Вадимка

Глава третья НОВЫЕ ЗНАКОМЫЕ

Мы сидим во дворе сельсоветского дома, варим на костре картошку, вспоминаем недавние события.

Двор порос травой-муравой, кой-где лебедой и крапивой, частью вытоптан скотом, частью занят длинными поленницами лиственничных дров. Они горят пышно-жарко, стреляют, как Вадим из «духовки».

Дом сельсоветский новый, светлый, под железной крышей; он глядит весёлыми окнами на крутой обрыв, что сбегает к синеомутной Тымбе. Река здесь растекается на два рукава, между ними плывёт черёмушный остров, похожий на белый пароход. На высоком берегу, напротив острова, дымит немудрящая кузенка, летят из неё звоны-перезвоны. В стайке для ковки лошадей волнуется сивая кобылёнка.

По реке, минуя поплавки сетей, плывут утки и гуси; бредут на водопой сытые коровы. На скотном дворе отчаянные ребятишки дразнят здоровенного колхозного бугая.

Нам всё это со двора хорошо видно.

Степан Степаныч, довольный, посасывает папиросу, щурит чёрные глаза, мечтательно вздыхает.

— Красота какая, Федя!

Степан Степаныч одет по-таёжному. На ногах — яловые сапоги, на плечи накинута штормовка с капюшоном, на голове груздем сидит войлочная шляпа с сеткой от комаров. По всему видно: правится ему здесь. Давно не видел он высоких гор, светло-зелёных, с изумрудными переливами, солнечных перелесков за рекой, рассеянных по волнистой долинке, высокого неба самой прозрачной синевы; не дышал чистым воздухом дремучей тайги, что вплотную подступила старинному селению.

— Умирать сюда приеду, — шутит Степан Степаныч. — На самую красивую горочку.

У Темника одежда много проще. Ватник на нём латан-перелатан, сапоги скособочены, штаны древние, землепроходческие. Кепка старенькая, восьмиклинка; плащ синий, прожжённый. Вроде ещё меньше стал он в этом одеянии.

Степан Степаныч обстругивает палочку, пробует ею картошку.

— Скоро сварится, — говорит он и снова ложится на траву лицом к Темнику.

Трава пахнет ромашкой и мятой — знакомые запахи детства!..

— Расскажите, Иван Гурьяныч, как вы Тымбу потеряли? — Степан Степаныч прячет нож в чехол. — Интересная история.

— Село или речку? — спрашиваю я.

— И то и другое, — признаётся Темник. — Впервые со мной такое приключилось. Стал быть, летим над Витимом. Дело известное; плавал по нему не однажды, и блудил, и тонул, с холоду-голоду погибал. Значит, смотрю, отворачиваем влево — тоже тропа знакомая. За поворотом этим — минут двадцать лёту — моя Тымба и есть. Село родное. Тымба-то!

Гляжу вниз. Действительно, селение видится — домов сто аль поболе. А сам знаю, не только села — заимки перед Тымбой нет. Смотрю, стал быть, думаю: иль пилот напутал, иль у меня ум за разум заходит.

Лётчик тем временем кружок даёт, на посадку метит.

«Куда? — кричу ему в ухо. — Что за село?»

«Тымба», — отвечает.

Ну, думаю, парень, вот сейчас я над тобой посмеюсь.

Садится лётчик возле прясла с «колбасой», выключает мотор. Я жду, когда он из кабины вылезет, — удовольствие продляю. Верно, вылезает он, берёт планшет свой плексигласовый, в избушку топает. Я, значит, за рукав его и так ехидно спрашиваю:

«А вы случаем промашки не дали, товарищ пилот?»

«Какой?» — отвечает. И смотрит на меня, как на музейную редкость.

«Это ж не Тымба, — говорю. — В Тымбе двадцати дворов не наскребёшь, а здесь, стал быть, все сто. Заводишко дымит, сад посреди села».

Тут уж он посмеялся надо мной, отвёл душеньку. Спрашивает, когда я в последний раз в Тымбу наведывался.

«Последний раз? — начинаю вспоминать. — Как же, лет двадцать назад, если не ошибаюсь».

Лётчик ещё пуще заливается.

«Почему ж вы, говорит, считаете, что Тымба до сих пор в детских трусиках бегает?»

Темник пробует картошку, палочка легко входит в неё.

— Сварилась, братцы! Налетайте! Расхватали — не берут.

— А потом узнали? — Вадимке интересна эта история. — А, дядя Ваня?

— Потом? Само собой. Клуб, что мы строили, вширь подался, пристройку к нему приспособили: завод, о котором я лётчику толковал, не завод вовсе — электростанция. А мы всё керосин жгли. Одних магазинов штук десять насчитал. Школа-интернат на сто мест. А при мне и школы-то не было.

— А дом, где вы жили, остался?

— Дом, Вадимка, остался. Прочный дом, из лиственницы рублен. Стоит, как утёс Стеньки Разина.

На картошку и едоки прибывают: Валентин Иванович — председатель колхоза и Анна Петровна — секретарь партийного комитета. Её-то я узнаю сразу, по походке. Не идёт она, а плывёт вроде. Мы с ней в партийной школе вместе учились.

— А мы к вам на огонёк. — Анна Петровна ставит на стол хозяйственную сумку. — И на картошку. Идём по селу, думаем: «Где так вкусно картошкой пахнет?» Видим, цыгане заезжие дрова сельсоветские жгут. «Голодные, поди?» — рассуждаем. Валентин ленков солёных прихватил, а я — большую ложку.

Степан Степаныч уступает ей почётное место и, между прочим, говорит:

— Насчёт большой ложки зря стараетесь. Мы сами такие. Получайте обыкновенную едоцкую образца тысяча девятьсот шестьдесят четвёртого года. Куплена по дешёвке в магазине уценённых товаров.

И даёт ей походную, алюминиевую.

Вадимка, как всегда, со щенком возится. Картошку щенок не ест, рыбу тоже. Молока бы… А где его взять?

— Сейчас организуем, — встаёт Валентин Иванович. — Колхоз наш не бедный, прокормим волкодава.

Приносит он целый бидон молока.

— Тут, — говорит, — и людям хватит. Как волкодава зовут?

— Как? — спрашиваем Вадимку.

— Не знаю.

Вот это здорово!

— Сеньором Помидором зовут, — балагурит Иван Гурьяныч.

— Это она, — сообщает Вадимка, стряхивая искру с кеда.

— Давайте имя придумывать? — предлагает Степан Степаныч. — Тайга!

— Тымба!

— Дамка!

— Подведём черту, как говорят у нас на собраниях. — Степан Степаныч снимает шляпу. — Прошу высказываться.

«Тайга» и «Тымба» проходят единогласно.

— Голосовать! — требует Вадимка. — По-честному!

— Самое честное, Вадимка, — это моя шляпа, — уверяет Степан Степаныч. — Пиши на двух бумажках: «Тайга» и «Тымба» — и давай их мне.

Он кладёт в шляпу свёрнутые бумажки, трясёт перед Вадимкиным носом.

— Тяни, брат.

Вадимка вытаскивает бумажку: «Тымба».

— Виват Тымбе! — басит Степан Степаныч, так что Темник вздрагивает.

— Ура-а!

Это мы кричим, поддавшись настроению Степана Степаныча. А он приглашает:

— По случаю крещения шейка прошу отведать солёной рыбки.

Едим тут же на сельсоветском столе. Всё исчезает мгновенно, как под взглядом волшебника. Валентин Иванович приносит ещё несколько рыбин.

— Тащил бы всю бочку, — предлагает Гурьяныч.

Тымба лакает молоко из консервной банки.

Вечернее солнце скатывается за далёкие хребты, в прозрачном небе играют стремительные ласточки, лениво кружат сытые орлы. Кой-где дымятся туманом бело-зелёные сопки, с тёмной реки тянет дрожкой прохладой. К белому острову шумно плывут лодки с баяном и песнями.

— Что ищете в наших краях? — спрашивает Анна Петровна. — Может, помощь какая нужна?

— А вот это! — Степан Степаныч разводит руками. — Не знаю, как товарищам, а мне такая жизнь нравится. Возьмёте в свой колхоз?

— Рады бы, только должности подходящей нет.

— А я без должности, вместо сивки-бурки.

Он размяк, Степан Степаныч, ещё больше подобрел. Занятным стал, разговорчивым.

Я приглядываюсь к Валентину Ивановичу. Он совсем молод, каких-нибудь двадцать восемь лет, четвёртый год живёт на севере. Приехал не то из Ленинграда, не то из Киева.

— Нам бы эвенков посмотреть… — просит Степан Степаныч. — Не подскажете, где лучше?

— Без этого не обойдётся, — уверяет Валентин Иванович. — И в Тымбе можно, и на оленьих стоянках. Интересный народ, самобытный. Иные сразу к новой жизни привыкают, иные с трудом, особенно старики. Был тут у нас один случай, давний правда, но интересный.

— С бабушкой Лапо? — спрашивает Анна и заранее смеётся.

— Расскажите, пожалуйста, — просит Вадимка.

— Ладно, слушайте. Живёт у нас такая древняя старушка — бабушка Лапо. Есть у неё внучка Гайонка. По-русски сказать — красивая. Решили мы им дом построить. Как решили, так и сделали. Поселяем бабушку в дом, а она не хочет. «Домовых, говорит, боюсь. У вас, у русских, домовые есть».

Мы смеёмся над ней: это, мол, только в сказках. И внучка ей то же самое толкует. «Ладно, — говорит бабушка Лапо, — где мне с вами спорить! Буду в дом переселяться».

Да, поселиться-то поселилась, а жить не живёт. Как дело к ночи, она к другим эвенкам кочует, к тем, которые ещё в чумах остались. Семьи две-три их было. И Гайонку с собой тащит.

Стали у нас свет проводить. Купили мы двигатель, сильный, надёжный. Приходит монтёр в бабушкин дом — нет её, второй раз приходит — нет. «Где бабушка?» — у соседей спрашивает. А те отвечают: «Не живёт бабушка дома, в чум укочевала».

Стали мы с ней опять разговаривать. Свет провели, кровать с панцирной сеткой достали. Специально в район ездили.

Бабушка снова соглашается: «Ладно, поди-ка, больше кочевать не буду, жить буду».

Иду я как-то домой поздновато, на конюшне задержался. Смотрю, горит свет у бабушки Лапо. «Значит, дома, — соображаю. — Зайду проведаю».

Стучусь, стучусь — не отвечает. Я посильней, кулаками барабанить стал. Вдруг, думаю, беда какая стряслась. А из-за двери кричат: «Хто там? Заходи, мне шипко некогда!»

Открываю дверь. Смотрю, стоит бабушка на табуретке и рукавицу на лампочку надевает.

«Что делаешь, бабушка?» — спрашиваю.

«Свет увернуть надо. А как? Я знаю, што ли?»

«Вот, говорю, выключатель есть». И показываю, как он действует.

А бабушка стоит и по голове себя шлёпает:

«Вот дура-баба, пошто у Гайонки не спросила?»

Вадимка смеётся больше всех.

— А что, если бабушке Лапо телевизор показать? Вот бы удивилась!

— История, в самом деле, смешная. Степан Степаныч захлопывает записную книжку. — Долго добираться до оленьей стоянки?

— День, полтора, два, смотря какой транспорт. На своих двоих — одна статья, на лошадях — другая, на оленях — третья.

— Есть стоянки на нашем пути?

— Как раз мимо одной поедете. Дорога туда, честно скажу, неважнецкая. Собственно, никакой дороги нет — оленья тропка. По люди ездят, значит, и вы проскочите.

Нам ещё лошади нужны. Кое-что мы отправим самолётом, резиновую лодку например. И всё-таки груз наш увесист.

— Двух лошадей дадим, — обещает Анна Петровна. — Вадимка с Гурьянычем верхом — самый молодой и самый старший. А вы за ними, в пешем строю. За лошадей придётся платить — хозрасчёт, сами понимаете; продукты отсюда возьмёте. Да, с проводником как?

— У нас Гурьяныч, — отвечаем. — Мы за ним, как за каменной стеной. Родился здесь, полжизни прожил. Ну, случилась осечка — село не узнал. Понятное дело: вон как оно за двадцать лет вымахало! А тайга, что ж, какой была, такой осталась.

— Тайга тоже росла, Фёдор Петрович, — предупреждает Анна. — Словом, делайте как лучше. Не маленькие, учить нечего.

Чувствуем, не доверяет она Ивану Гурьянычу.

— Как ты, Гурьяныч? — спрашиваем.

— Стал быть, могу, ничего особенного. Дорожка знакомая, ребятёнком по ней бегал, когда в районной школе учился. Сто пятьдесят километров за четыре дня форсировал. И всё пехтурой.

Решаем второго проводника не брать.

Я и Степан Степаныч провожаем Анну до дома. Уж поздно. Свежей прохладой веет с дымчатых гор, высокая луна серебрит перекаты на Тымбе, обливает светом перелески и долинки. Густой черёмушный запах летает над селом.

Анна рассказывает нам о Валентине Ивановиче. С первых дней молодой председатель рьяно взялся за работу, никому покоя не давал. Сначала сердились на него, кой-кто поговаривал: «Ну, какой он председатель? Менять надо». А Валентин Иванович посмеивается, своё гнёт. Сенокос ли идёт, на охоту ли собираются — он обо всём позаботится: чтоб ружья были, дробь, порох, питание, да ещё с запасом. В район чаще других ездит, кого надо теребит. Одним словом, кипит на работе.

Анна Петровна и говорит и о нас думает.

— Надо бы вам взять проводника, Федя. Места здесь дикие, топкие. Эвенки и те иногда блуждают. Не поймите худо: ничего я против Гурьяныча не имею, но смотрите, не пожалеть бы потом.

— Мы подумаем, Анюта.

— И вот ещё что: дам я вашей артели ведра два картошки. Нет-нет, тут уж моё слово твёрдое. Иногда картошка в тайге лучше мяса бывает.

Хорошо, возьмём картошку — запас никогда не лишний.

Мы благодарим Анну Петровну и возвращаемся к товарищам.