Владимир Высоцкий. Сочинения в 2-х томах

День на редкость — тепло и не тает, —

Видно, есть у природы ресурс, —

Ну… и, как это часто бывает,

Я ложусь на лирический курс.

Сердце бьется, как будто мертвецки

Пьян я, будто по горло налит:

Просто выпил я шесть по-турецки

Черных кофе, — оно и стучит!

Пить таких не советуют доз, но —

Не советуют даже любить! —

Есть знакомый один — виртуозно

Он докажет, что можно не жить.

Нет, жить можно, жить нужно и — много:

Пить, страдать, ревновать и любить,

Не тащиться по жизни убого —

А дышать ею, петь ее, пить!

А не то и моргнуть не успеешь —

И пора уже в ящик играть.

Загрустишь, захандришь, пожалеешь —

Но… пора уж на ладан дышать!

Надо так, чтоб когда подытожил

Всё, что пройдено, — чтобы сказал:

«Ну а всё же не плохо я пожил, —

Пил, любил, ревновал и страдал!»

Нет, а все же природа богаче!

День какой! Что — поэзия? — бред!

…Впрочем, я написал-то иначе,

Чем хотел. Что ж, ведь я — не поэт.

Если б я был физически слабым —

Я б морально устойчивым был, —

Ни за что не ходил бы по бабам,

Алкоголю б ни грамма не пил!

Если б был я физически сильным —

Я б тогда — даже думать боюсь! —

Пил бы влагу потоком обильным,

Но... по бабам — ни шагу, клянусь!

Ну а если я средних масштабов —

Что же делать мне, как же мне быть? —

Не могу игнорировать бабов,

Не могу и спиртного не пить!

Про меня говорят: он, конечно, не гений, —

Да, согласен — не мною гордится наш век, —

Интегральных, и даже других, исчислений

Не понять мне — не тот у меня интеллект.

Я однажды сказал: «Океан — как бассейн», —

И меня в этом друг мой не раз упрекал, —

Но ведь даже известнейший физик Эйнштейн,

Как и я, относительно все понимал.

И пишу я стихи про одежду на вате, —

И такие!.. Без лести я б вот что сказал:

Как-то раз мой покойный сосед по палате

Встал, подполз ко мне ночью и вслух зарыдал.

Я пишу обо всем: о животных, предметах,

И о людях хотел, втайне женщин любя, —

Но в редакциях так посмотрели на это,

Что — прости меня, Муза, — я бросил тебя!

Говорят, что я скучен, — да, не был я в Ницце, —

Да, в стихах я про воду и пар говорил...

Эх, погиб, жаль, дружище в запое в больнице —

Он бы вспомнил, как я его раз впечатлил!

И теперь я проснулся от длительной спячки,

От кошмарных ночей — <и> вот снова дышу, —

Я очнулся от белой-пребелой горячки —

В ожидании следующей снова пишу!

Если нравится — мало?

Если влюбился — много?

Если б узнать сначала,

Если б узнать надолго!

Где ж ты, фантазия скудная,

Где ж ты, словарный запас!

Милая, нежная, чудная!..

Эх, не влюбиться бы в вас!

Из-за гор — я не знаю, где горы те, —

Он приехал на белом верблюде,

Он ходил в задыхавшемся городе —

И его там заметили люди.

И людскую толпу бесталанную

С ее жизнью беспечной <и> зыбкой

Поразил он спокойною, странною

И такой непонятной улыбкой.

Будто знает он что-то заветное,

Будто слышал он самое вечное,

Будто видел он самое светлое,

Будто чувствовал все бесконечное.

И взбесило толпу ресторанную

С ее жизнью и прочной и зыбкой

То, что он улыбается странною

И такой непонятной улыбкой.

И герои все были развенчаны,

Оказались их мысли преступными,

Оказались красивые женщины

И холодными и неприступными.

И взмолилась толпа бесталанная —

Эта серая масса бездушная, —

Чтоб сказал он им самое главное,

И открыл он им самое нужное.

И, забыв все отчаянья прежние,

На свое место все стало снова:

Он сказал им три са<мые> нежные

И давно позабытые <слóва>.

Люди говорили морю: «До свиданья»,

Чтоб приехать вновь они могли —

В воду медь бросали, загадав желанья, —

Я ж бросал тяжелые рубли.

Может, это глупо, может быть — не нужно, —

Мне не жаль их — я ведь не Гобсек.

Ну а вдруг найдет их совершенно чуждый

По мировоззренью человек!

Он нырнет, отыщет, радоваться будет,

Удивляться первых пять минут, —

После злиться будет: «Вот ведь, — скажет, — люди!

Видно, денег куры не клюют».

Будет долго мыслить головою бычей:

«Пятаки — понятно — это медь.

Ишь — рубли кидают, — завели обычай!

Вот бы, гаду, в рожу посмотреть!»

Что ж, гляди, товарищ! На, гляди, любуйся!

Только не дождешься, чтоб сказал —

Что я здесь оставил, кáк хочу вернуться,

И тем боле — чтó я загадал!

Я не пил, не воровал

Ни штанов ни денег,

Ни по старой я не знал,

Ни по новой фене.

Запишите мне по глазу,

Если я соврал, —

Падла буду, я ни разу

Грош не своровал!

Мне сказали — торгаши

Как-то там иначе, —

На какие-то гроши

Строют себе дачи.

Ну и я решил податься

К торгашам, клянусь,

Честный я — чего бояться! —

Я и не боюсь.

Начал мной ОБХС

Интересоваться, —

А в меня вселился бес —

Очень страшный, братцы:

Раз однажды я малину

Оптом запродал, —

Бес — проклятая скотина —

Половину взял!

Бес недолго все вершил —

Всё раскрыли скоро, —

Суд — приятное решил

Сделать прокурору.

И послали по Указу —

Где всегда аврал.

Запишите мне по глазу,

Если я соврал!

Я забыл про отчий дом

И про нежность к маме,

И мой срок, как снежный ком,

Обрастал годами.

Я прошу верховный суд —

Чтоб освободиться, —

Ведь жена и дети ждут

Своего кормильца!..

Давно я понял: жить мы не смогли бы,

И что ушла — все правильно, клянусь, —

А за поклоны к праздникам — спасибо,

И за приветы тоже не сержусь.

А зря заботишься, хотя и пишешь — муж, но,

Как видно, он тебя не балует грошом, —

Так что, скажу за яблоки — не нужно,

А вот за курево и водку — хорошо.

Ты не пиши мне про березы, вербы —

Прошу Христом, не то я враз усну, —

Ведь здесь растут такие, Маша, кедры,

Что вовсе не скучаю за сосну!

Ты пишешь мне про кинофильм «Дорога»

И что народу — тыщами у касс, —

Но ты учти — людей здесь тоже много

И что кино бывает и у нас.

Ну в общем ладно — надзиратель злится,

И я кончаю, — ну всего, бывай!

Твой бывший муж, твой бывший кровопийца.

…А знаешь, Маша, знаешь, — приезжай!

Я теперь на девок крепкий,

И теперь одною меткой

Я всех баб равняю как одну:

Пусть у ней во лбу семь пядей,

Пусть при полном при параде, —

Встречу бабу — в сторону сверну.

Был я раньше тоже хлипкий —

Провожал я их улыбкой,

Даже, помню, год с одною жил, —

А теперь пройду не глядя —

Мне плевать, что ейный дядя

Раньше где-то в органах служил.

Баб держу я в черном теле,

А чтоб лечь в одну постелю —

Этим меня можно насмешить, —

Даже если умоляет,

Даже в экстренном случáе —

Очень меня трудно уложить!

Почему с таким напором

Я воюю с женским полом:

Изучил я их как свой портрет, —

Ведь полвека я — не меньше —

Изучаю этих женщин,

И сейчас мне — восемьдесят лет.

Сколько павших бойцов полегло вдоль дорог —

Кто считал, кто считал!..

Сообщается в сводках Информбюро

Лишь про то, сколько враг потерял.

Но не думай, что мы обошлись без потерь —

Просто так, просто так…

Видишь — в поле застыл как подстреленный зверь,

Весь в огне, искалеченный танк!

Где ты, Валя Петров? — что за глупый вопрос:

Ты закрыл своим танком брешь.

Ну а в сводках прочтем: враг потери понес,

Ну а мы — на исходный рубеж.

Экспресс Москва–Варшава, тринадцатое место, —

В приметы я не верю — приметы ни при чем:

Ведь я всего до Минска, майор — всего до Бреста, —

Толкуем мы с майором, и каждый — о своем.

Я ему про свои неполадки,

Но ему незнакома печаль:

Материально — он в полном порядке,

А морально… Плевать на мораль!

Майор неразговорчив — кончал войну солдатом, —

Но я ему от сердца — и потеплел майор.

Но через час мы оба пошли ругаться матом,

И получился очень конкретный разговор.

Майор чуть-чуть не плакал, что снова уезжает,

Что снова под Берлином еще на целый год:

Ему без этих немцев своих забот хватает, —

Хотя бы воевали, а то — наоборот…

Майор сентиментален — не выдержали нервы:

Жена ведь провожала, — я с нею говорил.

Майор сказал мне после: «Сейчас не сорок первый,

А я — поверишь, парень! — как снова пережил».

Что сегодня мне суды и заседанья —

Мчусь галопом, закусивши удила:

У меня приехал друг из Магадана —

Так какие же тут могут быть дела!

Он привез мне про колымскую столицу

небылицы, —

Ох, чего-то порасскажет он под водку

мне в охотку! —

Может, даже прослезится

долгожданная девица —

Комом в горле ей рассказы про Чукотку.

Не начну сегодня нового романа,

Плюнь в лицо от злости — только вытрусь я:

У меня не каждый день из Магадана

Приезжают мои лучшие друзья.

Спросит он меня, конечно, как ребятки, —

всё в порядке! —

И предложит рюмку водки без опаски —

я в завязке.

А потом споем на пару —

ну конечно, дай гитару! —

«Две гитары», или нет — две новых сказки.

Не уйду — пускай решит, что прогадала, —

Ну и что же, что она его ждала:

У меня приехал друг из Магадана —

Попрошу не намекать, — что за дела!

Он приехал не на день — он все успеет, —

он умеет! —

У него на двадцать дней командировка —

правда ловко?

Он посмотрит все хоккеи —

поболеет, похудеет, —

У него к большому старту подготовка.

Он стихов привез небось — два чемодана, —

Хорошо, что есть кому его встречать!

У меня приехал друг из Магадана, —

Хорошо, что есть откуда приезжать!

День-деньской я с тобой, за тобой —

Будто только одна забота,

Будто выследил главное что-то —

То, что снимет тоску как рукой.

Это глупо — ведь кто я такой?!

Ждать меня — никакого резона.

Тебе нужен другой и — покой,

А со мной — неспокойно, бессонно.

Сколько лет ходу нет — в чем секрет?!

Может, я невезучий — не знаю!

Как бродяга гуляю по маю,

И прохода мне нет от примет.

Может быть, наложили запрет?

Я на каждом шагу спотыкаюсь:

Видно, сколько шагов — столько бед,—

Вот узнаю в чем дело — покаюсь.

Подымайте руки,

в урны суйте

Бюллетени, даже не читав, —

Помереть от скуки!

Голосуйте,

Только, чур, меня не приплюсуйте:

Я не разделяю ваш устав!

Икона висит у них в левом углу —

Наверно, они молокане, —

Лежит мешковина у них на полу,

Затоптанная каблуками.

Кровати да стол — вот и весь их уют, —

И две — в прошлом винные — бочки, —

Я словно попал в инвалидный приют —

Прохожий в крахмальной сорочке.

Мне дали вино — и откуда оно! —

На рубль — два здоровых кувшина, —

А дед — инвалид без зубов и без ног —

Глядел мне просительно в спину.

«Желаю удачи!» — сказал я ему.

«Какая там на хрен удача!»

Мы выпили с ним, посидели в дыму, —

И начал он сразу, и начал!..

«А что, — говорит, — мне дала эта власть

За зубы мои и за ноги!

А дел — до чертá, — напиваешься всласть —

И роешь культями дороги.

Эх, были бы ноги — я б больше успел,

Обил бы я больше порогов!

Да толку, я думаю, — дед просипел, —

Да толку б и было немного».

«Что надобно, дед?» — я спросил старика.

«А надобно самую малость:

Чтоб — бог с ним, с ЦК, — но хотя бы ЧК

Судьбою интересовалась…»

Запретили все цари всем царевичам

Строго-настрого

ходить по Гуревичам,

К Рабиновичам не сметь, тоже — к Шифманам, —

Правда, Шифманы нужны лишь для рифмы нам.

В основном же речь идет за Гуревичей —

Царский род ну так и прет к ихней девичьей:

Там три дочки, три сестры, три красавицы —

За царевичей цари опасаются.

И Гуревичи всю жизнь озабочены —

Хоть живьем в гроба ложись из-за доченек!

Не устали бы про них песню петь бы мы,

Но назвали всех троих дочек ведьмами.

И сожгли всех трех — цари — их умеючи, —

И рыдали до зари все царевичи.

Не успел растаять дым от костров еще,

А царевичи пошли к Рабиновичам.

Там три дочки, три сестры, три красавицы —

И опять, опять цари опасаются.

Ну а Шифманы смекнули — и Жмеринку

Вмиг покинули, — махнули в Америку.

Где-то там на озере

На новеньком бульдозере

Весь в комбинезоне и в пыли —

Вкалывал он дó зари,

Считал, что черви — козыри,

Из грунта выколачивал рубли.

Родственники, братья ли —

Артельщики, старатели, —

Общие задачи, харч и цель.

Кстати ли некстати ли —

Но план и показатели

Не каждому идут, а на артель.

Говорили старожилы,

Что кругом такие жилы! —

Нападешь на крупный куст —

Хватит и на зубы и на бюст.

Как-то перед зорькою,

Когда все пили горькую,

В головы ударили пары, —

Ведомый пьяной мордою,

Бульдозер ткнулся в твердую

Глыбу весом в тонны полторы.

Как увидел яму-то —

Так и ахнул прямо там, —

Втихаря хотел — да не с руки:

Вот уж вспомнил маму-то!..

Кликнул всех — вот сраму-то! —

Сразу замелькали кулаки.

Как вступили в спор чины —

Все дела испорчены:

«Ты, юнец, — Фернандо де Кортец!»

Через час все скорчены,

Челюсти попорчены,

Бюсты переломаны вконец.

Реже, меньше ноют раны:

Четверть века — срок большой, —

Но в виски, как в барабаны,

Бьется память, рвется в бой…

Москвичи писали письма,

Что Москвы врагу не взять.

Наконец разобрались мы,

Что назад уже нельзя.

Нашу почту почтальоны

Доставляли через час, —

Слишком быстро — лучше б годы

Эти письма шли от нас!

Мы как женщин боя ждали,

Врывшись в землю и снега, —

И виновных не искали,

Кроме общего врага.

И не находили места —

Ну скорее, хоть в штыки! —

Отступавшие от Бреста

И сибирские полки.

Ждали часа, ждали мига

Наступленья столько дней! —

Чтоб потом писали в книгах:

«Беспримерно, по своей…»

По своей громадной вере,

По желанью отомстить,

По таким своим потерям,

Что ни вспомнить, ни забыть.

Кто остался с похоронной —

Прочитал: «Ваш муж, наш друг…»

Долго будут по вагонам —

Кто без ног, а кто без рук.

Чем и как, с каких позиций

Оправдаешь тот поход —

Почему мы от границы

Шли назад, а не вперед?

Может быть, считать маневром

(Был в истории такой), —

Только лучше б в сорок первом

Нам не драться под Москвой!

…Помогите, хоть немного,

Оторвите от жены!

Дай вам бог поверить в бога —

Если это бог войны!

У Доски, где почетные граждане,

Я стоял больше часа однажды и

Вещи слышал там — очень важные…

«…В самом ихнем тылу,

Под какой-то дырой,

Мы лежали в пылу

Да над самой горой, —

На природе, как в песне — на лоне,

И они у нас как на ладони, —

Я и друг — тот, с которым зимой

Из Сибири сошлись под Москвой.

Раньше оба мы были охотники —

А теперь на нас ватные потники

Да протертые подлокотники!

Я в Сибири всего

Только соболя бил, —

Ну а друг — он тогó —

На медведя ходил.

Он колпáшевский — тоже берлога! —

Ну а я из Выезжего Лога.

И еще (если друг не хитрит):

Белку — в глаз, да в любой, говорит…

Разговор у нас с немцем двухствольчатый:

Кто шевелится — тот и кончатый, —

Будь он лапчатый, перепончатый!

Только спорить любил

Мой сибирский дружок —

Он во всем находил

Свой, невидимый прок, —

Оторвался на миг от прицела

И сказал: „Это мертвое тело —

Бьюсь на пачку махорки с тобой!“

Я взглянул — говорю: „Нет — живой!

Ты его лучше пулей попотчевай.

Я опричь того ставлю хóшь чего —

Он усидчивый да улёжчивый!“

Друг от счастья завыл —

Он уверен в себе:

На медведя ходил

Где-то в ихней тайге, —

Он аж вскрикнул (негромко, конечно,

Потому что — светло, не кромешно),

Поглядел еще раз на овраг —

И сказал, что я лапоть и враг.

И еще заявил, что икра у них!

И вообще, мол, любого добра у них!..

И — позарился на мой браунинг.

Я тот браунинг взял

После ходки одной:

Фрица, значит, подмял,

А потом — за спиной…

И за этот мой подвиг геройский

Подарил сам майор Коханойский

Этот браунинг — тот, что со мной, —

Он уж очень мне был дорогой!

Но он только на это позарился.

Я и парился, и мытарился…

Если б знал он, как я отоварился!

Я сначала: „Не дам,

Не поддамся тебе!“

А потом: „По рукам!“ —

И аж плюнул в злобé.

Ведь не вещи <же> — ценные в споре!

Мы сошлись на таком договоре:

Значит, я прикрываю, а тот —

Во весь рост на секунду встает…

́́Мы еще пять минут погутарили —

По рукам, как положено, вдарили, —

Вроде нá поле — на базаре ли!

Шепчет он: „Коль меня

И в натуре убьют —

Значит, здесь схороня́т,

И — чего еще тут…“

Поглядел еще раз вдоль дороги —

И шагнул как медведь из берлоги,—

И хотя уже стало светло —

Видел я, как сверкнуло стекло.

Я нажал — выстрел был первосортненький,

Хотя „соболь“ попался мне вёртненький.

А у ног моих — уже мёртвенький…

Чтó теперь и наган мне —

Не им воевать.

Но свалился к ногам мне —

Забыл, как и звать, —

На природе, как в песне — на лоне,

И они у нас как на ладони.

…Я потом разговор вспоминал:

Может, правда — он белок стрелял?..

Вот всю жизнь и кручусь я как верченый.

На Доске меня это<й> зачерчивай!

…Эх, зачем он был недоверчивый!»

Парад-алле! Не видно кресел, мест!

Оркестр шпарил марш — и вдруг,

весь в черном,

Эффектно появился шпрехшталмейстр

И крикнул о сегодняшнем коверном.

Вот на манеже мощный черный слон, —

Он показал им свой нерусский норов.

Я раньше был уверен, будто он —

Главою у зверей и у жонглеров…

Я был не прав: с ним шел холуй с кнутом —

Кормил его, ласкал, лез целоваться

И нá ухо шептал ему… О чем?!

В слоне я сразу начал сомневаться.

Потом слон сделал что-то вроде па —

С презреньем, и увéден был куда-то.

И всякая полезла шантрапа —

В лице людей, певиц и акробатов…

Вот выскочили трое молодцов —

Одновременно всех подвергли мукам, —

Но вышел мужичок, из наглецов,

И их убрал со сцены ловким трюком.

Потом, когда там кто-то выжимал

Людей ногами, грудью и руками, —

Тот мужичок весь цирк увеселял

Какой-то непонятностью с шарами.

Он все за что-то брался, что-то клал,

Хватал за все, — я понял: вот работа!

Весь трюк был в том, что он не то хватал —

Наверное, высмеивал кого-то!

Убрав его — он был навеселе, —

Арену занял сонм эквилибристов…

Ну всё: пора кончать парад-алле

Коверных! Дайте туш — даешь артистов!

Я лежу в изоляторе —

Здесь кругом резонаторы, —

Если что-то случается —

Тут же врач появляется.

Здесь врачи — узурпаторы,

Злые как аллигаторы.

Персонал — то есть нянечки —

Запирают в предбанничке.

Что мне север, экваторы,

Что мне бабы-новаторы —

Если в нашем предбанничке

Так свирепствуют нянечки!

Санитары — как авторы, —

Хоть не бегай в театры вы! —

Бьют и вяжут, как веники, —

Правда, мы — шизофреники.

У них лапы косматые,

У них рожи усатые,

И бутылки початые,

Но от нас их попрятали.

У меня долги перед друзьями,

А у них зато — передо мной, —

Но своими странными делами

И они чудят, и я чудной.

Напишите мне письма, ребята,

Подарите мне пару минут —

А не то моя жизнь будет смята

И про вас меньше песен споют.

Вы мосты не жгите за собою,

Вы не рушьте карточных домов, —

Бóг с ними совсем, кто рвется к бою

Просто из-за женщин и долгов!

Напишите мне письма, ребята,

Осчастливьте меня хоть чуть-чуть, —

А не то я умру без зарплаты,

Не успев вашей ласки хлебнуть.

Граждане! Зачем толкаетесь,

На скандал и ссору нарываетесь —

Сесть хотите? дальняя дорога?..

Я вам уступлю, ради бога!

Граждане, даже пьяные,

Все мы — пассажиры постоянные:

Все живем, билеты отрываем,

Все — по жизни едем трамваем…

Тесно вам? И зря ругаетесь —

Почему вперед не продвигаетесь?

Каши с вами, видимо, не сваришь…

Никакой я вам не товарищ!

Ноги все прокопытили,

Вон уже дыра в кулак на кителе.

Разбудите этого мужчину —

Он во сне поет матерщину.

Граждане! Жизнь кончается —

Третий круг сойти не получается!

«С вас, товарищ, штраф — рассчитайтесь!..

Нет? Тогда — еще покатайтесь…»

Я уверен как ни разу в жизни,

Это точно,

Что в моем здоровом организме —

Червоточина.

Может, мой никчемный орган — плевра,

Может — многие, —

Но лежу я в отделенье невро-

Патологии.

Выдам то, что держится в секрете,

Но — наверное,

Наше населенье на две трети —

Люди нервные.

Эврика! Нашел — вот признак первый,

Мной замеченный:

Те, кто пьют, — у них сплошные нервы

Вместо печени.

Высох ты и бесподобно жилист,

Словно мумия, —

Знай, что твои нервы обнажились

До безумия.

Если ты ругаешь даже тихих

Или ссоришься —

Знай, что эти люди — тоже психи, —

Ох, напорешься!

Посмотришь — сразу скажешь: это кит,

А вот дельфин — любитель игр и танцев.

Лицо же человека состоит

Из глаз и незначительных нюансов.

Там: ухо, рот и нос,

Вид и цвет волос,

Челюсть — что в ней, — сила или тупость?

Да! Еще вот — лоб,

Чтоб понять без проб:

Этот лоб — с намеком на преступность.

В чужой беде нам разбираться лень:

Дельфин зарезан, и киту несладко.

Не верь, что кто-то там на вид — тюлень, —

Взгляни в глаза — в них, может быть, касатка!

Вот череп на износ —

Нет на нем волос…

Правда, он медлителен, как филин,

А лицо его —

Уши с головой,

С небольшим количеством извилин.

Сегодня оглянулся я назад —

Труба калейдоскопа завертелась, —

Я вспомнил все глаза и каждый взгляд —

И мне пожить вторично захотелось.

Видел я носы,

Бритых, и усы,

Щеки, губы, шеи — всё как надо;

Нёба, языки,

Зубы как клыки, —

И ни одного прямого взгляда.

Не относя сюда своих друзей,

Своих любимых не подозревая,

Привязанности все я сдам в музей, —

Так будет, если вывезет кривая.

Пусть врет экскурсовод:

«Благородный рот,

Волевой квадратный подбородок…» —

Это все не жизнь —

Это муляжи,

Вплоть до носовых перегородок.

Пусть переводит импозантный гид

Про типы древних римлян и германцев, —

Не знает гид: лицо-то состоит

Из глаз и незначительных нюансов.

Как-то раз цитаты Мао прочитав,

Вышли к нам они с большим его портретом, —

Мы тогда чуть-чуть нарушили устав…

Остальное вам известно по газетам.

Вспомнилась песня, вспомнился стих —

Словно шепнули мне в ухо:

«Сталин и Мао слушают их», —

Вот почему заваруха.

При поддержке минометного огня

Молча, медленно, как будто на охоту,

Рать китайская бежала на меня, —

Позже выяснилось — численностью в роту.

Вспомнилась песня, вспомнился стих —

Словно шепнули мне в ухо:

«Сталин и Мао слушают их», —

Вот почему заваруха.

Раньше — локти кусать, но не стрелять,

Лучше дома пить сгущенное какао, —

Но сегодня приказали — не пускать, —

Теперь вам шиш — но пасаран, товарищ Мао!

Вспомнилась песня, вспомнился стих —

Словно шепнули мне в ухо:

«Сталин и Мао слушают их», —

Вот почему заваруха.

Раньше я стрелял с колена — на бегу, —

Не привык я просто к медленным решеньям.

Раньше я стрелял по мнимому врагу,

А теперь придется — по живым мишеням.

Вспомнилась песня, вспомнился стих —

Словно шепнули мне в ухо:

«Сталин и Мао слушают их», —

Вот почему заваруха.

Мины падают, и рота так и прет —

Кто как может — по воде, не зная броду…

Что обидно — этот самый миномет

Подарили мы китайскому народу.

Вспомнилась песня, вспомнился стих —

Словно шепнули мне в ухо:

«Сталин и Мао слушают их», —

Вот почему заваруха.

Он давно — великий кормчий — вылезал,

А теперь, не успокоившись на этом,

Наши братья залегли — и дали залп…

Остальное вам известно по газетам.

Маринка, слушай, милая Маринка,

Кровиночка моя и половинка, —

Ведь если разорвать, то — рубь за сто —

Вторая будет совершать не то!

Маринка, слушай, милая Маринка,

Прекрасная как детская картинка!

Ну кто сейчас ответит — что есть то?

Ты, только ты, ты можешь — и никто!

Маринка, слушай, милая Маринка,

Далекая как в сказке Метерлинка,

Ты — птица моя синяя вдали, —

Вот только жаль — ее в раю нашли!

Маринка, слушай, милая Маринка,

Загадочная как жилище инка,

Идем со мной! Куда-нибудь, идем, —

Мне все равно куда, но мы найдем!

Поэт — и слово долго не стареет —

Сказал: «Россия, Лета, Лорелея», —

Россия — ты, и Лета, где мечты.

Но Лорелея — нет. Ты — это ты!

Нет рядом никого, как ни дыши.

Давай с тобой организуем встречу!

Марина, ты письмо мне напиши —

По телефону я тебе отвечу.

Пусть будет так, как года два назад,

Пусть встретимся надолго иль навечно,

Пусть наши встречи только наугад,

Хотя ведь ты работаешь, конечно.

Не видел я любой другой руки,

Которая бы так меня ласкала, —

Вот по таким тоскуют моряки, —

Сейчас моя душа затосковала.

Я песен петь не буду никому —

Пусть, может быть, ты этому не рада, —

Я для тебя могу пойти в тюрьму —

Пусть это будет за тебя награда.

Не верь тому, что будут говорить,

Не верю я тому, что люди рады,

<И> как-нибудь мы будем вместе пить

Любовный вздор и трепетного яда.

Я скольжу по коричневой пленке,

Или это красивые сны…

Простыня на постели — в сторонке

Смята комом, огни зажжены.

Или просто погашены свечи…

Я проснусь — липкий пот и знобит, —

Лишь во сне — долгожданные речи,

Лишь во сне яркий факел горит!

И усталым, больным каннибалом,

Что способен лишь сам себя есть,

Я грызу свои руки шакалом:

Это так, это всё, это есть!

Оторвите от сердца аорту, —

Сердце можно давно заменять.

Не послать ли тоску мою к черту…

Оторвите меня от меня!

Путь блестящий наш, смех и загадка —

Вот и время всех бледных времен.

Расплескалась судьба без остатка.

Кто прощает, тот не обречен!

Я все чаще думаю о судьях, —

Я такого не предполагал:

Если обниму ее при людях —

Будет политический скандал!

Будет тон в печати комедийный,

Я представлен буду чудаком, —

Начал целоваться с беспартийной,

А теперь целуюсь — с вожаком!

Трубачи, валяйте — дуйте в трубы!

Я еще не сломлен и не сник:

Я в ее лице целую в губы —

Общество «Франс — Юньон Совьетик»!

Бродят

по свету люди

разные,

Грезят

они о чуде —

Будет

или не будет…

Стук —

и в этот вечер

Вдруг

тебя замечу, —

Вот и чудо!

Скачет

по нéбу всадник-

облако,

Плачет

дождем и градом —

Значит,

на землю надо.

Здесь

чудес немало

Есть —

звезда упала, —

Вот и чудо!

Знаешь,

я с чудесами —

запросто:

Хочешь,

моргни глазами —

Тотчас

под небесами!

Я

заклятье знаю —

Ну,

скажи: «Желаю», —

Вот и чудо!

В плен — приказ — не сдаваться, — они не сдаются,

Хоть им никому не иметь орденов.

Только черные вóроны стаею вьются

Над трупами наших бойцов.

Бог войны — по цепям на своей колеснице, —

И в землю уткнувшись солдаты лежат.

Появились откуда-то белые птицы

Над трупами наших солдат.

После смерти для всех свои птицы найдутся —

Так и белые птицы для наших бойцов,

Ну а вороны — словно над падалью — вьются

Над черной колонной врагов.

Я думал — это все, без сожаленья,

Уйду — невеждой!

Мою богиню — сон мой и спасенье —

Я жду с надеждой!

Я думал — эти траурные руки

Уйдут в забвенье, —

Предполагал, что эти все докуки —

Без вдохновенья.

Я думал — эти слезы мало стоят

Сейчас, в запарке…

Но понял я — тигрица это стонет, —

Как в зоопарке!

Грезится мне наяву или в бреде,

Как корабли уплывают…

Только своих я не вижу на рейде —

Или они забывают?

Или уходят они в эти страны

Лишь для того, чтобы смыться, —

И возвращаются в наши романы,

Чтоб на секунду забыться;

Чтобы сойти с той закованной спальни —

Слушать ветра в перелесье,

Чтобы похерить весь рейс этот дальний —

Вновь оказаться в Одессе…

Слушайте, вы! Ну кого же мы судим

И для чего так поёмся?

Знаете вы, эти грустные люди

Сдохнут — и мы испечемся!

Надо с кем-то рассорить кого-то —

Только с кем и кого?

Надо сделать трагичное что-то —

Только что, для чего?

Надо выстрадать, надо забыться —

Только в чем и зачем?

Надо как-то однажды напиться —

Только с кем, только с кем?

Надо сделать хорошее что-то —

Для кого, для чего?

Это может быть только работа

Для себя самого!

Ну а что для других, что для многих,

Что для лучших друзей?

А для них — земляные дороги

Души моей!

В тайгу

На санях на развалюхах,

В соболях или в треухах —

И богатый, и солидный, и убогий —

Бегут

В неизведанные чащи, —

Кто-то реже, кто-то чаще, —

В волчьи логова, в медвежие берлоги.

Стоят,

Как усталые боксеры,

Вековые гренадеры

В два обхвата, в три обхвата и поболе.

И я

Воздух ем, жую, глотаю, —

Да я только здесь бываю

За решеткой из деревьев — но на воле!

Я тут подвиг совершил —

Два пожара потушил, —

Про меня в газете напечатали.

И вчера ко мне припер

Вдруг японский репортер —

Обещает кучу всякой всячины.

«Мы, — говорит, — организм ваш

Изучим до йот,

Мы запишем баш на баш

Наследственный ваш код».

Но ни за какие иены

Я не продам свои гены,

Ни за какие хоромы

Не уступлю хромосомы!

Он мне «сони» предлагал,

Джиу-джитсою стращал,

Диапозитивы мне прокручивал, —

Думал, он пробьет мне брешь —

Чайный домик, полный гейш, —

Ничего не выдумали лучшего!

Досидел до ужина —

Бросает его в пот.

«Очень, — говорит, — он нужен нам —

Наследственный ваш код».

Но ни за какие иены

Я не продам свои гены,

Ни за какие хоромы

Не уступлю хромосомы!

Хоть японец желтолиц —

У него шикарный блиц:

«Дай хоть фотографией порадую!»

Я не дал: а вдруг он врет? —

Вон с газеты пусть берет —

Там я схожий с ихнею микадою.

Я спросил его в упор:

«А ну, — говорю, — ответь,

Код мой нужен, репортер,

Не для забавы ведь?..»

Но ни за какие иены

Я не продам свои гены,

Ни за какие хоромы

Не уступлю хромосомы!

Он решил, что победил, —

Сразу карты мне открыл, —

Разговор пошел без накомарников:

«Код ваш нужен сей же час —

Будем мы учить по вас

Всех японских нашенских пожарников».

Эх, неопытный народ!

Где до наших вам!

Лучше этот самый код —

Я своим отдам!

Приехал в Монако

какой-то вояка,

Зашел в казино и спустил капитал, —

И внутренний голос

воскликнул, расстроясь:

«Эх, елки-моталки, — опять проиграл!»

Банкрот заорал: «Кто это сказал?!»

Крупье безучастно плечами пожал,

Швейцар ему выход в момент указал,

Тот в глаз ему дал, — ну, в общем, скандал.

А он все кричал: «Кто <это> сказал?!

Мне этот же голос число подсказал!..» —

Стрельнул себе в рот — и тотчáс замолчал.

Не стало бедняги, и жаль капитал.

Вот я выпиваю,

потом засыпаю,

Потом просыпаюсь попить натощак, —

И вот замечаю:

не хочется чаю,

А в крайнем случаé — желаю коньяк.

Всегда по субботам

мне в баню охота,

Но нет — я иду соображать на троих…

Тут врали ребяты,

что — есть телепаты,

И даже читали в газете про их.

А я их рассказу

поверил не сразу, —

Сперва я женился — и вспомнил, ей-ей:

Чтоб как у людей я

желаю жить с нею, —

Ан нет — все выходит не как у людей!

У них есть агенты

и порпациенты —

Агенты не знаю державы какой, —

У них инструменты —

магнитные ленты,

И нас они делают левой ногой.

Обидно, однако, —

вчера была драка:

Подрались — обнялись, — гляжу, пронесло.

А áгент внушает:

«Добей — разрешаю!»

Добил… Вот уже восемь суток прошло.

Мне эта забава

совсем не по нраву:

Пусть гнусности мне перестанут внушать!

Кончайте калечить

людя́м кажный вечер

И дайте возможность самим поступать!

В восторге я! Душа поет!

Противоборцы перемерли,

И подсознанье выдает

Общеприемлемые перлы.

А наша первая пластинка —

Неужто ли заезжена?

Ну что мы делаем, Маринка!

Ведь жизнь — одна, одна, одна!

Мне тридцать три — висят на шее.

Пластинка Дэвиса снята.

Хочу в тебе, в бою, в траншее —

Погибнуть в возрасте Христа.

А ты — одна ты виновата

В рожденье собственных детей!

Люблю тебя любовью брата,

А может быть — еще сильней!

В голове моей тучи безумных идей —

Нет на свете преград для талантов!

Я под брюхом привыкших теснить лошадей

Миновал верховых лейтенантов.

…Разъярялась толпа, напрягалась толпа,

Нарывалась толпа на заслоны —

И тогда становилась толпа на попа,

Извергая проклятья и стоны.

Дома я раздражителен, резок и груб, —

Домочадцы б мои поразились,

Увидав, как я плакал, взобравшись на круп, —

Контролеры — и те прослезились.

Столько было в тот миг в моем взгляде на мир

Безотчетной отчаянной прыти,

Что, гарцуя на сером коне, командир

Удивленно сказал: «Пропустите!»

Он, растрогавшись, поднял коня на дыбы —

Аж нога ускользнула из стремя.

Я пожал ему ногу, как руку судьбы, —

Ах, живем мы в прекрасное время!

Серый конь мне прощально хвостом помахал,

Я пошел — предо мной расступились;

Ну а мой командир — на концерт поскакал

Музыканта с фамилией Гилельс.

Я свободное место легко разыскал

После вялой незлой перебранки,—

Всё не сгонят — не то что когда посещал

Пресловутый Театр на Таганке.

Тесно здесь, но тепло — вряд ли я простужусь

Здесь единство рядов — в полной мере!

Вот уже я за термосом чьим-то тянусь —

В нем напиток «кровавая Мэри».

Вот сплоченность-то где, вот уж где коллектив,

Вот отдача где и напряженье!

Все болеют за нас — никого супротив, —

Монолит — без симптомов броженья!

Меня можно спокойно от дел отстранить —

Робок я перед сильными, каюсь, —

Но нельзя меня силою остановить,

Если я на футбол прорываюсь!

Шут был вор: он воровал минуты —

Грустные минуты, тут и там, —

Грим, парик, другие атрибуты

Этот шут дарил другим шутам.

В светлом цирке между номерами

Незаметно, тихо, налегке

Появлялся клоун между нами

В иногда дурацком колпаке.

Зритель наш шутами избалован —

Жаждет смеха он, тряхнув мошной,

И кричит: «Да разве это клоун!

Если клоун — должен быть смешной!»

Вот и мы… Пока мы вслух ворчали:

«Вышел на арену— так смеши!» —

Он у нас тем временем печали

Вынимал тихонько из души.

Мы опять в сомненье — век двадцатый:

Цирк у нас, конечно, мировой, —

Клоун, правда, слишком мрачноватый —

Невеселый клоун, не живой.

Ну а он, как будто в воду канув,

Вдруг при свете, нагло, в две руки

Крал тоску из внутренних карманов

Наших душ, одетых в пиджаки.

Мы потом смеялись обалдело,

Хлопали, ладони раздробя.

Он смешного ничего не делал, —

Горе наше брал он на себя.

Только — балагуря, тараторя —

Все грустнее становился мим:

Потому что груз чужого горя

По привычке он считал своим.

Тяжелы печали, ощутимы —

Шут сгибался в световом кольце, —

Делались всё горше пантомимы,

И морщины — глубже на лице.

Но тревоги наши и невзгоды

Он горстями выгребал из нас —

Будто обезболивал нам роды, —

А себе — защиты не припас.

Мы теперь без боли хохотали,

Весело по нашим временам:

Ах, как нас приятно обокрали —

Взяли то, что так мешало нам!

Время! И, разбив себе колени,

Уходил он, думая свое.

Рыжий воцарился на арене,

Да и за пределами ее.

Злое наше вынес добрый гений

За кулисы — вот нам и смешно.

Вдруг — весь рой украденных мгновений

В нем сосредоточился в одно.

В сотнях тысяч ламп погасли свечи.

Барабана дробь — и тишина…

Слишком много он взвалил на плечи

Нашего — и сломана спина.

Зрители — и люди между ними —

Думали: вот пьяница упал…

Шут в своей последней пантомиме

Заигрался — и переиграл.

Он застыл — не где-то, не за морем —

Возле нас, как бы прилег, устав, —

Первый клоун захлебнулся горем,

Просто сил своих не рассчитав.

Я шагал вперед неутомимо,

Но успев склониться перед ним.

Этот трюк — уже не пантомима:

Смерть была — царица пантомим!

Этот вор, с коленей срезав путы,

По ночам не угонял коней.

Умер шут. Он воровал минуты —

Грустные минуты у людей.

Многие из нас бахвальства ради

Не давались: проживем и так!

Шут тогда подкрадывался сзади

Тихо и бесшумно — на руках…

Сгинул, канул он — как ветер сдунул!

Или это шутка чудака?..

Только я колпак ему — придумал, —

Этот клоун был без колпака.

Я только малость объясню в стихе —

На все я не имею полномочий…

Я был зачат как нужно, во грехе —

В поту и в нервах первой брачной ночи.

Я знал, что, отрываясь от земли, —

Чем выше мы, тем жестче и суровей;

Я шел спокойно прямо в короли

И вел себя наследным принцем крови.

Я знал — все будет так, как я хочу,

Я не бывал внакладе и в уроне,

Мои друзья по школе и мечу

Служили мне, как их отцы — короне.

Не думал я над тем, что говорю,

И с легкостью слова бросал на ветер, —

Мне верили и так как главарю

Все высокопоставленные дети.

Пугались нас ночные сторожа,

Как оспою, болело время нами.

Я спал на кожах, мясо ел с ножа

И злую лошадь мучил стременами.

Я знал — мне будет сказано: «Царуй!» —

Клеймо на лбу мне рок с рожденья выжег.

И я пьянел среди чеканных сбруй,

Был терпелив к насилью слов и книжек.

Я улыбаться мог одним лишь ртом,

А тайный взгляд, когда он зол и горек,

Умел скрывать, воспитанный шутом, —

Шут мертв теперь: «Аминь!» Бедняга Йорик!..

Но отказался я от дележа

Наград, добычи, славы, привилегий:

Вдруг стало жаль мне мертвого пажа,

Я объезжал зеленые побеги…

Я позабыл охотничий азарт,

Возненавидел и борзых и гончих,

Я от подранка гнал коня назад

И плетью бил загонщиков и ловчих.

Я видел — наши игры с каждым днем

Всё больше походили на бесчинства, —

В проточных водах по ночам, тайком

Я отмывался от дневного свинства.

Я прозревал, глупея с каждым днем,

Я прозевал домашние интриги.

Не нравился мне век, и люди в нем

Не нравились, — и я зарылся в книги.

Мой мозг, до знаний жадный как паук,

Все постигал: недвижность и движенье, —

Но толка нет от мыслей и наук,

Когда повсюду — им опроверженье.

С друзьями детства перетерлась нить,

Нить Ариадны оказалась схемой.

Я бился над словами «быть, не быть»,

Как над неразрешимою дилеммой.

Но вечно, вечно плещет море бед, —

В него мы стрелы мечем — в сито просо,

Отсеивая призрачный ответ

От вычурного этого вопроса.

Зов предков слыша сквозь затихший гул,

Пошел на зов, — сомненья крались с тылу,

Груз тяжких дум наверх меня тянул,

А крылья плоти вниз влекли, в могилу.

В непрочный сплав меня спаяли дни —

Едва застыв, он начал расползаться.

Я пролил кровь как все — и, как они,

Я не сумел от мести отказаться.

А мой подъем пред смертью — есть провал.

Офелия! Я тленья не приемлю.

Но я себя убийством уравнял

С тем, с кем я лег в одну и ту же землю.

Я Гамлет, я насилье презирал,

Я наплевал на датскую корону, —

Но в их глазах — за трон я глотку рвал

И убивал соперника по трону.

Но гениальный всплеск похож на бред,

В рожденье смерть проглядывает косо.

А мы всё ставим каверзный ответ

И не находим нужного вопроса.

В нас вера есть, и не в одних богов!..

Нам нефть из недр не поднесут на блюдце.

Освобожденье от земных оков —

Есть цель несоциальных революций.

В болото входит бур, как в масло нож.

Владыка тьмы, мы примем отреченье!

Земле мы кровь пускаем — ну и что ж, —

А это ей приносит облегченье.

Под визг лебедок и под вой сирен

Мы ждем — мы не созрели для оваций, —

Но близок час великих перемен

И революционных ситуаций!

В борьбе у нас нет классовых врагов —

Лишь гул подземных нефтяных течений, —

Но есть сопротивление пластов,

И есть, есть ломка старых представлений.

Пока здесь вышки как бамбук росли,

Мы вдруг познали истину простую:

Что мы нашли не нефть — а соль земли,

И раскусили эту соль земную.

Болит кора Земли, и пульс возрос,

Боль нестерпима, силы на исходе, —

И нефть в утробе призывает — «SOS»,

Вся исходя тоскою по свободе.

Мы разглядели, различили боль

Сквозь меди блеск и через запах розы, —

Ведь это не поваренная соль,

А это — человечьи пот и слезы.

Пробились буры, бездну вскрыл алмаз —

И нефть из скважин бьет фонтаном мысли, —

Становится энергиею масс —

В прямом и тоже в переносном смысле.

Угар победы, пламя не угробь,

И ритма не глуши, копытный дробот!..

Излишки нефти стравливали в Обь,

Пока не проложили нефтепрóвод.

Но что поделать, если льет из жерл

Мощнее всех источников овечьих,

И что за революция — без жертв,

К тому же здесь еще — без человечьих?

Пусть скажут, что сужу я с кондачка,

Но мысль меня такая поразила:

Теория «великого скачка»

В Тюмени подтвержденье получила.

И пусть мои стихи верны на треть,

Пусть уличен я в слабом разуменье,

Но нефть — свободна, — не могу не петь

Про эту революцию в Тюмени!

Спасибо вам, мои корреспонденты —

Все те, кому ответить я не смог, —

Рабочие, узбеки и студенты —

Все, кто писал мне письма, — дай вам бог!

Дай бог вам жизни две

И друга одного,

И света в голове,

И доброго всего!

Найдя стократно вытертые ленты,

Вы хрип мой разбирали по слогам.

Так дай же бог, мои корреспонденты,

И сил в руках, да и удачи вам!

Вот пишут — голос мой не одинаков:

То хриплый, то надрывный, то глухой.

И просит население бараков:

«Володя, ты не пой за упокой!»

Но что поделать, если я не звóнок, —

Звенят другие — я хриплю слова.

Обилие некачественных пленок

Вредит мне даже больше, чем молва.

Вот спрашивают: «Попадал ли в плен ты?»

Нет, не бывал — не воевал ни дня!

Спасибо вам, мои корреспонденты,

Что вы неверно поняли меня!

Друзья мои — жаль, что не боевые —

От моря, от станка и от сохи, —

Спасибо вам за присланные — злые

И даже неудачные стихи.

Вот я читаю: «Вышел ты из моды.

Сгинь, сатана, изыди, хриплый бес!

Как глупо, что не месяцы, а годы

Тебя превозносили до небес!»

Еще письмо: «Вы умерли от водки!»

Да, правда, умер, — но потом воскрес.

«А каковы доходы ваши все-таки?

За песню трешник — вы же просто крез!»

За письма высочайшего пошиба:

Идите, мол, на Темзу и на Нил, —

Спасибо, люди добрые, спасибо, —

Что не жалели ночи и чернил!

Но только я уже бывал на Темзе,

Собакою на Сене восседал.

Я не грублю, но отвечаю тем же, —

А писем до конца не дочитал.

И ваши похвалы и комплименты,

Авансы мне — не отфутболю я:

От ваших строк, мои корреспонденты,

Прямеет путь и сохнет колея.

Сержанты, моряки, интеллигенты, —

Простите, что не каждому ответ:

Я вам пишу, мои корреспонденты,

Ночами песни — вот уж десять лет!

Жил-был один чудак, —

Он как-то раз, весной,

Сказал чуть-чуть не так —

И стал невыездной.

А может, что-то спел не то

По молодости лет,

А может, выпил два по сто

С кем выпивать не след.

Он письма отправлял —

Простым и заказным,

И не подозревал,

Что стал невыездным.

Да и не собирался он

На выезд никуда —

К друзьям лишь ездил на поклон

В другие города.

На сплетни он махнул

Свободною рукой, —

Сидел и в ус не дул

Чудак невыездной.

С ним вежливы, на вы везде,

Без спущенных забрал,

Подписку о невыезде

Никто с него не брал.

Он в карточной игре

Не гнался за игрой

Всегда без козырей

И вечно «без одной».

И жил он по пословице:

Хоть эта масть не та —

Все скоро обеззлобится

И встанет на места.

И он пером скрипел —

То злее, то добрей, —

Писал себе и пел

Про всяческих зверей:

Что, мол, сбежал гиппопотам

С Египта в Сомали —

Хотел обосноваться там,

Да высох на мели.

Но строки те прочлись

Кому-то поутру —

И, видимо, пришлись

С утра не по нутру.

Должно быть, между строк прочли,

Что бегемот — не тот,

Что Сомали — не Сомали,

Что всё наоборот.

Прочли, от сих до всех

Разрыв и перерыв,

Закрыли это в сейф,

И все — на перерыв.

Чудак пил кофе натощак —

Такой же заводной, —

Но для кого-то был чудак

Уже невыездной.

…Пришла пора — а то

Он век бы не узнал,

Что он совсем не то,

За что себя считал.

И, после нескольких атак,

В июльский летний зной

Ему сказали: «Ты, чудак,

Давно невыездной!»

Другой бы, может, и запил —

А он махнул рукой:

«Чтó я — когда и Пушкин был

Всю жизнь невыездной!»

Как во городе во главном,

Как известно — златоглавом,

В белокаменных палатах,

Знаменитых на весь свет,

Выразители эпохи —

Лицедеи-скоморохи,

У кого дела неплохи, —

Собралися на банкет.

Для веселья — есть причина:

Ну, во-первых — дармовщина,

Во вторых — любой мужчина

Может даму пригласить

И, потискав, даму эту

По паркету весть к буфету,

И без денег — по билету

Накормить и напоить.

И стоят в дверном проеме

На великом том приеме

На дежурстве, как на стреме,

Тридцать три богатыря, —

Им потеха — где шумиха:

Там ребята эти лихо

Крутят рученьки, но — тихо,

Ничего не говоря.

Но ханыга, прощелыга,

Забулдыга и сквалыга —

От монгольского от ига

К нам в наследство перешли, —

И они входящим — в спину —

Хором, враз: «Даешь Мазину,

Дармовую лососину

И Мишеля Пиколи!»

…В кабаке старинном «Каме»

Парень кушал с мужиками, —

Все ворочали мозгами —

Кто хорош, а кто и плох.

А когда кабак закрыли,

Все решили: недопили, —

И трезвейшего снабдили,

Чтоб чего-то приволок.

Парень этот для начала

Чуть пошастал у вокзала —

Там милиция терзала

Сердобольных шоферов, —

Он рванул тогда накатом

К белокаменным палатам —

Прямо в лапы к тем ребятам, —

По мосту, что через ров.

Под дверьми все непролазней —

Как у лобного на казни,

Но толпа побезобразней —

Вся колышется, гудёт, —

Не прорвешься, хоть ты тресни!

Но узнал один ровесник:

«Это тот, который — песни, —

Пропустите, пусть идет!»

«Не толкайте — не подвинусь!»

Думал он: а вдруг на вынос

Не дадут — вот будет минус!..

Ах — красотка на пути!

Но <Ивану> не до крали, —

Лишь бы только торговали,

Лишь бы дали, лишь бы дали!

Время — два без десяти.

У буфета всё не хитро:

«Пять „четверок“, два поллитра!

Эй, мамаша, что сердита?

Сдачи можешь не давать!..»

Повернулся — а средь зала

Краля эта танцевала:

Вся блестела, вся сияла, —

Как звезда — ни дать ни взять!

И — упали из-под мышек

Две «больших» и пять «малышек»

(Жалко, жалко ребятишек —

Тех, что бросил он в беде), —

И осколки как из улья

Разлетелись — и под стулья.

А пред ним мелькала тулья

Золотая на звезде.

Он за воздухом — к балконам, —

Поздно! Вырвались со звоном

И из сердца по салонам

Покатились клапана…

И, назло другим принцессам,

Та — взглянула с интересом, —

Хоть она, писала пресса,

Хороша, но холодна.

Одуревшие от рвенья,

Рвáлись к месту преступленья

Люди плотного сложенья,

Засучивши рукава, —

Но не сделалось скандала:

Все кругом затанцевало —

Знать, скандала не желала

Предрассветная Москва.

И заморские ехидны

Говорили: «Ах, как стыдно!

Это просто несолидно,

Глупо так себя держать!..»

Только негр на эту новость

Укусил себя за ноготь —

В Конго принято, должно быть,

Так восторги выражать…

Оказал ему услугу

И оркестр с перепугу, —

И толкнуло их друг к другу —

Говорят, что сквозняком…

И ушли они, не тронув

Любопытных микрофонов,

Так как не было талонов

Спрыснуть встречу коньяком.

…Говорят, живут же люди

В этом самом Голливуде

И в Париже!.. Но — не будем:

Пусть болтают куркули!

Кстати, те, с кем я был в «Каме»,

Оказались мужиками:

Не махали кулаками —

Улыбнулись и ушли.

И пошли летать в столице

Нежилые небылицы:

Молодицы — не девицы —

Словно деньгами сорят, —

В подворотнях, где потише,

И в мансардах, возле крыши,

И в местах еще повыше —

Разговоры говорят.

Люблю тебя сейчас,

не тайно — напоказ, —

Не после и не до в лучах твоих сгораю;

Навзрыд или смеясь,

но я люблю сейчас,

А в прошлом — не хочу, а в будущем — не знаю.

В прошедшем — «я любил» —

печальнее могил,

Все нежное во мне бескрылит и стреножит, —

Хотя поэт поэтов говорил:

«Я вас любил: любовь еще, быть может…»

Так говорят о брошенном, отцветшем,

И в этом жалость есть и снисходительность,

Как к свергнутому с трона королю,

Есть в этом сожаленье об ушедшем,

Стремленье, где утеряна стремительность,

И как бы недоверье к «я люблю».

Люблю тебя теперь —

без пятен, без потерь.

Мой век стоит сейчас — я вен не перережу!

Во время, в продолжение, теперь —

Я прошлым не дышу и будущим не брежу.

Приду и вброд и вплавь

к тебе — хоть обезглавь! —

С цепями на ногах и с гирями по пуду, —

Ты только по ошибке не заставь,

Чтоб после «я люблю» добавил я «и буду».

Есть горечь в этом «буду», как ни странно,

Подделанная подпись, червоточина

И лаз для отступленья про запас,

Бесцветный яд на самом дне стакана

И, словно настоящему пощечина, —

Сомненье в том, что «я люблю» сейчас.

Смотрю французский сон

с обилием времен,

Где в будущем — не так, и в прошлом — по-другому.

К позорному столбу я пригвожден,

К барьеру вызван я — языковому.

Ах, разность в языках, —

не положенье — крах!

Но выход мы вдвоем поищем — и обрящем.

Люблю тебя и в сложных временах —

И в будущем, и в прошлом настоящем!

Ожидание длилось,

а проводы были недолги —

Пожелали друзья:

«В добрый путь! Чтобы — всё без помех!»

И четыре страны

предо мной расстелили дороги,

И четыре границы

шлагбаумы подняли вверх.

Тени голых берез

добровольно легли под колеса,

Залоснилось шоссе

и штыком заострилось вдали.

Вечный смертник — комар

разбивался у самого носа,

Превращая стекло

лобовое

в картину Дали.

Сколько смелых мазков

на причудливом мертвом покрове,

Сколько серых мозгов

и комарьих раздавленных плевр!

Вот взорвался один,

до отвала напившийся крови,

Ярко-красным пятном

завершая дорожный шедевр.

И сумбурные мысли,

лениво стучавшие в темя,

Устремились в пробой —

ну попробуй-ка останови!

И в машину ко мне

постучало просительно время, —

Я впустил это время,

замешенное на крови.

И сейчас же в кабину

глаза из бинтов заглянули

И спросили: «Куда ты?

На запад?

Вертайся назад!..»

Я ответить не смог

по обшивке царапнули пули, —

Я услышал: «Ложись!

Берегись!

Проскочили!

Бомбят!»

Этот первый налет

оказался не так чтобы очень:

Схоронили кого-то,

прикрыв его кипой газет,

Вышли чьи-то фигуры —

назад, на шоссе — из обочин,

Как лет тридцать спустя,

на машину мою поглазеть.

И исчезло шоссе —

мой единственно верный фарватер,

Только — елей стволы

без обрубленных минами крон.

Бестелесный поток

обтекал не спеша радиатор.

Я за сутки пути

не продвинулся ни на микрон.

Я уснул за рулем —

я давно разомлел до зевоты, —

Ущипнуть себя за ухо

или глаза протереть?!

В кресле рядом с собой

я увидел сержанта пехоты;

«Ишь, трофейная пакость, — сказал он, —

удобно сидеть!..»

Мы поели с сержантом

домашних котлет и редиски,

Он опять удивился:

откуда такое в войну?!

«Я, браток, — говорит, —

восемь дней как позавтракал в Минске.

Ну, спасибо! Езжай!

Будет время — опять загляну…»

Он ушел на восток

со своим поредевшим отрядом,

Снова мирное время

в кабину вошло сквозь броню.

Это время глядело

единственной женщиной рядом,

И она мне сказала:

«Устал! Отдохни — я сменю!»

Всё в порядке, на месте, —

мы едем к границе, нас двое.

Тридцать лет отделяет

от только что виденных встреч.

Вот забегали щетки,

отмыли стекло лобовое, —

Мы увидели знаки,

что призваны предостеречь.

Кроме редких ухабов,

ничто на войну не похоже, —

Только лес — молодой,

да сквозь снова налипшую грязь

Два огромных штыка

полоснули морозом по коже,

Остриями — по-мирному —

кверху,

а не накренясь.

Здесь, на трассе прямой,

мне, не знавшему пуль,

показалось,

Что и я где-то здесь

довоевывал невдалеке, —

Потому для меня

и шоссе словно штык заострялось,

И лохмотия свастик

болтались на этом штыке.[332]

Шар огненный всё просквозил,

Всё поперек перепалил,

И как груженый лимузин

За полдень он перевалил, —

Но где-то там — в зените был

(Он для того и плыл туда), —

Другие головы кружил,

Сжигал другие города.

Еще асфальт не растопило

И не позолотило крыш,

Еще светило солнце лишь

В одну худую светосилу,

Еще стыдились нищеты

Поля без всходов, лес без тени,

Еще тумана лоскуты

Ложились сыростью в колени, —

Но диск на тонкую черту

От горизонта отделило, —

Меня же фраза посетила:

«Не ясен свет, когда светило

Лишь набирает высоту».

Пока гигант еще на взлете,

Пока лишь начат марафон,

Пока он только устремлен

К зениту, к пику, к верхней ноте,

И вряд ли астроном-старик

Определит: на Солнце — буря, —

Мы можем всласть глазеть на лик,

Разинув рты и глаз не щуря.

И нам, разиням, на потребу

Уверенно восходит он, —

Зачем спешить к зениту Фебу?

Ведь он один бежит по небу —

Без конкурентов — марафон!

Но вот — зенит. Глядеть противно

И больно, и нельзя без слез,

Но мы — очки себе на нос

И смотрим, смотрим неотрывно,

Задравши головы, как псы,

Всё больше жмурясь, скаля зубы, —

И нам мерещатся усы —

И мы пугаемся, — грозу бы!

Должно быть, древний гунн Аттила

Был тоже солнышком палим, —

И вот при взгляде на светило

Его внезапно осенило —

И он избрал похожий грим.

Всем нам известные уроды

(Уродам имя легион)

С доисторических времен

Уроки брали у природы, —

Им апогеи не претили

И, глядя вверх до слепоты,

Они искали на светиле

Себе подобные черты.

И если б ведало светило,

Кому в пример встает оно, —

Оно б затмилось и застыло,

Оно бы бег остановило

Внезапно, как стоп-кадр в кино.

Вон, наблюдая втихомолку

Сквозь закопченное стекло —

Когда особо припекло, —

Один узрел на лике челку.

А там — другой пустился в пляс,

На солнечном кровоподтеке

Увидев щели узких глаз

И никотиновые щеки…

Взошла Луна, — вы крепко спите.

Для вас — светило тоже спит, —

Но где-нибудь оно в зените

(Круговорот, как ни пляшите) —

И там палит, и там слепит!..[333]

Ах, дороги узкие —

Вкось, наперерез, —

Версты белорусские —

С ухабами и без!

Как орехи грецкие

Щелкаю я их, —

Говорят, немецкие —

Гладко, напрямик…

Там, говорят, дороги — ряда пó три

И нет дощечек с «Ахтунг!» или «Хальт!».

Ну что же — мы прокатимся, посмотрим,

Понюхаем — не порох, а асфальт.

Горочки пологие —

Я их щелк да щелк!

Но в душе, как в логове,

Затаился волк.

Ату, колеса гончие!

Целюсь под обрез —

С волком этим кончу я

На отметке «Брест».

Я там напьюсь водички из колодца

И покажу отметки в паспортах.

Потом мне пограничник улыбнется,

Узнав, должно быть, или — просто так…

После всякой зауми

Вроде «кто таков?» —

Как взвились шлагбаумы

Вверх, до облаков!

Взял товарищ в кителе

Снимок для жены —

И… только нас и видели

С нашей стороны!

Я попаду в Париж, в Варшаву, в Ниццу!

Они — рукой подать — наискосок…

Так я впервые пересек границу —

И чьи-то там сомнения пресек.

Ах, дороги скользкие —

Вот и ваш черед, —

Деревеньки польские —

Стрелочки вперед;

Телеги под навесами,

Булыжник-чешуя…

По-польски ни бельмеса мы —

Ни жена, ни я!

Потосковав о лóмте, о стакане,

Остановились где-то наугад, —

И я сказал по-русски: «Прóшу, пани!» —

И получилось точно и впопад!

Ах, еда дорожная

Из немногих блюд!

Ем неосторожно я

Всё, что подают.

Напоследок — сладкое,

Стало быть — кончай!

И на их хербатку я

Дую, как на чай.

А панночка пощелкала на счетах

(Всё как у нас — зачем туристы врут!) —

И я, прикинув разницу валют,

Ей отсчитал не помню сколько злотых

И проворчал: «По-божески дерут»…

Где же песни-здравицы, —

Ну-ка, подавай! —

Польские красавицы,

Для туристов — рай?

Рядом на поляночке —

Души нараспах —

Веселились панночки

С грáблями в руках.

«Да, побывала Польша в самом пекле, —

Сказал старик — и лошадей распряг… —

Красавицы-полячки не поблекли —

А сгинули в немецких лагерях…»

Лемеха въедаются

В землю, как каблук,

Пеплы попадаются

До сих пор под плуг.

Память вдруг разрытая —

Неживой укор:

Жизни недожитые —

Для колосьев корм.

В мозгу моем, который вдруг сдавило

Как обручем, — но так его, дави! —

Варшавское восстание кровило,

Захлебываясь в собственной крови…

Дрались — худо-бедно ли,

А наши корпуса —

В пригороде медлили

Целых два часа.

В марш-бросок, в атаку ли —

Рвались как один, —

И танкисты плакали

На броню машин…

Военный эпизод — давно преданье,

В историю ушел, порос быльем, —

Но не забыто это опозданье,

Коль скоро мы заспорили о нем.

Почему же медлили

Наши корпуса?

Почему обедали

Эти два часа?

Потому что танками,

Мокрыми от слез,

Англичанам с янками

Мы утерли нос!

А может быть, разведка оплошала —

Не доложила?.. Что теперь гадать!

Но вот сейчас читаю я: «Варшава» —

И еду, и хочу не опоздать!

Когда я отпою и отыграю,

Где кончу я, на чем — не угадать?

Но лишь одно наверное я знаю:

Мне будет не хотеться умирать!

Посажен на литую цепь почета,

И звенья славы мне не по зубам…

Эй, кто стучит в дубовые ворота

Костяшками по кованым скобáм!..

Ответа нет, — но там стоят, я знаю,

Кому не так страшны цепные псы.

Но вот над изгородью замечаю

Знакомый серп отточенной косы…

Я перетру серебряный ошейник

И золотую цепь перегрызу,

Перемахну забор, ворвусь в репейник,

Порву бока — и выбегу в грозу!

Вот в плащах, подобных плащ-палаткам, —

Кто решил <в> такое одевать! —

Чтоб не стать останками, остатком —

Люди начинают колдовать.

Девушка под поезд — все бывает, —

Тут уж — истери не истери, —

И реаниматор причитает:

«Милая, хорошая, умри!

Что ты будешь делать, век больная,

Если б даже я чего и смог?!

И нужна ли ты кому такая —

Без всего, и без обеих ног!»

Выглядел он жутко и космато,

Он старался — за нее дышать, —

Потому что врач-реаниматор —

Это значит: должен оживлять!

…Мне не спится и не может спаться —

Не затем, что в мире столько бед:

Просто очень трудно оклематься —

Трудно, так сказать, реаниматься,

Чтоб писать поэмы, а не бред.

Я — из хирургических отсеков,

Из полузапретных катакомб,

Там, где оживляют человеков, —

Если вы слыхали о таком.

Нет подобных боен на корриде —

Фору дам, да даже сотню фор…

Только постарайтесь в странном виде

Не ходить на красный светофор!

Мы без этих машин — словно птицы без крыл, —

Пуще зелья нас приворожила

Пара сот лошадиных сил

И, должно быть, нечистая сила.

Нас обходит по трассе легко мелкота —

Нам обгоны, конечно, обидны, —

Но на них мы глядим свысока — суета

У подножия нашей кабины.

И нам, трехосным,

Тяжелым на подъем

И в переносном

Смысле и в прямом,

Обычно надо позарез,

И вечно времени в обрез, —

Оно понятно — это дальний рейс.

В этих рейсах сиденье — то стол, то лежак,

А напарник приходится братом.

Просыпаемся на виражах —

На том свете почти

правым скатом.

Говорят — все конечные пункты земли

Нам маячат большими деньгами,

Говорят — километры длиною в рубли

Расстилаются следом за нами.

Не часто с душем

Конечный этот пункт, —

Моторы глушим —

И плашмя на грунт.

Пусть говорят — мы за рулем

За длинным гонимся рублем, —

Да, это тоже! Только суть не в нем.

На равнинах поем, на подъемах — ревем, —

Шоферов нам еще, шоферов нам!

Потому что — кто только за длинным рублем,

Тот сойдет на участке неровном.

Полным баком клянусь, если он не пробит, —

Тех, кто сядет на нашу галеру,

Приведем мы и в божеский вид,

И, конечно, в шоферскую веру.

Земля нам пухом,

Когда на ней лежим

Полдня под брюхом —

Что-то ворожим.

Мы не шагаем по росе —

Все наши оси, тонны все

В дугу сгибают мокрое шоссе.

На колесах наш дом, стол и кров — за рулем, —

Это надо учитывать в сметах.

Мы друг с другом расчеты ведем

Кратким сном в придорожных кюветах.

Чехарда длинных дней — то лучей, то теней…

А в ночные часы перехода

Перед нами бежит без сигнальных огней

Шоферская лихая свобода.

Сиди и грейся —

Болтает, как в седле…

Без дальних рейсов —

Нет жизни на земле!

Кто на себе поставил крест,

Кто сел за руль как под арест —

Тот не способен на далекий рейс.

Я скачу позади на полслова,

На нерезвом коне, без щита, —

Я похож не на ратника злого,

А скорее — на злого шута.

Бывало, вырывался я на корпус,

Уверенно, как сам великий князь,

Клонясь вперед — не падая, не горбясь,

А именно намеренно клонясь.

Но из седла меня однажды выбили —

Копьем поддели, сбоку подскакав, —

И надо мной, лежащим, лошадь вздыбили,

И надругались, плетью приласкав.

Рядом всадники с гиканьем диким

Копья целили в месиво тел.

Ах дурак я, что с князем великим

Поравняться в осанке хотел!

Меня на поле битвы не ищите —

Я отстранен от всяких ратных дел, —

Кольчугу унесли — я беззащитен

Для зуботычин, дротиков и стрел.

Зазубрен мой топор, и руки скручены,

Ложусь на сбитый наскоро настил,

Пожизненно до битвы недопущенный

За то, что раз бестактность допустил.

Назван я перед ратью двуликим —

И топтать меня можно и сечь.

Но взойдет и над князем великим

Окровавленный кованый меч!..

Встаю я, стряхаюсь от навоза,

Худые руки сторожу кручу,

Беру коня плохого из обоза,

Кромсаю ребра — и вперед скачу.

Влечу я в битву звонкую да манкую —

Я не могу, чтоб это без меня, —

И поступлюсь я княжеской осанкою,

И если надо — то сойду с коня!

Свет Новый не единожды открыт,

А Старый весь разбили на квадраты,

К ногам упали тайны пирамид,

К чертям пошли гусары и пираты.

Пришла пора всезнающих невежд,

Все выстроено в стройные шеренги,

За новые идеи платят деньги —

И больше нет на «эврику» надежд.

Все мои скалы ветры гладко выбрили —

Я опоздал ломать себя на них;

Всё золото мое в Клондайке выбрали,

Мой черный флаг в безветрии поник.

Под илом сгнили сказочные струги,

И могикан последних замели,

Мои контрабандистские фелюги

Худые ребра сушат на мели.

Висят кинжалы добрые в углу

Так плотно в ножнах, что не втиснусь между.

Смоленый плот — последнюю надежду —

Волна в щепы разбила об скалу.

Вон из рядов мои партнеры выбыли —

У них сбылись гаданья и мечты:

Все крупные очки они повыбили —

И за собою подожгли мосты.

Азартных игр теперь наперечет,

Авантюристов всех мастей и рангов…

По прериям пасут домашний скот —

Там кони пародируют мустангов.

И состоялись все мои дуэли,

Где б я почёл участие за честь.

Там вызвать и явиться — всё успели,

Всё предпочли, что можно предпочесть.

Спокойно обошлись без нашей помощи

Все те, кто дело сделали мое, —

И по щекам отхлестанные сволочи

Бессовестно ушли в небытиё.

Я не успел произнести: «К барьеру!» —

А я за залп в Дантеса все отдам.

Что мне осталось — разве красть химеру

С туманного собора Нотр-Дам?!

В других веках, годах и месяцах

Все женщины мои отжить успели, —

Позанимали все мои постели,

Где б я хотел любить — и так, и в снах.

Захвачены все мои одра смертные —

Будь это снег, трава иль простыня, —

Заплаканные сестры милосердия

В госпиталях обмыли не меня.

Мои друзья ушли сквозь решето —

Им всем досталась Лета или Прана, —

Естественною смертию — никто,

Все — противоестественно и рано.

Иные жизнь закончили свою —

Не осознав вины, не скинув платья, —

И, выкрикнув хвалу, а не проклятья,

Беззлобно чашу выпили сию.

Другие — знали, ведали и прочее, —

Но все они на взлете, в нужный год —

Отплавали, отпели, отпророчили…

Я не успел — я прозевал свой взлет.

Все <с> себя снимаю — слишком душно, —

За погодой следую послушно —

Но

все долой — нельзя ж!

Значит, за погодой не угнаться:

Дальше невозможно раздеваться, —

Да,

это же не пляж!

Что-то с нашей модой стало ныне:

Потеснили «макси» снова «мини» —

Вновь,

вновь переворот!

Право, мне за модой не угнаться —

Дальше невозможно <одеваться>,

Но —

и наоборот!

Скучно каждый вечер слушать речи:

У меня за вечер по две встречи, —

Тот

и другой — не прост.

Трудно часто переодеваться —

Значит, мне приходится стараться, —

Вот,

вот ведь в чем вопрос!

Вот в набат забили:

Или праздник, или —

Надвигается, как встарь,

чума!

Заглушая лиру,

Звон идет по миру, —

Может быть, сошел звонарь

с ума!

Следом за тем погребальным набатом

Страх овладеет сестрою и братом,

Съежимся мы

под ногами чумы,

Путь уступая гробам и солдатам.

Нет, звонарь не болен:

Слышно с колоколен,

Как печатает шаги

судьба.

Догорают угли

Там, где были джунгли;

Тупо топчут сапоги

хлеба.

Выход один беднякам и богатым:

Смерть —

это самый бесстрастный анатом.

Все мы равны

перед ликом войны,

Только привычней чуть-чуть азиатам.

Не в леса одета

Бедная планета,

Нет — огнем согрета мать-

Земля!

А когда остынет —

Станет мир пустыней,

Вновь придется начинать

с нуля.

Всех нас зовут зазывалы из пекла —

Выпить на празднике пыли и пепла,

Потанцевать с одноглазым циклопом,

Понаблюдать за всемирным потопом.

Не во сне все это,

Это близко где-то —

Запах тленья, черный дым

и гарь.

Звон все глуше: видно,

Сверху лучше видно —

Стал от ужаса седым

звонарь.

Бей же, звонарь, разбуди полусонных,

Предупреди беззаботных влюбленных,

Что хорошо будет в мире сожженном

Лишь мертвецам и еще нерожденным!

Миф этот в детстве каждый прочел—

черт побери! —

Парень один к счастью прошел

сквозь лабиринт.

Кто-то хотел парня убить, —

видно, со зла, —

Но царская дочь путеводную нить

парню дала…

С древним сюжетом

Знаком не один ты.

В городе этом —

Сплошь лабиринты:

Трудно дышать,

Не отыскать

воздух и свет…

И у меня дело неладно:

Я потерял нить Ариадны!

Словно в час пик,

Всюду тупик —

выхода нет!

Древний герой ниточку ту

крепко держал:

И слепоту, и немоту —

все испытал;

И духоту, и черноту

жадно глотал.

И долго руками одну пустоту

парень хватал.

Сколько их бьется,

Людей одиноких,

В душных колодцах

Улиц глубоких!

Я тороплюсь,

В горло вцеплюсь —

вырву ответ!

Слышится смех: зря вы спешите,

Поздно! У всех порваны нити!

Хаос, возня…

И у меня —

выхода нет!

Злобный король в этой стране

повелевал,

Бык Минотавр ждал в тишине —

и убивал.

Лишь одному это дано —

смерть миновать:

Только одно, только одно —

нить не порвать!

Кончилось лето,

Зима на подходе,

Люди одеты

Не по погоде, —

Видно, подолгу

Ищут без толку

слабый просвет.

Холодно — пусть! Всё заберите…

Я задохнусь здесь, в лабиринте:

Наверняка

Из тупика

выхода нет!

Древним затея их удалась —

ну и дела! —

Нитка любви не порвалась,

не подвела.

Свет впереди! Именно там

хрупкий ледок:

Легок герой, — а Минотавр —

с голода сдох!

Здесь, в лабиринте,

Мечутся люди:

Рядом — смотрите! —

Жертвы и судьи, —

Здесь в темноте,

Эти и те

чествуют ночь.

Крики и вопли — всё без вниманья!..

Я не желаю в эту компанью!

Кто меня ждет,

Знаю — придет,

выведет прочь.

Только пришла бы,

Только нашла бы —

И поняла бы:

Нитка ослабла…

Да, так и есть:

Ты уже здесь —

будет и свет!

Руки сцепились до миллиметра,

Всё — мы уходим к свету и ветру, —

Прямо сквозь тьму,

Где — одному

выхода нет!..

Не впадай ни в тоску, ни в азарт ты

Даже в самой невинной игре,

Не давай заглянуть в свои карты

И до срока не сбрось козырей.

Отключи посторонние звуки

И следи, чтоб не прятал глаза,

Чтоб держал он на скатерти руки

И не смог передернуть туза.

Никогда не тянись за деньгами.

Если ж ты, проигравши, поник —

Как у Пушкина в «Пиковой даме»,

Ты останешься с дамою пик.

Если ж ты у судьбы не в любимцах —

Сбрось очки и закончи на том,

Крикни: «Карты на стол, проходимцы!» —

И уйди с отрешенным лицом.

Не гуди без меры,

без причины, —

Милиционеры

из машины

Врут

аж до хрипоты, —

Подлецам

сигнальте не сигнальте —

Пол-лица

впечаталось в асфальте, —

Тут

не до красоты.

По пути — обильные

проулки, —

Все автомобильные

прогулки

Впредь

надо запретить.

Ну а на моем

на мотоцикле

Тесно вчетвером,

но мы привыкли,

Хоть

трудно тормозить.

Крошка-мотороллер —

он прекрасен, —

Пешеход доволен, —

но опасен —

МАЗ

или «пылесос».

Я на пешеходов

не в обиде,

Но враги народа

в пьяном виде —

Раз! —

и под колесо.

Мотороллер — что ж,

он на излете

Очень был похож

на вертолетик, —

Ух,

и фасон с кого!

Побежать

и запатентовать бы, —

Но бежать

нельзя — лежать до свадьбы

У

Склифосовского!

Водой наполненные горсти

Ко рту спешили поднести —

Впрок пили воду черногорцы,

И жили впрок — до тридцати.

А умирать почетно было

Средь пуль и матовых клинков,

И уносить с собой в могилу

Двух-трех врагов, двух-трех врагов.

Пока курок в ружье не стерся,

Стрелял и с седел и с колен, —

И в плен не брали черногорца —

Он просто не сдавался в плен.

А им прожить хотелось дó ста,

До жизни жадным, — век с лихвой, —

В краю, где гор и неба вдосталь,

И моря тоже — с головой:

Шесть сотен тысяч равных порций

Воды живой в одной горсти…

Но проживали черногорцы

Свой долгий век — до тридцати.

И жены их водой помянут;

И прячут их детей в горах

До той поры, пока не станут

Держать оружие в руках.

Беззвучно надевали траур,

И заливали очаги,

И молча лили слезы в трáву,

Чтоб не услышали враги.

Чернели женщины от горя,

Как плодородная земля, —

За ними вслед чернели горы,

Себя огнем испепеля.

То было истинное мщенье —

Бессмысленно себя не жгут:

Людей и гор самосожженье —

Как несогласие и бунт.

И пять веков — как божьи кары,

Как мести сына за отца —

Пылали горные пожары

И черногорские сердца.

Цари менялись, царедворцы,

Но смерть в бою — всегда в чести, —

Не уважали черногорцы

Проживших больше тридцати.

Я был завсегдатáем всех пивных —

Меня не приглашали на банкеты:

Я там горчицу вмазывал в паркеты,

Гасил окурки в рыбных заливных

И слезы лил в пожарские котлеты.

Я не был тверд, но не был мягкотел, —

Семья пожить хотела без урода:

В ней все — кто от сохи, кто из народа, —

И покатился <я> и полетел

По жизни от привода до привода.

А в общем что — иду — нормальный ход,

Ногам легко, свободен путь и руки, —

Типичный люмпен, если по науке,

А по уму — обычный обормот,

Нигде никем не взятый на поруки.

Недавно опочили старики —

Большевики с двенадцатого года, —

Уж так подтасовалася колода:

Они — во гроб, я — вышел в вожаки, —

Как выходец из нашего народа!

У нас отцы — кто дуб, кто вяз, кто кедр, —

Охотно мы вставляем их в анкетки.

И много нас — и хватки мы, и метки, —

Мы бдим, едим, других растим из недр,

Предельно сокращая пятилетки.

Я мажу джем на черную икру,

Маячат мне и близости и дали, —

На жиже — не на гуще мне гадали, —

Я из народа вышел поутру —

И не вернусь, хоть мне и предлагали.

Рты подъездов, уши арок и глаза оконных рам

Со светящимися лампами-зрачками…

Все дневные пассажиры, все мои клиенты — там, —

Все, кто ездит на такси, а значит — с нами.

Смешно, конечно, говорить,

Но очень даже может быть,

Что мы знакомы с вами. Нет, не по работе…

А не знакомы — дайте срок, —

На мой зеленый огонек

Зайдете, зайдете!

Круглый руль, но и «баранка» — тоже круглое словцо,

Хорошо, когда «запаска» не дырява, —

То раскручиваем влево мы Садовое кольцо,

То Бульварное закручиваем вправо.

И ветер гаснет на стекле,

Рукам привычно на руле,

И расстоянье счетчик меряет деньгами,

А мы — как всадники в седле, —

Мы редко ходим по земле

Своими ногами.

Лысый скат — так что не видно от протектора следа, —

Сдать в наварку — и хоть завтра жми до Крыма.

Так что лысина на скате — поправимая беда, —

На душе она — почти неисправима.

Бывают — лысые душой, —

Недавно сел один такой.

«Кидаю сверху, — говорит, — спешу — не видишь?»

Мол, не обижу. Что ж, сидай,

Но только сверху не кидай —

Обидишь, обидишь!

Тот рассказывает утром про удачное вчера,

А другой — про трудный день, — сидит усталый…

Мы удобные попутчики, таксисты-шофера, —

Собеседники мы — профессионалы.

Бывает, ногу сломит черт,

А вам скорей — аэропорт, —

Зеленым светом мы как чудом света бредим.

Мой пассажир, ты рано сник, —

У нас час пик, а не тупик, —

Садитесь, поедем!

Мы — случайные советчики, творцы летучих фраз, —

Вы нас спрашивали — мы вам отвечали.

Мы — лихие собеседники веселья, но подчас

Мы — надежные молчальники печали.

Нас почитают, почитай,

Почти хранителями тайн —

Нам правду громко говорят, пусть это тайна, —

Нам некому — и смысла нет —

Потом выбалтывать секрет,

Хотя бы случайно.

Я ступаю по нехоженой проезжей полосе

Не колесною резиною, а кожей, —

Злюсь, конечно, на таксистов — не умеют ездить все, —

Осторожно — я неопытный прохожий!

Вот кто-то там таксиста ждет,

Но я сегодня — пешеход, —

А то подвез бы: «Сядь, — сказал бы, — человече!»

Вы все зайдете — дайте срок —

На мой зеленый огонек, —

До скорой, до встречи!

…Когда я óб стену разбил лицо и члены

И все, что только было можно, произнес,

Вдруг — сзади тихое шептанье раздалось:

«Я умоляю вас, пока не трожьте вены.

При ваших нервах и при вашей худобе

Не лучше ль — чаю? Или — огненный напиток…

Чем учинять членовредительство себе —

Оставьте что-нибудь нетронутым для пыток».

Он сказал мне: «Приляг,

Успокойся, не плачь!»

Он сказал: «Я не врач —

Я твой верный палач.

Уж не зá полночь — за три, —

Давай отдохнем:

Нам ведь все-таки завтра

Работать вдвоем…»

Чем черт не шутит — может, правда выпить чаю,

Раз дело приняло подобный оборот?

«Но только, знаете, весь ваш палачий род

Я, как вы можете представить, презираю!»

Он попросил: «Не трожьте грязное белье,

Я сам к палачеству пристрастья не питаю.

Но вы войдите в положение мое:

Я здесь на службе состою, я здесь пытаю.

Молчаливо, прости,

Счет веду головам.

Ваш удел — не ахти,

Но завидую вам.

Право, я не шучу —

Я смотрю делово:

Говори — что хочу,

Обзывай хоть кого…»

Он был обсыпан белой перхотью как содой,

Он говорил, сморкаясь в старое пальто:

«Приговоренный обладает как никто

Свободой слова — то есть подлинной свободой».

И я избавился от острой неприязни

И посочувствовал дурной его судьбе.

Спросил он: «Как ведете вы себя на казни?»

И я ответил: «Вероятно, так себе…

Ах, прощенья прошу, —

Важно знать палачу,

Что когда я вишу —

Я ногами сучу.

Кстати, надо б сперва,

Чтоб у плахи мели, —

Чтоб, упавши, глава

Не валялась в пыли».

Чай закипел, положен сахар по две ложки.

«Спасибо…» — «Что вы! Не извольте возражать!

Вам скрутят ноги, чтоб сученья избежать.

А грязи нет — у нас ковровые дорожки».

«Ах, да неужто ли подобное возможно!» —

От умиленья я всплакнул и лег ничком, —

Потрогав шею мне легко и осторожно,

Он одобрительно поцокал языком.

Он шепнул: «Ни гугу!

Здесь кругом — стукачи.

Чем смогу — помогу,

Только ты не молчи.

Стану ноги пилить —

Можешь ересь болтать, —

Чтобы казнь отдалить,

Буду дальше пытать».

Не ночь пред казнью — а души отдохновенье, —

А я уже дождаться ýтра не могу.

Когда он станет жечь меня и гнуть в дугу,

Я крикну весело: «Остановись, мгновенье!»

И можно музыку заказывать при этом —

Чтоб стоны с воплями остались на губах, —

Я, признаю́сь, питаю слабость к менуэтам,

Но есть в коллекции у них и Оффенбах.

«Будет больно — поплачь,

Если невмоготу», —

Намекнул мне палач.

«Хорошо, я учту».

Подбодрил меня он,

Правда, сам загрустил:

«Помнят тех, кто казнен,

А не тех, кто казнил».

Развлек меня про гильотину анекдотом,

Назвав ее карикатурой на топор.

«Как много миру дал голов французский двор!» —

И посочувствовал убитым гугенотам.

Жалел о том, что кол в России упразднен,

Был оживлен и сыпал датами привычно.

Он знал доподлинно — кто, где и как казнен,

И горевал о тех, над кем работал лично.

«Раньше, — он говорил, —

Я дровишки рубил,

Я и стриг, я и брил,

И с ружьишком ходил, —

Тратил пыл в пустоту

И губил свой талант, —

А на этом посту —

Повернулось на лад».

Некстати вспомнил дату смерти Пугачева,

Рубил — должно быть, для наглядности — рукой,

А в то же время знать не знал, кто он такой, —

Невелико образованье палачево.

Парок над чаем тонкой змейкой извивался…

Он дул на воду, грея руки о стекло, —

Об инквизиции с почтеньем отозвался,

И об опричниках — особенно тепло.

Мы гоняли чаи, —

Вдруг палач зарыдал:

Дескать, жертвы мои —

Все идут на скандал.

«Ах вы тяжкие дни,

Палачова стерня!

Ну за что же они

Ненавидят меня!»

Он мне поведал назначенье инструментов, —

Все так нестрашно, и палач — как добрый врач.

«Но на работе до поры все это прячь,

Чтоб понапрасну не нервировать клиентов.

Бывает, только его в чувство приведешь,

Водой окатишь и поставишь Оффенбаха —

А он примерится, когда ты подойдешь,

Возьмет и плюнет, — и испорчена рубаха!»

Накричали речей

Мы за клан палачей,

Мы за всех палачей

Пили чай — чай ничей.

Я совсем обалдел,

Чуть не лопнул крича —

Я орал: «Кто посмел

Обижать палача!..»

…Смежила веки мне предсмертная усталость,

Уже светало — наше время истекло.

Но мне хотя бы перед смертью повезло:

Такую ночь провел — не каждому досталось!

Он пожелал мне доброй ночи на прощанье,

Согнал назойливую муху мне с плеча…

Как жаль — недолго мне хранить воспоминанье

И образ доброго, чуднóго палача!

Упрямо я стремлюсь ко дну —

Дыханье рвется, давит уши…

Зачем иду на глубину —

Чем плохо было мне на суше?

Там, на земле, — и стол и дом,

Там — я и пел и надрывался;

Я плавал все же — хоть с трудом,

Но на поверхности держался.

Линяют страсти под луной

В обыденной воздушной жиже, —

А я вплываю в мир иной:

Тем невозвратнее — чем ниже.

Дышу я непривычно — ртом.

Среда бурлит — плевать на срéду!

Я погружаюсь, и притом —

Быстрее, в пику Архимеду.

Я потерял ориентир, —

Но вспомнил сказки, сны и мифы:

Я открываю новый мир,

Пройдя коралловые рифы.

Коралловые города…

В них многорыбно, но — не шумно:

Нема подводная среда,

И многоцветна, и разумна.

Где ты, чудовищная мгла,

Которой матери стращают?

Светло — хотя ни факелá,

Ни солнца

мглу не освещают!

Все гениальное и не-

Допонятое — всплеск и шалость —

Спаслось и скрылось в глубине, —

Все, что гналось и запрещалось.

Дай бог, я все же дотону —

Не дам им долго залежаться! —

И я вгребаюсь в глубину,

И — все труднее погружаться.

Под черепом — могильный звон,

Давленье мне хребет ломает,

Вода выталкивает вон,

И глубина не принимает.

Я снял с острóгой карабин,

Но камень взял — не обессудьте, —

Чтобы добраться до глубин,

До тех пластов, до самой сути.

Я бросил нож — не нужен он:

Там нет врагов, там все мы — люди,

Там каждый, кто вооружен, —

Нелеп и глуп, как вошь на блюде.

Сравнюсь с тобой, подводный гриб,

Забудем и чины и ранги, —

Мы снова превратились в рыб,

И наши жабры — акваланги.

Нептун — ныряльщик с бородой,

Ответь и облегчи мне душу:

Зачем простились мы с водой,

Предпочитая влаге — сушу?

Меня сомненья, черт возьми,

Давно буравами сверлили:

Зачем мы сделались людьми?

Зачем потом заговорили?

Зачем, живя на четырех,

Мы встали, распрямивши спины?

Зачем — и это видит Бог, —

Чтоб взять каменья и дубины!

Мы умудрились много знать,

Повсюду мест наделать лобных,

И предавать, и распинать,

И брать на крюк себе подобных!

И я намеренно тону,

Зову: «Спасите наши души!»

И если я не дотяну, —

Друзья мои, бегите с суши!

Назад — не к горю и беде,

Назад и вглубь — но не ко гробу,

Назад — к прибежищу, к воде,

Назад — в извечную утробу!

Похлопал по плечу трепанг,

Признав во мне свою породу, —

И я — выплевываю шланг

И в легкие пускаю воду!..

Сомкните стройные ряды,

Покрепче закупорьте уши:

Ушел один — в том нет беды, —

Но я приду по ваши души!

Здравствуй, «Юность», это я,

Аня Чепурнáя, —

Я ровесница твоя,

То есть молодая.

То есть, мама говорит,

Внука не желая:

Рано больно, дескать, стыд,

Будто не жила я.

Моя мама — инвалид:

Получила травму, —

Потому благоволит

Больше к божью храму.

Любит лазить по хорам,

Лаять тоже стала, —

Но она в науки храм

Тоже забегала.

Не бросай читать письмо,

«Юность» дорогая!

Врач мамашу, если б смог,

Излечил от лая.

Ты подумала, де, вот

Встанет спозаранка

И строчит, и шлет, и шлет

Письма, — хулиганка.

Нет, я правда в первый раз —

О себе и Мите.

Слезы капают из глаз, —

Извините — будет грязь —

И письмо дочтите!

Я ж живая — вот реву, —

Вам-то все — повтор, но

Я же грежу наяву:

Как дойдет письмо в Москву —

Станет мне просторно.

А отца радикулит

Гнет горизонтально,

Он — военный инвалид,

Так что все нормально.

Есть дедуля-ветошь Тит —

Говорит пространно,

Вас дедуня свято чтит;

Всё от бога, говорит,

Или от экрана.

Не бросай меня одну

И откликнись, «Юность»!

Мне — хоть щас на глубину!

Ну куда я ткнусь! Да ну!

Ну куда я сунусь!

Нет, я лучше — от и до,

Что и как случилось:

Здесь гадючее гнездо,

«Юность», получилось.

Защити (тогда мы их! —

Живо шею свертим)

Нас — двоих друзей твоих, —

А не то тут смерть им.

Митя — это… как сказать?..

Это — я с которым!

В общем, стала я гулять

С Митей-комбайнером.

Жар валил от наших тел

(Образно, конечно), —

Он по-честному хотел —

Это я, — он аж вспотел, —

Я была беспечна.

Это было жарким днем,

Посреди ухаба…

«Юность», мы с тобой поймем —

Ты же тоже баба!

Да и хоть бы между льдин —

Все равно б случилось:

Я— шатенка, он — блондин,

Я одна — и он один, —

Я же с ним училась!

Зря мы это, Митя, зря, —

Но ведь кровь-то бродит…

Как — не помню: три хмыря,

Словно три богатыря, —

Колька верховодит.

Защитили наготу

И прикрылись наспех, —

А уж те орут: «Ату!» —

Поднимают нá смех.

Смех — забава для парней —

Страшное оружье, —

Но а здесь еще страшней —

Если до замужья!

Наготу преодолев,

Срам прикрыв рукою,

Митя был как правда лев, —

Колька ржет, зовет за хлев —

Словно с «б» со мною…

Дальше — больше: он закрыл

Митину одежду,

Двух дружков своих пустил…

И пришли сто сорок рыл

С деревень и между.

…Вот люблю ли я его?

Передай три слова

(И не бойся ничего:

Заживет — и снова…), —

Слова — надо же вот, а! —

Или знак хотя бы!..

В общем, ниже живота…

Догадайся, живо! Так

Мы же обе — бабы.

Нет, боюсь, что не поймешь!

Но я — истый друг вам.

Ты конвертик надорвешь,

Левый угол отогнешь —

Будет там по буквам!

Я дышал синевой,

Белый пар выдыхал, —

Он летел, становясь облаками.

Снег скрипел подо мной —

Поскрипев, затихал, —

А сугробы прилечь завлекали.

И звенела тоска, что в безрадостной песне поется:

Как ямщик замерзал в той глухой незнакомой степи, —

Усыпив, ямщика заморозило желтое солнце,

И никто не сказал: шевелись, подымайся, не спи!

Все стоит на Руси

До макушек в снегу.

Полз, катился, чтоб не провалиться, —

Сохрани и спаси,

Дай веселья в пургу,

Дай не лечь, не уснуть, не забыться!

Тот ямщик-чудодей бросил кнут и — куда ему деться! —

Помянул он Христа, ошалев от заснеженных верст…

Он, хлеща лошадей, мог бы этим немного согреться, —

Ну а он в доброте их жалел и не бил — и замерз.

Отраженье свое

Увидал в полынье —

И взяла меня оторопь: в пору б

Оборвать житиё —

Я по грудь во вранье,

Да и сам-то я кто, — надо в прорубь!

Вьюги стонут, поют, — кто же выстоит, выдержит стужу!

В прорубь надо да в омут, — но сам, а не руки сложа.

Пар валит изо рта — эк душа моя рвется наружу, —

Выйдет вся — схороните, зарежусь — снимите с ножа!

Снег кружит над землей,

Над страною моей, —

Мягко стелет, в запой зазывает.

Ах, ямщик удалой —

Пьет и хлещет коней!

А непьяный ямщик — замерзает.

Вот она, вот она —

Наших душ глубина,

В ней два сердца плывут как одно, —

Пора занавесить окно.

Пусть в нашем прошлом будут рыться после люди

странные,

И пусть сочтут они, что стоит все его приданое, —

Давно назначена цена

И за обоих внесена —

Одна любовь, любовь одна.

Холодна, холодна

Голых стен белизна, —

Но два сердца стучат как одно,

И греют, и — настежь окно.

Но перестал дарить цветы он просто так, не к случаю;

Любую женщину в кафе теперь считает лучшею.

И улыбается она

Случайным людям у окна,

И привыкает засыпать одна.

Давно, в эпоху мрачного язычества,

Огонь горел исправно, без помех, —

А нынче, в век сплошного электричества,

Шабашник — самый главный человек.

Нам внушают про проводку,

А нам слышится — про водку;

Нам толкуют про тройник,

А мы слышим: «на троих».

Клиент, тряхни своим загашником

И что нас трое — не забудь, —

Даешь отъявленным шабашникам

Чинить электро-что-нибудь!

У нас теперь и опыт есть и знание,

За нами невозможно усмотреть, —

Нарочно можем сделать замыкание,

Чтоб без работы долго не сидеть.

И мы — необходимая инстанция,

Нужны как выключателя щелчок, —

Вам кажется: шалит электростанция —

А это мы поставили жучок!

«Шабашэлектро» наш нарубит дров еще,

С ним вместе —

дружный смежный «Шабашгаз», —

Шабашник — унизительное прозвище,

Но — что-то не обходится без нас!

Мы воспитаны в презренье к воровству

И еще к употребленью алкоголя,

В безразличье к иностранному родству,

В поклоненье ко всесилию контроля.

Вот география,

А вот органика:

У них там — мафия,

У нас — пока никак.

У нас — балет, у нас — заводы и икра,

У нас — прелестные курорты и надои,

«Аэрофлот», Толстой, арбузы, танкера

И в бронзе óтлитые разные герои.

Потом, позвольте-ка,

Ведь там — побоище!

У них — эротика,

У нас — не то еще.

На миллионы, миллиарды киловатт

В душе людей поднялись наши настроенья, —

И каждый, скажем, китобой или домкрат

Дает нам прибыль всесоюзного значенья.

Вот цифры выпивших,

Больная психика…

У них же — хиппи же,

У нас — мерси пока.

Да что, товарищи, молчать про капитал,

Который Маркс еще клеймил в известной книге!

У них — напалм, а тут — банкет, а тут — накал,

И незначительные личные интриги.

Там — Джонни с Джимами

Всенаплевающе

Дымят машинами,

Тут — нет пока еще.

Куда идем, чему завидуем подчас!

Свобода слова вся пропахла нафталином!

Я кончил, все. Когда я говорил «у нас» —

Имел себя в виду, а я — завмагазином.

Не надо нам уже

Всех тех, кто хаяли, —

Я еду к бабушке —

Она в Израиле.

Много во мне маминого,

Папино — сокрыто, —

Я из века каменного,

Из палеолита!

Но, по многим отзывам,

Я — умный и не злой, —

То есть в веке бронзовом

Стою одной ногой.

Наше племя ропщет, смея

Вслух ругать порядки;

В первобытном обществе я

Вижу недостатки, —

Просто вопиющие —

Довлеют и грозят,—

Далеко идущие —

На тыщу лет назад!

Собралась, умывшись чисто,

Вó поле элита:

Думали, как выйти из то-

Го палеолита.

Под кустами ѝриса

Все попередралѝсь, —

Не договорилися,

А так и разбрелись…

Завели старейшины — а

Нам они примеры —

Пó две, пó три женщины, по

Двé, по трѝ пещеры.

Жены крепко заперты

На цепи да замкѝ —

А на Крайнем Западе

Открыты бардаки!

Перед соплеменниками,

Вовсе не стесняясь,

Бродят люди с вениками,

Матерно ругаясь.

Дрянь в огонь из бака льют —

Надыбали уют, —

Ухают и крякают,

Хихикают и пьют!

Между поколениями

Ссоры возникают,

Жертвоприношениями

Злоупотребляют:

Ходишь — озираешься,

Ловишь каждый взгляд, —

Малость зазеваешься —

Уже тебя едят!

Люди понимающие —

Ездят на горбатых,

На горбу катающие —

Грезят о зарплатах.

Счастливы горбатые,

По тропочкам несясь:

Бедные, богатые —

У них, а не у нас!

Продали подряд все сразу

Племенам соседним,

Воинов гноят образо-

ваньем этим средним.

От повальной грамоты —

Сплошная благодать!

Поглядели мамонты —

И стали вымирать…

Дети все — с царапинами

И одеты куцо, —

Топорами папиными

День и ночь секутся.

Скоро эра кончится —

Набáлуетесь всласть!

В будущее хочется?

Да как туда попасть!..

Колдуны пророчили: де,

Будет все попозже, —

За камнями очереди,

За костями — тоже.

От былой от вольности

Давно простыл и след:

Хвать тебя за волосы, —

И глядь — тебя и нет!

Притворились добренькими, —

Многих прочь услали,

И пещеры ковриками

Пышными устлали.

Мы стоим, нас трое, нам —

Бутылку коньяку…

Тишь в благоустроенном

Каменном веку.

…Встреться мне, молю я исто,

Во поле Айлита —

Забери меня ты из то-

Го палеолита!

Ведь, по многим отзывам,

Я — умный и не злой, —

То есть в веке бронзовом

Стою одной ногой.

Я первый смерил жизнь обратным счетом —

Я буду беспристрастен и правдив:

Сначала кожа выстрелила пóтом

И задымилась, поры разрядив.

Я затаился, и затих, и замер, —

Мне показалось — я вернулся вдруг

В бездушье безвоздушных барокамер

И в замкнутые петли центрифуг.

Сейчас я стану недвижѝм и грузен,

И погружен в молчанье, а пока —

Меха и горны всех газетных кузен

Раздуют это дело на века.

Хлестнула память мне кнутом по нервам —

В ней каждый образ был неповторим…

Вот мой дублер, который мог быть первым,

Который смог впервые стать вторым.

Пока что на него не тратят шрифта, —

Запас заглавных букв — на одного.

Мы с ним вдвоем прошли весь путь до лифта,

Но дальше я поднялся без него…

Вот тот, который прочертил орбиту, —

При мне его в лицо не знал никто, —

Все мыслимое было им открыто

И брошено горстями в решето…

И словно из-за дымовой завесы

Друзей явились лица, и семьи, —

Они все скоро на страницах прессы

Расскажут биографии свои.

Их всех, с кем вел я доброе соседство,

Свидетелями выведут на суд, —

Обычное мое, босое детство

Обуют и в скрижали занесут…

Чудное слово «Пуск» — подобье вопля —

Возникло и нависло надо мной, —

Недобро, глухо заворчали сопла

И сплюнули расплавленной слюной.

И вихрем чувств пожар души задуло,

И я не смел — или забыл — дышать.

Планета напоследок притянула,

Прижала, не желая отпускать.

Она вцепилась удесятеренно, —

Глаза, казалось, вышли из орбит,

И правый глаз впервые удивленно

Взглянул на левый, веком не прикрыт.

Мне рот заткнул — не помню, крик ли, кляп ли, —

Я рос из кресла, как с корнями пень.

Вот сожрала все топливо до капли

И отвалилась первая ступень.

Там, подо мной, сирены голосили,

Не знаю — хороня или храня,

А здесь надсадно двигатели взвыли

И из объятий вырвали меня.

Приборы на земле угомонились,

Вновь чередом своим пошла весна,

Глаза мои на место возвратились,

Исчезли перегрузки, — тишина…

Эксперимент вошел в другую фазу, —

Пульс начал реже в датчики стучать.

Я в ночь влетел — минуя вечер, сразу, —

И получил команду отдыхать.

И неуютно сделалось в эфире,

Но Левитан ворвался в тесный зал

И отчеканил громко: «Первый в мире…» —

И про меня хорошее сказал.

Я шлем скафандра положил на локоть,

Изрек про самочувствие свое.

Пришла такая приторная легкость,

Что даже затошнило от нее.

Шнур микрофона словно в петлю свился

Стучали в ребра легкие, звеня.

Я на мгновенье сердцем подавился —

Оно застряло в горле у меня.

Я óтдал рапорт весело — на совесть,

Разборчиво и очень делово.

Я думал: вот она и невесомость —

Я вешу нуль, — так мало, ничего!..

Но я не ведал в этот час полета,

Шутя над невесомостью чуднóй,

Что от нее кровавой будет рвота

И костный кальций вымоет с мочей…

Проделав брешь в затишье,

Весна идет в штыки,

И высунули крыши

Из снега языки.

Голодная до драки,

Оскалилась весна, —

Как с языка собаки,

Стекает с крыш слюна.

Весенние армии жаждут успеха,

Все ясно, и стрелы на карте прямы, —

И воины в легких небесных доспехах

Врубаются в белые рати зимы.

Но рано веселиться:

Сам зимний генерал

Никак своих позиций

Без боя не сдавал.

Тайком под белым флагом

Он собирал войска —

И вдруг ударил с фланга

Мороз исподтишка.

И битва идет с переменным успехом:

Где свет и ручьи — где поземка и мгла,

И воины в легких небесных доспехах

С потерями вышли назад из котла.

Морозу удирать бы —

А он впадает в раж:

Играет с вьюгой свадьбу, —

Не свадьбу — а шабаш!

Окно скрипит фрамугой —

То ветер перебрал, —

Но он напрасно с вьюгой

Победу пировал!

А в зимнем тылу говорят об успехах,

И наглые сводки приходят из тьмы, —

Но воины в легких небесных доспехах

Врубаются клиньями в царство зимы.

Откуда что берется —

Сжимается без слов

Рука тепла и солнца

На горле холодов.

Не совершиться чуду:

Снег виден лишь в тылах —

Войска зимы повсюду

Бросают белый флаг.

И дальше на север идет наступленье —

Запела вода, пробуждаясь от сна, —

Весна неизбежна — ну как обновленье,

И необходима, как — просто весна.

Кто славно жил в морозы,

Те не снимают шуб, —

Но ржаво льются слезы

Из водосточных труб.

Но только грош им, нищим,

В базарный день цена —

На эту землю свыше

Ниспослана весна.

…Два слова войскам: несмотря на успехи,

Не прячьте в чулан или в старый комод

Небесные легкие ваши доспехи —

Они пригодятся еще через год!

Вот я вошел и дверь прикрыл,

И показал бумаги,

И так толково объяснил,

Зачем приехал в лагерь.

Начальник — как уключина, —

Скрипит — и ни в какую!

«В кино мне роль поручена, —

Опять ему толкую, —

И вот для изучения —

Такое ремесло —

Имею направление!

Дошло теперь?» — «Дошло!

Вот это мы приветствуем, —

Чтоб было как с копирки,

Вам хорошо б — под следствием

Полгодика в Бутырке!

Чтоб ощутить затылочком,

Что чуть не расстреляли,

Потом — по пересылочкам, —

Тогда бы вы сыграли!..»

Внушаю бедолаге я

Настойчиво, с трудом:

«Мне нужно прямо с лагеря —

Не бывши под судом!»

«Да вы ведь знать не знаете,

За что вас осудили, —

Права со мной качаете —

А вас еще не брили!»

«Побреют — рожа сплющена! —

Но все познать желаю,

А что уже упущено —

Талантом наверстаю!»

«Да что за околесица, —

Опять он возражать, —

Пять лет в четыре месяца —

Экстерном, так сказать!..»

Он даже шаркнул мне ногой —

Для секретарши Светы:

«У нас, товарищ дорогой,

Не университеты!

У нас не выйдет с кондачка,

Из ничего — конфетка:

Здесь — от звонка и до звонка, —

У нас не пятилетка!

Так что давай-ка ты валяй —

Какой с артиста толк! —

У нас своих хоть отбавляй», —

Сказал он и умолк.

Я снова вынул пук бумаг,

Ору до хрипа в глотке:

Мол, не имеешь права, враг, —

Мы здесь не в околотке!

Мол, я начальству доложу, —

Оно, мол, разберется!..

Я стервенею, в роль вхожу,

А он, гляжу, — сдается.

Я в раже, ýдержа мне нет,

Бумагами трясу:

«Мне некогда сидеть пять лет —

Премьера на носу!»

«Не бросать», «Не топтать» —

Это можно понять!

Или, там, «Не сорить», —

Это что говорить!

«Без звонка не входить» —

Хорошо, так и быть, —

Я нормальные не

Уважаю вполне.

Но когда это не —

Приносить-распивать, —

Это не не по мне —

Не могу принимать!

Вот мы делаем вид

За проклятым «козлом»:

Друг костяшкой стучит —

Мол, играем, — не пьем.

А красиво ль — втроем

Разливать под столом?

Или лучше — втроем

Лезть с бутылкою в дом?

Ну а дома жена —

Не стоит на ногах, —

И не знает она

О подкожных деньгах.

Если с ночи — молчи,

Не шуми, не греми,

Не кричи, не стучи,

Пригляди за детьми!..

Где уж тут пировать:

По стакану — и в путь, —

А начнешь шуровать —

Разобьешь что-нибудь.

И соседка опять —

«Алкоголик!» — орет, —

А начнешь возражать —

Участковый придет.

Он, пострел, все успел —

Вон составится акт:

Нецензурно, мол, пел,

Так и так, так и так;

Съел кастрюлю с гусем,

У соседки лег спать, —

И еще — то да сё, —

Набежит суток пять.

Так и может все быть —

Если расшифровать

Это «Не приносить»,

Это «Не распивать».

Я встаю ровно в шесть —

Это надо учесть, —

До без четверти пять

У станка мне стоять.

Засосу я кваску

Иногда в перерыв —

И обратно к станку,

Даже не покурив.

И точу я в тоске

Шпинделя да фрезы, —

Ну а на языке —

Вкус соленой слезы.

Покурить, например…

Но нельзя прерывать, —

И мелькает в уме

Моя бедная «мать».

Дома я свежий лук

На закуску крошу,

Забываюсь — и вслух

Это произношу.

И глядит мне сосед —

И его ребятня —

Укоризненно вслед,

Осуждая меня.

Стареем, брат, ты говоришь.

Вон кончен он, недлинный

Старинный рейс Москва–Париж, —

Теперь уже старинный.

И наменяли стюардесс

И там и здесь, и там и здесь —

И у французов и у нас, —

Но козырь — черва и сейчас!

Стареют все — и ловелас,

И Дон-Жуан, и Греи.

И не садятся в первый класс

Сбежавшие евреи.

Стюардов больше не берут,

А отбирают — и в Бейрут.

Никто теперь не полетит:

Что там — Бог знает и простит…

Стареем, брат, седеем, брат, —

Дела идут, как в Польше.

Уже из Токио летят

Одиннадцать — не больше.

Уже в Париже неуют:

Уже и там витрины бьют,

Уже и там давно не рай,

А как везде — передний край.

Стареем, брат, — а старикам

Здоровье кто утроит?

А с элеронами рукам

Работать и не стоит.

И отправляют нас, седых,

На отдых — то есть бьют под дых!

И все же этот фюзеляж —

Пока что наш, пока что наш…

Муру на блюде

доедаю подчистую.

Глядите, люди,

как я смело протестую!

Хоть я икаю,

но твердею, как Спаситель, —

И попадаю

за идею в вытрезвитель.

Вот заиграла музыка для всех —

И стар и млад, приученный к порядку,

Всеобщую танцуют физзарядку, —

Но я рублю с плеча, как дровосек:

Играют танго — я иду вприсядку.

Объявлен рыбный день — о чем грустим!

Хек с маслом в глотку — и молчим как рыбы.

Не унывай: хек — семге побратим…

Наступит птичий день — мы полетим,

А упадем — так спирту на ушибы!

В Азии, в Европе ли

Родился́ озноб —

Только даже в опере

Кашляют взахлеб.

Не поймешь, откуда дрожь — страх ли это, грипп ли:

Духовые дуют врозь, струнные — урчат,

Дирижера — кашель бьет, тенорá — охрипли,

Баритоны — зáпили, <и> басы — молчат.

Раньше было в опере

Складно, по уму, —

И хоть хору хлопали —

А теперь кому?!

Не берет верхних нот и сопрано-меццо,

У колоратурного не бельканто — бред, —

Цены резко снизились — до рубля за место, —

Словом, все понизилось и сошло на нет.

Сквозняками в опере

Дует, валит с ног,

Как во чистом вó поле

Ветер-ветерок.

Партии проиграны, песенки отпеты,

Партитура съежилась, <и> софит погас,

Развалились арии, разошлись дуэты,

Баритон — без бархата, без металла — бас.

Что ни делай — всё старо, —

Гулок зал и пуст.

Тенорово серебро

Вытекло из уст.

Тенор в арье Ленского заорал: «Полундра!» —

Буйное похмелье ли, просто ли заскок?

Дирижера Вилькина мрачный бас-профундо

Чуть едва не дó смерти струнами засек.

Мажорный светофор, трехцветье, трио,

Палитро-партитура цвето-нот.

Но где же он, мой «голубой период»?

Мой «голубой период» не придет!

Представьте, черный цвет невидим глазу,

Все то, что мы считаем черным, — серо,

Мы черноты не видели ни разу —

Лишь серость пробивает атмосферу.

И ультрафиолет, и инфракрасный,

Ну, словом, все что чересчур — не видно, —

Они, как правосудье, беспристрастны,

В них все равны, прозрачны, стекловидны.

И только красный, желтый цвет — бесспорны,

Зеленый — тоже: зелень в хлорофилле, —

Поэтому трехцветны светофоры

<Для всех> — кто пеш и кто в автомобиле.

Три этих цвета — в каждом организме,

В любом мозгу — как яркий отпечаток, —

Есть, правда, отклоненье в дальтонизме,

Но дальтонизм — порок и недостаток.

Трехцветны музы — но как будто серы,

А «инфра-ультра» — как всегда, в загоне, —

Гуляют на свободе полумеры,

И «псевдо» ходят как воры́ в законе.

Все в трех цветах нашло отображенье —

Лишь изредка меняется порядок.

Три цвета избавляют от броженья —

Незыблемы, как три рядá трехрядок.

Возвратятся на свои на крýги

Ураганы поздно или рано,

И, как сыромятные подпруги,

Льды затянут брюхо океана.

Словно наговоры и наветы,

Землю обволакивают вьюги, —

Дуют, дуют северные ветры,

Превращаясь в южные на юге.

Упадут огромной силы токи

Со стальной коломенской версты —

И высоковольтные потоки

Станут током низкой частоты.

И взовьются бесом у антенны,

И, пройдя сквозь омы — на реле,

До того ослабнут постепенно,

Что лови их стрелкой на шкале.

…В скрипе, стуке, скрежете и гуде

Слышно, как клевещут и судачат.

Если плачут северные люди —

Значит, скоро южные заплачут.

У профессиональных игроков

Любая масть ложится перед червой, —

Так век двадцатый — лучший из веков —

Как шлюха упадет под двадцать первый.

Я думаю — ученые наврали, —

Прокол у них в теории, порез:

Развитие идет не по спирали,

А вкривь и вкось, вразнос, наперерез.

Часов, минут, секунд — нули, —

Сердца с часами сверьте:

Объявлен праздник всей земли —

День без единой смерти!

Вход в рай забили впопыхах,

Ворота ада — на засове, —

Без оговорок и условий

Все согласовано в верхах.

Ликуй и веселись, народ!

Никто от родов не умрет,

И от болезней в собственной постели.

На целый день отступит мрак,

На целый день задержат рак,

На целый день придержат душу в теле.

И если где — резня теперь, —

Ножи держать тупыми!

А если — бой, то — без потерь,

Расстрел — так холостыми.

Нельзя и с именем Его

Свинцу отвешивать поклонов.

Во имя жизни миллионов

Не будет смерти одного!

И ни за чёрта самого,

Ни за себя — ни за кого

Никто нигде не обнажит кинжалов.

Никто навечно не уснет,

И не взойдет на эшафот

За торжество добра и идеалов.

И запылают сто костров —

Не жечь, а греть нам спины.

И будет много катастроф,

А жертвы — ни единой.

И, отвалившись от стола,

Никто не лопнет от обжорства.

И падать будут из притворства

От выстрелов из-за угла.

Ну а за кем недоглядят,

Того нещадно оживят —

Натрут его, взъерошат, взъерепенят:

Есть спецотряд из тех ребят,

Что мертвеца растеребят, —

Они на день случайности отменят.

Забудьте мстить и ревновать!

Убийцы, пыл умерьте!

Бить можно, но — не убивать,

Душить, но — не до смерти.

В проем оконный не стремись —

Не засти, слазь и будь мужчиной! —

Для всех устранены причины,

От коих можно прыгать вниз.

Слюнтяи, висельники, тли, —

Мы всех вас вынем из петли,

Еще дышáщих, тепленьких,

в исподнем.

Под топорами палачей

Не упадет главы ничьей —

Приема нынче нет в раю господнем!

…И пробил час — и день возник, —

Как взрыв, как ослепленье!

То тут, то там взвивался крик:

«Остановись, мгновенье!»

И лился с неба нежный свет,

И хоры ангельские пели, —

И люди быстро обнаглели:

Твори что хочешь — смерти нет!

Иной — до смерти выпивал,

Но жил, подлец, не умирал,

Другой —

в пролеты прыгал всяко-разно,

А третьего душил сосед,

А тот— его, — ну, словом, все

Добро и зло творили безнаказно.

И тот, кто никогда не знал

Ни драк, ни ссор, ни споров, —

Тот поднимать свой голос стал,

Как колья от заборов.

Он торопливо вынимал

Из мокрых мостовых булыжник, —

А прежде он был — тихий книжник

И зло с насильем презирал.

Кругом никто не умирал, —

И тот, кто раньше понимал

Смерть как награду или избавленье,

Тот бить стремился наповал, —

А сам при этом напевал,

Что, дескать, помнит чудное мгновенье.

Ученый мир — так весь воспрял, —

И врач, науки ради,

На людях яды проверял —

И без противоядий!

Вон там устроила погром —

Должно быть, хунта или клика, —

Но все от мала до велика

Живут — все кончилось добром.

Самоубийц — числом до стá —

Сгоняли танками с моста,

Повесившихся скопом оживляли.

Фортуну — вон из колеса…

Да, день без смерти удался́! —

Застрельщики, ликуя, пировали.

…Но вдруг глашатай весть разнес

Уже к концу банкета,

Что торжество не удалось:

Что кто-то умер где-то —

В тишайшем уголке земли,

Где спят и страсти и стихии, —

Реаниматоры лихие

Туда добраться не смогли.

Кто смог дерзнуть, кто смел посметь?!

И как уговорил он смерть?

Ей дали взятку —

смерть не на работе.

Недоглядели, хоть реви, —

Он взял да умер от любви —

На взлете умер он, на верхней ноте!

Дурацкий сон, как кистенем,

Избил нещадно:

Невнятно выглядел я в нем

И неприглядно.

Во сне — <и> лгал, и предавал,

И льстил легко я…

А я <и> не подозревал

В себе такое!

…Еще — сжимал я кулаки

И бил с натугой, —

Но мягкой кистию руки,

А не упругой…

Тускнело сновиденье, но

Опять являлось:

Смыкал я веки — и оно

Возобновлялось!

…Я не шагал, а семенил

На ровном брусе,

Ни разу ногу не сменил —

Трусѝл и трýсил.

Я перед сильным — лебезил,

Пред злобным — гнулся…

И сам себе я мерзок был —

Но не проснулся.

Да это бред — я свой же стон

Слыхал сквозь дрему!

Но — это мне приснился он,

А не другому.

Очнулся я — <и> разобрал

Обрывок стона,

И с болью веки разодрал —

Но облегченно.

И сон повис на потолке —

И распластался…

Сон — в руку ли? И вот в руке

Вопрос остался.

Я вымыл руки — он в спине

Холодной дрожью!

…Что было правдою во сне,

Что было ложью?

Коль этот сон — виденье мне, —

Еще везенье!

Но — если было мне во сне

Ясновидéнье?!

Сон — отраженье мыслей дня?

Нет, быть не может!

Но вспомню — и всего меня

Перекорежит.

А после скажут: «Он вполне

Всё знал и ведал!..» —

Мне будет мерзко, как во сне,

В котором предал.

Или — в костер! Вдруг нет во мне

Шагнуть к костру сил, —

Мне будет стыдно, как во сне,

В котором струсил.

Но скажут мне: «Пой в унисон —

Жми что есть духу!..» —

И я пойму: вот это сон,

Который в руку!

Зарыты в нашу память на века

И даты, и события, и лица,

А память — как колодец глубока.

Попробуй заглянуть — наверняка

Лицо — и то — неясно отразится.

Разглядеть, что истинно, что ложно,

Может только беспристрастный суд:

Осторожно с прошлым, осторожно —

Не разбейте глиняный сосуд!

Иногда как-то вдруг вспоминается

Из войны пара фраз —

Например, что сапер ошибается

Только раз.

Одни его лениво ворошат,

Другие неохотно вспоминают,

А третьи — даже помнить не хотят, —

И прошлое лежит как старый клад,

Который никогда не раскопают.

И поток годов унес с границы

Стрелки — указатели пути, —

Очень просто в прошлом заблудиться —

И назад дороги не найти.

Иногда как-то вдруг вспоминается

Из войны пара фраз —

Например, что сапер ошибается

Только раз.

С налета не вини — повремени:

Есть у людей на всё свои причины —

Не скрыть, а позабыть хотят они, —

Ведь в толще лет еще лежат в тени

Забытые заржавленные мины.

В минном поле прошлого копаться —

Лучше без ошибок, — потому

Что на минном поле ошибаться

Просто абсолютно ни к чему.

Иногда как-то вдруг вспоминается

Из войны пара фраз —

Например, что сапер ошибается

Только раз.

Один толчок — и стрелки побегут, —

А нервы у людей не из каната, —

И будет взрыв, и перетрется жгут…

Но может, мину вовремя найдут

И извлекут до взрыва детонатор!

Спит земля спокойно под цветами,

Но когда находят мины в ней —

Их берут умелыми руками

И взрывают дальше от людей.

Иногда как-то вдруг вспоминается

Из войны пара фраз —

Например, что сапер ошибается

Только раз.

Однажды я, накушавшись от пуза,

Дурной и красный словно из парилки,

По кабакам в беспамятстве кружа,

Очнулся на коленях у француза, —

Я из его тарелки ел без вилки —

И тем француза резал без ножа.

Кричал я: «Друг! За что боролись?!» — Он

Не разделял со мной моих сомнений, —

Он был напуган, смят и потрясен

И пробовал согнать меня с коленей.

Не тут-то было! Я сидел надежно,

Обняв его за тоненькую шею,

Смяв оба его лацкана в руке, —

Шептал ему: «Ах, как неосторожно:

Тебе б зарыться, спрятаться в траншею —

А ты рискуешь в русском кабаке!»

Он тушевался, а его жена

Прошла легко сквозь все перипетии, —

Еще бы — с ними пил сам Сатана! —

Но добрый, ибо родом из России.

Француз страдал от недопониманья,

Взывал ко всем: к жене, к официантам, —

Жизнь для него пошла наоборот.

Цыгане висли, скрипками шаманя,

И вымогали мзду не по талантам, —

А я совал рагу французу в рот.

И я вопил: «Отец мой имярек —

Герой, а я тут с падалью якшаюсь!» —

И восемьдесят девять человек

Кивали в такт, со мною соглашаясь.

Калигулу ли, Канта ли, Катулла,

Пикассо ли?! — кого еще, не знаю, —

Европа предлагает невпопад.

Меня куда бы пьянка ни метнула —

Я свой Санкт-Петербург не променяю

На вкупе всё, хоть он и — Ленинград.

В

мне одному немую

тишину

Я убежал до ужаса тверёзый.

Навеки потеряв свою жену,

В углу сидел француз, роняя слезы.

Я ощутил намеренье благое —

Сварганить крылья из цыганской шали,

Крылатым стать и недоступным стать, —

Мои друзья — пьянющие изгои —

Меня хватали за руки, мешали, —

Никто не знал, что я умел летать.

Через «пежо» я прыгнул на Faubourg

И приобрел повторное звучанье, —

На ноте до завыл Санкт-Петербург —

А это означало: до свиданья!

Мне б — по моим мечтам — в каменоломню:

Так много сил, что всё перетаскаю, —

Таскал в России — грыжа подтвердит.

Да знали б вы, что я совсем не помню,

Кого я бью по пьянке и ласкаю,

И что плевать хотел на interdite.

Да, я рисую, трачусь и кучу,

Я даже чуть избыл привычку лени.

…Я потому французский не учу —

Чтоб мне они не сели на колени.

Мы бдительны — мы тайн не разболтаем, —

Они в надежных жилистых руках,

К тому же этих тайн мы знать не знаем —

Мы умникам секреты доверяем, —

А мы, даст бог, походим в дураках.

Успехи взвесить — нету разновесов, —

Успехи есть, а разновесов нет, —

Они весомы — и крутых замесов.

А мы стоим на страже интересов,

Границ, успехов, мира и планет.

Вчера отметив запуск агрегата,

Сегодня мы героев похмелим,

Еще возьмем по полкило на брата…

Свой интерес мы — побоку, ребята, —

На кой нам свой, и что нам делать с ним?

Мы телевизоров напокупали, —

В шесть — по второй глядели про хоккей,

А в семь — по всем Нью-Йорк передавали, —

Я не видал — мы Якова купали, —

Но там у них, наверное, — о’кей!

Хотя волнуюсь — в голове вопросы:

Как негры там? — а тут детей купай, —

Как там с Ливаном? что там у Сомосы?

Ясир здоров ли? каковы прогнозы?

Как с Картером? на месте ли Китай?

«Какие ордена еще бывают?» —

Послал письмо в программу «Время» я.

Еще полнó — так что ж их не вручают?!

Мои детишки просто обожают, —

Когда вручают — плачет вся семья.

Я спокоен — он мне все поведал.

«Не таись», — велел. И я скажу.

Кто меня обидел или предал —

Покарает тот, кому служу.

Не знаю как — ножом ли под ребро,

Или сгорит их дом и все добро,

Или сместят, сомнут, лишат свободы…

Когда — опять не знаю, — через годы

Или теперь, а может быть — уже…

Судьбу не обойти на вираже

И на кривой на вашей не объехать,

Напропалую тоже не протечь.

А я? Я — что! Спокоен я, по мне — хоть

Побей вас камни, град или картечь.

Слева бесы, справа бесы.

Нет, по новой мне налей!

Эти — с нар, а те — из кресел, —

Не поймешь, какие злей.

И куда, в какие дали,

На какой еще маршрут

Нас с тобою эти врали

По этапу поведут?

Ну а нам что остается?

Дескать, горе не беда?

Пей, дружище, если пьется, —

Все — пустыми невода.

Что искать нам в этой жизни?

Править к пристани какой?

Ну-ка, солнце, ярче брызни!

Со святыми упокой…

И кто вы суть? Безликие кликуши?

Куда грядете — в Мекку ли, в Мессины?

Модели ли влачите к Монпарнасу?

Кровавы ваши спины, словно туши,

И туши — как ободранные спины, —

И ребра в ребра вам — и нету спасу.

Ударил ток, скотину оглоуша,

Обмякла плоть на плоскости картины

И тяжко пала мяснику на плечи.

На ум, на кисть творцу попала туша —

И дюжие согбенные детины,

Вершащие дела нечеловечьи.

Кончал палач — дела его ужасны,

А дальше те, кто гаже, ниже, плоше,

Таскали жертвы после гильотины:

Безглазны, безголовы и безгласны

И, кажется, бессутны тушеноши,

Как бы катками вмяты в суть картины.

Так кто вы суть, загубленные души?

Куда спешите, полуобразины?

Вас не разъять — едины обе массы.

Суть Сутина — «Спасите наши туши!»

Вы ляжете, заколотые в спины,

И Урка слижет с ваших лиц гримасу.

Я ротозей — но вот не сплю ночами, —

В глаза бы вам взглянуть из-за картины!..

Неймется мне, шуту и лоботрясу, —

Сдается мне, хлестали вас бичами?!

Вы крест несли — и ободрали спины?!

И ребра в ребра вам — и нету спасу.

Давайте я спою вам в подражанье радиолам

Глухим знакомым тембром из-за тупой иглы —

Пластиночкой «на ребрах» в оформленье невеселом,

Какими торговали пацаны из-под полы.

Ну, например, о лете, которо<го не будет>,

Ну, например, о доме, что быстро догорел,

Ну, например, о брате, которого осудят,

О мальчике, которому — расстрел.

Сидят больные легкие в грудной и тесной клетке —

Рентгеновские снимки — смерть на черно-белом фоне, —

Разбалтывают пленочки о трудной пятилетке,

А продлевают жизнь себе — вертясь на патефоне.

Куда все делось и откуда что берется —

Одновременно два вопроса не решить.

Абрашка Фукс у Ривочки пасется:

Одна осталась — и пригрела поца, —

Он на себя ее заставил шить.

Ах, времена и эти… как их… нравы! —

<На> древнем римском это «темперо о морес», —

Брильянты вынуты из их оправы,

По всей Одессе тут и там канавы, —

Для русских — цимес, для еврейских — цорес.

Кто с тихим вздохом вспомянёт: «Ах, да!» —

И душу господу подарит, вспоминая

Тот удивительный момент, когда

На Дерибасовской открылася пивная?!

Забыть нельзя, а если вспомнить — это мýка!

Я на Привозе встретил Мишу — что за тон!

Я предложил: «Поговорим за Дюка!»

«Поговорим, — ответил мне гадюка, —

Но за того, который Эллингтон».

Ну что с того, что он одет весь в норке,

Что скоро едет, что последний сдал анализ,

Что он уже одной ногой в Нью-Йорке! —

Ведь было время — мы у Каца Борки

Почти что с Мишком этим не кивались.

В белье <плотной> вязки,

В буденовке ноской,

Овеянной, кстати,

Гражданской войной,

Я не на Аляске

И не с эскимоской —

Лежу я в кровати

С <холодной> женой.

Идет моей Наде —

В плетеной рогоже,

В фуфайке веселой,

В китайском плаще, —

И в этом наряде

Она мне дороже

Любой полуголой,

А голой — вообще.

Не нашел сатана денька —

Всей зимы ему мало,

Так напакостил в праздник точь-в-точь!

Не тяни же ты, Наденька,

На себя одеяло

В новогоднюю ночь!

Тьфу в нас, недоёных, —

Чего мы гундосим!

Соседу <навесил> —

Согреться чуток.

В центральных районах

В квартире — плюс восемь,

На кухне — плюс десять,

Палас — как каток.

Сожгем мы в духовке

Венгерские стулья

И финское кресло

С арабским столом.

Где надо — мы ловки,

Всё прем к себе в улья, —

А ну, интересно,

Пойдем напролом?

Меня опять ударило в озноб,

Грохочет сердце, словно в бочке камень, —

Во мне живет мохнатый злобный жлоб

С мозолистыми цепкими руками.

Когда, мою заметив маету,

Друзья бормочут: «Снова загуляет», —

Мне тесно с ним, мне с ним невмоготу!

Он кислород вместо меня хватает.

Он не двойник и не второе Я —

Все объясненья выглядят дурацки, —

Он плоть и кровь, дурная кровь моя, —

Такое не приснится и Стругацким.

Он ждет, когда закончу свой виток —

Моей рукою выведет он строчку, —

И стану я расчетлив и жесток,

И всех продам — гуртом и в одиночку.

Я оправданья вовсе не ищу —

Пусть жизнь уходит, ускользает, тает, —

Но я себе мгновенья не прощу —

Когда меня он вдруг одолевает.

Но я собрал еще остаток сил, —

Теперь его не вывезет кривая:

Я в глотку, в вены яд себе вгоняю —

Пусть жрет, пусть сдохнет, — я перехитрил!

Я верю в нашу общую звезду,

Хотя давно за нею не следим мы, —

Наш поезд с рельс сходил на всем ходу —

Мы всё же оставались невредимы.

Бил самосвал машину нашу в лоб,

Но знали мы, что ищем и обрящем, —

И мы ни разу не сходили в гроб,

Где нет надежды всем в него сходящим.

Катастрофы, паденья, — но между —

Мы взлетали туда, где тепло, —

Просто ты не теряла надежду,

Мне же — с верою очень везло.

Да и теперь, когда вдвоем летим,

Пускай на ненадежных самолетах, —

Нам гасят свет и создают интим,

Нам и мотор поет на низких нотах.

Бывали «ТУ» и «ИЛы», «ЯКи», «АН», —

Я верил, что в Париже, в Барнауле —

Мы сядем, — если ж рухнем в океан —

Двоих не съесть и голубой акуле!

Все мы смертны — и люди смеются:

Не дождутся и вас города!

Я же знал: все кругом разобьются,

Мы ж с тобой — ни за что никогда!

Мне кажется такóе по плечу —

Что смертным не под силу столько прыти:

Что на лету тебя я подхвачу —

И вместе мы спланируем в Таити.

И если заболеет кто из нас

Какой-нибудь болезнею смертельной —

Она уйдет, — хоть искрами из глаз,

Хоть стонами и рвотою похмельной.

Пусть в районе Мэзона-Лаффитта

Упадет злополучный «Скайлаб»

И судьба всех обманет — финита, —

Нас она обмануть не смогла б!

Мне скулы от досады сводит:

Мне кажется который год,

Что там, где я, — там жизнь проходит,

А там, где нет меня, — идет.

А дальше — больше, — каждый день я

Стал слышать злые голоса:

«Где ты — там только наважденье,

Где нет тебя — всё чудеса.

Ты только ждешь и догоняешь,

Врешь и боишься не успеть,

Смеешься меньше ты, и знаешь,

Ты стал разучиваться петь!

Как дым твои ресурсы тают,

И сам швыряешь всё подряд, —

Зачем?! Где ты — там не летают,

А там, где нет тебя, — парят».

Я верю крику, вою, лаю,

Но все-таки, друзей любя,

Дразнить врагов я не кончаю,

С собой в побеге от себя.

Живу, не ожидаю чуда,

Но пухнут жилы от стыда, —

Я каждый раз хочу отсюда

Сбежать куда-нибудь туда…

Хоть все пропой, протарабань я,

Хоть всем хоть голым покажись —

Пустое все, — здесь — прозябанье,

А где-то там — такая жизнь!..

Фартило мне, Земля вертелась,

И, взявши пары три белья,

Я — шасть! — и там. Но вмиг хотелось

Назад, откуда прибыл я.

Мой черный человек в костюме сером —

Он был министром, домуправом, офицером, —

Как злобный клоун, он менял личины

И бил под дых, внезапно, без причины.

И, улыбаясь, мне ломали крылья,

Мой хрип порой похожим был на вой, —

И я немел от боли и бессилья,

И лишь шептал: «Спасибо, что — живой».

Я суеверен был, искал приметы,

Что, мол, пройдет, терпи, всё ерунда…

Я даже прорывался в кабинеты

И зарекался: «Больше — никогда!»

Вокруг меня кликуши голосили:

«В Париж мотает, словно мы — в Тюмень, —

Пора такого выгнать из России!

Давно пора, — видать, начальству лень!»

Судачили про дачу и зарплату:

Мол, денег — прорва, по ночам кую.

Я всё отдам — берите без доплаты

Трехкомнатную камеру мою.

И мне давали добрые советы,

Чуть свысока похлопав по плечу,

Мои друзья — известные поэты:

«Не стоит рифмовать „кричу — торчу“».

И лопнула во мне терпенья жила —

И я со смертью перешел на ты, —

Она давно возле меня кружила,

Побаивалась только хрипоты.

Я от суда скрываться не намерен,

Коль призовут — отвечу на вопрос.

Я до секунд всю жизнь свою измерил —

И худо-бедно, но тащил свой воз.

Но знаю я, что лживо, а что свято, —

Я понял это все-таки давно.

Мой путь один, всего один, ребята, —

Мне выбора, по счастью, не дано.

Я никогда не верил в миражи,

В грядущий рай не ладил чемодана, —

Учителей сожрало море лжи —

И выплюнуло возле Магадана.

И я не отличался от невежд,

А если отличался — очень мало, —

Занозы не оставил Будапешт,

А Прага сердце мне не разорвала.

А мы шумели в жизни и на сцене:

Мы путаники, мальчики пока, —

Но скоро нас заметят и оценят.

Эй! Против кто?

Намнем ему бока!

Но мы умели чувствовать опасность

Задолго до начала холодов,

С бесстыдством шлюхи приходила ясность —

И души запирала на засов.

И нас хотя расстрелы не косили,

Но жили мы поднять не смея глаз, —

Мы тоже дети страшных лет России,

Безвременье вливало водку в нас.

А мы живем в мертвящей пустоте, —

Попробуй надави — так брызнет гноем, —

И страх мертвящий заглушаем воем —

И те, что первые, и люди, что в хвосте.

И обязательные жертвоприношенья,

Отцами нашими воспетые не раз,

Печать поставили на наше поколенье —

Лишили разума и памяти и глаз.

Под деньгами на кону

(Как взгляну — слюну сглотну) —

Жизнь моя, — и не смекну,

Для чего играю.

Просто ставить по рублю —

Надоело, не люблю, —

Проиграю — пропылю

На коне по раю.

Проскачу в канун Великого поста

Не по враждебному — <по> ангельскому стану, —

Пред очами удивленными Христа

Предстану.

В кровь ли губы окуну

Или вдруг шагну к окну —

Из окна в асфальт нырну, —

Ангел крылья сложит —

Пожалеет на лету:

Прыг со мною в темноту —

Клумбу мягкую в цвету

Под меня подложит.

Смерть крадется сзади — ну

Словно фрайер на бану, —

Я в живот ее пырну —

Сгорбится в поклоне.

Я — в бега, но сатану

Не обманешь — ну и ну! —

Глядь — я в синем во Дону

Остудил ладони!

Кубок полон — по вину

Кровь пятном, и — ну и ну! —

Не идет он<а> ко дну, —

Выпьешь или струсишь?

Только-только пригубил —

Вмиг все те, кого сгубил,

Подняли что было сил

Шухер или хипеш.

В одной державе, с населеньем… —

Но это, впрочем, все равно, —

Других держав с опереженьем,

Всё пользовалось уваженьем —

Что может только пить вино.

Царь в той державе был без лоску —

Небрит, небрежен, как и мы;

Стрельнет, коль надо, папироску, —

Ну, словом, свой, ну, словом, в доску, —

И этим бередил умы.

Он был племянником при дяде,

Пред тем как злобный дар не пить

Порвал гнилую жизни нить —

В могилу дядю свел. Но пить

Наш царь не смел при дяде-гаде.

Когда иные чужеземцы,

Инако мыслящие нам

(Кто — исповедуя ислам,

А кто — по глупости, как немцы),

К нам приезжали по делам —

С грехом, конечно, пополам

Домой обратно уезжали, —

Их поражал не шум, не гам

И не броженье по столам,

А то, что бывший царь наш — хам

И что его не уважали.

И у него, конечно, дочка —

Уже на выданье — была

Хорошая — в нефрите почка,

Так как с рождения пила.

А царь старался, бедолага,

Добыть ей пьяницу в мужья:

Он пьянство почитал за благо, —

Нежней — отцов не знаю я.

Бутылку принесет, бывало:

«Дочурка! На, хоть ты хлебни!»

А та кричит: «С утра — ни-ни!» —

Она с утра не принимала,

Или комедию ломала, —

А что ломать — когда одни!

«Пей, вербочка моя, ракитка,

Наследная прямая дочь!

Да знала б ты, какая пытка —

С народом вместе пить не мочь!

Мне б зятя — даже не на зависть, —

Найди мне зятюшку, найди! —

Пусть он, как тот трусливый заяц,

Не похмеляется, мерзавец,

Пусть пьет с полудня, — выходи!

Пойми мои отцовы муки,

Ведь я волнуюся не зря,

<Что> эти трезвые гадюки

Всегда — тайком и втихаря!

Я нажил все, я нажил грыжу,

Неся мой груз, мое дитя.

Ох, если я тебя увижу

С одним их этих! — тáк обижу!..

Убью, быть может, не хотя! —

Во как <я> трезвых ненавижу!»

Как утро — вся держава в бане, —

Отпарка шла без выходных.

Любил наш царь всю пьянь на пьяни,

Всех наших доблестных ханыг.

От трезвых он — как от проказы:

Как встретит — так бежит от них, —

Он втайне издавал приказы,

Все — в пользу бедных и хмельных.

На стенах лозунги висели —

По центру, а не где-нибудь:

«Виват загулы и веселье!

Долой трезвеющую нудь!»

Сугубо и давно не пьющих —

Кого куда, — кого — в острог.

Особо — принципы имущих.

Сам — в силу власти — пить не мог.

Но трезвые сбирали силы,

Пока мы пили натощак, —

Но наши верные кутилы

Нам доносили — где и как.

На митинг против перегара

Сберутся, — мы их хвать в кольцо —

И ну гурьбой дышать в лицо,

А то — брандспойт, а в нем водяра!

Как хулиганили, орали —

Не произнесть в оригинале, —

Ну, трезвая шпана, — кошмар!

Но мы их все <же> разогнали

И отстояли перегар.

А в это время трезвь сплотилась

Вокруг кого-то одного, —

Уже отважились на вылаз —

Секретно, тихо, делово.

И шли они не на банкеты,

А на работу, — им на страх

У входа пьяные пикеты

Едва держались на ногах.

А вечерами — пó два, пó три —

Уже решились выползать:

Сидит, не пьет — и нагло смотрит!

…Царю был очень нужен зять.

Явился зять как по заказу —

Ну, я скажу вам, — ого-го!

Он эту трезвую заразу

Стал истреблять везде и сразу,

А при дворе — первей всего.

Ура! Их силы резко тают —

Уж к главарю мы тянем нить:

Увидят бритого — хватают

И — принудительно лечить!

Сначала — доза алкоголя,

Но — чтоб не причинить вреда.

Сопротивленье — ерунда:

Пять суток — и сломалась воля, —

Сам медсестричку кличет: «Оля!..» —

Он наш — и раз и навсегда.

Да он из ангелов из сущих, —

Кто ж он — зятек?.. Ба! Вот те на!

Он — это сам глава непьющих,

Испробовавший вкус вина.

По речке жизни плавал честный грека,

И утонул, а может — рак настиг.

При греке заложили человека —

И грека заложил за воротник.

В нем добрая заложена основа —

Он оттого и начал поддавать, —

«Закладывать» — обычнейшее слово,

А в то же время значит — «предавать».

Или еще пример такого рода:

Из-за происхождения взлетел, —

Он вышел из глубинки, из народа,

И возвращаться очень не хотел.

Глотал упреки и зевал от скуки,

Что оторвался от народа — знал, —

Но «оторвался» — это по науке,

А по жаргону это — «убежал».

Общаюсь с тишиной я,

Боюсь глаза поднять,

Про самое смешное

Стараюсь вспоминать.

Врачи чуть-чуть поахали:

«Как? Залпом? Восемьсот?..»

От смеха ли, от страха ли —

Всего меня трясет.

Теперь я — капля в море,

Я — кадр в немом кино.

И двери на запоре —

А все-таки смешно.

Воспоминанья кружатся

Как комариный рой,

А мне смешно до ужаса:

Мой ужас — геморрой.

Виденья всё теснее —

Страшат величиной:

То с нею я — то с нею, —

Смешно, иначе — ной!

Не сплю — здоровье бычее,

Витаю там и тут,

Смеюсь до неприличия

И жду — сейчас войдут…

Халат закончил опись

И взвился — бел, крылат.

«Да что же вы смеетесь?» —

Спросил меня халат.

Но ухмыляюсь грязно я

И — с маху на кровать.

Природа смеха — разная, —

Мою вам не понять.

Жизнь — алфавит: я где-то

Уже в «це-че-ше-ще», —

Уйду я в это лето

В малиновом плаще.

Но придержусь рукою я

В конце за букву «я» —

<Еще> побеспокою я! —

Сжимаю руку я.

Со мной смеются складки

В малиновом плаще.

С покойных взятки гладки, —

Смеялся я — вообще.

Смешно мне в голом виде лить

На голого ушат, —

А если вы обиделись —

То я не виноват.

Палата — не помеха,

Похмелье — ерунда, —

И было мне до смеха —

Везде, на всё, всегда!

Часы тихонько тикали —

Сюсюкали: сю-сю…

Вы — втихаря хихикали,

А я — давно вовсю!

Мне снятся крысы, хоботы и черти. Я

Гоню их прочь, стеная и браня.

Но вместо них я вижу виночерпия —

Он шепчет: «Выход есть. К исходу дня —

Вина! И прекратится толкотня,

Виденья схлынут, сердце и предсердие

Отпустит, и расплавится броня!»

Я — снова я, и вы теперь мне верьте, — я

Немногого прошу взамен бессмертия —

Широкий тракт, холст, друга да коня;

Прошу покорно, голову склоня,

Побойтесь Бога, если не меня, —

Не плачьте вслед, во имя Милосердия!

Чту Фауста ли, Дориана Грея ли,

Но чтобы душу — дьяволу, — ни-ни!

Зачем цыганки мне гадать затеяли?

День смерти уточнили мне они…

Ты эту дату, Боже, сохрани, —

Не отмечай в своем календаре, или

В последний миг возьми и измени,

Чтоб я не ждал, чтоб вороны не реяли

И чтобы агнцы жалобно не блеяли,

Чтоб люди не хихикали в тени, —

От них от всех, о Боже, охрани —

Скорее, ибо душу мне они

Сомненьями и страхами засеяли!

Как зайдешь в бистро-столовку,

По пивку ударишь —

Вспоминай всегда про Вовку:

Где, мол, друг-товарищ!

<А> в лицо — трехстопным матом,

Можешь — хоть до драки, —

Про себя же помни: братом

Вовчик был Шемяке.

Баба, как наседка, квохчет

(Не было печали!), —

Вспоминай! Быть может, Вовчик —

«Поминай как звали».

М. Chemiakín — всегда, везде Шемякин, —

А посему французский не учи!..

Как хороши, как свежи были маки,

Из коих смерть схимичили врачи.

. . . . . . . . . .

Мишка! Милый! Брат мой Мишка!

Разрази нас гром! —

Поживем еще, братишка,

Po-gi-viom!

И снизу лед и сверху — маюсь между, —

Пробить ли верх иль пробуравить низ?

Конечно — всплыть и не терять надежду,

А там — за дело в ожиданье виз.

Лед надо мною, надломись и тресни!

Я весь в поту, как пахарь от сохи.

Вернусь к тебе, как корабли из песни,

Всё помня, даже старые стихи.

Мне меньше полувека — сорок с лишним, —

Я жив, тобой и господом храним.

Мне есть что спеть, представ перед всевышним,

Мне есть чем оправдаться перед ним.