Вместо матери

Часть третья

В НЕСКОЛЬКИХ верстах от железной дороги среди соснового леса высились кирпичные корпуса одинаковые на вид, ярко красневшие на фоне белого снега. Деревянные настилки вели от одного корпуса к другому, а все владение было обведено колючею проволочной изгородью. В одном месте проволочная изгородь уступала место красивым воротам с надписью: «Больница имени Пирогова».

Когда представители Мосздрава неделю тому назад (это было, стало быть, 14 января 1920 года) посетили больницу, они единогласно постановили: выразить заведующему врачу, товарищу Гансену, благодарность за безукоризненное ведение дела. И один из них, пожав доктору Гансену руку, сказал:

— У вас, товарищ, не ощущается разруха.

В самом деле, странный вид для двадцатого года имела больница. Чистые, крашеные полы, горшки с цветами на окнах в столовой, белые как деревенский снег простыни и наволочки. Теплые халаты из черного бобрика, пушистые зеленые одеяла. И к тому же книги. Большие шкафы с книгами, врезанные в стену, и тут же инструменты, нужные для переплетного мастерства.

Фельдшерицы и няни белые, как снегурочки, и бесшумные, словно призраки.

Один больной, попав сюда, выразился так:

— Ну, тут и помереть будет не обидно.

На это няня, мывшая его в ванне, сурово возразила:

— В больницу не затем ложатся, чтоб помирать, а чтоб поправляться.

Врач Карл Федорович Гансен был высокий, белокурый человек норвежского происхождения, обликом своим напоминавший какого-нибудь славного путешественника по полярным странам. Он говорил тихо и мало, но все знали, что зря ничего он не скажет, и все, что он приказывал, немедленно выполнялось без противоречий.

Сейчас в больнице, как и везде, самою модною болезнью был сыпняк, сыпной тиф, расползшийся по всей советской республике вместе со вшами. Других больных почти не было, да и «неловко» как-то было хворать другой болезнью. Тиф, вот это болезнь, а остальное все пустяки, можно и отложить. Так по крайней мере рассуждали те, в мохнатых шапках, крестьяне, которые проезжали на розвальнях мимо больницы, едучи в лес за дровами, и думали: а неужто и я сюда попаду.

В ясное зимнее утро Карл Федорович Гансен сидел в своем кабинете и просматривал «кривые» обозначавшие изменения в температуре больных. Фельдшерица Татьяна Петровна подавала ему листки, сопровождая каждый листок краткими замечаниями.

— Бред почти прекратился.

Или:

— Вчера интересовался газетами. Расспрашивал, что на фронте делается.

Карл Федорович задумывался над каждым листком, а затем очень коротко отдавал распоряжение:

— Полный покой.

Или:

— Может сидеть.

Взяв один листочек, он спросил:

— Что ж, эта девочка что-нибудь говорит?

— Только в бреду. Зовет Петю. Это ее брат, должно быть. А потом еще про монаха какого-то говорит, про собак каких-то. Будто за ней какие-то собаки гонятся. Ничего не поймешь.

— Я думаю, что она выживет. Сердце у нее очень хорошее. Конечно, могут быть осложнения. Тот же уход.

Татьяна Петровна собрала в пачку все свои бумаги и пошла в палаты, а Карл Федорович, подойдя к окну, оглядел двор больницы. Все было в порядке, на своем месте. Хозяйственный глаз мог порадоваться.

В палатах было светло.

На белых стенах желтели яркие солнечные блики.

Сначала Татьяна Петровна зашла в мужскую палату, где лежали четверо.

Двое лежали совсем неподвижно, с желтыми худыми обросшими лицами. Другие двое сидели на койках и, блаженно улыбаясь, играли в шашки. Татьяна Петровна кивнула им радостно. Она сама в прошлом году переболела тифом и знала, какое это счастье — поправиться. Словно выбраться на свет из темной страшной ямы.

— Как себя чувствуете? — спросила она тихо, чтоб не потревожить тех двух, лежавших неподвижно.

— Хорошо, ух как хорошо, и аппетит, сестрица, большой аппетит.

— И прекрасно. Только очень долго не сидите.

— Мы не долго. Мы только вот третью доиграем.

В женской палате стояли также четыре койки, но занята была сейчас только одна, ибо три других женщины настолько уже поправились, что им было разрешено сидеть на террасе в больших тулупах, закутав ноги в одеяла.

Девочка, лежавшая на койке, была так худа и бледна, что казалось, стоит тронуть ей голову, и голова отломится, как цветочек на иссохшем стебельке. Шейка у девочки была в самом деле похожа на длинный тонкий стебель, неестественно тонкий по сравнению с головой и плечами. Девочка тяжело дышала и от времени до времени шевелила бескровными губами, словно звала кого-то.

Возле койки сидела старая нянька в очках и читала книжку.

— Ну, как? — вполголоса спросила фельдшерица.

— Ничего, — так же тихо отвечала старушка — стала куда тише.

Фельдшерица взяла тоненькую ручку девочки и пощупала пульс.

— Пульс хороший.

— Выправится.

— А вчера ей было все-таки очень плохо. Я, признаться, стала бояться.

В это время девочка открыла глаза, удивленно посмотрела на стену, озаренную солнцем, и на Татьяну Петровну.

Она вдруг улыбнулась.

За эти три недели Катя в первый раз ощутила кругом себя настоящий прочный мир, тот мир, в котором она прожила всю жизнь, в котором все совершалось по строгим законам, не допускающим никаких произвольных отклонений. Стул не может ни с того ни с сего подняться на воздух, стена не станет гримасничать и кривляться, солнце не будет мгновенно восходить и заходить. Приятно было вернуться в этот мир из того царства призраков и кошмаров, в котором она жила целых три недели, который давил и распирал ей мозг до того, что иногда начинало казаться, будто мозг давно уже разорвал тесные стенки черепа и теперь разливается повсюду, растаскивая за собою противный бред. А все тело горело словно его жгли огнем. Какое счастье смотреть на гладкую белую стену и не видеть, не слышать всех этих призраков.

Катя старалась не закрывать глаза, боясь, что тогда страшный мир бреда снова захлестнет ее. Но ей было трудно держать веки поднятыми, да и больно было смотреть на свет.

Глаза слипались.

Она хотела пальцами поддержать веки, но руки не слушались. Она только шевелила ими, но поднять не могла.

Тогда она осторожно закрыла глаза и к своему удовольствию увидала мглу, черную мглу, ничем не заполненную, кроме разноцветных точек. Никаких призраков. Никаких голосов. И Катя в первый раз-за три недели по-настоящему заснула.

В этот же вечер Карл Федорович, осмотрев ее, спокойно сказал Татьяне Петровне.

— Поправится. Строгий режим.

Слышавшая это одна из выздоравливающих женщин радостно заметила:

— Ну, наша палата совсем счастливая.

Катя и в самом деле стала поправляться.

Тиф — болезнь очень изнуряющая, и тот, кто переболел тифом, первое время ни о чем не может думать, кроме как о своем выздоровлении, ничем не может интересоваться, кроме окружающего его мира, хотя бы это был тесный мир больничной палаты.

Катя с любопытством следила за движениями своих соседок, смотрела, как нянька снимает и надевает очки, улыбалась, глядя на веселое лицо Татьяны Петровны, ни о чем не думала и ничего не хотела. Она была совсем счастлива в эти первые дни своего выздоровления.

Но чем лучше ей становилось, чем больше она прислушивалась к разговорам, чем яснее воспринимала все, что совершалось вокруг нее, тем ощутительнее тоска и глухое беспокойство начинали овладевать ее сердцем. Первое время она как-то бессознательно отмахивалась от всяких таких мыслей, но однажды утром, когда она, проснувшись, почувствовала себя почти здоровой, ей стало нестерпимо грустно и она, зарыдав, начала кричать, как маленькая:

— Мамочка, папочка. Петя, Петя!

К ней подбежала нянька, другие женщины тоже подошли и стали ее утешать.

— Не плачь, девочка, что ты! Разве можно так плакать.

Но Кате даже не было стыдно плакать. Она чувствовала себя совсем слабою, беспомощною девочкой, захваченной жестокою жизнью, не захотевшей ее пощадить. Она чувствовала глубокую жалость к себе и к Пете, ей хотелось все это высказать кому-нибудь, но у нее нехватало ни слов, ни сил.

С трудом удалось ее успокоить и она заснула.

Проснувшись на другое утро, она сказала няньке.

— Я хочу домой ехать.

— Ну, что ж, — отвечала та, усмехаясь, — вставай да поезжай.

Катя хотела быстро вскочить с постели, но вместо этого только подняла голову и опять уронила ее на подушку.

Плакать ей больше не хотелось. Напротив, она чувствовала в себе ту, уже знакомую ей, решимость, которая проявлялась в ней в роковые минуты ее жизни. Ей уже не было страшно, не было жалко себя. Она только сердилась и досадовала на себя, что не может встать и пойти. Противная слабость.

— Где я? — спросила она у няньки.

— В Пироговской больнице.

— А чем я больна?

— Сыпняком! Теперь поправляешься!

— А скоро я поправлюсь?

— Если будешь слушаться, так скоро.

— Кого слушаться?

— Доктора, Татьяну Петровну.

В это время Карл Федорович вошел в палату.

Он делал обход больных в сопровождении Татьяны Петровны.

— Ну как? — спросил он Катю.

— Я хочу… — начала было Катя.

Она хотела сказать «домой», но, вспомнив про свою слабость, сказала:

— Я хочу поправиться.

— Если будешь все делать, что я тебе скажу, поправишься очень скоро.

— Я буду!

— Ну, молодчина!

Хворать очень скучно, но обычно больные не понимают, как сами они вредят себе, не исполняя предписаний врачей, не учитывая своих сил. Болезнь, которая при правильном лечении могла бы пройти в две недели, иногда по вине самого больного затягивается на целые месяцы.

Катя вдруг поняла, что главное для нее сейчас, это стать здоровой. Она поэтому решила во что бы то ни стало побороть свою болезнь и исполнять все, что ей приказывали. Нельзя волноваться. И Катя отгоняла от себя всякие грустные мысли, старалась отвлекаться разговорами, часами смотрела в окно на качающиеся вершины елей.

С каждым днем все бодрее и бодрее она становилась и все больше чувствовала себя взрослой. Ей было даже странно подумать, что еще несколько дней тому назад она плакала, как маленькая?

— Скажите, — спросила она однажды Татьяну Петровну, — я теперь скоро поправлюсь.

— Да, теперь скоро. Ты молодец, хорошо себя ведешь. Потому и поправляешься.

И, видя, что Катя уже совсем крепка и бодра, Татьяна Петровна спросила ее:

— Ну а кто ты такая? Ведь тебя к нам прямо с железной дороги привезли. Нашли тебя в пустом вагоне в Кашире.

— Как в пустом вагоне?

— Должно быть, ты в дороге потеряла сознание, пассажиры все вылезли, а ты осталась… Поезд ведь дальше не шел… Ну, тебя и нашли уборщики. Ты сама-то московская?

— Да, у меня в Москве тетя, брат.

Про родителей Катя не упоминала. Ей не хотелось в сотый раз рассказывать свою историю, а главное она чувствовала, что этот рассказ снова выбьет ее из колеи. Она, пожалуй, еще, чего доброго, опять расплачется.

Но Татьяна Петровна спросила.

— А отец с матерью у тебя живы?

Катя вздрогнула, но тут же овладела собой.

— Не знаю, где они, они остались на юге…

— Надо бы твоей тете написать. Как ее адрес?

Опять адрес!

Катя могла бы найти свой дом, попади она в Москву опять с этого вокзала; кроме того, она помнила: Дорогомилово. Но улицы, номера дома не знала.

— Помню, что в Дорогомилове. Варвара Петровна Глухова.

— Да ведь так письмо не может дойти.

— А скоро мне можно будет домой ехать?

— Да недели через две.

— Ну что ж, подожду две недели…

Татьяна Петровна погладила ее по голове.

— Умница ты.

Но когда ушла Татьяна Петровна, Кате пришлось выдержать тяжелое испытание.

Все три соседки с жадным любопытством стали расспрашивать ее про отца с матерью. Где они, да как случилось, что ее оставили, да когда, да какие были.

Катя почувствовала, что отвечать на эти вопросы она не может. Комок слез подкатили к горлу, а этого нельзя было допускать.

И она со злостью почти крикнула:

— Не ваше дело. Не приставайте.

И легла, уткнувшись в подушки.

Женщины обиделись.

— Ишь ты какая барыня. «Не ваше дело!»

— Уж и спросить нельзя!

— Подумаешь! Орет, словно генеральша какая.

— Таких и жалеть нечего.

С этих пор население палаты стало относиться к Кате явно неприязненно.

В особенности не взлюбила Катю так называемая Дарья Храпунья. Ее прозвали так за то, что по ночам она неистово храпела. Это была рябая женщина с неприятными бесцветными глазами. Ее любимым занятием было причитать, сидя на койке и подперев рукой щеку.

— О, господи, — говорила она, — времячко-то какое подошло! Хлебушка тебе золотник за рубль, да и того нетути… К пшену и не подступись… Чай пью без сахару… А уж сладенького до чего хочется… Ох, ох, ох… А тут еще, горюшко, в больницу угодила… И нет у меня на свете никого, и сиротка я полнейшая.

Теперь у нее было развлечение изводить Катю.

— Ишь какая… Лежит, нос задрала… Я, мол, не то что вы… Я, мол, барыня, а вы, мол, холопки… Я, мол, с вами и разговаривать не желаю… Где уж нам уж…

Кате было очень трудно себя сдерживать, но она чувствовала, что всякое волнение в самом деле могло причинить ей вред, да и не стоило связываться с глупой бабой. Однако иной раз чувство берет верх над рассудком. Сердце у Кати начинало усиленно биться, а язык так и чесался…

А Дарья Храпунья не унималась.

— Ишь глаза-то злющие выкатила… Боюсь я тебя, как же… Сволочь!

Катя посмотрела на злую глупую рожу Храпуньи, хотела резко оборвать ее, но вдруг неожиданна сама для себя захохотала.

— Чего ты ржешь? — взбеленилась Храпунья.

И Катя ответила немножко из озорства.

— Очень у вас это смешно выходит. Сидите и злитесь, а на что — неизвестно.

Храпунья смутилась и не нашлась сразу, что ответить.

— Ай да девчонка, — сказала другая соседка, которой стала уже надоедать болтовня Храпуньи, — правильно возразила.

Храпунья огляделась и, не найдя особого сочувствия в лицах окружающих, неожиданно печально вздохнула.

— Жизнь такая, — пробормотала она, — жизнь тяжелая, вот и злюсь.

Наступило молчание.

Катю поразила перемена, происшедшая у Храпуньи в лице. Из ворчуньи, злой бабы, она сразу превратилась в жалкую страдающую женщину. Какая-то житейская мудрость проснулась в Кате, и она в этот миг смутно поняла, как нужно обращаться с людьми. И поэтому она сказала просто и спокойно.

— Вот мы тут сами себе жизнь портим. Сердимся друг на друга, кричим… А зачем, сами не знаем.

— Это ты верно, девочка, — заговорила четвертая больная, — мы тогда на тебя зря напустились.

— Конечно, зря. Мне ведь неприятно про свои несчастья рассказывать, я забыть все это хочу, а вы меня спрашиваете, «что» да «как», ну я и рассердилась. Грубо вам очень ответила, ну за это простите.

— Чего прощать! Ты нас прости!..

Храпунья сконфуженно поглядела на Катю.

— У меня, — сказала она, — язык такой подвижной. А сама я… ничего.

Настроение в палате сразу изменилось.

Никто уже не сердился, никто не старался сказать другому какую-нибудь неприятность.

И Катя с гордостью приписывала себе такое улучшение настроения больных.

Она гордилась тем, что сумела во-время сдержаться, поняла всю смешную сторону этой глупой брани и не поддержала нелепой ссоры. А ведь был миг, когда она чуть было не запустила в Храпунью стаканом. Что бы тогда было. Как бы возненавидели все ее, а она всех. И как это было бы смешно и глупо. Даже подумать противно. Можно поспорить, даже подраться, если человек защищает что-нибудь ему дорогое. Но ссориться только для того, чтоб дать выход своему «дурному настроению», это глупо. Катя, конечно, не знала разных книжных слов, но если бы она их знала, то она так выразила бы ту мысль, которая неясно сложилась теперь в ее голове: «Никогда не поддаваться своему настроению» и «начинать ссору не из-за чего, глупо, но продолжать ее еще глупее».

Карл Федорович, обходя больных, остался очень доволен их бодрым и хорошим настроением. А Кате он прямо сказал, что она может считать себя почти здоровой. И Катя почувствовала, что ее охватила безумная радость. Мир стал ей казаться еще прекраснее, чем всегда.

За окном был яркий зимний день, снег блестел, а небо было темно-голубое.

Кате теперь разрешили понемного выходить на террасу, а потом даже гулять по двору. Хоть и слабая еще, она уже мечтала о том, как хорошо пойти далеко-далеко по чистому яркому снегу, прислушиваясь к далекому стуку дятла.

В такие дни не хочется горевать.

И Кате захотелось во что бы то ни стало быть счастливой. И она почувствовала, что это возможно, что все зависит от ее бодрости, от ее решительности. Судьба за последнее время напустилась на нее и сделала ей столько неприятностей. Остается либо сидеть и хныкать, подперев голову рукой, либо итти радостно и смело навстречу жизни, какая бы эта жизнь ни была. И Катя не колебалась в выборе.

Если бы позволил Карл Федорович, она сегодня же пошла бы по белой снежной дороге, между высокими лапчатыми елями. Там за этим снежным темным лесом несомненно таилось счастье. Катя была в этом уверена.

ЧЕРЕЗ неделю Карл Федорович сказал Кате.

— Ну, что ж! Можешь собираться во-свояси!

Катя очень привыкла к людям и ей было жалко расстаться с доктором, с Татьяной Петровной, со своими соседками.

Но мысль увидать снова Петю заставляла ее сердце так радостно биться, что Кате было даже как-то стыдно перед всеми, с кем она прощалась. Уж очень веселое получалось прощание. Но доктор, угадав ее мысли, сказал улыбаясь:

— Ты не стесняйся. Мы привыкли. Приходят к нам — плачут, уходят — смеются. Такое уж наше дело.

Татьяна Петровна выдала Кате все ее вещи и отобрала больничные.

— А вот это не знаю, что… Ладанка, что ли, какая.

— Да, это мне тетя повесила, чтоб болезнь не приставала.

— Не очень-то тебя твоя ладанка охранила. Лучше бы чем ладанки-то придумывать, вшей бы не разводили. А это пояс, что ли?

— Да, пояс… Он мне не нужен.

— Да нет уж, бери…

Катя взяла пояс, но в душе твердо решила больше его никогда не надевать. Если тетка рассердится на нее — пусть. Катя тогда уйдет от нее вместе с Петей и поищет себе работу. Вообще за время пребывания в больнице Катя как-то иначе стала представлять себе жизнь. Все ей теперь казалось совершенно простым и легким. В Москве да не найти работы. Вот пустяки.

Катя пошла по яркому снегу, который приятно скрипел под ногами.

Дойдя до леса, обернулась в последний раз на больницу. А ведь, пожалуй, и лучше, что она заболела. До болезни она была куда слабее и трусливее.

Кирпичные корпуса стояли спокойно, розовые от морозного солнца. Неужели все уходят отсюда такими счастливыми? Милый Петя. Как он ей обрадуется. Как протянет к ней ручки. Вот будет счастье.

И Катя побежала по лесу.

До станции было версты две. Когда Катя подходила к кассе, вдали уже свистел поезд. И у кассы и в вагоне было очень свободно. Был канун праздника, никто не ехал в Москву. Очень удобно. Впрочем, отныне в жизни все должно удаваться.

От вокзала Катя почти бегом дошла до дому. С непривычки у нее дрожали ноги. Правда, путь был не близкий. Наступила ночь.

У калитки Катя даже остановилась, так волновала ее мысль увидать Петю. Но волнение это было радостно.

Взойдя на крыльцо, она дернула за ручку звонка.

Послышались знакомые Зинины шаги и лязг замка.

Дверь отворилась.

— Здравствуй, Зиночка.

В ответ раздался испуганный крик.

Зина бросилась к себе в комнату, оставив дверь настежь.

Катя очень удивилась такому странному приему.

Она вошла в дом, заперла за собой дверь и, шаря в темноте руками, пошла по коридору.

— Тетя Варя! — позвала она.

Никто не ответил.

На двери висел замок.

— Зина! А, Зина!

Опять никакого ответа.

— Зина, где ты?

В коридор упала полоска света. Зина стояла на пороге своей комнаты и испуганно глядела на Катю.

— Ты разве живая?

— Конечно, живая. Я тифом болела, а теперь поправилась.

— Ну-у?

Зина радостно, но еще немного робко подошла к Кате и тронула ее за руку.

— А я об тебе плакала.

— А тетя где?

— Ее нет.

— На рынок ушла! А Петя?

— И Пети нет!

— А где ж он?..

— Да ведь они из Москвы уже месяц как уехали.

Катя из всех сил сжала себе сердце. Словно боялась выпустить из груди ту недавнюю «больничную» бодрость.

— Куда уехали?

Она сразу приготовилась к самому худшему. И все-таки ей стало невыносимо тяжело, когда Зина ответила:

— Неизвестно! Никто не знает! А комнату теперь один служащий населяет.

— Неужели… никто не знает?

— Сразу собралась и уехала. Она письмо какое-то получила… А тут еще этот Рвач приходил. Убить грозился.

Зина со страхом огляделась.

— Такой разбойник… Варвара Петровна никому ничего не сказывала. Уехала совсем внезапно. Ну, а ты-то? Ты где была?…

— В больнице… тифом болела.

Катя села на Зинину кровать и задумчиво поглядела на окно.

В комнате было тихо и тесно, но там за окном чернел огромный вечно гудящий, беспокойный мир, и где-то в этом мире затерялся теперь Петя. Как его найти? Где искать? Кого спросить?

— Ты не плачь, — сказала Зина.

— Я и не плачу. Искать надо, а не плакать… Вот только как его искать. Неужели она так никому ничего и не сказала.

— Никому. А ведь про тебя мы все думали, что ты умерла.

В это время звякнул звонок, и Зина пошла отпирать.

Пришел ее отец, Иван Петрович. В сенях он долго громыхал санками, потом вошел в комнату, бережно неся перед собой мешок с гитарой.

Зина внесла несколько мешочков с продуктами.

— А, — сказал Иван Петрович чуть заплетающимся языком, он был немного пьян, — воскресшая из мертвых… Приветствую и поздравляю, ибо жизнь есть сладчайший дар богов… О, люди, не цените вы сего дара и постоянно обесцениваете его враждою и злобою… Поздравляю тебя, девочка, поздравляю.

Затем он обвел комнату взглядом и указал рукою на стоявший в углу дубовый стул.

— Ты, мой старый товарищ, ты свидетель моей юности, предназначен сегодня согреть мое дряхлое тело, став благородною жертвою огненной стихии… Пробил твой час… Черным дымом разлетишься ты по ночному небу… А когда-то бывало, взобравшись на тебя с ногами, слушал я сказки бабушки Екатерины Гурьевны, пока наконец не засыпал.

Он вынул из стола фотографическую карточку, изображающую семилетнего мальчика, и показал ее стулу.

— Узнаешь? — спросил он.

— Папа, — тихо сказала Зина, — ты зачем это опять самогон пил.

— По недоумию, дочь, по недоумию… Налили, а я выпил… Еще налили, я еще… Ну и дырбулызнул…

Он взял пилу и принялся пилить стул.

Когда в печке зашумело пламя, он вынул гитару и начал наигрывать грустные, переливчатые вариации.

Опять казалось, что плывешь в лодке по широкой-широкой реке. На зеленых лугах пасутся стада, на пригорке лепится деревушка, а вдали тянется темный дремучий лес и белые облака сбились над ним в огромные груды ваты.

Дзынь…

Сразу пропали и луга и облака и лес…

Лопнула струна.

Иван Петрович покачал головою.

— Не хочешь меня сегодня до конца утешить, своенравное существо.

Он положил гитару и стал возиться со струною.

— У Кати тиф был сыпной, — сказала Зина.

— Модная болезнь, девочка, модная болезнь.

— Скажите, — нерешительно спросила Катя, — как вы думаете, куда моя тетя поехала.

— Ничего не думаю… и не хочу думать, ибо положа руку на сердце должен констатировать тот печальнейший факт, что тетка твоя зналась со всевозможною швалью и была по существу стерва.

— Я Петю хочу найти.

— А… это другое дело… То славный младенец… Да и не может ребенок в таком нежном возрасте внушать дурные чувства. Но как же ты найдешь его?

— Вот я и не знаю… как начать поиски…

— Чайник вскипел, — вдруг объявил Иван Петрович, — сегодня выпьем настоящего китайского чаю… Настоящего… Я уверен, что не более одного процента всего населения нашей древней столицы позволяет себе теперь такую роскошь… Пейте, девочки, пейте.

Катя пила чай и обдумывала план действий.

Необходимо пойти в милицию. Но Катя после ходьбы чувствовала такую слабость и дрожь в ногах, что итти сейчас было бы неблагоразумно. Катя понимала, что теперь ей больше не на кого надеяться, кроме как на самое себя, а потому решила хорошенько обдумывать свои поступки.

— А можно мне у вас переночевать? — спросила она Зину.

— Конечно, можно, ляжешь со мною, на одной постели. У нас сейчас тепло, хорошо.

— Да, — бормотал Иван Петрович, клюя носом, — печка. О, великая печка! Не ценили тебя люди прежде в достаточной степени… Не лелеяли, не ласкали зато, что ты согреваешь их тела, а следственно, и души… Печка…

Он откинул голову на спинку кресла.

— Папа, не засыпай в кресле, ложись в постель.

— Спасибо, дочь, за напоминание… да… постель… О, постель, и ты тоже великая утешительница человека.

Он, пошатываясь, пошел за занавеску. Зина помогла ему раздеться.

В эту ночь Катя спала как убитая.

В милиции только пожали плечами.

— Где ж ее теперь найдешь? Мало ли куда может человек уехать.

А кто-то сидящий за отдельным столом сурово добавил.

— Эта Глухова спекулянтка была… Кабы она во-время не уехала, мы бы до нее добрались.

Выйдя из милиции, Катя остановилась на секунду, раздумывая куда итти.

Ясно было ей теперь одно. Она осталась совсем одна во всем мире, отец и мать, конечно, погибли. Петя если и жив, то ей его все равно не найти. Стало быть, приходится жить одной. А может быть, лучше броситься под проезжающий мимо грузовик.

Грузовик с громом прокатил мимо, воняя бензином. Солдаты, сидевшие на нем, весело хохотали.

Огромные колеса (задние были двойные) прокатили совсем близко от Кати… Брр!.. В какой кисель можно под ними превратиться. Глупо даже думать об этом. Конечно, надо жить. Но как? Иван Петрович и Зина сами живут впроголодь. Они не могут кормить Катю. Стало быть, надо найти работу. Вот тут-то и заключалась главная трудность. Катя имела весьма смутное представление о том, как надо искать работу. Да и какую работу она могла бы найти… Она пошла вдоль улицы, жмурясь от острого снега, который несся прямо на нее. Начиналась вьюга. Зима, чувствуя свой скорый конец, вздумала напоследок разгуляться.

Катя решила все-таки вернуться к Зине, чтобы с нею посоветоваться. Может быть, Иван Петрович знает, как надо «искать» работу.

Катя шла, путаясь ногами в снегу, как вдруг перед нею встала, загородив ей дорогу, очень толстая женщина, одетая в хорошую шубу и яркую шляпку.

— Ах ты гнусная! — вскричала женщина, схватила Катю за руку и прежде, чем та успела опомниться, поволокла ее в ворота большого дома.

— Ах ты дрянь эдакая! И ведь идет себе, как ни в чем не бывало!

— Что вы ко мне пристаете, пустите!..

Услыхав Катин голос, женщина выпустила ее руку и сказала несколько удивленно:

— Никак это не Пашка! Ты кто такая?

— Я… Катя!.. Сенцова!..

— Фу ты, господи! А ведь я тебя за Пашку приняла… Она у меня, подлая, белье стащила и удрала… дрянь такая… Ну, ты, девочка, ступай.

Катю вдруг осенила мысль.

— А Пашка вам белье, что ли, стирала? — спросила она.

— Она у меня в няньках жила при моем дите, стерва этакая. Все полотняное сперла. А ты ее знаешь, что ли?

— Нет… А я думала… Я место себе ищу… Я стирать умею.

— Что ж, я тебя так с улицы и взяла. Что ж я, дура, что ли? Чтоб еще ты меня обворовала! Больно хитрая!

— Я еще в жизни ничего не крала.

— Ишь какая. Святость на себя напускает… А ты кто такая? Родные-то у тебя есть?

— Была тетка, да вот уехала. А я в это время в больнице лежала.

— А какая тетка?

— Глухова Варвара Петровна.

— Глухова?.. Это та, что продукты держала?

— Да, да…

Женщина призадумалась.

— Это ты, которая родителей потеряла? Она мне говорила.

— Да, я. Вы не знаете, куда она уехала?

— Не знаю, я уж ее с месяц не видела. Не знала даже, что она уехала.

— Она уехала и брата моего куда-то увезла, Петю.

— А ты за детьми ходить умеешь?

— Умею!

— Ребенок мой особенный, за ним нужен деликатный уход.

— А сколько лет ему?

— Четыре годочка!

— Я таких очень люблю!

— Только я ведь денег платить не буду. Кормить тебя буду, одевать…

— Ну что ж!

— Только надо мне это обсудить с хозяином… с мужем то-есть. А ты не шальная?

Катя не знала, что ответить.

— Вот увидите, — сказала она смущенно, не желая слишком хвастаться заранее.

— Больно ты уж только на Пашку похожа. Вот и берет меня сумление. А ну, как и ты в роде ее — такая же гнида…

— Уж воровать я, наверное, не буду, а насчет работы посмотрите.

— Ну, пойдем, что ли. Посмотрим.

И женщина повела Катю по грязной, пахнущей дымом лестнице.

В грязной, но довольно просторной комнате сидел толстый плешивый человек без пиджака и похлопывал по боку ребенка, который хныкал и не хотел засыпать.

Увидев мать, ребенок завизжал словно паровозный свисток и принялся дрыгать ногами и руками.

— Вот, — сказала женщина, — новую няньку привела… Ну, что, что ты, бутузик, — обратилась она к визжавшему ребенку, — не надо кричатиньки, мама пришла… Папа с нами не умеет обращаться… Папа у нас болван, идиот…

Последние слова она произнесла громко, обращаясь к мужу.

— Не видишь, ребенок есть хочет. Дурова голова. Бревно… Сейчас, деточка… сейчас каську сварю, не плась… А вот это смотри, няня новая…

Катя подошла к ребенку, но тот исказил от ярости лицо и заорал еще пуще…

Толстяк растерянно глядел на жену.

— Ну… бревно… Печку топи… Очумел, что ли. Да вот девчонке объясни, как печку нашу топят… А ну-ка пусть-ка она сама лучины наколет. Где косарь?

Женщина стала тютькать ребенка, который злобно бил ее по лицу крошечными ручками.

Толстяк, робко озираясь, принялся растапливать печку.

Катя колола лучины. Она с непривычки обрезала себе палец, но боялась об этом сказать, чтобы сразу не проявить себя нескладной.

Косясь на хозяйку, Катя посасывала палец, а та без умолку болтала плаксиво и недовольно.

— Вот, уйдешь на минутку, а в доме все пойдет кувырком; думаешь, оставила дом на мужчину, а он, выходит, тюфяк сплошной, не отец своему дите, а так, орангутанг какой-то американский… Ох, загубила я свою молодость… Смерти у бога прошу — не посылает. Ох, ох, ох…

Катя вспомнила, как смотрела она из больничного окна на лес… Неужели только вот все это таилось за спокойным снежным лесом. Не может быть. Счастье будет! Настоящее счастье!.. Не надо только терять бодрость!

КОГДА Катя вспоминала свою жизнь до начала гражданской войны, она представлялась ей ровной полосой, окрашенной почему-то в зеленый цвет. Может быть, потому в зеленый, что уж очень много садов было в Тополянске. Но внезапно ровная полоса эта превратилась в целый ряд странных зигзагов.

Встреча с таинственным монахом, разрыв поезда, блуждания по пустой станции, приезд в Москву, больница — все это сменялось быстро, словно в кинематографическом фильме. Даже странным казалось, что на протяжении всего нескольких месяцев можно было пережить столько разных, непохожих друг на друга событий. Но затем, после этих чудных зигзагов жизнь снова превратилась в однообразную прямую полосу.

Катя изо дня в день няньчила ребенка, слушала брань своей хозяйки, топила печку, мыла посуду, стояла в очередях за манной крупой или за керосином. За все это время ей только два раза удалось сбегать к Зине. Хозяйка страшно сердилась, когда Катя куда-нибудь отлучалась и во избежание лишних криков Катя предпочитала сидеть дома. Тем более, что ребенок (его звали Ваней) к ней привык и обращался с нею куда любезнее, чем с своей матерью.

Фамилия Катиных хозяев была Китовы.

Китов служил кассиром в каком-то из отделов ВСНХ и получал хороший паек.

Это был молчаливый человек, с виду добродушный, но всегда словно что-то скрывавший. Он никогда не кричал на Катю, никогда не говорил ей грубостей, но Катя тем не менее его как-то всегда опасалась.

Хозяйка — Марья Кузьминична — была женщина взбалмошная, крикливая, и Катя не раз принуждена была себя сдерживать, чтобы не ответить ей как-нибудь слишком резко. По своему больничному опыту она знала, что поддерживать глупые ссоры не следует. Поэтому жизнь текла сравнительно мирно.

О своих родителях, о Пете Катя старалась просто не думать. Все ее прошлое как-то откололось от нее. Вспоминать значило только себя расстраивать.

Так прошло три года.

За эти три года в жизни советского государства произошло много очень важных событий. Красная армия захватила весь юг; последний оплот белых — Врангель — был вытеснен из Крыма и бежал в Константинополь. Гражданская война кончилась. Вместе с тем был объявлен декретом переход к новой экономической политике. В Москве один за другим стали открываться магазины, на рынках появились продукты, люди показывали друг другу только-что появившуюся белую красиво разрисованную бумажку — червонец.

Катина хозяйка стала допекать своего мужа.

— Ишь, вон Локудров жене две пары ботинок подарил, да шелковое платье. Теперь все опять пошло по-шикарному, а я вон в веревочных туфлях хожу, А Синюгины вон в театр чуть ли не каждый день ходят и в первом ряду сидят. А чем мы хуже их? Небось, еще и получше!

Китов кивал головою, но отмалчивался.

Однажды весною он вернулся домой в более оживленном настроении, чем обычно, и принес бутылку вина и закусок.

Вечером он долго шептался о чем-то с Марьей Кузьминичной.

На другой день та пошла с Ваней по магазинам и купила много хороших вещей и себе и мальчику.

А через несколько дней Марья Кузьминична объявила, что они лето проведут на даче.

Это вносило некоторое разнообразие в скучную жизнь. Катя была очень рада опять увидать леса и поля, тем более, что весна стояла чудесная.

Дачу наняли в Звенигородском уезде, то-есть была это вернее не дача, а деревенская изба, но изба очень чистая и светлая.

Из окна видна была река Истра, а за нею — холмы, поросшие лесом.

Это было лето двадцать четвертого года.

Катя гуляла с Ванею по молодому лесу, наполненному пением птиц и шорохом листвы. Ваня гонялся за бабочками, а Катя сидела в тени на мягкой зеленой траве и всею грудью впитывала в себя сладкий лесной аромат. От одного этого ощущения солнца, тепла, лета сердце уже трепетало от радости. Как-будто больше ничего и не нужно. Правда, где-то в глубине души сосал тоскливый червяк — мысль, что вот сейчас опять придется итти домой, возиться с грязным бельем и посудой, слушать глупую болтовню.

Но легко было не думать обо всем этом. Вот она, настоящая жизнь, а остальное пройдет. Не век же ей жить у Китовых. И тотчас приходила мысль: ну а если не жить у Китовых, то куда деться?

В этот миг вдали по лесу разнеслись какие-то странные звуки. То не был топор дровосека и не стук едущей по шоссе телеги.

— В барабан бьют! — воскликнул Ваня.

В самом деле, это больше всего было похоже на звук барабана.

И в то же время по лесу разнесся слегка дребезжащий напев трубы.

— Пойдем, посмотрим, — сказал Ваня, — что это?

Катя встала с земли и они пошли на звук грубы, ломая под ногами тоненькие веточки.

Звуки смолкли, но теперь слышался какой-то смех, детские голоса и веселые громкие возгласы.

На полянке среди леса вокруг только-что разведенного костра сидели мальчики и девочки в зеленовато-серых рубашках с красными галстуками на шее. Они варили что-то на огне, а в стороне стояли брезентовые палатки.

— Смотрите, кто идет. Карапуз какой! — сказала одна девочка, указывая на Ваню. — Как тебя зовут, гражданин?

Мальчики и девочки обступили Катю и Ваню.

— Это что ж, брат твой, что ли?

— Нет!..

— А кто же?

— Я няня его!

— Ишь какой буржуйчик. Няня у него целая.

Один из пионеров, чтоб доставить Ване удовольствие, заиграл на барабане.

— А вы кто такие? — спросила Катя.

— Мы — пионеры. В лагерь сюда приехали. Ты где живешь?

— Там вон, в Сеноедове.

— Приходи к нам. У нас вечером у костра песни, беседы всякие. Очень весело. Ты в школе учишься?

— Нет!

— Как же такая большая, а не учишься!

— Мне теперь учиться некогда.

— Ну, а читать умеешь?

— Конечно, умею!

— Ну, мы будем тебе книги давать. Ты к нам обязательно ходи. Картошки хочешь?

— Нам домой пора, обедать.

Но Кате не хотелось уходить.

За эти годы она совсем отвыкла от своих сверстников и теперь ей было так приятно поболтать и посмеяться.

Ваня играл с пионерами в салки.

Они забавлялись с ним, как старшие, и он был в полном восторге.

Однако надо было уходить.

К обеду они действительно опоздали, и Марья Кузьминична напустилась на Катю.

— Ты это что ж?.. Шатаешься и уж время всякое позабыла…

— А мы у пионеров были! — важно сказал Ваня, — интересные, с трубами, с барабанами.

Марья Кузьминична всплеснула руками.

— Да вы очумели! Ты-то дура хороша. С пионерами знакомство завела. Да ведь они самые что ни на есть дьяволы. Отца с матерью не чтут, родства не помнят. Да ты что ж мне, из него бандита сделать хочешь. Чтоб больше в тот лес и ходить не смела. Слышишь? На носу себе заруби. Дура, просто дура.

Катя смолчала.

К вечеру приехал из Москвы Китов. Была суббота. Вид он имел хмурый и все время потирал лоб рукой. Это у него служило признаком беспокойства.

Он что-то шепнул Марье Кузьминичне, на что та перекрестилась и пробормотала:

— Помилуй бог!

Наступил вечер.

С мычанием и блеянием возвратилось с полей стадо, поднимая на дороге целое облако золотой пыли.

Солнце садилось за лес, закат был ясный и предвещал долгое, стойкое ведро.

Вдали над болотом дымился туман.

В тихом воздухе далеко пропела труба.

— Пионеры, — прошептал Ваня, косясь на мать.

Катя уложила его спать, а сама села у окна.

В соседней комнате Китовы о чем-то шептались.

Над рощей занялась странная бледная заря.

То всходила луна, золотой край которой уже блеснул между ветвями молодых березок.

С реки пахло свежей ночной сыростью.

В темноте проскакали лошади.

Мальчишки скакали в ночное, окликая друг друга. Залаяли псы по дворам. Где-то рявкнула гармошка и высокий тенор затянул песню.

Скоро за стеной умолк шопот. Очевидно, хозяева легли спать. Кате стало скучно. Ей захотелось говорить, шутить, смеяться. С того самого времени, как уехала она из Тополянска, ей сегодня впервые пришлось на свободе поболтать с такими же, как она, девочками и мальчиками. Пионеры, наверное, сейчас сидят вокруг костра, поют песни или разговаривают о чем-нибудь интересном. Разве пойти к ним.

Искушение было большое. Ваня мирно спал в своей кроватке, и Катя решилась. С сильно бьющимся сердцем она вылезла в окно и еще раз прислушалась. Но Ваня спал и не выражал никакого желания просыпаться. Он всегда хорошо спал первую половину ночи.

Тогда Катя пустилась бежать по росистой траве и скоро добежала до леса. Она оглянулась еще раз на деревню. Кое-где еще горели огоньки, но изба, в которой жили Китовы, была темна. Катя пошла по лесу, она хорошо запомнила дорогу к лагерю. Скоро послышались детские голоса и на березках появились розовые блики — отблеск костра.

— Кто идет? — спросил звонкий, задорный голос.

— Я, Катя!

— Какая Катя?

Но другие в это время закричали:

— Знаем! Знаем! Она сегодня приходила, мы ее звали.

Вокруг костра сидели пионеры и несколько деревенских мальчиков.

Деревенские мальчики робко жались друг к другу и с интересом рассматривали пионеров, а те держали себя как взрослые и, видимо, очень гордились своей самостоятельностью.

Катя сама не заметила, как это так случилось, но уже через пять минут все сидели молча вокруг нее и, затаив дыхание, слушали ее рассказ.

Катя давно уже никому не говорила о своих прошлых несчастиях. Теперь, рассказывая, она вдруг вспомнила все с необычайной силой и яркостью и несколько раз она должна была прерывать повествование, ибо слезы зажимали ей горло.

Целый час, по крайней мере, длился рассказ, а когда она умолкла, то все продолжали еще сидеть, затаив дыхание. Говорить никому не хотелось, слишком взволновал юных слушателей этот чудной не из книги взятый рассказ.

Катя встала.

— Мне пора! — прошептала она.

— Приходи к нам! — просто отвечала ей пионерка, и все подхватили:

— Да, да. Приходи к нам.

Катя быстро пошла прочь. Ей хотелось поскорее выйти из полосы света, чтоб наплакаться вволю. Она все эти годы как-то мало думала о своих горестях, о своем одиночестве. Но теперь ей стало опять невыносимо тяжело. Одиночество томило ее. Вот пройдет лето и опять ехать в Москву с чужими людьми, которые ее совсем не любят, которые прогонят ее, если она заболеет или вдруг им разонравится. А Петя. Где-то теперь Петя? Может быть, он сейчас болен. Может быть, он здоров и спокойно спит… А может быть, он и умер. Разве она что-нибудь о нем знает?

Катя медлила выходить из леса. Она стояла, прислонившись к стволу осины и утирала слезы. Ей так не хотелось возвращаться домой.

Вдруг шорох привлек ее внимание.

Она оглянулась.

Какой-то человек, не замечая ее, осторожно пробирался по лесу. Он все время останавливался, прислушивался, озирался по сторонам и опять шел вперед, стараясь не хрустеть ветками.

Катя невольно замерла на месте и ей стало как-то жутко.

Кому нужно так осторожно ночью брести по лесу? Человек остановился около большой березы, огляделся по сторонам и принялся ковырять землю ножом. Рядом на земле он поставил какую-то круглую жестянку и, роя землю, все время продолжал озираться.

Наконец он опустил жестянку в вырытую яму и стал засыпать ее землею.

Сравняв землю и притоптав ее, он внимательно поглядел на березу, а затем медленно пошел к опушке, трогая каждое дерево. При этом он бормотал что-то, должно быть, считал.

Наконец он вышел на светлое, озаренное луною место.

Катя вздрогнула от неожиданности: то был Китов.

Он теперь быстро с самым независимым видом шел по направлению к дому, насвистывая песенку. Можно было подумать, что он просто возвращался с прогулки.

Катя была настолько удивлена всем этим, что даже на миг забыла все свои грустные мысли. Что мог зарыть Китов под березой? Она подождала, пока он не дошел до деревни, а потом пошла, стараясь все время держаться в тени леса. Подходя к избе, Катя остановилась, еще раз прислушалась, но детского плача не было слышно: стало быть, Ваня спал. Она влезла в окно.

Мальчик в самом деле спал даже в той самой позе, в которой она его оставила. За стеной теперь опять слышался шопот, но он скоро затих.

Кате все еще не хотелось спать.

Она опять села возле окна и, прислушиваясь к ночным голосам, стала думать. Думала она о том, как хорошо было бы лежать сейчас там в лесу возле костра, среди детей, которые могли полюбить ее и которых она тоже могла бы любить. Жить так, ни с кем не дружа, никого не любя, было скучно, совершенно невозможно. Ваня не нуждался в ее любви, у него была мать, которая могла бы за ним ходить еще лучше, чем Катя. Другое дело — Петя. Тетка Варвара Петровна никогда не сможет заменить ему мать. Она, небось, все время сердится и ворчит на него. А он разве виноват, что ему иногда хочется пошуметь и побегать.

Уже заря занималась на небе, когда Катя наконец легла спать.

Петухи отчаянно кричали, приветствуя солнце. Луна побледнела. Ночь кончилась.

НЕСМОТРЯ на запрещение Марьи Кузьминичны, Катя часто ходила с Ванею в лагерь к пионерам, а Ваня, зная, что мать не позволяет этого, дома об этом не говорил. Он был вообще ребенок не по летам умный и очень скрытный.

Пионеры давали Кате разные книжки, они очень с нею подружились. В особенности полюбила Катю пионерка Настя.

— Ты знаешь, — говорила Настя, — ты мне с первого взгляда понравилась. Я тогда же решила: обязательно с тобой подружусь. Жалко только, что тебе нельзя ходить к нам почаще.

Но однажды случилось чудо.

Было это в понедельник утром. Китов только-что уехал на службу. И вот хозяйка сказала Кате.

— Знаешь что, я тебя вот ни разу со двора не отпускала. Можешь сегодня пойти на весь день погулять… А я с Ваней сама пойду… Отдохни немножко.

Катя изумленно поглядела на свою хозяйку. Но перспектива провести день на свободе была так приятна, что Катя тотчас побежала в лес.

— Я к вам на целый день пришла! — закричала она, подбегая к лагерю.

Ей ответил целый хор радостных восклицаний.

— А мы сегодня за вениками идем. Сеноедовские нас просили им помочь веники собирать. Пойдешь с нами?

— Пойду, пойду.

Приятно было работать в лесу. Так чудесно зеленел лес на фоне ясного голубого неба, так дивно пахли свежие ветки. С наслаждением ступала Катя босыми ногами по мягкому мху.

Желтые иволги перепархивали с ветки на ветку.

Поработав, поели картошки и свеклы с хлебом, потом опять пошли собирать веники.

Уже солнце зашло, когда Катя вернулась домой.

К своему удивлению, она нашла замок на входной двери.

— А разве никого дома нет? — спросила она Дарью (хозяйку избы), которая загоняла в хлев овец.

— А они ж уехали.

— Куда уехали?

— А в Москву. Все уложили да и уехали… Ты откуда ж это свалилась?

— Они меня на сегодня со двора отпустили… Я весь день гуляла, а вот пришла — и нет никого.

— Говорю, уехали.

Дарья затворила дверь хлева и как-то странно посмотрела на Катю.

Потом она подошла к Кате и сказала быстрым шопотом.

— Тут что-то недоброе, девонька, случилося… Ох, как бы неприятности какой не было. И ты лучше от нас уходи! Ты, може, тоже такая.

— А что же случилось?

— С чего это они так собрались сразу?.. Недоброе дело… А ты, право, лучше ступай…

Но Катя и не собиралась оставаться. Ее нисколько не испугала теперь эта дверь, запертая для нее. Она знала, что найдет себе ночлег в лесу среди своих друзей и, плохо еще соображая, что такое произошло, она побежала обратно в лес.

Пионеры еще не спали.

— Хозяева уехали, — сказала Катя, задыхаясь от бега. — Можно мне у вас пока пожить?

— Можно, конечно, можно!

— А куда же они уехали? — спросила Настя.

— Не знаю. В Москву, должно быть. Меня на весь день отпустили, а сами вдруг уехали.

Пионеры заинтересовались.

— Странно.

В особенности был заинтересован один пионер, по прозвищу Комар.

— Это не спроста, — заявил он. — Тут или убийство произошло или какой-нибудь бандитский заговор. Твой хозяин-то был подозрительный.?

— Нет, так ничего я не…

Катя осеклась.

Она вспомнила вдруг, как Китов крался ночью по лесу и зарывал в землю жестянку.

— Что?

Но Катя молчала. Она думала, что, может быть, все это глупости, что, может быть, Китовы собрались так сразу в Москву, получив какую-нибудь дурную весть, а ей не могли об этом сообщить, ибо попросту не знали, где она. Но тогда они могли бы сказать Дарье, чтоб Дарья передала Кате, когда она вернется. Конечно, отъезд был очень подозрительный. Однако она решила пока что не выдавать тайны своего бывшего хозяина. А то вышло бы, как-будто она нарочно за ним подглядывала.

— Нет, это я так, — сказала она, — один случай вспомнила.

— Какой?

— Да так… ничего особенного.

Настя очень радовалась, что Катя теперь будет жить в лагере. О будущем, о том, куда после денется Катя, никто пока не думал.

Утром Комар пошел за хворостом и вдруг прибежал обратно возбужденный и взволнованный.

— Автомобиль едет! — закричал он.

Автомобиль еще ни разу не проезжал по Сеноедовской дороге. Все побежали смотреть.

Автомобиль ехал довольно медленно, ковыляя по колеям. В нем сидели какие-то военные.

— Эй, ребята, на Сеноедово так дорога? — крикнул один из них.

— Так! — хором ответили все пионеры так дружно, что в автомобиле все рассмеялись.

— Оглушили! Ну, стало быть, поезжай!

Пионеры побежали за автомобилем, но он оставил их далеко позади и, выбежав на опушку, они увидали, как он остановился возле избы, где жили Китовы.

Военные вылезли из автомобиля и о чем-то долго беседовали с Дарьей. Дарья взволнованно объясняла что-то, махая рукой по направлению к железной дороге.

Комар, как самый любопытный и дотошный, не выдержал. Он побежал к автомобилю.

Потом он так рассказывал о своих впечатлениях.

— Подхожу это я и смотрю. Все с револьверами, лица такие строгие. И слышу все: Китовы да Китовы. Когда уехали да куда? Дарья чуть не плачет. Ну поговорили, поговорили, старшой их что-то себе в книжку записал, стали опять в автомобиль садиться. Я тогда побежал к одному, который попроще, и спрашиваю: Товарищ, это что ж такое произошло? А тот улыбнулся и говорит: «Все будешь знать, скоро состаришься». А потом все-таки объяснил: «Деньги тут украл в учреждении один фрукт… Его и разыскиваем». Выходит, стало быть, что Китов этот самый деньги и украл.

Все поглядели на Катю.

— Стало быть, твой хозяин-то жулик был.

Катя ничего не ответила.

Толкуя о происшествии, пионеры вернулись в лагерь.

Катя опять вспоминала, как Китов, не зная, что она его видит, зарывал в землю жестянку. «Наверное, в ней были деньги, — соображала Катя, — но что теперь нужно делать?» Сказать пионерам? Или самой ночью откопать банку, а уж потом рассказать все. Может быть, там уже и нет никакой банки.

Китов, наверное, выкопал ее и увез с собою.

Когда наступила ночь, Катя дождалась, пока уснули все пионеры. Два пионера, сторожившие лагерь, тихо беседовали между собою, но и они клевали носом.

Никто не слыхал, как ушла Катя. Она захватила с собою нож, чтобы им рыть землю.

Место, где Китов зарыл банку, она очень хорошо запомнила.

Большая белая береза словно призрак выделялась во мраке. Катя принялась рыть мягкую душистую землю и скоро нож наткнулся на что-то твердое. Это была большая круглая жестянка из-под монпансье, очень легкая. Очевидно, никаких денег, кроме бумажных, в ней не было. Катя взяла жестянку и понесла ее обратно в лагерь.

Она положила жестянку себе под голову, закутав ее в платок, и крепко заснула. На вольном воздухе всегда крепко спится.

Наступило чудесное ясное утро, солнце тронуло первыми розовыми лучами вершины березок. Стало всходить все выше и выше.

Лагерь проснулся.

Натащили хворосту, развели огонь и стали кипятить воду для чая.

Когда все уселись с кружками в руках, Катя развернула жестянку.

— Смотрите, — сказала она, — что я нашла в лесу.

Все с живейшим любопытством уставились на жестянку.

— Как? Прямо в лесу нашла? Что в ней есть?

— Из земли вырыла. Сейчас посмотрим, что в ней такое.

Катя открыла жестянку и вытащила из нее большой сверток, завернутый в клеенку.

— Это, наверное, клад… — пробормотал Комар, задыхаясь от любопытства.

Катя развернула клеенку. Под ней оказался сверток из газетной бумаги.

Все затаили дыхание.

Катя принялась развертывать газету. Из нее вдруг посыпались пачки червонцев, перевязанные веревочками.

— Деньги! Это деньги! — закричали все в волнении.

А Настя воскликнула:

— Катя? Что с тобою?

Бледная, как смерть, смотрела Катя на газету, в которую были завернуты деньги. Самих денег она словно и не заметила.

— Что ты там увидала?

Но Катя дрожащими руками схватила газету и жадно вглядывалась в какую-то фотографию, напечатанную среди текста.

Затем она вскрикнула, вскочила и побежала куда-то.

— Куда же ты? Стой! — закричали пионеры, и некоторые из них помчались за Катей.

А Настя схватила газету и прочла надпись под портретом:

«Тов. Сенцов, делегат города Уфы».

Настя вдруг догадалась, в чем дело.

Она тоже что есть духу пустилась за Катей, крича:

— Катя, Катя! Куда же ты!

Все пионеры побежали за нею.

Но Катя уже сама остановилась, задыхаясь.

— Надо взять газету! — говорила она, вся дрожа. — Где газета?

Настя подала ей газету.

Катя еще раз вгляделась в портрет и сказала вдруг совершенно уверенно.

— Это папа мой. Где ж он? — прибавила она робко и неуверенно. Неужели это неожиданное счастье ускользнет от нее?

Настя посмотрела заголовок.

— Газета от четырнадцатого, — сказала она, — а сегодня двадцать шестое.

— Посмотри, когда закрытие съезда! — крикнул кто-то.

— Правильно. Только не всегда об этом пишут.

Все затаили дыхание. Настя стала читать.

— Вот, вот, — закричала она вдруг радостно, — закрытие съезда — тридцатого.

И затем она прибавила, обращаясь к Кате.

— Ну, значит, твой папа сейчас в Москве.

А со стороны лагеря донесся в это время крик.

— Сюда! Скорей! А-а.

Это кричал Митька — дежурный, не посмевший покинуть лагерь.

Пионеры вспомнили о деньгах.

Они сразу побежали, машинально крича «будь готов», словно хотели ободрить себя этим криком.

Среди лагеря они нашли неподвижно распростертого Митьку с окровавленным лбом. Никаких денег не было. Комар бросился на прогалину. Он увидал двух оборванцев, которые что было силы мчались по тропинке.

ДЕЛЕГАТ города Уфы Николай Семенович Сенцов помещался в комнате на пятом этаже одного из московских домов Советов.

Был теплый летний вечер, окно комнаты было открыто и Сенцов сидел на подоконнике, глядя на бесконечные московские крыши, подернутые дымкой наступающей ночи. В домах уже зажглись огни. Над столицей носился гул трамваев и автомобилей, большая звезда — Венера — всходила на западе.

Рядом с Сенцовым и тоже глядя в окно, сидел его новый приятель — Карасев. Они познакомились на съезде, очень подружились и теперь беседовали о разных делах, глядя на темнеющий город.

— Помню, как я раньше о Москве мечтал, говорил Сенцов, — как мне хотелось в Москве службу найти, переехать сюда со всею семьею. Мне даже место хорошее предлагали на электрической станции, да вот не вышло.

— А почему не вышло?

— Гражданская война. Совсем собрались уезжать… сели в поезд… раз. На подъеме поезд разорвался, мы с женой назад покатились, а дети вперед уехали…

Карасев вздрогнул.

— А где дети?

— Мальчик с нами живет… А дочка умерла.

Сенцов, сказав это, провел рукою по лбу, словно хотел расправить внезапно появившиеся морщины.

— Мы покатили обратно и съехали под гору благополучно… Бандиты нас окружили и все у нас отобрали… но расстреляли только двоих, которые показались им подозрительными… Жена заболела острым нервным расстройством, а я еще вдобавок вывихнул себе ногу… Что мы испытали! Уж потом, когда явилась возможность, написали в Москву, и вот узнали, что дочь умерла…

Он помолчал.

— Я устроился очень хорошо… Сначала в Оренбурге, потом в Уфе…

Карасев поглядел на Сенцова.

— Послушайте, а девочку не Катей звали?

— Катей!

— Странно, — сказал Карасев, — я уже слышал такой рассказ от одной девочки, которую звали Катей… Вы не из Тополянска?

— Да, да! Из Тополянска!

— Ну, так я у вас, стало быть, уж давно в гостях побывал.

— Как так?

— Однажды мне пришлось убежать от белых. Это было еще во времена батьки Махно. Конечно, если бы белые меня поймали, они бы не стали со мною церемониться. Вот я шел по дороге и вижу мне навстречу идет странствующий монах. Увидал меня, затрясся. А мне тут в голову блестящая идея пришла. Вот что, говорю, батька, давай платьем поменяемся. Тебе в этой рясе красным не след попадаться, а я к белым иду. Хочешь? А не хочешь… так все равно. Время военное, вынул наган. Он сразу рясу снял — мне отдал. Я переоделся мигом — дальше. Знал, что по пятам преследуют меня белые. И вот, очевидно, в сильный бинокль разглядели они наше переодевание, потому что слышу вдруг позади себя: «эй, лови монаха, лови монаха».

Я побежал по тополянским баштанам, забежал на чей-то огород, оттуда в сад; вижу — дверь в доме отворена, а у калитки стоит какая-то девочка и смотрит на улицу. Я юркнул в дверь и спрятался в сенях за лоханью…

— Дом был белый с голубыми ставнями? — взволнованно спросил Сенцов.

— Где тут разглядеть… Я сначала спрятался за лохань, а потом все-таки решил заглянуть в комнату. И тут увидал меня мальчонка… он только-что проснулся… Ка-ак закричит. Я опять за лохань… Девочка прибежала, стала его успокаивать, а в это время те мои преследователи — с ружьями: «отпирай». Тогда девочка…

Рассказчик вдруг умолк. Он поглядел на расстроенное лицо своего слушателя и проговорил спокойно и серьезно.

— Может быть, вам все это слышать тяжело… про девочку…

Сенцов помолчал, потом махнул рукой.

— Надо привыкать, — сказал он грустно, но твердо. Что ж теперь поделаешь. А жаль мне… правда. До того жаль. Такая была девочка умная, расторопная, веселая… Дура тетка ее погубила. Отправила за продуктами какими-то… да еще полубольную… Эх! Странно даже вспомнить. Тополянск, домик наш… Совсем была другая жизнь…

— Что ж, лучше или хуже?

— Если бы Катя жива была, так было б мне сейчас совсем хорошо… Дело мое меня интересует. Опять-таки общественная работа. Ну, да вы рассказывайте… Все равно, мне послушать интересно.

— А не тяжело вам?

— Да нет. Столько лет прошло…

— Ну вот… Значит, сижу я за лоханью и вдруг слышу голоса и стук в дверь.

В это время за дверью в самом деле послышались голоса и затем раздался осторожный стук в дверь.

— Войдите! — крикнул Сенцов немного удивленный.

Вошли две пионерки и пионер.

Войдя, остановились на пороге.

В комнате было уже почти совсем темно, поэтому Карасев подошел к выключателю и зажег лампу.

Никогда еще свет, внезапно озаряющий мглу, не производил такого эффекта. Одновременно в комнате раздались два возгласа.

— Папа!

— Катя!

Они обнимались… Смеялись, смотрели друг другу в глаза.

Карасев увел в коридор Комара и Настю.

— Пусть немного одни побудут, — сказал он, затворяя за собою дверь. — Как же это она нашлась!.. Ведь говорили, что она умерла. Ведь только-что о ней говорили!..

— Нет, нет, — заговорили Настя и Комар, перебивая друг друга — она болела тифом, но не умерла. А тетка с братом уехала, когда она в больнице лежала…

— Ну, а как же отца-то вы отыскали?

И тут Комар сказал фразу, которая очень рассмешила Карасева, хоть и был он очень взволнован всем этим происшествием.

Комар сказал:

— В деле отыскания отца большое значение сыграла пресса.

В это время дверь отворилась. Сенцов, счастливый и веселый, стоял на пороге, обнимая Катю.

— Ну, — сказал он, — идите же сюда… Будем сейчас вместе чай пить.

При переживании очень больших радостей и очень больших горестей человек всегда как-то теряется и временно словно тупеет. Так и теперь: Катя втайне все время мечтала о том, как встретит она снова своих родных, близких людей и момент свидания представлялся ей в роде ослепительного лучезарного сияния. Даже жутко было подумать о таком счастьи. Казалось, сердце никогда этого не выдержит и лопнет.

И вот она сидела за столом рядом с своим отцом, слушала его рассказ о матери, о Пете, находившемся в Уфе, и ей было даже обидно, до чего все это просто. Как-будто так все и должно было быть и ничего в этом нет особенного. Она улыбалась Насте, шутила с Комаром, искоса поглядывала на Карасева. А тот посмеивался себе в бороду и молчал.

Улучив минуту, когда разговор смолк, Карасев вдруг закрыл себе рукой бороду и сказал Кате:

— Нехорошо старых друзей забывать.

— Монах! — закричала Катя и, опрокинув чашку, бросилась целовать Карасева.

— Это он нас в Москву отправил! — кричала она. — Папа, он к нам приходил, монахом одетый..

— Знаю, знаю…

— А Ванько́ где? Ванько́ где?

Карасев покачал головою.

— Погиб Ванько́. Вел себя храбрецом, надо отдать справедливость. Под пулеметную пулю попал… Непременно хотел в штаб снести донесение. Мы уж его отговаривали, а он все-таки побежал. И раненый дошел-таки до штаба… отдал командиру бумаги и упал. Больше и в себя не приходил… Хороший был парень.

В комнате наступила тишина.

Катя вспомнила бесконечные пустынные степи… Где-нибудь там сейчас зарыты кости Ванько́. Она посмотрела на окно. Из него тянуло свежим запахом далеких подмосковных полей.

И жизнь и смерть представлялись сейчас одинаково понятными и простыми. И жить было хорошо и умереть вовсе не страшно.

— Интересно, — сказал Карасев, — где мы с тобою в четвертый раз встретимся. А ведь, наверное, встретимся.

— А вы разве теперь уедете? — спросила Катя.

— Уеду в Севастополь. От Уфы далеко.

— И мы, значит, с тобою больше не увидимся, — грустно заметила Настя.

Катя не знала что ответить, ей бы всех хотелось взять с собою.

— Вот что, — сказал Сенцов, — покуда съезд идет, поживи еще с ними в лагере. Можно? — обратился он к пионерам.

— Конечно! Конечно, можно!

— А то у меня тут дела… речь надо готовить, а я буду только все на тебя глядеть… Все равно уж мы с тобой теперь друг друга не потеряем.

Катя с удовольствием слушала знакомый ей, немного суровый голос. Так же вот бывало в Тополянске разговаривал с нею отец. И она знала, что за этими деловыми словами таится настоящая, твердая любовь. Любовь искренняя и глубокая, без лишних слов, хныканий и причитаний.

— Я сам за тобой в лагерь приеду, — сказал Сенцов.

— Мы вместе, — добавил Карасев, — погляжу, как вы там, снегири, живете.

Решено было, что пионеры переночуют у Сенцова и завтра утром поедут в лагерь.

Жене своей Сенцов решил пока не сообщать. А то она, еще чего доброго, в Москву прикатит. Да и зная ее плохие нервы он боялся такого неожиданного потрясения.

Утро выдалось серое и дождливое, но Кате было весело, так же как и ее друзьям. Пока они еще ехали в поезде, небо прояснилось, пелена облаков разорвалась на отдельные большие белые облака, которые весело понеслись куда-то. Но когда пионеры сошли с поезда, то Комар, поглядев на березы, воскликнул:

— Э! Желтых листьев-то сколько!

Катя вдруг ясно представила себе, как бы восприняла она эти желтые листья несколько дней тому назад. Но теперь в Москве ее ждет отец. А пройдет неделя, она увидит мать, Петю… И Катя к удивлению Насти и Комара вдруг принялась плясать и кружиться на одном месте. Она впервые ощутила всю остроту радости и ей хотелось дать этой радости какой-нибудь выход.

— Давайте побежим! — предложила она своим спутникам. Кто скорее вон до той березки добежит.

— Только всем с одного места бежать, — сказал Комар. — Вот я черту проведу.

Он провел веточкой черту на дороге.

— Ну… Раз, два, три.

Они побежали.

— Первая, я первая… — кричала Катя, задыхаясь от бега, подбежала к березе и обхватила ее руками.

В это время из лесу вышел человек, как-то испуганно оглянулся на пионеров и быстро пошел по дороге на станцию.

Походка его показалась Кате знакомой. Вероятно, это был кто-нибудь из Сеноедовских.

Они пошли по лесной опушке.

— Смотрите, — закричал вдруг Комар, — кто это тут рылся? Какой-нибудь зверь.

Катя сразу узнала место. Тут зарыл Китов свою жестянку. И вдруг она вспомнила человека, шедшего по дороге. Ну, конечно, это был Китов. Очевидно, он приехал за «своими» деньгами и не нашел их. По-дело́м вору и му́ка.

Митька с перевязанной головой бежал им навстречу.

— Ну, что? Нашла отца?

— Нашла! Нашла!

За Митькой уже мчались и другие.

— Нашла? Нашла? Рад он был? Очень был рад?

Катя чувствовала, что все переживают ее радость почти так же сильно, как и она сама. И она рассказывала десять, двадцать раз, как вошли они в комнату, как зажгли электричество, как узнала она отца, а отец ее. Когда же Катя сказала, что одновременно с отцом она нашла еще и «таинственного монаха», то восторг был полнейший.

После обеда Катя пошла посмотреть на избу, в которой жила она с Китовыми. Сколько здесь пришлось ей выслушать попреков, сколько раз приходилось затаивать на сердце глухую злобу на человеческую несправедливость. Бывало возвращаешься домой и ждешь, чем-то встретит хозяйка. Теперь Катя могла без страха смотреть на эту избу. В ней остался кусочек Катиной жизни и только. Теперь все пойдет по-другому.

Через несколько дней утром Комар закричал вдруг:

— Идут! Идут!

Весь лагерь взволновался, а Катя кинулась навстречу идущим.

Пионеры, затаив дыхание, смотрели, как обнимает Катю отец. И всем стало радостно и спокойно за нее: хороший отец.

Карасев, смеясь, подошел к детям.

— Молодцы, — сказал он — лагерь, что надо!

А пионеры смотрели на него с почтением: шутка ли. Всю гражданскую войну провоевал и вот жив и стоит перед ними, как ни в чем не бывало.

У КАТИ на всю жизнь ярким пятном врезалось воспоминание: поезд подъезжает к уфимскому вокзалу, она высунулась в окно вопреки всем железнодорожным правилам.

Кто-то говорит сзади нее:

— Эй, девочка, осторожнее! Голову оторвет!

Отец тянет Катю назад.

Но она уже видит крышу и серый перрон платформы.

На перроне стоит очень много людей… и среди этих людей…

Когда Катя вспоминала этот миг, то уже не светлое пятно, а целая молния вспыхивала перед нею. На перроне стояла женщина, но это была не просто женщина, не обычная женщина. Это была мать Кати, а рядом с нею стоял мальчик, большой красивый мальчик и махал рукою навстречу поезду.

— Петя, — закричала Катя. — Петя. Это я — Катя!

Поезд остановился, и Катя, расталкивая всех, бросилась к выходу.

— Стой!

— Тьфу! С ног сбила.

Сенцов кричал:

— Катя, Катя, маму предупредить надо.

Но Катя уже была на перроне. Она то висела на шее у матери, то обнимала и тискала Петю, который сразу не мог сообразить, в чем дело. А Катя только повторяла.

— Это я — Катя. Мама, узнала меня? Петя, узнал меня?

Николай Семенович напрасно боялся за свою жену. От радости ничего не может случиться с человеком. Вера Петровна только дрожала вся и не выпускала Катю из рук, словно боялась опять ее утратить. А Петя был очень смущен. Он только смутно помнил Катю, помнил ее во всяком случае не такою большой и загорелой девочкой. Но он верил, что это та самая Катя, и восторженно целовал ее.

Сенцовы жили во втором этаже небольшого двухъэтажного дома.

Варвара Петровна встретила приезжих за самоваром. Увидав Катю, она скривила рот и застыла в полном удивлении.

— Живая? — спросила она тихо. — Ты живая?

— Вот ожила! — немного хмуро сказал Сенцов. Он, видимо, недолюбливал Варвару Петровну.

Катя поцеловалась с нею, но поцелуй вышел довольно скучный. Просто приложили друг к другу губы.

Несмотря на то, что Катя очень устала с дороги, ей не терпелось все рассказать во всех подробностях матери. Она стала рассказывать о всех своих скитаниях, о всех несчастиях и говорила с таким жаром и так живо, что Вера Петровна поминутно вскрикивала, а один раз даже заплакала.

Сенцов слушал и одобрительно кивал головою. Ему приятно было, что дочь его проявила столько энергии, столько смелости.

— Хорошо, — шептал он неоднократно, — хорошо.

Начав рассказывать о своем приезде к тетушке, Катя немного смутилась и посмотрела на Варвару Петровну. Та тоже сконфуженно принялась размешивать чай.

— Ну, тут, — сказала Катя, — ничего нет такого интересного… А потом я заболела…

Наступило неловкое молчание.

Николай Семенович закурил папиросу, стараясь не глядеть на Варвару Петровну. А та сидела красная, как рак, уткнувшись носом в чашку чая.

Катя оправилась и принялась рассказывать про больницу. Смеясь рассказала она о своей ссоре с соседками. С удовольствием при этом прочла в глазах отца одобрение своему благоразумию.

— Правильно поступила. Нечего было из-за ерунды себе кровь портить.

Про Китова, как оказалось, Николай Семенович слыхал. Китов был крупнейший растратчик, и о нем писали в газетах. Николай Семенович начал было рассказывать Кате это дело в подробностях, но вдруг увидал, как та уронила голову на стол… Потом она тотчас выпрямилась, улыбаясь, но глаза у нее были сонны.

— Спать хочет! — заметил ласково отец.

Катя вспомнила, как она засыпала вот так же во время чая у огородника.

И тогда ее укачало в дороге и разморило в уютном тепле, но какая разница. Тогда на сердце было сумрачно и печально, следующий день представлялся чем-то серым и угрюмым, а теперь от одной мысли проснуться завтра утром среди своих милых и близких людей становилось легко и радостно на сердце. Варвара Петровна незаметно вышла из комнаты. Но выйдя, она остановилась у двери и приложила глаз к замочной скважине.

— Дай я тебя раздену, Катя, — сказала Вера Петровна.

— Что ты, мама. Я разве маленькая?

— Конечно, маленькая.

Кате в это время было приятно сознавать себя совсем маленькой девочкой. Так бывало раздевала ее мать еще очень давно в Тополянске.

— А что это у тебя на шее надето? — спросил Николай Семенович.

— Это ладанка от болезней. Тетя мне ее подарила.

— Чушь какая!

Сенцов взял ладанку, пощупал ее, потом осторожно вскрыл перочинным ножом.

На стол упали три брильянта, переливчато засверкали разными оттенками радуги.

— Хороша ладанка! — усмехнулся Сенцов.

Катя только сонно кивнула головой, но уже ничего не видала. Вера Петровна едва дотащила ее до постели.

Николай Семенович долго рассматривал брильянты у себя на ладони. Вера Петровна тревожно следила за ним. Но он сказал только:

— Завтра обсудим, что делать.

Он положил камни в ящик стола, бросив сердитый взгляд в сторону комнаты Варвары Петровны.

Скоро все заснули.

Первое, что увидала Катя, проснувшись утром, было Петино лицо. Петя стоял у ее кровати и внимательно разглядывал сестру. Заметив, что она на него смотрит, он немного смутился, но Катя кинулась обнимать его, и он вдруг запрыгал от удовольствия, совсем так, как прыгал бывало в Тополянске.

За утренним чаем Николай Семенович спросил жену:

— А сестра твоя где же?

— Сестра?

Вера Петровна пошла взглянуть.

— А ее нет, — с удивлением сказала она, возвращаясь, и вещей ее нет никаких.

— Как нет?

Николай Семенович пошел удостовериться и затем поспешно возвратился и кинулся к ящику письменного стола.

— Нету брильянтов! — воскликнул он. Ах, какая…

Он не договорил.

Вера Петровна покраснела, словно стыдилась за сестру.

— И откуда у нее такие коммерческие способности? На тебя не похожа, во всяком случае.

Он обернулся к дочери.

— Ну и миленькую же ладанку ты на шее носила. Хорошо, что твой Китов об ней не знал.

Покачав головою, он прибавил.

— Эта самая Варвара давно мечтала тайком о самостоятельной жизни… Небось, махнет в Москву, а там уж устроится. Эти брильянты побольше тысячи стоят. Коммерсантка!

Никто не пожалел о внезапном отъезде тетушки. Никто ее не любил, да и она сама относилась ко всем своим родным с плохо скрытою враждебностью.

Все уфимские знакомые Сенцовых побывали у них в этот день, желая посмотреть на воскресшую покойницу. Катя нашла много новых подруг. Отец решил немедленно отдать ее в школу. За эти годы Катя ведь ничему не училась.

Однажды вечером Николай Семенович спросил дочь:

— Ну, а если бы ты случайно меня не нашла, что бы ты делала?

Катя подумала с минуту.

— Нашла бы себе какое-нибудь занятие, — сказала она наконец уверенно, — не пропала бы во всяком случае.

— Ну, как бы такие пропала… — начала было мать, но Сенцов перебил ее.

— Конечно, не пропала бы. Молодец Катя. Большую ты трепку выдержала и все-таки не раскисла. Так и нужно. Такою всегда будь… Да, я уверен, что ты и без нас не пропала бы.

И словно в подтверждение его слов почтальон принес письмо. Письмо из Москвы, от Насти и Комара.

«Когда будешь в Москве, — писали они, — приходи к нам, мы живем очень дружно и весело. Летом непременно приезжай к нам в лагерь. Вот будет хорошо».

Приятно иметь друзей. С друзьями не пропадешь!