Вместо матери

Часть вторая

СИНИЕ зимние сумерки смешались с густою снежною вьюгою и все торговцы на Смоленском рынке стали торопливо собирать свои лотки.

Печальные старушки, продававшие фарфоровых слоников и вышитые бисером салфеточки, громкоголосые скупщики всякой рухляди, подозрительные личности, шептавшие что-то прохожим на ухо — все сразу собрались разойтись по домам, и Смоленский рынок стал расползаться и таять в снежном мраке. Где-то свистнул милиционер, кто-то побежал… Торговля на сегодня окончилась.

— Варвара Петровна!

Старушка, шедшая по Бородинскому мосту, оглянулась.

Ее догонял высокий человек в белой шапке с ушами до пояса, в верблюжьей куртке и в высоких светлых валенках.

— Куды с такою сказочною быстротою?.. Али деньги не терпится посчитать.

Старушка недовольно нахмурилась.

— Чего орешь так, словно пьяный! — сказала она, прибавив тихо. — Было бы что считать.

— Эх, мамаша, другим бы говорила…

— Да право же…

— Ну, ладно, поверю ради уважения к вашим сединам…

Они пошли рядом.

— Тьфу!

Человек в белой шапке сплюнул, ибо хлопья снега попали ему прямо в рот.

— Так ведь и лезет проклятая прямо в харю.

— Кто?

— Да вот метель.

Они шли по Дорогомилову мимо маленьких деревянных домиков, в окнах которых полосками брезжил свет.

Люди с санками тащились мимо, усталые, злые, ругаясь на вьюгу, проклиная друг друга.

— Ну, куда? Ну, куда на человека прешь? Скотина!

— Сам ты скотина!.. Сволочь!

И, ругаясь, расцепляли сцепившиеся санки.

— Муку-то, ишь, пудами возит, а лается. Спекулянт паршивый.

— Сам ты спекулянт… Я эту муку, может, горбом заработал… через служебную организацию…

— Рассказывай… знаем мы вашу организацию…

И оба ворча исчезали во мраке.

Около одной калитки старушка остановилась.

— Ну, я пришла… А ты куда?..

— А я к вам, стало быть, мамаша, в гости…

— Нашел время угощаться.

— Да мне вашего угощенья вовсе не требуется… Я просто к вам, чтоб засвидетельствовать свое почтение…

— Ну… ладно…

Человек в белой шапке захохотал.

— Любезности большой от вас я не вижу.

— Зубоскал ты.

Варвара Петровна вошла во двор и дернула звонок у входной двери.

— Крыльцо-то починить надо… Ишь все подгнило… Разрушенье во всем удивительное.

— Кто? — крикнул за дверью грубый женский голос.

— Свои.

Загрохотал тяжелый засов.

В темных сенях было холодно и пахло стылым дымом. Человек в белой шапке чиркнул спичку и огляделся.

— Это чья же капуста?

— А тебе на что?

— Да нет, это я так из единственного любопытства.

Они прошли по коридору, затем Варвара Петровна вынула ключ и отперла дверь в свою комнату.

— Холодище у вас, мамаша!

— Сейчас топить буду.

Она зажгла керосиновую лампу и, не раздеваясь, опустилась на колени перед железной печуркой.

Человек в белой шапке потыкал пальцем подушки, горой лежавшие на широкой постели.

— Крупчатка?

— А ты не тычь пальцами, куда не просят.

— Хитрая вы, мамаша… Интересно, где вы рафинад держите?

— Мало ли что интересно. Все будешь знать, скоро состаришься.

— Это действительно… старость не радость… Ух, дымище.

— Ветер отшибает…

Однако дрова затрещали, и печурка загудела.

— Правильно, мамаша… Теперь чайничек… Да сковородочку оладышек напечь.

— Еще что…

— А как же, после трудового дня…

— Правильно тебя прозвали: Рвач… Со всего норовишь свое удовольствие сорвать…

— Ну, а иначе какой смысл жить на свете… Вы, мамаша, если рассудить, тоже рвачиха…

— Ну уж я.

— А как же… Дела же у вас идут вертиколепно.

— Не очень-то… А главное страшно… прознали многие… Боюсь, не обыскали бы…

— Да… Вам, мамаша, надлежит по Лубянке почаще прогуливаться… для привычки.

— А ну тебя… Типун тебе на язык… Дурень.

— Мамаша! К чему же такие слова!

В дверь постучали.

— Кто там?

— Варвару Петровну можно видеть?

— Можно.

В комнату вошел худой человечек в дрянной шубенке, в шапке и в сапожках из зеленого бобрика.

Он подозрительно поглядел на Рвача, но тот ухмыльнулся:

— Я свойский.

— Рафинаду можно? Фунтиков пять!

Варвара Петровна покосилась на Рвача.

— Можно… только… вы оба выйдите… Мне тут при вас шарить неудобно.

— Ох, шалавая мамаша.

— Что ж, выйти можно.

Они вышли за дверь и стояли молча в темном коридоре, прислушиваясь к глухой возне, происходившей в комнате.

— Ну, скоро, что ли?

— Идите…

Варвара Петровна держала в руках мешочек с сахаром…

— А сколько стоит?

— Две тысячи!.. Дешевле, чем на рынке!

Человек грустно вынул деньги.

— Ох, скоро, видно, помирать.

— Поживем еще! Покуда мамаша существует, не помрем!

— Да… а денег где взять?

— Вот это, конечно, другой вопрос.

— Сахар свесили на безмене, и человек ушел, вздыхая.

— Я бы и без сахара прожил, да вот жена…

— Конечно, дамы сладкое обожают…

Дверь затворилась.

Рвач подмигнул.

— Клиентура.

— Да, он у меня кое-что покупает…

— Эх, мамаша, не делом вы занимаетесь.

— А что?

— Да так, при ваших способностях нешто это дело. Одно баловство на продовольственной почве.

— Почему же баловство.

— А потому что не портативный продукт. Ну, вы только рассудите: например, эти ваши подушки… Да что подушки. Я ведь знаю… в кивоте мыло держите… в комоде пшено… а вот это уж всего хитрее.

Он подошел к графину с водой.

Варвара Петровна слегка побледнела.

Рвач вынул из графина пробку и понюхал.

— Чистейшие градусы… Вот за это не похвалят..

Он чуточку отхлебнул.

— Мда… крепкий чорт… Ох, расстреляют вас, мамаша. Вот разве что не догадаются… Больно открыто стоит. Ох, и хитрая вы, мамаша…

Он отхлебнул еще немножко и добавил.

— А только это все баловство… В случае обыска вам действительно полная крышка.

— Ну, а чем же торговать?..

— А вот чем.

Он протянул ей свою ладонь.

На ней сверкал крупный брильянт, должно быть, очень дорогой. Откуда он его вынул, неизвестно. Казалось, все время держал зажатым в руке.

— Видала? Сто тысяч… Раз, два три…

Рвач покрутил рукой.

Брильянт исчез.

— Ловко? Могу, как фокусник, деньги зарабатывать.

Он покрутил еще раз рукой — брильянт появился, покрутил еще — брильянт исчез.

У Варвары Петровны разгорелись глаза.

— Неужели сто тысяч?

— В аккурат. Восемьдесят владельцу, двадцать себе… Это вот дело.

— А откуда их достать?

Рвач вдруг стал серьезен.

— Если хотите, мамаша, в самом деле этим заняться, так я вас могу к себе в компаньоны.

Он понизил голос.

— Нашел я одного человечка… Дворянин такой бывший, аристократ, одним словом, полнейший… а теперь бедствует. Знакомство у него — все княгини да графини и также, конечно, по нынешним временам все голодные. А брошек этих самых, сережек, ожерелий у них тьма тьмущая. Их-то, конечно, бриллианты-то, не угрызешь… деньги нужны для продуктов… Ну они и продают… через моего знакомого человечка… Стало быть, источник-то у меня есть верный… А вот насчет сбыта туго… Денежных людей знаю мало.

— Таких-то и я не знаю…

— Теперь, мамаша, самые богатые люди, конечно, огородники… а у вас под Каширой…

Варвара Петровна усмехнулась.

— А ведь правда… Только ведь он сюда не ездит. К нему надо ехать.

— Ну а что ж… Зашили в юбку, да и айда… Только уж, конечно, мешков с собой никаких не брать.

— Конечно…

— Он ведь богатый, знакомый-то ваш?..

— У-у! Страшные деньги! Куда девать, не знает… Деньги-то ведь все падают.

— Вот самое и дело… Этот светляк я уж имею куда продать. А будет у меня на этих днях целая брошка тысяч на триста… вот ежели бы ее…

— На триста тысяч?

— А что? Думаешь, не осилит?

— Конечно, осилит… У него и на миллион пороху хватит.

— Ох, золотой человек… Так вот, мамаша, тысяч по пятнадцати заработаем… А продукты эти, мой совет, поскорей ликвидируйте… Опасный номер.

По улице в это время прогудел автомобиль и вдруг резко остановился чуть не под самым окном.

Оба поглядели друг на друга.

Резкий звонок.

Оба вздрогнули.

В коридоре послышалась какая-то возня.

— Здесь живет гражданка Глухова Варвара Петровна?

Голос был твердый, решительный.

От этого голоса захолонуло сердце, и спекулянты с ужасом пробормотали: «обыск!»

— Вот здесь она живет, — сказал кто-то в коридоре.

В дверь сухо и отчетливо постучали.

— В… во… войдите…

Вошел военный с револьвером у пояса и в остроконечном шлеме.

Такие вот как-раз Варваре Петровне иногда по ночам снились. Она побледнела и затряслась.

Во сне такой военный обычно прямо подходил к подушкам, тыкал в них пальцем и говорил:

— Ага! Мучицей промышляете?.. Тэк! Тэк!

И затем (во сне) медленно начинал расстегивать кобуру револьвера.

Раскрыв рот и вытаращив глаза, Варвара Петровна неподвижно смотрела на вошедшего.

Но, к ее удивлению, он обернулся и ввел в комнату двоих детей — девочку лет тринадцати и совсем маленького мальчика.

— Вот, — сказал он, улыбаясь, — получите. Можете не расписываться!

А девочка, видя недоумение на лице хозяйки, покраснев, проговорила:

— Я — ваша племянница Катя, а вот это Петя.

КАТЯ была очень удивлена, узнав в товарище Карасеве таинственного монаха. Она даже сначала было испугалась, но тот засмеялся.

— Ты меня не бойся, — сказал он, — я не страшный. Мне нужно было там у них побродить да кое-что поразведать. После один хуторянин меня выдал… Не знаю, со злости ли выдал или просто так разболтал, но только стали белые за мною охотиться. Травили меня как кабана, и если бы я у вас тогда в сенях не притаился, давно бы теперь болтался где-нибудь на суку. А ты в общем храбрая девчонка…

Затем он спросил Петю.

— Ну, а ты, кавалер, никому про меня не рассказывал?

Петя смутился и пробормотал:

— Никому.

— Молодец!

Карасев потрепал Петю по толстой щечке, и тогда Петя, посмелев, прошептал:

— А пряник дашь?

— Ого, о чем вспомнил! Вот горе-то какое. Нет у меня сейчас пряника… А как только найду пряник, обязательно тебе дам. Можешь не сомневаться. Ну, а как вы оба сюда-то попали?

Катя стала рассказывать, но когда дело дошло до самого страшного — когда стала она рассказывать, как разорвался вдруг поезд и как вагоны, где были отец с матерью, покатили назад к бандитам — она не выдержала и слезы хлынули у нее из глаз.

Все, находившиеся кругом, молчали, взволнованные рассказом.

Карасев покачал головой.

Он имел сведения о работе махновцев в районе Тополянска и не мог сказать ничего в утешение. Лично он был уверен, что родители Кати погибли.

— Ну, полно плакать, — сказал он, — ничего теперь не поделаешь. Надо теперь думать, как тебе дальше поступать. Тут оставаться не дело. Этому гусю воевать еще рано (он кивнул на Петю), а тебе и подавно… Но вот вопрос, куда вас деть. У тебя родные-то есть какие-нибудь.

— Есть… в Москве тетя.

— В Москве тетя. Гм!.. Москва-то, чорт ее дери, больно далеко… Ну, это мы, впрочем, обмозгуем… Пока сидите тут, ешьте да пейте. Ну, а ты что?

Он обернулся к Ванько́.

Тот пожал плечами.

— Могу за вас итти! — сказал он довольно величественно.

Карасев низко поклонился ему, так что все засмеялись.

— Спасибо вам, что не оставили вашей защитой…

Но Ванько́ никак не смутился.

— Вы мне пока что нравитесь, — проговорил он спокойно, — только мне чтоб должность была обязательно боевая.

— Вам командную должность прикажете?

Все опять засмеялись.

Ванько́ подумал с секунду.

— Нет, — сказал он, — командовать — возни много… Мне лучше простую должность, только чтоб не засиживаться… Так уж чтоб война была настоящая… А то вы тут вот сидите, щи хлебаете…

— Ну и молодчина. А тебе что ж, все время стрелять да рубить?

— А то ведь скука!

Помощник комиссара подошел к Карасеву и шепнул ему что-то на ухо.

— Правильно… Слушай, гражданин Ванько́, — разведчиком быть хочешь? Только это, брат, должность, ух, опасная.

— Это все равно… Ладно, посмотрю.

И Ванько́ стал чем-то в роде настоящего красноармейца.

К вечеру выяснилось, что в Москву отправляется санитарный поезд. Знакомая Карасеву сестра милосердия согласилась взять с собой Катю и Петю.

Сестру звали Марья Степановна. Она была очень живая, энергичная женщина, и Катя сразу полюбила ее.

— Ну, дети, — сказала Марья Степановна, — тесно вам тут будет да ничего не поделаешь. Я все равно весь день по поезду ношусь, а вы тут только не балуйтесь. Главное, чтоб Петя твой в окно не вывалился.

— Ну, что вы, я за ним смотреть буду.

— Смотри хорошенько… Ты теперь ему вместо матери…

В маленьком отделении, где жили сестры, ехать было очень удобно.

Петя сразу присосался к окну и надоедал Кате бесконечными вопросами.

— А почему этот паровоз задом едет? Почему семафор опустили? А почему вон тот дым белый, а этот черный…

Поезд ехал по широким степям, и Кате было грустно.

Неизвестно, что ожидало их в Москве, а здесь с каждою верстой от нее все дальше и дальше уходило назад ее прошлое, вся та жизнь, к которой она так привыкла с детства. Она вспоминала тополянский дом, соседей, подруг, зимние вечера, когда мать читала вслух, Петя мирно сопел в своей кроватке, а она с отцом слушала. И спать бывало хочется, и слушать, а в общем так хорошо.

Но Катя старалась отгонять эти мысли. От таких мыслей одна только тоска на сердце, а все равно потерянного не воротишь. Отец бы, наверное, назвал это «раскисанием». Он, конечно, был прав, говоря, что надо жить, не хныча и не мечтая о невозможном. И Катя заставляла себя думать о том, как она устроится в Москве и как она в конце концов найдет своих родителей. Увы, то и другое представлялось ей крайне туманным. Тетки своей она совсем не знала, в Москве никогда не была. Разве тут можно что-нибудь себе вообразить. Говорят, громадный город, чуть ли не в целую степь… Про тетку всегда говорили, что она женщина деловая и «не пропадет». Может быть, и Катя в таком случае не пропадет.

До Москвы ехали целую неделю.

Дорога была забита военными эшелонами, на больших станциях стояли товарные платформы, нагруженные пушками, и вагоны, охраняемые часовыми, с снарядами. Поезд подолгу стоял на станциях. Какие-то люди ругались, кричали, чего-то требовали.

Чем дальше на север подвигался поезд, тем холоднее становилось, и однажды утром, проснувшись, увидала Катя, что окно вагона все залеплено снегом. Была метель.

Все бранились, что зима пришла рано. Опять нельзя будет рассчитать запас дров… Тут голод, тут война, тут тиф сыпной, а тут еще зима… Пришла-таки проклятая.

Когда подъезжали к Москве и вдали уже стали в тумане подниматься церкви, фабрики и спицы радиотелеграфа, Марья Степановна спросила у Кати:

— А где твоя тетка живет?

— В Москве.

— Я знаю, что в Москве, да на какой улице… Дом номер какой.

— Я не знаю.

— Как не знаешь?

— В Москве живет…

Марья Степановна почесала себе кончик носа.

— Что ж ты воображаешь, что Москва в роде твоего Тополянска? Да как же ты ее найдешь?

— Она… Варвара Петровна Глухова…

— Так… стало быть: «Эй, извозчик, к Варваре Петровне». «Вам к гражданке Глуховой? Пожалуйте». Эх, ты… Я и не знаю, что теперь делать.

А Москва все выпирала и выпирала из-под земли, рельсы расползались, вагоны тянулись бесконечными рядами… И Катя вдруг поняла, что такое Москва, и ее взял ужас… Куда же она денется? Как найдет тетку?..

А Петя, стоя у окна, из себя выходил от восторга.

— Вагонов-то сколько… Труба-то какая… Смотри, смотри, вагон сам едет, сам едет…

Поезд шел по мосту, а под мостом была улица и по ней мчался трамвай…

Сразу столько удовольствий.

Наконец въехали в вокзал.

— Вот что, — сказала Марья Степановна, пока я вас к себе возьму, а там как-нибудь поищем… Может быть, по адресному столу найдем твою тетку.

И для Кати теперь все надежды выражались одним словом: адресный стол.

Ей при этом представлялся огромный письменный стол, а за этим столом сидит человек, который знает всех, кто живет в Москве. «Вам Варвару Петровну Глухову, ну как же, я ее знаю… Она живет…» Но вот где она живет, Катя уж никак не могла себе вообразить…

Поезд долго стоял, пока происходила выгрузка больных. Наконец Марья Степановна пришла и сказала: — Идемте.

Они пробрались сквозь вокзальную толпу.

На вокзале была грязь и вонь. Толкались мешечники, по углам валялись какие-то люди, производившие впечатление мертвецов.

За Марьей Степановной приехал на вокзал ее брат Степа, молодой красный командир, веселый и красивый. Приехал он на автомобиле, чем окончательно пленил Петю.

Степа сел рядом с шофером и, поймав взгляд Пети, крикнул:

— Иди сюда ко мне на колени.

Петя всю дорогу дрожал от радости, а Катя молчала, подавленная огромностью города.

Автомобиль гудел, и люди с санками шарахались от него, бормоча проклятия. Был ясный морозный день.

Степа и Марья Степановна жили в одной комнате, разделенной пополам ситцевою занавескою.

Степа поставил самовар и, угощая гостей своим пайковым хлебом, шутил с Петей.

Тот все время сидел у него на коленях, играл его удостоверениями, а один раз даже, к ужасу Кати, потянулся к револьверу, которого однако ему не дали.

Марья Степановна просила брата навести справки о Варваре Петровне Глуховой, на что тот промычал что-то выражающее большое сомнение в успехе поисков. У Кати от этого мычания опять тоскливо стало на сердце.

После чая Катю и Петю уложили спать. Их сильно укачало в дороге и они заснули крепким сном, как только добрались до подушки.

Кате опять приснился адресный стол. Человек, сидевший за столом, приветливо улыбался, и лицо его было очень знакомо. Да ведь это таинственный монах — Карасев. Катя довольна. Она спрашивает, как найти тетушку, и тот сейчас же пишет ей на бумажке адрес. Катя хватает бумажку хочет прочесть и… просыпается.

В комнате уже стемнело.

Петя спал рядом с Катей. Ни Степы, ни Марьи Степановны не было. Очевидно, они ушли по делам. Кате вспомнилось, как она бывало просыпалась вот так же в Тополянске и ждала… отца с матерью. И ей опять захотелось плакать.

Она встала и подошла к окну. Крыши, крыши, бесконечные белые крыши, кресты с золотыми цепями, трубы, какие-то башни. Какой огромный город!

Вечером Степа вернулся и сказал, что он подал в адресный стол заявление. Ему некогда было дожидаться, велели приходить завтра утром.

Мечты об адресном столе не обманули Катю. Тетушка нашлась, и Степа сам вызвался свезти к ней племянницу и племянника.

КОГДА Варвара Петровна узнала, что перед ней стоит ее племянница, она в первый момент не проявила никакой радости. Она продолжала со страхом поглядывать на военного, но вдруг, должно быть, уловив в его взгляде недовольство такою ее холодностью, она кинулась к Кате и Пете и стала целовать их и тискать, громко при этом восклицая:

— Милые вы мои… птенчики золотые… ангелочки… радости мои…

Рвач воспользовался суетою и, покосясь на Степу, быстро вышел.

Уходя, он пробормотал:

— Не буду мешать трогательной встрече близких родственников.

Степа тоже поднялся, очевидно, удовлетворенный проявленной радостью.

— Ну, я свое дело сделал. Могу уходить.

— Спасибо вам, товарищ… большое вам спасибо…

— Ну, чего там… Хорошо что вас-то нашли. По адресному столу. Порядок у них замечательный.

— Это только при советской власти такой стал порядок… При царизме этого не было…

Степа поцеловал Петю, кивнул Кате и Варваре Петровне и вышел. Хлопнула дверь, автомобиль взвыл, загудел и скоро замолк вдали…

— Это кто же вас привел?

— Один военный, Марьи Степановны брат…

— Какой Марьи Степановны?

— Сестры милосердия… Мы сюда на санитарном поезде приехали…

— А где же родители-то остались…

— Они…

Катя осеклась. Но тут же она проглотила слезы и сказала твердо.

— Они… неизвестно где.

— Как неизвестно?

Катя начала рассказывать.

Варвара Петровна слушала и, чем дальше, тем больше хмурилась.

— Что ж, и денег у вас с собою нету?.. И продуктов?

— Нету!

— А на что же вы жить собираетесь?

Катя покраснела.

— Может быть, в работе какой-нибудь я вам смогу оказать помощь.

— Да ведь теперь голод… А его чем я кормить буду. Вот горе, вот горе… Всегда Коля с Верой ко мне плохо относились… Всегда норовили мне неприятность сделать. Народили детей, а я теперь их корми… Вот горе…

— Можно?

В комнату вошел Рвач.

Он подмигнул Варваре Петровне.

— Отлегло. Уехал. Я там за углом стоял… Фрукт. Так вас, стало быть, с семейной радостью… Уа, уа… Ррр… Фррр…

Он стал строить рожи и кривляться перед Петей, но тот спрятался за спину Кати и не был расположен к шуткам.

— Да, уж радость… Кормить да одевать…

— Тсс…

Рвач кивнул на окно.

— Он им, видимо, покровительство оказывает… Еще опять приедет.

Но Варвара Петровна окончательно разворчалась.

— А коли он им покровительство оказывает, так пусть он их и кормит, а я не при чем… Чем я их прокормлю?..

— Это действительно…

Рвач при этом скроил дурацки-сочувственное лицо и ткнул пальцем в подушку.

— Сами, можно сказать, голодаете, мамаша.

Варвара Петровна рассердилась.

— А ты зачем пришел?.. Тебя кто звал?..

— Я, конечно, уйти могу…

Но сказав так, он взмахнул рукой, и брильянт на одну секунду блеснул перед глазами Варвары Петровны.

Та сразу успокоилась.

— Да сиди уж… если пришел…

Она опять обернулась к Кате.

— Ну, а делать ты что умеешь?

— Шить умею… стряпать немножко…

Наступило молчание.

В окно стукнул комок снега. Метель расходилась не на шутку.

— А по-моему, мамаша, вы напрасно так волнуетесь. Девица эта, насколько я вижу по ее лицу, вполне смышленный элемент… Она и в нашем деле помощь оказать может.

Какую помощь?..

— А вот какую…

Он хотел сказать что-то, но промолчал… Потом подошел к Варваре Петровне и стал шептать ей на ухо. Кончив шептать, он самодовольно отошел и ущипнул Катю за щеку.

Но Варвара Петровна с сомнением покачала головой.

— Боюсь я все-таки этого дела…

— Да чего тут бояться… Бояться нечего… Стало быть, в общем, мамаша, вы согласны компанию начать?

— Согласна-то согласна…

— Ну, то и хорошо. Я к вам на-днях зайду почтение свое засвидетельствовать.

Он нахлобучил длинноухую шапку и ушел, посвистывая.

— С двумя детьми жить в комнате… Вот горе-то, — опять заворчала Варвара Петровна, — и где я вас уложу, где я вас усажу!

— Вы, тетя, не беспокойтесь.

— Поневоле забеспокоишься…

— Вы только скажите, а я все сделаю, приготовлю…

— Вы сегодня-то ели?

— Ели!

— А я еще хочу, — пробурчал Петя.

— Ну вот. Я так и знала… Да ведь голод в Москве… Поймите вы это…

— Это он так говорит, — смутилась Катя, он сыт.

— Нет, я не сыт…

— Да ведь ты сейчас чай пил с хлебом у Марьи Степановны.

— Еще хочу.

Варвара Петровна со вздохом подошла к столу, порылась в каком-то мешке и вынула кусок черного хлеба.

— Ну, ешь…

Петя сел на стул и, болтая ногами, принялся уписывать хлеб.

Катя чувствовала себя крайне неловко, ибо решительно не знала, что делать.

— Ну что ж, — сказала Варвара Петровна, очевидно, примирившись с своею печальною участью тетушки, — помоги-ка мне вот это пшено по мешочкам рассыпать… Только если ты кому скажешь, что у меня пшена много, я тебя прямо на улицу выгоню… Я не посмотрю, что ты моя племянница…

Она с трудом отодвинула один из ящиков комода, и Катя с удивлением увидала, что ящик до краев наполнен золотистым пшеном.

Так началась для Кати новая московская жизнь.

На другой день Варвара Петровна пошла на рынок, а Кате приказала затопить печку и сварить картофельный суп и пшенную кашу.

Петя все время приставал к Кате, чтоб она сводила его посмотреть трамвай, он хныкал, капризничал, и, видно, был очень недоволен своею новою квартирой.

— Из окна ничего не видно, дома не как нужно.

— А как нужно?

— Нужно, чтоб высокие были до неба… А тут как у нас…

Вид из окна в самом деле скорее напоминал провинцию, чем Москву. Зелененькие и серые деревянные домики в три и в четыре окна с резьбою над окнами. Пете куда больше понравился огромный шестиэтажный дом, где жила Марья Степановна.

— Хочу к дяде Степе…

— Ну, Петя, не плачь… ты мне печку топить мешаешь.

— К дяде Степе…

Кто-то тихонько постучал в дверь.

— Кто там? — спросила Катя.

Вошла девочка лет пятнадцати, очень худая, одетая в дырявые валенки и вся закутанная в громадный шерстяной платок.

— О чем это твой ребеночек плачет?

У нее было такое доброе, худенькое личико, что Катя невольно почувствовала к ней расположение.

— Вот плачет, что здесь на Москву не похоже. А ты кто?

— Я ваша соседка Зина. У вас печка топится. Погреться можно?

— А у вас разве не топится?

— Мы через день топим. У нас дров нету… Сейчас стульями топим.

— А ты одна живешь?

— С папой. Мой папа служащий, счетовод. Днем он служит, а вечером на гитаре играет.

— Как играет?

— На фабриках… по разным клубам… У них музыкальная труппа… Папа за это получает продукты, только немного. Иногда даже колотый сахар дают… Можно к тебе приходить?

— Можно… то-есть я думаю, что можно.

— Варвара Петровна позволит… Она мне вчера вечером уж говорила, что если она с тобой куда-нибудь уедет, чтобы я за Петей посмотрела.

— Куда ж она со мной уедет?

— Не знаю… у нее ведь разные дела.

Зина оглянулась и шепнула:

— Она ведь спекулянтка.

— А это что?

— Вот дурочка — не знаешь. Ну, продуктами торгует запрещенными.

— Вот что…

— Если узнают, в тюрьму посадят, а потом, к стенке…

— А что это: к стенке?

— Ну, высшая мера наказания — расстрел…

— А как же она не боится?

— Она отчаянная. Много денег зарабатывает… Вон видишь, печку каждый день топит…

— А у тебя мама есть? — спросила Катя.

— Нет, моя мама умерла… А у тебя есть?

— Вот не знаю… Боюсь очень, не умерла ли моя мама…

Зина сочувственно выслушала весь рассказ. Даже слезы навернулись у нее на глаза.

— Значит, ты тоже, как я, несчастная… Это хорошо.

— Чего ж хорошего.

— Я тебя любить буду… А счастливых людей я боюсь. Счастливые люди всегда злые… Ох, до чего есть хочется.

— А как же ты обедать будешь без печки?

— Я вот в двенадцать часов хлеб ем черный с картошкой холодной. Нарежу картошку ломтиками, на хлеб положу, иссолю и ем. Очень вкусно. А в пять часов папа приходит. Мы тогда чаю напьемся опять с хлебом… Папе на службе дают обед… Папа сейчас, должно быть, скоро обедать будет… Им суп дают из воблы. А кипяток нам Варвара Петровна теперь будет давать… Чтоб я за Петей посмотрела, когда вы с ней уедете.

— Да куда же мы уедем?

— Уж не знаю.

Петя заплакал.

— Не хочу, чтоб ты уехала…

— Да я ведь и не еду никуда…

— Не хочу-у-у…

Он, видимо, был голоден и скучал по привычной домашней обстановке.

— Мама! Мама! Где мама?

Для Кати эти возгласы были очень мучительны. Что она могла сказать ему в ответ? Бывало в Тополянске, когда он спрашивал ее, где мама, она отвечала уверенно: «мама сейчас придет». Но теперь она не могла это сказать.

Зина взяла Петю на руки.

— Неужто со мной не будешь дружить?

Петя всхлипнул, но доверчиво прижался к ней.

— Я тебе буду разные вещи рассказывать. Рассказать тебе сказку про гуся?

— Расскажи!

— Она и вся!

Петя ухмыльнулся.

— Еще расскажи.

— Рассказать тебе сказку про утку?

— Да, расскажи.

— Она улетела за будку!

— А про гуся?

— Она и вся.

— А про утку?

— Она улетела за будку.

— А еще расскажи.

Пока Зина забавляла Петю, Катя мешала кашу, боясь, чтобы она не подгорела.

Она хотела, как можно лучше приготовить обед, чтобы Варвара Петровна была довольна и не могла упрекнуть ее в дармоедстве. Суп кипел, каша хлюпала.

У Кати под ложечкой засосало от голоду. Зина тоже с жадностью смотрела на кашу.

Однако Варвара Петровна оставила точную мерку пшена и нельзя было тронуть ни одной ложки. До сих пор она обычно пользовалась вместо мерки маленькой кофейной чашечкой. Теперь она со вздохом заменила чашечку стаканом. И то вышло каши в обрез.

Зина встала и направилась к двери.

— Куда же ты?

— Очень здесь сидеть трудно… Аппетит только себе нагонишь… и картошкой, пожалуй, тогда не наешься.

Кате так бы хотелось угостить Зину кашей. Но, увы, каша эта была не ее.

А тетушка строго запретила есть, пока она не вернется.

Через три дня вечером зашел Рвач, когда Варвары Петровны не было дома. Он был в отменно веселом расположении духа и, чтобы рассмешить Петю, встал на четвереньки и рыча пошел на него, болтая длинными мохнатыми ушами своей шапки. Но Петя вместо того, чтоб засмеяться, страшно перепугался и бросился к Кате.

— Экий ты, карапуз, плаксивый, — произнес Рвач, поднимаясь с пола, — ну, не реви, говорят тебе, не реви.

И он довольно сильно щелкнул Петю по носу.

Петя еще пуще заплакал.

— Уходи, дядька!.. — вдруг закричал он.

— А, вот ты какой, — с раздражением, хотя стараясь улыбнуться, сказал Рвач. — С тобой играют, а ты злишься… Хорош гусь…

— Я… не… гу…гусь.

— А гусь, да еще, выходит, плаксивый, глаза на мокром месте. Ы-ы… Ы-ы… Рева-корова… Маменькин сынок…

Катя почувствовала, как кровь у нее в сердце словно закипела.

— Молчи, — крикнул снова Рвач, — ухи оборву… Паршивец…

— Сами вы молчите! — крикнула Катя вне себя от гнева. — Не смейте ругаться…

— Ах, какая еще мамзель-стрикозель… Па-аду-маешь. Пардон…

Он встал и по-дурацки расшаркался.

— Извиняюсь… Какая фря…

И так как Петя продолжал голосить все сильнее и сильнее, он гаркнул.

— Заткнешься ты или нет, сволочь такая!

И протянул руку к Петиному уху. Катя вся дрожа, изо всех сил хватила его кулаком по руке.

— А, ты драться!.. Дрянь вредная.

И, схватив Катю за шею, он пихнул ее прямо в дверь.

Дверь растворилась и Катя наткнулась на входившего как-раз в этот миг человека.

Это был старичок небольшого роста, давно небритый, одетый в какой-то халат, похожий на арестантский или больничный.

Это был сосед по комнате, Иван Петрович, отец Зины. Катя уж несколько раз встречала его в коридоре.

— Что вы здесь безобразничаете, гражданин, — сказал он слегка осипшим голосом. — Мало того, что вы мешаете служащему спать после трудового дня, вы еще детей истязаете.

— А вас что, позвольте спросить, звали?

— Я сам пришел на ваше безобразие… которое прошу немедленно прекратить…

— Вот тебе…

Рвач поднес к носу кукиш.

— А вот тебе еще…

Он поднес второй кукиш.

— В таком случае я схожу за милицией…

И, сказав так, Иван Петрович направился по коридору к выходной двери.

Какая-то женщина с любопытством выглядывала из противоположной двери.

Настроение Рвача мгновенно переменилось.

— Товарищ, товарищ, — закричал он, — гражданин… Я же пошутил. Все это была с моей стороны одна сплошная шутка… Очень извиняюсь…

Иван Петрович вернулся обратно.

— Но и шутки эти ваши мне не нравятся.

— Ну, не буду шутить… Ладно… ребенок оказался до крайности капризный… Ну ладно. Не плачь, я тебе пряник куплю…

Опять пряник! Все обещают и никто не дает.

— А тебе, мамзель, коробку конфет… Ну… вот… Шуток не понимаете.

— И прошу вас вообще вести себя потише.

Иван Петрович запахнул над валенками полы халата и торжественно удалился.

Петя сидел на коленях у Кати и всхлипывал.

У Кати страшно билось сердце, и взгляд ее был все еще так сердит, что Рвач смутился и отвернувшись, пробормотал какое-то ругательство.

В это время в комнату вошла Варвара Петровна.

— Что это вы тут так накуксились все? — спросила она.

Повидимому, этот день прошел удачно, ибо Варвара Петровна была в очень хорошем настроении.

— Так, — отвечал Рвач, — между прочим ничего особенного не произошло. Я, мамаша, к вам по серьезному делу.

И, повернувшись, чтобы дети не могли видеть, он показал ей на ладони три больших брильянта.

Он их достал словно прямо из воздуха и, показав, тотчас опять спрятал, куда неизвестно.

— Это на какую же сумму?

— А вот на триста тысяч… Двести шестьдесят отдадим, остальные себе… Дело?

— Дело!

— Только это не терпит отлагательства.

— Завтра и поедем!

Они отошли в угол и стали шушукаться.

— Правильно… спичечную коробку дайте, мамаша. Ну вот.

Он ушел, погрозив Пете пальцем.

Когда Катя легла спать, Варвара Петровна сказала ей.

— На правом боку надо спать… Так все доктора велят.

Катя покорно повернулась лицом к стене.

Она спала на сундуке вместе с Петей. В комнате было очень тепло. Вероятно, многие москвичи, которые с тоской наблюдали, как ртуть в градуснике спускается к нулю, позавидовали бы сейчас Кате. На дворе опять начиналась вьюга. Зима выдалась злая и неумолимая. Совсем не хотела считаться с тем, что у людей дров не было и печи приходилось топить остатками мебели.

За стеной Иван Петрович играл на гитаре. То жалобные, то суровые звуки приятно баюкали, и казалось, что плывешь на лодке по широкой-широкой реке. А кругом заливные луга, заросли, вдали село… Как бы только Петя не упал в воду…

— Катя! А, Катя!

Катя подняла голову и с удивлением увидела, что никакой реки нет, а лежит она на своем сундуке, а рядом с ней стоит Варвара Петровна.

— Ты почему креста не носишь?

Катя не сразу поняла спросонья.

— Почему, говорю, на шее креста не носишь?

— Я его потеряла еще года три тому назад… Купалась в реке и потеряла…

— Ну, вот… креста у меня нет, а я тебе ладонку на шею надену. Это такая ладонка, от всякой напасти предохраняет… Ты ее береги.

— Спасибо!

— Никому не давай… Не снимай ни за что… уж если надела ее, снимать никак нельзя.

— Хорошо.

— Ну, спи.

Варвара Петровна отошла от Кати.

Катя пощупала ладонку. Она была наощупь твердая и с непривычки было с ней неудобно.

Катя опять повернулась к стене.

Звуки все наростали и наростали. Гитара рокотала в самом деле, как река, прорвавшая весною ледяные преграды. Опять лодку понесло течением… Страшно, но хорошо… Катя чувствовала, как сладко немеют у нее руки и ноги. Она заснула.

Утром Варвара Петровна сказала Кате.

— Нам нужно будет с тобою по делу в Каширу съездить. Это под Москвою город такой небольшой. А за Петей Зина присмотрит. Она там-то у себя намерзлась.

Кате очень не хотелось расставаться с Петей. Тетка ей как-то не внушала доверия, и предприятия ее Катю несколько пугали. Куда ехать, зачем? Но на Зину, конечно, положиться было можно. Петя никогда с нею не капризничал, а когда она приходила, он всегда радостно устремлялся к ней навстречу.

Ехать решено было в 4 часа дня.

В КОМНАТЕ было до того жарко, что Иван Савельич Огурцов объявил о своем желании снять с себя все, кроме исподнего.

— И ты, ваше сиятельство, раздевайся, — сказал он, икая после выпитого самогона, — а то эдак и лопнуть можно!.. Ффу!..

Тот, кого назвали «ваше сиятельство», был в самом деле похож на князя, хотя бы и бывшего. Худой, стройный, с тонкими руками и точеным бритым лицом, он являл разительный контраст с толстым бородатым огородником.

Он обернулся к Прасковье Осиповне (жене Огурцова) и сказал с любезной улыбкой, берясь за обшлага своего пиджака.

— Вы разрешите?

Огородничиха расплылась вся от этой любезности и стала уж совсем поперек себя шире.

— Ах, сделайте такое ваше одолжение…

— И брюки снимай, ваше сиятельство.

— Ну брюки зачем же…

— Взопреешь… ишь градусник-то, в рот ему дышло, как вспер.

Князь посмотрел на градусник, висевший на стене. Это был очень диковинный градусник в виде морской царевны, обхватившей мачту корабля. Мачта и была градусником.

— Да… это солидно… Двадцать два градуса…

— И еще больше будет, — с восторгом заорал Огурцов. — Осиповна, еще полешек подкинь… Вон ей сколько места еще, ртути-то.

— Жарко будет…

— Ничего… нагишом будем сидеть… А? Хо-хо!..

Но князь сказал:

— Ты всегда скользкие темы затрагиваешь… Довольно топить.

— Ну, довольно, так довольно… А у вас-то прежде в доме-то вашем до скольких топили?

— Да было градусов пятнадцать…

— Ну, стало быть, кончай… И то перетопили.

Князь вынул из кармана золотой портсигар и закурил.

У Огурцова глаза так и засверкали.

— Эх, — воскликнул он, — ваше сиятельство… Ей-богу… Продал бы мне… Я тебя картошкой засыплю…

— Нельзя, братец, фамильная вещь…

— Уж больно он… золотой! Сверкает!..

— Из этой, братец, штуки Суворов табак нюхал.

— Суворов… Ишь ты, козла тебе в поясницу…

— Здорово… Десять мер отсыплю…

— Смеешься… За историческую вещь десять мер! Да ее за границей…

— Так до заграницы еще доехать надо… А у тебя вон брюхо-то худо-ое…

— Ничего… и так хорошо.

— Ну, не хоть, как хошь. Ну расскажи-ка что-нибудь, ваше сиятельство. Выпей вот еще и расскажи.

— Да что тебе рассказывать?

— Ну, что ли, как в этом, как его… Монте…

— Монте-Карло…

— Во-во! Как это ты там в рулетку дулся…

Огурцов налил самогону в стаканчики и, расправив бороду, уперся руками в коленки. Он заранее переживал удовольствие рассказа.

— Да что ж особенно рассказывать…

— Нет, ты все как намедни… с самого начала…

— Ну вот, сижу я это раз в Москве зимой… Погода дрянь… Я позвонил лакею… На четверг билет в Ниццу… Ну, паспорт я, конечно, сразу доставал…

— Почему?

— Губернатор мне двоюродным братом приходился…

Огурцов даже захохотал от восторга.

— Губернатор — брат двоюродный… Ах, гвоздь тебе в затылок.

— А нужно сказать, что было у меня тогда в распоряжении всего тысяч пять — шесть.

— Осиповна, это ведь по мирному времени шесть тысяч… А?

— Чепуха! Тогда это за деньги не считали.

— Вот этот дом-то весь триста рублев стоил… Постой-ка. Шесть тысяч… Двадцать домов таких! А?

— Мой дом в Москве двести тысяч стоил…

— Двести тысяч!.. Ффу!.. Дуй тебя горой. Ну дальше…

— Ну, в четверг сажусь в спальный вагон… и через три дня — море, пальмы, солнце, отели.

— Кого?

— Отели… Ну, гостиницы… Выкупался в море, на другой день на автомобиле в Монте-Карло… Дорога белая, гладкая, пахнет морем. Приезжаю, иду в казино… Там волнение… Польский граф все состояние проиграл и застрелился… При мне труп вынесли… Я в дверь, а его выносят.

— А ведь это примета хорошая, — сказала Осиповна и, икнув во все горло, прибавила, — пардоняюсь.

— Ну, вот. Я поставил для начала сто франков… Пустили рулетку… дрр… тюк. Шарик сел прямо на мой номер. И мне лопаточкой вот такую кучу денег… И пошло… Сорок тысяч выиграл в два часа…

— Сорок тысяч!

Огурцов схватился за голову…

— Целый город. Ей-богу, город. Ну и куда ж ты дел эти сорок тысяч?

— А, братец, длинная история… Это я тебе лучше с глазу на глаз…

— Осиповна, — с восторгом закричал Огурцов, — а ну-ка, выйди.

Но в этот самый миг кто-то постучал у ворот.

— Это еще кого носит на ночь глядя?..

— Ох, не люблю это, когда стучат, — сказала Осиповна.

— Ничего… отпирай.

Осиповна накинула платок и вышла из комнаты.

— Ну-ка ты пока мне расскажи.

Но князь был, видимо, тоже обеспокоен стуком.

— Погоди, — сказал он, отходя в темный угол.

Но Осиповна вошла в это время и произнесла успокоительно.

— Варвара Петровна с племянницей…

Катя сильно промерзла в дороге и, войдя в жарко натопленную комнату, она сразу как-то вся разомлела.

Осиповна налила ей чаю и дала булку. Таких булок давно уж Катя не ела.

Огурцов и Варвара Петровна долго о чем-то шептались.

— Ваше сиятельство, — сказал Огурцов, — ты носом не клюй. Ты выпей лучше. Нужна будет твоя оценка.

Князь сказал, глотая зевок.

— Да мне в общем спать не хочется.

Но у Кати веки словно налились свинцом, голова совсем не держалась на шее. Она едва отвечала на расспросы Осиповны.

— Девчонка-то ваша, — наконец сказала та, — больно спать хочет.

— А хочет, пускай ложится… Места много…

Катя улыбнулась и легла на скамейку.

В это время подумала она о Пете, как это он теперь один в Москве с чужими людьми, и ей сразу расхотелось спать. Небось без нее он плохо засыпает… Ее зовет… Мамы нет, Кати нет. Бедный Петя…

Почувствовав слезы на глазах, Катя быстро сомкнула веки, чтоб никто не заметил.

Закрыв глаза, она тотчас стала засыпать.

Чьи-то пальцы коснулись вдруг ее шеи. Катя вскочила.

Варвара Петровна стояла рядом с скамейкой и сердито сказала:

— А я думала, ты спишь.

— Что-то расхотелось…

Огурцов покачал головой.

— Надо спать…

Князь произнес зевая:

— Я ведь сейчас скоро уходить должен.

— А ночевать?

— Сказал тебе, что не могу.

— Гм!..

Огурцов шепнул что-то на ухо Варваре Петровне.

Она тихо спросила.

— А он безвредный?

Огородник сделал рукой успокоительный жест…

Затем он порылся в каком-то ящике, как-то странно боком и не поворачиваясь подошел к столу и стал наливать чай.

— Ну, не спится, чаю еще выпей.

Выпить горячего чаю Катя не отказалась. К тому же, как ни грустила она о Пете, но булки очень соблазняли ее. Ей только было неловко взять булку после того, как она кончила пить чай. Поэтому она тотчас села за стол, взяла булку и стала пить чай.

А Огурцов в это время говорил Варваре Петровне, указывая на князя.

— Вот человек… В мирное время тысячами швырялся… А расскажи, как ты об заклад бился с графом насчет лыжи…

— Ну что тут рассказывать…

— Понимаешь, — сказал Огурцов, обращаясь к Варваре Петровне, — граф один богатейший объявил, что нет такой вещи, которую нельзя съесть… Крысу, лягушку… всякий, говорит, предмет стрескаю… А князь обиделся… Ставлю, говорит… Сколько поставил?

— Десять тысяч.

Десять тысяч, говорит, ставлю, что не всякий предмет можно съесть… Нет, говорит, всякий… Слово за слово… Об заклад побились. Князь и говорит… Съешь, говорит, лыжу.

— Как лыжу?

— Вот так, лыжу. А граф, говорит: очень свободно… И съел, забодай ее лягушка!.. Целый год ел. Крошил он ее, лыжу-то, и в суп и во всякую кашу и в питье всякое… Съел. Князь видит, что правильное его стороны поступлено, деньги на колесо. Отсчитал десять тысяч… Словно мы, вот, гривенник… Во жизнь!.. А? Во жизнь.

Выпив второй стакан, Катя уже никак не могла, да и не хотела бороться со сном… Она едва дошла до скамейки.

— Спит, — сказала Осиповна, прислушавшись.

— Знаменитое средство, — заметил Огурцов, — ко мне раз милиционеры пришли с обыском… Я говорю: товарищи, вы, говорю, прямо с поля, так сначала чайку, а Осиповне мигнул. Те сели… А Осиповна будто за сахаром, а сама подсыпала им порошочку… Так пять часов спали, ровно убитые… Мы-то все покеда в землю успели закопать.

— Ну а когда проснулись, не догадались?

— А пускай догадываются… Как же это они донесут-то. С обыском, мол, пришли, а сами чай гонять. Ну, меня они, конечно, крыли… Ну, дал им по мере картошки… В общем благополучно…

Варвара Петровна тихонько подошла к Кате и стала расстегивать ей ворот.

Огурцов потер себе руки.

— Эх, кабы денег не было. Что бы за жизнь была.

— Нда… Ерунда…

И князь снова полез за портсигаром.

Но Огурцов теперь был увлечен чем-то, видимо, более интересным.

Он внимательно следил за тем, что делает Варвара Петровна.

УТРОМ Катя проснулась с очень тяжелой головой.

На столе опять кипел самовар, Огурцовы пили чай, а Варвара Петровна с довольной улыбкой шила какой-то широкий пояс из холста.

— Проснулась? — спросила она у Кати приветливо, — вот я тебе пояс сшила, с ним теплее будет.

Все почему-то засмеялись.

Варвара Петровна надела Кате пояс под кофточку и зашила его на ней.

— А теперь пей чай, да пора итти, а то к двенадцатичасовому опоздаем…

— Теперь расписание спуталось.

— Ну все-таки…

Пояс, который Варвара Петровна надела на Катю, был довольно жесткий, и Катя сразу догадалась, что в нем деньги. Это подтверждало и крайне довольное лицо Варвары Петровны: Катя почувствовала себя чем-то в роде воровки, и при виде милиционера на станции ей стало не по себе. Но она ничего не сказала тетушке, тем более, что никто не обратил на них никакого внимания, и они благополучно втиснулись в грязный вагон с выбитыми стеклами. Сесть пришлось прямо на пол между валенками и сапогами пассажиров. Поезд еле сдвинулся с места. В вагоне трудно было дышать от вони. Какой-то старик курил злейшую махорку, поминутно сплевывая, все рассуждали о голоде и о холоде и ругались последними словами.

— Прежде бывало соль-то копейка фунт…

— Прежде… А помещики? Это ничего?

— Пуговицы и то нигде не купишь! Эх, жизнь…

На верхней полке в это время кто-то заворочался.

— Эй, сволочь, осторожнее… Вши с тебя сыпятся…

Катя вздрогнула от отвращения. Несколько вшей в самом деле упали на нее.

— Девонька, ты их к ногтю, — сказала какая-то женщина и, видя, что Катя не решается, сама стала ловить на ней вшей, с необыкновенной ловкостью давя их под ногтем.

— Вот от чего тиф-то по России гуляет, — пробормотал какой-то гражданин в очках.

— Тиф не от вшей.

— А от чего же?..

— Вообще сам по себе. Болезнь.

— Да болезни-то от чего… От бактерий. А носителями тифозных бактерий и является вошь.

— А почему же раньше и вши были и клопы, а тифу этого самого и не слыхали?

— Тиф всегда был, но теперь он принял массовые размеры…

— Голубчик, это мы все очень хорошо понимаем. Только невозможно это, чтоб от такого насекомого существа человек, скажем, помирал.

— Да знаете ли вы, что бактерия так мала, что ее простым глазом не увидишь. Только под микроскопом.

— Ну, а это один обман. Это пустяки… Коль чего не видно, так нечего и смотреть…

— С вами говорить… Вот девочка теперь заболеть может тифом, все из-за вашей грязи.

— А вы не каркайте…

— Я не каркаю, а говорю. А если б не ваша грязь…

— Да это не с меня вши, а сверху.

— Я не про вас, а про народ вообще.

— С чистоты не воскреснешь, с погани не треснешь.

— Вот именно, треснешь.

— Мы покеда живы.

— А ну вас…

На каждой станции поезд стоял по полчаса, ибо паровоз заглохал, как перестоявший самовар.

До Москвы добрались только к вечеру.

Петя уже спал, когда Катя вошла в комнату.

Зина сидела рядом и дремала возле только что погасшей печки. За стеной по обыкновению звучала гитара.

— Ну, как он без меня?

— Ничего, очень хорошо. Такой умный мальчик. Я ему разные истории рассказывала.

Когда Зина ушла, Варвара Петровна сняла с Кати пояс и приказала ей ложиться спать.

Катя покорно легла к стенке и долго слышала, как Варвара Петровна шуршала бумажками.

Московская жизнь Кати шла довольно спокойно, без особенных тревог и волнений. Пока тетушка ходила по своим делам, Катя варила обед, беседуя с Зиной. На улицу она почти не выходила. Зина водила Петю как-то вечером смотреть трамвай, и тот вернулся в полном восхищении. Он спросил Катю.

— Почему у трамваев глаза ночью красные, а у кошек зеленые?

Варвара Петровна стала относиться к Кате гораздо лучше, очевидно, оценив ее хозяйственные способности. Катя была рада, что Петя по крайне мере сыт и живет в тепле. Однако она чувствовала себя все время словно на вокзале: вот-вот раздастся звонок и нужно будет снова куда-то ехать. Ведь не навсегда же она поселилась здесь с Петей, ведь должна же как-нибудь измениться ее жизнь. В особенности за последнее время Катю стало томить какое-то беспокойство. Есть ей совсем не хотелось, иногда вдруг начинало знобить, хотя печка топилась во-всю. Вдобавок явился Рвач, опять пошептался с Варварой Петровной, а когда он ушел, та объявила, что завтра снова придется ехать в Каширу. Перед сном Варвара Петровна велела Кате снять ладонку.

— Я тебе новую ленточку пришью, боюсь, как бы эта не оборвалась.

Катя в эту ночь видела какие-то странные, тяжелые сны. Она часто просыпалась, и ей было душно и трудно дышать.

Утром тетка вернула ей ладонку и опять повторила, какое она имеет чудесное свойство и как опасно ее потерять.

У Кати болели руки и ноги, и вся она была словно в каком-то оцепенении. Она равнодушно простилась с Петей и, зевая, пошла за Варварой Петровной.

Была оттепель.

Прохожие скользили и ругались.

Около какого-то дома жильцы, исполняя трудовую повинность, с ленивою яростью чистили тротуар.

Вдруг Варвара Петровна поскользнулась и упала.

Какой-то парень, проходивший мимо, громко захохотал.

— Еще девять раз осталося.

Варвара Петровна с помощью Кати с трудом поднялась, но когда попыталась шагнуть, вскрикнула и побледнела.

— Ой, не могу, — сказала она, — ногу, должно быть, вывихнула.

Опираясь на Катю, она еще попыталась сделать шаг и опять застонала.

— Вот горе-то, — пробормотала она, — неужто домой возвращаться. Нельзя. Надо ехать.

Но как ни кусала она себе губы, чтоб не кричать, сделав несколько шагов, замахала руками.

— Ой… ой… не могу… Как огнем жжет…

Варвара Петровна чуть не плакала.

— Как же быть-то теперь. Как же быть-то…

Целый час они возвращались домой.

Придя, Варвара Петровна тотчас сняла валенок и увидала, что нога ее в щиколотке раздулась. Дотронуться было очень больно. Наступить она уже совершенно не могла.

Но не столько боль в ноге мучила ее, сколько сознание упущенного «дела». Рвач, уходя накануне, сказал очень строго:

— Смотрите, мамаша, чтоб завтра обязательно свезти. Если послезавтра денег не будет, я своего клиента потеряю, а тогда крышка всем таким делам.

Варвара Петровна, вспоминая теперь эти слова, только вздыхала. Рвача она очень боялась.

Но вдруг ее словно осенила какая-то мысль.

— Катя, — сказала она с легким оттенком сомнения в голосе, — ты одна могла бы в Каширу съездить к Огурцову? Нашла бы дорогу?

— Думаю, что нашла бы.

— Не побоишься одна поехать? Милая, поезжай.

У тетушки все лицо жалобно сморщилось.

— Я могу поехать…

Сказав так, Катя зевнула.

Она отвечала почти машинально. Что-то странное делалось с ней. Она не то спала, не то бодрствовала. Ей было решительно все равно ехать или не ехать, в Каширу или еще куда-нибудь. Варвара Петровна стала поспешно объяснять ей, где надо брать билет, как садиться в поезд, как итти от Каширы до огородника.

Катя на все молча кивала головою. Ей уже казалось, что она едет в поезде, в ушах вдруг зашумело, но она встряхнула головой, и это ощущение кончилось.

Она оделась, равнодушно поцеловала Петю и опять вышла на улицу. Дорога до вокзала была очень дальняя, и Варвара Петровна велела Кате спрашивать у прохожих и милиционеров, как итти.

Улицы и тротуары занесло снегом, но Катя шла опять-таки как-то машинально, дорогу она запомнила, и ей даже не пришлось спрашивать. Когда идешь пешком из Дорогомилова на Щепок, поневоле запомнишь дорогу. На вокзале у Кати захватило дух от вони, а от сутолоки закружилась голова. Она едва не упала на грязный пол. Какой-то мужик поддержал ее.

— Что ты, девочка?

— Так… поскользнулась!

— А ты ходи тверже!

У кассы была длинная очередь. Какая-то старушка ходила и продавала свое место за двадцать тысяч.

Над нею смеялись, но кто-то все-таки купил у нее место, и старушка снова встала позади всех.

В поезде было так же, как и в прошлый раз, тесно и душно. Катя втиснулась в угол и тотчас закрыла глаза. Теперь уж нельзя было понять, поезд ли это шумит, кровь ли бьется в висках. На плечи надавила какая-то тяжесть. Катя сползла со скамейки.

— Девочка, а, девочка? Что ты?

Но у Кати не было никакой охоты отвечать. Хотелось лежать вот так и все глубже и глубже проваливаться в темную яму, наполненную чем-то мягким и сыпучим. Она не открыла на оклик глаз и ничего не ответила.

— Померла, что ли? — раздался над нею голос.

«А как же Петя»? — подумала она вдруг, хотела что-то сказать, но голова страшно закружилась, и она вдруг полетела на самое дно ямы.