Вадимка

Глава четвёртая ОЛЕНИ И ВОЛКИ

Утром мы вьючим лошадей.

Непростое дело вьюк. Надо так уравнять груз, чтобы одна сторона не перевешивала другую. И чтоб вьюк не топырился, иначе будет задевать за кусты и деревья. И самое главное — не перегружать лошадей.

Этому делу мы в походе научились.

Лошади у нас сильные. Грозный — конь гвардейского роста, рыжий, с пышной гривой и длинным хвостом, грудастый, тихонравный. Настоящий, как говорится, работяга.

Вторая лошадь, Милка, — кобыла с моровом: нервная, хитрая, коварная. Мы в первый же день её невзлюбили.

Сумел нам дали эвенкийские, из оленьей кожи. Что хочешь туда клади, никогда не промокнут. Что взять надо — быстро откроешь, быстро возьмёшь.

Эвенки и грудных детей перевозят на оленях, в берестяных люльках вроде нашего корыта. И охотятся с детьми. Мать по лесу идёт, белку стреляет, а ребёнок в люльке висит, в меха закутан.

С утра дождик моросит, нудный, бисерный, небо серое-серое, с редкими просветами. Лес, горы — всё задёрнуто суконным одеялом.

Знающие люди не советуют ехать: «Не на пожар, подождать можно». А нам не терпится. Не терпится нам, городским жителям, столько дней мечтавшим о путешествии, с трудом долетевшим до тайги. Вот она, рядом: руку протяни — достанешь. И вдруг нельзя — дождь. Не вечно ж он будет идти!

Так рассуждают Вадим с Гурьянычем, у них по таёжным делам полное согласие.

Степан Степаныч тоже рвётся, но просит подождать часок-другой. Нужно ему кое с кем поговорить. «Интересный народ в Тымбе, редко такой встретишь».

Мне, собственно, всё равно: можно ехать, можно подождать. Но Вадимка наседает, и я сдаюсь:

— Едем!

Вадимка одет в штормовку, в брезентовые штаны, на ногах крепкие лыжные ботинки. Капюшон надвинут на лоб, потому что кепки нет — оставил дома. В руках у сына болтается длинная цепочка от часов-ходиков, пристроенная к самодельному ошейнику с медными бляшками.

Ошейник смастерил Степан Степаныч.

Я не знаю, что нам делать с Тымбой.

— Оставить, и кончен бал! — советует Гурьяныч.

Я с ним согласен. А Степан Степаныч поддерживает Вадимку.

— Брось ныть, Федя! — пыхтит он папиросой. — Не в тягость нам щенок. Конечно, большую собаку лучше иметь, да где её взять? Никакой охотник не отдаст.

Это верно. Поспрашивали мы кое у кого. Куда там! Что угодно просите, говорят, только не собаку. А купить — дорого, рублей тридцать стоит самая средняя. И потом, куда мы денем её, когда станем возвращаться?

В общем, уговорили меня Степан Степаныч с Вадимкой.

Мы прощаемся с новыми друзьями. Валентин Иванович приносит трёх здоровенных ленков, медвежьего сала, картошки. Мы дружно протестуем, но председатель не сдаётся:

— Берите, берите, в тайге всё пригодится.

Будто сговорились с Анной Петровной.

В полдень мы выезжаем за село. Впереди Иван Гурьяныч, проводник наш, за ним Вадимка со щенком за пазухой, позади мы со Степаном Степанычем.

Дождь словно ждал этой минуты: тучи стали снижаться, сгущаться и хлынул такой ливень, о котором говорят — как из ведра. Засопели-захлюпали наши кеды, волнами прошёлся по коже холодок. Косые струи хлещут в лица, заливают глаза. Вадимка застёгивает штормовку на все пуговицы, прячет щенка от воды.

О, эта оленья тропка! Будто ниточка вьётся она меж болот и марей. По воде, но кочкам, по воде, по кочкам. То оборвётся, то опять вынырнет. Вот, думаешь, сейчас на горку, на увал выскочит. Сухо там, дорога твёрдая. Так нет же, обязательно в сторону крутнёт. Так, говорят, оленям способнее.

Далеко ль мы ушли, а уж Грозный с Милкой по брюхо топнут. Как ни выбирай дорогу, от воды никуда не уйдёшь. Остановиться бы, переждать дождь… А где? Всюду топи, ни кустика, ни деревца. Тайга куда-то отшатнулась от нас. Одно остаётся: шагать да шагать.

Елань за еланью, топь за топью. Вода и сверху и снизу. Мокры наши непромокаемые штормовки, мокры лошади, вьюки. Одна Тымба сухонькая.

Лес, где ты?

Леса нет, вместо него навстречу нам выплывает речка: глубокая, кипучая, в пене и воронках. Это дождь её подстегнул.

Смотреть и то страшновато.

— Надо брод искать, — размышляет Гурьяныч. — По броду-то мы, стал быть, легко перескочим.

Брод нашёлся сразу, да что толку! И там вода из берегов хлещет. Вот он, первый наш Рубикон.

Стоим, думаем, советуемся.

— Пробовать надо, — встряхивается Степан Степаныч. — Как говорится, под лежачий камень вода не течёт.

Он ещё острит, наш уважаемый писатель.

— Куда в таку воду! — качает головой Гурьяныч. — Потонуть разве?

— Вы ж говорите, Витим переплывали?

— Когда было-то? — спрашивает Темник. — Тридцать лет назад.

Степан Степаныч докуривает папиросу, садится на Грозного, берёт мокрый повод.

— Ну… Считайте героем.

Грозный, не сопротивляясь, ухает в воду. Берег рутой, обрывистый. Спотыкаясь о камни, копь режет грудью бешеные струи. Наискось норовит, чтоб течением не сшибло. Умный конь Грозный.

Вот и половину речки прошли, по самой стремнине бредёт наш спаситель. Видно, как ноги дрожат, мускулы перекатываются. Только б не упал, только б выдержал! «Давай, давай, милый, выручай из беды!»

Тот берег положе, конь выходит на него спокойно.

А мы как?

Гурьяныч что-то мешкает, переобуваться вдруг стал, портянки выжимать. На дожде-то!

Степан Степаныч сбрасывает вьюки, вскакивает на Грозного, снова гонит в воду:

— Пошла-поехала!

С таким же напряжением Грозный возвращается назад. Я привязываю к Милкиному поводу верёвку, чтоб подлиннее был, кладу на лошадей вьюки, сажаю на Грозного Вадимку.

— Милку в поводу потянем, — предлагаю. — Сама ни за что не пойдёт.

Мне выпала доля ехать на Милке. Гурьяныч отказался из-за её строптивости.

— Тащи, богатырь! — Степан Степаныч уверенно дёргает за повод. — Где наша не пропадала!

Милка не хочет идти в воду. Я колочу её кедами, нукаю изо всех сил. Она пугливо прыгает в сторону, косится на воду хитрым глазом.

И тут нас выручает Грозный. Он смело входит в речку, натягивает повод, пристёгнутый к седлу, тащит за собой упрямую кобылку.

После мы сообразили, что нельзя повод к седлу привязывать. Стоит Милке упасть, и Грозный повалится. Впрочем, едва-едва так не случилось.

Втянутая в воду, Милка заученно падает на колени, вскакивает, встряхивается, как ни в чём не бывало бредёт дальше… без седока. Я лечу через Милкину голову. Вода хватает меня, крутит, вертит, несёт к омуту, к пенным воронкам. Степан Степаныч оборачивается на шум, видит меня, мелькающего в кипучих бурунах. Видит воронки и знает, что это верная смерть. Он ничего не может сделать для меня: Грозный ещё до середины не добрёл, минуты три-четыре нужно, если всё благополучно кончится. Ему ничего не остаётся, как подбодрить меня:

— Держись, Федя! Крепись! Гурьяныч, кидай верёвку!..

Держись, Федя, крепись, Федя, в пудовых брезентовых штанах! Никаких сил не хватает, чтоб держаться на поверхности. Тянет, тянет на дно, будто магнитом притягивает. Хотя пловец я, не хвалясь скажу, неплохой.

Минуту, если не меньше, побарахтался — все силы израсходовал. Раз хлебнул, другой — пошла голова кругом. Туман в глазах, тошнота. Свет какой-то зелёный-зелёный…

Сколько времени проходит, не знаю. Открываю глаза. Вижу, Степан Степаныч возле меня сидит, Вадимка пульс щупает. Дождь по-прежнему идёт. Я-то не чувствую, а по воде видно.

Лошади переправлены, имущество в куче лежит. Иван Гурьяныч поодаль сапоги снимает — видно, опять портянки выжимать. Беда с этими портянками.

Степан Степаныч в трусиках «загорает».

— Один чёрт, — говорит, — всё равно мокро.

Вадимка сидит белый-белый, от испуга трясётся.

— Я думал, ты совсем утонул.

— Как видишь, не совсем. Кто меня вытянул?

— Дядя Стёпа. Ка-ак Грозного стеганёт! Сам в воду бултых! И за тобой.

— Хлебнул ты немного, — ёжится Степан Степаныч. — Быстро откачали. Надо б спиртику выпить для сугреву.

— Давай понемножку. А что ж верёвку не бросили?

Степан Степаныч достаёт фляжку, отпивает глотка три-четыре, подаёт мне. На мой вопрос он почему-то не отвечает.

Я лежу ещё минут пять — десять, чувствую, как тепло от спирта благодатно разливается по всему телу. Мне неловко, что товарищи мокнут из-за меня, сидя на берегу. Что ж лежать? Неподходящее место для отдыха!

— Поехали, Стёпа, я уже в норме.

— На Грозного не сядешь?

— Нет, с тобой, пешочком.

К вечеру встречается нам на пути одна-единственная сосёнка на малюсеньком бугорочке. Как она выросла здесь, никому не ведомо. Ох и обрадовались мы ей!

Надо остановиться, перекусить. Степан Степаныч с наслаждением выкуривает папиросу.

— Как дела, Вадимка — Невидимка?

— Н-ничего-о, дядя Стёпа! — клацает зубами сын.

— Как Тымба?

— Ей тепло, за пазухой сидит. Тоже покормить надо.

Темник выжимает свой плащишко и мечтательно произносит:

— Эх, самоварчик бы сейчас, а после самоварчика да на печечку.

— Ты крепись, Вадимка, — говорит Степан Степаныч. — Скоро до леса дойдём, табориться станем. Костёр разожжём, обсушимся. Картошку сварим. С леночком. Потом чайку хлебнём, покрепче. Красотища!

— Я к-креплюсь-юсь, дядя Стёпа.

— Вот и молодец!

Видно, не все испытания прошли мы в этот день. Сразу за сосёнкой Грозный ухает по брюхо в трясину. Он пытается выбраться, но трясина сильней коня. Тогда он устало кладёт голову на кочку, смотрит на нас доверчиво и покорно.

Я отстёгиваю от седла верёвку, подвожу под лошадь. Руки мои по плечи в воде и пахучей жиже, в рот лезет тина. Я отплёвываюсь, вновь толкаю руки под брюхо Грозного.

— Ну-ка, взяли!

Восемь ног упираются в кочки, восемь рук хватаются за верёвку.

— Ещё взяли!

Щенок явно мешает Вадимке. Он укутывает его в сухое полотенце, кладёт под сосёнку, сверху набрасывает синий плащ Гурьяныча. На Темнике сейчас другой плащ, брезентовый.

— Ещё раз!

Грозный вскидывает передние ноги. Мы тянем его верёвкой под громкую команду Степана Степаныча. Два-три прыжка — и конь, зябко подрагивая, стоит между кочками.

Бедный Грозный, как ему достаётся сегодня!

Я поправляю седло, кладу на него вьюки.

— Живей, живей, ребята! На ходу греться будем!

Вадимка самостоятельно карабкается на лошадь.

— Тронулись!

Снова та же мокрота, монотонное хлюпанье, прыжки с кочки на кочку. Полтора часа мы шлёпаем от сосёнки, и ещё столько идти, если не больше.

Степан Степаныч рассуждает:

— Как жилось нашим дедам, Вадимка? Худо им жилось. И отцам нашим худо. А почему? Потому что всю жизнь пешком ходили да на телегах ездили. А теперь вон самолёты летают, ракеты. Жик — и на Луне! Трах-бах — и на Венере!

— Где они летают? — крутит головой Вадимка. — В такой дождик?

— Чудачок, я вообще.

Наконец-то! Вот он, пригорочек, маленький, горбатенький. И сосны на нём, и лиственницы, и берёзки. Даже багульник ухитрился прилепиться. Ай да жизнь!

Всё мокро, да что из этого? Скорей, скорей! Снимайте вьюки, доставайте топоры, вынимайте спрятанные спички. Тащите валежнику, как можно больше тащите! Такой разведём кострище — небу станет жарко!

Гурьяныч делает козырёк из лиственниц: на одну из них кладет поперёк три-четыре других. Это ограда от дождя. От лиственничного пня откалывает щепки. Какой бы дождь ни шёл, а лиственничный пень никогда не промочит. На щепках делает ножом затёсы, получается стружка-завитушка. Поджечь её и — щенка на щепку, щенка на щепку, сперва тонюсенькие, на них толще-потолще. И пусть горят-разгораются. А там самые толстые в ход пойдут. Полыхнёт огонь, займутся лиственничные кряжи — никакой дождь не зальёт!

Гурьяныч мастак в этих делах.

Мы стоим у костра, подставляем огню окоченевшие пальцы. Пар от одежды стелется дымовой завесой. Льётся тепло по жилушкам, льётся…

В эти блаженные минуты мы слышим дикий Вадимкин крик:

— Тымба! Я оставил Тымбу!..

Это известие встречается гробовым молчанием.

— Где? — наконец спрашиваю я. И чувствую, как холодные мурашки пробегают по несогретой спине.

— Там, под сосёнкой…

— «Там, под сосёнкой»! О чём раньше думал? Ну вот, будешь теперь хныкать!

— Ты не шуми, Федя, — просит Степан Степаныч. — И ты бы мог забыть в такой суматохе. Сам нас подгонял.

Он докуривает папиросу, натягивает мокрую штормовку, вскидывает на плечи дробовик.

— Пошёл за Тымбой. Картошки оставьте и леночка.

Нет, каков человек! Промокли до костей, дождь льёт-поливает, вот-вот совсем стемнеет. Двадцать километров воды, грязи туда и обратно. И главное, там ли злополучная Тымба?

— Не пропадать же щенку, Федя.

— На кой ляд щенок нам этот? — бурчит Гурьяныч.

Всё молчал Гурьяныч, а тут не утерпел, всенародно высказался. Никто ему не ответил, а мне почему-то жалко стало щенка. Именно в эту минуту.

— Погоди, Стёпа, — говорю я. — Присядь, отдохни, послушай. Сын мой, а щенок его, значит, мне надо идти. Давай по справедливости.

— Какая разница? — пожимает он плечами. — Иди ты, Федя. Хлеба возьми на всякий случай. — Он суёт мне тёплую горбушку. — На вот фляжку со спиртом. В крайнем случае, стреляй. Мы не услышим — эвенки где-то поблизости.

Я беру темниковский винчестер, подпоясываюсь патронташем, со вздохом отрываюсь от жаркого костра.

— Возвращайся скорее, батя!

Это Вадимка кричит. Несносный Вадимка.

Всё в мире относительно. Можно привыкнуть и к такой плавучей жизни. Пусть мочит тебя дождь, пусть мокрый ты до последней нитки, но ты не сдавайся, не сдавайся! Иди и думай о чём-нибудь хорошем. И тогда это хорошее согреет тебя, наполнит душу тихой радостью. И не заметишь, сколько прошёл: пять ли, десять ли километров. И не спросишь себя, сколько ещё идти.

Темень окружает меня. Давно не видно тропки, лишь маячат впереди туманные долинки. «Вон на ту долинку да на ту долинку». Пройдёшь одну, вторая — вон она. А там третья нос высовывает.

Хоть бы луна немножко посветила!

Иду, иду, качаясь от усталости, еле ногами двигаю.

Запевай!

Странно, дико звучит моя песня в щемящем душу безмолвии, в царстве воды и кочек. Песня рвётся, глохнет. Но это ничего!

Пусть рвётся, пусть глохнет!

Не знаю, как я нахожу островок и сосёнку. Где-то здесь должен быть щенок, завёрнутый в наше полотенце и плащ Ивана Гурьяныча. Найти его — сущий пустяк: надо только пошарить руками. Здесь нет, значит, там. Там нет, значит, вон там…

Ни тут, ни там щенка нет. Плаща и полотенца — тоже.

Я сажусь спиной к сосёнке, надеюсь хоть так немножко согреться и подумать, что случилось с Тымбой.

Допустим, что щенок выбрался из плаща и полотенца и убежал куда-то. Предположим, что он утонул или его растерзали волки. Но плащ и полотенце в любом случае должны остаться?

«Ты, Фёдор, плохо искал, — говорю я себе. — Всё должно быть на месте. Давай-ка ещё раз».

Я ползаю меж кочек, шлёпаю по воде руками, зову, кричу:

— Тымба! Тымба! — и ухожу всё дальше, дальше. Круги всё шире, шире…

Нет щенка, пропала Тымба.

Обидно возвращаться с пустыми руками.

Ножом вырезаю кусочек коры у сосёнки, кладу в карман. Это для Вадимки.

А теперь — к табору!

Мы идём в нашем обычном походном порядке. Настроение у всех подавленное.

Иван Гурьяныч втихомолку переживает потерю плаща. А я думаю о нашем разговоре с Вадимкой после моего возвращения из поиска.

— Нигде, нигде? — Глаза Вадимкины смотрят недоверчиво.

— Нигде, Вадим.

— Кругом, кругом?

— Кругом, кругом.

— И плаща нет?

— Нет.

— И полотенца?

— И полотенца.

Он смолкает, перебирая медную цепочку — всё, что осталось от Тымбы.

— А куда делось?

— Не знаю.

— Ты не нашёл, потому что темно было.

— Я очень хорошо искал, можешь поверить.

Он снова молчит. И моргает часто, часто.

— Батя, а почему бабушка щенка выгнала?

Я знал, что рано или поздно Вадимка спросит меня об этом. И давно уже приготовился рассказать ему о том, как тяжело сложилась у бабушки жизнь, как много пришлось перенести ей в молодости.

Вадимке это кажется неправдоподобным. Почему барыня издевалась над бабушкой? Зачем барыне столько собак? Надо было судить её, посадить в тюрьму.

Нелегко ответить на такие вопросы. Вернее, ответить не так уж сложно, а вот понять таким, как Вадимка, трудно.

Сын долго переваривает наш разговор.

— Я бы убил барыню, — говорит он после длительного размышления. — А бабушку отправил на курорт или в дом отдыха.

Я останавливаюсь, чтобы подождать Степана Степаныча. Первые капли дождя шумно ударяются о брезентовую штормовку. Огромная лохматая туча упорно гонится за нами.

Начинается!

— Знаешь, Федя, — говорит Степан Степаныч, — меня, как и Вадимку, мучают разные вопросы: например, куда всё-таки девалась Тымба?

— Я думаю, эвенки подобрали.

— Возможно. И ещё: правильно ли мы идём?

— Этого ещё не хватало!

— Ты послушай, Федя. По карте тропа всё время на восток бежит. Первый день и мы так шли. А сейчас повернули резко на запад.

— Надо Гурьяныча спросить.

Я обгоняю Вадимкину Милку. Она идёт неторопко, поглядывая по сторонам, пощипывая травку. Слишком длинный повод у неё.

— Повод возьми короче, Вадим!

Темник восседает на Грозном, как погонщик на слоне. На седле, на вьюках лежит всякая всячина, чтоб помягче было.

— Правильно мы идём, Гурьяныч?

— Знамо, правильно. Во-он за той еланью оленья стоянка должна быть. Дневку там устроим, чиниться-лататься будем, мяса поедим. Соскучился, стал быть, по мясу.

Узкие глаза его загораются голодным блеском.

— Надо бы мяса, — соглашаюсь я. — Только где оно? Зверя теперь бить нельзя.

— В тайге льзя-нельзя — дело десятое, — подмигивает Темник. — Как прижмёт — спрашивать не будешь. У эвенков наверняка оленина есть.

Я передаю наш разговор Степану Степанычу.

— Посмотрим, посмотрим… — бубнит он, пряча папиросу в рукав.

Так и вышло, как говорил Степан Степаныч. Елань, на которую показывал Темник, оказалась той самой, где чуть не погиб наш Грозный. Все мы давно приметили одинокую сосёнку на маленьком бугорочке и всё думали: «Мало ль таких еланей с одинаковыми деревцами?»

Выходит, одна только.

Вот уж близко памятное место. Степан Степаныч показывает Темнику сосёнку, спрашивает:

— Узнаёшь, Гурьяныч?

— Чевой-то?

— Место, говорю, узнаёшь?

Темник подслеповато приглядывается к сосёнке, к полузатопленному бугорку: выпрямляется, подталкивает под себя съехавшие набок ватники, натягивает повод.

— Совсем другая елань, — уверяет он. — Та поуже была, увалы по бокам не встречались. А сосёнки везде одинаковы.

— Ну-ну! — мрачно кивает Степан Степаныч. — Веди, Сусанин.

Сосёнка та же, трудно её не узнать. Как же обрадовался ей Вадимка! Кубарем свалился с лошади, бежит по кочкам — брызги во все стороны. Точно не помнит, куда положил щенка. Вроде вот на эту сторонку, где веток побольше. Нету. И здесь нету, и здесь…

— Тымба! Тымба!

Ищи ветра в поле.

Темник сконфуженно чешет затылок, виновато разводит руками:

— Знать, бес попутал, ребята! Надо было влево своротить; стал быть, подходящий кружок дали.

Мы молчим. Сами виноваты — не послушались Анну Петровну.

Опять хлынул дождь. Противная дрожь пошла по всему телу.

— Как решим, Федя? — Степан Степаныч снимает с плеча ружьё.

— Я думаю так: выстрелить раза два-три, натянуть палатку и ждать. Должны найти нас эвенки.

— По-моему, разумно.

— И я так думаю. — Темник осторожно слезает с Грозного.

— Устроим перекур с дремотой!

Трижды, с небольшими интервалами, ухает тишина от наших выстрелов. Я вытаскиваю из чехла палатку, один конец привязываю к стволу сосёнки, другой… Куда ж другой? Ничего не получается. Просто надо накрыться палаткой и ждать.

Вадимка бродит по воде, опустив голову. Не поймёшь, что у него на лице: то ли капли дождя, то ли слёзы.

— Нету, батя, нигде нету. А на сосне кто-то метку сделал. Видишь?

— Это я, Вадим. — И достаю из кармана кусочек коры. — Вот.

— Для меня, да?

— Для тебя.

Небольшой островок постепенно затопляется. Мы усаживаемся возле сосёнки, накрываемся палаткой, ждём дальнейших событий.

Степан Степаныч смотрит на часы, выуживает из пачки папиросу. Курит он через каждый час.

— Как жизнь, Вадимка?

— Ничего, дядя Стёпа. Тымбу жалко.

— Жаль, Тымбу, Вадимка. — Степан Степаныч шуршит отсыревшими спичками. — Хороший пёс получился бы, самый охотничий. Знать, не судьба, брат.

Гурьяныч возле меня сидит, чувствую, ногами подрагивает. Наверно, не рад, что поехал с нами.

— Давайте сосёнку срубим, — говорит он. — Костерок раздуем, погреемся.

Никто не соглашается рубить сосёнку. Жалко.

— Тогда совсем отсюда не выберемся. — Степан Степаныч зажёг-таки спичку. — Как-никак ориентир, ещё раз покружиться можно.

Дремотно и скучно сидеть под палаткой, слушать шумливый дождик. Чайку бы сейчас горячего. И поспать часа три-четыре.

Пустые мечты.

— Дядя Ваня, расскажите что-нибудь интересное, — просит Вадимка.

— Отчего не рассказать! — соглашается Иван Гурьяныч. — Всё одно время проводить. Стал быть, поехал я однажды на изюбра — панты хотел добыть. Есть за Тымбой-речкой хо-о-рошие солонцы, далеконько, правда, километров тридцать. Сел на колхозную Пегануху, винчестер вот этот снарядил, шубёнку прихватил, чтоб ночью не замёрзнуть. Приезжаю на место, лошадёнку спутал, пустил на волю. А сам за шубу и на сидку.

Изюбр, как известно, чуткая зверина. Коза, гуран — те с вечера прут. А он за полночь выходит, осторожничает, ждёт, когда охотник уснёт.

Сижу я; веточек понатыкал, чтоб неприметней было; винчестер изловчил прямо на солонцы. Жду, стал быть, гостя.

Хорошо: ни комара, ни мошки нет.

Часа в три этак, может пораньше, слышу, кто-то с пригорка сбегает. Тяжело так, аж земля осыпается, камешки стукотят. Он, думаю. Кому ж ещё?

Ловко я его жиганул — не мыкнул ни разу. Выскакиваю из засады, на ходу нож достаю. Полоснул изюбра по брюху, чтоб затхлости в нём не было, и на спокой подался. Завтра, мечтаю, всё, как есть, обделаю.

Утром просыпаюсь, глазами хлоп-хлоп. Батюшки!.. Пегануха моя лежит. Леший притащил её на солонцы.

То-то показалось мне, что большой живот у изюбра. Надо б дурачине рога пощупать, а я, значит, подумал: куда они денутся?

Степан Степаныч сдержанно хмыкает — знает он эти истории. И я слыхивал их. А Вадимка от души смеётся. Кобылу, понятно, жалко, да ведь дело прошлое.

— А что дальше было, дядя Ваня?

Тут уж Вадимка не отстанет, пока всё не выпытает.

— Дальше смех и грех на мою голову. Пришлось тридцать километров пешком плестись да ещё шкуру в мешке нести. Дома жёнушка вальком встретила. Колхоз деньги за кобылу требует. А мне для лечения панты позарез нужны. Кручусь, кручусь, никак не выкручусь. В пору камень на шею да в омут.

Иван Гурьяныч смеётся вместе с Вадимкой.

— Потом я, значит, из хвоста Пеганухи метёлку жене своей сделал. Всё прибыль. Бывало, как вспомнит Марья про несчастную кобылку, давай меня метёлкой понужать. А я терплю, потому что кругом виноват.

Палатка наша стала промокать, мы натягиваем на головы капюшоны. Сидим не двигаясь. Слышно, как позванивают удилами кони, переступают с ноги на ногу, шумно вздыхают, как шлёпают по воде дождинки, как… Нет, это не почудилось! Прогремел далёкий выстрел.

— Давай, Гурьяныч, из винчестера.

Три раскатистых выстрела звучат ответно.

— Скоро будут. — Темник торопится под брезент. — На оленях они мигом.

Последние сантиметры земли скрываются под водой. Надо вставать.

Проходит час с тех пор, как мы услышали чей-то выстрел.

Это я по папироске Степана Степаныча сужу.

— Д-долго не еду-ут, — дрожит Вадимка.

— Потерпи, сынок, скоро уже.

Ещё минут двадцать тянутся в мучительном томлении.

Я прижимаю к себе сына, кутаю в брезентовые полы, грею дыханием руки.

— Теперь тепло, как от Тымбы.

Я потихоньку ругаю себя. Зачем потащил мальчишку в глухомань? Сколько ещё кружить нам с таким проводником, как Иван Гурьяныч? И где эти неуловимые эвенки?

Степан Степаныч настроен бодрее. Он смачно жуёт мундштук папироски, встряхивает пачку, определяя, сколько ещё в ней осталось, смотрит на часы. Можно не смотреть: время перекура.

— Как жизнь, Вадимка?

— Н-ничего, дядя Стёпа. Холодно-о маленько-о!

— Холодно, Вадимка. Верно. Ты потерпи, брат. Скоро найдут нас, обязательно.

Степан Степаныч долго возится со спичками: они окончательно отсырели. И вдруг замирает с поднятой рукой.

— Собака!..

И слух и нюх у Степана Степаныча замечательные. Минуты через две и мы слышим радостный собачий лай, громкую команду. Что-то мелькает в сетке дождя там, за дальними кочками. Ближе, ближе… Олени!

— Ура, дядя Стёпа! — пляшет Вадимка. — Олени!

Оленей — два. На первом старик едет. Лицо у него коричневое, волосы чёрные, сам круглый, маленький, в брезентовом плащике, с трубкой в зубах.

Трубка мокрая, не курится — дождь-то какой! Забыл, видать, про неё дед: губами чмокает — она хлюп-хлюп.

Резво спрыгивает старик с оленя, подбегает к Степану Степанычу (он ближе всех стоит), подаёт руку в синих прожилках, смотрит снизу вверх.

— Здравствуйте вам! Меня дедушкой Гарпаном зовут, оленевод я.

— А мы… Путешественники, что ли.

Гарпан согласно качает круглой головой:

— Знаю, знаю, товарищи. Шибко плохо получилось. Встретить вас надо было — оленей не с кем оставить. Ой, куда худо!

— Откуда вы знаете? — искренне удивляется Степан Степаныч. — Сорока на хвосте принесла?

— Зачем сорока? Земля говорит, — улыбается Гарпан. — Приложи к ней ухо, послушай — всё скажет.

Гарпан и говорит и дело делает: вытаскивает из сумы оленью дошку, сухонькую, резиновый плащ, сапоги рыбацкие. Всё отдаёт Вадимке:

— Одевайся, Вадимка. Сейчас домой поедем, греться будем.

— Дедушка, а вы знали, что я здесь? — наивно спрашивает сын.

— Как не знал?! Всё время знал, кому оленя привёл, кому одёжу взял.

— А как, дедушка?

— Один человек сказал. Потом узнаешь.

Он вспоминает про трубку, суёт её в щербатый рот.

— Ой-ёй! Табак забыл. Курит кто, нет ли?

Степан Степаныч угощает его папиросой. Прикрывшись Гарпановым плащом, они делают по нескольку затяжек.

— Пошто блудили-то? — Гарпан смотрит на меня. То ли осуждает за Вадимку, то ли поощряет. — Стоянку нашу прошли. Надо было перед этой еланью право повернуть. Ладно, мы новое место кочевали. Вчера кочевали.

— Так вышло, Гарпан.

— Дедушка, вы щенка не видели? — Вадимка решает выяснить всё сразу.

— Щенка не видал, тебя увидал. Садись на этого олешка, совсем смирный. Шибко поедем. А вы по нашему следу. Ладно так-то?

— Ладно, ладно! — Мы готовы бежать за ним.

Но Вадимке такой план не нравится.

— Дедушка, я на оленях не умею, я лучше на лошади…

— Ты, Вадимка, што за человек? — притворно сердится Гарпан. — То не умею, это не умею. Зачем тайгу ходил? Сядешь, за седло держаться будешь. Олень сам побежит. Сюда как ехал?

— На самолёте.

— Знаешь нашу песню: «Самолёт — хорошо, а олень лучше»?

— Знаю, по радио слыхал.

Я усаживаю Вадимку в седло.

— Смотри не упади.

— Упадёт — земля близко. — Гарпан молодцевато вскакивает на оленя: — Но-но, поехали!

Иван Гурьяныч с моей помощью взбирается на «трон». У нас ещё остаётся Милка.

— Садись, Федя, — предлагает мне Степан Степаныч.

— Садись ты, Стёпа.

Никому из нас не хочется нарушать договора — всю дорогу пройти пешком.

Милку решаем вести в поводу. Её это вполне устраивает.

Тронулись!

В палатке Гарпана жарко, Вадимка лежит на оленьей шкуре в одних трусах. Дедушка натирает его медвежьим салом, норовит повернуть пятками к самой жаре.

— Ты, Вадимка, делай, как я говорю. Все болезни в пятках сидят. Знаешь — нет? Когда старый будешь, всё узнаешь.

Вадимка потеет, вертится, крякает от нестерпимого жара.

— Дедушка, я ж не больной!

— Откуда знаешь? Болезнь, она не сразу кричит, сперва силу набирает. Завернёшься в шкуру, согреешься, мёду поешь, чаю с вареньем попьёшь, оленьего молока самую большую кружку. Завтра как новый месяц будешь.

Степан Степаныч сидит у входа в рубашке, в спортивных брюках, с интересом наблюдает за хлопотливым эвенком.

Может, не крутился бы так Вадимка, если б не Асаткан, дедушкина гостья. Она смотрит на Вадимку чёрными глазками, надувает и без того круглые щёки и хихикает втихомолку, прикрываясь рукавом. Непонятно ей: зачем лечить здорового человека?

— Ты чево знаешь? — прикрикивает Гарпан. — Совсем ничево. Как это: от горшка два пальца? Так, нет ли?

— Два вершка, — охает Вадимка. — Дедушка, хватит!

— Но, тогда ладно, — соглашается дед. — За стол садись, все садитесь. Оленье мясо есть будем, чай пить, немножко отдыхать. Асаткан, чево стоишь, угощай гостей!

В палатке у Гарпана уютно, пол застлан оленьими шкурами, одеяла аккуратно свёрнуты, подушки сложены одна на одну. Сбоку у входа — резной шкафчик, столик небольшой. На столике — батарейный приёмник, на шкафчике туески расставлены, самодельный коврик лежит, кумаланом называется. Рукодельник, видать, старик, с воображением.

Асаткан маленькая, а проворная. Не успел Вадимка глазом моргнуть — кусок оленины перед ним, кружка молока, мёд, чай с вареньем. Всё, как дедушка сказал. И нам каждому по тарелке мяса поставила.

— Ешьте, пожалуйста, очень просим.

— Ишь ты, «очень просим»! — Гурьяныч вытаскивает кусок побольше. — Да мы без приглашенья, милая, все уплетём и ещё потребуем.

За палаткой вспугивают тишину звонкие колокольчики. Эго пасутся олени. Обычно они разбредаются по еланям, по воде, по кочкам, где трава гуще, вкуснее. А эти к палатке жмутся, крутятся на пятачке.

— Беда у нас. — Гарпан усердно сопит охрипшей трубкой. — Волки, парень, прибежали. Много лет совсем не было. Вчера трёх оленей задрали да оленёнка. Помогать надо, а то всех зарежут.

— Как помогать? — Степан Степаныч увлечённо сосёт косточку. Оленина пришлась ему по вкусу.

— Оленей караулить надо, костры жечь, из ружей стрелять. Завтра наши приедут, легче станет. Пять человек, пять костров. Ладно будет?

Гарпанова просьба никого из нас не радует: ещё одна бессонная ночь где-нибудь между кочками в воде, на холоде. А нам так хочется спать, так хочется — трёх суток не хватит. С другой стороны, о чём рассуждать, если действительно надо, если колхозное добро гибнет.

— Караулить, караулить… — ворчит под нос Гурьяныч. — Какие мы караульщики не спамши? Хоть самих за ноги хватай.

Чуткий Гарпан слышит Гурьяныча, ещё пуще хрипит самодельной трубочкой.

— Ты какой человек есть? — сердится старик. — Будто в наших краях не жил. Знаю тебя, давно знаю. Ты как не понимаешь: волку не один олень — всё стадо на зубы давай!

Мы привыкли к возражениям Ивана Гурьяныча: такой уж поперечный характер у человека.

— Поможем, Гарпан, обязательно. — Степан Степаныч вопросительно смотрит на меня. — Только пяти костров, я думаю, не выйдет: устали мы, заснём, никакого проку не будет. А если по двое дежурить — друг дружку в бока станем толкать. Как ты, Федя?

— Я не против. Не знаю, как Вадимка.

Это я нарочно, чтоб он почувствовал себя взрослым.

— Вот ещё! — храбрится сын. — Один у костра подежурю.

— Ой, хвастунишка! — прыскает Асаткан. — Кто тебя врать учил?

— А вот и подежурю! — сердится Вадимка.

— Конешно, подежурит. — Гарпан дёргает девочку за косичку. — Не лезь, когда мужчины говорят. Твоё дело што? Куклы да лепёшки!

Асаткан нисколько не сердится на дедушку.

А старик затевает что-то новое: на месте не сидит, на Вадимку хитро смотрит.

— Я тебе, Вадимка, подарок дам, хороший подарок. Сам лает, сам кусает, сам от хозяина прячется. Кто — скажи?

— Тымба! — вскрикивает сын. — Дедушка Гарпан, Тымба!

— Сичас, сичас узнаешь.

Старик выходит. Возвращается со щенком.

— Бери свою пропажу. Спрашиваю: как тебя звать? Не говорит. По-русски — нет, по-нашему — нет. Што, думаю, за собака такая неучёная? Скулит, да и только, Э, думаю, наверно, Вадимку потеряла.

Сын хватает щенка, тискает, гладит, целует:

— Никогда, никогда я тебя не брошу, никогда, никогда… — И снова гладит и целует.

Щенок обрадован не меньше хозяина.

— Так нехорошо, Вадимка, — предупреждает Гарпан. — Твоя собака будет… как это? Близоблюд!

— Лизоблюд, — поправляет Степан Степаныч.

— Но-но! Лизоблюд — значит попрошайка. У огня начнёт сидеть, мяса просить. Как это: где моя большая ложка?

На этот раз Вадимка не верит Гарпану:

— Почему, дедушка?

— Как ты не поймёшь, Вадимка-охотник? Взрослый человек, по тайге ходишь, следопытом хочешь быть. Собака што любит? Строгость, справедливость. Где её место? На дворе. Дадут поесть — ешь, не дадут — жди, сама ищи. Воровать станет — ремень на што? Если я оленя к огню посажу, лошадь, корову, собаку — как их кормить буду? Самого съедят.

Иван Гурьяныч о плащике справляется:

— Синий, потрёпанный такой… Не видели?

— Всё дома, — успокаивает Гарпан. — И полотенце здесь. Бери, пожалуйста.

— Полотенце не моё, а плащишко посушить надо. — Темник вешает его возле румяной печки. — Нашлась, стал быть, пропажа.

— Дедушка, а как вы Тымбу нашли? — Вадимка не может расстаться со щенком. Расскажите!

Асаткан презрительно выпячивает губы: сразу видно, городской мальчишка. Кто же собак на руках носит? Это же не кукла!

— Я, што ль, нашёл? — поясняет старик. — Собака Оронка услыхала: лает и лает. На кого — не пойму. Всё знаю: как на белку лает, на рысь, на соболя, на медведя. А тут совсем не знаю. Смотрю: собачонка лапами буль-буль. Тонуть ему охота, што ли? На стоянку привёз, отогрел маленько. Потом слышу, стреляют. Думаю, беда пришла, спасать надо. Кто такой, думаю? А это Вадимка за Тымбой вернулся.

Гарпан говорит, а сам потихоньку к щенку крадётся. И вдруг как крикнет:

— Тымба, на место!

Щенок вздрагивает, шлёпается на пол, со всех ног бросается из палатки.

— Так ево надо учить, Вадимка, — наставляет старик. — Шипко хорошая собака будет, с малых лет слово понимает. Ну, давайте чай пить!

Он выуживает из чашки кость, подаёт Вадимке:

— Брось Тымбе, да смотри, штоб Оронка не отняла.

Гарпан угощает нас лепёшками, ставит рыбу на стол, подкладывает мяса. Мы едим охотно и впрок, боимся, как бы снова не пришлось сидеть на одной картошке.

От сытости и усталости закрываются глаза.

— Теперь спать, — объявляет Степан Степаныч. — До вечера.

— Спать, спать… — поудобней мостится Иван Гурьяныч. — Эх, если б до самого утречка!

А мне вдруг захотелось посидеть у палатки, хотя бы с полчасика, подумать кое о чём. Например, о нашем проводнике и товарище — об Иване Гурьяныче.

Впереди у нас пять-шесть походных дней, больше ста километров пути. Если мы будем кружить, как сегодня, нам и месяца не хватит.

Вернуться? Вот стыдобушка!

Значит, надо искать проводника.

Впрочем, зачем его искать? Он есть — Гарпан Гильтоныч. Только согласится ли? У самого беда страшная.

Откуда-то доносятся голоса Вадимки и Асаткан. Ну, понятно: прячутся за толстенной сосной, что стоит рядом с палаткой.

Асаткан интересуется Вадимкиной родословной:

— У тебя мама есть? А бабушка? А дедушка?

Есть у Вадимки и бабушка и дедушка, мой отец. Он живёт в другом городе, на границе Сибири с Уралом.

— А у меня одна бабушка Лапо, — вздыхает Асаткан. — И никого, никого больше.

— Бабушка Лапо? — смеётся Вадимка. — Неужели?

— Ты почему смеёшься? — сердится Асаткан. — Ты знаешь мою бабушку?

— Я слышал о ней. Нам рассказывали, как она электричество рукавицей гасила.

— Кто рассказывал? — повышает голос Асаткан. — Скажи, кто?

— Председатель колхоза и одна женщина. Забыл, как её зовут.

— Как бабушка свет гасила? Ну-ка, скажи?

— Как? — Вадимка теряется, но не сдаётся. — Рукавицу на лампочку натянула… Ну и света не стало.

— Врёшь, врёшь, врёшь! — Асаткан сердито пристукивает ногой. — Моя бабушка никогда так свет не гасила. Никогда! Никогда!

— Гасила!

— Нет! Нет! Нет!

— По-твоему, нам наврали?

— Да! Да! Да!

— Ладно, — неожиданно соглашается сын. — Если хочешь, спроси у неё самой.

— И спрошу!

Пожалуй, пора мне вмешаться в этот спор.

— Вадим!..

Они не видели сидящего рядом свидетеля. Асаткан бежит за палатку, а сын понуро бредёт ко мне.

— Зачем ты обижаешь девочку? — спрашиваю я.

— Но ведь это правда!

— Возможно. Только говорить надо вежливо.

— Хорошо, я буду вежливо.

Что-то я не узнаю своего сына: очень уж покладистым стал. Надолго ли?

Вечером мы разжигаем костры. Олени, успокоившись, постепенно разбредаются по пастбищу. Мы берём их в огневое кольцо; костёр от костра в полукилометре. Иначе не получается.

Оленята пасутся в кругу матерей и отцов. В случае угрозы они защитят детей мощными рогами.

Я дежурю с Вадимкой. Степан Степаныч — с Темником.

У Гарпана костёр самый большой и самый яркий.

Пока мы спали, старик смастерил Вадимке моршни, вроде лаптей из оленьей кожи. Они лёгкие, тёплые, носятся на травяной подстилке, для мягкости.

Сын не налюбуется на них — и так и этак ногами вертит. Как же, будет что показывать знакомым ребятам! Кто, спросят, сделал? Сам дедушка Гарпан. А кто такой Гарпан? Кто дедушка Гарпан? Разве так сразу расскажешь?

Вадимке очень нравится дедушка Гарпан.

Лес от пастбища метрах в пятидесяти, высокий, лохматый, полнеба закрыл. Перед ним зеленеет вереск, синеет голубичник, всюду разбросан соснячок-подросток. Сейчас в нём, наверно, притаились наши враги. Мы их караулим, они — нас. Авось мы заснём, погаснут огни, тогда они подползут на брюхе и — цап-царап! Одного оленя, другого, хоть всё стадо.

— Батя, мы не будем спать. Ни за что!

— Нет, не будем. — Я с трудом разлепляю тяжёлые веки.

Семьсот оленей пасёт дедушка Гарпан; каждый олень стоит пятьдесят рублей по колхозным ценам. Если ж олень работает в экспедиции, то за него платят колхозу полтора рубля в день. Каюру особая плата — сто пятьдесят рублей в месяц. Ни самолёт, ни вертолёт, ни лошадь — ничто не может сравниться с оленем. Потому и спрос на них большой.

Вот какое богатство доверяют дедушке Гарпану!

У нас с Вадимкой одноствольное ружьё, заряженное жаканом, полупустой патронташ и мой охотничий нож, удивительно дорогой и удивительно неудобный. Бедное оружие наше показывает, что этому участку не придаётся особого значения. Главное направление — Гарпаново; он вооружён карабином последней марки. У Степана Степаныча с Темником тоже по ружью. У них пост номер два.

Тымба лежит рядом с Вадимкой. Щенок рад, что нашёл хозяина, ласкается к нему.

— Ты слышала, что сказал дедушка Гарпан? — строго спрашивает сын. — Он сказал, что тебя нужно держать в ежовых рукавицах. Понимаешь?

Нет, ничего не понимает Тымба — лезет и лезет.

Вадимка легонько отталкивает её от себя. Она скулит, отползает чуть-чуть, а через минуту-две снова тянется к хозяину.

— Тымба, на место!

Щенок не знает, где это «место», но быстро вскакивает и отбегает в сторону.

Дров мы натаскали много, на всю ночь хватит. Под нами оленьи шкуры и ватники. Одеты мы в те же штормовки, подходящие для любой погоды.

— Интересно, что сейчас наши делают? — спрашивает Вадимка.

— Какой сегодня день?

— Пятница.

— Как обычно: моют полы, стирают, сами моются.

— А бабушка что делает?

— Бельё, наверно, полощет, развешивает. У неё тоже дел немало.

Второй раз вспоминает Вадимка о бабушке.

Лес быстро темнеет, сливается с серым небом. Облака плывут низкие, драные. Хорошо бы, ветерок подул, а то снова дождь польёт. Вот тогда мы попляшем.

Волкам дождь не помеха.

Я встаю, подбрасываю в костёр несколько валежин. Клубы искр взлетают в темноту, золотисто рассыпаются, гаснут. После них становится ещё темнее. Надо размяться, а то не заметишь, как уснёшь.

— Батя, а почему лошади боятся оленей?

— Не знаю. Лучше б их волки боялись.

— Батя, а за волчью шкуру платят?

— Конечно. Усни-ка ты лучше, а я покараулю.

Хотя нужно б наоборот: Вадимке, как я вижу, спать не хочется.

— Расскажи что-нибудь про волков, интересное.

Раз пристал — не отвяжется.

Я знаком с несколькими охотниками-волчатниками всё на той же почве — по книжным делам: они заказывают мне новейшую литературу но охотоведению. Один из них, крепкий старичок, потомственный охотник, ходит на волков с капканами и… палкой. К капкану привязывает небольшой сутунок, он тащится за волком, изматывает его. Перегрызть проволоку зверь не в состоянии.

Охотнику остаётся немногое: догнать волка и палкой добить его. Шкура остаётся невредимой.

Другой охотник, не менее знаменитый, устраивает на волков катушки — очень остроумное сооружение. Где-нибудь в волчьих местах сравнивает крутой склон и поливает водой. Внизу роет яму с наклонной крышей-поветом. Вверху на склоне, желательно возле дерева, примораживает тушу погибшего животного. Волк, почуяв мясо, прибегает на место, хочет съесть лучшие куски. Но дерево не даёт ему подступиться, тем более что лучшие куски приморожены со стороны катушки. Отчаявшись, зверь прыгает на лёд и катится в ловушку.

Вадимка требует:

— Ещё расскажи.

Но у меня голова тяжёлая-тяжёлая, пеки прямо-таки пудовые. Я засыпаю.

Снятся мне волки. Они ввалились в палатку дедушки Гарпана, окружили его, клацают зубами — вот-вот разорвут. Гарпан выхватывает из-под матраца карабин, стреляет в первого волка…

И тут я просыпаюсь. Трижды бахает гарпановский карабин, дважды палит пост помер два. А мы что-то прозевали.

Тымба дрожит и жмётся к нам.

Я толкаю в бок дремлющего сына.

— Ты чего, батя?

— Волки!

— Где? — Он хватает ружьё, поднимает голову. — Где, батя?

— По-моему, с Гарпановой стороны, он первый выстрелил.

— Ты всё перепутал, — зевает Вадимка. — Мы ж договорились иногда постреливать.

— Правда, забыл. Подожди: а почему три раза подряд?

— Не знаю.

— Почему Тымба жмётся к нам?

— Не знаю.

— Смотреть в оба! — командую я.

Сон пропал сразу, прохлада бодрит, но не радует. Костёр погас. На востоке, над туманным лесом, тянется серая рассветная полоска. Вереск ещё не виден и соснячок тоже: они ещё слиты с ближними деревьями.

Самое время волчьего разбоя.

А Тымба всё дрожит и дрожит. Она б наверняка убежала, если бы знала, где стоит палатка.

Вадимка берёт дробовик, отползает метров на двадцать — так виднее дедушкина сторона. Он лежит, поглядывая туда-сюда, иногда приподнимается на локти. Я понимаю, как ему хочется увидеть волка, пальнуть в него. Но всё тихо. Лишь меланхолично звенькают колокольчики, мерно качаются тёмные короны рогов, иногда жалобно мычит оленёнок.

Да, видать, была поверка постов. Но почему утром?

Всё разъясняется в несколько минут. Ближние к нам олени неожиданно шарахаются от леса; запрокинув головы, несутся к стоянке. Тревожно звенят их колокольчики. Ещё тревожнее мычат бегущие оленята.

Волки!

— Батя, сюда! — машет Вадимка. — Скорее!

Я торопливо ползу к нему, и Тымба за мной, как приклеенная.

— Что, Вадимка?

— Смотри, волк!

Метрах в сорока действительно бежит не то волк, не то собака. И как-то очень неопределённо: ни к стаду, ни к лесу — вдоль фронта бежит.

— А если Гарпанова собака, Вадимка?

— Какая собака? — шепчет он. — Видишь, хвост как палка. Я в книжке читал, у волков всегда хвост палкой.

Вот этого я, честно говоря, не знаю.

Вадимка раскидывает ноги, как солдат на стрельбище, пригоняет приклад к плечу, подводит мушку под волчью голову, затаив дыхание плавно нажимает на спусковой крючок. Очень плавно, как в тире.

Гремит выстрел. Волк на бегу тычется в кочки.

— Готов!

Вадимка вскакивает, с дымящимся ружьём бежит к зверю.

— Стой, Вадим, стой!

Я хватаю сына за рукав, останавливаю. Надо осторожно подходить к этому зверюге. А вдруг он притаился — бывают такие хитрецы.

Нет, большой волчище лежит в воде. Над правой бровью его зияет рана величиной с пятак.

Все посты сбегаются посмотреть на зверя.

— Ты, Федя? — спрашивает Степан Степаныч.

— Вадимка.

— Поздравляю, брат! — Степан Степаныч приподнимает Вадимку. — Утёр нам носы, ничего не скажешь.

— Хороший выстрел, — хвалит Гарпан. — Молодец парень! А Тымба где?

— Здесь была.

— Теперь в палатке ищи. Ну, пошли чаевать! Как-никак пятьдесят рублей заработали, одного оленя оправдали.

Впереди шагает Вадимка; за ним Гарпан с волком на плече; позади мы, неудачливые охотники.

Гарпан бросает ношу у входа, вытаскивает из-под кровати Тымбу и несёт её к волку. Она рвётся, визжит, будто стрелять её хотят.

— Но-но! — Гарпан крепко держит щенка. — Нюхай, нюхай волчью кровь!

Он суёт её носом в рану под остывшим глазом.

Запоздало выскакивают из лесу собаки, остервенело бросаются на волка.

— Я вас, лодыри! — Гарпан замахивается на собак. — Какого зверя пробегали!

Старик опускает щенка на землю.

— Так вот учи её, Вадимка. Теперь она волка не будет бояться.

Вадим безмерно рад своей удаче, но виду не показывает. Пусть эта Асаткан не думает, что он трус и хвальбишка. Если случится — он и на медведя пойдёт. Очень просто.

Вот какие честолюбивые мысли у моего сына!