КЛАЙВ БАРКЕР История Хэкеля

Парракер умер на прошлой неделе, после долгой болезни. Он никогда мне не нравился, но известие о его смерти все же огорчило меня. Теперь я стал последним членом нашей маленькой группы, не с кем больше поговорить о старых добрых временах. Не то чтобы я о них много говорил, особенно с ним. После Гамбурга наши пути разошлись. Он стал физиком и жил в основном в Париже. Я же остался в Германии, работал с Германом Гельмгольцем, в основном в области математики, хотя иногда отдавал дань и другим дисциплинам. Не думаю, что после смерти меня будут помнить. Герман был осенен величием, я — никогда. Но мне нравилось жить в тени его теорий. Герман обладал точным и ясным сознанием. Суевериям и сантиментам не было места в его мире. Я многому у него научился.

И все же, когда я вспоминаю двадцатые годы (я на два года младше нашего века, как ни странно это звучит), триумф интеллекта отступает и на ум приходят не аналитические способности Германа и не его отстраненный подход.

По правде говоря, воспоминания мало касаются науки, но не отпускают меня, и вот я решился сесть и записать их, чтобы выбросить наконец из головы.

В 1822 году я был — вместе с Парракером и восемью другими молодыми людьми — членом неформального клуба аспирантов Гамбурга. Все мы стремились стать настоящими учеными, мы были полны амбиций, как и на свой счет, так и по поводу будущей нашей научной карьеры. Каждое воскресенье мы собирались в кафетерии на Репербане, в задней комнате, которую снимали специально для таких встреч, и обсуждали темы, которые казались нам важными, и чувствовали, что подобный обмен мнениями и размышлениями расширяет нашу картину мира. Мы были помпезны, вне всякого сомнения, и крайне уверены в себе, но наше рвение отличалось искренностью. Это было прекрасное время. Каждую неделю кто-то приходил на встречу с новыми идеями.

Был летний вечер — в тот год лето выдалось невероятно жарким и не холодало даже к ночи, — и Эрнст Хэкель рассказал нам историю, которую я поведаю и вам. Я отлично помню все обстоятельства. По крайней мере, уверен, что помню. Память порой не так точна, как нам того хотелось бы. Не суть важно. То, что я помню, может быть истиной. И не осталось никого, кто мог бы ее опровергнуть. Случилось же следующее: к концу вечера, когда все мы выпили столько пива, что хватило бы для маневра немецкого флота, интеллектуальные споры сменились чем-то иным (по правде говоря, к полуночи мы опускались до слухов и сплетен), Эйзентрот, позже ставший отличным хирургом, вскользь упомянул человека по имени Монтескино. Это имя было нам знакомо, хотя лично никто из нас упомянутого не встречал. Он появился в городе месяц назад и поднял большую шумиху в обществе, объявив себя некромантом. Он мог говорить с мертвыми и даже поднимать их из могил. С подобными заявлениями он часто давал свои сеансы в домах богачей. И просил у местных дам небольшую плату за свои услуги.

Упоминание имени Монтескино вызвало множество разнообразных мнений, причем отнюдь не лестных. Его называли лгуном и бесчестным шарлатаном. И сходились на том, что его нужно выслать обратно во Францию — из которой он и прибыл, — но не раньше, чем с него спустят шкуру за обман.

Единственным голосом, который не выступил против, был голос Эрнста Хэкеля, одного из самых разумных среди нас. Он сидел у открытого окна — в надежде, наверное, на освежающий бриз в этой жаркой ночи, — положив подбородок на руки.

А что ты думаешь об этом, Эрнст? — спросил я его.

— Вы не хотите этого знать.

— Хотим. Еще как хотим.

Хэкель обернулся к нам.

— Что ж, хорошо. Я расскажу вам.

В пламени свечей его лицо казалось больным, и я еще, помню, подумал — отстраненно подумал, — что никогда раньше не видел в его глазах такого выражения. Глаза его затуманились. Выглядел он неважно.

— Вот что я вам скажу, — выдохнул он. — Когда судачишь о некромантах, стоит быть осторожнее.

— Осторожнее? — переспросил Парракер, который любил препираться и лучшие времена, а уж после пива его невозможно было переговорить. — С какой стати нам быть осторожными с французишкой, который охотится за нашими женщинами? Боже, да он же ничем не лучше обычного карманника.

— Почему же?

— Потому что он говорит, что может поднимать мертвых! — воскликнул Парракер, для пущего эффекта стукнув кулаком по столу.

— Откуда мы знаем, что он этого не может?

— О, Хэкель, — сказал я. — Ты же не веришь…

— Я верю в то, что видел собственными глазами, Теодор, — сказал мне Хэкель. — И я видел… один раз в жизни… то, что считаю доказательством реальности умений Монтескино.

Комната взорвалась смехом и криками протеста. Хэкель не шелохнулся. И только когда шум утих, он сказал:

— Вы хотите услышать мою историю?

Конечно, хотим, — заверил Юлиус Линнеман, который всегда подтрунивал над Хэкелем, беззлобно, как мы тогда считали.

— Тогда слушайте, — сказал Хэкель. — То, что я собираюсь вам поведать, правда от начала и до конца. Но к тому времени, как я доберусь до конца этой истории, вы вполне можете решить, что мне не место в этой комнате, поскольку я немного сумасшедший. Или не немного.

Его тихий голос и загнанное выражение глаз заставили замолчать всех, даже говорливого Парракера. Все мы сели, сгрудившись у камина, и слушали. Хэкель, оглядев нас, начал свой рассказ. И я постараюсь изложить все, что тогда запомнил.

— Десять лет назад я жил в Виттенберге, изучал философию У Вильгельма Хаусера. Он был метафизиком, даже подвижником. Его не интересовал мир физический, Хаусер был далек от реальности. Он заставлял своих студентов жить с тем же аскетизмом. Для нас это оказалось сложно. Мы были молоды и полны желаний. Но в Виттенберге под его внимательным взором я действительно пытался вести благочестивую жизнь.

Весной второго года занятий у Хаусера я получил письмо, сообщавшее о том, что мой отец — живший в Лунебурге, — серьезно болен, и мне пришлось оставить обучение и вернуться домой. Я был студентом. Все мои деньги уходили на книги и хлеб. Я не мог позволить себе нанять карету. Пришлось идти пешком. Дорога заняла бы несколько дней, но я был счастлив тем, что могу посвятить их медитации. По крайней мере, первая часть пути прошло довольно гладко. А затем откуда ни возьмись пришла ужасная гроза. Я промок до нитки, и, несмотря на попытки отвлечься от бренного, мне было грустно и неуютно. Метафизические изыскания отступили на второй план.

На четвертый или пятый вечер я, шмыгая носом и ругаясь, сделал себе лежанку из веток у невысокой каменной стены и развел костер в надежде подсушиться перед сном. Старик появился, когда я пытался набрать себе мха для подушки. Он показался мне мрачным и унылым и говорил с напыщенностью пророка:

— Было бы неразумно спать здесь сегодня.

Я был не в настроении спорить. И без того хватало неудобств. Поэтому я резко ответил ему, что не сдвинусь с места, что это свободная дорога и я имею право спать, где хочу.

— Конечно, имеете, — ответил мне старик. — Я не посягаю на ваши права. Я лишь сказал, что это было бы неразумно.

Я слегка устыдился своей резкости.

— Простите, — сказал я ему, — я замерз, устал и голоден. И не хотел вас оскорбить.

Старик ответил, что не обижен, и представился. Его звали Уолтер Вольфрам.

Я назвал ему свое имя и описал, в какой ситуации очутился. Он выслушал меня и предложил заночевать в своем доме, стоявшем неподалеку от дороги. Там я мог согреться у камина и поесть картофельного супа. И я, конечно же, не отказался. Поднявшись, я спросил лишь, почему он считает ночевку в этом месте неразумной.

Он ответил печальным взглядом. Отчаянным даже, хоть я и не мог понять, чем вызвана подобная реакция. Затем он сказал:

— Вы молоды и наверняка не боитесь сложностей мира. Но прошу, поверьте мне: есть ночи, когда нельзя оставаться вблизи от мест, где отдыхают мертвые.

— Мертвые? — воскликнул я, оглядываясь.

Днем я настолько устал, что даже не заметил того, что простиралось по другую сторону каменной стены. Теперь же, когда разошлись тучи и выглянула луна, я увидел за стеной множество могил, как древних, так и новых. Обычно подобное зрелище не впечатлило бы меня. Хаусер учил нас спокойно относиться к смерти. «Она не должна, — говорил он, — волновать нас больше, чем рассвет, поскольку так же неизбежна и так же естественна». Подобный совет подходил для теплого дня в аудитории Виттенберга. Но здесь — среди неизвестности, со стариком, который бормотал о суевериях, — я засомневался в мудрости его совета.

Так или иначе, Вольфрам привел меня к себе, в небольшой домик примерно в полумиле от некрополя. Там меня ждал обещанный камин. И суп. Но помимо обещанного, к великому моему удивлению и радости, там оказалась жена старика Элиза.

Ей было не больше двадцати двух, и я искренне мог бы назвать ее самой прекрасной из виденных мною женщин. В Виттенберге было немало красавиц, но ни разу на улицах города я не встречал подобное совершенство. Каштановые волосы ниспадали до ее осиной талии. Пухлые губы, крутые бедра, тяжелая грудь… А какие глаза! Я буквально утонул в них, когда наши взгляды встретились.

Мне приходилось прилагать все усилия, чтобы не выказать своего восхищения, что было сложно. Мне хотелось пасть на колени и вознести ей хвалу.

Если Уолтер и заметил, то не подал виду. Вскоре я понял, что он нервничает по какой-то иной причине. Он все время поглядывал на часы, стоявшие на каминной полке, затем на дверь.

Признаться, я был рад этому, поскольку мог поговорить с Элизой. Она же, вначале замкнутая, с каждым часом становилась все оживленней. Элиза подливала мне вино, я пил, и ближе к полуночи меня сморил сон — прямо там, среди тарелок.

На этом кто-то из нас, внимавших Хэкелю, заметил, что хотел бы выслушать не историю о несчастной любви. Скорей всего, это был Парракер — он вечно был не в настроении для романтики.

На что Хэкель ответил: его история никоим образом не имеет отношения к любви. Простой ответ позволил ему достичь двух целей: заставить перебившего замолчать и подготовить слушателей к продолжению.

Шум в кафе стих практически полностью, и звуки доносились только с улицы. Гамбург готовился к ночи. Но нас удерживали рассказ и выражение глаз Эрнста Хэкеля.

— Проснулся я чуть позже, — продолжил он, — но так устал и столько выпил, что мне с трудом удалось приоткрыть глаза. Дверь была открыта, и на пороге стоял мужчина в темном плаще с капюшоном. Он говорил с Уолтером. Затем — я не разглядел этого четко — незнакомец принял из рук старика деньги. И ушел. Я только мельком заметил его лицо в отблесках пламени камина. И подумал тогда, что не хотел бы иметь дело с человеком, у которого такое лицо. Даже встречаться не хотел бы. Узкие глаза утопали в рябой плоти… Я был рад, что он ушел. Уолтер закрыл дверь, а я снова опустил голову и закрыл глаза. Не знаю почему, но мне не хотелось показывать, что я проснулся. Предчувствие подсказывало мне, что в доме происходит нечто, с чем лучше не связываться.

Я лежал там, закрыв глаза, и вдруг услышал детский плач. Уолтер обратился к Элизе, велев ей успокоить младенца. Я не расслышал ее ответа. Точнее, услышал, но не понял. Ее голос, мягкий и тихий в беседах со мной, теперь звучал странно. Сквозь полуприкрытые веки я видел, что она подошла к окну и смотрела наружу, прижав ладони к стеклам.

Уолтер снова велел ей отправляться к ребенку. И вновь она резко и грубо ответила ему. Но на этот раз она повернулась, и я заметил разительную перемену. Ее поведение круто изменилось. Я бы сказал, что она находилась на грани срыва. Румянец заливал ее щеки, глаза были дикими, губы раздвинуты в оскале.

И то, что ранее мне казалось признаками ее красоты и жизненной силы, теперь выглядело симптомами поглотившей ее болезни. Слишком ярким был румянец, как при лихорадке, а оживленность, к тому времени усилившаяся, пугала своей болезненностью.

Руки она зажала между бедрами и двигала ими самым бесстыдным образом. Если вы бывали в сумасшедшем доме, то там и только там вы могли заметить подобное поведение.

— Терпение, — сказал ей Уолтер. — Я уже обо всем позаботился. Пока же иди и успокой ребенка.

Элиза наконец подчинилась и вышла в соседнюю комнату. Я и не подозревал, что в доме есть дитя, пока не услышал плач, и мне показалось странным, что Элиза не упомянула о ребенке. Я лежал и притворялся спящим, пытаясь придумать, как дальше поступить. Стоит ли признаваться гостеприимным хозяевам в том, что я не сплю? Я решил этого не делать. Пока они думают, что я их не слышу, они не станут обращать на меня внимания. По крайней мере я надеялся на это.

Детский плач прекратился. Присутствие Элизы успокоило дитя.

— И убедись, что он накормлен, — услышал я слова Уолтера. — Я не хочу, чтоб он проснулся и заплакал, пока тебя не будет.

Из этих слов я заключил, что Элиза кормит ребенка грудью, чем и объяснялась роскошь ее форм. Ее тугие груди были налиты молоком. И, должен сказать, особенно в свете того, как она выглядела, стоя у окна, я немного завидовал ребенку, который мог сосать ее прекрасные груди.

И все же мысли мои вернулись к происходящему, которое я никак не мог понять. Кем был мужчина у двери? Любовником Элизы? Если так, почему Уолтер платил ему? Возможно ли, что старик нанял другого, чтоб удовлетворить молодую жену, поскольку сам не мог ничего сделать в постели? Тогда движения Элизы у окна могли бы объясняться предвкушением любовной игры.

Она наконец вышла из детской и очень осторожно прикрыла за собой дверь. Затем шепотом, из которого я уловил лишь отдельные фразы, она заговорила с мужем. И это вновь вызвало у меня вопросы. Они ведь могли планировать мое убийство. Моя шея в тот миг показалась мне жутко уязвимой…

Но волновался я зря. Спустя мгновение шепот прекратился и Элиза вышла из дома. Уолтер же сел у камина. Я слышал, как он наливает себе вино и шумно пьет, затем наливает снова. Он явно пытался залить тоску и делал это весьма старательно. Он пил и что-то бормотал себе под нос. Бормотание это становилось все более жалким и постепенно перешло во всхлипы.

Я больше не мог этого слушать. Я поднял голову со стола и повернулся к нему.

— Герр Вольфрам, — сказал я, — что здесь происходит?

Слезы заливали его лицо и стекали в бороду.

— О, друг мой! — Уолтер помотал головой. — Я не могу вам это объяснить. Сегодня ночь невыносимой скорби.

— Вы предпочли бы, чтобы я оставил вас наедине со слезами?

Нет. Нет, я не хочу, чтобы вы сейчас выходили.

Конечно, я желал бы знать почему. Он определенно пытался что-то от меня скрыть.

Тогда я поднялся и подошел к нему.

— Тот человек, который приходил…

Уолтер скривился при этих словах.

— Кто он?

— Его зовут доктор Скал. Он англичанин, мой знакомый.

Я ждал дальнейших объяснений. Но когда их не последовало, решил нажать на него:

— И друг вашей жены.

— Нет, — сказал Уолтер. — Это не то, что выдумаете.

Он налил себе вина и снова выпил.

— Вы считаете их любовниками. Это не так. Элиза ничуть не интересуется компанией доктора Скала, поверьте. Равно как и посетителями этого дома.

Последняя реплика, насколько я понял, относилась ко мне, и я начал было оправдываться, но Уолтер перебил:

— Не беспокойтесь. Меня ничуть не задело то, что вы бросали взгляды на мою жену. Разве вы могли удержаться? Она очень красива, и я удивился бы, если б вы не пытались ее соблазнить. Хотя бы в мыслях. Но позвольте сказать вам, друг мой: вы не смогли бы ее удовлетворить. Как не смог и я. Когда я женился на ней, я был уже слишком стар, чтобы стать ей мужем в истинном смысле.

— Но у вас ребенок.

— Это не мой сын.

— Так вы растите ребенка, зная, что он не ваш?

— Да.

— А где его отец?

— Боюсь, он мертв.

— Ах!

В моем сознании начала вырисовываться трагическая история. Элиза была беременна, отец ребенка мертв, а Уолтер пришел ей на помощь, спас от позора. Так я себе это представлял, но в подобный рассказ не вписывался доктор Скал, чья фигура в плаще меня немало обеспокоила.

— Я знаю, что это не мое дело…

— Вам лучше в это не вмешиваться, — ответил Уолтер.

— Но у меня есть один вопрос.

— Какой же?

— Чем занимается доктор Скал?

— Ах! — Уолтер поставил стакан и вперил взор в огонь. К тому времени в камине остались лишь тлеющие уголья. — Доктор Скал, насколько мне известно, некромант. Он занимается наукой, которую я не в силах понять.

Уолтер подался ближе к огню, словно даже разговор о таинственном человеке вызывал у него озноб. Признаюсь, я ощутил то же. Я очень мало знал о некромантах — лишь то, что они имеют дело с мертвецами.

Я вспомнил о кладбище и о словах Уолтера: «Неразумно спать здесь сегодня».

Внезапно я понял. И поднялся на ноги, чувствуя, как пульсирует в висках кровь.

— Я знаю, что происходит, — заявил я. — Вы заплатили Скалу за то, что Элиза поговорит с мертвым! С отцом своего ребенка!

Уолтер продолжал смотреть в камин. Я подошел к нему.

— Я прав, не так ли? И теперь Скал провернет какой-то жалкий трюк, убедив Элизу в том, что она действительно общается с покойным!

— Это не трюк, — сказал Уолтер. И впервые за весь наш мрачный разговор поднял на меня глаза. — То, что делает Скал, реально. Вот почему вам стоит оставаться в доме, пока он не за — кончит. Вам ничего не…

Он осекся и замер, потому что вдалеке раздался голос Элизы. То были не слова, а вскрик, а затем еще один, и еще, и я знал, откуда они доносятся. Элиза пришла на кладбище со Скалом. И в тишине ночи ее голос был слышен издалека.

— Послушайте ее, — сказал я.

— Лучше не надо.

Я не обратил на него внимания и направился к двери, ведомый мрачной решимостью. Я ни на секунду не поверил в то, что Уолтер рассказал о некроманте. Той ночью я всерьез засомневался в некоторых учениях Хаусера, но все же не в той его части, которая касалась жизни и смерти. Душа, учил он нас, бессмертна. Но как только она покидает вместилище крови и плоти, тело превращается в самое обычное мясо. Мужчина или женщина, чья душа отлетела, умирают. И не существует способа призвать душу обратно в тело. Следовательно — хотя так далеко Хаусер не заходил в своих объяснениях, — все, кто объявлял, что умеет возвращать мертвых, просто лжецы.

Короче говоря, доктор Скал был фокусником — я искренне в это верил. А бедная Элиза поддалась на его ложь. И бог знает, что он потребовал от нее, что вызвало такие стоны и крики! Мое воображение — распаленное бесстыдными чарами этой женщиной и тем, что я принял ее за сумасшедшую, — теперь рисовало ее в виде беспомощной жертвы Скала. Я знал по тем историям, что слышал в Гамбурге, каким может быть поведение шарлатанов по отношению к впечатлительным женщинам. Я слышал, что некоторые некроманты требовали от всех приходить на сеансы в костюме Адама и Евы, якобы для полной чистоты! Другие настолько впечатляли нежные сердца своей мрачной таинственностью, что женщины поддавались им и становились жертвами мрачного очарования. Я представил себе то, что происходило с Элизой. Ее крики и стоны становились все громче, и с каждым новым звуком моя уверенность росла.

Но я не мог больше слышать и выносить эти звуки, я вышел в ночь, к ней.

Герр Вольфрам бросился за мной и схватил за руку.

— Вернитесь в дом! Бога ради, не ходите за ней, вернитесь в дом!

Элиза уже кричала. Я не мог вернуться. Стряхнув руку Вольфрама, я зашагал в сторону кладбища. Поначалу я думал, что Уолтер отстанет, но обернувшись, я увидел, что в дом он возвращался только за мушкетом. Сперва мне показалось, что он начнет угрожать мне оружием, но вместо угрозы он сказал:

— Возьмите! — И протянул мушкет мне.

— Я не собираюсь никого убивать! Я лишь хочу вырвать Элизу из лап этого англичанина! — Я чувствовал себя вполне героически.

— Она не пойдет, поверьте. Прошу, возьмите мушкет! Вы хороший человек. Я не хочу, чтобы вы пострадали.

Я отмахнулся и зашагал дальше. Уолтер запыхался, сказывался его возраст, но он прилагал все усилия, чтобы держаться наравне со мной. Он даже пытался говорить — в перерывах между попытками отдышаться, — но разобрать его слова на ходу было сложно.

— Она больна… С ней это всю жизнь… Что я знал? Я любил ее… хотел, чтобы она была счастлива…

— Не похоже на то, что сейчас она счастлива, — заметил я.

— Это не то, что выдумаете… Это то, но это не то… Боже, прошу вас, давайте вернемся в дом!

— Я же сказал, нет! Я не позволю ее изнасиловать!

— Вы не понимаете. Мы не сможем ее удовлетворить. Ни один из нас не сможет.

— И ты нанял Скала, чтобы обслуживать ее. Боже!

Я развернулся и толкнул его в грудь, а затем продолжил путь. Остатки сомнений в том, что может происходить на кладбище, развеялись. Все разговоры о некромантии были лишь прикрытием для извращенной правды. Бедная Элиза! Обреченная на жизнь с импотентом, она не знала другого способа получить удовольствие: ее сдавали в аренду англичанину. Боже мой, англичанину! Как будто англичане умеют заниматься любовью!

Я бежал, представляя себе на ходу, что буду делать, когда достигну кладбища. Я собирался перепрыгнуть через стену, кричать на Скала, отгонять его от жертвы. А потом избить его. А после, доказав, какой я герой, я подхвачу юную женщину на руки и покажу ей, как может ублажить женщину истинный немец.

У меня голова шла кругом от идей, но ровно до того момента, как вдали показался некрополь…

Хэкель вдруг замолчал. Не ради драматического эффекта. Он просто мысленно готовился к финалу этой истории. Уверен, никто в той комнате не сомневался в том, что концовка не будет приятной. С самого начала от рассказа веяло каким-то ужасом. Никто не говорил ни слова, я отлично помню. Мы сидели, завороженные историей и предвкушением, и ждали, когда он снова начнет говорить. Мы были как дети.

Минуту или две спустя, после долгого взгляда в окно, в ночное небо (мне показалось, что Хэкель не видел в небе никакой красоты), он перестал испытывать наше терпение.

— Луна была полная и белая. В лунном свете я видел все четко. На кладбище не было древних благородных склепов, какие можно увидеть на кладбище Ошлдорфа, только каменные надгробия и деревянные кресты. В середине кладбища была подготовлена церемония. В траве горели свечи, расставленные, как мне показалось, в виде круга. Их огоньки горели ровно, ночь была спокойной. Диаметр круга был примерно футов десять. Наверное, так некроманты готовят свои ритуалы. Теперь же, однако, ритуал был закончен, и некромант сидел на надгробии, в некотором отдалении от круга, курил длинную турецкую трубку и наблюдал.

Объектом его наблюдений была, конечно, Элиза. Когда я впервые увидел ее, каюсь, я представлял ее без одежды. Теперь мои мечты стали явью. В золотом мерцании свечей и серебристом свете луны она предстала перед моими глазами во всем своем великолепии.

Но, Господи! То, что она делала, превратило ее красоту в нечто неимоверно отвратительное. Ее вскрики и стоны, в которых я считал виновным доктора Скала, на самом деле вызвали прикосновения мертвеца. Мертвые поднялись из могил, чтобы ублажать ее! Она присела на корточки, а между ее ног виднелась голова, торчащая из земли. Судя по состоянию, мертвец был похоронен недавно, у него был язык, и этот язык мелькал между ее бедер!

Одного этого хватило бы. Но это было не все. Тот же гротескный гений, что придал видимость жизни мертвецу меж ее бедер, оживил и другие части мертвых тел, выползавшие из могил. Костистые части удерживались вместе остатками мышц. Притащилась на локтях грудная клетка, ползли кисти скелета с остатками тягучей гнилой плоти, голова на позвоночнике. Жуткий бестиарий. И все они тянулись к ней, касались ее или ждали своей очереди.

А она была ничуть не против такого внимания. Наоборот. Скатившись с трупа, который удовлетворял ее снизу, она легла на спину, приглашая десятки ошметков дотронуться до нее. Она извивалась, как шлюха или сумасшедшая, звала их, и они пришли, словно пытаясь выпить из нее силу жизни и страсти, вновь стать целыми.

Уолтер к тому времени догнал меня.

— Я же предупреждал, — сказал он.

— Ты знал, что здесь происходит?

— Конечно, знал. Боюсь, это единственный способ, которым она может получить удовольствие.

— Кто она?

— Женщина.

— Ни одна нормальная женщина не выдержит этого, — сказал я. — Боже. Боже!

Зрелище становилось все более отвратительным с каждой секундой. Элиза стояла на коленях в могильной грязи, а новый труп — избавившись от остатков одежды, в которой его похоронили, — совокуплялся с ней с явным удовольствием, судя по тому, как он запрокидывал сгнившую голову. Что до Элизы, она сжимала свои груди, чтоб струйки молока брызгали на части трупов, ползавшие рядом. Ее любовники были в экстазе. Они трещали, щелкали, скреблись и купались в молоке.

Я взял у Уолтера мушкет.

— Не причиняйте ей вреда! — взмолился он. — Она не виновата.

Я проигнорировал его и вернулся назад, по пути зовя некроманта:

— Скал! Скал!

Он оторвался от медитации или чем он там был занят, увидел в моей руке мушкет и тут же начал вопить о своей невиновности. Его немецкий был плох, но общий смысл я уловил. Он говорил, что просто делал то, за что ему заплатили. Он не виноват.

Я перебрался через стену и зашагал по могилам, приказывая ему встать. Он повиновался, подняв руки над головой, явно испуганный. Он думал, что я пристрелю его на месте. Но я не собирался этого делать. Я просто хотел прекратить это сумасшествие.

— Что бы ты тут ни начал, отмени это! — приказал я.

Он замотал головой, дико выпучив глаза. Я решил, что он меня не понял, и повторил.

Он снова помотал головой. Весь его напускной пафос исчез. Теперь он казался мелким воришкой, застигнутым на месте преступления. Я стоял перед ним, направив мушкет ему в живот. «Если ты не прекратишь это немедленно, я выстрелю», — сказал я.

Я бы так и сделал, но тут через стену перебрался герр Вольфрам и поплелся к жене, выкрикивая ее имя:

— Элиза… пожалуйста, Элиза… пойдем домой.

Ничего более печального и абсурдного я никогда раньше не слышал. Пойдем домой…

Конечно же, она его не послушала. Или не слышала, учитывая ее горячку и то, что с ней делали.

Зато услышали ее любовники. Один из трупов, поднятый целым, ждал своей очереди. Он зашагал к Уолтеру, размахивая руками и пытаясь его отогнать. Забавно было это видеть. Труп пытался отпугнуть старика. Но Уолтер не ушел. Он продолжал звать Элизу, слезы струились по его лицу. Он звал ее, звал…

Я крикнул, чтобы он отошел. Он не послушался. Наверное, хотел подойти достаточно близко, чтобы схватить ее за руку. Но труп все еще размахивал конечностями, прогоняя Уолтера, а когда понял, что старик не уйдет, мертвец просто сбил его с ног. Я видел, как Уолтер падает и как пытается встать. Но мертвые — части мертвых тел — были повсюду в траве. И как только он упал, они набросились на него.

Я велел англичанину идти со мной и направился к Уолтеру, чтобы помочь. В мушкете была только одна пуля, и я не рискнул стрелять с большого расстояния из боязни промахнуться. К тому же я просто не знал, во что стрелять. Чем ближе я подходил к кругу, в котором извивалась Элиза, отдаваясь ласкам мертвых, тем больше давала о себе знать безбожная работа Скала. Не знаю, что за заклятье он применил, но ритуал, похоже, поднял все, что было упокоено на кладбище. Земля шевелилась от ворочающихся в ней кусков рук, пальцев, голов с истлевшими волосами, чего-то червеобразного, что я не мог сразу опознать.

Уолтер проиграл схватку раньше, чем я смог подойти. Ужасы, за воскрешение которых он заплатил, эти неблагодарные твари — они разорвали его на сотню частей. Один его глаз выдавили, в груди проделали рваную дыру.

И они все еще работали над ним. Я отбил несколько конечностей мушкетом, но их было слишком много, и я знал, что со временем они наверняка переключатся на меня. А потому я развернулся к Скалу, чтобы снова приказать ему упокоить эту нечисть, но Скал уже бежал между могилами к выходу. Внезапно меня охватила ярость, и я выстрелил ему вслед. Он упал и взвыл. Англичанин был серьезно ранен, охвачен болью, но я не хотел ему помогать. Он в ответе за все это. Вольфрам мертв, Элиза все еще в объятиях мертвых поклонников, и все по вине Скала. Я ничуть ему не сочувствовал.

— Что сделать, чтобы они остановились? — спросил я. — Какие слова сказать?

Он стучал зубами. Так сильно, что я не мог разобрать его ответ. Лишь через некоторое время я понял.

— Когда… солнце… встанет…

— Ты не можешь остановить их иначе?

— Нет, — сказал он. — Другого… пути… нет.

И умер. Можете представить себе мое отчаяние! Я ничего не мог поделать. Не мог подобраться к Элизе, не разделив судьбу Уолтера. А она сама со мной не пошла бы. До рассвета оставался час, не меньше. У меня был лишь один выход, которым я и воспользовался: я залез на стену и принялся ждать. Звуки были ужасными. Порой даже хуже, чем зрелище. Она к тому времени выдохлась, но продолжала свое занятие. Иногда пела, иногда плакала, порой стонала. Поймите меня правильно: не так, как стонет в ужасе женщина, которая понимает, что попала в лапы смерти. То были стоны наслаждения, стоны женщины в экстазе.

Звуки прекратились за несколько минут до рассвета. И только когда наступила полная тишина, я рискнул вновь посмотреть за стену. Элиза пропала. Ее любовники лежали на земле, опустошенные настолько, насколько могут быть опустошены мертвые. Облака на востоке светлели. Наверное, восставшая плоть боится солнца, поскольку, как только начали исчезать звезды, мертвецы тоже попытались скрыться. Они зарывались обратно, накрывали себя могильной землей, в которой были похоронены…

Голос Хэкеля упал до шепота в последние несколько минут, а теперь и вовсе стих. Мы сидели, не глядя друг на друга, погрузившись в собственные мысли. Если кто-то из нас и думал, что голосом Хэкель пытался придать своей истории излишний колорит, достаточно было бледности его кожи и слез на его глазах, чтобы убедить нас — хотя бы в то время — в искренности рассказа.

Первым заговорил Парракер.

— Значит, ты убил человека. Я впечатлен.

Хэкель посмотрел на него.

— Я еще не закончил рассказ.

— Господи, — пробормотал я. — Что же еще можно добавить?

— Если вы помните, я оставил свои книги и подарки, захваченные из Виттенберга для отца, в доме герра Вольфрама. Пришлось вернуться. Я был в каком-то трансе от ужаса, мозг сопротивлялся тому, что видел.

Дойдя до дома, я услышал пение. Милый тихий голос. Я подошел к двери. Вещи мои лежали на столе, там же, где я их оставил. Комната была пуста. Молясь о том, чтобы меня не заметили, я вошел. Пение прекратилось, когда я начал собирать книги по философии и подарки для отца.

Я отступил к двери, но не успел перешагнуть порог. Вошла Элиза с ребенком на руках. Теперь она выглядела намного хуже, учитывая события ночи. Ее лицо, руки, полные груди, к которым прижимался младенец, были расцарапаны. Но, несмотря на раны, в глазах ее светилось счастье. Она казалась полностью довольной жизнью.

Я было подумал, что у нее не осталось воспоминаний о произошедшем. Возможно, некромант погрузил ее в некое подобие транса, думал я, от которого она теперь очнулась.

Я начал объяснять:

— Уолтер…

— Да, я знаю, — сказала она и улыбнулась мне улыбкой теплой, как майское утро. — Он мертв. Но он всегда был добр ко мне. Старики становятся лучшими мужьями. Если, конечно, не хочешь детей.

Я, должно быть, выразительно взглянул на ее младенца, поскольку Элиза добавила:

— Это не его ребенок.

Она отняла младенца от груди и развернула ко мне. И я увидел… Это было идеальное сочетание жизни и смерти. Лицо младенца было розовым, ручки и ножки — пухлыми от материнского молока. Но глазницы его зияли провалами, рот был широким, зубастым, и вовсе недетские зубы он скалил в могильном оскале.

Мертвецы, похоже, дарили ей не только удовольствие.

Я уронил книги, уронил отцовский подарок. Попятился, спотыкаясь, на солнечный двор и побежал. Господи, как я бежал! Я был испуган до глубины души. Я бежал, пока не достиг дороги. И хотя у меня не было ни малейшего желания снова проходить мимо кладбища, выбора не было, другого пути я не знал, а заблудиться не хотел. Я хотел домой. Я хотел добраться до церкви, алтаря, чистоты, молитв.

Дорога была пустынной во всех смыслах, люди редко ходили по ней, а если и ходили, то решили оставить тело некроманта на месте. Вороны и лисы трудились над его лицом, руками и ногами. Я пробрался мимо, не потревожив их.

Хэкель снова замолчал. На этот раз он громко и глубоко вздохнул.

— Вот почему, джентльмены, я советую вам быть осторожнее с суждениями о Монтескино.

Он встал и подошел к двери. У всех у нас, конечно же, были вопросы, но в тот раз никто не стал говорить. Мы отпустили его. Что касается меня, я был даже рад его уходу. С меня хватило ужасов этой ночи.


Думайте, что хотите. Я до нынешнего дня не знаю, верю ли я его истории или нет (хотя не вижу ни малейших причин, по которым Хэкель мог бы придумать такое). Он знал, что после той ночи все будут относиться к нему иначе, держаться на расстоянии вытянутой руки. Дело в том, что история его преследовала меня, наверное, потому, что я так и не решил, верю я ей или нет. Иногда мне казалось, что частично эта история все же изменила мою жизнь. Ей я обязан своей увлеченностью эмпирикой — и моей преданностью методологии Гельмгольтца, — но, возможно, это и не было итогом тех часов, что я провел в компании Хэкеля.

И не думаю, что только я один был впечатлен и зачарован услышанным. Хотя с течением лет я все реже и реже встречался с членами нашей группы, любая встреча раньше или позже заканчивалась тем, что мы вспоминали Хэкеля и непроизвольно понижали голос. Мы не могли даже признаться, что помним его рассказ, слишком тревожила нас тема.

Несколько членов нашей группы тщательно старались прояснить историю, доказать, что она придумана. Помнится, Эйзентрот заявлял, что повторил путь Хэкеля из Виттенберга в Лунебург и не видел по дороге никакого кладбища. Что же до самого Хэкеля, все нападки он встречал с полнейшим равнодушием. Мы ведь спросили его, что он думает о некромантах, он ответил. Больше ему нечего было добавить.

И он был в некоторой мере прав. Он давным-давно рассказал нам жаркой летней ночью историю, а мне все еще снилось то, кем я мог стать.

Но сейчас, сидя у окна, я знаю, что мне уже никогда не собраться с силами, не шагнуть в ночь. Скоро я присоединюсь к Парракеру и остальным в земле, и меня до ужаса пугает мысль о прекрасной обнаженной незнакомке, которая стонет в экстазе в объятиях смерти. Я много лет бежал от истории Хэкеля, я прятал голову в песок здравого смысла и логики. Но в конце концов я понял, что мне не скрыться. Не спрятаться от жуткого подозрения, догадки о том, кто и что движет этим миром.

Загрузка...