможно, вы сильно мешали кому-то из оппозиции?

Ее губы тронула мимолетная ироническая усмешка.

— В парламенте врагов нужно искать не среди оппозиции, сидящей напротив, инспектор. Враги сидят сзади, среди своих же товарищей по партии.

— Удобнее нанести удар в спину, — заметил Нката.

— Именно так.

— Ваше продвижение к вершинам власти было относительно быстрым, не так ли? — спросил Линли.

— Шесть лет.

— Со времени вашего первого избрания? — Она кивнула, ион продолжил: — Нельзя сказать, что вы долго пребывали в стажерах. Многие другие сидят на задних скамьях десятилетиями, не так ли? Те, кто, возможно, намеревался пробиться в правительство раньше вас?

— Я не первая, кто, будучи молодым членом парламента, одним прыжком обогнал своих коллег с большим парламентским стажем. Это вопрос способностей, а также амбиции.

— Согласен. Но кто-то с не меньшими амбициями и считающий себя не менее способным, возможно, почувствовал горечь во рту, когда вы, словно играя в чехарду, одним прыжком перемахнули через его спину на свое место в правительстве. И горечь могла перерасти в непреодолимое желание сбросить вас с этого места, используя известную ему информацию о личности отца Шарлотты. И, если дело обстоит именно так, мы должны искать кого-то, кто тоже был в Блэкпуле на той конференции.

Откинув назад голову, Ив Боуин пристально посмотрела на него и с некоторым удивлением сказала:

— Значит, мистер Сент-Джеймс рассказал вам все, так?

— Я говорил вам, что беседовал с ним.

— Все же я почему-то думала, что он мог опустить некоторые наиболее щекотливые подробности.

— Я не мог бы рассчитывать на успех расследования, не располагая сведениями о том, что в Блэкпуле вы и мистер Лаксфорд были любовниками.

Она протестующе подняла палец.

— Сексуальными партнерами, инспектор. Уж кем-кем, а любовниками мы с Дэнисом Лаксфордом не были никогда.

— Называйте это как хотите, но кому-то известно, что происходило тогда между вами. Этот некто выполнил простое арифметическое действие…

— Или выполнила, — заметил Нката.

— Или выполнила, — согласился Линли. — Кем бы ни был этот человек, ему известно, что результатом ваших отношений стала Шарлотта. Следовательно, он был тогда, много лет назад, в Блэкпуле. Ему, видимо, есть что с вами делить. И, очень вероятно, он хочет занять ваше место.

Она углубилась в свои мысли, оценивая его догадки о возможном похитителе.

— Первый, кто хотел бы занять мое место, это Джоел. В конечном счете, через него проходит большинство моих дел. Но я не могу допустить и мысли, что он…

— Джоел? — переспросил Нката, держа наготове карандаш. — Фамилию, пожалуйста, миссис Боуин.

— Вудворт. Но он для этого слишком молод. Ему сейчас всего двадцать девять. Он не мог быть на той конференции в Блэкпуле. Если, конечно, там не был его отец. Тогда он мог поехать с отцом.

— Кто он?

— Джулиан. Полковник Вудворт. Он председатель ассоциации избирателей моего округа. Уже десятки лет он является партийным активистом. Не знаю точно, был ли он тогда в Блэкпуле, но такая возможность существует. Так же, как и по отношению к Джоелу, — она подняла свой стакан, но вновь пить не стала, а просто держала его перед собой обеими руками и как бы обращалась к нему. — Джоел — мой помощник. Он лучше, чем кто-либо, знает распорядок моей работы. Он также знаком с Алексом и Шарлоттой. Это входит в его обязанности. Но чтобы совершить такое… Как бы он мог это сделать? Он находился в Лондоне. Присутствовал на работе. Все это время.

— И в выходные дни? — спросил Линли.

— Что вы имеете в виду?

— Тело было найдено в Уилтшире, но это еще не означает, что там ее и держали со среды. Она могла находиться где угодно, даже здесь, в Лондоне. Ее могли привезти в Уилтшир в какой-то момент в выходные дни.

— Вы хотите сказать, уже после того, как она умерла? — спросила Ив Боуин.

— Не обязательно. Если ее прятали где-то в городе, но по каким-либо обстоятельствам дело приняло опасный оборот, ее могли перевезти.

— Тогда тот, кто это сделал, должен был знать Уилтшир. Если ее прятали там, прежде чем… прежде чем это случилось.

— Да. Прибавьте еще и это к нашему нерешенному уравнению. Некто, связанный с блэкпульским периодом. Некто, кому внушает зависть ваше теперешнее положение. Некто, имеющий свои корыстные цели. И, наконец, некто, знающий Уилтшир. Джоел знаком с Уилтширом? Или его отец?

Она смотрела на свои бумаги, потом вдруг устремила взгляд в пространство. Как бы разговаривая сама с собой, она произнесла:

— Джоел как-то упоминал… В четверг вечером… он сказал…

— Этот тип, Вудворт связан с Уилтширом? — переспросил Нката, прежде чем сделать очередную запись.

— Нет, это не Джоел, — она внимательно пересмотрела вынутые из блокнота листы и сунула их обратно на прежнее место. Потянулась за следующим из лежащей на стуле стопки. — Речь шла о тюрьме. Он не хочет, чтобы ее строили. Он несколько раз просил меня встретиться с ним по этому вопросу, но я отложила встречу, потому что… Блэкпул. Конечно же, он был в Блэкпуле.

— Кто? — спросил Линли.

— Элистер Харви. Он был тогда в Блэкпуле. Я брала у него интервью для «Телеграф». Я попросила у него интервью. В то время он был недавно избран в парламент, высказывался прямо и резко. Очень четко выражал свои мысли. Умен, красив. Любимчик партии. Ходили слухи, что вскоре его назначат парламентским заместителем министра иностранных дел, и даже прочили ему лет через пятнадцать пост премьер-министра. Поэтому мне хотелось написать о нем политический очерк. Он согласился, и мы договорились о встрече. У него в номере. Я сначала не придала этому значения. Пока он не начал действовать.

«Вы должны познакомиться со мной, — сказал он, — но долг платежом красен, не так ли, так что мне бы хотелось познакомиться с вами. Узнать вас по-настоящему».

— Наверное, я тогда засмеялась ему в лицо. Не думаю, что я взяла на себя труд изображать непонимание, чтобы помочь ему сохранить лицо. Предложения такого рода всегда вызывали во мне возмущение, — она отыскала то, что ей было нужно во втором блокноте, взятом из стопки. — Да, что касается тюрьмы. Вопрос об этом рассматривается вот уже два года. Это будет дорогостоящее сооружение, по последнему слову техники, рассчитанное на три тысячи заключенных. И, если ему не удастся повлиять на решение, она будет строиться в округе Элистера Харви.

— Который расположен? — спросил Линли.

— В Уилтшире.

Нката, согнувшись в три погибели, втиснул свое долговязое тело в «бентли», при этом одна его нога все еще оставалась снаружи. Удерживая записную книжку на колене, он продолжал писать.

— Напиши так, чтобы это было удобоваримо для Хиллера, — сказал ему Линли. — И чтобы утром это было у него. Да постарайся сам с ним не встречаться. Он будет следить за каждым нашим шагом, но нужно попытаться удержать его на расстоянии.

— Точно, — Нката поднял голову и взглянул на фасад дома Ив Боуин. — Что вы об этом думаете?

— Сначала Уилтшир.

— А этот тип, Харви?

— Это отправная точка. Я брошу на это дело Хейверс, пусть копнет на месте.

— А здесь?

— Мы будем копать, — Линли обдумал все, что рассказал ему Сент-Джеймс. — Начни с проверки двойных связей, Уинстон. Нам нужно знать, кто связан с Боуин и одновременно с Уилтширом. У нас уже есть Харви, но, на мой взгляд, все это звучит слишком складно, чтобы быть правдой, верно? Так что, проверь Лаксфорда и обоих Вудвортов. Займись учителем музыки Шарлотты, Чемберсом, поскольку он был последним, кто ее видел. Проверь экономку, Мэгваер. Проверь отчима, Александра Стоуна.

— Думаете, он не настолько вырубился, как в этом хотела убедить нас миссис Боуин?

— Я думаю, что все возможно.

— Включая и участие самой Боуин.

— Проверь и ее. Если министерство внутренних дел подыскивало место в Уилтшире для строительства тюрьмы, они, вероятно, посылали туда комиссию для изучения местных условий. И если она входила в состав этой комиссии, у нее могло быть некоторое представление о местности. И она вполне могла знать, где приказать кому-то держать ее дочь, если за похищением стоит она сама.

— Тут слишком много почему, шеф. Если она сама устроила похищение, что она от этого выигрывает?

— Она политик до мозга костей. И любой ответ на этот вопрос тоже лежит в сфере политики. Зато легко понять, что она теряет.

— Если бы Лаксфорд напечатал эту статью, она уже была бы политическим трупом.

— Предполагается, что ход наших рассуждений будет именно таким, верно? Все внимание направлено на то, что она теряет. И, по словам Сент-Джеймса, каждый из главных действующих лиц, за исключением учителя музыки, прежде всего подчеркивал как раз это. Возьмем это себе на заметку. Но обычно бывает полезно пройти и другой дорогой, не столь густо уставленной указателями. Так что давай копнем и в этом направлении — что член парламента Боуин выигрывала бы.

Нката закончил свои записи обязательной аккуратной точкой. Заметив нужную страницу тоненькой ленточкой-закладкой, он положил книжку и карандаш обратно в карман. Потом, выйдя из машины, еще раз внимательно посмотрел на дом младшего министра, где одинокий констебль стоял, скрестив руки на груди.

Наклонившись к открытому окну машины, он сделал еще одно последнее замечание:

— Может оказаться так, что дело дрянь, инспектор?

— Оно уже дрянь, — ответил Линли.

Поездка в Гринфорд, расположенный к западу от ее жилья в Чок-фарме, привела Барбару Хейверс на шоссе М-4 много позднее часа пик. Однако вскоре она обнаружила, что ее скрупулезный выбор времени особых результатов не дал. Произошедшее почти у самого въезда в Ридинг столкновение между «рэндж-ровером» и грузовиком, перевозившим помидоры, превратило стремительный поток машин на автостраде в степенную процессию, ползущую по ярко-красной жиже. Когда она увидела бесконечную, до самого горизонта цепочку тормозных огней, Барбара переключила передачу, нажала на кнопку радиоприемника своего «мини» и поймала станцию, которая проинформировала ее, что — черт побери! — происходит впереди. После этого она расположилась поудобнее в расчете на длительное ожидание. Перед тем, как выехать из дома, она сверилась с картой и знала, что от автострады можно отказаться и, в случае необходимости, попытать счастье на дороге А-4. Но это означало бы двигаться против основного потока, что всегда малоприятно, когда хочешь наверстать потерянное время.

— Проклятье, — выругалась она. Ей и через сто лет не выбраться из этой передряги. А желудок требует немедленного к себе внимания. Конечно, перед выездом ей следовало пошарить в холодильнике и хоть что-нибудь перехватить, но в тот момент проглоченный в спешке обед ей казался куда менее важным делом, чем возможность выехать в Гринфорд, чтобы сообщить матери великую новость. «Мне поручено вести отдельный этап расследования, мама». Разве это не говорит о повышении ее профессионального мастерства? Любое более значительное задание, чем принести для Линли пару сэндвичей с пятого этажа, было существенным событием в жизни Барбары, и ей не терпелось поделиться этим с кем-нибудь.

Сначала она попыталась сообщить новость соседям. Для этого по пути к своему собственному крошечному жилищу в глубине сада на Итон-Виллас она остановилась у старинного здания в эдвардианском стиле и заглянула в квартиру на первом этаже. Но ни Хамиды Хадиях, которая в свои восемь лет чаще других была ее подружкой по пикникам на лужайке, походам в зоопарк и лодочным прогулкам в Гринвич, ни ее отца Тамуллы Азара не было дома, чтобы выразить должный восторг по поводу ее достижений. Поэтому, сложив в сумку брюки, пуловеры, белье и зубную щетку, она отправилась в Гринфорд, чтобы рассказать об этом матери.

Она застала миссис Хейверс вместе с ее компаньонками по Хоторн-Лодж в отгороженной части комнаты, служившей столовой. Они сидели вокруг стола, и их хозяйка, Флоренс Мэджентри — она же их нянечка, их наперсница, организатор их занятий и одновременно их ласковая тюремщица — помогала им собирать объемную головоломку. Судя по картинке на коробке, Барбара поняла, что в собранном виде это должно было представлять собой викторианский особняк. Но в данный момент все это выглядело как руины после бомбежки.

— Эта работа не каждому по плечу, она требует от нас больших усилий, — объясняла миссис Фло, приглаживая и без того безупречно гладкие седые волосы, аккуратно собранные на затылке. — Мы передвигаем пальцы по всей поверхности детали, и наш мозг осуществляет связь между формой, которую мы видим, формой, которую мы воспринимаем на ощупь, и формой, которая требуется, чтобы решить головоломку. И когда мы это сделаем, у нас получится великолепное здание, не так ли, мои дорогие?

Остальные женщины, сидевшие за столом, что-то одобрительно забормотали. И даже совершенно слепая миссис Пендлбери, чей вклад в эту деятельность сводился к тому, что она раскачивалась на стуле, подпевая непременно желавшей остаться со своим парнем Тэмми Уинетт, голос которой доносился из старенькой стереомагнитолы. Миссис Пендлбери тоже держала в руках деталь головоломки, но не определяла на ощупь ее форму, а прижимала к щеке, напевая «Как трудно иногда быть женщиной…»

«Кто спорит», — подумала Барбара. Она села рядом с матерью на стул, который ей уступила миссис Фло.

Миссис Хейверс отдавалась игре с энтузиазмом. Она деловито пыталась собрать одну из стен особняка и при этом доверительно сообщала миссис Сэлкилд и миссис Пендлбери, что этот особняк, который они сейчас строят, ну совершенно такой же, как тот, в котором она останавливалась, когда гостила в Сан-Франциско прошлой осенью.

— Такой прекрасный город! — восторгалась она. — Вверх и вниз по склону ездит великолепный фуникулер, над заливом взмывают ввысь морские чайки. А мост «Золотые ворота»! Когда туман окутывает его, как белая сахарная вата… Это незабываемое зрелище.

В действительности она никогда не была там, но в ее представлении она побывала везде, и у нее хранилось с полдюжины альбомов, до отказа набитых рекламными проспектами туристических агентств, из которых она благоговейно вырезала фотографии в доказательство своих поездок.

— Мама, — окликнула ее Барбара. — Я решила к тебе заехать по дороге в Уилтшир. Я веду расследование.

— В графстве Уилтшир есть городок Солсбери, — объявила миссис Хейверс. — А в нем собор. Я там венчалась с моим Джимми, разве ты не знаешь? Я тебе не говорила? Конечно, собор не в викторианском стиле, как этот прелестный особняк… — отвернувшись от Барбары, она потянулась за другой деталью головоломки.

— Мама, — снова позвала ее Барбара. — Мне хотелось тебе рассказать. Это же первый раз — мне дали самостоятельное расследование. Инспектор Линли ведет его здесь, а мне дали вести другую часть. Мне, понимаешь? Я сама руковожу расследованием.

— Собор в Солсбери имеет изящный шпиль, — продолжала миссис Хейверс более категоричным тоном. — Его высота четыреста четыре фута. Это самый высокий шпиль в Англии. Само здание собора совершенно уникально, потому что было спроектировано как единое целое и строилось сорок лет. Но подлинной гордостью собора является…

Барбара взяла мать за руку. Миссис Хейверс замолчала, взволнованная и смущенная этим неожиданным жестом.

— Мам, ты слышала, что я тебе сказала? Мне дали вести дело. Сегодня вечером я уезжаю. И меня не будет несколько дней.

— Величайшее сокровище собора, — упрямо продолжала миссис Хейверс, — это одна из трех авторских копий Великой Хартии вольностей. Подумать только! Когда я и Джимми были там в последний раз — в этом году мы отпраздновали тридцать шестую годовщину нашей свадьбы — мы все ходили и ходили вблизи собора, а потом пили чай в прелестном маленьком кафе на Эксетер-стрит. Правда, кафе не было викторианским, в отличие от этой замечательной головоломки, которую мы сейчас составляем. Головоломка изображает особняк в Сан-Франциско. Совершенно такой же, как тот, где я останавливалась прошлой осенью. Сан-Франциско такой чудесный город. Вверх и вниз по склону ездит великолепный фуникулер. А мост «Золотые ворота», когда спускается туман… — высвободив из ладоней Барбары свою руку, она установила деталь на нужное место.

Барбара наблюдала за ней, зная, что и мать краешком глаза поглядывает на нее, пытаясь пробиться через путаницу в своей голове, чтобы выудить из нее имя или название, которое можно было бы присвоить этой полноватой и не слишком ухоженной женщине, подсевшей к ней за стол. Иногда она узнавала в Барбаре свою сестру Дорис, погибшую еще во время второй мировой войны. Бывали случаи, когда просто узнавала свою дочь. А иногда, так, как сейчас, болтала без умолку, по-видимому, полагая, что таким образом ей удастся уйти от неизбежного признания, что она и понятия не имеет о том, кто такая Барбара.

— Наверное, я недостаточно часто навещаю ее, да? — спросила Барбара миссис Фло. — Раньше она меня узнавала. Когда мы жили вместе, она всегда меня узнавала.

Миссис Фло сочувственно вздохнула.

— Разум — это загадка, Барби. Вы не должны осуждать себя за то, что изменить не в вашей власти.

— Но если бы я приезжала почаще… Ведь вас она всегда узнает, правда? И миссис Сэлкилд. И миссис Пендлбери. Потому что видит вас каждый день.

— Но у вас нет такой возможности — видеться с ней каждый день, — возразила миссис Фло. — И вы в этом не виноваты. Никто в этом не виноват. Просто такова жизнь. Когда вы выбирали для себя профессию детектива, вы же не знали, что ваша мамочка дойдет до такого состояния, верно? Вы не старались от нее избавиться, не так ли? Вы просто шли избранным путем.

Но если честно, призналась себе Барбара, то в глубине души она была рада сбросить с плеч эту тяжелую ношу. И эта радость была для нее второй причиной неотступного чувства вины. А первой причиной были длительные промежутки времени, отделявшие одно ее посещение Гринфорда от другого.

— Вы делаете все, что можете, — сказала миссис Фло.

На самом деле Барбара знала, что это не так.

Сейчас, зажатая на автостраде между автоприцепом и дизельным грузовиком, она думала о своей матери и своих несбывшихся ожиданиях. Какой реакции она ждала от матери, когда объявила ей о своей радости? «Я буду вести часть расследования». — «Это замечательно, дорогая. Неси скорей шампанское!»

Дурацкая мысль. Барбара нашарила в сумке сигареты, продолжая одним глазом следить за дорогой. Закурив, она глубоко затянулась, в одиночестве предаваясь приятным мыслям о предстоящем относительно самостоятельном расследовании. Естественно, она будет работать в контакте с местным отделением уголовной полиции, но отчитываться будет только перед Линли. И, поскольку он надежно застрянет в Лондоне, сражаясь с Хиллером, львиная доля расследования достанется ей: место преступления, оценка доказательств, результаты вскрытия, поиски места, где прятали ребенка, прочесывание местности для сбора возможных улик. И установление личности похитителя. Она была полна решимости докопаться до этого раньше Линли. Сейчас у нее для этого лучшие возможности. И если ей удастся, это станет самым удачным ходом в ее карьере. «Под-фар-тило», — сказал бы Нката. «Вот и отлично, — подумала она. — Давно пора».

Наконец она смогла свернуть с шоссе М-4 на повороте номер двенадцать, чуть западнее Ридинга, и оказалась прямо на дороге А-4, ведущей в городок Мальборо, к югу от которого расположен Уоттон-кросс, где в полицейском участке она должна была встретиться с местными сыщиками, участвующими в расследовании. Она приехала с большим опозданием, поэтому, когда, наконец, юркнула в мышиную норку автостоянки за приземистым кирпичным строением, в котором размещался полицейский участок Уоттон-кросса, то подумала, не перестали ли они уже ее ждать. Участок был темным и выглядел необитаемым — в чем нет ничего необычного для деревни после захода солнца. Единственной машиной на стоянке, кроме ее собственной, был потрепанный «эскорт» почти в таком же плачевном состоянии, как и ее «мини».

Она поставила машину рядом с «эскортом» и плечом открыла дверь. С минуту она разминала затекшие мышцы, признаваясь себе, что работа на пару с Линли все же имеет отдельные преимущества, не последним из которых является его роскошный автомобиль. Барбара подошла к зданию участка и заглянула внутрь через запыленное стекло запертой задней двери.

За дверью был коридор. Двери по обе стороны коридора были открыты, но на полу не было квадратных отсветов.

Наверняка они оставили мне записку, подумала Барбара. И внимательно обследовала бетонную ступеньку у задней двери, проверяя, не сдуло ли записку ветром. Но ничего, кроме смятой жестянки из-под «пепси» и трех использованных презервативов, не обнаружила. Безопасный секс — это прекрасно, но трудно понять, почему его сторонники не в состоянии сочетать гигиену полового акта с гигиеной окружающей среды. Перед главным входом в участок сходились три дороги, ведущие в Уоттон-кросс. Они сливались, образуя деревенскую площадь, в центре которой возвышалась мрачная статуя какого-то короля. Монарх выглядел крайне несчастным, возможно, потому что его память увековечили в таком глухом деревенском захолустье. Сжимая меч в одной руке и щит в другой, он уныло взирал на полицейский участок. Его корона и плечи были непочтительно испещрены голубиным пометом. За ним, через улицу, виднелась проливающая свет на личность короля вывеска: «Герб короля Альфреда». Этот паб, видимо, давал приличную прибыль в ночное время, если судить по ревевшей из открытых окон музыке и мельканию фигур. Барбара наметила для себя бар как следующий этап поисков ее полицейских собратьев, если и главный вход в участок результатов не даст.

Примерно так и получилось. Аккуратно написанное печатными буквами объявление на дверях гласило, что все, нуждающиеся в помощи полиции вне часов работы участка, должны обращаться по телефону в полицию Амесфорда. Все же, хотя и без всякого энтузиазма, Барбара постучала в дверь — просто на всякий случай, если вдруг ожидающая ее команда решила прилечь вздремнуть. Когда в ответ на ее стук ни в одном окне не вспыхнул свет, она поняла, что ей ничего другого не остается, как храбро окунуться в толпу и музыку «Герба короля Альфреда». Мелодия отдаленно напоминала известный шлягер «Настроение», как если бы его с большим энтузиазмом, хотя и не очень точно, исполнял духовой оркестрик семидесятилетних музыкантов с минимальным объемом легких.

Барбара терпеть не могла заходить в пабы одна. Ее всегда выводил из себя момент, когда оценивающие взгляды всех посетителей обращались к вошедшему. Но ей придется привыкать к оценкам, если она взялась вести расследование в Уилтшире. Так что для начала «Герб короля Альфреда» был ничуть не хуже, чем любое другое место.

И она решительно направилась на другую сторону улицы. Ее рука машинально потянулась к сумке за сигаретами, чтобы никотином подкрепить свое мужество. И — увы! Она похолодела — ее сумка! Мысленно проследив весь свой путь, Барбара поздравила себя как главного растяпу уилтширской команды с тем, что, торопясь вручить верительные грамоты и схватиться за работу, она оставила дверь машины открытой, сумку на сиденье, а ключи — какая любезность с ее стороны — в замке зажигания.

— Вот чертовщина, — пробормотала она.

Она торопливо зашагала обратно. Свернула за угол здания участка, проскочила на подъездную дорогу, обогнула мусорный бак и вбежала на крошечную стоянку. Вот когда она благословила свои маленькие, в бесшумных кроссовках, ноги. Потому что около ее «мини» стоял, наклонившись к открытой дверце, одетый в темное мужчина и, насколько она могла разглядеть, деловито рылся в ее сумке.

Глава 17

Барбара ринулась к нему. Он был здоровый детина, но у нее было преимущество — внезапность и злость. Издав боевой клич, достойный самого высококлассного мастера боевых искусств, она обхватила вора за туловище, выдернула из машины и с силой шваркнула об нее.

— Полиция, щенок! Попробуй только глазом моргнуть!

Потеряв равновесие, парень не только моргнул глазом, но и просто грохнулся лицом на землю. Он скорчился от боли, как будто приземлился на камень, потом, казалось, потянулся рукой к правому карману брюк. Барбара наступила ему на руку.

— Кому сказано, не двигаться!

— Мое удостоверение… в кармане, — глухо выговорил он.

— Вот как? Удостоверение? — ехидно передразнила она. — Удостоверение карманника? Мелкого вора? Грабителя машин? Или еще чего?

— Полицейского.

— Полицейского?

— Именно. Могу я встать? Или хотя бы повернуться?

«Проклятье, ну что за невезуха, — подумала она, — хорошенькое начало». Потом недоверчиво спросила:

— Тогда зачем шарил в моих вещах?

— Хотел узнать, кому принадлежит машина. Могу я встать?

— Оставайся на месте. Повернуться можешь, но оставайся на земле.

— Ладно, — он не двинулся.

— Слышал, что я сказала?

— Вы все еще стоите на моей руке.

Барбара поспешно убрала свою кроссовку с его кисти.

— И чтоб без резких движений, — предупредила она.

— Понял, — ответил он. Со стонами он перевалился на бок, потом на спину. Лежа на земле, он рассматривал ее.

— Я констебль уголовной полиции Робин Пейн, — представился он. — И что-то мне подсказывает, что вы из Скотланд-Ярда.

Он был похож на Эррола Флина в молодости, но с большей приверженностью к усам. И одет он был не в черное, как Барбаре показалось сначала, а в асфальтового цвета брюки и темно-синий джемпер с вырезом, в котором виднелась белая рубашка. Ее воротник, так же как джемпер и брюки, в данный момент были испачканы грязью — последствие падения. Из левой щеки сочилась кровь — возможно, поэтому он так скорчился, когда она отшвырнула его.

— Ничего, — сказал он, заметив, как исказилось при взгляде на него лицо Барбары. — Я бы сделал то же самое.

Через секунду они уже были в помещении участка. Констебль Пейн открыл дверь и пошел в какую-то комнатушку, напоминавшую комнату для стирки в старых домах. Там он открыл краны, и вода потекла в подобие бетонного корыта с пятнами на стенках. Зеленый кусок мыла с грязными разводами лежал на покрытой ржавчиной металлической мыльнице рядом с кранами, и, прежде чем воспользоваться им, Пейн вынул из кармана брюк перочинный нож и обскоблил его со всех сторон. Пока вода в кранах нагревалась, он стянул с себя джемпер и со словами: «Подержите минутку, ладно?» — сунул его Барбаре. Потом умылся.

Барбара огляделась вокруг, ища чем бы ему вытереться. Единственно подходящим для этой цели предметом был мятый кусок махровой ткани, но он был такой грязный и от него так несло плесенью, что она даже и представить не могла, как можно было бы использовать его в качестве полотенца.

«Эх, черт», — подумала Барбара. Увы, она не из тех женщин, которые носят с собой надушенные батистовые платочки на такие случаи, как этот, а скомканную бумажную салфетку из кармана ее куртки вряд ли можно предложить для завершения туалета. Она уже посматривала на полураспечатанный ролик бумаги для факса, оценивая его абсорбирующую способность (в данный момент он использовался для того, чтобы подпереть дверь), когда Пейн, подняв голову, провел мокрыми руками по волосам и тем самым разрешил проблему. Затем, вытащив рубашку из брюк, он использовал ее полы как полотенце.

— Извини, — сказала Барбара, когда он вытер лицо. Она скользнула взглядом по его груди и отметила про себя — неплохо, достаточно растительности, чтобы выглядеть привлекательным, но не такое обилие, чтобы наводить на мысль о нашем возможном родстве с обезьянами. — Я заметила тебя в моей машине и отреагировала почти автоматически.

— Что значит настоящая тренировка, — ответил он, заправляя рубашку в брюки. — Это говорит о вашем опыте, — он невесело улыбнулся, — и об отсутствии его у меня. Поэтому-то вы в Скотланд-Ярде, а я — нет. Сколько вам лет? Я ожидал, что приедет кто-нибудь лет под пятьдесят, как мой сержант.

— Тридцать три.

— Здорово! Видно, вам везет.

Принимая во внимание свой пестрый послужной список в Новом Скотланд-Ярде, Барбара вряд ли применила бы по отношению к себе это слово — «везет». Только последние два с половиной года, что она работает с Линли, ей начало немного везти.

Пейн взял из ее рук джемпер и несколько раз встряхнул его. Натянув его на себя, он еще раз провел пятерней по волосам и сказал:

— Так, теперь поищем аптечку. Где-то она здесь была…

Он принялся рыться на загроможденной всякой всячиной полке под единственным в комнатушке окном. На пол свалилась полуоблысевшая зубная щетка.

— А, вот она, — обрадованно воскликнул Пейн, извлекая покрытую слоем пыли голубую жестяную коробку. Там он нашел пластырь, которым тут же и залепил ссадину на щеке. И с улыбкой взглянул на Барбару.

— Давно вы уже там?

— Где?

— В Новом Скотланд-Ярде?

— Шесть лет.

Он тихонько присвистнул.

— Впечатляет. Вы ведь сказали, что вам тридцать три.

— Верно.

— И когда вы стали констеблем уголовной полиции?

— Когда мне было двадцать четыре.

Его брови поползли вверх. Он хлопнул ладонями по бедру.

— А я им стал всего три недели назад. То есть когда закончил курсы. Да вы, наверное, и сами догадались, правда? О том, что я новичок. Потому, как я повел себя там, у вашей машины.

Он расправил джемпер на плечах. Плечи тоже ничего, обметила про себя Барбара.

— Двадцать четыре, — повторил он с оттенком восхищения. — Мне сейчас двадцать девять. Как выдумаете, это слишком поздно?

— Поздно для чего?

— Чтобы метить туда, где работаете вы, в Скотланд-Ярд. Я, вообще-то, туда нацелился, — он по-мальчишески поддал носком ботинка отстающий кусок линолеума. — Я хочу сказать, конечно, не сейчас, а когда стану достаточно опытным.

Барбара не знала, что ответить. Не докладывать же ему о том, что удача обычно не сопутствовала ей в работе.

— Так, говоришь, ты работаешь констеблем уголовной полиции всего три недели? Это твое первое дело?

— Сержант Стэнли немного злится, что кого-то прислали из Лондона руководить расследованием. Он ждал вас здесь вместе со мной до половины девятого, а потом смылся. Велел передать вам, что, если он вам сегодня понадобится, вы можете найти его дома.

— Я застряла в пробке на шоссе.

— А я подождал до четверти десятого, потом подумал, может, вы проехали прямо в Амесфорд, в наше отделение полиции. Так что я и сам, было, туда собрался. А вы как раз в этот момент появились. Я увидел, как вы крадетесь вокруг дома, подумал, вдруг это вор какой-то хочет залезть.

— А ты где в это время был? В доме?

Он усмехнулся, потер рукой затылок и в смущении опустил голову.

— Сказать по правде, я в этот момент мочился — там, за сараем, возле стоянки. Я уже вышел, чтобы ехать в Амесфорд, и подумал, проще помочиться в бурьяне, чем снова отпирать да запирать участок. Я даже и не слышал, как вы подъехали. Вот болван, да? Пойдемте сюда, пожалуйста.

Пройдя в переднюю часть дома, они вошли в полупустой кабинет, всю обстановку которого составляли письменный стол, шкафы с папками да карта военно-геодезического управления на стене. В углу томился пыльный филодендрон. На его горшке красовалась выведенная от руки надпись: «Окурки и кофейную гущу не бросать. Я настоящий».

«Кто в этом сомневается», — подумала Барбара. Растение имело такой же плачевный вид, как большинство из ее собственных объектов комнатного цветоводства.

— Почему нам нужно было встречаться здесь, а не в Амесфорде? — спросила она.

— Так решил сержант Стэнли, — пояснил Робин. — Он подумал, может, вы захотите сначала осмотреть место преступления. Я имею в виду, утром. Чтобы получить представление. Это в пятнадцати минутах езды отсюда. А Амесфорд еще в восемнадцати милях к югу.

Барбара знала, что такое еще восемнадцать миль по сельской дороге — добрые полчаса езды. Она бы с радостью приветствовала предусмотрительность сержанта Стэнли, будь у нее больше уверенности в его намерениях. Демонстрируя большую решительность, чем у нее была на самом деле, и понимая, как в действительности ей этого не хочется, Барбара заявила:

— Кроме того, я хочу присутствовать на вскрытии. На какое время оно назначено?

— Завтра утром, — Пейн положил перед ней небольшую стопку конвертов, захваченных им из своей машины. — Так что придется вставать с петухами, чтобы успеть сначала осмотреть место преступления. У нас, кстати, уже есть кое-какой предварительный материал.

Барбара просмотрела полученные конверты. В них был второй комплект фотографий места преступления, еще одна копия полицейского протокола показаний парочки, обнаружившей тело, детальные фотоснимки, сделанные в морге, подробное описание тела: рост, вес, особые приметы на теле, шрамы и т. д. и комплект рентгеновских снимков. В отчете также указывалось, что была взята кровь на токсикологический анализ.

— Наш специалист хотел провести вскрытие побыстрее, — сказал Пейн, — но из министерства внутренних дел передали, что нужно ждать до вашего приезда.

— На теле не было никакой одежды? — спросила Барбара. — Надеюсь, ваши люди обыскали всю прилегающую территорию?

— И ничего, — ответил Пейн. — В воскресенье ночью ее мать дала нам подробное описание, что было надето на девочке в момент исчезновения. Мы все записали, но найти пока ничего не удалось. Ее мать сказала, — тут он подошел к Барбаре и перелистнул несколько страниц отчета, опершись животом о край стола, — сказала, что в момент похищения на девочке были еще очки и была школьная сумка с эмблемой школы на внутренней стороне. Также при ней должна была быть флейта. Эта информация была передана вместе со всем остальным другим подразделениям. Нам еще удалось выяснить вот что, — он пролистнул еще несколько страниц, чтобы найти нужное место, — тело пролежало в воде двенадцать часов. И до момента смерти она находилась где-то рядом с тяжелым машинным оборудованием.

— Почему вы так решили?

Пейн пояснил. Первый вывод был сделан на основании следующего: в волосах ребенка была обнаружена безжизненная блоха. Помешенная под часовое стекло, она через час с четвертью после пребывания в водах канала Кеннет-Эйвон ожила, а это именно то время, которое требуется насекомому, чтобы ожить после воздействия на него в течение двенадцати часов вредной или жидкой среды. Второй вывод был сделан на основании обнаруженного под ногтями девочки на руках чужеродного вещества.

— Какого вещества? — спросила Барбара.

— Продукт переработки нефти, содержащий стеариновую кислоту и гидроокись лития, а также другие вещества с труднопроизносимыми названиями. В общем, это то, что используется для смазки тяжелых машин и оборудования.

— Под ногтями у Шарлотты Боуин?

— Именно, — подтвердил он. — Это вещество используют на тракторах, комбайнах и тому подобных машинах, — объяснил он и, указав рукой на подклеенную местами карту военно-геодезического управления, продолжил: — В округе сотни ферм, десятки — только в непосредственной близости от места события, но мы разбили всю территорию на сектора и с помощью дополнительных сил из Солсбери, Мальборо и Суиндона прочешем все, проверим, нет ли каких доказательств, что ребенок был там. Это идея сержанта Стэнли. Наши группы по прочесыванию начали действовать вчера, и если повезет… Конечно, кто знает, что они могут обнаружить? Хотя это может занять уйму времени.

Барбаре послышались в его голосе нотки сомнения в правильности подхода сержанта, и она спросила:

— Вы с этим планом не согласны?

— Это, конечно, нудная работа, но ее нужно выполнить. Хотя… — он подошел к карте.

— Хотя что?

— Не знаю. Так, некоторые соображения.

— Может, поделишься?

Он в нерешительности смотрел на нее. Она могла с уверенностью сказать, о чем он сейчас думает. Один раз за этот вечер он уже свалял дурака, и сейчас ему не очень хочется оказаться в таком же положении снова.

— Забудь об автостоянке, констебль, — предложила она. — Мы оба наломали дров. Что там у тебя на уме?

— Ладно, — решился он. — Но это всего лишь мои предположения, — он показал места на карте. — Здесь, в Коут, расположены очистительные сооружения сточных вод. На канале вплоть до Каен-Хилл имеется двадцать девять шлюзов. Это около Дивайсиз. Есть насосные установки, насосы с ветряными двигателями — это здесь, около Ор, а также здесь, около Уоттон-риверз.

— Я это вижу на карте. И что? — спросила Хейверс.

Он поднял руку, вновь обращая ее внимание на карту.

— У нас есть стоянки грузовиков, есть мельницы, тоже ветряные, как и насосы — это в Провендере, Уилтоне, Блэкленде, Уоттоне. Есть лесопилка в Ханистрит и есть пристани, где можно взять напрокат моторную лодку, если хочешь покататься по каналу, — он обернулся к ней.

— Ты хочешь сказать, что любое из этих мест могло стать источником смазки, обнаруженной под ногтями девочки? Местом, где ее удерживали? Кроме ферм?

Он виновато взглянул на нее.

— Думаю, да, сэр, — поймав себя на последнем слове, он окончательно смутился, — извините, мэм… то есть сержант… шеф.

Барбара поняла, какое это странное ощущение, когда на тебя смотрят как на начальника. Почтительное отношение приятно, но неизбежная вследствие этого дистанция приводила ее в замешательство.

— Можешь называть меня Барбара, — и она с преувеличенным вниманием принялась разглядывать карту, как бы не замечая смущения констебля.

— Речь идет о тяжелом оборудовании, а это можно найти в любом из названных мест, — сказал Пейн.

— Но сержант Стэнли не поручал своим людям проверку всех этих мест?

— Сержант Стэнли… — Пейн опять замялся. Он слегка постукивал передними зубами, как бы не решаясь на откровенные высказывания.

— Так что он?

— Ну, это как лес и деревья. Он услышал про осевую смазку, и это для него значит ось, что означает колеса, что означает фермы, — Пейн разгладил рукой завернувшийся уголок карты и с помощью канцелярской скрепки попытался закрепить его в нужном положении. Он с такой увлеченностью углубился в это занятие, что Барбара поняла, какую неловкость он испытывает от этого разговора. — А, черт, может, он и прав. У него за плечами десятки лет работы, а я в этом деле, если уж на то пошло, хуже новичка. Как вы, наверное, успели заметить. Хотя я все-таки думал… — он плавно перешел от разглаживания карты к изучению своих ботинок.

— Об этом, конечно, стоило упомянуть, Робин. Все эти места, которые ты перечислил, тоже нужно проверить. И лучше, если эту идею подскажу сержанту я, а не ты. Потому что, когда это дело закончится, тебе нужно будет продолжать с ним работать.

Пейн поднял голову. На лице его было выражение благодарности и облегчения. Барбара уже и не помнила, каково это — быть новичком в работе и так стремиться к успеху. Она обнаружила, что симпатизирует констеблю, относится к нему с какой-то сестринской теплотой. Он казался ей сообразительным и учтивым. И если он научится справляться со своим смущением, из него и в самом деле может выйти стоящий детектив.

— Что-нибудь еще? — спросила она. — Потому что, если это все, мне нужно поскорее добраться до своей берлоги. Я еще должна позвонить в Лондон, узнать, как продвигаются там дела.

— Да, до вашей берлоги, — повторил он. — Конечно.

Она ждала, что он сообщит ей, где амесфордский отдел уголовной полиции предполагает ее разместить, но он явно не хотел делиться с ней этими сведениями. Какое-то время он переминался с ноги на ногу, потом достал из кармана ключи от машины и начал крутить их в руках.

— Неловко получается, — наконец пробормотал он.

— Что, мне негде остановиться?

— Нет, есть где… Но только… Мы думали, вы будете старше, понимаете?

— Ну, и куда же вы меня собирались поселить, в дом для престарелых?

— Нет. В мой дом.

— В твой?

Он начал объяснять, что там постоянно живет его мама, что дом — настоящий пансионат с ночлегом и завтраком и включен в справочник для автомобилистов, выпущенный автомобильной ассоциацией, что у Барбары будет отдельная ванная (ну, не совсем ванная, на самом деле это душ, если она не против), что настоящего отеля в Уоттон-кросс нет, хотя есть четыре комнаты над пабом, и если она предпочитает… Потому что ей только тридцать три, а ему двадцать девять, и если ей кажется это не очень приличным, что он и она… в одном доме…

Из паба «Герб короля Альфреда» все еще неслись оглушающие звуки «Желтой подводной лодки», усиленные эхом узкой деревенской улицы. По энтузиазму, с которым играл оркестр, вряд ли можно было предположить, что они скоро угомонятся.

— Где твой дом? — спросила Барбара. — Далеко отсюда?

— На другом конце деревни.

— Годится, — согласилась она.

Войдя в спальню Шарлотты, Ив Боуин не стала зажигать свет. Такова была сила привычки. Возвращаясь из палаты общин обычно далеко за полночь, она всегда заглядывала к дочери. Такова была сила долга. Мать должна заходить проверять ребенка, возвращаясь, когда он уже давно спит. Ив — мать, Шарлотта — ребенок, следовательно, Ив должна заглянуть к Шарлотте. Она обычно бесшумно отворяла дверь спальни. Поправляла, если было нужно, одеяло. Подбирала с пола плюшевую миссис Тигги-Винкл и водворяла ее на место, к семейству других так любимых Шарлоттой ежиков. Она проверяла, установлен ли будильник Шарлотты на нужное время. А потом шла к себе.

Но она никогда не стояла у кровати дочери, глядя на нее и размышляя о ее младенчестве, детстве, грядущей юности и о том, как из девочки она превратится в девушку, а после — в женщину. Она не изумлялась переменам, происходящим с возрастом в дочери. Не вспоминала их прошлую жизнь, не фантазировала об их с ней будущем. О своем будущем — да. Это были не просто фантазии. Она действовала, разрабатывала планы, схемы, манипулировала, противоречила, убеждала, сражалась, выигрывала, порицала. Но что касается будущего Шарлотты… Она говорила себе, что будущее Шарлотты в руках самой Шарлотты.

Ив прошла в конец темной комнаты. В изголовье узкой кровати среди груды подушек в цветных наволочках устроилась миссис Тигги-Винкл. Ив рассеянно взяла в руки пушистую игрушку и запустила пальцы в ее густой косматый мех, присела на кровать, потом прилегла среди подушек, все еще держа в руках миссис Тигги-Винкл. Она думала.

Ей не следовало тогда оставлять ребенка. Она поняла это в тот самый момент, когда врач воскликнула: «Ах, что за прелестная девочка!» — и положила измазанное кровью, теплое, барахтающееся существо ей на грудь, а потом прерывающимся от волнения голосом произнесла: «Я хорошо знаю, что чувствуешь в такой момент — у меня своих трое». И все, кто был в комнате — а казалось, что их несколько десятков — начали говорить что-то подобающее моменту о прекрасном мгновении, о чуде рождения новой жизни, о счастье благополучно произвести на свет здоровенькую, отлично сложенную и громко орущую девочку. Чудесно, изумительно, замечательно, восхитительно, невероятно, потрясающе… Никогда еще всего за пять минут Ив не слышала столько хвалебных эпитетов по отношению к событию, терзавшему ее тело в течение двадцативосьмичасовой агонии, после которой в ней осталось лишь желание покоя, тишины и, прежде всего, одиночества.

Ей хотелось крикнуть: «Уберите ее, избавьте меня от нее!» Она чувствовала, что теряет самообладание. Эти слова рвались наружу, поднимаясь от кончиков пальцев к губам. Но она была из тех женщин, которые даже в самых крайних ситуациях помнят о необходимости сохранять свой имидж. Поэтому она дотронулась рукой до головки, потом до плечиков визжащего младенца и одарила зрителей лучезарной улыбкой. Чтобы, когда придет время и бульварные газеты начнут жадно копаться в ее прошлом в поисках лакомых кусочков, способных помешать ее восхождению к власти, они ничего не смогли бы получить от тех, кто присутствовал при появлении на свет Шарлотты.

Обнаружив, что беременна, она размышляла над возможностью сделать аборт. Однажды, стоя в толпе пассажиров переполненного вагона метро на Бейкерлу-лайн, она прочитала туманное рекламное объявление, наклеенное на оконное стекло: «Центр по охране здоровья женщины в Лембете: у вас есть выбор», и подумала, не совершить ли ей короткую поездку в южный Лондон и тем самым избежать нескончаемых трудностей, которые беременность внесет в ее жизнь. Можно было записаться на прием под чужим именем. Она даже подумала, как можно для этого случая изменить внешность и сымитировать акцент. Но потом отвергла эту идею, как истеричные выдумки женщины, обусловленные гормональными расстройствами. «Не принимай поспешных решений, — сказала она себе. — Обдумай каждый вариант и прикинь, к чему каждый путь может привести».

Когда она обдумала все возможности, то поняла, что единственно безопасный путь — это родить ребенка и оставить его у себя. Аборт мог быть легко использован против нее в будущем, когда она будет преподносить себя как убежденного поборника нерушимости семейных уз. Другой возможностью было бы отдать ребенка на усыновление, но в этом случае ей не удалось бы воспользоваться в предвыборной кампании имиджем «работающей матери, такой же, как многие из вас», а она уже строила такие планы. Можно было бы также надеяться на выкидыш, но Господь наградил ее отменным здоровьем, и все ее органы были в отличном рабочем состоянии. И, кроме того, факт выкидыша в ее биографии мог породить ненужные пересуды и сомнения относительно ее будущего: не сделала ли она — будущая мать-одиночка — чего-нибудь такого, чтобы спровоцировать выкидыш? Не связано ли это с наркотиками, алкоголем или еще какими-то сомнительными действиями, которые нужно было бы расследовать. А сомнения всегда пагубны для политика.

Первоначально она собиралась сохранить имя отца в секрете от всех, включая и самого отца. Но неожиданная встреча с Лаксфордом через пять месяцев после Блэкпула положила конец ее намерению. Дэнис был не дурак. Она заметила, как его взгляд пробежал по ее фигуре и остановился на лице, и сразу поняла, к какому выводу он пришел. Она извинилась перед членом парламента, чьим мнением в тот момент интересовалась для «Телеграф», ушла в лобби для депутатов, принялась писать там записку другому члену парламента и уже при готовилась опустить ее в соответствующую ячейку, когда перед ней оказался Лаксфорд.

— По-моему, нам надо пойти выпить по чашечке кофе, — сказал он тогда.

— Не думаю, — ответила она. Он взял ее за локоть. — Может, ты просто поместишь объявление в газетах, Дэнис?

Не глядя на десятки снующих рядом людей, он отпустил ее руку.

— Мне очень жаль, — произнес он.

— Не сомневаюсь, — ответила она.

Ивелин дала ему понять, что его вмешательство в жизнь их ребенка никогда не будет приветствоваться. И, если не считать одного телефонного разговора через месяц после рождения Шарлотты, когда он безуспешно попытался обсудить с ней «финансовые вопросы» своего участия в воспитании дочери, больше он не отваживался вмешиваться в их жизнь. Несколько раз она допускала такую возможность. Сначала, когда баллотировалась в парламент. Потом — когда вскоре после этого вышла замуж. Но, поскольку он этого не сделал и прошло уже много лет, она решила, что свободна. «Мы никогда не сможем освободиться от своего прошлого», — подумала Ив в темной комнате Шарлотты. И еще раз она призналась себе — ей не следовало рожать ребенка.

Она повернулась на бок. Подложила под подбородок миссис Тигги-Винкл. Подтянула к себе ноги и сделала глубокий вдох. От плюшевого ежика слегка пахло арахисовым маслом. Тем самым, про которое она сотни раз твердила Шарлотте, чтобы та не ела его в спальне. Опять Шарлотта ее не послушала? Испачкала дорогую игрушку — покупку из «Селфридж», несмотря на запрет матери. Ив наклонилась к ежику, зарылась лицом в ставший жестким мех и несколько раз быстро подозрительно нюхнула. Определенно, он пахнет…

— Ив! — послышались его быстрые шаги по комнате. Ив ощутила на плече его руку. — Не надо. Не надо так — одной, — муж пытался повернуть ее к себе лицом. Потом, почувствовав, как напряглось ее тело, проговорил: — Разреши мне помочь тебе, Ив.

Она была благодарна темноте и ежику, в шерсти которого можно спрятать лицо.

— Я думала, ты спишь, — сказала она.

Кровать прогнулась под его тяжестью, когда он сел на край. Склонившись, он прижался к ней всем телом и обхватил ее руками.

— Прости меня, — тихо проговорил он, и она почувствовала тепло его дыхания на своей шее.

— За что?

— За то, что сорвался.

Она слышала, с каким напряжением он произнес эти слова. Она пыталась придумать, как объяснить ему, что ее не нужно успокаивать, особенно, если это дается ему такой дорогой ценой, но не сумела.

— Я был не готов, — продолжал он. — Я не думал, что все так кончится, — он сжал ее руки, державшие ежика. — Господи, Ив! У меня даже при одном ее имени такое чувство, будто я падаю в бездонный колодец.

— Ты любил ее, — шепотом произнесла она.

— Просто не знаю, что мне делать, чтобы помочь тебе.

Она одарила его единственной правдой:

— Никто и ничто мне не в силах помочь, Алекс.

Его губы прижались к ее затылку. Руки так сильно сжали ее пальцы, что костяшки больно впились друг в друга, и она вцепилась зубами в ежика, чтобы не закричать.

— Ты должна прекратить это, — говорил он. — Ты обвиняешь себя. Не надо. Ты делала так, потому что думала, так будет лучше. Ты не знала, что может случиться. Не могла знать. А я слушал, соглашался — никакой полиции. Так что мы оба виноваты, если уж на то пошло. Я не позволю тебе нести это бремя одной. Будь они прокляты, — на слове «прокляты» его голос дрогнул.

Заметив это, она подумала, как же он сможет держать себя в руках последующие дни. Она понимала, что необходимо сделать так, чтобы он не оказывался один на один с журналистами. Иначе им не составит труда докопаться, что она не сообщила в полицию об исчезновении Шарлотты. И как только эта кость попадет к ним, они будут грызть ее до тех пор, пока не доберутся до заветной сердцевины — причины, почему она держала полицию в неведении. Одно дело, если они будут осаждать со своими вопросами ее — она привыкла отражать атаки прессы. Но даже если бы она не обладала искусством правдоподобной лжи, она, прежде всего, — мать жертвы, и поэтому, если она не пожелает отвечать на вопросы, которые выкрикивают ей репортеры на улице, никто не скажет, что она намеренно избегает их. А вот Алекс — совсем другое дело. Она представила его, осажденного сворой журналистов, которые наперебой выкрикивают свои вопросы, один возмутительнее другого. Ей представилось, как он разъярится, потеряет самообладание и, в результате, история, которой они добиваются, выплеснется наружу. «Я вам скажу, почему мы не позвонили в эту дерьмовую полицию», — рявкнет он, сам загоняя себя в ловушку. И потом, вместо того, чтобы прибегнуть к увертке, бухнет правду. Не потому, что ему хотелось этого, не преднамеренно. Начнет с чего-нибудь вроде: «Мы не позвонили в полицию из-за таких сволочей, как вы, ясно?» — после чего они непременно поинтересуются, что он имеет в виду. «Из-за вашей погони за этой проклятой историей. Господи, спаси и помилуй, когда вы гоняетесь за своими чертовыми историями». — «Так, значит, вы старались спасти миссис Боуин от истории? Почему? Что за история? Ей есть что скрывать?» — «Нет. Нет!» И тут они ринутся на него все разом, с каждым вопросом петля вокруг скрываемых фактов будет затягиваться все туже. Он, возможно, не расскажет им всего. Но расскажет достаточно, поэтому важно, просто необходимо, чтобы он не имел встреч с прессой.

Ему нужно дать еще одну таблетку снотворного, решила Ив. Может быть, даже две, чтобы он проспал всю ночь. Сон также необходим, как и тишина. Без этого рискуешь потерять над собой контроль. Ив попыталась подняться, опершись на локоть. Взяв его руку, она быстро прижала ее к своей щеке и положила на кровать.

— Куда ты?

— Хочу принести те таблетки, что нам оставил врач.

— Пока не надо.

— Нервное истощение нам не поможет.

— Но таблетки просто все откладывают на потом, пойми.

Ее охватило беспокойство. Ив старалась прочесть по его лицу, что он хочет этим сказать. Но темнота, спасавшая ее, так же спасала и его.

Он сел на кровати. Какое-то время смотрел на свои длинные ноги, вероятно, собираясь с мыслями. Наконец, он помог ей подняться и сесть рядом с ним. Обняв ее обеими руками, он заговорил прямо ей в ухо:

— Ив, послушай. Тебе здесь нечего бояться. Поняла? Со мной тебе нечего бояться. Ты в абсолютной безопасности.

«В безопасности», — подумала она.

— Здесь, в этой комнате, ты можешь позволить себе расслабиться, дать волю слезам. Наверное, я не чувствую то же, что и ты. Не могу чувствовать. Я не ее мать. Я и не пытаюсь понять, что может чувствовать в такие минуты мать. Но я любил ее, Ив, — он замолчал. Она слышала, как он судорожно сглотнул, стараясь справиться со своим горем. — Если ты будешь продолжать пить таблетки, ты будешь просто откладывать необходимость пройти через эту боль. Вот что ты делала, ведь так? И ты это делала, потому что я отошел от тебя. Потому что сказал тебе вчера, что на самом деле ты не жила в своем доме. И не знала по-настоящему Шарли. Господи, я сожалею об этом. У меня просто вырвалось. Но я хочу, чтобы ты знала, что я здесь, с тобой. И это место, где ты можешь разрешить себе заплакать.

Алекс опять замолчал. Она знала, чего он ждет от нее: чтобы она повернулась к нему, чтобы умоляла утешить ее, демонстрируя с достаточной достоверностью свое горе. Другими словами, она должна перестать натягивать шляпу до бровей и, по крайней мере, своим поведением выражать переживания, если уж не может это сделать в словах.

— Дай волю своим чувствам, — прошептал он. — Я здесь, с тобой.

Ее мозг лихорадочно искал выхода. Найдя его, она опустила голову и заставила тело расслабиться.

— Не могу, — она громко вздохнула. — Это такая тяжесть, Алекс.

— Это естественно. Ты можешь давать выход своим чувствам постепенно, понемногу. У нас впереди вся ночь.

— Ты будешь со мной?

— Зачем ты спрашиваешь?

Алекс обнимал ее. Она тоже обвила рукой его шею. И сказала, прижавшись к его плечу:

— Я все думала — это мне нужно было умереть. Не Шарлотте, а мне.

— Это нормально. Ты же ее мать.

Он тихонько укачивал ее в своих объятиях. Она повернула к нему голову.

— Я чувствую, что внутри у меня все умерло. Какая разница, если бы умерло и все остальное?

— Я понимаю тебя.

Он погладил ее волосы, положил руку на шею ниже затылка. Ив подняла голову.

— Алекс, не отпускай меня. Не давай мне сорваться.

— Да.

— Оставайся со мной.

— Всегда, ты же знаешь.

— Пожалуйста.

— Да.

— Будь со мной.

— Конечно.

Когда их губы встретились, это казалось логическим завершением их разговора. А дальше было просто.

— Так что они разделили всю территорию на сектора, — говорила Хейверс в трубку, — местный сержант — один тип по фамилии Стэнли — поручил констеблям проверить каждую ферму. Но Пейн думает…

— Кто такой Пейн? — спросил Линли.

— Констебль уголовной полиции, который встретил меня в участке Уоттон-Кросс, он служит в отделе уголовных исследований в Амесфорде.

— Понятно — Пейн.

— Так вот, он считает, что нельзя ограничиваться только осмотром ферм. Потому что машинная смазка у нее под ногтями могла быть и из других источников: шлюзы вдоль канала, лесопилка, мельница, жилой автоприцеп, пристань… По-моему, в этом что-то есть.

Линли задумчиво взял в руки магнитофон, лежавший на столе среди трех фотографий Шарлотты Боуин, переданных ее матерью, конверта, полученного от Сент-Джеймса в Челси, фотографий и отчетов, собранных Хиллером, и в спешке нацарапанном им резюме того, что он услышал на кухне у Сент-Джеймса. Было десять сорок семь, и он как раз допивал чашку остывшего кофе, когда Хейверс позвонила из своего временного жилища в Уилтшире с коротким сообщением: «Я остановилась в местном пансионе, с ночлегом и завтраком, называется «Небесный жаворонок», сэр». В той же сжатой манере она назвала свой номер телефона и после этого перешла к собранным ею фактам. По ходу ее сообщения он сделал несколько записей, отметив для себя осевую смазку, блоху, приблизительное время пребывания тела в воде и выслушивал перечисление названий поселков от Уоттон-Кросс до Дивайзис, когда ее рассуждения относительно узости подхода сержанта Стэнли к расследованию наткнулись на что-то, что он уже слышал в этот вечер.

— Не вешайте трубку, сержант, — сказал он и нажал на кнопку воспроизведения магнитофона, включив запись голоса Шарлотты Боуин.

— Сито, этот человек говорит, ты можешь выручить меня отсюда. Он говорит, ты должен рассказать всем какую-то историю. Говорит…

— Это голос девочки? — спросила на другом конце провода Хейверс.

— Подожди, — остановил ее Линли. Он включил перемотку вперед. На какое-то мгновение детский голос превратился в мышиный писк. Он опять нажал на воспроизведение.

— …и тут нет туалета. Одни только кирпичи. И майский шест.

Линли нажал на «стоп».

— Слышала? По-моему, это она пыталась сказать, где ее держат.

— Она сказала «кирпичи и майский шест». Ясно, записала. Хотя не представляю, что бы это значило.

Послышался приглушенный мужской голос. Линли слышал, что Хейверс прикрыла трубку рукой. Потом она опять заговорила другим тоном.

— Сэр, вы слушаете? Робин считает, что кирпичи и майский шест подсказывают нам направление.

— Робин?

— Робин Пейн. Констебль уголовной полиции здесь, в Уилтшире. Я остановилась в пансионе его матери «Небесный жаворонок», я вам уже говорила. Хозяйка пансиона — его мать.

— Ах, да.

— В деревне нет гостиницы, и, поскольку Амесфорд отсюда в восемнадцати милях, а место преступления здесь, я подумала…

— Ваша логика безупречна, сержант.

— Ладно. Да. Правильно. — Она начала перечислять запланированное на завтра. Сначала — место преступления, второе — вскрытие, третье — встреча с сержантом Стэнли.

— Пошарьте также вокруг Солсбери, — посоветовал Линли и рассказал об Элистере Харви, о его антипатии к Ив Боуин, о присутствии в Блэкпуле одиннадцать лет назад и возражениях против строительства тюрьмы в его округе. — Харви — наша первая прямая ниточка между той конференцией тори и Уилтширом, — заключил Линли. — Может быть, лежащая слишком на поверхности, но мы должны ее проверить.

— Ясно, — сказала Хейверс. — Харви, Солсбери, — пробормотала она, и Линли представил, как она царапает что-то в своей записной книжке. В отличие от книжки Нкаты, она у нее в картонной обложке и с торчащими загнутыми уголками. «Иногда кажется, — подумал он, — что эта женщина живет в другом веке».

— У вас ведь есть радиотелефон в машине, сержант? — добродушно осведомился он.

— А ну их в задницу, — ответила она все тем же учтивым тоном. — Я их терпеть не могу, все эти штуковины. Как у вас прошло с Саймоном?

Уклоняясь от прямого ответа, Линли перечислил все основные факты своего конспекта и закончил следующим:

— Он нашел на магнитофоне отпечатки пальцев. В отделении для батареек, на основании чего полагает, что отпечаток подлинный, а не подставка. С-04 над ним работает, но, если они выдадут нам имя и мы обнаружим, что за похищением стоит какой-нибудь матерый рецидивист, не сомневаюсь, что кто-то нанял его для этого дела.

— Что может опять вывести нас на Харви.

— Или на любого другого — учитель музыки, Вудворт, Стоун, Лаксфорд, Боуин. Нката сейчас проверяет всех.

— Ну, а как Саймон? — вновь спросила Хейверс. — Все в порядке, инспектор?

— В порядке, — сказал Линли. — Там все нормально.

Он положил трубку. Допил остатки кофе, теперь уже совершенно холодного, и вытряхнул гущу в мусорную корзинку. Минут десять, пока он перечитывал полицейский отчет из Уилтшира, ему удавалось прогонять от себя мысли о своем разговоре с Сент-Джеймсом, Хелен и Деборой. Затем он добавил несколько строчек к своим заметкам, разложил все материалы, относящиеся к делу по отдельным аккуратным папкам. И, наконец, признавшись, что больше не может избегать мыслей о том, что произошло между ним и его друзьями в Челси, вышел из офиса.

Он убеждал себя, что на сегодня хватит. Что он устал. Что ему нужно отдохнуть и отвлечься. Выпить рюмку виски. У него есть новый немецкий компакт-диск, который он еще не слушал, и пачка невскрытых конвертов с бумагами, присланными из дома в Корнуолле. Ему нужно ехать домой.

Но, чем ближе к Итон-Террас, тем отчетливее он понимал, что должен ехать к Онслоу-сквер. Он пытался сопротивляться этому желанию, говоря себе снова и снова, что с самого начала был прав. Но получалось так, будто его машина едет по собственной воле, потому что, несмотря на его решимость ехать домой, промочить горло виски и успокоить растревоженную душу музыкой Мусоргского, он обнаружил, что находится не в Белгрэви, а в южном Кенсингтоне, и заезжает на свободное для парковки место в нескольких десятках шагов от дома Хелен.

Она была в спальне. Но не в постели, несмотря на поздний час. Дверцы платяного шкафа были открыты, ящики комода вытащены на пол, и все выглядело так, будто она не то с опозданием проводит генеральную весеннюю уборку, не то взялась за пересортировку своего гардероба. Объемистая картонная коробка располагалась между комодом и шкафом. В эту коробку она укладывала тщательно сложенный прямоугольник фиолетового шелка, в котором он узнал ее ночную рубашку. Там уже лежали и другие ее вещи, столь же аккуратно сложенные.

Он окликнул ее. Она не подняла головы. Сзади нее, на кровати, он увидел разложенную газету, и когда она заговорила, ее слова, очевидно, относились к содержанию какой-то статьи.

— Руанда, — произнесла она, — Судан, Египет. Я здесь, в Лондоне, прожигаю жизнь, не испытывая финансовых затруднений благодаря заботам отца, а они там умирают с голоду или от болезней — дизентерии, холеры, — она наконец взглянула в его сторону. Ее глаза сверкали, но не от счастья. — Какая ужасная судьба, не так ли? Я здесь с кучей добра, а они там — и у них ничего нет. Я нахожу это несправедливым, так что же мне делать, чтобы хоть как-то исправить положение?

Хелен подошла к шкафу, достала из него пеньюар того же фиолетового цвета, что и ночная рубашка. Разложила его на кровати, завязала пояс бантом и принялась складывать.

— Что ты делаешь, Хелен? — удивился он. — Я надеюсь, ты не собираешься…

Она подняла к нему лицо, и печальное выражение ее глаз заставило его замолчать.

— Отправиться в Африку? Предложить кому-то мою помощь? Я, Хелен Клайд? Какая абсурдная мысль.

— Я не имел ввиду…

— Боже милостивый, конечно! Ведь если я это сделаю, то могу испортить свой маникюр. — Она положила пеньюар к другой одежде, вернулась к шкафу, перебрала пять вешалок и вытащила кораллового цвета сарафан. — И все же ты хотел сказать, что это было бы так не похоже на меня, чтобы я помогала кому-то, рискуя своими ногтями?

Она принялась складывать сарафан. Тщательность, с которой она укладывала каждую вещь, подсказала ему, как необходимо им поговорить. И он заговорил.

Она оборвала его:

— Так вот я и подумала, что могу хотя бы послать им что-то из одежды. По крайней мере, это в моих силах. И, пожалуйста, не говори, что это нелепо.

— У меня и в мыслях этого не было.

— Я понимаю, как это, должно быть, выглядит: Мария-Антуанетта потчует крестьян пирожными. Что может сделать какая-нибудь неимущая африканка с шелковым пеньюаром, в то время, как ей не хватает еды, медикаментов и крыши над головой, не говоря уж о надежде?

Закончив с сарафаном, она положила его в коробку. Потом вернулась к шкафу и перебрала еще несколько вешалок. Выбрала шерстяной костюм, отнесла его на кровать, прошлась по нему щеткой, проверила, все ли пуговицы на месте, обнаружила, что одной не хватает, пошла к комоду, порылась в одном из ящиков, стоящих на полу, и отыскала маленькую плетеную корзиночку. Достала из нее иголку и катушку ниток. Дважды попыталась вдеть нитку в иголку, но не смогла.

Линли подошел к ней. Взял из ее рук иголку.

— Не надо так из-за меня. Ты была права. Я завелся из-за того, что ты мне солгала, а не из-за смерти девочки. И очень сожалею об этом, — признался он.

Она опустила голову. Свет лампы, стоящей на комоде, упал на ее волосы коньячного оттенка.

Он продолжал:

— Мне хочется верить, что то, что ты увидела сегодня вечером — это худшее, каким я могу быть. Во всем, что касается тебя, я не могу с собой справиться. На меня накатывает что-то дикое, необузданное, оно заставляет меня забыть о воспитании и хороших манерах. В результате получилось то, что ты видела. Я понимаю, гордиться тут нечем. Прошу тебя, прости меня за это. Пожалуйста.

Она не ответила. Линли хотелось обнять ее. Но он не двинулся с места, потому что вдруг, впервые в жизни, ему стало страшно, что она оттолкнет его. Что тогда ему останется делать? И он, как милости, ждал ее ответа.

Когда она заговорила, голос ее звучал очень тихо, голова наклонена, глаза устремлены на коробку с одеждой.

— Сначала то, что я испытывала, был справедливый гнев. Да как он смеет, думала я. Он что, считает, что ему, как господу Богу, все позволено?

— Ты была права, — согласился Линли. — Да, Хелен, ты была права.

— Но окончательно добила меня Дебора, — Хелен закрыла глаза, как бы прогоняя навязчивое видение, откашлялась, чтобы стряхнуть напряжение. — С самого начала Саймон отказывался браться за это дело. Он сразу посоветовал им обратиться в полицию. Но Дебора уговорила его попробовать разобраться. И теперь она считает себя виноватой в смерти Шарлотты. Она даже не позволила Саймону забрать эту злосчастную фотографию. Унесла ее с собой наверх.

Раньше Линли казалось, что хуже того, что он испытал после случившегося между ними, уже быть не может. Теперь он понял, что ошибался.

— Я постараюсь это как-то уладить. С ними. С нами.

— Ты нанес Деборе смертельный удар, Томми. Не знаю, в чем тут дело. Но Саймон знает.

— Я поговорю с ним. С ними обоими. Вместе. По отдельности. Я сделаю все, что будет нужно.

— Да, тебе необходимо будет это сделать. Но думаю, что Саймон пока не захочет тебя видеть.

— Я пережду несколько дней.

Он ждал, что она подаст ему знак, хотя и понимал, что, делая так, проявляет трусость. И когда так и не дождался, понял, что следующий шаг, каким бы трудным он не был, придется сделать ему самому. Он поднял руку к ее узким, беззащитным плечам.

Она спокойно сказала:

— Сегодня мне бы хотелось побыть одной, Томми.

— Хорошо, — кивнул он. Хотя это было вовсе не хорошо. И никогда не будет для него хорошо. И ушел в ночь.

Глава 18

Когда на следующее утро в половине пятого зазвонил будильник, Барбара Хейверс проснулась так, как делала это всегда — испуганно вскрикнула и рывком села в кровати, как будто хрупкое стекло ее сна разбилось от удара молотком, а не от звука. Нащупав кнопку и приглушив звонок, она, мигая, уставилась в темноту. Тоненькая полоска тусклого света шириной в палец пробивалась в щель между занавесками. Посмотрев на нее, она недоуменно сдвинула брови. Черт возьми, она не на Чок-фарм, а если не там, то где же? Барбара рассортировала свои мысли, расставив их по порядку — Лондон, Хиллер, Скотланд-Ярд, шоссе. Потом она вспомнила океан подушечек с кружевами, мягкие диваны и кресла, обтянутые мебельным ситцем, сентиментальные афоризмы, вышитые на салфеточках, и цветастые обои. Ярды цветастых обоев, а можете мили. Пансион «Небесный жаворонок», сделала вывод Барбара. Она в Уилтшире.

Барбара перекатилась на край кровати и дотянулась рукой до выключателя. Зажмурившись от яркого света, она на ощупь добралась до задней спинки кровати, где висел черный клеенчатый плащ, который в поездках заменял ей халат. Шурша накинутым плащом, она прошла к умывальнику, открыла кран и, набравшись смелости, посмотрела в зеркало.

Она не могла бы сказать, что было хуже: зрелище ее опухшей после сна физиономии с вмятинами от подушки на щеке или отражение все тех же небесно-жаворонковых цветастых обоев. В данном случае это были желтые хризантемы, бледно-сиреневые розы, голубые бантики и, в нарушение всяких законов ботаники и здравого смысла — голубые и зеленые листья. Этот прелестный мотивчик повторялся на покрывале и занавесках с такой настойчивостью, что наводил на мысль о потерявшей рассудок Лауре Эшли Барбара почти слышала, как все эти туристы-иностранцы, жаждущие ознакомиться с жизнью и бытом местных жителей, восхищаются якобы подлинно английским духом этого пансиона. «О, Фрэнк, именно таким должен быть настоящий английский сельский домик, не так ли? Какая прелесть! Как мило! Просто восхитительно!»

Какая гадость, подумала Барбара. И, кроме того, это никакой не сельский домик, а солидный кирпичный дом на выезде из деревни на шоссе Бербидж-роуд. Но о вкусах не спорят, не так ли? А мать Робина Пейна ее дом, кажется, вполне устраивает.

— Мама в прошлом году сделала косметический ремонт, — объяснил Робин, провожая ее в комнату.

На двери, к счастью не оклеенной обоями, висела небольшая керамическая тарелочка, из которой Барбара узнала, что ее апартаменты называются «Приют сверчка».

— Под чутким руководством Сэма, конечно, — добавил Робин, закатив глаза к потолку.

Вчера вечером Барбара встретила их обоих — Коррин Пейн и Сэма Кори, ее «суженого», как она его называла. Они оба были горазды целоваться и миловаться, что каким-то образом сказывалось на общей атмосфере пансиона. И как только Робин провел Барбару от машины в кухню и оттуда в гостиную, эта парочка поспешила сообщить ей о своей взаимной привязанности. Коррин была для Сэма его «сладкой ягодкой», а Сэм для нее был «парнишечкой». И пока Коррин не увидела пластырь, прикрывающий ссадину на щеке сына, они не сводили глаз друг с друга.

Этот пластырь на какое-то недолгое время отвлек их от похлопываний, пожиманий рук, щипков и чмоканий в щечку. Только заметив пластырь, Коррин вскочила с дивана с восклицанием:

— Робби! Что же ты сделал со своим личиком?

Потом велела «парнишечке» принести йод, спирт и вату, чтобы мамочка могла позаботиться о своем бесценном мальчике. Но прежде чем Сэм Кори успел исполнить ее поручение, у нее от волнения начался приступ астмы и, крикнув: «Я сейчас, моя сладкая ягодка», ее «суженый» вместо этого отправился на поиски ингалятора. Пока Коррин благодарно вдыхала лекарство, Робин поспешил увести Барбару из комнаты.

— Извините, — сказал он, понизив голос, когда они поднялись по лестнице. — Они не всегда такие. Просто они только что отпраздновали свою помолвку. Поэтому сейчас немного перебирают со всеми этими нежностями.

Барбара подумала, что «немного» — это мягко сказано.

Поскольку она на это ничего не ответила, Робин продолжал бормотать какие-то жалкие оправдания:

— Наверное, надо было поселить вас в «Гербе короля Альфреда» наверху, да? Или в отеле в Амесфорде? Или, может, в другом пансионе. А здесь, конечно, уж слишком… И они, конечно, тоже… это слишком. Но он здесь не всегда бывает, и я думал…

— Порядок, Робин. Все отлично, — успокоила его Барбара. «Они просто сюсюкающие лицемеры», — хотелось ей сказать, но вместо этого произнесла: — Они влюблены друг в друга. Знаешь, как это бывает, когда влюбляешься, — как будто сама она это знала.

Робин на какое-то короткое время замешкался, прежде чем открыть перед ней дверь и, кажется, впервые взглянул на нее как на женщину, что привело ее в непонятное смущение.

— А вы ничего, симпатичная, — сказал он. Потом, поняв, как может быть воспринято его замечание, поспешил добавить: — Вот. Ваша ванная рядом. Надеюсь… Ну, вообще… Ладно, спокойной ночи.

После чего он открыл ей дверь и, чтобы «дать ей возможность обустроиться», сразу торопливо ушел, внезапно превратившись в угловатую фигуру из одних локтей и коленок.

Что ж, подумала Барбара, она уже обустроилась, насколько это возможно, в комнате под названием «Приют сверчка». Ее вещи лежат в ящике комода. Рубашки и брюки развешаны в шкафу. Зубная щетка стоит в стакане рядом с раковиной.

Она как раз чистила зубы с обычным утренним рвением, когда раздался стук в дверь, и затем задыхающийся женский голос спросил:

— Барбара, вы готовы к утреннему чаю?

С пеной от зубной пасты на губах Барбара открыла дверь. На пороге стояла Коррин Пейн с подносом в руках. Несмотря на несусветно ранний час, она была полностью одета, накрашена и тщательно причесана. Если бы не другое платье на ней и не по-новому уложенные в замысловатую прическу каштановые волосы, можно было бы предположить, что она вообще не ложилась.

Миссис Пейн слегка запыхалась, но, войдя, одарила ее радостной улыбкой и бедром закрыла за собой дверь. Она поставила поднос на комод.

— Ох, надо немного передохнуть, — и прислонилась к комоду, тяжело дыша. — Весна и лето — это хуже всего, — посетовала она. — В воздухе полно пыльцы. — Потом махнула рукой в сторону подноса. — Вот чай, пейте. Это мигом взбодрит.

Барбара, полоща рот, подозрительно поглядывала на миссис Пейн. Ее дыхание напоминало свист воздуха, выходящий из надутого шара. Вот будет хорошенькое дело, если с ней случится приступ в то время, когда Барбара будет благополучно заглатывать чашку китайского чая «Формоза Оуоулонг».

Но через секунду, во время которой Барбара услышала мягкие шаги по коридору за ее дверью, Коррин сказала:

— Все — уже лучше. Гораздо лучше, — и действительно, ее дыхание стало тише. — Робби уже на ногах. Как правило, он относит чай постояльцам, — она налила Барбаре крепкого чаю. — Но я всегда возражаю, чтобы он относил чай молодым леди. Что может быть хуже, если мужчина видит женщину утром неприбранной, когда она еще не привела себя в должный вид, правда?

Единственный случай десятилетней давности, когда Барбара была с мужчиной, к утру отношения не имел, поэтому она только заметила:

— Утро. Вечер. Какая разница? — и плеснула себе молока в чашку.

— Это потому, что вы еще молоды и кожа у вас свежа как персик… Кстати, сколько вам лет? Надеюсь, вы не обидитесь на меня за такой вопрос?

Барбара быстро прикинула, стоит ли сбросить несколько годков. Но, поскольку она уже сообщила о своем возрасте Робину, не было смысла врать его матери.

— Ах, — отозвалась на это Коррин. — Я помню свои тридцать три — чудесный возраст.

Почему бы и не помнить, отметила про себя Барбара, с тех пор прошло не так уж много времени. Самой Коррин было, вероятно, немногим больше сорока пяти — обстоятельство, еще вчера вечером удивившее Барбару. Потому что ее собственной матери было уже шестьдесят четыре. И, поскольку они с Робином почти одного возраста, Барбара не ожидала, что его мать так молода. Очевидно, она родила его, будучи почти подростком. С несвойственной для нее горечью Барбара подумала, как это, должно быть, здорово, когда мать еще в расцвете лет, полная сил, а не на склоне жизни, отступающая перед своим старческим слабоумием.

— Сэм намного меня старше, — продолжала Коррин. — Вы, наверное, заметили, не так ли? Забавно, как все это получилось. Я раньше думала, что никогда не смогу полюбить лысеющего мужчину. У отца Робби были очень густые волосы. Просто непроходимые дебри. Везде, — она разгладила рукой кружевную салфетку на комоде. — Но Сэм, он так добр ко мне, с таким терпением относится к этому, — она тремя пальцами дотронулась до ямки у шеи. — Поэтому, когда он в конце концов сделал мне предложение, что я могла еще ответить, кроме «да». Думаю, так будет лучше, потому что это освободит Робина. И он сможет жениться на Селии. Она очаровательная девушка, эта Селия. Ну, совершенно очаровательная. Такая милая. Она невеста Робби, вы знаете?

Ее ласковый тон не мог обмануть Барбару. Она встретила ее взгляд и прочла в нем непреклонную решимость. Ей захотелось сказать: «Не волнуйтесь, миссис Пейн. Я не собираюсь гоняться за вашим сыном. А даже если бы и собиралась, он вряд ли бы клюнул на мои сомнительные прелести». Но вместо этого, сделав еще глоток чая, она проговорила:

— Я сейчас натяну на себя что-нибудь и через секунду спущусь вниз.

— Вот и прекрасно, — улыбнулась Коррин. — Робби уже готовит вам завтрак. Надеюсь, вы ничего не имеете против бекона и яичницы? — и, не дожидаясь ответа, вышла.

Как только Барбара спустилась по лестнице в столовую, из кухни появился Робин. В одной руке он нес сковородку, из которой вытряхнул на тарелку яичницу из пары яиц. И, глядя за окно на все еще черное ночное небо, произнес:

— Скоро рассветет. Нам нужно торопиться, если вы все еще хотите попасть на канал к пяти часам.

Вчера вечером, когда они шли от машины к дому, она сказала ему, что хотела бы посмотреть на место преступления в то самое время суток, когда тело попало в воду. Робин передернул плечами.

— Это значит, нужно выехать отсюда без четверти пять.

— Прекрасно, не забудь завести будильник, — ответила Барбара, и он понял, что протестовать бесполезно. А сейчас он выглядел так, будто вставать затемно было для него делом привычным. Хотя от Барбары не ускользнуло, как он подавил зевок, прежде чем, пожелав ей приятного аппетита, вернулся на кухню.

Барбара принялась за яичницу. Она быстро умяла ее и, поскольку поблизости не было никого, кто бы мог отметить ее плохие манеры, подобрала желток кусочком поджаренного хлеба. Потом запихнула в рот бекон, запила все это апельсиновым соком и на этом с завтраком было покончено. Барбара с любопытством посмотрела на свои часы. На трапезу ушло три минуты — почти личный рекорд.

По дороге к месту преступления Пейн был молчалив. К своей радости Барбара обнаружила, что он курит, так что они вместе выкурили по сигарете, успешно заполнив его «эскорт» канцерогенами. После первых минут езды и безмолвного втягивания никотина он свернул с Мальборо-роуд на дорогу поуже, которая вела мимо деревенской почты дальше в поля.

— Я раньше здесь работал, — неожиданно заговорил он, кивнув на здание почты. — Думал, навсегда здесь застрял. Поэтому я так поздно попал на службу в уголовную полицию, — он посмотрел в ее сторону и, по-видимому, торопясь пояснить только что сказанное и рассеять ее возможные сомнения, быстро продолжил: — Но я прошел специальные курсы, так что не совсем профан.

— Первое расследование всегда самое трудное, — заметила Барбара. — Я помню, как у меня это было. Думаю, с тобой все будет нормально.

— У меня было сдано пять экзаменов по программе средней школы, — серьезно продолжал он. — Я думал попробовать в университет.

— Отчего же не попробовал?

Он стряхнул пепел с сигареты в узкую щель чуть опущенного бокового стекла.

— Астма — такая вещь. То хуже, то лучше. Последние годы у матери было несколько тяжелых приступов, и я считал, что не могу оставить ее одну, — он взглянул на Барбару. — Наверное, это звучит так, будто я держусь за ее подол?

Вряд ли, подумала Барбара. Она вспомнила свою мать, точнее, обоих родителей, и годы, когда она, уже взрослая, жила в родительском доме в Эктоне до и после смерти отца, будучи заложницей слабого здоровья одного из родителей и умственного помутнения второго. Никто лучше ее не может понять, что такое жить как на привязи. Но она предпочла сказать:

— Теперь у нее есть Сэм, так что твоя свобода уже не за горами.

— Вы имеете в виду «парнишечку»? — с иронией спросил он. — О, да, конечно. Если свадьба состоится, я буду отрезанный ломоть. Если свадьба состоится.

Он произнес это так, как будто уже бывал близок к свободе много раз, но его надежды и планы рушились. Селия, подумала Барбара, кем бы она ни была, должна обладать целеустремленностью и терпением прирожденного оптимиста.

Дорога проходила по мосту через канал Кеннет-Эйвон.

— Уилкет, — назвал Робин поселок из нескольких крытых соломой домиков, разбросанных по берегу канала, как бусины разорванного ожерелья. Он сказал, что до места уже недалеко, и в свете приборного щитка Барбара взглянула на свои часы. Было четыре пятьдесят две. Идем точно по расписанию, подумала она.

Дорога свернула на запад. К югу лежали поля пшеницы, голубоватой в свете нарождающегося дня. Она волнами перекатывалась от ветра. К северу поднимались невысокие холмы, их очертания в сумерках напоминали головы лошадей с развевающимися гривами и внушали суеверный страх.

Когда они въехали в Аллингтон, небо начало менять свой цвет, переходя от черного к серовато-сизому, как оперение голубей на Трафальгарской площади.

— Подъезжаем, — произнес Робин, но прежде чем везти Барбару прямо на место, он сначала объехал вокруг поселка, показывая два подъезда к нему с основного шоссе. Один располагался дальше на север и проходил мимо Парк-фарм и десятка домиков с оштукатуренными стенами и красными черепичными крышами. Второй был ближе к Уилкоту — именно этим путем они и приехали. Они миновали Мейнор-фарм, дома, сараи и другие хозяйственные постройки, которые прятались за кирпичными стенами, поросшими зеленью.

Оба подъезда соединялись на проселочной дороге, именно по ней они и направились. До места осталось не больше полутора миль.

Барбара старалась получше рассмотреть и запомнить окрестности. Даже в пять утра в трех домах горел свет. Снаружи никого не было видно, но, несомненно, если в этот час в воскресенье здесь проехала машина, кто-то мог это слышать, мог видеть ее и нужно только правильно задать вопрос, чтобы запустить механизмы памяти в действие.

— Люди из отдела уголовных расследований опросили всех из этих домов? — спросила она.

— Первым делом, — Робин переключил рычаг на первую передачу, машина резко накренилась.

Барбара схватилась за приборный щиток.

— Возможно, нам придется побеседовать с ними еще раз.

— Это, конечно, можно.

— Они могли забыть. Ведь кто-то наверняка уже не спал в то утро. Вот сейчас, например, многие уже на ногах. И если мимо проезжала машина…

Робин присвистнул сквозь зубы. Это было выражением сомнения, не высказанного в словах.

— Что? — спросила она.

— Вы забыли. Это было утро воскресенья, когда тело скинули в воду.

— И?

Он сбавил скорость перед рытвиной размером с кратер вулкана.

— Вы ведь городская, так? Воскресенье в деревне день отдыха, Барбара. Фермеры встают до зари шесть дней в неделю. А на седьмой делают то, что предписал Господь, то есть спят подольше. Ну, может быть, в полседьмого кто и встанет, но чтобы в пять? Только не в воскресенье.

— Черт, — процедила она сквозь зубы.

— Да, это не облегчает нам работу, — согласился он.

Там, где дорога поднималась к мосту, он прижался к левой обочине насколько это было возможно и выключил мотор, машина, трижды чихнув, остановилась. Они вышли из салона в прохладу раннего утра.

— Сюда, вниз, — показал Робин и повел ее к другой стороне моста, где по склону, густо поросшему травой, можно было спуститься к тропе, идущей вдоль берега.

Здесь обильно рос тростник, окаймляя луговое разнотравье. Розовые, белые и желтые пятна полевых цветов пестрели на темной зелени берегов. В зарослях тростника обосновались какие-то водоплавающие птицы, и их внезапные крики, когда они взлетали в воздух, казались единственными звуками во всей округе. Западнее и восточнее моста две моторные лодки стояли на якоре у берега канала, и когда Барбара повернулась, чтобы спросить о них Робина, он объяснил ей, что это путешественники, а не постоянные жители. Их здесь не было в тот день, когда обнаружили тело. Их не будет здесь уже завтра.

— Путешествуют по каналу до Брэдфорда на Эйвоне, — сказал он. — А кто в Бат или в Бристоль. Эти лодки снуют по каналу туда и сюда с мая по сентябрь. А на ночь пристают к берегу — там, где можно причалить. В основном, городские. Как вы, — улыбнулся он.

— Где они берут моторные лодки?

Робин вынул пачку сигарет, предложил ей. Сначала поднес спичку к ее сигарете, закрывая пламя от ветра своей рукой поверх ее руки. Его кожа была гладкой и прохладной.

— Берут напрокат, — ответил он на ее вопрос. — Почти в любом месте, где канал проходит вблизи поселка, кто-нибудь дает лодки напрокат.

— Где, например?

Он покатал сигарету между большим и указательным пальцами, размышляя над ее вопросом.

— Ну, например, в Хангерфорде. Потом Кинтбери, Ньюбери, Дивайзис, Брэдфорд-на-Эйвоне. Даже в Уоттон-Кроссе. Там тоже есть прокат моторных лодок.

— В Уоттон-Кроссе?

— Там дальше по Мальборо-роуд есть пристань. В том месте, где канал проходит через деревню, тоже можно взять напрокат лодку.

Насколько сложно и запутанно это дело, подумала Барбара. Прищурившись, она посмотрела сквозь сигаретный дым на проселочную дорогу, по которой они приехали.

— Куда она ведет, если проехать дальше?

Робин проследил за ее взглядом и рукой с зажатой сигаретой махнул в сторону северо-востока.

— Дальше, через поля, в кленовую рощицу протяженностью в три четверти мили.

— А там что?

— Просто деревья. Да изгороди по границам полей. Больше ничего. Мы там были в воскресенье днем, когда прочесывали округу. Можем съездить, посмотреть, если хотите, когда рассветет.

Небо на востоке действительно становилось все светлее, веер бледно-серых полос прорезал черно-сизую, как голубиные перья, темноту. Барбара взвешивала предложение. Она знала, как невыгодно их положение в этом расследовании. Прошло пять дней с момента исчезновения Шарлотты, если считать и сегодняшний — то шесть. Двое суток прошло после обнаружения тела, и один Бог знает, сколько с момента ее смерти. И с каждым часом след преступника становится все холоднее, воспоминания людей все более тусклыми, а вероятность успешно завершить дело все слабее. Барбара это понимала. Однако она понимала и то, что ей очень не хочется проходить там, где уже прошли другие. Почему? — спрашивала она себя. Хотя ответ был ей известен. Сейчас ей предоставлялся шанс показать себя, оставить свой след — впрочем, так же, как и констеблю Пейну, — и она была намерена использовать его наилучшим образом.

Однако следовало признать, что стремление к нехоженым тропам могло не пойти на пользу интересам семьи Шарлотты Боуин и правосудия.

— Ну, если ваши ребята там ничего не нашли… — сказала она.

— Абсолютно — ни пылинки, ни соринки.

— Тогда будем исходить из того, что имеем.

До этого они прошли несколько шагов по тропинке вдоль канала к тому месту, где у тростника было обнаружено тело. Сейчас Барбара шла обратно к мосту — арочному кирпичному сооружению, под которым бетонная перемычка образовывала узкую полку над водой. Барбара щелчком отправила окурок в воду и, заметив, что Робин поморщился, проговорила:

— Извини, но здесь все еще темно, а мне нужно было посмотреть… — Вода текла на запад. — Можно предположить два варианта, — она похлопала рукой по арке моста над их головами. — Он оставляет машину наверху, спускается по тропинке, прячется с телом под мост. Сколько времени его не видно, секунд десять? Он бросает здесь тело в воду, и течением его относит к тростнику.

Она медленно прошла обратно к тропинке. Робин последовал за ней. В отличие от нее он загасил свою сигарету о каблук ботинка и положил окурок в карман. Перед лицом такой скрупулезной заботы об окружающей среде Барбара настолько устыдилась, что почти была готова броситься в воду вслед за своим окурком. Однако вместо этого сказала:

— Или он привез ее на моторной лодке и сбросил за борт через — как там это называется — корма, хвостовая часть?

— Корма.

— Да, правильно. Он сбросил ее через корму и просто-напросто поплыл дальше, как любой другой отдыхающий на канале.

— Значит, нам нужно проверить еще и все места проката моторных лодок.

— Похоже, что да. Сержант Стэнли даст для этого людей?

Он постучал передними зубами точно так же, как сделал это вчера вечером, когда зашла речь о том, как сержант Стэнли ведет расследование.

— Это означает «нет»?

— Что «это»? — смущенно спросил он.

— То, что ты делаешь своими зубами.

Он дотронулся до них языком и рассмеялся.

— От вас ничего не ускользнет. Придется следить за собой в оба.

— Смею надеяться. Так что сержант? Давай, Робин, не смущайся. Это же не проверка на лояльность. Мне нужно знать реальное положение дел.

Его уклончивый ответ дал ей ту информацию, которую она хотела получить:

— Я думаю, мы можем сделать так: я могу сегодня кое-что разведать. А вы — вы ведь хотели присутствовать на вскрытии, верно? И сержант Стэнли после этого захочет с вами поговорить. У вас есть вопросы, которыми, по мнению Скотланд-Ярда, вам нужно заняться. Вам нужно куда-то позвонить, с кем-то переговорить. Написать какие-то отчеты. Ну, и я вот что предлагаю: я бы мог повозить вас по округе — можете не сомневаться, буду рад это делать — и быть вашим помощником. Или быть вашими глазами и ушами — там, — он поднял подбородок, показывая в направлении дороги, машины, Уилтшира.

Она не могла не восхититься его дипломатичностью. После окончания расследования она вернется в Лондон, а ему предстоит продолжать работать с сержантом Стэнли. И если он хочет продвигаться по службе в отделе уголовных расследований, то сохранение неустойчивого равновесия этих взаимоотношений должно быть его первейшей заботой. Они оба это понимали — и Пейн, и Барбара.

— Хорошо, — сказала она, — это меня устраивает, — и пошла вверх по склону к дороге. Сзади были слышны его более тяжелые шаги. Поднявшись наверх, она обернулась. Он взглянул на нее.

— Робин, а из тебя, я думаю, получится неплохой сыщик.

Он блеснул белозубой улыбкой и быстро опустил голову. Было все еще довольно темно, но Барбара не сомневалась, что, будь немного посветлее, она увидела бы, как он покраснел.

— Клянусь Богом, я этого не делал! — кипятился Митч Корсико. — Ты что думаешь, я ненормальный! Думаешь, я хочу сам себе перерезать глотку? — в волнении он подтянул вверх джинсы и принялся шагать туда-сюда, насколько это позволяло весьма ограниченное пространство кабинета Родни Аронсона. Сам Родни наблюдал за репортером отдела журналистских расследований, сидя за своим рабочим столом, и слушал поскрипывания его ковбойских сапожек. С обычным вниманием и аккуратностью Родни развернул батончик «аэро» ровно настолько, сколько нужно, чтобы откусить один раз.

— Я не могу не вспоминать твоих вчерашних угроз. Митч, — произнес Родни с кусочком шоколада за щекой. — Ты, конечно, понимаешь нашу озабоченность.

Слово «нашу» не прошло мимо ушей Корсико.

— Но ты на самом деле не передал Лаксфорду то, что я… Проклятье, Родни! Ведь Лаксфорд не думает, что я… оказался предателем, правда? Ты же понимаешь, я просто выпускал пар.

— Гм-м, — промычал Родни. — Но факт остается фактом…

Он предоставил экземпляру утреннего выпуска «Глоуб» — главного соперника «Сорс» — закончить предложение за него. Газета лежала у него на столе. На ее первой странице, рядом со сделанным с помощью телеобъектива фотоснимком, на котором член парламента Ив Боуин выходила из машины около своего дома в Мерилбоуне, набранный двухдюймовыми буквами заголовок кричал: «Похищена дочь члена парламента — родители не заявили в полицию!» «Глоуб» буквально упивался той же Историей, которую предлагал днем раньше Митчел Корсико, а Лаксфорд гневно отверг.

— Эту информацию мог раздобыть кто угодно, — оправдывался Корсико. — Возможно, я вышел на нее первым, но…

— Возможно?

— Ладно, черт с ним, не возможно, а первым. Но это еще не значит, что я был единственным, кому экономка рассказала эту историю. Она была так расстроена, словно речь шла о ее собственной дочери. Она могла рассказать то же самое любому, кто был готов ее сочувственно слушать.

— Гм-м, — опять промычал Родни. Он давно усвоил, что выглядеть задумчивым не хуже, чем в действительности быть им. Таким образом, издав звук, который должен был означать глубокую задумчивость, он соединил пальцы обеих рук в виде ромба и разместил их под подбородком. — Что же делать, — пробормотал он.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Корсико. — Лаксфорд это уже видел?

Вместо ответа Родни приподнял плечо.

— Я с ним поговорю. Он понял, что я обезьянье дерьмо, но он также знает, что я не мог отнести свою статью в другую газету.

— Имя автора статьи не указано, Митч. Надеюсь, ты понимаешь, как все это выглядит?

Корсико схватил газету со стола Родни, пробежал глазами первую страницу. Там под заголовком, где обычно помещалось: «Эксклюзивный материал репортера такого-то», ничего не было. Он отшвырнул газету.

— Так что ты этим хочешь сказать? Что я передал статью в «Глоуб», попросил напечатать ее без указания имени автора и уведомил, что пересаживаюсь на их корабль, как только извещу об этом Лаксфорда? Оставь, Родни. Постарайся рассуждать здраво. Если бы я хотел это сделать, я бы подал заявление об уходе вчера же вечером. И ты бы сейчас сидел здесь и смотрел на мое имя на первой странице этой газетенки.

Он опять беспокойно заметался по кабинету. За стеклянной перегородкой шла обычная работа, но поглядывание сотрудников в сторону кабинета заместителя главного редактора подсказало Родни, что не он один в курсе удачного хода «Глоуб». При взгляде в их сторону головы тут же опускались. Все они испытывали одно и то же отвратительное чувство. Когда тебя опережают с сенсацией, это так же противно, как когда уличают в ошибках, пожалуй, даже хуже. Потому что газеты с неточными фактами все же распродаются.

Родни сорвал еще полоску обертки с батончика «аэро» и языком направил очередной кусочек шоколада за щеку. Его дантист предупреждал Родни, что если он не прекратит сосать шоколад за щекой, то годам к шестидесяти останется без жевательных зубов. Ну и черт с ними, подумал Родни. Случаются в жизни вещи и похуже, чем необходимость обзавестись фарфоровыми челюстями.

— Похоже, дело плохо, — сказал Родни. — На данный момент твоя репутация здесь весьма сильно подмочена.

— Прекрасно, — пробормотал Корсико.

— Так что тебе нужно срочно подготовить статью для нас. В завтрашний номер — срочно.

— Да? А как же Лаксфорд? Вчера он об этом и слышать не хотел, — он ткнул пальцем в экземпляр «Глоуб», — без подтверждения от Скотланд-Ярда, что Боуин не направилась прямиком на Виктория-стрит в обход местных копов. С чего это ты думаешь, что сегодня что-то изменилось? Только не говори мне, что кто-то из Скотланд-Ярда и впрямь подтвердил историю «Глоуб». Это откровенная лажа, и я на нее не куплюсь.

— Но это вполне возможно, — произнес Родни. И многозначительно добавил: — Любители потрепаться есть везде, Митч. Тебе, я надеюсь, это хорошо известно.

Тот факт, что Корсико понял намек Родни, подтверждался его ответом.

— О'кей, о'кей, — проговорил он, — значит, вчера я просто трепался, а потом, когда вышел отсюда, то совершенно раскис.

— Вместо того, чтобы работать, искать подтверждение своей информации, как, я полагаю, тебе велено было поступить, — Родни неодобрительно поцокал языком. — Мы не хотим, чтобы подобное повторялось и впредь. Я не хочу. Мистер Лаксфорд не хочет. Председатель не хочет. Ты меня понял?

Корсико сунул левую руку в задний карман джинсов. Извлек оттуда свой блокнот.

— Ладно, но все не так уж плохо, как кажется. Мы уже получили кое-какую конфиденциальную информацию из надежного источника — я же говорил, что так оно и будет.

Родни решил, что настал момент смягчиться, и дружелюбным тоном проговорил:

— Отлично. Я могу передать эту новость наверх. И непременно это сделаю. Не сомневаюсь, она их обрадует. Так, что там у тебя?

— Частично объективные наблюдения, частично бред собачий, частично — предположения, — Корсико облизнул губы, потом кончики пальцев, чтобы перелистнуть страницы своего блокнота. — Сначала объективные наблюдения. Известно, что ребенок незаконнорожденный, что Боуин никогда не упоминала имя отца, ребенок ходил в монастырскую католическую школу. Дальше бред собачий: то, что произошло — заговор религиозных фанатиков, и в течение следующих двадцати четырех часов будет похищен еще один ребенок, культ сатаны, который приносит в жертву детей, вышел на охоту. С этим же можно связать белое рабство, а в основе всего, конечно, детская порнография. Плюс обычные чокнутые, которые звонят в газету, сообщая, что видели похитителя, признаются в преступлении или приписывают себе отцовство.

— Ну разве не жалкие людишки, — пробормотал Родни.

— Очень верно замечено, — подтвердил Корсико, не отрывая глаз от своих заметок. Ногтем указательного пальца он пощелкивал по страничке блокнота. Этот нервный жест не ускользнул от внимания Родни.

— Ну, а то, что ты назвал предположением, Митч? Наша история нам все еще нужна.

— Это еще в зачаточной стадии. К публикации пока не готово.

— Понял. Продолжай.

— Так. Я здесь с самого утра и посему этого не видел, — он удостоил «Глоуб» кивком головы. — У меня было свидетельство о рождении ребенка — копия из церкви святой Катарины, помните?

— Вряд ли я мог это забыть. Ты узнал еще что-нибудь?

Корсико достал из кармана рубашки карандаш, сделал в блокноте пометку, потом сунул карандаш под свой «стетсон» и приподнял поля.

— Я занимался арифметикой.

— Арифметикой?

— В связи с беременностью Боуин. Если ребенок родился не преждевременно, то девять месяцев назад было тринадцатое октября. Ради шутки я просмотрел архивные микрофильмы — узнать, что тогда происходило, за две недели до и через две недели после тринадцатого, — он наклонился к блокноту. — Снежная буря в Ланкашире, взрыв бомбы в пабе в Сент-Албанс. Убийца-рецидивист, изучение передачи генетических признаков, дети из пробирки…

— Митчел, может, ты не заметил, я уже засучил рукава. Так что нечего меня потчевать подробностями своего исследования. Перейдешь ты, наконец, к делу?

Корсико поднял голову от своих записей:

— Конференция тори…

— И что?

— Октябрьская конференция тори в Блэкпуле — вот что происходило за девять месяцев до рождения ребенка Боуин. Мы уже знаем, что в то время она была политическим обозревателем «Телеграф». Можно предположить, что в качестве обозревателя она освещала ход конференции. И действительно, дело обстояло именно так. Я узнал об этом из архива «Телеграф» четверть часа назад. — Корсико захлопнул блокнот. — Так что вчера я был не так уж далек от истины, верно? Каждая партийная шишка побывала в Блэкпуле за время конференции. И с одним из них она путалась.

Родни не мог не восхититься упорством этого парня. Он обладал напористостью, решительностью, жизнестойкостью молодости. Занеся информацию о конференции в свой мысленный архив — на случай, если понадобится в будущем, Родни сказал:

— Но к чему ты клонишь, Митч? Одно дело предаваться догадкам о личности отца, другое дело — знать это. Сколько высокопоставленных тори было в Блэкпуле? Сотни две партийных функционеров и сотни две членов парламента? С чего ты предлагаешь начать поиск?

— Сначала я хочу взглянуть, что за статейки Боуин присылала с конференции. Постараюсь проверить, освещала ли она работу какого-то определенного парламентского комитета. Возможно, она брала у кого-то интервью и попалась таким образом на крючок. Поговорю с парламентскими корреспондентами, узнаю, нет ли чего-нибудь у них.

— Для начала неплохо, — признал Родни, — но чтобы подготовить статью к завтрашнему номеру…

— Да, правильно, с этим материалом мы не можем выйти к публике. По крайней мере, пока не можем. Но я позвоню моим источникам прямо сейчас. Посмотрим, чем они меня порадуют.

Родни кивнул и поднял благословляющим жестом руку. Из чего Корсико заключил, что их беседа закончена.

У дверей кабинета Корсико обернулся.

— Род, ты ведь не думаешь, что я в самом деле передал статью в «Глоуб», правда?

Родни заставил свои лицевые мышцы перестроиться на выражение неподдельной искренности.

— Митчел, — проговорил он, — можешь мне поверить, я убежден, что ты не передавал эту статью в «Глоуб».

Подождав, когда за репортером закроется дверь, он снял оставшуюся обертку со своего шоколадного батончика «аэро». Написал на ее обратной стороне «Блэкпул» и «13 октября», сложил квадратиком и сунул в карман. Потом отправил в рот последний кусочек шоколада, усмехнулся и потянулся к филофаксу и телефону.

Найти фотографии было не трудно. Ивелин всегда была на виду. Находясь на государственной службе и стремительно делая блестящую карьеру, за последние шесть лет она стала главным объектом не одной газетной публикации. И, давно зная, как важен для политического деятеля соответствующий имидж, она обычно позировала перед объективом со своей семьей.

Три из этих фотографий лежали сейчас на столе Дэниса Лаксфорда. И в то время, как за стенами его кабинета сотрудники «Сорс» занимались своими каждодневными делами, он изучал фотографии своей дочери.

На одной из них она сидела на пухлой подушке напротив Ивелин и ее мужа, расположившихся на диване. На другой она сидела на лошади, держась за ее гриву, а Ив, в бриджах для верховой езды, вела лошадь по кругу. На третьей Шарлотта сидела за столом, якобы делая уроки — с огрызком карандаша в руке, в то время как ее мать склонилась к ней, указывая пальцем на что-то в ее тетради.

Лаксфорд выдвинул один из ящиков стола и какое-то время рылся в нем, пока не нашел лупу, которой он пользовался, читая мелкий шрифт. Он приложил лупу к фотографиям, вглядываясь в лицо Шарлотты.

Сейчас он смотрел на нее фактически в первый раз в жизни, потому что раньше, лишь кинув беглый взгляд на фотоснимки Шарлотты вместе с матерью, он отбрасывал их как и прочее политическое месиво, предназначенное для скармливания массам. Но сейчас он увидел, что в ней воплотились его черты. У нее были волосы и глаза матери, но все остальное неоспоримо выдавало ее принадлежность к роду Лаксфордов. Тот же подбородок, что и у его сестры, те же, что у него, широкие брови, те же нос и рот, что у Лео. Каждая черточка в ней указывала на то, что она его дочь, так же безошибочно, как если бы ей было дано его имя, а не отказано в нем.

И он ничего не знал о ней — ее любимый цвет, номер обуви, сказки, которые она любила, чтобы ей читали перед сном. Он не имел ни малейшего представления, о чем она мечтала, к чему стремилась, как менялась с возрастом. Эти знания были неразрывно связаны с ответственностью. Отбросив одно, он потерял право и на другое.

Да, он вежливо приподнимал шляпу перед своим отцовством, совершая ежемесячные визиты в банк Беркли, чтобы, одев на четверть часа на себя цепи родительских забот, сделать очередной взнос и на том успокоиться. Этим его участие в жизни дочери и ограничивалось. Точнее было бы назвать это неучастием, формальная цель которого состояла в том, чтобы позаботиться о будущем Шарлотты после его смерти, а истинной целью было непрерывно воздействовать успокоительным бальзамом на свою совесть в течение всей жизни. Ему всегда казалось, что это единственно правильное решение. Ивелин выразила свое желание достаточно определенно. И, поскольку он уже отвел ей роль пострадавшей стороны, проявив тем самым, как ему хотелось верить, нетипичный для мужчины эгоцентризм, он решил, что ему остается лишь позаботиться о том, чтобы выполнить ее желание. А сделать это было так просто, поскольку выразила она его в одной короткой фразе: «Держись от нас подальше, Дэнис». И он был счастлив поступать именно таким образом.

Лаксфорд разложил фотографии на столе. Снова тщательно рассмотрел каждую через лупу, потом проделал это еще и еще раз. И обнаружил, что ему хотелось бы знать, любила ли девочка, фотографии которой он изучает через увеличительное стекло, музыку, ненавидела ли капусту брокколи, отказывалась ли есть грибы, косолапила ли при ходьбе, читала ли «Хроники Нарнии», гоняла ли на велосипеде, падала ли с него? Ее черты говорили о том, что она его дочь, но он совершенно не знал девочку, и это заставляло его признать, что она никогда не была его дочерью. Сейчас этот факт так же очевиден, как и за четыре месяца до ее рождения.

«Держись от нас подальше, Дэнис».

Вот и отлично, подумал он тогда.

И вот, его дочь умерла. Умерла именно потому, что он держался подальше, как ему было сказано. Если бы он тогда отказался подыгрывать ей, Шарлотту вообще бы не похитили. Не было бы требований о признании отцовства, потому что эти сведения ни для кого, включая Шарлотту, не составляли бы тайны.

Лаксфорд дотронулся до ее волос на фотоснимке и подумал, какими они были на ощупь. Он не мог себе этого представить. Он не мог представить себе ни одной детали. Бесконечность этого незнания жгла его. Так же, как понимание того, как это незнание повлияло на его истинную ценность как личности.

Лаксфорд положил лупу на один из снимков. Сжал пальцами переносицу и закрыл глаза. Всю свою жизнь он стремился к власти. Но в этот момент он искал только молитвы. Где-то же должны существовать слова, которые смогли бы успокоить его…

— Я бы хотел поговорить, Дэнис.

Он резко поднял голову, инстинктивно прикрыв рукой разложенные на столе фотографии. В дверном проеме его кабинета стоял единственный человек, который мог посметь открыть дверь, не постучав или не попросив мисс Уоллес позвонить и сообщить главному редактору о своем прибытии. Этим человеком был председатель «Сорс» Питер Огилви. Он произнес:

— Можно? — и бросил взгляд своих бесстрастных серых глаз на стол для совещаний. Вопрос был чисто формальным. Огилви имел намерение войти в кабинет независимо оттого, приглашают его или нет.

Лаксфорд поднялся из-за стола. Огилви прошел вперед. Его уникальные лохматые брови так давно не приводились в порядок, что напоминали меховое боа, извивающееся через весь его лоб. Они встретились на середине кабинета. Лаксфорд протянул руку. Председатель шлепнул в нее сложенную трубочкой газету.

— Двести тысяч экземпляров, — проговорил Огилви. — Разумеется, двести тысяч сверх обычного дневного тиража, Дэнис. Но это лишь одна из причин моей озабоченности.

Огилви обычно предпочитал не вмешиваться в конкретные дела газеты. У него были более важные заботы, чем ежедневные тиражи «Сорс», и он, как правило, общался с сотрудниками газеты из своего огромного кабинета, размещавшегося в его доме в Хартфордшире. Он был прагматиком, интересы которого концентрировались почти исключительно на прибылях и убытках.

Кроме сообщения о резком изменении прибылей только одно событие могло привести Огилви в лондонский офис «Сорс». Случай, когда газету опережают с публикацией сенсационного материала — это суровая правда жизни, и Огилви, занимавшийся печатным бизнесом, как иногда казалось, со времен Чарлза Диккенса, первым бы признал этот факт. Но если газету опередили с публикацией статьи, способной вымазать дегтем тори — это было для него совершенно неприемлемо. Поэтому Лаксфорд сразу понял, что вложил Огилви в его руку. Это был утренний выпуск его прежней газеты «Глоуб» с заголовком о том, что член парламента Боуин не пожелала известить полицию о похищении своей дочери.

— На прошлой неделе мы опережали все газеты страны с сообщениями о Ларсни и его мальчике-на-час, — сказал Огилви. — Что же на этой неделе? Сдаем позиции?

— Нет. У нас был этот материал. Я сам снял его.

Реакция Огилви проявилась только в его глазах. На мгновение они чуть-чуть сузились. Это можно было принять за непроизвольное сокращение мышц.

— Является ли это проявлением верности прежним хозяевам, Дэнис? Может быть, вы все еще по каким-то причинам связаны с «Глоуб»?

— Не хотите ли кофе? — спросил Лаксфорд.

— Я бы предпочел правдоподобное объяснение.

Лаксфорд прошел к столу для совещаний и опустился на стул. Кивком головы он пригласил Огилви последовать его примеру. Переходя работать к Огилви, он прекрасно знал, что показать малейшую слабость в присутствии председателя означало бы вызвать к жизни его пристрастие пройтись кнутом по спинам подчиненных.

Огилви, нахмурив брови, подошел к столу и отодвинул стул.

— Рассказывайте.

Что Лаксфорд и сделал. Когда он пересказал председателю свой разговор с Корсико и объяснил причины, почему он снял эту статью, Огилви с истинно журналистской проницательностью остановился на самом щекотливом моменте.

— До сих пор вы печатали статьи и без многочисленных подтверждений. Что помешало вам сделать это сейчас?

— Положение Боуин в министерстве внутренних дел. Мне казалось вполне обоснованным заключение, что она через голову полиции обратилась непосредственно в Скотланд-Ярд. Напечатать статью, обвиняющую ее в бездеятельности, а потом стирать с лица разбитые яйца, когда какая-нибудь шишка из Скотланд-Ярда бросится на ее защиту, размахивая журналом для записи посетителей и заявляя, что она побывала у него уже через десять минут после того, как узнала о похищении девочки, — вот чего мне не хотелось.

— Однако в ответ на публикацию «Глоуб» этого не последовало, — заметил Огилви.

— Могу лишь предположить, что «Глоуб» получила подтверждение от кого-то из Скотланд-Ярда. Я дал указание нашему репортеру сделать то же самое. И если бы он представил его мне вчера до десяти вечера, я бы напечатал эту историю. Но он этого не сделал. Больше по этому поводу мне сказать нечего.

— Нет, есть еще кое-что, — возразил Огилви.

Лаксфорд забеспокоился, но с помощью своего кресла продемонстрировал председателю полную безмятежность: откинулся на спинку и погладил себя по животу. Он не попросил Огилви разъяснить, что тот подразумевает под «еще кое-что», но просто ждал, когда его собеседник продолжит.

— Мы хорошо поработали с материалом о Ларсни, — сказал Огилви. — И сделали это без многократных подтверждений. Я прав? Лгать не имело смысла, поскольку одного разговора с Сарой Хэплшорт или Родни Аронсоном было бы достаточно, чтобы разоблачить его.

— Да, вы правы.

— Тогда скажите мне вот что, успокойте мою душу. Скажите мне, что в следующий раз, когда мы схватим этих болванов-тори за одно место, вы сообразите, как поступить дальше. И вы больше не позволите «Миррор», «Глоуб», «Сан» или «Мейл» оказывать на вас давление. И не попятитесь назад, требуя подтверждения из трех, тринадцати или тридцати источников, черт побери!

На последней фразе голос Огилви патетически взвился вверх. Лаксфорд заметил:

— Питер, вы не хуже меня знаете, что ситуация с Ларсни была совсем иной, чем с Боуин. В его случае многократные подтверждения были не нужны. Не было ничего, в чем можно было бы усомниться. Его застали в машине с расстегнутой ширинкой и детородным органом во рту у шестнадцатилетнего мальчишки. А в случае с Боуин единственное, чем мы располагали, это заявление для прессы от министерства внутренних дел. Все остальное — это нечто среднее между туманными намеками, сплетнями и неприкрытыми инсинуациями. Когда я располагаю какими-то фактами и уверен, что это действительно факты, я допускаю их публикацию на первой странице нашей газеты. Если же нет… — он опустил кресло в первоначальное положение и в упор посмотрел на председателя. — Если вы не удовлетворены моей работой по руководству газетой, тогда вам нужно подумать о том, чтобы подыскать другого редактора.

— Дэн. Ох, извините. Я не знал, что… Здравствуйте, мистер Огилви.

Родни Аронсон превосходно выбрал момент. Заместитель редактора стоял, держась за ручку двери, которую Огилви оставил полуоткрытой, чтобы его реплики на повышенных тонах долетали до сидевших в отделе и поднимали их боевой дух. Расплывшаяся физиономия Родни просовывалась в щель двери.

— В чем дело, Родни? — строго спросил Лаксфорд.

— Извините. Я не хотел помешать вам. Дверь была открыта, и я не знал… Мисс Уоллес куда-то отлучилась.

— Весьма интригующее событие. Спасибо, что проинформировал нас.

Губы Родни искривились в тонкой улыбке, которая никак не соответствовала гневно раздувшимся ноздрям. Лаксфорд видел, что Родни не собирается смириться с насмешками над ним в присутствии председателя, не попытавшись предпринять каких-то ответных шагов.

Его заместитель учтиво произнес:

— Да, действительно. Извините. Я не знал. — И тут же, демонстрируя свой излюбленный прием, добавил: — Я просто подумал, вы захотите узнать, что у нас тут затевается в связи с делом Боуин.

Исходя из предположения, что это его замечание дает ему право на вход в кабинет Лаксфорда, он прошел к столу и занял место точно напротив председателя.

— Ты был прав, — сказал он Лаксфорду. — Министр внутренних дел действительно разговаривал со Скотланд-Ярдом по поводу Боуин. Побывал там лично, собственной персоной. Наш источник подтвердил это, — он сделал паузу, как бы признавая мудрость Лаксфорда, задержавшего историю, которую напечатал «Глоуб».

Но Лаксфорд знал, что от Родни менее всего можно ожидать, что он будет стараться укреплять авторитет своего начальника в глазах Огилви, рискуя тем самым приуменьшить собственную значимость. Поэтому мысленно он приготовился к неминуемой атаке, приведя себя в боевую готовность.

— Но вот что интересно, — продолжил Родни. — Министр внутренних дел совершил свой визит в Скотланд-Ярд лишь вчера, во второй половине дня. До этого в Скотланд-Ярде и слыхом не слыхивали об исчезновении ребенка. Так что статья Митча была просто находкой.

— Родни, не хватало нам еще тратить время на подтверждение сенсационных открытий других газет, — заметил Огилви. И, обращаясь к Лаксфорду, добавил: — Хотя, если вы сумели получить подтверждение сегодня, интересно было бы узнать, почему вы не могли этого сделать вчера.

— Митч вчера с полудня до полуночи мотался как загнанная лошадь, но все напрасно. Его источники ничего не могли сообщить.

— Значит, нужно искать новые источники.

— Совершенно с вами согласен. И когда он увидел сегодня утром первую страницу «Глоуб», он решил во что бы то ни стало добыть подтверждение. После того, как я в своем кабинете наставил его на путь истинный.

— Следует ли мне заключить на основании вашей улыбки, что у вас есть еще что-то? — спросил Огилви.

Лаксфорд заметил, что Родни не смог отказать себе в победоносном взгляде, брошенном в его сторону, который, однако, он поспешил скрыть за демонстрацией предупредительности, острым кинжалом вонзившейся между ребер Лаксфорда.

— Пожалуйста, поймите меня, мистер Огилви, — проговорил Родни. — Дэн, может быть, не захочет печатать этот новый материал, и я не буду возражать против его решения, если таковое последует. Мы только что получили информацию от нашего источника в Скотланд-Ярде, он, возможно, единственный, кто согласился нам кое-что рассказать.

— Что за информация?

Родни пробежал кончиком языка по губам.

— Он утверждает, что существовали письма похитителя. Два письма. Они были получены в тот же день, когда пропал ребенок. Таким образом, вне всякого сомнения, Боуин знала, что ребенок похищен, и, тем не менее, не предприняла ничего, чтобы задействовать полицию.

Лаксфорд слышал, как Огилви сделал глубокий вдох, и, прежде чем председатель успел что-то сказать, заговорил сам:

— Возможно, Род, она звонила кому-то другому. Ты или Митчел рассматривали такой вариант? — спросил он спокойным ровным тоном.

Огилви не дал Родни ответить. Подняв большую костлявую ладонь, председатель какое-то время размышлял над полученной информацией. Его взгляд был устремлен вверх, но не к небу, ища совета у Всевышнего, а на стену, где в металлических рамках были выставлены первые страницы лучших, принесших наибольшую прибыль номеров «Сорс».

— Если миссис Боуин позвонила кому-то еще, — задумчиво произнес он, — я предлагаю дать ей возможность самой сообщить нам об этом. И если ей будет нечем ответить на нашу статью, тогда этот факт наряду с остальными мы сможем предоставить вниманию читателей. — Взгляд Огилви упал на Родни. — И каково их содержание?

Родни выглядел озадаченным. Он потирал рукой подбородок, стараясь выиграть время и скрыть свое смущение.

— Мистер Огилви спрашивает о содержании записок от похитителя, — проговорил Лаксфорд с холодной вежливостью переводчика.

Тон сказанного не остался незамеченным для Родни.

— Мы не знаем, — ответил он. — Знаем только, что их было две.

— Понятно, — Огилви немного помолчал, выбирая возможный вариант действий. Наконец, он огласил свое решение: — Этого материала достаточно, чтобы построить на нем статью. Ваш парень занимается этим?

— Обязательно, — подтвердил Родни.

— Чудесненько, — Огилви поднялся. Повернувшись к Лаксфорду, он протянул ему руку. — Положение, стало быть, выправляется. Надеюсь, у меня есть все основания полагать, что мне не придется снова приезжать в город?

— Любой материал должен иметь прочное обоснование, — ответил Лаксфорд, — только тогда он будет напечатан в газете.

Огилви кивнул.

— Отлично сработано, Родни, — сказал он задумчивым тоном, как бы оценивая относительную роль каждого из них двоих в газете, и вышел из кабинета.

Лаксфорд вернулся к своему столу, смахнул фотографии Шарлотты в плотный бумажный конверт и убрал увеличительное стекло обратно в ящик. Затем нажал на кнопку монитора своего компьютера и опустился в кресло.

Родни приблизился к нему.

— Дэн, — произнес он нарочито небрежным тоном.

Лаксфорд проверил расписание назначенных встреч и внес в него ненужные поправки. Нужно проучить Родни, поставить его на место, уже не в первый раз подумал он. Но не мог решить, каким образом следует это сделать, так как его голова была сейчас занята поиском вариантов возможных действий Ивелин, которые помогли бы ей не стать мишенью для прессы. В то же время он сам не мог понять, почему его вообще заботит ее участь. В конце концов, в этом деле она сама себе вырыла могилу и… При мысли о могиле холодок пробежал у него по спине и болезненно сжалось сердце. Могила была вырыта не для Ивелин. И не она одна принимала в этом участие.

— …В основном, именно поэтому. И я уверен, ты поймешь и одобришь, что я не был до конца откровенен с Огилви сейчас, — говорил Родни.

— Что? — поднял голову Лаксфорд.

Солидная часть мясистого бедра Родни покоилась на крае редакторского стола.

— Мы пока не располагаем всеми фактами. Но Митч идет по следу, так что я готов поспорить, что через день вся правда будет в наших руках. Ты знаешь, Дэн, иногда я чувствую, что просто люблю этого парня как собственного сына.

— О чем это ты, Родни?

Родни откинул голову назад. «Ты что же это, не слушал, Дэн? — было написано у него на лице. — Что-то тебя мучает».

— О конференции тори в Блэкпуле, — мягко ответил он, — где кто-то сделал Боуин ребеночка. Как я только что сказал, она была там. Освещала конференцию для «Телеграф». А началась эта конференция ровно за девять месяцев до рождения ее ребенка. Митч сейчас идет по следу.

— По какому следу? — спросил Лаксфорд.

— По какому? — повторил Родни с едва заметной насмешкой. — По следу папаши, разумеется, — он бросил восхищенный взгляд на вставленные в рамочки первые страницы газеты. — Ты только представь, как это скажется на тираже, если мы получим эксклюзивный материал по этому делу, Дэн! Таинственный любовник Боуин дает интервью «Сорс»! Я не хотел говорить Огилви об этой истории о папаше. Зачем нам это нужно, чтобы он потом каждый день капал нам на мозги, когда, может быть, еще ничего не выйдет. И тем не менее… — он шумно вздохнул, как бы подтверждая готовность «Сорс» копаться в прошлом видных деятелей страны, выискивая то самое жемчужное зерно, благодаря которому ее тиражи взлетят до восьмизначных чисел. — Когда мы его напечатаем, это будет как взрыв атомной бомбы, — проговорил он. — А мы ведь его напечатаем, правда, Дэн?

Лаксфорд не отвел глаза под взглядом Родни.

— Ты же слышал, что я сказал Огилви. Мы напечатаем все, что имеет подтверждение.

— Отлично, — снова выдохнул Родни. — Потому что это… Дэн, я не знаю, что это, но я нутром чую, что мы вышли на что-то, чему цены нет.

— Отлично, — кивнул Лаксфорд.

— Нет, правда. Это на самом деле так, — Родни направился к двери. Но здесь он остановился. Подергав себя за бороду, он сказал: — Дэн, черт возьми. До меня сейчас только дошло. Не знаю, почему я не подумал об этом раньше. Это же ты, тот, кого мы ищем, верно?

Лаксфорд почувствовал, как холодок пробежал по всему телу, от лодыжек к гортани. Он не произнес ни слова.

— Ты можешь помочь нам, то есть помочь Митчу.

— Я? Каким образом?

— С этой конференцией тори. Я забыл сказать. После разговора с Митчем я потребовал кое у кого в «Глоуб» вернуть должок и получил возможность покопаться в их микрофильмах.

— Да? И что из этого?

— Полно, Дэн. Не скромничай. Конференция тори в Блэкпуле? Неужели это ни о чем тебе не напоминает?

— А должно?

— Я очень на это надеюсь, — его зубы блеснули как у акулы. — Как же ты это не помнишь? Ты же сам был тогда там, писал редакционные статьи для «Глоуб».

— Был там, — произнес Лаксфорд, и это прозвучало скорее как утверждение, чем как вопрос.

— Именно так. Митч, вероятно, захочет поговорить с тобой. Так почему бы тебе не сесть и не подумать хорошенько о том, кто же это путался тогда с Боуин, — он со значением подмигнул и вышел из кабинета.

Глава 19

Барбара вытерла краем джемпера холодный пот со лба, поднялась с колен. Злясь на себя как никогда, она спустила воду в унитазе, глядя, как потоки воды смывают малопривлекательное содержимое ее желудка водоворотом забвения.

Она мысленно встряхнула свое тело, приказав себе действовать как руководитель группы по расследованию убийства, а не как разнюнившийся подросток, у которого дрожат коленки.

Посмертное вскрытие, сказала она себе резко. Что это? Просто обследование трупа, предпринятое для определения причины смерти. Это необходимый этап при расследовании убийства. Это операция, которая проводится профессионалами в поисках любых подозрительных процессов, которые могли привести к преждевременному прекращению функций организма. Короче говоря, это крайне важный шаг для поимки убийцы. Да, конечно, это означает потрошить человеческое тело, но это так же и поиск истины.

Барбара хорошо это понимала. Так почему же, думала она, ей оказалось не под силу это испытание — вскрытие тела Шарлотты Боуин.

Вскрытие производилось в больнице святого Марка в Амесфорде, выстроенной в стиле французского замка и представлявшей собой архитектурный памятник эдвардианской эпохи. Патологоанатомы работали быстро и профессионально, но, несмотря на деловую обстановку, первоначальный торакально-абдоминальный разрез привел к тому, что руки Барбары покрылись предательским потом. Она сразу поняла, что может не выдержать.

Лежащее на столе тело Шарлотты Боуин не имело никаких следов насилия, если не считать небольших синяков вокруг рта, красноватых пятен ожогов на щеках и подбородке и подсохшей ссадины на коленке. Девочка выглядела скорее спящей, чем мертвой. Поэтому мысль о том, что это перламутровое тело будет разрезано, воспринималась как оскорбительное святотатство. Но патологоанатом произвел разрез, бесстрастно сообщая о том, что видит, в микрофон, висевший у него над головой. Как тонкие ивовые прутики он раздвинул ее ребра и вынул для осмотра внутренние органы. К тому времени, как он извлек мочевой пузырь и отправил его содержимое на анализ, Барбара поняла, что не сможет выдержать то, что должно за этим последовать — разрезание кожи на волосистой части головы, когда отодвигаются мягкие ткани, обнажая маленький детский череп и тонко визжит пила, врезающаяся в кость, чтобы проникнуть к мозгу.

«Неужели все это нужно? — хотелось крикнуть ей. — Черт бы вас всех побрал, мы и так знаем, как она умерла!»

Но на самом деле они не знали. Они могли высказывать догадки, основанные на состоянии ее тела, и месте, где оно было найдено, но точный ответ, который был им необходим, мог быть получен только после обязательного акта научного расчленения трупа.

Барбара знала, что сержант уголовной полиции Рег Стэнли наблюдает за ней. Со своего места возле весов, на которых взвешивался каждый орган в отдельности, он мог подмечать любое изменение выражения ее лица. Он явно ждал, когда она выбежит из комнаты, зажав руками рот. И если она так сделает, он сможет пренебрежительно хмыкнуть ей вслед — что, мол, еще можно ждать от женщины? Барбаре не хотелось предоставлять ему повод высмеять ее перед людьми, с которыми она должна будет работать в Уилтшире, но она знала, что в конце концов ей придется выбирать: дожидаться, пока ее позорно вырвет прямо на пол здесь или уйти в надежде, что успеет найти туалет раньше, чем ее вырвет в коридоре.

Однако после некоторых размышлений — при том, что желудок схватывало все сильнее, горло сжимал спазм, а комната начинала кружиться перед глазами — она поняла, что возможен и другой вариант.

Она демонстративно посмотрела на часы, изображая, что вдруг вспомнила о каком-то деле, постаралась усилить впечатление, полистав записную книжку и сообщила о своем намерении Стэнли, жестами изображая телефонный разговор — одна рука поднесена к уху, а губы беззвучно шепчут: «Нужно позвонить в Лондон». Сержант кивнул, но его язвительная улыбка говорила, что ее старания его не убедили. «Пошел ты…» — подумала она.

И сейчас в туалете она прополаскивала рот. Горло ее горело. Она набрала в сложенные ладони воды и жадно выпила. Потом плеснула в лицо, вытерлась мятым голубым полотенцем, которое вопреки всяким правилам антисептики висело здесь на кронштейне, и прислонилась к серой стене спиной.

Она не почувствовала облегчения. Ее желудок избавился от своего содержимого, но на сердце по-прежнему была тяжесть. Разум твердил ей: сосредоточься на фактах. А душа противилась, повторяя: она была еще совсем ребенком.

Барбара сползла по стене на пол и уткнулась головой в коленки. Она ждала, пока успокоится желудок и пройдет дрожь в ногах.

Девочка была такой маленькой. Сорок восемь дюймов роста, меньше шести стоунов веса[17]. С запястьями чуть толще двух пальцев взрослого, с тонкими, как у птички, косточками. С узкими покатыми плечиками и перламутровой наготой совершенно не развитого детского пубиса.

Как легко было ее убить.

Но кто и как это сделал? На ее теле нет следов борьбы, нет характерных травм. От него не исходит предательский запах миндаля, чеснока или грушанки. В крови не обнаружено остатков моноокиси углерода, нет синюшности лица, губ или ушей.

Барбара посмотрела на часы. Должно быть, они уже кончили. И нашли какой-то ответ. Тошнит, не тошнит, а она должна присутствовать там, когда патологоанатом будет делать предварительное заключение. Насмешка, которую она заметила в глазах стоявшего напротив нее через стол сержанта Стэнли, говорила ей, что она вряд ли может рассчитывать на то, что он подробно ознакомит ее с информацией.

Преодолевая слабость, она встала. Подошла к висевшему над раковиной зеркалу. Под рукой не было ничего, что бы помогло ей исправить цвет лица, так что, поняла она, придется рассчитывать только на свои скромные артистические способности, чтобы притворством постараться развеять неизбежные подозрения сержанта Стэнли о том, что ее только что вырвало в туалете. Да, и ничего с этим не поделаешь.

Сержанта она встретила в коридоре, меньше чем в пяти шагах от женского туалета. Стэнли притворялся, что пытается побольше открутить кран старомодного фаянсового фонтанчика для питья, чтобы получить более сильную струю. Когда Барбара подошла ближе, он, оставив свое занятие, выпрямился и проворчал:

— Тьфу ты, дурацкая штуковина. — И делая вид, что только сейчас ее заметил, спросил: — Ну, как, позвонили?

При этом он выразительно поглядывал на дверь туалета, будто хотел сказать, что ему доподлинно известно местонахождение каждой телефонной будки в Уилтшире и «там, за дверью, барышня, никаких телефонов нет», — говорило его лицо.

— Порядок, — сказала Барбара и прошла мимо него в комнату, где проводилось вскрытие. — Давайте продолжим с этим делом.

Открывая дверь, она собралась в комок, готовясь увидеть самую ужасную картину. Однако с облегчением отметила, что правильно оценила время, истекшее с момента ее ухода. Вскрытие было закончено, труп убран и единственным напоминанием о том, что происходило, был накрытый листом нержавеющей стали стол. Технический служащий поливал его струей воды из шланга. Красноватые от крови потоки струились по металлической поверхности и утекали через канавки и отверстия по краям стола.

Однако другое тело уже поджидало патологоанатома. Оно лежало на тележке, частично закрытое зеленой простыней. С большого пальца правой ноги свисала бирка.

— Билл, — крикнул один из служащих за перегородку в дальнем конце помещения. — Я вставил в магнитофон новую пленку, так что мы готовы и ждем тебя.

Мысль о том, что ей придется выдержать еще одно вскрытие, прежде чем она получит информацию о предыдущем, Барбару не прельщала, поэтому она направилась прямиком к загородке. Внутри нее патологоанатом, прихлебывая из кружки, смотрел миниатюрный телевизор, на экране которого двое вспотевших мужчин сражались в теннисном матче. Звук был выключен.

— Ну, давай же ты, олух, — бормотал он. — Ты же знаешь, у сетки он ас. Так будь агрессивнее, заставь его защищаться. Давай! — он поприветствовал теннисиста поднятой кружкой. При виде Барбары и сержанта Стэнли патологоанатом улыбнулся: — Я поставил пятьдесят фунтов на этот матч, Рег.

— Тебе нужно основать акционерное общество анонимных игроков.

— Нет, мне просто нужно капельку удачи.

— Все так говорят.

— Потому что так оно и есть, — Билл выключил телевизор и кивнул Барбаре.

По выражению его лица она поняла, что он собирается спросить, полегчало ли ей, а она не считала, что ей следует давать сержанту Стэнли пищу для подозрений. Поэтому, вынув из сумки на длинном ремне записную книжку и чуть наклонив голову в сторону лежавшего на тележке за загородкой второго трупа, она сказала:

— В Лондоне ждут моих сообщений, но я постараюсь не отрывать вас надолго от работы. Что вы можете мне сказать?

Билл взглянул на Стэнли, как бы спрашивая у него, кто здесь главный. Барбара почувствовала, что за ее спиной сержант жестами передал ему необходимую информацию, потому что патологоанатом приступил к отчету:

— Все поверхностные признаки соответствуют, хотя ни один из них не выражен достаточно ярко… — Он с готовностью перевел это вступительное замечание на общедоступный язык: — Все явления, видимые невооруженным глазом, хотя и не так явно, как обычно, подтверждают одну причину смерти. Сердце было расслаблено. С правой стороны ушко предсердия и желудочек переполнены кровью. Легочные альвеолы эмфизематозные, легкие бледные. Трахея, бронхи и бронхиолы заполнены пеной. Их слизистая красного цвета и гиперемирована. Под плеврой петехиальных кровоизлияний не обнаружено.

— Но что все это значит?

— Она утонула, — Билл опять отпил кофе из своей кружки.

— Точное время?

— Когда речь идет об утопленнике, точного времени назвать невозможно. Но я бы сказал, что она умерла приблизительно за двадцать четыре — тридцать шесть часов до того, как было найдено тело.

Барбара быстро посчитала в уме и сказала:

— Но тогда она должна была быть в канале уже в субботу утром, а не в воскресенье, — соображая, что, следовательно, кто-нибудь в Аллингтоне вполне мог видеть проезжавшую машину, на которой привезли девочку на место убийства. Потому что, по словам Робина, в субботу фермеры встают как обычно — в пять. Это только в воскресенье они позволяют себе выспаться. — Она обернулась к Стэнли. — Нам понадобятся люди, чтобы вернуться в Аллингтон и опросить всех жителей близлежащих домов. На этот раз, имея в виду субботу, а не воскресенье. Потому что…

— Я этого не говорил, сержант, — мягко остановил ее Билл.

Барбара вновь обратила свое внимание к нему.

— Не говорили чего?

— Я не говорил, что она находилась в канале в течение двадцати четырех — тридцати шести часов, прежде чем ее нашли. Я сказал — она умерла за этот срок до того, как ее нашли. Мои соображения относительно времени, которое она находилась в канале, не изменились — я по-прежнему считаю, что это около двенадцати часов.

Барбара тщательно обдумала его слова.

— Но вы сказали, она утонула.

— Да, верно, она утонула.

— Но тогда из ваших слов следует, что кто-то нашел ее тело в воде, достал, вытащил из канала, а потом снова вернул туда?

— Нет. Из моих слов следует, что она вообще утонула не в канале, — он допил остатки кофе и поставил кружку на телевизор. Потом подошел к шкафчику и, порывшись в картонной коробке, достал из нее чистые резиновые перчатки. Хлопая перчатками о ладонь, он сказал: — Что происходит при типичном утоплении? Единичный глубокий вдох жертвы под водой вносит в легкие инородные частицы. Под микроскопом жидкость, взятая из легких жертвы, подтверждает присутствие этих инородных частиц — водоросли, ил, диатомеи. В данном случае эти водоросли, ил и диатомеи должны были бы совпадать с водорослями, илом и диатомеями из образца воды, взятой из канала.

— Они не совпадают?

— Именно так. Потому что их вообще там не было.

— Означает ли это, что она не сделала, как вы это назвали, «единичного вдоха» под водой?

Он покачал головой.

— Это автоматическое респираторное действие, сержант, — часть терминальной асфикции. В любом случае, вода в легких была, так что мы знаем, что она вдохнула ее после погружения. Но, по результатам анализа, вода в ее легких не совпадает с водой канала.

— То есть, как я понимаю, вы хотите сказать, она утонула где-то еще?

— Да.

— Можно ли определить по составу воды из ее легких, где это произошло?

— Можно было бы, при определенных обстоятельствах. Но в данном случае — нет.

— Почему?

— Потому что жидкость в ее легких соответствует водопроводной воде. Таким образом, она могла погибнуть где угодно. Ее могли утопить, держа голову под водой в ванне, в унитазе или даже в раковине умывальника. Можно допустить также, что она утонула в плавательном бассейне. Хлор быстро улетучивается, и мы бы не нашли его следов в тканях тела.

— Но если все произошло так, — сказала Барбара, — если ее держали вниз головой, не должно ли остаться на теле каких-то характерных признаков? Синяков на шее и плечах? Следов от веревок на запястьях и щиколотках?

Патологоанатом натянул на правую руку резиновую перчатку и разгладил ее на пальцах.

— Держать ее вниз головой было не нужно.

— Почему?

— Потому что она была без сознания, когда ее опустили под воду. Именно поэтому, как я уже говорил, все характерные признаки утопления выражены слабее, чем обычно.

— Без сознания? Но вы не упомянули ни об ударе по голове, ни…

— Ей не наносили удара, чтобы она потеряла сознание, сержант. Ей, надо заметить, не было нанесено каких-либо повреждений ни до, ни после смерти. Но из отчета токсикологов следует, что ее тело было насыщено бензодиазепином. Токсичная доза, если принять во внимание ее вес.

— Токсичная, но не смертельная, — уточнила Барбара.

— Верно.

— Как вы это назвали? Бензо… как дальше?

— Бензодиазепин. Это транквилизатор. Конкретно этот называется диазепам, хотя вам он, возможно, знаком под другим, более часто встречающимся названием.

— Каким?

— Валиум. По количеству этого вещества в крови, а также по слабовыраженным признакам утопления мы можем сделать вывод, что в момент погружения под воду она была без сознания.

— И в канал попала уже мертвой?

— Да, конечно. Она была мертва, когда попала в канал. И уже была мертва в течение, я бы сказал, двадцати четырех часов.

Билл надел вторую перчатку. Порылся в шкафчике в поисках респиратора и кивнул в сторону основного помещения:

— Боюсь, этот, следующий, будет с душком.

— Мы уже уходим, — ответила Барбара.

На обратном пути к автостоянке Барбара раздумывала о значении открытий патологоанатома. Если раньше она считала, что они, хоть и медленно, но продвигаются вперед, то сейчас, судя по всему, они вернулись назад, к нулевой отметке. Водопроводная вода в легких Шарлотты Боуин означала, что ее могли держать до ее смерти в самых различных местах. И преступление могло быть совершено в Лондоне с той же вероятностью, что и в Уилтшире. А если это так, если девочка была убита в Лондоне, то можно предположить, что и прятали ее и убили там, а потом отвезли тело на канал Кеннет-Эйвон. Валиум тоже подсказывал такой вариант — транквилизаторы нередко выписываются жителям столицы, чтобы помочь им справиться с проблемами большого города. Единственное, что требовалось лондонцу, похитившему и разделавшемуся с Шарлоттой, это иметь некоторое представление об Уилтшире. Таким образом, с полным основанием можно допустить, что не имело никакого смысла прочесывание местности, проведенное сержантом Стэнли, а также то, что он задействовал десятки полицейских на поиски места, где могли удерживать Шарлотту Боуин. И уж совершенно бесполезным кажется ее собственное согласие на предложение Робина Пейна. Он мог потратить впустую целый день, обследуя пристани, места проката лодок, не говоря уж о лесопилках, шлюзах, ветряных мельницах и бассейнах.

Какое никчемное, бестолковое использование личного состава, думала она. Они ищут иголку, которой, возможно, и не существует, в стоге сена размером с графство Айл-оф-Уайт.

Чтобы двигаться вперед, нам нужна какая-то зацепка, говорила она себе. Отыскать свидетеля похищения, найти какой-то предмет из одежды Шарлотты, обнаружить один из ее учебников. Что-то еще, кроме тела со следами густой смазки под ногтями. Что-то, что связало бы найденное тело с местом.

Что же это может быть, думала она. На этой огромной площади — если вообще преступление совершено здесь, а не в Лондоне — как, скажите на милость, могут они его найти?

Впереди, у ступенек лестницы, ждал ее сержант Стэнли. Наклонив голову, он закуривал сигарету. Сержант протянул ей свою пачку, что она восприняла как безмолвное перемирие между ними. Пока не увидела его зажигалки — голая женщина, согнувшаяся в талии, и огонек выстреливает у нее между ягодиц.

«Тьфу, мерзость», — подумала Барбара. Ее желудок все еще не успокоился, перед глазами плыли круги, а разум старался разобраться с фактами. И вот, пожалуйста, ей приходится терпеть компанию этого мистера Женоненавистника, нарядившегося сержантом Плодом. Он ждет, что она покраснеет, а потом сделает какое-нибудь ультрафеминистское замечание, чтобы пересказать это потом своим дружкам в отделе уголовных расследований и посмеяться.

«Ну ладно, — подумала она. — Буду рада услужить, болван». Она взяла зажигалку у него из рук. Повернула ее. Погасила пламя, зажгла снова, погасила опять.

— Чрезвычайно любопытно, — сказала она. — Просто невероятно. Интересно, вы обратили внимание?

Он заглотнул наживку.

— На что?

Она начала наматывать леску.

— Если вы спустите брюки и выставите задницу, эта зажигалка будет точь-в-точь ваша копия, сержант Стэнли, — она шлепнула зажигалку ему в руку. — Спасибо за сигарету, — и пошла к своей машине.

Развалины на Джордж-стрит буквально кишели полицейскими и криминалистами группы по обследованию места происшествия. Со своими инструментами, бутылочками, конвертами и сумками они суетились в доме, который до этого осматривали Сент-Джеймс и Хелен. На верхнем этаже они сворачивали ковровое покрытие, чтобы взять его для анализа в лаборатории. Особое внимание уделялось поиску отпечатков пальцев.

После того, как они нанесли черную пыль на деревянные панели, переплеты рам, косяки и ручки дверей, подоконники, водопроводные краны, оконные стекла и зеркало, проявились отпечатки. Их было множество — десятки, сотни. Они выглядели разорванными на части крыльями угольно-черных насекомых. Криминалисты снимали отпечатки, регистрировали их, причем не только те, что относились к тому же типу, что и найденные Сент-Джеймсом на крышке отделения для батареек магнитофона. Вполне можно было предположить, что в похищении Шарлотты Боуин участвовал не один преступник. И четкий отпечаток мог вывести их на одного из них и стать тем шансом, который они ищут. Если, конечно, окажется, что развалины имеют отношение к делу.

Линли просил их обратить особое внимание на два места: зеркало в ванной и водопроводные краны под ним, а также окно, выходящее на Джордж-стрит, где было отмытое стекло, явно, чтобы наблюдать через просвет между домами за школой святой Бернадетты на Блэндфорд-стрит. Сам Линли трудился в крошечной как спичечный коробок кухне, осматривая буфет и ящики стола, в надежде найти что-то, ускользнувшее от внимания Сент-Джеймса.

Вещей здесь было немного, и Линли должен был признать, что Сент-Джеймс с присущей ему скрупулезностью и вниманием к деталям, аккуратно перечислил все во время их разговора накануне днем. В одном из буфетов стояла красная металлическая кружка, в ящике лежали одна единственная вилка с погнутыми зубьями и пять ржавых гвоздей, на кухонном столе стояли две грязные банки. Больше ничего не было.

Под звук капающей из крана воды Линли наклонился к пыльному столу и обследовал его более тщательно. Он осмотрел его поверхность на уровне глаз, ища что-то примечательное, незамеченное им на фоне пестрого жаростойкого пластика — проследил глазами от стены к внешнему краю стола, потом от внешнего края к полоске металла, которой была прикреплена раковина. И тут он это увидел. Небольшой кусочек голубоватого цвета — немногим больше крошки — застрял в узкой щели между металлической полоской вокруг раковины и поверхностью стола.

С помощью тонкого лезвия из комплекта для криминалиста он осторожно поддел голубой кусочек и вытолкнул его из убежища. От него исходил слабый лекарственный запах. И когда Линли, положив его на ладонь, слегка поцарапал ногтем, он легко раскрошился. «Остатки наркотика? — подумал он. — Или какое-то моющее средство?» Он положил крошки в пузырек, надписал этикетку и передал в руки одного из криминалистов для скорейшего анализа.

Затем он вышел из квартиры в душный коридор. Из-за того, что окна были забиты досками, вентиляция в здании практически отсутствовала. Смрад от крыс, разлагающейся пищи и экскрементов висел в воздухе, усиленный теплом поздней весны. Именно это обстоятельство и комментировал констебль уголовной полиции Уинстон Нката, когда, поднимаясь по лестнице, встретился с Линли, спускавшимся в квартиру третьего этажа. Зажав нос и рот идеально выглаженным белым платком, констебль пробормотал:

— Не дом, а выгребная яма.

— Лучше смотри, куда ступаешь, — посоветовал ему Линли. — Бог знает, что может быть на полу под этим мусором.

Нката пробрался к двери квартиры, куда вошел Линли, и приблизился к нему.

— Надеюсь, эти ребята получат доплату как за участие в боевых действиях.

— Это все входит в круг их обязанностей. С чем ты пришел?

Лавируя между наиболее крупными кучами мусора которые просеивали полицейские отдела криминалистики, Нката подошел к окну, открыл его, впустив в комнату чуть заметную струйку воздуха. Но это, судя по всему, его удовлетворило, потому что, все еще морщась от запаха, от все же отнял платок от лица.

— Я тут пообщался с местными копами, — сказал он. — Квартал Кросс-Киз-Клоуз относится к участку на Вигмор-стрит. Кто-то из полицейских должен был видеть этого лоботряса, о котором говорил Сент-Джеймс.

— И? — спросил Линли.

— Глухо, — ответил Нката. — Ни один из их штатных копов не помнит, чтобы он прогонял какого-то бездомного из квартала. У них сейчас запарка — туристский сезон и все такое, и они не подсчитывают, когда и скольких бродяг им приходится шугануть с улиц. Так что никто не берется утверждать, что такого случая не было. Но также никто и не соглашается дать нашему художнику описание и составить портрет этого бездомного.

— Глухо, — подтвердил Линли. Растаяли их надежды получить приличное описание бродяги.

— Как я и предполагал, — улыбнулся Нката и потянул себя за ухо. — Поэтому я позволил себе некоторые вольности.

В прошлом благодаря своим вольностям Нката сумел добыть немало важнейшей информации. Линли с интересом взглянул на него:

— Ну?

Констебль уголовной полиции полез в карман куртки. Дело было так: он пригласил на завтрак в кафе одного из их художников — по тому, как Нката быстро наклонил голову вниз, Линли понял, что речь идет о представительнице прекрасного пола. По дороге они заглянули в Кросс-Киз-Клоуз к тому сценаристу, который дал Хелен Клайд описание бродяги, выдворенного из кривых переулков квартала в тот самый день, когда исчезла Шарлотта Боуин. Художница взялась за работу, писатель подсказывал ей характерные детали, и через некоторое время им удалось получить довольно похожий портрет. Позволив себе еще одну маленькую вольность и проявив при этом достойную восхищения инициативность, Нката предусмотрительно попросил художницу нарисовать второй портрет, но уже без лохматых волос, бакенбард и вязаной шапки, то есть без всего этого предположительно маскировочного антуража.

— И вот что у нас получилось, — он вручил Линли два рисунка.

Линли внимательно изучал их, а Нката тем временем продолжал: он сделал копии обоих, он раздал их полицейским, в данный момент прочесывающим улицы с целью определить место, откуда была похищена Шарлотта. Он также передал копии полицейским, проверяющим близлежащие ночлежки для бездомных, на случай, если там кто-то сможет его опознать.

— Пошлите кого-нибудь с рисунками к Ив Боуин, — сказал Линли. — Пусть покажут их также ее мужу и экономке. И тому джентльмену, о котором ты мне вчера говорил — любителю понаблюдать за улицей из окна. Вдруг кто-то из них сумеет нам что-нибудь подсказать.

— Понял, — ответил Нката.

На лестничной площадке двое криминалистов трудились над свернутым в рулон ковровым покрытием из верхней квартиры. Он, как невыполненное обязательство, непосильной тяжестью давил на их плечи. Один из полицейских крикнул:

— Держись, Макси. Сейчас попробую развернуться, — и они, пошатываясь, направились к лестнице. Линли поспешил им на помощь. Нката, хотя и с меньшей готовностью, присоединился к ним.

— Разит собачьей мочой, — сказал он.

— Да он ею насквозь пропитан, — заметил Макси. — Ну и запашок теперь будет от твоей куртки, Винни.

Остальные захохотали. Спотыкаясь, ворча и натыкаясь на углы в полутемном коридоре, они добрались до первого этажа. Здесь, по крайней мере, было чуть больше света и воздуха, так как, чтобы попасть в дом, металлические листы и доски с двери главного входа пришлось снять. Они пронесли рулон через эту дверь и забросили его в ожидавший на улице фургон. После этого Нката долго и тщательно отряхивался.

Стоя на тротуаре, Линли обдумывал то, что сказал ему Нката. Действительно, толпы туристов бродят в квартале в поисках Риджент-парка, музея восковых фигур или планетария и, конечно, запомнить случайного бродягу, которому было приказано проваливать восвояси, местным полицейским было бы трудно. Можно, однако, предположить, что кто-то из них узнает его с помощью рисунка.

— Тебе придется переговорить с местной полицией еще раз, Уинстон. Покажи портрет в их клубе, в столовой. Может, это встряхнет их память.

— Тут добавилось еще одно обстоятельство, — заметил Нката. — И, боюсь, вы от него будете не в восторге. Они взяли на службу двадцать добровольцев.

Линли потихоньку выругался. Двадцать специальных констеблей-добровольцев из числа жителей района, которые носят форму и совершают обход, как любой другой полицейский! Это означает еще двадцать человек, которые предположительно могли видеть бродягу. Казалось, с каждым часом сложности возрастают в геометрической профессии.

— Придется распространить рисунок и среди них тоже, — сказал Линли.

— Не беспокойтесь. Будет сделано, — Нката снял куртку и осмотрел ее там, где к нему прикасался рулон коврового покрытия. Удовлетворенный увиденным, он вновь облачился в нее и не пожалел нескольких минут на то, чтобы поправить манжеты рубашки. Потом оценивающим взглядом окинул здание, откуда они только что вышли, и спросил Линли:

— Вы думаете, это то место, где держали ребенка?

— Не знаю, — ответил Линли. — Возможно. Как возможно, что это происходило в любом другом месте в Лондоне. Не говоря уж об Уилтшире, — машинально он пошарил рукой в кармане пиджака, где раньше, до того, как полтора года назад он бросил курить, у него всегда лежала пачка сигарет. Удивительно, до чего живучи привычки. Ритуал поджигания конца тонкой трубочки, заполненной табаком, каким-то образом был связан для него с процессом мышления. И ему было нужно выполнить первое, чтобы стимулировать второе. По крайней мере, такое у него было ощущение в моменты, подобные теперешнему.

Должно быть, Нката это понял, потому что, порывшись в кармане брюк, извлек на свет карамельку «Опал-фрут». Не говоря ни слова он протянул ее Линли и поискал другую для себя. Они молча развернули леденцы. А сзади, за их спинами, в брошенном доме продолжалась работа подразделения криминалистов.

— Возможны три мотива, — проговорил Линли. — Но только один из них выглядит достаточно убедительно. Можно утверждать, что все это дело — провалившаяся попытка увеличить тиражи «Сорс».

— Едва ли провалившаяся, — заметил Нката.

— Провалившаяся в том смысле, что в намерения Дэниса Лаксфорда не могло входить убийство ребенка. Но если принять за основу эту версию, мы все равно должны докопаться, почему он это сделал. Не стоял ли Лаксфорд на грани увольнения? Не отхватил ли другой бульварный листок часть их рекламы? Какие события в его жизни могли подтолкнуть его к похищению?

— Может быть, оба эти обстоятельства, — предположил Нката. — И сложности с работой, и уменьшение доходов от рекламы.

— Или же оба преступления — и похищение, и убийство были задуманы Ив Боуин, чтобы оказаться в центре внимания и стать объектом всеобщего сочувствия.

— Ну, это уж слишком, — усомнился Нката.

— Да, слишком. Для обычной женщины. Но она — политик. И хочет стать премьер-министром. Она уже на скоростной магистрали, но, может быть, ей не терпится поскорее добраться до цели. Она подумала, как бы ей срезать угол, и ответом стала ее дочь.

— Для этого нужно быть не женщиной, а чудовищем. Это противоестественно.

— А разве она показалась тебе естественной?

Нката задумчиво сосал свой леденец.

— Тут надо вот что учитывать, — наконец сказал он. — Белые женщины, я с ними дел не имею. Черная женщина честно говорит, что она хочет и когда… И даже как — да, да, она даже скажет мужчине, как. Но белая женщина? Нет, белые женщины — это тайна. Белые женщины мне всегда казались холодными.

— Ну, а Ив Боуин? Казалась она тебе холоднее, чем другие?

— Казалась. Но, с другой стороны, эта холодность, возможно, определяется ее положением. Все белые женщины, на мой взгляд, холодны как лед к своим детям. Так что, если хотите знать мое мнение, она была как раз такой, какой и должна быть.

Пожалуй, подумал Линли, это более точная оценка госпожи младшего министра, чем его собственная.

— С этим я согласен. И в результате остается мотив номер три. Кто-то поставил себе цель отстранить миссис Боуин от власти. Как она и подозревала с самого начала.

— Кто-то, кто был в Блэкпуле, когда она развлекалась с Лаксфордом, — добавил Нката.

— Кто-то, кто рассчитывает выиграть от ее падения, — уточнил Линли. — Ты уже проверил прошлое Вудворта?

— Следующий пункт в моем списке, — сообщил Нката.

— Займись этим, — Линли выудил из кармана ключи от машины.

— А вы сами?

— Я хочу нанести визит Элистеру Харви. Он из Уилтшира, его никак не назовешь другом Боуин, и он был в Блэкпуле на той конференции тори.

— Вы думаете, он тот, кто нам нужен?

— Он политик, Уинстон, — сказал Линли.

— Разве это не мотив?

— Несомненно, — ответил Линли. — И почти для всего.

Линли нашел члена парламента Элистера Харви в Центральном клубе, расположенном в пятнадцати минутах ходьбы от Парламент-сквер. Клуб размещался в бывшей резиденции одной из любовниц короля Эдварда VII. Здание представляло собой изумительное по красоте сооружение с карнизами Уайетта, веерообразными окнами Адамса и потолками Кауфмана. Его элегантная архитектура, начиная от лепных украшений и кончая коваными решетками и перилами, была данью прошлому Англии — эпохе Регентства и короля Георга. Но оформление интерьера заставляло вспомнить как о прошлом, так и о настоящем. Там, где когда-то в огромной гостиной на втором этаже клуба размещался гарнитур хепплуайтской мебели и разодетые по последней тогдашней моде обитатели степенно наслаждались послеобеденным чаем, сейчас помещение больше напоминало улицу в час пик, запруженную всевозможными тренажерами и мокрыми от пота мужчинами в шортах и футболках, крякающими от усилий при поднятии, толкании и выжимании различных грузов и пружин, а также приседающих, отжимающихся и разминающихся.

Элистер Харви был среди них. В спортивных трусах, кроссовках и с повязкой из махровой ткани на лбу, чтобы впитывать пот, стекавший вниз от его тщательно уложенных седеющих волос, член парламента, голый до пояса, трудился на «бегущей дорожке». Она располагалась перед зеркальной стеной, благодаря чему тренирующиеся могли следить за своим отражением и размышлять о своем физическом совершенстве или отсутствии такового.

По-видимому, именно этим занятием был поглощен Харви, когда Линли приблизился к нему. Он бежал, согнув в локтях руки, прижимая их к бокам, не отводя при этом глаз от своего отражения в зеркале. Уголки его губ были приподняты не то в улыбке, не то в гримасе, и в то время, как ноги глухо стучали по быстро движущейся дорожке, он дышал ровно и глубоко, как человек, которому приятно испытывать выносливость своего тела.

Когда Линли достал свое удостоверение и показал ему, держа на уровне глаз Харви, член парламента не прекратил бег. Он также не проявил озабоченности этим визитом полиции. Лишь пробурчал:

— Как они пропустили вас внизу? Что, черт побери, у нас происходит с правом на частную жизнь? — он говорил с безошибочно узнаваемым сочным выговором выпускника школы Уикхемист. — Я еще не закончил. Вам придется подождать семь минут. Кстати, кто вам сообщил, где меня искать?

По виду Харви можно было предположить, что он с огромным удовольствием выкинет с работы маленькую, похожую на мышку секретаршу, которая с перепугу при виде полицейского удостоверения Линли поделилась с ним этой информацией. Поэтому Линли сказал:

— Ваше расписание не является большим секретом, мистер Харви. Мне бы хотелось с вами поговорить.

Харви, никак не отреагировав на то, что полицейский продемонстрировал ему свой столь же породистый выговор выпускника частной школы, ограничился короткой репликой:

— Я уже вам сказал — когда закончу, — и прижал вспотевший правый кулак к верхней губе.

— Боюсь, у меня нет времени ждать. Следует ли мне задавать вопросы здесь?

— Я забыл уплатить штраф за парковку в неположенном месте?

— Возможно. Но это не входит в компетенцию отдела уголовных расследований.

— Отдел уголовных расследований, вот как? — Харви продолжал бежать с той же скоростью, бросая фразы между ритмичными вдохами. — Уголовное расследование чего?

— Похищения и смерти дочери Ив Боуин, Шарлотты. Поговорим об этом здесь или вы предпочитаете, чтобы наша беседа проходила в каком-то другом месте?

Харви, наконец, оторвал глаза от собственного отражения в зеркале и перевел их на Линли. Несколько мгновений он испытующе смотрел на него, в то время как у соседнего тренажера кривоногий господин с выпирающим брюшком взобрался на «бегущую дорожку» и начал возиться с ее приборным щитком. Заурчав, она включилась. Господин ойкнул и побежал.

Нарочито громко, так, чтобы было слышно если не всему залу, то, по крайней мере, бегуну на дорожке рядом, Линли сказал:

— Вы, мистер Харви, конечно слышали, что в воскресенье вечером, в Уилтшире была найдена мертвой девочка. Это произошло, как я полагаю, не очень далеко от вашего дома, в Солсбери, — он похлопал рукой по карману, как бы в поисках блокнота, чтобы записать слова Элистера Харви. И тем же голосом продолжал: — Скотланд-Ярду хотелось бы знать…

— Хорошо, — резко оборвал его Харви. Он переключил скорость на тренажере. Его бег начал замедляться. Когда дорожка остановилась, он сошел с нее и проговорил: — У вас утонченность манер викторианского уличного торговца, мистер Линли, — потом схватил белое полотенце, висевшее на поручне тренажера и, растирая свои голые руки, добавил: — Я собираюсь принять душ и переодеться. Вы можете пойти со мной, если хотите потереть мне спину, или подождите в библиотеке. Решайте сами.

Как выяснилось, название «библиотека» было эвфемизмом, заменявшим слово бар, хотя в качестве реверанса в сторону названия на столе красного дерева в центре комнаты лежали разложенные веером газеты и журналы, а вдоль стен тянулись книжные полки с солидными томами в кожаных переплетах, наводившими на мысль, что едва ли кто-то открывал их в нашем столетии. Не прошло и десяти минут, как появился Харви. По дороге к столу, за которым сидел Линли, он остановился, чтобы обменяться парой слов с восьмидесятилетним старцем, раскладывающим пасьянс с проворством, которое делало ему честь. Затем он задержался у столика, за которым двое юношей в костюмах в полоску изучали «Файненшел таймс» и вводили информацию в портативный компьютер. Одарив их своими мудрыми замечаниями, Харви сказал бармену:

— Пеллигрино с лаймом, Джордж. Льда не надо, — и, наконец, подошел к Линли.

Сняв свою спортивную одежду и переодевшись, теперь Харви предстал в облачении члена парламента. На нем был темно-синий костюм, чуть-чуть не новый, ровно настолько, чтобы предположить, что сначала его обнашивал для него семейный слуга. Рубашка, как заметил Линли, прекрасно оттеняла голубые глаза ее владельца. Харви выдвинул стул из-за стола и, усевшись, расстегнул пиджак, после чего дотронулся рукой до узла галстука и пробежал по всей его длине.

— Может быть, вы объясните мне, чем вызван ваш интерес к моей персоне в связи с этим делом?

В центре стола стояла плоская ваза со смесью различных орехов. Харви выбрал из нее пять кешью и положил себе на ладонь.

— Как только я узнаю, почему вы здесь, буду более чем счастлив ответить на ваши вопросы.

«Отвечать на мои вопросы вам придется в любом случае», — подумал Линли, но сказал следующее:

— Вы вправе позвонить своему адвокату, если сочтете это необходимым.

Харви забросил один из орехов себе в рот. Поиграл оставшимися на ладони.

— Для этого потребуется определенное время. А вы, если не ошибаюсь, только что упомянули, что его у вас не так много. Давайте не будем играть друг с другом в игры, инспектор Линли. Вы занятой человек, я тоже. Должен сказать, у меня совещание через двадцать пять минут. Так что я могу уделить вам десять. И советую употребить их с наибольшей пользой.

Бармен принес ему заказанную воду Пеллигрино и налил бокал. Поблагодарив его кивком головы, Харви провел ломтиком лайма по краю бокала, потом бросил кусочек фрукта в воду. Кинул еще один кешью себе в рот и медленно разжевал, наблюдая за Линли, как бы проверяя его реакцию.

Не было смысла устраивать словесный поединок, особенно в ситуации, когда противник Линли был готов добиваться победы любой ценой. Поэтому Линли сказал:

— Вы открыто высказывались против строительства новой тюрьмы в Уилтшире.

— Да, высказывался. Это может дать моему округу несколько сот новых рабочих мест, но ценой разрушения еще большего количества акров земли долины Солсбери, не говоря уж о том, что в округе появятся крайне нежелательные элементы. Мои избиратели с полным основанием выступают против строительства. А я выражаю их волю.

— Это, насколько я понимаю, приводит вас к трениям с министерством внутренних дел, и особенно с Ив Боуин.

Харви покатал на ладони оставшиеся кешью.

— Но вы же не хотите сказать, что по этой причине я организовал похищение ее дочери, не так ли? Вряд ли это стало бы действенным подходом к проблеме переноса тюрьмы в другое место.

— Мне бы хотелось более подробно узнать о ваших отношениях с миссис Боуин.

— У меня нет с ней никаких отношений.

— Как я понимаю, впервые вы с ней встретились в Блэкпуле около одиннадцати лет назад.

— Разве? — на лице Харви появилось выражение искренней растерянности, хотя Линли очень хотелось видеть за этой его растерянностью свойственное политику умение лицемерить.

— На конференции тори. В то время она была там в качестве политического обозревателя «Телеграф». И брала у вас интервью.

— Не припоминаю. За последние десять лет я дал сотни интервью. Вряд ли можно предполагать, что я запомнил их все в деталях.

— Возможно, результат его освежит вашу память. Вы хотели заняться с ней сексом.

— Неужели? — Харви поднял свой бокал с Пеллигрино и сделал несколько глотков. Казалось, он в большей степени заинтригован, чем задет разоблачением Линли. Наклонившись через стол, он выбрал из вазы еще несколько кешью. — Что ж, это меня не удивляет. Она была не первой из журналисток, кого бы я захотел затащить в кровать после интервью. Кстати, попытка увенчалась успехом?

— По словам миссис Боуин — нет. Она вас отвергла.

— Вот как? Скорее всего, я не приложил достаточных усилий, чтобы соблазнить ее. Она не в моем вкусе. Вероятно, я просто хотел проверить, какова будет ее реакция на предложение переспать, но не стремился действительно это сделать.

— А если бы она согласилась?

— Я никогда не поддерживал идею воздержания, инспектор.

Он посмотрел в дальний конец комнаты, в сторону проема, скрывавшего окно в обрамлении старинного красного бархата. Через окно был виден цветущий сад, светло-лиловые соцветия глицинии как гроздья винограда склонялись к стеклу.

— Скажите, — продолжил Харви, отворачиваясь от цветов, — вы предполагаете, это я похитил ее дочь в отместку за то, что она отвергла меня в Блэкпуле? Заметьте, факт, которого я не помню, но готов допустить, что он мог иметь место.

— Как я уже говорил, в Блэкпуле она была журналистом «Телеграф». С тех пор ее положение довольно существенно изменилось. А вот ваше, к примеру, совсем не изменилось.

— Инспектор, она женщина. Ее вес в политике возрастал в большей степени именно поэтому, а не по причине особых талантов, коими я не обладаю. Я — так же, как и вы, кстати, и как все наши собратья — жертва феминистского требования, чтобы больше женщин занимали ответственные посты.

— Значит, если бы она не занимала свой ответственный пост, его бы занял мужчина.

— И был бы безумно счастлив.

— И, возможно, этим мужчиной были бы вы?

Харви покончил со своими кешью и вытер руки салфеткой.

— Какой вывод мне следует сделать из этого замечания? — спросил он.

— Если бы миссис Боуин пришлось уйти со своего поста в министерстве внутренних дел, кто бы от этого выиграл?

— Так, значит, вам представляется, что я жду своего часа как дублерша, которая отчаянно надеется, что ее «чтоб ты провалилась» в адрес примадонны сработает лучше, чем пожелание ей успеха. Я прав? Не трудитесь отвечать. Я не дурак. Но ваш вопрос говорит о том, как слабо вы разбираетесь в политике.

— И, тем не менее, может быть, вы все же ответите.

— Я не противник феминизма как такового, но я придерживаюсь того мнения, что это движение выходит из-под контроля, особенно в парламенте. У нас есть более важные вопросы, чтобы тратить на них время, чем дискуссии по поводу того, следует ли продавать тампоны и колготки в Вестминстерском дворце и не открыть ли ясли для членов парламента-женщин с маленькими детьми. Это резиденция правительства, инспектор. А не отдел социальных услуг.

Добиться прямого ответа от политика, подумал Линли, все равно, что тыкать в скользкую змею зубочисткой.

— Мистер Харви, я не хочу, чтобы вы опаздывали на заседание комиссии. Пожалуйста, ответьте на вопрос: кто при этом выигрывает?

— Вам бы, конечно, хотелось, чтобы я бросил тень на себя самого, не так ли? Но я ничего не выиграю, если Ив Боуин уйдет со своего поста. Она женщина, инспектор. Если вы хотите знать, кто больше всего выиграет, если она уйдет в отставку с поста младшего министра, вам нужно обратить свое внимание на других женщин в палате общин, а не на мужчин. Премьер-министр не заменит женщину, назначенную на высокий пост, мужчиной, независимо от его деловых качеств. В создавшейся в настоящее время ситуации, при его теперешнем рейтинге по опросам этого случиться не может.

— А если она вообще оставит пост члена парламента? Кто выиграет в этом случае?

— При ее положении в министерстве внутренних дел она обладает гораздо большей властью, чем могла бы когда-либо получить в качестве простого члена парламента. Если вас интересует, кто выигрывает при ее уходе в отставку, поищите их среди людей, жизнь которых больше всего задевает ее присутствие в министерстве. Я к ним не принадлежу.

— Кто к ним принадлежит?

Обдумывая вопрос, он опять потянулся к вазе и выбрал себе два грецких ореха.

— Заключенные. Иммигранты, коронеры[18], нелегальные работодатели, — он уже подносил орех ко рту, но вдруг резко остановился и опустил руку.

— Кто-то еще?

Харви аккуратно положил орех рядом со своим бокалом. И проговорил скорее себе самому, чем Линли:

— Действия такого рода… То, что случилось с дочерью Ив, не похоже на их обычный почерк. Кроме того, в теперешней обстановке сотрудничества… Но если бы она ушла в отставку, у них стало бы одним врагом меньше…

— У кого?

Он поднял голову.

— Сейчас, в обстановке объявленного прекращения огня и ведения переговоров, я не думаю, что им в самом деле хотелось бы все испортить. И все же…

— Прекращение огня? Переговоры? Вы говорите о…

— Да, — серьезно сказал Харви. — Об ИРА.

Как он объяснил, Ив Боуин уже давно придерживается одной из самых жестких линий в парламенте по отношению к Ирландской республиканской армии. И определенные сдвиги к миру, происходящие в Северной Ирландии, не уменьшили ее подозрений относительно истинных намерений бунтовщиков. На словах, в публичных выступлениях она, конечно, поддерживала попытки премьер-министра мирно решить ирландский вопрос. А в личных беседах она не раз заявляла о своей убежденности, что ИНЛА, всегда отличавшаяся большим экстремизмом, чем временная ИРА, неизбежно переформируется и выплывет как разрушительная сила, активно противодействующая развитию мирного процесса.

— Она считает, что правительство должно принимать более активные меры по подготовке к моменту, когда переговоры будут прерваны и ИНЛА примется за дело, — сказал Харви. — По ее мнению, правительство должно решать возможные проблемы на стадии их зарождения и не подвергать страну риску в течение еще одного десятилетия.

— Какие конкретные меры она предлагает правительству, чтобы достичь этого? — спросил Линли.

— Рассмотреть возможности расширения полномочий RUC и увеличения численности войск в Ольстере. И все это, заметьте, тайком, на публике по-прежнему заявляя о своей решительной приверженности переговорному процессу.

— Рискованная политика, — заметил Линли.

— И не только это.

Харви рассказал еще о том, что от Ив Боуин исходило предложение увеличить число полицейских осведомителей в Килбурне. В их обязанности входило бы выявлять лондонских сторонников группировок ИРА, выступающих против основного курса и намеревающихся контрабандно ввозить на территорию Англии оружие, взрывчатку и террористов в предвидении провала их надежд на то, что они смогут добиться своих целей путем мирных переговоров.

— Из всего этого следует сделать вывод, что она не верит в возможность найти мирное решение, — произнес Линли.

— Вы это верно заметили. Ее официальная позиция состоит из двух положений. Во-первых, как я уже говорил, правительство должно быть готово к тому моменту, когда переговоры с Шин Фейн будут прерваны. Во-вторых, те шесть графств, которые решили остаться в составе Британской империи, волей Господа заслуживают защиты со стороны Британской империи до последнего. Такие чувства довольно распространены среди тех, кому хочется верить, что в наше время Британская империя еще существует.

— Вы не разделяете ее взглядов.

— Я реалист, инспектор. За два десятка лет ИРА ясно продемонстрировала, что они не исчезнут только потому, что мы будем при каждом удобном случае сажать их в тюрьму без права на защиту. Прежде всего, они ведь ирландцы. Они постоянно размножаются. Вы сажаете в тюрьму одного, а на его месте уже десяток новых — производят потомство под портретом папы римского. Нет, единственный разумный путь покончить с этим конфликтом — это попытаться найти решение путем переговоров.

— Чего Ив Боуин как раз и не хотелось бы.

— Лучше смерть, чем позор. Несмотря на то, что она заявляет на публике, в душе она полагает, что если мы ведем переговоры с террористами сейчас, то до чего мы дойдем через десять лет? — Взглянув на часы, он допил свой бокал и встал из-за стола. — Это для них не типично — похищать и убивать детей известных политических деятелей. И, кроме того, я убежден, что это событие, каким бы ужасным оно не было для Ив, не могло бы заставить ее отказаться от своей позиции. Если только с этим событием не связано что-то, чего я не знаю…

Линли не ответил.

Харви застегнул пиджак, поправил галстук.

— В любом случае, — сказал он, — если вы ищете того, кто серьезно выиграет от ее отставки, вы должны принять во внимание ИРА и отколовшиеся от нее группы. Они могут быть везде, вам это известно. Никто лучше не сумеет незаметно внедриться во враждебную среду, чем ирландец, у которого есть для этого причины.

Глава 20

Краешком глаза Александр Стоун увидел миссис Мэгваер. Он стоял в спальне Шарлотты, глядя на ее одежду, висящую в шкафу, когда экономка появилась в дверях. В одной руке она держала пластмассовое ведро, в другой сжимала охапку тряпок. Последние два часа она занималась мытьем окон. Когда она отскребала грязь и полировала стекла, ее губы двигались в беззвучной молитве, а из глаз капали слезы.

— Я вам не помешаю, мистер Алекс? — Ее подбородок задрожал, когда она окинула взглядом комнату, где все вещи Шарлотты лежали точно так, как она оставила их почти неделю назад.

— Нет, ничего, проходите, — проговорил Алекс, преодолевая тупую боль в горле. Он протянул руку к висящей в шкафу одежде, провел пальцами по красному бархатному платью с кремовым кружевным воротником и такими же манжетами — рождественский наряд Шарлотты.

Миссис Мэгваер неуклюже, вразвалку вошла в комнату. Вода в ее ведре плескалась, как содержимое желудка пьяницы. Как и содержимое его собственного желудка, хотя на этот раз причиной страданий не было выпитое спиртное.

Он потянулся к детскому клетчатому пледу, слыша у себя за спиной звуки раздвигаемых занавесок, затем по приглушенным шорохам догадался, что миссис Мэгваер перекладывает с подоконника на кровать мягкие игрушки Шарли. При мысли о кровати он сильно зажмурился. Вчера ночью здесь, в этой самой комнате, он трахался со своей женой, неистово доводя ее до наивысшей стадии оргазма. Как будто не произошло ничего такого, что навсегда изменило их жизнь. Как он мог?

— Мистер Алекс! — миссис Мэгваер окунула одну из своих тряпок в ведро, потом отжала и сейчас держала ее, скрученную как веревку, в покрасневшей руке. — Я не хочу усиливать ваши страдания. Но я слышала, что час назад звонили из полиции. У меня тогда не хватило духу вторгаться в переживания миссис Ив и спрашивать ее об этом. Я думаю, может, вы найдете способ, как рассказать мне об этом, чтобы не причинять вашей несчастной душе еще больших страданий… — ее глаза переполнились слезами.

— В чем дело? — его голос прозвучал, вопреки его желанию, резко, потому что меньше всего ему сейчас хотелось стать объектом чьего-то сострадания.

— Тогда, может, вы расскажете мне, как это все произошло с Шарлоттой? Я уже говорила, я знаю только то, что прочла в газетах, и мне не хотелось спрашивать миссис Ив. Не подумайте, мистер Алекс, что я из любопытства спрашиваю об этом кошмаре. Я же не упырь какой-то, мне просто будет легче молиться за упокой ее души, если я буду знать, как это было.

«Как это было с Шарли», — подумал Алекс. Вспомнил, как она семенила за ним вприпрыжку, чтобы не отстать, когда они вместе шли на прогулку, как он учил ее готовить цыпленка под лаймовым соусом — первое блюдо, готовить которое когда-то научился сам, как выбирали вместе с ней больницу для ежика, и как он смотрел на ее странствия между клеток — маленькие кулачки прижаты к худенькой детской груди. «Вот как это было с Шарли», — подумал он. Но он понимал, о чем спрашивает его экономка. Этот вопрос был задан не о жизни Шарлотты.

— Она утонула.

— В том месте, которое показывали по телевизору?

— Они не знают, где. Уилтширские полицейские утверждают, что ее сначала усыпили транквилизатором. Потом утопили.

— Господи, помилуй нас, грешных, — изменившись в лице, миссис Мэгваер отвернулась к окну. Она терла мокрой тряпкой стекло, причитая: — Пресвятая Богородица, спаси…

Алекс слышал ее прерывистое дыхание. Потом она взяла сухую тряпку и принялась драить ею мокрое стекло. Она тщательно протирала углы, где обычно скапливается сразу бросающаяся в глаза грязь. Но он слышал, как она шмыгает носом, и понял, что она опять плачет.

— Миссис Мэгваер, вам не нужно, как раньше, приходить сюда каждый день.

Она повернулась к нему. Лицо ее выражало растерянность.

— Вы ведь не хотите сказать, что прогоняете меня?

— Господи, нет, конечно. Я имел в виду, что если вам нужно взять дополнительные выходные…

— Нет. Никаких дополнительных выходных мне не нужно, — она вернулась к своим окнам и намочила тряпку для следующего стекла. Она вымыла его с той же тщательностью, что и первое, и потом нерешительно проговорила, еще более понизив голос: — Мистер Алекс, простите меня, ради Бога. Но Шарли… с ней ничего не сделали? Она не была… Прежде, чем она умерла, он ничего с ней не сделал?

— Нет, — сказал Алекс. — Признаков этого обнаружено не было.

— Слава тебе, Господи милосердный, — пробормотала миссис Мэгваер.

Алексу хотелось спросить ее, как вообще Господи милосердный мог допустить такое, чтобы лишили жизни ребенка. Какой смысл милостиво уберегать ее от ужасов изнасилования, содомии или еще чего-то, если она должна была кончить жизнь утопленницей в канале Кеннет-Эйвон? Но, вместо этого, он тупо, как автомат, вернулся к одежде и постарался выполнить данное ему Ив поручение.

— Завтра нам отдадут тело, — сказала она ему утром. — Нам нужно передать что-то из одежды в морг, чтобы там ее одели для похорон. Ты об этом позаботишься, Алекс? Боюсь, сейчас я еще не в состоянии перебирать ее вещи. Ты это сделаешь? Пожалуйста.

Она красила волосы в ванной. Стояла у раковины с полотенцем на плечах. Делила волосы на идеально ровные пряди обратным концом расчески и выжимала краску из пластмассового пузырька на кожу головы. У нее даже было нечто похожее на маленькую малярную кисть, которой она точными движениями покрывала корни волос.

Он наблюдал за ней в зеркало. Он не заснул вчера ночью после того, что было. Она убеждала его принять снотворное, но он не хотел больше иметь дело ни с какими таблетками, о чем ей так и сказал. Она пошла спать. А он бродил по дому — из их спальни в комнату Шарли, из комнаты Шарли в гостиную, из гостиной в столовую. Там он сел у окна и смотрел в сад, где в этот предрассветный час не было ничего, кроме неясных очертаний и теней. А потом он увидел ее в ванной, спокойно красящей волосы. Его руки и ноги парализовала страшная усталость, и отчаяние все сильнее сдавливало сердце.

— В чем, ты хочешь, чтобы она была одета? — спросил он.

— Спасибо, дорогой, — она накапала краску на пробор ото лба к макушке, прошлась по нему кисточкой. — У нас будет официальная траурная церемония, поэтому нужно подобрать что-то соответствующее.

— Официальная церемония? Я не думал, что…

— Я хочу, чтобы была официальная церемония, Алекс. Если мы этого не сделаем, создастся впечатление, что мы стараемся что-то спрятать от публики. А это не так. Поэтому нужно, чтобы была официальная церемония, и Шарлотта должна быть одета во что-то подобающее.

— Что-то подобающее, — повторил он, ощущая себя ее эхом; ему не хотелось думать, потому что он боялся того, куда могут привести его эти мысли. Он с трудом выдавил из себя: — Что ты предлагаешь?

— Ее бархатное платье. То, с прошлого Рождества. Вряд ли она из него выросла, — Ив запустила конец расчески в волосы и отделила новую аккуратную прядь. — Нужно будет также найти ее черные туфли. И чулки — в ящике. Пожалуй, подойдут те, что с бантиками у щиколотки. Но смотри, чтобы тебе не попались с дыркой на пятке. Без белья, наверное, можно обойтись. И неплохо было бы ленту для волос, если сумеешь найти подходящую к платью. Попроси миссис Мэгваер, чтобы она для тебя выбрала.

Он наблюдал за ее руками, мелькавшими с ловкостью профессионала. Она уверенно манипулировала пузырьком с краской, расческой, кисточкой — умело, быстро, четко.

— В чем дело? — спросила она у его отражения в зеркале, когда он не тронулся с места, чтобы идти выполнять поставленную перед ним задачу. — Почему ты так на меня смотришь, Алекс?

— У них есть какие-нибудь зацепки? — он знал ответ заранее, но ему нужно было о чем-нибудь спросить ее, потому что задать вопрос и услышать ответ было, как ему казалось, единственным способом, благодаря которому он будет в состоянии понять, кто и что она на самом деле. — Ничего не нашли? Только машинная смазка у нее под ногтями?

— Я Ничего от тебя не скрываю. Ты знаешь столько же, сколько и я. — Она заметила, что он наблюдает за ней. На какое-то мгновение она перестала заниматься своими волосами. Он вспомнил, как она всегда завидовала, что у него в его сорок восемь лет ни сединки в волосах, в то время как у нее с волосами начались нежелательные превращения, когда ей не было и тридцати двух. Как много раз он, в ответ на эти реплики, говорил: «Зачем вообще тебе их красить? Кому это важно, какого цвета у тебя волосы? Мне, ей-Богу, все равно». «Спасибо, дорогой, — ответила она тогда, — но мне не нравится седина, так что, пока я могу как-то от этого избавляться и придать им максимально естественный цвет, я буду это делать». Обычно в таких случаях он думал, что это врожденное женское тщеславие заставляет Ив прибегать к краске, так же, как заставляет носить длинную челку, чтобы прикрыть шрам, пересекающий бровь. Но сейчас он видел, что ключевые слова, которые он мог бы использовать, чтобы понять ее, всегда были одними и теми же — «максимально естественный». И не умея понять их истинный смысл, он не понимал и ее. Вплоть до настоящего момента. Но даже и сейчас он не был уверен, что понял ее.

— Алекс, ты что так в меня вперился? — спросила она.

Очнувшись от своих мыслей, он сказал:

— Правда? Извини. Я просто задумался.

— О чем?

— Об окраске волос.

Он заметил, как дрогнули ее веки. Она с профессиональной быстротой просчитывала, в каком направлении может повернуться их разговор в зависимости от того, что она ответит. Раньше он бесчисленное количество раз видел, как она это делает, разговаривая с избирателями, журналистами, политическими противниками.

Она аккуратно отложила пузырек, кисть и расческу. Потом повернулась к нему.

— Алекс, — ее лицо было спокойно, голос звучал вкрадчиво. — Ты знаешь не хуже меня, что мы должны найти способ жить дальше.

— То, что было прошлой ночью — это тот самый способ жить дальше?

— Мне очень жаль, что ты не смог заснуть. Я и сама пережила прошлую ночь только благодаря тому, что приняла снотворное. Ты мог сделать то же самое. Я просила тебя принять таблетку. И, по-моему, это несправедливо — считать, что только потому, что я смогла заснуть, а ты — нет…

— Я говорю не о том, что ты смогла заснуть, Ив.

— Тогда о чем же?

— О том, что произошло до этого. В комнате Шарли.

По движению ее головы можно было предположить, что эти слова задели ее, но она просто констатировала:

— Мы занимались любовью в комнате Шарлотты.

— На ее кровати. Да. Это тоже было способом научиться жить дальше? Или чем-то еще?

— Что ты хочешь этим сказать, Алекс?

— Я просто думаю, зачем ты хотела, чтобы я трахал тебя прошлой ночью?

Она дала его словам повиснуть в воздухе между ними, в то время как ее губы беззвучно произнесли слово «трахал», как будто она собиралась эхом повторять за ним то, что он говорит, как это только что делал он сам. Под ее правым глазом дернулась жилка.

— Я не хотела, чтобы ты трахал меня, — спокойно проговорила она. — Я хотела, чтобы ты занимался со мной любовью. Мне казалось… — она отвернулась от него. Взяла в руки пузырек с краской и расческу, но не поднесла их к волосам. И даже не подняла опущенной головы. Поэтому все, что он видел, это отражающиеся в зеркале аккуратные ряды покрытых краской волос. — Ты был мне нужен. Это давало мне возможность забыть. Забыть хотя бы на полчаса. Я не думала тогда, что мы в комнате Шарлотты. Ты был рядом, ты обнимал меня. Вот что мне было важно в тот момент. Я весь день избегала встреч с прессой, разговаривала с полицейскими, я пыталась… О Боже! Я пыталась забыть, как выглядела Шарлотта, когда мы опознавали ее тело. Поэтому, когда ты лег рядом, обнял меня и сказал, что я должна позволить себе то, что все время запрещаю — чувствовать… Алекс, я подумала… — она подняла голову. Он видел, как подергиваются уголки ее губ. — Прости меня, если это было неправильно — хотеть любви там, в ее комнате. Но ты был мне нужен.

Они посмотрели друг на друга в зеркале. Он понял, как сильно, как отчаянно ему хочется верить, что она говорит правду.

— Зачем? — спросил он.

— Чтобы я смогла стать такой, какой мне необходимо было стать. Чтобы ты обнимал меня. Чтобы помог забыть хотя бы на мгновение. По этой же причине сейчас я занимаюсь вот этим, — она указала на краску, расческу и кисточку. — Потому что это единственный способ… — она судорожно сглотнула. На ее шее напряглись мышцы, голос срывался, когда она говорила: — Алекс, мне кажется, только так я смогу выдержать…

— О, Господи! Ив! — он повернул ее лицом, прижал к себе, не замечая краски, которая осталась на его руках и одежде. — Прости меня. Я просто страшно устал и плохо соображаю… Я ничего не могу с собой поделать. Куда бы ни посмотрел — везде она.

— Тебе нужно немного отдохнуть, — сказала она, уткнувшись лицом ему в грудь. — Обещай, что сегодня примешь на ночь эти таблетки. Ты не можешь свалиться сейчас. Мне нужно, чтобы ты был сильным, потому что я не знаю, сколько еще времени я сама смогу быть сильной. Обещай мне. Скажи, что примешь таблетки.

То, о чем она его просила, было таким пустяком. И ему действительно был нужен сон. Поэтому он согласился. И пошел, как ему было сказано, в комнату Шарли. Но его руки были выпачканы краской с волос Ив, и когда он протянул их к вешалкам в шкафу и увидел коричневые подтеки, за которыми не видно было цвета его кожи, он понял, что ни одна таблетка, ни даже пять не смогут избавить его от тяжких сомнений, которые терзали его душу, лишая сна.

Миссис Мэгваер что-то продолжала говорить ему, стоя у окна в комнате Шарлотты. Он уловил последние слова:

— …такая упрямица, когда дело касалось одежды, правда?

Он заморгал от боли в глазах.

— Я задумался. Извините.

— Ваш ум так же страдает, как и ваше сердце, мистер Алекс, — пробормотала экономка. — Вам не за что передо мной извиняться. Я просто болтала, что на ум придет. Да простит меня Господь, но, по правде говоря, иногда разговор с другим человеком дает большее облегчение, чем с господом Богом.

Оставив свое ведро, тряпки и окна, она подошла и встала рядом с ним. Взяла из шкафа маленькую белую блузку с длинными рукавами и крошечными пуговками впереди сверху донизу. Ее круглый ворот был надорван по краю.

— Шарли ненавидела эти школьные кофты, — проговорила она. — Святые сестры, конечно, хотят как лучше, но, Бог знает, что иногда приходит им в голову. Они сказали девочкам, что нужно носить эти кофты застегнутыми наглухо до самого верха ради сохранения чистоты, непорочности. И если девочки этого не делали, им ставили плохую отметку в журнале по поведению. Наша Шарли не хотела получать плохих отметок по поведению, но она не выносила, когда ворот очень туго сжимает шею. Поэтому воротник рвала каждый раз. Видите, как эта верхняя пуговица болтается на одной нитке? И строчка распорота? Она так делала с каждой кофтой — засунет пальцы за воротник и тянет. Она, наша Шарли, ненавидела эти кофты так, будто они посланы самим дьяволом.

Алекс взял из ее рук блузку. Было ли это игрой его болезненного воображения или запах до сих пор сохранился на ткани, он не знал, но кофточка пахла Шарли. Казалось, она пропитана этими запахами маленькой девочки: лакричные конфеты, школьные ластики, карандашные стружки.

— Они ей были не по размеру, — говорила миссис Мэгваер. — Придет, бывало, домой, сбросит форму, швырнет ее на пол, а кофту — сверху. Иногда даже топтала ее ногами, прямо в туфлях. А туфли, Боже ж ты мой, как она их тоже не любила!

— Что она любила? — ему следовало бы это знать. Он должен был знать. Но не мог вспомнить.

— Вы имеете в виду из одежды? — спросила миссис Мэгваер. Она уверенным движением сдвинула в сторону вешалки с платьями, юбками, строгими жилетами и вязаными кофтами и сказала: — Это.

Алекс посмотрел вниз на выцветший ошкошский[19] комбинезон. Миссис Мэгваер порылась в куче одежды и вытащила полосатую футболку.

— И это. Шарли носила их вместе. С кроссовками. Кроссовки она тоже любила. Она их носила без шнурков, чтобы языки торчали наружу. Я ей сколько раз говорила, что барышни не должны одеваться как мальчишки-сорванцы. Но, скажите мне, разве Шарли интересовало, как должны одеваться барышни?

— Комбинезон, — проговорил он. Нуда, конечно. Он видел ее в нем сотни раз. Слышал, как Ив говорила: «Ты не пойдешь с нами в таком виде, Шарлотта Боуин», — каждый раз, когда Шарли вприпрыжку сбегала по лестнице и выскакивала из дверей дома к машине. «Нет, поеду, поеду!» — упрямо настаивала Шарли. Но Ив всегда умела добиться своего, и в результате, ворча и гримасничая, Шарли появлялась в идеальном, как с модной картинки, платье с кружевом — в своем рождественском платье — и черных лакированных туфлях. «Оно меня душит», — стонала Шарли и, сердито хмурясь, дергала за воротник. Наверное, так же, как дергала ворот своих белых школьных блузок, которые нужно было носить застегнутыми до самого верха по причинам благочестия, и чтобы ни одной плохой отметки не стояло против ее фамилии в журнале по поведению.

— Я, пожалуй, возьму это, — Алекс снял комбинезон с вешалки. Свернул его вместе с футболкой. Увидел в углу шкафа кроссовки без шнурков, взял их тоже. «Пусть хоть раз, — подумал он, — перед Богом и всеми Шарли будет одета в то, что она любила».

В Солсбери, в округе члена парламента Элистера Харви Барбара Хейверс без особого труда нашла помещение ассоциации избирателей. Но когда она, показав свое удостоверение, попросила сообщить ей обычную информацию об их члене парламента, то натолкнулась на упорное сопротивление председателя ассоциации. Миссис Агата Хау носила прическу, вышедшую из моды как минимум пятьдесят лет назад, и пиджак с подложенными плечами как будто прямо из фильма Джона Кроуфорда. Только услышав слова «Новый Скотланд-Ярд» в сочетании с именем их глубокоуважаемого члена парламента, она отказалась давать какую-либо информацию и только согласилась подтвердить, что мистер Харви действительно находился в Солсбери на прошлой неделе с ночи четверга до вечера воскресенья. «Как обычно, ведь он наш член парламента, не так ли?» Но ее губы непреклонно сжались, когда Барбара потребовала получить от нее дополнительные сведения. Она ясно дала понять, что ни лом, ни взрывчатка, ни открытые угрозы относительно ее отказа содействовать полиции не заставят эти губы открыться. Во всяком случае, пока миссис Хау «лично не переговорит с нашим мистером Харви». Она была из тех женщин, которых Барбаре всегда непреодолимо хотелось давить каблуком; из тех, кто полагал, что их паршивое элитарное образование дает им право смотреть свысока на остальное человечество.

Пока миссис Хау выясняла по своему журналу, где она может найти своего члена парламента в Лондоне в это время дня, Барбара сказала:

— Ладно. Поступайте, как знаете. Но вам, возможно, будет интересно узнать, что это очень ответственное расследование. Журналисты так и снуют за всеми по пятам, шагу не дают ступить. Так что или вы побеседуете со мной сейчас, и я уберусь восвояси, или вы потратите, может быть, несколько часов на розыски Харви, в результате чего пресса обнаружит, что он стал объектом нашего внимания. Из этого получится прекрасный заголовок в завтрашних газетах: «Харви под прицелом». Кстати, с каким перевесом он был избран?

Глаза миссис Хау сузились до толщины волоска.

— Да вы что же это, в самом деле пытаетесь меня запугать?! Да как вы смеете? Чтобы какая-то…

— Думаю, вы собирались сказать «сержант», — прервала ее Барбара. — «Чтобы какая-то сержант уголовной полиции», верно? Да, конечно, я понимаю ваше возмущение. Грубиянки вроде меня врываются к вам и оскорбляют вашу чувствительную душу. Но время для нас играет не последнюю роль, и я хотела бы, по возможности, выполнять свои обязанности.

— Вам придется подождать, пока я переговорю с мистером Харви, — настаивала миссис Хау.

— Исключено. Мой шеф в Скотланд-Ярде требует от меня ежедневных отчетов, и я должна рапортовать ему… — Барбара для большей убедительности взглянула на стенные часы, — да вот, как раз почти сейчас. Мне бы не хотелось сообщать ему, что председатель ассоциации избирателей в округе мистера Харви не желает оказывать содействие полиции. Потому что это бросит тень на самого мистера Харви. И все начнут ломать голову, что же это он такое скрывает? А поскольку мой шеф передает сообщения для прессы каждый вечер, имя мистера Харви вполне может появиться в газетах уже завтра. Если, конечно, обстоятельства не сложатся по-другому.

Миссис Хау вняла голосу разума, но она не зря была председателем местной ассоциации консерваторов. Она умела совершать сделки и четко изложила свои требования: услуга за услугу и вопрос за вопрос. Она желала знать, о чем идет речь. Это свое желание она выразила довольно завуалированно:

— Для меня интересы нашего избирательного округа превыше всего. Я забочусь прежде всего о них. Если по каким-либо причинам мистер Харви столкнется с какими-то препятствиями на пути служения нашим интересам…

«Сколько пустых слов», — подумала Барбара. Но смысл она поняла. И сделка состоялась. Миссис Хау узнала от нее, что речь идет о расследовании, занимающем сейчас главное место в телевизионных новостях и в утренних, а также в вечерних газетах — похищение и убийство десятилетней дочери младшего министра внутренних дел. Барбара не сообщила миссис Хау ничего такого, что она сама не могла бы узнать из газет, если бы занималась не только тем, что следила за перемещениями мистера Харви в Лондоне, доводя до белого каления престарелую секретаршу местного окружного комитета. Но Барбара изложила все эти сведения с таким таинственным видом — «только между нами, дорогая» — что, очевидно, это выглядело достаточно убедительно для председателя окружного комитета, чтобы и она, в свою очередь, поделилась с ней кое-какой информацией.

Как вскоре обнаружила Барбара, миссис Хау недолюбливала мистера Харви. Он был слишком падок на дам, как кот на сливки. Но он умел найти подход к избирателям и ему удалось отразить две серьезные атаки со стороны либеральных демократов, в этом плане следовало отдать ему должное.

Он родился в Уорминстере, учился в частной школе Винчестер, а затем в университете Иксетер. Он изучал экономику, с успехом управлял портфелем ценных бумаг в банке Беркли здесь, в Солсбери, многое делал для партии и, в конце концов, выдвинул себя в качестве кандидата в парламент. Тогда ему было двадцать девять лет. И вот уже тринадцать лет он остается членом парламента.

Восемнадцать лет он женат на одной и той же женщине. У них, как и подобает политическому деятелю, двое детей — мальчик и девочка, и когда дети не уезжают из дома на учебу в школу-интернат — а в данный момент это именно так — они живут с матерью недалеко от Солсбери в деревушке под названием Форд — на семейной ферме.

— На ферме? — удивилась Барбара. — Так Харви что, фермер? По-моему вы сказали, что он был банкиром.

Ферма была унаследована его женой от своих родителей. Семейство Харви проживает в доме, но земли обрабатываются арендатором. Почему — миссис Хау сама хотела бы это знать. Она сморщила нос — так ли важна эта ферма?

Барбара не могла дать окончательного ответа на этот вопрос даже тогда, когда сорок пять минут спустя увидела эту ферму. Она располагалась на самом краю деревни, и когда Барбара остановила свой «мини» во внутреннем дворе фермы, единственными живыми существами, появившимися ей навстречу, была шестерка упитанных белых гусей. Они подняли такой гвалт, который, казалось, должен был всполошить всю округу. Однако никто не вышел ни из сарая с прислоненными к стене вилами, ни из внушительного кирпичного дома с черепичной крышей, из чего Барбара сделала вывод, что на всей ферме, а может быть, и на прилегающих к ней полях и пастбищах, кроме нее, нет ни души. Не выходя из машины, вблизи которой, не уступая в громкости доберману, свирепо гоготали гуси, Барбара осмотрелась вокруг. Ферма состояла из нескольких построек — дом, сарай, старый каменный амбар и еще более старая, сложенная из кирпича голубятня. Эта последняя привлекла ее внимание. Она была цилиндрической формы с крытой сланцем крышей и куполом без стекол, через который птицы легко проникали внутрь. С одной стороны она густо заросла плющом. На крыше, в местах, где сланцевые плитки были или сняты, или разбиты, зияли прогалы. Глубоко утопленная в нишу дверь, серая от времени, с наростами лишайника, выглядела так, будто за последние двадцать лет ее не открывали.

Что-то в облике голубятни вызывало отклик в ее памяти. Барбара перечислила в уме все детали, чтобы выяснить, что же именно: сланцевая крыша, фонарный купол, густые заросли плюща, разбитая дверь… Что-то, о чем упоминал сержант Стэнли, упоминал патологоанатом, упоминал Робин Пейн, упоминал Линли…

И все без толку — она не могла вспомнить. Но вид голубятни настолько растревожил Барбару, что она открыла дверцу машины навстречу клювам разгневанных гусей.

Их гогот перерос в неистовый ор. Никакие овчарки не могли бы с ними сравниться. Барбара открыла бардачок и порылась в его содержимом, надеясь найти что-нибудь съедобное, чтобы отвлечь их внимание, пока она произведет разведку. Ее руки наткнулись на полпакета соленого хрустящего картофеля, который она искала прошлой ночью и жалела, что не нашла, когда оказалась в транспортной пробке без всякой надежды на ресторан. Она попробовала ломтик. Немного залежался, но какого черта? Она протянула руку через открытое окно и высыпала картошку на землю как жертвоприношение их птичьему богу. Гуси немедленно занялись угощением — хотя бы на время проблема была решена.

Барбара для соблюдения формальности позвонила в дверь дома. Подкрепила звонок жизнерадостным: «Эй, есть кто-нибудь?» — в дверь сарая. Прошла через весь двор и не торопясь приблизилась, наконец, к голубятне, как будто осмотр этого строения явился естественным результатом ее прогулки.

Круглая дверная ручка свободно болталась в досках двери. С нее осыпалась ржавчина. Ручка не хотела поворачиваться, но, когда Барбара налегла плечом на дверь, та со скрипом отворилась дюймов на семь, но дальше уже двигаться не могла из-за перекоса подгнивших от дождей досок и неровностей каменного пола. По внезапному хлопанью крыльев Барбара поняла, что голубятня еще, хотя бы частично, используется. Когда вылетела последняя птица, она протиснулась внутрь.

Свет, тусклый от поднявшейся в воздух пыли, пробивался через купол и щели крыши. Он освещал расположенные ярусами ящики для гнезд. Каменный пол был усеян комками голубиного помета, в центре располагалась лестница с тремя сломанными ступеньками, которая когда-то использовалась для сбора яиц — в те времена, когда голуби и горлицы разводились как домашняя птица.

Барбара, стараясь не наступить в свежий помет, пробралась к лестнице. И увидела, что, хотя наверху лестница прикреплялась с помощью выступающей перекладины к вертикально стоящему столбу, по замыслу она не была неподвижной. Скорее, наоборот, ее конструкция предполагала движение по периметру голубятни, давая тем самым возможность сборщику яиц легко добираться до всех гнезд, обрамлявших стены голубятни, начиная с высоты двух футов от пола до самой крыши, расположенной футах в десяти.

Лестница, как обнаружила Барбара, несмотря на ее возраст и состояние, еще могла вращаться. От толчка Барбары она скрипнула и нерешительно сдвинулась. Благодаря вертикальному шесту ее движение следовало изгибу кирпичной стены. Самодвижение обеспечивалось при помощи примитивной шестеренчатой передачи, размещенной в куполе.

Барбара перевела взгляд с лестницы на шест. Потом с шеста на гнезда. Там, где некоторые из них обвалились от времени и не были заменены, виднелась необработанная кирпичная кладка стен. Стены были шероховатыми на вид и там, где они не были испачканы пометом, в слабом освещении казались краснее, чем снаружи, освещенные солнцем. Как странно смотрелся этот красный цвет. Как будто это вовсе и не кирпич. Как будто это…

И тут она вдруг вспомнила. Ну да, конечно, кирпичи. Кирпичи и шест. Она явственно слышала записанный на пленку голос Шарлотты, когда Линли дал ей прослушать запись по телефону: «…одни только кирпичи… и майский шест…», — говорила девочка.

Переведя взгляд с кирпичей на стоящий в центре голубятни шест, Барбара почувствовала, как волосы зашевелились у нее на затылке. «Господи, Боже мой, — подумала она, — это же то самое!» Она, было, рванулась к двери, но в этот момент заметила, что гуси совершенно смолкли. Напрягая слух, она постаралась уловить хоть какие-то звуки. Ей бы хватило хотя бы тихого сытого погогатывания. Но не было ничего. «Не может быть, чтобы они до сих пор ели эту картошку, ведь так? — подумала она. — Потому что так надолго ее бы не хватило». Это навело ее на мысль, что, когда она вошла в голубятню, кто-то бросил им еще горсть корма. А из этого следует, что она уже не одна на ферме. И, в свою очередь, это говорит о том, что, если она не одна и если тот, кто появился там, снаружи, также заинтересован в тишине, как и она сама, значит, сейчас, в этот самый момент, он крадется от сарая к дому, от дома к амбару. Сжимая в руке поднятые вилы или огромный разделочный нож, дико сверкая глазами — Энтони Перкинс, который явился, чтобы разрезать на кусочки Дженет Ли. С той лишь разницей, что Дженет Ли была в тот момент в душе, а не на голубятне. И считала себя в полной безопасности, в то время как Барбара совершенно точно знает, что это не так. Особенно здесь. Где все — местоположение, само строение, кирпичи и шест — взывает к ее способности делать логические выводы. И в то же самое время грозит обрушиться на нее с ее мокрыми от пота ладонями и дрожащими коленками.

«Проклятье, — подумала Барбара. — Сейчас же возьми себя в руки, дура набитая!»

Ей нужно добиться, чтобы команда криминалистов обследовала это строение. Нужно найти что-нибудь подтверждающее присутствие здесь Шарлотты: следы густой смазки, волосок с головы, волокна ткани от одежды, отпечатки пальцев, капли крови из ссадины на коленке — вот что сейчас необходимо. Но чтобы все это организовать, нужно действовать очень тонко и дипломатично, как с сержантом Стэнли, который вряд ли радостно воспримет ее директивы, так и с миссис Элистер Харви, которая, более чем вероятно, снимет телефонную трубку, позвонит мужу и предупредит его.

Сначала надо связаться со Стэнли. Нет смысла охотиться за миссис Харви и раньше времени греть сковородку, когда курица еще не снеслась.

Выйдя на улицу, Барбара обнаружила, что молчание гусей объяснялось чрезвычайно просто. Ее машина стояла таким образом, что солнце, отражаясь от ржавеющих крыльев, образовало на земле островок тепла, и на этом-то островке довольные гуси нежились среди остатков предложенного Барбарой угощения: картофельных ломтиков с солью и уксусом.

Поглядывая то на гусей, то на сарай, то на поля за ним, то на дом, она на цыпочках подобралась к «мини». Поблизости не было ни души. Вдали промычала корова, и высоко над головой пролетел самолет, но кроме этого — никого и ничего.

Стараясь не производить лишнего шума, она скользнула в машину. Сказала гусям: «Простите, ребята» — и завела мотор. Птицы дико всполошились, неистово захлопали крыльями, зашипели, загоготали как нечистая сила. Преследуя машину Барбары, они выскочили со двора на лужайку. Здесь она нажала ногой на акселератор, мигом проскочила деревеньку Форд и помчалась по дороге в Амесфорд в нетерпеливые объятия сержанта Стэнли.

Сержант восседал в рабочей комнате, принимая в качестве свидетельств почтения доклады от двух подразделений полицейских, все последние полтора суток в поте лица трудившихся над проверкой местности в своих секторах в соответствии со схемой самого сержанта Стэнли. Люди из сектора номер 13, отрезок Дивайзис — Мелкшем, не могли сообщить ничего, за исключением неожиданного ареста владельца мотофургона, который, судя по всему, промышлял подпольной торговлей разнообразным запрещенным товаром, от марихуаны до капсул с барбитуратом.

— Торговля на автостоянке в Мелкшеме, — с удивлением пояснил один из констеблей. — И, представьте, прямо за главной улицей. Он сейчас в камере.

Достижения команды из сектора номер 5, отрезок Чиппенхейм — Кан, были не многим лучше. Но они подробнейшим образом перечисляли сержанту Стэнли каждый свой шаг. Барбара уже была готова столкнуть их силой со стульев и взашей выгнать из комнаты, чтобы, наконец, получить возможность организовать направление группы криминалистов на ферму Харви, когда вдруг, распахнув настежь двери, в комнату ворвался один из констеблей сектора 14.

— Мы его взяли, — объявил он.

Это заявление заставило всех, включая и Барбару, вскочить с мест. До этого она, испытывая свое терпение, пыталась дозвониться до Робина Пейна в ответ на его звонок. Очевидно, он звонил из телефонной будки в маленьком кафе в Мальборо, о чем она смогла догадаться из разговора с несколько слабоумной официанткой, которая подошла к телефону, когда Барбара позвонила по указанному номеру. Немалых усилий ей также стоило направить молодую девицу-констебля поинтересоваться школьным прошлым Элистера Харви в Винчестере. Но сейчас система секторов сержанта Стэнли, похоже, принесла свои плоды.

Стэнли махнул рукой, приказывая замолчать тем, кто еще продолжал говорить. Все это время он сидел за круглым столом, складывая из коллекции деревянных зубочисток стены бревенчатой хижины, что, однако, не мешало ему слушать доклады. Но теперь он встал.

— Давай, Фрэнк, — приказал он.

Фрэнк без всяких вступлений взволнованным голосом выпалил:

— Мы его взяли, сержант. Он в комнате для допросов номер три.

Барбара представила себе ужасающее зрелище — Элистер Харви, закованный в ножные кандалы, без права на поручительство и на представительство адвоката.

— Кого взяли? — спросила она.

— Эту сволочь, которая украла ребенка, — ответил Фрэнк, бросив презрительный взгляд в ее сторону. — Он механик из Коута, работает с тракторами, у него гараж около Спэниэль Бридж. Ровно в одной миле от канала.

Комната взорвалась. Все, не исключая и Барбару, бросились штурмовать карту военно-геодезического управления. Фрэнк показывал место указательным пальцем, под ногтем которого полумесяцем засохла горчица.

— Вот прямо здесь, — констебль указал на длинный участок дороги, ведущей от деревни Коут на север к поселку Бишопс Кэннинг.

Если считать вдоль трассы канала, Спэниэль Бридж находился в трех с половиной милях от того места, где нашли Шарлотту, но если воспользоваться тропинками и проселочными дорогами, то до того же места было не более полутора миль.

— Этот паразит заявляет, что якобы ничего не знает. Но у нас есть улики против него, и он готов к допросу с пристрастием.

— Отлично, — сержант Стэнли потер руки, как будто готовясь принять гостя. — Какая, говоришь, комната для допросов?

— Номер три, — ответил Фрэнк. И добавил пренебрежительно: — Подлец дрожит как осиновый лист, сержант. Еще немного на него нажать, и он расколется. Могу спорить.

Сержант Стэнли расправил плечи, готовясь приступить к выполнению задач и.

— Какие улики? — спросила Барбара.

Ее вопрос остался без ответа. Стэнли направился к двери. Барбара почувствовала, как у нее закипает внутри.

— Не торопись, Рег, — резко окликнула она его. И когда сержант нарочито медленно развернулся в ее сторону, сказала: — Фрэнк, ты говорил, у вас есть улики против этого типа… Как, хотя бы, его зовут?

— Шорт. Говард.

— Прекрасно. Так что же это за улики, которые у вас есть против Говарда Шорта?

Фрэнк вопросительно посмотрел на сержанта Стэнли, ожидая указаний. Стэнли в качестве ответа слегка вздернул подбородок. То, что Фрэнку понадобилось разрешение Стэнли, привело Барбару в ярость, но она сочла за благо сделать вид, что не обратила внимания, и спокойно ждала ответа.

— Школьная форма, — ответил констебль. — Нашли у этого типа в гараже. Говорит, что собирался использовать ее как тряпки. Но на ней пришиты метки ребенка Боуин, вот такого размера.

Сержант Стэнли отправил на место происшествия, в гараж Говарда Шорта на выезде из Коута, группу криминалистов. После этого отправился в комнату для допросов номер три. Барбара не отставала от него ни на шаг. Она выбрала момент и сказала:

— Мне нужна еще одна группа в Форд. Там голубятня с…

— Голубятня? — Стэнли остановился. — Какая еще, к черту, голубятня?

— У нас есть запись голоса девочки, — объяснила она, — сделанная за день или два до ее смерти. Она там говорит о месте, где ее держат. Эта голубятня совпадает с ее описанием. Я хочу, чтобы группа экспертов отправилась туда. Сейчас же.

Стэнли наклонился к ней. В первый раз она заметила, как он внешне неприятен. С этого близкого расстояния она могла видеть волоски на его шее и оспины вокруг рта.

— Согласовывай это со своим шефом. Я не собираюсь гонять экспертов по всей округе, потому что тебе это ударило в голову.

— Сделаешь так, как я сказала. А если не сделаешь…

— То что? Ты наблюешь мне на ботинки?

Она схватила его за галстук.

— Твои ботинки не пострадают, — прошипела она. — Но вот за кое-что другое не могу поручиться. Так что? Мы выяснили, кто что должен делать?

Стэнли дыхнул ей в лицо застарелым табачным духом.

— Поостынь, — спокойно предложил он.

— Пошел ты, знаешь куда? — толкнув его в грудь, она отпустила галстук. — Послушай мой совет, Рег. В этой войне ты не выиграешь, и не надейся. Постарайся это понять, прежде чем я сделаю так, чтобы тебя отстранили от дела.

Щелкнув своей зажигалкой с женским задом, он прикурил сигарету.

— Мне надо вести допрос, — он говорил с уверенностью человека, прослужившего в полиции долгие годы. — Хочешь поприсутствовать? — И пошел по коридору, бросив на ходу секретарше, спешившей куда-то с планшетом: — Принеси-ка нам кофе — комната три.

Барбара приказала своему гневу угомониться. Как ей хотелось бы вцепиться в эту рябую физиономию Стэнли, но не имело смысла сходиться с ним лицом к лицу. Ясно, что он не намерен уступить, хотя его противник и женщина. Ей нужно использовать другие средства, чтобы утихомирить эту сволочь.

Она прошла за ним по коридору и свернула направо в комнату для допросов. Там, на краешке пластмассового стула сидел Говард Шорт — парень лет двадцати с небольшим, с выпученными по-лягушачьи глазами, одетый в рабочий комбинезон, весь пропитанный маслом. На голове бейсбольная кепка с надписью спереди «Смельчаки». Он держался руками за живот.

Прежде чем Стэнли или Барбара успели что-либо сказать, он заговорил сам:

— Это все из-за той девочки, да? Я знаю, что да. Я это понял, когда тот парень обшарил мой ящик с тряпками. И нашел это.

— Что? — спросил Стэнли. Он пододвинул стул и протянул Шорту свою пачку сигарет, предлагая закурить.

Говард затряс головой. Он сильнее прижал руки к животу.

— Язва.

— Что?

— Больной желудок.

— Забудь о нем. Так что они нашли в твоем ящике с тряпками, Говард?

Парень посмотрел на Барбару, как бы желая убедиться, что кто-нибудь все-таки будет на его стороне.

— Что было в ящике, мистер Шорт? — спросила она.

— Это, — проговорил он. — То, что они нашли. Форма, — он скрючился на стуле и застонал. — Я ничего не знаю о ребенке. Я просто покупаю…

— Зачем ты ее украл?

— Я не крал.

— Где ты держал ее? В гараже?

— Я никого не держал… никаких девочек. Я узнал об этом по телевизору, как все. Клянусь, я ее в глаза не видел. Ни разу.

— Однако тебе понравилось ее раздевать. Ты неплохо повеселился, когда раздел ее догола?

— Я? Да никогда! Никогда я этого не делал.

— Так ты что же, девственник, Говард? Или, может, педик? Как это может быть? Совсем не любишь девочек?

— Люблю я девочек. Но только, я хотел сказать…

— Маленьких? Маленьких девочек тоже любишь?

— Я не крал этого ребенка.

— Но ведь ты знаешь, что ее украли? Как же так?

— Из новостей по телевизору. Из газет. Это все знают. Но я к этому делу не имею никакого отношения. Я только взял ее форму…

— Значит, ты знал, что она ее, — перебил его Стэнли. — С самого начала знал, так?

— Нет!

— Кончай врать. Будет лучше, если расскажешь нам всю правду.

— Я и хочу это сделать. Я же говорю, что эти тряпки…

— Ты хочешь сказать, форма. Школьная форма девочки. Школьная форма погибшей девочки, Говард. Твой гараж ведь находится всего в миле от канала, верно?

— Я никогда этого не делал, — повторил Говард. Он согнулся вперед, нажимая на свои руки и тем самым увеличивая давление на желудок. — Ужасно болит, гад, — пробормотал он.

— Нечего перед нами в игры играть, — бросил ему Стэнли.

— Пожалуйста, дайте мне воды, запить таблетки, — Говард отнял руку от живота, пошарил в кармане комбинезона и вытащил пластмассовую коробочку с таблетками.

— Сначала разговор, потом таблетки, — заявил Стэнли.

Барбара рывком распахнула дверь в коридор, чтобы попросить воды. Секретарша, которой Стэнли велел принести кофе, стояла на пороге с двумя пластмассовыми чашечками в руках. Барбара улыбнулась, вполне искренне произнесла:

— Огромное спасибо, — и передала свою чашку механику. — Вот, — сказала она, — запейте этим таблетки, мистер Шорт, — и, вытащив стул из-за стола, поставила его рядом с трясущимся парнем. — Вы можете рассказать нам, где взяли школьную форму?

Говард сунул в рот две таблетки и запил их кофе. Стул Барбары стоял так, что это заставило парня повернуть к ней свой стул, предоставив Стэнли обозревать его профиль. Барбара мысленно похлопала себя по плечу за такой искусный маневр по смене власти.

— На благотворительной распродаже, — ответил Говард.

— На какой благотворительной распродаже?

— На церковном празднике. У нас каждую весну бывает церковный праздник, в этом году он пришелся на воскресенье. Я отвозил туда бабушку, потому что ей нужно было поработать час в чайной палатке. Не было смысла везти ее на праздник, возвращаться домой, а потом опять ехать за ней, поэтому я решил подождать там. Вот тогда я и купил эти тряпки. Их продавали на благотворительной распродаже. В пластиковых пакетах. Каждый по полтора фунта. Я купил три, потому что они мне нужны для работы. И потом, эти деньги пойдут на благое дело, — простодушно добавил он, — они собирают деньги на восстановление одного из окон в алтаре.

— Где? — спросила Барбара. — В какой церкви, мистер Шорт?

— В Стэнтон-Сент-Бернард. Там как раз живет моя бабушка, — он перевел глаза с Барбары на сержанта Стэнли. — Я говорю правду. Я ничего не знаю о форме. Я даже не знал, что она в пакете, пока копы не вытряхнули все на пол. Я этот пакет даже еще и не открывал. Клянусь, я не вру.

— Кто проводил распродажу? — вклинился Стэнли.

Говард облизал губы, посмотрел на Стэнли, потом снова на Барбару.

— Какая-то девушка. Блондинка.

— Твоя подружка?

— Я ее не знаю.

— И не пробовал заговорить с ней? Не выспрашивал имя?

— Я только купил у нее тряпки.

— И не заигрывал, не думал, как бы покрутить с ней?

— Нет.

— Почему? Слишком стара для тебя? Тебе нравятся помоложе?

— Я ее вообще не знаю, ясно? Я только купил эти тряпки, на благотворительной распродаже, я уже говорил. Я не знаю, где они их берут. Я не знаю, как звали ту девушку, которая их мне продала. Она просто продавала вещи, забирала деньги и отдавала пакеты. Если вы хотите еще что-то узнать, вам, наверное, лучше бы спросить…

— Защищаешь, значит, ее? — перебил его Стэнли. — Это почему же, Говард, ты ее защищаешь?

— Я только стараюсь помочь вам! — крикнул Шорт.

— Да уж, конечно. Готов спорить, ты взял форму девочки и сунул ее к тряпкам, которые купил на распродаже.

— Не делал я этого!

— Готов так же спорить, что ты украл ее, напоил наркотиками и утопил.

— Нет!

— Также…

Барбара встала, дотронулась до плеча Шорта.

— Спасибо за помощь, — твердо проговорила она. — Мы проверим все, что вы сказали, мистер Шорт. Сержант Стэнли? — она наклонила голову в сторону двери и вышла из комнаты.

Стэнли тоже вышел вслед за ней в коридор. Она слышала, как он ругнулся:

— …твою мать! Если этот стервец думает, что…

Она резко обернулась к нему.

— То, что думает «этот стервец», не так важно. Ты сам начни, наконец, думать. Так запугать свидетеля! Эдак мы тут такой бардак устроим… Уже почти устроили.

— И ты поверила в эту брехню о палатках и блондинках? — фыркнул Стэнли. — Да он по уши в дерьме.

— Если он виноват, мы прижмем его к ногтю. Но сделаем это по закону. Или никак. Понял? — И, не дожидаясь ответа, продолжила: — Так что отправь эту школьную форму на экспертизу, Рег. Пусть проверят каждый дюйм. Мне нужны волоски, частички кожи, кровь, грязь, смазка, сперма. Мне нужно собачье дерьмо, коровий навоз, лошадиный навоз, птичий помет и все что угодно, что только ни обнаружат на ней. Понятно?

Верхняя губа Стэнли презрительно вздернулась.

— Не трать вхолостую мой личный состав, Скотланд-Ярд. Мы знаем, что это ее одежда. Если потребуется проверка, мы покажем вещи ее матери.

Барбара встала в шести дюймах от него.

— Да, правильно, знаем. Знаем, что это ее вещи. Но мы не знаем, кто ее убийца, Рег, не так ли? Поэтому мы возьмем эту одежду и будем искать, чесать, трясти, смотреть под микроскопом, с помощью волоконной оптики и лазера делать все возможное, чтобы найти ниточку, которая выведет нас к убийце, будь это Говард Шорт или принц Уэльский. Я понятно изложила, или тебе нужно письменное распоряжение от твоего начальника?

Стэнли медленно цыкнул уголком рта.

— Ладно, — сказал он и вполголоса добавил, — в гробу я тебя видел, начальник дерьмовый.

— Размечтался, — бросила Барбара.

Она повернулась и пошла обратно в комнату для допросов. «Где же, черт возьми, находится этот Стэнтон — Сент-Бернард?» — размышляла она.

Глава 21

Несмотря на то, что в данный момент технический служащий развешивал фотоснимки, отобранные помощником комиссара сэром Дэвидом Хиллером, сам помощник комиссара не пожелал откладывать по этой причине свое ежедневное ознакомление с ходом расследования. Он также не пожелал перейти в другое помещение, поскольку в этом случае не смог бы руководить правильным размещением этой фотолетописи своей жизни. Так что Линли был вынужден, надрывая голос, докладывать у окна, раздражаясь от того, что Хиллер то и дело прерывал его, да к тому же не в связи с содержанием доклада. Реплики Хиллера относились к служащему, который пытался развесить фотографии таким образом, чтобы на стекла не попадали прямые солнечные лучи, освещавшие кабинет после полудня. Ведь, как известно, солнечные лучи не только портят фотографии — их отблески мешали бы посетителям кабинета восхищаться тем, кто на них изображен.

Закончив, наконец, доклад, Линли ждал замечаний заместителя комиссара. Потирая пальцами подбородок, Хиллер любовался через окно прозаическим видом на электростанцию Бэттерсен и размышлял над услышанным. Когда он заговорил, то делал это, едва раскрывая рот, как бы подчеркивая конфиденциальность информации.

— Через полчаса у меня пресс-конференция. Мне надо подбросить им чего-нибудь пожевать, чтобы хватило до завтрашнего дня, — в его устах это прозвучало так, словно он размышлял, какую наживку бросить акулам. — Что скажете насчет этого механика из Уилтшира? Как там его зовут?

— Сержант Хейверс считает, что он не причастен. Она передала школьную форму девочки на экспертизу, возможно, ее результаты дадут нам что-то новое. Но она предполагает, что экспертиза лишь подтвердит, что механик не имеет отношения к делу Шарлотты Боуин.

— И все же… — проговорил Хиллер. — Приятно иметь возможность сказать, что кто-то из наших людей там, на месте, помогает местной полиции в их расследовании. Она проверяет его прошлое?

— Мы проверяем прошлое у всех.

— И?

Линли не хотелось выкладывать все, что он узнал. Хиллер имел склонность прихвастнуть перед прессой, и все якобы во имя авторитета Скотланд-Ярда. Газеты уже и без того знают слишком много и заинтересованы не в том, чтобы добиться торжества справедливости, а, скорее, в том, чтобы история завершилась раньше, чем их конкуренты до нее доберутся.

— Мы отслеживаем связь Блэкпул — Боуин — Лаксфорд — Уилтшир.

— Отслеживание связи не поможет нам показать себя в выгодном свете перед прессой и общественностью, инспектор.

— Наш отдел С-04 работает с отпечатками пальцев из Мерилбоуна, и у нас есть нарисованный по описанию портрет возможного подозреваемого. Скажите им, что мы анализируем улики. Потом представьте рисунок. Думаю, это их удовлетворит.

Хиллер испытующе посмотрел ему в лицо.

— Но у вас есть что-то еще, не так ли?

— Ничего определенного.

— Я полагал, что выразился достаточно ясно, когда поручал вам ведение этого дела. Я не хочу, чтобы вы придерживали информацию.

— Нет смысла мутить воду предположениями, — ответил Линли и добавил, — сэр, — чтобы сгладить ситуацию, не проясняя ее.

— Гм-м, — Хиллер знал, что в устах Линли «сэр» отнюдь не означает дружеское расположение. Казалось, он собирается ответить приказом, который доведет их разногласия до открытой ссоры. Но внезапный стук в дверь кабинета известил их о вторжении его личного секретаря. Чуть приоткрыв дверь, она объявила:

— Сэр Дэвид, вы просили напомнить вам за тридцать минут до начала пресс-конференции. Гример уже ждет.

Линли с трудом удержался от улыбки при мысли о Хиллере, нарумяненном и с накрашенными ресницами, позирующем перед камерами репортеров из теленовостей. Он сказал:

— Тогда не смею мешать, — и воспользовался удобным моментом, чтобы ретироваться.

Вернувшись к себе в кабинет, Линли застал Нкату сидящим за его столом с телефонной трубкой в руке.

— Констебль уголовной полиции Уинстон Нката, — говорил он. — Нката, Н-к-а-т-а. Передайте ему, что нам нужно переговорить, хорошо? — Нката положил трубку. Увидев Линли в дверях, он начал подниматься с кресла.

Линли махнул ему рукой, чтобы оставался на месте, и сел на другой стул — напротив, там, где обычно сидела Хейверс.

— Ну? — спросил он.

— Есть кое-что по связи Боуин — Блэкпул, — ответил Нката. — Председатель ассоциации избирателей ее округа был на той конференции тори. Некий полковник Джулиан Вудворт. Вы его не знаете? Мы с ним очень мило побеседовали в Мерилбоуне сразу после того, как я оставил вас в этом брошенном доме.

Полковник Вудворт, как рассказал Нката, был отставным военным лет семидесяти. В прошлом преподаватель военной истории, он вышел в отставку в шестьдесят пять лет и переехал в Лондон, чтобы быть ближе к сыну.

— Души в нем не чает, в своем Джоеле, — сказал Нката о сыне полковника, — у меня такое впечатление, что полковник ради него готов на все. Он добился для парня этой должности у Ив Боуин, вы знаете. И брал его с собой в Блэкпул, на эту конференцию тори.

— Джоел Вудворт был там? Сколько ему тогда было лет?

— Всего девятнадцать. Он в это время поступил в Лондонский университет, чтобы изучать политику. И до сих пор в свободное время работает над докторской диссертацией, с двадцати двух лет. Если верить сведениям из аппарата Боуин, там он в данный момент и находится. Он был следующим в моем списке, но я никак не мог его засечь. С двенадцати дня пытался.

— Есть какая-нибудь связь с Уилтширом? Какие-либо причины у того или другого Вудворта стремиться сбросить Ив Боуин?

— Над Уилтширом я еще работаю. Но, должен сказать, у полковника есть свои планы для Джоела. В сфере политики. И ему не важно, что об этом думают другие.

— Парламент?

— В точку. И, кроме того, он не в восторге от миссис Боуин.

Полковник Вудворт, продолжал Нката, имел твердые убеждения относительно того, где место женщины — оно не в политике. Сам полковник трижды женился и трижды овдовел, и ни одна из его жен не испытывала потребности самоутверждаться в какой-либо другой области, кроме домашнего очага. Признавая, что у Ив Боуин «котелок варит получше нашего премьера», он также признавал, что недолюбливает ее. Но полковник Вудворт обладал достаточным цинизмом, чтобы понимать, что для сохранения в округе власти консерваторов они должны выставить на выборы наилучшего из всех кандидата, даже если этот наилучший кандидат лично ему не слишком симпатичен.

— Он хотел бы ее кем-то заменить? — спросил Линли.

— Спит и видит, как бы заменить ее на своего сыночка, — ответил Нката. — Но это не сможет произойти, если что-то или кто-то не отстранит от власти Боуин.

Интригующее сообщение, подумал Линли. И подтверждает ту же мысль, что и сама Ив Боуин высказала другими словами: «В политике под маской друзей прячутся злейшие враги».

— А что Элистер Харви? — спросил Нката.

— Скользкий как уж.

— Политик.

— Кажется, он ничего не знает о Боуин и Лаксфорде в Блэкпуле. Утверждает даже, что не знал, что Боуин была там.

— Вы ему верите?

— Если честно, в тот момент верил. Но потом позвонила Хейверс.

Линли пересказал Нкате, что сообщила ему Хейверс, закончив словами:

— Она сумела также раскопать кое-что о жизни Харви в Винчестере. В перечне его увлечений фигурирует почти все, что только можно предположить. Но особенно интересным кажется одно его увлечение: последние два года обучения там он активно участвовал в работе экологических экспедиций и походов. Большинство этих походов проходили в Уилтшире, на равнине Солсбери.

— Значит, местность ему знакома?

Линли протянул руку через стол к сколотым веером запискам о телефонных сообщениях, лежавшим рядом с телефоном. Одев очки, он пролистал записки и спросил:

— Есть что-нибудь новое о бродяге?

— Пока ничего. Но еще рано. Мы все еще не смогли разыскать всех специальных констеблей с Вигмор-стрит, чтобы показать им рисунок. И никто из парней, проверяющих местные ночлежки, еще не отчитывался.

Линли бросил записки с сообщениями на стол, снял очки и потер глаза.

— Похоже, мы продвигаемся со скоростью улитки.

— Хиллер? — мудро спросил Нката.

— Как обычно. Он бы хотел, чтобы мы закруглились с этим в двадцать четыре часа, во славу родного Скотланд-Ярда. Но он знает, каковы реальные трудности, и не собирается оспаривать, что мы оказались в весьма невыгодном положении.

Линли подумал о репортерах, которых он встретил у дома Ив Боуин накануне вечером, о газетных киосках сегодня утром: «Охота полицейских идет полным ходом» и «Член парламента заявила — никаких полицейских» пестрели доски объявлений, рекламирующих содержание главной публикации дня.

— Черт бы их побрал, — пробормотал он.

— Кого это? — осведомился Нката.

— Боуин с Лаксфордом. Завтра ровно неделя со дня похищения. Если бы они заявили в первые же часы, когда ребенок исчез, мы бы уже все распутали. А сейчас получается, что мы подогреваем остывший след, опрашиваем возможных свидетелей, у которых нет интереса к делу и не о чем рассказать, просим их вспомнить что-то, что они, может быть, видели шесть дней назад. Это сумасшествие. Мы надеемся только на удачу, и мне это не очень нравится.

— Но нам должно повезти, в большинстве случаев так и бывало, — Нката откинулся назад в кресле Линли. Ему очень подходило это место за столом. Он вытянул руки, закинул их за голову. Улыбнулся. Эта улыбка говорила Линли — я знаю, у вас имеется что-то еще.

— Имеется. Ох, имеется.

— И?

— Это Уилтшир.

— Связь Уилтшира с кем?

— Вот здесь-то и начинаются настоящие загадки.

Уличные пробки не давали им двигаться ни на Уайтхолле, ни на Стренде, но благодаря этому продвижению черепашьим шагом между полными остановками Линли получил возможность прочесть статью, которую Нката откопал в приложении к «Санди Таймс», когда интересовался прошлым подозреваемых. Она была написана полтора месяца назад, называлась «Изменить лицо таблоида» и посвящалась Дэнису Лаксфорду.

— Семь полных страниц, — заметил Нката, когда Линли пролистал ее и пробежал глазами абзацы. — Счастливая семья, работа, досуг. С описанием прошлого каждого из них, от и до. Чудесно.

— Это, может быть, тот самый прорыв, которого мы ждем.

— Я так и подумал, — согласился Нката.

В «Сорс» полицейское удостоверение Линли не произвело большого впечатления на секретаршу в приемной, которая наградила его взглядом, говорившем: «И не таких видали». Она позвонила наверх и лаконично сообщила в крошечный микрофончик:

— Копы. Скотланд-Ярд. — Потом добавила, хохотнув: — Нет, все так, вы правильно поняли, милочка.

Круглым детским почерком она выписала им временные пропуска для посетителей и вложила их в пластиковые футлярчики.

— Одиннадцатый этаж, — сказала она. — Поднимайтесь на лифте. И не высматривайте, чего вам не положено, ясно?

Когда на одиннадцатом этаже двери лифта раздвинулись, их встретила седая женщина. Она была немного сутуловата, как будто от многолетнего сидения за пишущей машинкой, компьютером или у картотеки. Женщина представилась им как мисс Уоллес, личный, доверенный и конфиденциальный секретарь редактора «Сорс» мистера Дэниса Лаксфорда.

— Нельзя ли мне самой проверить ваши удостоверения? — спросила она, и ее увядшие щеки затряслись как бы от сознания дерзости своего вопроса. — Осторожность не бывает излишней, когда речь идет о посетителях. Вы, конечно, понимаете — соперничество газет…

Линли еще раз продемонстрировал свое удостоверение, Нката сделал то же самое. Мисс Уоллес самым тщательным образом изучила оба документа и только после этого пробормотала:

— Очень хорошо, — и повела их к кабинету редактора.

Должно быть, собачья работка — вывешивать грязное белье правительства на всеобщее обозрение. И умудренные жизненным опытом бульварные газеты полагают, что, когда речь идет о владении сенсацией, подозревать можно всякого, даже людей, заявляющих, что они полицейские.

Лаксфорд сидел в своем кабинете за столом для совещаний, беседуя с двумя сотрудниками, которые возглавляли отделы тиражирования и рекламы, судя по графикам, таблицам, схемам и макетам страниц. Сначала, когда мисс Уоллес прервала их разговор, распахнув дверь со словами:

— Очень прошу меня извинить, мистер Лаксфорд, — редактор ответил на это резким:

— Черт побери, Уоллес, я думал, что достаточно ясно сказал, чтобы меня не отрывали.

В его голосе звучала страшная усталость. Глядя из-за спины секретарши, Линли заметил, что и вид у него был немногим лучше.

— Они из Скотланд-Ярда, мистер Лаксфорд, — пояснила мисс Уоллес.

Тираж и Реклама переглянулись — такой оборот событий вызвал у них жгучий интерес.

— Закончим с этим позднее, — бросил им Лаксфорд и не поднялся со своего места во главе стола для совещаний до тех пор, пока они и мисс Уоллес не вышли из кабинета. Но даже и поднявшись, он остался у стола с разложенными на нем графиками, схемами, таблицами и макетами страниц.

— Это станет достоянием всего отдела не позднее чем через сорок пять секунд. Предварительно позвонить вы, конечно, не могли? — резко произнес Лаксфорд.

— Совещание по проблеме тиражей? — спросил Линли. — Как идут дела в последнее время?

— Вы пришли не для того, чтобы обсуждать наши тиражи, не так ли?

— Тем не менее меня это интересует.

— Почему?

— Тираж для газеты — это все, верно?

— Полагаю, вы это и сами знаете. От тиража зависит доход от рекламы.

— А тираж зависит от качества материала. Его достоверности, содержания, глубины, — Линли снова, в который уже раз, достал свое удостоверение, и, пока Лаксфорд его рассматривал, сам он рассматривал Лаксфорда. Одет с иголочки, но цвет лица ужасный.

— На мой взгляд, увеличение тиража — одна из главных забот редактора, — сказал Линли. — Вы сосредоточили свое внимание именно на этом, если судить по тому, что я только что прочел в приложении к «Санди Таймс». Несомненно, вы намерены и дальше добиваться их увеличения.

Лаксфорд протянул инспектору его удостоверение, и тот положил его в карман. Нката подошел к стене у стола для совещаний. На ней висели в рамочках первые страницы газеты. Линли прочел заголовки: в одном речь шла о члене парламента тори и его четырех любовницах, второй касался измышлений на темы любовных историй принцессы Уэльской, в третьем говорилось о телезвездах из добропорядочной, предназначенной для семейных просмотров послевоенной драмы, про которых выяснилось, что они «живут втроем». «Здоровое чтение, сопровождающее не менее здоровый завтрак из овсяных хлопьев», — подумал Линли.

— К чему все эти разговоры, инспектор? — спросил Лаксфорд. — Вы же не можете не видеть, что я занят. Может быть, перейдем сразу к делу?

— Дело касается Шарлотты Боуин.

Лаксфорд быстро перевел взгляд с Линли на Нкату. Нет уж, без дураков, они не получат от него ни капли информации, пока он не узнает, чем они уже располагают.

— Мы знаем, что вы отец девочки, — сказал Линли. — Миссис Боуин подтвердила это вчера вечером.

— Как она? — Лаксфорд взял со стола один из графиков, но смотрел не на него. Он смотрел на Линли. — Я звонил ей. Она не перезвонила мне. Я не разговаривал с ней с вечера воскресенья.

— Полагаю, она сейчас переживает шок, — ответил Линли. — Она не думала, что все так обернется.

— У меня была готова эта статья, — произнес Лаксфорд. — Я бы напечатал ее, если бы она дала добро.

— Не сомневаюсь, — кивнул Линли.

Заметив сухость, с какой это было сказано, Лаксфорд внимательно посмотрел на него.

— Зачем вы пришли?

— Поговорить о Беверстоке.

— О Беверстоке? Ради всего святого, какое отношение… — Лаксфорд взглянул на Нкату, как будто ожидал от констебля ответа.

Нката просто выдвинул стул и сел. Потом достал из кармана записную книжку, карандаш и приготовился записывать слова Лаксфорда.

— Вы поступили в школу для мальчиков Беверсток в возрасте одиннадцати лет, — начал Линли, — и проучились там до семнадцати. Вы постоянно жили там.

— Что из этого? Какое это имеет отношение к Шарлотте? Если не ошибаюсь, вы сказали, что приехали поговорить о Шарлотте.

— За эти годы вы были участником группы под названием «Следопыты» — это общество археологов-любителей. Правильно?

— Мне нравилось копаться в земле. Как и большинству мальчишек. Не вижу, какое это может иметь значение для вашего расследования.

— Члены этого общества следопытов много путешествовали, не так ли? Изучали курганы, карьеры, каменные круги и тому подобное? Знакомились с рельефом местности?

— Если и так, то что? Я не улавливаю какой-либо связи.

— И вы были президентом общества последние два года учебы в Беверстоке, не так ли?

— Я также был редактором «Беверкийского альманаха» и «Оракула». И, чтобы завершить вашу многообещающую картину моих школьных дней, инспектор, могу сказать, что я терпел неизменные поражения при попытках попасть в первую сборную по крикету. А теперь, скажите на милость, я ничего не упустил?

— Только одну деталь, — сказал Линли. — Местоположение школы.

Брови Лаксфорда на мгновение сдвинулись. Взгляд стал задумчивым.

— Уилтшир, — произнес Линли. — Школа Беверсток находится в Уилтшире, мистер Лаксфорд.

— В Уилтшире много чего находится, — заметил Лаксфорд. — И большинство из этих объектов гораздо более примечательные, чем Беверсток.

— Не буду спорить. Но они не обладают преимуществом Беверстока, не так ли?

— Каким же это преимуществом?

— Преимуществом располагаться менее чем в семи милях от места, где было найдено тело Шарлотты Боуин.

Лаксфорд медленно положил на стол график, который все это время держал в руке. Он встретил заявление Линли полнейшим молчанием. На улице, одиннадцатью этажами ниже, «скорая помощь» потребовала своим мелодичным сигналом очистить перед ней дорогу.

— Вы, конечно, скажете, это чистое совпадение? — спросил Линли.

— Так оно и есть, вы это сами знаете, инспектор.

— Я не убежден в этом.

— Но вы же не можете всерьез полагать, что я имею какое-то отношение к случившемуся с Шарлоттой. Это совершенно безумная идея.

— А что именно в этой идее безумно? То, что вы причастны к ее похищению или что причастны к ее смерти?

— И то и другое. Кем вы меня считаете?

— Человеком, озабоченным тиражами своей газеты. И, следовательно, человеком, которому нужна такая история, какой ни у кого нет.

Лаксфорд протестовал. А, может быть, пытался что-то скрыть от Линли. Но, несмотря на это, его взгляд на секунду упал на лежащие на столе графики и схемы. И этот единственный взгляд вместил в себя больше информации, чем все то, что он бы мог сказать.

— На каком-то этапе, — продолжал Линли, — Шарлотта должна была быть вывезена из Лондона на машине.

— Я к этому не имел отношения.

— И, тем не менее, я бы хотел взглянуть на вашу машину. Вы ее оставили где-то поблизости?

— Я требую адвоката.

— Разумеется.

Лаксфорд прошел к своему столу. Порылся в бумагах и извлек телефонную книгу в кожаном переплете. Одной рукой открыл ее, другой схватил телефонную трубку. Он успел нажать две кнопки, когда Линли снова заговорил:

— Констебль Нката и я, конечно, должны будем дождаться адвоката. А это, вероятно, займет время. Поэтому, если вас беспокоит, как сотрудники отдела будут интерпретировать наш визит, вы, возможно, подумаете и о том, как они истолкуют наше бездельничанье под дверями вашего кабинета, пока вы ждете адвоката.

Редактор нажал еще четыре кнопки. Потом его рука повисла в воздухе, прежде чем он нажал седьмую. Линли ждал его решения. Он видел, как вена бьется на виске Лаксфорда.

Лаксфорд бросил трубку на рычаг.

— Хорошо, — согласился он, — я отведу вас к машине.

Это был «порше». Он стоял менее чем в пяти минутах ходьбы от здания «Сорс» на закрытой автостоянке, пропахшей мочой и бензином. Они шли туда молча, Лаксфорд на несколько шагов впереди. В кабинете он остановился только, чтобы надеть пиджак и сказать мисс Уоллес, что его не будет минут пятнадцать. Идя с ними к лифту, он не смотрел ни направо, ни налево, и когда бородатый мужчина в куртке сафари окликнул его из дверей кабинета в дальнем конце отдела: «Дэн, можно тебя на два слова?», Лаксфорд не удостоил его внимания. Как, впрочем, и всех остальных.

Машина стояла на пятом уровне гаража, зажатая между грязным «рендж ровером» и белым фургоном с надписью «Гурман на ходу». Когда они подошли, Лаксфорд вынул из кармана маленький пульт дистанционного управления. Это нужно было, чтобы отключить противоугонную систему «порше». Резкий икающий гудок эхом отозвался в бетонном строении.

Констебль Нката не ждал особого приглашения. Надев перчатки, он открыл дверь автомобиля и скользнул в кабину. Он исследовал содержимое перчаточника и содержимое консоли между сиденьями. Он поднимал коврики перед сиденьями водителя и пассажира. Он запускал руки в углубления в дверях. Затем он вышел из машины и сдвинул сиденье вперед, чтобы получить доступ к пространству в ее задней части.

Не говоря ни слова, Лаксфорд наблюдал за этой процедурой. Где-то поблизости послышались чьи-то четкие шаги, но он не обернулся, чтобы проверить, не следит ли кто-то за поисками Нкаты. Его лицо оставалось бесстрастным. Невозможно было сказать, что происходит под этой флегматичной внешней оболочкой.

Подошвы туфель Нкаты скребли по бетону, когда он втискивал свое долговязое тело в машину. Он удовлетворенно крякнул, на что Лаксфорд ответил:

— Вряд ли вы можете рассчитывать найти в моей машине что-либо имеющее отношение, хотя бы отдаленное, к вашему расследованию. Если бы я собирался перевозить десятилетнего ребенка из города, я бы не стал использовать собственную машину, верно? Я же не идиот. И сама мысль прятать Шарлотту в «порше» абсурдна. В «порше» — вы подумайте сами. В нем не хватит места даже для…

— Инспектор, — перебил Нката. — Кое-что нашел. Под сиденьем.

Пятясь, он вылез из машины. В его зажатом кулаке был какой-то предмет…

— Это не может иметь отношения к Шарлотте, — произнес Лаксфорд.

Но он ошибался. Выпрямившись, Нката показал Линли то, что нашел. Это были очки. Круглые, в черепаховой оправе, они были почти точной копией тех, что носила Ив Боуин. С той единственной разницей, что эти были детского размера.

— О, Господи, что это? — в голосе Лаксфорда звучало удивление. — Чьи они? Как они попали в мою машину?

Нката положил очки в платок, протянутый ему Линли на ладони.

— Смею предположить, что это очки Шарлотты Боуин, и мы получим этому подтверждение, — сказал Линли. Он кивнул Нкате и добавил: — Констебль. Будьте любезны…

Нката прочел текст «предостережения при аресте»[20]. В отличие от Хейверс, которая всегда наслаждалась драматизмом ситуации, с выражением читая это с обложки своей записной книжки, Нката просто монотонно повторил слова на память.

— Вы что, совсем рехнулись? — возмутился Лаксфорд. — Вы же знаете, я к этому не причастен.

— Возможно, теперь вы захотите позвонить своему адвокату, — проговорил Линли. — Он может встретить нас в Скотланд-Ярде.

— Кто-то подложил мне очки в машину, — настаивал Лаксфорд. — Вы же знаете, все получилось именно так. Кто-то, кому нужно, чтобы все это выглядело так, будто…

— Распорядись, чтобы изъяли машину, — приказал Линли Нкате. — Позвони в лабораторию, пусть они подготовят все необходимое, чтобы ею заняться.

— Понял, — ответил Нката.

Он отправился выполнять поручение, кожаные подошвы его туфель звучали как бубны, когда он шел, печатая шаг по бетонному полу, звук эхом отдавался от потолка и стен.

— Вы идете на поводу у преступника, кем бы он не был, — пытался убедить инспектора Лаксфорд. — Он подложил мне очки в машину. Он ждал момента, когда вы на них наткнетесь. Он знал, что, в конце концов, вы ко мне явитесь, и вы так и сделали. Неужели вы этого не понимаете? Вы пляшете под его дудку.

— Машина была заперта, — заметил Линли. — И поставлена на сигнализацию. Вы сами ее отключили.

— О, Господи! Она заперта не все время.

Линли подошел к «порше» и захлопнул дверцу.

— Машина закрыта не всегда, — повторил Лаксфорд с нескрываемым волнением в голосе. — И не всегда включена сигнализация. Очки можно было сунуть туда в любой момент.

— Когда именно?

Редактор будто проглотил язык. Очевидно, он не ожидал, что его аргумент вызовет такую быструю реакцию.

— Когда ваша машина остается не запертой и не поставленной на сигнализацию? — повторил Линли. — Не думаю, чтобы вам было трудно ответить на этот вопрос. Машина дорогая. Это не какая-то рухлядь, которую можно оставить незапертой на улице, в гараже или где-нибудь на автостоянке. Так где же вы оставляете ее не запертой и без сигнализации, мистер Лаксфорд?

Губы Лаксфорда беззвучно двигались, но слова он так и не произнес. Он заметил капкан за секунду до того, как он захлопнулся, но понял, что отступать, пытаясь избежать его челюстей, уже поздно.

— Так где? — настаивал Линли.

— У себя дома, — наконец произнес Лаксфорд.

— Вы в этом уверены?

Лаксфорд молча кивнул.

— Понятно. В таком случае, полагаю, нам необходимо поговорить с вашей женой.

Дорога до Хайгейта казалась бесконечной. Это был прямой участок пути в северо-западную часть Лондона, через Холберк и Блумсберн, но он проходил по наиболее перегруженным артериям города. В этот вечер ситуация осложнилась еще и аварией — сгоревшим автомобилем к северу от Рассел-сквер. Линли выбирался из пробки, удивляясь терпению сержанта Хейверс — как она может это выносить, ежедневно приезжая в Вестминстер из Чок-фарм, квартала, который они миновали после сорока минут передвижения.

Лаксфорд говорил мало. Он попросил разрешения позвонить жене и предупредить, что приедет в сопровождении инспектора уголовной полиции Скотланд-Ярда, но Линли ему в этом отказал. Когда же редактор сказал:

— Мне нужно ее подготовить. Она ничего об этом не знает. Ни об Ив. Ни о Шарлотте. Мне необходимо ее подготовить, — Линли ответил, что его жена, возможно, знает много больше, чем он думает. Именно по этой причине они к ней и едут.

— Это нелепость, — утверждал Лаксфорд. — И если вы действительно полагаете, что Фиона каким-то образом причастна к тому, что случилось с Шарлоттой, вы просто сумасшедший.

— Скажите, — в ответ проговорил Линли, — вы уже были женаты на Фионе во время этой Блэкпульской конференции тори?

— Не был.

— Были ли у вас с ней какие-то отношения?

Лаксфорд помолчал минуту и ответил:

— В то время я не был женат на Фионе, — как будто сам по себе этот факт давал ему право на связь с Ив Боуин.

— Но Фиона знала, что вы были в Блэкпуле? — продолжал Линли.

Лаксфорд ничего не ответил. Линли посмотрел на него и заметил, как побелела кожа вокруг его губ.

— Мистер Лаксфорд, ваша жена знала…

— Хорошо, я скажу. Да, она знала, что я был в Блэкпуле. Но это все, что она знала. Больше ничего. Она никогда не интересовалась политикой.

— Насколько вам это известно, она никогда не интересовалась политикой, — уточнил Линли.

— О, Господи, она была манекенщицей. Ее жизнь, весь мир ее заключался в ее лице, ее теле. Она раньше даже не ходила голосовать — до того, как мы с ней познакомились, — Лаксфорд устало откинулся на сиденье. — Блестяще, — проговорил он. — Теперь я обрисовал ее полной идиоткой.

Не отрывая головы от спинки сиденья, он повернул ее налево и тоскливо посмотрел в окно. Сейчас они проезжали Кемден-Лок Маркет, где у края тротуара стоял жонглер, подкидывая вверх допотопные оловянные тарелки.

Больше до самого Хайгейта Лаксфорд не произнес ни слова. Его дом, точнее, вилла располагалась на Милфилд-лейн, напротив прудов, служивших восточной границей Хемпстед Хита. Когда Линли свернул между двумя кирпичными столбами, обозначавшими подъездную аллею к дому, Лаксфорд попросил:

— Разрешите мне хотя бы пройти в дом первым и сказать ей несколько слов.

— Боюсь, это невозможно.

— Неужели у вас нет ни капли порядочности, черт побери? Мой сын сейчас дома. Ему восемь лет. Он совершенно невиновен. Вы что, хотите, чтобы я и его сделал участником этого представления, которое вы решили устроить?

— Я постараюсь следить за своими словами в его присутствии. Вы можете отправить сына в его комнату.

— Не думаю, что…

— Это все, что я могу вам обещать, мистер Лаксфорд.

Линли поставил машину за «мерседес-бенцем» последней модели, который стоял под портиком. Фасад портика был обращен к палисаднику перед домом, больше напоминавшему заповедник дикой природы, чем традиционный тщательно вылизанный газон с ухоженным цветочным бордюром. Выйдя из «бентли», Лаксфорд пошел к краю палисадника, где вымощенная каменными плитами дорожка исчезала в кустах.

— В это время они обычно ходят кормить птиц.

Он окликнул жену по имени. Потом позвал сына. Когда в ответ из гущи деревьев никто не откликнулся, Лаксфорд повернул обратно к дому. Входная дверь была закрыта, но не заперта. Она вела в вестибюль с мраморным полом, в центре которого лестничный пролет вел на второй этаж дома.

— Фиона! — позвал Лаксфорд.

Его голос, отраженный от каменного пола и оштукатуренных стен, звучал как-то непривычно. Опять никто ему не ответил.

Линли закрыл за ними дверь. Лаксфорд прошел в сводчатый проход слева от них. Здесь располагалась гостиная с эркерными окнами, позволявшими ее обитателям в полной мере наслаждаться видом прудов на вересковой пустоши. Лаксфорд, не переставая, звал жену.

В доме царила абсолютная тишина. Лаксфорд бродил по своей просторной вилле, переходя из одной комнаты в другую, и чем дальше он ходил, тем очевиднее становилось Линли, что поездка в Хай-гейт была напрасной. К счастью или к несчастью, было ясно, что Фионы Лаксфорд в доме нет, и она не сможет ответить на его вопросы. Когда Лаксфорд спустился вниз по лестнице, Линли сказал ему:

— Вы хотели позвонить своему адвокату, мистер Лаксфорд. Он может встретиться с нами в Скотланд-Ярде.

— Они должны быть здесь, — сдвинув брови, Лаксфорд смотрел из гостиной, где ждал его Линли, на вход с его массивной дверью. — Фиона не могла уйти, не заперев дверь. Они должны быть здесь, инспектор.

— Возможно, она подумала, что заперла ее.

— Она не могла этого подумать. Она бы знала. Дверь запирается ключом. — Лаксфорд подошел к двери и распахнул ее. Позвал жену по имени, на этот раз громче. Выкрикнул имя сына. Быстро спустился по подъездной аллее к повороту с дороги, где у самой границы его владений стояло низкое белое строение. Оно включало в себя три гаража. Под внимательным взглядом Линли Лаксфорд вошел в него через зеленую дверь — незапертую зеленую дверь, отметил Линли. Это, возможно, послужит некоторой слабой поддержкой версии Лаксфорда относительно того, как очки Шарлотты могли попасть в его машину.

Линли стоял под портиком. Его взгляд скользил по палисаднику. Инспектор думал, как настоять на том, чтобы Лаксфорд запер дом и опять сел к нему в «бентли», чтобы ехать в Скотланд-Ярд. Его взгляд упал на стоящий перед ним «мерседес». Он решил проверить утверждения редактора о том, где и когда его машина бывает незапертой. Попробовал переднюю дверь. Она открылась. Линли сел в машину.

Его колено задело какой-то предмет у рулевой колонки. Послышалось приглушенное позвякивание. Ключи от машины на большом латунном кольце торчали в замке зажигания.

На полу, со стороны сиденья для пассажира лежала женская сумка с длинным ремнем. Он открыл ее, проверил содержимое: компактная пудра, несколько тюбиков губной помады, щетка для волос, темные очки, чековая книжка и кожаный кошелек. Он взял в руки кошелек. В нем были пятьдесят пять фунтов, кредитная карточка «виза» и водительские права на имя Фионы Говард Лаксфорд.

В нем начала рождаться тревога. Линли вылезал из машины с сумкой в руке, когда увидел спешащего по подъездной аллее Лаксфорда.

— Иногда во второй половине дня они уезжают на велосипедах. Фиона любит ездить в Кенвуд-хаус, а Лео обожает смотреть на картины. Я подумал, может быть, они уехали туда, но их велосипеды… — тут его взгляд упал на сумку.

— Она была в машине, — объяснил Линли. — Взгляните. Это ее ключи?

Выражение лица Лаксфорда не требовало дальнейших пояснений. Лишь увидев ключи, он опустил руки на капот машины, окинул взглядом палисадник и проговорил:

— Что-то случилось.

Линли обошел вокруг «мерседеса». Передняя шина была спущена. Он присел на корточки, чтобы рассмотреть ее получше. Провел пальцами по протектору, следя за их перемещением. Нашел первый гвоздь примерно на одной четверти высоты шины. Потом второй и третий гвозди вместе, дюймов на шесть выше первого.

— В это время дня ваша жена обычно бывает дома? — спросил он.

— Всегда, — ответил Лаксфорд. — Она любит проводить время с Лео, когда он возвращается после школы.

— Когда у него кончаются уроки?

Лаксфорд поднял голову. У него был взгляд затравленного зверя.

— В половине четвертого.

Линли взглянул на часы. Было уже больше шести. Его тревога усилилась.

— Может быть, они вместе куда-то пошли, — высказал он предположение.

— Она бы не оставила свою сумку. И ключи в машине. И дверь дома незапертой. Она не могла так поступить. С ними что-то случилось.

— Я уверен, этому найдется какое-нибудь простое объяснение. Иногда кажется, что кто-то пропал, а он все это время был занят каким-то вполне логичным занятием. Занятием, о котором запаниковавший супруг обязательно бы вспомнил, если бы, прежде всего, не ударялся в панику.

Линли размышлял, чем могла бы сейчас заниматься Фиона Лаксфорд.

— Передняя шина спущена, — сообщил он Лаксфорду. — Она напоролась на три гвоздя.

— Три?

— Поэтому, может быть, она пошла куда-то с мальчиком пешком?

— Кто-то проткнул ее, — проговорил Лаксфорд. — Ну да, кто-то нарочно проткнул шину. Послушайте, это же очевидно, кто-то проткнул шину.

— Необязательно. Если она собиралась поехать за ним в школу и увидела, что шина спущена, она…

— Нет, она не собиралась, — Лаксфорд прижал пальцы к закрытым глазам. — Она не собиралась, ясно? Я не разрешил ей заезжать за ним.

— То есть?

— Я хочу, чтобы он ходил пешком. Чтобы ходил пешком в школу. Это ему полезно. Я сказал ей, что это ему полезно, это укрепит его мышцы. О, Боже. Где они?

— Мистер Лаксфорд, давайте пройдем в дом и посмотрим, может быть, она оставила вам где-нибудь записку.

Они вернулись в дом. Не теряя спокойствия, Линли подсказывал Лаксфорду все возможные места, где его жена могла бы оставить записку. Они вместе прошли от комнаты для тренировок в подвале до башенки третьего этажа. И ничего не нашли. Нигде.

— Сегодня ваш сын не должен был ехать на прием к врачу? — спросил Линли. Они в это время спускались по лестнице. Лицо Лаксфорда блестело от пота. — Или, может быть, ваша жена? К терапевту или к дантисту? Куда-то, куда они могли поехать на такси ил и на метро? А может быть, автобусом?

— Без сумки? Без денег? Оставив ключи в машине? Это абсурд.

— Давайте проанализируем все возможности, мистер Лаксфорд.

— И пока мы тут анализируем эти чертовы возможности, она неизвестно где… Лео неизвестно где… Что же это делается! — Лаксфорд с силой ударил кулаком по перилу лестницы.

— Ее родители живут где-то поблизости? Или ваши?

— Поблизости никто не живет. Нет никого. И ничего.

— Не могла она поехать с мальчиком проведать кого-то из знакомых, коллег? Если она обнаружила правду о вас и Ив Боуин, она вполне могла решить, что ей с сыном…

— Она не обнаружила никакой правды! Этого не может быть. Никоим образом она не могла обнаружить правду. Она должна была находиться в доме или в саду, или кататься на велосипеде вместе с Лео.

— Она не ведет дневник? Тогда мы могли бы…

Входная дверь резко распахнулась. Они оба обернулись, когда от сильного толчка она отлетела к стене и ударилась об нее. В дом ворвалась женщина. Высокая, с растрепанными светло-русыми волосами, в испачканных грязью бордовых леггинсах она тяжело дышала, прижимая руки к груди, как будто ее сердце готово было выскочить наружу.

— Фиона! — воскликнул Лаксфорд и рванулся к ней по ступенькам. — Скажи мне ради всего святого…

Она подняла голову. Линли увидел, что ее лицо мертвенно бледно.

— Дэнис, — выдохнула она, и он подхватил ее на руки. — Лео! — воскликнула женщина. В ее голосе звучала близкая истерика. — Дэнис, это Лео. Это Лео, Лео!

Она поднесла свои сцепленные руки к его лицу, разжала их. Маленькая детская школьная кепка упала на пол.

Из ее обрывочных фраз, прерываемых судорожными вздохами, они поняли следующее. Она ожидала Лео самое позднее к четырем. Когда он не пришел и к пяти, она, рассерженная его беспечностью, решила поехать за ним в школу и как следует проработать его — он же знает, что ему следует идти из школы прямо домой. Но когда она попыталась выехать на «мерседесе», то уже на подъездной аллее обнаружила, что колесо спущено, поэтому отправилась пешком.

— Я прошла по всем маршрутам, где только мог пойти он, — сказала Фиона и перечислила их мужу, как бы в доказательство своих слов. Она сидела на самом краешке дивана в гостиной, ее руки, сжимавшие бокал с виски, который налил ей Лаксфорд, сильно дрожали. Он сидел перед ней на корточках, придерживая ее руку с бокалом, и время от времени убирал падающие на лицо волосы. — И когда я прошла по ним всем — по каждому возможному маршруту — я вернулась домой через кладбище. И вот кепка… кепка Лео… — она поднесла бокал с виски ко рту. Ее зубы неровно стучали о край.

Лаксфорд, казалось, понял то, что она не хотела облекать в слова.

— На кладбище? — спросил он. — Ты нашла там кепку Лео, на кладбище?

Слезы хлынули из ее глаз.

— Но Лео знает, что ему нельзя ходить через Хайгейтское кладбище одному, — озадаченно произнес Лаксфорд. — Я говорил ему, Фиона, я говорил ему много раз.

— Конечно, он знает. Но он же мальчик. Маленький мальчик. Он любопытный. А кладбище… Ну, ты сам знаешь, какое оно… Все заросло травой, дикое. Как будто специально создано для приключений. Он проходит мимо него каждый день. Наверное, подумал…

— О, Господи! Так он что, говорил тебе, что хочет пойти туда?

— Говорил мне? Дэнис, он ведь вырос рядом с этим кладбищем, практически, за забором. Он видел его. Интересовался могилами и подземельями. Он много читал о статуях и…

Лаксфорд вскочил на ноги. Сунув руки в карманы, он отвернулся от жены.

— Что? — спросила она, и в ее голосе послышалась еще большая паника. — Что? Что?!

Он резко обернулся к ней.

— Ты внушила ему эту мысль?

— Какую?

— Сходить и посмотреть могилы, подземелья, испытать приключения на кладбище. Ты внушила ему эту мысль, Фиона. Поэтому он пошел.

— Нет! Я просто отвечала ему. Отвечала на его вопросы.

— Чем подстегивала его любопытство, будоражила воображение.

— Что я должна была делать, когда мой сын задавал мне вопросы?

— И это привело к тому, что он перелез через стену.

— Ты хочешь свалить ответственность на меня? Ты, который сам настаивал, чтобы он ходил из школы пешком? Ты просто категорически требовал, чтобы я не баловала его тем, что…

— А это, несомненно, привело его прямо в лапы какого-то извращенца, решившего поменять во второй половине дня Бромптонское кладбище на Хайгейт.

— Дэнис!

Линли решил вмешаться:

— Вы потеряли контроль над собой, мистер Лаксфорд. Может быть, все совсем не так и случившемуся есть какое-то очень простое объяснение.

— К дьяволу ваши простые объяснения.

— Мы должны обзвонить приятелей мальчика, — продолжал Линли. — Мы должны поговорить с директором школы Лео и его учителем. Прошло только два часа со времени, когда он должен был быть дома и, может быть, нет оснований впадать в панику.

Как бы в подтверждение слов Линли зазвонил телефон. Лаксфорд в два прыжка пересек комнату и схватил трубку. Хриплым голосом он произнес:

— Алло!

Кто-то говорил на другом конце провода. Лаксфорд поднял левую руку к трубке и приставил ее рупором к микрофону.

— Лео! — крикнул он. Его жена вскочила на ноги. — Где ты находишься, черт побери? Ты хоть представляешь, как заставил нас волноваться?

— Где он? Дэнис, дай я с ним поговорю!

Лаксфорд поднял руку, жестом остановив жену. Секунд десять он молча слушал. Потом опять крикнул:

— Кто? Лео, кто? Проклятье, скажи, где… Лео! Лео!

Фиона выхватила у него трубку. Она кричала в микрофон имя сына. Потом слушала, но явно напрасно. Трубка выпала из ее рук на пол.

— Где он? — спросила она мужа. — Дэнис, что случилось? Где Лео?

Лаксфорд обернулся к Линли. Его лицо казалось гипсовой маской.

— Его украли, — проговорил он. — Кто-то похитил моего сына.