Ветер и море

Глава 7

Звон корабельного колокола возвестил о наступлении утра. На палубах зашумели матросы, будя своих товарищей и торопливо застилая и складывая подвесные койки. В этот день, как и во все остальные, существовали дела, которые необходимо было закончить, пока в восемь колокол не позовет на завтрак. Нужно было отскрести палубы от грязи, проверить, не повреждена ли оснастка, начистить поручни и зашлифовать на них царапины.

Сквозь неясную дымку страха и кошмаров Кортни услышала, как поднялась суета. За ночь мышцы ее затекли, ссадины на запястьях горели, в пересохшем горле ощущался горький вкус страха за Сигрема. Сигрем был сильным, но никто не может выдержать триста ударов. И для него, для человека, который был как сама жизнь и огонь, это будет постыдная смерть.

Кортни смутно ощутила в руке что-то холодное и твердое и обнаружила, что сжимает маленький золотой медальон, который носила как талисман, как икону, дававшую ей силы, необходимые, чтобы пережить день. Дрожащими пальцами она открыла крошечный замочек и раскрыла медальон. В одном овале была миниатюра ее матери, Сер-венны де Вильер. С поистине королевского, безупречно красивого лица, которое покорило сердце дерзкого ирландского авантюриста, смотрели светло-голубые глаза. Во второй овал было вставлено довольно топорное изображение Дункана Фарроу. На портрете он получился не очень похож на себя, если не считать гривы густых золотисто-каштановых волос и квадратного, тяжелого подбородка, но Кортни могла бы дорисовать его дерзкую улыбку и неизменный блеск в темных задумчивых глазах.

Сервенна де Вильер была дочерью Валери Гастона де Вильера, казначея и доверенного лица Людовика XVI. Она убежала с Дунканом Фарроу, несмотря на возражения семьи и советы друзей, а ее отец, придя в ярость, послал два десятка своих людей, чтобы они выследили и поймали любовников. Их настигли через неделю, всего за час до того, как они успели добраться до побережья и обрести свободу. На Дункана напали и оставили умирать, а Сервенну вернули в замок отца, где через восемь месяцев у нее родился ребенок.

За несколько коротких лет революция залила страну кровью. Короля отправили в тюрьму; огромные имения аристократов были конфискованы, а их владельцы согнаны в маленькие, тесные камеры дожидаться беспристрастного судилища гильотины. Каким-то чудом Сервенне де Вильер вместе с маленькой дочерью удалось убежать в Тулон, крупный порт, наводненный антиреволюционными силами, которые обратились к Британии за поддержкой. На протяжении следующих нескольких лет Сервенна помогла несчетному количеству аристократов бежать из страны, но сама отказывалась уезжать, тем более после того, как начали распространяться слухи о дерзком ирландском наемнике, сражающемся на стороне британцев. Понадобилось еще несколько месяцев, чтобы получить подтверждение, что речь идет о Дункане Фарроу, и еще много времени ушло на то, чтобы дать ему знать, что она осталась жива, хотя все ее родные погибли.

Но сообщение опоздало.

Блистательному молодому артиллерийскому капитану по имени Наполеон Бонапарт было поручено обстрелять Тулон. Ради спасения жизни Сервенна была вынуждена снова бежать – на этот раз в провинцию, где ее с ребенком надежно спрятали их бывшие верные слуги. Попытки снова связаться с Дунканом заняли еще целый год, но к тому времени переутомление и необходимость постоянно скрываться подорвали здоровье Сервенны. Преданная алчными крестьянами и ослабевшая от лихорадки, чтобы бороться с новыми трудностями, Сервенна совершила последний подвиг: она заманила врагов в далекую деревню, чтобы за это время Кортни могли благополучно доставить на корабль Фарроу. За такое мужество Сервенну на гильотину провожала огромная сочувствующая толпа.

Захлопнув медальон, Кортни снова сжала его в кулаке. Она унаследовала храбрость и мужество матери, а также коварство и хитрость отца, который поклялся, что не успокоится, пока море не станет красным от французской крови. Дункан Фарроу не воевал с американцами, пока они не решили вмешаться, и дело кончилось тем, что их нельзя было просто не замечать или прощать. Если Дункан еще жив – а Кортни всем сердцем верила, что это так, – она должна найти способ добраться до него. Ей нужно быть сильной и храброй, сделать все, чтобы выжить, и вместе с отцом отомстить тем, кто хочет их уничтожить.

– Они не одолели нас, – шепнула Кортни. – Они не одолели меня, папа. Пусть думают, что они сломили меня, я буду кроткой и послушной... – Она замолчала, поймав свое дрожащее отражение в небольшом квадратном зеркале, висевшем над умывальником. «И зачем? – спросила она себя. – Чтобы позволить американскому лейтенанту думать, что он победил?» – Если бы мне это удалось, – снова зашептала Кортни, – если бы я смогла найти способ заставить его в это поверить, просто чтобы он на некоторое время ослабил свой надзор...

Воодушевленная новым решением, Кортни забыла обо всех своих проблемах и быстро встала с койки. Она подняла с пола льняной шейный платок и аккуратно стянула им грудь, потом пригладила волосы и умылась ледяной водой из кувшина. Приведя себя в порядок, она вышла с кувшином в коридор и снова наполнила его свежей водой из большой бочки, а заодно воспользовалась возможностью основательно обследовать все трапы, люки и кладовые.

Она уже торопливо возвращалась, бросив последний быстрый взгляд на оружейную палубу, когда заметила спускавшегося вниз Баллантайна.

Он ничего не сказал ей, даже не выразил недовольства тем, что она вышла из каюты, а только бросил быстрый взгляд на ее одежду. Баллантайн был небрит, растрепанные волосы свисали на его лицо, одежда была грязной, мятой и пропахла парусиной, из которой он соорудил себе постель.

В каюте он, повернувшись спиной к Кортни, сбросил с себя рубашку и швырнул ее вместе с остальной грязной одеждой в шкаф, а потом, нагнувшись над умывальником, умылся, оставив на щеках густую мыльную пену. Достав из запертой тумбы письменного стола маленькую опасную бритву с ручкой из слоновой кости, Баллантайн принялся соскабливать щетину на подбородке, и его серые глаза совершенно не обращали внимания на пристально рассматривавшие его зеленые.

Грудь лейтенанта, как отметила Кортни, состояла из одних мускулов, талия была узкой, а живот плоским. Рыжая поросль начиналась высоко у ключиц и сужалась до ширины ладони там, где проходил ремень бриджей, а более нежная поросль покрывала руки и – предположила Кортни – длинные крепкие ноги. Кортни спокойно изучала широкую спину и плечи, размышляя над тем, как могла бы она потрудиться, если бы бритва с самого начала попала в ее руки.

Треснутое зеркало вдруг превратилось в голубоватую сталь, и у Кортни возникло ощущение, что его глаза ощупывают ее в полумраке.

– На корабле существует правило, по которому все обязаны присутствовать при наказании, – холодно сообщил Баллантайн. – Я надеялся, что мне удастся избавить вас от этого, но, к сожалению, капитан узнал о Курте Брауне и ожидает увидеть его на палубе.

– Курт Браун?

– Это самое лучшее имя, которое я смог предложить в тот момент, – сухо объяснил он и, выпрямившись, грубым полотенцем стер с подбородка остатки пены, а затем расчесал золотистые волосы и собрал их в хвост на затылке. Завязывая бантом черную шелковую ленту, Адриан снова встретился взглядом с Кортни. – Если уж мы обсуждаем заведенный распорядок, то запомните: я люблю, чтобы черный кофе уже ждал меня, когда я просыпаюсь. Я люблю, чтобы бисквиты мне подавали горячими, а порридж без пенки. Каюту необходимо тщательно отмывать раз в неделю и раз в неделю стирать мое белье. Через день я принимаю горячую ванну... вы можете использовать эту воду для себя, когда я закончу. Впредь вы будете вставать на полчаса раньше меня. Надеюсь, вы хорошо выспались, потому что если я когда-нибудь снова застану вас в своей постели, я вас выпорю. Все понятно?

– Понятно.

– Это займет ваше утро и удержит вас от глупостей. Вторую половину дня вы будете проводить с доктором Рутгером в лазарете. Отсутствие у вас брезгливости может там очень пригодиться. Обедать вы будете здесь в одиночестве, пока я не удостоверюсь, что вы умеете себя вести. Тогда вы сможете вместе с Малышом Дики и остальными мальчиками питаться в кают-компании тем, что не доели офицеры. Любое накопление, утаивание еды или драка с другими мальчиками категорически запрещаются. Любая ложь, жульничество или воровство заслуживают порки. Все понятно?

– Понятно, – вкрадчиво ответила Кортни, – что вы можете отправляться ко всем чертям.

– Сквернословию тоже будет положен конец. – Обернувшись, Баллантайн сверкнул на нее серыми глазами. – Еще раз выругаетесь в моем присутствии – и заработаете удар саблей плашмя по мягкому месту.

– Вы не посмеете, трусливый Янки! – Кортни прищурилась и уперла руки в бедра.

Баллантайн провел бессонную ночь под открытым небом, мысленно перебирая все причины, какие только мог придумать, для того чтобы отправить девушку снова в трюм, и вслух проклинал каждый довод, не позволявший ему это сделать.

– Последний раз предупреждаю... – Сейчас его терпение было на исходе, и он сделал глубокий вдох.

Глаза Кортни с откровенным вызовом смотрели на него, а память услужливо подсказывала отборные ирландские ругательства, однако Баллантайн вовсе не желал их выслушивать. На крючке с внутренней стороны дверцы шкафа висели ножны, и он в два шага оказался возле них. Со свистом вытащив из ножен клинок, он рассек воздух, прежде чем сердце Кортни успело сделать еще один удар. С громким шлепком блестящая сталь опустилась на нежные ягодицы, и Кортни с громким визгом отскочила в сторону.

– Негодяй! Самодовольный, трусливый... – Она задохнулась, когда второй такой же болезненный удар оставил свою отметину; воздух вырвался из ее легких, и она яростно начала растирать ладонью больное место.

В том, как Баллантайн выставил вперед подбородок, не было ничего, кроме мрачного обещания. Он все еще был обнажен до пояса, его смуглая кожа резко контрастировала с испачканными белыми бриджами, и всем своим обликом он походил на рассвирепевшего военачальника: глаза горят, а сабля наготове.

– Проклятый негодяй! – крикнула Кортни. – Проклятый, презренный американский него...

Сабля еще дважды блеснула в воздухе, и дважды тело Кортни вздрогнуло. Левое бедро нестерпимо болело, и Кортни тщетно искала путь к спасению, но Баллантайн загнал ее в угол, а там невозможно было увернуться, некуда было спрятаться от холодной решимости в его глазах. Кортни чуть не расплакалась, но заставила себя проглотить кислый комок в горле: слезы – оружие женщин, и она не желала им пользоваться.

– Что, Янки, после этого вы чувствуете себя большим и сильным? – тихо спросила она. – Сначала кулаки, теперь сабля. Вам доставляет удовольствие бить беззащитных женщин?

– Ваше время истекает, – предупредил он, пропустив оскорбление мимо ушей. – И страдает ваш зад. Сомневаюсь, что Дункан Фарроу посчитал бы это разумной демонстрацией ума своей дочери.

– Не смейте произносить его имя, Янки! – В глубине глаз цвета морской воды вспыхнул яростный огонь.

– Лейтенант Баллантайн, – поправил он, угрожающе подняв саблю.

– Скажите мне кое-что, лейтенант Янки. – У Кортни задрожал подбородок, а в уголках глаз все же выступили слезы. – После долгого, трудного дня избиения женщин и порки раненых мужчин вы сможете спать спокойно?

Сабля блеснула в руке Адриана, гнев не исчез с его лица, и взгляд остался холодным и безжалостным, но в глазах промелькнула тень – тень, которую скрыли от Кортни ее слезы.

– Неужели вас ничто не трогает, Янки? – дрожащими губами прошептала она. – Неужели ваша совесть никогда вас не беспокоит?

– Она беспокоит меня настолько же, насколько ваша беспокоит вас.

– Я никогда не приказывала пороть смертельно раненного человека, чтобы он умер под плетью, – медленно покачала головой Кортни. – Храброго человека, чье единственное преступление в том, что он хотел умереть с честью. Скажите мне, Янки, вы могли бы лежать, как свинья, в собственном дерьме и не пытаться что-то сделать для того, чтобы освободить себя и своих людей? Вы можете сейчас спрятаться за ваши великолепные золотые галуны и вашу надменность и вынести приговор кому угодно, только не самому себе?

– Это дело мне отвратительно, – тихо ответил Баллантайн. – Очень многое на борту этого корабля вызывает у меня возмущение.

– И тем не менее вы это терпите? До чего же вы храбры, лейтенант!

– Это военный корабль, мисс Фарроу, а мы на войне. – Адриан покраснел и опустил саблю. – Существуют правила и приказы, которым я обязан подчиняться независимо от того, согласен я с ними или нет. В море капитан обладает абсолютной властью, и, уверен, вы это знаете лучше других. Иногда это мучает, иногда вызывает раздражение, но если кто-то из нас восстанет против командной системы, нас погубит хаос. Флот не место для личных амбиций. Ни один из нас не выживет без поддержки сотни остальных.

– Сигрем вообще не выживет, – грустно произнесла Кортни, опустив хрупкие плечи.

– Для Сигрема борьба окончена. Он знал об этом уже в тот момент, когда решил вырваться из трюма. Борьба окончена и для вашего отца, и для вашего дяди, для Гаррета Шо... для всех ваших людей. Когда вы это поймете?

– Когда не останется никого, с кем надо бороться, – тихо ответила она. – Когда не останется ни одного человека, заслуживающего ненависти, когда им негде будет спастись. Когда вы поймете это, Янки?

Баллантайн целую минуту смотрел на нее, а потом, покачав головой, вернулся к шкафу, убрал саблю в ножны и взял чистую рубашку из аккуратно сложенной стопки. Он не знал, верит ли сама Кортни тому, что сказала, но надеялся, что нет. Если все, ради чего она жила, – это ненависть и месть, тогда у нее нет ни будущего, ни надежды, ни счастья.

– У вас есть час до завтрака, – коротко бросил Баллантайн. – В восемь дадут сигнал «свистать всех наверх». Вы встанете вместе с другими мальчиками, а так как и Мэтью, и я будем заняты своими делами, советую вам стоять рядом с Дики, и делать то, что делает он.

– Советуете? Вы не хотите сказать «приказываю»?

– Мадам, – Баллантайн взглянул на Кортни, – бели вы хотите себя погубить, это ваше дело. Если вы хотите разделить наказание с Сигремом и его другом или испытываете непреодолимое желание провести время в обществе капитана Дженнингса – это тоже ваше исключительное право. Но, честно говоря, в данный момент вы не самая большая моя забота.

Быстро сбросив грязные бриджи, Адриан пристегнул к подвязкам длинные белые носки, надел чистые темно-синие брюки и сунул ноги в высокие блестящие черные сапоги. Нетерпеливо провозившись с каждой из десяти маленьких перламутровых пуговиц белого льняного жилета, он надел двубортный темно-синий китель со стоячим белым воротником и обшлагами, обильно расшитыми золотом, и застегнул на узкой талии ремень с саблей. Взяв с полки свою фуражку, он запер ящик, где хранились бритвенные принадлежности, и задержался у письменного стола, чтобы аккуратно сложить толстый журнал и карту.

– Если вы решите, что хотите жить, Малыш Дики будет здесь ровно в десять сорок пять. Не заставляйте его ждать. – Баллантайн направился к двери, и в его глазах снова появилось жесткое, непреклонное выражение.

На мостике «Орла» лейтенант Адриан Баллантайн стоял немного впереди и слева от второго лейтенанта, Отиса Фолуорта. Сержантом Раунтри и третьим лейтенантом, Лесом Лофтусом, заканчивался передний ряд офицеров, а позади них стояли две шеренги гардемаринов с устремленными вперед взглядами, напряженно расправленными плечами и крепко сжатыми губами. Все они были в форменной одежде, их отполированные сабли блестели, а белые накрахмаленные воротники и золотая отделка сверкали на ярком солнце. Ниже, по обе стороны главной палубы, стояли шеренги военных моряков в отглаженных синих с белым формах, простых матросов в тельняшках и черных кожаных шляпах и подсобных рабочих в чистых рубашках и парусиновых штанах. Все стояли на жаре не шевелясь, и напряженная тишина не нарушалась ничем, кроме тихого поскрипывания мачт и снастей наверху.

Паруса «Орла» были спущены, и судно спокойно покачивалось на воде. На верхушке бизань-мачты развевался по ветру звездно-полосатый флаг, а на главной мачте длинный узкий вымпел капитана Уилларда Лича Дженнингса сражался за право не запутаться в провисшей оснастке.

Кортни попыталась хоть что-то разглядеть из-под полей своей черной шляпы. К ее удивлению, цвета Дженнингса были такими же, как у ее отца, – черным и красным, хотя у Дункана Фарроу красный лев на черном поле выглядел более внушительно, чем узкие черные полосы на красном фоне у Дженнингса. А что касается звездно-полосатого флага, то он в отличие от ярко-зеленого с белым вымпела всех Фарроу вызывал у Кортни только презрение. Она никогда не была в Ирландии, но рассказы отца оживили в ее воображении славных воинственных предков, красоту тумана, поднимающегося над рекой Шеннон, и мускусный запах торфа, потрескивающего в очаге. Дункан Фарроу, возможно, был изгнан из страны, которую любил, но он сделал ее реальной для Кортни и, подобно диким гусям из ирландской легенды, был убежден, что даже если умрет на чужом поле битвы, его сердце вернется под незабываемые небеса любимой родины.

«Мечты», – подумала Кортни и, опустив взгляд с мачты к мостику, остановила его на высоком светловолосом офицере, чьи горящие глаза смотрели прямо на нее. Кортни почувствовала, как по спине ее пробежала дрожь, и у нее возникло ощущение, будто она поднялась над заполненной людьми палубой и с бесстыдным восхищением рассматривает поразительно красивые черты. На фоне пронзительной синевы неба, в жестком белом воротничке, упирающемся в решительный загорелый подбородок, лейтенант был таким неотразимым, что у любой женщины перехватило бы дыхание. Непрошеные воспоминания о твердых как дуб мускулах и огромной силе вызвали на щеках Кортни яркий румянец, разбив вдребезги окружавшую ее реальность. А в реальности все ожидали приведения в исполнение приговора Сигрему и Нильсону, Баллантайн был непосредственно ответствен за это, а потому вызывал у нее презрение.

Контакт между ними нарушил резкий свисток боцманской дудки, и оба повернулись к корме. Появившийся капитан Дженнингс с важным видом приподнял фуражку с кокардой перед рядом отдающих ему честь офицеров.

Кортни Фарроу незаметно поднялась на цыпочки, чтобы увидеть человека, направлявшегося к мостику. Это лицо не стерлось из ее памяти за недели, прошедшие после сражения на Змеином острове, а ее ненависть, пожалуй, только удвоилась. Ей сказали, что человек, которого он приказал выпотрошить на берегу, умер от инфекции в трюме; людей ее отца морили голодом, чтобы заставить подчиниться; у многих была лихорадка, и большинство из них не перенесет долгого перехода до Норфолка. И сейчас Кортни почти черными от ненависти глазами следила за капитаном, поднимающимся на мостик.

Она смотрела на покрытое пятнами, в красных прожилках лицо человека, с высокомерным видом оглядывавшего корабельную палубу, и мечтала о заточенной сабле, рассекающей надвое разжиревшее тело. Наблюдая, как шевелятся толстые губы, когда он обменивался коротким приветствием со своими офицерами, Кортни представляла себе вместо его слов фонтан ярко-красной крови.

Малыш Дики, на голову ниже Кортни и тонкий как тростинка, взглянул на нее большими темными, полными тревоги глазами. Он легонько украдкой дернул ее за рукав, чтобы привлечь внимание, а затем сделал это более настойчиво, поняв, что она не заметила его предупреждения.

Недовольно поморщившись, Кортни взглянула на глухого мальчика, смотревшего на нее умоляющим взглядом. Остальные восемь мальчиков в их группе молча стояли, наклонив головы, потупив взгляды и не осмеливаясь привлечь к себе внимание кого-либо из тех, кто был на корме. Подсобные рабочие, как и матросы, тоже благоразумно отвели взгляды, и Кортни догадалась, что от нее ожидают того же. Бросив Дики быструю благодарную улыбку, она с неохотой покорно склонила голову – слишком быстро, чтобы заметить, как с противоположного конца палубы на нее смотрит еще одна пара сердитых глаз.

Миранда Гоулд стояла в тени у главной мачты, и внезапно выражение скуки на ее лице превратилось в злобную усмешку. Это правда! Это она! Кортни Фарроу, живая, переодетая в мальчика-слугу! Выпуклости, которыми могла похвастаться девчонка, спрятаны под мешковатыми брюками и просторной рубашкой, жалкие золотисто-каштановые волосы стянуты в хвост и убраны под шляпу с широкими полями, которая скрывала ее черты и делала неузнаваемой и неотличимой от других оборванных мальчишек. Если бы Миранда не была заранее предупреждена о присутствии Фарроу на «Орле», она могла бы стоять в десяти шагах от ненавистницы и не узнать ее!

Кортни Фарроу – живая! Боже правый, неужели эту суку ничто не берет?! Ее доставили на борт окровавленную и в цепях, она провела неделю в кишащем крысами трюме – и все-таки ей удалось остаться в живых! Как она избежала издевательств и наказания, которых заслуживала? И как, интересно, ей удалось добиться покровительства высокомерного и грубого лейтенанта? Знает ли он, кто она такая? Знает ли, что приютил дочь Дункана Фарроу?

Миранда прищурила янтарные глаза, заметив, что худенький мальчик, стоящий рядом с Кортни, предостерегающе потянул девушку за руку.

Нет, Фарроу никогда никому не призналась бы, кто она такая. Скорее всего Кортни покорила его...

Чем? Миранда усмехнулась: девчонка не знала бы, что делать с мужчиной, даже если бы ей написали четкие инструкции!

А что касается Баллантайна, то чем больше Миранда присматривалась к нему, тем больше его ненавидела. Ей были знакомы такие люди – надменные и замкнутые, пренебрежительно относящиеся ко всем, кто не отвечал их строгим, взыскательным требованиям. Он, несомненно, был богат, и ему никогда не приходилось бороться или идти на компромисс с самим собой ради достижения какой-нибудь цели. Чтобы он признался в слабости или желании, которыми не мог бы управлять? Да такого просто быть не может!

Итак, картина, достойная наслаждения благодаря своей полнейшей абсурдности: Кортни Фарроу со сжатыми кулаками, выкрикивающая непристойности, и Адриан Баллантайн, чье славное оружие потерпело поражение в попытке сделать ее женщиной.

Миранда чуть не рассмеялась вслух.

– Все присутствующие на корабле в сборе, мистер Беддоуз? – громко спросил капитан.

– Все, сэр, могу отчитаться, – сделав шаг вперед из строя и отдав честь, доложил старшина.

– Очень хорошо, – кивнул Дженнингс. – Пусть заключенных выведут вперед, чтобы они услышали обвинения и вынесенный им приговор.

– Есть, сэр!

Барабан начал отстукивать непрерывное стаккато, и десятерых охранников – и в их числе капрала Ангуса Макдональда – провели по узкому проходу между рядами к главной палубе. Они были одеты в бриджи и простые белые парусиновые рубашки; все были босые, без головных уборов. Макдональд, самый высокий из всех и самый крепкий, был единственным, кто взглянул на мостик, и единственным, кто, обменявшись быстрым взглядом с лейтенантом Баллантайном, незаметно кивнул.

– За преступную халатность три дюжины ударов плетью каждому! – громко объявил старшина.

Снова застучал барабан, и все обернулись, чтобы посмотреть на двух корсаров, которых вели между рядами озлобленных людей. Сигрем шел, опустив плечи под весом цепей и запекшейся крови. Его руки были связаны ржавой цепью, а кандалы на ногах позволяли передвигаться лишь маленькими шаркающими шагами. Обрывки рубашки и куртки свисали с крепких плеч, и Кортни была видна широкая пропитанная кровью повязка на его руке.

Нильсон был едва жив, и его то ли несли, то ли волокли сопровождавшие их охранники. Судя по ничего не выражающему взгляду и серому цвету лица, можно было понять, что он не осознавал того, что происходит. Его голова свешивалась на грудь, и из уголка рта стекала тонкая струйка крови.

Последним появился капеллан Ноббс в длинной развевающейся сутане. Он склонил голову над открытым требником, и его губы безостановочно задвигались. Рядом с капелланом шел Мэтью Рутгер в простом черном сюртуке и желтовато-коричневых бриджах, выглядевших неуместно среди морской формы и тельняшек. За ночь он, казалось, постарел, его лицо больше не выглядело мальчишеским, при ярком солнечном свете было видно, что он побледнел и осунулся, а глаза затуманены мрачными предчувствиями.

– Попытка побега, подстрекательство к мятежу, – монотонно стал перечислять Беддоуз, – совершение враждебных действий против военного судна Соединенных Штатов. Пойманные на месте преступления, они признали себя виновными. Триста ударов плетью каждому.

Хотя на борту «Орла» вряд ли существовал человек, не знавший о наказании, две дюжины ошеломленных лиц повернулись к мостику, но сами приговоренные не пошевелились. Взгляд глубоко посаженных глаз Сигрема не отрывался от Кортни с того момента, когда корсар разглядел ее лицо среди других лиц. Его не интересовало ни чтение приговора, ни то, что он был измучен и лишен возможности себя защитить.

– Провинившиеся хотят сказать последнее слово? – с насмешкой спросил Дженнингс.

– Мои люди принимают наказание, сэр. – Макдональд сделал глубокий вдох и застыл, выпятив грудь.

Дженнингс ухмыльнулся и, втянув сквозь зубы воздух, остановил взгляд бесцветных глаз на Сигреме.

– Заканчивай, проклятая обезьяна. – Жесткую черную бороду прорезала презрительная улыбка. – И можешь гореть в аду со своими палачами.

– Смело сказано. – Дженнингс приподнял бровь. – И все же, думаю, в течение еще примерно часа язвительность будет моей прерогативой.

Адриан Баллантайн, стоявший справа от капитана, услышал недовольный гул среди большой группы пленных, которых собрали вместе в дальнем конце палубы. После восьми дней, проведенных в трюме, они щурились отяр-кого солнечного света и поеживались от прохладного ветерка. Все они знали, что должно произойти, и понимали, что ничего не могут сделать, чтобы помешать этому. Баллантайн почувствовал, как их ненависть волнами затопляет палубу, и про себя обругал Дженнингса за то, что тот настоял на присутствии узников при наказании. Один выкрик, один выпад против охранников, и может начаться кровавое побоище.

– Выведите первого наказуемого, – Дженнингс и, заложив руки за спину, сплел пальцы.

Десятерых моряков одного за другим подводили к железной решетке у борта. Им приказывали расстегнуть и снять рубашки, а затем, распластав, привязывали к железным прутьям. Ни один из моряков не сопротивлялся и не издал ни звука, принимая свои удары, стиснув зубы. Пот струился по их лбам, но они считали каждый удар кожаной «кошки» своей личной победой над болью. По распоряжению капитана после каждых двух дюжин ударов плеть передавали следующему охраннику, потому что даже у самого сильного мужчины начинала слабеть рука.

Ангус Макдональд был последним из принимавших наказание моряков. Он оттолкнул руки, потянувшиеся к ремням, чтобы привязать его к решетке, и сам схватился за прутья, приготовившись к «поцелую "кошки"». Вздувшиеся на спине мускулы едва вздрагивали под обжигающими ударами, и когда все было кончено, он повернулся к мостику и ироническим жестом почтения к начальству коснулся пряди волос надо лбом.

Теперь остались только два пирата. На палубе воцарилась мертвая тишина, покалывающая кожу и вызывающая дрожь отвращения в мужчинах, давно привыкших к жестокостям морской жизни.

– Нет, нет, мистер Беддоуз! – помахал капитан поднятой тростью слоновой кости, когда старшина дал сигнал стражникам, державшим Сигрема. – Сначала другого. Пусть для этого ожидание станет частью наказания.

Нильсона потащили по палубе и бросили на железную решетку. Его рубашку разорвали на плечах, и ее лохмотья свешивались поверх ремня на бриджи, руки растянули в стороны и, как и лодыжки, привязали к железным прутьям.

– Готово, сэр, – доложил Беддоуз.

Вперед вышел капеллан и, возвысив дрожащий голос, обратился к стоявшим на мостике:

– Сэр, я умоляю вас проявить милосердие и изменить слишком суровое наказание. Вы прекрасно понимаете, что ни один человек не в состоянии выдержать...

– Преподобный Ноббс, – оборвал его Дженнингс, – что я прекрасно понимаю, так это то, что вы вмешиваетесь в дисциплинарный распорядок военно-морского флота. Если вы хотите сохранить целой кожу на собственной спине, советую вам вернуться к вашим молитвам и больше ко мне не обращаться. – Отвернувшись от капеллана, Дженнингс раздраженно махнул барабанщику.

Как и при предыдущих наказаниях, офицеры и матросы сняли фуражки и шляпы и сунули их под мышки, когда на палубе появился помощник боцмана. Он встряхнул свернутую плеть, дав возможность четырехфутовым хвостам свободно скользнуть по переборке, и вопросительно взглянул на капитана, который в ответ кивнул и выразительно произнес:

– Выполняйте свой долг, сэр.

Поежившись под взглядами команды, помощник занес плеть над головой и, вложив всю свою силу в замах, резко ударил по спине Нильсона всеми девятью хвостами. Узник вздрогнул от удара, его руки сжали железную решетку, как будто стали с ней одним целым, глаза выкатились, губы исказились в страдальческом крике, который не смолкал, пока над палубой снова и снова раздавались свист и удары; из ран на ребрах и бедрах Нильсона сквозь повязки начала проступать кровь, охваченное лихорадкой тело дрожало, мускулы свело судорогой. Узлы на концах кожаных хвостов рассекали избитое тело, из которого при каждом ударе летели брызги крови.

После двадцати четырех ударов помощник боцмана остановился, его лицо и руки блестели от пота. Он протер мокрую от крови плеть и передал следующему в очереди. Доктор Рутгер подошел к Нильсону, но ничего не мог сделать, чтобы облегчить ему страдания, ничего не мог сказать, чтобы прекратить пытку. Со смесью муки и презрения в светло-карих глазах он взглянул на Адриана в поисках поддержки, но лицо лейтенанта осталось бесстрастным.

К концу второй серии ударов узник замолчал, к концу третьей – обмяк и больше не шевелился; вокруг него образовалось кольцо крови, обозначившее путь кнута к решетке и обратно; Когда закончилась четвертая серия, Мэтью бросился к Нильсону. Одного взгляда ему оказалось достаточно, чтобы с болью и яростью крикнуть:

– Капитан, этот человек мертв!

– Благодарю вас, доктор. Мистер Беддоуз, продолжайте наказание.

– Я сказал, человек мертв! – Мэтью шагнул вперед. – Наказание закончено – вы получили свою порцию крови!

– Я приказал продолжить наказание! – Дженнингс оперся о поручни, и его глаза превратились в узкие щелочки. – Было назначено триста ударов, триста ударов он и получит.

– Это... это варварство! – Доктор был потрясен, как и все остальные.

– Немедленно отойдите в сторону, доктор Рутгер! – приказал капитан.

– Нет, сэр, будьте вы прокляты!

Тишина повисла над палубой. Команда застыла, не смея даже дышать. Потрескивание парусов и снастей над головами казалось оглушительным в наступившей тишине; даже ветер добавил напряженности, раскачивая болтающийся канат и стуча им по мачте, как по военному барабану.

– Прошу прощения, доктор? – зловеще спокойным голосом переспросил Дженнингс. – Не уверен, что расслышал ваши слова.

– Вы слышали меня! – Не обращая внимания на предупреждение, написанное на лице Адриана, Мэтью подошел к мостику. – Вы все меня слышали! – Он в ярости повернулся лицом к рядам моряков. – Я возмущен бессмысленным кровопролитием, которое мы допустили на борту этого корабля! Узник мертв; ничего нельзя выиграть или проиграть, продолжая его наказывать. Ради Бога, отвяжите его и позвольте его душе покоиться в неком подобии мира!

– Лейтенант, – нахмурившись, обратился Дженнингс к Баллантайну, – кажется, у нас назревает небольшой бунт. Так как вы лучше других знакомы с последствиями такого поведения, то, быть может, могли бы объяснить доктору...

– Здесь нечего объяснять! – резко перебил его Мэтью, покраснев от гнева. – Адриан, мне жаль...

– Жаль? – удивился Дженнингс. – Да, конечно, я бы пожалел любого, кто потворствует такому явному неуважению к своему старшему офицеру.

– Капитан, узник мертв, – сквозь зубы процедил Адриан. – Что еще можно получить, наблюдая за поркой?

– Можно получить урок* лейтенант. – Дженнингс с удовольствием наблюдал за борьбой эмоций на лице Баллантайна. – Урок уважения власти и дисциплины, который мы будем проводить на борту моего корабля!

– Гуманное обращение с заключенными не может быть расценено как признак слабости, – настаивал Баллантайн. – И уважение к их смерти в любом случае не уменьшит вашей власти. Человек совершил безрассудный поступок и заплатил за него жизнью. Какую еще более высокую цену можно запросить?

– Я ничего не прошу, – невозмутимо отозвался Дженнингс. – Однако я отдал четкий приказ – приказ, который должен быть выполнен независимо оттого, что кто-то пытается мне помешать.

– Если вы будете издеваться над мертвым, то можете столкнуться с еще шестьюдесятью такими же упрямыми бунтовщиками, – попробовал Баллантайн другую тактику.

– Вы осмеливаетесь обсуждать мой приказ, лейтенант?

– Я обсуждаю последствия, – сдержанно ответил Адриан.

– Достойный ответ. Но я буду обсуждать их, если и когда они возникнут. Мистер Беддоуз, – обратился Дженнингс к старшине, – пусть ваш следующий человек займет свое место. Наказание будет закончено, как приказано.

– Нет! – выкрикнул Мэтью, встав между окровавленным телом и моряком, державшим хлыст. – Если вам непременно нужно до конца досмотреть эту пародию, вам сначала придется расправиться со мной!

– Мэтт! – Баллантайн подошел к ограждению, и капитанская трость слоновой кости со стуком опустилась на дубовый поручень рядом с ним.

– Если доктор желает стать на пути справедливости, он получит это удовольствие. Беддоуз! Продолжайте наказание. Любой, вставший на пути хлыста, делает это по собственному выбору. Итак, с Богом! – снова ударил тростью по поручню. – И вы подставите свою спину, или сегодня здесь будет еще пролита кровь!

Следующий моряк занес плеть, и она, извиваясь, метнулась к решетке. Мэтью, повернувшись, собственным телом прикрыл мертвого Нильсона и задохнулся, когда кожаные полоски стегнули его по плечам. После второго удара у него на шее над воротником появились красные рубцы от двух из девяти хвостов, попавших на голую кожу. Вначале его довольно толстый сюртук ослаблял большинство ударов, но потом ткань начала расползаться и из дыр выглядывали клочья белой хлопковой рубашки.

Когда первые капли крови просочились сквозь одежду Мэтью, слепая ярость, сковывавшая Адриана, вырвалась наружу, гнев затмил его сознание, заставив забыть о его собственном шатком положении. Баллантайн устремился мимо группы офицеров, но его, как и всех остальных на палубе, неожиданно приковал к месту леденящий кровь рев, разрушивший жуткую тишину.

Бросив вперед свое массивное тело, Сигрем сбил с ног трех удерживавших его охранников и отшвырнул их на доски палубы. Он проложил себе путь сквозь ряды гардемаринов и команды, раскачиваясь, как дервиш, и его цепи болтались и косили людей, словно коса. Цепь, связывавшая кандалы на его ногах, лопнула от огромного натяжения, и Сигрем, поднявшись по трапу, оттолкнул моряков, стоявших наверху, прежде чем кто-либо успел преградить ему дорогу.

Увидев ярость в глубине черных глаз, капитан позвал охрану и поспешил отойти к дальнему концу мостика. Ошеломленный моряк преградил путь гиганту и, не задумываясь, вскинул мушкет и в упор выстрелил ему в грудь.

Выстрелом корсара отбросило к ограждению, поручень прогнулся, не выдержав его веса, Сигрем широко раскинул руки, чтобы сохранить равновесие, а потом прижал их к зияющей ране на груди и упал на палубу, заставив расступиться еще один ряд матросов. Только один человек устремился к месту происшествия, а не от него – Кортни успела наклониться над Сигремом и уловить несколько произнесенных тихим шепотом слов до того, как блеск исчез из запавших глаз.

Военный моряк, который сделал выстрел, продолжал держать мушкет, нацеленный на распростертое тело, словно ожидая, что корсар снова встанет на ноги. Выбравшись из кольца охраны, сгрудившейся вокруг Дженнингса, Баллантайн подошел к телу. Стоя на коленях, белая как мел Кортни широко раскрытыми, полными боли глазами взглянула на него.

– Отойдите от тела, – тихо, но строго приказал лейтенант. – Идите вниз, запритесь в каюте и оставайтесь там.

– Сигрем...

– Вы слышали меня? – прорычал Адриан, чувствуя, что теперь, когда опасность миновала, моряки решатся подойти ближе.

– Прошу вас, – Кортни коснулась его руки, – пожалуйста, не позволяйте им ничего сделать с Сигремом!

– Делайте, что я сказал, черт возьми! – Грубо схватив Кортни за руку, Адриан оттащил ее от тела.

Снова оказавшись в толпе матросов, Кортни не спускала глаз с Баллантайна, и ее губы шевелились в беззвучной мольбе.

Отвернувшись от Кортни, Баллантайн увидел, что Мэтью, вцепившись пальцами в железную решетку, все еще защищает собой тело Нильсона. Стоявший возле него Малыш Дики с перекошенным от страдания ртом и слезами на глазах отчаянно дергал доктора за сюртук. Узники на корме кричали и старались пробиться сквозь строй моряков – они уже были всего лишь на волосок от того, чтобы вырваться на палубу. Обернувшись к мостику, Баллантайн увидел только верх капитанской фуражки с кокардой, сам Дженнингс был бестелесным голосом, выкрикивавшим приказы из-за стены широкоплечих моряков.

Адриан повернулся к мертвому Сигрему и встретил взгляд ясных голубых глаз Ангуса Макдонадда.

– Если не возражаете, сэр, я помогу вам.

– Крепкий парень, – заметил Адриан, и они вместе подняли корсара и понесли его к поручням.

Два других охранника из числа наказанных помогали Раунтри убрать тело Нильсона с решетки, и две шеренги моряков молча расступились перед ними. Моряки и заключенные, ряд за рядом, безмолвно поворачивались, чтобы увидеть, какая реакция последует с мостика.

Только Адриан не обращал внимания на притихших офицеров. Он пересек главную палубу и остановился возле Малыша Дики, помогавшего Мэтту сесть на кабестан. Лицо доктора было искажено болью, а с опущенных плеч свешивались окровавленные лохмотья. Он взглянул на подошедшего Адриана, но посиневшие распухшие губы не смогли произнести ни слова.

– Ты полнейший дурак, – буркнул Адриан. – Что ты пытался доказать?

– То же... то же самое, что и ты, – прошептал Мэтт и слабо улыбнулся, но улыбка растаяла, когда он заметил красное лицо, появившееся за спиной лейтенанта.

– Мистер Баллантайн? Адриан медленно выпрямился.

– Вы все-таки превысили свои полномочия на этом корабле, лейтенант. Вы не только отменили мой прямой приказ, но и подстрекали людей пренебречь моими распоряжениями. Вы не оставили мне другого выбора, кроме как приказать вам и доктору Рутгеру оставаться в своих каютах, ожидая моего решения, устроить ли военный суд над вами прямо здесь, на борту «Орла», или разделить удовольствие с моими друзьями-капитанами в Гибралтаре.

Адриан с нескрываемым презрением посмотрел на Дженнингса, и капитан предусмотрительно отступил назад.

– Мистер Фолуорт!

– Да, сэр? – с готовностью подскочил второй лейтенант.

– Заприте этих людей – обоих – в их каютах. Они считаются арестованными и на данный момент лишены званий.

– Арестованы? – Фолуорт с трудом поверил своим ушам.

– У вас есть, возражения, лейтенант? – раздраженно поинтересовался Дженнингс, выплеснув часть своей злости на Фолуорта.

– Нет, сэр. Нет, я...

– Вашу саблю, пожалуйста, мистер Баллантайн. – прервал его на полуслове и снова обратил свой гнев на Адриана. Заметив, как у Баллантайна сжались кулаки, и прочитав в его глазах глубокое презрение, он в бешенстве обернулся к стоявшему рядом моряку. – Солдат, если этот офицер сейчас же не сдаст свою саблю, приказываю вам достать револьвер и застрелить его на месте!

Моряк был явно смущен таким приказом и вздохнул с облегчением, когда руки Баллантайна медленно двинулись к пряжке ремня. Адриан снял с ремня ножны и, насмешливо козырнув, вручил их Дженнингсу. У капитана лицо покрылось красными пятнами, когда он принимал полированную сталь и ножны.

– А теперь чтобы я вас больше не видел! – прошипел Дженнингс. – Убирайтесь и прихватите с собой эту трусливую пиявку. И не попадайтесь мне на глаза.

– С удовольствием, – буркнул Адриан и, повернувшись спиной к двум офицерам, помог Мэтью встать на ноги.

Стук сапог по палубе эхом раскатывался в напряженной тишине, когда Адриан и Малыш Дики вели раненого доктора вниз, в его тесную каюту.

Там они уложили его на койку и осторожно сняли остатки сюртука и рубашки, чтобы осмотреть спину. Пересекающиеся рубцы, красные и воспаленные, вздулись почти по всей спине и плечам Мэтью; некоторые кровоточили, и Дики осторожно промокнул их тканью. Адриан достал с полки фляжку рома и налил изрядную порцию в жестяную кружку.

– Вот, выпей.

– Нет... мне не нужно.

– Будет нужно, когда я начну втирать скипидар, – сухо пояснил Адриан.

– Вероятно, ты прав. – Мэтью с трудом перевел дыхание и, кивнув, взял кружку. – Я никогда не был героем.

Губы Адриана дрогнули в улыбке, затем улыбка стала шире, и через несколько секунд мужчины уже смеялись над нелепостью такого заявления.

– Полагаю, теперь мы это исправим, – перестав смеяться, сказал Мэтт.

– Полагаю, так, старина.

– Тогда почему ты не беспокоишься? Ты же не думаешь, что тебе удастся избежать еще одного военного суда?

– Пей, – приказал Адриан. – И если тебя это хоть немного утешит, то я беспокоюсь.