Варвары против Рима

ГЕРМАНЦЫ

Одним из любимых развлечений германских варваров было некое подобие танца с саблями, более похожее на реальный бой. В танце использовались мечи и копья, и был шанс доплясаться до смерти в буквальном смысле этого слова. Возможно, зрители держали мечи на разной высоте либо размахивали ими, словно в бою, в то время как танцоры двигались между ними? Точно мы не знаем. Все, что у нас есть, это увлекательное описание, оставленное нам Тацитом: «Одно и то же представление всегда происходит на любом сборище. Обнаженные юноши атлетического сложения скачут в танце среди мечей и копий, угрожающих их жизни. Опыт придает им умения, а умение придает грации…»

Поскольку опасность для жизни явно подразумевалась, больше всего Тацита впечатлило то, что танцоры участвовали в пляске исключительно ради забавы. Никакой платы они не ожидали! «Вопрос о выгоде или плате не ставился: наградой за их бездумное развлечение была радость зрителей»[125]. Германцев, согласно Тациту, деньги не волновали. Они не практиковали ростовщичество. Они находили янтарь, но не знали ему цену и, когда получали за него хорошие деньги, «брали их с изумлением». Когда Тацит писал эти строки, Рим был насквозь коммерциализированным обществом и основным движущим мотивом была выгода. В то же время римлянам представлялось, что германская культура все еще обладала такими примитивными побудительными силами, как честь, верность, храбрость, а иногда просто Joie de vivre![126]

Этот простой, счастливый народ — вероятно, самая значительная из всех групп «варваров», со временем образовавших европейскую цивилизацию, которая будет доминировать на планете. Он даже важнее римлян. Готы, так потом их называли римляне, в итоге захватили Западную империю (см. главу «Эллины»). И Франция, и Германия (Алеманния), и Англия ведут свои родословные от германских народов — франков, алеманнов и англосаксов.

Но если историки использовали слово «кельты» с опаской, то еще более осторожны они должны были быть со словом «германцы». Насколько нам известно, в древнем мире не было народа, который бы так себя называл. Это слово пришло от римских и греческих авторов. Оно появляется много позже, чем Keltoi (кельты). Первым, кто использовал слово Germani, был в 100 г. до н. э. греческий историк Посейдоний[127]. Возможно, это искаженное древнегерманское слово Gaizamannoz («копейщики»), которым называли одно из племен.

Первую реальную попытку описать германцев сделал Цезарь в те времена, когда толпы германцев двигались в Западную Галлию. Понятно, что все сведения, которыми располагал Цезарь, относились к германцам, жившим рядом с Рейном, а источники более обширной информации весьма сомнительны. Именно из таких источников он почерпнул рассказы о лосях без коленей и о единорогах в германских лесах. Единорогах, у которых рог на кончике расцветает и распускается отростками оленьих рогов. Так, может, это многорог?

Единственный другой важный римский источник — это труды историка Тацита, чья обворожительная книжица «Germania» написана так, словно он там был. Не был. Похоже, что он опирался на труды Плиния, который действительно побывал и написал отчет, позже утерянный. Конечно, ко временам Тацита, через 100 лет после Цезаря, о германцах было известно намного больше. Кроме того, Тацит был заинтересован не в том, чтобы показать, какими дикими они были, а в том, чтобы привести их как пример контраста природной туземной морали и лишенной простоты римской развращенности.

Ясно лишь, что около 500 г. до н. э. область, включающая в себя Северо-Восточную Германию и Южную Скандинавию, была населена людьми со схожими образом жизни, коренным языком и мифологией (мифология лучше всего известна нам благодаря норвежским сагам). Затем эти народы двинулись на юг. Итальянцы впервые познакомились с ними в 113 г. до н. э., когда племена, называвшиеся кимврами и тевтонами, вошли в земли нынешней Австрии. Десятью годами позже они вступили в Италию и спросили, где бы им поселиться. Эти огромные полуобнаженные воины нанесли немалый урон римской армии, прежде чем их удалось сокрушить.

Совершенно очевидно, что люди, жившие на северо-западе Германии, сильно отличались от кельтов. Римские описания этих народов — это, скорее, весьма обобщенные карикатуры, но зерна истины они содержат. Германцы жили в отдельных небольших поселениях и добывали пропитание больше разведением скота и охотой, нежели возделыванием земли. Риму нечего было у них грабить (впрочем, латинское слово «деньги» — pecunia — происходит от pecus — «скот»).

Римлян несколько сбивало с толку общественное устройство, не направленное на то, чтобы разбогатеть. Такое отсутствие интереса к выгоде проявлялось даже на полях сражений. Римский солдат воевал за жалованье. Его генералы демонстрировали свое богатство и статус роскошным образом жизни и властью над судьбами своих бойцов. У германцев все было совершенно иначе. Вождь подтверждал свое положение собственной храбростью, а свое богатство — щедростью на празднествах и пирах.

Это была культура воинов, где мужество и почет среди товарищей значили больше, чем накопленные богатства. Юноша, достигший зрелости, не стриг волосы и не брил бороду, пока не убивал в бою первого врага. А в сражении, согласно Тациту, стимулом проявить отвагу было одобрение или осуждение кровных родственников: «Более всего стимулирует их храбрость то, что их эскадроны и батальоны формируются не по случайному принципу, а составляются из членов семей или кланов»[128]. И пояснял, что основой была преданность вождю: «Защитить, уберечь его, приписать его славе собственные храбрые деяния — вот вершина преданности. Вождь сражается за победу — его слуги сражаются за вождя».

А с преданностью приходила храбрость. Общая храбрость. Следствием ее у германцев были довольно авантюрные обычаи: «…согласно их понятиям, нет ничего более недостойного и более унизительного для мужчины, чем защищать лошадь броней. Соответственно, как бы малочисленны они ни были, они смело бросались на любое число врагов, лошади которых были защищены броней»[129]. Незащищенными были не только лошади. Воины тоже шли в бой нагими. Когда они храбро бились с закованными в латы римлянами, единственным их прикрытием был деревянный или плетенный из лозы щит.

Германцы вели бой хаотично, каждый сам по себе, что резко контрастировало с холодным профессионализмом и дисциплиной римской армии. «Они смотрели на войну как на спорт, в чем-то почти рыцарский, в их военном искусстве были дух и преданность профессионалов, но в тактике они не поднимались выше любителей»[130]. Для германцев главным в войне была демонстрация храбрости, а не стремление к материальным приобретениям или политическим выгодам.

Легко увидеть связь между отношением германцев к войне и рыцарским кодексом Средних веков. Например, средневековый обычай выбирать по одному лучшему бойцу противоборствующих сторон, чтобы решить исход битвы в одном поединке, восходит к войнам варваров против Рима. «Выбирался каким-либо способом пленник из племени, с которым шла война, и его ставили против отборного бойца из собственного племени. Каждый был вооружен оружием своей страны. Победа одного или другого воспринималась как соответствующий знак»[131].

У германцев не было военной организации. Войны были целиком и полностью играми отдельных героев. Впрочем, эти игры выглядели не особенно опасными, поскольку оружие было ерундовым. «Они и железом не богаты, — пишет Тацит, — насколько мы можем судить по их оружию. Лишь немногие пользуются мечами или пиками. Они вооружены копьями (которые называют framea) с узким коротким наконечником, но столь острыми и удобными в обращении, что одно и то же оружие хорошо служит, в зависимости от обстоятельств, и в ближнем, и в дальнем бою»[132].

Даже когда германцы захватывали снаряжение у римлян, они не обязательно использовали его по назначению. Археологические находки показывают, что они предпочитали его ломать, а затем бросать в болото в качестве приношения богам. Германцы «находились на таком же уровне по сравнению с римской армией, как воинства матабеле и зулусов по сравнению с британской армией XIX в.»[133]. И даже их копья часто были просто заточенными палками с обожженными и заостренными краями.

Конечно, Тацит преувеличивал замечательные качества германцев, чтобы подвергнуть осуждению римскую мораль своего времени. Но, когда он описывает структуру общественных институтов германцев, его рассказ подтверждается другими свидетельствами.

Нарисованная Тацитом картина замечательного эгалитарного германского общества подкрепляется археологическими находками. При раскопках было обнаружено несколько германских селений времен Тацита. В них преобладало индивидуальное расселение. Похоже, что все дома были в точности одного размера. Лишь позже, после достаточно длительных контактов с римлянами, отдельные представители германцев богатели и начали выделяться, в сравнении с другими членами клана, лучшими жилищами.

У них также почти не было частной собственности на землю. Согласно Цезарю, каждый год вожди клана раздавали землю семьям, а на следующий — вновь полностью ее перераспределяли. Цезарь дает этому несколько объяснений.

Во-первых, предполагает он, это делалось, чтобы люди не слишком привязывались к земле и были больше воинами, чем землепашцами. Но главной причиной подобного метода Цезарь называет стремление к равенству в обществе. Германцы поддерживали циркуляцию земли между семьями клана, чтобы не позволить «накапливать состояние». Если бы такое случилось, более сильные стали бы «отбирать у слабых их имущество». Постоянное перераспределение ресурсов также подавляло стремление к быстрому приращению богатства, «из которого проистекают разделение и разногласия». Таким способом они «держали простой народ в удовлетворенном состоянии ума, когда каждый видит свои собственные средства поставленными в равные условия с теми, что имеют самые сильные»[134].

Обратите внимание, как Цезарь лихо рассуждает о равенстве в обществе!

Для римлян существовало только два сорта людей: свободные граждане и рабы. Но такое деление основано на отношении к собственности. У германцев людей не продавали и не покупали, они просто имели обязанности. И это было для римлян так же непонятно, как, скажем, ношение штанов.

Более того, подобный эгалитаризм нашел свое отражение в политических институтах германцев. Основой политической власти было народное собрание, на котором, согласно Тациту, мелкие вопросы обсуждались вождями, но важные решения принимались общим сбором. «И даже когда окончательное решение оставалось за народом, дело всегда тщательно обсуждалось вождями»[136].

Дальше он объясняет, что независимость и свобода людей делают трудной задачей заставить их собраться в назначенное время, поэтому собрание иногда не удается начать три дня. Однако когда оно начинается, всем руководят жрецы. Они призывают к молчанию, а затем начинает говорить король или вождь, но его слушают «больше потому, что он имеет влияние, чтобы убеждать, чем потому, что имеет власть, чтобы командовать». И совершенно очевидно, что на германском народном собрании не «виляют хвостом» и нет подхалимажа в римском стиле. Слушатели свободны открыто показывать, что они думают о речи своего лидера: «Если его суждения не нравятся, они с ропотом их отвергают. Если они по нраву, собравшиеся машут копьями»[137].

Именно эта свобода народа и жестко ограниченная власть вождей и создавали острый контраст между германским и римским обществом. Лучшие качества королей и вождей, проявляемые ими в бою, должны были быть примером, и только жрецы имели право прибегать к принуждению.

Цезарь твердо стоял на том, что нельзя даже проводить параллели между жизнью германцев и галлов: «Не должно сравнивать земли галлов с землями германцев, и уровень жизни последних не сравним с уровнем жизни первых»[139]. Конечно, у него были веские причины для четкого разделения галлов и германцев и для создания образа Рейна, как реальной полосы отчуждения (которой он не был). Этим он как бы оправдывал свое вторжение в Галлию. Очевидно, что галлы не представляли собой угрозы Риму, но Цезарь хотел, чтобы люди думали, будто германцы — совсем другие, дикие и опасные. И долг Рима защитить от них Галлию! «Эти дикие и жестокие люди оказались столь очарованы землями, усовершенствованиями и богатством галлов, что еще многие прибыли, так что теперь их стало в Галлии 120 000 человек»[140].

Не стремясь к приобретениям (что подтверждается и археологическими данными, и сведениями римских авторов), германцы были очень мобильны. Цезарь фактически высосал из пальца угрозу, от которой он собирался защитить Рим, «обороняя» Галлию.

Тацит отмечал, что в Германии нет поселений городского типа, а лишь отдельные, разбросанные далеко друг от друга деревни со скромными домами. Германцы держали коров, но, согласно Цезарю, те были «хилыми и тощими» и использовались как тягловые животные. Дети были голые и немытые, что, как заявляет Тацит, и наделяло их «теми крепкими формами и конечностями, которыми мы так восхищаемся».

Германцы носили плащи, а если повезет, то и штаны. Такая форма одежды казалась весьма странной Тациту: «Одежда, которая не ниспадает свободно, как у сарматов или парфян (восточные народы, носившие мешковатые штаны), но плотно облегает каждую ногу». Он также отмечал, что чем больше германцы общались с римлянами, тем меньше они заботились о своей одежде. «Кроме того, они носят шкуры диких зверей. Племена с Рейна и Дуная — небрежным образом, живущие во внутренних областях — с большей элегантностью, поскольку не получают другой одежды посредством торговли».

Звучит это так, словно написано про неких аборигенов наших дней, которые носили традиционную одежду, пока не появились джинсы и бейсболки. И еще он описывает, как они в первый раз узнают ценность денег.

Но хотя на германцах нельзя было заработать, их следовало принимать всерьез, как самых опасных врагов. В конце концов, слова «варвар» и «германец» станут для Запада синонимами.

Герман (которого мы в последующем будем называть Арминий) был юным принцем клана херуски, обитавшего в районе нынешнего Ганновера. Для великого национального героя у него есть один крупный недостаток — никто не знает его настоящего имени. В классических источниках его называют Арминий, но это не римское имя, а, возможно, переложение на латинский лад его родного имени. Немцы со времен Лютера решили называть его Германом, но это имя основано на ошибочной этимологии имени Арминий. По одной из версий его могли звать Эрминамераз, но, поскольку это лишь догадка, мы будем пользоваться именем, под которым он был известен римлянам.

Арминий был возведен в ранг героя в XIX в. германскими националистами. Он был одним из первых исторически реальных (и привлекательных) германских вождей, победивших в бою римлян. Он также (поскольку Арминий был римским солдатом) является отличным образцом «гола в свои ворота». Такие голы римляне начали забивать, как только решили обучать варваров военному искусству, чтобы те воевали на их стороне.

После того как в середине I в. до н. э. римляне завоевали Галлию, набеги и вторжения германцев из-за Рейна стали доставлять неприятности и даже угрожать Риму. Август подумал, что цивилизовать германцев будет нетрудно. В конце концов, они всего лишь неорганизованные дикари, обитающие в шалашах. «Германия» была огромной областью. В римской географии она простирается до Дуная на юге и от Нидерландов до Западной России на севере. Возникла теория: создать там новую римскую провинцию, которая будет называться Germania Magna (Великая Германия), вообще не прибегая к завоеванию силой оружия.

Преимущества римской цивилизации были столь очевидны, что все можно было бы сделать с минимальным применением силы и максимальным использованием лести и подкупа. В 12 г. до н. э. армия переправилась через Рейн и после нескольких мелких стычек уладила дела с местными вождями, а через три года благополучно обосновалась на Эльбе. Было очевидно, что денег из германцев не вытрясешь, но раз они покорились Риму, пусть поставляют такое необходимое пушечное (или катапультное?) мясо. И действительно, Август набрал свою личную конную охрану из батавов, германского племени, жившего на нижнем Рейне, поскольку они были абсолютно бесстрашны и если поклялись кому-то в преданности, то им можно было доверять больше, чем любому римлянину.

Римскую армию когда-то составляли римляне из высших классов, исполнявшие свой гражданский долг, но теперь она была сугубо профессиональным формированием, и значительная часть солдат вообще не была римлянами. Союзнические войска всегда служили необходимым дополнением к легионам, но до сих пор они преимущественно набирались из итальянских присоединенных городов. Теперь союзников набирали из населения «варварских» провинций. Более того, после 25 лет службы они становились римскими гражданами.

Численность армии возросла до 250 000 или 300 000 человек, что позволяло ей удерживать расширяющиеся границы римского влияния. Но одновременно это означало, что римляне усердно обучали, экипировали и ассимилировали тех самых варваров, которых они пытались держать в узде. Неудивительно, что некоторые из них извлекли пользу из римского окультуривания и обучения. Именно таким был и Арминий — Герман Германский.

Когда Арминий был маленьким ребенком, дом его семьи стал частью Великой Германии. Его народ был вынужден посылать своих юных воинов в римскую армию, и он прослужил вместе со своим братом Флавием пять лет, вероятно, с 1 по 6 г. н. э. Ассортимент подачек для новых субъектов Римской империи был разнообразен. Как сын вождя Арминий был первым кандидатом на получение привилегий. Нам известно, что он был эквитом, а это означало, что император должен был даровать ему римское гражданство и имущество в Италии стоимостью не менее 400 000 сестерциев — приблизительно 900 фунтов серебра. Оно приносило бы годовую ренту в 20 000 сестерциев — 20 годовых окладов легионера. Удивительно, чего мог достичь юный варвар знатного происхождения в те дни.

А новая римская провинция делала успехи. Историки привыкли считать, что Germania Magna была не более, чем фантазией Августа, но в 1997 г. на восточном берегу Рейна, примерно в 30 милях от Франкфурта, в Вальдгирмесе, был обнаружен римский город. Настоящий город, а не военный лагерь. В центре города находились базилика и форум с позолоченной конной статуей, вероятно, Августа. Находки позволили предположить, что здесь жили, наряду с германцами, весьма знатные римляне, а значит, новая провинция не была «медвежьим углом»[143].

Брату Арминия пришелся по душе римский образ жизни: «карты, деньги, два ствола» (простите за анахронизм). Флавий продолжил карьеру римского офицера, а Арминий — нет. Он узнал все, что было ему нужно, о римской военной технике, оружии и организации и (может быть, самое главное) о том, как армия реагирует на различные виды нападения. Все эти сведения он еще тепленькими доставил своему племени. Конечно, Арминий оставался вполне лоялен к римлянам, говорил на латыни, знал обращение, но никогда не забывал о том, что родился херуском.

По удивительно счастливому стечению обстоятельств другой римский солдат, сражавшийся во множестве кампаний в Германии примерно в то же время, позднее написал мемуары. Веллей Патеркул служил в армии Тиберия в Паннонии в 6 г., то есть примерно в те же годы, что и Арминий. Вполне вероятно, что Веллей знал Арминия лично. Несмотря на то, что этот человек стал его противником — и противником, добившимся успеха, Веллей изображает его самым положительным образом: «Молодой человек благородного происхождения, смелый в действиях и быстрый в решениях, обладающий разумом, далеко превосходящим разум обычного варвара… в его поведении и в его глазах горел внутренний огонь»[144]. Историк Тацит, который писал свои записки примерно 40 лет спустя, признавал, что Арминий с толком применил полученные у римлян знания: «Старое германское бессистемное ведение боя и хаотические атаки ушли в прошлое. Длительные войны с Римом научили их следовать за штандартами, держать войска в резерве и подчиняться командам»[145].

Веллей Патеркул, похоже, хорошо сознавал угрозу, которую представляли собой обученные римлянами варвары. Самыми опасными из германских народов, заявлял он, являются маркоманы из Центральной Германии, возглавляемые харизматичным и амбициозным царем Марободом. Маробод тоже научился военному искусству в Риме, и именно поэтому его боялись: «Подразделения стражи, защищающие царство Маробода и доведенные постоянной муштрой почти до римских стандартов дисциплины, скоро обеспечат ему могущество, которого будет страшиться даже наша империя»[146].

Веллей Патеркул рассказывает нам, что имел честь сопровождать великого Тиберия в военном походе, в результате которого была создана Germania Magna. Римские войска прошли по всей Германии, пересекли реку Везер и продвинулись на невообразимое расстояние в 400 миль за Рейн, чтобы соединиться с флотом на реке Эльба. Сам флот пришел «из моря, про которое в те времена никто не слышал и не знал». Такие вот великие дела!

К 8 г. н. э. завоевывать больше было нечего, кроме Маробода с его маркоманами, а они надежно обосновались на новой территории в Богемии. Во всем остальном Рим был хозяином Германии, теперь было необходимо установить старые добрые римские законы и порядки и заставить туземцев платить подати.

Но все это было не совсем так. Вернее, совсем не так. Катастрофа была не за горами.

Германия всегда по-своему очаровывала римских писателей. Они видели в ней темную, обманчивую страну болот и лесов — дикие края. «Северное море — самое бурное в мире, а германский климат — самый худший», — писал Тацит[147]. И здешние люди в глазах римлян были такими же: «Германцы… соединяют великую свирепость с великим мастерством, в уровень которого с трудом верят те, кто их не знает. И они — раса, рожденная лгать…»[148] Такими были варвары на взгляд знатока.

Как бы то ни было, но они обманули непогрешимого римского чиновника по имени Публий Квинтилий Вар. Он был назначен губернатором Германии в 7 г. н. э. с целью установления закона и порядка, а также взимания полагающихся налогов. Пятнадцать лет спокойствия привели Августа к переоценке того, в какой мере народы Германии приняли свой новый статус. Вар должен был дать Арминию шанс прославиться. Не слишком приятный человек, Вар «родился в семье скорее знатной, чем знаменитой. У него был мягкий характер, спокойные манеры, и, будучи каким-то вялым, как телом, так и разумом, он больше тяготел к тому, чтобы отсиживаться в лагере, чем действовать в поле»[149]. Вар был наместником Сирии как раз после смерти Ирода Великого и там явно набил свои карманы. «Он пришел в богатую провинцию бедным человеком, а ушел богатым человеком из бедной провинции», — сказал Веллей Патеркул. Во как! Солдат, ставший историком, такой эпиграммой может гордиться!

Как патриций и плутократ Вар хорошо понимал, что германские варвары — это лишь подобие человека: «Люди лишь по облику и голосу», но полагал, что они все-таки верно ухватили мысль о необходимости благодарно лизать римские сапоги. Поэтому он «двинулся в сердце Германии так, словно он шел среди людей, радующихся миру и спокойствию, и тратил время летней кампании, восседая на судейском месте и занимаясь деталями судебных процедур»[150]. Вар также полагал, что может обращаться с германцами как с низшими существами, какими они, ясное дело, и были. Один из более поздних историков, оценивая случившееся, писал, что такое высокомерие посеяло семена его будущего поражения: «Он не только отдавал германцам приказы так, словно они были рабами римлян, но также облагал их данью так, будто они были покоренной нацией. Такого они не могли стерпеть»[151].

Другой римский историк начала II в. н. э. еще резче высказывается о своем персонаже и пишет, что германцы «начали питать отвращение к блуду и спеси Квинтилия Вара не меньшее, чем к его жестокости»[152]. Звучит правдоподобно, особенно если учесть, что речь идет о человеке, который, подавляя восстание в Иудее, сжег город Эммаус и распял 2000 евреев[153]. В том, что касалось поставленной на поток узаконенной жестокости, римляне могли дать варварам сто очков вперед.

Но нет сомнений и в том, что германцы умело и убедительно пудрили Вару мозги. Как пишет Веллей, они устроили великолепный спектакль на радость правителю, подав фиктивные иски, чтобы заставить Вара заниматься судебными делами. А когда он прилежно разрешил их к всеобщему удовлетворению, они «выражали свою благодарность за то, что римское правосудие уладило их споры, что их варварские нравы теперь смягчились, благодаря новым и доселе неизвестным методам, а распри, которые разрешались с помощью оружия, теперь улаживаются с помощью закона»[154].

Кто бы ни стоял за этой военной хитростью — а, возможно, это был сам Арминий — уловка сработала на 100 %.

Вар, находившийся не возле тихого Вальдгирмеса, а дальше, к востоку, был убаюкан ложным чувством безопасности. Он видел себя городским магистратом, «исполняющим правосудие на форуме, а не генералом, командующим армией в центре Германии».

Более того, один из вождей херусков даже намекнул Вару, что его дурачат. Предателем был некто Сегест, который давно решил играть на римской стороне. Август даже даровал ему за исключительную лояльность римское гражданство. Возможно, он рассчитывал и на другие милости, поскольку твердо выступал против самой идеи антиримского восстания.

Сегест предупредил Вара, что, какими бы дружелюбными и покладистыми ни казались херуски, они на самом деле готовят заговор против него. Незадолго до восстания, во время праздника, Сегест даже предложил римскому правителю заключить под стражу Арминия и других вождей херусков, включая его самого (чтобы отвести подозрения), «на том основании, что арест вождей помешает выполнению их планов и у Вара будет время отделить виновных от невиновных»[155]. Но Вар не слушал: «Рок теперь правил Варом и ослепил его разум… И потому Квинтилий отказался верить рассказу и настоял на суждении о кажущейся дружественности германцев по их заслугам», пишет Веллей Патеркул, мрачно добавляя: «И после этого предупреждения больше не осталось ни секунды времени»[156].

Когда весть о восстании на севере достигла Вара, он выступил с тремя своими первоклассными легионами, чтобы усмирить восставших. Но восстание было лишь хитрой уловкой. Когда войска римского правителя гордо маршировали через густые леса в верхнем течении Везера, Арминий напал на них из засады. Место битвы не могли отыскать вплоть до 1989 г., потому что поколения археологов полагали, что это была партизанская атака в лесу. То есть дикари набросились из-за деревьев на ничего не подозревающих легионеров. На самом деле это было хорошо спланированное сражение на обширном поле боя с укрепленными позициями, которые германцы оборудовали заранее.

Варвары — не значит дикари и недотепы. Арминий изучил римскую стратегию и тактику и убедил своих бойцов действовать скоординированно, по плану, а не полагаться, как прежде, на личный безрассудный героизм. Результат был потрясающим. Три легиона, с их генералом и всеми офицерами и вспомогательными войсками, вместе со штабом, были перебиты практически все «варварами» Арминия. «Армия, не превзойденная по храбрости, первая среди римских армий по дисциплине, энергичности и боевому опыту, благодаря халатности ее командующего, вероломству врага и неблагосклонности фортуны… была уничтожена почти до единого человека тем самым врагом, которого она всегда била, как скот на бойне…»[157]

Разумеется, римляне были вправе бить своих врагов, «как скот на бойне», но варварам делать то же самое с римлянами казалось противоестественным, и это вызвало глубокий шок. Римляне ощутили горький вкус своего же лекарства, которое им прописал «лекарь», ими же обученный. Подобное оскорбление нельзя было забыть, и на протяжении многих веков римляне проклинали имя Вара. Потрясенный размерами катастрофы, в которой он был повинен, Вар поступил благопристойно (в глазах римлян) — он покончил с собой. Его местами обгоревшее тело было «изуродовано врагами в их варварстве. Его голову отсекли и отправили Марободу», который переправил ее Августу[158].

Тацит, который писал об этих событиях 40 лет спустя, не сомневался, что катастрофа положила конец планам экспансии римлян в Германии, и археологические находки это подтверждают. С этого года исчезают Вальдгирмес и все крепости к востоку от Рейна[159]. Римский историк, кроме того, ясно указывает, что целью Рима было порабощение всего мира, и он восхищается германцами, оказавшими сопротивление: «Несомненно, уничтожение Квинтилия Вара спасло Германию от порабощения… Природа дала даже бессловесной скотине свободу, но храбрость присуща только человеку, и в том его превосходство. Небеса помогли тем, кто храбрее»[160]. Волна потрясения прокатилась через всю империю, перехлестнула через ворота Вечного города и легла к ногам самого императора Августа.

Согласно историку Светонию, постыдное поражение Вара «почти разрушило империю». Это утверждение приобретает новый смысл после раскопок Вальдгирмеса. Становится понятно, что были потеряны не только армии, но и целая провинция. Август немедленно приказал вывести патрули на улицы Рима и принять другие меры безопасности, чтобы исключить возможность возникновения бунтов на волне катастрофы. Он даже отослал своих батавских телохранителей. Он «горько скорбел», писал Дион Кассий 200 лет спустя, «но не только потому, что солдаты были потеряны, но также из-за страха за германские и галльские провинции, и в особенности потому, что ожидал, что враг двинется на Италию и на сам Рим»[161]. Светоний пишет: «Действительно, говорят, что он принял катастрофу так близко к сердцу, что несколько месяцев не стриг волосы и бороду. Он часто бился головой о дверь, восклицая: «Квинтилий Вар, верни мне мои легионы!» — и всегда почитал годовщину этого события как день глубокого траура»[162].

Позор был столь велик, что о потере Germania Magna никогда не упоминали. И хотя покинутый город у Вальдгирмеса, в конце концов, был обнаружен, римляне не оставили никаких записей о том, как он в действительности назывался. Хотя, вероятно, он был столицей Великой Германии. Никто не смел сказать, что Рим потерял не только легионы.

Как ни странно, несмотря на величие победы над Варом, Арминий не сразу стал верховным и неоспоримым лидером херусков. Оставалось еще много германцев, видевших свою выгоду в сотрудничестве с Римом, а не в борьбе с ним. И Сегест, человек, пытавшийся предупредить Вара о надвигающейся катастрофе, был одним из вождей такой группировки.

Он, естественно, присоединился к Арминию при нападении на Вара, поскольку не хотел вызывать подозрений, но его симпатии были неотделимы от его интересов: он сочувствовал римлянам. Сегест стал главным антагонистом Арминия среди херусков, соперничество между этими людьми перешло и в область личных отношений. Это случилось из-за того, что Сегест стал тестем Арминия, что его вовсе не радовало. Дочь Сегеста, Туснельда, была помолвлена с человеком, союз с которым, как предполагается, Сегест одобрял. Тут, однако, встрял Арминий и похитил не только любовь Туснельды, но и ее саму, женился на ней вопреки протестам отца[163]. Арминий, похоже, действительно любил Туснельду, и Тацит сообщает нам, что сама Туснельда «с большей страстью относилась к мужу, нежели к отцу». Сегест и Арминий всегда занимали противоположные политические позиции, а теперь они просто ненавидели друг друга.

Римляне были хорошо осведомлены об этих распрях. Когда Август умер, племянник нового императора Тиберия Германик вернулся в Германию, чтобы отомстить херускам. Он намеревался максимально использовать этот раскол. Как пишет Тацит: «Эти два вождя стояли, соответственно, за измену и за благосклонность к Риму. Арминий был германским смутьяном. Сегест часто предупреждал Публия Квинтилия Вара, что готовится восстание»[164].

Германик начал свою месть херускам с уничтожения племени хаттов — «беспомощные женщины, дети и старики были перебиты или захвачены в плен», а их столица разрушена[165]. Тем временем Арминий захватил власть и взял в осаду сторонников Сегеста, который обратился за помощью к Германику. Сегест явно был важным союзником Рима, если Германик выручил его и сопроводил за Рейн вместе с многочисленными родственниками и несколькими высокопоставленными дамами, включая Туснельду, дочь Сегеста и жену Арминия. Не совсем ясно, как она оказалась в этой компании, но, должно быть, Сегест силой забрал ее у Арминия, возможно, в то время, когда Сегест (как он позже заявил) бросил Арминия в тюрьму. Сегест допускал, что по собственной воле Туснельда к ним не присоединилась бы.

В книге Тацита Туснельда предстает замечательной, энергичной женщиной. Вот она стоит, беременная и разлученная с мужем, силой приведенная во вражеский лагерь отцом-изменником, — и все же не знает пощады. «С самого ее прибытия ни просьб, ни слез смирения. Она спокойно стояла с руками, сжатыми под плащом, глядя вниз на свой увеличившийся живот»[166]. Легко представить, как восхищался такой женщиной ее муж, предводитель движения сопротивления ее страны, и как ненавидел отец, шпион и стукач.

Сам Сегест в представлении Тацита — «великая фигура, бесстрашно признающий, каким хорошим союзником он был». Он произносит речь в свою защиту, которая, по мысли Тацита, могла бы оправдать предательство:

Германик пообещал предоставить Сегесту и его семье безопасное жилище в Галлии. Туснельда родила Арминию сына, которого отправили в Равенну. Тацит надеялся рассказать об «иронической судьбе, которая была ему уготована», но так никогда и не сделал это.

Арминия, понятное дело, поведение Сегеста слегка вывело из себя. И даже не слегка. Тацит пишет, что он был «взбешен похищением жены и перспективой рабства для своего еще не родившегося ребенка». Поэтому он совершил блицтур по землям херусков, призывая возобновить войну с римлянами. Слова, которые Тацит вкладывает в уста Арминия, звучат вдохновляюще: «Германия не потерпит римских розг, топориков и тог между Рейном и Эльбой. Другие страны, не знакомые с римским правлением, не познали их налогов и их карательных походов. Мы познали — и больше этого не допустим!»[168].

Так говорил Арминий или не так, но, похоже, он добился своего. Германика встревожил размах направленного против него восстания, и он атаковал на нескольких фронтах, чтобы разбить повстанцев. Одна из его колонн, убивавшая и грабившая в землях бруктеров, обнаружила штандарт 19-го легиона, погибшего с Варом. Наконец, войско достигло Тевтобургского леса, где лежали все еще не погребенные останки легионеров Вара. Выжившие привели живых к мертвым, и, как пишет Тацит, «перед ними ожили ужасные сцены… На голой земле белели кости, разбросанные там, где люди убегали, и сваленные в кучу, где они стояли и сражались. Там были обломки копий и куски лошадиных тел, а на ветвях деревьев висели человеческие головы. В роще неподалеку стояли диковинные алтари, на которых германцы убивали римских полковников и старших командиров»[169].

Во время кампании следующего года произошла необычайная встреча. Тацит, описывая ее, драматизирует и сгущает краски, хотя ситуация не была редкостью для большинства варварских семей, когда на них надвигалась империя. Он описывает, как Арминий приходит на речной берег и требует, чтобы ему дали поговорить с его братом Флавием, который находился в римском лагере на другой стороне. Флавий несколько лет назад, сражаясь в войсках Тиберия, потерял глаз. Когда он вышел, Арминий…

Тацит пишет, что аргументы скоро стали оскорбительными и дискуссия закончилась бы дракой (несмотря на то, что братья стояли на разных берегах реки), если бы Флавия не удержали. Арминий остался, «выкрикивая угрозы и вызывая на бой, многие из них — на латыни». На следующую ночь один из херусков, возможно сам Арминий, подъехал верхом к римскому частоколу и стал дразнить солдат на латыни, обещая каждому дезертиру жену, немного земли и сто сестерциев.

В сражении, когда оно началось, успех был на стороне римлян. Арминий был ранен, но, размазав собственную кровь по лицу, чтобы его не узнали, прорвался сквозь ряды римских лучников исключительно за счет физической силы и стремительности своего коня. Германик объявил о своей победе над Арминием, хотя тот не был ни убит, ни пленен. Римляне сожгли все, что могли, убили всех, кого могли, взошли на свои корабли и уплыли домой.

Тиберий настоял, чтобы его командующий вернулся в Рим и отпраздновал триумф в честь победы над германцами. Вполне возможно, что император испытывал зависть к племяннику, добившемуся таких успехов и популярности в войсках. Поэтому, даже несмотря на то, что война в Германии была фактически еще не завершена, 26 мая 17 года состоялся триумф Германика. Это было что-то!

Арминий остался в стороне. Не только потому, что это было важнейшим событием года, но и потому, что его жена и сын, которого он никогда не видел, присутствовали при этом… не как зрители — их провели перед публикой как пленников.

Греческий географ Страбон писал отчет о торжестве по горячим следам. Публичным унижением был штраф, наложенный на херусков за их участие в уничтожении легионов Вара: «Все они (херуски) уплатили штраф, чем обеспечили младшему Германику поистине бриллиантовый триумф. Самые прославленные мужчины и женщины вели пленников, я имею в виду Сегимунта, сына Сегеста и вождя херусков, и его сестру Туснельду, жену Арминия… и трехлетнего сына Туснельды, Тумелика». За этим наблюдал и сам архипредатель Сегест, которого заставили быть свидетелем публичного унижения его сына и дочери: «Но Сегест, тесть Арминия, который с самого начала противостоял Арминию и, воспользовавшись удобным моментом, бежал от него, присутствовал как почетный гость на праздновании победы над его детьми»[171]. Видимо, римляне так наградили его за предательство своего народа.

Представляется, что борьба германцев с Римом была не просто проявлением любви к свободе. Она была также обусловлена их категорическим нежеланием принять имперский или даже монархический строй вместо традиционного племенного общественного устройства с народными вече, издающими законы и выбирающими военных вождей. Стоило лидеру возмужать и начать претендовать на королевский трон, как это сразу вызывало возмущение рядовых германцев. Так в итоге случилось и с Арминием.

Он и другие воеводы сделали достаточно, чтобы заставить римлян показать свои спины, а значит, они могли вернуться к более традиционному занятию, то есть драться друг с другом. Тацит пишет об этом довольно лаконично: «Теперь, когда римляне ушли и исчезла внешняя угроза, национальные обычаи и соперничество стравили германцев друг с другом»[172].

Сегест больше не стоял на пути Арминия, его единственным реальным соперником в других кланах остался Маробод, который к тому времени возглавлял группу племен под общим названием свевы. Маробод, судя по всему, был тщеславен, честолюбив и влиятелен. Веллей Патеркул рассказывает, что он был «родом из благородной семьи, силен телом и смел в замыслах, варвар по рождению, но не по разуму». Он установил римскую дисциплину в своих войсках, численность которых в лучшую пору составляла около 70 000 пехоты и 4000 кавалерии.

И еще, согласно Веллею, он «держал в уме идею четко установленной имперской и королевской власти»[173]. Он действительно пользовался римским титулом rex. Конечно, римляне гордились своей ненавистью к королям (вот почему Цезаря убили, когда только показалось, что он захотел корону), поэтому римский опыт следует иметь в виду, читая дошедшие до нас отчеты о случившемся позднее. Это касается и Тацита: «Свевам не нравился королевский титул их вождя Маробода, тогда как Арминий пользовался популярностью как поборник свободы. А потому в дополнение к его старым солдатам — херускам и их союзникам — в войну на стороне Арминия вступили два свевских племени из королевства Маробода, семноны и лангобарды»[174].

Маробод дошел до того, что послал SOS императору Тиберию, запросив его помощи в борьбе против врага империи, Арминия. Это был поступок отчаявшегося человека, и Тиберий совершенно резонно ответил, что, когда римляне потребовали у Маробода поддержки в войне с херусками, он дал им от ворот поворот. Так почему они должны теперь ему помогать? В конце концов, Маробод попросил убежища. Тиберий заверил Маробода, что он может приехать и свободен поселиться, где пожелает, но в сенате Тиберий объявил Маробода одной из самых больших угроз Риму. Германец провел следующие 18 лет в Равенне, в качестве привилегированного пленника, «стареющего, с репутацией, загубленной излишней любовью к жизни»[175].

После этого нелюбовь Арминия к монархии, казалось, пропала, и теперь он, чтобы отпугнуть Рим, пытался создать Германское королевство под собственным правлением. Однако он обнаружил, что германцы не собирались ползать на карачках даже перед ним. И с тех пор как римляне ушли из Germania Magna, люди, похоже, не собирались отдавать свою независимость какому-либо владыке, даже доморощенному.

«Его свободолюбивые сотоварищи, — пишет Тацит, — активно сопротивлялись. Военная удача переходила со стороны на сторону, но в итоге Арминий стал жертвой предательства собственных родственников». Иначе говоря, они его убили.

Тацит оставляет нам весьма благородную оценку Арминия, что показывает, насколько сильным было воздействие его личности и судьбы на его врагов: «Несомненно, он был освободителем Германии. Он бросил вызов Риму — не в период его младенчества, как другие короли и полководцы до него, но на вершине могущества. Он кидался в битвы с неясным исходом и не проиграл ни одной войны. Он правил 12 из своих 37 лет. По сей день племена поют песни о нем»[176]. Подходящий национальный герой для Германии. Если бы еще знать его подлинное имя…

Оставив Germania Magna, император Август понял, что бесконечное расширение границ — не выход. Соответственно, он посоветовал своему преемнику Тиберию держать империю внутри естественных границ, образованных Рейном, Дунаем и Евфратом[177]. Он сказал печально, что стремиться к малой выгоде дорогой ценой — все равно что ловить рыбу «на золотой крючок, потеря которого, если она произойдет, не оправдается никаким уловом»[178].

Но империя нуждалась все в новых и новых уловах. Иначе расходы на милитаризацию не покрывались прибылями от новых завоеваний, и Рим стал бы банкротом.

Британия, захваченная в 43 г. н. э., приносила не слишком много дохода. Но, к счастью для Рима, оставалась еще одна страна, обещавшая обильную поживу для любого императора, который сможет ее завоевать. Но на этот раз не будет глупых попыток цивилизовать аборигенов. Они будут уничтожены.

ДАКИЯ И ИСЧЕЗНУВШИЙ МИР

В сердце Рима таилась смерть. Прямо в центре города возвышается величественный монумент, воздвигнутый сенатом в начале II в. н. э. в честь императора Траяна. Это загадочный памятник. Хотя он простоял в центре Рима почти 2000 лет, мы до сих пор по-настоящему не понимаем его. Но мы точно знаем, что он увековечивает тотальную римскую жестокость.

Внизу, на уровне земли, на колонне Траяна помещается то, что большинство людей сможет разглядеть в деталях. Чужеземный странник увидит лицо цивилизованного римского общества. Благородные государственные мужи беседуют со своими женами, рядом играют дети на фоне мирной сцены трезвого празднества. Однако, если мы посмотрим выше (для чего потребуется какой-никакой бинокль), то начнем различать в запечатленных на тысячах реалистичных изображений символы могущества — смерть и опустошение. Помните императора Августа и его сетования по поводу потерянных Варом легионов? Это не сантименты. Август был равнодушен к смерти, что он ясно продемонстрировал в храме Августа в турецкой Анкаре. Сегодня эти стены осыпаются, разъедаемые грязным воздухом большого города, но на них еще заметна запись Августа о его достижениях: «Трижды я давал гладиаторские представления в мою честь и пять раз в честь моих сыновей и внуков, на коих представлениях 10 000 человек бились до смерти».

Германские варвары были далеки от подобной дикости. Жажда крови, удовольствие, испытываемое от вида людей, убивающих друг друга, — это было что-то сугубо римское. Арминий и его соратники перебили легионы, потому что это был единственный шанс защитить свои земли, свое общество, свой образ жизни. И они этот шанс использовали. Римляне же тысячами убивали людей исключительно для того, чтобы насладиться видом крови. Они украшали свои покои драгоценными мозаичными картинами гладиаторских схваток, которые они спонсировали. Они толпами собирались посмотреть, как преступников разрывают на части дикие звери, специально для этой цели пойманные и привезенные издалека.

Наслаждение, доставляемое видом страдающих и умирающих людей, было сущностью римлянина. Ему приятно было наблюдать страдающих и умирающих варваров и других монстров из дикого мира за границами империи. Соответствующими были и типичные костюмы гладиаторов: «тракийские варвары»; эсседары, снаряженные как кельтские колесничие; мирмиллоны, представлявшие морских чудищ; андабаты в броне наподобие персидской и т. д. Когда император Нерон свалил вину за большой пожар в Риме на последователей новой религии, христиан, он выбрал для них наказание, по его мнению, и подходящее, и развлекающее. Согласно Тациту, одни христиане были одеты в шкуры диких животных, а затем брошены собакам, которые разорвали их в клочья. Из других были «сделаны факелы, которые зажгли, когда стемнело, чтобы заменить дневной свет». Историки полагают, что Тацит повторял преувеличения, сочиненные врагами Нерона, но дело в том, что в такие гиперболы люди верили. Император у них ассоциировался с кошмаром, сравнимым, вероятно, с ужасами Освенцима, а может, худшим. Люди были готовы поверить, что живых мужчин и женщин прибивали гвоздями к столбам, обливали маслом и зажигали, чтобы осветить вечеринку, поскольку публичные шоу с пытками были частью общественного устройства их государства. А предсмертные вопли заменяли шутки конферансье.

Безжалостная жестокость, полное безразличие к людским страданиям, удовольствие при виде мучений — эти качества характеризовали не варваров. Ими отличались римляне. И гордились ими. Войны и празднования триумфов, убийства десятков тысяч людей, парады пленных, обращение в рабство и публичные казни пленников — все это были важные составляющие достоинства императора. Август гордился своей добротой и тем не менее был кровожаден. Его слова высечены на стене храма: «Я часто вел войны на суше и на море, сражался с врагом внешним и внутренним. В случае с иноземными народами, которые было безопаснее простить, я предпочитал сохранение истреблению». Истребление — геноцид — являлось, надо понимать, одним из возможных вариантов. И иногда это предпочтительнее.

Многие рельефы на колонне Траяна изображают римлян, убивающих даков. По иронии судьбы нам осталось множество современных изображений варварского народа, о котором иначе мы не знали бы почти ничего. Колонна воздвигнута в ознаменование кампании Траяна 101–106 гг., в ходе которой он вошел в Дакское царство и истребил всю нацию даков. Ну, по крайней мере, римлянам хотелось так думать.

Сегодня некоторые историки неохотно оставляют за Траяном честь исполнителя тотального геноцида. Они ссылаются на надписи и документы, доказывающие, что многие даки спаслись от римского холокоста. Таким образом, они пытаются доказать преемственность истории народа от тех лет до нынешних дней и то, что остатки страны Дакия стали, что звучит довольно забавно, Румынией. Есть, к примеру, записи, согласно которым, по крайней мере, 12 отрядов дакских солдат впоследствии стояли гарнизонами в различных частях Римской империи. Многие из них, судя по этим записям, — в Британии. Более того, сама колонна венчается изображением даков, мирно возвращающихся пасти своих овец на опустошенную землю.

Загвоздка в том, что в Древнем Риме существовало общее мнение, что Траян полностью стер даков с лица земли. Врач императора Критон заявлял, что Траян так хорошо сделал свое дело, что осталось только 40 даков. Во всяком случае, писатель Лукиан пишет, что он так сказал. Критон написал воспоминания о своих с Траяном приключениях в Дакии, но книга утеряна, а Лукиан, сатирик и остряк, мог применить комическую гиперболу, чтобы достичь эффекта.

Но более поздние авторы развивали ту же идею. В их число входит император Юлиан (более известный как Юлиан Отступник), который в одном из своих произведений изображает Траяна произносящим: «Один, я победил народы за Дунаем и уничтожил целиком племя даков»[179]. Историк IV в. Евтропий писал, что, когда Дакия была побеждена, осталась лишь голая земля, которую Траян заново заселил народами из разных частей империи. «Траян привел неисчислимые массы людей со всего римского мира, чтобы заселить эти поля и эти города, так как Дакия была лишена людей после продолжительной войны»[180].

Поскольку эта история была хорошо известна, то вполне возможно, что последняя сцена на колонне Траяна изображает не возвращение даков на родную землю, а заселение пустой страны римскими поселенцами. Предполагалось также, что здесь могли быть изображены даки, переселенные в империю.

Что касается службы даков в римской армии, то это тоже можно рассматривать как свидетельство того, что очень немногим дакским мужчинам было разрешено остаться в стране после войны. Еще один писатель на основании записок Критона заявлял, что Траян силой забрал полмиллиона даков в римскую армию. Хотя это, скорее всего, преувеличение, оно свидетельствует о том, что римляне были настроены оставить как можно меньше мужчин в родных краях. Это подтверждает и Евтропий[181].

Археолог Линда Эллис описывает те события как своего рода «нулевой год», когда римляне начисто стерли Дакию с лица земли и стали строить новую цивилизацию как бы на terra nova, на «новой земле». «Нет преемственности дакских традиций, ни религиозных, ни экономических, ни политических, потому что цивилизация даков была буквально стерта с лица земли, и на ее место пришел новый римский порядок». Перебили римляне или нет все население, но в любом случае они основательно поработали над тем, чтобы убрать дакскую культуру с карты мира.

Зато даки стали одним из немногих народов на Земле, чье уничтожение было любовно изображено для последующих поколений. Так какими же варварами они были?

Довольно трудно узнать, какими были даки, поскольку римляне серьезно потрудились над уничтожением их общества[182]. Война с Траяном завершилась в 106 г. самоубийством царя даков Децебала и бегством большинства оставшихся в живых за Карпатские горы. Новая римская провинция, Dacia Traiana (Траянская Дакия), была военизированным государством, руководимым генералами и заселенным римскими солдатами, живущими в городах-казармах. Для работы на полях и в шахтах было завезено новое население, в основном рабы. Исчез даже язык. Все, что осталось, — это несколько имен и список лекарственных трав.

Поэтому, если только вы не румын, то, вероятно, никогда ничего и не слышали о даках. И, возможно, для вас будет огромной неожиданностью узнать, что это была одна из великих цивилизаций древнего мира, исповедовавшая учение религиозного лидера, которого один греческий историк сравнивал по значимости с Моисеем. Мир даков, со всеми его достижениями и учениями, погиб, словно никогда и не существовал. Спасибо Риму.

По изображениям дакских варваров на колонне Траяна вы бы никогда не догадались, что их царство было одним из богатейших в Европе. До того как римляне освободили их от повседневного труда, даки были первоклассными мастерами по металлу. Возможно, они научились этому ремеслу у кельтов, которые составляли заметную часть населения[183]. У них в изобилии были драгоценные металлы, чтобы с ними работать.

Единственную подсказку дает колонна Траяна, на которой представлены несколько «кадров» захваченной добычи. Это были легендарные сокровища. Их было более чем достаточно для того, чтобы окупить всю войну. Писатель VI в.[184], цитируя Критона, заявляет, что помимо различных бесценных изделий вес сокровищ составлял 1650 тонн золота и 3310 тонн серебра. Возможно, это преувеличение, но в любом случае их было очень много. И это неудивительно. Дакия была богата золотом, серебром и железом. Даки разрабатывали богатые залежи задолго до вторжения римлян, а деревянные подпорки в одной из шахт ученые датировали III в. до н. э.

Дакия не только в экономическом, но и в социальном отношении не уступала Риму. Там было высокоразвитое общество, на основе которого в разные моменты истории могущественные правители создавали конфедерации, способные бросить вызов Риму.

Исходя из наших представлений легко вообразить, будто римская армия в технологическом отношении имела подавляющее превосходство над войсками окружавших Рим отсталых варваров. Но это было не так. Варвары, за исключением, возможно, артиллерии, были оснащены не хуже римлян, а в одной области — металлургии — иногда и лучше.

Кроме того, с II в. до н. э. они вели торговлю с Римом, а их связи с Грецией имели еще более глубокие корни. Они, несомненно, не были отсталой, изолированной кучкой дикарей. Их аристократия была грамотной, и, подобно кельтам, они использовали для своего языка греческий и римский алфавиты. На протяжении 150 лет даки чеканили собственные монеты. Они изготавливали элегантные гончарные изделия, которые украсили бы любой дом.

У даков были обильные сельскохозяйственные угодья. Они чувствовали себя в достаточной безопасности, чтобы строить города, не окруженные стенами. Поселения даков имели небольшую укрепленную цитадель в центре, а религиозная и промышленная зоны лежали за стеной. Недавние раскопки обнаружили в горах Трансильвании детально продуманные строения даков. Их возводили способами, сходными с методами греческих строителей, но с четкими отличиями: использовали блоки известняка, которые транспортировали на расстояния до 15 миль по хорошим дорогам, проложенным по сложнейшему рельефу местности. Если бы мы вернулись назад, в I в. до н. э., то увидели бы, что могущественный правитель Дакии, носивший, вероятно, имя Буребиста, жил во дворце, окруженном крепостями, и даже мог похвастаться наличием водопровода. Правда, исчезло все это настолько бесследно, что до недавнего времени никто даже не знал, где находилось.

Буребиста был первым, кто объединил даков в конфедерацию и утвердил свою власть над разношерстными племенами, населявшими те края. Он подчинил соседние народы и, согласно Страбону, «стал вызывать опасения даже у римлян».

Страбон описывает Буребисту как харизматического, безжалостного лидера, достаточно разумного, чтобы понимать, что политическая власть значительно укрепляется с помощью религии и при поддержке духовенства: «В качестве помощника в обеспечении полного подчинения ему его племени у него был его коадъютор Деценей, мудрец, человек, который не только странствовал по Египту, но также досконально изучил некоторые знамения, благодаря чему претендовал на знание воли богов. И в течение короткого времени он был возведен в ранг бога»[185]. Эта религия была замечательна своей доморощенностью.

Высоко в горах находилось святилище жрецов Залмоксиса (или Замолксиса). Согласно грекам, Залмоксис был учеником Пифагора[186]. Страбон пишет, что Залмоксис был рабом Пифагора. Он провел какое-то время в Египте, что было обязательно в классическом мире для любого, вступающего на путь создания новой религии. А когда вернулся на родину в Дакию, оказался «в центре внимания правителей и простых людей племени, поскольку мог делать предсказания по небесным знакам». Для начала он стал просто жрецом главного бога даков, но через какое-то время Залмоксиса самого начали чтить как бога. Он жил отшельником в пещере, посещаемый только царем и его свитой.

Затем Страбон дает анализ отношений между Залмоксисом и царем, объясняющий, как Буребиста использовал религию и политику для своей выгоды. Это делается для укрепления политической власти и по сей день, но Буребиста, несомненно, был крупным специалистом.

К Залмоксису, похоже, относились примерно так же, как к Будде, который был современником Пифагора (оба, как считается, жили с 560 по 480 г. до н. э.). Но буддизм остался, а залмоксизм — нет. Римляне были далеки от Индии и мучительно близки к Дакии. Там было святилище, но не было ни статуй богов, ни алтарей, ни жертвенников. Диодор Сицилийский, грек и современник Цезаря, называет Залмоксиса одним из трех великих негреческих философов (два других — Моисей и Зороастр), но мы ничего не знаем о его учении, кроме одного: он сказал, что душа бессмертна. Согласно трудам Платона, написанным около 380 г. до н. э., Залмоксис учил, что все болезни проистекают из-за отсутствия телесной гармонии: «Часть никогда не будет в здравии, если не в здравии целое. Все хорошее или дурное, как в теле, так и в человеческой натуре, порождается в душе. Поэтому, если голова или тело не в здравии, вам следует начать с излечения души. Она первая. И лечение должно осуществляться с использованием чистых слов, которые поселяют умеренность в душе»[188].

Чтобы показать, сколько могущества приобрел Буребиста благодаря этому союзу религии и политики, Страбон рассказывает, что тот был в состоянии даже бороться с пьянством своего народа, убеждая пациентов сократить потребление вина и — о ужас! — «жить без вина»! Непьющий варвар? Очевидно, что слово «варварский» означает не совсем то, что мы обычно полагаем.

Буребиста был также достаточно умен, чтобы понять, что восходящая звезда Юлия Цезаря является потенциальной угрозой, даже когда Цезарь еще только боролся за власть в Риме. Все это происходило в те дни, когда слово «Цезарь» не было титулом, а всего лишь мужским именем, означавшим, что довольно забавно, «длинноволосый». Ну знаете, как варвары.

В любом случае, Буребиста был сильно обеспокоен замыслами Цезаря и отправил наиглавнейшему врагу Цезаря, Помпею, предложение о военной поддержке в обмен на признание его государства. Предложение варварского вождя вмешаться в гражданскую войну в Риме? И тут вновь изменяется значение слова «варварский».

В этот раз предложение Буребисты опоздало, и Цезарь захватил Рим, что должно было несколько встревожить царя даков. Предлагая свою помощь Помпею в войне против Цезаря, Буребиста наверняка понимал, что окажется в цезаревом списке правителей «оси зла» номером один. Цезарь уже завоевал Галлию и посадил на трон марионеточных правителей в южной Британии. Дакия и Буребиста становились следующей целью.

Цезарь, однако, был убит прежде, чем успел что-то сделать, и (видимо, по некому божественному закону симметрии) то же случилось с Буребистой. Дакская конфедерация распалась, и понадобилось еще сто лет, прежде чем могущественный правитель сумел объединить силы даков для новой конфронтации с Римом. Однако политический раскол в те времена не означал возврата к «варварству» или другому нецивилизованному состоянию. Поговаривали, что великий император Август обручил свою 5-летнюю дочь с одним из дакских вождей и, как предполагалось, сам проявлял интерес к женитьбе на его дочери.

Правдивы эти рассказы или нет, но они указывают на равенство, существовавшее тогда в отношениях между Римом и Дакией. Уничтожение даков Траяном можно считать чем угодно, но только не избавлением мира от невежественных дикарей.

Следующий харизматический лидер даков, объявившийся веком позже, возможно, на самом деле не был даком. Ко второй половине I в. н. э. даки в своей стране, видимо, стали национальным меньшинством, уступив по численности кельтам, иранцам и бастарнам (восточногерманское племя). Поэтому, кем бы ни был Децебал по этническому происхождению, его недакское имя удивления не вызывает[189].

Умный полководец, он доказал, что способен собрать вместе все эти разрозненные народности в единый монолитный военный кулак. Согласно Диону Кассию, Децебал был «проницателен в понимании военного искусства и также проницателен в способах ведения войны. Он точно определял, когда атаковать, и выбирал верный момент для отступления. Он был специалистом по засадам и мастером генеральных сражений. Он знал не только, как развить успех, но и как пережить поражение»[190]. Децебал заимствовал значительное число приемов военного искусства из само собой напрашивающегося источника: римским легионерам, склонным к перемене мест, он предлагал привлекательные условия, и эти дезертиры образовали костяк грозной армии Децебала. Он «набрал большую и лучшую часть войска, убеждая перейти к нему людей с римской территории»[191]. Считается, что он мог вывести на поле боя армию из 40 000 собственных солдат и еще 20 000 союзников.

Децебал, естественно, всыпал по первое число страдавшему манией величия императору Домициану. В 85 г. даки пересекли Дунай и убили римского наместника. Домициан решил ответить репрессиями, тогда как Децебал предложил переговоры. Император проигнорировал попытки примирения и двинулся на даков. Разумеется, сам он никуда не тронулся с места. Это было не в его привычках. Он послал одного из своих генералов, Корнелия Фуска, с огромной армией. Тем временем сам Домициан «пребывал в одном из городов Мёзии (на римской стороне Дуная), ведя, по своему обыкновению, разгульный образ жизни. Поскольку он был не только ленив телом и робок душой, но также распутен и похотлив, не пренебрегая даже мальчиками»[192]. Децебал, узнав об этом, незамедлительно направил еще одного посла к Домициану с оскорбительным предложением заключить мир с императором на условии, что каждый римлянин будет платить «два обола» в год Децебалу. Иначе, было сказано, Децебал пойдет войной на римлян и нанесет им «великие печали».

Фуск переправился через Дунай в 87 г. и попытался проникнуть в центральные области Дакии, перейдя Трансильванские горы по ущелью, известному под названием Железные Ворота. Здесь возле места, которое хроники называют Тапе, он был атакован даками. Фуск погиб в бою, один из его легионов был уничтожен, а знамена и снаряжение были захвачены. Не исключено, что некоторые римляне примкнули к армии даков.

Через два года Децебал обнаружил у себя эмиссаров императора, доставивших просьбу о перемирии. Царь варваров был умелым переговорщиком и, учитывая, что Домициан потерпел неудачу в недавней кампании против германского племени свевов, не колеблясь воспользовался преимуществами своего положения. По условиям договора Децебал получал от Домициана большую сумму денег, а также «мастеровых всякого ремесла, относящегося к войне и миру» и гарантии будущих платежей. В обмен Децебалу предлагалось вернуть пленных и оружие и засвидетельствовать свое почтение императору. Однако Децебал был слишком осторожен, чтобы лично представляться сумасшедшему Домициану. Взамен себя он отправил в Рим в качестве своего представителя некоего Диегиса, вместе с несколькими пленниками и каким-то оружием, «якобы это было все, что у него имелось»[193]. Фактически он выразил полное презрение к римскому императору, поскольку его посланник даже не принадлежал к знатным дакам, отличительным признаком которых был головной убор. У него были длинные волосы, что в Дакии указывало на принадлежность к низшим классам. Возможно, Домициан не понял оскорбительного выпада, а может, ему было выгодней этот «наезд» проигнорировать. Так или иначе, но обычно самолюбивый император не стал качать права и подписал соглашение.

Дело в том, что Домициан намеревался представить это судорожное примирение как великую победу. Он уже устраивал «липовый» праздник в ознаменование победы над Германией в 83 г., когда, как полагают, он переодел рабов, чтобы они выглядели пленными германцами. Теперь Домициан закатил триумф в таком же духе в связи с победой над даками. Он короновал эмиссара Диегиса как царя Дакии, «так, словно он (Домициан) был вправду завоевателем и мог давать дакам в цари кого пожелает», наградил почестями и деньгами солдат и вытащил из имперских кладовых барахло, представленное как военная добыча. Затем были устроены триумфальные игры, на которых, как сообщает нам бесспорно необъективный Дион Кассий, «не было ничего заслуживающего внесения в анналы истории, за исключением соревнований в беге среди девушек»! Однако было еще разыграно шутейное морское сражение на новой арене, во время которого «практически все участники, а также многие зрители погибли». Неистовый шторм с проливным дождем затопили мероприятие, но император не позволил никому снять или сменить одежду. Хотя, разумеется, сделал это сам. В результате «немалое число заболело и умерло». Дион Кассий также добавляет, что карлики и женщины частенько сражались друг с другом, однако не вполне ясно: то ли сражались карлики с карликами, то ли женщины с женщинами, то ли команда карликов с командой женщин[194].

А в шестистах милях отсюда, в Дакии, Децебал сцепился с новым римским командующим, Юлианом. Юлиан привел римскую армию в чувство и одержал победу над даками, и снова у Тапе. Децебал вынужден был перейти к обороне и все же опять сумел поменяться ролями с римлянами. На этот раз с помощью хитрости. Опасаясь, что Юлиан будет штурмовать его царскую резиденцию, Децебал вырубил все деревья в округе, а затем расставил стволы воинскими порядками и навесил на них доспехи, «чтобы римляне приняли их за солдат, испугались и отступили», — пишет Дион Кассий[195]. Именно так, очевидно, и случилось.

Это причудливое боевое столкновение положило конец контактам Децебала с Домицианом. Децебал теоретически еще оставался вассалом Рима, а Рим платил ему за эту привилегию. Такое положение дел устраивало дакского царя, но ни один другой римский император не был готов это терпеть. Домициана убили — к всеобщему облегчению — и в 96 г. на смену ему пришел пожилой Нерва, который провластвовал всего два года, но зато мудро избрал своим преемником в высшей степени благоразумного испанца — Траяна.

Траян был настолько же разумным, насколько Домициан сумасшедшим, и он был твердо намерен показать дакам, кто в доме хозяин. Можно даже сказать, что завоевание Дакии было у него чем-то вроде навязчивой идеи. Рассказывали, когда он хотел особо что-то подчеркнуть, его божбой было: «чтоб мне не видеть, как Дакия станет провинцией» или «чтоб мне не пересечь Дунай и Евфрат по мостам»[196].

Децебал должен был понимать, что ему предстоят нелегкие деньки сразу же, как Траян станет во главе самой большой армии в мире. Традицией для каждого нового императора было раскочегаривать свое правление небольшой победоносной войной, и Траян отходить от этой традиции не собирался. Пара славных дел на границах помогали императору утвердить свою власть в империи, подправить себе репутацию и обеспечить армию делом. Кроме того, Траян получал «удовольствие от войны»[197].

Децебал должен был понимать и то, что империя, когда явился Траян, находилась в состоянии экономического банкротства. Требовались денежные вливания, и довольно скоро. А в Дакии у Децебала в буквальном смысле была золотая жила. Но, вместо того чтобы разрабатывать ее к вящей выгоде Рима, Децебал ухитрился выторговать себе у Рима огромные ежегодные выплаты. Это, пишет Дион Кассий, было главной причиной, по которой Траян двинулся на Дакию: «он горевал по деньгам, которые те ежегодно получали, а также видел, что их мощь и их гордыня все разрастались»[198].

Когда Траян выступил в поход, Децебал забеспокоился. Он знал, что в лице новой империи приобрел врага, который находится на вершине своего могущества и, в отличие от Домициана, пользуется определенным уважением у своих солдат. «Децебал… знал, что в предыдущем случае он победил не римлян, а Домициана, тогда как теперь он будет сражаться и с римлянами, и с Траяном, их императором»[199]. Царь даков в отчаянии наблюдал, как компетентно и тщательно Траян готовится к наступлению. Шпионы Децебала докладывали, что император построил давно обещанный мост через Дунай (а может, и два) и теперь ведет дороги по территории Дакии.

Но Децебал был не из тех, кто мочится в штаны со страху, и продемонстрировал присутствие духа, посмеявшись над римлянами. Когда Траян дошел до Железных Ворот, Децебал отправил ему предостережение, выцарапанное, как пишет Дион Кассий, «на огромном грибе». Возможно, это было грибовидное ритуальное блюдо, тогда, как ни жаль, данный случай нельзя считать единственным в истории примером ведения дипломатической переписки на грибах. Надпись рекомендовала Траяну повернуть назад и «сохранить мир»[200].

Децебал, конечно, не рассчитывал, что Траян примет его совет. Да и был бы крайне удивлен, если бы такое случилось. В результате римские войска достигли столицы даков, Сармизегетузы. Они захватили несколько горных крепостей, а также отыскали несколько катапульт и даже штандарт, захваченные у Фуска. А еще они взяли в плен сестру Децебала.

Вождь даков был разбит. Он явился к Траяну, пал ниц и выразил свое почтение императору. Согласно условиям перемирия Децебал соглашался стать союзником Рима, отдать римлянам захваченную ими территорию, разрушить крепости, перестать вербовать римских солдат и мастеров, а завербованных вернуть Траяну. Он также направил послов в римский сенат для ратификации перемирия. Там, в сенате, эти варварские чиновники, возможно, еще носившие шапочки, «сложили свое оружие, сомкнули руки в позе пленников и произнесли умоляющие слова»[201]. Договор был ратифицирован, и им вернули оружие.

Децебал, однако, собирался выполнять мирные условия, которые он подписал, не больше, чем Траян был намерен оставить все золото дакам. Децебал должен был понимать, что Траян не получит «удовольствия от войны», пока полностью не подчинит себе Дакию. Царь варваров мог видеть, как римляне усиливают укрепления вдоль Дуная, и он знал, что они готовятся к полному завоеванию его страны. В это же время Траян заменил деревянный мост через Дунай каменным. Было ясно, что римляне решили остаться в Дакии.

Децебал сделал единственное, что мог. Он перехватил инициативу и напал на римскую Мёзию, захватив контроль над крепостями. Сенат объявил его врагом Рима, и Траян немедленно двинулся войной на него. На этот раз исход был очевиден, поэтому многие даки стали переходить на сторону римлян.

Децебал запросил мира, но в этот раз не явился для капитуляции лично. Он был слишком занят, чтобы участвовать в дипломатических приемах, поскольку отчаянно пытался поднять варварскую армию против Траяна. Он также попытался организовать покушение на императора, когда тот находился в Мёзии. Несколько римских дезертиров были направлены проверить, можно ли что-нибудь сделать с Траяном, который, согласно Диону Кассию, стал слишком доступным для всех и «в условиях военного времени допускал на совещания абсолютно любого, кто пожелает»[202]. Но один из заговорщиков был схвачен и под пытками выдал остальных.

Однако Децебал провернул очередной трюк. Он пригласил командующего римской армией в Дакии, Лонгина, на встречу, заверив его, что теперь он готов выполнить все требования римлян. Вместо этого Децебал спокойно арестовал Лонгина и публично допросил его о планах Траяна по завоеванию Дакии. Лонгин сообщать что-либо отказался, поэтому Децебал забрал римского командующего с собой, не связанного, но под стражей. Он также известил Траяна, что тот сможет получить своего генерала обратно в обмен на все дакские земли до Дуная, которыми сейчас правит Рим. Децебал потребовал, кроме того, компенсировать ему деньги, потраченные к данному моменту на войну. Что ж, хотеть не вредно!

Траян дал уклончивый ответ.

Лонгин сделал то, что посчитал достойным выходом из невыносимого положения. Он получил от освобожденного раба яд. Перед тем как принять его, Лонгин пообещал убедить Траяна принять дакское предложение, и с благословения Децебала вручил бывшему рабу петицию. К тому времени, когда Лонгин совершил самоубийство, посланец уже отбыл.

Децебал, видимо будучи вне себя от потери такого престижного и важного пленника, потребовал, чтобы Траян отдал бывшего раба в обмен на тело Лонгина и 10 пленных. Но Траян как практичный человек стремился поощрять дезертирство даков. Он решил, что безопасность смельчака (бывшего раба), пошедшего на такой огромный риск при передаче яда Лонгину, будет «важнее для достоинства империи, чем похороны Лонгина», и отказался отправить вольноотпущенника на верную смерть.

На протяжении 105 г. Траян вел войну «с осторожным благоразумием, а не с поспешностью и, в конце концов, после тяжелой борьбы победил даков»[203]. Когда Децебал понял, что настал конец, он покончил с собой, а его голова была отправлена в Рим.

В Галлии и Британии Рим расширялся с помощью захватнических войн, сопровождаемых романизацией варварского населения. Но такая политика откровенно провалилась в Германии, и в Дакии у Траяна были совершенно иные планы. Это было нашествие. Ему были нужны земля и ресурсы, и он не собирался романизировать существующее население. Землю выметали дочиста. Некоторые спаслись, бежав на север, Траян завез новых жителей: легионеров, крестьян, торговцев, ремесленников и чиновников из Галлии, Испании и Сирии. Строилась новая Римская Дакия, с новыми городами, новыми крепостями и новыми дорогами.

И римляне бросились добывать все золото и все серебро, какое могли, и так быстро, как только могли. Они вывозили его из страны в массовых количествах. В шахтах работало множество рабов, и когда кончалась их короткая рабочая жизнь, их тела сваливали кучами под могильными курганами. Римляне вытянули из Дакии не только руды драгоценных металлов, но и все золотые и серебряные изделия, до которых только дотянулись их руки. Они проделали эту работу весьма тщательно, потому что среди археологических находок нет практически ни одной золотой вещицы.

Среди самых главных сокровищ, которые Траян выудил из моря крови, были драгоценности дакской короны. Перед самоубийством Децебал постарался схоронить свой «золотой запас» и подыскал для него непростое место. Вот что рассказывает Дион Кассий:

Количество награбленного было столь непомерно, что, когда Траян привез его из Дакии, рынок рухнул и цена золота резко упала по всей империи.

Когда Траян взошел на трон, римская экономика находилась в состоянии упадка, но привалившая в Дакии удача позволила ему швырять деньги налево и направо, хотя для него такое занятие было не из легких. Траян раздавал народу подарки и оплачивал игры в цирках на протяжении рекордных 123 дней, в течение которых сражались 10 000 гладиаторов, а 11 000 диких и ручных животных были убиты. В римском понимании приятное времяпрепровождение обычно включало в себя убийство.

Но Траян не растрачивался по мелочам — это был не его стиль. Он начал реализовывать программу масштабного строительства, которая должна была навсегда изменить облик Вечного города. Когда вы сегодня смотрите на памятники Древнего Рима, то в действительности видите плоды разграбления дакского царства в 106 г.

Траян воздвиг Форум, получивший его имя, и проложил мощенную камнем дорогу через Понтинские болота. Он перестроил римский порт Остия, возвел новые огромные публичные бани и соорудил гигантский амфитеатр, который можно было заполнить водой, чтобы устраивать морские сражения в качестве поп-шоу. Вы скажете: поблизости нет воды, чтобы заполнить бассейн? Но для Траяна деньги — не препятствие. Ведь у него есть сокровища Дакии. Он построил акведук длиной 60 миль. Нам нужен канал, соединяющий Средиземное море с Красным? Пророем![205] Нам нужен мост через Дунай? Построим! Нам нужен еще один легион? Получите сразу два! Траян в одночасье стал самым богатым человеком в мире.

Форум производит впечатление даже сейчас. Траян его возводил под бронзовой крышей. Форум служил выражением могущества и величия самой сильной власти на земле. На этом здании, носящем его имя, Траян воздвиг свою необычайную колонну, чтобы римляне смогли отпраздновать уничтожение когда-то могущественных даков.

Вполне вероятно, римские кампании в Дакии в 101–106 гг. могли бы стать одними из самых успешных в истории античных войн. Траян написал свои воспоминания о них, и еще одни мемуары были написаны его врачом, Критоном. К сожалению, обе книги утеряны. Нашим основным источником сведений о той войне является «Римская история», составленная Дионом Кассием более чем полвека спустя. Как ни странно, но нет другого события в античности, о котором у нас было бы так мало письменных свидетельств, но так много его изображений. И в этом заключается великая загадка колонны Траяна.

Барельефы у основания колонны легко рассмотреть, стоя на земле. Лестница внутри колонны дает возможность подняться на самый верх. Отсюда можно насладиться прекрасным видом на город, но нельзя увидеть наружные изображения. Это означает, что, поскольку нет (и, насколько известно, никогда не было) места, откуда можно рассмотреть их невооруженным глазом, следовательно, значительную часть времени из 1900 лет, что колонна стоит на Форуме Траяна, большинство изображений были фактически невидимы.

Тогда зачем их вырезали? Может быть, художники просто не сознавали, что барельефы нельзя увидеть с земли? Или же существовали временные леса, возводимые по особым случаям, чтобы дать людям возможность посмотреть на барельефы? Или были какие-то другие причины? Барельефы, особенно такие детальные, недешевы, и создать их не легко. Не исключено, что, заплатив за них, а затем убрав «с глаз долой», Траян фактически совершил жертвоприношение богам, даровавшим ему такую огромную милость, как возможность уничтожить целую нацию? Но у богов, как неоднократно отмечали греки, хорошо развито чувство «черного» юмора. Дакия станет землей, откуда на Рим нападет богиня мести.

Столетиями писались сочинения об ордах варваров, мечущихся по Европе и несущих смерть и разрушение цивилизованному миру, сводящих с ума всякого, кто попытается понять, что происходит. Готы, вестготы, вандалы, франки, лангобарды, юты, свевы, маркоманы, саксы — примерно 80 германских «племен» — заполняют страницы истории и оставляют читателю мало шансов в них разобраться. Но мы, по крайней мере, можем тешить себя мыслью о том, что если эта чехарда выглядит так сейчас, то так же она воспринималась и римлянами.

Поэтому они провели черту. В попытке навести порядок там, где царил хаос, римляне создали первые в западном мире границы. С этой стороны черты был их мир — мир Romanitos. За чертой располагались «другие» — мир варваров. Чем дальше эти границы будут от Рима, тем спокойней будет Риму… или, во всяком случае, он будет чувствовать себя в безопасности и станет богаче. Так, по крайней мере, было в теории.

Идея проведения границ между народами была исключительно римской. Остальной западный мир предпочитал жить национальными или семейными группами, которые предпочитали определенные районы обитания, но не были знакомы с концепцией линии, которую нельзя пересекать. Германцы никогда не рассматривали Рейн как границу или даже барьер и регулярно пересекали его по самым разнообразным поводам. Так же делали и римляне, но, в конце концов, Рейн в их глазах стал границей между цивилизацией и варварством.

История с захватом Бренном Рима в 390 г. до н. э. заставила римлян страшиться варваров и никогда более не позволять им вторгаться в священный центр империи.

По крайней мере до IV в. Римская империя была мегаполисом. У ее границ поднимались городские стены. Въехал в город — пересек границу. Но никогда не существовало предела, который ограничивал бы римлян. Боже упаси! Римская граница была не ограничителем, а просто натянутой в воротах цепью, которая помогала властям следить за перемещением людей и товаров, с передовыми постами для осуществления набегов на окрестные земли[206].

Теперь римляне отказались от попыток ассимилировать, изменить варваров или уничтожить их. Вместо этого они попытались создать линию обороны, чтобы удерживать их за пределами империи. Преемник Траяна Адриан воздвиг вполне осязаемые рубежы: каменную стену на севере Британии, деревянный частокол со сторожевыми вышками в Германии. Такая преграда, простая, но тщательно патрулируемая и охраняемая, называлась Limes, предел.

Германские варвары коренным образом изменили взгляд римлян на собственную империю. Раньше они планомерно насаждали цивилизацию для защиты родного города. Теперь у него появились пределы, границы. Мир стал разделенным.

Когда Траян вышел за Дунай, он захватил земли, окруженные горными хребтами, на которых нельзя было построить оборонительные рубежи. Дакия станет ситом, сквозь которое неисчислимые количества варваров будут просачиваться в империю. Через 165 лет провинцию пришлось оставить, но это было только началом. Рим прекратил романизацию варваров. Пошел обратный процесс: варваризация Рима.

ГОТЫ

Готы разграбили Рим в 410 г. н. э. Это было событие исторического значения и, возможно, одно из самых искаженно представленных в истории.

Готы не разрушали Рим и не совершали в городе массовых убийств. Напротив, варвары проявили особую заботу о мирных гражданах, предоставив им дома-убежища и не повредив общественных зданий. Гот Аларих не был диким язычником, намеревавшимся сокрушить цитадель христианства. Он и в самом деле был христианином, который восхищался Римом и пытался отыскать в римской государственности место для своего народа. Он вовсе не был чужеземным завоевателем. Аларих в действительности был одним из главнокомандующих римской армии! Всего годом раньше он с благословения сената сумел возвести на трон своего кандидата, чтобы низложить его несколькими месяцами позже!

Причины нашей приверженности ложной концепции разграбления Рима столь же интересны, как и история самого разграбления. И началось все опять в Дакии.

Траян завоевал Дакию в начале II в. н. э. и заселил ее римскими гражданами. Но одно дело — завоевать Дакию, а другое — ее удержать. Проблема состояла в том, что северные и восточные насквозь дырявые границы мешали защищаться.

Преемник Траяна Адриан всерьез рассматривал идею оставить провинцию и установить границу по Дунаю. Это имело бы смысл в экономическом и стратегическом отношении. Но возникал вопрос: что делать с огромным числом римских граждан, которых уже переправили туда для колонизации Дакии. Адриан чувствовал, что не может просто бросить их. Так продолжалось до 272 г., когда император Аврелиан официально освободил колонию. К тому времени она уже была заселена не римлянами, а варварами, среди которых было много готов.

Никто толком не знает, когда и как готы пришли в Дакию, но археологические находки показывают, что уже ко времени правления императора Филиппа Араба (247–248 гг.) большинство римлян, видимо, покинуло эти края. Там не обнаружены римские надписи, сделанные после 258 г., и, вероятно, там не стояли большие воинские контингенты после 260 г. На протяжении столетия все больше и больше мигрантов наводняло Дакию, и римляне не способны были с ними справиться ни путем дипломатических мер, ни силой оружия.

Римская империя неизбежно действовала как магнит на варваров, окружавших ее границы. Богатство Рима, перспективы торговли и трудоустройства — все это притягивало варварские народы к окраинам империи. В результате плотность населения в этих регионах часто становилась больше, чем где бы то ни было.

Большое число готов поселилось на северном побережье Черного моря, но оказалось, что их фермы и деревни стоят на пути естественной миграции скотоводов-кочевников, живущих в степях. Поэтому готы начали совершать набеги на римскую территорию в Дакии.

Римляне пытались их остановить, объявляли о военных победах, но Дакия была совершенно беззащитна. Кроме того, имелись другие, более важные, части империи, которые необходимо было контролировать. Вот почему Аврелиан, в конце концов, отодвинул границы назад к Дунаю. Однако, дабы сохранить лицо, он переименовал в Дакию другую провинцию, чтобы можно было заявлять, что она все еще римская.

Но именно в настоящей Дакии в благородном готском семействе 100 лет спустя родился Аларих. К тому времени дакские готы были оседлыми крестьянами, а их общество — грамотным, процветающим и христианским. Византийский историк Прокопий пишет, что «все готы имели белые тела и светлые волосы, они высокие и красивые на вид и пользуются такими же законами, что и мы, и исповедуют общепринятую религию»[207].

Многие готы обратились в христианство, еще когда жили за пределами Римской империи. В IV в. их епископ, Вульфилой, перевел библию на готский язык, использовав вновь изобретенный алфавит из греческих, латинских и рунических букв. Вульфилой опустил, однако, Книгу Царей, заявив, что в ней слишком много насилия. Он сказал, что готы любят войну такой, как она есть, а поскольку Книга Царей — просто повесть о военных деяниях, она может поощрить их воинственность. Они «более нуждаются в ограничении их воинской страсти, нежели в побуждении к воинским деяниям»[208].

Возможно, это был варварский подход к христианству, но совершенно точно, что не римский. Римское христианство закалялось в огне Римской империи и было пропитано ее идеологией — силы и мирового господства.

В Дакии готы жили в процветающих селениях, и, что было обычным для германских народов, некоторые из них устанавливали связи с Римом. Но в те годы, когда родился Аларих, их мир разрушился с появлением на их полях гуннов. Современник так описывал всеобщее оцепенение и ужас тех дней: «Раса людей, доселе неведомых, возникла из удаленных мест земли и обрушилась, словно снежная буря с высоких гор, сметая и руша все на своем пути»[209]. Никто не мог уверенно сказать, откуда они пришли, хотя сегодня большинство авторитетных ученых считает, что они родом из азиатских степей или, возможно, из Южной Сибири. Одно было ясно: к прошлой жизни возврата нет.

Родители Алариха нашли пристанище на острове в дельте Дуная, и именно там он появился на свет. В 375 г., когда ему было примерно 6 лет, гунны нахлынули еще в большем, чем прежде, количестве. Некоторые готы оказывали сопротивление, другие присоединялись к захватчикам, но большинство бежало. Причем одна очень крупная группа предусмотрительно попросила разрешения пересечь Дунай, чтобы укрыться в империи. Эти люди теперь известны нам как вестготы — западные готы. В народной памяти их просьба обернулась вторжением орд варваров.

Империя, в которую они вошли, с трудом пыталась оправиться от катастрофического поражения в Персии в 363 г. Валентиниан, солдат, пришедший к власти в 364 г., решил бросить все свои силы на защиту Северной и Западной Европы и поручил своему брату Валенту править Востоком из Константинополя. Валент был не в состоянии остановить массовую миграцию на Нижний Дунай. Он согласился разрешить вестготам войти и пообещал их кормить, при условии, что они разоружатся и дадут людей для его армии, а все язычники, которые есть среди них, примут христианство.

Валент даже предоставил транспорт, чтобы иммигранты смогли переплыть разлившийся из-за проливных дождей Дунай. Вестготы разбились на группы и в течение несколько дней и ночей переправлялись через реку «на лодках, плотах и выдолбленных челноках». Специально назначенные чиновники пытались их считать, но потом бросили это занятие.

В огромной толпе находились и такие, кто пытался переправиться вплавь, но их уносило страшным течением — «и таковых было изрядно много», — пишет Аммиан Марцеллин[211].

Валентом двигали, однако, не гуманные побуждения. Он задействовал огромные ресурсы на борьбу с Персией и был убежден, что приток «столь многих юных рекрутов со всех концов света» превратит его легионы в несокрушимую армию. Была надежда, что ежегодную рекрутскую разверстку по провинциям можно будет приостановить, а сэкономленными средствами пополнить казну[212].

То, что произошло с готами дальше, никак нельзя считать «гуманитарной акцией». Беженцы были помещены в пересыльные лагеря, где условия существования быстро стали невыносимыми. В основном, как говорилось, из-за коррупции официальных лиц: Люпицина, главнокомандующего на Балканах, и некоего Максима. Эти двое извлекали выгоду из бедственного положения голодающих готов и «организовали бесчестную торговлю». Они часто задерживали поставки еды, которые, предположительно, были оплачены из казны, и вынуждали беженцев предоставлять рабов в обмен на собак, которых пустили в пищу: одна собака — один раб. «И среди таковых забирались также сыновья вождей»[213].

Независимо от того, лежала ли ответственность за такой «бартер» на тех двух генералах или же это был результат имперской политики, ясно, что на тот момент вестготы были всего лишь беззащитными беженцами — «иноземными пришельцами, чье поведение было, тем не менее, безупречным». Более того, они голодали. А затем еще большей группе было разрешено перейти Дунай.

Туго натянутый канат рано или поздно должен был порваться. Толпа беззащитных беженцев обернулась мстительной ордой, которую римляне оказались не в силах сдержать. Аммиан так пишет о случившемся: «Я настойчиво прошу моих читателей (если они у меня имеются) не требовать от меня строго аккуратного отчета о том, что случилось, или о точном числе жертв»[214].

В течение последующих двух лет вместо того, чтобы стать костяком римской армии, как на то надеялся Валент, различные группы готов, «подобно диким зверям, вырвавшимся из клетки, прокатились неистовым потоком по широким просторам Фракии»[215]. Аммиан называет те времена безумными: словно фурии подняли весь мир на восстание против римской власти. Девятнадцатилетний племянник Валента, Грациан, правивший теперь Западной Европой, успешно подавил восстание в Германии, а во Фракии генерал Себастьян уничтожил несколько «бандформирований» готов и захватил огромное количество трофеев.

Наконец, в 378 г., решился начать действовать и Валент, хотя и не из самых благородных побуждений. По имеющимся сведениям, его терзала зависть к юному племяннику, и он отчаянно стремился совершить что-нибудь столь же славное. Поэтому Валент покинул уютную виллу под Константинополем и с огромной армией направился на запад. Недалеко от города Адрианополя он встретился с вестготами. Здесь Валент встал лагерем, который оградили частоколом, и с нетерпением ожидал прибытия племянника с галльской армией.

В этот момент неверная информация, полученная римлянами, сыграла роковую роль в их дальнейшей судьбе. Шпионы ошибочно сообщили, что численность готов — воинов и их семей, укрывшихся за огромным кругом из повозок, — составляет всего 10 000 человек. Император, стремившийся превзойти племянника, увидел шанс одержать легкую победу, которая станет целиком его заслугой. Послание юного Грациана, в котором тот настойчиво просил дядю проявить терпение, не испытывая судьбу безрассудными поступками, пришло слишком поздно.

В последовавшей битве римские легионы были окружены превосходящими силами хорошо вооруженной готской кавалерии. Аммиан оставил нам волнующее (хотя, несомненно, полностью выдуманное) описание того, как смертельно раненный варвар сражается до последнего вздоха: «Здесь можно было увидеть варвара, преисполненного благородным мужеством. Его губы сжались в свисте, раненный в ногу, или с покалеченной правой рукой, или пронзенный в бок, на грани смерти, он грозно мечет яростные взгляды»[216].

Но намного больше досталось все-таки римлянам. Сам император Валент погиб во время беспорядочного бегства. Из одного источника мы знаем, что он пробирался меж мертвых тел, «медленно шагая через груды трупов»[217], и умер посреди обычной солдатни. Его тело так и не нашли. Восточная империя потеряла две трети своих вооруженных сил, примерно 40 000 человек, в два раза больше, чем Вар в Тевтобургском лесу, и больше никогда не обрела прежнего могущества. Старомодные пешие легионы оказались бессильны против тяжелой кавалерии готов. Империя должна была привлечь их на свою сторону.

Ставший после Валента императором Феодосий заключил мир с вестготами, предложив им статус независимого народа, в составе Римской империи (на территории нынешней Болгарии), со своими собственными законами и правителями. От них требовалось поставлять империи федеральные войска в обмен на денежные субсидии. Для римлян это было тяжелой сделкой, и имперский политтехнолог объявил, что Феодосий мог бы их всех перебить, если б захотел, но все-таки лучше заполнить Фракию крестьянами, чем трупами. При этом не упоминалось, что крестьяне были варварами[218]. Однако вскоре готы обнаружили, что на этой сделке их «кинули», загнав в подобие резервации для варваров, на землях, которые их не могли прокормить.

Все это происходило, когда Алариху было немногим больше десяти лет. Он быстро стал офицером в готских федеральных войсках под имперским командованием и был очень способным командиром. К 394 г. он, совсем еще юный, стал командующим войска из 20 000 человек.

Армию, в которой он служил, уже было трудно считать римской. Его император Феодосий был испанцем и христианином, и правителем огромного христианского города Константинополя. Когда Аларих отправился на войну в составе армии Феодосия, в ней служили, наряду с его вестготами, наемники-гунны, германские вандалы, иранские аланы и иберийцы. Всех их возглавлял имперский главнокомандующий Стилихон, сам сын вандала. Эта армия даже не выглядела римской. Легионерам выдавали кожаные штаны и тяжелые плащи, а офицеры носили здоровенные нагрудники, украшенные орнаментами, и забавные шпаги с закрытым эфесом, наподобие готских. И вся армия использовала германский боевой клич, barritus, который к началу атаки переходил от низкого ворчания к оглушительному реву, подобному грохоту океанских волн, разбивающихся о скалы.

И врагом, с которым они шли воевать, были не дикие варвары. Их противником был новый западный император Евгений, бывший учитель красноречия, которого командующий армией на Западе посадил на трон после убийства законного императора, 19-летнего Валентиана II.

Евгений был не только узурпатором, но еще и язычником, сражавшимся под хоругвями древних богов Геркулеса и Юпитера. Большинство римских сенаторов были на его стороне. Они сопротивлялись распространению христианства и надеялись спасти империю от того, что они считали фатальным разрушением устоев. Феодосий, со своей стороны, был пылким христианином, который недавно запретил всякое поклонение языческим богам (публичное или частное) и закрыл их храмы. Его имя означает по-гречески «Дар божий», и он был твердо намерен подчинить латинский языческий «Старый Рим» греческой христианской цивилизации — «Новому Риму» (Константинополю). Сейчас с помощью готов Алариха он бил языческого императора на Западе.

Христиане восприняли победу как чудо, но, с точки зрения Алариха, это была катастрофа, стоившая слишком большой крови. Говорили, что в один день погибло 10 000 готов. Возможно, цифра была преувеличенной, но существовали подозрения (видимо, вполне обоснованные), что Феодосий умышленно подвергал готов опасности, чтобы сократить их количество. Как это представлялось современному христианскому историку Орозию, Феодосий одержал две победы — одну над узурпатором, другую — над готами[219]. Готы, естественно, возмутились, и Аларих решил, что настало время получать от империи больше, чем та предлагала готам. Именно тогда войска Алариха провозгласили его своим королем (Аларих, похоже, означает «Король всех»), и он выступил в новой роли искусного дипломата и борца за права готов.

Аларих понял, что его час пробил, когда 17 января 395 г. Феодосий умер, завещав империю двум своим сыновьям. На востоке номинально царствовал 17-летний Аркадий, хотя управление было вверено регенту. Западным императором стал 10-летний Гонорий, но реально властью владел Стилихон, генерал, которому Феодосий доверял больше остальных. Стилихон заявил, что на смертном одре Феодосий назначил его опекуном обоих сыновей. Было очевидно, что начинается борьба за власть, а разве для нового вождя готского народа это не самое подходящее время, чтобы утвердить свое господство? Весной 395 г. Аларих поднял восстание и сначала повел своих вестготов на Константинополь, а затем вторгся в Грецию.

Было бы ошибкой изображать Алариха и его вестготов странствующим отрядом, восставшим против римских угнетателей, миротворцев и борцов за свободу. Вторжение готов в Грецию не было воскресной загородной прогулкой. Как только они вошли в страну, «немедленно начали грабить города и деревни, убивая всех мужчин, молодых и старых, и забирая с собой женщин и детей, вместе с деньгами», писал языческий историк Зосим сто лет спустя. «Во время этого нападения вся Беотия (район центральной Греции) и прочие области Греции, по которым прошли варвары, были столь опустошены, что следы нашествия видны и по сей день»[220].

Аларих буйствовал в Греции до 397 г. Но он не просто водил войска туда-сюда, давая им вволю пограбить. Он вел свою партию, вынуждая Римскую империю признать в готах серьезных игроков. Одновременно он настраивал Восточную империю против Западной, и делал это виртуозно.

Летом 397 г. Стилихон покинул Рим и отправился с армией по морю, чтобы выбить Алариха из Греции. Аларих сразу же начал переговоры с регентом Восточной империи, евнухом по имени Евтропий. Тот был не дурак и понимал, что, если Стилихон побьет Алариха, следующей целью победителя будет Константинополь. Поэтому Евтропий заключил сделку с Аларихом, предложив, видимо, тому пост magister militum — командующего римской армией — в Иллирии (регион, который большую часть XX в. назывался Югославией). Это был тот шанс, о котором вожди готов мечтали с 376 г.

Но Аларих грезил о другом.

Пост magister militum сделал Алариха иллюстрием (illustris), персоной высшего ранга и в сенате, и в высшей церковной ассамблее, консистории. Таким образом, он превратился в заметную политическую фигуру, и, какими бы ни были его устремления, он мог теперь лоббировать интересы готов в империи.

Правда состоит в том, что гот Аларих никогда не боролся за уничтожение Рима. Один современник описывал его как «христианина и более похожего на римлянина»[221]. Да, Аларих боролся за право примкнуть к клубу. Но он также хотел изменить его сущность. Империя больше не была плавильным котлом, в котором каждому полагалось быть частью римской культуры и цивилизации. Теперь она заключала в себе две основные культуры: латинскую на Западе и греческую на Востоке. Аларих хотел, чтобы его вестготы вместе со своей родной землей, которая их кормит, были признаны третьей силой. Он, однако, был совершенно неразборчив в средствах, сталкивая эти две силы империи друг с другом, и ему было безразлично, какая сторона даст ему пристанище — западная или восточная.

На какое-то время Аларих стал союзником Востока, но тамошняя политическая чехарда, когда регенты убивали и смещали друг друга с необыкновенной легкостью, делала ненадежными любые договоренности. Поэтому осенью 401 г. Аларих и его готы приняли эпохальное решение. Они решили собрать чемоданы и покинуть земли, которые занимали последние 25 лет, начав новое переселение: через Альпы, на незнакомое политическое пространство Италии. Это означало разрыв отношений с Константинополем и должно было создать определенное давление на человека, который до сих пор был врагом готов, — на Стилихона.

Разграбив сельскую местность, готы Алариха двинулись на Милан, где уже более ста лет находилась резиденция западного правительства. Семнадцатилетний подопечный Стилихона, император Запада Гонорий, бежал в безопасную, окруженную болотами, Равенну. Римский мир по-настоящему боялся этой бешеной готской армии. Несколькими годами позже в библиотеке храма Аполлона в Риме поэт Клавдиан декламировал поэму, посвященную победе Стилихона над Аларихом в 402 г. Даже если предположить, что поэт, как водится, привирал, чтобы возвысить Стилихона, он все равно не мог полностью выдумать тот подлинный ужас перед армией Алариха, который описан в его стихах: «Ты и только ты, Стилихон, развеял тьму, что покрыла нашу империю, и восстановил ее славу. Благодаря тебе цивилизация, которая едва не исчезла, была освобождена из мрачной темницы и может снова двигаться вперед… Мы больше не глядим через бойницы, сбившиеся в стадо, словно овцы, дрожа от страха, — как пылают наши поля, подожженные врагом»[222].

Это была настоящая паника: казалось, что империя при последнем издыхании и что свирепые варвары, окружившие ее, лишь ждут момента, чтобы послать ее в нокаут. У Клавдиана его герой Стилихон перед битвой ободряет свои войска, говоря, что все другие варвары ожидают исхода этого сражения и что, если имперские войска победят, это удержит остальных варваров от мятежей в будущем: «…Все свирепые народы Британии и те племена, что обитают на берегах Дуная и Рейна, наблюдают… Одержи победу сегодня, и ты станешь победителем во многих неначавшихся войнах. Восстанови былую славу Рима. Опоры империи качаются. Подставь им свое плечо»[223].

Стилихон атаковал готов Алариха в Пасхальное воскресенье 402 г., когда они молились в окрестностях города Полленция, к югу от современного Турина. Хотя Клавдиан и другие объявили сражение великой победой римлян, в действительности Стилихон позволил Алариху бежать, сохранив часть своих войск.

Среди римлян возникли подозрения, что Стилихон не особенно старался подавить восстание Алариха и его готов. Сообщалось даже, что Аларих договорился со Стилихоном о походе на Константинополь, и вполне возможно, что так оно и было. Ясность появилась двумя-тремя годами позже, когда Стилихон и Аларих официально стали союзниками. Аларих предоставил свои войска для помощи Стилихону в захвате восточной части Иллирии у восточного императора Аркадия. Аларих со своими готами ожидал прибытия Стилихона в Эпире (прибрежный район Северо-Западной Греции и Южной Албании). Но его союзник не явился. Он вынужден был воевать сразу на нескольких фронтах, поскольку у Западной империи проблемы возникали одна за другой.

Наконец, в конце 407 г., Аларих потерял терпение и направил свою армию в провинцию Норик (нынешняя Австрия). Отсюда он затребовал 4000 фунтов золота не только как цену за напрасное ожидание с войсками в Эпире (что было справедливо), но и как оплату его расходов на походы к Милану и затем в Норик. Это было равносильно требованию, чтобы Рим платил за право подвергнуться нападению.

В императорском дворце в Риме Стилихон убедил упирающийся сенат выделить Алариху компромиссную сумму в 3000 фунтов серебра. Один высокопоставленный сенатор по имени Лампадий пробормотал: «Это не мир, а узы рабства»[224].

Лампадий был не единственным, кто считал, что вся эта история дурно пахнет. Стало трудно отстаивать политическую необходимость сделок с варварами, и Стилихон начал терять свое влияние на Гонория. В мае 408 г. умер восточный император Аркадий. Наследником трона был его 7-летний сын Феодосий II, но Гонорий к тому времени был одержим идеей, что Стилихон метит в императоры. Он уничтожил его сторонников и отдал приказ об аресте временщика. Стилихон укрылся в церкви. Однако солдаты императора поклялись епископу, что они пришли не убивать Стилихона, а только отвести его в тюрьму. Как только генерала выдали, ему был зачитан смертный приговор, и Стилихона повели на казнь. Оставшиеся в живых его сторонники пытались помешать палачам, но Стилихон запретил им вступать в бой и принял смерть в лучших традициях старого римского стоицизма. По происхождению он был вандалом, его называли варваром, но Стилихон желал показать: он последнее, что осталось от прежнего Рима, и с его смертью умрет и Рим.

Судя по тому, что последовало, мысль была верной. Двадцатитрехлетний Гонорий казнил единственного генерала, способного отвести угрозу, которую представлял собой Аларих. Казнь вандальского генерала спровоцировала в Вечном городе страшный антиварварский погром. Его жертвами стали жены и дети варваров, союзников армии Стилихона.

Говорили, будто 30 000 солдат-варваров дезертировали из римской армии, чтобы присоединиться к войскам Алариха. Кроме того, тысячи боеспособных мужчин, проданных в рабство после поражений других групп готов, воспользовались общей неразберихой и бежали из плена, пополнив армию Алариха.

Для Алариха наступил самый подходящий момент, чтобы добиться от Рима нужного ему соглашения. Чтобы придать своим требованиям вес, он выступил в долгий поход на Рим. Аларих приказал присоединиться к его войскам своему шурину Атаульфу с большим числом готов и гуннов. Армия быстро продвигалась на юг без затруднения. Как писал Зосим, атмосфера была даже в чем-то праздничной.

Единственной реакцией Гонория была активизация «охоты на ведьм», преследованиям подвергались все, кто имел какие-то дела со Стилихоном. Император приказал доставить в Рим и казнить сына генерала. Затем он наградил двух евнухов, которые исполняли этот приказ, пожаловав им посты императорского камергера и вице-камергера. Потом он расправился с командующим войсками в Ливии за то, что тот был женат на сестре Стилихона, и назначил на этот пост человека, его убившего.

В этом безумии участвовал и сенат. Вместо того, чтобы заниматься мерами практического противодействия приближающимся готам, сенат проголосовал за смертный приговор жене Стилихона, Серене. Благородные сенаторы были убеждены, что именно она и только она виновна в том, что варвары шли на Рим. Их аргументы звучали примерно так: «Аларих уйдет от города, когда Серены не станет, потому что не останется никого, на кого он мог бы надеяться, что тот передаст город в его руки». Серену казнили[226], а это лишний раз доказывает, что политический идиотизм не является специфической особенностью наших дней.

К удивлению сенаторов, смерть Серены нисколько не помешала продвижению готов. Аларих взял в осаду Рим и начал контролировать Тибр, перекрыв поставки в город через порт Остия. Сенаторы приготовились держаться до конца, полагая, что император, находящийся в Равенне, пришлет войска им на выручку. Они были либо слишком большими оптимистами, либо слишком плохо информированы о системе ценностей своего императора. Никакой подмоги из императорской ставки не пришло.

Обитатели Рима столь же плохо знали о том, кто их осаждает. В параноидальной обстановке гонориевских чисток распространился слух, что варварами у ворот города командует вовсе не Аларих, а некий родственник Стилихона, пришедший, чтобы отомстить. Ситуация в Риме становилась отчаянной, и горожане «были в страхе, что начнут есть друг друга»[227]. Святой Иероним пересказывает услышанную им историю о матери, съевшей своего новорожденного ребенка.

В конце концов, римляне направили к Алариху послов, чтобы сообщить, что они готовы сражаться, но предпочтут переговоры о мире. Зосим рассказывает, что послам было стыдно за то, что они толком даже не понимают, кто их атакует. Аларих вел себя высокомерно. Он рассмеялся парламентариям в лицо и отвечал на их предложения с «заносчивостью и самонадеянностью». Он потребовал, чтобы римляне отдали все золото и серебро, какое есть в городе, все домашнее имущество и всех варварских рабов. Один из послов спросил: «Если мы отдадим все это, что же останется горожанам?» Аларих ответил: «Их души»[228].

Римляне наконец согласились уплатить 5000 фунтов золота, 30 000 фунтов серебра, 3000 выкрашенных пурпуром овчин (готы, должно быть, имели очень хорошо одетую армию) и 3000 фунтов перца (к которому они были, конечно, уже приучены). Чтобы быстро выплатить дань, римлянам пришлось забрать все серебро и золото из храмов и даже переплавить золотые и серебряные статуи. Среди них оказалась статуя «Мужество», или «Стойкость». «После того как она была уничтожена, окончательно пропало все, что еще оставалось от римского мужества и неустрашимости», — пишет Зосим[229].

Когда деньги были переданы, Аларих открыл горожанам свободный проход к порту и приостановил взимание налога с продаж и пошлины на три последующих дня. Когда вождь готов узнал, что некоторые варвары не дают горожанам пройти к порту, «он приложил все усилия, чтобы предотвратить подобные действия, если они совершались без его ведома или согласия»[230].

Аларих, казалось, вот-вот должен был получить все, что хотел. Преторианский префект Италии, Иовий, составил от имени Гонория мирное соглашение. Аларих и готы получали ежегодно некоторое количество золота и зерна. Им было позволено селиться в Венето, Австрии и Хорватии. Такой договор обеспечил бы гармоничное существование новой трехнациональной латино-греко-готской империи. Это была единственная возможность продолжать идти вперед, и Иовий отправил договор императору, сопроводив его письмом, в котором советовал Гонорию назначить Алариха командующим обеими его армиями, поскольку Рим нуждается в его войсках, а без назначения Алариха на этот высокий пост не будет мира.

Император, однако, был из тех, кто больше доверяет плохим советам, чем хорошим. Он сделал Иовию выговор за «преждевременную опрометчивость» и сказал, «что никаких высоких или командных постов не получит ни Аларих, ни кто-либо из его семьи»[231]. Не добившийся своего Аларих не смог придумать ничего лучшего, чем продолжать угрожать Риму. От безысходности Иовий направил к Гонорию депутацию епископов «посоветовать императору не подвергать столь благородный город, который более тысячелетия правил огромной частью мира, опасности быть захваченным и разрушенным варварами, а его великолепным строениям сгореть от вражеских факелов, но заключить мир на неких разумных условиях»[232]. Далее он представил мирные предложения Алариха, которые тот сделал настолько умеренными, насколько смог: он убрал требование особого обращения, относившееся только к двум областям на Дунае, «подвергающимся постоянным налетам и дающим в казну очень малый доход». Кроме того, «он потребовал лишь столько зерна, сколько император сочтет нужным даровать, и отказался от золота. А также предложил заключить союз между ним и римлянами против всякого, кто встанет на пути империи»[233].

Это было слишком хорошо, чтобы быть правдой. Кто в здравом уме мог отклонить такие предложения? Действительно ли Аларих так страстно желал, чтобы его народ нашел место для поселения? Или же он понимал, что Гонорий не собирался соглашаться ни с какими условиями, а потому выдвигал самое что ни на есть приемлемое мирное предложение, чтобы снять с себя ответственность за все, что случится дальше? Если пострадает Рим, будет ясно, что в этом виноват император.

Но Гонорий в очередной раз поступил как круглый дурак: он отверг предложения. Аларих снова пошел на Рим и занял порт. Вечный город кормился зерном, поставляемым из обширных владений империи в Северной Африке, и горожане, столкнувшись с угрозой голода, капитулировали. Алариху было разрешено войти в Рим.

Ситуация была необычайной, почти фантастической. Вождь варваров стал хозяином Рима. Он мог раздавать должности и звания по своему усмотрению. С согласия сената Аларих даже возвел на трон нового императора. Его избранником стал префект Рима, язычник по имени Аттал, и жители были этому только рады, так как в городе сразу стало больше порядка. Аларих был назначен одним из командующих римской армией. Перспективы выглядели многообещающими. За исключением, конечно, того, что Гонорий так не считал. А поскольку он контролировал Африку, являющуюся источником зерна для Рима, задачей номер один для Аттала было взять Карфаген.

Но Аттала постигла неудача. Какой-то прорицатель предсказал ему, что он подчинит Карфаген и всю Африку без боя, поэтому он попросту отправил в имперскую армию в Африке своего командующего, который был убит немедленно по прибытии. Тогда Аттал переслал в Африку уйму денег в надежде, что это как-то поправит дело. И вот тут у Алариха возникло ощущение, что он посадил на трон человека, «который задумывал свои проекты с глупейшим безрассудством, без оснований и перспектив на исполнение»[234]. А Гонорий, чьим приказам беспрекословно подчинялись в Африке, добился того, что в Рим не отправлялись ни зерно, ни масло. Голод в городе был даже сильнее, чем год назад. На ипподроме в ходу была шутка: «Почем человечина?»[235]

В конце концов, Алариху надоело терпеть глупые выходки своего протеже. Он отправился на Адриатическом море в Римини, где в это время Аттал принимал солнечные ванны, и там у всех на глазах сорвал с императора диадему и пурпурную мантию. Аларих, вождь готов, мог назначить римского императора, а мог и снять. Совсем как сейчас. Неплохо для скромного варвара из дельты Дуная. Привлекательность Алариха ни в чем не проявляется так ярко, как в его обращении с вконец распоясавшимся Атталом. Уволив Аттала, готский вождь забрал его в Рим и посадил неудавшегося императора вместе с его сыном под домашний арест в реквизированном дворце. Аттал был там в безопасности, пока наконец не заключили мир с Гонорием[236].

Возможно, Аларих уже достиг соглашения с Гонорием о снятии конкурента в обмен на мир. Так или иначе, он послал диадему и мантию Аттала Гонорию и отправился в Равенну сам, чтобы утвердить мирный договор. Однако, когда он достиг города, на него напали явно с благословения Гонория[237]. Аларих, обнаружив, что вопрос о мире вновь снят с повестки дня, опять прибег к крайнему средству. Он вернулся и разграбил Рим. Разграбление Рима не было триумфом готской военной мощи. Это был со стороны Алариха акт отчаяния, что и привело его к краху.

В разграблении Рима Аларихом все необычно: и как и когда готы вошли в город, и что они там делали, и как ушли… Все происходило так, что трудно поверить.

Аларих в третий раз оказался пред вратами Рима, но на этот раз долгой осады не было. Готы появились в городе ночью 24 августа 410 г. Римляне все еще помнили легенды о кельтах, захвативших город 800 лет назад. С того прискорбного случая главной целью римских завоеваний было предупредить повторение случившегося. Распространять свое могущество во всех направлениях, романизовать или убивать варваров, окружающих страну, и тем обезопасить город. И вот эти многовековые усилия пошли прахом.

В Вифлееме Святой Иероним писал, что у него нет слов от горя: «Целый мир погиб в одном городе». Еретик Пелагий, находившийся в то время в Риме, мог сравнить происходящее только со Страшным Судом, когда всех людей уравняет страх.

Не очень похоже на правду. Странное дело, стоило Алариху и его готам оказаться внутри города, как они повели себя так, как не поступала ни одна захватническая армия в мире ни до ни после того.

Перво-наперво Аларих издал приказ ограничить кровопролитие. Орозий, пока память о разграблении была еще свежа, сообщает, что Аларих «отдал приказы, согласно которым тех, кто укрылся в святых местах, особенно в базилике святых апостолов Петра и Павла, не следует трогать»[239]. Возникло несколько пожаров, но город не был сильно поврежден.

Конечно, Аларих при этом разрешил своим людям грабить, но и здесь были некоторые ограничения. Один из готов, христианин, спросил старуху, где бы ему найти золото и серебро, на что она вынесла икону апостолов Петра и Павла и подала ее солдату, сказав: «Теперь ты должен смотреть за ними, потому что я уже не могу». Узнав об этом, Аларих приказал организовать большой крестный ход через весь город, участники которого несли над головами названную икону под защитой «двойной линии вынутых из ножен мечей. Римляне и варвары дружно затянули гимн Богу»[240].

Золото и серебро, используемые в религиозных целях, непременно оставляли в домах, а потенциальные насильники со стыдом отходили, когда их начинали бранить римские дамы. Среди добычи, захваченной готами, была сестра императора Гонория, Галла Плацидия, с которой Аларих обошелся «со всеми почестями и вниманием, полагающимися принцессе»[241]. Не такое уж это было варварское «разграбление», правда.

Гонорий в Равенне, похоже, сумел ухватить суть случившегося. Когда один из евнухов, заведовавший домашней птицей, ворвался к нему и сообщил, что Рим погиб, император вскричал: «Но он только что ел из моих рук!» Евнух, сообразив, что император имеет в виду огромного петуха по прозвищу Рим, объяснил, что это городу Риму пришел конец. Император с облегчением вздохнул и сказал: «А я, понимаешь, решил, что Рим, который мой петух, погиб». Что лишний раз доказывает, что Гонорий понятия не имел, как сочиняются хорошие анекдоты[242].

В целом это был довольно странный штурм города, а его финал был и вовсе необычным. После трех дней размеренного избиения Аларих попросту смылся. Было очевидно, что готы не смогут жить в голодающем городе, и Аларих, похоже, решил теперь переправиться морем в Африку и обосноваться там. Но этому не суждено было случиться. После успешного перехода в Калабрию и куда менее успешной попытки организовать морскую экспедицию через Мессинский пролив Аларих заболел и умер.

При всех его положительных качествах Аларих был в сущности неудачником. У готского народа по-прежнему не было постоянного пристанища, а все, что Аларих сделал, — это разграбил город, частью которого он так хотел стать.

Несомненно, разграбление Аларихом Рима произвело на всех сильное впечатление. «Что останется, если Рим падет?» — причитал святой Иероним. Но значение 410 г. для тех, кто жил в те времена, было не таким, как для нас сегодня.

Главной темой разговоров среди современников Алариха были не экономические или политические трудности, которые принесла с собой катастрофа, а поиск виновных в этих ужасных событиях: были ли это язычники или христиане. К 410 г. империя была официально христианской менее 100 лет. Прошло всего 86 лет с момента запрета языческих жертвоприношений и всего 19 лет, как было наложено вето на поклонение языческим богам. Когда Аларих показался у ворот Рима, язычники в городе «слетелись вместе… и вопили, что город брошен и скоро погибнет, потому что в нем не осталось богов и их священных обрядов, — писал Орозий, — а имя Христа публично оскорблялось, словно оно было проклятием времен»[243].

Христианам было трудно возражать против очевидного. В течение 800 лет римляне держали варваров в узде. Затем они оставили старых богов и примкнули к новомодной религии, которая принесла ее последователям лишь несчастья. И что произошло? Произошло невероятное. Повторилась история Бренна, и варварские толпы вновь хозяйничают на священных улицах Рима.

Главным же в разграблении Рима для людей того времени было то, что был нанесен сокрушительный удар по христианской религии. Возможно, именно поэтому Аларих, который был христианином, бросил этот сияющий приз. Он не мог пережить, что разрушает не только город, но и веру христиан, его населяющих.

Епископ североафриканского города Гиппон жаловался, что многие из тех, кто проклинал христиан за разграбление Рима, сами бежали, прикинувшись христианами[244]. Добродетельный епископ впоследствии был причислен клику святых и ныне известен под именем святой Августин. Его так волновал ущерб, нанесенный христианской вере разграблением Рима, что он написал для исправления этого вреда 22 книги под общим названием «Град Божий против язычников».

Главный аргумент сочинения Августина состоит в том, что разграбление Рима в 410 г. было замечательным оправданием новой религии, а не доказательством ущербности христианства (по сравнению с язычеством), поскольку Аларих, в отличие от других захватчиков, проявил к людям сострадание. В главе, озаглавленной «Ни в одной предыдущей войне победители не щадили побежденных во имя их богов», он пишет: «Это создало прецедент — подход, небывалый в истории и благородный, не в пример варварской жестокости, выбирались базилики самой огромной вместимости и охранялись указом, в качестве милосердного убежища для людей, где никого нельзя ударить, откуда никого нельзя похитить»[245]. Правда, Августин добавляет, что Бог не требует, чтобы кто-то проявил такую же терпимость к самим варварам, — конечно, нет! Это Христос, вот кто обуздал их жестокость и заставил их поступить так милосердно. Ибо, разумеется, Аларих был христианин.

Августин был не прав: он слишком много противоречил сам себе. На деле город пережил неполное ограбление вполне нормально и через несколько лет вновь зажил по-старому. Но Западная империя разваливалась независимо от «разграбления», а римская сущность была уничтожена христианами, создававшими свою новую цивилизацию в языческом городе. Готы Алариха поступали теперь на службу к Феодосию, уничтожив языческую армию императора Евгения.

Августин и другие теологи, ополчившиеся против язычества и «ереси», создавали новый политический порядок, которым предполагалось заменить старую империю. Рим теперь имел скорее абстрактное, чем практическое значение (в системе ценностей нового порядка).

Императоры в городе встречались редко, большинство сенаторов в нем не жили, а ко времени прихода Алариха население города сократилось примерно на две трети по сравнению с максимумом в 1 млн. человек. На Востоке новый порядок обернулся христианской Византийской империей. На Западе он воплотился в калейдоскоп христианских королевств, которые считали себя римскими, однако не признавая власти Рима, за исключением церковной. И здесь готы наконец нашли себе место.

После смерти Алариха под предводительством его шурина Атаульфа готы двинулись в Южную Галлию. Атаульф явно уже определился с иным, нежели у Алариха, отношением к Риму. Он желал изменить его, а не быть им принятым. Но сейчас он, похоже, отчаялся в своем народе и решил, что тот нуждается в твердой и властной римской руке. О его созревших политических устремлениях сообщал в 415 г. святому Иерониму один гражданин Нарбонны. Их беседу подслушал историк Орозий. Предположительно, Атаульф сказал:

Тем, кто заинтересуется его неоднократными экспериментами, сообщаем:

Атаульф решил жениться на Галле Плацидии, подарив ей 50 чаш золота и 50 чаш драгоценных камней, и, чтобы не попасть впросак со своей вновь обретенной преданностью Риму, самому назначить августа. Но к 415 г. Атаульфа убили. Римские армии загнали его вестготов в Испанию и ликвидировали марионеточного императора. Но преемник Атаульфа, Валья, заключил мир с Гонорием, в итоге согласившимся на сделку, в которой он так упорно отказывал Алариху.

Валья вернул Гонорию его сестру Галлу Плацидию, и в 417 г. ему была дарована Аквитания — земля, где вестготы могли обосноваться в качестве foederati — независимых римских союзников, которая впервые не была пограничной территорией. Это было то, чего с таким трудом добивался Аларих: автономная готская территория внутри империи, а не на ее окраине. Валья разместил свой двор в Тулузе, которая стала столицей христианского королевства вестготов.

Именно христиане прикончили Западную империю. И именно варвары дали нам Европу, в которой мы живем сегодня.