Волшебная сказка Нью-Йорка

17

Свет ранней зари. Угол Пятой и Пятьдесят Седьмой улицы. Корнелиус Кристиан сидит на сдвоенном медном патрубке пожарного гидранта, торчащем из каменной стены под надписью «Здание Производственного Треста». В квартале от него прогулочным шагом передвигается одинокая фигура. Грузовик управления по уборке мусора, серая, похожая на неуклюжее насекомое машина, едет, поливая сточную канаву водой и продирая ее вращающейся щеткой. Мигает светофор. Зеленый, желтый, красный. И ветерок, сдувая покидающие меня иллюзии, уносит их вдоль по улице.

Шарлотта заявила, что я был пьян и вел себя неуважительно. С людьми, которые всего только старались быть со мною любезными. Уверял их, что я похоронщик. Бальзамирующий их папочек. Изнуренных, сломленных рабочих кляч, уже отвопивших свое в ночных кошмарах. Породивших сыночков, которые выросли и стали подобны богам. Настолько же честные и отважные, насколько вороватыми и трусливыми были их папаши.

Слезы стояли в глазах Шарлотты. Когда я прощался с ней на крыльце.

— О, Корнелиус, не может быть, чтобы ты действительно так думал. Наша страна совсем не такая.

Я наклонился, чтобы поцеловать ее. Легко коснулся губами губ. И убежал, громко крича. Нации нужен король. Перескочил через изгородь и, не выбирая направления, целую милю тащился подлеском, продираясь через кусты. На мощеной лесной дороге остановил машину. Сообщил, что выпал из самолета. Парашют зацепился за дерево. А я свалился мордой в колючую чащу. Малого так взволновал мой рассказ, что у него баранка в руках заплясала. Сказал, что я мог бы продать эту историю киношникам. Надо только немного углубить интригу. Он бы с удовольствием взял на себя обязанности моего агента. В конце концов я объяснил ему, что осуждаю алчность и отвергаю оппортунизм. А он сказал, что ему вообще-то в другую сторону.

Кое-как вскарабкался по ступенькам станции. Нависающей над закусочной, в которой я разжился виски для Фанни. Встретил пьянчугу, пошатываясь, выползавшего из последнего вагона. Путаясь в слогах и тыча пальцем. Он заявил, что теперь его место прямо вон там. Спросил у него, где было там и когда было теперь. Он пробурчал, что там было вон там, а теперь было прямо теперь. В общем, довольно верно. Белые надгробные камни и мавзолеи, воздвигнутые на земле, в которой зарыта моя Элен. В этой огромной ночи он единственный странник, сознающий, куда бредет. Там, на вечеринке, мальчик Терри рассказал мне, что Стену, видать, придется жениться. Потому что его девушка, когда он расположился на ней, сказала. Не бойся, можешь в меня спустить. Оказывается, она уже при брюхе. И при адвокате тоже. Стенов папаша рвал и метал. Отправил ее в Париж, чтобы она там сделала аборт и посетила всех, какие есть, прославленных модельеров. Месяца через три она возвратилась, гораздо лучше одетая, с гораздо большим пузом и уже с двумя адвокатами. Теперь ей в Венецию хочется. А я, когда был мальчишкой, хотел лишь одного, чтобы кто-нибудь сводил меня на родео.

Сижу, обтрепанный и ободранный. Насупротив огромной витрины, в которой выставлены бриллианты и бусы. В уютные утренние часы женщины, подобные Фанни, выступают из пузырящейся ванны. И припудрясь и надушившись, танцующей поступью минуют вечно прищуренных детективов, заходя вовнутрь, чтобы купить себе к завтраку изумрудов. В поезде, которым я доехал до города, был еще только один пассажир, спросивший меня, не нуждаюсь ли я в медицинской помощи. Я ответил, нуждаюсь, в психиатрической. Но когда он рванул к дверям, я его успокоил. Сказал, что со мной все в порядке. Просто у нас сию минуту закончился ночной кросс знаменитостей. Пересекли всю страну. Преследуя благотворительные цели. И мой шофер, он бежал сзади меня, нес мою глюкозу, сломал ногу. Поезд качало, и автограф, который мне пришлось дать, вышел немного шатким. Пассажир уставился на него, потом сказал, сроду о вас не слышал, мистер, но все равно, большое спасибо.

Кристиан ладонью захватывает прядь волос. Тянет ее книзу, закрывая левый глаз. Этот одинокий прохожий уже близко. Останавливается, смотрит. Должен же он увидеть, это просто на мне написано. До чего мне необходим человек, который сводит меня на родео. Прохожий делает шаг. Вновь останавливается и оглядывается.

— Бездельники проклятые, чтоб вам пусто было.

Кристиан поднимает глаза. Нет больше на Пятой авеню ни единой души, кажется, могла бы эта ходячая гнида ощутить прилив братской любви. Проникнуться сочувствием к моему горю. Горю отставного бальзамировщика, нуждающегося в работе. Озирающего это устланное асфальтом ущелье в поисках друга. И видящего лишь трех воробьев, вспорхнувших на край мусорной урны. Так нет же. Он издевательски морщит нос и кривит губы, изрыгая ругательства. А я ощущаю себя слишком усталым, чтобы прямо сейчас преподать этой нации урок. Достойного поведения ранним утром в общественном месте.

— Что ты здесь делаешь, педик паршивый. Вот такие бездельники и позорят этот прекрасный район. Я тебя за два квартала углядел, расселся тут.

Мужик, чем дальше отходит, тем храбрее становится. Извлеки я что-либо отборное из котла, в котором кипят у меня гневные тирады, и предъяви ему, сукин сын наверняка удерет. Лови его потом. Всегда полагал, что если уж рявкать, то громко. Предоставляя человеку честный шанс убраться подальше от моей плотоядной пасти. Пристыженно свешиваю голову. Усугубляя его отвагу. Пусть этот простодушный мудак подберется поближе, чтобы еще раз меня обложить. И мы с ним сольемся в экстазе, который он не скоро забудет.

Кристиан роняет чело на скрещенные руки. Мужчина опять останавливается, оглядывается и поворачивает назад. Медленно приближается к сокрушенно замершему Кристиану. Встает всего футах в десяти. Подойди поближе, ты, неотесанный хам. Чтобы я мог закогтить тебя в один благословенный прыжок. Издаю сдавленный стон. Распространяя благоухание отверженности. Он подступает поближе, желая присмаковаться.

— Безобразие, уселся рядом с таким богатым зданием, да еще весь отрепьях, бесстыжий бездельник.

Кристиан взвивается в воздух. Двуногий, двурукий. Сграбастывая этого общественного обвинителя с Пятой авеню. Который лишь сдавленно ахает, когда добрый старый мускулистый Корнелиус заламывает ему за спину руку, пригибая его лицом к тротуару. Всегда любил этот рычаговый захват. Позволяет жертве проникнуться здравым смыслом. Перед тем, как ты отломаешь ей задницу.

— Что вы делаете, вы меня ограбить хотите. Только не убивайте.

— Не рассчитывай на прощение, негодяй. Как ты посмел привязаться ко мне, пока я дышал свежим воздухом, погрузившись в столь необходимый мне сон на этом прекрасном бульваре.

— Ой, ну больно же. Я спину у доктора лечу. Вы, наверно, актер, сынок.

— Принц-сирота.

— Чего это вы такое говорите.

— Так вот, пока я еще не лишил тебя всех прав человека, ответь мне, чем ты зарабатываешь на жизнь.

— Эй, это вы про политику чего-то, а я простой таксист, христом-богом клянусь, сынок. И больше ничего. Простой таксист. Я никому зла не делаю.

— Ты только что злонамеренно нарушил мое уединение.

— Нет, без шуток, я никому не делаю зла. Я же не знал, что вы тут уединяетесь. Вы только не убивайте меня, ладно. Вы, должно быть, актер, сынок. Ну конечно актер. Хотите, я вам мои деньги отдам, у меня, правда, всего тринадцать долларов, берите их себе. Только не убивайте.

— А почему ты решил, будто тебе повезет настолько, что я тебя всего лишь убью.

— О господи, я думал вы просто безобидный бездельник, нет, без шуток. Я же не знал, что вы грабитель.

— Ты хотел добавить сэр.

— Да, сэр, хотел, сэр.

— Ты назвал меня педерастом.

— Ох, нет, но это же еще до того, как я понял, что вы грабитель. Сэр.

— Когда ты в последний раз приносил клятву верности своей стране.

— Господи, сэр, не хочу я в политику лезть и все такое. Отпустили бы вы меня, а. У меня сердце больное.

— А теперь, предосудительная и поганая гнида, позволь преподать тебе кое-что по части хороших манер. Сейчас я научу тебя не разевать глупую пасть там, где джентльмен вкушает заслуженный отдых.

— Нет-нет-нет. Как рыба буду молчать, ей-богу. И вы никакой не грабитель.

— А, так выходит, я педераст.

— Нет-нет-нет. Мне просто в голову что-то вскочило, я и не понимал, чего я такое говорю.

— Знай же, ничтожество, что я и есть педераст.

— Господи, да они же отличные ребята, нет, без шуток, я правда так считаю. По мне чем больше педерастов, тем и лучше. Я подозреваю, что у меня зять педераст, и ничего, терплю ради дочери. У меня два хороших внучка, а от дочери с зятем я ничего и не слышал, кроме как дай-дай-дай.

— Ты, значит, мудак не простой, а добросердечный.

— О господи, христа ради, не надо так со мной разговаривать, лучше отпустите меня, клянусь, я даже не пискну, когда вы меня станете грабить. Мне через полчаса на работу. Если я во время в гараж не приду, они меня искать поедут.

— Повторяй за мной.

— Все что хотите, друг.

— Я неблаговидная, никчемная, омерзительная свинья.

— Больно длинное первое слово, мне такого не выговорить. Можно, я просто скажу, никчемное говно.

— Нельзя.

— Друг, я вас умоляю, пожалейте меня. У вас там чего, ножик или еще чего-нибудь.

— Я собираюсь подвергнуть тебя оскоплению.

— Ну, умоляю вас. Вы так странно говорите, совсем как профессор из колледжа, я не могу поверить вашим словам.

— Я повторю их. Я собираюсь подвергнуть тебя оскоплению. Опустись на колени и руки держи за спиной. Будешь дергаться, я проткну тебе этим ножом становой хребет. Так что когда твои ноги ударятся в бегство, чтобы спасти тебе жизнь, голова знать об этом не будет. Одно движение и ты обратишься в покойника, а не в скопца. Мне же достаточно будет, чтобы подобные тебе не рождались больше на этой земле. Я намереваюсь превратить ее в приятное место. Только для приятных людей.

— О господи, друг, да простит тебя Бог за то, что ты так со мной поступаешь.

— Заткнись. Еще одно слово или движение и я воткну этот нож тебе в шею. А теперь гляди прямо перед собой, на здание. И не двигай глазами.

Кристиан на цыпочках отступает. И проворно улепетывает по Пятой авеню. Хозяин невесть откуда взявшейся машины притормаживает, чтобы разглядеть воспитуемого, и тут же уматывает, оставив запах жженой резины. Простой таксист так и стоит на коленях. Содрогаясь от страха. Наконец, с леденящим кровь воплем — нет, не-ет, падает на руки и оборачивается, чтобы взглянуть на рассветное небо над Пятой авеню. Из которого на него должно пасть слепящее лезвие.

Кристиан, со слезящимися от ветра глазами, выбрасывая колени вверх. Мчится в северном направлении и сворачивает за угол большого магазина игрушек. Поезда и плюшевые мишки в витрине. Каждое паршивое Рождество моего детства. Как только я заводил игрушку, она сразу ломалась. Собственным детям приемные родители дарили игрушки, которые тем удавалось расколотить, лишь потратив на это весь день.

Сворачиваю под знакомый навес. Большая тяжеленная дверь с забранным железной решеткой стеклом отперта. Распахиваю ее. Нынче на вахте смуглый парень, дрыхнет, вытянув ноги. Протирая глаза, выскакивает из стоящего в холле большого кресла. Увидев меня, с шумом втягивает воздух. Один носок на нем желтый, другой голубой. Пока поверишь глазам, ты уже приобрел косоглазие.

— Эй, как вы вошли, это что, налет.

— Нет, не волнуйся. Я к миссис Соурпюсс.

— Ничего себе, не волнуйся. Нынче уж и молящихся по церквам грабят. А миссис Соурпюсс вас разве ждет. В такую рань.

— Да.

— Я лучше позвоню.

— Ни хрена ты не позвонишь.

— Я что, у меня должность такая, я же могу лишиться работы.

— Ты можешь лишиться жизни.

— Эй, чего это вы, мистер.

— Мистер Пибоди.

— Мистер Пибоди, про которого Келли говорил.

— Да.

— Другое дело, что же вы сразу не сказали. Это вы того верзилу скрутили. Футболиста, который раньше был мужем миссис Соурпюсс. Глен рассказывал Келли. Слушайте, так он же вдвое больше вас. Говорят, он просил, чтобы вы его пожалели, точно ребенок. Не, без шуток, вы и на вид не очень крутой, разве вам такое по силам.

— Все может быть.

— А можно я вас скрутить попытаюсь. С виду-то вы не очень крепкий.

— Схвати меня. Как хочешь. Любым захватом.

— Ладно. О'кей. Постойте. Вот я сейчас попробую борцовский захват. О'кей.

Лифтер застегивает форменную тужурку. Сзади обхватывает шею Кристиана рукой и, сгибая ее, сдавливает Корнелиусу горло.

— Ну что, мистер Пибоди. Давайте. Попробуйте вырваться. Ха-ха. Нелегкая штука.

Ногами кверху лифтер взвивается в воздух. И ахается афедроном о выложенный белой и черной плиткой пол. Медленно садится и, опершись сзади руками, приходит в себя. Никто тебе не верит. Если ты хочешь всего лишь мирно ходить по земле. Приходится отшибать людям задницы. На каждом шагу.

Лифтер, прихрамывая, движется к лифту. Высаживая Кристиана на этаже Фанни, говорит, да, ничего себе вышел курбет. Стою в вестибюле. Впервые услышав это слово. Принял его за название такой штуки у женщины. До которой она тебя допускает. Когда ты на ней женишься по окончании школы. Где у меня было двое друзей, Питт и Мигер, мы с ними играли в салки и в индейцев. Мигера я однажды поколотил. Потому что он был слишком большой. Разбил ему нос. И учитель сказал, что я должен во всем признаться. Мы с Мигером много обо всем разговаривали. Питт согласился, когда Мигер сказал, что я умный, только не хочу выставляться. А под Рождество мне дали в пьесе роль Скруджа, потому что Мигер на что-то обиделся и заявил, что не будет его играть. Девочка, в которую я был влюблен, играла ангела. Я чуть с ума не сошел от злости, когда погас свет, и Питт стал ее щупать. У нее были крылышки феи и волшебная палочка. Во время репетиции я сидел у задника, а рядом сидел ангел. Она сказала, подвинься, дай я тоже присяду. И я сидел, надеясь, что все заметят, кто рядом со мной. До того она всегда меня прогоняла. Она ходила в белых туфельках на высоких каблуках, всегда начищенных. А когда я в классе заглянул ей через плечо, хотел посмотреть, как она пишет, она сказала, нечего сдувать. У нее были карие глаза и русые волосы. Когда я глядел на нее, она говорила, чего уставился, занимайся своими делами. Однажды она прыгала с девчонками через скакалку, а я остановился, полюбоваться, и она сказала, не перестанешь пялиться, мы уйдем. Только когда я получил в школьной пьесе главную роль, она и обходилась со мной по хорошему. Но больше никто мне таких ролей не давал.

Дверь отворяется. Фанни в длинной просторной сорочке. Поворачивается ко мне спиной, так что просвечивающая синеватая ткань обвивает ее складками. Через прихожую Кристиан проходит за ней в белую комнату. Настольная лампа с фарфоровыми листьями и херувимами выключена. На лице у меня заготовленное выражение. В ответ на раскаты в ее голосе, вернее, почти что в шепоте.

— Где тебя, к дьяволу, носило, сукин ты сын.

— Там.

— Что с тобой приключилось.

— Ничего.

— Ты весь ободран. Я целый день прождала, будь ты проклят. В конторе Вайна сказали, что ты ушел от них в полдень.

— Решил устроить себе долгую прогулку.

— Прогулку. Чего это ради.

— Мне хотелось побыть одному.

— Одному. Чтобы явиться сюда как ни в чем не бывало в пять тридцать утра. Если тебе хочется побыть одному, катись отсюда к чертовой матери.

— О'кей.

Кристиан поднимается. Полной достоинства поступью следует в холл. Мимо маленькой карты на стене, которой я до сих пор не замечал. Карты острова. Кладу ладонь на перламутровую кнопку. Чтобы нажать на нее в последний раз. В спину мне смотрят глаза. Ну и черт с ней. Пусть так. Навсегда. Назад в жестокий мир. Именно в ту минуту, когда я ощутил нужду в шелковых простынях, в холодной подушке, в том, чтобы голова моя утонула в мягких грудях, чтобы меня обнимали истомленные руки. В привозном грейпфрутовом соке, в длинных ломтиках бекона, в золотистом поджаренном хлебе.

— Ладно. Возвращайся. Я не хочу, чтобы ты уходил.

Кристиан вышагивает назад. Следом Фанни, закрывшая дверь. Сядь и возьми со столика модный журнал. Чтобы быстро занять мозг какой-нибудь глупостью. Фанни, остановившись, набирает полную грудь воздуху, руки на бедрах, лицо нахмурено.

— Ради христа. Неужели тебе не известно, что значит тревожиться о человеке, гадать, куда он подевался, не случилось ли с ним чего. Неужели ты не можешь понять. Каким несчастным себя чувствуешь при этом. Где ты был.

— Заблудился на острове Стэйтен.

— Не пудри мне мозги.

— Я, пожалуй, пойду.

— Господи, как-нибудь я позволю тебе уйти и не попрошу вернуться. Я тебя убить готова. Трахался, скорее всего, с какой-нибудь дешевой лоханкой. Вроде этой мисс Мускус, которая вертит задом в похоронном бюро.

Фанни со вздохом опускается на просторную пухлую белую софу. Кристиан неторопливо листает журнал, разглядывая щедро украшенных драгоценностями женщин в вечерних платьях. Между страницами заложена старая фотография. Порыжевшая и потрескавшаяся по краям. Мужчина стоит на крыльце. В руке колокольчик, за спиной колесо в деревянной раме. Из под вязанной шапочки торчат крупные уши. Кристиан вытягивает руку с фотографией в сторону Фанни.

— Это кто.

— Мой муж. Ходил по домам, точил ножи. Начал с нуля.

— Ты, наверное, жалеешь теперь, что он умер.

— Может быть.

— Понятно.

— У него хватало воспитанности предупреждать меня, что он уходит на всю ночь.

— Дрючить цыпочек в дюжине разных отелей.

— Он заработал себе это право, красавчик.

— Не смей называть меня красавчиком.

— Красавчик.

— Не смей называть меня красавчиком.

— Убить тебя мало.

— В этом городе меня уже многие пытались убить.

Кристиан раскрывает свой гладкой черной кожи бумажник. Извлекает два снимка. Общий вид и крупный план. Корнелиус с ангельским видом покоится в вайновском гробу. Встает и, подойдя к Фанни, подносит снимки к ее лицу.

— Вот, пожалуйста. Это я. Уже умер.

В глазах Фанни, взглянувшей на снимки и выбившей их из руки Кристиана, мелькает страдальческое выражение.

— Не лезь ко мне с этой гадостью.

Кристиан подбирает снимки. Укладывает их обратно в бумажник. Развернувшись, отходит к стене. Чтобы разглядеть подвешенную за лапки птичку с синими, серыми и черными перышками. Подписано «Райская птица Наследного принца Рудольфа».

— О господи, Корнелиус, прости, я не нарочно, я просто испугалась, увидев эти картинки. У меня последнее время что-то неладное с головой, такая усталость. Сижу одна в этой паршивой норе. Мне просто хотелось, чтобы ты взял меня с собой. Ты такой молодой. А я чувствую себя жутко несчастной. Выйду за богатого старика. Потом он помрет, а я буду богатой. Вот как я всегда думала.

— И вышла и теперь ты богата.

— Богата.

— Так в чем же дело.

— В тебе. Ты приходишь сюда, берешь, что тебе нужно, а после ищи тебя свищи. Женись на мне.

— Как.

— Это все, что ты можешь сказать. Как.

Посверкивающие бриллиантами напряженные пальцы Фанни Соурпюсс. Глубоко ушедшие в обивку софы. В свете раннего утра она неотрывно смотрит на Корнелиуса Кристиана. Грохают три выстрела. Потом четвертый. В тот миг, как она вскакивает, стиснув кулаки и дрожа.

— Что это, Корнелиус.

— Стрельба.

— Так рано.

— Ранняя стрельба.

— Это внизу, на улице.

— Да, внизу на улице.

Фанни перебегает ковер, сорочка ее взметается. Волосы рассыпались по плечам. Брак это тюрьма. Где ты будешь делать то, что она тебе прикажет. Из-за денег, ради которых она вышла замуж.

— О боже, троих уложили. Троих мужчин.

Опустившись на колени, оба смотрят в окно, Фанни прижимается к Кристиану. Поворачивается, чтобы поцеловать его в щеку. Пальцы ее снимают с пиджака приставшую сосновую иголку. Между тем как со всех пустых дальних улиц налетают звуки сирен. Ветерок колышет занавеску в открытом окне. Одиннадцать зеленых с белым патрульных машин. Сверкают красные мигалки. Швейцар Фанни, потирая ушибленную мной задницу, разговаривает с полицейскими. Три всклокоченных человека в пижамах высовываются из окошек посольства. Один поднимает на нас глаза. Делаю ему ручкой. Но он, похоже, не усматривает в этом ни шутки, ни проявления дружелюбия.

Освещенные зарей медицинские кареты увозят тела. Фанни задумчиво наблюдает, как я раздеваюсь ко сну. Издалека еще долетают звуки сирен. Кончился долгий день. В угрюмом и суетливом городе. Где за каждой стеной дрыхнут чужие люди. Умри и ты мгновенно исчезнешь. Из мыслей и воспоминаний. Привидения и того от тебя не останется. Уже снесли дом, в котором умерла наша мама. И где мы с братишкой стояли, шепча. Что она предстала пред очами Господними. Ночи напролет она кашляла. Когда она лежала в гробу, мой дядя из Рокавэ я поцеловал ее. Слезы текли у него по лицу. Его оттащили, рыдающего, хватающегося за голову. У нее были светлые, уложенные колечками волосы. Такие тонкие, а вены были толстые, синие. Ладони Фанни сложены на простыне, которую она натянула поверх груди. Стоит ей увидеть моего молодца, как у нее начинают двигаться губы. Дрожь пробивает меня при мысли, что это лежит моя мать. Без отца, бывшего серой и мрачной тенью. Вешавшей шляпу и пальто снаружи на дверь. В последний раз видел его, когда он явился с бутылкой виски в ту комнату с печкой посередине, где, замерзая, жила наша мама. Постиранное белье сушилось на трубе, выходившей на улицу сквозь дырку в окне. Пьянство у моего отца было в крови, так говорил дядя, и я слышал, как он сказал. Я люблю тебя, Нен. Он забрал меня и брата, купил нам новые черные костюмчики с короткими штанами и лоснистые черные галстуки. Я стоял на сером крыльце погребальной конторы. Рядом за углом прямо под открытым небом торговали ювелирными изделиями. Очень хотелось, чтобы все увидели, какой я симпатичный и как хорошо одет. Но только старый китаец с косичкой меня и заметил. И дал мне какую-то странную комковатую конфету. При моем приближении Фанни начинает трясти. Она закрывает глаза. Кладет ладонь на волосы. Женись и будь богатеем. Останься свободным и будь бедняком. Деньги всегда были тем, чего всем не хватало. Пока дядя не отослал нас туда, где по его словам был свежий воздух и лес, чтобы играть. Мигер подружился со мной, когда умерла его мать. Он научил меня, как выстоять. В этом гнусном мире. Где нет ничего, кроме лжи. Я рассказал ему, как однажды скормил монетку одному из автоматов, из которых можно, управляя чем-то вроде маленького подъемного крана, вытащить губную гармошку, и получил всего навсего шоколадную конфетку с ликером. Мы с ним удирали с уроков в полуразрушенный дом. Отец его был в отъезде, тянул где-то телефонные линии. И после школы Мигер сам себе готовил спагетти. А поев, сам мыл тарелку. Он говорил, что Богу молиться — пустая трата времени. Монахини ублажаются свечками. А священники все дрочилы. Потому они и носят с собой такие большие белые носовые платки. Говорил, что в школе все меня считают тупицей, а он знает, какой я умный. Мы курили с ним сигареты на чердаке заброшенной фабрики. Мигер, закинув ногу на ногу, говорил, что больше никому не позволит собой командовать. Ни учителям. Ни полицейским. И никому другому, пропади они все пропадом. Волосы он зачесывал назад, разделяя в середине пробором. Говорил, что я маленький, но второго такого бойца он не встречал. Что кулаки у меня летают так быстро, что их и увидеть не успеваешь. И рассказывал, как харить девчонок. Завести в кусты и трахнуть об землю. Для того они и существуют, а еще им положено убираться в доме, мыть посуду и не мешать тебе сидеть в большом удобном кресле и ничего не делать. Кроме того бабе следует молчать в тряпочку, если конечно ты не хочешь, чтобы она что-нибудь сказала. Правда, они вместо этого ищут себе богатых мужей, чтобы можно было самим ничего не делать. Только слоняться по дому и дуть кофе чашку за чашкой. Его отец подрядил прибираться в доме бывшую сиделку. Мигер залез на чердак и провертел в потолке ванной комнаты дырочку. В субботу мы наблюдали, как она лежит на спине в ванне. Вода намочила волосы у нее между ног. Мигер сказал, что там находится щелка, куда вставляют. Потом мы с ним ходили по ребятам, у которых были сестры, и Мигер проделывал дырки в их потолках. И все сидели вокруг и дрочили. Каждый чердак в округе был залит спермой. Пока не пошла купаться чья-то мамаша. И не началась драка. Тот мальчишка сказал, я не позволю вам пялиться на мою мать. Мигер сзади зажал ему локтем горло, чуть не придушил. Они боролись, пока с потолка на мамашу в ванне не посыпалась штукатурка. Целых три мили мы тогда пробежали. И спрятались в лесу. Отец мальчика долго еще объезжал в машине окрестности, разыскивал нас. Мигер сказал, что мамаша ему понравилась, потому что у нее эти штуки такие здоровые. И что нам повезло, остались без матерей. А то захотелось бы нам их отодрать, и пошли бы дети, и они приходились бы нам братьями. Фанни, втягивая щеки, почмокивает. Девочки, поцеловав меня, обычно потом вытирали губы. Потому что я был далеко не красавец. Впрочем, Мигер сказал, что в темноте, когда мы будем всей шоблой трахаться после окончания школы, я покажусь не хуже других. Там ведь не поймешь, чья нога или сосок у тебя во рту. В словаре это называется извращением. Фанни тянет руку. Свой дорогостоящий кулачок. Чтобы понежить мою мошонку в украшенной драгоценностями ладони. Возьми эту женщину и пусть она станет твоей законной, венчанной женой. Она каждый день бывает у парикмахера. Она купила первый в Нью-Йорке дом со сдвоенным лифтом. Она сдает квартиросъемщикам целую улицу. И владеет семью заводами, производящими горы ткани. Обладай ею и оберегай ее. Пока она богатеет. А резец мой изнашивается. Доколе смерть вас не разлучит. И не отвалится в небесах твой елдак. Ибо там счастье вечное и богатства уже не нужны. В то время как на земле они способны избавить тебя от ада. Возьми меня, стонет Фанни. Школьницей в пору летней жары она голышом лежала в постели. Размышляя о том, что в такое время делают богачи. Открытые окна. Слышно было, как футах в двадцати от нее, в соседнем доме старенький мистер Приббль уламывает жену, чтобы та ему дала. Корнелиус, когда я была маленькой, этот костлявый старый пердун лазил ко мне под платье. Я хотела, чтобы все любили меня. Пыталась покончить с собой. Перерезала запястья. Если бы только я встретила тебя тринадцать лет назад. До того, как погубила свою жизнь. Решив, что ничего хорошего меня уже не ждет. А значит и жить не стоит. Мне казалось, что я стою посреди пустой железнодорожной станции. После того как все поезда и все люди ушли.

Кристиан тычется в шею Фанни Соурпюсс, целуя ее. Часть меня лежит у нее внутри. Столь нежно укутанная. Ее мир гибнет, а мой живет. Ноги это последнее, что покидает женщину, уходя дорогами старости. Корнелиус, послушай меня. Имея деньги, ты можешь за все заплатить. За косметический ремонт любви. Дрыхнуть до десяти утра или до двух пополудни. Ты знаешь, вон там в сейфе свалены акции, ценные бумаги и облигации, приносящие дивиденды. А если они ничего не приносят, так у тебя всегда есть револьвер, чтобы из него застрелиться. У меня куча поверенных, черт бы их всех подрал. Не знаю, кто хуже, они или родственнички-шантажисты, которые, пока я не стала богатой, орали, что я поблядушка. Теперь каждый из них желает, чтобы я купила ему силосное зернохранилище да еще и финансировала бесперебойную работу его верзохи. Я нуждаюсь в тебе, Корнелиус. Женщине нельзя оставаться одной в этом мире.