Шэрин Маккрамб ВОСКРЕСИТЕЛЬ © Пер. с англ. В. Вебера

Шэрин Маккрамб


Шэрин Маккрамб защитила дипломы в университете Северной Каролины и Технологическом университете Виргинии. Она живет в Блу-Ридж-Маунтинс, штат Виргиния, но много ездит по США и всему миру, выступая с лекциями о своей работе. В 2001 году Маккрамб провела писательский семинар в Париже. Ее «балладный цикл», начавшийся романом «Если я когда-нибудь вернусь, милая Пегги» (1990), принес ей заслуженное признание и многочисленные премии, в том числе премию Ассоциации писателей Аппалачей за выдающийся вклад в литературу Аппалачей; его неоднократно включали в списки лучших книг «Нью-Йорк таймс» и «Лос-Анджелес таймс».

В предисловии к сборнику «Обрушение Туманной горы и другие рассказы» она упоминает историю жизни своей семьи в Северной Каролине и Теннесси, которая нашла отражение в тех ее произведениях, действие которых разворачивается в Аппалачах. Один из созданных ею литературных героев, шериф Спенсер Эрроувуд, получил свою фамилию от предков ее отца, а Фрэнки Силвер («первая женщина, повешенная за убийство в Северной Каролине»), чью историю Маккрамб использовала в «Балладе о Фрэнки Силвер», приходилась ей дальней родственницей.

«Мои книги напоминают аппалачские стеганые одеяла, — пишет она. — Я беру яркие отрывки баллад, легенд, фрагменты сельской жизни, какую-то местную трагедию и делаю из этого единое целое; не только рассказываю историю, но и доношу до читателя правду о жизни горного юга».

Шестой роман «балладного цикла» под названием «Заклинатель песен» появился в 2001 году. Последний из ее опубликованных романов — «Всадники-призраки».


В ореоле света, отбрасываемого лампой, молодой человек, покачиваясь, стоит на пороге с мгновение, может, чуть дольше, пока его сердце успевает отбить три удара. Потом скальпель выпадает из его руки, и он, еле волоча ноги, устремляется дальше, к ограждению балкона, где лестница словно обвивает ротонду. С места, где он находится, за дверью аудитории на втором этаже, до мраморного пола внизу тридцать футов. Или чуть больше.

Старик, что стоит в коридоре, не удивляется. На своем веку он повидал слишком многих бледных молодых людей, точно так же выскакивавших из этой комнаты, с ее сладковатым запахом разложения, на который совершенно не влиял другой запах, табачной слюны, марающей пятнами деревянный пол. Студенты жуют табак, чтобы избавиться от запаха разложения. Юноша — новичок и не знает этой народной мудрости. Впрочем, поначалу от табака его будет тошнить не меньше. Он поменяет шило на мыло.

Старик не пытается поддержать страдальца. В здании они одни, но никакого значения это не имеет, по нынешним временам такое не принято. Молодой человек может обидеться, да ему и не следует забывать, что на нем белый костюм из льняной материи. Сегодня он не работает. Пришел посмотреть, почему горит свет в окне наверху. Более того, у него уже давно пропало желание прикасаться к человеческой плоти. Он остается в тени и наблюдает, как молодой человек устремляется навстречу холодному воздуху в пещерообразном пространстве под куполом.

Но от запаха секционного зала отделаться не так-то легко, и старик знает, что произойдет, если студент в скором времени не глотнет чистого воздуха. Кому-то придется мыть пол в коридоре. Не старику. Такое ему не по статусу. Так что пол будет мыть кто-то из других сотрудников, один из его знакомых. А ведь так легко избавить уборщика от лишней работы, а молодого человека — от еще большего унижения. Нет ничего проще, чем предложить молодому человеку альтернативу — пожарное ведро.

Ведро с песком стоит возле секционного зала на случай, если вдруг какой-нибудь безалаберный студент перевернет масляную лампу. Плавным движением старик хватает ведро и ставит его перед железным ограждением на пути молодого человека, которому остается только наклониться над ведром, глубоко вдохнуть и использовать его, пусть и не по прямому назначению, что молодой человек и делает. Он кашляет и блюет до тех пор, пока может только хрипеть. К тому моменту он уже стоит на коленях, чуть ли не уткнувшись в ведро лицом, схватившись за него обеими руками. Рвота переходит в рыдания, которые сменяются тихими проклятиями.

Старик ждет в нескольких шагах, тихо, молча. Процесс очищения желудка его не интересует. Если студент будет чувствовать себя совсем плохо и не сможет вернуться к прежнему занятию, он кого-нибудь позовет, чтобы бедолагу отвели в общежитие. Он не предложит опереться на свое плечо, если только молодой человек не будет на этом настаивать. Нет у него желания прикасаться к людям. Живые не его забота. Большинство студентов знают его и обходят стороной, но этот — новичок. Он, возможно, понятия не имеет, с кем столкнулся в темном коридоре. Ужас и отвращение, которые испытал сегодня студент в секционном зале, пройдут, все у него будет в порядке. Он вернется к занятиям, если не этим вечером, то завтра. Это же вечер перед первым уроком в секционном зале, и многие, практически все слабые на желудок, новички собирали нервы в кулак и в итоге становились хорошими врачами.

Молодой человек вытирает лицо батистовым платком, все еще хватает ртом воздух, будто надеясь, что движение внутрь остановит движение наружу.

— Я в порядке, — говорит он, зная, что в нескольких шагах кто-то стоит.

— Не следовало вам приходить сюда одному, — объясняет старик. — Студентам не зря советуют работать здесь вдвоем или втроем. Потому что вы шутите. Потому что присутствие других студентов успокаивает нервы. Отвлекает, позволяет быстрее привыкнуть к обстановке секционного зала.

Молодой человек смотрит на старика, узнает эту речь, этот легкий акцент. Прижимая носовой платок ко рту, непроизвольно отступает на шаг. Он осознает, кто перед ним. Ожидал увидеть уборщика, может, одного из профессоров, который засиделся допоздна, но призрак, узнаваемый сразу, легендарный и древний еще в студенческие годы отца, вызывает у него куда больший ужас, чем укрытые простынями тела в комнате, которую он только что покинул.

Он стоит в коридоре над ведром, наполненным собственной блевотиной, в компании древнего чернокожего старика, который прекрасно смотрится в белом костюме из льняной материи. В свете лампы его курчавые волосы блестят над головой будто нимб, и студент знает, что выглядит полным идиотом в глазах призрака, который прикасался к мертвецам чаще, чем к живым. Он всматривается в морщинистое лицо, ищет в бесстрастных чертах толику пренебрежения.

— Я пришел, потому что боялся. — Студент оглядывается на освещенную лампой комнату, где на столах лежат укрытые простынями трупы. Он ничего не должен объяснять старику, и если бы тот потребовал объяснений, скорее всего просто бы огрызнулся. Но старик молчит, и ему нужно почувствовать жизнь в этом темном коридоре. — Я думал, что завтра стану посмешищем всего курса… — Он бросает короткий взгляд на ведро, старик кивает. — Вот я и пришел этим вечером один, чтобы проверить себя, подготовиться. Увидеть труп, с которым… в общем, увидеть его. Пережить первый шок. Закрыть его глаза простыней. — Он промокнул рот испачканным платком. — Полагаю, вам знакомо это чувство.

— Не могу вспомнить, — отвечает старик.

Он-то всегда работал в одиночку. Старик достает бутылку из кармана, протягивает молодому человеку. Бутылка наполовину заполнена самогоном, чистым как слеза.

Молодой человек пьет из горла, вытирает рот тыльной стороной ладони. Они переглядываются, улыбаются. Не все студенты могут пить из одной бутылки с черным человеком. Даже в этом, новом столетии. Может, когда-нибудь, но не в наши дни. Чопорные уроженцы Новой Англии не будут, потому что его раса для них чужая и, проповедуя равенство, они отшатываются от близости с теми, у кого кожа другого цвета. Бедняки из Джорджии не будут, потому что они всегда подчеркивали свой особый статус в обществе, и нынче даже больше, чем в период реорганизации Юга после Гражданской войны. Но этот юноша из семьи плантаторов, и ему нет нужды отказываться от предложенной бутылки. Он с младенчества жил бок о бок с неграми. Ему незачем смущаться, ему не нужны социальные барьеры. В его мире так принято. Они понимают друг друга.

— Вы не помните? — Молодой человек недоверчиво улыбается, возвращая бутылку. — Но как вы не можете помнить того, что почувствовали, впервые прикоснувшись к мертвецу?

Потому что в шестидесятые годы на это не обращали внимания, думает старик и указывает на ведро:

— Вы помните, когда с вами впервые случилось такое?


Его жизнь разделялась на две части: до поезда и после поезда. Не после войны. Жизнь после войны для него совершенно не изменилась, как могли бы предположить белые люди нового столетия. Разделительной чертой в его судьбе стала та поездка на поезде, который выехал из Чарлстона. Он кое-что помнит из своей ранней жизни. А может, эпизоды эти выдуманные, но они родились в его воображении так давно, что теперь память принимает их за реальность. Он помнит сшитое из лоскутков одеяло, которое лежало поверх набитого соломой матраса. Некоторые лоскуты были красными и блестящими — возможно, нарезали их из шелковых платьев женщин, которые жили в особняке. Его воспоминания — то же лоскутное одеяло: черные глаза, в которых отражается костер, музыкальный инструмент из панциря черепахи наподобие губной гармошки… кто-то, какой-то старик, играет на ней, люди танцуют… он еще очень молод, сидит на земляном полу, наблюдает, как мимо проплывают ноги и юбки, иногда касаясь его, танцоры отбивают каблуками ритм, кружатся, музыка становится громче и быстрее…

Он помнит речку… Он уже старше… Сидит на корточках на мокром валуне, выступающем из воды, ждет, когда выпрыгнет лягушка… ждет. Застыл, не шевелится, и белые птицы идут на поле за семенами мимо, словно его и нет. А потом, через ростки, к нему бежит собака, пропахшая водой и коровьим навозом, облизывает лицо, взбивает воду грязным хвостом… распугивает всех лягушек. Как звали собаку? Сейчас это набор звуков, эта кличка, и он не уверен, что правильно помнит их последовательность, но когда-то они что-то значили, эти звуки… С тех пор он их не слышал.

Еще старше… Теперь он понимает, что такое поле не место для игры. От восхода солнца до заката… Вода в ведре, налитая из тыквы, выдолбленной, превращенной в ковш… тыквенный ковш. Он сидит в кругу людей на темном поле. Молодой человек с сердитыми глазами указывает на небо. И там несколько ярких звезд образуют тыквенный ковш. Это важные звезды. Они куда-то тебя приведут, мудрые люди следуют звездам… Но он так и не последовал за звездами и не знает, что стало с сердитым молодым человеком, который это сделал. Это было очень давно, и он решил не связываться с тыквенными черпаками ни на небе, ни на рисовых полях.

Он слушал истории стариков. О том, как кролик, улыбаясь, выбирался из опасного положения, в которое попадал. О том, как лис не мог распознать ловушку, скрываемую этой улыбкой, и пришел к выводу, что такое ему по силам.

Он умел сладко улыбаться. Безмятежность стала его броней. Ты никогда не должен выглядеть хмурым, злым или испуганным. Иногда с тобой все равно случается что-то плохое, но если уж этого избежать не удалось, ты не должен показывать мучителям свою боль. Вот он и улыбался солнечному свету Южной Каролины и ждал, когда где-то в мире для него откроется дверь. Дождался.

Большой белый дом стоял на вымощенной брусчаткой улице около гавани Чарлстона. Вдоль всего фасада тянулось крытое крыльцо. У зеленой парадной двери висела начищенная бронзовая колотушка в форме головы льва, но дверь эта не открывалась для таких, как он. Он пользовался черным ходом, ведущим на кухню и в хозяйственную часть дома.

Старушка была доброй. Она бы изумилась, если бы кто-нибудь отозвался о ней иначе. Она относилась к рабам, другая женщина могла относиться к кошкам — потакала их привычкам, проявляла снисхождение к недостаткам. Их жизнь была ее театром. Старая дева, она жила одна в фамильном особняке и не слишком загружала кухарку, горничную и рабочего по двору, но должна была держать их согласно неписаным законам светского общества Чарлстона.

Кухарку звали Рашель. Девушка с кожей цвета меда, настолько молодая, что еще не успела растолстеть от кукурузного хлеба и мясной подливы. Не такая красивая, как некоторые, но по ее одежде и манере держаться он мог сказать, что в этом прекрасном доме она была любимицей. Он встретил ее в церкви, где всегда старался выглядеть самым аккуратно одетым из прихожан, и туфли у него сверкали ярче, чем у любого другого. И пусть одежда его не была новой, он всегда чистил и гладил ее, так что выглядел вполне пристойно, а кроме того, был красавчиком, что, как известно, зачастую компенсирует дефицит статуса. К тому времени он уже стал высоким молодым человеком, его кожа с бронзовым отливом была светлее, чем у многих, он считал это плюсом, как и обаятельную улыбку, потому что не выглядел совсем уж чужаком для белых, за которыми при покупке оставалось право выбора. Жил он в городе, работал в доках. Ему нравилось быть рядом с морем. Таская мешки и ящики, он стал поджарым и сильным, но работа была тяжелой и ни к чему не вела. Больше всего ценилась прислуга больших особняков. Они выделялись и более дорогой одеждой, и заносчивостью. Прекрасно знали, что стоят на более высокой ступени социальной лестницы.

Молоденькая кухарка заприметила его. Он приложил для этого немало усилий, но не торопился с ухаживаниями — его планы не ограничивались кувырканием на соломенном матрасе. Многие недели он вел себя по-джентльменски, как принц из сказки, не позволяя себе больших вольностей, чем рукопожатие при расставании после церковной службы. И наконец, когда ее взгляд подсказал ему, что она по уши в него влюблена, заговорил о женитьбе. Сказал, что не может без нее жить. Что мечтает не о свободе, а о том, чтобы стариться рядом с ней.

В результате Рашель, решившая связать с ним свою судьбу, представила его хозяйке, старушке, которая воспринимала рабов как домашних любимцев. Он попытался очаровать ее уверенностью золотой молодости, столь снисходительной к старости. Такой ход срабатывает не всегда, но тут получилось и хозяйка благословила его женитьбу на молодой кухарке. Пообещала выкупить его, после чего он присоединился бы к обслуге в качестве дворецкого или кучера… в общем, чтобы заниматься тем, что по силам усердному молодому человеку, которого отличала не только сила, но и ум.

Молодых обвенчали в красивой церкви. Церемонию провел величественный капеллан, преисполненный достоинства и элегантный, как и любой другой белый священник Чарлстона. И хозяйка присутствовала на венчании, сидела в первом ряду с двумя подругами и утирала слезы счастья батистовым платочком.

Потом молодые вернулись в свою комнату за кухней, которой предстояло стать их домом на следующие двенадцать лет. Жизнь у городского слуги была легкой, совершенно непохожей на работу в доках. На самом деле старой деве не требовался ни дворецкий, ни кучер, разве что на несколько часов в неделю, поэтому она разрешила ему подрабатывать в гостинице уборщиком и даже оставляла половину получаемого там жалованья. Он мог бы копить эти деньги. Может, ему следовало их копить. Один из поваров в гостинице так и делал — мечтал купить себе свободу, но он не видел в этом смысла. Молодожены жили в прекрасном доме, отлично питались, не мучились вопросом, где взять деньги на хлеб насущный, одежду, врача. Свободные люди могли ходить задрав нос, но жили они в лачугах и работали больше, чем кто бы то ни было, и он не понимал, зачем это нужно. Когда-нибудь и у них могло возникнуть желание изменить свою жизнь, но пока совершенно не хотелось лишаться красивой одежды и одного-двух стаканчиков в день. Да и потом, старушка могла освободить их в своем завещании, и тогда оказалось бы, что он напрасно экономил каждый цент.

Но все это происходило до поездки на поезде…

Доктор Джордж Ньютон — 1852 год

Я и Льюис Форд выходили из ворот колледжа на Телфер-стрит, когда мимо проезжал на своей бричке мистер Томас, студент, и настоял на том, чтобы подвезти нас к станции Гамбург, которая находилась на другом берегу реки, где мы могли сесть на поезд до Чарлстона. Томас, услышав, куда мы едем, начал расписывать красоты этого первоклассного города, но я оборвал его: «Мы едем по делу, мистер Форд и я. Нам нужно приобрести слугу для колледжа, так что уже завтра мы вернемся обратно».

Молодой человек довез нас до станции, пожелал доброго пути, но на его лице читалось недоумение, и только хорошее воспитание не позволило ему задать нам интересующие его вопросы.

«Ехать в Чарлстон за рабом? — думал он. — Зачем? Почему не пойти на Нижнюю ярмарку на Широкой улице здесь, в Огасте?»

Конечно, мы могли так поступить, но я не имел права объяснять резоны нашего путешествия постороннему. Мы говорили людям, что едем за уборщиком, который будет работать на медицинском факультете. Так оно и было, но нам требовался человек, никак не связанный с нашим городом. Вот мы и решили, что Чарлстон — идеальное место для покупки такого человека.

Хотя железную дорогу построили двадцать лет назад, Льюис утверждает, что не может привыкнуть к тряске, когда поезд развивает скорость, превышающую тридцать миль в час, а потому соглашается на такие поездки, только если дорога в карете занимает больше дня. Я взял с собой книгу, и Льюис удивился, что я могу читать на такой скорости. Ему же оставалось только смотреть, как сосновые леса за окном уступают место пастбищам и хлопковым полям, которые вновь сменяются сосновыми лесами.

Где-то через час он заговорил:

— Я полагаю, эти расходы необходимы, Ньютон.

— Да, я тоже так думаю. Мы все обсудили и договорились, что это нужно сделать.

— Да, конечно. Клегг берет слишком много за свои услуги, да и работает плохо. Еще начал выпивать, знаешь ли.

— Тебя это удивляет?

— Нет. Надеюсь только, что выпивка помогает изгонять кошмары. Однако мы больше не можем иметь с ним дело. Необходимо преподать ему наглядный урок.

— Именно. Так что выбора у нас нет.

Он откашлялся.

— Чарлстон. Понимаю, нам нужен человек, не связанный с Огастой, но Чарлстон — необычный город. Там немало своих проблем, знаешь ли.

Я кивнул. Тридцать лет тому раб с одного из французских островов в Карибском море, Денмарк Визи, возглавил восстание рабов в Чарлстоне, за что его и повесили. С тех пор там было тихо, но доктор Форд всегда находил повод для волнений.

— Ты можешь поговорить с людьми до аукциона, если тебе от этого станет легче. Ты будешь одним из семи его владельцев, — напомнил я. — Мы все с этим согласились: раб будет в равных долях принадлежать всем членам факультета. И сумму, им заплаченную, он получит назад в случае, если колледжу более не потребуются его услуги.

Он кивнул.

— Тем не менее право выбора я оставляю тебе, Ньютон, потому что ты — декан.

— Очень хорошо, — кивнул я.

Доктор Форд был моим предшественником, первым деканом медицинского факультета, и в конце концов именно он нанял Клегга, чья работа нас больше не устраивала. Вот я и подумал, что на этот раз лучше учитывать мое мнение.

— Значит, у нас семьсот долларов, — продолжил Форд. — По сотне с каждого. Думаешь, этих денег хватит?

— Для покупки уборщика несомненно. А поскольку купленный нами человек заменит Клегга, то есть сэкономит деньги, которые мы сейчас платим ему, мы еще окажемся в плюсе.

Во время поездки мы больше практически не разговаривали, и я предвкушал хороший обед в Чарлстоне. Окончив университет Пенсильвании, я отправился изучать медицину за океан, во Францию. Там пристрастился к изысканной пище и хорошему вину, а в Чарлстоне хватало и того и другого. Сказывалось французское влияние. Беженцы с французских островов в Карибском море безмерно улучшали качество кухни тамошних ресторанов.

Когда мы сошли с поезда и добрались до гостиницы, чтобы смыть дорожную пыль, до обеда оставалось несколько часов. Записав стоимость нашего проезда и проживания в гостинице для финансового отчета, я решил, что уместно побывать на рынке — подготовиться к завтрашнему аукциону. Рабы, которые утром выставлялись на продажу, вечер и ночь проводили в специальном помещении, где любой мог посмотреть на них, чтобы лучше представлять себе, на кого потратить деньги.

День выдался теплым, и я с удовольствием дышал смесью городских запахов и морским воздухом, направляясь к рынку. Подошел к той части здания, где находились выставленные на продажу невольники. Хмурый молодой человек провел меня внутрь. Несомненно, такая работа удовольствия не приносила, потому что некоторые рабы громко кляли свою судьбу, другие просили воды, третьи — чистое ведро, чтобы оправиться. Но громче всего звучали плач младенцев да песни тех, кто смирился с судьбой.

В человеческом зоопарке выставлялся только один вид живых существ, но люди сильно отличались друг от друга, если не считать их общего несчастья. Мне хотелось сказать им, что хуже, чем здесь, уже не будет… во всяком случае, я на это надеялся.

Я шел по тускло освещенному бараку, преисполненный решимости выполнить порученное мне дело, хотя и чувствовал себя не в своей тарелке. Раб… мы никогда не употребляем такого слова. «Мой слуга» говорим мы, или «мой повар», или «люди на моей плантации»… «мои люди»… Мы говорим: «Конечно, он просто член семьи». К пожилым обращаемся вежливо — «тетя» или «дядя»… Со временем, когда мы лучше узнаем их, больше доверяем; когда у нас появляется уверенность, что они с нами счастливы, становится проще забыть, как они к нам попали. Из таких вот мест.

Тот факт, что я углублялся в барак, населенный рабами, значения не имел, потому что мне всегда не по себе в компании других человеческих существ. Даже в сиротском приюте, который поддерживает мой дядя. Когда мне приходится заглядывать туда, ладони мои потеют. Я словно уменьшаюсь в размерах, при каждом шаге чувствуя на себе взгляды детей. У меня возникают мысли, что каждая произнесенная шепотом фраза — насмешка надо мной, и все эти глаза оценивают меня и находят придурковатым. Детский страх, я понимаю, именно так я бы его оценил, если бы кто-то обратился ко мне с подобной жалобой, но в отношении себя логика срабатывать не желает, вот я и продвигаюсь вперед очень осторожно, слыша насмешки и ощущая пренебрежительные взгляды, хотя их на самом деле, может, и нет.

Возможно, поэтому я так и не женился и, получив врачебный диплом, решил стать администратором в колледже, а не практикующим врачом — хотел проскользнуть по жизни незамеченным. Но я надеюсь, что выполняю свой долг, несмотря на мои персональные пристрастия. Вот и в тот вечер я посчитал, что мой долг — войти в эту зловонную человеческую конюшню и выбрать подходящего для колледжа человека.

Я старался не обращать внимания на сердитые взгляды людей, на крики перепуганных ребятишек. Зловоние меня не трогало, потому что в лабораториях колледжа пахло не лучше и запахи эти распространялись по коридорам и даже достигали моего кабинета. Что мне не нравилось, так это глаза. Холодные взгляды тех, у кого страх превратился в ярость. Я заставлял себя шагать медленно, всматриваться в лицо каждого, холодно кивать, чтобы ни у кого не возникло и мысли, будто мне хочется шарахнуться от них.

— Хороший вечер, сэр. — Голос сильный и спокойный, словно его обладатель, мой давний знакомец, встретился со мной на бульваре и на ходу решил обменяться парой слов.

Я повернулся, ожидая увидеть надзирателя, но мне улыбался мужчина с лицом цвета кофе, точеным носом, аккуратной бородкой и проницательным взглядом карих глаз, которые все видели и ничего не упускали. Выглядел этот элегантно, как денди, одетый мужчина лет на тридцать пять, чуть моложе меня, и выделялся среди остальных как петух среди ворон.

Улыбка была такой бесхитростной и открытой, что я не смог сдержаться и улыбнулся в ответ.

— Добрый вечер. Ужасное место, не правда ли? Вы здесь по тому же делу, что и я?

В Чарлстоне хватает полукровок, тропической смеси рабов с Мартиники и их хозяев-французов. Здесь даже есть школы, в которых они учатся, и я полагаю, это правильно, хотя законы штата Джорджия такое запрещали. И в каждом большом городе живут бывшие рабы, которые, разбогатев, и сами заводят себе невольников. Вот я и решил, что этот господин с кожей цвета кофе — освобожденный человек, которому потребовался рабочий.

Последовала короткая пауза, после чего на губах незнакомца вновь заиграла улыбка.

— Не совсем. Вы ищете слугу? Может, я вам подойду?

В замешательстве я смотрел на его начищенные туфли, белую рубашку, сверкающую в сумраке.

— Так вы?..

Он кивнул и заговорил мягче, объясняя ситуацию, в которой оказался. Большую часть своей взрослой жизни прослужил у старой девы в Чарлстоне, и в свободное время ему разрешали подрабатывать уборщиком в гостинице, вот откуда его хорошие манеры и одежда денди.

— Но… вас продают?

Он кивнул.

— Хозяйка болеет, знаете ли. Ей не нужно столько слуг, зато нужны деньги. Банк требует вернуть ссуду. Поэтому я должен уйти. Я в принципе не возражаю. За меня можно выручить немалую сумму. Я лишь надеюсь на хорошее место, вот и все. Я же не из тех, кого привезли сюда прямо с поля.

Я кивнул, отметив про себя, как он произносит слова, какой чистенький и воспитанный. Передо мной стоял человек, чья судьба завтра решилась бы в считанные секунды. Вот он и делал что мог, чтобы все закончилось для него как можно лучше.

— И хозяйка, она плакала из-за того, что приходится меня продавать. И поклялась, что никогда не расстанется с моей женой.

Я кивнул. Печально, когда такое случается. Деньги — тиран, который правит нами.

— Я декан медицинского колледжа в Огасте. В Джорджии. Вы знаете, где это?

— Довольно далеко отсюда, сэр.

— На юге, полдня пути на поезде. На другом берегу реки Саванны, в штате Джорджия.

— Колледж. Очень интересно, сэр. И что это за место?

— Мы учим молодых мужчин на врачей и хирургов.

— Нет, сэр. — Он вновь улыбнулся. — Место. Для чего вам нужен человек, за которым вы приехали сюда?

— А, вот вы о чем… — Я замялся. — Ну, можно сказать, нам нужен уборщик. Прибираться в помещениях колледжа. И делать кое-что еще, если он захочет, но за это мы будем ему платить. — Я не стал уточнять, но подумал, что выражения лиц он читает куда лучше меня, потому что он на несколько секунд задумался, а потом кивнул.

— Вы будете платить… Хватит на проезд в поезде?

— Если его работа нас устроит. Возможно, если копить деньги, хватит и на большее. Но эта дополнительная работа… не слишком приятная.

Он улыбнулся:

— Будь она приятной, вы не стали бы платить.

В общем, решение я принял. Грязное дело — покупать жизнь, сказал я себе, но в тот момент это было больше чем сделка. Да, ему приходилось оставлять жену в Чарлстоне, но по крайней мере мы спасали его от худшей доли. От полей на юге, от хозяина, который мог обращаться с ним дурно. К примеру, выпороть. Во всяком случае, я точно спасал его от неопределенности — стоять на помосте среди других рабов, не зная, что его ждет. Я подумал, что этот мужчина достаточно умен и честолюбив, чтобы соответствовать нашим требованиям. Может показаться странным, что я решил поговорить с ним заранее, словно он мог сам выбирать свою судьбу, но для наших целей нам требовался человек, готовый работать в нашей команде, а не пассивный пленник. Нам также требовался надежный человек, и я чувствовал: если этот мужчина поверит, что стоит присоединиться к нам, тогда мы смогли бы полностью ему доверять.

На следующий день все, должно быть, посчитали его за смельчака. Он улыбался, глядя на лица белых, словно игрок, у которого на руках оказалось четыре туза.

Семьсот долларов, разумеется, никто перебивать не собирался, и через десять ударов сердца аукционер двинулся к следующему рабу, а мы ушли. Когда отсчитывали кассиру золотые монеты и расписывались в бухгалтерской книге, на лице Льюиса Форда отражалось сомнение.

— Вы уверены в этом человеке, Ньютон?

— Насколько такое возможно, — ответил я. — В последний перед аукционом вечер я довольно долго говорил с ним. Разумеется, не стал вдаваться в подробности его будущей работы. Это было бы в высшей степени опрометчиво.

Льюис Форд хмыкнул.

— Ну, спина у него, должен отметить, подходящая. И, как вы говорите, характер, возможно, тоже. Но достанет ли ему духу? Вот что меня волнует, особенно после того, как повел себя Клегг.

— Я вас прекрасно понимаю, доктор Форд. Но если выбирать между работой, которую предлагаем мы, и той, что ему пришлось бы выполнять на плантациях сахарного тростника или хлопка, я бы, клянусь Богом, собрал волю в кулак и выбрал нас, потому что игра стоит свеч.

— Действительно. Что ж, соглашусь с вашим мнением. Как ни крути, мы собираемся просить его делать практически то же, что делаем сами, зарабатывая на жизнь.

— Мы все будем служить одному хозяину, — кивнул я. — Колледжу, вы понимаете, и медицине.

— А вы знаете, как зовут этого парня?

Я кивнул.

— Он мне сказал. Грандисон. Грандисон Харрис.

— Странное имя. Я хочу сказать, у них у всех такие странные имена. Ксерксы, Тессалонии и все такое. Люди, когда дают клички и имена лошадям и рабам, придумывают абсурдные буквосочетания. Но я не могу сказать, что Грандисон — обычное имя для раба.

Я пожал плечами:

— Насколько мне известно, это фамилия его первого хозяина. И, судя по цвету его кожи, он скорее всего имеет на нее определенные права.


Грандисон Харрис никогда раньше не ездил на поезде, и его интерес к новым впечатлениям, похоже, скрасил печаль, которую он мог испытывать, покидая свой дом в Чарлстоне. Когда поезд отъезжал от платформы, он прилип к окну и даже привстал, чтобы поверх голов провожающих и между домами увидеть водную гладь, огромную как сам мир — во всяком случае, такой она выглядела из окна поезда, — водную гладь, которая соприкасалась с небом там, где следовало быть другому берегу. Послеполуденное солнце яростно отражалось от воды, а он все продолжал смотреть в окно на уменьшающийся в размерах город и бескрайнюю синеву.

— У тебя не заболят глаза от всего этого блеска? — спросил я.

Он повернулся ко мне, расплылся в улыбке.

— Сэр доктор, я хочу сохранить это место в памяти, как сохраняется краска на только что сотканной материи. Мои глаза, возможно, будут немного слезиться, но, думаю, ничего страшного в этом нет. Слезы только помогут моему мозгу зафиксировать воспоминания, да так, чтобы они никогда не стерлись.

Затем многие мили мы оставались наедине со своими мыслями, наблюдая незнакомые ландшафты, проплывающие мимо окна нашего купе, или дремали. Хотя будущее могло оказаться ужасным, этот день по крайней мере закончился.


Городу Огаста море заменяла большая река Саванна. Обрамленная ивами, она отделяла Южную Каролину от штата Джорджия. Со станции в Гамбурге они на карете по мосту пересекли реку и въехали в город. К тому времени уже стемнело, так что многого Харрису увидеть не удалось, только огни в окнах домов. Однако он понял, что город размерами уступает Чарлстону. На ночь его оставили в доме освобожденной женщины, которая брала жильцов, сказав, что заедут за ним утром и отвезут на работу.

На мгновение при свете лампы в гостиной он принял ее за белую, эту высокомерную женщину с каштановыми волосами и непочтительным взглядом зеленых глаз. Доктор Ньютон снял шляпу, когда они вошли; перед тем как уйти, пожал ей руку и поклонился.

Оставшись наедине со странной хозяйкой дома, он пристально посмотрел на нее и спросил:

— Мадам, вы не белая, так?

Она пожала плечами:

— Я свободная цветная женщина. По большей части белая, но не полностью. Они сказали тебе, что меня зовут Альтея Тейлор. Буду признательна, если станешь называть меня миз Тейлор.

— Вы точно выглядите как белая, — заметил он.

И подумал: «И держитесь соответственно».

Она кивнула.

— Моя мама была полукровкой, а отец — белым. Как и мой муж, чью фамилию мне полагалось бы носить. Но фамилия эта — Батт,[19] так что горевать не о чем.

Женщина улыбнулась, он улыбнулся в ответ.

— Мы поженились в Каролине, где я родилась. Там закон это разрешал. В Каролине я училась в школе. Так что не думай, будто этот дом — заведение низкого пошиба. Мы держим марку.

Новый постоялец оглядел уютную маленькую гостиную со старым, но элегантным диваном и вытертым ковром на полу. Около камина стояла книжная полка, на почетном месте лежала Библия в кожаном переплете.

— Ваш белый муж тоже живет здесь? — спросил он.

— Разумеется, нет. — По выражению ее лица он понял, что задал глупый вопрос. — Он был достаточно богат, чтобы купить весь этот город, мой мистер Батт. Но он умер. Когда умирал, подарил мне и нашим детям свободу. Всем семерым, что у нас родились. Поэтому теперь я обшиваю городских дам, а мои мальчики работают, чтобы хватало на хлеб. Постояльцы тоже приносят доход. Хотя с ними я разборчива, беру далеко не всех. Тебя взяла из уважения к доктору Ньютону. Повтори, как твое имя?

— Грандисон Харрис. Полагаю, врачи вам сказали: я уборщик в колледже.

Она сурово глянула на него.

— Разумеется, уборщик. Дядя доктора Ньютона — Таттл, мой опекун, так что насчет колледжа я все знаю.

— Опекун?

— Здесь, в Джорджии, освобожденные люди должны иметь белого опекуна.

— Зачем?

Она пожала плечами:

— Наверное, чтобы оберегать нас от других белых людей. Но мистер Исаак Таттл — хороший человек. Я могу ему доверять.

Он поискал на ее лице признаки того, что Таттл — всего лишь положенный по закону опекун, с которым ее не связывает нечто большее, но она, похоже, не вкладывала в слова больший смысл. Да и какая разница. С кем она делила кровать, его никоим образом не касалось. Она высказалась предельно ясно. Он — раб, она — освобожденная женщина, хозяйка дома, хорошая знакомая его владельцев. И такую реку не переплыть даже на пароходе.

— Уже поздно, — продолжила она. — Думаю, ты не только устал, но и проголодался. Если хочешь поесть, я принесу тарелку фасоли.

— Нет, мэм. Я дотяну до утра. Долгий выдался день.

Она кивнула, выражение ее лица смягчилось.

— Ну, он практически подошел к концу. И ты твердо стоишь на ногах.

— Колледж… значит, это хорошее место? — спросил он.

— Работа там тяжелая. — Она помолчала, словно хотела добавить что-то еще, но только покачала головой. — В любом случае лучше, чем большие плантации. Доктор Джордж — хороший человек. Живет больше в книгах, чем этом мире, но заботится о благе других. И врачи нормальные. Лечат не только белых, но и черных. Если будешь делать свою работу, ты с ними поладишь. Они не будут тебя бить, чтобы показать, что они лучше тебя. — Она улыбнулась. — Доктора и так думают, что они лучше всех, поэтому им нет необходимости доказывать это кнутом.

— Звучит неплохо.

— Однако, учти, с ними лучше быть паинькой. Судя по твоему виду, ты иной раз гребешь под себя, а эти врачи — люди бесхитростные. Да, они много знают о лечении болезней и прочитали много умных книг, но вот в людях совершенно не разбираются. Не ждут, что им будут лгать. Поэтому старайся всегда говорить правду, если хочешь сохранить за собой это хорошее место.

Он смиренно последовал за женщиной в чистенькую, но спартанскую комнату. На кровати лежало красное лоскутное одеяло, на маленьком столике рядом с плетеным стулом стояли белый кувшин и таз. По сравнению с поблекшей роскошью гостиной миз Тейлор комнатка выглядела почти тюремной камерой, но он радовался и этому. Лучше здесь, в семье, чем в какой-нибудь каморке в медицинском колледже. Он не знал, держат ли врачи в колледже больных, но спать там все равно желанием не горел. В месте смерти. А эта маленькая, с голыми стенами комната прежде всего радовала тем, что в ней не было ни кандалов, ни замка на двери, ни решеток на окне. И он пребывал здесь в статусе постояльца в доме освобожденной женщины.

Он повернулся к миз Тейлор, которая стояла на пороге с лампой в руке.

— Разве они не боятся, что я могу сбежать? — спросил он.

Она вздохнула:

— Я же тебе говорила. Они плохо разбираются в людях. Должно быть, полагают, что для тебя лучше остаться, чем убежать. Ты же знаешь, что случается с беглецами.

Он кивнул. Видел, как поступают с ними в Чарлстоне, слышал истории о клеймении и отрубленных пальцах на ногах. И разумеется, как только разговор заходил о побеге или неповиновении, тут же вспоминался Денмарк Визи.

Она поставила лампу рядом с тазом.

— Вот что я тебе скажу, мистер Харрис. Если в колледже ты приживешься, будешь усердно работать и не станешь воровать, во всяком случае, не попадешься, этим врачам без разницы, что ты будешь делать в свободное от работы время. Они о тебе и не вспомнят. Они не хотят заботиться о рабе как о домашней собаке. Для них важно только одно — порученная работа должна быть сделана. И чем меньше ты будешь мозолить им глаза, тем счастливее они будут. Выполняй свою работу, не докучай им, и ты превратишься в невидимку. Будешь приходить и уходить, когда тебе вздумается. Станешь как свободный человек. Таково мое мнение. И учти, я этих врачей знаю.

— Со мной у них проблем не будет, — ответил он.

— Да уж, постарайся. Ты умеешь читать?

Он покачал головой. Необходимости в этом не возникало, и пусть старая мисс в Чарлстоне не возражала против того, чтобы ее рабы учились грамоте, прежде всего она хотела, чтобы он работал.

— Я каждый вечер занимаюсь со своими младшими детьми. Если хочешь присоединиться к нам, одна из моих девочек начнет знакомить тебя с алфавитом.

— Спасибо вам.

Она кивнула и повернулась, чтобы уйти.

— Грамотность — хороший навык, — сказала она перед тем, как закрыть за собой дверь. — Ты сможешь сам выписывать себе пропуска.


Он видел в Чарлстоне много красивых зданий, но медицинский колледж на Телфер-стрит поражал воображение. Белый храм с четырьмя белыми колоннами портика и куполом, венчающим крышу, великолепный, словно кафедральный собор. Ты входишь в дверь и попадаешь в огромное помещение с потолком-куполом. С обеих сторон лестницы ведут на верхние этажи. Конечно, со временем восторг угасал, но поначалу захватывало дух. Потом, правда, архитектурное великолепие отступало на второй план и оставались полы, которые следовало мыть, и вонючие мусорные бачки.

Первые пару дней он колол дрова и притаскивал ведра воды туда, где они требовались.

— Этим будешь заниматься, пока не освоишься, — сказал доктор Ньютон. — Потом нам нужно будет поговорить. Мы объясним, для чего ты здесь.

Он практически не видел врачей два дня, которые дали ему, чтобы привыкнуть к новой обстановке. Возможно, они занимались более насущными делами, и он, помня совет Альтеи Тейлор не доставлять лишних хлопот, делал свою работу и никого не беспокоил. Впрочем, в конце концов, одетого в старый костюм одного из врачей, его вызвали пред светлые очи хозяев, немного застенчивого, все-таки влиятельные люди, но не сильно испуганного, как-никак за него заплатили слишком большие деньги, чтобы причинить вред.

До этого он несколько раз просыпался от кошмара: доктора собирались разрезать его живым. Но такая идея была настольно глупой, что он даже не рассказал об этом сне хозяйке, пренебрежение которой заметно сходило на нет.

Джордж Ньютон сидел за большим столом, сложив пальцы рук домиком, с таким видом, словно в этот день надел рубашку со слишком узким воротником.

— Ну что, Грандисон, обжился? — спросил он. — Хорошо. Похоже, ты трудолюбив, и это радует. И теперь, думаю, мы можем обсудить еще одно занятие, которое будет входить в круг твоих обязанностей.

Он помолчал, возможно, ожидая вопроса, но увидел только уважительный интерес.

— Значит, так… Это место, где люди учатся, чтобы стать врачами. А также хирургами. Это жестоко — вскрывать тела живых существ. К сожалению, обойтись без этого невозможно. В прошлом был один английский хирург, которого рвало перед каждой операцией. Знаешь почему?

Слушатель покачал головой.

— Потому что во время операции пациент находится в сознании, а боль так сильна, что многие от нее умирают. Мы теряем половину людей, которых оперируем, даже если все делаем правильно. Они умирают от шока. У них не выдерживает сердце. Возможно, причиной смерти становится боль. Но несмотря на такие потери, мы учимся. Мы должны учиться. Обязаны помогать большему числу людей и уменьшать боль, которой их подвергаем. А теперь я перехожу к тому, для чего ты нам нужен здесь, в колледже. — Он замолчал, постукивая ручкой по столу в ожидании вопроса. Но новый раб не произносил ни звука, и пауза затягивалась. Ньютон вновь заговорил. — Еще один английский хирург сказал: «Мы должны калечить мертвых, чтобы не калечить живых». — Снова пауза. — Это означает, что мы, врачи, должны знать, что и где расположено в человеческом теле, должны практиковать навыки хирурга. А практиковаться лучше на мертвых, чем на живых. Ты это понимаешь?

Он сглотнул слюну, сумел-таки кивнуть.

— Да, сэр.

Джордж Ньютон улыбнулся.

— Что ж, если ты это понимаешь, Грандисон, тогда мне бы очень хотелось, чтобы ты стал губернатором Джорджии, потому что он этого не понимает. Такая практика противоречит закону в этом штате; собственно, во всех штатах. Закон запрещает использовать трупы для медицинских исследований. Люди не хотят, чтобы мы оскверняли мертвых, резали их. Вместо этого нам предлагается резать живых, и мы в силу нашего невежества причиняем им лишнюю боль, а то и отправляем в мир иной. Так продолжаться не может. Мы должны использовать мертвых, чтобы помочь живым.

— Да, сэр. — Доктор, похоже, погрузился в раздумья, вот он и добавил поощряюще: — Мне кажется, это правильно, сэр.

— Спасибо тебе, Грандисон. Я рад, что ты придерживаешься того же мнения, что и мы. Но боюсь, нам потребуется нечто большее, чем твое мнение. Скажи, ты веришь, что души мертвых обитают на кладбище? Не любят, когда их тревожат? Могут попытаться причинить вред любому, кто работает с телами, которые они покинули?

Он попытался представить себе души мертвых, болтающиеся по коридорам колледжа в ожидании, когда же тела будут возвращены на кладбище. Это и так было место смерти. Он не знал, смеяться ему или плакать. Решил, что лучше не думать об этом.

— Они ведь ушли, — наконец пробормотал он. — Умерли. Их души отлетели. Не будут же они сидеть на могиле в ожидании Судного дня, не так ли?

Другой врач вздохнул:

— По правде говоря, Грандисон, я не знаю, где находятся души мертвых. Этому в медицинском колледже мы не учим. Однако я тоже не верю, что они сидят на могилах, привязанные к разлагающимся останкам. Думаю, в этом мы можем быть уверены.

Доктор Форд кивнул.

— У каждого студента-медика должен быть труп, с которым он мог бы работать. И тогда он сможет учиться своей профессии, никого не убивая в процессе учебы. Похоже, это достаточно благородная причина для грабежа могил, не так ли?

Он обдумал слова доктора Форда прежде всего для того, чтобы оттянуть продолжение разговора.

— Вы могли бы спрашивать об этом людей перед их смертью. Объяснять им, что к чему, просить подписать бумагу для судьи.

— Поскольку вскрытие трупов противоречит закону, ни один судья не примет во внимание такую бумагу, даже если и удастся убедить людей подписывать ее, а в этом у нас тоже есть большие сомнения, — ответил ему доктор Ньютон. — Я бы хотел, чтобы нам удалось найти простые ответы, но не получается. Ты знаешь, о чем мы хотим тебя попросить.

— Вы хотите, чтобы я привозил вам трупы? С кладбища?

— Да. Кладбище находится на Уоткинс-стрит, менее чем в полумиле от нас, так что дорога не будет долгой. Но, само собой, ездить туда тебе придется по ночам.

Прежде чем заговорить, он какое-то время молчал. По его разумению, у белых принято создавать впечатление, будто воспринимаешь все спокойно и во всем с ними согласен. Заявлять, что боишься ехать на кладбище или противно возиться с трупами, бесполезно. Врач отметет возражения как не заслуживающие внимания. Что есть страх, брезгливость и суеверия для того, кто постоянно режет людей? Доктора объяснили, в чем проблема, хотя могли просто приказать. Такое дорогого стоило. Наконец он кивнул. Решение приняли за него, оставалось лишь утрясти некоторые практические вопросы.

— Если меня поймают, что тогда?

— Я не думаю, что тебя поймают, как ты изволил выразиться, если будешь действовать с умом. Но если такое случится, помни, рабов за преступления не наказывают. Они считаются собственностью и, следовательно, выведены из-под наказания. Власти просто возвращают их хозяевам. — Ньютон улыбнулся. — И ты понимаешь, что за это мы тебя наказывать не будем, не так ли?

Остальные согласно кивнули. На том все и закончилось.


Ему выдали фонарь, лопату и запряженную лошадью телегу. Доктор Ньютон выписал пропуск, указав в нем, что Грандисону Харрису, слуге медицинского колледжа, ночью разрешено находиться в городе и отправлен он за необходимыми врачам припасами.

— Я очень сомневаюсь, что городской сторож умеет читать, — сказал ему доктор Ньютон. — Держи эту бумажку при себе, пока она не изотрется, а потом кто-нибудь из нас выпишет тебе новую.

Документ он положил в карман пиджака, готовый показать любому, кто его остановит, но на пути от Телфер-стрит до кладбища не встретил ни единой души. Отправился за полночь, серебряную луну проглотили облака, так что ехать пришлось в темноте. Огаста размерами существенно уступала Чарлстону. Он уже исходил несколько улиц города, как днем, так и ночью, и особенно тщательно изучил дорогу к Седар-Гроув, где хоронили рабов и освобожденных, так что теперь прекрасно обходился без фонаря. Тишину нарушал только стук лошадиных подков. Ближе к центру города люди, возможно, еще пили и играли в карты, но шум их веселья до окраин не долетал. Он бы с радостью услышал музыку и смех, но вокруг царила тишина, и он не решался насвистывать, чтобы хоть этим подбодрить себя и отвлечь от предстоящего.

— Вы хотите, чтобы я вскрыл любую старую могилу? — спросил он доктора Ньютона.

— Нет. — Конечно же, существовали ограничения. Тело разлагается быстро. Что ж, он это знал. Достаточно взглянуть на дохлую кошку на дороге, нашпигованную червями. После двух-трех дней и не узнаешь, что это было. — Нам нужны тела, захороненные максимум тремя днями раньше, — ответил ему доктор. — Иначе нет смысла привозить труп в колледж. За это время он успеет так разложиться, что, разрезав его, ничему новому мы научиться не сможем. Ищи свежую могилу, — наказал ему доктор Ньютон. Цветы и только что вскопанная земля. — Скоро мы будем знать, когда и кто умирает, и сообщать тебе об этом. Но в этот раз выбирать придется тебе самому.


Он знал, куда нужно идти. Побывал на кладбище во второй половине дня и нашел нужную могилу буквально в нескольких шагах к западу от ворот. Холмик из коричневой земли, украшенный ракушками, цветы, увядающие под ярким солнцем Джорджии, скорее всего возложенные этим утром.

Интересно, чья это могила. Когда ее нашел, провожавшие покойника в последний путь разошлись. А если бы кто и стоял у могилы, он бы к ним не приблизился из опасения, что его узнают, если кража обнаружится. Не было на могиле и таблички, пусть она ничем бы ему не помогла — читать-то он не умел. И уж конечно, надгробия рабам не полагалось.

Он добрался до кладбищенских ворот. Прежде чем искать могилу, зажег фонарь. Никто не посмел бы приблизиться ночью к кладбищу, он это знал точно, а свет ему требовался для работы.

Тридцать шагов от ворот по прямой, потом десять направо. Он увидел белеющие на земле ракушки, почувствовал слабый запах засохших цветов. Долго стоял, глядя на могилу. Всю вторую половину дня, когда мыл полы и выносил мусор, он думал о том, что ему предстояло сделать. Главный вывод ясен — нужно, чтобы все осталось в тайне. Никто не должен догадаться о том, что в могиле рылись. Доктор Ньютон снова и снова говорил ему, что за совершенное преступление рабов в тюрьму не сажают, но он не доверял законам. Ярость общественности могла привести к тому, что его вздернут на суку еще до того, как колледж успеет вмешаться. Так что лучше не попадаться.

Он решил хорошенько запомнить, как выглядела могила, как лежали ракушки, цветы, чтобы, закончив работу, все разложить по прежним местам.

И только когда их местоположение прочно впечаталось в память, вогнал лопату в мягкую землю. Поморщился, услышав шуршание земли о металл, почувствовал ее легкое сопротивление острию. И вновь воцарилась тишина. А чего он ожидал? Возмущенного вопля из-под надгробного холмика? Поначалу, обдумывая поставленную перед ним задачу, он старался сосредоточиться лишь на физических аспектах предстоящей работы. «То же самое, что вырыть канаву, — говорил он себе. — Все равно что вскапывать огород. Еще одно бессмысленное занятие, придуманное белыми, чтобы хоть чем-то тебя загрузить». Но здесь, в слабом свете фонаря, освещающего маленький клочок земли, он осознал, что такое притворство не срабатывает. Очистить от земли недавно заполненную ею выемку — самая легкая часть. Ему предстояло осквернить могилу, коснуться трупа, увезти его в ночь, чтобы потом труп этот изрезали на куски. И он более не мог убеждать себя, что поручалось ему что-то другое.

Ну и ладно. Если души мертвых кружили вокруг, наблюдая за его работой, с этим он ничего не мог поделать. Пусть смотрят. Пусть услышат и его аргументы, а уж потом сделают выводы.

— Не смотрите на меня с укором, — сказал он темноте, принявшись за работу. — Я это делаю не по своей воле. Вы все знаете, сюда меня послали белые люди. Говорят, им нужно получше узнать, что у вас внутри.

Лопату за лопатой он отбрасывал землю. Из-за облаков выглянул серп луны, чтобы тут же скрыться за ними. Его это порадовало. Он опасался, что в тенях ему будут чудиться человеческие фигуры. Предпочитал темноту.

— А те из вас, что лежат здесь долго, могут вообще не обращать на меня внимания. — Теперь он говорил громче. — Врачам не нужны тела, которые пробыли в земле больше трех дней. Вы что рыба: три дня, и вас можно использовать только как удобрение.

Он продолжал работать в темноте, все более углубляясь в землю. До первых петухов оставалось часа два, не больше.

До дерева он добрался быстрее, чем ожидал. Везде говорили, шесть футов. Но на такую глубину ему зарываться не пришлось. Три фута максимум, чтобы поставить гроб и сверху накидать земли. Он рассудил, что и этого вполне хватало, поскольку сосновые доски гнили быстро, а черви позаботились бы о плоти.

Увозить с собой гроб не требовалось. Для этого пришлось бы его выкапывать (слишком долгая работа), да и зачем врачам гроб? Доктор Ньютон дал на этот счет четкие указания. Если бы он взял гроб, его могли обвинить в краже, поскольку деревянный ящик стоил денег. А мертвое тело ничего не стоило.

Он спустился в могилу, очистил крышку. От запаха влажной земли у него закружилась голова. Он старался не думать о том, что в комьях земли хватает червяков. Понятия не имел, чья это могила. Ни у кого не мог узнать, да и не хотел.

— Тебе все равно не хотелось здесь лежать, — сказал он телу в гробу. — Эта влажная земля не очень хорошее соседство. Ты не хотел, чтобы тебя закупорили в ящике и оставили в темноте. Я пришел вернуть тебя свету. Если ангелы добрались до тебя первыми, тогда им все равно; если нет, ты по крайней мере более не останешься в темноте и в одиночестве.

Острие лопаты он вонзил в крышку гроба, черенок использовал как рычаг, выламывая доски. На земле, рядом с могилой, он уже положил большой белый мешок, в котором собирался увезти труп. Теперь поднялся, взял мешок, вместе с ним присел на дно могилы. Пробил в крышке большую дыру, обломки досок отбросил, открыв лицо, отделенное от его собственного несколькими дюймами.

Увидел, что глаза закрыты. Возможно, в тот первый раз, если бы они открылись и посмотрели на него, он бы выронил лопату и убежал с кладбища. Пусть лучше его продадут на юг, чем сталкиваться с такими ужасами. Но глаза остались закрытыми. Он увидел, что в гробу — высохшая старуха со скрещенными на груди руками. Выражение лица говорило о том, что она смирилась со всем, что могло ждать ее в другом мире.

Он вытащил тело через дыру в крышке гроба, стараясь ухватиться за саван, а не за мертвую плоть. Тело оказалось тяжелее, чем он ожидал, да и ворочать труп было делом нелегким, но волнение придало сил и он не прерывался ни на секунду, пока не засунул тело в мешок.

Подумал, а узнала ли душа старухи о том, что случилось с ее останками, рассердилась ли на него? Он старался не приглядываться к теням под деревьями из опасения, что они примут человеческие очертания.

— Готов спорить, ты даже не удивилась, — обратился он к уложенному в мешок телу, туго перевязывая веревкой горловину. — Готов спорить, ты верила в разговоры о вечном покое не больше, чем свиньи. Из тебя выжмут все, что может принести пользу. Как выжимают из свиней. Но сожалеть об этом не стоит. По крайней мере ты не останешься одна в темноте.

Она молчаливо лежала в белом мешке, пока он тратил драгоценное время, забрасывая яму землей, насыпая холмик, раскладывая на прежние места ракушки и цветы, чтобы могила приняла тот вид, в каком он ее и нашел.

Он так и не выяснил, как звали ту старуху, никого не спрашивал. Затащил мешок с телом в здание медицинского колледжа через черный ход, опустил тело в чан со спиртом, который использовался как консервант (он купил его заранее на выданные врачами деньги). В должное время, когда тело пропиталось спиртом, а студенты получили необходимую подготовку для практических занятий, тело перенесли наверх, чтобы оно в последний раз послужило людям. Он никогда больше не видел ту старуху, во всяком случае целой. А вот отдельные части видел наверняка. Что-то пошло на выброс, отдельные органы, предназначенные для дальнейшего изучения, он раскладывал по стеклянным банкам с виски и уносил в подвал. Пол посыпал негашеной известью, чтобы «убить» запах. После скальпелей студентов останки более не напоминали человеческие, и он не предпринимал попыток найти им столь же священное место упокоения, как и то, откуда их забирал.


— Что ж, полагаю, первый раз он самый страшный, — сказал доктор Ньютон на следующий день, когда он доложил, что тело для занятий анатомического класса доставлено в колледж.

Харрис согласно кивнул и положил в карман монеты, которые дал ему доктор, выдавил из себя жалкую улыбку в ответ на похлопывания по спине и поздравления с хорошо выполненной работой.

Впрочем, доктор ошибся. Первый раз не стал самым страшным. Нет, конечно, он боялся ночного кладбища, а первое прикосновение к мертвой плоти закончилось тем, что Харрис бросился к кустам, где его и вырвало, и поначалу он поверил, что хуже не бывает. Да только в дальнейшем на собственном опыте убедился, что на смену одним ужасам тут же приходят другие. Первое тело было всего лишь глыбой плоти. Выкапывание его из могилы, доставку в колледж он воспринял как неприятное поручение, выполнить которое хотелось как можно быстрее. И он был бы просто счастлив, если бы и с остальными телами ему удалось управиться так же легко, как с первым. Но по количеству тел ему установили твердое задание, и чтобы выполнить его, пришлось общаться с жителями Огасты. Только из их разговоров он мог узнать, кто болен и скорее всего не выкарабкается.

Он присоединился к баптистской церкви Спрингфилда, ходил на службы, узнавал, как зовут прихожан, проводил с ними время, если возникала такая возможность. Огаста — небольшой городок, и хватило нескольких месяцев, чтобы Харрис перезнакомился едва ли не со всеми жителями. Говорил всем, что он уборщик в медицинском колледже. Это соответствовало действительности, и ни у кого не возникало и мысли, что в круг его обязанностей входит не только мытье полов и уборка мусора. Рабы, которые работали на плантациях, удивились бы, узнав, какой свободой пользуются те, кто оказался в городе и в хорошем месте. В городе устраивали танцы и пикники, вечеринки и свадьбы. Ему очень нравилась светская жизнь в Огасте, и он даже начинал забывать, что новые друзья воспримут его лисой в курятнике, если узнают, почему он вертится среди них.

Фанни, старшая дочь миз Тейлор, подшучивала над ним из-за того, что он проявлял столь живой интерес к происходящему в городе.

— Я ответственно заявляю, мистер Харрис, — смеясь, говорила она, — вы хуже двух кумушек-старушек, вместе взятых. Вам ужасно хочется все знать.

— Мне интересно, — признал он.

Девушка покачала головой.

— Кто болен? Кто готовится рожать? Кто умирает? Сплетни! Я бы предпочла поговорить о книгах!

Фанни, с ее персиковыми щечками и светло-каштановыми кудряшками, исполнилось двенадцать лет. Она и ее младшая сестра Нанни в скором времени собирались уехать в частную школу в Южной Каролине, поэтому ее совершенно не интересовали проблемы жителей скучной провинциальной Огасты.

Мать Фанни отчитала ее за подшучивание.

— Не следует высмеивать нашего жильца за то, что он интересуется жизнью города. Или ты не думаешь, что здесь ему может быть одиноко? Без семьи. Ведь жена осталась в Чарлстоне. Наш христианский долг — относиться к нему по-доброму.

— Ой, мама, долг!

— Фанни, помни, пожалуйста, леди всегда должна быть доброй.

Но подшучивания Фанни его не обижали. Лучше прослыть любопытной «старушкой», лишь бы никто не заподозрил, чем он в действительности занимается. Но в дальнейшем мисс Фанни относилась к нему очень уважительно. Ей хотелось стать леди, чему способствовали красота матери и белая кожа отца. Иногда он задавался вопросом: а что с ней стало?


Снова кладбище, на этот раз под холодным дождем в февральскую ночь. Теперь ему не требовался фонарь, чтобы найти нужную могилу. Кладбище он уже знал как свои пять пальцев. И на этот раз решил обойтись без света. Не из-за страха, что его заметят. Просто не хотел видеть лица трупа. Чини Янгблад, молодая женщина с нежным голосом, ослепительно красивая, умерла в ночь с субботы на воскресенье. Рожала она впервые, и когда что-то пошло не так, повитуха принялась пить и ничего не делала, кроме как плакала и причитала, что ее вины нет. Наконец позвали миз Тейлор, а уж она послала своего сынишку Джимми за доктором Ньютоном. Он приехал быстро, но к тому времени молодая женщина потеряла много крови и так ослабла, что спасти ее не представлялось возможным.

— Мне нужно вскрывать ей живот, Альтея, — сказал доктор Ньютон. — Она этого не переживет. А ребенок, думаю, уже мертв. Зачем причинять ей лишнюю боль, если никакого проку от этого не будет?

Следующим утром, на заре, уходя в колледж, в дверях он столкнулся с Альтеей Тейлор. Ее глаза покраснели от слез, волосы растрепались.

— Все кончено, — сказала она и прошла в дом.

Похороны состоялись во второй половине того же дня. Чини Янгблад в лучшем платье лежала в простом ящике из сосновых досок. Ребенок так и остался нерожденным. Харрис стоял у засыпанной цветами могилы среди тех, кто пришел проводить ее в последний путь. Вместе со всеми пел псалмы и молился. А когда священник сказал: «Покойся с миром», — откликнулся: «Аминь». Но он-то знал, какая судьба уготована Чини…

Три четверти часа прошло в молчании. Лишь мерно двигалась лопата в его руках. Он не пел. Не мог и молиться. Старался не смотреть на тени, которые словно сгущались под ветками азалий. Наконец добрался до дерева, без колебаний разбил крышку, наклонился, чтобы через дыру вытащить тело из гроба. Чини Янгблад не обернули в саван, но ночь выдалась слишком темной, лица он разглядеть не мог, чему только порадовался.

— Знай, Чини, я очень об этом сожалею, — прошептал Харрис, готовя мешок. — Ты, наверное, будешь вечно клясть себя за то, что позволила мужчине прикоснуться к тебе, а я здесь для того, чтобы снова отдать тебя в мужские руки. Я лишь надеюсь, что ты поможешь этим дуракам докторам узнать что-то важное о рождении ребенка, Чини. Поэтому, научившись чему-то на тебе, они смогут спасти ту, что будет рожать следом.

Он встал в изголовье, ухватил труп за плечи, потянул на себя и наполовину вытащил из гроба. Сунул руки ей под мышки, потянул еще, чтобы положить тело сначала на землю, а потом в мешок. На землю положил, но почувствовал — что-то мешает. Чини зацепилась за гроб. Пуповиной.

Он застыл в темноте, прислушиваясь. Ни звука. Зажег фонарь, наклонился, опустил в дыру в крышке гроба. Там лежал ребенок — с закрытыми глазами, сжатыми кулачками, — соединенный с матерью пуповиной.

Его рука дрожала, когда он поставил фонарь на край могилы и потянулся к ребенку. После стольких смертей вернуть хоть одного человека к жизни… Он достал нож, но когда разрезал пуповину, она была холодной и жесткой, как стебель тыквы зимой.


Доктор Ньютон сидел в своем кабинете перед камином, в халате и шлепанцах. До рассвета оставался добрый час, но он не жаловался на то, что его разбудил дрожащий как осиновый лист человек, который постучал к нему в дверь глубокой ночью, а когда доктор появился на пороге, протянул ему маленький сверток.

Теперь этот человек сидел в кресле у камина, все также дрожа, не в силах произнести ни слова.

Доктор Ньютон вздохнул, налил еще стакан виски, протянул ночному гостю.

— Ты не мог его спасти, Грандисон, — повторил он. — Ребенок был мертв.

Воскреситель покачал головой.

— Я ходил на похороны, доктор. Был там. Видел. Чини умерла, пытаясь дать жизнь этому ребенку, но не смогла. Она по-прежнему была беременна, когда ее опустили в землю.

— И ты думаешь, ребенок родился в гробу и умер ночью?

Он глотнул виски, содрогнулся.

— Да.

— Нет. — Доктор Ньютон помолчал, тщательно подбирая слова. — Однажды я видел, как повесили человека. Я тогда учился в медицинской школе, и тело передали нам для занятий. Когда мы раздели беднягу в секционном зале, оказалось, что он обделался. Профессор объяснил нам, что все мышцы тела расслабляются, когда оно умирает. Вот кишечник и опорожнился. И я думаю, что мышцы, которые управляют родами, тоже расслабились, внутри накопились газы, выделяющиеся при разложении, вот они и вытолкнули младенца из родового канала.

— И он умер.

— Нет. Он и не жил. Ни разу не вдохнул. Он умер вместе с матерью, а не потом, в закрытом гробу. Но попытка спасти его делает тебе честь.

— Я подумал, что ребенка похоронили живым. — Доктор покачал головой, а Грандисон добавил: — Но людей иногда хоронили живыми, не так ли?

Ньютон помедлил с ответом, вновь тщательно подбирая слова.

— Такое случалось, — наконец отозвался он. — Я этого никогда не видел, можешь поверить. Но один мой коллега, парижский профессор медицины, рассказывал историю об ученом из Средних веков, которого хотели приобщить к лику святых. Когда отцы церкви вырыли его из земли, дабы убедиться, что тело не разложилось — разложение автоматически указывает на то, что человек не святой, — они увидели, что бедняга лежит на спине, с деревянными занозами под ногтями, перекошенным в агонии лицом. — Он вздохнул. — Так вот, святым его не признали на том основании, что он не торопился на встречу с Создателем.

Их взгляды встретились, и они улыбнулись. Это была грустная история, но не столь ужасная, как вид мертвого ребенка, завернутого в платье матери. За окном серый свет зари начал выхватывать из темноты силуэты деревьев, лужайку. Ночь закончилась.

Он жалел Чини Янгблад, такую молодую и добрую, и остался при своем мнении: ее ребенок родился живым, пусть и очень быстро умер. А через год или больше, точнее определить невозможно, времени прошло много, никаких записей не велось, жаркое лето принесло в Огасту желтую лихорадку, и многие умирали, сгорая от высоченной температуры. День за днем телеги, нагруженные гробами, катили по Телфер-стрит к двум кладбищам, для белых и для черных. Стариков и детей желтая лихорадка забирала первыми, но среди них попадались и молодые люди, и средних лет, слабые здоровьем или страдающие какими-то другими заболеваниями. Все новые и новые могилы появлялись на зеленом поле.

Теперь он мог выкапывать трупы, не думая о том, чьи останки проходят через его руки. Слишком много ночей провел на кладбище, слишком много застывших тел переложил из гроба в мешок, чтобы испытывать страх или жалость. Лопата вгрызалась в землю, мышцы работали, но мыслями он был далеко-далеко.

— Я хочу съездить домой, — однажды вечером сказал он доктору Ньютону.

Доктор посмотрел на него, сначала удивленно, потом задумчиво.

— Домой, Грандисон?

— Я работаю хорошо, не так ли, доктор? Приношу хороший материал для занятий, не создаю проблем. Не пью. Не попадаюсь.

— Да, надо отдать тебе должное. Но где твой дом, Грандисон?

— У меня жена в Чарлстоне.

Доктор Ньютон помолчал.

— Тебе одиноко? Я знаю, когда сила обстоятельств разделяет людей, они находят себе другую пару. Не знаю, приходила ли тебе в голову такая мысль… но, возможно, она…

— Мы обвенчаны, — уточнил он. — Я работаю хорошо. Вы мне доверяете.

— Да. Да, доверяем. И ты хочешь съездить в Чарлстон, чтобы повидаться с женой?

Он кивнул. Пока доктор взвешивал все аргументы «за» и «против», спорить смысла не имело. Пауза затягивалась.

— Что ж, — наконец заговорил Ньютон, — полагаю, это можно устроить. Мы купим тебе билет на поезд. Двенадцать долларов не такая большая сумма для семерых врачей. — Он сложил пальцы домиком. — Да, если взглянуть на ситуацию под таким углом, сущие гроши для поощрения усердия опытного и трудолюбивого работника. Думаю, у других врачей возражений не будет. Тебе потребуется пропуск с разрешением путешествовать одному, но это не проблема.

— Да. Пожалуйста, я хотел бы уехать побыстрее.

Свою работу он выполнял отлично, и Ньютон понимал, что куда проще гладить его шерстке, чем заменить кем-то еще.

Не каждый мог делать такую работу. Освобожденный человек, его предшественник, запил. Даже теперь его можно было встретить на Бей-стрит, где он просил милостыню, чтобы утопить в роме мучившие его кошмары.

Грандисон Харрис спал крепко, без сновидений.


— Извините, доктор Ньютон, но пришло время очередной поездки на поезде, и доктор Ив сказал, что платить — ваша очередь.

— Гм-м… что? Уже?

— Прошло четыре недели. — Он помолчал, оглядев заваленный бумагами стол. — Я понимаю, у вас полным-полно других забот. Приношу свои соболезнования в связи с кончиной вашего дяди.

— Ах да, спасибо, Грандисон. — Джордж Ньютон провел рукой по волосам, вздохнул. — Ты знаешь, неожиданностью это не стало. Он был милым человеком, но возраст есть возраст, сам понимаешь. Нет, все дело в хаосе, который он мне оставил.

— Хаосе?

— Не то слово. В завещании дядя указал, что отдает свой дом под сиротский приют. И это очень похвально, двух мнений быть не может. Но у него жили слуги, ты знаешь. И, покинув дом на Уокер-стрит, они все перебрались ко мне, на Грин-стрит. Я шагу не могу ступить, не наткнувшись на кого-то из них. Одиннадцать человек! Женщины. Дети. Шум. Меня постоянно кто-то дергает за рукав. А кроме того, фамильные вещи семьи Таттл. Это бедлам. И Генри, мой камердинер, просто на грани умопомешательства. Он уже не молод, ты знаешь, и привык обслуживать только меня. Разумеется, у меня и в мыслях нет выставить их за порог, но…

Грандисон кивнул. Бедолаги белые заблуждаются, что слуги решают все проблемы богатых. Он-то прекрасно понимал, что слуги и сами могли создавать массу проблем. Их следовало кормить, одевать, лечить, когда они заболевали. Одно дело, если бы у доктора Джорджа имелась жена и налаженное домашнее хозяйство, тогда бы несколько лишних человек ничего особо не изменили, но он был сорокапятилетним стариком, предпочитавшим собственную компанию, поэтому появление целой толпы зависимых от него людей действительно могло свести с ума. А мысль о том, чтобы продать рабов дяди, просто не могла прийти в голову Джорджу Ньютону. И сей факт делал ему честь. Грандисон подумал, что жизнь ему надобно облегчить, чтобы не возникло искушения продать рабов и обрести душевный покой. Он обдумал сложившуюся ситуацию, и решение не заставило себя ждать.

— А у вас не возникло желания спросить миз Альтею, не сможет ли она помочь вам все уладить, доктор?

— Альтею Тейлор? Да, я знаю, теперь я ее опекун. — Ньютон улыбнулся. — Она тоже должна жить в моем доме?

— Вы знаете, у нее семеро детей. Она привыкла к тому, что в доме полно народу. Может, она и у вас наведет порядок.

Джордж Ньютон обдумал предложение Грандисона. Действительно, женщины лучше управляются с домашним хозяйством. А у него хватало дел и в медицинском колледже. Он сунул руку в карман, достал деньги.

— Что ж, мы должны отправить тебя в Чарлстон. Проезд стоит двенадцать долларов, не так ли? Спасибо. Думаю, я воспользуюсь твоим советом и попрошу Альтею помочь мне.

Проблемы Джорджа Ньютона вылетели из головы, как только Харрис закрыл за собой дверь. Он сразу пошел на станцию дожидаться поезда и не хотел, чтобы мысли, связанные с Огастой, портили ему поездку к Рашель.

Тремя днями позже он вошел в гостиную Альтеи Тейлор перед самым ужином и увидел, что семья не в полном составе.

— А где мисс Фанни? — спросил он.

Юный Джозеф помахал куриной ножкой.

— Мама послала ее в дом доктора Джорджа. Ты знаешь, каково ему было после смерти мистера Таттла. Люди постоянно досаждали, просили то одно, то другое. Мистер Джордж никому не может сказать «нет», житейского опыта у него не больше, чем у однодневного цыпленка. Он попросил маму помочь ему, но у нее очень много заказов по шитью. Вот она и послала Фанни.

— Мама решила, что Фанни наведет там порядок, — вмешалась десятилетняя Джейн. — Она всех их построит, это точно. С тех пор как Фанни вернулась из школы в Южной Каролине, она только и делала, что командовала нами. Вот и хорошо, что ушла туда. Нам сразу стало спокойнее.

— Но сколько ей лет… семнадцать?

Джозеф рассмеялся:

— Шестнадцать с половиной. Люди у Ньютона подумают, что на них обрушился ураган. Фанни задаст им перца. И главное, ей не нужен пропуск, чтобы ходить туда.

Харрис кивнул. Действительно, пропуск ей не требовался. У сероглазой красавицы Фанни Тейлор кожа была белее, чем у многих французских креолок, которых он видел в Чарлстоне. С ее светлой кожей, образованностью и умением держаться на людях, она могла ходить где угодно. А кроме того, волей и силой характера Фанни не уступала мисс Альтее. Вот он и подумал, что у доктора Джорджа никаких проблем с рабами больше не будет.

— Теперь она там живет?

Джим рассмеялся:

— Не-е-е-ет, сэр! Мама на это не пойдет. — Он украдкой глянул на мать и понял, что лучше закрыть рот.

— Вечером она вернется домой, — добавила Энн. — Фанни уходит туда ранним утром и возвращается после обеда.

Тут подала голос мисс Альтея:

— Дети, вы забыли про хорошие манеры? Передайте ему свежий хлеб и соус, позвольте сказать хоть слово. Джим, предложи курицу. Мистер Харрис, как прошла поездка?

— Для поездки день выдался удачным. — Прежде чем ответить, он проглотил кусок курицы. С полным ртом за столом в доме Тейлоров не разговаривали. — Хотя один раз мы останавливались. Коровы улеглись на путях и никак не хотели освобождать дорогу.

Коровы мисс Альтею не интересовали.

— А твоя жена, мистер Харрис? Надеюсь, она в полном здравии?

— Вполне. — Он замялся. — Ждет ребенка.

Мисс Альтея посмотрела на свое потомство, улыбнулась.

— Нельзя сообщать такие хорошие новости столь печальным голосом, мистер Харрис. Это будет твой первенец, не так ли? Ты должен радоваться!

Харрис знал, что ребенок его. Старая хозяйка не допустила бы в дом посторонних. Да он и не думал, что Рашель могла изменить ему. Но ребенок становился еще одним бременем. Харрис не мог находиться рядом с ребенком, не мог защитить его. И хотя старая хозяйка заявила, что рада прибавлению в хозяйстве, он боялся, что от ребенка будет больше шума, чем предполагала хозяйка. Он подумал о шумном доме доктора Джорджа. Могла старая хозяйка продать Рашель и младенца, чтобы в доме восстановился покой? Стоило удивляться его волнению?

Мисс Альтея многозначительно посмотрела на детей, и один за другим те вышли из-за стола. Заговорила она, только оставшись наедине с Харрисом.

— Это неправильно, разлучать мужа и жену. Не знаю, о чем думал доктор Джордж, когда привозил тебя сюда.

— Я попросил его. Тогда казалось, это наилучший вариант. А поскольку мою Рашель продать не могли, не было и речи о том, чтобы привозить ее в Огасту.

— А сколько ты уже здесь? Три года? Медицинскому колледжу пора подумать о тебе. Тем более что должен родиться ребенок. Да, они обязательно должны что-то сделать.

— Полагаю, врачи думали…

— Я знаю, о чем они думали. Все мужчины думают одинаково. Что ты найдешь жене замену и будешь этому только рад. Люди то же самое говорили о мистере Батте, но ошибались. У нас родилось семеро детей, и он оставался со мной до последнего вздоха. Теперь эти врачи должны видеть, что ты не бросил свою жену. При первой возможности ездишь к ней на поезде. Ладно, пока говорить об этом рано. Ребенок еще не родился. Давай подождем. А если все пройдет хорошо, мы обязательно поговорим с доктором Джорджем.


В анатомических классах дети требовались нечасто. Его это радовало. Он думал, что, наверное, запил бы, как Клегг, если бы пришлось доставать из земли завернутых в саван малышей в те самые месяцы, когда в Чарлстоне в животе Рашель подрастал его ребенок.

Женщины умирали при родах. Он это знал лучше других. Мужчины, которых он вытаскивал из могил в Седар-Гроув, были или стариками, или молодыми дураками, которых убивали в драке или по безалаберности, своей или чужой. Но женщины… действительно на них лежало проклятие Евы. Разумеется, иногда женщины тоже умирали от старости. Мисс Альтея родила семерых, и он не сомневался, что эта женщина будет жить долго и счастливо. Но он часто видел, как молодую женщину опускали в землю вместе с ее убийцей, крошечным, завернутым в простынку комочком, который клали ей на грудь.

И врачам требовались эти молодые матери. Структура их мышечных тканей лучше подходила для обучения студентов, чем высохшие тела стариков.

— Беременная женщина — хороший объект для изучения, — сказал как-то доктор Ньютон, осматривая тело, которое Грандисон привез перед самой зарей. — Повитухи, конечно, справляются с нормальными родами, но если что-то идет не так, они зовут врача. Если мы приходим принимать роды, это всегда дурной знак. Вот мы и должны знать как можно больше о строении женского организма.

— Но почему роды убивают их? — спросил Грандисон.

Разговор этот проходил вскоре после того, как он узнал о беременности Рашель. Его интересовало, может, врачи обладают новыми знаниями, которые в случае крайней необходимости помогут ее спасти. Не зря же он перетаскал им целую гору трупов.

Джордж Ньютон тщательно обдумал вопрос, продолжая разглядывать тело молодой женщины на столе. В смерти она выглядела слишком молодой, чтобы рожать ребенка. И не родила его. Ребенок остался в ней — последний секрет, который она унесла с собой в могилу. Грандисон попытался вспомнить женщину живой. Он наверняка видел ее в толпе на городском рынке или, смеющейся, на зеленой лужайке у церкви среди других молодых особ. Но не мог вспомнить. Кем бы они ни была, он радовался, что не может ее вспомнить. Потому что знал — в скором времени он забудет о ней, как забывал о дровах, которые рубил во дворе колледжа.

Если бы не раздутый живот, он бы и не обратил на нее внимания.

Наконец доктор Ньютон ответил:

— Почему они умирают? Это вопрос к преподобному Уилсону из пресвитерианской церкви на другой стороне улицы. Он скажет тебе, что их смерть — воля Божья и исполнение проклятия, наложенного на Еву за то, что она съела яблоко, а может, что-то еще, но из той же оперы. Но я думаю… — Он вдруг замолчал, словно забыл вопрос.

— Доктор? Так почему, вы думаете, они умирают?

— Видишь ли, Грандисон, в детстве я частенько наблюдал, как рожают кошки, как собаки приносят по десятку щенков, как поросятся свиньи. И знаешь, эти матери при родах, похоже, не испытывали боли. Но женщины — другое дело. Роды убивают некоторых и наполовину убивают всех. И я спрашивал себя почему, так же как спросил ты, и гадал: а может не стоит винить Бога, а лучше найти реальную причину…

— И что? Вы нашли, что винить, помимо Бога?

Доктор Ньютон улыбнулся:

— Я полагаю, только себя. Проблема родов — детская головка. Маленькое тельце выходит без труда, но вот голова застревает и вызывает проблемы. Полагаю, людям нужна большая голова, потому что мозг у нас больше, чем у собак или свиней, но, возможно, за многие столетия наши головы переросли наши тела. — Он задумался. — Но с этим ничего не поделаешь.

— Я ничем не смогу помочь Рашель.

Доктор кивнул:

— Знаю. Может, в этом конкретном случае преподобный Уилсон будет более полезен тебе, чем мы, врачи. Он пропишет молитву, а мне предложить нечего.

Ньютон повернулся, чтобы уйти, но вдруг остановился.

— Грандисон, а почему бы тебе не прийти сегодня на занятия? — Он мотнул головой в сторону тела женщины с большущим животом. — Сегодня мы будем ее вскрывать. Может, тебе станет лучше, если ты все увидишь собственными глазами и поймешь, что происходит в организме женщины при родах.

Грандисон едва не улыбнулся. Ученому холостяку и в голову не приходило, в какой ужас мог прийти муж беременной жены от такого зрелища. Доктор Джордж полагал, что знание — само по себе лекарство. Грандисон придерживался иного мнения, но, поскольку знания зачастую приносили пользу, не стал отвергать предложение Ньютона. И не позволил страху или отвращению отразиться на лице. Ведь иначе новых предложений об учебе могло и не последовать. Лечить больных — навык нужный. Он слишком часто видел смерть, чтобы не испытывать желания сразиться с ней.


Он наблюдал, как врачи вскрывали женщину с застывшим лицом, и теперь знал, что матка выглядит как медуза, он их навидался в доках Чарлстона, а родовой канал вызывает мысли о змее, проглотившей крольчонка. Но знания эти не помогли прогнать страхи, связанные с исходом родов Рашель. Впрочем, все обошлось. То ли молитвы достигли адресата, то ли главную роль сыграло крепкое телосложение и хорошее здоровье, но ребенок родился и мать и дитя чувствовали себя хорошо. Их первенца он назвал Джордж, в честь доктора Ньютона, надеясь, что такое решение расположит старого холостяка к Рашель и ее сыну.

Потом у него вошло в привычку бывать на занятиях в свободное от работы время. Если не считать умных и непонятных слов, которые то и дело произносили врачи, учеба оказалась совсем не сложной. Как только ты выучивал, как выглядят органы и где они расположены, остальное приходило само по себе. Они удивились, узнав, что он умеет читать, — уроки с детьми миз Тейлор не пропали зря. Через какое-то время никто уже и не замечал его на уроках анатомии, а в конце концов врачи привыкли к тому, что он ассистировал им при вскрытиях. Держался Харрис спокойно, свое дело знал, и врачи прежде всего отмечали его полезность, а не тот факт, что он тоже учился на врача.


Харрис пробыл в Огасте четыре года. За это время привык к ритму академического года, как привыкают к смене сезонов на ферме. Он последовал совету Альтеи Тейлор и стал незаменимым. Поэтому в колледже врачи просто его особо не замечали. Им казалось, что все делается само собой, а он давал о себе знать только просьбами о деньгах, которые требовались для покупки чего-то нужного для колледжа или на личные расходы. Теперь никто даже не спрашивал, для чего ему нужны деньги. Давали сколько просил, а потом возвращались к прерванному занятию.

Каждый семестр анатомическому классу требовалось шестнадцать тел. Читал Харрис уже очень хорошо, спасибо дочерям миз Тейлор, хотя они удивились бы, узнав, что навык этот он использует не только для чтения некрологов в «Кроникл». Когда на кладбище не хватало нужного количества тел, Грандисон получил разрешение покупать тела в других местах. На каждое ему выделялось десять долларов. Ежегодно для консервации трупов или отдельных органов, которые врачи решили сохранить для последующих исследований, закупалось двести галлонов виски. А если он закупал чуть больше, никто не обращал на это внимания. Потому что все шло в дело.

Однажды он постучал в дверь кабинета доктора Джорджа Ньютона.

— Доброе утро, доктор Джордж. Подошло время поездки на поезде.

Доктор оторвался от бумаг, с недоумением уставился на него.

— Поездки на поезде? Ах да, конечно. Твоя семья. Присядь, Грандисон. Может, нам стоит поговорить.

Харрис заставил себя улыбнуться. Нет смысла спорить с человеком, который в мгновение ока мог сломать твою жизнь. Его не часто просили присесть, когда он говорил с врачами, и он не двинулся к стулу. А на лице место улыбки заняла озабоченность.

— Я могу вам чем-то помочь, доктор Джордж?

Доктор постучал ручкой по столу.

— Я просто рассуждаю, знаешь ли. Двенадцать долларов в месяц на билет, чтобы ты мог поехать и повидаться с женой.

— И с сыном, — уточнил Грандисон, постаравшись изгнать из голоса дрожь.

— Да, разумеется. Вот о чем я думаю и о чем мне придется поговорить с другими врачами…

«Я могу найти себе вторую работу, — подумал Харрис, — буду сам зарабатывать деньги на проезд…»

Но доктор уже продолжал:

— Я постараюсь убедить их выкупить твою семью.

Грандисону потребовалось время, чтобы осознать смысл этих слов. И ему пришлось прикусить язык, с которого едва не сорвались возражения.

— Выкупить Рашель и Джорджа?

— Да. Я объясню, что это выгоднее, чем тратить деньги на железнодорожные билеты. А кроме того, в последнее время я понял, как сильно тебе их недостает.

Грандисон вновь и вновь повторял про себя его слова. Если бы один из трупов вдруг поднялся со стола, на котором производились вскрытия, он бы удивился куда меньше. Сам он никогда не заводил разговор о жене и сыне. Упоминал о них, если кто-то из врачей — а случалось это редко — спрашивал о его семье. С чего это у доктора возникли такие мысли? И почему сейчас, а не после рождения малыша? Доктор Джордж, добрый, но рассеянный, частенько не замечал собственных чувств, не говоря уже о чьих-то еще. Грандисон стоял спиной к двери, с улыбкой, застывшей на губах, не понимая, что нашло на доктора Джорджа.

Тот же потер лоб и вздохнул. Начал что-то бормотать, покачал головой. Наконец заговорил:

— Скорее всего пройдет несколько месяцев, прежде чем мы соберем деньги. На выкуп твоей жены и сына потребуется порядка тысячи трехсот долларов. Я уверен, этого хватит. А пока напишу хозяйке твоей жены в Чарлстон, чтобы обговорить условия сделки.

Грандисон кивнул.

— Спасибо вам, — прошептал он.

Радость пришла позже, вместе с окончательным осознанием смысла предложения доктора Джорджа. Пока же он пытался понять, какая муха доктора укусила.


— В скором времени я собираюсь переехать, — сказал он Альтее Тейлор в тот же вечер, после ужина.

Она сидела на стуле с прямой спинкой возле лампы, расшивала детское платье.

— Да, тебе придется найти место для своей семьи. — Она не смотрела на него.

Он рассмеялся:

— От вас ничего не укроется, миз Тейлор. Вам сказал доктор Джордж?

— Мне сказала Фанни. — Альтея положила платье на стол под лампу, вытерла глаза. — Она просила Джорджа перевезти их сюда, и он обещал заняться этим.

— А я-то думал, что́ на него нашло… Он сказал, что собирается их выкупить. Меня это как громом поразило, ведь раньше он никогда ничего такого не говорил. И я не мог понять, откуда у него такие намерения.

Она не ответила, только сильнее нахмурилась и вновь взялась за вышивание.

— Наверное, вы тоже не знаете, в чем дело?

Она вытерла глаза подолом детского платья.

— Нет, я знаю. И пожалуй, могу сказать тебе. Доктор Джордж и Фанни… ну… муж и жена. Хотя законы штата Джорджия такого не одобряют. У Фанни будет ребенок.

Он помолчал, раздумывая, что сказать. Доктору Джорджу было далеко за сорок, и выглядел он на свой возраст. Фанни была шестнадцатилетней красоткой. Он понимал, как расценил бы его слова посторонний человек, но он знал доктора Джорджа уже пять лет и, несмотря на богатство и известность, воспринимал как седовласого крота, который смотрит на мир из заставленной шкафами с книгами норы, тогда как Фанни была одним из самых ярких цветков этого мира. Он знал, что светлокожих женщин вынуждали становиться любовницами своих хозяев, но Фанни была свободной, да он и сомневался, что ее мать такое допустит. Мисс Альтея не обладала всеми правами белых женщин, хотя внешне ничем от них не отличалась, однако существовали какие-то законы, защищающие освобожденных цветных. Кроме того, среди клиенток у нее было много подруг. Уж у одной-то из дам наверняка нашелся бы муж-адвокат, который не замедлил бы вмешаться. Белым женщинам очень не нравилось, когда белые мужчины заводили цветных любовниц, и такие связи безжалостно обрывались. У кого-нибудь такая история наверняка вызвала бы праведный гнев, они сообща принялись бы спасать юную дочь мисс Альтеи от гнусного соблазнителя. Но… доктор Джордж? Нет, на соблазнителя он не тянул. Трупы резал с завидным хладнокровием, но, когда дело касалось живых людей, доктор Джордж был кротким как ягненок.


— Он… взял ее силой? — пробормотал Грандисон, не глядя ей в глаза. Но когда повернулся и увидел выражение лица мисс Альтеи, его губы дернулись, а потом они оба рассмеялись.

Мисс Альтея покачала головой.

— Силой? Доктор Джордж? Господи. Я даже не думаю, что это была его идея, мистер Харрис. Ты же знаешь, какой он.

— А мисс Фанни счастлива?

— Гм-м. Тебе шестнадцать, а богатый врач думает, что ты свет в окошке. Как по-твоему? — Она вздохнула. — Если мужчина впервые влюбляется, когда ему больше сорока, это удар обухом по голове. Похоже, он начисто лишился разума.

— Но… э… Так случается со всеми.

Она воткнула иголку в ткань.

— Кричал бы об этом, если хотел, хоть с колокольни, мистер Харрис. Дело не в том, что они держат свою связь в секрете. Он хочет жениться на ней.

Он улыбнулся:

— Каждый захотел бы, мисс Альтея. Фанни такая красотка.

— Ты не понимаешь, мистер Харрис. Я говорю, он намерен официально жениться на ней.

— И остаться здесь? При том, что люди будут об этом знать?

Она кивнула:

— О чем я и толкую. Жить как муж и жена прямо здесь, на Грин-стрит.

Вот теперь до него дошло, почему вдруг Джордж Ньютон понял его боль разлуки с Рашель, да только осознание этого пользы не принесло. Прозрение святого Павла на дороге в Дамаск стало чудом, прозрение доктора Джорджа оторвало его от реалий окружающего мира.

— Он не может этого сделать. Не может жениться на ней.

— Не может, не потеряв своей должности и положения в обществе. — Альтея вновь заработала иголкой. — Думаешь, я ему не говорила?

— И что он ответил?

— Что собирается уйти из медицинского колледжа. Говорит, денег у него достаточно. Будет работать в домашней лаборатории. Ха!

Грандисон задумался. В Чарлстоне такое могло сойти с рук. На островах — несомненно. Скажем, на Мартинике. Все знали, что французы… Но здесь?

— Я даже спросила его, мистер Харрис, спросила в лоб: «Вы помните Ричарда Ментора Джонсона?» — По выражению лица Грандисона ей стало ясно, что имя это ему ни о чем не говорит. — Ричард Ментор Джонсон из Кентукки. Когда я была ребенком, занимал пост вице-президента Соединенных Штатов. При президенте Ван Бюрене.[20] Люди говорили, будто он убил индейского вождя Текумсе[21] и потому стал героем. Но когда женился на цветной женщине и об этом стало известно, его попытались сместить с должности. После завершения первого срока правления он сдался и уехал обратно в Кентукки. И знаешь, к тому времени жена мистера Джонсона давно умерла. Умерла до того, как он приехал в Вашингтон и стал вице-президентом. Одной памяти об этом браке хватило, чтобы обрушить его карьеру. Неужто в Джорджии доктору Джорджу удастся жить, как и прежде, остаться в своем доме с живой цветной женой?

— Но мисс Фанни… если посмотреть на нее…

— Я знаю. Она белее некоторых жен, но значения это не имеет. Огаста — маленький город, мистер Харрис. Все всех знают. Здесь Фанни никогда не примут за свою, а они оба говорят, что не желают переезжать.

Он, насколько мог, выразил сочувствие, но думал больше о том, как глупость доктора Джорджа отразится на его судьбе. Означает ли такая перемена конец его походам на кладбище в Седар-Гроув? Или в своем безумии доктор будет настаивать, чтобы он брал равное число покойников и с кладбища для белых? Равенство — это прекрасно, при условии, что для Харриса оно не закончится судом Линча.


В то утро он четыре раза подмел полы в коридоре наверху, дожидаясь, пока доктор Джордж останется один в кабинете. Наконец последний посетитель отбыл, и Харрис торопливо постучал в дверь.

— Извините, доктор Джордж, у нас заканчиваются припасы для анатомического класса.

Он всегда говорил «припасы» вместо «тела», даже когда они были наедине, из опасения, что кто-то может их подслушать.

На лице доктора Джорджа отразилось недоумение.

— Припасы? Ох… ах да, я понял. Есть что-нибудь свеженькое?

— Сегодня состоятся похороны. Маленький мальчик упал с крыши сарая. Я просто хотел узнать, подойдет ли он.

— Да, пожалуй. Хотя мы могли бы использовать жертву желтой лихорадки, если ты о такой услышишь. Должны учить студентов болезням Юга, знаешь ли. В медицинских школах на Севере о них ничего не знают. Почему ты спрашиваешь о мальчике? Ты с ним знаком?

Это не имело значения. Он знал их всех, и давно. Кого-то лучше, кого-то хуже, но теперь видел в них лишь бездушные трупы.

— Нет, мне все равно, кого привозить. Просто хотел узнать, что теперь делать, раз уж будет новый декан и…

Доктор откинулся на спинку стула, вздохнул:

— Да, я понял, Грандисон. Ты узнал.

— Да.

— Это правда, я ухожу с поста декана. Чувствую, для колледжа так будет лучше. — Он поднял со стола несколько бумаг, с широкой улыбкой показал Грандисону. — Но, похоже, остаюсь почетным профессором анатомии. Это петиция, подписанная всеми студентами и преподавателями с просьбой оставить меня в колледже. И попечительский совет с ней согласился.

— Они знают?

— О Фанни? Разумеется. Говорят, их это не касается. Возможно, если человек — врач, он понимает, как в действительности несущественна разница между расами. Только тонкий слой кожи, а под ним все одинаково. Какой бы ни была причина, они настаивают, чтобы я остался в колледже. И я остаюсь.

— Значит, ничего не изменится? В смысле для меня?

Джордж Ньютон покачал головой.

— Мы все равно должны работать с телами, а единственное место, где их можно взять, — Седар-Гроув. В этом ничего не изменится. Но я полагаю, моего влияния хватит для того, чтобы перевезти твою семью в Огасту. Я выполню взятые на себя обязательства. А ты продолжай заниматься порученным тебе делом.


Мэдисон Ньютон родился в последний день февраля, краснолицый, светловолосый, со светло-карими глазами, сморщенный, как капустный лист, но белый.

— Прекрасный ребенок, — улыбнулся Харрис, когда Фанни принесла младенца в дом матери.

Фанни закрыла сына так, что на виду остался только нос малыша.

— Люди хотят посмотреть на него лишь для того, чтобы увидеть, какого он цвета, — пожаловалась она. — А чего они ждут? У него шестнадцать прапрабабушек и прапрадедушек, и только один из них был черным. Остальные — белые. И больше цветные в роду не встречались. Младенец останется белым, хотя многие так не думают.

Он продолжал улыбаться и сказал чистую правду, мол, младенец — прелесть, но злился и никак не мог отделаться от этого чувства. В ту ночь над Седар-Гроув моросил теплый дождь, и Харрис с такой силой вгонял лопату в землю, будто хотел разорвать ее.

— Я полагаю, мисс Фанни сердцем еще белее, чем лицом, — сказал он темноте, углубляясь в могилу. — Жалеет светлоглазого малыша, отец которого — богатый белый врач. Наверное, мисс Фанни хочет видеть луну, даже когда идет дождь.

Он работал и работал лопатой, не думая о человеке, который лежал в гробу. Какой-то пьяный докер из порта, которого в драке слишком сильно стукнули по голове. Харрис даже не помнил имени бедолаги. В эту ночь задача перед ним стояла легкая. Могилу не украшали ни ракушки, ни цветы. Мертвеца уложили в землю безо всякой церемонии. И ему самое место у врачей, где он наконец-то принесет хоть какую-то пользу. Мысленно Грандисон вернулся к своим проблемам. Избалованная мисс Фанни не подумала о его ребенке, когда жаловалась на судьбу своего сына. А каково было бы ей на месте Рашель, разлученной с мужей, вынужденной растить ребенка одной, зная, что в любой момент старая хозяйка может продать дитя?!

Он очистил крышку от последних комьев земли, вогнал в доску острие лопаты. Пробил в крышке дыру. Мисс Фанни Тейлор понятия не имела, что такое беда, а жаловалась…

Звук.

Вроде бы стон, идущий из гроба. Он забыл про Фанни и младенца, опустился на колени, наклонился к дыре в крышке гроба. Задержал дыхание, напрягая слух. И тут же отметил еще одну странность этой могилы. Обычно из гроба шел чуть сладковатый запах только-только начавшей разлагаться плоти, а тут его не было. Зато пахло перегаром.

Он ухватил труп под мышки, вытащил из гроба, но вместо того чтобы засунуть в мешок, положил на влажную землю. Труп застонал.

Грандисон и раньше слышал звуки, издаваемые трупами. Первый раз такое случилось, когда он переносил мешок с трупом с телеги в кладовую медицинского колледжа. Тогда он уронил мешок и бросился к доктору Джорджу с криком, что мертвец ожил.

Джордж Ньютон улыбнулся, но, не сказав ни слова, последовал за уборщиком в кладовую, обследовал тело, которое сам же достал из мешка. Пощупал пульс на запястье и на шее, поднес зеркальце ко рту. Но Грандисон и сам по спокойным и уверенным движениям доктора понял, какой будет поставлен диагноз.

— Этот человек мертв. — Доктор Джордж поднялся, отряхивая с брюк грязь.

— Он только что умер. Я слышал стон.

Доктор Джордж мягко улыбнулся.

— Да, я верю, что ты слышал стон, Грандисон, но этот человек все равно умер до того, как его опустили в могилу.

— Значит, стонал призрак?

— Нет. Это естественный процесс. Когда тело умирает, часть воздуха задерживается в легких. Иногда воздух выходит со стоном. Ужасно, я понимаю. Однажды, еще студентом, я тоже слышал такой стон, но это только остаток жизни, не сама жизнь. Бедняга умер как минимум прошлой ночью.

Он так и не смог забыть тот звук, и хотя потом через его руки прошло множество тел, больше такого не слышал.

— Эй! — позвал он. — Эй, как… — Он разом охрип, а голос в застывшей тишине Седар-Гроув звучал очень уж громко. Да и что вообще положено говорить мертвецу?

Стон перешел в кашель, потом мужчина перекатился на живот, его вырвало.

Харрис вздохнул, отошел на пару шагов. Он видел кое-что и похуже. Нюхал тоже. Но найти живого в гробу многое усложняло. Грандисон тихонько сидел, просчитывая варианты, пока мужчина проблевался.

— Ты в порядке? — спросил он, не поворачиваясь.

— Это кладбище. Барсук Бенсон убил меня?

— Полагаю, пытался. Но ты сумел оклематься. Кто ты?

— Слушай, это я должен тебя спросить. Зачем ты достал меня из-под земли? На ангела ты не похож.

Он улыбнулся:

— Может, я и есть твой ангел. Ты раб или освобожденный?

— Принадлежу мистеру Джонсону. Работаю на его корабле.

— Я так и подумал. Хочешь вернуться к мистеру Джонсону, да?

Мужчина потянулся, дернул ногами, разминая затекшее от долгого лежания тело.

— Нет. А почему ты спрашиваешь?

— Потому что для всех ты умер. Тебя похоронили этим утром. А если вернешься к хозяину, люди начнут спрашивать меня, как я тебя нашел, а ты останешься рабом. И получится, что не стоило мне выкапывать тебя из могилы. А вот если ты смоешься отсюда и никогда здесь не появишься, никто не будет знать, что ты ушел, а могила пуста. Для всех ты умер. Не давай никому повода узнать, что ты жив, и никто не будет тебя разыскивать.

Мужчина осторожно коснулся синяка на затылке.

— А как ты нашел меня?

Грандисон поднялся, взял лопату.

— Здесь медицинский колледж добывает тела, которые потом режут в анатомических классах. Врачи колледжа разрезали бы тебя на куски. И они по-прежнему могут это сделать, если ты не смотаешься отсюда. А теперь скажи мне, ты хочешь снова умереть?

Молодой мужчина поднял руку, словно защищаясь от удара:

— Нет-нет! Я тебя понял. Мне нужно уходить.

— И ты сюда не вернешься. И ни с кем не будешь прощаться. Ты мертв, и никого не надо в этом разубеждать.

Молодой человек встал, сделал несколько шагов, ноги слушались его плохо.

— Но куда мне идти?

Грандисон пожал плечами.

— На твоем месте я бы пошел на запад. Через горы в страну индейцев. Если уйдешь далеко, там есть места, где рабство отменили. Я бы пошел туда.

Мужчина посмотрел на него:

— А почему ты здесь? Почему не ушел туда?

— Обо мне не думай. Я-то не умирал. Так ты уходишь или нет?

— Да. Ухожу.

— До рассвета еще три часа. — Он протянул лопату воскрешенному человеку. — Помоги мне засыпать твою могилу.

Доктор Джордж Ньютон — декабрь 1859 года

Хорошо, что я ушел с поста декана медицинского колледжа. Во-первых, у меня не так много времени, чтобы привести в порядок свои дела, а во-вторых, Игнатий Гарвин, который занял мое место, прекрасно справляется со своими обязанностями. Если я смогу оставить Фанни и детей обеспеченными на всю жизнь, то уйду из этого мира без сожаления. Конечно, мне бы хотелось увидеть, как растет мой сын… хотелось стареть рядом с моей очаровательной женой… и я сожалею, что Господь не даровал мне легкую смерть.

Никто еще не знает, что я умираю, и, возможно, пройдут недели, прежде чем болезнь свалит меня с ног, но я не рассчитываю на то, что у меня много времени. Я ведь достаточно хорошо знаю эту болезнь, чтобы трепетать перед будущим. Но самоубийство — это не выход. Я должен быть мужественным, чтобы не причинять Фанни большей боли, чем та, что и так выпадет на ее долю. Скоро она меня потеряет.

Нужно просмотреть и подготовить столько бумаг… Инвестиции, юридические документы, инструкции попечителям… никогда моя жизнь не была столь напряженной. Скоро придет боль и, возможно, помешает принимать правильные решения по защите моей семьи. По крайней мере я сделал все для защиты семьи верного слуги колледжа Грандисона Харриса. Слава Богу, я все успел вовремя и несколько месяцев назад Рашель и его сын перебрались в Огасту, как я и обещал. Мне еще нет пятидесяти, я крепок телом и разумом, недавно женился. Думал, впереди много лет плодотворной работы, интересных исследований. Полагаю, даже врач должен думать, что он никогда не увидит смерть. Возможно, мы все посходили бы с ума, если бы думали иначе.

Мне остается только гадать, как это произошло. Люди скажут, причина — в инциденте с повозкой перед Рождеством, и, возможно, так оно и есть. Тот жеребец оказался слишком нервным для шумных улиц, где много лающих собак и толпы людей. Я должен сказать Генри, чтобы он продал его. Не хочу, чтобы Фанни попала в беду, если жеребец опять испугается. Когда он вытряхнул меня из возка в пыль, я сильно ударился. Остались синяки, но крови как будто не было.

Доктор Ив приходил ко мне, осмотрел и заявил, что все более-менее в порядке, кости целы, повреждений внутренних органов нет. И похоже, не ошибся. Все мои коллеги-врачи заглянули к нам, засвидетельствовали почтение попавшему в беду другу и пожелали весело провести Рождество. Разумеется, не приводили с собой жен. Ни одна уважающая себя белая женщина не ступит под крышу этого дома, ибо предполагается, что присутствие Фанни унизит ее. В глазах здешних законов мы и не женаты. Фанни заявляет, что ей без разницы. «Да и все они старые зануды», — говорит она. Но вот джентльмены от нее в восторге и считают меня счастливчиком. Я и был счастливчиком, до этой трагедии… но ученые мужи о ней не знают.

Мне бы тоже хотелось не знать. Спокойно бы жил, пока эта смертельная болезнь не свалила бы меня, — ни о чем не подозревая, как какой-нибудь мальчишка, наступивший на ржавый гвоздь и не ведающий об ужасах, которые теперь его ждут. Но я высококвалифицированный врач. И я знаю, что такое столбняк.

Да, я знаю слишком много. Слишком много, но недостаточно. Я видел, как люди умирают от столбняка. Мышцы вытягиваются, дергаются, их контролирует болезнь, а не пациент. Такое ощущение, что человека вздергивают на дыбу, как в давние времена преступников. Тело испытывает невообразимую боль, а вот разум остается ясным. Я сомневаюсь, что это благо. Забытье или безумие могли бы избавить от боли, но в этом природа страждущему отказывает. И нет метода лечения. Ничто не может остановить развитие болезни, повернуть ее вспять. Мне, возможно, до смерти осталась неделя, и я уверен, когда она закончится, я не буду бояться смерти, наоборот, встречу ее с распростертыми объятиями, как долгожданную гостью.

Но лучше об этом не думать. Все равно смерть заберет меня в скором времени. Я должен послать за Джеймсом Хоупом. Ему я могу доверять. Владелец фабрики по переработке хлопка, он будет надежным защитником деловых интересов моей жены. К тому же по происхождению он шотландец, то есть не связан вековыми традициями Юга, царящими здесь расовыми предрассудками, и будет относиться к Фанни как к леди, каковой она и является. Он и сейчас видит в ней герцогиню, отчего он так дорог нам обоим. Да, я должен рассказать Джеймсу, что произошло и как скоро он должен встать у руля, который, увы, вырвали из моих рук.

Моя бедная Фанни. Остаться вдовой с двумя детьми, а ведь ей еще нет и двадцати. Ее судьба волнует меня больше собственной. Для меня все закончится быстро, а Фанни придется страдать еще сорок лет, если люди начнут вымещать на ней свою злобу. Я лишь хочу, чтобы Бог учел тяжесть моих страданий и избавил от них Фанни. Я должен поговорить с Джеймсом Хоупом. Какая подходящая у него фамилия![22] Я должен вверить ему мою маленькую семью.


Скоро Рождество, Рашель испекла торт для Ньютонов. Харрис собирался отнести его на Грин-стрит во второй половине дня, после работы. Грандисон смотрел на торт и думал, что доктор Ньютон предпочел бы получить труп для работы в домашней лаборатории, но рассудил, что для такого подарка время, пожалуй, неудачное. Рашель прекрасно знала, чего обычно ждут по большим праздникам. Она общалась с людьми, заходила в гости к новым подругам, с которыми познакомилась в церкви, тогда как он теперь людей сторонился, страшась говорить с теми, кого, не дай Бог, мог увидеть совсем в другом месте.

Он принес торт к Ньютонам, постучал в дверь черного хода, ожидая, что ее откроют до того, как он прикоснется к дереву. Подождал минуту, другую, никто не вышел. Постучал сильнее, не понимая причины задержки. При таком количестве слуг, как у Ньютонов, дверь должна была открыться, как только его нога ступила на крыльцо. Чем это они заняты?

Наконец, после того как он постучал в третий раз, уже изо всей силы, дверь открыла сама Фанни. Он улыбнулся, протянул ей завернутый в бумагу рождественский подарок, но, увидев выражение ее лица, отступил на шаг. И слова приветствия застряли в горле. Она снова была беременна, и он это знал. Живот выпирал далеко вперед, то есть до родов оставалось совсем ничего. Но потряс его не живот, а ее лицо. Казалось, она не ела и не спала целую неделю. Глаза ввалились, ресницы дрожали, лицо напоминало маску. На мгновение он даже решил, что Фанни его не узнала.

— Моя Рашель испекла для вас торт, — пробормотал он. — На Рождество.

Она кивнула, отступила назад, давая ему пройти.

— Поставь на стол.

Он поставил торт. В доме царила непривычная тишина. Наверху не играл крошка Мэдисон, не суетились слуги, готовя дом к празднику, было тихо как на кладбище. Он вновь повернулся к Фанни, которая смотрела на завернутый в бумагу торт, будто видела его впервые.

— Ты в порядке? — спросил Харрис. — Может, позвать миз Альтею?

Фанни покачала головой.

— Она уже приходила. Забрала маленького Мэдисона, чтобы я могла побыть с Джорджем. Остальных слуг я тоже отослала. Генри, разумеется, остался. Он не покинул бы Джорджа.

Значит, что-то случилось с доктором Джорджем. Что-то плохое. Фанни сама выглядела полумертвой.

— Мне сходить за доктором Ивом?

— Он приходил утром. И доктор Гарвин. Они ничего не могут сделать. Джордж сразу сказал мне об этом, но я не поверила. Думала, эти напыщенные доктора хоть что-то могут. Но, как выяснилось, нет. Они не могут.

— Ему плохо?

— Он умирает. У него столбняк. Ты знаешь, что это такое?

Харрис кивнул. Столбняк. Да. Об этой болезни рассказывали на занятиях, но ничего не говорили о способе ее лечения. Только перечисляли ужасные симптомы в надежде, что никому не доведется их увидеть. По его телу пробежала дрожь.

— Они уверены?

— Джордж уверен. Сам поставил себе диагноз. Другие подтвердили. Не поверила только я. Теперь, впрочем, верю. Сижу с ним сколько могу. Час за часом. Наблюдаю, как он борется с болью. Борется с желанием закричать. Потом ухожу, и меня рвет. Возвращаюсь и снова сижу.

— Я могу тебя подменить.

— Нет! — Она выкрикнула это так громко, что он вздрогнул. Глубоко вдохнула, похоже, совладала с нервами. — Нет, большое вам спасибо, мистер Харрис, но я не позволю вам увидеть его.

— Но если доктор Джордж умирает…

— Именно поэтому. Вы думаете, я не знаю, чем вы занимаетесь в медицинском колледже? Уборщик, так они вас называют. Уборщик. Я знаю, каковы ваши настоящие обязанности, мистер Харрис. Давно знала. Ничего не имею против. Я знаю, что врачей нужно учить, и учеба эта нелегкая. Но в этом доме у вас ничего не получится. Я не позволю вам забрать тело моего мужа, слышите?

— Я только хотел помочь вам, — мягко возразил он, — попрощаться с ним.

— Вы так говорите. Но он уже ослаб. Наполовину сошел с ума от боли и может пообещать что угодно. Может сам предложить свое тело для исследований из чувства долга перед медицинским колледжем, но я этого не допущу. Моего мужа похоронят как должно, мистер Харрис. Он и так настрадался!

«Это не больно, — хотелось ему сказать. — Если ты мертв, то уже ничего не чувствуешь». Но конечно же, он промолчал. Знал, о чьей боли думает Фанни, и какие бы пожелания ни высказал доктор Джордж, надо беречь чувства живых, а не мертвых. А потому следовало побыстрее успокоить ее, и как можно меньше с ней спорить. Он сомневался, что другие врачи согласились бы взять тело Джорджа Ньютона. Оно слишком наглядно показало бы им, сколь близка смерть, и он радовался, что ему не придется доставлять это тело в медицинский колледж. Пусть доктор покоится на кладбище, в Огасте хватало и других тел.

— Тогда я пойду, мисс Фанни. — Он поклонился, как было принято у белых, словно это могло ее успокоить. — Но я думаю, один из врачей должен прийти и убедиться, что вы здоровы. И мы будем молиться за вас обоих, Рашель и я. Молиться за то, чтобы он смог через это пройти.

То была ложь. Он никогда не молился. А если бы начал, то попросил бы Бога послать доктору Джорджу быструю смерть. При столбняке лучшего исхода быть не могло.


Доктор Джордж умер вскоре после наступления нового, 1860 года. Проболел он всего две недели, но смерть его была такой мучительной, что дни тянулись как месяцы. Грандисон пришел на похороны доктора, но старался не попадаться Фанни на глаза, чтобы вновь не расстроить ее. От горя она могла наговорить лишнего. Врачи, разумеется, знали, чем он занимался по ночам, но не весь город. Он полагал, что большая часть жителей Огасты пришла бы на похороны доктора Джорджа, если бы не его женитьба на цветной. А так прибыли только коллеги-врачи, студенты и бизнесмены, тогда как их жены и дочери остались дома, заявив, что не вынесут вида его вдовы. Хотя никому не удалось бы увидеть, какого цвета у нее кожа, под черными одеждами и вуалью. Она опиралась на руку мистера Джеймса Хоупа, словно он был мачтой ее тонущего корабля.

— Оставить восемнадцатилетнюю вдову. — Мисс Альтея, в строгом черном платье, с покрасневшими от слез глазами, тяжело вздохнула. — Я надеялась, у моей дочери будет лучшая судьба.

Он кивнул.

— У нее все будет хорошо. Доктор Джордж об этом позаботился.

Мисс Альтея одарила его взглядом, какой обычно приберегала для одного из своих детей, сотворивших очередную глупость.

— Она возвращается домой, знаешь ли. В последние дни доктор Джордж уже мало соображал, чтобы оформить завещание, и мистеру Джеймсу Хоупу придется продать дом на Грин-стрит. Он, правда, дал слово построить ей новый дом, в Эллисе. В квартале от Броуд-стрит. Надо еще подумать обо всех людях доктора Джорджа, да и тех, кто жил у Таттла. В общем, у Фанни будет собственный дом, но я рада, что пока она поживет у меня. Тем более что ребенок появится со дня на день, если она переживет горе. Мы должны молиться за нее, мистер Харрис.

Грандисон смотрел мимо нее на высокого светловолосого шотландца, который трогательно оберегал беременную молодую вдову, и задавался вопросом: а может, на эту молитву уже получен положительный ответ?


Теперь подвал был вымощен костями. Каждый семестр, когда анатомический класс заканчивал изучение человеческого тела, останки приносили ему с поручением избавиться от них. Он, разумеется, не мог перезахоронить их на кладбище или выбросить: не дай Бог, найдут и сообразят, что это такое. Оставалось одно — раскладывать на полу и засыпать негашеной известью в подвале здания медицинского колледжа на Телфер-стрит. Сколько тел там уже лежало? Он давно сбился со счета. К счастью, лица воскрешенных и воспоминания о них стирались в памяти. Потому что работа давно уже стала рутинной. Иногда, конечно, он задавал себе вопрос: а вдруг подвал вибрирует от криков, которых он не слышит и именно по этой причине кот, живущий в здании, не суется туда? Негашеная известь «съедала» остатки плоти и «убивала» запах, но он думал о том, что какая-то часть оставалась в целости и сохранности и что будет в Судный день, когда, по словам проповедника, восстанут мертвые? Но кому предстояло держать ответ за перемешанные кости? Ему? Доктору Джорджу? Студентам, препарировавшим трупы? Иногда, насыпая негашеную известь на очередную порцию костей, он представлял себе, как доктор Джордж из-за железного забора, огораживающего рай для белых, смотрит на сердитую толпу цветных ангелов, потрясающих кулаками.

— Учиться резать лучше на трупах, чем на живых, — обычно говорил он себе.

Иногда, отправляясь на послеполуденную прогулку в Седар-Гроув, Харрис заворачивал на кладбище для белых, чтобы засвидетельствовать почтение доктору Джорджу, тело которого покоилось под землей, и проводил какое-то время у могилы, рассказывая новости, словно доктор Джордж мог его услышать.

— Мисс Фанни наконец-то родила, — сообщил он однажды зимним днем, поднимая с могилы засохшие стебли цветов. — Маленькую девочку. Назвала ее Джорджия Френсис, но все зовут ее Сисси, и я думаю, это имя к ней прилипнет. Она очаровательная, светленькая, как персики Джорджии. И мистер Джеймс Хоуп строит для нее дом в Эллисе, как и обещал, и она хочет взять с собой сестру Нэнни и маленького брата Джимми, чтобы они жили с ней. Я думал, может, и мистер Джеймс Хоуп поселится там, очень уж он заботится о Фанни, но он вроде бы собирается продать фабрику и вернуться в Нью-Йорк, где у него семья. Поэтому вам нет нужды задерживаться здесь, сэр. Мне кажется, все образуется.


После смерти доктора Джорджа не прошло и двух лет, как началась война и все изменилось. Хотя поначалу так не казалось. Для остальной страны война началась в Чарлстоне, когда пал форт Самтер,[23] но Джорджия отделилась еще в январе, оставив Огасту тревожиться из-за арсенала на холме, занятом федеральными войсками. Губернатор Джо Браун лично приехал в город и потребовал сдать арсенал, так что город получил возможность насладиться прекрасным зрелищем военного парада под моросящим дождем. Генерал Браун принимал парад, стоя на крыльце отеля «Плантерс», но капитан Элси, который командовал отрядом из восьмидесяти двух человек, защищавших арсенал, капитулировать отказался. Через день-другой он, правда, передумал, когда восемьсот солдат под командованием двух бригадных генералов двинулись на арсенал, всем своим видом показывая, что настроены серьезно. Капитан Элси послал за губернатором, чтобы обговорить условия капитуляции, и к полудню арсенал со всем его содержимым без единого выстрела перешел под контроль независимого штата Джорджия. Помимо волнений, захват арсенала стал единственным серьезным событием, случившимся в Огасте во время войны.

Когда в Чарлстоне началась стрельба, он порадовался, что Рашель и Джордж в Огасте, а не в центре военных действий, хотя ему и хотелось бы посмотреть на сражение. Все говорили, что война продлится лишь несколько недель, и он жалел, что не удалось взглянуть на нее хоть одним глазком.

В городе царили оптимистические настроения, но к войне все равно готовились. Через две недели после захвата форта Самтер в Огасте сформировали местную гвардию, так называемый отряд Седовласых. В него вошли мужчины, которые по возрасту уже не могли служить в регулярной армии. Мистер Джеймс Хоуп вернулся из Нью-Йорка, чтобы сражаться за Конфедерацию, и стал заместителем командира отряда гвардейцев. Командиром избрали преподобного Джозефа Уилсона. Сын преподобного Уилсона, Томми, и Мэдисон Ньютон были одногодками и порой играли вместе на лужайке у пресвитерианской церкви, через дорогу от медицинского колледжа. Иногда они оба приходили к нему и засыпали вопросами о телах и больных, и он не раз ловил себя на мысли, что невозможно определить, кто из них белый, а кто — нет. Юный Мэдисон был таким же чистеньким и нарядно одетым, как и любой другой ребенок из приличных домов Огасты.

Проходил месяц за месяцем, а война и не думала заканчиваться. Один за другим студенты-медики уезжали домой, чтобы уйти в армию.

— Не думаю, что тебе нужно волноваться о том, где и как добывать новые трупы для анатомических классов, — сказал ему доктор Гарвин.

— Да, сэр. Я слышал, большинство студентов хотят прервать учебу и уйти на войну.

Доктор Гарвин нахмурился:

— Они, конечно, уедут, но даже если колледж продолжит работу, эта война обеспечит трупами тысячи медицинских школ.


Сражений в Огасте не было, но город тоже нес потери. А через год после начала войны в Огасту пошли поезда с ранеными. Занятия в медицинской школе прекратились, врачам хватало работы в госпиталях. В 1862 году под них переоборудовали городской отель и академию округа Ричмонд. Раненые поступали из далеких мест с незнакомыми названиями вроде Манассаса или Шилона, где шли ожесточенные бои. Многие врачи, преподававшие в колледже, тоже ушли в армию. Доктора Кэмбелл, Миллер и Форд находились в Виргинии, доктор Джонс служил на побережье Джорджии. Грандисон работал в одном из госпиталей. Сначала ассистировал врачам, но по мере того как число раненых возрастало и врачи уже не справлялись, стал брать на себя их обязанности.

— Не понимаю, почему ты с таким старанием штопаешь этих мятежников, — как-то обратился к нему санитар. — Федералы говорят, что собираются положить конец рабству, а ты помогаешь их врагам.

Он пожал плечами:

— Я не вижу в Огасте федералов, или у меня что-то со зрением? Я не вижу армию, которая идет сюда, чтобы дать мне свободу. Поэтому я делаю то, что должен делать, и мы посмотрим, что будет, когда война закончится.

А кроме того, думал он, желать Конфедерации погибели — это одно, и совсем другое — игнорировать страдания мальчика-солдата, у которого еще и борода не растет должным образом. Иногда он задавался вопросом: а что случилось с мужчиной, которого он «воскресил», вытащил из гроба, где тот неминуемо бы задохнулся? Сумел ли он перейти горы и добраться до какого-нибудь свободного штата, и что это могло изменить?

Харрис не знал, что такое грядущая свобода и с чем ее едят, но здесь хватало работы для десятерых таких, как он. Поэтому Грандисон зашивал, обрабатывал, перевязывал раны. «Я же справлялся с мертвыми, — говорил он себе. — Работать с живыми ничуть не хуже».

Но разумеется, было хуже.


Этот восемнадцатилетний рыжеволосый мальчик-солдат родился в Южной Каролине, и его жизнерадостность не могла омрачить даже рана на ноге. Он был любимцем палаты и вроде бы шло на поправку, благо его окружали вниманием и материнской заботой дамы Огасты, часто навещавшие раненых. Медицинские сестры уже говорили о том, что скоро его отправят домой.

Грандисон шел по коридору, когда кто-то из пациентов на костылях вывалился из палаты и схватил его за рукав.

— Ты должен зайти к нам. Из маленького Уилла вдруг струей хлынула кровь.

Он поспешил в палату и протолкался сквозь толпу раненых, окруживших койку молодого человека. Пропитанную кровью простыню стянули, обнажив исхудалую белую ногу и торчащий из кожи заостренный осколок кости. Кровь струями била из раны. Без единого слова Грандисон сел на кровать, зажал пальцами рану.

— Я только хотел дойти до ведра, чтобы справить нужду, — говорил юноша едва слышно. Чувствовалось, он на грани потери сознания. — Мне надоело все время просить кого-то, чтобы они помогли мне. Я хорошо себя чувствовал. Вот и хотел дойти сам.

Грандисон кивнул. Заживающая берцовая кость сломалась под весом юноши, повредила артерию, и осколок пробил кожу. Мужчины, столпившиеся у кровати, шептались между собой, но с юношей никто не заговаривал.

— Мне позвать хирурга? — спросил Грандисона один из раненых.

Он покачал головой.

— У хирурга сегодня ампутация. Да и звать его бессмысленно.

Юноша посмотрел на него:

— Вы можете остановить кровь, сэр?

Он отвернулся, понимая, что обращение «сэр» относилось к его медицинским навыкам, а не к нему лично, но все равно тронутый до глубины души. У рыжеволосого юноши доброе сердце. Он был всеобщим любимцем.

— Принести иголку? — предложил кто-то. — Зашьете рану?

Он крепко сжимал пальцами рану, но не мог сидеть здесь вечно. Ему хотелось сказать: «Вы когда-нибудь видели, как режут теленка?

Мясник берет острый нож и рассекает артерию на шее. И сколько после этого течет кровь? Минуту? Две?» Тут был тот самый случай. Артерию повредили не на шее, но исход от этого не менялся… и исход неизбежный.

— Но я хорошо себя чувствую, — бормотал юноша. — Нет никакой боли.

Грандисон, не обращая внимания на толпу, смотрел в карие глаза рыжеволосого юноши.

— Твоя артерия разрезана надвое. Лекарства от этого нет.

— Вы не можете остановить кровотечение?

Он бросил взгляд на свои пальцы, сжимающие белую кожу. Теплота плоти вызывала желание убрать руку. Он глубоко вдохнул.

— Я его остановил. Пока зажимаю рану, ты будешь жить.

Юноша смотрел на него; наконец понял смысл сказанного. Кивнул.

— Все ясно. Вы сможете зажимать ее пару минут? Я хочу помолиться.

— У меня есть бумага, Уилл, — сказал кто-то. — Ты должен попрощаться с родителями. Я запишу твои слова.

Юноша вопросительно посмотрел на Грандисона, который вновь взглянул на свою руку.

— Давай. Я постараюсь.

Дрожащим голосом юноша произнес слова прощания с родителями. Говорил спокойно, даже с некоторым недоумением, словно происходило все не с ним. Оно и к лучшему. Страх ничего не менял, но заражал других. Не хватало только паники в палате. В мертвой тишине звучал только голос юноши. Грандисон отвернулся. В эту минуту ему хотелось быть где угодно, только не здесь. Присутствие посторонних неуместно при последних минутах жизни.

Парень смолк, продиктовав письмо, затем принялся молиться, рыдая.

Грандисон посмотрел на бледное лицо юноши, увидел спокойствие.

— Можно? — спросил он.

Юноша кивнул, и Грандисон убрал руку.

Через минуту молодой человек умер. Вокруг кровати плакали раненые солдаты, а Грандисон укрыл застывшее тело простыней и вернулся к выполнению своих обязанностей. Позже он собирался зайти в комнату для мертвых и поговорить с юношей, сказать ему, что смерть — освобождение от еще больших ужасов, и пожелать покоиться с миром, но раненых было слишком много, не нашлось свободной минутки и до комнаты мертвых он так и не добрался.


Война пришла в Огасту на носилках, отозвалась нехваткой продовольствия и промышленных товаров, но без реющих флагов и грохота пушек. В Огасте, правда, думали, что без этого не обойтись. Когда генерал Шерман вел свою армию к морю, войска заполнили город, чтобы защищать его от северян, а отцы города приняли решение поджечь пороховые заводы и арсенал, но не отдавать их в руки врага. Однако Шерман проигнорировал Огасту и пошел на север. В Южную Каролину.

Три месяца спустя война закончилась, и федеральные войска пришли оккупировать город.

— Я — трон, Грандисон, — однажды майским утром объявил Томми Уилсон. — А Мэдисон, он всего лишь доминион.

— Это хорошо. — Харрис даже не посмотрел на мальчиков.

Он прибирался в маленькой комнатке в медицинском колледже на Телфер-стрит. Комнатка тринадцать лет прослужила ему штаб-квартирой и кладовой. Но война закончилась, и он стал свободным. Подумал, может, попытать счастья в Гамбурге. Поговаривают, будто янки дают свободным людям работу, чтобы заменить белых. Надо бы разобраться на месте.

Внезапно до него дошел смысл слов Томми Уилсона.

— Трон? Я думал, трон — это королевский стул.

— Да, трон может быть и стулом, — ответил Томми с видом всезнайки. — Но это еще и ранг ангелов. Мы играем в ангелов, Мэдисон и я. Мы собираемся выйти в мир и обращать в свою веру язычников.

— Что ж, это неплохо, мальчики. Вы собираетесь… каких язычников?

— Солдат, — уточнил Мэдисон.

Томми кивнул.

— Они ужасно себя ведут, знаешь ли. Пьют, дерутся, произносят имя Господа всуе.

— И, клянусь Богом, мы призовем их к порядку.

— Твой отец знает, где ты?

Томми кивнул.

— Он сказал, что я могу поиграть на улице.

Мэдисон Ньютон пожал плечами.

— Мистеру Хоупу все равно, где я и куда хожу. Он теперь живет в моем доме, но он не мой отец. Говорит, что собирается увезти маму и их новых детей на север, но я и Сисси поехать не сможем.

Грандисон кивнул. Фанни Ньютон давно уже стала Фанни Хоуп, родила еще двоих детей с белоснежной кожей и светлыми глазами. И ему оставалось только гадать, что станет с детьми доктора Джорджа.

— Солдат не беспокойте, — велел он мальчикам. — Они могут пристрелить вас.

Томми Уилсон радостно улыбнулся:

— Тогда мы станем настоящими ангелами.


— Теперь мы должны называть тебя «судья», мистер Харрис?..

То ли война, то ли волнения за близких превратили мисс Альтею в старуху. Волосы поседели, она щурилась, вглядываясь в него через толстые линзы очков без оправы.

Он перевез семью на другой берег реки, в Южную Каролину, но приезжал в Огасту по разным делам. В это утро встретил мисс Альтею на Броуд-стрит. С корзинкой для покупок она шла на рынок. Он с улыбкой вежливо ей поклонился.

— Конечно, вы можете называть меня судьей, если вам хочется, мэм. Но не думаю, что мне доведется увидеть вас в суде, мисс Альтея. Я буду счастлив нести вашу корзинку, если вы поделитесь со мной новостями о вашей прекрасной семье. Как поживаете?

— Ну, терпимо, — со вздохом ответила она. — Мои глаза уже не такие, как раньше… вышивание при плохом освещении, ты понимаешь. У мальчиков все в порядке, они растут и уходят. Но теперь у меня маленькие Мэдисон и Сисси. Мистер Джеймс Хоуп увез их мать в Нью-Йорк. Вместе с их маленькими девочками. Ты знаешь, что они назвали самую младшую в мою честь? Маленькая Альтея. — Она опять вздохнула. — Мне их недостает. Но расскажи о себе, мистер Харрис. Судья периода Реконструкции. И с чем это едят?

Он пожал плечами:

— Я не принимаю решений по серьезным делам. Занимаюсь мелочевкой. Пьяные драки. Нарушение порядка. Кража куриц, не лошадей. Но когда я вхожу в зал суда, все должны встать, выказывая уважение, и мне это нравится. Я полагаю, Фанни… миссис Хоуп понимает, о чем я говорю.

Старая женщина вновь вздохнула.

— Она ненавидит Нью-Йорк… Бедный Джеймс Хоуп не находит себе места от волнений. Он-то думал, что преподнес ей небеса на блюдечке. Мол, поедем на Север, где рабства нет уже пятьдесят лет и скорее всего никто не узнает, что ты цветная. Будешь по-настоящему свободной. — Альтея покачала головой. — Он рассчитывал, что Фанни будет благодарить Бога за избавление от Юга и никогда не захочет вернуться.

— Я его понимаю.

— Но у нее тоска по дому, которая только усиливается. И знаешь, что сделал мистер Джеймс Хоуп? Повез Фанни к Фредерику Дугласу.[24] К этому великому человеку! Будто у мистера Дугласа нет других дел, кроме как учить уму-разуму девочку из Джорджии. Он, однако, приложил все силы, чтобы убедить ее остаться. Она и слышать об этом не хочет.

— Она пишет вам, миз Альтея?

Старая женщина кивнула:

— Регулярно. И каждое письмо — крик души. Ей недостает меня, братьев и сестер. Ужасно скучает по Мэдисону и Сисси. Говорит, что ненавидит еду северян, холодную погоду и отвратительный город, где больше бедняков и злобы, чем во всей Джорджии. Фанни твердо решила вернуться.

— Но если она останется там, сможет жить как белая и ее дети станут белыми.

Альтея Тейлор уставилась на него:

— А с чего ей этого хотеть, мистер Харрис?

Она и так знала ответ, разумеется, но высказанная вслух правда только вызвала бы у нее приступ гнева, поэтому он придержал язык и лишь попросил передать всем наилучшие пожелания.

Год спустя Джеймс и Фанни Хоуп вернулись, чтобы поселиться в Огасте, и, наверное, поступили правильно, потому что миз Альтея умерла до того, как минул еще год. Но дожила до объединения семьи, чему Харрис искренне порадовался.

На похороны он не пошел. Ее предали земле в Седар-Гроув, и потом он заставил себя прийти к могиле, из уважения к усопшей. Тем более что точно знал: она будет покоиться с миром.

Он пожалел, что ей не удалось дождаться появления на свет нового внука, который родился ровно через год после возвращения Джеймса и Фанни. Мальчика назвали Джон, и он был светловолосым и синеглазым, как любой юный шотландец.

Если честно, Грандисон считал Фанни сумасшедшей, раз уж она вернулась на Юг, хотя могла остаться в Нью-Йорке, где ее дети растворились бы среди волны эмигрантов и стали полноправными белыми. Но еще до конца десятилетия он сам пошел по ее пути, покинув свой пост в Южной Каролине и перебравшись на другой берег реки, чтобы вернуться к работе в медицинском колледже. Возможно, нашлись те, кто называл его безумцем и дураком, воспринимая принятое им решение точно так же, как он когда-то воспринял решение Фанни Хоуп вернуться на Юг. Но теперь он прекрасно понимал ее мотивы. При всех обещаниях тех людей, что проводили Реконструкцию, никакого уважения к себе он не чувствовал. Судьей его назначили не для того, чтобы отдать должное ему и другим цветным. Цель ставилась другая — унизить потерпевших поражение южан. Ему надоело смотреть на незнакомцев, которые едва скрывали ненависть под маской напускного почтения, и, по мере того как день уходил за днем, он все чаще и чаще вспоминал о медицинском колледже.

Харрис справлялся с порученной ему работой, и врачи уважали его мастерство. Иногда он даже думал, они забывали, что он цветной. Доктор Джордж однажды сказал, что разница лишь в тонком слое кожи, под которой все одинаково. Многие преподаватели покинули колледж во время войны, но один за другим возвращались, чтобы заняться прежним делом. И ему хотелось присоединиться к ним.


Он был в белом полотняном костюме, вязаном галстуке и новых черных ботинках. Стоял со шляпой в руке перед столом доктора Луи Дюга и ждал ответа.

Дюга, стройный, чисто выбритый мужчина, по всем статьям чистокровный французский аристократ, во время войны занимал пост декана. В молодости он учился в Париже, как и доктор Джордж, и именно Дюга ездил в Европу закупать книги для медицинской библиотеки Огасты. Ходили разговоры, что однажды он обедал с самим Лафайетом.[25]

— Позволь уточнить, правильно ли я понял. Ты хочешь уйти с должности судьи и поступить к нам уборщиком.

— Да, сэр.

— У меня нет оснований с пренебрежением относиться к тяжелой физической работе — я уверен, что труд уборщика почетен и, безусловно, необходим, — но не мог бы ты объяснить, откуда у тебя желание оставить высокий пост ради такой работы?

Он подготовился к этому логичному вопросу и, конечно же, знал, что нельзя говорить всю правду. Этому по крайней мере закон его научил. Лучше не говорить о нарастающей злобе белых людей, которых самодовольные чужаки внезапно низвели до граждан второго сорта. Он слышал истории о создании тайного общества, которое намеревалось вести борьбу с завоевателями и теми, кто им служил. Но если ярость местных вызывала у него лишь смутную тревогу, то покровительственное пренебрежение федеральных надсмотрщиков просто злило. Они держали его за дурачка, и он давно уже понял, что в игре белых людей ему отведена роль пешки. Одно дело — получить университетское образование, а потом добиться должности судьи, потому что обладаешь необходимой для этого квалификацией. Конечно, они могли найти такого цветного на Севере, и почему не нашли? По очень простой причине. Назначая его на эту должность, они сознательно оскорбляли многих и многих, а также выставляли его на посмешище. Врачи по крайней мере уважали его за ту работу, что он делал, и ценили результаты его труда. Как ни крути, он провел с ними пятнадцать лет.

Лучше не говорить и о личной выгоде: иногда он просил кого-нибудь из врачей посмотреть заболевшего соседа или получившего травму ребенка, которые без вмешательства специалиста могли умереть. Местным жителям требовался человек, который мог напрямую связать их с врачом. Так что он принесет больше пользы здесь, чем на том берегу, отправляя людей в тюрьму или на каторжные работы.

Лучше не говорить о том, что, по существу, приобрел навыки практикующего врача и, пусть его возраст приближался к пятидесяти, хотел знать больше.

Так что ответил он коротко:

— Думаю, мне всего этого недостает, доктор Дюга.

Луи Дюга холодно улыбнулся и сказал, что сам никогда не ставит сентиментальность выше других резонов, но поступающего на работу нельзя винить в верности учреждению.

— А как насчет доставки тел в секционный зал? Ты готов, как и прежде, заниматься этим?

«Мы должны калечить мертвых, чтобы не калечить живых». В это он по-прежнему верил.

— Да, сэр.

— Очень хорошо. Разумеется, теперь мы должны тебе платить. Как я понимаю, уборщик получает у нас восемь долларов в месяц. Подавай заявление об уходе в суд Южной Каролины и можешь приступать к работе.

Он и приступил. Много лет назад его привезли сюда рабом. Теперь Харрис вернулся по собственному желанию, свободным человеком. Вернулся к телеге, фонарю и лопате и вновь принялся за старое.


Произошло все это давным-давно. На дворе новый век, многое изменилось, но далеко не все к лучшему.

Он выходит в ночной воздух. Брезгливый студент-медик поплелся в свою комнату в общежитии, так что здание можно запирать на ночь. У него по-прежнему есть свой ключ, и он сделает это сам, хотя официально уборщиком в медицинском колледже работает его сын, Джордж. С обязанностями своими справляется похуже, чем когда-то справлялся он, но тут уж ничего не попишешь. В колледже полным-полно бледных теней — племянников и внуков врачей, которые преподавали в его время. Новое столетие не чета старому, несмотря на автомобили и прочие технические новшества.

Домой он пойдет по Эллис-стрит, мимо дома, где Джеймс и Фанни Хоуп растили своих детей. Одна из сестер Хоуп живет здесь до сих пор, что для нынешних дней редкость. В Огасте теперь есть цветной квартал, не то что прежде, когда люди жили вперемежку и их это нисколько не волновало.

Джеймс и Фанни Хоуп восемь лет прожили душа в душу в доме на Эллис-стрит, но в 1876 году Джеймс умер от обширного инфаркта. Фанни разрешила родственникам увезти тело и похоронить в Нью-Йорке. Пусть лучше покоится далеко, вздохнула она, чем здесь, в Огасте.

Восьмерых детей Фанни воспитала одна, и в городе ее за это уважали. В новом столетии она прожила три года — достаточно, чтобы увидеть, как дети закончили колледжи и начали работать. Люди говорили, что самый способный из них — синеглазый Джон Хоуп. Он защитил диплом в университете Брауна на Севере и теперь стал президентом колледжа в Атланте. Такую же карьеру сделал и маленький Томми Уилсон, сын белого проповедника, который теперь предпочитает первому имени среднее, Вудро,[26] и восседает на «троне» Принстонского колледжа на Севере. По ребенку никогда не скажешь, кем он вырастет.

Грандисон, пусть никому об этом и не говорил, считал, что сын доктора Джорджа, Мэдисон, из всех детей Фанни сделает лучшую карьеру, но того вполне устраивала низкооплачиваемая работа в Огасте. Он никуда не уехал из города и ухаживал за стареющей матерью. В этом он и доктор Джордж не отличались друг от друга — сыновья не превзошли отцов.

Так уж вышло, но он пережил очаровательную Фанни Хоуп, но по-прежнему помнит ее юной красоткой и иногда сожалеет, что не пошел на ее похороны в Седар-Гроув. Теперь мертвые покоятся с миром, потому что лет двадцать назад штат легализовал поставку трупов медицинским школам. Примерно в то же время по городу поползли слухи об осквернении могил. Где все эти годы врачи брали тела для анатомических классов? Разумеется, в Седар-Гроув. Пошли даже разговоры о стихийном бунте.

Тогда же в Огасте появилось похоронное бюро для цветных. Элегантный мистер Дент, с его черным полированным катафалком, запряженным четверкой лошадей. Может, Джон или Джулия Дент и начали распускать эти слухи, чтобы побуждать людей бальзамировать тела? Такие, понятное дело, врачам ни к чему. Харрис ловил на себе суровые взгляды и слышал злобный шепот за спиной, потому что все знали, кто долгие годы работал уборщиком в медицинском колледже. Но к тому времени он превратился в старика, пусть и выглядевшего очень достойно в белом полотняном костюме. Поэтому его оставили в покое, однако на похороны он по-прежнему не ходил.

Ночной воздух прохладный. Грандисон глубоко вздохнул, наслаждаясь ароматом цветов. Голосов в ветре не слышится, души мертвых не упрекают его за то, что он делал. Вскоре, через несколько месяцев, максимум лет — все-таки ему почти девяносто, — он тоже упокоится в Седар-Гроув, среди пустых могил, тайных памятников его работе. Ему больше нечего делать в этом мире новомодных машин с его пропастью между людьми с разным цветом кожи. Иногда он спрашивает себя: неужто существует два рая и Фанни Хоуп будет навечно отделена от своих мужей небесной изгородью? Но он надеется, что это фантазии. На самом деле все гораздо проще. Ни на одном из вскрытий душу ему обнаружить не удалось.

Он улыбается темной улице, вспомнив молодого священника, который убеждал его пойти на похороны.

— Пойдемте, мистер Харрис, — с жаром говорил священник. — На кладбище бояться нечего. Конечно же, все эти тела — оставленная скорлупа наших ушедших душ. Конечно же, призраков там нет.

Загрузка...