Волшебная скрипка. Повесть о Генрике Венявском

СОЛНЕЧНЫЕ БЛИКИ НА СОСНАХ

Он откладывал визит к Ольге, но не пойти туда не мог. В ее гнездышке все оставалось по старому. Тот же рояль, те же ноты на блестящей этажерке из красного дерева. На стене тот же ее портрет с большим декольте.

— Хорошо что ты пришел. Садись. Почему ты в таком плохом настроении? Только не обманывай, со мной можешь быть искренним.

— Прости, пока еще я не могу, — пробурчал в ответ Генрик.

— В чем же дело, ведь я от тебя ничего не требую, ничего не хочу. Я твой друг и хочу быть совершенно бескорыстной. Помни, что я тебе говорила. Ты мне нравишься, вот и все. Мне приятно твое общество. Я не хочу, чтобы ты для меня отказывался от своих обязанностей, намерений и даже привычек. В тебе сидит поющий демон. Ты музыкант божьей милостью. Разве это мало. Твоя жена мне не мешает. Я ее не вижу и не хочу ее видеть, а если бы и познакомилась с ней, то была бы к ней равнодушна. Я же знаю, что ты ей не дашь то, что даешь мне, она же не в состоянии тебя понять.

Скрипач опустил голову. Слова певицы на этот раз подавили его.

— Выпьешь вина, или чаю с вареньем?

— Все равно, — апатично сказал Венявский. Сердце забилось сильнее. У него не было сил бороться с судьбой. Он остался.

Ему приходилось бывать дома во время визитов, которые опротивели. Иной раз получалось так, что события вооружали его против людей и вещей, хотя у него не было ни малейшего намерения противостоять им, или принимать в них участие.

В салоне Ольги Петровны проигрывал партитуру своей первой симфонии Чайковский. Несколько тактов мелодии, услышанной еще в передней, возбудили его внимание. Что это? Что за музыка? Ревность? Желание взглянуть правде в глаза? Противная немощность; у него расстроены нервы.

Его встретили дружески и даже сердечно.

— Замечательно, что ты пришел. Петр Ильич исполняет свое новое произведение.

Бородатый, молодой, темный блондин, Петр Чайковский обратился к нему.

— Да, да, мне интересно, что вы скажете. Я бьюсь над своей симфонией.

— Бьетесь? Вы — надежда музыки, — не без пафоса оказал Венявский.

Уселся в кресле. Ольга принесла бутылку белого вина.

— Пожалуйста, — обратилась она к Чайковскому. Тот немного смутился.

— Пожалуйста, — повторила хозяйка.

— Прошу прощения, но сыграю сначала для Генрика Фадеевича.

Венявский опустил глаза и стал внимательно слушать игру Чайковского. Зимняя мечта. Зимний пейзаж, звуки как бы рисующие сугробы снега на дорогах, огромные пространства пустынной белизны, трескучий мороз. Звенит дорожный колокольчик. Слышен топот копыт, протяжный шум леса во время снежной вьюги.

Кто не ездил на санях по бескрайним русским просторам, кто не пережил такой дороги, у кого не было хотя бы похожих впечатлений, или чувствительности к таким пейзажам, тот не много поймет из этой музыки. Какая же огромная разница по сравнению с итальянцами, французами, немцами. Если художник стремится передать такое впечатление оптически — хорошо, это понять можно. Но чтобы музыкант сумел передать мысли и мечты появляющиеся в голове путника во время зимней дороги по полям и лесам России при помощи звуков… И все же Чайковскому это удалось.

В симфонии, по традиции, четыре части. После каждой части Чайковский объявляет начало следующей, но не музыкальным термином, а обыкновенными словами, как бы желая подчеркнуть, что это не просто звуки, а программная картина, музыка на определенную тему. Он мог бы по традиции назвать эти части Адажио, Скерцо, а он назвал их: Угрюмый край, Вьюга, Солнечные блики на соснах, Цвели цветики Скрипач чувствует, что Чайковский сделал какое-то открытие.

Но все ли люди обладают достаточно хорошим слухом и вкусом, чтобы уследить за тем, что возникает под пальцами скромного, очаровательного композитора. Все что дает Чайковский — это так ново, никто ничего подобного не создал до него. Сидя в своем кресле скрипач до такой степени отдавался звукам, что когда затихли последние аккорды финала, он долго сидел с закрытыми глазами. Чайковский спросил прямо:

— Что вы скажете о моей первой симфонии?

— Необыкновенная, откровение, нечто совершенно новое, поздравляю…

— Ты скажи искренне, — требует Ольга Петровна.

— Я говорю совершенно искренне, я в восторге.

— А Рубинштейну не нравится, — сообщает певица.

— Антон — музыкант серьезный, превосходный музыкант, но… — защищается скрипач.

— Он требует, чтобы Петр Ильич переработал эту симфонию.

— Зачем переделывать хорошее? — ответил Венявский.

— Рубинштейн говорит, что в конструкции симфонии много промахов, — задумчиво добавил Чайковский.

— На то он и профессор композиторского класса… А сказал, какие промахи?

— Да, и отметил в партитуре.

— Право, не знаю как и поступить. Если бы зависело от меня — я бы ничего не исправлял.

Ольга Петровна спрашивает:

— Почему?

— Я не люблю ходить проторенными дорожками. Надо рисковать. Искусство — это риск. Впрочем, у Рубинштейна — своя правда, у меня — своя. А Чайковский должен в музыке выразить свою правду. Вложить свое сердце и свою душу. Мой дорогой, слушай что тебе советуют гении, а сам поступай по своему. Твое слово в искусстве столь же ценно, как и слово других композиторов, притом не малых, — улыбается скрипач.

Венявский всегда говорит с воодушевлением. Нынче слова вырываются с трудом. Он стремится остаться с Ольгой наедине. Одновременно он не хочет признаться в своей подозрительности, неуверенности, ревности. Он считает, что это унизило бы его мужское достоинство. Нерешительно встает, как бы собираясь уходить. Симфония Чайковского захватила его целиком. В его ушах слышатся знакомые мотивы и сейчас же рождаются собственные темы. Что делать, чтобы освободиться от этих навязчивых мелодий. Выпить стакан вина, что ли?

— Ну, я пойду, пожалуй, — нерешительно говорит скрипач.

— Я с вами, — встает с места Чайковский. — Слишком уж долго я надоедал Ольге Петровне своими делами.

— Какими там делами. Не понимаю. Я вам очень благодарна, что вы познакомили меня со своим произведением. Музыканты уже много говорят о нем.

— Рубинштейн намерен играть вторую часть в ближайшем концерте.

— Желаю успеха и сама буду аплодировать. Музыканты вышли на улицу.

— Хорошо бы распить бутылочку белого вина, — предлагает Генрик.

— С вами даже две, — соглашается композитор, и добавляет: Ах, Ольга, замечательная женщина.

— Говорите, замечательная? Так почему же вы у нее не остались? — неосторожно вырвалось у Генрика ревнивое признание.

— Она предпочитает людей познатнее, — молодой композитор блеснул глазами и усмехнулся. Эти слова разоружили Венявского. Подозрения оказались напрасными. Он снова добродушно улыбается. Едут к Дювалю. В ресторане тридцатидвухлетеий профессор и двадцатисемилетний выпускник консерватории забывают об иерархии. Они беседуют словно давние друзья и коллеги.

Антон Рубинштейн включил первую симфонию Чайковского в программу концерта. В Петербурге это произведение исполнялось впервые уже с поправками. Брат Антона, Николай, играл «Зимние грезы» без исправлений, точно по тексту, написанному Чайковским. Успех был большой. Таким образом, прав был солист его императорского величества, а не профессор класса композиции.

Интересно, что вращаясь в кругу таких композиторов, как Бородин, Балакирев, Римский-Корсаков, Цезарь Кюи, Мусоргский, сам Венявский закончил лишь немногие свои произведения: Второй концерт ре-минор, Фантазию из «Фауста», Полонез ля-мажор и Оберек. Очень мало, если учитывать, сколько на это ушло лет. Но нельзя забывать сколько времени отнимали у Венявского уроки в консерватории, репетиции, концерты, дружеские встречи. В Петербурге его полюбили. У него была счастливая, легкая рука. Он не был завистливым и всегда, если дело касалось музыки, был готов на любые жертвы.

У него много времени уходило и на «тайну». Неоднократно, благодаря своему вспыльчивому характеру, он стоял на волосок от разрыва с Изой. Ему была противна мелкая ложь и хитрости, на которые необходимо было пускаться, чтобы устранить подозрения Изы. Сам он тоже мучился ревностью к Ольге, которая постоянно была окружена созвездием поклонников, иногда таких, конкурировать с которыми было трудно. Вдобавок, Венявский, человек, привыкший сорить деньгами, очутился в крепких ручках супруги, взявшей его расходы под строгий контроль.

Сколько раз, бывало, он с бьющимся сердцем подымался по ступеням лестницы дома, где жила Ольга. Она принимала его хорошо. Она всегда была рада его приходу.

— Пил? — спрашивала его порой Ольга.

— Чепуха, так — для лихости.

— Со мной воевать тебе не надо.

— Что ж, видно я становлюсь ревнивым.

— Нехорошо. Ведь нас с тобой ничто не связывает, кроме чувства. Я сама слежу за тем, чтобы наша дружба оставалась чистой, как и моя любовь.

— Ты снимаешь тяжесть с моей души.

— Я от тебя ничего не требую. Я хочу, чтобы сердцем ты был мой, и чтобы между нами не было никаких подозрений.

— А жена? — задал он неприятный вопрос.

— Я уже тебе говорила об этом. Мне жена не мешает. Наоборот, она мне помогает. Я знаю, она бережет тебя и твой карман лучше, чем полк казаков. Если я буду вынуждена расстаться с тобой, то не буду лгать и унижаться.

Логика ее слов не могла его убедить.

— Люблю Чайковского, но не люблю его визитов у тебя.

Ольга Петровна рассмеялась…

Венявский дорожил своим Концертом ре-минор. В Петербурге, где музыкальная жизнь била ключом, это произведение укрепляло его положение как композитора. Этот концерт был также против сжигающей его ревности, о чем знала только Ольга. Когда он выступал с ней, то всегда играл «Легенду». Друзья-музыканты даже говорили: — В концерте участвует Ольга, — ну значит, будем еще раз исполнять «Легенду».

Концерт ре-минор — вершина достижений Венявского. Начальное Allegro звучит мужественной задумчивостью и поэзией. Мажорная тема отличается буколической простотой. Сольная партия связана с оркестром искусно и многосторонне, отличается блеском и требует головокружительной техники. Но все произведение остается кантиленой, содержание которой исполнено чувства. Концерт вызывает восхищение и очаровывает слушателей. Всегда и везде, где только ни исполнял Венявский свой концерт, его награждали бурными аплодисментами. Но весь этот успех — ничто в сравнении с признанием Ольги.

— Принеси скрипку, сыграем твое Allegro moderate. Однажды, среди поцелуев она попросила, чтобы он написал ей песню.

— Песню? На какие слова?

— Есть стихи Некрасова, Мея, Фета, Пушкина, Лермонтова.

— Эти поэмы принадлежат русским композиторам. Я хотел бы дать что-либо иное и оригинальное. Ведь и Чайковский пользуется Пушкиным.

— А ты не можешь?

— Я хочу создать свое.

— Ты, как Вагнер, сам напишешь слова и музыку.

— Вагнер — немец, а я поляк из Люблина.